Разговор между Александром Великим и Карлом XII
правитьКажется мне, ваше величество чем-то огорчены. Какая причина вашей досады?
Несносная обида, в которой и вы должны взять участие. Стихотворец Попе дерзнул ругаться надо мною и вами; этот негодяй называет обоих нас глупцами бессмысленными.
Я никогда не имел счастья в поэтах, которые обыкновенно платили неблагодарностью за любовь мою к музам. До переселения в мир подземный я завидовал Ахиллу, прославленному Гомером, и щедро наградил Херила, очень посредственного стихотворца, который принялся было воспевать мои подвиги. Щедрость моя не только не послужила к чести моей, но даже подала повод Горацию, остроумному стихотворцу римскому, сказать, будто я не имею вкуса; Лукан, соотечественник Горация, осмелился язвить меня самым колким образом.
Это мне неизвестно, знаю только, и знаю очень твердо, что в мое время один французский поэт, именем Боало, писал о вас с такой вольностью, что я от досады принужден был изорвать книгу его на мелкие лоскутки. Могу ли терпеть, чтобы поносили любимого моего героя! Другой язвительный поэт, враг наш, теперь только переселился в мрачную обитель мертвых. Отомстим за честь свою! Нападем на дерзновенных рифмотворцев! Бросим их в пропасти Тартара!
По сим словам можно узнать Карла. Это походит на странную ранимость вашу, когда вы, живучи в Бендерах, с горстью шведов хотели противиться всей силе Оттомановой империи. Не удивительно, что злословие находит причины называть поступки ваши необдуманными затеями.
Александр! будьте скромнее. Когда вы согласны со мнением тех, которые геройские мои подвиги выдают за следствие безумия, то и вашим не должно приписывать похвал.
Между моим поведением и вашим есть великая разница. Ничего в свете не было изобретено лучше, как планы военных моих действий, и ничего благоразумнее их не было исполнено. Все мои замыслы стремились к полезной цели. Пускай себе ораторы и поэты говорят, что угодно им; но всякий, прочитав со вниманием мою историю, принужден будет увериться, что Александр, царь македонский, был не только неустрашимый воин, но и искусный политик. Напротив того все знают, что вы поступили весьма неблагоразумно, в начале зимы заведши войско свое в обширные пустыни Украины; что едва было не выморили его голодом, что потеряли артиллерию и немалую часть войска, измученного бесполезными трудами и стужею; наконец, что вы принуждены были драться с русскими при весьма невыгодных обстоятельствах, и оттого проиграли сражение.
Я и не думал оспаривать у вас славу великого полководца. Простой смертный дерзнет ли ровняться с сыном Юпитера Аммона?
Понимаю смысл вашей иронии. Вы; хотите сказать, что мое честолюбие столь же было нелепо, как ваш подвиг в Бендерах. Выйдите из заблуждения. Не тщеславие, но тонкая политика родила во мне мысль выдать себя за сына Юпитера. Я готовился завоевать всю Азию и хотел, чтобы меня почитали более, нежели обыкновенным человеком. Тогда полубоги и герои были у всех на уме и на языке. Озирис, Сезострис, Вакх и Геркулес, древние завоеватели Востока равным образом приписывали себе небесное происхождение. Чудесные подвиги мои свидетельствуют, что не сумасбродство управляло моими поступками. Мнимое родство мое с богами сделало победоносным оружие мое на востоке, от Граника до Ганга. Выдав себя за сына Юпитера, я мужеством и величием духа поддержал достоинство своего сана, однако никогда не забывал, что Филипп был отцом моим. Я произвел в действо намерения моего родителя, и воспользовался мудрыми наставлениями Аристотеля. Сын Филиппа наполнил греческими поселениями Азию до самых пределов Индии, завел обширную торговлю по плану, начертанному среди беспокойств военных; построил Александрию и назначил ее быть средоточием торговли между Европою, Азиею и Африкою; посылал Неарха обозревать моря и берега индийские; имел намерение плыть до столбов Геркулесовых и объехать кругом Африку, как сделал потом знаменитый Васко да Гама. Сын Филиппа, покоривши персов, управлял ими с такою кротостью, с такою справедливостью, с таким благоразумием, что побежденные более любили его, нежели прежних царей своих; посредством супружеских связей и других средств он успел в греках и персах поселить такое единодушие, что те и другие почитали себя одним народом. Скажите ж мне, что вы сделали, когда счастье вам улыбалось? Что вы сделали для успехов торговли, для благоденствия народов побежденных, или по крайней мере для примирения себя с неприятелем?
Граф Пипер непременно хотел, чтобы я возложил на себя польскую корону — а это сделать было мне весьма нетрудно; я поступил великодушно и отдал королевство Станиславу. Таким образом вы сами некогда уступили Порусу часть завоеванных областей в Индии, кроме того, что даровали ему свободу и возвратили собственное царство.
Вы не совсем отгадали. Я сделал Поруса только правителем Индии или, так сказать, своим наместником. Мне казалось это вернейшим способом удержать за собою покоренные государства, для охранения которых я не имел довольно войска. Римляне, последовав моей политике, также поступали по овладении отдаленными областями. Но ни я, ни римляне не затевали войны только для одного удовольствия, или для мнимой славы; ни я, ни римляне не отнимали у королей престолов для того только, чтоб отдать государство другой особе, не имея впрочем никакой в том выгоды ни для себя, ни для подданных. Соглашаюсь, что поход мой в Индию был подвиг сына Юпитера, не Филиппа; я сделал бы лучше, если б остался в Азии и Греции и прежде утвердил бы власть мою в сих областях, потом отважился на новые завоевания. Но с другой стороны могу оправдывать себя тем, что поход в Индию необходимо был нужен для предохранения моего войска от пагубной неги азиатской и для удержания подданных моих в границах того почтения к моему имени, на котором утверждено было все мое могущество. Впрочем, не упоминая о других ваших поступках, я уверен, что вы очень худо последовали моему примеру в обхождении с побежденными государями. Какое сходство между моим поведением в отношении к Порусу и Дарию и вашим насильственным поступком, когда вы заставили короля Августа писать поздравление к Станиславу, возведенному вами на престол польский? Не значит ли это ругаться над несчастием ближнего? Признаюсь, такой триумф низок для вашей особы и приличен душе самой обыкновенной. Ваше посещение короля Августа есть другое оскорбление, несноснейшее прежнего, столько же бесполезное, даже опасное для вас самих. Если государь хочет, чтобы почитали его особу, то сам должен иметь уважение к равным себе. Побежденный не есть преступник — он только несчастлив. Одни бесчеловечные обижают несчастных, которые имеют неоспоримое право на сострадание.
Я никого не боялся, и был уверен, что Август не мог вредить мне.
Так; но если б негодование — что очень возможно — было в нем сильнее страха, тогда вы конечно понесли бы наказание за свою надменность. Позвольте сказать откровенно, что в вас было более сумасбродства, нежели прямо геройской отважности. Ложная уверенность в слабости неприятелей причиною всего вашего несчастья. Когда российский царь предлагал вам о мире, вы сказали с гордостью, что, пришедши в Москву, объявите свои условия, какой же ответ получили? «Карл хочет представлять лицо Александра — сказал Петр — но во мне не найдет он второго Дария». Вам надлежало бы лучше узнать характер сего монарха. Если бы в мое время в самом деле Петр царствовал в Персии, тогда я был бы гораздо осторожнее и не положился бы на превосходство своих македонян перед таким войском, которым управляет государь, умеющий усовершенствовать его в науке военной.
Сражение под Нарвою, где восемь тысяч шведов разбили восемьдесят тысяч русских, разве не дало мне права гордиться перед неприятелем.
Вы забываете, что самого царя не было на сражении, и что ему еще некогда было выучить солдат своих. Правда, он воспользовался временем и вашим снисхождением; под Полтавою вы узнали, что россияне, вами презираемые, сделались страшными воинами. Если б после Нарвской победы вы пошли прямо в Москву, то, может быть, успели бы задушить Геркулеса в колыбели; но вы сами дали время ему вырасти, и когда он возмужал, захотели поступать с ним, как с ребенком.
Уступаю вам преимущество в осторожности, в предусмотрительности, в тонкой политике. Позвольте ж мне по крайней мере с вами ровняться в щедрости, и сказать, что никто из смертных не превзошел меня в мужестве и неустрашимости. Не упоминаю о некоторых пороках, которыми вы помрачили свою славу, и которых я совсем не имел. Я не вдавался в пьянство, не обагрил рук своих в крови друга, умерщвленного на пиршестве, не обратил в пепел города из угождения прелестнице.
Я могу извинять мою невоздержность обычаями персов, которые о достоинствах и качествах царей своих судили по мере их пристрастия к пиршествам; могу извинять себя обычаями македонян, которые без стыда напивались допьяна. Вы, будучи в полном уме, дозволяли себе свирепствовать и лить кровь, так точно, как я от действия паров винных. Вы были трезвы, когда против воли султана хотели остаться в Турции; были трезвы, когда приказали колесовать несчастного Паткуля, который в качестве посла не мог ничего бояться, и которого все преступление состояло в том, что защищал права своего отечества. Такая жестокость противна законам общежития гражданского и законам природы, священнейшим для души благородной и чувствительной. Вы были трезвы, когда писали к государственным чинам шведским по случаю разнесшейся молвы о вашей смерти, что «пошлете свой сапог для управления королевством». Такая обида несравненно жесточе и несноснее моих проступков, которых причиною было вино и ласкательство. Не спорю, что вы превзошли меня воздержностью; но если бы сердце ваше было чувствительнее к прелестям любезного пола, то уверяю вас, что излишнее высокомерие и жестокость характера не помрачили бы вашей славы.
А я думаю, что чувствительность к любезному, как вы говорите, полу совсем изнежила бы меня, и сделала рабом какой-нибудь женщины — чего я страшился более всего. Вы не всегда от пьянства были свирепы и неистовы. Винные ли пары заставили вас замучить врача, который пользовал Эфестиона? Ваш любимец сам себя умертвил, не наблюдая воздержности во время болезни. Винные ли пары были причиною, когда вы принесли на жертву тени Эфестиона весь народ куссейский, не исключая жен и детей, которые конечно не имели никакого участия в его смерти? И для чего вы дозволили себе сделать такое ненавистное жертвоприношение? Для того только, что, по свидетельству любимого вашего Гомера, Ахилл заколол несколько троян над гробом Патрокла. Я мог бы найти еще другие примеры для доказательства, что страсти, не менее вина, делали вас жестоким и неистовым.
Пускай так; страсти иногда возмущали мою душу и омрачали рассудок, а особливо в то время, когда беспримерные успехи в войне и рабское ласкательство побежденных народов совершенно слепили меня. Люди по слабости своей не могут с кротким равнодушием пользоваться счастьем, моему подобным, а особливо в молодых летах. Но самые ваши добродетели, неестественные и гигантские, не вмещаясь в обыкновенных границах своих, делались пороками. Прибавлю, что вы не имели одной из моих добродетелей, важнейшей для государя, а именно любви к наукам и художествам. Я вознес их в Греции на высочайшую степень совершенства; вы довели их до упадка в Швеции, и были настоящим Гофом, совершенно подобным Аларику и Генсерику, вашим предшественникам. Мое царствование ознаменовано Аристотелем, Апеллом, Лизиппом: ваше — одними только сражениями. Если б некоторое сходство между нами приводило меня в искушение отдать вам преимущество перед российским императором, вашим соперником; — и тогда справедливость предписывала бы мне взять его сторону. Петр вознес народ свой ко славе и величию, вы разорили шведов: Петр был законодатель; вы — тиран.
Разговор между Александром Великим и Карлом XII: (В царстве мертвых): (Из Les gages touches) // Вестн. Европы. — 1805. — Ч. 24, N 23. — С. 161-173.