Разговор в кофейном доме
правитьДва чудака сидели перед толпой праздных людей и рассуждали о награждениях, которыми недавно отличены воспитанники музыкального училища. Один (с ног до головы трактирный петиметр) хвалил божественный талант девицы Н* и с жаром утверждал, что такая виртуоза достойна алтарей. Другой — похожий на Езопа, старик лет шестидесяти, в изношенном кафтане, в толстых нитяных чулках и весь замаранный табаком — ворчал при каждом слове энтузиаста. «Хорошо! Хорошо! — говорил он, — посвящайте алтари певицами — и через двадцать лет Франция населена будет скоморохами». Пока этот печальный вещун сердился или отвечал полуфразами, в которых не заключалось никакого доказательства, любитель музыки торжествовал и довольно удачно сыпал технические слова; но вдруг старик вышел из терпения — кашлянул, понюхал табак, вытянулся и, к удивлению слушателей, проговорил без отдыха следующую речь: «Я видел эту церемонию. Сумасбродные похвалы будущим оперным певицам еще и теперь звучат в моих ушах. Всего досаднее то, что ни один человек не хотел взглянуть на молодых адептов, получивших награждения за успехи в полезных знаниях. Преимущество, которое наша публика дает музыке перед науками, заставило бы думать, что во Франции ум слабеет, если бы своенравие моды не было известно. Прочтите, государи мои, прочтите историю веков: Данте, Петрарка, Ариост, Тасс уже прославились, когда наша литература была еще в хаосе. Отчего же поэзия оставила прекрасный итальянский климат? Музыка выгнала ее. С того времени, как жители Рима, Неаполя, Флоренции начали полагать славу в механическом действии горла, не стало у них великих писателей; с того времени словесные науки лишились у них почтения». — «Теперь знаю, отчего итальянские комедии так глупы!» — заметил мальчик кофейного дома. «Не много надобно ума, — продолжал старик, — чтобы хорошо петь или трогать пальцами клавиши, а успехи виртуозы чрезвычайно блистательны; высокие науки требуют великого труда и мало приносят удовольствия: кто ж захочет упражняться в науках? Руссо сказал: „Французы не рождены для музыки; а если они будут иметь хорошую музыку, тем хуже для них“. Понимаете ли выражение: „тем хуже для них?“ Руссо написал оперу; но этот великий человек знал разницу между музыкантом и ученым. (Петиметр нахмурился.) И действительно, слова музыканта исчезнут, подобно звукам инструмента, на котором он играл; а произведения ума не гибнут: Аристотель и Гомер всегда будут в почтении; Рамо, славный тому пять лет, уже забыт. Поверьте мне, государи мои: надобно удержать детей наших от упражнения самого бесполезного; надобно с героической смелостью поставить музыку опять на ту степень между искусствами, на которой она стояла; одним словом, надобно выгнать ее из домов общественного воспитания и предоставить воспитанию домашнему. Тогда число пристрастных к ней уменьшится, потому что не столько будет музыкантов; тогда она перестанет гордиться перед науками, и литература возвратит себе потерянное уважение».
Лишь только наш оратор замолчал, собрание громкими похвалами изъявило ему свое удовольствие. Начали толковать анти-музыкальный парадокс, и сделался великий шум. Я слышал только слова одного малорослого человека, хотевшего перекричать других: «Так, государи мои, так! Если в институте возлагают лавры на гобоиста или певицу, то я требую конкурса для танцовщиков. Пляска есть искусство одного рода с музыкой». Старик улыбался. Некто, весьма нарядно одетый, в одном черном кафтане и в прекрасных манжетах (вероятно, камердинер знатного человека) обещался пересказать сей разговор министру; а я, не имея никаких связей в большом свете — ни с министрами, ни с их камердинерами — решился напечатать его для людей всякого звания.
Разговор в кофейном доме: [О музыке во Франции]: (Из Парижскаго журнала) // Вестн. Европы. — 1804. — Ч. 16, N 13. — С. 13-16.