Разговор Мармонтеля с Шамфором в начале Революции (*)
править(*) Из сочинений Мармонтеля, изданных после его смерти.
Французская Академия в числе своих членов имела одного весьма жаркого защитника Республиканской партии: это быль Шаюфор, человек ума тонкого и проницательного. Он остро и забавно осмеивал пороки светских людей, но с язвительною колкостью отзывался о тех, которые по званию или по богатству были знатнее его в обществе, и тем самым оскорбляли его высокомерие. Шамфор менее всех прочих завистников прощал вельможам и богачам то, что они вели роскошную жизнь и наслаждались удовольствиями света, в которых он сам хотел бы иметь равное участие. Правда, он обходился с ними вежливо, казалось даже, любил их, почитал, некоторым приписывал самые пышные похвалы: разумеется однако ж, что когда он соглашался жить у кого-нибудь в доме, и обедать за одним столом; то за сие снисхождение хозяин обязан был исходатайствовать ему у Двора награждение, или несколько тысяч экю пансиона, для Шамфора это ничего не значило. Люди сии, — сказал он Флориану, — должны мне доставить двадцать тысяч ливров годового дохода: менее никак не соглашусь принять".
Но вообще всех знатных он ругал без милосердия, и когда увидел, что чинам их и богатству угрожает неминуемая погибель, когда увидел, что они ни в чем уже полезными ему быть не могут, — в то время явно разорвал с ними связи и пристал к стороне народа.
В наших беседах мы иногда приятно забавлялись колкими его шутками. Я не любил Шамфора; обходился с ним осторожно, не желая его иметь своим неприятелем.
Некогда Шамфор и я остались одни в Лувре после Академического заседания.
— «Вы не выбраны депутатом»? — спросил он.
— Нет, — я отвечал, — и утешаюсь подобно лисице, которая не могла достать виноградных ягод: — они еще не зрелы.
— «Это правда, — подхватил Шамфор, — я и сам думаю, что они для вас еще зелены. Вы имеете душу нежную, чувствительную, не способную для настоящего опыта. Лучше поберечь вас для другого случая. Умея созидать, вы не способны делать противное, то есть — разрушать.
Я знал, что Шамфор был друг и наперсник известного Мирабо, начальника республиканской партии. Мне хотелось давно разведать об их намерениях. Чтобы завести его въ разговоръ, я притворился, будто не понимаю, и сказал:
„Вы меня ужасаете, напоминая об разрушении; мне кажется, что хотят только исправить.“
„О! конечно! — отвечал Шамфор, однако ж не редко поправки бывают причиною разрушения: можно ли ручаться, что стена не повалится, когда бьют по ней молотом? Говоря искренно, здание, о котором теперь идёт речь, так обветшало, что ни мало не мудрено, если разломают его до основания.“
— До основания! — вскричал я.
— „ Почему же нет? — отвечал Шамфор, — потом опять построят по плану новейшему, не готическому. Какая беда, например, если будет в нём менее закоулков, если оно построено будет об одном только жилье? Какая беда, если перестанут говорить о сиятельствах, превосходительствах, титулах, гербах, дворянстве, мещанстве, высшем и низшем духовенстве“?
Я дал заметить, что равенство всегда было мечтою Республик, приманкою суетности, и что уравнение состояний есть дело невозможное в обширном Государстве; что кто хочет уничтожить всё, тот переступает за черту понятия народного, и делает более; нежели народ требует».
« Хорошо! — отвечал Шамфор, — но знает ли народ, чего он хочет? Его заставят хотеть, заставят говорить то, о чем он совсем не помышлял. Народ подобен большому стаду, которое думает только о корме, и которое идёт туда, куда ведёт его пастух с помощью верных собак своих. Сверх того, дело состоит в его благополучии; ибо, сказать правду, дорогой приятель, ваше богослужение, ваше правление, обычаи, старинные предрассудки — всё никуда не годится, все делает стыд нашему просвещенному веку. И так, для начертания нового плана надобно очистить место.»
— Очистить место! А престол? А жертвенник?
« И престол и жертвенник, — отвечал Шамфор, — обрушатся в одно время; это две подпоры, которые поддерживаются одна другою, следственно и падают обе вместе.»
Я старался скрывать впечатление, которое сделала во мне сия доверенность и желая завести его еще далее, сказал: « Вы говорите о таком предприятии, которое содержит в себе более неудобств, нежели способов».
«Поверьте мне, — отвечал он, — что все неудобства предусмотрены, все способы вычислены.» — Тут я узнал, что партия республиканская основывает свои виды на характере Короля, характере кротком, не терпящем насильств — на нынешнем сословии духовенства, в котором, по словам Шамфора, осталось не много добродетелей без дарований, и не много дарований, не обезображенных пороками, — наконец на нынешнем сословии первостепенного дворянства, в котором весьма не много осталось людей, достойных своего звания. A более всего, среднее состояние — мещанства и поселяне — полагается само на себя. И сие сословие, с давнего времени угнетаемое самовластием неограниченным, имеет перед другими преимущество не только в многолюдстве, но и в совокупности, в решимости, в отважности. — «Всеобщая досада и негодование — продолжал Шамфор — составили тучу, которая готова грянуть; везде соединились скопища, везде умы в напряжении; по первому знаку, которой дан будет из Дофинской провинции, все королевство объявит свои требования на свободу; провинции заключили союз, сношения между ними производятся с неусыпною деятельностью; дух республиканский из Парижа, как и из средоточия, разольёт свет свой и теплоту на все города окрестные: вот нынешнее положение дел. Не ужели скажете, что меры сии не прочны?»
Я признался, что все сии предположения не маловажны, но прибавил к тому, что большая часть народа французского, увидев, сколь далеко простираются вводимые перемены, никак не захочет восстать против законов своего отечества, против коренных постановлении монархического правления.
Шамфор согласился, что многие граждане — лежебоки, которые неподвижно сидят в домах своих и конторах, — почтут дерзкими перемены, нарушающие покой их и удовольствие.
«Люди сии, — продолжал он, — робко и в молчании станут не одобрять реформу; но другие, отважнейшие, которые при перемене не теряют ничего, а выигрывают много испугают их и преклонят на свою сторону. Есть сильные средства для воспламенения мятежа в народе: нужда, голод, деньги, страх, исступление, бешенство — вот чем можно вскружить головы. Вы до сих пор считали наших мещан пустомелями; знайте же, что все парламентские ораторы ничего не значат в сравнении с Демосфенами, проповедующими в питейных домах, на площадях, на гульбищах и на улицах о грабительствах, о пожарах, о разорении деревень, о пролитии крови, о шайках, которые запрут Париж и произведут в нем голод. Вот прямо люди красноречивые! A особливо деньги и надежда обогатиться грабительством суть самые побудительнейшие причины для возмущения черни. Мы видели пример тому в предместье Св. Антония; вы не можете поверить, как мало стоило Дюку Орлеанскому склонить чернь к разорению фабрики доброго Ревельйона, которой доставлял пропитание целой сотне семейств той же самой черни. Мирабо говорит правду, что одною тысячью луидоров можно сделать прекрасной мятеж.»
— И так, — сказал я, — ваши затеи, суть не что иное, как злодейство, ваши воины — разбойники.
«Конечно, — отвечал Шамфор с холодностью. — Что же сделали бы вы с народом, твердя ему о чести и справедливости? Честные люди слабы, самолюбивы; одни бездельники отважны и решительны. Народ имеет на своей стороне ту выгоду при революциях, что не удерживается нравственностью. Как устоять против людей, которые почитают все средства позволенными? Мирабо прав, ни одна из старинных добродетелей не может быть для нас полезною; они или не надобны народу, или надобны совсем другие. Все то есть честно, что нужно, что полезно для Революции: вот главное правило!»
— Может быть, это главное правило Дюка Орлеанскаго, — отвечал я. — Впрочем, я не знаю, кроме его, другого начальника для мятежников, хотя, сказать правду, имею не весьма выгодное мнение о его мужестве.
«Ваше мнение справедливо, — отвечал Шамфор, — Мирабо, которой очень хорошо знает Дюка, уверяет, что на него совсем нельзя положиться. Но Дюк объявил себя преданным народу, носит знатное титло, обладает миллионами ливров, ненавидит короля, и еще более королеву; если бы и в самом деле не доставало в нем мужества, то он поневоле сделается отважным. Между народом найдутся неустрашимые предводители, a, особливо в то время, когда узнают, что сделали дурное дело; нельзя уже будет отступать назад, когда увидят за собою эшафоты. Ужас и отчаяние поселяют храбрость в народе. Многочисленные сообщники, соединившись вместе, сделаются страшными. Я вижу, что мои надежды смущают вас: вы не хотите вольности, которая стоить будет много крови и денег. Вы верно желаете, чтобы розовою водою делались революции»?
Сим кончился наш разговор, и мы расстались, — он, без сомнения, оставил меня с презрением к ничтожным моим препятствам, a я весьма был недоволен высокомерным его нечестием.
Несчастный сам себя наказал: он зарезался, узнав свои заблуждения.
В этот же вечер я уведомил о нашем разговоре аббата Мори, которой сказал мне: «Сущая истина, что они не обманулись в своих расчетах, и что партия выбрала для действий своих самое удобнейшее время. Я наблюдал обе стороны, и принял твердое намерение погибнуть напролом; но знаю и не сомневаюсь, что крепость будет взята и предана на расхищение».