Разговоры (Леопарди)/ДО

Разговоры
авторъ Джакомо Леопарди, переводчикъ неизвѣстенъ

Оригинал: итальянскій, опубл.: 1827. — Источникъ: az.lib.ru

ПАНТЕОНЪ ЛИТЕРАТУРЫ.

Джакомо Леопарди.

РАЗГОВОРЫ.

Переводъ А. И. Орлова. С.-ПЕТЕРБУРГЪ. Типографія И. А. Лебедева, Невскій проспектъ, д. № 8. 1888.

Nostra vita a che val? Solo a spregiarla.
Leopardi (А un viacitore nell pallone).

Отъ переводчика.

Въ послѣднее время, когда мрачная философія Шопенгауэра и Гартмана, пріобрѣтя толпы послѣдователей и противниковъ во всѣхъ странахъ образованнаго міра, успѣла сдѣлаться, такъ сказать, модной философіей вѣка, Леопарди невольно обращаетъ на себя вниманіе и возбуждаетъ особенный интересъ. Дѣйствительно, въ исторіи пессимизма, возведеннаго въ философскую систему, знаменитый итальянскій поэтъ занимаетъ видное мѣсто. «Леопарди и Шопенгауэръ, — говоритъ Каро („Пессимизмъ въ XIX в.“), — развивали почти одновременно однѣ и тѣ-же идеи, не оказывая прямого вліянія другъ на друга. Именно въ 1818 году, когда Леопарди пережилъ въ своемъ горькомъ и скучномъ уединеніи въ Реканати тяжелый фазисъ, заставившій его перескочить почти прямо изъ христіанства въ философію отчаянія, именно въ этомъ году Шопенгауэръ уѣхалъ въ Италію, оставивши у издателя свою рукопись: „Міръ, какъ воля и представленіе“. Одинъ, запершись въ маленькомъ городкѣ, служившемъ темницею его пылкому воображенію; другой, страстно жаждавшій славы, которой ему пришлось дожидаться болѣе двадцати лѣтъ — оба были равно неизвѣстны. Они, конечно, не встрѣчались, и болѣе чѣмъ вѣроятно, что Леопарди никогда не читалъ книги Шопенгауэра, которая даже въ Германіи стала распространяться гораздо позднѣе. Но несомнѣнно, что Шопенгауэръ былъ знакомъ съ поэзіей Леопарди. Онъ упоминаетъ о ней по крайней мѣрѣ однажды, хотя и не оцѣнилъ важности, которую она имѣетъ въ исторіи системы пессимизма».

Леопарди принадлежалъ къ числу тѣхъ рѣдкихъ, избранныхъ натуръ, въ которыхъ соединилось то, что на первый взглядъ кажется несовмѣстимымъ, именно — живая, поражающая своей силой фантазія поэта съ глубокимъ дедуктивнымъ умомъ философа, подкрѣпленнымъ обширными научными познаніями. Этого рокового соединенія не могъ выдержать слабый человѣческій организмъ, и потому въ Леопарди къ этимъ двумъ антагонистамъ присоединился третій элементъ — болѣзнь и глубоко искреннее чувство человѣческаго несчастія, такъ называемая «міровая скорбь», которой онъ остался вѣренъ до конца своей жизни и которая выразилась въ безотрадныхъ словахъ: «nostra vita a che val? solo a spregiarla!» Эти слова поэтъ повторялъ съ одинаковой искренностью и въ первые годы юности, и на краю могилы.

Впрочемъ, слѣдуетъ замѣтить, что мрачное міросозерцаніе Леопарди не имѣло никакого благодѣтельнаго противовѣса себѣ ни въ обстоятельствахъ его личной, семейной жизни, ни въ политической жизни его родины. Ему одинаково пришлось страдать и какъ частному человѣку, и какъ патріоту. Онъ жилъ и писалъ въ первой половинѣ текущаго столѣтія, когда Италія представляла печальную картину политическаго и нравственнаго упадка; потому-то его знаменитыя стихотворенія «All’Italia», «Sopra il monumento di Dante», «Ad Angelo Mai», «Bruto minore», обнаруживая геніальнаго поэта, являются въ то-же время и потрясающими воплями отчаянія.

Графъ Джакомо Леопарди родился въ 1798 году, въ маленькомъ городкѣ Реканати, близъ Анконы. Своимъ многостороннимъ развитіемъ и необыкновенной эрудиціей онъ былъ обязанъ почти исключительно себѣ одному. Уже въ первой молодости онъ былъ замѣчательнымъ знатокомъ латинскаго, греческаго и еврейскаго языковъ. Кромѣ того, онъ прекрасно владѣлъ французскимъ, англійскимъ и испанскимъ. Въ 1822 году разстроенное здоровье, которому былъ вреденъ горный климатъ Реканати, заставило Леопарди разстаться съ родиной и родными. Съ этого времени онъ проводилъ жизнь, переѣзжая съ мѣста на мѣсто и навѣщая Реканати изрѣдка, какъ гость. Онъ жилъ въ Болоньѣ, Флоренціи, Римѣ. Заботы о здоровьѣ, которое все болѣе и болѣе разстраивалось, принудили его поселиться на югѣ, въ Неаполѣ, гдѣ онъ оставался съ 1833 г. до самой смерти. Тамъ въ 1836 г. появилась холера, которая я убила безъ того больного поэта. Онъ умеръ 1837 г., на 39 году жизни и погребенъ близъ Пуццуоли, въ церкви San Vitale. Русскимъ читателямъ Леопарди почти совсѣмъ неизвѣстенъ, если не считать нѣсколькихъ его стихотвореній, переведенныхъ на русскій языкъ.

Предлагаемые читателю «Разговоры» (Dialogi) представляютъ одно изъ наиболѣе характеристичныхъ и прочувствованныхъ его произведеній.

I.
Геркулесъ и Атлантъ.

Геркулесъ. Здорово, дядя Атлантъ. Зевсъ тебѣ кланяется и желаетъ, чтобъ я облегчилъ тебя на нѣсколько часовъ отъ міровой тяжести, какъ это разъ уже было, не помню сколько вѣковъ тому назадъ. Онъ полагаетъ, что ты усталъ, и тебѣ не мѣшало-бы отдохнуть немного…

Атлантъ. Спасибо тебѣ, милый Геркулесикъ! Я премного обязанъ его величеству Зевсу; но видишь-ли, міръ сдѣлался теперь такъ легокъ, что даже этотъ плащъ, который защищаетъ меня отъ снѣга, тяжеле его. И если-бы Зевсъ не приказалъ мнѣ стоять здѣсь и держать на плечахъ этотъ шарикъ, я преспокойно взялъ-бы его подъ мышку или въ карманъ, да и пошелъ-бы себѣ, куда нужно.

Геркулесъ. Какъ-же это онъ такъ вдругъ полегчалъ? Правда, я замѣчаю, что форма его нѣсколько измѣнилась, и онъ походитъ теперь скорѣе на сайку, нежели на круглый хлѣбъ, какъ это было, когда я еще учился космографіи для участія въ походѣ аргонавтовъ; но все-таки я не понимаю, почему онъ потерялъ свой прежній вѣсъ…

Атлантъ. Почему — я и самъ не знаю. Но тебѣ легко убѣдиться въ этомъ: попробуй подержать его немножко на рукѣ…

Геркулесъ. Клянусь Геркулесомъ, я не повѣрилъ-бы этому, еслибы самъ не чувствовалъ! Но постой, я открываю еще кое-что новое… Помню очень хорошо, что въ старину, когда я его держалъ, онъ бился о мою спину, какъ сердце о грудную клѣтку, и безпрерывно жужжалъ, какъ осиное гнѣздо. Теперь-же… теперь онъ стучитъ едва слышно, будто часы со сломанной пружиной, а шума и совсѣмъ не слыхать…

Атлантъ. Объ этомъ я могу сообщить тебѣ только то, что уже давнымъ давно въ немъ не замѣтно ни движеніями чувствительнаго шума. Сначала я думалъ — ужъ не умеръ-ли онъ, и со дня на день ожидалъ, что вотъ-вотъ запахнетъ мертвечиной. Я уже безпокоился о томъ, гдѣ-бы похоронить его, даже придумывалъ ему приличную эпитафію; но, видя, что онъ не разлагается, я рѣшилъ, что онъ изъ животнаго превратился въ растеніе, какъ это было съ Дафной и съ другими, а потому не двигается и не дышетъ. Я еще и теперь побаиваюсь, какъ-бы онъ не пустилъ мнѣ корней въ спину…

Геркулесъ. Пустяки. Я думаю, что онъ просто спитъ и что сонъ его, какъ сонъ Эпименида, можетъ продолжаться полвѣка и даже болѣе. А можетъ быть, съ нимъ случилось то-же самое, что говорятъ о Гермотимѣ, душа котораго могла оставлять тѣло, когда ей было угодно, путешествовала цѣлые годы по разнымъ странамъ и, нагулявшись дб-сыта, снова возвращалась домой. Такъ было до тѣхъ поръ, пока услужливые друзья не сожгли тѣла, и возвратившаяся душа, найдя свой домъ уничтоженнымъ, принуждена была искать себѣ новую квартиру или остановиться въ гостинницѣ. Боюсь, что съ міромъ можетъ случиться та-же исторія: пожалуй, какой-нибудь другъ или благодѣтель, предположивъ, что онъ умеръ, предастъ его огню. А потому, дядя, попробуемъ какъ-нибудь разбудить его…

Атлантъ. Хорошо, по какимъ образомъ?

Геркулесъ. Я былъ-бы не прочь стукнуть его моей дубинкой, да боюсь, что онъ превратится въ вафлю или треснетъ, какъ яйцо, тѣмъ болѣе, что теперь онъ сдѣлался легче и скорлупка его должна быть очень тонка. Да и люди-то, которые въ мое время сражались со львами, а теперь сражаются съ блохами, пожалуй, всѣ разомъ перемрутъ отъ моего удара. Давай лучше вотъ что: я уберу свою дубину, а ты снимай халатъ, и мы поиграемъ немножко… въ лапту. Жаль, не захватилъ я нарукавниковъ и отбойника, съ которыми я и Меркурій играемъ въ залахъ и садахъ Зевса… Впрочемъ, довольно будетъ и кулака.

Атлантъ. Такъ-то такъ. Но если твой родитель, увидя нашу игру, вздумаетъ присоединиться къ намъ со своимъ огненнымъ мячикомъ, и мы оба очутимся, какъ фаэтонъ, чортъ знаетъ гдѣ?

Геркулесъ. Да, если-бъ я былъ, какъ фаэтонъ, сынъ поэта, а не его собственный! Большая разница, дядя. Поэты звукомъ своей лиры населяли города, а я звукомъ своей дубинки могу обезлюдить небо и землю; мячикъ-же родителя я могу однимъ ударомъ носка зашвырнуть на послѣдній чердакъ неба. Но будь покоенъ, мнѣ сходятъ съ рукъ и не такія штуки. Если-бъ, напримѣръ, мнѣ вздумалось такъ, играючи, сорвать съ петель пять-шесть звѣздъ, или пострѣлять въ цѣль кометой, схвативъ ее за хвостъ, папа по. казалъ-бы видъ, что не замѣчаетъ моихъ шалостей. Къ тому-же помни, что цѣль нашей игры сдѣлать добро міру, а не похвастаться ловкостью передъ какими-нибудь Орами, которые подсаживали бѣдняка фаэтона на колесницу, или прослыть у боговъ искусными кучерами… Однимъ словомъ, забудь, что папа можетъ разсердиться: я все беру на себя. Ну, живѣй, посылай мнѣ мячикъ!

Атлантъ. Дѣлать нечего, быть по твоему… Смотри только, не урони его, а то — насажаемъ мы ему новыхъ шишекъ или оторвемъ у него что-нибудь въ родѣ того, какъ, помнишь, Сицилія оторвалась отъ Италіи, и Африка отъ Испаніи…

Геркулесъ. Во мнѣ не сомнѣвайся…

Атлантъ. Ну, держи-же! Смотри, какъ онъ ковыляетъ въ воздухѣ… Совсѣмъ испортился мячикъ…

Геркулесъ. Эхъ, поддавай хорошенько… не добрасываешь…

Атлантъ. Ничего не подѣлаешь… вѣтеръ относитъ… больно ужъ легокъ…

Геркулесъ. Ну, это его старый грѣхъ… куда вѣтеръ, туда и онъ…

Атлантъ. Не мѣшало-бы его немножко понадуть, а то прыгаетъ не лучше старой дыни…

Геркулесъ. Вотъ это ужъ новость! Прежде онъ прыгалъ козломъ..

Атлантъ. Ахъ, бѣги, бѣги скорѣе… упадетъ, клянусь Зевсомъ упадетъ… Ну, такъ и есть! Чортъ-бы побралъ тебя съ твоей-игрой!

Геркулесъ… Ну, дядя, не сердись. Посмотримъ, что съ нимъ. Что, бѣдняжка? Больно ушибся? Что чувствуешь? Удивительное дѣло — хоть-бы шелохнулся, ничего не слышно… Спитъ, какъ прежде!

Атлантъ. Эхъ, оставь ты его, ради самого Стикса! Я снова взвалю его на плечи, а ты бери свою дубину, отправляйся скорѣе къ папашѣ и извинись за меня передъ нимъ въ этой оплошности, которую я сдѣлалъ по твоей милости.

Геркулесъ. Ладно, ладно. Но слушай, дядя: давнымъ давно у насъ въ домѣ проживаетъ извѣстный поэтъ Горацій, котораго папаша канонизировалъ. Онъ распѣваетъ славныя пѣсенки, и въ одной изъ нихъ говоритъ, что справедливый человѣкъ не двинется даже тогда, когда упадетъ міръ. Я думаю, что сегодня всѣ люди справедливы, потому что міръ упалъ, и никто не пошевелился…

Атлантъ. Кто-же сомнѣвается въ справедливости людей? Но не теряй-же времени, бѣги къ отцу: того и гляди, онъ броситъ свою молнію и превратитъ меня изъ Атланта въ какую-нибудь Этну!

II.
Мода и Смерть.

Мода. Госпожа Смерть! Госпожа Смерть!

Смерть. Пробьетъ часъ, я приду и безъ твоего приглашенія.

Мода. Госпожа Смерть!

Смерть. Убирайся къ чорту! Говорятъ тебѣ — приду безъ приглашенія.

Мода. Какъ будто я не безсмертна!

Смерть. Безсмертна?

"Прошло ужъ болѣе тысячи лѣтъ

«Съ тѣхъ поръ, какъ кончились времена безсмертныхъ».

Мода. Госпожа Смерть подражаетъ Петраркѣ, какъ итальянскій лирикъ XV или XVIII вѣка?

Смерть. Я люблю стихи Петрарки, потому что нахожу въ нихъ свое торжество: онъ почти вездѣ говоритъ обо мнѣ. Однако, убирайся!

Мода. Заклинаю тебя любовью, которую ты питаешь къ семи смертнымъ грѣхамъ — остановись и посмотри на меня!

Смерть. Смотрю.

Мода. Не узнаешь меня?

Смерть. Ты должна знать, что зрѣніе мое очень плохо, а очковъ у меня нѣтъ, потому что англичане еще не изобрѣли такихъ, которыя были-бы мнѣ по глазамъ. Да впрочемъ, если-бъ и изобрѣли, мнѣ не на что было-бъ ихъ надѣть.

Мода. Я Мода — сестра твоя.

Смерть. Сестра?

Мода. Да. Развѣ ты забыла, что мы обѣ родились отъ Дряхлости?

Смерть. Не мудрено: я смертельный врагъ памяти.

Мода. А я такъ помню это очень хорошо, и знаю, что обѣ мы стремимся къ одной цѣли — безпрерывно передѣлывать и измѣнять все въ подлунномъ мірѣ, хотя идемъ къ ней разными дорогами.

Смерть. Если ты хочешь, чтобъ я тебя слышала, потрудись возвысить голосъ и получше выговаривай слова, а не бормочи сквозь зубы: слухъ у меня не лучше зрѣнія.

Мода. Хотя это теперь не въ модѣ, и во Франціи вообще не принято говорить такъ, чтобъ было слышно, но мы — сестры и намъ нечего церемониться, а потому я буду говорить, какъ тебѣ угодно. Я говорю, что наше назначеніе и цѣль — постоянно подновлять міръ. Но ты прежде всего бросаешься на тѣло и кровь, тогда какъ я довольствуюсь бородами, волосами, одеждой, домашней обстановкой и т. под. Правда, нерѣдко и я продѣлываю штуки не хуже твоихъ: сверлю напримѣръ уши, а иногда губы и носы, продѣвая въ нихъ различныя бездѣлушки; обжигаю человѣческое тѣло горячими оттисками различныхъ рисунковъ, чтобъ сдѣлать его красивѣе; формирую дѣтскія головки различными повязками, которыя дѣлаютъ ихъ похожими на головы американскихъ и азіятскихъ дикарей; уродую людей посредствомъ усовершенствованной обуви, душу ихъ корсетами и пр., и пр. Вообще я убѣждаю и принуждаю всѣхъ порядочныхъ людей ежедневно переносить тысячи неудобствъ и безпокойствъ, часто страдать, а иногда и умирать со славою изъ любви ко мнѣ. Не стану распространяться о головныхъ боляхъ, флюсахъ, простудахъ и всевозможныхъ лихорадкахъ, кото, рыя переносятъ люди, чтобъ повиноваться мнѣ. По моей волѣ они готовы дрожать отъ холода, или задыхаться отъ жара, и вообще дѣлать множество вредныхъ для себя вещей.

Смерть. Теперь я вижу, что ты дѣйствительно сестра мнѣ, и я готова считать тебя сестрою. Однако, стоя такъ, я могу упасть въ обморокъ, а потому, если у тебя хватитъ духу бѣжать со мной рядомъ — смотри, не надорвись: я бѣгаю очень скоро — то на бѣгу ты можешь разсказать мнѣ все, что нужно; если-же нѣтъ, я въ силу нашего родства обѣщаю оставить тебѣ послѣ смерти весь свой гардеробъ.

Мода. Ну, что касается до бѣготни, то трудно рѣшить, кто изъ насъ сильнѣе, потому что если ты бѣжишь рысью, я иду галопомъ, даже скорѣе; а отъ стоянки я не только падаю въ обморокъ, но и совсѣмъ умираю. Побѣжимъ-же и потолкуемъ дорогой.

Смерть. Въ добрый часъ!.. И такъ, если мы дѣйствительно родились отъ одной матери, то съ твоей стороны будетъ совсѣмъ не по-родственному, если ты откажешься немножко пособить мнѣ въ моихъ дѣлахъ.

Мода. А развѣ я не дѣлаю этого? Я даже предупреждаю твои желанія: безпрерывно видоизмѣняя и уничтожая всѣ другія привычки, я никогда не посягаю на привычку умирать, и потому, какъ видишь, смерть существуетъ повсюду отъ начала міра до нынѣшняго дня.

Смерть. Удивительно, какъ это ты не сдѣлала того, чего не могла сдѣлать!

Мода. Какъ не могла сдѣлать? Какъ видно, ты еще не имѣешь понятія о могуществѣ Моды.

Смерть. Ну, хорошо, хорошо. Объ этомъ мы успѣемъ еще потолковать, когда умирать будетъ не въ модѣ. Но было-бы хорошо, сестрица, если бы ты помогла мнѣ достигнуть совершенно противуположныхъ результатовъ — словомъ, чтобъ мое дѣло пошло легче и успѣшнѣе, чѣмъ это было до сихъ поръ…

Мода. Я уже говорила тебѣ о нѣкоторыхъ моихъ дѣлишкахъ, которыя и для тебя не безполезны; но это глупости въ сравненіи съ тѣмъ, что я тебѣ скажу сейчасъ. Въ послѣднее время, единственно, чтобъ услужить тебѣ, я вывела изъ употребленія всѣ виды занятій и упражненій, которыя помогаютъ тѣлесному здоровью, и взамѣнъ ихъ, частію ввела, а частію еще изобрѣтаю въ огромномъ количествѣ такія, которыя убиваютъ тѣло и сокращаютъ жизнь. Кромѣ того, я пустила въ міръ такіе порядки и обычаи, вслѣдствіе которыхъ самая жизнь (какъ въ физическомъ, такъ и въ нравственномъ смыслѣ) стала скорѣе мертвою, чѣмъ живою; такъ что настоящій вѣкъ можно по справедливости назвать вѣкомъ смерти.

Вспомни прежнее время, когда ты принуждена была гнѣздиться во рвахъ и пещерахъ и во мракѣ сѣять кости и прахъ — сѣмена, которыя не приносили плодовъ. А теперь? Какая разница! Твои владѣнія озарены свѣтомъ солнца. Всѣ эти живые люди становятся твоею неотъемлемою собственностью, твоими слугами, даже и въ томъ случаѣ, когда ты не берешь ихъ тотчасъ послѣ рожденія. Но это еще не все. Прежде тебя ненавидѣли и поносили, теперь-же по моей милости всѣ умные люди цѣнятъ и хвалятъ тебя, противупоставляя самой жизни. Тебя призываютъ тысячи голосовъ, тысячи взоровъ обращены на тебя, какъ на лучшую надежду. Наконецъ, замѣчая, какъ нѣкоторые честолюбцы желали обезсмертить себя, т. е. умереть не совсѣмъ, но избавить добрую часть своего существа отъ твоихъ когтей, я, хотя и знала, что все это лишь пустая болтовня, но услыхавъ, что эта басня о безсмертіи тебѣ не нравится и подрываетъ твою репутацію — я уничтожила привычку искать безсмертія, уничтожила даже самую возможность заслужить его. И теперь, если ужъ человѣкъ умеръ, то будь увѣрена, что отъ него не осталось ни одного кусочка, который не былъ-бы мертвъ: онъ долженъ отправиться въ могилу весь, сполна, какъ снятокъ, проглоченный вмѣстѣ съ костями и чешуей!

Не хвастаясь скажу, что все это я сдѣлала изъ любви къ тебѣ, изъ желанія расширить твое могущество — и не безъ успѣха. Наконецъ, я и впередъ готова помогать тебѣ всѣми силами, и съ этимъ намѣреніемъ искала встрѣчи съ тобою. Удивляюсь, какъ мы до сихъ поръ могли дѣйствовать врозь! Идя рука объ руку, мы можемъ совѣтоваться въ затруднительныхъ случаяхъ и сообща изыскивать наилучшія средства къ достиженію нашей общей цѣли. Умъ хорошо, а два лучше.

Смерть. Ты говоришь правду, сестра. Отнынѣ мы будемъ дѣйствовать вмѣстѣ.

III.
Природа и Душа.

Природа. Иди въ міръ, возлюбленная дочь моя, живи, будь велика и несчастна.

Душа. Какое зло я сдѣлала до рожденія, что ты приговариваешь меня къ такому наказанію?

Природа. Къ какому наказанію, дочь моя?

Душа. Развѣ ты не повелѣваешь мнѣ быть несчастною!

Природа. Да, но это настолько, насколько ты будешь велика: одно безъ другого невозможно, тѣмъ болѣе, что твое назначеніе — оживотворить человѣческое тѣло, а люди всѣ по необходимости рождаются и живутъ несчастными.

Душа. Мнѣ кажется, было-бы разумнѣе, если-бы ты дала имъ возможность быть по необходимости счастливыми; если-же это невозможно, тебѣ слѣдовало-бы воздержаться творить ихъ.

Природа. Ни то, ни другое не въ моей власти, потому что я подчинена судьбѣ; такъ рѣшила она; почему? — ни ты. ни я не въ силахъ узнать. И теперь, когда ты уже сотворена и предназначена образовать человѣческую личность, никакая сила не можетъ избавить тебя отъ несчастья, общаго всѣмъ людямъ. Но, кромѣ того, тебѣ необходимо пріобрѣсти свое собственное, несравненно сильнѣйшее несчастіе, вслѣдствіе превосходства, которымъ я тебя надѣлила.

Душа. Я тебя не понимаю, можетъ быть, потому, что только еще начинаю жить. Но скажи мнѣ, развѣ превосходство и несчастіе въ сущности одно и то-же? А если нѣтъ, не можешь-ли ты разъединить ихъ?

Природа. Въ душахъ людей и, пропорціонально, въ душахъ всѣхъ другихъ животныхъ оба эти явленія составляютъ почти одно и то-же, потому что превосходство души обусловливаетъ наибольшее ощущеніе жизни, и это рождаетъ наибольшее чувство собственнаго несчастія, вслѣдствіе чего и является наибольшее несчастіе. Также, высшая степень душевной жизненности заключаетъ въ себѣ и высшую степень самолюбія, куда-бы ни направлялось, подъ какимъ-бы видомъ ни проявлялось это самолюбіе. Высшая степень самолюбія порождаетъ наибольшее желаніе благополучія и наибольшее недовольство и страданіе въ случаѣ лишенія его. Все это составляетъ первобытный и вѣчный порядокъ вещей, который я не могу измѣнить. Кромѣ того, тонкость твоего собственнаго ума и живость воображенія отнимутъ у тебя большую часть власти надъ собою. Грубыя животныя, преслѣдуя извѣстныя цѣли, посвящаютъ имъ всѣ свои силы и способности. Но люди въ высшей степени рѣдко творятъ свою волю: въ этомъ имъ препятствуютъ обыкновенно ихъ разумъ и воображеніе, которые порождаютъ тысячи сомнѣній въ ихъ рѣшеніяхъ, тысячи задержекъ въ дѣятельности. Это одно изъ великихъ несчастій жизни. Прибавь къ этому еще, что въ то время, какъ ты, вслѣдствіе превосходства способностей, легко и быстро опередишь всѣхъ другихъ въ самыхъ глубокихъ и трудныхъ познаніяхъ, тѣмъ не менѣе тебѣ всегда будетъ или невозможно, или въ высшей степени трудно усвоить и примѣнить въ жизни множествѣ вещей, самихъ по себѣ до крайности ничтожныхъ, но крайне необходимыхъ для общенія съ людьми, вещей, употребленіе которыхъ, какъ ты увидишь, ничего не стоитъ тысячамъ людей не только ниже тебя, но и даже ничтожныхъ въ сравненіи съ тобою. Эти и другія безчисленныя затрудненія и несчастія со всѣхъ сторонъ угрожаютъ великимъ душамъ. Но за то эти души въ изобиліи награждаются славою, похвалами и почестями — плодами ихъ собственнаго величія, и вѣчною памятью, которую они оставляютъ послѣ себя потомству.

Душа. Но отъ кого-же я получу эти похвалы и почести, о которыхъ ты говоришь? Отъ неба, отъ тебя или отъ кого-нибудь другого?

Природа. Отъ людей: только они могутъ дать все это.

Душа. Но видишь-ли: мнѣ кажется, что, не умѣя сдѣлать, какъ ты говоришь, самаго необходимаго въ сношеніяхъ съ людьми, того, что легко дается самымъ жалкимъ умамъ, я заслужу скорѣе презрѣніе и гоненіе отъ этихъ людей, нежели почести и уваженіе, или-же проживу въ неизвѣстности, какъ неспособная къ человѣческому общежитію.

Природа. Мнѣ не дано предвидѣть будущее, и я не могу безошибочно предсказать, какъ люди будутъ относиться къ тебѣ во время твоей земной жизни. Правда, по опыту прошедшаго, самымъ вѣроятнымъ можно предположить, что они будутъ преслѣдовать тебя завистью, которая и составляетъ другое бѣдствіе, угрожающее великимъ душамъ; или, пожалуй, будутъ презирать тебя, пренебрегать тобою. Но такъ будетъ со всѣми, подобными тебѣ. За то, тотчасъ послѣ смерти, какъ это было съ Камоэнсомъ, или нѣсколько позднѣе съ Мильтономъ — послѣ смерти ты будешь превознесена до небесъ, не скажу всѣми, но маленькимъ кружкомъ знающихъ и справедливыхъ людей. Можетъ быть, останки твоего тѣла будутъ покоиться въ великолѣпной гробницѣ, твои дѣя нія въ безчисленныхъ подражаніяхъ пойдутъ по рукамъ людей; происшествія твоей жизни многими будутъ записываться, даже съ большимъ трудомъ выучиваться на память; однимъ словомъ, весь образованный міръ наполнится твоимъ именемъ. Да, все это будетъ, если только особенная неблагосклонность фортуны и также самый избытокъ твоихъ способностей не помѣшаютъ тебѣ явить людямъ соотвѣтственные знаки твоего достоинства — хотя такихъ несчастныхъ примѣровъ я знаю немало…

Душа. Матушка, хотя я еще только начинаю жить, но чувствую, что самое сильное, даже единственное желаніе, которое ты мнѣ дала, это — желаніе счастія. Положимъ, я кромѣ того склонна къ желанію славы, но вѣдь я могу желать этой славы не иначе, какъ счастія, или какъ средства къ достиженію его. Изъ твоихъ-же словъ видно, что хотя превосходство, къ которому ты меня присуждаешь, дѣйствительно необходимо и полезно для пріобрѣтенія славы, но оно не ведетъ къ благополучію; напротивъ, оно ведетъ къ несчастію. Но даже и эта несчастная слава едва-ли состоится до моей смерти; а послѣ нея, какую пользу, какое наслажденіе могу я имѣть отъ высочайшихъ благъ міра? Наконецъ, можетъ легко случиться, какъ ты говоришь, что обманчивая слава, купленная цѣной великаго несчастія, не прійдетъ даже и послѣ смерти. Изъ этого я заключаю, что ты не только не любишь меня, какъ утверждала, но скорѣе ненавидишь, ненавидишь сильнѣе, чѣмъ люди и судьба, среди которыхъ я буду жить, а потому ты и рѣшилась надѣлить меня этимъ жестокимъ даромъ, этимъ превосходствомъ, которое будетъ однимъ изъ главныхъ препятствій къ достиженію моей единственной цѣли — счастія.

Природа. Дочь моя, я уже говорила тебѣ, что всѣ человѣческія души обречены въ добычу несчастію не по моей винѣ. Но при всей бѣдственности человѣческихъ условій, при всей суетности всякаго человѣческаго наслажденія и довольства, слава считается лучшими людьми лучшимъ изъ благъ смертнаго и самымъ достойнымъ предметомъ его заботъ и стремленій. Такимъ образомъ, не изъ ненависти, но по любви я рѣшила присудить тебѣ все лучшее, что находится въ моей власти.

Душа. Скажи мнѣ: среди другихъ животныхъ, есть-ли такое, которое-бы менѣе людей было надѣлено жизнеспособностью и чувствомъ?

Природа. Начиная съ тѣхъ, которыя близки къ растеніямъ, всѣ они въ этомъ отношеніи болѣе или менѣе ниже человѣка. Одинъ человѣкъ обладаетъ высшею жизнеспособностью и потому онъ совершеннѣе всѣхъ тварей.

Душа. Въ такомъ случаѣ, помѣсти меня въ число самыхъ низшихъ созданій, или, если это невозможно, возьми назадъ роковые дары, которые меня благородятъ, и сдѣлай изъ меня самую глупую, самую безчувственную душу, какую ты только творила когда-нибудь.

Природа. Это я могу сдѣлать и сдѣлаю, такъ-какъ ты отказываешься отъ безсмертія, которое тебѣ суждено.

Душа. А взамѣнъ безсмертія, умоляю тебя послать мнѣ самую скорую и полную смерть.

Природа. Объ этомъ я посовѣтуюсь съ Судьбою.

IV.
Домовой и Гномъ *).

• ) Гномы — крошечные подземные духи, изобрѣтенные фантазіей іудейскихъ кабинетовъ. Прим. пер.

Домовой. А, ты здѣсь, сынокъ Сабація? куда идешь?

Гномъ. Отецъ послалъ меня развѣдать, какого чорта дѣлаютъ эти бездѣльники люди? Онъ удивляется тому, что они уже давно насъ ничѣмъ не безпокоятъ, и ни одинъ изъ нихъ не показываетъ носа въ наши владѣнія. Ужъ не задумали-ли они противъ насъ чего нибудь особенно сквернаго? Или, можетъ быть, снова вернулся обычай торговать на скотъ, а не на золото и серебро? Или люди положили довольствоваться бумажными деньгами, вмѣсто звонкой монеты? Или наконецъ они снова восчувствовали уваженіе къ законамъ Ликурга, что особенно невѣроятно?.

Домовой. «Вы ждете ихъ тщетно: всѣ мертвы они», такъ гласитъ эпилогъ одной трагедіи, гдѣ умираютъ всѣ дѣйствующія лица.

Гномъ. Что ты хочешь этимъ сказать?

Домовой. Я хочу этимъ сказать, что всѣ люди умерли, и родъ человѣческій погибъ.

Гномъ. Ну, это навѣрное газетныя сплетни, хотя я что-то не читалъ объ этомъ…

Домовой. Глупецъ, развѣ ты не понимаешь, что если умерли люди, то газеты уже болѣе не печатаются?

Гномъ. Такъ-то такъ… но какъ-же мы будемъ получать новости съ земли?

Домовой. Какія это новости? Что взошло или зашло солнце, что холодно или тепло, что шелъ дождь или снѣгъ, что было вѣтрено? Пойми, мой милый, что безъ людей фортуна должна снять свою повязку, надѣть очки, привязать на крючокъ свое колесо, сѣсть, сложа руки, да и глядѣть на міръ, не шевеля пальцемъ; безъ людей нѣтъ болѣе ни королевствъ, ни имперій, которыя надувались и лопались, какъ пузыри; все это разсѣялось, какъ дымъ; нѣтъ ни войнъ, ни революцій, и всѣ годы становятся похожими другъ на друга, какъ двѣ капли воды…

Гномъ. Даже нельзя узнать — которое число, потому что календари не печатаются…

Домовой. Невелика важность. Луна отъ этого не собьется съ дороги.

Гномъ. Нѣтъ ни понедѣльниковъ, ни вторниковъ… дни остаются безъ названія.

Домовой. Развѣ ты боишься, что они перестанутъ существовать безъ названій? Или названія ихъ по имени, думаешь, вернутъ ихъ назадъ, если они уже прошли?

Гномъ. Нельзя вести счетъ годамъ…

Домовой. За то мы долѣе будемъ считать себя молодыми; не считаясь съ прошедшимъ, будемъ меньше страдать; а когда состарѣемся, не станемъ безпокоиться, ожидая смерти изо-дня въ день.

Гномъ. Но какъ-же это вдругъ исчезли эти бездѣльники?

Домовой. Частью отъ войнъ и кораблекрушеній, частью отъ людоѣдства и самоубійства, частью отъ праздности и труда, отъ слишкомъ веселой жизни, отъ болѣзней…

Гномъ. Но, во всякомъ случаѣ, удивительно, какимъ образомъ цѣлый родъ животныхъ могъ потерять корень, какъ ты говоришь.

Домовой. Напротивъ, удивительно то, какъ ты, спеціалистъ по геологіи, находишь въ этомъ что-то необыкновенное: развѣ ты не знаешь, что отъ многихъ видовъ животныхъ, которыя когда-то жили, остались теперь лишь окаменѣлыя кости? А между тѣмъ, эти бѣдныя творенія не употребляли ни одного средства, которыми, какъ я сказалъ, руководствовались люди, идя къ своей погибели.

Гномъ. Пусть будетъ по твоему; но все-таки я желалъ-бы, чтобъ ожилъ хоть одинъ или двое изъ всей этой сволочи: интересно знать, что они подумали-бы, увидѣвъ, что въ мірѣ все идетъ попрежнему? Вѣдь они полагали, что земля сотворена и существуетъ единственно для нихъ…

Домовой. И не хотѣли вѣрить тому, что она создана и существуетъ для домовыхъ…

Гномъ. Ну, это, положимъ, дѣйствительно странно, если ты говоришь, не шутя…

Домовой. Почему-же? Я говорю совершенно серьезно.

Гномъ. Убирайся, шутникъ! Кому неизвѣстно, что земля создана для гномовъ?

Домовой. Которые живутъ всегда подъ нею? Это однако премило! Спрашивается, на кой чортъ гномамъ солнце, луна, воздухъ, моря, поля?

Гномъ. А на кой чортъ домовымъ золотые и серебряные рудники и вся земля, за исключеніемъ поверхности?

Домовой. Ну, хорошо, хорошо, оставимъ это препирательство: даже ящерицы и мошки — и тѣ думаютъ, что міръ созданъ исключительно для нихъ, и попробуй разубѣдить ихъ въ этомъ! Съ своей стороны, я скажу только, что не родись я домовымъ, я пришелъ-бы въ отчаянье.

Гномъ. То-же самое было-бы со мной, не родись я гномомъ… Но, право, любопытно знать, что сказали-бы люди о своемъ яко-бы правѣ, по которому они, между прочимъ, запускали тысячи рукъ въ наши владѣнія и грабили наше имущество, говоря, что оно принадлежитъ имъ, и что природа спрятала его у насъ только въ шутку, желая испытать, найдутъ-ли они его и смогутъ-ли извлечь наружу.

Домовой. Это еще неудивительно: они не только полагали, что все въ мірѣ назначено исключительно къ ихъ услугамъ, но считали, что это все не болѣе какъ пустяки въ сравненіи съ ними. Свои дѣлишки они называли міровыми переворотами, свою исторію — всемірной исторіей, хотя и могли-бы сообразить, что рядомъ съ ними существуетъ множество животныхъ, которыя однако не замѣчали, чтобъ міръ хоть разъ перевернулся.

Гномъ. Какъ, стало быть, комары и блохи также были созданы на пользу людямъ?

Домовой. Конечно — для того, чтобъ люди могли упражняться въ терпѣніи, какъ они сами говорили.

Гномъ. Дѣйствительно, чѣмъ-бы они могли упражнять свое терпѣніе, если-бъ не существовало блохъ!

Домовой. Другое дѣло — свиньи. Это, по словамъ Хризиппа, — куски мяса, приготовленные природой для кухни людей и (чтобъ не портились) немножко приправленные душою вмѣсто соли^[1].

Гномъ. Ну, если-бы у Кризиппа въ мозгу было немножко соли вмѣсто души, онъ не сказалъ-бы такой глупости.

Домовой. Какъ хочешь, но и душа все-таки — вещь пріятная. Подумаешь, сколькихъ видовъ животныхъ никогда не видали и не знали ихъ повелители люди, — или потому, что животныя эти живутъ въ такихъ мѣстахъ, куда еще не заходила человѣческая нога, или живутъ мгновенно, такъ что люди не успѣвали услѣдить ихъ существованія! О множествѣ другихъ они ничего не знали до послѣдняго времени. То-же самое можно сказать и о растеніяхъ. Но за то, когда они съ помощью своихъ инструментовъ открывали какую-нибудь звѣзду или планету, то сейчасъ-же записывали ее въ приходъ, воображая, что звѣзды и планеты, такъ сказать — фонари, повѣшенные тамъ, наверху, чтобы свѣтить имъ во время ночныхъ занятій!..

Гномъ. Такъ что, замѣчая ночью падающія звѣздочки, они навѣрное думали, что это какой-нибудь духъ ходитъ около фонарей и заботится о томъ, какъ-бы не нагорѣли свѣтильни…

Домовой. Однако теперь, хотя люди исчезли, земля не чувствуетъ никакого недостатка, рѣки текутъ по прежнему, а море и не думаетъ высыхать, хотя и не служитъ болѣе для мореплаванія.

Гномъ. Звѣзды и планеты не перестаютъ зажигаться и погасать…

Домовой. И солнце не покрывается ржавчиной, какъ это было, по словамъ Виргилія, послѣ смерти Цезаря, хотя, я думаю, оно страдало въ то время не больше статуи Помпея.

V.
Маламбрунъ и Фарфарель.

Маламбрунъ. Духи преисподней: Фарфарель, Чиріатто, Баконеро, Астаротъ, Аликинъ и прочая, и прочая! Заклинаю васъ именемъ Вельзевула и приказываю вамъ силою моего искусства, которое можетъ сорвать луну съ петель и пригвоздить солнце посреди неба: пусть явится ко мнѣ одинъ изъ васъ по приказанію вашего владыки и съ его полномочіемъ употребитъ всѣ силы ада къ моимъ услугамъ!

Фарфарель. Я здѣсь.

Маламбрунъ. Кто ты?

Фарфарель. Фарфарель, къ твоимъ услугамъ.

Маламбрунъ. Получилъ полномочіе отъ Вельзевула?

Фарфарель. Получилъ и могу исполнить для тебя все, что могъ-бы онъ самъ, и болѣе нежели могутъ всѣ другіе дьяволы вмѣстѣ.

Маламбрунъ. Хорошо. Ты долженъ исполнить одно мое желаніе.

Фарфарель. Готовъ. Чего желаешь? Родовитости, какой не могутъ похвастаться даже Атриды?

Маламбрунъ. Нѣтъ.

Фарфарель. Богатствъ, какихъ не найдется и въ Маноа^[2], когда этотъ городъ будетъ открытъ?

Маламбрунъ. Нѣтъ.

Фарфарель. Нужна тебѣ имперія громадная, какъ та, о которой, говорятъ, однажды ночью снилось Карлу V?

Маламбрунъ. Нѣтъ.

Фарфарель. Или женщина, которая была-бы неприступнѣе Пенелопы?

Маламбрунъ. Нѣтъ. Развѣ для всего этого необходимъ дьяволъ?

Фарфарель. Можетъ быть, тебѣ, отъявленному негодяю, нужны уваженіе, доброе имя?

Маламбрунъ. Ты-бы мнѣ скорѣе понадобился, если-бы я искалъ противоположнаго!

Фарфарель. Наконецъ, чего-же ты хочешь?

Маламбрунъ. Сдѣлай меня счастливымъ на одну минуту времени.

Фарфарель. Не могу.

Маламбрунъ. Какъ не можешь?

Фарфарель. Клянусь честью — не могу.

Маламбрунъ. Честью добраго дьявола?

Фарфарель. Именно. Считай, что есть добрые дьяволы, какъ и добрые люди.

Маламбрунъ. Но и ты прими въ разсчетъ, что я съумѣю пригвоздить тебя къ одному изъ этихъ бревенъ, если ты сейчасъ-же не будешь мнѣ слѣпо повиноваться!

Фарфарель. Тебѣ легче убить меня, нежели мнѣ — исполнить твое желаніе.

Маламбрунъ. Въ такомъ случаѣ, отправляйся къ чорту, и пусть явится ко мнѣ самъ Вельзевулъ лично!

Фарфарель. Если-бы явился Вельзевулъ со всей преисподней, то и тогда твое желаніе осталось-бы неисполнимымъ.

Маламбрунъ. Даже на одну только минуту?

Фарфарель. Сдѣлать человѣка счастливымъ на минуту или на тысячную долю этой минуты такъ же невозможно, какъ и на цѣлую жизнь.

Маламбрунъ. Но если ты не въ силахъ сдѣлать меня счастливымъ, то по крайней мѣрѣ не можешь-ли ты освободить меня отъ несчастія?

Фарфарель. Да, если ты совсѣмъ перестанешь любить себя.

Маламбрунъ. Это я могу… послѣ смерти.

Фарфарель. А при жизни этого не можетъ ни одно животное: потому что ваша природа согласится скорѣе на что-бы то ни было, чѣмъ на это.

Маламбрунъ. Это такъ.

Фарфарель. А потому, если ты по необходимости любишь себя такъ сильно, какъ только можешь, ты естественно желаешь себѣ возможно большаго счастія, и будучи не въ силахъ удовлетворить этому величайшему изъ твоихъ желаній, ты не можешь сдѣлать шага, не чувствуя себя болѣе или менѣе несчастнымъ.

Маламбрунъ. Даже и въ то время, когда я испытываю какое-нибудь наслажденіе; потому что наслажденіе не можетъ сдѣлать меня ни счастливымъ, ни довольнымъ.

Фарфарель. Дѣйствительно, никакое.

Маламбрунъ. Потому что ни одно изъ нихъ, въ сравненіи съ естественнымъ желаніемъ счастія, котораго требуетъ душа моя, не можетъ назваться истиннымъ; я не перестаю быть несчастнымъ даже и въ то время, когда испытываю наслажденіе.

Фарфарель. Не перестаешь, потому что у людей лишеніе счастія, хотя-бы оно и не сопровождалось ни страданіемъ, ни бѣдствіемъ, даже во время такъ называемыхъ вашихъ удовольствій, всегда приноситъ недовольство.

Маламбрунъ. Такъ что съ самаго рожденія и до смерти наше несчастіе не прекращается ни на минуту!?…

Фарфарель. Да. Оно прекращается только тогда, когда вы спите безъ сновидѣній, и іи когда впадаете въ обморокъ, — словомъ, когда прерывается дѣятельность вашихъ чувствъ.

Маламбрунъ. И нѣтъ его въ насъ, когда мы чувствуемъ, что живемъ?…

Фарфарель. Нѣтъ.

Маламбрунъ. Но, въ такомъ случаѣ, собственно говоря, не жить — лучше чѣмъ жить!

Фарфарель. Да, если отсутствіе несчастія лучше его присутствія.

Маламбрунъ. И такъ?

Фарфарель. И такъ, если ты находишь лучшимъ вручить мнѣ свою душу до срока, — прикажи получить.

VI.
Земля и Луна.

Земля. Я знаю, сосѣдка, что ты можешь говорить и отвѣчать, потому что ты — лицо; это я не разъ слыхала отъ поэтовъ; да кромѣ того всѣмъ нашимъ ребятамъ извѣстно, что у тебя, какъ у нихъ, есть глаза, ротъ и носъ: все это они видятъ собственными глазами, а въ ихъ лѣта зрѣніе должно быть преострое. Что до меня, то я думаю, тебѣ извѣстно, что я также лицо и въ молодости произвела на свѣтъ много дѣтей, а потому ты, конечно, не удивляешься, слушая меня. Не удивляйся, милая моя, и тому, что мы, состоя (сколько вѣковъ, ужъ не помню) добрыми сосѣдями, до сихъ поръ не перекинулись другъ съ другомъ ни однимъ словечкомъ: это потому, что я была по горло занята и до сихъ поръ не имѣла минуты свободной. Но теперь, когда дѣла мои поутихли и идутъ, что называется, сами собой, я не знаю, что мнѣ дѣлать и просто умираю отъ скуки, а потому съ этихъ поръ я предполагаю почаще бесѣдовать съ тобою и освѣдомляться о твоихъ дѣлахъ, въ чемъ, надѣюсь, ты не откажешь мнѣ.

Луна. Безъ всякаго сомнѣнія, сосѣдка. Если ты хочешь говорить со мною, сдѣлай одолженіе, не стѣсняйся; я готова слушать тебя и отвѣчать тебѣ, хотя сама вообще очень молчалива.

Земля. Слышишь-ли ты гармоническій звукъ, который производятъ небесныя тѣла своимъ движеніемъ?

Луна. По правдѣ сказать, я ничего не слышу.

Земля. Вѣдь и я также ничего не слышу, за исключеніемъ воя вѣтра, идущаго отъ моихъ полюсовъ къ экватору и обратно, что уже никакъ не можетъ назваться музыкой. Но Пиѳагоръ утверждаетъ, что небесныя сферы производятъ необыкновенно пріятную гармонію, въ которой ты сама участвуешь, составляя октаву этой міровой лиры, но что я оглушена вашей музыкой и потому не слышу ея.

Луна. Должно быть, и я оглушена, и потому тоже не слышу ея, хотя до сихъ поръ не подозрѣвала, что исполняю должность октавы на какой-то лирѣ.

Земля. Въ такомъ случаѣ, перемѣнимъ разговоръ. Скажи мнѣ: дѣйствительно-ли ты обитаема, какъ утверждаютъ тысячи древнихъ и новыхъ философовъ, начиная съ Орфея до Лаланда? Какъ я ни старалась удлинить свои рога, которые люди называютъ горами и съ вершинъ которыхъ я тебя наблюдаю на манеръ улитки, я никогда не замѣчала на тебѣ ни одного живого существа.

Луна. Не знаю, какіе у тебя тамъ рога, но я дѣйствительно обитаема.

Земля. Какого-же цвѣта твои люди?

Луна. Какіе люди?

Земля. Которые тебя населяютъ. Вѣдь ты говоришь, что обитаема?

Луна. Да, но что-же изъ этого слѣдуетъ?

Земля. Изъ этого слѣдуетъ, что не всѣ-же твои обитатели звѣри!

Луна. Не звѣри и не люди: я не имѣю никакого понятія ни о тѣхъ, ни о другихъ, равно какъ и о многихъ вещахъ, о которыхъ ты мнѣ говорила и которыхъ я совершенно не поняла.

Земля. Но въ какомъ-же родѣ твое населеніе?

Луна. Оно многочисленно, разнообразно и неизвѣстно тебѣ такъ-же, какъ мнѣ неизвѣстно твое.

Земля. Странно, удивительно! Я ни за что на свѣтѣ не повѣрила-бы этому, если-бъ не слышала отъ тебя самой. Но была-ли ты покорена кѣмъ-нибудь изъ твоихъ обитателей?

Луна. Покорена? Какъ это? Почему?

Земля. Изъ честолюбія, жадности, — политикой, оружіемъ?…

Луна. Я не понимаю, что такое оружіе, политика, честолюбіе, — словомъ, ничего не понимаю изъ твоихъ словъ.

Земля. Но если ты не знаешь, что такое оружіе, тебѣ, вѣроятно, извѣстно, что такое война, потому что недавно одинъ здѣшній физикъ, посредствомъ телескоповъ (знаешь, такихъ трубокъ, съ помощью которыхъ можно очень далеко видѣть), открылъ у тебя великолѣпное укрѣпленіе съ правильными бастіонами — доказательство, что твои народы ведутъ по крайней мѣрѣ осадную войну…

Луна. Извини, моя милая, если я отвѣчу тебѣ немного свободно, что, можетъ быть, не совсѣмъ прилично мнѣ, какъ твоей подданной… Но, право, ты мнѣ кажешься ужъ черезчуръ тщеславной, если воображаешь, что всѣ вещи въ мірѣ походятъ на твои собственныя, какъ будто природа только о томъ и заботилась, какъ-бы копировать тебя во всемъ и вездѣ. Я говорю тебѣ, что обитаема, — и ты заключаешь изъ этого, что мои обитатели должны быть людьми; объявляю тебѣ, что они не люди, а ты, соглашаясь съ этимъ, приписываешь имъ качества людей и ссылаешься на какіе-то телескопы какого-то физика. Ну, если эти телескопы и въ другихъ вещахъ видятъ не лучше, право — они зорки не болѣе твоихъ ребятъ, открывшихъ у меня глаза, ротъ и носъ…

Земля. Стало быть, не правда и то, что твои города снабжены широкими и чистыми улицами и что ты воздѣлана, какъ это совершенно ясно видно со стороны Германіи при помощи телескоповъ?^[3]

Луна. Если я воздѣлана, то не замѣчаю этого; если у меня есть улицы, — не вижу ихъ…

Земля. Видишь-ли, голубушка, я немножко простовата, а потому неудивительно, что люди легко меня обманываютъ. Но тѣмъ не менѣе, говорю тебѣ, — остерегайся: если твои жители не стараются тебя покорить, то ожидай опасности отъ моихъ: многіе изъ нихъ въ разныя времена не шутя намѣревались тебя покорить и уже сдѣлали съ этою цѣлью много приготовленій; въ послѣднее время они стараются какъ можно подробнѣе изслѣдовать каждую твою точку, составляютъ карты твоихъ владѣній, измѣряютъ высоты твоихъ горъ, знаютъ даже ихъ имена. Желая тебѣ всякаго добра, я считаю долгомъ извѣстить тебя объ этомъ дѣлѣ, чтобъ ты на всякій случай держала ухо на-сторожѣ. Теперь позволь задать тебѣ еще нѣсколько вопросовъ: почему это собаки на тебя лаютъ? Что ты думаешь о тѣхъ, которые показываютъ тебя въ колодцѣ? Женщина ты или мужчина? — древніе расходились во мнѣніяхъ касательно этого обстоятельства^[4]. Правда-ли, что жители Аркадіи пришли въ міръ прежде тебя^[5]? Что твои женщины, или — не знаю, какъ ихъ тамъ зовутъ, — несутъ яйца, и одно изъ такихъ яицъ, не знаю когда, падаетъ сюда внизъ? Правда-ли, что ты сдѣлана изъ свѣжаго сыра, какъ утверждаютъ нѣкоторые англичане^[6]? Что Магометъ однажды — днемъ-ли, ночью-ли, — разломилъ тебя пополамъ, какъ арбузъ, и порядочный кусокъ твоего тѣла скользнулъ ему за рукавъ? Почему ты такъ облюбовала верхушки минаретовъ? Что скажешь о праздникѣ байрама?

Луна. Продолжай, продолжай, сосѣдка, — благо мнѣ не нужно отвѣчать тебѣ и прерывать свое обычное молчаніе. Но если ты такъ любишь болтать и не находишь другихъ предметовъ для разговора, — лучше было-бы тебѣ соорудить изъ твоихъ людей новую планету, которая-бы вращалась около тебя и была бы составлена и населена по твоему вкусу; я-же, какъ видишь, совсѣмъ отказываюсь понимать тебя: ты умѣешь говорить только о людяхъ, собакахъ и тому подобныхъ вещахъ, о которыхъ я знаю такъ-же много, какъ и о томъ великомъ солнцѣ, вокругъ котораго, какъ я слышала, ходитъ наше собственное солнце.

Земля. Правда, чѣмъ больше я стараюсь обходить въ нашемъ разговорѣ мои собственныя дѣла и вещи, тѣмъ менѣе успѣваю въ этомъ. Но впередъ я буду осмотрительнѣе. Скажи мнѣ: это ты забавляешься, притягивая у меня воду изъ моря и потомъ снова заставляя ее падать?

Луна. Можетъ быть. Но если и такъ, я не замѣчаю этого, какъ и ты вѣроятно не замѣчаешь многихъ своихъ дѣйствій, хотя они должны быть замѣтнѣе моихъ, потому что ты больше и сильнѣе меня.

Земля. Я знаю только, что по временамъ собираю тебѣ солнечный свѣтъ, а твой беру себѣ; также доставляю тебѣ сильное освѣщеніе во время твоихъ ночей, что и сама иногда замѣчаю^[7]. Но я забываю о самомъ главномъ: хотѣлось-бы мнѣ знать, правду ли говоритъ Аріостъ, что все, что человѣкъ современемъ теряетъ, напр. юность, красота, здоровье, стремленія честолюбія и т. под. — все это уходитъ отъ земли и отправляется на луну, такъ что тамъ у тебя собирается все человѣческое, за исключеніемъ одной глупости, которая никогда не покидаетъ людей? Если это правда, — ты теперь, я думаю, полнымъ полна, и скоро у тебя не достанетъ мѣста, тѣмъ болѣе, что въ послѣднее время люди потеряли множество вещей (такъ, напр., любовь къ отечеству, добродѣтель, " справедливость, великодушіе), и не только нѣкоторыя и отчасти,; но всѣ и вполнѣ. Дѣйствительно, если все это не у тебя, то гдѣже оно? А потому сдѣлаемъ уговоръ, по которому ты обязуешься съ этихъ поръ передавать мнѣ изъ рукъ въ руки эти необходимыя вещи, тѣмъ болѣе, что ты навѣрное и сама будешь рада опростаться отъ нихъ, особенно отъ здраваго смысла, который, говорятъ, занимаетъ у тебя очень много мѣста; я-же, съ своей стороны, обязуюсь платить тебѣ за все это чистыми людскими денежками.

Луна. Я вижу, ты снова возвращаешься къ людямъ, и хотя, по твоимъ словамъ, глупость не покидаетъ твоихъ границъ, однако ты хочешь всячески одурачить меня и лишить здраваго смысла, отыскивая свой собственный, который я не знаю, куда ты дѣвала; знаю только, что у меня его нѣтъ, какъ нѣтъ и другихъ вещей, о которыхъ ты спрашиваешь.

Земля. Но по крайней мѣрѣ скажи мнѣ, существуютъ-ли тамъ у васъ пороки, злодѣянія, несчастія, печали, старость, — словомъ зло? Слыхала-ли ты объ этихъ вещахъ?

Луна. О, объ этихъ-то я слыхала и знаю ихъ, знаю превосходно, потому что дѣйствительно переполнена ими.

Земля. Что-же преобладаетъ у твоего народа, — достоинства или недостатки?

Луна. Недостатки далеко преобладаютъ.

Земля. Чего у тебя больше, добра или зла?

Луна. Зла, — безъ всякаго сравненія.

Земля. Вообще, счастливы или несчастны твои обитатели?

Луна. Такъ несчастны, что я не поыѣнялась-бы жребіемъ съ самымъ счастливымъ изъ нихъ.

Земля. То-же самое и здѣсь. Удивительно, какъ это я, нисколько не похожая на тебя во всемъ другомъ, въ этомъ совершенно сходна съ тобою!

Луна. Такъ-же, какъ сходна со мною и формой, и движеньемъ, и тѣмъ, что получаешь свѣтъ отъ солнца. Въ этомъ нѣтъ ничего особенно удивительнаго: зло обще всѣмъ планетамъ вселенной или, по крайней мѣрѣ, нашего солнечнаго міра, какъ и форма круга и другія упомянутыя свойства. Если-бы тебя могли слышать Уранъ или Сатурнъ, или какая-нибудь другая планета, всѣ онѣ отвѣтили-бы тебѣ то-же самое: я уже спрашивала объ этомъ Венеру и Меркурія, къ которымъ иногда бываю ближе тебя, спрашивала и другія планеты, всѣ говорятъ одно и то-же; я думаю, что даже само солнце и всякая другая звѣзда подтвердитъ это.

Земля. Тѣмъ не менѣе я все-таки ожидаю добра, въ особенности теперь: люди обѣщаютъ мнѣ въ будущемъ много счастія.

Луна. Ожидай себѣ; и я тебѣ обѣщаю, что ты никогда не перестанешь ожидать.

Земля. Однако, знаешь что? Мои люди и звѣри начинаютъ просыпаться: съ той стороны, откуда я говорю съ тобою, — ночь, а потому всѣ они спали; по вслѣдствіе шума, который мы производимъ нашимъ разговоромъ, они начинаютъ въ страхѣ просыпаться…

Луна. Но съ этой стороны, какъ ты видишь, — день.

Земля. Я вовсе не желаю причинять безпокойство моимъ людямъ и нарушать ихъ сонъ, который есть ихъ величайшее благо. А потому, сосѣдка, мы поболтаемъ въ другое время. Прощай-же, добраго дня!

Луна. Прощай. Доброй ночи!

VII.
Закладъ Прометея.

Въ лѣто восемьсотъ тридцать тысячъ двѣсти семьдесятъ пятое царствованія Зевса, коллегія Музъ напечатала и развѣсила въ публичныхъ мѣстахъ и предмѣстьяхъ города Поднебесья многочисленныя объявленія, въ которыхъ приглашала всѣхъ высшихъ и низшихъ боговъ, а равно и другихъ жителей упомянутаго города, когда-либо сдѣлавшихъ какое-нибудь общеполезное изобрѣтеніе, представить свое открытіе (въ рисункѣ, въ модели или въ оригиналѣ) на разсмотрѣніе присяжныхъ судей этой коллегіи. Извиняясь крайнимъ недостаткомъ средствъ, коллегія музъ обѣщала присудить за лучшее изобрѣтеніе простой лавровый вѣнокъ, но съ правомъ носить его на головѣ днемъ и ночью, въ публичныхъ и частныхъ мѣстахъ, въ городѣ и внѣ его, а также быть изображеннымъ съ этимъ вѣнкомъ на головѣ. Многіе изъ безсмертныхъ конкурировали на эту премію, во дѣлали это единственно для развлеченія, которое обитателямъ Поднебесья равно необходимо, какъ и жителямъ всякаго другого города; вѣнокъ-же почти не интересовалъ ихъ, такъ какъ самъ по себѣ не стоилъ порядочнаго суконнаго картуза; что-же касается до славы, то если ужъ многіе изъ смертныхъ начинаютъ презирать ее, — богамъ она и подавно должна была опротивѣть. По окончаніи конкурса (примѣръ единственный и неслыханный въ подобныхъ случаяхъ!) означенная премія была присуждена дѣйствительно по заслугамъ, безъ посредства просьбъ и тайныхъ обѣщаній, тремъ изобрѣтателямъ: Вакху за изобрѣтеніе вина, Минервѣ за изобрѣтеніе масла (вещи необходимой для боговъ, которые, какъ извѣстно, имѣютъ привычку ежедневно умащать свое тѣло послѣ бани) и Вулкану, который приготовилъ мѣдную кострюльку, названную имъ экономической, потому что въ ней можно было очень быстро и съ небольшой затратой огня варить и жарить всякое кушанье. Такимъ образомъ премію должно было раздѣлить на три части, и на долю каждаго пришлось не болѣе одной лавровой вѣточки. Но побѣдители отказались отъ преміи: Вулканъ отговорился тѣмъ, что стоя большую часть времени у огня, ему было-бы слишкомъ неудобно держать на головѣ это украшеніе, да кромѣ того онъ находился-бы въ постоянной опасности обжечься и даже сгорѣть, если-бы искра случайно попала на сухія лавровыя вѣтви и зажгла ихъ. Минерва объявила, что и безъ того носитъ на головѣ шлемъ, достаточный, по словамъ Гомера, для прикрытія войска сотни городовъ, и потому ей совсѣмъ некстати увеличивать тяжесть своего убора. Вакхъ не хотѣлъ промѣнять свою митру и вѣнокъ изъ виноградныхъ лозъ на лавровый, хотя и изъявилъ готовность помѣстить его какъ вывѣску надъ своимъ кабачкомъ. Музы не согласились на это, и такимъ образомъ лавровый вѣнокъ остался въ кладовой коллегіи.

Никто изъ конкурентовъ не завидовалъ побѣдителямъ, никто не жаловался на судей и не порицалъ приговора, за исключеніемъ одного Прометея, представившаго на конкурсъ модель земли, которую онъ сдѣлалъ и приспособилъ къ образованію первыхъ людей, — и подробное изложеніе качествъ и обязанностей рода человѣческаго. Одинъ Прометей завидовалъ, жаловался и порицалъ. Это обстоятельство возбудило не малое удивленіе въ обществѣ безсмертныхъ, тѣмъ болѣе, что Прометей главнымъ образомъ желалъ не почести, не славы, но самой привиллегіи носить лавровый вѣнокъ. Нѣкоторые готовы были предположить, что онъ добивался этого украшенія единственно, чтобъ защитить свою голову отъ вѣтра и непогоды, какъ Тиберій, который, говорятъ, заслышавъ громъ, тотчасъ надѣвалъ на голову лавровый вѣнокъ, думая, что лавръ не допускаетъ молніи; но въ городѣ Поднебесьѣ молніи и грома совсѣмъ не бываетъ. Другіе болѣе основательно объяснили это тѣмъ, что Прометей отъ времени потерялъ волосы и, какъ диктаторъ Цезарь, хотѣлъ скрыть подъ діадемою свою обнаженную голову. но какъ-бы то ни было, возвратимся къ разсказу.

Однажды Прометей, разговаривая съ Момусомъ, сильно бранилъ коллегію Музъ за то, что она вино, масло и кастрюльки предпочла человѣческому роду, въ которомъ онъ видѣлъ величайшее созданіе безсмертныхъ. Не убѣдивъ Момуса, который приводилъ противъ этого не знаю какія опроверженія, Прометей предложилъ ему сойти на землю, выбрать любое мѣсто въ каждой изъ пяти частей свѣта, и держалъ пари, что во всѣхъ пяти мѣстахъ они найдутъ очевидныя доказательства того, что человѣкъ совершеннѣйшее, созданіе природы. Пари состоялось, и спорщики, условившись въ цѣнѣ заклада, немедленно стали спускаться на землю, направляясь прежде всего къ Новому свѣту, который возбуждалъ въ безсмертныхъ особенное любопытство. Путешественники опустились въ сѣверной части страны Попайянъ, недалеко отъ рѣки Каука, въ такомъ мѣстѣ, гдѣ дѣйствительно оказались многіе слѣды человѣческаго поселенія: тропинки, хотя уже заросшія во многихъ мѣстахъ, срубленныя деревья, нѣчто въ родѣ могилъ и человѣческія кости, разбросанныя тамъ и сямъ. Но сколько ни прислушивались, какъ ни смотрѣли наши боги вокругъ, они не могли открыть ни человѣческаго голоса, ни тѣни живого человѣка. Они прошли (частью пѣшкомъ, частью по воздуху) много миль, переправляясь черезъ горы и рѣки и находя повсюду тѣ-же самые слѣды и то-же безлюдье. «Почему-же эти страны такъ пустынны», спросилъ Момусъ Прометея, «когда повидимому они должны быть обитаемы?» Прометей напомнилъ своему спутнику о морскихъ наводненіяхъ, землетрясеніяхъ, буряхъ и чудовищныхъ дождяхъ, которые такъ обыкновенны въ жаркихъ поясахъ. Но Момусъ не понималъ, какъ могли морскія наводненія угрожать странѣ, которая такъ далека отъ моря, что его не видно ни съ какой стороны, и еще менѣе — какимъ образомъ землетрясенія, бури и дожди, уничтоживъ всѣхъ людей въ странѣ, не тронули ни ягуаровъ, ни обезьянъ, ни муравьевъ, ни орловъ, ни попугаевъ, которыхъ было множество вокругъ?… Наконецъ, спустившись въ необозримую долину, путешественники открыли небольшую кучку деревянныхъ шалашей, покрытыхъ пальмовыми листьями и наглухо обнесенныхъ частоколомъ; передъ однимъ изъ шалашей они замѣтили толпу дикихъ, изъ которыхъ одни сидѣли, другіе стояли вокругъ глубокой ямы, въ которой былъ разведенъ сильный огонь. Безсмертные приблизились и приняли человѣческій образъ. Прометей сдѣлалъ общій поклонъ и, обратившись къ одному изъ дикарей, который казался начальникомъ, спросилъ его: что подѣлываете?

Дикій. Какъ видишь — ѣдимъ.

Прометей. Какіе припасы у васъ?

Дикій. Немного мяса.

Прометей. Домашнее или дикихъ животныхъ?

Дикій. Домашнее — моего сына.

Прометей. Развѣ твой сынъ теленокъ, какъ у Пазифаи?

Дикій. Нѣтъ, не теленокъ, а человѣкъ, какъ и всѣ другіе. Прометей. Въ своемъ-ли ты умѣ? ѣсть свое собственное мясо? Дикій, Не свое собственное, а моего сына, котораго я нарочно для этого произвелъ на свѣтъ и выкормилъ.

Прометей. Чтобы ѣсть его?

Дикій. Чтожъ тутъ удивительнаго? Я также думаю съѣсть и мать его. когда она будетъ неспособна давать дѣтей.

Момусъ. Какъ наконецъ съѣдаютъ насѣдку, съѣвши яйца.

Дикій. Да и всѣхъ этихъ невольниковъ и невольницъ, которыхъ ты видишь, я не трогаю только потому, что они повременимъ поставляютъ мнѣ своихъ дѣтей. Когда-же они состарѣются, я ихъ всѣхъ переѣмъ одного за однимъ, если только самъ останусь живъ.

Прометей. Скажи мнѣ: эти невольники изъ твоего племени или изъ другого?

Дикій. Изъ другого.

Прометей. Далеко оно отсюда?

Дикій. Между нашими и ихъ домами протекалъ ручей.

И указывая на маленькій пригорокъ, прибавилъ: «Они жили тамъ, но наши ихъ истребили». Въ это время Прометею показалось, что многіе изъ дикихъ поглядывали на него съ той любезностью, съ какою смотритъ обыкновенно кошка на мышь, и онъ, чтобъ не быть съѣденнымъ собственными креатурами, быстро поднялся на воздухъ; примѣру его послѣдовалъ и Момусъ; оба были такъ напуганы, что при полетѣ испортили кушанье дикарей тѣмъ самымъ составомъ, которымъ, говорятъ, гарпіи изъ зависти поливали столы троянцевъ. Но дикари, которые были болѣе голодны и менѣе брезгливы, нежели спутники Энея, спокойно продолжали свой обѣдъ. Разочарованный въ Новомъ Свѣтѣ, Прометей обратился немедленно къ самому старому, т. е. къ Азіи, и, пролетѣвъ почти мгновенно разстояніе между новой и старой Индіей, опустился съ своимъ путникомъ около Агры, въ полѣ, гдѣ волновалась громадная толпа народа, собравшагося вокругъ глубокой ямы, наполненной дровами. На краю этой ямы, съ одной стороны, стояли люди съ факелами, готовые поджечь дрова, а съ другой, на эшафотѣ, находилась молодая женщина, убранная въ пышные наряды и увѣшанная всевозможными украшеніями, которая, танцуя и распѣвая, выказывала необыкновенную веселость. При видѣ этого Прометей вообразилъ, что передъ нимъ стоитъ новая Лукреція или Виргинія или вообще женщина изъ славнаго рода Ифигеній, Код ровъ, Курціевъ, Деціевъ и пр., которая, слѣдуя внушенію какого-нибудь оракула, добровольно приноситъ себя въ жертву для блага отечества. Услыхавъ, что причиною жертвоприношенія женщины была смерть ея мужа, Прометей подумалъ, что она, какъ Альцеста, желаетъ цѣною собственной жизни искупить душу своего мужа. Но узнавъ, что она подлежала сожженію только въ силу обычая, которому слѣдовали всѣ вдовы ея секты, что она ненавидѣла своего мужа и теперь пьяна, — онъ отвернулся отъ возмутительнаго зрѣлища и пригласилъ Момуса отправиться въ Европу. Дорогою у нихъ завязался слѣдующій разговоръ:

Момусъ. Когда ты съ великою опасностью похищалъ огонь съ неба, чтобъ сообщить его людямъ, думалъ-ли ты, что они воспользуются имъ такъ?

Прометей. Дѣйствительно не думалъ. Но прими въ соображеніе, милый Момусъ, что мы видѣли дикарей; не по нимъ должно судить о природѣ человѣка, а по народамъ цивилизованнымъ, къ которымъ мы теперь отправляемся, и я твердо убѣжденъ, что тамъ мы увидимъ вещи, которыя покажутся намъ достойными не только похвалы, но и удивленія.

Момусъ. Но я все-таки не могу признать людей самой совершенной породой въ мірѣ, если они только подъ условіемъ цивилизаціи перестаютъ сжигать самихъ себя и пожирать собственныхъ дѣтей; вѣдь другія животныя — всѣ дикія; однако ни одно изъ нихъ не сжигаетъ себя добровольно (за исключеніемъ одного феникса, котораго, говоря правду, не существуетъ): животныя очень рѣдко ѣдятъ подобныхъ себѣ, еще рѣже покушаются на своихъ дѣтей, — и то по какому-нибудь особенному случаю, а не потому что нарочно готовятъ ихъ на съѣденіе. Припомни, что изъ пяти частей свѣта только одна (и то не вся), ничтожная въ сравненіи съ величиною и населеніемъ остальныхъ четырехъ, да еще небольшая частица другой обладаютъ тою цивилизаціей, которую ты такъ восхваляешь. Кромѣ того, ты самъ не станешь утверждать, что эта цивилизація вполнѣ совершенна, и что теперь жители Парижа или какой-нибудь Филадельфіи обладаютъ всею полнотою превосходства, къ которому способенъ человѣкъ. Теперь спрашивается, сколько-же времени должны трудиться дикари, чтобъ достигнуть настоящаго состоянія цивилизаціи, далеко не совершеннаго? Столько лѣтъ, сколько прошло отъ сотворенія человѣка до послѣднихъ дней. Прибавь къ этому еще, что почти всѣми своими изобрѣтеніями, которыя оказали наибольшія услуги цивилизаціи, люди обязаны главнымъ образомъ не уму своему, но счастливой случайности, такъ что человѣческое развитіе — скорѣе дѣло судьбы, нежели природы; и дѣйствительно, гдѣ эти случайности не имѣли мѣста, тамъ люди до сихъ поръ остаются дикими, хотя живутъ столько-же, сколько цивилизованные народы. Изъ этого я заключаю: если дикій человѣкъ въ нѣкоторыхъ отношеніяхъ кажется ниже всякаго другого животнаго; если цивилизаціей обладаетъ лишь незначительная часть человѣчества; если, кромѣ того, эта часть могла достигнуть настоящаго соціальнаго положенія не иначе, какъ черезъ безчисленное количество вѣковъ, и, главнымъ образомъ, благодаря случаю; если, наконецъ, это соціальное положеніе еще не совершенно, — скажи мнѣ, нельзя-ли выразить твое сужденіе о человѣкѣ въ такой формѣ: правда, человѣкъ высшее изъ всѣхъ существъ, по высшее скорѣе по своему несовершенству, нежели по совершенству; и это тѣмъ болѣе, что человѣческая цивилизація, почти недоступная для совершенства, стоитъ на зыбкой почвѣ и можетъ падать, какъ это не разъ случалось у различныхъ народовъ, которые когда-то процвѣтали? Право, если-бы твой братъ Эпиметей представилъ на конкурсъ модель перваго осла или первой лягушки, онъ, пожалуй, получилъ-бы ту премію, которой тебя не удостоили!

Нѣтъ сомнѣнія, что Прометей могъ дать на всѣ эти разсужденія ясный, точный и опредѣленный отвѣтъ, но вѣрно то, что онъ его не далъ, потому что въ это самое время путешественники очутились въ Лондонѣ. Тамъ ихъ вниманіе было привлечено толпой народа, собравшагося около одного частнаго дома. Боги продрались черезъ толпу, вошли въ домъ и увидѣли тамъ на постели человѣка съ огнестрѣльною раной въ груди и уже мертваго; около него лежали двое дѣтей, также убитыхъ. Въ комнатѣ было много прислуги и нѣсколько чиновниковъ, которые ее разспрашивали, пока полицейскій составлялъ актъ.

Прометей. Кто эти несчастные?

Слуга. Мой господинъ съ дѣтьми.

Прометей. Кто-же ихъ убилъ?

Слуга. Мой господинъ — всѣхъ троихъ.

Прометей. Ты хочешь сказать — дѣтей и себя?

Слуга. Такъ точно.

Прометей. Что-же это? Вѣроятно съ нимъ случилось какое-нибудь великое несчастіе?

Слуга. Никакого, насколько мнѣ извѣстно.

Прометей. Но можетъ быть онъ былъ бѣденъ, униженъ, несчастливъ въ любви?

Слуга. Онъ былъ очень богатъ, и всѣ его уважали; о любви-же онъ совсѣмъ не заботился.

Прометей. Но откуда-же взялось у него такое отчаяніе?

Слуга. Отъ скуки, какъ видно изъ записки, которую онъ оставилъ.

Прометей. А эти судьи что дѣлаютъ?

Слуга. Они справляются, былъ-ли мой баринъ сумасшедшій или нѣтъ, потому что, въ случаѣ сумасшествія, его имущество но закону поступаетъ въ казну. Навѣрное объявятъ сумасшедшимъ.

Прометей. Но скажи мнѣ, развѣ у твоего барина не было друга, которому онъ могъ-бы поручить своихъ дѣтей, вмѣсто того чтобъ убивать ихъ?

Слуга. Да, у него былъ очень близкій другъ, которому онъ и поручилъ свою собаку^[8].

Момусъ поздравилъ Прометея съ добрыми результатами цивилизаціи и благами человѣческой жизни и уже хотѣлъ ему напомнить, что ни одно животное, за исключеніемъ человѣка, не убиваетъ добровольно и отъ скуки ни себя, ни своихъ дѣтей, во Прометей предупредилъ его и не желая видѣть остальныхъ частей свѣта, заплатилъ ему закладъ.

VIII.
Физикъ и Метафизикъ.

Физикъ. Eureca! Eureca!

Метафизикъ. Что? Что ты нашелъ?

Физикъ. Искусство долго жить.

Метафизикъ. А что это за книга у тебя въ рукахъ?

Физикъ. Въ ней я объясняю свое открытіе, вслѣдствіе котораго люди будутъ жить долго, а я буду жить по крайней мѣрѣ вѣчно, т. е. пріобрѣту безсмертную славу.

Метафизикъ. Послушай, сдѣлай такъ: возьми свинцовый ящичекъ, запри въ него свою книгу, закопай въ землю и замѣть хорошенько то мѣсто, чтобъ можно было притти и открыть твое сочиненіе, когда люди изобрѣтутъ искусство жить счастливо.

Физикъ. А до тѣхъ поръ?

Метафизикъ. До тѣхъ поръ оно ни къ чему не годно. Я уважалъ-бы твою книгу болѣе, если-бы она, напротивъ, учила мало жить.

Физикъ. Но эта наука давно извѣстна, и люди въ совершенствѣ умѣютъ пользоваться ея правилами.

Метафизикъ. Во всякомъ случаѣ, я уважаю ее болѣе твоей.

Физикъ. Почему?

Метафизикъ. Потому что если жизнь бѣдна счастіемъ, то лучше сократить ее.

Физикъ. Ну, нѣтъ: жизнь сама по себѣ благо, и каждый изъ насъ естественно желаетъ и любитъ ее.

Метафизикъ. Такъ думаютъ люди, но они ошибаются, какъ ошибается толпа, полагая, что цвѣта составляютъ качества предметовъ, между тѣмъ какъ они — качество свѣта. Человѣкъ не желаетъ и не любитъ ничего, кромѣ собственнаго счастія; если онъ любитъ жизнь, то настолько, насколько она служитъ ему средствомъ для пріобрѣтенія счастья, такъ что, собственно говоря, онъ любитъ счастіе, а не жизнь, хотя часто приписываетъ жизни ту любовь, которую питаетъ къ счастію. Что любовь людей къ жизни не составляетъ необходимой принадлежности ихъ природы, видно изъ того, что въ древнія времена множество людей добровольно выбирали смерть, имѣя полную возможность жить, какъ и въ наше время многіе желаютъ смерти, а иные и убиваютъ себя собственной рукою. Этого не могло-бы случиться, если-бы любовь къ жизни являлась кореннымъ свойствомъ человѣческой природы. Любовь-же къ собственному счастію до такой степени натуральна во всякомъ живомъ существѣ, что міръ разрушится, прежде чѣмъ кто-нибудь перестанетъ питать ее такъ или иначе. Если по твоему жизнь — благо сама по себѣ, докажи мнѣ это физически или философски. Что до меня, я согласенъ, что жизнь счастливая, безъ всякаго сомнѣнія — благо, но какъ счастливая, а не какъ жизнь: несчастная жизнь — зло, пропорціональное количеству несчастія; но доказано, что въ природѣ, по крайней мѣрѣ въ человѣческой, жизнь и несчастіе неразлучны. Отсюда самъ выводи что слѣдуетъ.

Физикъ. Оставь, пожалуйста, эту матерію, которая слишкомъ печальна, и безъ дальнихъ тонкостей отвѣчай мнѣ искренно: еслибы человѣку дана была возможность жить вѣчно (конечно, въ здѣшней, а не въ загробной жизни), пришлось-ли-бы это ему по вкусу?

Метафизикъ. На баснословное предположеніе я отвѣчу тебѣ также басней, тѣмъ болѣе, что самъ не пробовалъ еще жить вѣчно и не говорилъ ни съ кѣмъ изъ безсмертныхъ. Вотъ если-бы здѣсь былъ Каліостро, то онъ могъ-бы дать намъ кое-какія свѣдѣнія, хотя и онъ не былъ безсмертнымъ и въ концѣ концовъ умеръ, какъ и всѣ. А басенъ я знаю много. Мудрый Хиронъ, который, какъ тебѣ извѣстно, былъ богомъ, съ теченіемъ времени, наскучивъ жизнью, просилъ у Зевса позволенія умереть и умеръ. Подумай, если безсмертіе можетъ не нравиться богамъ, то что-же оно людямъ-то? Гипербореи, неизвѣстный, но славный народъ, къ которому, къ сожалѣнію, нельзя проникнуть ни сухимъ путемъ, ни моремъ, имѣя возможность пользоваться безсмертіемъ (потому что имъ неизвѣстны ни болѣзни, ни трудъ, ни война, ни голодъ, ни пороки), — при всемъ томъ умираютъ, какъ и мы: по истеченіи тысячелѣтней жизни, вполнѣ насладившись землею, они добровольно прыгаютъ въ море и топятъ себя. Но нотъ тебѣ еще басня: братья Битонъ и Клеобъ въ одинъ праздничный день, за недостаткомъ муловъ, впряглись въ колесницу своей матери, жрицы Юноны, и отвезли ее въ храмъ; мать умоляла богиню вознаградитъ сыновнюю любовь самымъ высшимъ благомъ, которое можетъ быть дано людямъ. Юнона, вмѣсто безсмертія, противъ всякаго ожиданія, тотчасъ-же послала добрымъ дѣтямъ тихую и пріятную смерть. Почти то-же случилось съ Агомедомъ и Трофоніемъ: окончивъ строеніе дельфійскаго храма, они обратились къ Аполлону съ просьбою заплатить имъ за работу; тотъ отвѣчалъ, что удовлетворитъ ихъ въ теченіе семи дней: шесть дней они провели въ пирахъ, въ ожиданіи божественной награды; _â на седьмую ночь Аполлонъ послалъ имъ такое пріятное сновидѣніе, что проснувшись они уже не требовали другой награды. Но ужъ если мы заговорили баснями, то вотъ тебѣ еще одна, касательно которой я предложу тебѣ одинъ вопросъ. Въ настоящее время паука полагаетъ, что жизнь человѣческая, во всякой обитаемой странѣ, подъ всякимъ небомъ, продолжается (за незначительными уклоненіями) то-же количество времени, какъ и у всякаго народа вообще. Но одинъ древній ученый^[9] разсказываетъ, что въ нѣкоторыхъ частяхъ Индіи и Эѳіопія люди не живутъ болѣе сорока лѣтъ: кто умираетъ въ этомъ возрастѣ — умираетъ старѣйшимъ, и дѣти семи лѣтъ готовы къ супружеской жизни (послѣднее, впрочемъ, и теперь можно встрѣтить въ Гвинеѣ и другихъ мѣстахъ жаркаго пояса). И такъ, если допустить предположеніе, что найдется хоть одна какая-нибудь нація, члены которой не переживаютъ сорока лѣтъ (и это — естественно, а не по другимъ причинамъ, какъ, напр., готтентоты), — спрашивается: несчастнѣе или счастливѣе они другихъ народовъ?

Физикъ. Безъ сомнѣнія несчастнѣе, потому что умираютъ скорѣе.

Метафизикъ. А я такъ думаю напротивъ, и по той-же самой причинѣ. Обрати вниманіе на слѣдующее, хотя я отрицалъ, что чистая жизнь (т. е. простое чувство собственнаго существованія) вещь пріятная и желанная по природѣ, но я не думаю отрицать, что все то, что можно по справедливости назвать жизнью, т. е. сила и количество ощущеній, естественно любимы и желаемы всѣми людьми: потому что всякое дѣйствіе, всякая живая и сильная страсть хотя-бы горькая и безотрадная, всегда будетъ привлекать къ себѣ людей одной своею силой и жизненностью безъ всякаго другого пріятнаго чувства. Если-бы у нѣкоторыхъ народовъ жизнь естественно не превышала сорока лѣтъ, т. е. половины времени, назначеннаго для жизни другихъ людей, то эта жизнь была-бы вдвое жизненнѣе нашей, потому что всѣ жизненные процессы, развиваясь и ослабѣвая вдвое скорѣе, пропорціонально этой быстротѣ имѣли-бы въ каждомъ своемъ проявленіи двойную силу противъ обыкновенныхъ, а потому дѣйствія, поступки и вообще внѣшнее проявленіе жизни соотвѣтствовали-бы этой двойной силѣ; такимъ образомъ упомянутые народы получили-бы такое-же количество жизни, какое получаемъ и мы; и если-бы это количество, распредѣляясь на число лѣтъ, вдвое меньшее противъ нашей жизни, могло наполнить этотъ промежутокъ, то отсюда слѣдуетъ, что его не хватило-бы на двойное количество времени. Дѣйствія и чувства, болѣе сильныя, замкнутыя въ болѣе тѣсный кругъ и достаточныя для наполненія сорока-лѣтней жизни, — въ нашей, вдвое болѣе продолжительной, оставляютъ чистые и долгіе промежутки, свободные отъ всякаго живого дѣйствія и чувства. А потому, если желательно не простое существованіе, но счастливое, и если счастіе не зависитъ отъ числа годовъ, — я имѣю право заключить, что жизнь при такомъ порядкѣ вещей, чѣмъ короче, тѣмъ менѣе бѣдна наслажденіемъ, и ее должно предпочесть нашей, а также и жизни первыхъ царей Ассиріи, Египта, Китая, Индіи и пр., которые, если вѣрить баснямъ, жили цѣлыя тысячи лѣтъ. Вслѣдствіе этого, я не только не забочусь о безсмертіи и продолжительности жизни, по желалъ-бы, напротивъ, жить такъ-же быстро, какъ извѣстныя насѣкомыя, называемыя эфемерами, изъ которыхъ самыя долговѣчныя живутъ не болѣе одного дня, хотя умираютъ прадѣдами и прапрадѣдами. Въ этомъ случаѣ у меня, по крайней мѣрѣ, не осталось-бы времени для скуки! Что ты думаешь о моемъ разсужденіи?

Физикъ. Думаю, что оно меня не убѣждаетъ и что если ты любишь метафизику, я предпочитаю физику; хочу сказать этимъ, что если ты разсматриваешь жизнь по мелочамъ, то я созерцаю ее en gros il доволенъ этимъ; а потому, не прибѣгая къ микроскопу, рѣшаю, что жизнь лучше смерти, и даю яблоко первой, хотя обѣ онѣ остаются передо мною въ покрывалахъ.

Метафизикъ. Пожалуй и я думаю такъ. Но когда мнѣ приходитъ на память обычай тѣхъ варваровъ, которые въ каждый несчастный день своей жизни бросали въ свой колчанъ черный камень, а въ каждый счастливый — бѣлый, я думаю, какъ мало оказалось бѣлыхъ въ этихъ колчанахъ и какъ много черныхъ! Нѣтъ, я желалъ-бы видѣть впередъ всѣ камни, которые мнѣ достанутся, выбросить вонъ всѣ черные и сохранить только бѣлые; хотя я хорошо знаю, что и всѣхъ-то ихъ наберется небольшая кучка, въ которой замѣшается развѣ какой-нибудь одинъ бѣлый.

Физикъ. Но большинство людей, напротивъ, пожелаетъ сохранить всѣ камни, хотя-бы всѣ они были черны, потому что на дѣется, что ни одинъ изъ нихъ не будетъ такъ черенъ, какъ послѣдній. Эти люди, къ числу которыхъ принадлежу и я, могутъ прибавить много камней къ своей жизни, ведя себя такъ, какъ показано въ моей книгѣ.

Метафизикъ. Каждый думаетъ и поступаетъ по-своему, и смерть также поступаетъ по-своему. Но если ты хочешь, продолжая жизнь, дѣйствительно принести пользу людямъ, то найди искусство увеличивать число и живость ихъ ощущеній и дѣйствій: только въ этомъ случаѣ ты дѣйствительно будешь умножать жизнь и, наполняя тѣ безмѣрные промежутки времени, въ которыхъ наше существованіе сводится къ нулю, справедливо можетъ похвалиться тѣмъ, что продолжилъ его; и все это — не переходя границъ естественнаго, не насилуя природы, но слѣдуя ей. Да, этимъ ты окажешь величайшее благодѣяніе людямъ, жизнь которыхъ всегда настолько менѣе несчастна, насколько болѣе жива и дѣятельна. Но наша праздная, скучная, пустая жизнь заставляетъ вѣрить приговору Пиррона, который говоритъ, что нѣтъ различія между жизнью и смертью; только это сходство и заставляетъ меня бояться смерти. Вообще жизнь должна быть жива, какъ истинная жизнь, иначе — смерть окажется несравненно цѣннѣе ея.

IX.
Торквато Тассо и Геній. *)

• ) Мансо въ своемъ сочиненіи «Жизнь Тисса» говоритъ, что поэту во время помѣшательства являлся какой-то добрый духъ, съ которымъ онъ велъ продолжительные разговоры.

Геній. Какъ поживаешь, Торквато?

Тассъ. Ты самъ можешь понять, какъ живутъ въ тюрьмѣ, среди безконечныхъ стоновъ и жалобъ.

Геній. Да, но послѣ ужина — не время жаловаться. Развеселись-же, и поболтаемъ немного.

Тассъ. Едва-ли я способенъ на это. Впрочемъ, твое присутствіе и твоя бесѣда всегда приносятъ мнѣ облегченіе. Сядемъ.

Геній. Сядемъ? Это не совсѣмъ-то легко для духа: но вотъ, — вообрази, что я сижу.

Тассъ. О еслибъ я могъ увидѣть мою Леонору! Всякій разъ, какъ я вспоминаю о ней, безконечная радость разливается по всему моему существу, и нѣтъ во мнѣ ни одного нерва, ни одной фибры, которая-бы не была потрясена! Когда я думаю о ней, во мнѣ оживаютъ такіе образы, такія чувства, что въ эти минуты я кажусь самому себя прежнимъ Торквато, какимъ я былъ давно, прежде чѣмъ по опыту узналъ жизнь и людей и котораго я иногда оплакиваю, какъ умершаго. Да, я сказалъ-бы, что жизненный опытъ и бѣдствія усыпляютъ въ нашей душѣ того перваго человѣка, которымъ былъ каждый изъ насъ; что по временамъ этотъ человѣкъ просыпается въ ней, но тѣмъ рѣже, чѣмъ болѣе мы старѣемъ; что, отступая отъ насъ все дальше и дальше, онъ съ каждымъ разомъ погружается въ болѣе глубокій сонъ, и такъ до тѣхъ поръ, пока совсѣмъ не умираетъ… Теперь-же, я изумляюсь, какимъ образомъ мысль о женщинѣ могла съ такой силой обновить мнѣ душу и заставить меня позабыть столько бѣдствій! Еслибы я не потерялъ надежды видѣть ее когда-нибудь, я подумалъ-бы, что еще могу быть счастливымъ…

Геній. Скажи, что по твоему пріятнѣе, видѣть любимую женщину или думать о ней?

Тассъ. Не знаю. Вѣрно то, что когда она бывала со мною, она казалась мнѣ женщиной, но удаленная отъ глазъ моихъ, она представлялась и представляется мнѣ богиней.

Геній. Да, эти богини такъ великодушны… Когда кто-нибудь къ нимъ приближается, онѣ въ мигъ слагаютъ съ себя свое божественное достоинство, собираютъ окружающіе ихъ лучи и прячутъ въ карманъ, чтобъ не ослѣпить смертнаго, стоящаго передъ нами.

Тассъ. Ты правъ, даже слишкомъ… Но не кажется-ли тебѣ великой виной со стороны женщинъ, что онѣ являются намъ совсѣмъ не такими, какими мы ихъ воображали?

Геній. Я не вижу причинъ обвинять ихъ въ томъ, что онѣ созданы болѣе изъ мяса и крови, нежели изъ амброзіи и нектара. Въ самомъ дѣлѣ, есть-ли въ мірѣ вещь, которая-бы имѣла хоть тѣнь, хоть тысячную долю того совершенства, которое вы полагаете въ женщинахъ? Мнѣ странно, что вы, признавая мужчинъ такими, каковы они есть на самомъ дѣлѣ, не въ силахъ понять, что женщины не могутъ быть ангелами.

Тассъ. И при всемъ томъ, я все-таки умираю отъ желанія видѣть ее и говорить съ нею!

Геній. Хорошо, сегодня ты увидишь ее во снѣ прекрасною, какъ юность; ты будешь говорить съ нею несравненно свободнѣе, нежели когда-бы то ни было прежде. На прощанье она пожметъ тебѣ руку и, посмотрѣвъ на тебя, вдохнетъ въ твою душу такую сладость, что цѣлый день, при воспоминаніи объ этомъ снѣ, сердце твое будетъ прыгать отъ радости.

Тассъ. Славное утѣшеніе, — сонъ вмѣсто истины!

Геній. Но что такое истина?

Тассъ. Я знаю о ней не больше Пилата.

Геній. Хорошо, я отвѣчу за тебя. Знай, — разница между истиной и сновидѣніемъ заключается лишь въ томъ, что послѣднее бываетъ иногда такъ хорошо и сладко, какъ первая не бываетъ никогда.

Тассъ. Какъ, наслажденіе во снѣ ты ставишь на одну доску съ дѣйствительнымъ?

Геній. Я думаю. Одинъ изъ васъ мнѣ говорилъ, что когда любимая женщина является ему восвѣ, онъ на слѣдующій день избѣгаетъ ея общества, зная, что она не могла-бы выдержать сравненія съ тѣмъ образомъ, впечатлѣніе котораго онъ получилъ во свѣ, и что истина, уничтоживъ въ душѣ его ложь, лишила-бы его того великаго наслажденія, которое онъ извлекъ изъ этой послѣдней. Древніе были гораздо изобрѣтательнѣе и искуснѣе васъ почти во всѣхъ родахъ наслажденій, доступныхъ человѣческой природѣ, и я не осуждаю ихъ за то, что они различными способами заботились о пріятности и веселости своихъ сновидѣній; я не обвиняю Пиѳагора, который не ѣлъ бобовъ, потому что эта пища, по его мнѣнію, могла возмутить его сонъ, и извиняю тѣхъ суевѣровъ, которые, передъ отходомъ ко сну, приносили жертвы проводнику сновъ, Меркурію, чтобъ онъ посылалъ имъ только счастливые и веселые. Такъ, люди, не находя счастія въ бодрствованіи, учились быть счастливыми во снѣ, и я думаю, что это отчасти удавалось имъ, и что Меркурій слышалъ ихъ лучше, нежели другіе боги.

Тассъ. Однако, если люди живутъ для наслажденія (тѣлеснаго или духовнаго), если, съ другой стороны, наслажденіе заключается преимущественно во снѣ, то отсюда слѣдуетъ, что цѣль нашей жизни — сонъ. Съ этимъ я не могу согласиться…

Геній. Но ты уже согласился, потому что живешь и соглашаешься жить. Что такое наслажденіе?

Тассъ. Я такъ мало испыталъ его въ дѣйствительности, что не съумѣю тебѣ отвѣтить.

Геній. Никто не испыталъ его въ дѣйствительности, но только въ мышленіи. Наслажденіе — вещь умозрительная, а не реальная: желаніе, а не фактъ, чувство, порождаемое человѣческой мыслью, а не опытъ, или, лучше сказать, не чувство, но понятіе. Не за мѣчтаете-ли вы, что во время какого-нибудь наслажденія, положимъ, безконечно желаннаго и достигнутаго путемъ тяжкихъ трудовъ и лишеній, вы, не удовлетворяясь тѣмъ, что испытываете въ данныя минуты, всегда находитесь въ ожиданіи чего-то высшаго, лучшаго, заключающаго въ себѣ всю полноту наслажденія? Вы всегда стремитесь къ будущимъ минутамъ вашего наслажденія; оно-же всегда кончается прежде того момента, который долженъ васъ удовлетворить, и не оставляетъ вамъ никакого другого блага, кромѣ слѣпой надежды насладиться лучше и дѣйствительнѣе въ другой разъ и утѣшенія притвориться передъ самими собой и увѣрить себя, что вы наслаждались, а также и разсказать это другимъ, — не изъ хвастовства только, но чтобъ помочь самимъ себѣ убѣдиться въ этомъ. Слѣдовательно всякій, кто соглашается жить, поступаетъ такъ не въ силу какой-нибудь другой, цѣли, но единственно, чтобы грезить, т. е. думать, что онъ наслаждается или наслаждался; то и другое равно лживо и фантастично.

Тассъ. Но развѣ люди не могутъ твердо вѣрить въ то. что они наслаждаются въ данную минуту?

Геній. Когда они вѣрятъ, они наслаждаются дѣйствительно. Но скажи мнѣ: была-ли въ твоей жизни хоть одна минута, когда ты говорилъ себѣ съ полной искренностью и увѣренностью: я наслаждаюсь? Ты говоришь ежедневно и говоришь искренно: я буду наслаждаться: часто, но уже съ меньшею искренностью: я наслаждался. Какъ видишь, наслажденіе всегда или прошедшее или будущее; настоящимъ-же оно никогда не бываетъ.

Тассъ. Но въ такомъ случаѣ оно всегда-ничто.

Геній. Кажется такъ.

Тассъ. Также и въ сновидѣнія.

Геній. Пожалуй.

Тассъ. Но вѣдь предметъ и цѣль нашей жизни, цѣль существенная и единственная — все-таки наслажденіе или счастіе, что все равно, потому что счастіе необходимо должно быть наслажденіемъ, отъ чего-бы оно ни происходило?

Геній. Безъ сомнѣнія.

Тассъ. Отсюда — жизнь наша, лишаясь всякой законченности, является безпрерывнымъ несовершенствомъ… Отсюда, она по самой природѣ своей состояніе жестокое, невыносимое…

Геній. Можетъ быть.

Тассъ. Нѣтъ, я не вижу здѣсь «можетъ быть». Но для чегоже мы живемъ? Я хочу сказать, для чего мы соглашаемся жить?

Геній. Почемъ я знаю? Вамъ, людямъ, лучше знать это.

Тассъ. Но я, клянусь тебѣ, я не знаю этого.

Геній. Спроси болѣе свѣдущихъ; можетъ быть, найдется такой, который разрѣшитъ твое сомнѣніе.

Тассъ. Я сдѣлаю это. Но жизнь, которую я веду — невыносима. Не говоря уже о страданіяхъ, одна скука убиваетъ меня!

Геній. Что такое скука?

Тассъ. О, въ этомъ случаѣ я настолько опытенъ, что могу дать тебѣ отвѣтъ. Скука, мнѣ кажется, походитъ на воздухъ, который наполняетъ всѣ пространства, незанятыя вещами, и всѣ ихъ поры. Когда тѣло двигается, и другое не заступаетъ его мѣста, это послѣднее непосредственно занимается воздухомъ. Такъ и въ нашей жизни всѣ промежутки времени между наслажденіемъ и страданіемъ наполняются скукою. По мнѣнію перипатетиковъ, въ мірѣ матеріальномъ нѣтъ пустоты; такъ нѣтъ ея и въ жизни, — развѣ только въ томъ случаѣ, когда нашъ умъ почему-нибудь перестаетъ мыслить. Все остальное время духъ нашъ волнуется какою-нибудь страстью: если онъ не занятъ ни удовольствіемъ, ни страданіемъ, то его наполняетъ скука, которая также своего рода страсть, какъ наслажденіе и страданіе.

Геній. И такъ какъ всѣ ваши наслажденія сотканы изъ матеріи тонкой, рѣдкой и прозрачной, какъ паутина, то подобно воздуху, проникающему сквозь паутинки, скука со всѣхъ сторонъ проникаетъ вашу душу. Да. скука есть не что иное, какъ чистое желаніе счастія, неудовлетворенное наслажденіемъ и не возмущенное открыто страданіемъ. Но желаніе это. какъ мы уже рѣшили, никогда не удовлетворяется, а наслажденіе, собственно говоря, совсѣмъ не существуетъ, а потому жизнь человѣческая, такъ-сказать, пронизана и переплетена страданіемъ и скукою; она отдыхаетъ отъ одной страсти не иначе, какъ впадая въ другую. И это относится не къ тебѣ одному, — это жребій, общій всѣмъ людямъ.

Тассъ. Но есть-ли, по крайней мѣрѣ, какое-нибудь средство противъ этой скуки?

Геній. Есть: сонъ, опій и страданіе; послѣднее могущественнѣе другихъ: страдающій не можетъ скучать.

Тассъ. Я лучше соглашусь скучать нею жизнь, нежели обращусь къ такой медицинѣ. Но мнѣ кажется, что если разнообразіе дѣйствій, занятій и чувствъ и не освобождаетъ насъ отъ скуки, потому что не даетъ намъ истиннаго наслажденія, — то по крайней мѣрѣ поддерживаетъ и облегчаетъ насъ. Здѣсь-же, въ этой тюрьмѣ, оторванный отъ человѣческаго общества, лишенный возможности писать, принужденный слѣдить за ударами маятника, считать дыры и щели на полу и на стѣнахъ, забавляться мотыльками и мухами, которые летаютъ по комнатѣ, словомъ, проводить время въ полнѣйшемъ однообразіи, — здѣсь я ничѣмъ не могу хоть отчасти облегчить себѣ бремя скуки.

Геній. Давно ты здѣсь?

Тассъ. Давно.

Геній. Неужели ты до сихъ поръ не замѣтить никакого разнообразія въ своей жизни?

Тассъ. Правда, вначалѣ я скучалъ больше, потому что мой умъ, ничѣмъ не занятой и не развлекаемый, пріучался бесѣдовать съ самимъ собою; теперь-же эта привычка такъ развилась въ немъ, что мнѣ кажется по временамъ, будто-бы я не одинъ, что у меня есть собесѣдники; и стоить мнѣ подумать о какомъ-нибудь незначительномъ предметѣ, чтобъ между мной и имъ возникъ продолжительный разговоръ.

Геній. И эта привычка, какъ ты увидишь, возрастетъ и утвердится въ тебѣ до того, что послѣ, когда ты получишь возможность быть въ обществѣ людей, тебѣ будетъ казаться, что въ немъ ты занятъ меньше, чѣмъ въ своемъ уединеніи. Не думай, что эта привычка принадлежитъ только подобнымъ тебѣ, уже привыкшимъ размышлять: она есть болѣе или менѣе достояніе всѣхъ и приносить ту пользу, что человѣкъ холодный, пресыщенный и разочарованный жизнью, привыкая мало по-малу созерцать ее изъ своего уединенія (откуда она кажется лучшею, нежели вблизи), забываетъ о ея суетѣ и ничтожествѣ, начинаетъ пересоздавать міръ на свой образецъ и въ то-же время цѣнить жизнь любить и даже желать ее; однимъ словомъ, опытный человѣкъ начинаетъ жить тѣмъ, чѣмъ онъ жилъ въ годы своей юности, испытывая снова всѣ блага первой неопытности, о которыхъ ты вздыхаешь. Но я вижу, что ты уже дремлешь, а потому прощай: я иду приготовить тебѣ обѣщанное сновидѣніе. Такъ, среди сновъ и фантазій ты будешь изживать свой вѣкъ, единственно чтобъ изживать его: вѣдь это единое благо, которое можно получить отъ жизни, единая цѣль, которую вы, люди, ставите себѣ каждое утро, открывая глаза. Чаще всего вамъ самимъ приходится влачить ее въ зубахъ, какъ поноску, и счастливъ тотъ день, когда вы можете подталкивать ее руками или нести на плечахъ. Но всеже, время идетъ въ твоей тюрьмѣ не медленнѣе, чѣмъ въ залахъ и садахъ твоихъ притѣснителей. Прощай.

Тассъ. Прощай, но послушай. Твоя бесѣда меня очень поддерживаетъ: не то чтобъ она прекращала мою печаль — нѣтъ; но эта послѣдняя безъ тебя бываетъ мрачна, какъ ночь безъ луны и звѣздъ; съ тобою-же она походитъ на сумерки, въ которыхъ все таки больше свѣта. Позволь мнѣ по временамъ звать тебя. Скажи только, гдѣ ты имѣешь привычку пребывать?

Геній. Развѣ ты еще не знаешь этого? Въ извѣстномъ благородномъ напиткѣ.

X.
Природа и житель Исландіи.

Одинъ исландецъ, объѣхавъ большую часть свѣтя и перебывавъ почти во всѣхъ странахъ, отправился наконецъ во внутренность Африки. При переходѣ черезъ экваторъ, въ одномъ изъ тѣхъ мѣстъ, куда еще не проникала человѣческая нога, съ нимъ произошло нѣчто необычайное, подобное тому, что отучилось съ Васко де Гамой, когда тотъ огибалъ мысъ Доброй Надежды. Знаменитому мореходцу явился этотъ самый мысъ въ формѣ гиганта, чтобъ отговорить его отъ опаснаго изслѣдованія окружнаго моря. Исландецъ-же издали увидалъ человѣческій бюстъ чудовищной величины и сначала предположилъ, что этотъ бюстъ сдѣланъ изъ камня, на подобіе тѣхъ колоссальныхъ пустынниковъ, которыхъ онъ встрѣчалъ когда-то на островѣ Пасхи. Но приблизившись, онъ убѣдился, что это была необыкновенной величины женщина, и женщина живая; она сидѣла на землѣ, опершись спи ною и локтемъ на гору; лицо ея было въ одно и то-же время и прекрасно, и ужасно; глаза и волосы — черны какъ смоль. Долгое время она молча и пристально смотрѣла на него и наконецъ сказала:

Природа. Кто ты? Чего ты ищешь въ этихъ мѣстахъ, куда еще не проникалъ ни одинъ подобный тебѣ?

Исландецъ. Я бѣдный исландецъ, и бѣгу отъ природы; въ теченіе всей моей жизни я бѣжалъ отъ нея по всему свѣту, и наконецъ теперь бѣгу отъ нея сюда…

Природа. Какъ бѣжитъ бѣлка отъ гремучей змѣи, пока сама наконецъ не попадетъ къ ней на зубы… Вѣдь я та самая, отъ кого ты бѣжишь.

Исландецъ. Природа?

Природа. Она.

Исландецъ. Со мной не могло случиться большаго несчастія!

Природа. Но ты долженъ былъ знать, что А преимущественно посѣщаю эти мѣста, потому что здѣсь, болѣе нежели гдѣ-нибудь, проявляется мое могущество. Что-же тебя заставило бѣжать меня?

Исландецъ. Я скажу тебѣ это. Еще въ первой молодости, по нѣсколькимъ опытамъ я убѣдился въ тщетѣ жизни и въ глупости людей, которые, безпрерывно борясь между собою за пріобрѣтеніе радостей, которыя ихъ не радуютъ, и благъ, которыя ихъ не удовлетворяютъ, причиняя себѣ безконечныя заботы и несчастія, которыя ихъ дѣйствительно удручаютъ, тѣмъ болѣе удаляются отъ счастія, чѣмъ болѣе ищутъ его. Вслѣдствіе этихъ соображеній, я отказался отъ всякихъ другихъ желаній и рѣшилъ вести темную и спокойную жизнь, не причиняя никому зла и не заботясь о возвышеніи своего положенія. Убѣжденный въ томъ, что наслажденіе есть вещь, въ которой намъ отказано, я положилъ совсѣмъ не заботиться объ отвращеніи страданій. Этимъ, однако, я не хочу сказать, что я отрѣшился отъ всякихъ занятій и тѣлесныхъ трудовъ: — ты сама понимаешь различіе между трудомъ и заботой, между жизнью спокойной и праздной. Прилагая къ жизни свою философію, я на первыхъ-же порахъ понялъ, какъ наивны тѣ, которые думаютъ, что живя съ людьми и не оскорбляя никого, можно избѣжать оскорбленій отъ другихъ; что добровольно уступая людямъ и довольствуясь во всемъ самымъ малымъ, — можно надѣяться, что они тебѣ оставятъ хоть какое-нибудь мѣсто, и не будутъ оспаривать у тебя этого малаго! Впрочемъ, отъ злобы людей я освободился легко, удалившись изъ ихъ общества и предавшись уединенію, которое не трудно найти на нашемъ островѣ. Поступивъ такъ и проводя жизнь лишенную и тѣни удовольствія, я, однако, не могъ освободиться отъ страданія: меня постоянно тревожили естественныя свойства моего отечества, — продолжительность зимы, жестокость холода и невыносимый жаръ лѣтомъ; огонь, около котораго я проводилъ большую часть времени, изсушилъ мое тѣло и испортилъ мнѣ глаза дымомъ, такъ что ни дома, ни подъ открытымъ небомъ я не могъ спастись отъ безпрерывнаго безпокойства. Мнѣ не удалось также сохранить и тотъ покой жизни, къ которому сначала были устремлены всѣ мои мысли: ужасныя бури на морѣ и на землѣ, угрожающій ревъ Геклы, ожиданіе пожаровъ, столь частыхъ въ нашихъ деревянныхъ гостинницахъ, не переставали ни на минуту возмущать меня. Всѣ эти неудобства жизни, въ высшей степени однообразной и лишенной всякаго желанія, всякой надежды, почти всякой заботы, должны были дѣйствовать на меня тѣмъ сильнѣе, чѣмъ менѣе мой умъ былъ занятъ мыслями объ общественныхъ невзгодахъ и несчастіяхъ, идущихъ отъ людей. Чѣмъ болѣе я старался устроить свою жизнь такъ, чтобы мое существованіе не причиняло никому и ничему ни ущерба, ни вреда, тѣмъ менѣе мнѣ удавалось избѣгать волненій и безпокойствъ, которыя мнѣ причиняла вся окружающая меня обстановка. Вслѣдствіе этого, я рѣшилъ перемѣнить мѣсто и климатъ и поискать по свѣту такой страны, гдѣ-бы человѣкъ, твердо отказавшись причинять вредъ и искать удовольствій, могъ избавиться отъ страданій и оскорбленій. На это рѣшеніе меня навела мысль, что можетъ быть ты назначила человѣческому роду какой-нибудь одинъ извѣстный климатъ и одно извѣстное мѣсто на землѣ (какъ ты сдѣлала это для всѣхъ другихъ животныхъ и растеній), внѣ котораго люди не могутъ жить благополучно, безъ несчастій и безпокойствъ, и такимъ образомъ должны винить самихъ себя, если пренебрегаютъ законами, предо неявными тобою относительно человѣческаго общежитія. Но всему свѣту искалъ я такой страны, но, увы, — не нашелъ: подъ тропиками я сгаралъ отъ жара, у полюсовъ мерзъ отъ стужи, въ умѣренныхъ странахъ постоянно страдалъ отъ перемѣнчивости воздуха и другихъ возмущеній атмосферы. Я встрѣчалъ множество мѣстъ, гдѣ ни одинъ день не обходится безъ бури, — какъ будто ты рѣшилась ежедневно осаждать людей, не причиняющихъ тебѣ никакого зла; въ другихъ мѣстахъ свирѣпствовали чудовищные ураганы и вѣтры: тамъ — голова моя гнулась подъ тяжестью снѣга, здѣсь — сама земля, отъ обилія дождей, раздавалась у меня подъ ногами, — тутъ я долженъ былъ, сломя голову, бѣжать отъ рѣкъ, которыя преслѣдовали меня, какъ будто я въ чемъ-нибудь провинился передъ ними; множество дикихъ звѣрей, безъ малѣйшаго повода съ моей стороны, готовы были растерзать меня; змѣи угрожали жаломъ; во многихъ мѣстахъ летучія насѣкомыя едва не прокусывали мое тѣло до самыхъ костей! Я уже не говорю о тѣхъ ежедневныхъ и неминуемыхъ опасностяхъ, которыя такъ многочисленны, что одинъ древній философъ^[10] не находитъ противъ страха никакого другого средства, какъ разсужденіе, что надо бояться всякой вещи. И болѣзни также не обошли меня, хотя я не только воздерженъ, но и совсѣмъ отказался отъ чувственныхъ наслажденій. Съ великимъ удивленіемъ вижу я, что. вложивъ въ насъ такую сильную и ненасытную жажду наслажденія, которое составляетъ натуральную потребность и безъ котораго жизнь дѣлается несовершенною, — ты, съ другой стороны, сдѣлала его едва-ли не самымъ вреднымъ и опаснымъ для тѣлеснаго здоровья и сокращающимъ человѣческую жизнь! Но отказавшись отъ наслажденія, я все-таки не могъ избѣгнуть многихъ и разнообразныхъ болѣзней, изъ которыхъ однѣ угрожали мнѣ смертью, другія — потерею какого-нибудь члена, — и всѣ въ теченіе многихъ дней и даже мѣсяцевъ причиняли мнѣ тысячи болей и страданій. При этомъ я замѣтилъ, что заставляя каждаго изъ насъ переносить во время болѣзни новыя, еще неиспытанныя и непривычныя страданія (какъ будто жизнь человѣка и безъ того недостаточно несчастна!), — ты, однако, не даешь намъ, въ вознагражденіе, извѣстнаго періода высшаго и неиспытаннаго здоровья, которое приносило-бы намъ наслажденіе, необыкновенное по своему качеству и силѣ… Въ странахъ, покрытыхъ почти всегда снѣгомъ, я едва не ослѣпъ, какъ это и случается съ лапландцами въ ихъ отечествѣ. Даже отъ солнца и воздуха, — вещей необходимыхъ для жизни, отъ которыхъ и скрыться невозможно, даже и отъ нихъ я долженъ былъ терпѣть: отъ одного сырость, суровость и т. под., отъ другого жаръ и ослѣпительный свѣтъ. Наконецъ, я не помню одного дня въ своей жизни, который-бы прошелъ безъ какого-нибудь огорченія, не могу перечислить тѣхъ дней, которые канули въ вѣчность, не оставивъ по себѣ и тѣни радости. Отсюда я заключаю, что ты — скрытый врагъ людей, животныхъ и вообще всѣхъ твоихъ твореній, изъ которыхъ однимъ ты разставляешь засаду, другимъ угрожаешь, третьихъ осаждаешь, четвертыхъ бьешь, пятыхъ ломаешь, шестыхъ разрываешь, и всѣхъ всегда или оскорбляешь, или преслѣдуешь; что ты, не знаю почему, являешься палачемъ своего собственнаго семейства, своихъ дѣтей, своей собственной крови… Люди — злы, по они, по крайней мѣрѣ, перестаютъ преслѣдовать того, кто бѣжитъ и скрывается отъ нихъ съ искреннимъ желаніемъ убѣжать и скрыться; ты-же никогда не перестаешь преслѣдовать насъ и гонишь до тѣхъ поръ, пока совсѣмъ не уничтожишь. Да, я уже вижу передъ собою горькое и безотрадное время старости, это истинное, открытое зло, даже цѣлая громада зла, и зла не случайнаго, но опредѣленнаго тобою закономъ для всѣхъ видовъ живыхъ существъ, предвкушаемаго нами съ дѣтства и ведущаго каждаго изъ насъ неустанно къ разрушенію, — такъ что едва треть человѣческой жизни назначена для цвѣтенія, нѣсколько минутъ для зрѣлости и относительнаго совершенства, все-же остальное — для быстраго и невозвратнаго увяданія!

Природа. Ты, кажется, воображаешь, что міръ созданъ для васъ, людей? Узнай-же, что во всѣхъ моихъ дѣлахъ, порядкахъ и предпріятіяхъ я имѣла цѣлью никакъ не счастіе или несчастіе людей, а нѣчто иное… Если я, какъ ты говоришь, оскорбляю васъ, то никогда не замѣчаю этого, какъ не замѣчаю и пользы, которую вамъ приношу. Наконецъ, если-бы мнѣ пришлось стереть съ лица земли весь вашъ родъ, я и этого не замѣтила-бы.

Ирландецъ. Хорошо; но представь себѣ, что кто-нибудь добровольно приглашаетъ меня въ свою виллу, и я соглашаюсь на его просьбу. Тамъ мнѣ даютъ для помѣщенія полуразвалившуюся коморку, въ которой я нахожусь въ постоянной опасности быть раздавленнымъ, — сырую, вонючую, открытую для вѣтра и дождя… Хозяинъ не только не заботится о томъ, чтобы доставить мнѣ хоть какое-нибудь удобство, но напротивъ, едва даетъ мнѣ необходимое для существованія; кромѣ того, онъ еще позволяетъ своимъ дѣтямъ и всему семейству всячески оскорблять меня, поносить и даже бить. Если-же я досадую на такое обращеніе, онъ отвѣчаетъ мнѣ: да развѣ я построилъ эту виллу для тебя? Развѣ я для твоихъ услугъ держу моихъ дѣтей и всѣхъ моихъ людей? У меня есть о чемъ думать, кромѣ твоего развлеченія и удобства. Если-бы это было такъ, я отвѣтилъ бы ему: видишь-ли, другъ мой, хотя не для меня ты построилъ свою виллу, но ты могъ-бы не приглашать меня къ себѣ. Если-же ты добровольно желалъ, чтобы я здѣсь жилъ, не долженъ-ли ты, съ своей стороны, позаботиться о томъ, чтобы мнѣ жилось, по крайней мѣрѣ, безъ особенныхъ огорченій и опасностей? Такъ я говорю и теперь. Знаю хорошо, что ты создала міръ не для удовольствія людей: скорѣе я подумалъ-бы, что ты назначила его нарочно для ихъ мученія Теперь я спрашиваю: развѣ я просилъ тебя помѣстить меня во вселенной? Или я ворвался въ нее силою и противъ твоей воли? Но если это случилось безъ моего вѣдома и по твоему желанію, однимъ словомъ такъ, что я не могъ ни согласиться на это, ни отвратить этого, и ты своими руками бросила меня въ міръ, — не обязана-ли ты, не говорю — сдѣлать меня веселымъ и довольнымъ, но по крайней мѣрѣ запретить оскорблять и огорчать меня, чтобъ я не тяготился своимъ существованіемъ? И все, что я говорю о себѣ, я скажу и отъ лица всего человѣческаго рода и всѣхъ другихъ живыхъ существъ.

Природа. Ты, кажется, не знаешь, что жизнь вселенной есть безконечный кругъ возникновенія и разрушенія, соединенныхъ взаимно такъ, что одно постоянно служитъ другому, и оба вмѣстѣ — сохраненію міра, который неминуемо самъ придетъ въ упадокъ, въ случаѣ уничтоженія какого-нибудь изъ этихъ элементовъ. Отсюда слѣдуетъ, что въ мірѣ нѣтъ ни одной вещи, которая была-бы свободна отъ страданія.

Исландецъ. То-же самое я слышу отъ всѣхъ философовъ. Но если то, что разрушается, страдаетъ, а то, что разрушаетъ, не радуется, и само, рано или поздно, должно подвергнуться разрушенію, — прошу тебя, отвѣть мнѣ на одинъ вопросъ, на который не отвѣтитъ мнѣ ни одинъ философъ въ мірѣ: кому же нужна, кому полезна эта несчастнѣйшая жизнь вселенной, сохраняемая ущербомъ и смертью всѣхъ вещей, составляющихъ её?…

Одни говорятъ, что на самомъ интересномъ мѣстѣ этого замѣчательнаго разговора явились, совершенно неожиданно, два льва, до такой степени слабые и истощенные, что едва были въ силахъ сожрать упомянутаго Исландца и такимъ образомъ подкрѣпить себя на этотъ день. Другіе-же отрицаютъ достовѣрность этого происшествія и утверждаютъ, что поднялся ужаснѣйшій ураганъ, который повергъ Исландца на землю и воздвигъ надъ нимъ великолѣпный мавзолей изъ песку, подъ которымъ Исландецъ былъ превосходно высушенъ и обратился въ прекрасную мумію. Мумія эта была найдена впослѣдствіи путешественниками и помѣщена въ одномъ изъ извѣстныхъ европейскихъ музеевъ.

XI.
Фредерикъ Рюишъ и его муміи *).

• ) Фредерикъ Рюишъ, знаменитый голландскій анатомъ (1638—1731), прославился своими анатомическими консервами различныхъ частей человѣческаго тѣла. Прим. пер.

Рюишъ (стоитъ у дверей своей мастерской и смотритъ въ замочную скважину). Что за чортъ! Кто это научилъ музыкѣ этихъ мертвецовъ, которые распѣваютъ, какъ пѣтухи въ полночь? Меня бьетъ лихорадка, и я чувствую, что скоро помертвѣю болѣе ихъ самихъ… Предохраняя ихъ отъ разложенія, могъ-ли я предполагать, что они у меня воскреснутъ? Да, вотъ, — философствую, а у самого зубъ на зубъ не попадаетъ. Чортъ побери того дьявола, который надоумилъ меня держать у себя въ домѣ этотъ народъ! Просто не знаю, что дѣлать. Если запереть ихъ, они, чего добраго, выломаютъ дверь или проскользнутъ въ замочную дыру, да и явятся къ моей постели. Звать на помощь противъ мертвецовъ — статья не подходящая. Однако, попробуемъ ободриться и попугать ихъ немножко… (входя). Дѣтки, что это за игра? Что за шумъ? Развѣ вы забыли, что мертвы? Если вы воскресли, — очень радъ; по предупреждаю, что у меня нѣтъ средствъ содержать васъ живыхъ, а потому прошу оставить мой домъ. Если-же вы, какъ говорятъ, принадлежите къ породѣ вампировъ, то прошу васъ покорнѣйше утолять свою жажду въ другомъ мѣстѣ, такъ какъ я нисколько не расположенъ дать вамъ высосать свою собственную кровь. Словомъ, если вы будете спокойны, какъ были до сихъ поръ, — мы будемъ жить въ ладу, и вамъ у меня ни въ чемъ не будетъ недостатка; въ противномъ случаѣ, я сейчасъ-же беру дверной засовъ и убиваю васъ всѣхъ!

Мертвецъ. Не сердись. Мы мертвы и останемся такими безъ твоей помощи.

Рюишъ. Но откуда же у васъ явилась эта фантазія пѣть?

Мертвецъ. Сегодня въ полночь, въ первый разъ исполнился тотъ знаменитый математическій годъ, о которомъ такъ много разсказываютъ древніе писатели; мертвые говорятъ сегодня въ первый разъ; и не только здѣсь, но на всякомъ кладбищѣ, въ каждой могилѣ, на днѣ моря, подъ снѣгомъ, подъ пескомъ, подъ открытымъ небомъ, — вездѣ, всѣ мертвые пропѣли въ эту полночь пѣсенку, которую ты слышалъ.

Рюишъ. Сколько-же времени продолжается ваше пѣніе и разговоръ?

Мертвецъ. Пѣніе уже кончилось. Говорить мы можемъ четверть часа, а потомъ снова погружаемся въ молчаніе до тѣхъ поръ, пока опять не исполнится этотъ годъ.

Рюишъ. Если это такъ, я полагаю, что вы уже не потревожите меня въ другой разъ. Болтайте-же свободно, а я постою здѣсь въ сторонѣ и съ удовольствіемъ послушаю васъ.

Мертвецъ. Мы не можемъ говорить иначе, какъ отвѣчая кому нибудь изъ живыхъ. Кому нечего отвѣчать, тотъ все кончаетъ одной пѣсенкой.

Рюишъ. Это очень жаль, что вы не можете: любопытно было бы узнать, о чемъ-бы вы стали разсуждать между собою?

Мертвецъ. Если-бы мы и могли, ты ничего не услыхалъ-бы, потому что намъ нечего сказать другъ другу.

Рюишъ. У меня въ умѣ тысячи вопросовъ, но такъ какъ времени мало и выбирать нельзя, то — объясните мнѣ вкратцѣ, какія тѣлесныя и душевныя ощущенія вы испытывали въ минуту смерти?

Мертвецъ. Что касается до самой минуты смерти, то я совсѣмъ не замѣтилъ ея.

Другіе мертвецы. И мы также.

Рюишъ. Какъ не замѣтили?

Мертвецъ. Такъ-же, какъ и ты не замѣчаешь того мгновенія, когда погружаешься въ сонъ.

Рюишъ. Но сонъ — вещь естественная.

Мертвецъ. А смерть тебѣ кажется неестественной? Укажи мнѣ человѣка, животное, растеніе, которые бы не умирали?

Рюишъ. Ну, если вы даже не замѣтили, какъ умерли, я ужъ не удивляюсь тому, что вы распѣваете пѣсни. Я полагалъ, что объ этомъ обстоятельствѣ вашъ братъ знаетъ побольше насъ, живыхъ. Но, серьезно, вы не чувствовали никакого страданія въ минуту смерти?

Мертвецъ. Какое-же страданіе можетъ чувствовать тотъ, который даже не замѣчаетъ его?

Рюишъ. Но всѣ-же убѣждены, что чувство смерти причиняетъ сильнѣйшее страданіе.

Мертвецъ. Какъ будто смерть — чувство, а не что-нибудь противуположное ему?

Рюишъ. Но какъ тѣ, которые смотрятъ на душу съ точки зрѣнія эпикурейцевъ, такъ и тѣ, которые держатся въ этомъ отношеніи общаго мнѣнія, — всѣ, или по крайней мѣрѣ большинство, согласны со мною, т. е. думаютъ, что смерть по самой природѣ своей есть живѣйшее страданіе.

Мертвецъ. Спроси-же съ нашей стороны тѣхъ и другихъ: если человѣкъ не въ силахъ замѣтить того момента, когда его жизненные процессы прерываются сномъ, летаргіей, обморокомъ и т. п., какъ-же онъ можетъ услѣдить тотъ мигъ, когда эти процессы прерываются уже не на время, а навсегда? Кромѣ того, какимъ образомъ смерть можетъ дать мѣсто какому-нибудь живому чувству? Развѣ она сама живое чувство? Какимъ образомъ человѣкъ можетъ быть способенъ къ сильному чувству въ то время, когда способность чувствовать не только ослабѣваетъ и уменьшается, но сводится къ нулю? Или вы думаете, что самое замираніе чувствительной способности должно давать сильное ощущеніе? Но вѣдь вамъ извѣстно, что даже тѣ, которые умираютъ отъ острыхъ и жестокихъ страданій, при приближеніи минуты смерти, прежде послѣдняго вздоха, успокаиваются и какъ-бы отдыхаютъ; причемъ видно, что жизнь ихъ, приведенная къ едва замѣтной величинѣ, уже неспособна ощущать страданія, такъ какъ это послѣднее кончается раньше ея?

Рюишъ. Эпикурейцамъ, пожалуй, достаточно этихъ разсужденій, но ими не могутъ удовлетвориться тѣ, которые судятъ о существѣ души иначе, какъ напр. судилъ и сужу я, въ особенности теперь, когда своими ушами слышалъ, что мертвецы поютъ и говорятъ. Полагая, что смерть заключается въ отдѣленіи души отъ тѣла, я не могу понять, какимъ образомъ эти двѣ вещи, соединенныя, почти слитыя между собою въ единую нераздѣльную личность, могутъ раздѣлиться безъ особенныхъ усилій и мученій?

Мертвецъ. Скажи мнѣ: развѣ душа пришита къ тѣлу какими-нибудь нервами, мускулами или перепонками, которые должны разорваться при ея отдѣленіи? Или, можетъ быть, душа — одинъ изъ членовъ тѣла, и потому должна съ болью оторваться отъ него? Развѣ ты не замѣчаешь, что она уходитъ изъ тѣла настолько, насколько ей препятствуютъ тамъ оставаться, на сколько тамъ для нея нѣтъ мѣста? Скажи мнѣ еще: развѣ въ то время, когда вы получаете душу при рожденіи, вы живо чувствуете, какъ она входитъ въ ваше тѣло или, какъ ты говоришь, сливается съ нимъ? А если нѣтъ, почему-же она даетъ чувствовать себя при выходѣ? Будь увѣренъ, что то и другое совершается одинаково спокойно и легко.

Рюишъ. Но что-же такое смерть, если не страданіе?

Мертвецъ. Скорѣе удовольствіе, нежели что-нибудь другое. Смерть, какъ и сонъ, наступаетъ не въ одну минуту, но постепенно. Конечно, степени эти болѣе или менѣе продолжительны, смотря по роду и причинѣ смерти. Въ послѣднюю минуту смерть не приноситъ ни страданія, ни удовольствія, какъ и сонъ. Въ другія-же, предшествующія минуты, не можетъ быть причинъ для страданія, потому что страданіе есть чувство живое, а чувства умирающаго человѣка умираютъ вмѣстѣ съ нимъ. Но для удовольствія есть причина, потому что оно не всегда бываетъ живо: большая часть человѣческихъ удовольствій состоитъ въ нѣкоторомъ томленіи, такъ что они большею частію наступаютъ въ то время, когда самыя чувства гаснутъ; кромѣ того, часто самое томленіе составляетъ удовольствіе, особенно когда оно избавляетъ васъ отъ страданія, потому что, какъ ты самъ знаешь, прекращеніе какого-нибудь страданія есть уже само по себѣ удовольствіе. Отсюда, — томленіе смерти должно быть пріятно уже потому, что оно освобождаетъ человѣка отъ страданія. Что до меня, то хотя я въ часъ смерти и не обращалъ особеннаго вниманія на свои ощущенія, потому что доктора запретили мнѣ утомлять мозгъ, однако я помню, что ощущенія эти немного разнились отъ того удовольствія, которое человѣкъ обыкновенно чувствуетъ, засыпая.

Другіе мертвецы. И мы также помнимъ это.

Рюишъ. Пусть будетъ по-вашему, хотя всѣ тѣ, съ которыми я разсуждалъ по этому поводу, утверждали совершенно противуположное: вѣдь они говорили не по опыту. Теперь скажите мнѣ: чувствуя это странное удовольствіе, сознавали-ли вы, что умираете и что это удовольствіе есть не болѣе, какъ любезность со стороны смерти, или воображали что-нибудь другое?

Мертвецъ. Пока я не умеръ, я былъ убѣжденъ, что избавлюсь отъ этой опасности, и до послѣдней минуты думалъ и надѣялся прожить еще часъ-другой.

Другіе мертвецы. То-же самое было и съ нами.

Рюишъ. Такъ и Цицеронъ говоритъ, — что нѣтъ такого старика, который-бы не обѣщалъ прожить еще по крайней мѣрѣ годъ, но какъ-же вы замѣтили, наконецъ, что душа ваша вышла изъ тѣла? Скажите: почему вы знаете, что дѣйствительно умерли? Не отвѣчаютъ. Дѣти, вы не слышите меня? Должно быть, прошло уже четверть часа, и они снова умерли. Пощупаемъ ихъ немножко. Совершенно умерли! Въ другой разъ я уже не стану бояться… А теперь воротимся въ постель.

XII.
Колумбъ и Гутьеррецъ.

Колумбъ. Чудная ночь, другъ!

Гутьеррецъ. Дѣйствительно чудная; но она была-бы еще лучше, если-бы мы любовались ею съ земли.

Колумбъ. Ага, и ты уже усталъ плавать!

Гутьеррецъ. Говоря вообще, я не усталъ; но naine настоящее плаваніе ужъ черезчуръ продолжительно и начинаетъ мнѣ немного надоѣдать. Однако, не думай, что я жалуюсь на тебя, какъ другіе: будь увѣренъ, что какое-бы ты ни принялъ рѣшеніе касательно нашего путешествія, я буду слѣдовать ему, какъ и прежде, отъ всего моего сердца. При всемъ томъ, я-бы очень желалъ, чтобы ты мнѣ отвѣтилъ точно и вполнѣ искренно, увѣренъ-ли ты попрежнему, что найдешь землю въ этой части свѣта, или-же время и опытъ поколебали въ тебѣ эту увѣренность?

Колумбъ. Говоря откровенно и какъ другу, который умѣетъ хранить тайны, признаюсь тебѣ, что немного поколебался, тѣмъ болѣе, что съ теченіемъ времени многіе признаки, подававшіе мнѣ большія надежды, оказались пустыми, какъ напр. птицы, которыя пролетали надъ нами съ запада и которыхъ я считалъ предвѣстниками недалекой земли. Кромѣ того, я ежедневно замѣчалъ, что предположенія, которыя я дѣлалъ до путешествія, не оправдывались относительно многаго; если-же эти предположенія, которыя казались мнѣ почти достовѣрными, могли меня обмануть, то и самое главное изъ нихъ, — что мы найдемъ землю по ту сторону океана, — также можетъ не оправдаться. Правда, оно имѣетъ такія основанія, что если окажется ложнымъ, то въ такомъ случаѣ нельзя уже довѣрять никакимъ человѣческимъ сужденіямъ, за исключеніемъ тѣхъ, которыя основаны на очевидности. Но, съ другой стороны, я зналъ, какъ часто теорія расходится съ практикой, и говорилъ самому себѣ: какъ можешь ты знать, что всѣ части свѣта походятъ другъ на друга, и на томъ основаніи, что эмисфера востока занята землей и водой, утверждать, что и западное полушаріе состоитъ изъ того-же? Развѣ оно не можетъ быть единымъ безбрежнымъ моремъ? Почемъ ты знаешь, что, вмѣсто воды и земли, оно не занято какимъ-нибудь другимъ элементомъ? А если и такъ, — развѣ оно не можетъ быть необитаемымъ и неспособнымъ къ обитанію? Но допустимъ и это, — почемъ ты знаешь, что его обитатели — разумныя твари, что они именно люди, а не какія-нибудь другого рода разумныя животныя? Если-же они люди, развѣ они не могутъ въ высшей степени отличаться отъ тѣхъ, которыхъ ты знаешь? Можетъ быть, они больше насъ, живѣе, умнѣе, цивилизованнѣе, богаче наукою и искусствомъ? Такъ я думалъ и думаю про себя. И дѣйствительно, природа такъ могущественна и явленія ея такъ многочисленны и разнообразны, что не только нельзя дѣлать заключеній объ ея дѣятельности въ мѣстахъ отдаленнѣйшихъ и неизвѣстныхъ нашему міру, но нельзя и отрицать того мнѣнія, что вещи неизвѣстнаго намъ міра болѣе или менѣе чудны и странны на нашъ взглядъ. Вотъ мы собственными глазами видимъ, что въ этихъ моряхъ магнитная стрѣлка значительно уклоняется отъ своего обычнаго направленія, — вещь удивительная, неслыханная для мореплавателей и необъяснимая для меня. Я не хочу этимъ сказать, что можно вѣрить баснямъ древнихъ о чудесахъ неизвѣстнаго міра и этого океана, какъ напр. баснѣ о странахъ, описанныхъ Аннономъ, гдѣ будто-бы по ночамъ происходятъ огненные ураганы, которые извергаются въ море; конечно, все это бредни: мы сами видѣли, какъ была пуста боязнь нашихъ людей, которые ожидали отъ путешествія всевозможныхъ страховъ и ужасовъ и думали, что уже достигли предѣловъ доступнаго моря, видя, что густая сѣть водорослей дѣлаетъ его похожимъ на зеленый лугъ и мѣшаетъ кораблю двигаться. Отвѣчая на твой вопросъ, я хочу только сказать, что хотя мое предположеніе основано на вѣроятнѣйшихъ данныхъ и подтверждено многими географами, астрономами и отличными мореходцами, съ которыми, какъ тебѣ извѣстно, я совѣтовался въ Испаніи, Италіи и Португаліи, но и оно можетъ оказаться ложнымъ, потому что, повторяю, многія геніальныя заключенія не выдерживали опыта, и это происходить почти всегда, когда они относятся къ вещамъ мало извѣстнымъ.

Гутьеррецъ. Слѣдовательно, ты въ сущности и свою жизнь, и жизнь товарищей поставилъ въ зависимость отъ простой гипотезы?

Колумбъ. Да; не могу отрицать этого. Но оставляя въ сторонѣ то, что люди ежедневно подвергаютъ свою жизнь опасности изъ-за какихъ-нибудь мелочей и пустяковъ, — взгляни на дѣло безъ предразсудковъ. Если-бы теперь ты, я и всѣ наши товарищи не были на этомъ кораблѣ, среди моря, въ этомъ никому неизвѣстномъ и въ высшей степени рискованномъ положеніи, что было-бы съ нами? Чѣмъ-бы мы были заняты? Какъ проводили-бы время? Можетъ быть, веселѣе? Или, можетъ быть, проводили-бы его въ тяжкихъ трудахъ и заботахъ, или, наконецъ, скучали-бы? Что такое положеніе, свободное отъ неизвѣстности и опасности? Если это положеніе счастливое, то конечно, его можно предпочесть всякому другому; но если оно полно скуки и мелкихъ дрязгъ, то всякое другое лучше его. Я не буду говорить о славѣ и пользѣ, которыя насъ ожидаютъ, если наше предпріятіе получитъ желанный успѣхъ; наше плаваніе имѣетъ другія преимущества, которыя, по моему мнѣнію, дѣлаютъ его въ высшей степени выгоднымъ для насъ: оно избавляетъ насъ отъ скуки, заставляетъ насъ любить жизнь и цѣнить многія вещи, о которыхъ мы прежде и не думали. Древніе пишутъ, что несчастные любовники, бросаясь съ левкадійской скалы въ море и случайно спасаясь отъ смерти, по милости Аполлона, исцѣлялись отъ любовной страсти. Не знаю правда-ли это, но знаю хорошо, что, избѣжавъ этой опасности, они даже и безъ милости Аполлона въ теченіе извѣстнаго времени дорожили-бы жизнью, которую прежде ненавидѣли. По моему мнѣнію, каждое опасное морское путешествіе почти то-же, что прыжокъ съ левкадійской скалы, даже лучше, потому что полезныя слѣдствія его продолжительнѣе. Обыкновенно думаютъ, что моряки и солдаты, постоянно подвергая свою жизнь опасности, очень мало цѣнятъ ее въ сравненіи съ людьми другихъ профессій. А я такъ думаю, что по той-же самой причинѣ никто такъ не цѣнитъ и не любитъ жизни, какъ моряки и солдаты. Сколько вещей, которыхъ вообще никто не думаетъ называть благомъ, становятся для нихъ драгоцѣнными и милыми уже только потому, что они лишены ихъ! Ну, скажи, кто-же причисляетъ къ благамъ жизни грязную землю, которая тебя поддерживаетъ? Никто, за исключеніемъ моряковъ и особенно насъ, у которыхъ, вслѣдствіе неизвѣстности положенія, нѣтъ большаго желанія, какъ увидать клочекъ земли; вѣдь съ этимъ желаніемъ, просыпаемся каждое утро, съ нимъ засыпаемъ, и если только намъ придется когда-нибудь замѣтить издалека вершину какой-нибудь горы или верхушку лѣса, мы будемъ внѣ себя отъ радости и довольства, а высадившись, будемъ прыгать, какъ дѣти, получивъ возможность стоять на твердой землѣ или идти пѣшкомъ, куда вздумается, — и много дней будемъ счастливы.

Гутьеррецъ. Все это истинная правда: если твое предположеніе окажется справедливымъ, мы будемъ вполнѣ счастливы, по крайней мѣрѣ на нѣсколько дней.

Колумбъ. Хотя, съ своей стороны, я не осмѣливаюсь обѣщать вѣрнаго успѣха, но надѣюсь, что мы скоро будемъ наслаждаться имъ. Въ послѣдніе дни лотъ касается дна, и качество земли, которая остается на немъ, кажется мнѣ добрымъ знакомъ. Къ вечеру облака вокругъ солнца представляются иной формы и другого цвѣта, нежели какъ были прежде. Воздухъ, какъ ты самъ чувствуешь, сталъ нѣжнѣе и теплѣе. Полнаго и постояннаго вѣтра уже нѣтъ, — онъ сдѣлался перемѣнчивъ и неустойчивъ, какъ будто имѣетъ какое-нибудь препятствіе на своемъ пути. А тростниковая вѣтвь, которая недавно проплыла мимо насъ и, какъ мнѣ показалось, была немного разрѣзана? А другая древесная вѣточка съ красными и свѣжими ягодами? Наконецъ, хотя полеты птицъ не разъ меня обманывали, но они съ каждымъ днемъ становятся все чаще и многочисленнѣе; да кромѣ того, въ стаяхъ появляются птицы, которыя по формѣ нисколько не походять на морскихъ. Словомъ, всѣ эти признаки, взятые вмѣстѣ, внушаютъ мнѣ надежду на великое и доброе будущее.!

Гутьеррецъ. Дай Богъ, чтобы она на этотъ разъ оправдалась!

XIII.
Коперникъ.

Сцена I.
Первый Часъ дня и Солнце.

Первый Часъ. Добраго утра, ваша свѣтлость.

Солнце. Скорѣе — доброй ночи…

Первый Часъ. Лошади готовы;

Солнце. Хорошо.

Первый Часъ. Утренняя звѣзда уже давно показалась.

Солнце. Хорошо. Ступай себѣ.

Первый Часъ. Что желаетъ сказать этимъ ваша свѣтлость?

Солнце. Желаю сказать, чтобъ ты оставилъ меня въ покоѣ.

Первый Часъ. Но, ваша свѣтлость, ночь продолжалась столько времени, что уже не въ состояніи болѣе продолжаться. Если мы замѣшкаемся, можетъ произойти безпорядокъ…

Солнце. Пусть происходитъ, что угодно, — я не двинусь съ мѣста.

Первый Часъ. О ваша свѣтлость, что-же это? Вы чувствуете себя дурно?

Солнце. Я чувствую только то, что не двинусь съ мѣста, а потому ты можешь отправляться, куда тебѣ угодно.

Первый Часъ. Какъ-же я могу идти, когда вы изволите оставаться дома? Вѣдь я — Первый Часъ дня, а дня не можетъ быть, если ваша свѣтлость не удостоитъ выйти, по обыкновенію.

Солнце. Если не будетъ дня — будетъ ночь; часы ночи отбудутъ двойную службу, а ты и твои товарищи будете гулять. По правдѣ сказать, мнѣ надоѣло постоянно кружиться и свѣтить какимъ-нибудь четыремъ созданьицамъ, живущимъ на такомъ, крохотномъ клочкѣ грязи, что я, при всей моей зоркости, не могу разглядѣть. Сегодня ночью я рѣшилъ не безпокоиться болѣе, и если люди желаютъ свѣта, пусть они зажигаютъ свои собственные огни или поступятъ, какъ имъ заблагоразсудится.

Первый Часъ. Но, ваша свѣтлость, что-же могутъ сдѣлать эти бѣдняки? Содержаніе такого громаднаго количества лампъ и свѣчъ, которыя-бы горѣли въ теченіе цѣлаго дня, потребуетъ невѣроятныхъ издержекъ. Другое дѣло, если-бы имъ былъ уже извѣстенъ способъ освѣщенія газомъ, которымъ они могли-бы иллюминовать свои улицы, дома, магазины и пр. безъ большихъ расходовъ. Но въ дѣйствительности-то пройдетъ по крайней мѣрѣ триста лѣтъ, прежде чѣмъ они изобрѣтутъ этотъ способъ; за это время они успѣютъ истратить весь запасъ масла, воска, смолы и сала, — и наконецъ останутся въ потьмахъ…

Солнце. Тогда пусть охотятся за свѣтляками, свѣтящимися жучками…

Первый Часъ. Но кто-же спасетъ ихъ отъ холода? Безъ помощи вашей свѣтлости они не въ силахъ будутъ согрѣться даже и тогда, если употребятъ на дрова всѣ свои лѣса. Мало того, — они умрутъ съ голода, потому что земля уже не будетъ давать плодовъ. Такимъ образомъ, въ короткое время погибнетъ вся раса этикъ бѣдныхъ животныхъ: сначала они будутъ бродить по землѣ ощупью, отыскивая, гдѣ бы поѣсть, чѣмъ-бы согрѣться, а потомъ, когда исчезнетъ все, что только можно проглотить, когда потухнетъ послѣдняя искра тепла, они всѣ перемрутъ во мракѣ, за мороженныя, какъ куски горнаго хрусталя.

Солнце. Да мнѣ-то что за дѣло до всего этого? Что я, кормилица что-ли, для рода человѣческаго, или поваръ, обязанный поставлять и приготовлять ему провизію? Очень мнѣ нужно заботиться о какой-то горсточкѣ невидимыхъ простымъ глазомъ твореньицъ, которыя живутъ за цѣлые милліоны миль отъ меня и не могутъ ни видѣть, ни сладить съ холодомъ безъ моего свѣта! Наконецъ, еслибы моя особа дѣйствительно служила, такъ сказать, баней или печкой этому человѣческому роду, то здравый смыслъ требуетъ, чтобы сами люди ходили около печки, если хотятъ согрѣться, а не печка около нихъ Если Землѣ дѣйствительно необходимо мое присутствіе, пусть она сама отправляется искать его: я же, съ своей стороны, не стану безпокоиться, потому что нисколько не нуждаюсь въ ней.

Первый Часъ. Если я не ошибаюсь, вашей свѣтлости угодно, чтобы теперь сама Земля исполняла то, о чемъ до сихъ поръ заботилась ваша свѣтлость?

Солнце. Именно: теперь и всегда.

Первый Часъ. Ваша свѣтлость изволите разсуждать совершенно справедливо. Но да будетъ позволено мнѣ напомнить вашей свѣтлости о многихъ прекрасныхъ вещахъ, которыя необходимо придутъ въ упадокъ при этомъ новомъ порядкѣ. Самый день лишится своей блестящей колесницы, съ ея чудными конями, которые каждое утро выходятъ изъ волнъ морскихъ… Наконецъ, что будетъ съ нами, бѣдными часовыми? Намъ уже не будетъ мѣста на небѣ, и мы изъ небесныхъ дѣтей превратимся въ земныхъ, если только, сверхъ чаянія, не разсѣемся, какъ дымъ. Но пусть было бы такъ, — еслибъ этимъ все и покончилось! Остается еще убѣдить Землю вертѣться, а это должно показаться ей въ высшей степени труднымъ и страннымъ, потому что она до сихъ поръ еще ни разу не пошевелилась на своемъ мѣстѣ. И если ваша свѣтлость, повидимому, только теперь начинаетъ немножко лѣниться, то, смѣю увѣрить васъ, Земля, въ настоящее время, лѣнива попрежнему.

Солнце. Нужда столкнетъ ее съ мѣста и научитъ бѣгать и скакать. Но, во всякомъ случаѣ, надо будетъ пріискать какого-нибудь поэта или философа, который-бы убѣдилъ Землю двигаться, а если убѣдить нельзя, заставилъ-бы её силою; потому что здѣсь, собственно говоря, все дѣло во власти философовъ и поэтовъ, для которыхъ почти нѣтъ ничего невозможнаго. Да, когда-то эти поэты (въ то время я былъ еще молодъ и слушалъ ихъ) своими сладкими пѣсенками заставили меня, порядочнаго толстяка, добровольно бѣгать, сломя голову, вокругъ какого-нибудь комочка глины, какъ будто это было пріятной прогулкой или благороднымъ упражненіемъ. Но съ лѣтами я сталъ практичнѣе, обратился къ философіи, и смотрю теперь на вещи съ точки зрѣ нія пользы, а не красоты, и всѣ поэтическія чувства, если они не касаются моего желудка, возбуждаютъ во мнѣ смѣхъ. Теперь я философствую, и такъ какъ не нахожу никакого разумнаго основанія противопоставить праздной и досужей жизни жизнь дѣятельную, которая, по моему мнѣнію, совсѣмъ не оплачиваетъ затраченнаго на неё труда, — то и порѣшилъ предоставить труды и заботы другимъ, а самому жить въ пріятномъ покоѣ. Эту перемѣну произвели во мнѣ главнымъ образомъ философы, которые въ настояшее время сильно пошли въ гору. Такимъ образомъ, чтобъ заставить Землю вертѣться и двигаться вмѣсто меня, съ одной стороны, было-бы выгоднѣе употребить въ дѣло поэта, нежели философа, потому что поэты, воспѣвая прелести и надежды жизни, побуждаютъ людей къ труду и дѣятельности, а философы, напротивъ, отнимаютъ у нихъ охоту къ этому. Но, съ другой стороны, философы теперь особенно въ модѣ, и я сомнѣваюсь, что Земля, въ настоящее время, станетъ слушать какого-нибудь поэта внимательнѣе, чѣмъ я; потому — лучше прибѣгнуть къ философамъ, хотя этотъ народъ не отличается ни дѣятельностью, ни способностью возбуждать ее въ другихъ; можетъ быть, новизна и необыкновенность случая выведетъ ихъ изъ обычной колеи… О такъ, сдѣлай вотъ что: отправляйся на землю или пошли туда кого нибудь изъ товарищей, и если встрѣтится на улицѣ какой-нибудь философъ, наблюдающій небо и звѣзды (что непремѣнно должно быть въ эту странную для людей ночь), — вскинь его на плечи и доставь немедленно ко мнѣ; я увижу, годится-ли онъ для нашего дѣла. Слышалъ?

Первый Часъ. Слышалъ, ваша свѣтлость, и спѣшу исполнить приказаніе.

Сцена II.

Коперникъ на террасѣ своего дома наблюдаетъ восточную часть неба съ помощью бумажной трубы: телескопы еще не были изобрѣтены въ то время.

Коперникъ. Непостижимая вещь! Или всѣ часы врутъ, или солнце опоздало болѣе, нежели на цѣлый часъ: ни одного луча не видно на востокѣ, небо ясно и чисто, какъ зеркало; звѣзды блестятъ, какъ въ полночь. Ну, достопочтенный Альмагеста^[11], попробуй-ка объяснить этотъ случай! Правда, я не разъ слыхалъ о ночи, которую провелъ Зевсъ съ женою Амфитріона; помню также разсказы перувіанцевъ, которые увѣряютъ, что въ ихъ странѣ когда-то случилось необычайно длинная, почти безконечная ночь, причемъ солнце, наконецъ, вышло изъ волнъ извѣстнаго озера Титикаки. До сихъ поръ, я, какъ и всѣ благоразумные люди, полагалъ, что все это лишь пустыя выдумки: но теперь, когда я вижу, что разумъ и наука не въ силахъ возвыситься надъ ними, я готовъ вѣрить подобнымъ разсказамъ, готовъ даже отправиться по всѣмъ озерамъ и болотамъ и пробовать, не удастся-ли поймать на удочку дневное свѣтило… Но это что такое?!..

Сцена III.
Послѣдній Часъ и Коперникъ.

Послѣдній Часъ. Коперникъ, я — Послѣдній Часъ!

Коперникъ. Послѣдній Часъ? Хорошо: противъ этого нечего сказать. Дай мнѣ только, если можно, необходимое время, чтобы написать завѣщаніе и сдѣлать распоряженіе касательно похоронъ.

Послѣдній Часъ. Какихъ похоронъ? Развѣ я Послѣдній Часъ жизни?

Коперникъ. Да кто-же ты, наконецъ? Послѣдній Часъ служебника, что-ли?

Послѣдній Часъ. А признайся, этотъ часъ едва-ли не самый пріятный для тебя, когда ты участвуешь въ хорѣ?

Коперникъ. Но откуда ты узналъ, что я каноникъ? Кто тебѣ сказалъ мое имя?

Послѣдній Часъ. О тебѣ я справлялся здѣсь на улицѣ… Я-же, съ своей стороны, не болѣе, какъ Послѣдній Часъ дня.

Коперникъ. А, теперь понимаю: первый часъ боленъ, а потому и дня еще нѣтъ…

Послѣдній Часъ. Погоди дѣлать заключенія: дня совсѣмъ не будетъ, ни сегодня, ни завтра, — никогда, если ты не позаботишься объ этомъ.

Коперникъ. Вотъ прекрасно! Развѣ это моя обязанность, — дѣлать день?

Послѣдній Часъ. Я тебѣ все это объясню; но прежде всего тебѣ необходимо немедленно отправиться со мною во дворецъ Солнца, моего повелителя. Дорогою я сообщу тебѣ многое, а самое главное передастъ тебѣ лично его свѣтлость, когда мы прибудемъ на мѣсто.

Коперникъ. Очень хорошо. Но путь нашъ, если я не ошибаюсь, долженъ быть очень продолжителенъ. Какъ мнѣ захватить съ собою столько припасовъ, чтобъ не умереть съ голода въ одинъ изъ прекрасныхъ… годовъ нашего путешествія? Кромѣ того, я не думаю, что во всѣхъ владѣніяхъ его свѣтлости найдется для меня провизіи хотя на одинъ завтракъ…

Первый Часъ. Не заботься объ этомъ. Ты не долго пробудешь во дворцѣ Солнца, а путешествіе наше совершится въ одинъ мигъ; вѣдь я — духъ…

Коперникъ. Да, но я то — тѣло…

Послѣдній Часъ. Ну вотъ! Ты вѣдь не метафизикъ, чтобъ затрудняться такими пустяками. Влѣзай ко мнѣ на плечи, а остальное предоставь мнѣ.

Коперникъ. Ну, — влѣзъ. Посмотримъ, что будетъ дальше.

Сцена IV.
Коперникъ и Солнце.

Коперникъ. Свѣтлѣйшій!

Солнце. Извини, Коперникъ, что я не приглашаю тебя садиться: стулья здѣсь не въ употребленіи; но я тебя не задержу. О проектѣ моемъ ты уже слышалъ отъ моего слуги; остается сказать. что я считаю тебя вполнѣ способнымъ осуществить его.

Коперникъ. Монсиньоръ, вашъ проектъ представляетъ многочисленныя затрудненія.

Солнце. Но затрудненія не должны устрашать людей, подобныхъ тебѣ; говорятъ даже, что они придаютъ отваги отважному. Да наконецъ, какія-же это затрудненія?

Коперникъ. Прежде всего, какъ-бы ни была могущественна философія, но и она едва-ли будетъ въ состояніи убѣдить Землю промѣнять покой и пріятный досугъ на безустанное и утомительное движеніе, особенно въ настоящее, далеко не героическое время…

Солнце. Но если не подѣйствуютъ убѣжденія, — заставь её силою.

Коперникъ. Охотно-бы. свѣтлѣйшій, если-бы я былъ Геркулесомъ или, по крайней мѣрѣ, Орландомъ, а не простымъ каноникомъ изъ Варміи.

Солнце. Это не отвѣтъ. Развѣ неправду говорятъ, что одинъ изъ вашихъ старыхъ математиковъ брался перевернуть небо и землю, если только дадутъ ему точку опоры внѣ міра? Тебѣ вовсе не нужно двигать неба, а между тѣмъ ты имѣешь здѣсь точку опоры внѣ Земли и такимъ образомъ можешь свободно сдвинуть её съ мѣста, не спрашивая даже ея согласія.

Коперникъ. Это еще, пожалуй, не трудно сдѣлать, ваша свѣтлость; но для этого потребуется рычагъ такой длины, что не только я, но даже ваша свѣтлость, при всемъ своемъ богатствѣ, не располагаетъ и половиною тѣхъ средствъ, которыя необходимы для его приготовленія. Но я перехожу къ другому самому главному затрудненію. До сихъ поръ, Земля занимала первое мѣсто въ мірѣ, такъ сказать: средоточіе его и (какъ вамъ извѣстно) стояла неподвижно, лишь любуясь тѣмъ, что совершалось вокругъ нея; а вокругъ нея, — надъ нею, подъ нею, предъ нею и за нею, — кружились всѣ прочіе міры вселенной, какъ превосходящіе её величиною, такъ и уступающіе ей въ этомъ, какъ свѣтлые, такъ и темные, — кружились безпрерывно, съ невѣроятною, головокружительною быстротою; такъ что, казалось, вся вселенная представляла собою одинъ необъятный дворецъ, въ которомъ на тронѣ возсѣдала Земля, а всѣ другіе міры, её окружающіе, являлись какъ-бы ея придворными, тѣлохранителями, слугами. Дѣйствительно, Земля всегда считала себя царицей міра и, принимая въ соображеніе прежній порядокъ вещей, нельзя не призвать, что она разсуждала недурно, даже имѣла много основаній разсуждать такъ. Но что сказать вамъ о насъ, людяхъ? Каждый изъ насъ считаетъ себя болѣе нежели первымъ между всѣми земными существами. Послѣдній лохмотникъ, не имѣющій куска черстваго хлѣба, воображаетъ себя императоромъ, и не какимъ-нибудь константинопольскимъ или германскимъ, даже не повелителемъ полсвѣта, какъ были римскіе государи, но императоромъ вселенной, царемъ солнца, планетъ, всѣхъ видимыхъ и невидимыхъ звѣздъ и конечной причиной всѣхъ этихъ міровъ, включая сюда и вашу свѣтлость. Теперь, если мы заставимъ Землю выйти изъ средоточія міра, заставимъ её бѣгать, вертѣться, трудиться, — однимъ словомъ, запишемъ её въ разрядъ обыкновенныхъ планетъ, это поведетъ къ тому, что ея величество Земля и ихъ величества люди лишатся трона, лишатся своего величія и останутся при своихъ лохмотьяхъ и другихъ убожествахъ, которыхъ у нихъ немало.

Солнце. Что-же хочетъ этимъ сказать мой милый Коперникъ? Ужъ не боится-ли онъ, что это будетъ дѣйствительно преступленіемъ противъ величества?

Коперникъ. О нѣтъ, ваша свѣтлость: ни кодексы, ни пандекты, ни права, начиная съ государственнаго и кончая естественнымъ, сколько мнѣ извѣстно, не упоминаютъ о такомъ преступленіи. Я хочу только сказать, что наше предпріятіе касается не одной физики; не забудьте, что оно дѣлаетъ переворотъ въ порядкѣ и, такъ сказать, въ іерархіи всѣхъ вещей и существъ, измѣняетъ самую цѣль творенія, а это, въ свою очередь, произведетъ великій переворотъ въ метафизикѣ и во всѣхъ умозрительныхъ наукахъ; вообще въ результатѣ будетъ то, что люди (если только они съумѣютъ и захотятъ разсудить здраво) окажутся въ собственныхъ глазахъ совсѣмъ другимъ товаромъ, нежели какимъ они воображали себя до сихъ поръ.

Солнце. Сынъ мой, все это меня нисколько не безпокоитъ, потому что для меня ваша метафизика, физика, алхимія и даже, если хочешь, никромантія — почти одно и тоже. Люди-же удовольствуются тѣмъ, что они есть на самомъ дѣлѣ; а если это имъ не понравится, — повѣрь мнѣ, они примутся по обыкновенію разсуждать наизнанку, даже пойдутъ противъ очевидности, что имъ чрезвычайно легко удается, и такимъ образомъ будутъ считать себя попрежнему баронами, князьями, императорами, — чѣмъ угодно; однимъ словомъ — утѣшатся, не причинивъ ни мнѣ, ни міру никакой непріятности.

Коперникъ. Извольте, оставимъ въ сторонѣ людей и Землю. Теперь посмотрите, свѣтлѣйшій, что будетъ съ другими планетами: узнавъ, что Земля дѣлаетъ съ ними одно дѣло, вообще стала имъ ровней, онѣ не захотятъ оставаться по-прежнему, безъ украшеній, простыми, гладкими, пустынными и печальными, но пожелаютъ имѣть, подобно Землѣ, свои рѣки, моря, горы, растенія, даже своихъ обитателей, — однимъ словомъ, ни въ чемъ не уступать. Землѣ: вотъ вамъ еще громадный міровой переворотъ, слѣдствіемъ котораго будетъ безконечный наплывъ новыхъ существъ, которыя мгновенно, какъ грибы, повыростутъ со всѣхъ сторонъ.

Солнце. Пусть ихъ растутъ, сколько угодно: моего свѣта и моей теплоты достанетъ на всѣхъ, и міръ всегда найдетъ, чѣмъ питать, одѣвать и содержать ихъ безъ ущерба себѣ.

Коперникъ. Но подумайте еще немного, ваша свѣтлость, и передъ вами возникнетъ новый безпорядокъ: звѣзды, замѣтивъ, что вы изволили сѣсть, и сѣсть не на скамейку, но на тронъ, и держите вокругъ себя блестящую свиту планетъ, — не только захотятъ также сѣсть и успокоиться, но и царствовать, а слѣдовательно имѣть — каждая своихъ собственныхъ подданныхъ, подобно вамъ. Эти новыя подчиненныя планеты также потребуютъ украшеній и населенія. Не стану распространяться о томъ, какъ унизится бѣдный человѣческій родъ, и безъ того униженный въ системѣ нашего міра, когда заблестятъ безчисленные миріады новыхъ міровъ, когда послѣдняя звѣздёнка млечнаго пути составитъ собою отдѣльный міръ; но имѣя въ виду лишь вашъ интересъ, я долженъ напомнить вашей свѣтлости, что до сихъ поръ вы изволили быть, если не первымъ во вселенной, то по крайней мѣрѣ вторымъ (т. е. послѣ земли), и не имѣли равныхъ себѣ (полагая, что звѣзды не смѣли и думать равняться съ вами); при новомъ-же порядкѣ вещей вы будете имѣть столько равныхъ, сколько звѣздъ на небѣ. Смотрите, свѣтлѣйшій, какъ-бы это измѣненіе не нанесло ущерба вашему сану?

Солнце. Развѣ ты не помнишь, что сказалъ вашъ Цезарь, когда, переправляясь черезъ Альпы, ему случилось проходить черезъ одно маленькое и бѣдное селеніе? Онъ сказалъ, что желалъ-бы лучше быть первымъ въ этой деревушкѣ, нежели вторымъ въ Римѣ. Такъ и мнѣ пріятнѣе быть первымъ въ этомъ мірѣ, нежели вторымъ во вселенной. Но не честолюбіе побуждаетъ меня измѣнить настоящій порядокъ вещей; меня побуждаетъ къ этому единственно любовь къ покою, даже, если, хочешь, — просто лѣность: я, въ противуположность Цицерону, досугъ предпочитаю почету.

Коперникъ. Свѣтлѣйшій, съ своей стороны я употреблю всѣ мои силы, чтобъ доставить вамъ этотъ покой; боюсь только, что онъ не будетъ продолжителенъ, даже при полномъ успѣхѣ предпріятія. Во-первыхъ, я почти убѣжденъ, что черезъ нѣсколько лѣтъ вы будете принуждены двигаться кругообразно, какъ блокъ или какъ мельничное колесо, не сходя съ мѣста; потомъ, съ теченіемъ времени, вашей свѣтлости, пожалуй, придется снова бѣгать, — не говорю вокругъ земли, но не все-ли это равно? Впрочемъ, довольно: пусть будетъ такъ, какъ вы желаете. Не смотря на всѣ препятствія и затрудненія, я попробую услужить вашей свѣтлости; въ случаѣ неудачи, вы, по крайней мѣрѣ, не скажете, что у меня не хватило храбрости…

Солнце. Отлично, Коперникъ: попробуй!

Коперникъ. Остается еще одно маленькое затрудненіе…

Солнце. Какое-же?

Коперникъ. Не хотѣлось-бы, чтобъ за это дѣло меня сожгли живьемъ, какъ (феникса, потому что, случись это, — я убѣжденъ, что не съумѣю воскреснуть изъ своего пепла, какъ сдѣлала эта умная птица, и такимъ образомъ навсегда лишусь возможности лицезрѣть вашу свѣтлость.

Солнце. Слушай, Коперникъ: ты знаешь, что въ то время, когда васъ, философовъ, еще не было, вообще во времена поэзіи, я былъ пророкомъ. Позволь-же мнѣ попророчествовать въ послѣдній разъ, и изъ уваженія къ моей старинной профессіи, повѣрь моимъ словамъ: дѣйствительно, твоимъ послѣдователямъ и вообще тѣмъ, которые послѣ тебя рѣшатся признать истиннымъ твое дѣло, предстоятъ обжоги и другія подобныя непріятности; но ты, насколько мнѣ извѣстно, ты ничѣмъ не поплатишься за свое дѣло. Наконецъ, если ты хочешь дѣйствовать на вѣрняка, — поступи такъ: книгу, которую ты напишешь на этотъ случай, посвяти папѣ^[12], и тогда, ручаюсь, даже санъ каноника останется за тобою.

XIV.
Тристанъ и Другъ.

Другъ. Я читалъ вашу книгу, — книга печальная по вашему обыкновенію…

Тристанъ. Да, по моему обыкновенію.

Другъ. Печальная, мрачная, безнадежная. Видно, что жизнь на вашъ взглядъ — прескверная вещь.

Тристанъ. Что мнѣ сказать вамъ? Дѣйствительно, я имѣлъ эту глупость — думать, что жизнь человѣческая несчастна…

Другъ. Несчастна — можетъ быть. Но въ концѣ концовъ…

Тристанъ. О нѣтъ, нѣтъ: ничего не можетъ быть счастливѣе! Теперь я перемѣнилъ убѣжденіе. Но когда я писалъ эту книгу, я имѣлъ глупость думать такъ. Мало того, я такъ былъ убѣжденъ въ этомъ, что скорѣе сотовъ былъ усомниться, въ чемъ угодно, только не въ выводахъ, которые я сдѣлалъ на этотъ счетъ; мнѣ казалось, что совѣсть читателя будетъ лучшимъ свидѣтельствомъ ихъ справедливости; и воображалъ, что если и возникнетъ споръ, то развѣ о пользѣ или вредѣ этихъ выводовъ, но никакъ не объ истинѣ ихъ, что мои жалобы, какъ общія всѣмъ, будутъ повторены каждымъ сердцемъ, которое ихъ услышитъ. Когда-же я узналъ, что со мной не соглашаются, и не только въ частностяхъ, но и въ сущности; когда мнѣ сказали, что жизнь совсѣмъ не несчастна, и если кажется мнѣ такою, то единственно вслѣдствіе моей собственной немощи, моего личнаго несчастія, — я на первыхъ порахъ былъ пораженъ, ошеломленъ, я окаменѣлъ отъ удивленія и долгое время полагалъ, что нахожусь не на землѣ, а въ какомъ-нибудь иномъ мірѣ. Но потомъ, придя въ чувство, я побранилъ себя немного; наконецъ, расхохотался и сказалъ: «Люди вообще то же, что мужья. Мужьямъ, если только они хотятъ спокойно жить, необходимо думать, что жены ихъ вѣрны — каждая своему мужу; они такъ и поступаютъ, даже и въ томъ случаѣ, когда всѣмъ хорошо извѣстно, что они рогаты. Тому, кто хочетъ или долженъ жить въ какой-нибудь странѣ, необходимо думать, что эта страна — самая лучшая часть обитаемаго міра, и онъ думаетъ такъ. Вообще лю-' дямъ, которые желаютъ жить, необходимо вѣрить, что жизнь прекрасна и драгоцѣнна; и они вѣрятъ этому, и возстаютъ противъ тѣхъ, которые думаютъ иначе, потому что въ сущности родъ человѣческій вѣритъ не въ истину, но въ то, что ему кажется истиной по его собственному усмотрѣнію; онъ, который вѣрилъ и будетъ вѣрить всевозможнымъ глупостямъ, никогда не повѣритъ ни тому, что знаніе невозможно, ни тому, что не на что надѣяться: философъ, который рѣшился бы доказывать какое-нибудь изъ этихъ положеній, не пріобрѣлъ бы себѣ ни извѣстности, ни послѣдователей, и это понятно: положенія эти такъ невыгодны для желающихъ жить; они оскорбляютъ людскую гордость, они требуютъ особенной храбрости и душевной твердости, чтобъ повѣрить имъ. А люди трусливы, малодушны, слабы; они склонны надѣяться на благо, потому что принуждены мѣнять свои мнѣнія о немъ, сообразно съ требованіями необходимости, управляющей ихъ жизнью; они всегда готовы, по словамъ Петрарки, сложить оружіе у ногъ судьбы; всегда на столько разсудительны, что легко утѣшаются во всякомъ несчастій, выговоривъ себѣ хоть какую-нибудь подачку взамѣнъ того, въ чемъ имъ отказано и что они потеряли; входятъ, такъ сказать, въ сдѣлку съ судьбой, какъ бы она ни была къ нимъ жестока и несправедлива; а когда она отказываетъ имъ въ послѣднемъ желаніи, — живутъ ложными вѣрованіями, призраками, которые становятся для нихъ такъ же прочны и жизненны, какъ сама дѣйствительность. И какъ весь свѣтъ смѣется надъ рогатыми мужьями, влюбленными въ своихъ жецъ, такъ и я смѣюсь надъ этими людьми, влюбленными въ жизнь; смѣюсь надъ ихъ ребяческою готовностью вѣчно оставаться въ дуракахъ и, при всѣхъ ихъ дѣйствительныхъ страданіяхъ, быть еще насмѣшкою природы и судьбы. Я разумѣю здѣсь не обманы воображенія, но обманы ума. Породила ли во мнѣ эти мысли болѣзнь, — я не знаю; знаю только то, что я, больной или здоровый, презираю людскую трусость, отвергаю всякое утѣшеніе, всякое ребяческое обольщеніе, беру на себя смѣлость вынести всякую безнадежность и подвергнуться всѣмъ послѣдствіямъ моей философіи, скорбной, но истинной. Если и не принесетъ особенной пользы эта философія, за то она дастъ сильнымъ людямъ гордое наслажденіе — сорвать послѣдній покровъ съ этой таинственной и вѣчно прячущейся жестокости человѣческаго жребія!» Все это я говорилъ себѣ такъ, какъ будто скорбная философія была моимъ изобрѣтеніемъ. Да и какъ-же иначе? Всѣ ее отвергали, какъ отвергаютъ вообще всѣ новыя и еще неслыханныя вещи. Однако, поразмысливъ, я вспомнилъ, что она такъ-же нова, какъ Соломонъ, Гомеръ и вообще всѣ древнѣйшіе поэты и философы, сочиненія которыхъ переполнены множествомъ образовъ и изрѣченій, представляющихъ человѣческій жребій до крайности несчастнымъ: одни изъ нихъ говорятъ, что человѣкъ несчастнѣе послѣдняго животнаго, другіе — что лучше совсѣмъ не родиться, а ужъ если родиться, то умереть въ колыбели, наконецъ, третьи увѣряютъ, что люди, особенно угодные богамъ, всѣ умираютъ въ молодости… Я вспомнилъ также, что съ того времени до вчерашняго, или много-много до третьяго дня, всѣ поэты, всѣ философы и писатели, большіе и маленькіе, такъ или иначе повторяли и подтверждали тѣ-же самыя мысли. Тогда я снова принялся удивляться, и долгое время переходилъ отъ удивленія къ досадѣ, отъ досады къ смѣху, пока, наконецъ, послѣ глубокихъ изслѣдованій, не пришелъ къ заключенію, что несчастіе человѣка есть одна изъ застарѣлыхъ ошибокъ ума и что ложь этого мнѣнія и человѣческое счастіе есть одно изъ великихъ открытій девятнадцатаго вѣка. Тогда я совершенно успокоился и теперь сознаюсь, что находился въ жестокомъ заблужденіи.

Другъ. И такъ, вы перемѣнили мнѣніе?

Тристанъ. Совершенно. Могу-ли я оспаривать истины, открытыя девятнадцатымъ вѣкомъ?

Другъ. И теперь вы признаете своими его вѣрованія?

Тристанъ. Вполнѣ. Чтожъ въ этомъ удивительнаго?

Другъ. Вѣрите въ безконечное совершенствованіе человѣка?

Тристанъ. Безъ всякаго сомнѣнія.

Другъ. Такъ-таки и убѣждены, что человѣчество съ каждымъ днемъ приближается къ совершенству?

Тристанъ. Еще бы! — Правда, мнѣ иногда приходитъ въ голову, что въ разсужденіи тѣлесныхъ силъ, древній человѣкъ стоилъ, по крайней мѣрѣ, четырехъ современныхъ; а тѣло — это самъ чело-' вѣкъ, потому что (не говоря уже о прочемъ) мужество, великодушіе, страсти, способность дѣйствовать, способность наслаждаться, словомъ все, что благородитъ и животворитъ жизнь, зависитъ отъ тѣлеснаго здоровья и не имѣетъ мѣста безъ него. Тотъ, кто слабъ тѣломъ, — не человѣкъ, но ребенокъ, даже хуже: его назначеніе — смотрѣть на то, какъ живутъ другіе, много много болтать объ этомъ; но самая жизнь — не для него. Потому-то въ древности и позднѣе слабость тѣла возбуждала всеобщее презрѣніе. У насъ-же воспитаніе давнымъ давно перестало думать о тѣлѣ, какъ о чемъ-то слишкомъ низкомъ и недостойномъ; оно заботится о духѣ и, желая развить его какъ можно болѣе, разрушаетъ тѣло, не замѣчая, что вмѣстѣ съ нимъ разрушается и духъ. Но помочь нашему воспитанію въ этомъ дѣлѣ невозможно безъ кореннаго преобразованія современнаго общественнаго строя и безъ измѣненія всѣхъ другихъ сторонъ общественной жизни, которыя когда-то, въ виду собственной выгоды, стремились къ сохраненію и совершенствованію тѣла, какъ теперь стремятся къ разрушенію его. Отсюда, пожалуй, можно было-бы заключить, что мы передъ древними почти то-же, что ребята передъ взрослыми людьми; да, при сравненіи древнихъ индивидовъ и массъ (премилое современное словечко!) съ современными, можетъ показаться, что древніе были несравненно мужественнѣе насъ, какъ въ морали, такъ и въ философіи. Но само собою разумѣется, я пренебрегаю этими ничтожными противорѣчіями и положительно убѣжденъ, что человѣчество идетъ быстрыми шагами къ совершенству.

Другъ. Стало-быть, вы согласны съ тѣмъ, что наука или, какъ говорится, просвѣщеніе возрастаютъ постоянно?

Тристанъ. Всенепремѣнно, хотя я и вижу, что по мѣрѣ возрастанія охоты къ ученью, уменьшается стремленіе къ знанію. Я считаю число истинно ученыхъ современниковъ, жившихъ лѣтъ пятьсотъ тому назадъ, и къ удивленію своему вижу, что это число несоразмѣрно велико въ срависыи съ настоящимъ. Говорятъ, что теперь ученыхъ мало потому, что знанія не соединяются, какъ прежде, въ немногихъ избранныхъ, по распредѣлены между множествомъ людей, такъ что обиліе послѣднихъ вознаграждаетъ недостатокъ первыхъ. Но знанія не богатства, которыя могутъ раздѣляться и соединяться, составляя всегда одну и ту же сумму. Гдѣ каждый знаетъ немного — тамъ и всѣ знаютъ мало, потому что знаніе недѣлимо. Правда, поверхностное образованіе можетъ быть обща многимъ неученымъ; все-же остальное знаніе принадлежитъ только ученымъ, и самая большая часть его — ученѣйшимъ. Вообще только тотъ въ силахъ умножить и двинуть впередъ человѣческое знаніе, кто лично наиболѣе ученъ, т. е. снабженъ наибольшею массою знаній. Не находите-ли вы, что теперь появленіе этихъ «ученѣйшихъ» становится съ каждымъ днемъ все менѣе возможнымъ? Впрочемъ, все это не болѣе какъ поверхностныя разсужденія, даже, если хотите, софизмы, которые не могутъ заставить меня усомниться въ непреложности вашего мнѣнія. Повѣрьте, еслибъ весь міръ казался мнѣ сборищемъ глупцовъ-обманщиковъ съ одной стороны и глупцовъ-самохваловъ съ другой, то и тогда я продолжалъ-бы утверждать, что знаніе и просвѣщеніе возрастаютъ безпрерывно.

Другъ. Слѣдовательно, вы согласны съ тѣмъ, что нашъ вѣкъ лучшій изъ всѣхъ вѣковъ?

Тристанъ. Конечно. Такъ думали о себѣ всѣ вѣка, даже самые варварскіе, такъ думаетъ и мой вѣкъ, и я вмѣстѣ съ нимъ. Если вы меня спросите, въ чемъ заключается его превосходство, я повторю вамъ все то, что уже сказалъ.

Другъ. Однимъ словомъ, вы согласны съ мнѣніемъ журналовъ.

Тристанъ. Именно. Я преклоняюсь предъ глубиною философіи журналовъ, которые, искореняя всякую другую литературу, преимущественно тяжелую и непривлекательную, являются истинными просвѣтителями нашего времени. Неправда-ли?

Другъ. Истинная правда. Если вы говорите все это не шутя, — вы сдѣлались нашимъ.

Тристанъ. Вашимъ, вашимъ.

Другъ. Но что-же вы сдѣлаете съ вашей книгой? Неужели вы передадите потомству мысли, въ которыя уже не вѣрите?

Тристанъ. Потомству? Вы меня смѣшите. Что касается индивидовъ девятнадцатаго вѣка, то поймите, имъ нечего бояться потомковъ, которые будутъ знать объ этомъ столько-же, сколько знали предки. Индивиды исчезаютъ передъ массами, какъ элегантно выражаются современные мыслители. Это значитъ, что индивиду совершенно безполезно безпокоиться о чемъ-бы то ни было. Я все предоставилъ массамъ. Какимъ образомъ эти массы, состоя изъ индивидовъ, обходятся безъ ихъ участія, это, надѣюсь, намъ объяснятъ представители современнаго просвѣщенія. Но, возвращаясь къ моей книгѣ и потомкамъ, я долженъ вамъ сказать, что книги, которыя теперь пишутся скорѣе, нежели читаются, вообще стоютъ столько, сколько стоютъ, и существуютъ, смотря по тому, сколько стоютъ. Воображаю, какъ славно будущій вѣкъ посмѣется надъ чудовищной библіографіей настоящаго времени! Или онъ разсудитъ такъ: «Мои библіотеки полны книгъ, изъ которыхъ многія стоили тридцатилѣтнихъ и двадцатилѣтнихъ трудовъ; сначала прочтемъ эти книги, потомъ остановимся на тѣхъ, которыя стоили меньшихъ усилій, и когда уже намъ нечего будетъ читать, обратимся къ импровизаціямъ». Другъ мой, нашъ вѣкъ — вѣкъ дѣтей; немногіе взрослые, которые уцѣлѣли, должны удалиться отъ стыда, какъ удаляется изъ страны хромыхъ тотъ, кто ходитъ прямо. Эти добрые ребята хотятъ дѣлать все, что дѣлали въ другія времена взрослые люди, и дѣлаютъ, дѣйствительно, по-дѣтски, безъ дальнихъ приготовленій. Одинъ мой пріятель, человѣкъ дѣловой, недавно мнѣ говорилъ, что даже посредственность сдѣлалась рѣдкостью; почти всѣ ничтожны, почти всѣ неспособны къ тѣмъ обязанностямъ и занятіямъ, которыя выпали на ихъ долю. Въ этомъ, мнѣ кажется, отчасти и заключается различіе между нашимъ вѣкомъ и прошедшими. Правда, величіе всегда было рѣдко, но въ прошедшихъ вѣкахъ жила по крайней мѣрѣ посредственность; теперь-же эта посредственность умалилась до ничтожества. Отсюда этотъ ропотъ, это всеобщее смущеніе; каждый хочетъ быть всѣмъ, и никто не обращаетъ вниманія на немногихъ, дѣйствительно достойныхъ, которымъ нѣтъ прохода среди чудовищной толпы соревнователей… И въ то время, какъ послѣдняя мелочь считаетъ себя великой, темнота и шаткость положенія сдѣлались равно очевидными, какъ для дураковъ, такъ и для умныхъ… Но, да здравствуютъ статистика, политика и экономія! Да здравствуютъ карманныя энциклопедіи и руководства и многое множество другихъ твореній нашего вѣка! Да здравствуетъ и самъ девятнадцатый вѣкъ, хотя и бѣдный дѣлами, за то непомѣрно богатый словами, а это, какъ вамъ извѣстно, — превосходный знакъ…

Другъ. Въ вашихъ словахъ слышна иронія. По крайней мѣрѣ, примите въ разсчетъ, что нашъ вѣкъ — переходный…

Тристанъ. Переходный? Что-же изъ этого слѣдуетъ? Всѣ вѣка были и будутъ болѣе или менѣе переходными, потому что человѣчество идетъ не останавливаясь и никогда не остановится. Это милое словечко одинаково приложимо ко всѣмъ вѣкамъ, и если вѣкъ нашъ переходный, то намъ остается рѣшить, отъ чего и къ чему мы переходимъ, отъ хорошаго къ лучшему или отъ худаго къ худшему? Вы, можетъ быть, скажете, что наше время — переходное по преимуществу, что мы переживаемъ быстрый и крутой переходъ изъ одного состоянія цивилизаціи въ другое, существенно отличное отъ предъидущаго? Въ такомъ случаѣ, я, съ вашего позволенія, попробую посмѣяться надъ быстротою этого перехода: всѣмъ извѣстно, что соціальные перевороты должны совершаться медленно; въ противномъ случаѣ, измѣненіе не уйдетъ далеко и вскорѣ принуждено будетъ возвратиться къ прежнему порядку вещей, чтобъ начать свой путь постепенно, шагъ за шагомъ. Такъ бываетъ всегда. Природа не дѣлаетъ скачковъ, и, насилуя ее, можно пускать только мыльные пузыри; я хочу этимъ сказать, что всѣ скороспѣлые перевороты только кажущіеся, а не дѣйствительные.

Другъ. Однако, я не совѣтую вамъ говорить такъ со многими; иначе вы наживете себѣ кучу враговъ.

Тристанъ. Не бѣда! Теперь ни враги, ни друзья не могутъ мнѣ сдѣлать большого зла.

Другъ. Но вы можете возбудить всеобщее презрѣніе, какъ профанъ въ новѣйшей философіи, какъ человѣкъ отсталый…

Тристанъ. Это будетъ мнѣ непріятно. Но что-же дѣлать? Если ко мнѣ отнесутся съ презрѣніемъ, попробую утѣшиться.

Другъ. Но скажите-же мнѣ, наконецъ, перемѣнили вы свое мнѣніе или нѣтъ? Какъ вы поступите съ этой книгой?

Тристанъ. Самое лучшее — сжечь её. Если-же нѣтъ — смотрѣть на нее, какъ на собраніе поэтическихъ вымысловъ, меланхолическихъ капризовъ, вообще какъ на выраженіе личнаго несчастія автора; потому что, видите-ли, мой милый, я отъ души вѣрю, что и вы, и всѣ другіе очень счастливы; но я, съ позволенія девятнадцатаго вѣка, я несчастнѣйшій изъ людей, и знаю это такъ хорошо, что журналы цѣлаго свѣта не убѣдятъ меня въ противномъ.

Другъ. Я не знаю причинъ вашего несчастій, но понимаю, что въ этомъ случаѣ человѣкъ самъ лучшій судья въ своемъ дѣлѣ.

Тристанъ. Совершенно справедливо. Говоря откровенно, я не подчиняюсь своему несчастію, не гну головы передъ судьбой и не вхожу съ нею въ сдѣлки, какъ это дѣлаютъ другіе; но осмѣливаюсь желать смерти и желаю ее болѣе всего, такъ страстно и искренно, какъ желали ея лишь немногіе. Я не сказалъ-бы вамъ этого, еслибъ не былъ увѣренъ въ томъ, что судьба оправдаетъ мои слова^[13]; потому что, хотя я еще не предвижу моего конца, но глубоко чувствую, что часъ его недалекъ. Слишкомъ ужъ я созрѣлъ для смерти, слишкомъ нелѣпой и невѣроятной кажется мнѣ возможность просуществовать еще сорокъ или пятьдесятъ лѣтъ, которыми мнѣ угрожала природа. Я дрожу при одной мысли объ этомъ. Да когда кто нибудь заговоритъ при мнѣ о далекомъ будущемъ, какъ о чемъ-то мнѣ принадлежащемъ, я не могу удержаться отъ улыбки: до того я освоился съ мыслью о скорой смерти. Книги и занятія, которыя я когда-то такъ любилъ, великіе планы, надежды славы и безсмертія — все это вещи, надъ которыми уже прошла пора смѣяться. Не смѣюсь я также и надъ планами и надеждами вѣка; желаю ему всевозможныхъ успѣховъ; хвалю и даже уважаю его стремленія, но уже не завидую ни потомству, ни тѣмъ, которымъ еще долго жить. Было время, когда я завидовалъ дуракамъ и самохваламъ, даже былъ не прочь помѣняться съ ними положеніемъ. Теперь я не завидую болѣе ни дуракамъ, ни умнымъ, ни великимъ, ни маленькимъ, ни слабымъ, ни сильнымъ; завидую — мертвымъ, и только съ ними я помѣнялся-бы жребіемъ: я весь поглощенъ мыслью о смерти… Воспоминаніе о юношескихъ снахъ и мысль о напрасно прожитомъ прошедшемъ не смущаютъ меня болѣе. Я умру, спокойный и довольный, какъ будто ничего другого и не желалъ, ни на что иное не надѣялся. Это единственное благодѣяніе, которое можетъ помирить меня съ судьбою. Еслибы мнѣ предстоялъ выборъ между счастіемъ и славой Цезаря или Александрамъ одной стороны, и немедленною смертью, съ другой, — я выбралъ-бы послѣднее, и не заикнулся-бы объ отсрочкѣ.

---

1. Sus vero quid habet praeter escam? eui pu idem ne putisceret aniinam ipsam, pro sale, datant dicit esse Chrysippus. Cicerone, de Nat. Deor. lib. 2, cap. 64.
2. Баснословный городъ, иначе называемый Эльдорадо, который, по мнѣнію испанцевъ, находится въ южной Америкѣ, между рѣками Ориноко и Амазонкой.
3. Открытіе, принадлежащее г. Грутуизену. См. нѣмецкія газеты за мартъ 1824.
4. У Макробія, Тертуліана.
5. У Менандра.
6. That the moon is made of green cheese. Англійская пословица.
7. Астрономы называютъ этотъ свѣтъ непрозрачнымъ, матовымъ. Онъ бываетъ видѣнъ въ темной сторонѣ луннаго диска во время новолунія.
8. Это — фактъ.
9. Плиній.
10. Сенеки.
11. Альмагеста — древнѣйшій изъ астрономическихъ трактатовъ, написанный Клавдіемъ Птолемеемъ во второмъ вѣкѣ по P. X. Прим. пер.
12. Коперникъ дѣйствительно, посваталъ свое сочиненіе папѣ Павлу III.
13. Этотъ разговоръ былъ однимъ изъ послѣднихъ произведеній Леопарди.