Рассмотрим сначала конструкцию рассказа.
Раз весенним вечером автор рассказа отправился с охотником Ермолаем на «тягу». А так как не все читатели знают, что такое тяга, то автор описывает сначала этот вид охоты, а затем знакомит читателя с Ермолаем и даже его собакой Валеткой. Охотники, желавшие до восхода солнца снова попытать своё счастье, решили переночевать на ближайшей мельнице. Они расположились под маленьким, со всех сторон открытым навесом и задумали устроить себе чай с ужином. Наставили самовар; жена мельника принесла им молока, яиц, картофелю, хлеба; Ермолай принялся жарить картофель, а автор успел между тем задремать. Лёгкий, сдержанный шёпот разбудил его: то разговаривали Ермолай с вновь появившеюся мельничихою. Автор подслушал их интимный разговор и передаёт его читателю. Остановимся пока на этом моменте.
Здесь мы видим особый литературный приём: автору, вследствие благоприятного положения, удаётся заслушать или подсмотреть интимную сцену. Этот элемент субъективной формы встречается в «Записках Охотника» также в разсказах: «Бежин луг», «Контора» и «Свидание». Недостаточно однако указать на литературный приём, необходимо ещё оценить его. Критерием может служить «естественность» такого приёма и «соответствие содержанию». Форма должна считаться естественною, когда она слагается из условий возможных и бывающих в действительности. Такова именно форма в данном случае, возможно и в действительности случается быть незаметным свидетелем той или другой сцены. Этот вид субъективной формы подходит всего более к интимным сценам (как, например, в рассматриваемом случае), которые иначе были бы недоступны. Таким образом, и в смысле соответствия содержанию отмеченный приём должен быть признан удачно применённым в разбираемом рассказе.
Подслушав разговор Ермолая и Мельничихи, автор решил проснуться. Он спрашивает Мельничиху, откуда она. Оказалось, что — бывшая господская, именно г-на Зверкова, с которым случайно довелось познакомиться автору ещё в Петербурге. Этот Зверков сообщил ему историю неблагодарной Арины, как оказалось, теперешней Мельничихи. Автор припоминает читателю самый рассказ г. Зверкова, весьма типичный для крайне грубых помещичьих отношений к людям в крепостную эпоху, припоминает в том именно изложении, как его сообщил г-н Зверков. Здесь мы имеем новый элемент субъективной формы — припоминание слышанного о той личности, с которой случайно привелось встретиться. Теперь оценим эту форму как со стороны её естественности, так и со стороны соответствия содержанию. Естественность формы не требует доказательства, так как нередко приходится в первый раз встречаться с человеком, о котором раньше довелось что-либо слышать. Что касается соответствия содержанию, то форма в данном случае оказывается весьма удачно выбранною. Дело в том, что Зверковы возмутительно поступили Ариной, а между тем с точки зрения г-на Зверкова, рассказывавшего про Арину, она же оказывается неблагодарной, так как просила позволения выйти ей замуж за Петрушку лакея, а между тем жена Зверкова замужних горничных не держала и, таким образом, должна была лишиться прекрасной горничной. Чтобы прервать отношения между Ариною и Петрушкой, злополучную Арину сослали в деревню. «Ну, ну, теперь посудите сами, — сказал в заключение Зверков, — ну, ведь, вы знаете мою жену, ведь, это, это, это… наконец, ангел!..[1] Ведь она привязалась к Арине, — и Арина это знала, и не постыдилась… А? нет, скажите… а? Да что тут толковать! Во всяком случае, делать было нечего. Меня же, собственно меня, надолго огорчила, обидела неблагодарность этой девушки. Что ни говорите… сердца, чувства — в этих людях не ищите!» Такой, скажем, — отрицательный или обратный способ изображения увеличивает силу впечатления.
Между тем мельник позвал Арину домой, автор ещё перекинулся несколькими словами с Ермолаем и — заснули.
Мы проследили рассказ со стороны его построения. Нетрудно заметить при этом удачное разнообразие художественных приёмов автора: описание тяги, характеристика Ермолая, подслушанный разговор Ермолая с мельничихой, припомнившийся рассказ об Арине, не говоря о других мелких деталях. При всём том маленький рассказ производит такое целостное впечатление, что в нём нечего убавить, а также не требуется и большего развития. Удачное разнообразие формы служит, несомненно, к выгоде художественного произведения, возбуждая в читателе чувство эстетического удовольствия. Чувство это аналогично с чувством туриста, перед глазами которого развёртывается последовательный ряд красивых и разнообразных картин природы. Напротив того, длительное и повторяющееся однообразие в литературном произведении скоро вызывает в читателе чувство утомления и потому вредит художественному эффекту произведения.[2] Подобным образом риторика осуждает однообразные повторения в речи, например: последовательный ряд определений в форме род. падежа, то есть когда одно слово определяется другим в род. падеже, а это — новым род. падежом, этот последний — третьим; или ряд придаточных предложений, начинающихся одинаковым местоимением (например, «который») или союзом (например, «что») и тому подобное. Конечно, различие в действии на нас однообразия и разнообразия имеет психофизиологическое основание. При разнообразии происходит смена в работе мозговых центров, и мы не только не ощущаем утомления, но, напротив, испытываем даже приятное возбуждение от чувства удовольствия; между тем при однообразии скоро наступает утомление.
Перехожу к рассмотрению рассказа с внутренней стороны. Здесь мы обратим внимание на роль пейзажа в нашем рассказе (изображение тяги) и затем на генезис типа Ермолая.
Пейзаж в художественных литературных произведениях встречается в двоякой роли: 1) самостоятельно, как, например, в данном случае, и 2) как фон к душевному настроению человека. В произведениях Тургенева пейзаж встречается как в том, так и в другом смысле. Среди многих примеров второго случая укажу хотя на один, например, на то свидание Рудина и Натальи, которое решило их взаимные отношения, обнаруживши слабые, несостоятельные стороны Димитрия Николаевича Рудина:
Что касается пейзажа в нашем рассказе, то надо обратить внимание на то, что тут изображается не один какой-либо момент, но постепенное изменение картины леса, постепенное засыпание последнего с заходом солнца.
Обратимся к типу Ермолая. Самому автору охотник Ермолай кажется престранным, особенно характерны в нём бродяжнические наклонности, и сам автор применяет к Ермолаю выражение «бродяга».[3] Тип этот, нам кажется, имеет длинную историю. Его можно подметить при самом начале русской исторической жизни, при вольной колонизации, когда, например, так называемые «охочие люди», «повольники» или «бродники», влекомые желанием идти вдаль, отправлялись в финский северо-восток, эту страну чудес, где должен быть конец света, — лукоморье (то есть лука или берег моря), откуда прилетает Змей Горынич и тому подобное. Отголоски того же типа от более раннего времени мы встречаем в сказках: нередко сказочный герой пускается в неведомые страны, ему приходится останавливаться на распутье трёх дорог и решать, по которой из них направиться, так как на каждой его ожидает та или другая опасность. В позднейшем периоде русской истории такой тип мог часто встречаться в казачестве. Былины про Ермака с товарищами с большою подробностью останавливаются на описании их пути, на перечислении всех тех речек, по которым они направлялись, попадая последовательно из одной в другую, чтобы прибыть в Сибирь.
Вообще — основною чертою типа Ермолая является подвижность, непоседливость. Вообразим себе этот тип в соединении с пытливостью и любознательностью и, нам кажется, это будет тот высоко благородный тип, который оказал огромную услугу просвещению открытием неизвестных дотоле стран. Таким образом, рассмотренный нами подвижный тип может представлять разнообразные градации по степени облагораженности стремлений, начиная от бродяги-кочевника и доходя до отважного путешественника и смелого мореплавателя.
От общих соображений о типе перейдём к ближайшему прототипу Ермолая. Указание на это встречаем в замечании Колбасина, приятеля Ивана Сергеевича, на стр. 92 Первого собрания писем Тургенева. Таким прототипом был Афанасий, крепостной Тургенева. Афанасий слыл под именем дворового егеря, потому что ещё во времена владычества старой барыни обязан был доставлять дичь к барскому столу. Он был большим специалистом во всех родах охоты, начиная с медведя и кончая гольцом. Известный рассказ Тургенева о «соловьях» был записан со слов Афанасия. Об ужении рыбы он говорил до такой степени обстоятельно, что можно было написать целую книгу. Что касается самого рассказа «Ермолай и Мельничиха», то он, по словам Д. Я. Колбасина, целиком взят из действительного происшествия. Но в этом замечании есть, несомненно, преувеличение. Художник, почерпая содержание из действительности, не копирует её, но перерабатывает силою своего художественного творчества. Точно также не следует придавать особенного значения и той, подчеркнутой критикою, будто бы особенности Тургенева, что в основании его творчества обыкновенно ложились явления и лица действительной жизни. Ближайшее знакомство с творчеством других поэтов — Гоголя, Пушкина и пр. — показывает, что и они не менее пользовались действительностью для своих произведений. «Искусство», — говорил Белинский, — заимствуя у действительности материалы, возводит их до общего, родового, типического значения».
Отметим в заключение ещё одну черту в характере Ермолая, интересную в психологическом отношении: дома он проявлял какую-то свирепость, и жена трепетала его, между тем как вне дома даже «последний дворовый человек чувствовал своё превосходство над этим бродягой». Эти противоположные черты — приниженность и свирепость — нередко уживаются в одном и том же лице, которое свирепостью в домашнем подчинённом ему быте как бы вымещает свою стороннюю приниженность.
| Казань, |
| 3 марта 1895 г. |
Печатано по определению Историко-филологического факультета при Императорском Казанском университете.
Примечания править
- ↑ Между тем раньше Тургенев сообщил, что «у него (Зверкова) была жена, пухлая, чувствительная, слезливая и злая — дюжинное и тяжёлое созданье».
- ↑ Принцип разнообразия формы имеет силу и в других искусствах, например, музыке, архитектуре и пр., но и там это разнообразие тоже не должно мешать цельности впечатления.
- ↑ Следующий отрывок наглядно и не без юмора рисует непоседливость Ермолая. «Ермолай любил покалякать с хорошим человеком, особенно за чаркой, но и то не долго: встанет, бывало, и пойдёт. — «Да куда ты, чёрт, идёшь? Ночь на дворе». — «А в Чаплино». — «Да на что тебе тащиться в Чаплино, за десять вёрст?» — «А там у Софрона-мужичка переночевать». — «Да ночуй здесь». — «Нет уж, нельзя». И пойдёт Ермолай с своим Валеткой в тёмную ночь, через кусты да водомойни, а мужичок Софрон, пожалуй, к себе на двор не пустит, да ещё, чего доброго шею ему намнёт: не беспокой-де честных людей».