РАЗБОЙНИКИ. править
Максимиліанъ фонъ-Мооръ, владѣтельный графъ.
Карлъ, Францъ, его сыновья.
Амалія фонъ-Эдельрейхъ.
Шлигельбергъ, Швейцеръ, Гриммъ, Рацманъ, Шуфтерле, Роллеръ, Косинскій, Шварцъ, разгульные молодые люди, потомъ разбойники.
Германъ, побочный сынъ одного дворянина.
Даніель, слуга графа Моора.
Пасторъ Мозеръ.
Патеръ (католическій священникъ).
Шайка разбойниковъ.
ПЕРВОЕ ДѢЙСТВІЕ. править
Францъ. Здоровы ли вы, батюшка? Вы очень блѣдны.
Старикъ Мооръ. Вполнѣ здоровъ, сынъ мой. Ты хотѣлъ мнѣ что-то сказать?
Францъ. Пришла почта… Письмо отъ нашего знакомаго изъ Лейпцига.
Старикъ Мооръ. Вѣсти о моемъ сынѣ Карлѣ?
Францъ. Гмъ! Да, о немъ. Но я боюсь… я не знаю… могу ли я… Ваше здоровье… Правда ли, что вы совсѣмъ хорошо себя чувствуете, батюшка?
Старикъ Мооръ. Какъ рыба въ водѣ!.. Онъ пишетъ о моемъ сынѣ?.. Что значитъ твое безпокойство? Ты уже во второй разъ спрашиваешь меня о моемъ здоровьѣ.
Францъ. Если вы больны… если вы хотя сколько-нибудь боитесь, что можете захворать, то лучше оставимъ . Я поговорю съ вами въ другой разъ. (Про себя). Это извѣстіе не для дряхлаго тѣла.
Старикъ Мооръ. О, Боже, Боже! Что я услышу?
Францъ. Позвольте мнѣ сначала отойти въ сторону, пролить слезу сожалѣнія о моемъ погибшемъ братѣ. Мнѣ не слѣдовало бы совсѣмъ говорить о немъ, потому что онъ вамъ сынъ; я долженъ былъ бы навсегда скрыть его позоръ, потому что онъ мой братъ. Не моя первая, печальная обязанность — повиноваться вамъ. Поэтому простите меня.
Старикъ Мооръ. О, Карлъ, Карлъ! Если бы ты зналъ, какъ твое поведеніе терзаетъ родительское сердце! Если бы ты зналъ, какъ одно радостное извѣстіе о тебѣ прибавило бы мнѣ десять лѣтъ жизни, вернуло бы мнѣ молодость… между тѣмъ какъ теперь каждое извѣстіе о тебѣ приближаетъ меня на одинъ лишній шагъ къ могилѣ!
Францъ. Если такъ, батюшка, то прощайте… а то намъ придется сегодня же рвать на себѣ волосы у вашего гроба.
Старикъ Мооръ. Останься!… Все равно, мнѣ уже не долго жить. Оставь его дѣлать, какъ хочетъ! (Садится). Грѣхи отцовъ отмщаются на третьемъ и четвертомъ поколѣніяхъ. Пусть онъ исполнитъ волю неба!
Францъ (вынимаетъ письмо изъ кармана). Вы знаете моего друга. Право, я далъ бы себѣ отрубить палецъ на правой рукѣ, чтобы имѣть право назвать его лжецомъ, чернымъ, ядовитымъ клеветникомъ. Соберитесь съ силами! Простите, что я но даю вамъ самому прочесть письмо… Вы не должны слышать всего.
Старикъ Мооръ. Нѣтъ, все, все! Сынъ мой, ты избавишь меня отъ костылей!
Францъ (читаетъ). «Лейпцигъ. 1-го мая. Дорогой другъ! Если бы меня не связывало обѣщаніе но скрывать отъ тебя ничего изъ того, что мнѣ удастся узнать о судьбѣ твоего брата, — я никогда но рѣшился бы сдѣлаться твоимъ мучителемъ. Изъ многихъ твоихъ писемъ я вижу, какъ подобныя извѣстія терзаютъ твое братское сердце; мнѣ кажется, что я вижу передъ собой тебя, проливающаго слезы»… да, онѣ текли, текли ручьями по этому липу… «Проливающаго слезы о недостойномъ, презрѣнномъ»… (Старикъ Мооръ закрываетъ себѣ лицо). Вотъ видите, батюшка! А я читаю вамъ, еще самое снисходительное… «Мнѣ кажется, что я вижу передъ собой твоего стараго благочестиваго отца, блѣднаго, какъ мертвецъ». Іисусъ-Марія! Вы уже поблѣднѣли, прежде чѣмъ что-нибудь узнали!
Старикъ Мооръ. Дальше, дальше!
Францъ.… «блѣднаго, какъ мертвецъ, падающаго на стулъ и проклинающаго тотъ день, когда его впервые назвали отцомъ. Мнѣ не хотѣли сказать всего, но и изъ того немногаго, что я знаю, ты узнаешь далеко не все. Твой братъ, кажется, переполнилъ мѣру своего позора. Надѣлавъ на сорокъ тысячъ дукатовъ долговъ», — недурные карманные расходы, батюшка! — "обезчестивъ дочь одного здѣшняго банкира и ранивъ смертельно на поединкѣ ея жениха, достойнаго юношу изъ хорошаго семейства, онъ вчера въ полночь, вмѣстѣ съ семью своими товарищами, которыхъ онъ же увлекъ въ свою распутную жизнь, бѣжалъ отъ рукъ правосудія… Батюшка! Ради Бога, что съ вами, батюшка!
Старикъ Мооръ. Довольно! Оставь меня, сынъ мой!
Францъ. Я пощажу васъ… «Сдѣлано распоряженіе объ его задержаніи, оскорбленные громко требуютъ возмездія, голова его оцѣнена, имя Моора»… Нѣтъ! Я не хочу, чтобы мои бѣдныя уста убили моего отца! (Разрываетъ письмо). Не вѣрьте ему, отецъ! Не вѣрьте ни одному слову!
Старикъ Мооръ (горько плача). Мое имя! Мое честное имя!
Францъ (бросается ему въ объятія). Негодный, трижды негодный Карлъ! Не предвидѣлъ ли я этого тогда еще, когда онъ мальчишкой бѣгалъ за дѣвками и шлялся по полямъ и горамъ съ уличными мальчишками и всякой сволочью, когда онъ избѣгалъ вида церкви, словно преступникъ тюрьмы, когда онъ бросалъ первому попавшемуся нищему въ шайку тѣ деньги, которыя выклянчивалъ у васъ, между тѣмъ какъ мы, сидя дома, назидались благочестивыми молитвами и проповѣдями? Не предвидѣлъ ли я этого раньше, видя, что онъ охотнѣе читаетъ приключенія Юлія Цезаря, Александра Великаго и другихъ темныхъ язычниковъ, чѣмъ исторію благочестиваго Товія? Но говорилъ ли я вамъ сотни разъ, что мальчишка принесетъ намъ всѣмъ срамъ и горе?.. О, если бы онъ не носилъ имени Мооровъ! Если бы мое сердце не билось такой горячей любовью къ нему! Мнѣ придется еще отвѣтить передъ Небеснымъ Судіей за эту безбожную любовь, за то, что я не могу заглушить ее въ себѣ.
Старикъ Мооръ. О, мои надежды! Мои золотые сны!
Францъ. О, да, я это знаю. Вотъ объ этомъ-то я и говорилъ сейчасъ. Вѣдь вы постоянно твердили, что этотъ пламенный духъ мальчишки, который дѣлаетъ его такимъ впечатлительнымъ ко всему великому и прекрасному, это чистосердечіе, отражающееся въ его глазахъ, эта мягкость чувствъ, заставляющая его съ участіемъ проливать слезы при видѣ всякаго страданія, эта мужеская храбрость, побуждающая его взбираться на столѣтніе дубы, перепрыгивать черезъ рвы и заборы, переплывать бурные потоки, это дѣтское честолюбіе, это ничѣмъ непобѣдимое упрямство и всѣ прочія блестящія добродѣтели, замѣчающіяся въ папашиномъ сынкѣ, сдѣлаютъ изъ него со временемъ вѣрнаго друга, прекраснаго гражданина, героя, великаго., великаго человѣка… Ну, вотъ теперь вы видите, батюшка! Пламенный духъ развился, выросъ и принесъ великолѣпные плоды. Посмотрите, какъ это чистосердечіе превратилось въ дерзость; посмотрите, какъ эта мягкость чувствъ выражается теперь въ нѣжной чувствительности къ публичнымъ женщинамъ; посмотрите, какъ этотъ пламенный духъ въ шесть лѣтъ истратилъ на нихъ всѣ свои силы. Посмотрите, какъ эта смѣлая, предпріимчивая голова задумываетъ и выполняетъ замыслы, передъ которыми блѣднѣютъ подвиги знаменитыхъ разбойниковъ. А когда эти великолѣпные задатки вполнѣ разовьются — пока вѣдь при его молодости нельзя еще ждать отъ него чего-нибудь вполнѣ законченнаго — тогда, батюшка, вамъ, можетъ-быть, придется еще испытать удовольствіе — видѣть его во главѣ отряда, скрывающагося въ лѣсахъ и облегчающаго усталыхъ путниковъ отъ ихъ ноши; можетъ-быть, вамъ еще удастся прежде, чѣмъ вы сойдете въ могилу, совершить странствованіе къ его памятнику, который онъ воздвигнетъ себѣ между небомъ и землей… и, можетъ-быть, — о, батюшка, батюшка! — вамъ еще придется пріискивать себѣ другое имя, иначе лавочники и уличные мальчишки, видѣвшіе изображеніе вашего почтеннаго сына на базарной площади въ Лейпцигѣ, будутъ показывать на васъ пальцами
Старикъ Мооръ. И ты, мой Францъ, и ты? О, дѣти мои! Какъ вы попадаете мнѣ прямо въ сердце!
Францъ. Вы видите, я могу быть и остроумнымъ, но мое остроуміе — жало скорпіона… И вотъ этотъ сухой, будничный, холодный, деревянный Францъ — и какія еще тамъ прозвища ни приходили вамъ въ голову, когда вашъ Карлъ сидѣлъ у васъ на колѣняхъ и щипалъ васъ за щеку, и вы сравнивали его со мной — этотъ Францъ когда-нибудь умретъ среди своихъ владѣній, и сгніетъ и будетъ забытъ, между тѣмъ какъ слава этой всеобъемлющей головы облетитъ всю землю!.. О! отъ всей души благодаритъ тебя, о Небо, этотъ холодный, сухой, деревянный Францъ за то, что онъ не таковъ, какъ этотъ!
Старикъ Мооръ. Прости меня, мое дитя! Не сердись на отца, обманувшагося въ своихъ надеждахъ. Богъ, посылающій мнѣ слезы черезъ Карла, высушитъ ихъ твоей рукой, мой Францъ.
Францъ. Да, батюшка, онъ осушитъ ихъ. Вашъ Францъ посвятитъ всю свою жизнь на то, чтобы продлить вашу. Ваша жизнь будетъ мнѣ первымъ указаніемъ того, что я долженъ дѣлать; она будетъ для меня зеркаломъ, въ которое я буду наблюдать все. Ни одна обязанность не покажется мнѣ настолько священной, чтобы я но согласился нарушить ее. если дѣло будетъ итти о вашей драгоцѣнной жизни. Вѣрите ли вы мнѣ, батюшка?
Старикъ Мооръ. У тебя есть еще обязанности къ тебѣ самому, сынъ мой… Богъ да благословитъ тебя за то, чѣмъ ты былъ и будешь для меня!
Францъ. Теперь скажите мнѣ вотъ что: если бы вы не были вынуждены называть его своимъ сыномъ, вѣдь вы могли бы тогда быть счастливы?
Старикъ Мооръ. О, замолчи, замолчи! Когда бабушка принесла его мнѣ, я поднялъ его къ небу и воскликнулъ: не счастливый ли я человѣкъ!
Францъ. Вы говорили такъ тогда. Но оправдались ли ваша слова? Вы завидуете теперь худшему изъ вашихъ крестьянъ въ томъ, что онъ не отецъ этого, — ваше горе будетъ длиться, пока у васъ будетъ этотъ сынъ. Это горе будетъ расти вмѣстѣ съ Карломъ. Это горе сгубить вашу жизнь.
Старикъ Мооръ. Ахъ! Оно сдѣлало меня старикомъ.
Францъ. Ну, итакъ… если бы вы отреклись отъ этого сына?
Старикъ Мооръ (испуганно). Францъ! Францъ! Что говоришь ты?
Францъ. Развѣ не эта любовь къ нему дѣлаетъ васъ несчастнымъ? Безъ этой любви онъ не существуетъ для васъ. Если не будетъ этой преступной, проклятой любви, — онъ умеръ для васъ, онъ какъ бы никогда и но рождался. Не плоть и кровь, а чувство дѣлаетъ изъ насъ отцовъ и сыновей. Перестаньте его любить, и этотъ выродокъ уже болѣе не сынъ вашъ, хотя бы онъ и былъ сдѣланъ изъ вашей плоти. До сихъ поръ онъ былъ зѣницей вашего ока; но если око твое соблазняетъ тебя, говоритъ писаніе, вырви и брось его. Лучше пойти съ однимъ глазомъ на небо, чѣмъ съ двумя въ адъ. Лучше предстать бездѣтному на небо, чѣмъ обоимъ, и отцу и сыну, отправиться въ адъ. Такъ говоритъ Господь.
Старикъ Мооръ. Ты хочешь, чтобы я проклялъ моего сына?
Францъ. Нѣтъ, нѣтъ, но то Вамъ не придется проклинать своего сына. Скажите: кого вы называете своимъ сыномъ? Только ли того, кому выдали жизнь, хотя бы онъ прилагалъ теперь всѣ старанія къ тому, чтобы сократить вашу жизнь?
Старикъ Мооръ. О, это слишкомъ правда! Это судъ надо мной. Господь возложилъ этотъ судъ на него.
Францъ. Посмотрите, какое сыновнее отношеніе къ вамъ выказываетъ вашъ любимецъ. Онъ убиваетъ васъ, пользуясь для этого вашей же отеческой любовью; онъ уязвляетъ ваше родительское сердце, чтобы прикончить васъ. Если васъ не будетъ болѣе на свѣтѣ, онъ сдѣлается владѣльцемъ вашихъ имѣній, господиномъ своихъ желаній. Поставьте себя на его мѣсто. Какъ часто должно приходить ему въ голову желаніе, чтобы его отецъ и братъ, которые такъ безжалостно стоятъ на дорогѣ къ его излишествамъ, были бы уже въ могилѣ! Что же — развѣ это любовь за любовь? Развѣ это сыновняя благодарность за отеческую кротость, когда онъ ради минутной прихоти приноситъ въ жертву десять лѣтъ вашей жизни, когда онъ въ одинъ сластолюбивый мигъ ставитъ на карту славу своихъ предковъ, славу, которая оставалась незапятнанной въ теченіе семи столѣтій? И этого человѣка вы называете своимъ сыномъ? Отвѣчайте: назовете ли вы такого человѣка сыномъ?
Старикъ Мооръ. Жестокій сынъ, но все же мой сынъ, все же мой сынъ!
Францъ. Молѣйшій, драгоцѣнный сынъ, который жаждетъ отдѣлаться отъ своего отца! О, если бы вы могли понять это! Если бы съ вашихъ глазъ спали покровы! Но вы своимъ потворствомъ только укрѣпляете его въ его распутствѣ, вашей помощью какъ бы оправдываете его. Да, вы отведете проклятье отъ его головы. На васъ, на васъ, батюшка, падетъ осужденіе!
Старикъ Мооръ. Справедливо! Справедливо! Я, я во всемъ виноватъ!
Францъ. Сколькихъ людей, пресытившихся распутствомъ, исправляли страданія! И не являются ли тѣлесные недуги, которые слѣдуютъ за каждой невоздержностью, указаніемъ Божьей воли? Неужели же человѣкъ своей жестокой нѣжностью извратитъ эту волю? Неужели отецъ сгубить навѣки ввѣренный ему залогъ?.. Подумайте, батюшка: если бы вы предоставили его на время его несчастіямъ, не измѣнится ли онъ тогда, не исправится ли? Если же онъ и въ великой школѣ страданій останется негодяемъ, тогда… горе отцу, который своей слабостью разрушаетъ опродѣленія высшей мудрости!.. Итакъ, батюшка?
Старикъ Мооръ. Я напишу ему, что отвращаю отъ "его свою руку.
Францъ. И вы поступите справедливо и разумно.
Старикъ Мооръ. Чтобы онъ но показывался никогда ко мнѣ на глаза.
Францъ. Это окажетъ цѣлобноо вліяніе на него.
Старикъ Мооръ (нѣжно). Пока онъ не перемѣнится.
Францъ. Хорошоі Хорошо!.. Но если онъ явится къ вамъ, надѣвъ на себя личину лицемѣрія, и вымолить себѣ у васъ прощеніе, а на другой день опять уйдетъ туда и будетъ издѣваться надъ вашей слабостью въ объятіяхъ непотребныхъ женщинъ?.. Нѣтъ, батюшка! Онъ самъ вернется къ вамъ, когда его совѣсть будетъ чиста.
Старикъ Мооръ. Я сейчасъ же напишу ему это.
Францъ. Подождите! Еще два слова, батюшка! Я боюсь, что чувство негодованія заставитъ васъ употребить слишкомъ жесткія слова, которыя разобьютъ ему сердце… А потомъ, не думаете ли вы, что онъ увидитъ признакъ прощенія въ томъ, что вы удостоиваете его собственноручнымъ письмомъ. Не лучше ли будетъ, если вы предоставите написать мнѣ?
Старикъ Мооръ. Напиши, сынъ мой. Ахъ! Это все-таки разбило бы мнѣ сердце! Напиши ему…
Францъ (быстро). Вы остаетесь при томъ же рѣшеніи?
Старикъ Мооръ. Напиши ему, что тысячи безсонныхъ ночей, тысячи кровавыхъ слезъ… Но не доводи моего сына до отчаянья!
Францъ. Но ляжете ли вы въ постель, батюшка? Это слишкомъ на васъ подѣйствовало.
Старикъ Мооръ. Напиши ему, что родительское сердце… Повторяю тебѣ, не доводи моего сына до отчаянья! (Уходить печальный).
Францъ (смотритъ со смѣхомъ ему вслѣдъ). Утѣшься, старикъ! Ты никогда больше но прижмешь его къ своему сердцу; путь къ твоему сердцу прегражденъ для него, какъ для ада путь къ небу… Онъ былъ вырванъ изъ твоихъ объятій прежде, чѣмъ ты узналъ, что можешь когда-нибудь захотѣть этого… Жалкимъ игрокомъ былъ бы я, если бы не сумѣлъ оторвать сына отъ отцовскаго сердца, будь онъ прикованъ къ нему хотя желѣзными узами… Я обвелъ тебя заколдованнымъ кругомъ проклятій, черезъ который онъ не перейдетъ… Въ добрый часъ, Францъ! Нѣтъ больше любимца — лѣсъ проясняется… Надо эти бумажки совсѣмъ уничтожить, а то кто-нибудь, пожалуй, еще узнаетъ мою руку! (Собираетъ съ полу кусочки разорваннаго письма). Горе унесетъ скоро и старика въ могилу, а изъ ея сердца я вырву этого Карла, хотя бы это стоило ей половины жизни!..
Я имѣю полное право сердиться на природу и, клянусь честью, я воспользуюсь своимъ правомъ!.. Почему я не первымъ вылѣзъ изъ материнскаго чрева? Почему не я одинъ только? Почему природа надѣлила меня этимъ безобразіемъ? Почему именно меня? Почему именно мнѣ дала она этотъ калмыцкій носъ, эту арапскую харю, эти готентотскіе глаза? Право, мнѣ кажется, она собрала отъ всѣхъ человѣческихъ породъ въ одну кучу самое отвратительное и изъ этой смѣси слѣпила меня! Чортъ возьми! Кто далъ природѣ право лишать меня того, что она дала другому? Развѣ можетъ кто-нибудь услужить ей чѣмъ-нибудь прежде, чѣмъ онъ самъ появится на свѣтъ? Или другой чѣмъ-нибудь оскорбить ее прежде, чѣмъ возникнетъ самъ? Почему же она поступаетъ такъ пристрастно?
Нѣтъ! Нѣтъ! я несправедливъ къ природѣ. Развѣ не надѣлила она насъ изобрѣтательнымъ умомъ, не посадила насъ всѣхъ голыми и безпомощными на берегъ великаго житейскаго моря: плыви, кто можетъ плыть, а кто неловокъ, или ко дну! Она не дала маѣ ничего на дорогу; чѣмъ я хочу себя сдѣлать — это уже мое дѣло. Каждый имѣетъ одинаковыя права на большое и малое: притязаніе разбивается о притязаніе, стремленіе о стремленіе, сила о силу. Право на сторонѣ того, кто сильнѣе, и предѣлы нашей силы — вотъ наши законы!
Правда, люди придумали себѣ различныя обязательства, чтобы легче было возбуждать общество къ дѣятельности. Честное имя-поистинѣ, пѣнная монета, съ помощью которой отлично можно барышничать тому., кто умѣетъ толково ее расходовать! Совѣсть — о, да, конечно! отличное пугало, чтобы отгонять воробьевъ отъ вишенъ!
Поистинѣ, все это очень похвальныя учрежденія, очень пригодныя къ тому, чтобы внушать дуракамъ уваженіе и держать народъ въ уздѣ для того, чтобы умнымъ людямъ тѣмъ свободнѣе жилось на свѣтѣ. Право, презабавныя учрежденія! Они мнѣ представляются въ родѣ тѣхъ изгородей, которыми мои крестьяне такъ хитро огораживаютъ свои поля, чтобы не проскочилъ туда., Боже упаси, какой-нибудь заяцъ!.. Да, заяцъ! Но господинъ помѣщикъ пришпориваетъ своего коня и преспокойно себѣ скачетъ по засѣянному полю.
Бѣдный заяцъ! Конечно, печальна судьба того, кому приходится быть зайцемъ въ этомъ мірѣ. Но господину помѣщику нужны вѣдь и зайцы!
Итакъ, смѣло впередъ! Кто ничего но боится, тотъ не менѣе силенъ, чѣмъ тотъ, кого всѣ боятся. Я много слышалъ всякихъ розсказней о такъ называемой родственной любви… Отъ этихъ розсказней у порядочнаго человѣка голова можетъ пойти кругомъ. Это твой братъ — другими словами, онъ испеченъ въ той же печи, гдѣ и ты, — а потому онъ долженъ быть тебѣ священенъ! Замѣтьте это странное, забавное разсужденіе: изъ тѣлесной близости выводить согласіе душъ, изъ одного и того же мѣста рожденія одни и тѣ же ощущенія, изъ одинаковой пищи одинаковыя наклонности… Затѣмъ, далѣе. Это твой отецъ-онъ далъ тебѣ жизнь, ты плоть и кровь его, а потому онъ долженъ быть тебѣ священенъ! Опять то же хитрое разсужденіе! А позвольте васъ спросить, почему онъ меня сдѣлалъ? Вѣдь не изъ любви же ко мнѣ, къ моему «я», которое еще только современенъ должно было появиться на свѣтъ? Или онъ зналъ меня прежде, чѣмъ меня сдѣлалъ? Или онъ думалъ именно обо мнѣ, желалъ именно меня, когда меня дѣлалъ? Или я долженъ быть благодарнымъ ему за то, что я родился мужчиной? Конечно, нѣтъ, какъ все равно я но могъ бы жаловаться на него, если бы онъ произвелъ меня на свѣтъ женщиной. Могу ли я признавать ту любовь, которая не основывается на уваженіи къ моей личности? Гдѣ же тугъ что-нибудь священное? Или, можетъ-быть, въ самомъ дѣйствіи, которое произвело меня? Какъ будто это что-нибудь большое, чѣмъ скотскій поступокъ для удовлетворенія скотскихъ желаній! Или, можетъ-быть, священное заключается въ послѣдствіяхъ этого дѣйствія? Но эти послѣдствія не что иное, какъ желѣзная необходимость, отъ которой мы охотно бы отказались, если бы она не должна была совершиться насчетъ нашей плоти и крови. Или я долженъ его хвалить за то, что онъ меня любитъ? Но это только тщеславіе съ его стороны, обычный грѣхъ всѣхъ художниковъ, которые кичатся своимъ произведеніемъ, какъ бы ни было оно безобразно… Посмотрите же, на что сводятся всѣ эти чары, которыя вы окутываете священнымъ туманомъ для того, чтобы пользоваться нашей трусостью. И вы думаете, что я, какъ мальчикъ, позволю одурачить себя ими?
Итакъ, смѣлѣй за дѣло! Я вырву съ корнемъ вокругъ себя все, что мѣшаетъ мнѣ быть господиномъ. Я хочу быть господиномъ и добьюсь силой того, на что у меня не хватаетъ любезности. (Уходитъ).
Карлъ Мооръ (откладываетъ въ сторону книгу). Меня просто тошнить начинаетъ отъ нашего чернильнаго вѣка, когда я почитаю у Плутарха о жизни великихъ людей.
Шпигельбергъ (подставляетъ ему стаканъ и пьетъ самъ). Читай-ка лучше Іосифа Прекраснаго!
Мооръ. Нечего сказать, прекрасная награда за пролитый вами на поляхъ сраженій потъ, что ваши имена живутъ теперь въ школахъ и школьники таскаютъ васъ въ своихъ сумкахъ! Цѣнное вознагражденіе за вашу растраченную кровь, что лавочникъ завернетъ въ васъ свои пряники, или, если ужъ вамъ особенно посчастливится, какой-нибудь французскій драматургъ поставитъ васъ на ходули и выведетъ на сцену! Ха-ха-ха!
Шпигельбергъ. Читай, братецъ, Іосифа, прошу тебя.
Мооръ. Противный, разслабленный вѣкъ, годный только на то, чтобы пережевывать подвиги прошлыхъ вѣковъ, уродовать героевъ древности своими толкованіями или коверкать ихъ въ своихъ трагедіяхъ! Сила ихъ чреслъ изсякла, и теперь размноженію человѣчества должны помогать пивныя дрожжи.
Шпигельбергъ. Чай, братецъ, чай!
Мооръ. И вотъ они — нынѣшніе люди! Они стѣсняютъ здоровую природу своими нелѣпыми правилами; лижутъ ноги у лакея, чтобы онъ замолвилъ за нихъ словечко у его сіятельства, и притѣсняютъ бѣдняка, котораго не боятся; боготворятъ другъ друга за праздничные обѣды и готовы отравить одинъ другого изъ-за какой-нибудь перины, которую у нихъ перебили на торгахъ; проклинаютъ саддукея за то, что онъ недостаточно усердно ходить въ церковь, а сами высчитываютъ у алтаря свои жидовскіе проценты и не сводятъ глазъ съ священника, чтобы посмотрѣть, какъ завитъ его парикъ; падаютъ въ обморокъ при видѣ зарѣзаннаго гуся и хлопаютъ въ ладоши отъ радости, когда разоряется ихъ соперникъ!.. Какъ горячо жалъ я имъ руки… «только одинъ день еще»… и все напрасно!.. «Въ яму собаку!»… Просьбы! Клятвы! Слезы! (топаетъ ногой). Адъ и черти!
Шпигельбергъ. И все изъ-за какихъ-нибудь нѣсколькихъ тысячъ жалкихъ дукатовъ!
Мооръ. Нѣтъ! Я не могу больше думать объ этомъ!.. Неужели мнѣ сковать свою волю законами? Законъ превращаетъ орлиный полетъ въ ползанье улитки. Законъ не создалъ еще ни одного великаго человѣка, между тѣмъ какъ свобода творитъ богатырей. Законы заключены въ утробѣ тирана, они угождаютъ прихотямъ его желудка, подлаживаются подъ его настроенія… О, если бы духъ Германа[1] былъ еще живъ!.. Дай мнѣ войско такихъ молодцовъ, какъ я, и Германія сдѣлается республикой[2], въ сравненіи съ которой Римъ и Спарта показались бы женскими монастырями! (Бросаетъ шпагу на столъ и встаетъ).
Шпигельбергъ (вскакиваетъ). Отлично! Великолѣпно! Ты попалъ въ самую точку. Я тебѣ шепну кое-что на ухо, Мооръ, что я уже давно ношу въ головѣ… ты самый подходящій человѣкъ для этого… Пей, братецъ, пой!… Какъ ты думаешь: что если бы намъ сдѣлаться жидами и возстановить іудейское царство?
Мооръ (хохочетъ). Понимаю… понимаю… ты хочешь ввести въ моду обрѣзаніе, потому что обрѣзанъ самъ?
Шпигельбергъ. Нѣтъ, въ самомъ дѣлѣ, развѣ это не ловкій и смѣлый замыселъ? Мы разсылаемъ во всѣ концы свѣта манифестъ и приглашаемъ въ Палестину всѣхъ, кто но ѣстъ свинины. Тамъ я привожу убѣдительныя доказательства, что Иродъ Четвертовластникъ былъ моимъ предкомъ, и прочее, и прочее… Важная, братецъ, будетъ для насъ побѣда, когда они увидятъ, что могутъ возобновить свой Іерусалимъ и зажить припѣваючи. А тамъ куй желѣзо, пока горячо: выгонимъ турокъ изъ Азіи, нарубимъ ливанскихъ кедровъ, настроимъ кораблей, обложимъ податями народъ. Между тѣмъ…
Мооръ (беретъ его, смѣясь за руку). Товарищъ! довольно этихъ дурачествъ!
Шпигельбергъ (съ удивленіемъ). Не хочешь ли ты изобразить изъ себя блуднаго сына? Такой молодецъ, какъ ты, который своей шпагой больше написалъ на лицахъ, чѣмъ три писца напишутъ въ годъ въ приказной книгѣ! Но разсказать ли тебѣ снова исторію съ собачьимъ трупомъ? Право, мнѣ остается только одно — возстановить въ твоей памяти твой собственный образъ, чтобы оживить твою кровь, если ничто ужо больше не воодушевляетъ тебя. Помнишь, какъ господа чиновники велѣли перебить твоей собаки ногу, а ты въ отместку за это предписалъ всему городу постъ? Всѣ влились на твое предписаніе. А ты но промахъ — скупилъ все мясо во всемъ Лейпцигѣ, такъ что черезъ восемь часовъ во всемъ округѣ нельзя было найти ни косточки, и рыба начала подниматься въ цѣнѣ. Чиновничество и горожане грозили отмстить намъ. Но мы, молодежь, въ числѣ тысячи семисотъ человѣкъ, выступили впередъ, и ты во главѣ насъ, а за нами мясники, портные, лавочники, трактирщики, цырульники и всѣ цехи. Мы поклялись опустошить весь городъ, если тронутъ хотя одинъ волосокъ на головѣ у кого-нибудь изъ насъ. И они остались съ носомъ. Тогда ты созвалъ докторовъ и предложилъ три дуката тому, кто пропишетъ рецептъ собакѣ. Мы боялись, что господа доктора оскорбятся и откажутся прописать лѣкарство, и сговорились уже принудить ихъ къ тому силой. Но это оказалось излишнимъ: господа доктора передрались между собою изъ-за трехъ дукатовъ и даже сбавили цѣну. Въ одинъ часъ было написано двѣнадцать рецептовъ, и бѣдное животное вскорѣ же околѣло.
Мооръ. Мерзавцы!
Шпигельбергъ. Мы устроили ему роскошныя похороны. Надъ тѣломъ собаки было прочитано множество надгробныхъ стихотвореній, а затѣмъ ночью мы, въ числѣ тысячи человѣкъ, выступили съ фонарями въ одной рукѣ и шпагами въ другой, и такъ прошли черезъ весь городъ съ шумомъ и колокольнымъ звономъ, и наконецъ похоронили собаку. Послѣ того былъ устроенъ пиръ, который длился до утра. Затѣмъ ты поблагодарилъ почтенныхъ господъ за сердечное участіе и велѣлъ продавать мясо за полцѣны. Чортъ возьми! Тогда мы относились къ тебѣ съ такимъ уваженіемъ, словно гарнизонъ завоеванной крѣпости.
Мооръ. И тебѣ не стыдно хвалиться этимъ? У тебя нѣтъ настолько совѣсти, чтобы устыдиться этихъ безобразій?
Шпигельбергъ. Ну, вотъ еще! Ты, видно, болѣе не Мооръ. Помнишь, какъ ты тысячи разъ, съ бутылкой въ рукѣ, посмѣивался надъ своимъ старымъ скрягой и говорилъ: пусть онъ тамъ собираетъ и копитъ деньги, а я буду за это пить въ свое удовольствіе… Помнишь еще это? А? Помнишь? Ахъ ты, безсовѣстный, жалкій хвастунъ! Тогда ты говорилъ какъ мужчина, по-дворянски, а теперь…
Мооръ. Будь проклятъ ты, что напомнилъ мнѣ объ этомъ! Будь проклятъ и я за эти слова! Всему виною были тогда винные пары — сердце мое но принимало участія въ томъ, что несъ мой языкъ.
Шпигельбергь (качаетъ головой). Нѣтъ! Нѣтъ! Это невозможно! Не можетъ быть, братецъ, чтобы ты говорилъ теперь серьезно. Скажи, братъ, не нужда ли настроила такъ тебя? Слушай, я разскажу тебѣ одинъ случай изъ моего дѣтства. Около нашего дома былъ широкій ровъ, и мы, мальчишки, часто, бывало, бились о закладъ, кто перепрыгнетъ черезъ него. Но всѣ старанія наши были напрасны. Прыгъ! и ты уже лежишь на днѣ, а кругомъ всѣ хохочутъ и свистятъ, и забрасываютъ тебя снѣжками. Недалеко отъ нашего дома была также ідѣпвая собака одного охотника — презлая бестія! Моимъ любимымъ удовольствіемъ было дразнить ее, какъ только я могъ, и я, бывало, помиралъ со смѣху, когда эта стерва уставится свирѣпо на меня и, вотъ кажется, готова разорвать меня, если бы только могла. И что же случилось? Разъ какъ-то я опять дразнилъ ее и запустилъ въ нее камнемъ такъ сильно, что она въ ярости сорвалась съ цѣпи и на меня, а я прочь отъ нея и помчался какъ вѣтеръ… Вдругъ — чортъ возьми! — передо мной проклятый ровъ… Что дѣлать? Разсвирѣпѣвшая собака мчится за мной по пятамъ — итакъ, но долго думая, я разбѣжался и… былъ на той сторонѣ. Этому прыжку я обязанъ жизнью, потому что иначе бестія разорвала бы меня въ клочки.
Мооръ. Ну, и что же изъ этого слѣдуетъ?
Шпигельбергъ. А то, что силы растутъ въ нуждѣ. Поэтому я никогда не падаю духомъ, какъ бы туго ни приходилось мнѣ. Мужество растетъ вмѣстѣ съ опасностью, сила увеличивается отъ стѣсненія. Должно быть судьба готовить изъ меня великаго человѣка, если ставитъ мнѣ на пути столько препятствій.
Мооръ (сердито). Я не знаю, на что еще могло бы понадобиться наше мужество и на что его у насъ не хватало?
Шпигельбергь. Да?.. Значить, ты хочешь, чтобы у тебя вывѣтрились всѣ твои способности? Хочешь зарыть свой талантъ? Но думаешь ли ты, что твои лейпцигскія похожденія представляютъ собою предѣлъ человѣческой изобрѣтательности? Попробуй-ка сначала попасть въ настоящій свѣтъ, въ Парижъ или Лондонъ! Тамъ, брать, можешь получить пощечину, если назовешь кого-нибудь честнымъ человѣкомъ. Только тамъ и можетъ разойтись, душа, гдѣ можно вести дѣло на широкую ногу. Ты, братецъ, тамъ ротъ разинешь отъ удивленія! А какъ тамъ поддѣлываютъ подписи, подмѣниваютъ карты, взламываютъ замки и вытряхиваютъ содержимое шкатулокъ, — всему этому тебя еще научитъ Шпигельбергь! Я бы на первой попавшейся висѣлицѣ повѣсилъ того мерзавца, который голодаетъ изъ-за своей честности!
Мооръ (разсѣянно). Какъ? Ты пошелъ еще дальше этого?
Шпигельбергъ. Ты, кажется, но вѣришь мнѣ? Подожди, дай мнѣ только разойтись! Ты увидишь чудеса. У тебя мозги въ головѣ перевернутся, когда моя изобрѣтательность разрѣшится отъ бремени. (Встаетъ возбужденный). Какъ все проясняется вокругъ меня! Исполинскіе замыслы зарождаются въ моей творческой головѣ! Проклятая сонливость (ударяетъ себя по головѣ), которая до сихъ поръ связывала мои силы, задерживала мои замыслы! Я пробуждаюсь, я чувствую теперь, кто я, кѣмъ я долженъ быть!
Мооръ. Ты — дуракъ. Это винные пары шумятъ въ твоей головѣ.
Шпигельбергъ (съ жаромъ). Шнигельбергъ! будетъ раздаваться повсюду. Шпигельбергъ, ты просто колдунъ! Какъ жаль, что ты но сдѣлался генераломъ, Шпигельбергъ! скажетъ король: ты выгналъ бы австрійцевъ въ мышиную норку. Это непростительно, что этотъ человѣкъ не занялся медициной, заговорятъ всѣ доктора: онъ навѣрно изобрѣлъ бы новыя лѣкарства. Ахъ! отчего онъ но изучалъ право! станутъ вздыхать министры: онъ сумѣлъ бы изъ камней добыть денегъ. И «Шпигельбергъ» будетъ раздаваться на востокѣ и западѣ! И въ то время, какъ вы, бабы, кроты, будете пресмыкаться въ грязи, Шпигельбергъ на распростертыхъ крыльяхъ возлетитъ въ храмъ славы.
Мооръ. Счастливаго пути! Восходи по позорнымъ столбамъ на вершину славы. Меня влекутъ къ себѣ иныя, благородныя удовольствія въ тѣни отцовскихъ лѣсовъ, въ объятіяхъ моей Амаліи. Я еще на прошлой недѣлѣ написалъ отцу о прощеніи, не скрылъ отъ него ни малѣйшаго обстоятельства, а чистосердечіе можетъ разсчитывать на состраданіе и прощеніе. Простимся другъ съ другомъ, Морицъ. Мы видимся съ тобою сегодня въ послѣдній разъ. Почта пришла уже. Прощеніе моего отца уже въ стѣнахъ этого города.
Роллеръ. Вы знаете, что насъ разыскиваютъ?
Гриммъ. Что каждую минуту насъ могутъ арестовать?
Мооръ. Меня это не удивляетъ. Пусть будетъ что будетъ! Но видѣли ли вы Шварца? Онъ не говорилъ вамъ ничего о письмѣ для меня?
Роллеръ. Онъ давно уже ищетъ тебя. Я кой о чемъ, догадываюсь.
Мооръ. Гдѣ онъ? Гдѣ? Гдѣ? (Хочетъ итти).
Роллеръ. Останься здѣсь. Мы его направили сюда. Ты дрожишь?
Мооръ. Нѣтъ, я не дрожу. И зачѣмъ мнѣ дрожать? Товарищи, это письмо… Радуйтесь со мной! Я счастливѣйшій человѣкъ на землѣ, зачѣмъ же мнѣ дрожать?
Мооръ (бросается ему навстрѣчу). Братъ! Братъ. Письмо! Письмо!
Шварцъ (отдаетъ Моору письмо, которое тотъ порывисто вскрываетъ). Что съ тобою? Ты поблѣднѣлъ какъ стѣна?
Мооръ. Рука моего брата!
Шварцъ. А что это съ Шпигельбергомъ?
Гриммъ. Малый, должно-быть, сошелъ съ ума. У него, кажется, пляска святого Витта[3].
Шуфтерле. У него, видно, умъ за разумъ зашелъ. Мнѣ кажется, онъ сочиняетъ стихи.
Рацманъ. Шпигельбергъ! Эй, Шпигельбергъ!.. Бестія ничего не слышитъ.
Гриммъ (трясетъ его). Пріятель! Ты спишь?
Шпигельбергъ (который все время дѣлалъ въ углу комнаты какія-то странныя движенія, вскрикиваетъ дико: «кошелекъ или жизнь», и схватываетъ Швейцера за горло, который спокойно отбрасываетъ его къ стѣнѣ. Мооръ роняетъ письмо на полъ и убѣгаетъ. Всѣ въ изумленіи).
Роллеръ (вслѣдъ ему). Мооръ! Куда ты, Мооръ? Что ты задумалъ?
Гриммъ. Что съ нимъ? Онъ блѣденъ какъ мертвецъ!
Швейцеръ. Славныя новости, должно-быть, здѣсь! /Посмотримъ-ка!
Роллеръ (поднимаетъ письмо съ полу и читаетъ). «Несчастный братъ!» — веселое начало! — «Я могу только коротко извѣстить тебя о томъ, что твои надежды напрасны. Отецъ велитъ сказать тебѣ: можешь итти туда, куда ведутъ тебя твои позорные поступки. Онъ говоритъ еще, чтобы ты оставилъ всякую надежду вымолить себѣ когда-нибудь прошеніе у его ногъ, если ты не хочешь просидѣть на хлѣбѣ и водѣ въ подвалахъ его замка до тѣхъ поръ, пока твои волосы не вырастутъ съ орлиныя перья, а твои ногти съ птичьи когти. Это его подлинныя слова. Онъ приказываетъ мнѣ закончить письмо. Прощай навсегда! Сожалѣю о тебѣ.
Швейцеръ. Ишь какой сладенькій братецъ! Должно быть, этотъ Францъ ужасная каналья.
Шпигельбергъ (тихонько подкрадываясь). Рѣчь идетъ о хлѣбѣ и водѣ? Нечего сказать, прекрасная жизнь! Я придумалъ для васъ кое-что другое. Не говорилъ ли я вамъ, что въ концѣ концовъ мнѣ придется за всѣхъ васъ думать?
Швейцеръ. Что тамъ несетъ этотъ дурень? Оселъ хочетъ думать за всѣхъ насъ?
Шпигельбергъ. Зайцы, калѣки, хромыя собаки вы, если у васъ нѣтъ мужества отважиться на что-нибудь великое!
Роллеръ. Да, пожалуй, ты правъ… Но избавитъ ли насъ отъ этого проклятаго положенія то, что ты придумалъ? Избавитъ ли?
Шпигельбергъ (съ гордой усмѣшкой). Жалкій простофиля! Избавить ли отъ этого положенія? Ха-ха-ха? Избавитъ отъ этого положенія? На большее-то твои куриные мозги, видно, не смѣютъ и разсчитывать! Шпигельбергъ былъ бы подлецомъ, если бы надѣялся только на это! Героями, говорю я, сдѣлаю я васъ, господами, князьями, богами!
Рацманъ. На первый разъ это даже слишкомъ много! Но, можетъ-быть, это какая-нибудь головоломная работа, на которой по меньшей мѣрѣ потеряешь голову?
Шпигельбергъ. Она потребуетъ отъ васъ только мужества, потому что, что касается соображенія, я беру его всецѣло на себя. Мужества, говорю я, Швейцеръ! Мужества, Роллеръ, Гриммъ, Рацманъ, Шуфтерле! Мужества!
Швейцеръ. Мужества? Если дѣло только въ немъ — у меня хватитъ мужества на то, чтобы пройти босикомъ черезъ адъ.
Шуфтерле. А у меня на то, чтобы подъ самой висѣлицей поспорить съ чортомъ изъ-за трупа висѣльника.
Шпигельбергъ. Вотъ это мнѣ нравится!.. Итакъ (становится среди нихъ и говоритъ таинственно), если въ вашихъ жилахъ осталась хоть одна капля крови германскихъ героевъ — за мной! Поселимся въ Богемскихъ лѣсахъ, соберемъ тамъ шайку разбойниковъ и… что вы такъ уставились на меня? Или ваше мужество уже испарилось?
Роллеръ. Положимъ, ты но первый мошенникъ, который забывалъ о висѣлицѣ… однако… намъ, дѣйствительно, не остается другого выбора.
Шпигельбергъ. Другого выбора? Что? У васъ нѣтъ никакого выбора! Не хотите ли вы попасть въ долговую тюрьму и просидѣть тамъ вплоть до дня страшнаго суда? Не хотите ли лопатой и молотомъ зарабатывать себѣ кусокъ черстваго хлѣба? Или вымаливать себѣ жалкую милостыню, распѣвая подъ окнами горожанъ вирши? Или, можетъ-быть, вы хотите поступить въ солдаты, хотя еще вопросъ, возьмутъ ли васъ, и заслужить себѣ прощеніе грѣховъ, угождая капризамъ самодура-капрала? Или маршировать подъ звуки барабана? Или таскать на каторгѣ за собой цѣлую кузницу желѣза? Вотъ какой выборъ остался вамъ! Вотъ вамъ все, изъ чего вы можете выбирать!
Роллеръ. Шпигельбергъ не совсѣмъ не правъ. Я тоже составилъ себѣ кой-какой планъ, но онъ, пожалуй, совпадаетъ съ твоимъ. Я подумалъ: что если бы намъ присѣсть и состряпать какой-нибудь календарь, или хрестоматію, или что-нибудь въ этомъ родѣ, или начать строчить въ газетахъ по нѣскольку грошей за строку? Это теперь въ модѣ.
Шуфтерле. Чортъ возьми! Вы почти отгадали мои мысли. Я тоже думалъ про себя: что если бы мнѣ сдѣлаться проповѣдникомъ и открыть у себя еженедѣльныя проповѣди!
Гриммъ. Отлично! А если это не пойдетъ, сдѣлаться атеистами[4]! Мы могли бы разбить впухъ и впрахъ четырехъ евангелистовъ и добиться, чтобы нашу книгу сожгли рукой палача, тогда она быстро разошлась бы.
Рацманъ. Или отправиться въ походъ на французовъ…
Швейцеръ (подаетъ Шпигельбергу руку). Морицъ, ты великій человѣкъ!
Шварцъ. Нечего сказать, великолѣпные планы! Почетныя занятія! Какъ, однако, великія души сочувствуютъ другъ другу! Не достаетъ еще, чтобы мы сдѣлались бабами и сводницами или стали выводить нашихъ дѣвушекъ на базарь!
Шпигельбергъ. Ладно! Толкуй! А что мѣшаетъ вамъ соединить въ одномъ лицъ все? Мой планъ во всякомъ случаѣ вѣрнѣе, чѣмъ всѣ другіе, выведетъ васъ въ люди; а въ придачу вамъ еще достанутся слава и безсмертіе. Видите, бѣдняги, въ чемъ дѣло: надо вѣдь подумать и о будущемъ, о сладкомъ предвкушеніи безсмертія…
Роллеръ. Во главѣ списка честныхъ людей? Не правда ли? Ты становишься очень краснорѣчивъ, Шпигельбергъ, когда дѣло идетъ о томъ, чтобы изъ честнаго человѣка сдѣлать мошенника… Однако, куда же дѣвался Мооръ?
Шпигельбергъ. Честнаго, говоришь ты? Ты думаешь, что послѣ того ты станешь менѣе честенъ, чѣмъ теперь? Что ты называешь быть честнымъ? Освобождать скрягъ-богачей отъ трети ихъ заботъ, которыя только лишаютъ ихъ спокойнаго сна, пускать въ оборотъ лежачія деньги, возстановлять равновѣсіе имуществъ, — однимъ словомъ, вернуть на землю золотой вѣкъ; помогать Господу Богу избавляться отъ лишнихъ нахлѣбниковъ, избавлять Его отъ необходимости посылать войны, чуму и докторовъ, сохранять Ему драгоцѣнное время — вотъ что я называю быть честнымъ, быть достойнымъ орудіемъ въ рукахъ Провидѣнія… и при этомъ имѣть еще пріятное сознаніе, что каждый кусокъ, который ты ѣшь, доставленъ тебѣ твоей хитростью, твоимъ львинымъ мужествомъ, твоими безсонными ночами… Сознавать, что къ тебѣ относятся съ почтеніемъ сильные и слабые…
Роллеръ. И наконецъ живымъ взлетѣть къ небу и, несмотря на бури и вѣтры, качаться въ воздухѣ подъ солнцемъ, луной и звѣздами, тамъ, гдѣ птицы, привлеченныя тобой, будутъ пѣть тебѣ пѣсни, и ангелы съ хвостиками соберутся на свое священное собраніе? Не правда ли? И въ то время, какъ государи и всѣ предержащія власти будутъ пожираться червями, имѣть честь принимать у себя въ гостяхъ царственныхъ орловъ!.. Морицъ, Морицъ! Берегись! Берегись трехногаго ввѣря!
Шпигельбергъ. И это-то пугаетъ тебя, заячья душа! Точно не сгнивалъ никогда раньше на живодернѣ ни одинъ міровой геній[5], который могъ бы перестроить весь міръ? И точно не говорятъ о такихъ людяхъ въ теченіе сотенъ, тысячъ лѣтъ, тогда какъ многіе короли и князья были бы совсѣмъ пропущены въ исторіи, если бы историки не боялись пробѣла въ ихъ родословной, или если бы книги ихъ не выигрывали отъ этого нѣсколько лишнихъ страницъ, за которыя издатели платятъ имъ наличными деньгами?.. И если какой-нибудь странникъ увидитъ тебя, качающагося въ воздухѣ, онъ пробормочетъ себѣ въ бороду: „И голова же, должно-быть, была у этого человѣка“, и вздохнетъ о тяжелыхъ временахъ.
Швейцеръ (ударяетъ его по плечу). Великолѣпно, Шпигельбергъ! Великолѣпно? Что же, чортъ васъ возьми, стоите вы тутъ и медлите?
Шварцъ. И что бы насъ ни ждало за это — не все ли равно? Развѣ нельзя имѣть при себѣ на всякій случай какой-нибудь порошокъ, который живо и безъ всякаго шума отправитъ тебя на тотъ свѣтъ? Брать Мориць! твое предложеніе нравится мнѣ, у меня такія же убѣжденія.
Шуфтерле. Чортъ возьми! И у меня тоже. Шпигельбергъ, я твой!
Рацманъ. Ты усыпилъ мою совѣсть. Я весь цѣликомъ въ твоимъ услугамъ.
Гриммъ. Если всѣ согласны, то и я согласенъ. Въ моей головѣ идетъ теперь торгъ: атеисты, писатели, мошенники… Кто больше предлагаетъ, тому я и отдаюсь. Вотъ тебѣ моя рука, Морицъ!
Роллеръ. И ты тоже, Швейцеръ? (Подаетъ IIIпигельбергу правую руку). Итакъ я закладываю душу свою чорту.
Шпигельбергъ. А имя свое звѣздамъ! И но все ли равно, куда пойдетъ наша душа? Если пѣлая толпа высланныхъ впередъ курьеровъ возвѣститъ о нашемъ прибытіи, и всѣ черти принарядятся для такого торжества и сотрутъ себѣ съ рѣсницъ сажу, и тысячи рогатыхъ головъ вылѣзутъ изъ дымящихся отверстій сѣрныхъ печей, чтобы посмотрѣть на нашъ торжественный въѣздъ!.. Товарищи! (Вскакивая). За мной, товарищи! Что на свѣтѣ сравнится съ восторгомъ такой минуты? Идемъ, товарищи!
Роллеръ. Подожди, подожди! Куда? Звѣрю нужна голова, дѣти мои!
Шпигельбергъ. Что онъ тамъ проповѣдуетъ, этотъ соня? Развѣ головы не было уже, когда еще ни одинъ членъ не шевелился? За мной, товарищи!
Роллеръ. Тише, говорю я! Свобода тоже должна имѣть своего повелителя. Безъ головы погибли Римъ и Спарта.
Шпигельбергъ (вкрадчиво). Да… подождите… Роллеръ правъ. И это должна быть свѣтлая голова. Понимаете? Тутъ нужна тонкая, политичная голова. Да, когда я подумаю, чѣмъ вы были какой-нибудь часъ тому назадъ и чѣмъ стали теперь, благодаря одной только счастливой мысли… Да, конечно, конечно, вы должны имѣть предводителя… А тотъ, кому пришла въ голову такая мысль, развѣ онъ не свѣтлая, по тонкая голова?
Роллеръ. Если бы была какая-нибудь надежда… если бы можно было мечтать объ этомъ… Но, я боюсь, онъ никогда не согласится.
Шпигельбергъ. Отчего же? Говори смѣло, другъ!.. Какъ ни трудно направлять корабль въ сраженіи, какъ ни тяжело бремя власти… говори безъ боязни, Роллеръ! Можетъ-быть, онъ все таки согласится.
Роллеръ. Все наше дѣло пропало, если онъ не согласится. Безъ Моора мы тѣло безъ души.
Шпигельбергъ (сердито отходить отъ него въ сторону). Дуракъ!
Мооръ (входитъ сильно возбужденный и, быстро шагая взадъ и впередъ по комнатѣ, говоритъ самъ съ собою). Люди, люди! Лживое, лицемѣрное отродье крокодиловъ! Ваши слезы — вода! Ваши сердца изъ желѣза! На устахъ вашихъ поцѣлуи, а въ сердцѣ ножъ! Львы и леопарды кормять своихъ дѣтенышей, вороны сзываютъ на падаль своихъ птенцовь, а онъ, онъ… я привыкъ переносить злобу, могу смѣяться, когда мой злѣйшій врагъ пьетъ мою кровь… но, если кровная любовь измѣняетъ, если отцовская любовь превращается въ злобу… о, въ такомъ случаѣ пылай огнемъ, сдержанность мужчины! становись тигромъ, кроткій ягненокъ! И пусть каждый нервъ напряжется на горе и погибель людей!
Роллеръ. Послушай, Мооръ! Какъ ты думаешь? Вѣдь разбойничья жизнь лучше, чѣмъ сидѣть на хлѣбѣ и водѣ въ подземельяхъ замка?
Мооръ. Зачѣмъ духъ его не воплотился въ тигра, разрывающаго зубами человѣческое мясо? Развѣ это отцовская вѣрность? Развѣ это любовь за любовь! Я хотѣль бы теперь быть медвѣдемъ и натравить всѣхъ сѣверныхъ медвѣдей на этотъ жестокій родъ… Раскаянье — и никакой пощады!.. О, если бы я могъ отравить океанъ, чтобы они пили смерть изъ всѣхъ источниковъ!… Полная искренность, нѣжная довѣрчивость — и никакого сожалѣнія!
Роллеръ. Слушай же Мооръ, что я тебѣ говорю!
Мооръ. Это невѣроятно, это сонъ, обманъ!.. Такая трогательная просьба, такое живое описаніе всѣхъ моихъ несчастій и моего горькаго раскаянья… дикій звѣрь тронулся бы, камни пролили бы слезы! И что же? если бы я разсказалъ все, это приняли бы за злую клевету на человѣческій родъ… И все-таки, все-таки… О, если бы я могъ призвать къ возстанію всю природу, поднять войной воздухъ, землю и океанъ противъ этого племени гіэнъ!
Гриммъ. Послушай же, Мооръ! Ты ничего не слышишь отъ бѣшенства.
Мооръ. Прочь, прочь отъ меня? Развѣ твое имя но человѣкъ? Развѣ ты не женщиной рожденъ?.. Прочь съ глазъ моихъ съ твоимъ человѣческимъ лицомъ!.. Я такъ невыразимо любилъ его! Такъ по любилъ еще ни одинъ сынъ… Я отдалъ бы тысячу жизней за него… (Съ яростью топаетъ ногой о землю). О, кто дастъ мнѣ теперь въ руки мечъ, чтобы нанести жгучую рану этому порожденью ехидны; кто меня научитъ, какъ мнѣ попасть въ самое сердце его жизни, раздавить его, уничтожить, тотъ будетъ моимъ лучшимъ другомъ, моимъ ангеломъ, моимъ Богомъ… я буду боготворить ого!
Роллеръ. Мы и хотимъ быть этими друзьями, выслушай же насъ!
Шварцъ. Пойдемъ съ нами въ Богемскіе лѣса! Мы соберемъ тамъ шайку разбойниковъ, и ты… (Мооръ смотритъ на него съ изумленіемъ).
Швейцеръ. Ты будешь нашимъ атаманомъ! Ты долженъ быть нашимъ атаманомъ!
Шпигельбергъ (бросается порывисто въ кресло). Рабы! Бабы!
Мооръ. Кто шепнулъ тебѣ это слово! Слушай, братъ! (Съ силою схватываетъ его). Это вышло не изъ твоей человѣческой души! Кто шепнулъ тебѣ это слово? Да, клянусь смертью, мы сдѣлаемся разбойниками! Мы должны сдѣлаться разбойниками! Это божественная мысль — разбойники, убійцы!.. Клянусь моей душой, я буду вашимъ атаманомъ!
Всѣ (съ шумными криками). Да здравствуетъ нашъ атаманъ!
Шпигельбергъ (вскакивая про себя). Пока я его но прикончу!
Мооръ. Точно бѣльмо спало у меня съ глазъ! Какимъ дуракомъ былъ я, что хотѣлъ вернуться назадъ въ клѣтку!.. Мой духъ жаждетъ подвиговъ свободы… Убійцы, разбойники!.. Этими словами я попираю ногами законъ… Люди спрятали отъ меня человѣчество, когда я взывалъ къ человѣчеству, прочь же теперь всякая любовь и человѣческое состраданье!.. У меня нѣтъ больше отца, нѣтъ больше любви! Смерть и кровь научать меня позабыть о томъ, что мнѣ было когда-то такъ дорого!.. Идемте, идемте!.. О, я доставлю себѣ княжеское развлеченье…Это рѣшено, я вашъ атаманъ! И благо тому изъ васъ, кто будетъ всѣхъ свирѣпѣе жечь и убивать, потому что, говорю намъ, онъ будетъ награжденъ по-царски… Пусть каждый подойдетъ ко мнѣ и поклянется быть вѣрнымъ и послушнымъ мнѣ до самой смерти! Клянитесь мнѣ въ этомъ вашей правой рукой!
Всѣ (подаютъ ему правую руку). Клянемся быть вѣрными и послушными тебѣ до самой смерти?
Мооръ. И я клянусь вамъ своей правой рукой вѣрно и неизмѣнно оставаться вашемъ атаманомъ до самой смерти! Пусть обратитъ эта рука немедленно въ трупъ того, кто когда-либо сробѣетъ, или поколеблется, или отступитъ! Пусть каждый изъ васъ сдѣлаетъ то же самое со мной, если я нарушу свою клятву! Довольный вы?
Всѣ (бросая вверхъ свои шляпы). Довольны!
Мооръ. Итакъ идемте! Но бойтесь опасностей и смерти, потому что надъ всѣми нами царить неотвратимая судьба! Для каждаго придетъ когда-нибудь его день, будетъ ли это на мягкой пуховой подушкѣ, или въ пылу жестокой битвы, или на висѣлицѣ и колесѣ! Что-нибудь изъ этого будетъ нашимъ удѣломъ! (Уходятъ).
Шпигельбергъ (смотритъ имъ вслѣдъ; послѣ нѣкотораго молчанья). Твой перечень не полонъ. Ты позабылъ объ ядѣ. (Уходитъ).
Францъ. Ты не смотришь на меня, Амалія? Развѣ я хуже того, кого проклялъ родной отецъ?
Амалія. Прочь!.. О, этотъ нѣжный, любящій отецъ, который предать своего сына въ руки чудовищъ? Онъ услаждаетъ себя дорогими, сладкими винами, нѣжить свои дряхлые члены на пуховыхъ подушкахъ, въ то время какъ его великій сынъ бѣдствуетъ въ нищетѣ… Стыдитесь вы, изверги, змѣиныя души, поношеніе человѣчества!.. Своего единственнаго сына!
Францъ. Мнѣ кажется, у него ихъ два.
Амалія. Да, онъ заслуживаетъ того — имѣть такихъ сыновей, какъ ты! Тщетно будетъ онъ протягивать на смертномъ одрѣ исхудалыя руки къ своему Карлу и со страхомъ отдернетъ ихъ, встрѣтивъ холодную руку Франца… О, это даже отрадно быть проклятымъ твоимъ отцомъ! Скажи, Францъ, ты, любящее, братское сердце, что нужно сдѣлать, чтобы быть проклятымъ имъ?
Францъ. Ты бродишь, моя любовь. Мнѣ жаль тебя.
Амалія. О, прошу тебя… Жалѣешь ли ты своего брата? Нѣтъ, извергъ, ты его ненавидишь! И меня ты, конечно, тоже ненавидишь?
Францъ. Я люблю тебя какъ самого себя, Амалія.
Амалія. Если ты меня любишь, то, конечно, исполнишь мою просьбу?
Францъ. Все, что только въ моихъ силахъ.
Амалія. О, эту просьбу тебѣ будетъ такъ легко, такъ пріятно исполнить… (Гордо). Ненавидь меня! Я бы покраснѣла отъ стыда, если бы въ то время, когда я думаю о Карлѣ, мнѣ пришло бы въ голову, что ты меня не ненавидишь. Итакъ ты обѣщаешь мнѣ это? Теперь ступай, мнѣ хочется остаться одной!
Францъ. Прелестная мечтательница! Я преклоняюсь передъ твоимъ нѣжнымъ любящимъ сердцемъ! (Дотрогиваясь до ея груди). Здѣсь царилъ всецѣло Карлъ, какъ Богъ въ своемъ храмѣ; Карлъ стоялъ передъ тобой днемъ, Карлъ являлся тебѣ въ сновидѣніяхъ, весь міръ воплощался въ твоихъ глазахъ въ немъ одномъ, отражалъ его одного…
Амалія (тронутая). Да, правда, я сознаюсь въ этомъ. Назло вамъ, варварамъ, я готова передъ всѣмъ свѣтомъ заявить: да, я люблю ого.
Францъ. Безчеловѣчно, жестоко! За такую любовь такъ отплатить! Забить ее.
Амалія (вздрогнувъ). Что? Забыть меня?
Францъ. Не надѣла ли ты ему сама при прощаніи на палецъ кольца? Кольца съ алмазомъ въ залогь твоей вѣрности?.. Положимъ, юношѣ трудно устоять передъ прелестями блудницы… И кто осудитъ его за это, если ему нечего было больше отдать… и если она заплатила ему за него съ избыткомъ своими ласками?
Амалія (съ негодованіемъ). Мое кольцо блудницѣ?
Францъ. Да, да, это недостойный поступокъ. Но если бы дѣло ограничивалась только этимъ! Вѣдь кольцо, какъ бы ни было оно дорого, можно, въ сущности, купить у любого жида… можетъ-быть, ему не нравилась работа. можетъ-быть, онъ купилъ себѣ вмѣсто него другое, болѣе красивое
Амалія (горячо). Но вѣдь мое кольцо… я говорю, мое кольцо?
Францъ. Конечно, твое, Амалія… Ахъ! если бы такое сокровище было на моемъ пальцѣ… и отъ Амаліи! Сама смерть не вырвала бы его у меня!.. Не правда ли, Амалія? Но цѣнность алмаза, не искусство отдѣлки, любовь придастъ ему такую цѣну. Дитя мое, ты плачешь? Горе тому, кто заставилъ эти небесные глаза проливать слезы… если бы ты видѣла его самого въ этомъ видѣ!
Амалія. Чудовище! Въ какомъ видѣ?
Францъ. Тише, тише не разспрашивай меня! (Какъ будто про себя, но довольно громко). Если бы, по крайней мѣрѣ, существовалъ какой-нибудь покровъ, который скрывалъ бы отъ глазъ людей гнусный порокъ! Но нѣтъ! Порокъ выдаетъ себя самъ своимъ больнымъ взглядомъ, блѣдными, впалыми щеками; онъ сказывается въ хрипломъ, гнусавомъ голосѣ, громко кричитъ о себѣ трясущимися членами; онъ проникаетъ до мозга костей и уноситъ всѣ силы молодости: онъ выступаетъ изъ всего тѣла въ видѣ отвратительнаго гноя, гнѣздится въ мерзкихъ язвахъ… тьфу! меня просто тошнитъ… Ты помнишь, Амалія, того несчастнаго, который испустилъ духъ у насъ въ больницѣ? Ты плакала тогда надъ нимъ. Возстанови въ твоей памяти его образъ, и передъ тобой будетъ образъ Карла!.. Его поцѣлуи теперь зараза, его губы отравятъ твои!
Амалія (ударяя его). Безстыдный клеветникъ!
Францъ. Тебя ужасаетъ такой Карлъ? Тебѣ стало противно отъ одного моего блѣднаго описанія. Поди же, посмотри на него самого, на твоего прелестнаго, ангельскаго, божественнаго Карла! Иди, вдыхай его благовонное дыханіе, которое выдѣляется теперь изъ его глотки! Отъ одного его дыханія у тебя закружится голова. какъ отъ запаха гніющей падали или при видѣ поля битвы, покрытаго трупами.
Амалія (отворачивается).
Францъ. Но развѣ справедливо презирать человѣка за его болѣзненную, хилую наружность? Вѣдь и въ тѣлѣ жалкаго калѣки можетъ скрываться высокая, достойная любви, душа, какъ въ грязи алмазъ. (Злобно смѣясь). Любовь можетъ и гноящимися устами. Да, но порокъ разрушаетъ также и самыя основы характера, вмѣстѣ съ цѣломудріемъ исчезаютъ и всѣ добродѣтели, вмѣстѣ съ тѣломъ калѣчится и душа…
Амалія (радостно вскакивая). А! Карлъ! Теперь я тебя снова узнаю! Ты все еще прежній Карлъ, прежній Карлъ!.. Все это была ложь!… Развѣ ты не знаешь, злодѣй, что Карлъ никогда но можетъ стать такимъ? (Францъ стоитъ нѣкоторое время неподвижно, потомъ вдругъ поворачивается и хочетъ итти). Куда такъ поспѣшно? Или ты бѣжишь отъ собственнаго стыда?
Францъ (закрывая себѣ лицо). Пусти меня!.. Пусти!.. Дай свободу моимъ слезамъ… Жестокій отецъ! Лучшаго изъ твоихъ сыновей предать нуждѣ и позору… Пусти меня, Амалія! Я брошусь къ его ногамъ, на колѣняхъ буду умолять его обратить на мою, на мою голову это ароклятіе… лишать меня наслѣдства… меня… мою кровь… мою жизнь… все…
Амалія (бросаясь ему на шею). Братъ моего Карла! Мой дорогой, мой добрый Францъ!
Францъ. О, Амалія! Какъ я люблю тебя за эту непреклонную вѣрность моему брату!.. Прости, что я рѣшился подвергнуть твою любовь такому суровому испытанію!.. И какъ прекрасно оправдала ты мои ожиданія!.. Эти слезы, эти вздохи, это божественное негодованіе… и для меня тоже… вѣдь наши сердца бились всегда такъ согласно.
Амалія. О, нѣтъ! Этого никогда не было.
Францъ. Нѣтъ, нѣтъ, они бились всегда согласно!.. Я всегда думалъ, что по настоящему мы должны были бы родиться съ нимъ близнецами… И если бы между нами не было этой досадной разницы въ наружности, при чемъ, конечно, Карлъ много бы потерялъ, насъ постоянно смѣшивали бы. Я часто говорилъ самому себѣ: ты совсѣмъ Картъ, его отраженіе, его двойникъ!
Амалія (качаетъ головой). Нѣтъ, нѣтъ! У тебя нѣтъ ни одной его черточки, ни одной искорки его чувствъ…
Францъ. Всѣ наши вкусы такъ совпала я и… Роза была его любимымъ цвѣткомъ — а я развѣ не люблю тоже розу больше всѣхъ другихъ цвѣтовъ? Онъ невыразимо любилъ музыку, а какъ часто-беру въ свидѣтели васъ, звѣзды! — проводилъ я ночь за роялемъ въ то время, какъ вокругъ меня все спало глубокимъ сномъ… и можешь ли ты еще сомнѣваться, Амалія, если мы такъ сошлись въ нашихъ чувствахъ любви къ одному и тому же совершенству?
Амалія (смотритъ на него съ удивленіемъ).
Францъ. Я помню одинъ тихій, ясный вечеръ — это былъ послѣдній вечеръ передъ его отъѣздомъ въ Лейпцигъ-Карлъ позвалъ меня съ собой въ ту бесѣдку, гдѣ вы часто проводили съ нимъ время, продаваясь грезамъ любви… Долго молчали мы… наконецъ онъ схватилъ мою руку и сказалъ тихо, со слезами: „Я оставляю Амалію… не знаю почему, но у меня есть предчувствіе, что навсегда… Не покидай ея, брать! Будь ой другомъ… ея Карломъ… если Карлъ больше не возвратится…“ (бросается передъ ней на колѣни и съ жаромъ цѣлуетъ ей руку). Никогда, никогда онъ не возвратится больше, а я далъ ему торжественную клятву!
Амалія (отскакивая назадъ). Предатель! Я поймала тебя! Въ этой самой бесѣдкѣ Карлъ заклиналъ меня не знать другой любви, если ему суждено умереть… Видишь, какъ ты безбожно, отвратительно… Прочь съ глазъ моихъ!
Францъ. Ты не знаешь меня, Амалія, ты меня совсѣмъ не знаешь!
Амалія. О, нѣтъ, я знаю тебя, отнынѣ я знаю тебя!.. И ты хотѣть сравняться съ нимъ? Передъ тобой будто бы онъ плакалъ обо мнѣ? Передъ тобой? Скорѣе онъ написалъ бы мое имя на позорномъ столбѣ… Ступай прочь сію же минуту!..
Францъ. Ты оскорбляешь меня.
Амалія. Уходи, говорю я. Ты укралъ у меня цѣлый часъ драгоцѣннаго времени, пусть онъ будетъ вычтенъ изъ твоей жизни.
Францъ. Ты ненавидишь меня.
Амалія. Я презираю тебя. Ступай!
Францъ (топая ногой). Подожди же! Я заставлю тебя дрожать передо мной! Пожертвовать мною для нищаго! (Въ гнѣвѣ уходитъ).
Амалія. Ступай, негодяй! Теперь я опять одна съ моимъ Карломъ. Нищаго, говоритъ онъ? Значить, весь міръ перевернулся! Нищіе стали королями, а короли нищими! Лохмотья, въ которыхъ онъ ходитъ, я но промѣняла бы на царскую одежду. Взглядъ, съ которымъ онъ проситъ милостыню, долженъ быть величественнымъ, царскимъ взглядомъ, — взглядомъ, который уничтожаетъ все великолѣпіе, всю важность знатныхъ и богатыхъ! Прочь вы, позорныя украшенья! (срываетъ у себя съ шеи жемчугъ). Будьте прокляты вы, знатные и богатые, за то, что носите золото и драгоцѣнные камни! Будьте прокляты за то, что услаждаете себя роскошными пирами, за то, что нѣжите свои члены на мягкихъ постеляхъ! Карлъ! Карлъ! Теперь я достойна тебя! (уходитъ).
ВТОРОЕ ДѢЙСТВІЕ. править
Францъ Мооръ (сидитъ задумавшись въ своей комнатѣ). Однако это продолжается слишкомъ долго… Докторъ думаетъ, что онъ можетъ поправиться… Жизнь старика, оказывается, долга какъ вѣчность!.. Переломной была бы свободная, ровная дорога, если бы не этотъ несносный, упрямый кусокъ мяса, который, словно драконъ въ сказкахъ, загораживаетъ мнѣ путь къ моимъ сокровищамъ. Но долженъ ли я подчинить свои замыслы желѣзной необходимости?.. Вѣдь стоитъ только задуть пламя, которое и безъ того одна теплится… и больше ничего… Однако мнѣ не хотѣлось бы сдѣлать этого самому, не хотѣлось бы изъ-за людей. Мнѣ хотѣлось бы, чтобы онъ былъ но убитъ, а умеръ самъ… Я хотѣлъ бы поступить подобно искусному врачу, только въ обратномъ смыслѣ: не насиловать природы, а ускорить ея естественный ходъ. Вѣдь мы можемъ продлить человѣческую жизнь, неужели у насъ нѣтъ въ рукахъ средствъ сократить со?
Ученые и врачи поучаютъ насъ, что настроенія духа точно согласуются съ движеніями тѣла. Болевыя ощущенія всегда сопровождаются нарушеніемъ правильности въ тѣлесныхъ отправленіяхъ, страсти губятъ жизненную силу, угнетенный духъ разрушаетъ свою оболочку… Итакъ! Если бы можно было разрушить тѣло, дѣйствуя на духъ?.. Отличная мысль! Если бы можно было привести ее въ исполненіе!.. Подумай-ка объ этомъ, Мооръ!.. Это искусство заслуживаетъ того, чтобы стать его изобрѣтателемъ. Вѣдь сдѣлали же теперь изъ искусства приготовленія ядовъ цѣлую науку, и умѣютъ за нѣсколько лѣтъ впередъ высчитать число ударовъ сердца, которые ему осталось пробить?.. Отчего бы не попробовать тутъ своихъ силъ?
Какъ же мнѣ приступить къ дѣлу, чтобы нарушить это мирное согласіе между тѣломъ и душой? Какой родъ ощущеній выбрать? Которыя изъ нихъ всего сильнѣе губятъ цвѣтъ жизни?.. Гнѣвъ? — этотъ жадный волкъ слишкомъ скоро насыщается… Заботу? — этотъ червь грызетъ слишкомъ медленно… Грусть? — эта змѣя ползетъ слишкомъ лѣниво… Страхъ? — онъ можетъ быть побѣжденъ надеждой… Какъ? Неужели я перечислилъ уже всѣхъ палачей человѣка? Развѣ у смерти нѣтъ другихъ орудій?.. (Задумывается). Это?.. Нѣтъ… Какъ же бы?.. А! (Вскакиваетъ). Ужасъ! — Чего но сдѣлаетъ ужасъ? Что могутъ сдѣлать разсудокъ, вѣра противъ его ледяныхъ объятій?.. Однако? Если онъ устоитъ и противъ этого потрясенія? Если онъ?.. О, тогда приходите ко мнѣ на помощь вы, печаль и раскаяніе, вѣчно разрушающія и вновь создающія спой ядъ! И ты, самообвиненіе, опустошающее свое собственное жилище!.. И такъ, постепенно буду я обрушивать? на эту хрупкую жизнь ударъ за ударомъ, потрясеніе за потрясеніемъ, пока весь этотъ рядъ губительныхъ ощущеній не завершится отчаяньемъ!.. Побѣда! Побѣда!.. Мой планъ готовъ… онъ труденъ и требуетъ искусства… но зато надеженъ и безопасенъ, потому что (насмѣшливо) при вскрытіи не обнаружитъ никакихъ слѣдовъ раны или яда (Рѣшительно). Итакъ за дѣло! (Входитъ Германъ). А! Кстати! Германъ!
Германъ. Къ вашимъ услугамъ, милостивый графъ!
Францъ (подаетъ ему руку). За которыя тебѣ не заплатятъ неблагодарностью.
Германъ. Я уже имѣю этому доказательство.
Францъ. Ты еще больше получишь въ будущемъ — въ будущемъ, Германъ! Мнѣ нужно, Германъ, тебѣ кое-что сказать.
Германъ. Я слушаю васъ обоими ушами.
Францъ. Я знаю тебя, Германъ! Ты рѣшительный малый! Солдатское сердце!.. Германъ! мой отецъ тебя жестоко оскорбилъ.
Германъ. Чортъ меня возьми, если я когда-нибудь забуду это!
Францъ. Вотъ это слова мужчины! Мужчинѣ приличествуетъ мстить за обиду. Ты нравишься мнѣ, Германъ! Возьми этотъ кошелекъ. Онъ былъ бы тяжелѣе, если бы я былъ уже господиномъ.
Германъ. Это мое всегдашнее желаніе, ваше сіятельство. Благодарю васъ!
Францъ. Правда, Германъ? Ты въ самомъ дѣлѣ желаешь, чтобы я сдѣлался господиномъ? Но отецъ мой крѣпокъ какъ левъ, а къ тому же еще я младшій сынъ.
Германъ. Я бы хотѣлъ, чтобы вы были старшимъ сыномъ, а у вашего отца было бы здоровье чахоточной дѣвушки.
Францъ. О, какъ вознаградилъ бы тогда тебя этотъ старшій сынъ! Онъ вывелъ бы тебя на свѣтъ Божій изъ этого подлаго состоянія, которое такъ мало приличествуетъ твоей душѣ и твоему происхожденію!.. Ты ходилъ бы тогда въ золотѣ, катался бы по улицамъ на четверкѣ лошадей… Право!.. Но я и позабылъ, что хотѣлъ поговорить съ тобою… Ты не забылъ еще, Германъ, Амаліи Эдельрейхъ?
Германъ. Проклятіе! Зачѣмъ напомнили вы мнѣ о ней?
Францъ. Мой братъ отбилъ ее у тебя.
Германъ. Онъ заплатитъ мнѣ за это.
Францъ. Она отказала тебѣ. А онъ, кажется, даже спустилъ тебя съ лѣстницы?
Германъ. Я его за это сброшу въ адъ.
Францъ. Знаешь, братъ мой говорилъ, что твой отець не могъ ни разу взглянуть на тебя безъ того, чтобы не ударить себя въ грудь и не воскликнуть: „Боже, прости меня, грѣшнаго!“
Германъ (въ бѣшенствѣ). Проклятіе! Замолчите!
Францъ. Онъ совѣтовалъ тебѣ продать съ торговъ твою дворянскую грамоту и починить себѣ на эти деньги чулки.
Германъ. Тысяча чертей! Я выцарапаю ему глаза.
Францъ. Что? Ты сердишься? Развѣ ты можешь сердиться на него? Что можешь ты ему сдѣлать? Что можетъ сдѣлать крыса льву? Твой гнѣвъ только усилить его торжество. Тебѣ ничего не остается, какъ только стиснуть зубы и излить свой гнѣвъ на кускѣ черстваго хлѣба.
Германъ (топая ногой). Я сотру его въ порошокъ.
Францъ (ударяя его по плечу). Стыдись, Германъ! Вѣдь ты дворянинъ. Ты не долженъ оставлять, оскорбленія не отмщеннымъ. Ты не долженъ выпускать изъ рукъ этой дѣвушки, ради всего на свѣтѣ. Но долженъ, Германъ! Чортъ возьми! Будь я на твоемъ мѣстѣ, я рѣшился бы на самыя крайнія мѣры.
Германъ. Я не успокоюсь, пока они оба не будутъ въ могилѣ.
Францъ. Не такъ стремительно, Германъ! Подойди сюда… Амалія будетъ твоей.
Германъ. Она должна быть моей, чортъ возьми! Должна быть!
Францъ. Она будетъ твоей, говорю тебѣ, ты се получишь изъ моихъ рукъ. Подойди ближе, ты, можетъ-быть, не знаешь еще, что Карлъ почти уже лишенъ наслѣдства?
Германъ (подходитъ). Не можетъ быть! Я впервые это слышу.
Францъ. Успокойся и слушай далѣе! Въ другой разъ я разскажу тебѣ обо всемъ подробнѣе… Да, говорю тебѣ, вотъ уже одиннадцать мѣсяцевъ, какъ онъ все равно, что изгнанъ. Но старикъ ужо раскаивается въ своемъ необдуманномъ шагѣ. А тутъ еще эта Эдельрейхъ каждый день надоѣдаетъ ему своими упреками и жалобами. Раньше или позже, а только въ концѣ концовъ отецъ начнетъ искать своего Карла, и тогда до свиданья, Германъ! Если онъ его найдетъ — тебѣ останется одно: держать смиренно Карлу карету, когда онъ поѣдетъ въ церковь вѣнчаться съ своей Амаліей
Германъ. Я задушу его у самаго алтаря.
Францъ. Отецъ скоро передастъ въ его руки все управленіе, а самъ будетъ жить на покоѣ въ своихъ замкахъ! И вотъ этотъ гордый самодуръ возьметъ вожжи въ свои руки и начнетъ издѣваться надъ своими ненавистниками и завистниками… а я, Германъ, — я, который хотѣлъ сдѣлать тебя великимъ, знатнымъ человѣкомъ, я самъ буду, согнувъ спину, стоять у порога его комнаты…
Германъ (съ жаромъ). Нѣтъ, клянусь, этого но будетъ! Если въ моемъ мозгу есть хотя одна капля разсудка, этого не будетъ!
Францъ. Не надѣешься ли ты этому помѣшать? И тебя, мой милый Германъ, онъ тоже заставитъ почувствовать свой бичъ: онъ будетъ плевать тебѣ въ лицо, встрѣчаясь съ тобой на улицѣ, и горе тебѣ, если ты дрогнешь плечомъ или скривишь гримасу… Видишь, что выйдетъ тогда изъ твоего сватовства къ Амаліи, изъ всѣхъ твоихъ плановъ и замысловъ?
Германъ. Скажите мнѣ, что я долженъ дѣлать?
Францъ. Слушай, Германъ!.. Видишь, какъ близко къ сердцу принимаю я твою судьбу… Иди, переодѣнься такъ, чтобы тебя не могли угнать, вели доложить о себѣ старику и разскажи ему, что ты прибылъ сюда прямой дорогой изъ Богеміи, что ты участвовалъ вмѣстѣ съ моимъ братомъ въ сраженіи при Прагѣ и видѣлъ, какъ онъ испустилъ духъ на полѣ битвы…
Германъ. Но повѣрятъ ли мнѣ?
Францъ. Эге! Объ этомъ я уже позабочусь! Возьми этотъ пакетъ. Здѣсь найдешь подробныя наставленія и документы, которые уничтожатъ всякое сомнѣніе… Постарайся теперь)йти отсюда незамѣтно. Выйди черезъ заднюю дверь на дворъ, тамъ перескочи черезъ стѣну въ садъ… Послѣдствія всей этой затѣи предоставь мнѣ.
Германъ. А эти послѣдствія будутъ: да здравствуетъ новый господинъ, Францискъ фонъ-Мооръ!
Францъ (треплетъ его по щекѣ). Какой ты хитрый! Видишь ли, этимъ способомъ мы скоро и сразу достигнемъ всѣхъ нашихъ цѣлей. Амалія потеряетъ всякую надежду на него. Старикъ станетъ винить себя въ смерти своего сына… и захвораетъ… онъ не переживетъ этого извѣстія. Тогда я останусь единственнымъ наслѣдникомъ, Амалія лишится всякой поддержки и сдѣлается игрушкой моей воли, и ты можешь легко. однимъ словомъ, все пойдетъ согласно нашимъ желаніямъ… Но смотри, не возьми своего слова назадъ!
Германъ. Что вы говорите? Скорѣе пуля полетитъ обратно и попадетъ въ самого стрѣлка… Разсчитывайте на меня! Предоставьте все мнѣ!.. До свиданья!
Францъ (кричитъ ему вслѣдъ). Жатва твоя, милый Германъ! (Одинъ). Когда волъ отвезетъ телѣгу съ снопами на гумно, онъ получаетъ за это только одно сѣно… Скотницу тебѣ, а но Амалію! (Уходитъ).
Амалія (подходитъ къ нему на цыпочкахъ). Тсъ! Онъ дремлетъ. (Останавливается передъ спящимъ). Какъ онъ прекрасенъ! Какъ величественъ! Такими изображаютъ обыкновенно святыхъ. Нѣтъ, я не могу на тебя сердиться! Не могу сердиться на эту сѣдую голову. Спи спокойно, просыпайся радостно, я буду страдать одна.
Старикъ Мооръ (во снѣ). Сынъ мой! Сынъ мой!
Амалія (беретъ его за руку). Ему снится его сынъ.
Старикъ Мооръ. Это ты? Ты? Ахъ, какой у тебя страдальческій видъ. Не смотри на меня такъ печально! Я и безъ того такъ несчастенъ.
Амалія (будитъ его). Проснитесь! Это только сонъ. Проснитесь!
Старикъ Мооръ (пробуждаясь). Развѣ онъ не былъ здѣсь? Развѣ я не жалъ его руки! Жестокій Францъ! Ты хочешь отнять его даже у моихъ грезъ.
Амалія. Слышишь, Амалія?
Старикъ Мооръ (проснувшись). Гдѣ онъ? Гдѣ? Гдѣ я? Это ты, Амалія?
Амалія. Какъ вы себя чувствуете? Освѣжилъ ли васъ этотъ сонъ?
Старикъ Мооръ. Мнѣ снился мой сыпь. Зачѣмъ не продлился этотъ сонъ дольше? Можетъ-быть, я получилъ бы прощеніе изъ его устъ.
Амалія. Ангелы не сердятся… Онъ прощаетъ васъ. (Беретъ печально его руку). Отецъ моего Карла! Я прощаю васъ.
Старикъ Мооръ. Нѣтъ, дочь моя! Эта мертвенная блѣдность твоего лица осуждаетъ меня. Бѣдная дѣвушка! Я лишилъ тебя всѣхъ радостей молодости… Не проклинай меня!
Амалія (нѣжно цѣлуетъ ему руку). Васъ?
Старикъ Мооръ. Знаешь ли ты этотъ портретъ, дочь моя?
Амалія. Портретъ Карла!
Старикъ Мооръ. Такимъ онъ былъ, когда ему исполнилось шестнадцать лѣтъ. Теперь онъ сталъ другимъ… О, какъ мнѣ тяжко!.. Эта кротость смѣнилась теперь гнѣвомъ, эта улыбка отчаяньемъ… Не правда ли, Амалія, ты нарисовала этотъ портретъ въ день его рожденія, въ жасминной бесѣдкѣ?.. О, дочь моя! Ваша любовь такъ меня радовала.
Амалія (не сводитъ глазъ съ портрета). Нѣтъ, нѣтъ! Это не онъ! Это не Карлъ! Здѣсь, здѣсь (показывая на свое сердце и лобъ) онъ совсѣмъ другой. Эти блѣдныя краски не передаютъ того небеснаго огня, который горѣлъ въ его глазахъ Прочь его! Этотъ портретъ слишкомъ земной. Моя работа никуда не годится.
Старикъ Мооръ. Этотъ ласковый, теплый взглядъ… Если бы онъ стоялъ у моей постели, я и въ объятіяхъ смерти оставался бы живъ! Я бы никогда не умеръ!
Амалія. Да, вы никогда бы не умерли! Какъ отъ одной мысли можно перескочить на другую, болѣе прекрасную, такъ этотъ взглядъ перенесъ бы васъ сразу за предѣлы могилы, перенесъ бы васъ къ звѣздамъ.
Старикъ Мооръ. Какъ это грустно, какъ тяжело! Я умираю, и моего Карла нѣтъ со мной… Меня снесутъ въ могилу, и онъ но будетъ плакать на моей могилѣ… Какъ сладко заснуть вѣчнымъ сномъ подъ звуки молитвы сына!.. Это колыбельная пѣсня!
Амалія (задумчиво). Да, сладко, божественно сладко заснуть вѣчнымъ сномъ подъ звуки пѣсни возлюбленнаго… можетъ быть, и въ могилѣ снятся сны… Одинъ долгій, вѣчный, безконечный сонъ о Карлѣ, пока не призовешь трубный гласъ къ воскресенію… (Вскакиваетъ въ восторгѣ). И съ той минуты вѣчность въ его объятіяхъ. (Молчаніе. Она идетъ къ роялю и начинаетъ пѣть).
Иль въ тебѣ нѣтъ, Гекторъ, сожалѣнья,
Если ты стремишься такъ въ сраженье,
Гдѣ Ахиллъ троянцамъ грозно мститъ?
Съ сыномъ смерть навѣкъ тебя разлучитъ.
Кто же чтить боговъ его научитъ?
Кто направитъ мечъ его и щитъ?
Старикъ Мооръ. Прекрасная пѣсня, дочь моя. Ты должна будешь спѣть мнѣ еще, прежде чѣмъ я умру.
Амалія. Это „Прощаніе Гектора съ Андромахой“[6]… Я часто пѣла ее съ Карломъ подъ звуки лютни. (Продолжаетъ нѣтъ).
Дай мнѣ мечъ, супруга дорогая!
Отпусти туда, гдѣ сѣча злая!
Долженъ я спасти мой Иліонъ.
Боги будутъ мальчику защитой.
Пусть падетъ твой Гекторъ здѣсь, убитый,
Вновь твоимъ за гробомъ будетъ онъ!
Даніель. Тамъ ждетъ какой-то человѣкъ, проектъ впустить его. Онъ говоритъ, что принесъ вамъ важное извѣстіе.
Старикъ Мооръ. Для меня теперь только одно важно на свѣтѣ — ты знаешь, что, Амалія?.. Но, можетъ-быть, тамъ какой-нибудь несчастный, нуждающійся въ помощи? Я не хочу, чтобы онъ ушелъ отсюда неудовлетвореннымъ.
Амалія. Если тамъ нищій, пусть онъ войдетъ сейчасъ же сюда.
Старикъ Мооръ. Амалія! Амалія! Пощади меня.
Амалія (Продолжаетъ пить).
Смолкнетъ звонъ твоей кольчуги ратной,
Пылью мечъ покроется булатный,
И умретъ Пріама храбрый родъ.
И сойдешь ты въ царство вѣчной ночи,
Но увидятъ солнца больше очи,
И съ тобой любовь твоя умретъ.
— Пусть всѣ чувства, думы и стремленья
Унесетъ съ собой рѣка забвенья,
Вѣрь, любовь со мною не умретъ!
Слышишь! Бой кипитъ ужъ полъ стѣною!
Дай мнѣ мечъ! Не мучь себя тоскою!
Вѣрь, любовь со мною но умретъ.
Францъ. Вотъ этотъ человѣкъ. Онъ говоритъ, что принесъ вамъ ужасныя вѣсти. Въ состояніи ли вы теперь выслушать ихъ?
Старикъ Мооръ. Я знаю только одну такую вѣсть. Подойди ко мнѣ, другъ мой, и не щади меня! Дайте ему стаканъ вина.
Германъ (измѣнивъ свой голосъ). Ваше сіятельство! Простите бѣдняка, если онъ невольно разобьетъ вамъ сердце. Я чужой въ этой странѣ, но васъ я знаю хорошо, вы отецъ Карла фонъ-Моора.
Старикъ Мооръ. Откуда ты это знаешь?
Германъ. Я зналъ вашего сына.
Амалія (вскакиваетъ). Онъ живъ? Живъ? Ты знаешь его? Гдѣ же онъ? Гдѣ?' Гдѣ? (хочетъ бѣжать).
Старикъ Мооръ. Ты знаешь что-нибудь о моемъ сынѣ?
Германъ. Онъ учился въ Лейпцигѣ. Оттуда онъ отправился странствовать. Какъ далеко онъ былъ, я не знаю. Онъ разсказывалъ мнѣ, что обошелъ кругомъ всю Германію босикомъ, съ непокрытой головой, выпрашивая себѣ у дверей милостыню. Пять мѣсяцевъ спустя вспыхнула эта несчастная война между Пруссіей и Австріей. Такъ какъ ему не на что уже было надѣяться въ жизни, онъ отправился въ Богемію къ побѣдоноснымъ войскамъ короля Фридриха. Позвольте мнѣ, сказалъ онъ одному изъ его великихъ полководцевъ, умереть смертью героя, потому что у меня нѣтъ болѣе отца!
Старикъ Мооръ. Не смотри на меня, Амалія!
Германъ. Ему дали знамя. Онъ сдѣлалъ весь походъ вмѣстѣ съ прусскимъ войскомъ. Намъ пришлось съ нимъ спать въ одной палаткѣ. Онъ много разсказывалъ мнѣ о своемъ старомъ отцѣ, о лучшихъ прошлыхъ дняхъ, о своихъ разбитыхъ надеждахъ… И мы оба плакали.
Старикъ Мооръ (прячетъ лицо въ подушки). О, замолчи, замолчи!
Германъ. Недѣлю спустя разыгралась жаркая битва подъ Прагой. Могу васъ увѣрить, сынъ вашъ держалъ себя въ сраженіи какъ храбрый воинъ. Онъ выказалъ чудеса храбрости. Пять полковъ смѣнились вокругъ него — онъ все стоялъ. Пули свистѣли вокругъ него, онъ все стоялъ. Одна пуля раздробила ему правую руку, онъ взялъ знамя въ лѣвую и стоялъ.
Амалія (съ восторгомъ). Гекторъ! Гекторъ! Слышите! Онъ стоялъ…
Германъ. Я нашелъ его вечеромъ послѣ сраженія; онъ лежалъ, сраженный пулей. Лѣвой рукой онъ удерживалъ льющуюся кровь, правая его рука была зарыта въ землю. „Братъ! воскликнулъ онъ: я слышалъ, какъ сейчасъ кругомъ говорили, — часъ тому назадъ палъ нашъ генералъ“. — „Онъ палъ, говорю я: а ты?“ — „Храбрый солдатъ долженъ слѣдовать за своимъ генераломъ!“ — воскликнулъ онъ и отнялъ лѣвую руку отъ раны. Вскорѣ послѣ того его великая душа покинула тѣло.
Францъ (съ гнѣвомъ наступаетъ на него). Пусть смерть припечатаетъ твой проклятый языкъ! Ты явился сюда, чтобы убить нашего отца!.. Батюшка! Амалія! Батюшка!
Германъ. Такова была послѣдняя воля моего покойнаго товарища. „Возьми этотъ мечъ, прохрипѣлъ онъ, и сноси моему старику отцу — этотъ мечъ обагренъ кровью его сына; пусть онъ утѣшится — теперь онъ отмщенъ. Скажи ему, что его проклятіе заставило меня искать смерти, что я палъ съ отчаяньемъ въ душѣ! Его послѣднее слово было — Амалія“.
Амалія (какъ бы очнувшись отъ оцѣпенѣнія). Его послѣднее слово — Амалія!
Старикъ Мооръ (съ жалобнымъ крикомъ рветъ на себѣ волосы). Мое проклятіе заставило его искать смерти! Онъ умеръ съ отчаяньемъ въ душѣ!
Францъ (бѣгая по комнатѣ). О, что вы сдѣлали, отець! Мой Карлъ! Мой брать!
Германъ. Вотъ мечъ, а вотъ портретъ, который онъ снялъ тогда же съ своей груди. Портретъ, какъ двѣ капли воды, похожъ на эту барышню. „Это моему брату Францу“, сказалъ онъ. Но знаю, что онъ хотѣлъ этимъ сказать.
Францъ (притворяясь изумленнымъ) Мнѣ? Портретъ Амаліи? Мнѣ. Карлъ, Амалія? Мнѣ?
Амалія (съ гнѣвомъ наступаетъ на Германа). Низкій, подкупленный обманщикъ!
Германъ. Нѣтъ, я не обманщикъ, барышня! Посмотрите сами, развѣ это не вашъ портретъ… вѣроятно, вы сами дали этотъ портретъ ему.
Францъ. Да, Амалія, это твой портретъ! Дѣйствительно. твой.
Амалія (отдаетъ ему портретъ). Мой! Мой! О, небо!
Старикъ Мооръ (съ крикомъ царапаетъ себѣ лицо). Горе! Горе! Мое проклятіе заставило его искать смерти! Онъ умеръ въ отчаяньи!
Францъ. И въ послѣдній, страшный часъ смерти онъ думалъ обо мнѣ, обо мнѣ!.. Ангельская душа! Когда надъ нимъ уже распростирался черный покровъ смерти… обо мнѣ!..
Старикъ Мооръ (бормочетъ). Мое проклятіе заставило, его искать смерти! Умеръ въ отчаяніи.
Германъ. Я не могу больше выносить этого. Прощайте, ваше сіятельство. (Тихо Францу). Зачемъ вы это сдѣлали, графъ? (Быстро уходитъ)
Амалія (вскакивая, бросается за нимъ). Стой! Стой! Какія были его послѣднія слова?
Германъ. Его послѣднее слово было — Амалія. (Уходитъ).
Амалія. Его послѣднее слово было — Амалія!.. Нѣтъ! Ты не обманщикъ! Итакъ, это правда… Правда… онъ умеръ! умеръ! (Мечется по комнатѣ, пока наконецъ не падаетъ въ изнеможеніи). Умеръ! Карлъ умеръ!
Францъ. Что я вижу? Что это на надпись на мечѣ? Написано кровью. Но грежу ли я?.. Амалія! Смотри, написано кровавыми буквами: Францъ, не оставляй моей Амаліи. Смотри! Смотри! А на другой сторонѣ: Амалія! твою клятву разрѣшаетъ всемогущая смерть… Видишь? Видишь? Онъ написалъ эти слова костенѣющей рукой, написалъ ихъ теплой кровью своего сердца, на порогѣ вѣчности. Его отлетающая душа замедлилась здѣсь, чтобы соединить Франца съ Амаліей.
Амалія. Великій Боже! Его рука… Онъ никогда меня не любилъ! (Быстро уходитъ).
Францъ (топая ногой). Проклятіе! Все мое искусство разбивается объ эту упрямую голову!
Старикъ Мооръ. Горе! Горе! Но оставляй меня, Амалія!.. Францъ! Францъ! Отдай мнѣ моего сына!
Францъ. А кто проклялъ его? Кто заставилъ его искать смерти? Кто ввергнулъ его въ отчаянье! О, это былъ ангелъ, небесное сокровище! Проклятіе его палачамъ! Проклятіе, проклятіе на вашу голову!
Старикъ Мооръ (бьетъ себя кулакомъ въ грудь и голову). Онъ былъ ангелъ, небесное сокровище! Проклятіе, проклятіе мнѣ! Я отецъ, убившій своего сына! Онъ любилъ меня до самой своей смерти. Чтобы отмстить мнѣ, бросился онъ въ сраженіе искать смерти! Чудовище! Чудовище!
Францъ. Онъ умеръ — теперь ужъ не помогутъ запоздалыя жалобы! (Злобно смѣясь). Убить легче, чѣмъ воскресить. Никогда уже не вернете вы его изъ могилы.
Старикъ Мооръ. Никогда, никогда но верну я его изъ могилы! Умеръ, потерянъ навѣки! Это ты вырвалъ у меня изъ сердца это проклятіе — ты, ты… Отдай мнѣ моего сына!
Францъ. Не раздражайте меня! Я оставляю васъ смерти!..
Старикъ Мооръ. Злодѣй! Извергъ! Отдай мнѣ моего сына! (Встаетъ съ кресла и схватываетъ Франца за горло, который отбрасываетъ его).
Францъ. Старыя кости! Вы еще смѣете!.. Умирайте! Предавайтесь отчаянью! (Уходитъ).
Тысяча проклятій тебѣ! Ты укралъ у меня изъ рукъ сына! (Въ отчаяніи мечется въ креслѣ). Горе! Горе! Отчаяніе вмѣсто смерти! Они всѣ бѣжали, бросили меня умирающаго… Мои ангелы-хранители бѣжали отъ меня…. всѣ святые отступились отъ сѣдого убійцы… Горе! Горе! Кто поддержитъ мнѣ голову, кто отпуститъ мою страждущую душу? Нѣтъ у меня сына! Нѣтъ дочери! Нѣтъ друга! Кто поможетъ мнѣ?.. Одинъ… покинутый всѣми… Горе! Горе!.. Вмѣсто смерти отчаяніе.
Старикъ Мооръ. Амалія! Небесная посланница! Ты пришла отпустить мою душу?
Амалія (кротко). Вы потеряли чуднаго сына.
Старикъ Мооръ. Убилъ, хочешь ты сказать? Съ этимъ обвиненіемъ предстану я на судъ Господень.
Амалія. Нѣтъ, бѣдный старикъ! Нѣтъ! Его призвалъ къ себѣ небесный Отецъ. Мы были бы слишкомъ счастливы на землѣ. Тамъ, на небѣ мы снова увидимъ его.
Старикъ Мооръ. Увидимъ! О, это будетъ для меня ножъ острый, если я встрѣчусь съ нимъ на небѣ. Среди райскаго блаженства меня охватятъ всѣ ужасы ада. Передъ лицомъ Безконечнаго я буду терзаться воспоминаніемъ: ты убилъ своего сына!
Амалія. О, онъ своею небесной улыбкой изгладитъ изъ вашей души это воспоминаніе! Утѣшьтесь, дорогой отецъ! Я теперь совсѣмъ спокойна. Его послѣднее слово было Амалія! Амалія — будетъ его первымъ радостнымъ возгласомъ тамъ!
Старикъ Мооръ. Дочь моя! Твои слова — небесное утѣшеніе! Онъ улыбнется мнѣ, говоришь ты? Простить мнѣ? Возлюбленная моего Карла, не покидай меня, когда я буду умирать!
Амалія. Смерть — это переходъ въ его объятія. Вы можете считать себя счастливымъ! Я завидую вамъ. Зачѣмъ мои члены не дряхлы? Зачѣмъ мои волосы не сѣды? Я была бы тогда ближе къ небу и моему Карлу!
Старикъ Мооръ. Подойди ко мнѣ, сынъ мой! Прости мнѣ, что я давеча обошелся съ тобой слишкомъ сурово! Я все тебѣ прощаю. Я хочу отойти въ вѣчность съ миромъ въ душѣ.
Францъ. Наплакались ли вы вдоволь о вашемъ сынѣ? Какъ я замѣчаю, у васъ только одинъ сынъ.
Старикъ Мооръ. У Іакова было двѣнадцать сыновей, и все-таки онъ плакалъ о своемъ Іосифѣ кровавыми слезами.
Францъ. Гмъ!
Старикъ Мооръ. Достань библію, дочь моя, и прочти мнѣ исторію Іакова и Іосифа. Она всегда трогала меня, а тогда я еще не былъ Іаковымъ.
Амалія. Которое мѣсто прочитать вамъ? (Достаетъ библію и начинаетъ ее перелистывать).
Старикъ Мооръ. Прочти мнѣ то мѣсто, гдѣ описывается горе покинутаго отца, когда онъ но могъ нигдѣ, найти сына и напрасно ожидалъ его въ кругу своихъ одиннадцати сыновей, и его жалобы, когда онъ узналъ, что Іосифъ взятъ у него навѣки…
Амалія (читаетъ). „И взяли одежду Іосифа и закололи козла, и вымарали одежду кровью; и послали разноцвѣтную одежду, и доставили къ отцу своему, и сказали: мы это нашли; посмотри, сына ли твоего эта одежда, или нѣтъ?“ (Францъ вдруѣ встаетъ и уходитъ). „Онъ узналъ ее и сказалъ: эта одежда сына моего; хищный звѣрь съѣлъ его; вѣрно, растерзанъ Іосифъ“.
Старикъ Мооръ (падаетъ назадъ въ подушки). Вѣрно, растерзанъ Іосифъ!
Амалія (читаетъ дальше). „И разодралъ Іаковъ одежды свои, и возложилъ вретище на чресла свои, и оплакивалъ сына своего многіе дни. И собрались всѣ сыновья его и всѣ дочери его, чтобы утѣшить его; но онъ не хотѣлъ утѣшиться и сказалъ: съ печалью сойду къ сыну моему…“
Старикъ Мооръ. Довольно! Довольно! мнѣ дурно!
Амалія (роняетъ библію и подбѣгаетъ къ нему). Боже, помоги! что съ вами?
Старикъ Мооръ. Я умираю… въ глазахъ темнѣетъ… позови пастора… причаститься… Гдѣ сынъ мой?.. Францъ?..
Амалія. Онъ убѣжалъ. Боже, сжалься надъ нами!
Старикъ Мооръ. Убѣжалъ… убѣжалъ… отъ постели умирающаго… и это все… все… отъ двухъ сыновей, полныхъ надежды… Боже, Ты далъ ихъ… Ты и взялъ… Да святится имя…
Амалія (вскрикиваетъ). Умеръ! Все умерло! (убѣгаетъ въ отчаяньи).
Францъ (вбѣгаетъ, ликуя). Умеръ, кричатъ они, умеръ! Наконецъ-то я здѣсь господинъ! По всему замку раздаются крики: умеръ!.. Но, можетъ-быть, онъ только спитъ?.. Да, конечно, это сонъ, но только такой сонъ, отъ котораго онъ никогда уже не проснется. (Закрываетъ ему глаза). Кто посмѣетъ теперь призвать меня къ суду? Кто посмѣетъ сказать мнѣ въ глаза: ты мошенникъ! Долой теперь эту несносную личину кротости и добродѣтели! Теперь вы увидите настоящаго, не прикрашеннаго Франца — и ужаснетесь! Мой отецъ подсахаривалъ свои требованія; онъ считалъ всѣхъ своихъ подданныхъ своей семьей, сидѣлъ улыбаясь у воротъ и привѣтствовалъ васъ, какъ своихъ братьевъ и дѣтей… Теперь имя новаго господина будетъ висѣть надъ вами грозной тучей, движеніе бровей его будетъ приводить васъ въ трепетъ… Онъ нѣжничалъ съ вами, ласкалъ ваши упрямыя выи. Ласки и нѣжности не мое дѣло. Я вонжу вамъ въ бока острыя шпоры, заставлю васъ отвѣдать моего бича… Я доведу васъ до того, что картофель и жидкое пиво покажутся вамъ праздничнымъ угощеніемъ, и горе тому, у кого я увижу толстыя, румяныя щеки! Рабскій страхъ и блѣдность нищеты — будутъ отнынѣ вашимъ отличіемъ. (Уходитъ).
Рацманъ. Это ты? Взаправду ты? Дай же покрѣпче прижать тебя къ сердцу, другъ Морицъ! Добро пожаловать въ наша Богемскіе лѣса! Какой ты сталъ теперь видный, здоровый! И еще цѣлый отрядъ рекрутовъ съ собой провелъ! Молодецъ!
Шпигельбергъ. Да, братецъ, да!… Ты не повѣришь, надо мной положительно Божье благословенье! Что я былъ раньше? Голодныя бѣднякъ… у меня не было ничего, кромѣ этого посоха, съ которымъ я перешелъ Іорданъ! А теперь насъ семьдесятъ восемь человѣкъ — по большей части все разорившіеся торговцы, выгнанные учителя и писцы — цѣлый полкъ молодцовъ. Это, братъ, я тебѣ скажу, великолѣпные парни — другъ у друга пуговицы со штановъ воруютъ. Съ ними, братъ, нельзя иначе и разговаривать, какъ держа въ рукахъ заряженное ружье. А все же у нихъ всего вдоволь, да вдобавокъ еще слава о нихъ гремитъ на сто верстъ вокругъ. Теперь ты не найдешь на одной газеты, гдѣ бы не было разсказа о какой-нибудь продѣлкѣ Шпигельберга. Я ихъ зато только и выписываю — они изобразили меня тамъ всего, съ головы до ногъ такъ обстоятельно, что, можно подумать, сами видѣли меня, даже пуговицъ моихъ не забыли. Но мы все-таки дурачимъ ихъ отчаянно. Я отправляюсь, напримѣръ, разъ въ типографію, заявляю, что видѣлъ знаменитаго Шпигельберга и диктую сидѣвшему тамъ писцу описаніе наружности одного доктора. Штука моя имѣла успѣхъ: малаго схватили, стали допрашивать, а онъ со страху и по глупости сознался, чортъ меня возьми, сознался, что онъ Шпигельбергъ!.. Тысяча чертей! Я уже готовъ былъ пойти и объявиться судьямъ, чтобы мерзавецъ не порочилъ зря моего имени — но черезъ три мѣсяца его уже повѣсили. Потомъ я долженъ былъ забивать себѣ въ носъ здоровую понюшку табаку, когда проходилъ мимо висѣлицы и любовался на лже-Шпигельберга, качавшагося на ней во всей своей славѣ. А пока они вѣшали Шпигельберга, настоящій Шпигельбергъ потихоньку ускользнулъ изъ ихъ сѣтей и натянулъ премудрому правосудію длинный носъ.
Рацманъ (смѣется). Ты все еще прежній Шпигельбергъ.
Шпигельбергъ. Какъ видишь, все тотъ же и тѣломъ и душой. Подожди! Я тебѣ разскажу еще одну штуку, которую мы сыграли въ монастырѣ святой Цециліи. Во время моихъ странствованій я очутился какъ-то около женскаго монастыря. Дѣло было въ сумерки. Въ этотъ день я еще не сдѣлалъ ни одного выстрѣла, а такъ какъ я до смерти ненавижу даромъ потерянный день, то я рѣшилъ выкинуть въ эту ночь такую штуку, чтобы чорту стало жарко! Мы прождали смирно до поздней ночи. Наконецъ все стихло. Огни потухли. Мы рѣшили, что монахини теперь навѣрно уже въ постеляхъ. Тогда я беру съ собой моего товарища Гримма, а остальнымъ велю ждать у воротъ, пока они не услышатъ моего свистка; схватываю сторожа, отнимаю у него ключи, прокрадываюсь въ кельи монахинь, забираю ихъ платья и назадъ съ узломъ къ воротамъ. Одну за другой обошли мы по очереди всѣ кельи и отобрали платья у всѣхъ сестеръ, подъ конецъ и у самой настоятельницы. Тогда я даю свистокъ, и мои молодцы поднимаютъ такой гвалтъ и крикъ, словно насталъ день страшнаго суда, и съ адскимъ шумомъ врываются въ кельи сестеръ! Ха! Ха! Ха! Если бы ты видѣлъ, какая тутъ поднялась суматоха: бѣдные звѣрки начинаютъ искать въ темнотѣ свои платья, не могутъ ихъ найти и въ ужасѣ и смущеніи закутываются въ простыни, другія заползаютъ подъ печки, точно кошки, а тутъ еще мы шумимъ, какъ черти… крики, вопли… и въ довершеніе всего эта старая трещотка, настоятельница, въ костюмѣ Евы… Ты знаешь, братъ, что во всемъ бѣломъ свѣтѣ ни одно созданіе не противно мнѣ такъ, какъ паукъ и старая баба, и, представь себѣ, передо мной пляшетъ эта морщинистая, лохматая вѣдьма и заклинаетъ меня своимъ дѣвственнымъ цѣломудріемъ… Тысяча чертей! Я уже готовъ былъ всадить ей ножъ въ брюхо… Нечего тутъ разговаривать! Или пожалуйте намъ всѣ денежки и все монастырское серебро, или… мои молодцы сразу поняли меня… Говорю тебѣ, я унесъ изъ монастыря болѣе тысячи талеровъ да въ придачу позабавился, а мои молодцы оставили имъ по себѣ такую память, которую онѣ протаскаютъ цѣлыхъ девять мѣсяцевъ.
Рацманъ (топая ногой). Чортъ возьми! Зачѣмъ меня не было съ вами?
Шпигельбергъ. Вотъ видишь! Ну, скажи теперь, развѣ это не развеселая жизнь? И при этомъ остаешься всегда свѣжимъ и крѣпкимъ, и съ каждымъ днемъ толстѣешь, точно поповское брюхо… Знаешь, братъ, во мнѣ есть что-то такое притягательное, что привлекаетъ ко мнѣ всѣхъ мошенниковъ со всего бѣлаго свѣта, словно магнитъ желѣзо!
Рацманъ. Нечего сказать, прекрасныя магнитъ! Но скажи, пожалуйста, какимъ колдовствомъ достигаешь ты…
Шпигельбергъ. Колдовствомъ? Тутъ, братъ, не надо никакого колдовства — надо только имѣть голову! Нужна извѣстная практическая сноровка, которая, правду сказать, не такъ-то легко дается… Видишь, я всегда говорю, что честнаго человѣка можно сдѣлать изъ каждой палки, а чтобы приготовить мошенника, требуется смекалка. Вотъ, брать, какъ это дѣлается. Первымъ дѣломъ, какъ ты явился въ какой-нибудь городъ, ты разспрашиваешь у дозорныхъ, городовыхъ, служителей смирительнаго дома, кто всѣхъ чаще попадается имъ въ лапы, и провѣряешь эти свѣдѣнія… Затѣмъ ты начинаешь посѣщать трактиры, постоялые дворы, публичные дома, выслѣживаешь тамъ, развѣдываешь, кто всѣхъ больше кричитъ про полицейскія стѣсненія, бранитъ наше время и правительство, и тому подобное. Братъ! Тутъ ты находиться на высотѣ своего призванія! Честность качается уже какъ гнилой зубъ, остается только приложить щипцы и вырвать ее… А то еще проще и лучше. Ты отправляешься на улицу и бросаешь гдѣ-нибудь полный кошелекъ, а самъ прячешься поблизости и смотришь, кто его подниметъ. Минуту спустя ты нагоняешь поднявшаго, начинаешь искать, кричать и какъ бы мимоходомъ спрашиваешь его: не находили ли вы кошелька съ деньгами? Коли онъ скажетъ „да“ — тогда чортъ съ нимъ! Если же онъ станетъ отрицать: „Извините, сударь… но замѣчалъ… очень жаль…“ (Вскакиваетъ). Тогда, братъ, побѣда! Ты нашелъ подходящаго человѣка.
Рацманъ. Ты, я вижу, опытный дѣлецъ.
Шпигельбергъ. Богъ мой! Какъ будто я когда-либо въ этомъ сомнѣвался… Когда молодецъ попался къ тебѣ на удочку, ты долженъ еще сумѣть ловко его вытащить… Видишь ли, сынъ мой, я дѣлалъ это такимъ майоромъ. Какъ только я на лада ль на слѣдъ, я прицѣплялся къ моей жертвѣ, какъ репейникъ, поилъ его виномъ… при этомъ, замѣть, непремѣнно даромъ! Это стоить порядочно, но на это ты не долженъ обращать вниманія… Затѣмъ ты сводишь его съ компаніей игроковъ и разгульныхъ людей, вмѣшиваешь его въ драки и всякія плутни, пока всѣ его деньги, совѣсть и доброе имя не пойдутъ къ чорту, потому что, скажу тебѣ по секрету, ты ничего не добьешься, если не развратишь сначала тѣла и души… Повѣрь мнѣ, брать! Я убѣждался въ этомъ, по крайней мѣрѣ, разъ пятьдесятъ на опытѣ, — разъ честный человѣкъ выбитъ изъ своей колеи, онъ навѣрно попадетъ къ чорту въ лапы… ему остается сдѣлать только одинъ шагъ… и это такъ же легко, какъ легко непотребной женщинѣ превратиться въ ханжу… Слушай! Что это за трескъ былъ сейчасъ?
Рацманъ. Это громъ. Разсказывай дальше.
Шпигельбергъ. А то можно достичь успѣха еще скорѣе такимъ способомъ. Ты оберешь твоего молодца дочиста, вплоть до послѣдней рубашки на тѣлѣ — тогда онъ самъ придетъ къ тебѣ… Разспроси-ка, братъ, вонъ у той рожи, какъ я заполучилъ его къ себѣ въ сѣти… Я предложилъ ему сорокъ дукатовъ, если онъ принесетъ мнѣ восковой слѣпокъ съ ключа его барина… Представь себѣ! Эта глупая бестія, дѣйствительно, приносить мнѣ ключъ, чортъ меня возьми! И требуетъ обѣщанной платы. Тогда я говорю: „А знаете ли вы, мусью, что я сейчасъ снесу этотъ ключъ въ полицію и приготовлю для васъ даровое помѣщеніе на висѣлицѣ?“ — Тысяча чертей! Если бы ты видѣлъ, какъ этотъ молодецъ выпучилъ на меня глаза и началъ дрожать, словно мокрый пудель!.. „Ради Самого Бога сжальтесь, сударь! Я хотѣлъ… хотѣлъ…“ — Что вы хотѣли? Не хотите ли, можетъ-быть, сейчасъ же отправиться вмѣстѣ со мной ко всѣмъ чертямъ? — „О, съ радостью, отъ всей души…“ — Ха-ха-ха! Мышей ловятъ на сало! Посмѣйся же надъ нимъ, Рацманъ! Ха-ха-ха!
Рацманъ. Да, сознаюсь… Золотыми буквами запишу я у себя въ мозгу твои поученія. Дьяволь, видно, знаетъ людей, если выбралъ тебя своимъ поставщикомъ.
Шпигельбергъ. Правда, братъ? И знаешь, что? Если я поставлю ему десятерыхъ, я думаю, онъ отпуститъ меня на свободу. Вѣдь каждый предприниматель даетъ своему поставщику десятый экземпляръ даромъ — неужели чортъ будетъ скупѣе?.. Рацманъ! Я слышу запахъ пороха.
Рацманъ. Чортъ возьми! Я уже давно слышу этотъ запахъ… Берегись! Тутъ что-нибудь происходитъ поблизости… Да, да, Морицъ, ты съ своими рекрутами будешь кстати нашему атаману… онъ тоже набралъ себѣ славныхъ молодцовъ.
Шпигельбергъ. Но мои! мои!
Рацманъ. Да, конечно, у нихъ тоже хорошія руки… Но, говорю тебѣ, слава нашего атамана уже многихъ честныхъ парней ввела въ соблазнъ.
Шпигельбергъ. Разсказывай!
Рацманъ. Безъ шутокъ! И они не стыдятся служить подъ его начальствомъ. Онъ убиваетъ не для грабежа, какъ мы, — денегъ онъ совсѣмъ но добивается для себя съ тѣхъ поръ, какъ можетъ имѣть ихъ, сколько хочетъ, и даже свою треть добычи, которая принадлежитъ ему по праву, онъ раздастъ сиротамъ или отдаетъ на то, чтобы на нихъ обучались бѣдные способные юноши. Но если ему подвернется случай пустить кровь какому-нибудь помѣщику, который деретъ шкуру съ своихъ крестьянъ, или прихлопнуть мошенника съ золотыми галунами, который подтасовываетъ законъ и отводитъ глаза правосудію, или иного какого-нибудь господинчика изъ этой сволочи… тогда, братъ, онъ чувствуетъ себя на своемъ мѣстѣ и расправляется съ ними дьявольски.
Шпигельбергъ. Гмъ! Гмъ!
Рацманъ. Недавно мы узнали въ одной гостиницѣ, что сейчасъ долженъ будетъ проѣхать здѣсь одинъ богатый графъ, который только-что выигралъ на судѣ искъ въ милліонъ рублей, благодаря плутнямъ своего адвоката. „Сколько насъ?“ спросилъ онъ меня, порывисто вставъ съ мѣста. Я замѣтилъ, что онъ прикусилъ нижнюю губу, что у ною всегда служить признакомъ сильнаго гнѣва. „Только пять“, — отвѣтилъ я. „Этого довольно!“ воскликнулъ онъ; бросилъ хозяйкѣ на столъ деньги, оставилъ вино, которое онъ только-что спросилъ, невыпитымъ… и мы отправились въ путь. Все время онъ шелъ въ сторонѣ, одинъ, не говоря ни слова, только отъ времени до времени спрашивалъ насъ, не замѣчаемъ ли мы чего-нибудь; и велѣлъ намъ прикладывать ухо къ землѣ. Наконецъ появляется и графъ въ тяжело нагруженной каретѣ, тутъ же съ нимъ сидѣлъ и адвокатъ, впереди ѣхалъ верхомъ слуга, по бокамъ двое другихъ… Если бы ты видѣлъ въ эту минуту нашего атамана, какъ онъ съ двумя пистолетами въ рукахъ подскочилъ на нашихъ глазахъ къ каретѣ! Если бы слышалъ, какимъ голосомъ закричалъ онъ: стой!.. Кучеръ, который не хотѣлъ остановить лошадей, полетѣлъ съ козелъ; графъ выстрѣлилъ изъ кареты, но промахнулся, слуги бѣжали… Подавай, каналья, деньги!» закричалъ онъ громовымъ голосомъ… и графъ свалился, какъ быкъ подъ топоромъ… «А это ты, мерзавецъ, обращаешь правосудіе въ продажную женщину?» Адвокатъ дрожалъ такъ, что зубы его стучали, и черезъ минуту въ его брюхѣ уже торчалъ кинжалъ. Я сдѣлалъ свое!" воскликнулъ онъ и гордо отвернулся отъ насъ. «Грабить — это ваше дѣло!» И съ этими словами онъ исчезъ въ лѣсу.
Шпигельбергъ. Гмъ! Гмъ! Братъ, все, что я тебѣ только-что разсказывалъ, останется между нами, онъ не долженъ ничего знать объ этомъ. Понимаешь?
Рацманъ. Хорошо, хорошо, понимаю!
Шпигельбергъ. Ты вѣдь знаешь его! У него есть свои причуды. Понимаешь меня?
Рацманъ. Понимаю, понимаю!
Рацманъ. Кто тамъ? Что случилось? Путешественники въ лѣсу?
Шварцъ. Скорѣе! Скорѣе! Гдѣ остальные? Тысяча проклятій! Вы сидите тутъ и болтаете! Развѣ вы ничего не знаете? Вѣдь Роллеръ.
Рацманъ. Что такое? Что съ нимъ?
Шварцъ. Роллеръ повѣшенъ и еще четверо другихъ…
Рацманъ. Роллеръ? Проклятіе! Давно ли? Откуда ты знаешь?
Шварцъ. Уже три недѣли, какъ онъ сидитъ, а мы ничего объ этомъ не знали; ужо три раза водили его къ допросу, и мы ничего но слышали. Его пытали, чтобы узнать, гдѣ атаманъ. Бравый парень никого не выдалъ. Вчера состоялся надъ нимъ судъ, и сегодня утромъ его отправили со срочной почтой къ дьяволу.
Рацманъ. Проклятіе! Знаетъ ли объ этомъ атаманъ?
Шварцъ. Онъ узналъ только вчера. Онъ бѣснуется какъ дикій вепрь. Ты знаешь, онъ всегда питалъ особое расположеніе къ Роллеру, а тутъ еще эта пытка… Мы притащили уже веревки и лѣстницу къ тюрьмѣ, но это не помогло; онъ самъ пробрался, переодѣтый монахомъ, къ нему въ тюрьму, предлагалъ ему помѣняться платьемъ, Роллеръ не согласился. Теперь онъ поклялся такъ, что насъ морозъ подралъ по кожѣ, засвѣтить Роллеру такой погребальный факелъ, какого они не зажигали еще ни одному королю. Я боюсь за городъ. Онъ ужо давно точить на него зубы за его безстыдное лицемѣріе, а ты знаешь, если онъ скажетъ: я сдѣлаю, это все равно, какъ если бы кто-нибудь изъ нихъ уже сдѣлалъ.
Рацманъ. Это правда! Я знаю атамана. Если бы онъ далъ чорту слово отправиться въ адъ, онъ не сталъ бы молиться, хотя бы половина «Отче нашъ» могла бы его спасти! Но бѣдный Роллеръ! Бѣдный Роллеръ!
Шпигельбергъ. Не забывай о смерти! Впрочемъ, меня это мало волнуетъ. (Мурлычетъ пѣсенку).
Когда я висѣльника вижу,
Я только глазомъ подмигну
И мыслю: кто изъ насъ глупѣе?
Ты здѣсь висишь, а я живу.
Рацманъ (вскакивая). Слышите! Выстрѣлъ! (За сценой слышны выстрѣлы и шумъ).
Шпигельбергъ. Второй!
Рацманъ. Третій! Это атаманъ! (За сценой раздается пѣсня),
Нюренбергцамъ не поймать насъ.
Не повѣсить никого.
Швейцеръ и Роллеръ (За сценой). Го! Го!
Рацманъ. Роллеръ! Это Роллеръ! Тысяча чертей!
Швейцеръ и Роллеръ. (За сценой). Рацманъ! Шварцъ! Шпигельбергъ! Рацманъ!
Рацманъ. Роллеръ! Швейцеръ! Громъ и молнія! (бѣжитъ имъ на встрѣчу).
Разбойникъ Мооръ (соскакивая съ лошади). Свобода! Свобода! Ты спасенъ, Роллеръ!.. Отводи моего коня, Швейцеръ, и выкупай его въ винѣ. (Бросается на землю). Ну, и дѣло было!
Рацманъ (Роллеру). Ради всего ада! Съ колеса воскресъ ты, что ли?
Шварцъ. Или ты духъ Роллера? Или я глупъ? Или это ты въ самомъ дѣлѣ?
Роллеръ (задыхаясь). Да, это я, собственной своей персоной. Какъ ты думаешь, откуда я сейчасъ явился?
Шварцъ. Вѣдьма тебя знаетъ! Мы думали, что съ тобой уже все кончено.
Роллеръ. Да, такъ это и было, и даже больше. Я прямехонько съ висѣлицы. Дай мнѣ только сначала отдышаться. Швейцеръ разскажетъ тебѣ. Дайте мнѣ стаканъ вина! И ты здѣсь, Морицъ? Я думалъ уже встрѣтиться съ тобой въ другомъ мѣстѣ… Дайте же маѣ стаканъ вина! У меня всѣ кости трещатъ… О, мой атаманъ! Гдѣ мой атаманъ?
Шварцъ. Сейчасъ, сейчасъ!.. Да разсказывай же! Какъ ты оттуда вырвался? Какъ очутился опять съ нами? У меня голова идетъ кругомъ. Съ висѣлицы, говоришь ты?
Роллеръ (осушаетъ залпомъ бутылку водки) Славно жжетъ!.. Прямехонько съ висѣлицы, говорю тебѣ. Вы тутъ зѣваете и не воображаете ничего… Я былъ на одинъ только шагъ отъ проклятой лѣстницы, по которой долженъ былъ взойти въ лоно Авраама… такъ близко… такъ близко… за мою жизнь никто не далъ бы и понюшки табаку… И вотъ благодаря атаману я опять дышу, живъ и свободенъ.
Швейцеръ. Это была штука, которую стоитъ разсказать. Мы узнали черезъ нашихь лазутчиковъ, что съ Роллеромъ совсѣмъ уже рѣшено, и если только не провалится небо, то завтра днемъ… это, значитъ, какъ разъ сегодня… онъ долженъ отправиться общимъ путемъ всякой живой твари. «Идемте! сказалъ атаманъ: для друга можно всѣмъ пожертвовать! Мы спасемъ его, а если но спасемъ, то засвѣтимъ ему, по крайней мѣрѣ, такой погребальный факелъ, какого они не зажигали еще ни одному королю». Вся шайка была поднята на ноги. Къ Роллеру мы отправили нарочнаго, который доставилъ ему записочку, подбросивъ со въ супъ.
Роллеръ. Я сомнѣвался въ успѣхѣ.
Швейцеръ. Мы выждали время, когда всѣ улицы опустѣли. Весь городъ отправился на зрѣлище, повсюду тянулись ряды всадниковъ, пѣшеходовъ, каретъ… «Теперь зажигайте!» сказалъ намъ атаманъ. Наши молодцы разсыпались, какъ стрѣлы, и подожгли городъ сразу съ тридцати трехъ концовъ, разбросали горящіе фитили около порохового склада, въ церквахъ, въ амбарахъ… Чортъ возьми! Но прошло и четверти часа, какъ сильный вѣтеръ, который, должно быть, тоже былъ золъ на городъ, пришелъ къ намъ на помощь и поднялъ пламя до самыхъ высокихъ крышъ. А мы въ это время мчимся по улицамъ, какъ черти, черезъ весь городъ… крики, ревъ, выстрѣлы… начинаютъ бить въ набатъ… въ это время пороховая башня взлетаетъ на воздухъ… Право, можно было подумать, что земля разверзлась, и небо треснуло, а адъ ушелъ еще глубже внизъ.
Роллеръ. Мой конвой оглядывается назадъ — весь городъ лежалъ въ огнѣ и дыму, словно Гоморра и Содомъ, въ окрестныхъ горахъ гудѣли раскаты адскаго взрыва. Отъ ужаса всѣ попадали на землю. Я пользуюсь этой минутой-я былъ уже развязанъ, дѣло доходило уже до того — вижу, спутники мои окаменѣли, какъ Лотова жена, тогда я съ быстротой молніи сбѣгаю внизъ, протискиваюсь сквозь толпу и прочь оттуда! Отбѣжавъ шаговъ шестьдесятъ, сбрасываю съ себя платье, бросаюсь въ рѣку и плыву подъ водой, пока но скрываюсь у нихъ изъ глазъ. Мой атаманъ ждалъ ужо меня тамъ съ платьемъ и лошадьми-и вотъ какъ я спасся. Мооръ! Мооръ! Я хотѣлъ бы, чтобы ты попалъ въ такую же нередрягу, чтобы я могъ отплатить тебѣ гъмъ же!
Рацманъ. Дьявольское желаніе, за которое тебя слѣдовало бы повѣсить! Но во всякомъ случаѣ это была ловкая штука!
Роллеръ. Это была помощь въ нуждѣ — вы не въ состояніи оцѣнить этого. Для этого вамъ надо самимъ, подобно мнѣ, съ веревкой на шеѣ заживо прогуляться къ могилѣ… видѣть всѣ эти проклятыя церемоніи, эти отвратительныя приготовленія, съ каждымъ шагомъ все ближе и ближе подходить къ проклятой машинѣ, на которую ты долженъ взойти при блескѣ восходящаго солнца… А эти стерегущіе тебя живодеры-палачи… эта отвратительная музыка — она до сихъ поръ еще звучитъ въ моихъ ушахъ — и карканье голодныхъ воронъ, которыя сидѣли десятками на моемъ полусгнившемъ предшественникѣ, и прочее, и прочее… И ко всему этому предвкушеніе того блаженства, которое ждетъ тебя на томъ свѣтѣ!.. Братья! Братья! И вдругъ спасеніе и свобода!.. Говорю вамъ, канальи, если изъ раскаленной печи прыгнуть въ ледяную воду, этотъ переходъ будетъ не такъ чувствителенъ, какъ тотъ, который испыталъ я, когда очутился на другомъ берегу!
Шпигельбергъ (смѣется). Бѣдняга! (Пьетъ). За твое счастливое возрожденіе!
Роллеръ (бросая стаканъ въ сторону). Нѣтъ, за всѣ блага міра я не согласился бы во второй разъ пережить это. Смерть — это нѣчто посерьезнѣе прыжка паяца, а ожиданіе смерти хуже самой смерти.
Шпигельбергъ. А каковъ взрывъ-то пороховой башни!.. Понимаешь теперь, Рацманъ, почему здѣсь пахло такъ сѣрой, точно провѣтривали на воздухѣ всѣ платья дьявола . Это было мастерское дѣло, атаманъ! Я завидую тебѣ.
Швейцеръ. Чортъ возьми! Горожане развлекаются тѣмъ, что отправляются полюбоваться, какъ моего товарища прикончатъ, словно затравленнаго кабана! Чего же намъ стѣсняться тѣмъ, что мы для нашего товарища пожертвовали городомъ? А къ тому же нашимъ молодцамъ былъ удобный случай пограбить. Разскажите-ка, чѣмъ вы тамъ поживились?
Одинъ изъ шайки. Я прокрался во время суматохи въ церковь Св. Стефана и ободралъ бахрому у покрова съ алтаря. Господь Богъ, сказалъ я себѣ, и безъ того богатъ, Онъ можетъ надѣлать себѣ золотыхъ нитокъ и изъ грошовыхъ веревокъ.
Швейцеръ. И ты хорошо сдѣлалъ… Что тутъ худого — ограбить церковь? Они тащатъ все своему Творцу, который вовсе не нуждается въ этомъ тряпьѣ, въ то время какъ его созданья умираютъ съ голоду… А ты, Шпангеллеръ, гдѣ раскинулъ свои сѣти?
Второй разбойникъ. Мы съ Бигелемъ ограбили лавку и натащили матерій, которыхъ хватитъ человѣкъ на пятьдесятъ.
Третій разбойникъ. Я сбондилъ пару золотыхъ часовъ да еще дюжину серебряныхъ ложекъ въ придачу.
Швейцеръ. Отлично, отлично! А сверхъ того мы устроили въ городѣ такой пожаръ, котораго имъ не потушить и въ двѣ недѣли. Если они пожелаютъ защищаться отъ огня, имъ придется разрушить городъ водой… Но знаешь ли, Шуфтерле, сколько всего убитыхъ?
Шуфтерле. Говорятъ, восемьдесятъ три человѣка. Одна башня раздавила шестьдесятъ человѣкъ.
Разбойникъ Мооръ (мрачно). Роллеръ! Мы дорого за тебя заплатили.
Шуфтерле. Ну, вотъ еще! Если бы еще это были мужчины, а то грудныя дѣти, пачкавшія простыни, няньки, отгонявшія отъ нихъ мухъ, высохшіе старики, которые не могли найти дверей, больные, жалобно взывавшіе къ своему доктору, который вмѣстѣ съ прочей публикой утекъ на площадь… Все, что только могло ходить, побѣжало смотрѣть зрѣлище, дома оставались одни подонки города.
Разбойникъ Мооръ. Бѣдныя созданья! Больные, говоришь ты, старики и дѣти?
Шуфтерле. Да, чортъ ихъ возьми! Да еще родильницы, беременныя женщины, боявшіяся выкинуть подъ самой висѣлицей, молодыя женщины, опасавшіяся, что слишкомъ заглядятся на интересное зрѣлище, и у ихъ ребятъ еще въ материнскомъ чревѣ отпечатается на спинѣ изображеніе висѣлицы, бѣдные писатели, которымъ не въ чемъ было выйти, потому что они свою единственную пару сапогъ отдали въ починку, и тому подобная сволочь. Не стоитъ и говорить объ этомъ! Проходя мимо одной лачуги, я услыхалъ тамъ какой-то пискъ, заглянулъ туда — и что же увидѣлъ? Свѣжій, здоровый ребенокъ лежитъ на полу подъ столомъ, который уже началъ заниматься… Бѣдный звѣрочекъ, сказалъ я: ты здѣсь замерзнешь — и бросилъ его въ огонь.
Разбойникъ Мооръ. Ты это сдѣлалъ, Шуфтерле? Пусть же этотъ огонь вѣчно бушуетъ въ твоей груди! Прочь, чудовище! Не смѣй никогда показываться среди моей шайки!.. Вы ропщете?.. Разсуждаете?.. Кто смѣетъ разсуждать, когда я приказываю? Прочь отсюда, говорю я!.. Среди васъ есть и еще, которые созрѣли для моего гнѣва! Я знаю тебя, Шпигельбергъ. Скоро я предстану вредъ вами и произведу вамъ страшный смотръ.
Мооръ (одинъ, ходитъ быстрыми шахами взадъ и впередъ). Но слушай ихъ, Небесный Судія! Я но виноватъ въ этомъ. Виноватъ ли Ты, если посылаемыя Тобою болѣзни и наводненія губятъ не однихъ грѣшниковъ, но и праведниковъ? Кто можетъ приказать огню, чтобы онъ сжигалъ одни осиныя гнѣзда и не истреблялъ жатвы? О, какъ противно мнѣ это убійство дѣтей, убійство женщинъ, убійство больныхъ! Какъ гнететъ меня этотъ поступокъ! Онъ испортилъ мои лучшія дѣла… И вотъ я стою теперь передъ лицомъ Неба, какъ осмѣянный, пристыженный мальчикъ, который дерзнулъ играть высшимъ могуществомъ и, думая сокрушить великановъ, сразилъ однихъ карликовъ!.. Ступай! уйди отсюда!.. Не тебѣ управлять небеснымъ правосудіемъ, ты палъ при первомъ испытаніи. Я отказываюсь отъ моего дерзкаго замысла, пойду запрячусь въ какую-нибудь нору, гдѣ можно будетъ скрыть мой стыдъ отъ глазъ Божьяго свѣта. (Хочетъ итти).
Атаманъ, берегись! Отряды богемской конницы рыщутъ по лѣсу!.. Кто-нибудь выдалъ насъ!..
Атаманъ! Атаманъ! Они выслѣдили насъ!.. цѣлыя тысячи ихъ оцѣпляютъ всю середину лѣса!
Бѣда! Бѣда! Мы пойманы, колесованы, четвертованы! Тысячи гусаровъ, драгуновъ и егерей занимаютъ высоты и всѣ выходы.
Швейцеръ, Гриммъ, Роллеръ, Шварцъ. Шуфтерле, Шлигельбергъ, Рацманъ, шайка разбойниковъ.
Швейцеръ. Наконецъ-то мы согнали ихъ съ перинъ! Радуйся, Роллеръ! Мнѣ давно уже хочется подраться съ этими лежебоками. Гдѣ атаманъ? Вся ли наша шайка въ сборѣ? Достаточно ли у насъ пороху?
Рацманъ. Пороху пропасть. Но насъ только восемьдесятъ человѣкъ, на каждаго изъ насъ приходится ихъ, по крайней мѣрѣ, двадцать.
Швейцеръ. Тѣмъ лучше! Хоть бы ихъ было пятьдесятъ противъ одного моего ногтя… Они дожидались, пока мы не подожгли у нихъ солому подъ задницей… Братцы! Братцы! Что за бѣда! Вѣдь они ставятъ на карту свою жизнь изъ-за нѣсколькихъ грошей, а мы сражаемся за наши головы и свободу! Мы хлынемъ на нихъ потопомъ, поразимъ ихъ, какъ молнія… Гдѣ же, чортъ возьми, атаманъ?
Шпигельбергъ. Онъ покидаетъ насъ въ опасности. Нельзя ли намъ улизнуть?
Швейцеръ. Улизнуть?
Шпигельбергъ. О, зачѣмъ я не остался въ Іерусалимѣ?
Швейцеръ. Чтобъ тебѣ захлебнуться въ помойной ямѣ, поганая душонка! Съ голыми монашенками ты былъ очень смѣлъ, а стоить тебѣ увидѣть пару кулаковъ… баба! Покажи-ка теперь себя, а то мы зашьемъ тебя въ свиную шкуру и затравимъ собаками!
Рацманъ. Атаманъ! Атаманъ!
Мооръ. Я допустилъ окружить насъ, теперь они должны будутъ сражаться, какъ отчаянные. (Громко). Дѣти! Мы погибли, если не будемъ биться какъ раненые вепри.
Швейцеръ. Я распорю имъ пальцами брюхо такъ, что у нихъ кишки вывалятся!.. Води насъ, атаманъ! Мы пойдемъ за тобой въ самую пасть смерти!
Мооръ. Зарядите всѣ ружья! Пороху у насъ не мало?
Швейцеръ. Пороху хватитъ на то, чтобы взорвать всю землю.
Рацманъ. У каждаго по пяти паръ заряженныхъ пистолетовъ и по три ружья въ придачу.
Мооръ. Хорошо! Пусть одна часть изъ васъ взлѣзетъ на деревья или спрячется въ чащу и стрѣляетъ въ нихъ изъ засады…
Швейцеръ. Это по твоей части, Шпигельбергъ!
Мооръ. А остальные, какъ демоны, ударятъ на нихъ съ фланговъ.
Швейцеръ. Вотъ тутъ буду и я.
Мооръ. Пусть каждый изъ васъ свиститъ и шумитъ въ лѣсу, чтобы число наше казалось имъ больше. Спустите также всѣхъ собакъ и натравите на нихъ, чтобы они смѣшались, разсѣялись и попали вамъ подъ выстрѣлы. Мы трое, Роллеръ, Швейцеръ и я, будемъ сражаться въ самой свалкѣ.
Швейцеръ. Ловко! Великолѣпно!.. Мы такъ ихъ перемѣшаемъ, что они не будутъ знать, откуда летятъ въ нихъ оплеухи. Я прежде стрѣлялъ такъ, что вишню изо рта выбивалъ. Пусть только они явятся!
Мооръ. Замолчи!
Швейцеръ. Прошу тебя…
Мооръ. Нѣтъ! Пусть онъ благодаритъ свой позоръ, что останется живъ. Онъ но долженъ умереть, когда я, и мой Швейцеръ, и мой Роллеръ умираемъ. Пусть онъ раздѣнется, я скажу, что онъ путешественникъ, котораго мы ограбили… Будь спокоенъ, клянусь тебѣ, онъ будетъ еще повѣшенъ.
Патеръ. Вотъ оно — змѣиное гнѣздо!.. Съ вашего позволенія, господа! Я служитель церкви, а тамъ за мной стоятъ тысяча семьсотъ человѣкъ, которые оберегаютъ каждый полосъ на моей головѣ.
Швейцеръ. Браво! Браво! Недурно сказано, чтобы сберечь свой животъ.
Мооръ. Замолчи, товарищъ!.. Скажите покороче, господинъ патеръ, что вамъ угодно отъ насъ?
Патеръ. Я присланъ къ вамъ отъ высшихъ властей, которыя ставятъ приговоры о жизни и смерти, къ вамъ, воры, убійцы, мошенники, ядовитое змѣиное отродье, ползающее въ темнотѣ я жалящее исподтишка, къ вамъ, отбросы человѣчества, адское исчадіе, пища для воронъ и паразитовъ, населеніе для висѣлицы и колеса…
Швейцеръ. Собака! Перестань браниться… или… (Приставляетъ ему къ лицу пистолетъ).
Мооръ. Стыдись, Швейцеръ! Ты нарушилъ порядокъ его проповѣди, онъ такъ старательно выучилъ ее наизусть… Дальше, почтенный отецъ!.. «для висѣлицы и колеса…»
Патеръ. А ты, хитрый атаманъ! Князь карманщиковъ! Король мошенниковъ! Императоръ всѣхъ мазуриковъ со всего бѣлаго свѣта! Ты, вполнѣ подобный тому первому бунтовщику, который совратилъ легіоны невинныхъ ангеловъ и увлекъ ихъ за собой въ глубину преисподней!.. Вопли покинутыхъ матерей несутся по твоимъ пятамъ, ты пьешь кровь, какъ воду, люди вѣсятъ на твоемъ разбойничьемъ кинжалѣ меньше перышка.
Мооръ. Совершенная правда! Совершенная правда! Ну-съ, дальше?
Патеръ. Какъ? Совершенная правда? Развѣ это отвѣтъ?
Мооръ. Что, почтенный отецъ? Къ этому вы, видно, не приготовились? Дальше! Что еще хотѣли вы намъ сказать?
Патеръ (съ гнѣвомъ). Ужасный человѣкъ! Отойди отъ меня! Развѣ не запеклась на твоихъ проклятыхъ пальцахъ кровь убитаго графа? Развѣ не сломалъ ты своими воровскими руками Господней святыни, не унесъ оттуда священныхъ сосудовъ для причастія? Но поджегъ нашего благочестиваго города? Не обрушилъ пороховой башни на головы добрыхъ христіанъ? (Складывая руки) Ужасныя, отвратительныя преступленія, которыя громко вопіютъ къ небу, призываютъ на землю день страшнаго суда!
Мооръ. Проповѣдь составлена мастерски. Но къ дѣлу! О чемъ же извѣщаетъ меня черезъ васъ высокочтимый городской совѣтъ?
Патеръ. О томъ, чего ты совсѣмъ не заслуживаешь… Оглянись кругомъ себя, разбойникъ! Куда ты ни взглянешь, отовсюду ты окруженъ нашими солдатами… тебѣ некуда спастись… Какъ вѣрно то, что на этихъ дубахъ и еляхъ не вырастутъ вишни, такъ вѣрно и то, что вамъ не уйти отсюда невредимыми.
Мооръ. Слышишь, Швейцеръ?.. Ну-съ, дальше.
Патеръ. Слушай же, какъ милостиво, какъ кротко относится къ тебѣ, злодѣю, судъ: если ты сейчасъ же согнешь свою спину и станешь умолять о милости и пощадѣ, то строгость смѣнится сожалѣніемъ, и правосудіе отнесется къ тебѣ, какъ любящая мать — оно закроетъ глаза на половину твоихъ преступленій и ограничится — подумай только! — ограничится однимъ колесованіемъ.
Швейцеръ. Ты слышишь, атаманъ? Не сдавить ли мнѣ этой собакѣ горло такъ, чтобы кровь брызнула изо всѣхъ отверстій его кожи?
Роллеръ. Атаманъ!.. Адъ и черти!.. Атаманъ!.. Какъ онъ закусилъ нижнюю губу… Не повѣситъ ли мнѣ этого молодца вверхъ ногами?
Швейцеръ. Мнѣ! Мнѣ! На колѣняхъ умоляю тебя, мнѣ доставь наслажденіе истереть его въ порошокъ! (Патеръ кричитъ).
Мооръ. Прочь отъ него! Не смѣй никто его тронуть! (Вынимаетъ свою шпагу). Слушайте, господинъ патеръ! Здѣсь семьдесятъ девять человѣкъ, надъ которыми я атаманъ, и ни одинъ изъ нихъ не умѣетъ дѣйствовать по командѣ, ни одинъ не привыкъ къ пушечной музыкѣ, а тамъ стоятъ тысяча семьсотъ человѣкъ, посѣдѣвшихъ подъ ружьемъ — и тѣмъ не менѣе, слушайте, что скажетъ вамъ Мооръ, атаманъ убійцъ: правда, что я убилъ графа, зажегъ и разграбилъ доминиканскую церковь, поджегъ вашъ лицемѣрный городъ и обрушилъ пороховую башню на головы добрыхъ христіанъ… Но это еще не все. Я сдѣлалъ гораздо больше. (Протягиваетъ свою правую руку). Видите на моихъ пальцахъ эти четыре дорогіе кольца? Подите и передайте слово въ слово господамъ судьямъ, которые рѣшаютъ вопросъ о жизни и смерти, то, что вы увидите и услышите здѣсь. Этотъ рубинъ я снялъ съ пальца одного министра, котораго я положилъ замертво на охотѣ къ ногамъ его князя. Онъ возвысился лестью изъ нищаго до степени перваго любимца, гибель его ближняго служила ему ступенью для возвышенія, слезы сиротъ помогали ему подняться… Этотъ алмазъ я снялъ съ руки одного совѣтника, который продавалъ должности и почетныя мѣста тому, кто больше давалъ и отгонялъ отъ своихъ дверей честныхъ людей… Этотъ агатъ я ношу въ честь одного попа изъ вашей же шайки, котораго я собственноручно задушилъ за то, что онъ открыто, съ каѳедры, скорбѣлъ объ упадкѣ пытокъ и казней… Я могъ бы разсказать вамъ еще много другихъ исторій о моихъ кольцахъ, если бы мнѣ не было жаль и тѣхъ немногихъ словъ, которыя я потратилъ на васъ…
Патеръ. О, фараонъ, фараонъ!
Мооръ. Вы слышите? Замѣтили вы этотъ лицемѣрный вздохъ?.. Можетъ ли человѣкъ быть до такой степени слѣпъ? Онъ, у котораго окажется сотня глазъ на то, чтобы замѣтить пятно на его братѣ, такъ слѣпъ къ самому себѣ? Они кричатъ о кротости и терпѣніи и приносить Богу любви человѣческія жертвы, словно языческому Молоху! Проповѣдуютъ о любви къ ближнему и отгоняютъ съ проклятіемъ слѣпого старика отъ своей двери! Возстаютъ противъ скупости, а сами истребляютъ населеніе Америки изъ-за ея золотыхъ розсыпей и запрягаютъ индѣйцевъ, словно скотовъ, въ свои телѣги. Они ломаютъ себѣ головы надъ тѣмъ, какъ это могла природа произвести на свѣтъ Іуду Искаріота, а даже и не худшій изъ нихъ продалъ бы своего Бога за десять серебряниковъ. О, фарисеи! вы поддѣлываете истину, какъ фальшивую монету, обезьяничаете Божество! Вы не стыдитесь сгибать ваши колѣни передъ крестомъ и алтаремъ, истязать себя бичеваніемъ, умерщвлять свою плоть постами; вы думаете этой жалкой комедіей обморочить Того, Кого вы сами, глупцы, называете Всевѣдущимъ. Вы чванитесь вашей честностью, вашей образцовой жизнью, а между тѣмъ Богъ, который видитъ ваши сердца, вознегодовалъ бы на Творца, если бы не Онъ самъ создалъ и змѣй и другихъ чудовищъ… Прочь съ глазъ моихъ!
Патеръ. Злодѣй, и еще такъ гордъ!
Мооръ. Нѣтъ! Я былъ недостаточно гордъ, а вотъ сейчасъ я начну говорить гордо! Пойди и скажи высокочтимому суду, который рѣшаетъ вопросъ о жизни и смерти, вотъ что: я не воръ, который пользуется сномъ и темнотой ночи и совершаетъ подвиги на подставной лѣстницѣ… Что я сдѣлалъ, то я, безъ сомнѣнія, когда-нибудь прочту въ спискѣ моихъ грѣховъ на небѣ; но съ его жалкими намѣстниками я не желаю больше терять словъ. Скажи имъ, что мое дѣло — возмездіе и месть — мое ремесло. (Поворачивается къ нему спиной).
Патеръ. Итакъ ты не желаешь милости и пощады? Хорошо, съ тобой я покончилъ. (Обращается къ шайкѣ). А теперь послушайте и вы, что вамъ объявляетъ черезъ меня правосудіе. Если вы сейчасъ же свяжете и выдадите этого осужденнаго злодѣя, то ваши преступленія будутъ преданы полному забвенію, и васъ не ждетъ ни малѣйшее наказаніе. Святая церковь приметъ васъ, какъ заблудшихъ овецъ, съ любовью въ свое лоно, и каждому изъ васъ будетъ открыта дорога къ почетной должности. (Съ торжествующимъ смѣхомъ). Ну, что же? Какъ это понравится вашему величеству? Итакъ скорѣе! Свяжите его и вы будете свободны!
Мооръ. Вы слышите? Чего же вы раздумываете? Что васъ смущаетъ? Правительство предлагаетъ вамъ свободу, когда вы уже въ плѣну у него. Оно даруетъ вамъ жизнь, и это не пустыя слова, потому что вы, дѣйствительно, уже осуждены. Вамъ обѣщаютъ постъ и должности, а вѣдь вашъ удѣлъ, если вы даже и побѣдите, — позоръ, проклятія и преслѣдованія. Вамъ возвѣщаютъ небесное прощеніе въ то время, когда вы уже прокляты. И вы еще обдумываете? Колеблетесь? Развѣ выборъ между небомъ и адомъ такъ труденъ? Помогите же имъ, господинъ патеръ!
Патеръ (про себя). Съ ума сошелъ малый, что ли? (Громко). Вы, можетъ-быть, боитесь, что это ловушка, чтобы захватить васъ живыми? Прочтите сами, вотъ здѣсь подписано общее прощеніе. (Подаетъ Швейцеру бумагу). Можете ли вы послѣ того сомнѣваться?
Мооръ. Вотъ видите! Чего же вамъ еще больше? Подписано собственноручно. Это милость, превосходящая всякую мѣру… Быть-можетъ, вы боитесь, что они нарушатъ свое слово, потому что измѣнникамъ, говорятъ, не держатъ слова? О, не бойтесь! Изъ одного расчета они сдержатъ слово., хотя бы они дали его дьяволу. Иначе кто бы повѣрилъ имъ во второй разъ? Какъ могли бы они воспользоваться вторично этимъ средствомъ? Я готовъ поклясться, что они говорятъ искренно. Они знаютъ, что это я поднялъ и возбудилъ васъ; васъ они считаютъ невинными. Ваши преступленія кажутся имъ ошибками молодости, увлеченіями. Только одного меня желаютъ они захватить; я одинъ долженъ быть наказанъ. Не такъ ли, господинъ патеръ?
Патеръ. Какой дьяволъ говоритъ его устами?.. Да, да, конечно, конечно, это такъ… Малый меня съ ума сведетъ…
Мооръ. Какъ? Вы все еще молчите? Вы, можетъ-быть, надѣетесь пробить себѣ дорогу силой? Но оглянитесь вокругъ себя! Вѣдь это невозможно, это ребяческое легкомысліе… Или вамъ льститъ мысль о томъ, что вы умрете какъ герои, потому что вы видѣли, какъ я радовался предстоящей схваткѣ? О, не надѣйтесь на это! Вы — не Мооры! Вы — низкіе воры, жалкія орудія моихъ великихъ замысловъ, презрѣнная веревка въ рукахъ палача Воры но могутъ умереть смертью героевъ. Для воровъ жизнь — всегда выигрышъ, потому что за гробомъ ихъ ждетъ нѣчто ужасное, воры правы, когда боятся смерти… Слышите, какъ звучатъ ихъ рога? Видите, какъ грозно блестятъ тамъ ихъ сабли? Какъ? Вы все еще не рѣшаетесь? Вы съ ума сошли? Или поглупѣли? Это непростительно! Я не хочу быть обязаннымъ вамъ своею жизнью, я стыжусь вашей жертвы!
Патеръ (въ высшей степени изумленный). Я теряю разумъ. Я убѣгу отсюда! Видано ли когда-нибудь что-либо подобное?
Мооръ. Можетъ-быть, вы боитесь, что я убью себя и самоубійствомъ разрушу договоръ, который касается только живого? Нѣтъ, дѣти, это напрасный страхъ! Вотъ смотрите, я бросаю въ сторону мой кинжалъ, мои пистолеты и эту скляночку съ ядомъ, которая могла бы еще помочь мнѣ… теперь я такъ безсиленъ, что потерялъ власть даже надъ своею жизнью… Вы все еще не рѣшаетесь? Вы, можетъ быть, думаете, что я стану защищаться, когда вы начисто меня связывать? Смотрите! Я привязываю мою правую руку къ этому дубу, теперь я совсѣмъ беззащитенъ, ребенокъ можетъ свалить меня… Ну, кто же первый оставитъ въ бѣдѣ своего атамана?
Роллеръ (въ сильномъ волненіи). Хотя бы цѣлый адъ окружалъ насъ! (Потрясая шпагой). Кто не песъ, спасай атамана!
Швейцеръ (разрывать бумагу и бросаетъ клочки въ лицо патеру). Въ нашихъ пуляхъ прощеніе! Прочь отсюда, каналья! Скажи суду, который послалъ тебя, что ты не нашелъ въ шайкѣ Моора ни одного предателя… Спасайте, спасайте атамана!
Всѣ (съ шумомъ). Спасайте, спасайте, спасайте атамана!
Мооръ (освобождая свою руку, радостно). Теперь мы свободны!.. Товарищи! Я чувствую въ своей рукѣ цѣлое войско… Смерть или свобода! По крайней мѣрѣ ни одинъ изъ насъ не дастся имъ живымъ въ руки!
ТРЕТЬЕ ДѢЙСТВІЕ. править
Амалія (играетъ съ саду на лютнѣ).
Онъ прекрасенъ былъ, какъ ангелъ рая,
Здѣсь никто не могъ сравниться съ нимъ,
Взглядъ его, что отблескъ солнца мая,
Отраженный моромъ голубымъ.
Отъ объятій сердце замирало,
И уста просилися къ устамъ,
Ночь весь міръ отъ взоровъ застилала,
И душа стремилась къ небесамъ.
Поцѣлуй его — блаженство рая!
Какъ огонь сливается съ огнемъ,
Какъ два звука арфы, замирая,
Прозвенятъ въ созвучіи одномъ,
Такъ въ одномъ сливались мы лобзаньи,
Такъ душа сливалася съ душой,
И вокругъ въ одномъ очарованьи
Небеса сливалися съ землей.
Онъ исчезъ! Исчезъ навѣкъ! Напрасно
Вслѣдъ ему мой тяжкій вздохъ летитъ.
Онъ исчезъ, и все, чѣмъ жизнь прекрасна,
Все теперь тоской меня томитъ.
Францъ. Опять ты здѣсь, упрямая мечтательница? Ты сбѣжала съ нашего веселаго пира и испортила гостямъ все веселье.
Амалія. Веселье!.. Въ твоихъ ушахъ должно бы еще звучать похоронное пѣніе, которое сопровождало твоего отца въ могилу…
Францъ. Вѣчно, что ли, будешь ты жаловаться? Предоставь мертвымъ спать въ ихъ могилахъ и старайся дѣлать живыхъ счастливыми! Я пришелъ…
Амалія. А когда ты уйдешь отсюда?
Францъ. О, не смотри на меня такъ строго и гордо! Ты огорчаешь меня, Амалія. Я пришелъ сказать тебѣ…
Амалія. Ну да, разумѣется, я должна выслушать тебя, вѣдь Францъ фонъ-Мооръ сталъ теперь владѣтельнымъ графомъ.
Францъ. Да, какъ разъ объ этомъ я и хотѣлъ поговорить съ тобой. Максимиліанъ спитъ теперь въ склепѣ своихъ предковъ. Я сталъ господиномъ. Но мнѣ хотѣлось бы быть имъ вполнѣ, Амалія… Ты знаешь, чѣмъ ты была для нашего дома: всѣ относились къ тебѣ какъ къ дочери Моора, его любовь къ тебѣ пережила даже самую смерть… Ты этого, конечно, никогда не забудешь?
Амалія. Никогда, никогда!
Францъ За любовь моего отца ты должна заплатить его сыновьямъ, а Карлъ умеръ… Ты изумлена? У тебя голова закружилась? Да, правда, эта мысль такъ лестна, что можетъ отуманить даже женскую гордость. Францъ попираетъ ногами надежды благороднѣйшихъ дѣвушекъ, Францъ предлагаетъ бѣдной, безпомощной сиротѣ свое сердце, свою руку и вмѣстѣ съ ней все свое богатство, свои замки и лѣса. Францъ, которому всѣ завидуютъ, предъ которымъ всѣ трепещутъ, добровольно объявляетъ себя рабомъ Амаліи.
Амалія. Зачѣмъ молнія не поразитъ твоего проклятаго языка за эти преступныя слова? Ты убилъ моего возлюбленнаго и хочешь, чтобы Амалія назвала тебя своимъ мужемъ! Ты…
Францъ. Не такъ сердито, всемилостивѣйшая принцесса!.. Не думай, что Францъ станетъ изгибаться передъ тобой, какъ какой-нибудь воркующій любезникъ, — онъ не привыкъ изливаться въ любовныхъ жалобахъ, — Францъ просто говоритъ, а если ему не отвѣчаютъ, то онъ начнетъ приказывать.
Амалія. Приказывать? Ты, червь? Мнѣ приказывать?.. А если на твое приказаніе отвѣтятъ презрительнымъ хохотомъ?
Францъ. Ты не посмѣешь этого сдѣлать. Я знаю отличное средство сломить гордость надменной упрямицы. Средство это — монастырь.
Амалія. Отлично! Великолѣпно! Въ монастырѣ я навсегда избавлюсь отъ твоего змѣинаго взгляда, тамъ у меня будетъ достаточно досуга думать о Карлѣ. Очень рада твоему монастырю!
Францъ. А! Вотъ какъ! Берегись же! Ты сама теперь научила меня, какъ надо тебя мучить… Мой взглядъ выгонитъ изъ твоей головы эти вѣчныя мечтанія о Карлѣ, призракъ Франца будетъ постоянно стоять позади образа твоего любимца, какъ драконъ, оберегающій сказочныя сокровища… За волосы потащу я тебя въ церковь, со шпагой въ рукѣ вырву изъ твоего сердца вѣнчальную клятву, силой завладѣю твоимъ дѣвственнымъ ложемъ и твою гордую стыдливость покорю еще болѣе сильной гордостью.
Амалія (даетъ ему пощечину). Получи сначала это въ приданое.
Францъ (взбѣшенный). А! Сторицей отомщу я тебѣ за это. Не супругой — этой чести ты не удостоишься — любовницей своей сдѣлаю я тебя, чтобы честныя крестьянки показывали на тебя пальцами, если ты осмѣлишься выйти на улицу. Скрежещи зубами, сколько хочешь, мечи молніи глазами — меня веселитъ женскій гнѣвъ: онъ дѣлаетъ тебя еще прекраснѣе, еще болѣе достойной желаній. Пойдемъ… Твое сопротивленіе только украситъ мою побѣду, твои вынужденныя объятія усилятъ мое сладострастіе… Пойдемъ въ мою комнату… Я горю желаніемъ… Теперь, сейчасъ же должна ты итги со мной. (Хочетъ тащитъ ее).
Амалія (бросается ему на шею). Прости меня, Францъ! (Въ то время, какъ онъ хочетъ обнять ее, она выхватываетъ у него изъ ноженъ шпагу и быстро отступаетъ назадъ). Видишь, злодѣй, что я теперь могу съ тобой сдѣлать! Я женщина, но разгнѣванная женщина… Посмѣй только дерзко коснуться моего тѣла — эта сталь пронзитъ твою похотливую грудь, духъ моего дяди направитъ мою руку. Прочь отсюда! (Выталкиваетъ его).
Амалія (одна). Ахъ, какъ мнѣ легко! Какъ свободно дышится! Я чувствовала себя сильной и гнѣвной, какъ тигрица, у которой отняли ея дѣтенышей… Въ монастырь, говоритъ онъ… Спасибо тебѣ за эту счастливую мысль! Теперь обманутая любовь нашла себѣ убѣжище… монастырь… крестъ Спасителя… вотъ убѣжище для обманутой любви! (хочетъ итти).
Германъ входитъ, оглядываясь. править
Германъ. Фрейлейнъ Амалія! Фрейлейнъ Амалія!
Амалія. Несчастный! Зачѣмъ ты помѣшалъ мнѣ?
Германъ. Я долженъ сбросить съ своей души гнетъ, прежде чѣмъ онъ отправитъ ее въ адъ. (Бросается передъ ней на колѣни). Простите меня! Простите! я очень оскорбилъ васъ фрейлейнъ Амалія!
Амалія. Встань! Уйди! Я не хочу ничего слышать (хочетъ итти).
Германъ (удерживая ее). Нѣтъ! Останьтесь, Ради Бога! Ради всемогущаго Бога! Вы должны все узнать.
Амалія. Ни слова болѣе… Я прощаю тебя… Ухода съ миромъ. (Хочетъ уйти).
Германъ. Выслушайте одно только слово… оно возвратитъ вамъ покой.
Амалія (возвращается и смотритъ на нею съ удивленіемъ). Какъ, другъ? Развѣ можетъ кто-нибудь на небѣ или землѣ возвратить мнѣ покой?
Германъ. Это можетъ сдѣлать одно мое слово… Выслушайте только меня!
Амалія (съ состраданіемъ беретъ его за руку). Добрый человѣкъ! Развѣ можетъ твое слово сломать печать вѣчности?
Германъ (встаетъ). Карлъ живъ!
Амалія (вскрикиваетъ). Несчастный!
Германъ Да… Еще одно слово… Вашъ дядя…
Амалія (бросается къ нему). Ты лжешь…
Германъ. Вашъ дядя…
Амалія. Карлъ живъ!
Германъ. И вашъ дядя…
Амалія. Карлъ живъ!
Германъ. И вашъ дядя тоже… Не выдавайте меня.
Амалія (стоитъ долго, какъ окаменѣлая. Потомъ вдругъ приходитъ въ себя и бросается вслѣдъ за нимъ). Карлъ живъ!
Мооръ. Я здѣсь полежу. (Бросается на землю). Я весь разбитъ. Горло совершенно пересохло. (Швейцеръ незамѣтно уходитъ). Я попросилъ бы васъ достать мнѣ пригоршню воды изъ того ручья, но вы всѣ устали до смерти.
Шварцъ. И вино у насъ все истощилось.
Мооръ. Посмотрите, какія поля! Деревья почти ломятся подъ тяжестью плодовъ. Виноградники тоже подаютъ большія надежды.
Гриммъ. Нынче урожайный годъ.
Мооръ. Правда? Значитъ хоть въ одномъ мѣстѣ потъ человѣческій будетъ вознагражденъ. Въ одномъ?.. Но вѣдь ночью можетъ выпасть градъ и все уничтожить.
Шварцъ. Вполнѣ возможно. Все можетъ погибнуть за нѣсколько часовъ до жатвы.
Мооръ. Я это и говорю. Все погибнетъ. И почему человѣку должно удасться то, въ чемъ онъ подобенъ, муравьямъ, если онъ ошибается въ томъ, что его равняетъ съ богами!.. Или именно въ этомъ его назначеніе на землѣ?
Шварцъ. Я не знаю.
Мооръ. Ты хорошо отвѣтилъ, и еще лучше сдѣлалъ, если никогда не стремился этого узнать. Братъ, я видѣлъ людей, видѣлъ ихъ муравьиныя заботы и ихъ исполинскіе замыслы, ихъ божественныя стремленія и ихъ мышиныя дѣла, видѣлъ эту удивительную погоню за счастьемъ — эту житейскую игру, гдѣ иной ставитъ на карту свою невинность, свое загробное блаженство, тобы только вынуть счастливый нумеръ… и не выигрываетъ нечего, потому что въ концѣ концовъ выигрышнаго нумера, оказывается, совсѣмъ но было. Это зрѣлище, братъ, можетъ вызвать слезы на глаза, хотя бы мы и хохотали надъ нимъ.
Шварцъ. Какой прекрасный закатъ солнца!
Мооръ (погруженный въ созерцаніе). Такъ умираетъ герой! Картина, достойная преклоненія!
Гриммъ. Ты, кажется, тронутъ.
Мооръ. Когда я былъ мальчикомъ, моей любимой мечтой было жить, какъ оно, и, какъ оно, умереть (съ горечью). Это была только дѣтская мечта!
Гриммъ. Надѣюсь.
Мооръ (закрываетъ себѣ лицо шляпой). Было время… Оставьте меня одного, товарищи!
Шварцъ. Мооръ! Мооръ! Что за дьяволъ! Ты измѣнился въ лицѣ?
Гриммъ. Тысяча чертей! Что съ нимъ? Ему дурно?
Мооръ. Было время, когда я не йогъ заснуть, если Забывалъ передъ сномъ помолиться Богу…
Гриммъ. Ты съ ума сошелъ! Неужели ты хочешь поддаться теперь твоимъ дѣтскимъ бреднямъ?
Мооръ (кладетъ Гримму на грудь свою голову). Братъ! Братъ!
Гриммъ. Что съ тобой? Не будь ребенкомъ… Прошу тебя.
Мооръ. Ахъ! Если бы я могъ опять сдѣлаться имъ!
Гриммъ. Фу! перестань.
Шварцъ. Ободрись! Посмотри на этотъ прекрасный видъ. Какой чудесный вечеръ!
Мооръ. Да, друзья! Міръ такъ прекрасенъ!
Шварцъ. Вотъ это хорошо сказано.
Мооръ. Земля такъ хороша!
Гриммъ. Вѣрно! Вѣрно! Это пріятно послушать.
Мооръ А я такъ гадокъ въ этомъ прекрасномъ мірѣ, и — чудовище на этой чудной землѣ!
Гриммъ. О, Боже! Вотъ бѣда-то!
Мооръ. Моя невинность! Моя невинность! Посмотрите, какъ всѣ счастливы, какъ общій миръ братски соединяетъ всѣхъ между собою! Весь міръ составляетъ одну семью, у всѣхъ одинъ отецъ тамъ, на небѣ… Только не мой отецъ… я одинъ отвергнутъ, одинъ исключенъ изъ числа невинныхъ… никто не скажетъ мнѣ ласково: дитя мое… Никогда но увижу я нѣжнаго взгляда милой… никогда, никогда не обниметъ меня другъ юности. (Отшатываясь назадъ). Окруженъ убійцами… прикованъ къ пороку желѣзными цѣпями… надъ бездной гибели… я падшій ангелъ среди цвѣтущаго, счастливаго міра!
Шварцъ (обращаясь къ разбойникамъ). Непонятно! Я никогда еще не видалъ его такимъ!
Мооръ (печально). О, если бы было возможно вернуться снова въ утробу матери! Если бы я могъ родиться нищимъ! О, Боже! я ничего не желаю теперь больше, какъ сдѣлаться простымъ поденщикомъ. Мнѣ хотѣлось бы трудиться до кроваваго пота, чтобы купить себѣ право на счастье послѣобѣденнаго отдыха, на блаженство единственной слезы.
Гриммъ (разбойникамъ). Терпѣніе! Припадокъ начинаетъ уже проходить.
Мооръ. Было время, когда жизнь моя текла такъ счастливо и мирно!.. Отцовскій замокъ… цвѣтущія, зеленыя долины… Райскія картины моего дѣтства! неужели никогда не вернетесь вы больше, неужели ваше тихое вѣяніе никогда не освѣжитъ моей пылающей груди… Скорби со мной вмѣстѣ, природа! Никогда онѣ не вернутся больше, никогда ихъ тихое вѣяніе но освѣжитъ моей пылающей груди… Все прошло! Прошло безвозвратно!
Швейцеръ. Пей, атаманъ! Здѣсь воды вдоволь… холодная, какъ ледъ.
Шварцъ. Ты весь въ крови… Что съ тобой случилось?
Швейцеръ. Дурень! Такая штука, за которую я чуть было не поплатился обѣими ногами и шеей. Я спускался по песчаному холму, какъ вдругъ…. трахъ! земля подо мной осѣла, и я покатился внизъ… Когда я пришелъ въ себя… вижу, я лежу на землѣ, а около меня струится по песку чистѣйшая вода. Ну, по крайней мѣрѣ не даромъ я поплясалъ, подумалъ я, вода эта придется по вкусу атаману.
Мооръ (возвращаетъ ему шляпу и вытираетъ ему лицо). А то такъ не видно рубцовъ, которыми исписали тебѣ лицо богемскіе всадники… вода очень вкусная, Швейцеръ, а эти рубцы такъ идутъ къ тебѣ.
Швейцеръ. Ну, тутъ хватитъ мѣста еще десятка на три.
Мооръ. Да, дѣти! Это было жаркое дѣло, а мы потеряли только одного человѣка. Мой Роллеръ палъ прекрасною смертью. Надъ его прахомъ поставили бы памятникъ, если бы онъ умеръ не за меня. Довольствуйтесь этимъ. (Утираетъ себѣ глаза). А сколько непріятеля осталось на мѣстѣ?
Швейцеръ. Сто шестьдесятъ гусаровъ, девяносто три драгуна, около сорока егерей — всего триста человѣкъ.
Мооръ. Триста за одного!.. Каждый изъ васъ имѣетъ право на этотъ черепъ! (обнажаетъ голову). Поднимаю мой кинжалъ и клянусь моей душой: я никогда не оставлю васъ!
Швейцеръ. Но клянись! Ты не знаешь, — можетъ-быть, тебѣ въ жизни еще улыбнется счастье, и ты будешь раскаиваться въ этой клятвѣ.
Мооръ. Прахомъ моего Роллера клянусь! Я никогда не оставлю васъ.
Косинскій (про себя). Въ этихъ мѣстахъ, говорили мнѣ, я найду его… Ге, ге! Это что за рожи? Не они ли?… Должно быть, они?.. Они, они!.. Заговорю-ка съ ними.
Шварцъ. Берегись! Кто идетъ?
Косинскій. Простите, господа! Я не знаю, туда ли я попалъ.
Мооръ. А кто мы по-вашему, если вы попали туда, куда хотѣли?
Косинскій. Мужи.
Швейцеръ. Не доказали ли мы это, атаманъ?
Косинскій. Я ищу мужей, которые смотрятъ спокойно въ лицо смерти и играютъ съ опасностью, какъ съ ручной змѣей, которые свободу цѣнятъ дороже чести и жизни, чье имя привѣтствуется бѣдными и угнетенными, но приводитъ въ трепетъ смѣлыхъ и заставляетъ блѣднѣть тирановъ.
Швейцеръ (атаману). Малый нравится мнѣ… Слушай, пріятель! Ты нашелъ тѣхъ, кого искалъ.
Косинскій. Я тоже такъ думаю и надѣюсь, что они скоро станутъ моими братьями . Теперь направьте меня къ тому человѣку, который мнѣ нуженъ, потому что я ищу вашего атамана, великаго графа Моора.
Швейцеръ (подаетъ ему руку, горячо). Милый юноша! Мы будемъ съ тобой на «ты».
Мооръ (подходитъ ближе). А вы знаете атамана?
Косинскій. Это ты!.. Кто, увидѣвъ тебя, сталъ бы искать другого?
Мооръ. Что же привело васъ ко мнѣ?
Косинскій. Ахъ, атаманъ! Моя слишкомъ жестокая судьба! Я потерпѣлъ крушеніе въ бурномъ житейскомъ, морѣ. Я видѣлъ, какъ разбивались одна за другой надежды моей жизни, и мнѣ не осталось ничего, кромѣ мучительнаго воспоминанія объ ихъ гибели, которое могло бы свести меня съ ума, если бы я но старался заглушить его иной дѣятельностью.
Мооръ. Еще одинъ обвинитель противъ божества!.. Дальше.
Косинскій. Я сдѣлался солдатомъ. Несчастіе преслѣдовало меня и тамъ… Я отправился въ Индію, корабль мой разбился о скалы… Вѣчно одни несбывшіеся замыслы!.. Наконецъ я услышалъ о твоихъ дѣлахъ — разбояхъ, какъ они ихъ называютъ, — и явился теперь сюда за сотни верстъ, съ твердымъ рѣшеніемъ служить подъ твоимъ начальствомъ, если ты примешь мои услуги!.. Прошу тебя, достойный атаманъ, но откажи мнѣ въ моей просьбѣ!
Швейцеръ (вспрыгивая). Ура! Нашъ Роллеръ замѣненъ стократъ! Это новый братъ на жизнь и смерть для нашей шайки!
Мооръ. Какъ тебя зовутъ?
Косинскій. Косинскій.
Мооръ. Ну, такъ знаешь ли ты, Косинскій, что ты легкомысленный мальчикъ и играешь важнымъ шагомъ твоей жизни какъ вѣтреная дѣвушка? Здѣсь тебѣ придется не въ мячики играть, какъ ты воображаешь.
Косинскій. Я понимаю, что ты хочешь сказать… Мнѣ двадцать четыре года, но я уже видѣлъ, какъ вокругъ меня сверкали сабли, и слышалъ свистъ пуль.
Мооръ. Такъ, молодой человѣкъ! Что же, ты для того учился драться на сабляхъ, чтобы убивать изъ-за нѣсколькихъ грошей несчастныхъ путешественниковъ, или всаживать исподтишка женщинамъ въ грудь ножъ. Ступай! Ступай! Ты убѣжалъ отъ твоей няньки, потому что она погрозила тебѣ розгой.
Швейцеръ. Чортъ возьми, атаманъ! Что ты дѣлаешь? Не думаешь ли ты отослать назадъ этого силача?
Мооръ. Изъ-за того, что тебѣ не удались твои причуды, ты хочешь сдѣлаться мошенникомъ, убійцей? Убійцей! Понимаешь ли ты, ребенокъ, это слово? Ты можешь спокойно заснуть, посшибавъ маковыя головки, но носить въ душѣ убійство…
Косинскій. Я готовъ отвѣчать за каждое убійство, которое ты мнѣ прикажешь исполнить.
Мооръ. Вотъ какъ! Ты уже такъ уменъ, что стараешься поймать человѣка лестью? А почемъ ты знаешь, что мнѣ не снятся дурные сны, что я не поблѣднѣю на смертномъ одрѣ? Много ли разъ приходилось тебѣ въ жизни совершать такіе поступки, когда тебѣ нужно было думать объ отвѣтственности?
Косинскій. По правдѣ, еще очень мало, но все же это путешествіе къ тебѣ, благородный графъ…
Мооръ. Вѣроятно, ты начитался разсказовъ о разбойничьихъ похожденіяхъ, которые воспламенили твое дѣтское воображеніе и наполнили тебя безумной жаждой величія? Тебѣ хочется славы и почестей? Ты хочешь купить себѣ убійствами безсмертіе? Запомни же, честолюбивый юноша: для убійцъ нѣтъ славы. За разбойничьими подвигами слѣдуетъ не торжество, а проклятіе, опасности, смерть, позоръ… Видишь ли на томъ холмѣ висѣлицу?
Шпигельбергъ (ходитъ недовольно взадъ и впередъ). Фу, какъ глупо! Отвратительно, непростительно глупо! Что за пріемъ? Я поступалъ иначе.
Косинскій. Чего бояться тому, кто не боится смерти?
Мооръ. Отлично! Превосходно! Я вижу, ты прилежно учился въ школѣ и помнишь наизусть всѣ прописи… Но, милый другъ, такими изреченіями ты не обманешь страждущей природы, не притупишь остраго чувства боли… Обдумай хорошенько, сынъ мой! (Беретъ его за руку). Подумай! Я совѣтую тебѣ какъ отецъ… изучи сначала глубину бездны, прежде чѣмъ прыгнешь въ нее. Если ты надѣешься найти въ жизни хотя одну радость… можетъ наступить минута, когда ты очнешься… но будетъ уже поздно… Ты выступишь здѣсь изъ рядовъ человѣчества… Ты долженъ будешь сдѣлаться или высшимъ человѣкомъ или дьяволомъ… Еще разъ прошу тебя, сынъ мой! Если у тебя есть хоть искра надежды, оставь нашъ ужасный союзъ, скрѣпленный однимъ отчаяніемъ, если только его создала не высшая мудрость… Ты можешь обмануться… Повѣрь мнѣ, можно принять за силу духа то, что въ концѣ концовъ окажется просто отчаяніемъ… Повѣрь въ этомъ мнѣ, мнѣ! И уходи скорѣе отсюда.
Косинскій. Нѣтъ, теперь я ни за что но уйду. Если тебя не тронули мои просьбы, то выслушай исторію моихъ несчастій… Ты самъ тогда вложишь кинжалъ мнѣ въ руку, ты самъ… Расположитесь здѣсь вокругъ меня и выслушайте меня внимательно.
Мооръ. Хорошо, я выслушаю тебя.
Косинскій. Итакъ, узнайте. Я чешскій дворянинъ. Вслѣдствіе ранней смерти моего отца я сдѣлался владѣльцемъ значительнаго рыцарскаго помѣстья. Страна эта казалась мнѣ раемъ, потому что въ ней жилъ настоящій ангелъ — дѣвушка, украшенная всѣми прелестями цвѣтущей юности, цѣломудренная какъ само небо. Впрочемъ, кому я разсказываю это? Для вашихъ ушей это пустые звуки… вѣдь вы никогда не любили, никогда не были любимы…
Швейцеръ. Тише! Атаманъ покраснѣлъ какъ огонь.
Мооръ. Довольно! Я выслушаю тебя въ другой разъ… завтра… послѣзавтра… или… когда повидаю кровь…
Косинскій. Кровь, кровь… слушай далѣе! говорю тебѣ, твоя душа обольется кровью. Она была мѣщанскаго происхожденія, нѣмка, но ея взглядъ заставлялъ забывать всѣ дворянскіе предразсудки. Съ очаровательной скромностью приняла она изъ моихъ рукъ обручальное кольцо, и черезъ день я долженъ былъ вести мою Амалію къ алтарю.
Мооръ (быстро встаетъ).
Косинскій. Въ то время, какъ я въ чаду ожидающаго меня блаженства былъ занятъ приготовленіями къ свадьбѣ, меня вызываютъ вдругъ черезъ нарочнаго ко двору. Я являюсь туда. Мнѣ показываютъ письма, будто бы написанныя мною, уличающія меня въ измѣнѣ. Я краснѣю отъ негодованія… у меня отбираютъ шпагу, бросаютъ меня въ тюрьму, я почти теряю сознаніе.
Швейцеръ. А между тѣмъ… дальше, дальше! Я чую въ чемъ дѣло.
Косинскій. Тамъ просидѣлъ я цѣлый мѣсяцъ, но зная, что будетъ со мною. Я трепеталъ за мою Амалію, которая, навѣрно, каждую минуту умирала отъ страха за мою участь. Наконецъ, ко мнѣ является первый министръ двора, въ сладкихъ выраженіяхъ поздравляетъ меня съ обнаруженіемъ моей невинности, прочитываетъ мнѣ бумагу о моемъ освобожденіи и возвращаетъ мнѣ шпагу. Торжествуя, лечу я въ свой замокъ, въ объятія моей Амаліи — она исчезла. Ее увезли ночью, никто не знаетъ куда, — и съ тѣхъ поръ ее никто не видѣлъ. Тогда точно молніей озарило меня… я бросаюсь назадъ въ городъ, разузнаю при дворѣ… всѣ взгляды устремлены на меня, но никто не хочетъ мнѣ ничего объяснить. Наконецъ, я замѣчаю ее за потайной рѣшеткой во дворцѣ… она успѣла передать мнѣ записочку.
Швейцеръ. Не говорилъ ли я?
Косинскій. Адъ и черти! Тогда все объяснилось. Ей предоставили выборъ: или я умру, или она должна сдѣлаться любовницей владѣтельнаго князя. Въ борьбѣ между честью и любовью она избрала второе, и (со смѣхомъ) я былъ спасенъ.
Швейцеръ. Какъ же ты поступилъ?
Косинскій. Я стоялъ какъ пораженный громомъ. Кровь — было моей первой мыслью, моей послѣдней мыслью было — кровь. Съ пѣной у рта бѣгу я домой, выбираю себѣ острую шпагу и съ яростью устремляюсь къ дому министра, потому что это онъ… онъ былъ адскимъ сводникомъ! Должно-быть, меня замѣтили еще на улицѣ, потому что, когда я вошелъ въ его домъ, всѣ комнаты оказались запертыми. Я ищу его, разспрашиваю… мнѣ отвѣчаютъ: уѣхалъ къ князю. Я отправляюсь прямо туда. Тамъ ничего не слыхали о немъ. Я возвращаюсь назадъ, выламываю двери, нахожу его и только-что хочу… но тутъ изъ засады выскакиваютъ человѣкъ пять или шесть прислужниковъ и отнимаютъ у меня шпагу.
Швейцеръ (топая ногами). И онъ ничѣмъ не поплатился за это, а ты ушелъ съ пустыми руками?
Косинскій. Меня схватили, судили, обвинили и съ позоромъ — замѣтьте по особой милости! — съ позоромъ выслали за границу. Мои помѣстья достались въ видѣ вознагражденія министру, моя Амалія остается въ когтяхъ тигра, горюя и оплакивая свою жизнь, въ то время какъ моя месть должна молчать и сгибаться подъ игомъ тиранніи.
Швейцеръ (встаетъ и начинаетъ точитъ свою шпагу). Это вода для нашей мельницы, атаманъ! Тутъ есть съ кѣмъ расправиться.
Мооръ (который все время ходилъ возбужденно взадъ и впередъ, быстро обращается къ разбойникамъ). Я долженъ ее видѣть… Вставайте! Живѣе!.. Ты остаешься, Косинскій… Собирайтесь скорѣе!
Разбойники. Что такое? Куда?
Мооръ. Куда? Кто спрашиваетъ, куда? (гнѣвно Швейцеру). Измѣнникъ, ты хочешь меня удержать? Но клянусь небомъ…
Швейцеръ. Измѣнникъ? Я?.. Иди хоть въ адъ, я послѣдую за тобой!
Мооръ (бросаясь ему въ объятія). Братъ мой! Ты послѣдуешь за мной… Она горюетъ, оплакиваетъ свою жизнь! Вставайте! Живѣе! Всѣ! Черезъ недѣлю мы должны быть во Франконіи.
ЧЕТВЕРТОЕ ДѢЙСТВІЕ. править
Мооръ. Ступай впередъ и доложи обо мнѣ. Ты не забылъ, что долженъ говорить?
Косинскій. Вы графъ фонъ-Брандъ, пріѣхали сюда изъ Мекленбурга, а я вашъ слуга… Не безпокойтесь, я хорошо сыграю свою роль. До свиданья. (Уходитъ).
Мооръ. Привѣтъ тебѣ, родная земля! (Цѣлуетъ землю). Родное небо! Родное солнце! И вы, родные поля и холмы, лѣса и ручьи! Всѣмъ, всѣмъ вамъ мой сердечный привѣтъ!.. Какой отрадой дышитъ воздухъ моихъ родныхъ горъ! Какое блаженство струится изъ нихъ навстрѣчу несчастному изгнаннику! (Подходитъ ближе). Смотри, даже и ласточкины гнѣзда на дворѣ сохранились… А вотъ и садовая калитка! и тотъ уголокъ у забора, гдѣ я часто подстерегалъ и дразнилъ ловчаго… Вонъ та долина, гдѣ я, воображая себя Александромъ Великимъ, велъ въ бой свои войска, а рядомъ тотъ зеленый холмъ, гдѣ развѣвалось мое побѣдное знамя. (Улыбается). Золотые дѣтскіе дни вновь оживаютъ въ душѣ страдальца… Тогда я былъ такъ счастливъ, такъ беззаботно веселъ… а теперь… теперь остались одни обломки моихъ замысловъ! Сюда мечталъ я войти когда-нибудь великимъ, прославленнымъ человѣкомъ… здѣсь пережить вновь свое дѣтство въ цвѣтущихъ дѣтяхъ Амаліи… Здѣсь, здѣсь быть идоломъ своего народа… Но врагъ позавидовалъ мнѣ! (Вздрагиваетъ). Зачѣмъ вернулся я сюда? Чтобы меня, какъ узника, звукъ цѣпей пробудилъ отъ грезъ о свободѣ?… Нѣтъ! Я возвращусь къ своимъ страданіямъ!.. Узникъ отвыкъ уже отъ свѣта, но сонъ свободы озарилъ ему, какъ молнія, ночь, и послѣ того она стала еще темнѣе… Простите, родныя долины! Когда-то вы видѣли мальчика Карла, и мальчикъ Карлъ былъ счастливымъ мальчикомъ; теперь вы увидѣли мужа, полнаго отчаянія. (Быстро поворачиваетъ назадъ, но вдругъ останавливается и смотритъ печально на замокъ). Не повидавшись съ ней, не бросивъ на нее ни одного взгляда… когда только одна стѣна отдѣляла меня отъ Амаліи… Нѣтъ! Я долженъ ее видѣть… долженъ его… хотя бы это грозило мнѣ гибелью! (Возвращается назадъ). Отецъ! Отецъ! Твой сынъ идетъ къ тебѣ… Прочь отъ меня ты, черная, дымящаяся кровь! Прочь неподвижный, впалый взглядъ смерти! Только на этотъ часъ оставьте меня въ покоѣ!… Амалія! Отецъ! Твой Карлъ идетъ къ тебѣ! (Быстро направляется къ замку). Мучьте меня днемъ, терзайте меня ночью ужасными сновидѣніями, но не отравляйте мнѣ этой единственной радости! (Останавливается у воротъ). Что это? Что со мной? Будь же мужемъ, Мооръ!.. Смертельный страхъ… предчувствіе чего-то ужаснаго… (Входитъ съ замокъ).
Амалія. И вы думаете, что узнаете его изображеніе среди этихъ портретовъ?
Мооръ. О, навѣрно! Его образъ всегда былъ живъ передо мной (Проходя мимо портретовъ). Не этотъ… и не тотъ… не этотъ… Нѣтъ, его здѣсь нѣтъ.
Амалія. Какъ? вглядитесь хорошенько! Я думала, вы знали его…
Мооръ. Родного отца я знаю не лучше, чѣмъ его! По кроткому выраженію его лица я отличилъ бы его отъ тысячи. Это не онъ.
Амалія. Я удивляюсь. Вы не видали его восемнадцать лѣтъ и все-таки…
Мооръ (быстро съ мимолетнымъ румянцемъ). Вотъ онъ! (Стоитъ, какъ пораженный молніей)
Амалія. Чудный человѣкъ!
Мооръ (погруженный въ созерцаніе портрета). Отецъ, Отецъ! Прости меня!.. Да, чудный человѣкъ! (Утираетъ себѣ глаза). Божественный человѣкъ!
Амалія. Вы, кажется, принимаете въ немъ большое участіе?
Мооръ. Чудный человѣкъ… и онъ уже умеръ?
Амалія. Умеръ! Исчезъ, какъ исчезаютъ паши лучшія радости… (Беретъ ею нѣжно за руку). Милый графъ, на землѣ нѣтъ счастья.
Мооръ. Правда, правда… и вы уже поспѣли сдѣлать это печальное открытіе? Вѣдь вамъ нѣтъ и двадцати трехъ лѣтъ.
Амалія. Я я его сдѣлала. Все живетъ только для того, чтобы печально умереть. Мы пріобрѣтаемъ только для того, чтобы съ болью въ сердцѣ вновь утратить.
Мооръ. И вы уже утратили что-нибудь?
Амалія. Ничего! Все! Ничего… Идемте дальше, графъ!
Мооръ. Отчего вы такъ спѣшите? Чей это портретъ тамъ, направо? У него такое несчастное лицо.
Амалія. Этотъ портретъ налѣво? Это сынъ графа, теперешній владѣлецъ… Идемте же, идемте!
Мооръ. А этотъ портретъ направо?
Амалія. Вы не хотите пройти въ садъ?
Мооръ. А этотъ портретъ направо?.. Ты плачешь, Амалія?
Амалія (быстро уходитъ).
Мооръ. Она любитъ меня! Любить меня!.. Все ея существо начало возмущаться, предательскія слезы покатились изъ глазъ. Она любитъ меня! Несчастный, заслуживаешь ли ты этого? Не стою ли я теперь здѣсь, какъ осужденный передъ плахой? Не та ли это кушетка, на которой я утопалъ въ блаженствѣ въ ея объятіяхъ? Но отцовскія ли это залы? (Пораженный изображеніемъ отца). Ты, ты… гнѣвный пламень въ твоихъ глазахъ… Проклятіе, проклятіе, отверженіе! Гдѣ я? Въ глазахъ темнѣетъ… это кара Божья!.. Я, я убилъ его! (Убѣгаетъ).
Францъ. Мооръ (входитъ, погруженный въ глубокую думу). Прочь этотъ образъ! Забудь его, трусливая баба! Передъ кѣмъ трепещешь ты? Съ тѣхъ поръ, какъ графъ бродитъ въ этихъ стѣнахъ, мнѣ все кажется, что адскій шпіонъ крадется по моимъ слѣдамъ… Я гдѣ-нибудь встрѣчался съ нимъ! Въ его дикомъ, загорѣломъ лицѣ есть что-то величественное, знакомое мнѣ, что приводитъ меня въ трепетъ… И Амалія не равнодушна къ нему! Развѣ не останавливаетъ она на этомъ молодцѣ постоянно своихъ нѣжныхъ взглядовъ — она, которая такъ скупа на нихъ для всѣхъ другихъ? Развѣ но уронила она нѣсколько слезинокъ въ вино, которое онъ за моей спиной выпилъ съ такой жадностью, какъ будто хотѣлъ проглотить вмѣстѣ съ виномъ и стаканъ? Я это видѣлъ, видѣлъ въ зеркало моими собственными глазами. Эй, Францъ! Берегись! За этимъ кроется какое-нибудь опасное чудовище! (Смотрите испытующе на портретъ Карла). Его длинная шея… его черные, огненные глаза. Гм!.. гм!.. его густыя, нависшія брови… (Вздрогнувъ). Адъ и черти! Это Карлъ! Теперь всѣ его черты вдругъ ожили передо мной… Это онъ! Несмотря на эту личину!.. Онъ, онъ! Смерть и проклятіе! (Ходитъ взадъ и впередъ быстрыми шахами). Развѣ я для того но спалъ ночей, для того сносилъ скалы, выравнивалъ пропасти, для того возсталъ противъ всѣхъ природныхъ чувствъ человѣческихъ, чтобы подъ конецъ этотъ бездомный бродяга испортилъ мое искуснѣйшее сооруженіе… Тише! Тише! Теперь дѣло стало за пустяками… Я и безъ того уи погрязъ по уши въ смертныхъ грѣхахъ… Теперь было бы глупостью плыть назадъ, когда берегъ остался такъ далеко позади!.. о возвращеніи теперь нечего и думать… Само безконечное милосердіе разорилось бы, если бы вздумало принять на себя мои долги… Итакъ, впередъ, какъ подобаетъ мужу… (Звонитъ). Пускай-ка онъ тоже отправится къ праотцамъ! Мертвые мнѣ но страшны!.. Даніель! Эй, Даніель!.. Кажется, они и его подучили противъ меня. Онъ глядитъ такъ подозрительно.
Даніель. Что прикажетъ мнѣ мой повелитель?
Францъ. Ничего. Ступай, наполни этотъ кубокъ виномъ! Поскорѣе! (Даніель уходите). Подожди, старикъ, я тебя поймаю! Я уставлюсь тебѣ въ глаза такъ пристально, что твоя виновная совѣсть поблѣднѣетъ сквозь личину! Онъ долженъ умереть!.. Тотъ глупецъ, кто доводитъ дѣло только до половины и потомъ отходитъ въ сторону и праздно глазѣетъ, какъ пойдетъ оно дальше.
Даніель входитъ съ виномъ.
Францъ. Поставь его сюда! Смотри мнѣ въ глаза! Отчего твои колѣна подгибаются? Ты дрожишь! Признавайся, старикъ! Что ты сдѣлалъ?
Даніель. Ничего, ваше сіятельство, видитъ истинный Богъ!
Францъ. Выпей это вино!.. Что?.. Ты медлишь?.. Признавайся скорѣе! Что ты положилъ въ вино?
Даніель. Боже упаси! Я? въ вино?
Францъ. Ты положилъ въ вино яду? Отчего ты поблѣднѣлъ какъ снѣгъ? Признавайся! Признавайся! Кто далъ тебѣ его? Не правда ли, тебѣ далъ его графъ? графъ?
Даніель. Графъ? Іисусъ-Марія! Графъ мнѣ ничего не давалъ!
Францъ (схватываетъ его). Я тебѣ такъ сдавлю горло, что ты у меня посинѣешь, сѣдой лжецъ! Ничего? А, что вы затѣваете вмѣстѣ? Онъ, ты и Амалія? О чемъ вы все время шепчетесь другъ съ другомъ? Говори сейчасъ же! Какія тайны довѣрилъ тебѣ графъ?
Даніель. Видитъ всевѣдущій Богъ: графъ не довѣрялъ мнѣ никакихъ тайнъ!
Францъ. Ты станешь еще отрицать? Какія козни затѣяли вы, чтобы убрать меня съ вашей дороги? Задушить меня сонного? Или перерѣзать мнѣ горло во время бритья? Извести меня виномъ или супомъ? Признавайся! Признавайся! Я знаю все.
Даніель. Да поможетъ мнѣ Господь такъ же въ нуждѣ, какъ я теперь говорю вамъ одну голую правду.
Францъ На этотъ разъ я прощаю тебя. Но слушай! Графъ все-таки давалъ тебѣ денегъ? Онъ жалъ тебѣ руку сильнѣе, чѣмъ это въ обычаѣ? Ну, напримѣръ, такъ, какъ жмутъ руку старымъ знакомымъ?
Даніель. Нѣтъ, никогда, мой повелитель.
Францъ. Онъ, навѣрно, говорилъ тебѣ что-нибудь въ такомъ родѣ, что онъ знаетъ тебя, что ты долженъ его знать, что у тебя когда-нибудь спадетъ завѣса съ глазъ. Что… что? Онъ не говорилъ тебѣ ничего такого?*
Даніель. Ни единаго слова.
Францъ. Что извѣстныя обстоятельства удерживали его?.. что часто приходится надѣвать маску, чтобы обмануть своихъ враговъ?.. что онъ хочетъ отомстить, жестоко отомстить?
Даніель. Ни одного звука о чемъ-либо похожемъ на это.
Францъ. Какъ? Совсѣмъ ничего? Подумай хорошенько!.. Что онъ хорошо зналъ стараго барина… даже близокъ былъ съ нимъ… что онъ его очень любилъ… любилъ, какъ сынъ.
Даніель. Кое-что въ такомъ родѣ, я припоминаю, онъ дѣйствительно говорилъ.
Францъ. (Поблѣднѣвъ). Да? Онъ говорилъ? Разсказывай же! Онъ сказалъ, что онъ мой братъ?
Даніель (изумленный). Что, мой повелитель?.. Нѣтъ, этого онъ не говорилъ. Но когда онъ шелъ съ барышней по галлереѣ — я въ это время сметалъ пыль съ картинъ — онъ вдругъ остановился неподвижно передъ портретомъ покойнаго барина, словно пораженный громомъ. Барышня указала на портретъ и сказала: «Чудный человѣкъ!» — «Да, чудный человѣкъ!» отвѣтилъ онъ, утирая глаза.
Францъ. Слушай, Даніель! Ты знаешь, я всегда былъ для тебя добрымъ господиномъ, я давалъ тебѣ пищу и одежду и во всякой работѣ щадилъ твою слабую старость.
Даніель. Господь Богъ да вознаградить васъ за это! И я всегда честно служилъ вамъ.
Францъ. Я это-то и хотѣлъ тебѣ сказать. За всю твою жизнь ты никогда не противорѣчилъ мнѣ, потому что ты знаешь хорошо, что обязанъ повиноваться мнѣ во всемъ, что я тебѣ прикажу.
Даніель. Отъ всей души во всемъ, что не противъ Бога и моей совѣсти.
Францъ. Глупости! Глупости! Не стыдно тебѣ? Старый человѣкъ и вѣритъ дѣтскимъ сказкамъ. Это все глупыя выдумки. Я твой господинъ. Меня накажутъ Богъ и совѣсть, если только вообще они существуютъ.
Даніель (всплеснувъ руками). Милосердное небо!
Францъ. Во имя твоего послушанія! Понимаешь ты это слово? Во имя твоего послушанія я приказываю тебѣ, чтобы завтра же графа не было болѣе въ живыхъ!
Даніель. Святый Боже! За что же?
Францъ. Во имя твоего слѣпого послушанія! И ты долженъ это исполнить.
Даніель. Я? Помоги мнѣ Матерь Божія! Я? Чѣмъ согрѣшилъ я, старый?
Францъ. Тутъ некогда раздумывать. Твоя судьба въ моихъ рукахъ. Выбирай! Хочешь ли томиться всю жизнь въ самомъ глубокомъ изъ подземелій замка, гдѣ голодъ принудитъ тебя глодать собственныя кости, а жгучая жажда заставитъ тебя пить собственную воду? Или ты предпочтешь ѣсть мирно твой хлѣбъ и имѣть покой въ твоей старости?
Даніель. Какъ, ваша милость? Жить въ мирѣ и покоѣ, совершивъ убійство?
Францъ. Отвѣчай на мой вопросъ!
Даніель. Мои сѣдые волосы! Мои сѣдые волосы!
Францъ. Да или нѣтъ?
Даніель. Нѣтъ!.. Боже, сжалься надо мной!
Францъ (хочетъ итти). Хорошо… Ты будешь имѣть нужду въ этомъ.
Даніель. Сжальтесь, баринъ! Сжальтесь!
Францъ. Да или нѣтъ?
Даніель. Ваше сіятельство, мнѣ сегодня исполнилось семьдесятъ одинъ годъ. Я всегда почиталъ отца и мать и никогда умышленно не дѣлалъ никому зла ради выгоды, я твердо и честно держался своей вѣры, я прослужилъ въ вашемъ домѣ сорокъ четыре года, и жду теперь себѣ мирной кончины… Ахъ, баринъ, баринъ! (обнимаетъ его колѣни). А вы хотите отнять у меня послѣднее утѣшеніе передъ смертью, вы хотите чтобы совѣсть не дала мнѣ прочесть моей послѣдней молитвы, чтобы я сошелъ въ могилу чудовищемъ передъ Богомъ и людьми? Нѣтъ, мой добрый., мой хорошій баринъ! Вы не захотите этого отъ семидесятилѣтняго старика.
Францъ. Да или нѣтъ? Къ чему эта болтовня?
Даніель. Я буду отнынѣ служить вамъ еще усерднѣе, буду служить какъ простой поденщикъ, буду раньше вставать и позже ложиться, буду поминать васъ въ своихъ молитвахъ, а Богъ услышитъ молитву старика.
Францъ. Послушаніе лучше жертвы. Слышалъ ли ты когда-нибудь, чтобы палачъ сталъ кобениться, когда ему приходится приводить въ исполненіе приговоръ?
Даніель. Ахъ, да!.. Но убить невиннаго…
Францъ. Не долженъ ли я тебѣ давать отчетъ? Развѣ смѣетъ топоръ спрашивать у палача, почему онъ долженъ ударить того, а не этого?.. Но, видишь, какъ я добръ къ тебѣ: я предлагаю тебѣ награду за то, что ты и такъ обязанъ исполнить.
Даніель. Но я надѣялся остаться христіаниномъ, исполняя свои обязанности.
Францъ. Безъ возраженій! Я даю тебѣ еще цѣлый день на размышленіе. Обдумай еще разъ. Счастье или несчастье? Слышишь? Понимаешь? Высшее счастье или величайшее несчастье? Я сумѣю придумать тебѣ невѣроятное наказаніе.
Даніель (послѣ нѣкотораго раздумья). Я сдѣлаю это, завтра же сдѣлаю. (Уходитъ).
Францъ. Искушеніе было сильно, а онъ не родился мученикомъ своей вѣры… Милости просимъ, господинъ графъ! По всѣмъ видимостямъ, завтра вечеромъ вы въ послѣдній разъ поужинаете! Все зависитъ отъ того, какъ смотрѣть на вещи, и тотъ дуракъ, кто смотритъ невыгодно для себя. У отца его, который, можетъ-быть, выпилъ лишнюю бутылку вина, явилась прихоть — и изъ этого возникъ человѣкъ, а между тѣмъ, навѣрно, о человѣкѣ при этомъ менѣе всего думалось. Теперь у меня является прихоть — и благодаря ей одинъ человѣкъ околѣетъ, и, конечно, ужъ въ этомъ больше смысла и обдуманности, чѣмъ тамъ, при возникновеніи человѣка. Будь проклята глупость нашихъ мамокъ и нянекъ, которыя портятъ наше воображеніе страшными сказками и запечатлѣваютъ въ нашемъ мозгу отвратительныя картины Страшнаго суда, такъ что невольный ужасъ заставляетъ дрожать даже мужчину, убиваетъ его самую смѣлую рѣшимость и сковываетъ его пробуждающійся разумъ цѣпями суевѣрной тьмы… Убійство! Цѣлый адъ возстаетъ при этомъ словѣ… а между тѣмъ… природа забыла сдѣлать лишняго человѣка… у ребенка, не перевязали пуповины… и вся волшебная игра тѣней исчезаетъ. Было нѣчто и стало ничѣмъ… Развѣ это не то же самое почти, что: ничего но было и ничего не осталось? А изъ-за ничего не стоитъ и словъ терять… Человѣкъ возникаетъ изъ грязи, бродитъ нѣсколько мгновеній по грязи, самъ производитъ грязь и опять обращается въ грязь, пока, наконецъ, не прилипнетъ въ видѣ грязи къ подошвамъ своего потомка. И вотъ конецъ пѣснѣ… вотъ весь грязный кругооборотъ человѣческаго назначенія. Итакъ… счастливаго пути, милый братецъ! Пусть чахоточный проповѣдникъ о совѣсти выгоняетъ изъ публичныхъ домовъ старыхъ бабъ и терзаетъ на смертномъ одрѣ ростовщиковъ… ко мнѣ онъ никогда не получитъ доступа!
Мооръ (торопливо). Гдѣ барышня?
Даніель. Ваше сіятельство! Позвольте бѣдному человѣку попросить васъ кой о чемъ.
Мооръ. Изволь. Что тебѣ надо?
Даніель. Немного и въ то же время очень много… Позвольте мнѣ поцѣловать вашу руку.
Мооръ. Нѣтъ, не надо, добрый старикъ! (обнимаетъ его). Вѣдь ты годишься мнѣ въ отцы.
Даніель. Вашу руку! Вашу руку! Прошу васъ!
Мооръ. Не надо.
Даніель. Я долженъ! (Схватываетъ его руку, быстро взглядываетъ на нее и падаетъ передъ нимъ на колѣни). Милый, добрый Карлъ!
Мооръ (пугается, но, спохватившись, говоритъ холодно). Другъ, что говоришь ты? Я не понимаю тебя.
Даніель. Отрицайте! Притворяйтесь! Пусть, пусть! А все-таки вы мой добрый, дорогой мальчикъ… Господи Боже, дождался же я, старый, этой радости… Дуракъ я, не узналъ васъ сразу… И вотъ вы вернулись, а старый-то баринъ уже умеръ, а вы здѣсь опять… Какъ я, слѣпой оселъ (ударяетъ себя по головѣ) сразу васъ… Ахъ, Боже мой! Да кто бы могъ подумать!.. О чемъ я каждый день молился со слезами… Іисусе Христе! Вотъ онъ опять стоитъ передо мной живой, въ старой комнатѣ!
Мооръ. Что это за рѣчи? У тебя, должно-быть, лихорадка? Или ты хочешь сыграть передо мной роль?
Даніель. Ахъ, нехорошо такъ обижать стараго слугу!.. А этотъ рубецъ! А? Развѣ вы не помните? Великій Боже! Какъ вы меня тогда напугали… вѣдь я васъ всегда такъ любилъ — и это причинило бы мнѣ такое горе… Вы сидѣли тогда у меня на колѣняхъ… помните?… тамъ, въ круглой комнатѣ… Экой я дурень! Гдѣ же вамъ это помнить!.. Конечно, вы ужъ забыли… и часы съ кукушкой, вѣрно, забыли, которые вы такъ любили слушать?.. А кукушка-то, представьте себѣ, разбилась, вдребезги разбилась… старая Сусанна уронила ее, когда мела комнату… Ну, такъ вотъ, вы сидѣли у меня на колѣняхъ и закричали: но!.. а я побѣжалъ принести вамъ лошадку… Господи Іисусе! Какъ могъ я, старый оселъ, васъ оставить… и вдругъ слышу вашъ крикъ, прибѣгаю, а вы лежите на полу, и кровь такъ и бѣжитъ… Матерь Божія! Меня точно ушатомъ холодной воды окатили… Но такъ всегда бываетъ, когда но смотрятъ за дѣтьми во всѣ глаза. Господи Боже! А если бы въ глазъ попало… Какъ на грѣхъ и ручка-то правая… Въ жизнь свою, сказалъ я себѣ, ни одному ребенку не дамъ больше въ руки ножа или ножницъ, или чего-нибудь остраго… По счастью, еще баринъ съ барыней тогда уѣхали… Это тебѣ впередъ наука, сказалъ я себѣ… Боже! Боже! Вѣдь я могъ бы потерять мѣсто. Богъ да проститъ васъ, безбожный ребенокъ!.. Но славу Богу! Ручка у васъ зажила, остался только маленькій рубецъ.
Мооръ. Я не понялъ ни одного слова изъ твоего разсказа.
Даніель. Да! Да! Разсказывайте! Славное было тогда времячко! Помните, какъ я тайкомъ откладывалъ для васъ пирожныя и сахарныя булочки, вѣдь я васъ всегда больше всѣхъ любилъ… А помните, что вы мнѣ сказали тогда, въ конюшнѣ, когда я васъ посадилъ на рыжую лошадку стараго барина и покаталъ по лугу? «Даніель, сказали вы, когда я вырасту большимъ, я сдѣлаю тебя своимъ управляющимъ, и ты будешь ѣздить со мною въ каретѣ»… А я смѣялся и отвѣчалъ вамъ: если, благодаря Бога, я буду живъ и здоровъ, и вы не будете стыдиться старика, я попрошу васъ освободить мнѣ тотъ домикъ, внизу въ деревнѣ, который давно уже стоитъ пустой… Я хотѣлъ развести тамъ виноградничекъ и обзавестись подъ старость своимъ хозяйствомъ… Да, смѣйтесь, смѣйтесь! Обо всемъ этомъ вы уже позабыли, баринъ!.. Стариковъ-то, видно, не охотно признаютъ, держатъ себя съ ними гордо… а все же вы мой золотой баринъ… правда, вы были немножко безпутны… не въ обиду будь вамъ сказано!.. Молодая-то кровь всегда такова… Но со временемъ все это проходитъ.
Мооръ (бросается ему на шею). Да, Даніель, не хочу больше притворяться. Я твой Карлъ, твой погибшій Карлъ. Скажи мнѣ, что дѣлаетъ моя Амалія?
Даніель (плача). Дождался же я, старый грѣшникъ, такой радости! А покойный-то баринъ понапрасну плакалъ!.. Ложитесь съ миромъ въ могилу, старыя кости! Мой баринъ живъ, мои глаза видѣли его.
Мооръ. И онъ исполнитъ свое обѣщаніе, возьми это себѣ въ награду за рыжую лошадку! (Подаетъ ему тяжелый кошелекъ). Но думай, что я забылъ старика.
Даніель. Что вы? Тутъ слишкомъ много. Вы ошиблись.
Мооръ. Нѣтъ, не ошибся, Даніель. (Даніелъ хочетъ упасть на колѣни). Встань! Скажи мнѣ, что дѣлаетъ моя Амалія?
Даніель. Богъ наградилъ меня! Богъ наградилъ меня! Ахъ, баринъ!.. Ваша Амалія… О, она не переживетъ этого, она умретъ отъ радости!
Мооръ (съ живостью). Она не забыла меня?
Даніель. Забыла? Что вы говорите? Васъ забыть?.. Вы бы посмотрѣли, что съ ней было, когда пришло извѣстіе о вашей смерти, что распустилъ нашъ баринъ…
Мооръ. Что ты говоришь? Мой братъ…
Даніель. Да, вашъ братецъ, его милость, вашъ братецъ… въ другой разъ я побольше разскажу вамъ объ этомъ, если будетъ время… А какъ славно она его обрывала, когда онъ каждый Божій день дѣлалъ ей предложеніе и хотѣлъ сдѣлать ее барыней! О, я пойду къ ней, я долженъ ее извѣстить (хочетъ итти).
Мооръ. Стой! Стой! Она не должна ничего знать! Никто не долженъ знать, и мой братъ также…
Даніель. Вашъ братъ? Нѣтъ, нѣтъ онъ не долженъ знать! Совсѣмъ не долженъ!.. Если только онъ уже не знаетъ больше, чѣмъ долженъ знать… Да, да, на свѣтѣ есть скверные люди, скверные братья, скверные господа… но я за все золото моего господина не соглашусь быть сквернымъ слугой… Баринъ-то считалъ васъ умершимъ.
Мооръ. Гм!… Что ты тамъ бормочешь?
Даніель (тише). И, конечно, если такъ непрошенно возстаютъ изъ мертвыхъ… Вѣдь вашъ братецъ былъ единственнымъ наслѣдникомъ покойнаго барина.
Мооръ. Старикъ! Что ты тамъ бормочешь сквозь зубы, какъ будто у тебя вертится на языкѣ какая-то страшная тайна, которую ты и хочешь сказать, и боишься. Говори яснѣе!
Даніель. Нѣтъ, я буду лучше отъ голоду глодать свои старыя кости и пить отъ жажды свою собственную кровь, чѣмъ соглашусь заслужить себѣ благоденствіе убійствомъ. (Быстро уходитъ).
Мооръ (очнувшись, послѣ долгаго молчанія). Обманутъ, обманутъ! Точно молніей озарило мнѣ душу. Мошенническая продѣлка! Адъ и небо! Ты но при чемъ, отецъ! Мошенническая продѣлка! Разбойникомъ, убійцей сдѣлался я изъ-за мошеннической продѣлки! Братъ оклеветалъ меня! Мои письма подмѣнивались, поддѣлывались… а его сердце было полно любви… О, я глупецъ… его отцовское сердце было полно любви… О, злодѣйство, злодѣйство! Мнѣ стоило только броситься со слезами къ его ногамъ!… О, глупецъ, глупецъ, глупецъ!.. (Бьетъ головой объ стѣну). Я могъ бы быть счастливъ.. О, мошенничество, мошенничество! Счастье мое украдено, мошеннически украдено у меня!.. Онъ даже и но сердился! Въ его сердцѣ не было и мысли о проклятіи… О, злодѣй! Мерзкій, подлый злодѣй!
Косинскій. Гдѣ ты пропадаешь, атаманъ? Кажется, ты хочешь остаться здѣсь надолго?
Мооръ. Живо! Сѣдлай лошадей! До захода солнца мы должны быть за границей.
Косинскій. Ты шутишь?
Мооръ. (Повелительно). Живѣй! Живѣй! Не медли! Брось все остальное! И чтобы ни одинъ человѣкъ не замѣтилъ тебя. (Косинскій уходитъ).
Мооръ. Я убѣгу отсюда. Малѣйшее промедленіе можетъ довести меня до бѣшенства, а онъ все-таки сынъ моего отца… Брать! Брать! Ты сдѣлалъ меня несчастнѣйшимъ человѣкомъ на землѣ… За что?… я никогда не обижалъ тебя… ты поступилъ со мной не по-братски… Пожинай спокойно плоды твоего преступленія… пусть мое присутствіе не отравляетъ тебѣ наслажденія. но ты поступилъ со мной не по-братски. Пусть тьма скроетъ твой поступокъ навѣки, и смерть не тревожитъ его.
Косинскій. Лошади осѣдланы. Можете садиться, если хотите.
Мооръ. Жестокій человѣкъ! Къ чему такъ скоро? Неужели я не увижу ея больше?
Косинскій. Я разсѣдлаю лошадей, если вамъ угодно. Вы сами приказали мнѣ спѣшить.
Мооръ. Только одинъ разъ! Еще одно послѣднее прости! Я хочу выпить до дна ядъ этого блаженства, и тогда… Подожди, Косинскій! Еще десять минутъ… позади двора… а тамъ мы отправимся.
Амалія. Ты плачешь, Амалія? Какимъ голосомъ сказалъ онъ это! Какимъ голосомъ!.. Точно вся природа сразу помолодѣла вокругъ меня… Погибшая весна моей любви опять расцвѣла при звукахъ этого голоса… и соловей запѣлъ, какъ тогда… итакъ же чудно дышали цвѣты… и я счастливая опять была въ его объятіяхъ… А! вѣроломное сердце! Ты хочешь оправдать нарушеніе твоей клятвы! Нѣтъ, нѣтъ! Прочь изъ моей души преступный образъ!.. Я не нарушила своей клятвы, о, мой единственный! Прочь изъ моей души преступныя, безбожныя желанія! Въ сердцѣ, гдѣ царитъ Карлъ, не долженъ внѣдряться ни одинъ человѣкъ… Но почему же душа моя стремится противъ моей воли къ тому чужеземцу? Почему онъ всюду неотступно слѣдуетъ за образомъ моего единственнаго?.. Ты плачешь, Амалія?.. Я убѣгу отъ него, убѣгу!.. Пусть никогда больше мои глаза не увидятъ этого чужеземца!
Амалія. Чу! Какъ будто скрипнула калитка? (замѣчаетъ Карла и вскакиваетъ). Онъ! Куда бѣжать мнѣ?.. Ноги мои точно приросли къ землѣ, я не въ силахъ бѣжать… Не оставь меня, милосердный Боже!.. Нѣтъ, ты не вырвешь у меня моего Карла! Въ моей душѣ не могутъ вмѣститься два божества. (Вынимаетъ портретъ Карла). О, мой Карлъ, будь ты моимъ ангеломъ-хранителемъ отъ этого чужеземца, нарушителя моего покоя! На тебя, на тебя одного буду смотрѣть я… и не брошу ни одного безбожнаго взгляда на него. (Сидитъ молча, устремивъ неподвижный взглядъ на портретъ).
Мооръ. Это вы? И такъ грустны? На портретѣ блеститъ ваша слезинка? (Амалія не отвѣчаетъ). Кто этотъ счастливецъ, изъ-за котораго ангельскіе глаза проливаютъ слезы? Могу ли я взглянуть? (Хочетъ посмотрѣть портретъ).
Амалія. Нѣтъ. да… нѣтъ!
Мооръ (отшатнувшись). А! Но заслуживаетъ ли онъ такого обоготворенія? Заслуживаетъ ли?
Амалія. Если бы вы только его знали!
Мооръ. Я бы сталъ ему завидовать!
Амалія. Молиться на него, хотѣли вы сказать.
Мооръ. Ахъ!
Амалія. О, вы бы любили его… въ его лицѣ, въ его глазахъ, въ его голосѣ было такъ много… похожаго на васъ… что я такъ люблю.
Мооръ. (смотритъ въ землю).
Амалія. Здѣсь, гдѣ вы стоите, стоялъ онъ тысячи разъ… и рядомъ съ нимъ та, которая помѣ него забывала все на свѣтѣ… здѣсь его взглядъ облеталъ окрестную природу… казалось, она ощущала на себѣ благосклонный взглядъ своего лучшаго произведенія и сама хорошѣла подъ этимъ взглядомъ… здѣсь, съ этого куста срывалъ онъ розы, срывалъ розы для меня… здѣсь, здѣсь держалъ онъ меня въ своихъ объятьяхъ, прижималъ свои пылающія уста къ моимъ…
Мооръ. Его ужъ нѣтъ?
Амалія. Онъ плаваетъ по бурному морю, и любовь Амалія сопровождаетъ его… Онъ странствуетъ по безлюднымъ, песчанымъ пустынямъ — любовь Амаліи покрываетъ зеленью горячій песокъ подъ его ногами, заставляетъ двѣсти дикій кустарникъ… полуденное солнце жжетъ его обнаженную голову, сѣверные снѣга студятъ подошвы его ногъ, дождь и градъ хлещутъ ему въ лицо — но любовь Амаліи убаюкиваетъ его и среди бури… Моря и горы раздѣляютъ любящихъ… но души ихъ вырываются изъ душной тюрьмы и встрѣчаются въ раю любви… Вы, кажется, опечалились, графъ?
Мооръ. Слова любви напомнили мнѣ и мою любовь.
Амалія (поблѣднѣвъ). Вы любите другую?.. Горе мнѣ! Что я сказала?
Мооръ. Она считала меня умершимъ и осталась вѣрна мертвому… Она узнала, что я живъ, и пожертвовала для меня вѣнцомъ святой. Она знаетъ, что я странствую по пустынямъ въ нуждѣ и страданіяхъ, и ея любовь сопровождаетъ меня въ пустынѣ, раздѣляетъ со мной мои страданія. Ее такъ же зовутъ Амаліей, какъ и васъ.
Амалія. Какъ завидую я вашей Амаліи!
Мооръ. О, она несчастная дѣвушка! Она любитъ погибшаго, и ея любовь никогда не получитъ награды.
Амалія. Нѣтъ, она будетъ вознаграждена на небѣ. Вѣдь говорятъ же, что есть лучшій міръ, гдѣ страдающіе утѣшатся и любящіе встрѣтятся другъ съ другомъ.
Мооръ. Да, міръ, гдѣ спадутъ всѣ покровы и любящіе съ ужасомъ узнаютъ другъ друга… вѣчностью зовется онъ… Моя Амалія несчастная дѣвушка.
Амалія. Несчастна, когда вы любите ее?
Мооръ. Несчастна, потому что любитъ меня! Что, если бы я былъ убійцей? Что, если бы вашъ возлюбленный на каждый вашъ поцѣлуй могъ насчитать вамъ по убійству? Горе моей Амаліи! Она несчастная дѣвушка.
Амалія (радостно вскакивая). А! Какая же я счастливица! Мой возлюбленный — отраженіе божества, а божество — это сама кротость и милосердіе! Онъ но въ состояніи обидѣть и мухи… его душа такъ же далека отъ кровавыхъ мыслей, какъ далекъ день отъ ночи.
Мооръ (быстро отворачивается и смотрите неподвижнымъ взглядомъ въ далъ).
Амалія (начинаетъ пѣть, играя на лютнѣ).
Иль въ тебѣ нѣтъ, Гекторъ, сожалѣнья,
Если ты стремишься такъ въ сраженье,
Гдѣ Ахиллъ троянцамъ грозно мститъ?
Съ сыномъ смерть навѣкъ тебя разлучитъ.
Кто же чтить боговъ его научитъ?
Кто направить мечъ его и щитъ?
Мооръ (беретъ молча лютню и играетъ)
Дай мнѣ мечъ, супруга дорогая!
Отпусти туда, гдѣ сѣча злая!
Разбойники (поютъ, лежа на землѣ).
Грабить, жечь, кутить, буянить —
Такъ вся жизнь идетъ у насъ.
Завтра могутъ насъ повѣсить,
Будемъ дружно пить сейчасъ!
Мы жизнь свободную ведемъ.
Жизнь, полную отрады.
Мы здѣсь въ лѣсу глухомъ живемъ,
Намъ дождь и вѣтеръ ни по чемъ,
И солнца намъ не надо!
Богъ воровства защитой намъ,
Онъ учить насъ всѣмъ ремесламъ.
Сегодня у попа кутимъ,
А завтра у купчины,
О томъ, что ждетъ насъ, не грустимъ,
Знать не хотимъ кручины.
Удастся намъ вина достать
И промочить имъ глотку,
Тогда на все намъ наплевать,
Готовы чорта братомъ звать
И вмѣстѣ съ нимъ пить водку!
Вопль убиваемыхъ людей.
Плачъ одинокихъ матерей
И стонъ предсмертной муки
Для насъ веселья звуки.
Когда зареветъ кто, завидѣвъ топоръ,
И падаетъ мертвый, какъ муха,
Тотъ видъ веселить и ласкаетъ нашъ взоръ,
Тотъ звукъ намъ пріятенъ для слуха.
Когда жь придетъ и нашъ чередъ,
Палачъ насъ ждетъ жестокій.
Тогда насъ всѣхъ расплата ждетъ, —
Готовься въ путь далекій!
Глоточекъ вина на дорожку… а тамъ
Маршъ-маршемъ, ура! полетимъ къ небесамъ.
Швейцеръ. Уже ночь, а атамана все еще нѣтъ.
Рацманъ. А обѣщалъ къ восьми часамъ быть опять среди насъ.
Швейцеръ. Если съ нимъ случилось что худое… Товарищи! Мы подожжемъ замокъ и перебьемъ всѣхъ до послѣдняго младенца.
Шпигельбергъ (отводитъ Рацмана въ сторону). На два слова, Рацманъ!
Шварцъ (Гримму). Не разослать ли намъ шпіоновъ?
Гриммъ. Оставь его! Увидишь, онъ выкинетъ такую штуку, что намъ всѣмъ стыдно станетъ.
Швейцеръ. Попалъ пальцемъ въ небо, чортъ возьми! Онъ ушелъ отъ насъ не въ такомъ настроеніи, чтобы собирался выкинуть какое-нибудь мазурничество. Развѣ ты забылъ, что онъ сказалъ, когда волъ насъ черезъ поле? «Если я узнаю, что кто-нибудь изъ васъ укралъ хотя одну рѣпу съ этого поля, то клянусь моимъ именемъ, онъ оставитъ здѣсь свою голову». Мы не смѣемъ здѣсь грабить.
Рацманъ (тихо Шпигельбергу). Что ты хочешь сказать?.. Говори яснѣе!
Шпигельбергъ. Тише! Тише! Право, я не знаю, какія у насъ съ тобой понятія о свободѣ, если мы день-деньской работаемъ какъ запряженные волы и при этомъ все время толкуемъ о независимости? Мнѣ это не нравится.
Швейцеръ (Гримму). Что затѣваетъ тамъ эта пустая голова?
Рацманъ (тихо Шиніелѣберіу). Ты говоришь объ атаманѣ?
Шпигельбергъ. Тише же! Тише!.. У него есть уши между нами… Атаманъ, говоришь ты? А кто сдѣлалъ его нашимъ атаманомъ? Не самъ ли онъ присвоилъ себѣ это званіе, которое принадлежитъ мнѣ по праву? Развѣ для того ставимъ мы на карту нашу жизнь, чтобы въ концѣ концовъ имѣть честь быть крѣпостными рабами?.. Крѣпостными, когда мы могли бы быть князьями!.. Ей Богу, Рацманъ, мнѣ это всегда не нравилось.
Швейцеръ (остальнымъ). Да, вотъ ты такъ настоящій витязь — убивать камнями лягушекъ!.. Ему довольно чихнуть, чтобы ты отъ страху спрятался въ мышиную норку.
Шпигельбергъ (Рацману). Да… и я давно уже думаю: надо это измѣнить. Рацманъ! если ты тотъ, за кого я тебя всегда считалъ… Рацманъ! его наполовину уже считаютъ погибшимъ… Рацманъ! Мнѣ кажется, что его часъ пробилъ!.. Какъ, у тебя нѣтъ даже настолько мужества, чтобы понять смѣлый намокъ?
Рацманъ. Дьяволъ! Куда увлекаешь ты мою душу?
Шпигельбергъ. Понялъ?.. Слѣдуй же за мной! Я замѣтилъ, въ которую сторону онъ ускользнулъ… Идемъ! Два пистолета рѣдко даютъ промахъ, и тогда… мы можемъ рѣзать безъ стѣсненія… (хочетъ увлечь его).
Швейцеръ (выхватываетъ съ яростью ножъ). А! Каналья! Ты кстати напомнилъ мнѣ о богемскихъ лѣсахъ!.. Не ты ли, баба, началъ тогда нюнить, когда закричали: непріятель! Я тогда же поклялся своей душой… Пропадай, убійца! (закалываетъ Шпигельберга).
Разбойники (въ смятеніи). Стой! Стой! Швейцеръ!.. Шпигельбергъ!.. разнимите ихъ!..
Швейцеръ (бросаетъ ножъ въ сторону). Вотъ тебѣ… Околѣвай!.. Успокойтесь, товарищи!.. Не тревожьтесь изъ-за такой бездѣлицы… Эта каналья всегда точилъ зубы на атамана, а у самого нѣтъ ни одного рубца на всемъ тѣлѣ… Повторяю вамъ, вы должны быть довольны… А! Мошенникъ! Нападать на мужчинъ исподтишка! исподтишка!.. Развѣ мы для того работаемъ до седьмого пота, чтобы потомъ исчезать изъ этого міра, подобно какимъ-нибудь подлецамъ! Каналья! Развѣ мы для того лѣзли въ огонь и дымъ, чтобы въ концѣ концовъ околѣть, какъ крыса?
Гриммъ. Но, чортъ возьми, товарищъ, что такое было между вами?.. Атаманъ разсвирѣпѣетъ.
Швейцеръ. Объ этомъ предоставь мнѣ самому позаботиться… А ты, безбожникъ (Рацману), ты былъ его сообщникомъ!.. Прочь съ глазъ моихъ!.. Шуфтерле поступалъ такъ же, зато онъ и виситъ теперь въ Швейцаріи, какъ предсказалъ это атаманъ… (слышенъ выстрѣлъ).
Шварцъ (вскакивая). Слушайте! Пистолетный выстрѣлъ! Другой! Го-го! Атаманъ!
Гриммъ. Подождите! Долженъ быть еще третій! (Раздается еще выстрѣлъ).
Шварцъ. Это онъ! Онъ! Спасайся, Швейцеръ! Отвѣтимте ему! (стрѣляютъ).
Швейцеръ (идетъ навстрѣчу имъ). Привѣтъ тебѣ, атаманъ!.. Я немножко тутъ распорядился безъ тебя. (Подводитъ его къ трупу). Будь судьей между мною и имъ — онъ хотѣлъ исподтишка убить тебя.
Разбойники (въ изумленіи). Какъ? Атамана?
Мооръ (погруженный въ раздумье, потомъ приходитъ въ себя). О, непостижимый перстъ небеснаго мстителя! Не онъ ли первый началъ напѣвать мнѣ соблазнительную пѣсню?.. Посвяти этотъ ножъ богинѣ мести, Швейцеръ! Это сдѣлалъ не ты.
Швейцеръ. Ей Богу, это сдѣлалъ я, и, клянусь дьяволомъ, это не худшій изъ моихъ поступковъ. (Отходитъ недовольный въ сторону).
Мооръ (въ раздумьѣ). Понимаю тебя… Небесный Промыселъ… листья опадаютъ съ деревьевъ… приближается и моя осень… Уберите его съ моихъ глазъ! (Трупъ Шпигельберга уносятъ).
Гриммъ. Отдай намъ приказанія, атаманъ! Что намъ теперь дѣлать?
Мооръ. Скоро… скоро все исполнится… Дайте мнѣ мою лютню… Я потерялъ самого себя съ тѣхъ поръ, какъ побывалъ тамъ… Дайте мнѣ лютню… Я долженъ вернуть себѣ прежнюю силу… Оставьте меня!
Разбойники. Уже полночь, атаманъ.
Мооръ. А все-таки это были только театральныя слезы… Я долженъ прослушать римскую пѣсню, чтобы мой спящій духъ снова пробудился… Мою лютню… Уже полночь, говорите вы?
Шварцъ. Скоро наступитъ. Наши вѣки точно свинцомъ налиты. Три дня уже, какъ никто не смыкалъ глазъ.
Мооръ. Развѣ благодѣтельный сонъ можетъ спускаться и на глаза мошенниковъ? Отчего же онъ бѣжитъ отъ меня? А вѣдь я никогда но былъ трусомъ или негодяемъ… Ложитесь спать… Завтра днемъ мы отправимся въ путь.
Разбойники. Покойной ночи, атаманъ! (Ложатся на землю и засыпаютъ).
Мооръ (беретъ лютню и начинаетъ играть).
Мой привѣтъ вамъ, мирныя долины!
Къ нимъ послѣдній римлянинъ идетъ,
Съ мѣстъ, гдѣ на смерть билися дружины.
Гдѣ свободы рушился оплотъ.
Кассій, гдѣ ты?.. Римъ мы потеряли!
Въ битвѣ палъ весь лучшій войска цвѣтъ.
Смерть! лишь ты утѣшишь всѣ печали!
Въ мірѣ Бруту мѣста больше нѣтъ.
Чьи шаги я слышу въ отдаленьѣ?
Кто идетъ, какъ гордый властелинъ?
Если мнѣ не измѣняетъ зрѣнье,
Тотъ пришелецъ — Рима гражданинъ.
Тибра **) сынъ, откуда ты явился?
Все ль стоитъ попрежнему мой Римъ?
Бѣдный Римъ! Онъ Цезаря лишился!
Кто жъ владѣть отнынѣ будетъ имъ?
- ) Пѣсня изображаетъ разговоръ римлянина Брута съ духомъ Юлія Цезаря. Римъ въ теченіе нѣсколькихъ вѣковъ былъ свободнымъ государствомъ. Но затѣмъ одинъ римскій полководецъ, по имени Юлій Цезарь, прославившійся своими побѣдами въ войнахъ и достигшій большой силы, стадъ стремиться къ царской власти. Тогда нѣсколько римлянъ, желавшихъ сохранить Риму свободу, составили заговоръ и убили Цезаря. Въ числѣ заговорщиковъ былъ молодой римлянинъ Брутъ, который пользовался особой любовью Цезаря. Какъ предполагаютъ, Брутъ, самъ того не зная, былъ сыномъ Цезаря. Послѣ смерти Цезаря произошла война между сторонниками Цезаря и защитниками свободы. Защитники свободы, во главѣ которыхъ стояли Брутъ и Кассій, были разбиты, и Римъ подпалъ власти племянника Цезаря, Октавія Августа, провозгласившаго себя императоромъ. Брутъ и Кассій съ отчаянія убили себя. Перев.
- ) Тибръ — рѣка, на берегу которой стоитъ Римъ. Перев.
Страшный призракъ, ранами покрытый!
Кто, мертвецъ, призвалъ тебя сюда?
Не ликуй, что Брутъ идетъ разбитый!
Въ царствѣ тьмы сокройся навсегда!
Тамъ, на полѣ битвы, догораетъ
Кровь свободы доблестныхъ друзей.
Цезарь! Римъ нашъ древній погибаетъ!
Брутъ навѣкъ уходить въ міръ тѣней!
Ахъ! ударъ смертельный и отъ Брута!
Брутъ и ты? Ты на меня возсталъ?
Сынъ! То былъ отецъ твой! Міръ вѣдь цѣлый
Я бъ тебѣ въ наслѣдство передалъ!
Брутъ, узнай о подвигѣ великомъ:
Ты отцу кинжаломъ грудь пронзилъ!
Брутъ, иди и порази Римъ крикомъ:
Знайте всѣ о подвигѣ великомъ —
Брутъ отцу кинжаломъ грудь пронзилъ.
Ты узналъ, что здѣсь меня держало,
Что уйти мнѣ въ міръ тѣней мѣшало.
Брутъ, прости! Я къ мертвымъ отойду!
Стой, отецъ! Ты былъ великъ и славенъ!
Одного я только въ мірѣ зналъ,
Кто величьемъ Цезарю былъ равенъ,
И его ты сыномъ здѣсь назвалъ.
Только Цезарь Римъ могъ уничтожить!
Только Брутъ могъ Цезаря сгубить!
Тамъ гдѣ Брутъ, тамъ Цезарь жить не можетъ.
Вмѣстѣ намъ и въ мірѣ томъ не быть!
Кто мнѣ поручится за будущее?.. Вокругъ меня все такъ темно… такъ запутано… никакого выхода… ни одной путеводной звѣзды… Если бы все кончилось съ послѣднимъ вздохомъ… кончилось, какъ пустая кукольная комедія!.. Но къ чему же тогда это пламенное стремленіе къ счастью? Къ чему эти мечты о недостигнутомъ совершенствѣ? Это вѣчное отсрачиваніе неисполненныхъ замысловъ?.. Если одно слабое нажатіе этой жалкой вещи (подноситъ пистолетъ къ лицу) сравниваетъ мудраго съ глупцомъ, труса съ храбрымъ, честнаго съ мошенникомъ?.. Но если даже въ бездушной природѣ вездѣ такое божественное согласіе, отчего же разумная человѣческая природа искажается этимъ противорѣчіемъ?.. Нѣтъ, нѣтъ! Я вѣрю, что существуетъ нѣчто высшее, потому что я но испыталъ еще счастья. Не думаете ли вы, что я стану дрожать? Вы, души убитыхъ мною? Нѣтъ, я не задрожу. (Содрогается). Ваши жалобные предсмертные крики, ваши посинѣлыя липа, ваши страшныя, зіяющія раны — только звенья одной неразрывной цѣпи судьбы и въ концѣ концовъ зависятъ отъ моего воспитанія, характера моего отца, крови моей матери. (Содрогается отъ ужаса). (Приставляетъ себѣ ко лбу дуло пистолета). Время и вѣчность связаны теперь другъ съ другомъ однимъ мгновеніемъ!.. Страшный ключъ, запирающій позади меня тюрьму жизни и открывающій передо мной обиталище вѣчной ночи, скажи мнѣ, о, скажи мнѣ, куда, куда поведешь ты меня?.. Чуждая, невѣдомая страна… Человѣческое мужество слабѣетъ передъ этимъ образомъ, и воображеніе рисуетъ нашему легковѣрію странныя тѣни… Нѣтъ, нѣтъ! Мужчина не долженъ колебаться. Каково бы ты ни было, безымянное Невѣдомое, пусть только мое я останется вѣрнымъ себѣ!.. Каково бы ты ни было, я перенесу туда себя самого… Я самъ ношу въ себѣ свое небо и свой адъ.
Если ты заключишь меня въ какомъ-нибудь выжженномъ мірѣ, гдѣ передо, мной будетъ разстилаться одинокая пустыня и вѣчная ночь, я насолю мертвую пустыню образами своего воображенія; вѣчный досугъ я наполню разсматриваніемъ запутанной картины мірового горя… Или, можетъ-быть, путемъ цѣлаго ряда новыхъ рожденій и новыхъ бѣдствій ты доведешь меня постепенно до полнаго уничтоженія? Но развѣ я не могу въ томъ мірѣ такъ же легко разорвать нить жизни, какъ въ этомъ? Ты можешь обратить меня въ ничто, но не можешь лишить меня этой свободы. (Начинаете заряжать пистолетъ, но вдругъ останавливается). Итакъ, я умру отъ страха передъ полной мученій жизнью? Дамъ страданію побѣдить меня?.. Нѣтъ, я буду терпѣть. (Отбрасываетъ въ сторону пистолетъ). Моя гордость побѣдитъ мои муки. Я выполню свое назначеніе до конца. (Становится все темнѣе).
Германъ (выходитъ изъ лѣсу). Чу! Чу! Какъ страшно кричитъ сова… въ деревнѣ пробило полночь… Злодѣйство спитъ теперь… Никто не подслушаетъ меня въ этой глуши. (Подходитъ къ замку и стучитъ). Выходи, несчастный жилецъ башни! Твой обѣдъ готовъ.
Мооръ (тихонько отступая назадъ). Что это значитъ?
Голосъ (изъ замка). Кто тамъ стучитъ? Это ты, Германъ, мой воронъ?
Германъ. Это я, Германъ, твой воронъ! Подойди къ рѣшеткѣ и ѣшь (кричатъ совы). Какъ страшно кричатъ твои ночные товарищи, старикъ!.. Что? Вкусно?
Голосъ. Мнѣ очень хотѣлось ѣсть. Благодарю Тебя, посылающаго мнѣ ворона, за хлѣбъ въ пустынѣ!.. Какъ поживаетъ мой милый сынъ, Германъ?
Германъ. Тише! Слушай! Какъ будто кто-то храпитъ? Ты ничего не слышишь?
Голосъ. Что? Развѣ ты слышишь что нибудь?
Германъ. Вѣтеръ жалобно свиститъ въ расщелинахъ башни… Ночная музыка, отъ которой со страху защелкаешь зубами… Слушай! Слушай! Мнѣ все кажется, что кто-то храпитъ поблизости… Ты здѣсь не одинъ, старикъ…
Голосъ. Ты ничего не видишь?
Германъ, Прощай, прощай!.. Здѣсь такъ страшно… Уходи въ свою нору.. Тамъ, наверху, твой защитникъ, твой мститель… проклятый сынъ! (Хочетъ бѣжать).
Мооръ (въ ужасѣ выступаетъ впередъ). Стой!)
Германъ (съ крикомъ). О, Боже!
Мооръ. Стой, говорю тебѣ!
Германъ. Бѣда! Бѣда! Все открыто.
Мооръ. Стой! Говори! Кто ты? Что ты здѣсь дѣлалъ? Говори!
Германъ. Сжальтесь, сжальтесь, ваша милость! Выслушайте меня… только одно слово… прежде чѣмъ убьете меня.
Мооръ (обнажая шпагу). Что я услышу?
Германъ. Вы запретили мнѣ это подъ страхомъ смерти… но я не могъ иначе… не смѣлъ иначе поступить… есть Богъ въ небѣ… вѣдь это вашъ родной отецъ… мнѣ было жаль его… Теперь убейте меня!
Мооръ. Здѣсь какая-то тайна… Говори скорѣе! Я хочу все знать.
Голосъ (изъ замка). Горе! Горе! Это ты говоришь, Германъ? Съ кѣмъ говоришь ты, Германъ?
Мооръ. Тамъ есть еще кто-то… Что здѣсь происходитъ? (Бѣжитъ къ башнѣ). Можетъ-быть, тамъ узникъ, забытый людьми?.. Я разобью его цѣпи!.. Голосъ… Опять… Гдѣ же дверь?
Германъ. О, сжальтесь, ваша милость… не идите дальше… изъ состраданія пройдите мимо! (Загораживаетъ ему дорогу).
Мооръ. Четыре замка!.. Прочь! Я долженъ все выяснить… Въ первый разъ зову тебя на помощь, воровство! (Вынимаетъ инструменты и открываетъ ими рѣшетчатую дверь. Изъ глубины выходитъ старикъ, высохшій, какъ скелетъ).
Старикъ. Сжальтесь надъ несчастнымъ! Сжальтесь!
Мооръ (испуганный отскакиваетъ назадъ) Голосъ моего отца!
Старикъ Мооръ. Благодарю тебя, Господи! Насталъ день моего избавленія.
Мооръ. Духъ стараго Моора! Что потревожило тебя въ твоей могилѣ? Унесъ ли ты съ собой на тотъ свѣтъ какой-нибудь грѣхъ, который закрылъ передъ тобой райскія врата? Я закажу по тебѣ обѣдни, чтобы вернуть твою блуждающую тѣнь въ родныя мѣста. Зарылъ ли ты въ землю золото вдовъ и сиротъ, и оно заставляетъ тебя бродить, стеная, въ этотъ полночный часъ? Я вырву подземное сокровище изъ когтей дракона, хотя бы онъ сталъ изрыгать на меня тысячекратное пламя и скалить свои острые зубы… или ты пришелъ отвѣтить на мои вопросы и разрѣшить мнѣ загадки вѣчности? Говори! Говори! Я человѣкъ не робкой души.
Старикъ Мооръ. Я не духъ. Ощупай меня, я живу еще, живу жалкой, несчастной жизнью!
Мооръ. Какъ? Развѣ ты не былъ погребенъ?
Старикъ Мооръ. Я былъ погребенъ… но въ склепѣ моихъ предковъ лежитъ вмѣсто меня дохлая собака, а я… цѣлыхъ три мѣсяца уже томлюсь я въ этомъ мрачномъ подземельѣ, куда не проникаетъ ни одинъ лучъ солнца, ни одна теплая струя воздуха, гдѣ не посѣщаетъ меня ни одинъ другъ, гдѣ только каркаютъ вороны, да по ночамъ кричать совы…
Мооръ. Небо и земля! Кто же это сдѣлалъ?
Старикъ Мооръ. Не проклинай его!.. Это сдѣлалъ мой сынъ Францъ.
Мооръ. Францъ? Францъ?.. О, вѣчное горе!
Старикъ Мооръ. Если ты человѣкъ, если у тебя человѣческое сердце, о, мой невѣдомый избавитель, то выслушай горе отца, которое причинили ему его сыновья… три мѣсяца уже изливаю я свои жалобы глухимъ каменнымъ стѣнамъ, но только одинъ пустой отзвукъ отвѣчаетъ мнѣ. Поэтому, если ты человѣкъ, если у тебя есть человѣческое сердце…
Мооръ. Это обращеніе могло бы и дикихъ звѣрой вызвать изъ ихъ логовищъ!
Старикъ Мооръ. Я лежалъ на одрѣ болѣзни, только-что началъ немного поправляться послѣ тяжелой болѣзни, когда ко мнѣ привели человѣка, который сказалъ мнѣ, что мой старшій сынъ погибъ въ сраженіи, и передалъ мнѣ мечъ, окрашенный его кровью, и его послѣднее «прости», и сказалъ, что мое проклятіе ввергло его въ отчаяніе и заставило его искать смерти.
Мооръ (быстро отворачивается). Это понятно.
Старикъ Мооръ. Слушай дальше! Это извѣстіе лишило меня чувствъ. Должно~быть, меня сочли за мертваго, потому что, когда я пришелъ въ себя, я лежалъ ужо въ гробу, завернутый въ саванъ, какъ покойникъ. Я сталъ царапать крышку гроба. Она поднялась. Была темная ночь; передо мной стоялъ мой сынъ Францъ… «Что? воскликнулъ онъ ужаснымъ голосомъ: вѣчно, что ли, будешь ты жить?» И крышка гроба тотчасъ же захлопнулась опять. Эти ужасныя слова лишили меня сознанія; когда я снова очнулся, я почувствовалъ, какъ гробъ подняли и повезли куда-то. Долго такъ везли меня. Наконецъ, гробъ открыли… я стоялъ у входа въ это подземелье, а передо мной мой сынъ и тотъ человѣкъ, что принесъ мнѣ окровавленный мечъ Карла…Я обнималъ колѣни Франца, просилъ и молилъ его, и опять обнималъ его ноги и заклиналъ его… но мольбы отца не проникли въ его сердце… «Долой дармоѣда! загремѣлъ онъ: довольно онъ пожилъ»… И меня безъ сожалѣнія втолкнули въ подземелье, и мой сынъ Францъ заперъ за мной дверь.
Мооръ. Это невозможно, невозможно! Вы, должно быть, ошиблись.
Старикъ Мооръ. Можетъ-быть, я ошибся. Слушай дальше, не сердись только! Двадцать часовъ пролежалъ я тамъ, и ни одна душа не вспомнила обо мнѣ. Въ это пустынное мѣсто не заходитъ ни одна человѣческая нога, потому что въ народѣ ходитъ молва, что по ночамъ въ этихъ развалинахъ бродятъ души моихъ предковъ, гремя цѣпями и распѣвая похоронныя пѣсни. Наконецъ, я услышалъ, что дверь опять растворяется; этотъ человѣкъ принесъ мнѣ хлѣба и воды и сказалъ мнѣ, что я осужденъ на голодную смерть, и что жизни его грозитъ опасность, если обнаружится, что онъ кормитъ меня. Такъ въ теченіе этого долгаго времени поддерживалась моя жалкая жизнь, но постоянный холодъ, гнилой воздухъ, безграничное горе подрывали мои силы, истощали мое тѣло. Тысячи разъ со слезами молилъ я у Бога себѣ смерти, но, должно-быть, мѣра моей кары еще не наполнилась, или мнѣ еще предстоитъ пережить какую-нибудь радость, если я спасся такимъ чудеснымъ образомъ. Но я заслужилъ эти страданія… мой Карлъ! мой Карлъ!.. а у него но было еще сѣдыхъ волосъ!
Мооръ. Довольно! Вставайте! Эй! вы, чурбаны! лѣнивые, безчувственные сони! Вставайте! Да проснется ли кто-нибудь изъ васъ! (Стрѣляетъ изъ пистолета надъ спящими разбойниками).
Разбойники (просыпаясь). А?.. Что?.. Что случилось?..
Мооръ. И этотъ разсказъ не разбудилъ васъ? Онъ могъ бы пробудить и отъ вѣчнаго сна! Смотрите сюда! Смотрите! Міровые законы стали пустой игрушкой, связи природы порваны, раздоръ вступилъ въ свои права, сынъ убилъ своего отца!
Разбойники. Что говоритъ атаманъ?
Мооръ. Нѣтъ, не убилъ! Это слово слишкомъ кротко!.. Сынъ тысячу разъ колесовалъ, рѣзалъ, пыталъ, терзалъ своего отца! Нѣтъ, всѣ эти слова слишкомъ человѣчны… самъ грѣхъ покраснѣлъ бы отъ этого дѣла, людоѣдъ содрогнулся бы, ни одинъ дьяволъ не доходилъ еще до этого… Сынъ своего родного отца… О, смотрите сюда! Смотрите!.. Онъ лишился чувствъ… Сынъ своего отца въ это подземелье…. холодъ, нагота, голодъ, жажда… о, смотрите же, смотрите! Вѣдь это мой родной отецъ!
Разбойники (подбѣгаютъ и окружаютъ старика). Твой отецъ? Твой отецъ?
Швейцеръ (подходитъ съ благоговѣніемъ и опускается передъ нимъ на колѣни). Отецъ моего атамана! Цѣлую твои ноги. Повелѣвай моимъ кинжаломъ!
Мооръ. Мщеніе, мщеніе, мщеніе за тебя, оскорбленный, оскверненный старикъ! Такъ разрываю я отнынѣ навсегда братскія узы (Разрываетъ на себѣ сверху до низу платье). Такъ проклинаю я каждую каплю братской крови передъ лицомъ неба! Слушайте меня, вы, мѣсяцъ и звѣзды! Слушай меня и ты, полуночное небо, ты, что взирало на это преступленіе! Слушай меня, трижды грозный Богъ, ты, который царишь надъ мѣсяцемъ и звѣздами, и мстишь, и проклинаешь, и шлешь на землю небесное пламя! Вотъ здѣсь я преклоняю свои колѣни и поднимаю кверху три пальца въ ночную тьму, и клянусь — и пусть природа выброситъ меня изъ своихъ границъ какъ зловредное животное, если я нарушу свою клятву — клянусь до тѣхъ поръ не видѣть свѣта солнца, пока на этомъ камнѣ не задымится къ небу кровь отцеубійцы! (Встаетъ).
Разбойники. Это дьявольское дѣло! Говорите послѣ того, что мы мошенники! Нѣтъ, тысяча чертей! Такъ подло мы никогда не поступали!
Мооръ. Да! И во имя всѣхъ страшныхъ стоновъ тѣхъ, кто умерли подъ ударами вашихъ кинжаловъ, тѣхъ, которые сгорѣли въ огнѣ подожженнаго мною города и были задавлены взорванной мною башней, пусть ни одна мысль объ убійствѣ или грабежѣ не внѣдрится въ ваши головы до тѣхъ поръ, пока ваши платья не окрасятся въ красный цвѣтъ кровью проклятаго . Вѣрно, вамъ никогда и не снилось, что вы сдѣлаетесь орудіемъ въ рукахъ высшаго могущества? Узелъ нашей судьбы сегодня распутался! Сегодня невидимая сила облагородила наше ремесло! Преклоните колѣни передъ тѣмъ, кто ниспослалъ вамъ этотъ высокій жребій, кто привелъ васъ сюда, кто удостоилъ васъ сдѣлаться ангелами-мстителями Его грознаго суда! Обнажите ваши головы! Преклоните ваши колѣни и встаньте освященными! (Разбойники становятся на колѣни).
Швейцеръ. Приказывай, атаманъ! Что должно намъ сдѣлать?
Мооръ. Встань, Швейцеръ! И коснись этихъ священныхъ волосъ! (Подводитъ его къ своему отцу и даетъ ему въ руку прядь его волосъ). Ты помнишь, какъ ты когда-то раскроилъ голову богемскому всаднику, когда онъ уже занесъ надо мной саблю, а я, обезсиленный жаркой битвой, опустился на колѣни? Тогда я обѣщалъ наградить тебя по-царски. До сихъ поръ я не могъ заплатить тебѣ этого долга.
Швейцеръ. Да, ты поклялся мнѣ въ этомъ, это правда, но позволь мнѣ вѣчно считать тебя своимъ должникомъ.
Мооръ. Нѣтъ, сегодня я заплачу тебѣ мой долгъ! Швейцеръ, такъ не былъ почтенъ еще ни одинъ смертный, — отомсти за моего отца! (Швейцаръ встаетъ).
Швейцеръ. Атаманъ! Сегодня ты впервые заставилъ меня гордиться!… Приказывай, гдѣ, когда, какъ долженъ я его убить?
Мооръ. Минуты дороги, ты долженъ спѣшить… Выбери достойнѣйшихъ изъ шайки и веди ихъ прямо къ графскому замку. Стащи его съ постели, если онъ спитъ или покоится въ объятіяхъ сладострастья; оторви его отъ пира, если онъ пьянствуетъ; оттащи его отъ распятія, если онъ молится передъ нимъ на колѣняхъ! Но, смотри, — я строго приказываю тебѣ это, — доставь его мнѣ живымъ! Я разорву на куски того и брошу на съѣденіе голоднымъ коршунамъ, кто нанесетъ ему хотя малѣйшую царапину или тронетъ хоть одинъ волосокъ на его головѣ! Я долженъ имѣть его невредимымъ, и, если ты доставишь мнѣ его живымъ и невредимымъ, ты получишь милліонъ въ награду; я украду его съ опасностью жизни у какого-нибудь короля, и ты будешь свободенъ, какъ вѣтеръ… Понялъ?.. Ступай же!
Швейцеръ. Довольно, атаманъ! Вотъ тебѣ моя рука: или ты насъ увидишь обоихъ или ни одного. Ангелы-мстители Швейцера, идемте! (Уходитъ съ частью шайки).
Мооръ. Остальные разсѣйтесь въ лѣсу… Я останусь здѣсь.
ПЯТОЕ ДѢЙСТВІЕ. править
Даніель (входитъ съ фонаремъ и дорожнымъ мѣшкомъ). Прощай, родной домъ… Много добраго видѣлъ я въ тебѣ, когда покойный баринъ былъ еще живъ… Ты былъ тогда убѣжищемъ для сиротъ, пріютомъ для одинокихъ, а сынъ его сдѣлалъ изъ тебя разбойничій притонъ… Прощай, мой милый полъ! Какъ часто старый Даніель мелъ тебя… Прощай и ты, милая печка, горько старому Даніелю разставаться съ тобой… Все здѣсь такъ близко мнѣ… тяжко будетъ старому жить безъ васъ… Но Боже охрани меня Своею милостью отъ лукаваго… Нищимъ пришелъ я сюда-нищимъ и ухожу… Но я спасъ свою душу. (Хочетъ итти; въ это время въ комнату вбѣгаетъ Францъ въ халатѣ).
Даніель. Боже, помоги мнѣ! Баринъ! (тушитъ фонарь).
Францъ. Измѣна! Измѣна! Духи возстали изъ могилъ! Мертвые проснулись отъ вѣчнаго сна я кричатъ мнѣ: убійца! убійца!.. Кто тамъ шевелится?
Даніель (боязливо). Помоги мнѣ, Матерь Божія! Это вы, баринъ, изволили такъ ужасно кричать на весь замокъ, что всѣ спящіе повскакали съ постелей?
Францъ. Спящіе? Кто позволилъ вамъ спать? Ступай! Зажги огонь! (Даніель уходитъ\ входитъ другой слуга). Никто не смѣй спать въ это время! Слышишь? Всѣ должны быть на ногахъ… при оружіи… зарядить всѣ ружья… Ты видѣлъ, какъ они мчались по галлереѣ?
Слуга. Кто, ваше сіятельство?
Францъ. Кто, дуракъ? Кто? Ты такъ спокойно спрашиваешь меня объ этомъ? Кто? У меня даже голова закружилась! Кто, оселъ, кто? Духи и черти! Который теперь часъ?
Слуга. Только-что пробило два.
Францъ. Какъ? До страшнаго суда, что ли, будетъ длиться эта ночь? Ты не слыхалъ вблизи никакого шума? Никакихъ криковъ? Не слыхалъ топота скачущихъ лошадей? Гдѣ Кар… я хотѣлъ сказать, гдѣ графъ?
Слуга. Не знаю, ваше сіятельство.
Францъ. Не знаешь? И ты тоже изъ ихъ шайки? Я вырву тебѣ сердце изъ груди съ твоимъ проклятымъ: «не знаю»! Ступай, позови ко мнѣ пастора!
Слуга. Ваше сіятельство!
Францъ. Ты ворчишь? Медлишь? (Слуга поспѣшно уходитъ). Какъ? И нищіе въ заговорѣ противъ меня? Небо и адъ! Все въ заговорѣ противъ меня!
Даніель (входитъ съ огнемъ). Мой повелитель!..
Францъ. Нѣтъ! Я не дрожу! Это былъ только сонъ. Мертвые еще не возстаютъ… Кто говоритъ, что я дрожу, что я блѣденъ? Мнѣ такъ легко, такъ хорошо!
Даніель. Вы блѣдны какъ смерть, вашъ голосъ дрожитъ.
Францъ. У меня лихорадка. Скажи пастору, когда онъ придетъ, что у меня лихорадка. Я пущу себѣ завтра кровь. Такъ и скажи пастору.
Даніель. Не прикажете ли накапать вамъ бальзаму на сахаръ?
Францъ. Да, накапай на сахаръ! Пасторъ еще не сейчасъ придетъ, У меня дрожитъ голосъ. Дай мнѣ бальзаму на сахарѣ!
Даніель. Дайте мнѣ ключи! Я принесу снизу изъ шкафа….
Францъ. Нѣтъ, нѣтъ! Останься! Или я пойду съ тобой. Ты видишь, я но могу оставаться одинъ… Я могу легко — ты самъ видишь — упасть въ обморокъ… если останусь одинъ. Но надо, не надо! Пройдеть и такъ… Останься здѣсь.
Даніель. О, вы серьезно больны!
Францъ. Да, конечно, конечно! Вотъ и все. А болѣзнь разстраиваетъ мозгъ и порождаетъ безумные, странные сны… Сны ничего не значатъ… Неправда ли, Даніель?… Сны — это отъ желудка, и сны ничего не зна чатъ… мнѣ только-что снился такой веселый сонъ… (падаетъ безъ чувствъ).
Даніель. Іисусе Христе! Что это? Георгъ! Конрадъ! Вастіанъ! Мартинъ! Да скажите же что-нибудь? (Трясетъ его). Господи Боже! Придите же въ себя! Вѣдь такъ скажутъ, что я убилъ его. Боже, сжалься надо мной!
Францъ (въ полусознаніи). Прочь, прочь! Зачѣмъ ты трясешь меня, противный скелетъ?.. Мертвые еще не возстаютъ…
Даніель. О, милосердное небо! Онъ потерялъ разсудокъ!
Францъ (съ трудомъ приподнимаясь). Гдѣ я? Это ты, Даніель? Что я сейчасъ говорилъ? Не обращай на это вниманія! Это ложь… сущая ложь… пусть будетъ, что будетъ… Пойдемъ! Помоги мнѣ!.. Это только припадокъ головокруженія, потому что… потому что… я не выспался.
Даніель. Если бы хоть Іоганнъ пришелъ! Я позову кого-нибудь на помощь, пошлю за докторомъ.
Францъ. Останься! Сядь здѣсь рядомъ со мной, на этотъ диванъ… вотъ такъ… ты умный человѣкъ, хорошій человѣкъ. Дай, я тебѣ все разскажу.
Даніель. Не теперь, въ другой разъ! Я уложу васъ въ постель; вамъ сейчасъ нуженъ покой.
Францъ. Нѣтъ, прошу тебя, дай мнѣ все разсказать и тогда посмѣйся надо мною!… Слушай! Мнѣ снилось, что я всталъ изъ-за царскаго пира и лежалъ опьяненный на травѣ въ саду замка, какъ вдругъ — это было въ полдень — вдругъ… говорю тебѣ, смѣйся же надо мной!
Даніель. Вдругъ?
Францъ Вдругъ страшный громъ потрясъ мой дремавшій слухъ. Я вскочилъ дрожа, и что же? Все небо пылало передо мной въ огнѣ; горы, лѣса, города таяли, какъ воскъ въ печи; страшный вихрь смѣшалъ море, небо и землю… и словно изъ мѣдныхъ трубъ загремѣло откуда-то: «Земля, отдай твоихъ мертвецовъ! Отдай твоихъ мертвецовъ, море!» И голая земля начала выбрасывать изъ нѣдръ своихъ черепа и ребра, ноги и челюсти, которые соединились въ человѣческія тѣла, и они потекли необозримымъ живымъ потокомъ. Тогда я посмотрѣлъ наверхъ и увидѣлъ, что я стою у подножья гремящаго Синая, и надо мной и подо мной волнуется толпа, а наверху горы на трехъ дымящихся престолахъ три мужа, отъ взгляда которыхъ бѣжала всякая тварь…
Даніель. Да это точное изображеніе страшнаго суда!
Францъ. Не правда ли какой безмысленный сонъ? Тогда выступилъ впередъ одинъ изъ Нихъ — онъ былъ какъ звѣздная ночь и держалъ въ своей рукѣ желѣзный перстень; онъ держалъ его между востокомъ и западомъ и говорилъ: «Вѣчно, свято, справедливо, неложно! Есть только одна правда, одна добродѣтель! Горе, горе, горе невѣрящему червю!..» Потомъ выступилъ впередъ Другой, который держалъ въ рукѣ блестящее зеркало; онъ держалъ его между востокомъ и западомъ и говорилъ: «Это зеркало истина, и лицемѣріе и ложь но устоятъ передъ нимъ», и я испугался, и весь народъ ее мной, потому что ужасное зеркало показывало намъ лица змѣй, тигровъ и леопардовъ… Затѣмъ выступилъ Третій, который держалъ въ рукахъ желѣзные вѣсы; онъ держалъ ихъ между востокомъ и западомъ и говорилъ: «Подойдите сюда, дѣти Адама! — я буду вѣсить помыслы ваши на вѣсахъ моего гнѣва и дѣла ваши на чашѣ моей ярости!»
Даніель. Боже, помилуй меня, грѣшнаго!
Францъ. Блѣдные какъ снѣгъ стояли мы, и всѣ сердца бились отъ боязливаго ожиданія. И я услышалъ, какъ изъ тучъ, одѣвавшихъ гору, было возглашено первымъ мое имя, и холодъ пронизалъ меня до мозга костей, и зубы мои громко застучали. Зазвенѣли вѣсы, и вся гора потряслась отъ грома, и часы медленно потекли, одинъ за другимъ, мимо лѣвой чащи вѣсовъ, и каждый изъ нихъ бросалъ туда по смертному грѣху…
Даніель. Боже, помилуй васъ!
Францъ. Нѣтъ, Онъ но сдѣлалъ этого! Чаша росла и выросла въ цѣлую гору, но другая чаша, полная крови Искупителя, все еще держала ее высоко въ воздухѣ… но тутъ подошелъ старикъ, согбенный подъ тяжестью горя, съ искусанной отъ жестокаго голода рукой… всѣ глаза со страхомъ отвращались отъ старика… я узналъ этого человѣка… онъ отрѣзалъ одну прядь отъ своихъ сѣдыхъ волосъ и бросилъ ее на чашу грѣховъ, и она мгновенно опустилась, опустилась глубоко въ бездну, а чаша искупленія поднялась высоко наверхъ!.. И я услышалъ голосъ, звучавшій изъ пламени горы: «Прощеніе, прощеніе каждому грѣшнику земли и преисподней! Ты одинъ отверженъ!..» (Долгое молчаніе). Что же ты не смѣешься?
Даніель. До смѣха ли мнѣ, когда меня морозъ подираетъ по кожѣ? Сны отъ Бога.
Францъ. Нѣтъ, нѣтъ, не говори этого! Скажи, что я дуракъ, суевѣрный, выжившій изъ ума дуракъ! Сдѣлай такъ, милый Даніель, прошу тебя, осмѣй меня, хорошенько!
Даніель. Сны отъ Бога. Я помолюсь за васъ.
Францъ. Ты лжешь, говорю тебѣ… Ступай сію же минуту, бѣги живѣе, узнай, отчего но идетъ пасторъ, скажи ему, чтобы онъ спѣшилъ, спѣшилъ скорѣе. Но говорю тебѣ, ты лжешь.
Даніель (уходя). Да помилуетъ васъ Богъ!
Францъ. Мудрость черни! Рабская трусость!.. Вѣдь еще не доказано, чтобы прошлое не исчезало безслѣдно, или чтобы тамъ, надъ звѣздами, было всевидящее око… Кто внушилъ мнѣ эту мысль? Или правда, что тамъ наверху, надъ звѣздами, есть мститель… Нѣтъ, нѣтъ! Да, да! Страшно что-то шепчетъ мнѣ на ухо: есть мститель надъ звѣздами! И въ эту же ночь предстать передъ этимъ мстителемъ? Нѣтъ, говорю я… Жалкая лазейка, въ которую прячется моя трусость… пусто, глухо, мертво тамъ надъ звѣздами… А вдругъ тамъ что-нибудь есть? Нѣтъ, нѣтъ, тамъ нѣтъ ничего! Я приказываю, чтобы ничего не было! А если все-таки есть что-нибудь? Горе мнѣ, если будутъ сочтены мои дѣла! Сочтены еще въ эту ночь!.. Почему меня охватываетъ какой-то ужасъ?.. Умереть! Отчего это слово такъ пугаетъ меня? Отдать отчетъ мстителю тамъ, надъ звѣздами… а если онъ справедливъ? Сироты, вдовы, угнетенные, замученные вопіютъ къ нему… и если онъ справедливъ?.. Отчего они страдали, зачѣмъ я торжествовалъ надъ ними?..
Мозеръ. Вы велѣли позвать меня, графъ. Я удивляюсь. Это въ первый разъ въ моей жизни. Собираетесь ли вы поглумиться надъ религіей, или вы начинаете уже трепетать передъ ней?
Францъ. Глумиться или трепетать — смотря по тому, какъ ты будешь мнѣ отвѣчать… Слушай, Мозеръ, я тебѣ докажу сейчасъ, что ты или самъ глупецъ, или считаешь людей глупцами, а ты долженъ меня опровергать. Слышишь? Подъ страхомъ смерти долженъ меня опровергать.
Мозеръ. Вы требуете отчета у Всевышняго — когда-нибудь Онъ отвѣтитъ вамъ.
Францъ. Я хочу знать теперь же, сію минуту, чтобы мнѣ не выкинуть постыдной глупости, но обратиться въ минуту крайности къ пустому идолу. Я часто говорилъ тебѣ съ глумленіями, за стаканомъ вина: нѣтъ Бога!.. Теперь я говорю съ тобой серьезно и повторяю тебѣ: нѣтъ Бога! Ты долженъ опровергать меня всѣми доводами, какіе имѣются у тебя въ распоряженіи, но я ихъ всѣ развѣю впухъ и впрахъ однимъ дуновеніемъ моихъ устъ.
Мозеръ. Если бы ты такъ же легко могъ развѣять громъ небесный, который когда-нибудь обрушится всею тяжестью на твою гордую душу! Всевѣдущій Богъ, котораго ты, глупецъ и злодѣй, стараешься уничтожить въ его твореніи, не нуждается въ оправданіи устами праха. Онъ такъ же великъ въ твоихъ жестокостяхъ, какъ и въ улыбкѣ торжествующей добродѣтели.
Францъ. Отлично, попъ! Такимъ ты нравишься мнѣ.
Мозеръ. Я здѣсь являюсь представителемъ великаго Господа и говорю съ такимъ же червемъ, какъ я самъ, и не нуждаюсь въ его одобреніи. Конечно, если бы мнѣ удалось вырвать признаніе у твоей жестоковыйной злобы, это было бы настоящимъ чудомъ… но, если твои убѣжденія такъ тверды, зачѣмъ же ты позвалъ меня? Скажи мнѣ, зачѣмъ ты среди ночи призвалъ меня къ себѣ?
Францъ. Потому что мнѣ было скучно, а шахматы мнѣ уже надоѣли. Мнѣ захотѣлось устроить себѣ развлеченіе — погрызться съ попомъ. Пустыми страхами ты не ослабишь моего мужества. Я знаю, что тотъ, кому на этомъ свѣтѣ приходится туго, надѣется на вѣчность; но онъ жестоко ошибется. Я читалъ, что наше существо не что иное, какъ движеніе крови, и что съ послѣдней каплей крови исчезаютъ и наша душа и разумъ. Всѣ болѣзненныя состоянія тѣла отражаются на душѣ, почему же мы должны думать, что душа не исчезнетъ совсѣмъ, когда тѣло разрушится? но испарится, когда тѣло сгніетъ? Довольно того, чтобы въ мозгъ попала какая-нибудь капелька воды, и въ жизни тотчасъ же наступаетъ перерывъ, который граничитъ съ небытіемъ, а продолженіе его есть уже смерть. Ощущеніе — это колебаніе струнъ, а разъ инструментъ сломанъ, онъ перестаетъ звучать. Если я велю срыть мои семь замковъ, если разобью эту статую, отъ красоты ихъ не останется никакихъ слѣдовъ. Тоже и съ вашей безсмертной душой!
Мозеръ. Это — ученіе вашего отчаянія. Но ваше собственное сердце, которое боязливо бьется у васъ въ груди при этихъ доказательствахъ, обличаетъ вашу ложь. Все это сплетеніе доказательствъ разрывается однимъ единственнымъ словомъ: ты умрешь!.. Я вызываю васъ на такое испытаніе: если и передъ смертью вы будете утверждать то же самое, если вы и тогда не откажетесь отъ своихъ убѣжденій, то вы правы. Но если передъ смертью васъ охватитъ хотя малѣйшій страхъ, тогда горе вамъ — вы ошиблись.
Францъ (смущенно). Если меня передъ смертью охватитъ страхъ?
Мозеръ. Я видѣлъ много такихъ несчастныхъ, которые вплоть до послѣдней минуты упрямо противостояли истинѣ; но передъ смертью заблужденіе ихъ разсѣивалось. Я приду къ вамъ, когда вы будете умирать, — я бы очень желалъ посмотрѣть, какъ умираетъ тиранъ, — я буду стоять около вашей постели и смотрѣть вамъ пристально въ глаза, когда врачъ возьметъ вашу холодную, влажную руку, съ трудомъ уловитъ вашъ замирающій пульсъ, взглянетъ на васъ и скажетъ вамъ съ ужаснымъ пожатіемъ плечъ: человѣческая помощь тутъ безсильна! О, берегитесь тогда, берегитесь, чтобы вамъ не почувствовать себя въ эту минуту тираномъ!
Францъ. Нѣтъ, нѣтъ!
Мозеръ. Это «нѣтъ» превратится тогда въ отчаянное «да»!.. Внутренній судья, котораго вы не подкупите никакими умствованіями, проснется тогда и призоветъ васъ къ отвѣту. Но это будетъ пробужденіе, подобное пробужденію въ могилѣ заживо погребеннаго; это будетъ отчаянье — отчаянье самоубійцы, который нанесъ себѣ смертельный ударъ и раскаивается въ немъ; это будетъ молніей, которая вдругъ озаритъ ночь вашей жизни… И если вы и тогда останетесь тверды въ своихъ убѣжденіяхъ, то вы правы!
Францъ (ходитъ безпокойно взадъ и впередъ по комнатѣ). Поповскія бредни, поповскія бредни!
Мозеръ. Тогда впервые мечъ вѣчности пронзить вашу душу, но будетъ уже поздно. Слово Богъ вызоветъ у васъ въ сознаніи другое страшное слово; слово это — судья. Слушайте, Мооръ! Въ вашихъ рукахъ жизнь тысячъ людей, и изъ каждой тысячи девятьсотъ девяносто девять вы сдѣлали несчастными. Вамъ не хватаетъ только государства, чтобы сравняться съ знаменитыми тиранами. Не думаете ли вы, что Богъ допуститъ, чтобы одинъ человѣкъ такъ злодѣйски хозяйничалъ въ его мірѣ и переворачивалъ все вверхъ дномъ? Не думаете ли вы, что эти девятьсотъ девяносто девять человѣкъ существуютъ только для того, чтобы вы могли дьявольски издѣваться надъ ними? О, но думайте такъ! Когда-нибудь Онъ потребуетъ у васъ отчета за каждую минуту, которую вы украли у нихъ, за каждую радость, которую вы имъ отравили, за каждое сродство къ совершенству, котораго вы ихъ лишили, и если и тогда вы сумѣете отвѣтить, Мооръ, то вы правы
Францъ. Довольно! Ни слова болѣе! Не хочешь ли ты, чтобы я подчинился твоимъ дурацкимъ выдумкамъ?
Мозеръ. Судьба людей находится въ прекрасномъ, но страшномъ равновѣсіи. Если чаша вѣсовъ человѣческой судьбы въ этой жизни опускалась, она поднимется въ той; если она поднималась въ этой жизни, она опустится въ той. Но то, что было здѣсь временнымъ страданьемъ, станетъ тамъ вѣчнымъ торжествомъ; то, что было здѣсь временнымъ торжествомъ, превратится тамъ въ вѣчное, безконечное отчаянье.
Францъ (съ яростью наступая на него). Чтобы тебя громомъ убило, проклятый обманщикъ! Я вырву у тебя нее рта твой мерзкій языкъ!
Мозеръ. Вы уже почувствовали такъ скоро тяжесть правды? А вѣдь я еще не прибѣгалъ ни къ какимъ доказательствамъ. Позвольте теперь привести вамъ доказательства…
Францъ. Замолчи! Убирайся въ адъ съ твоими доказательствами! Говорю тебѣ, душа уничтожается, и не смѣй мнѣ возражать на это!
Мозеръ. Объ этомъ же воютъ и духи преисподней, но Тотъ, кто въ небѣ, качаетъ отрицательно головой. Не думаете ли вы избѣжать руки Небеснаго судіи въ пустынѣ небытія? Взойдете ли на небо, Онъ тамъ! Спуститесь ли въ адъ, Онъ тамъ! И скажете вы: ночь, укрой меня! и тьмѣ — спрячь меня! Но и тьма освѣтится вокругъ васъ, и ночь станетъ днемъ вокругъ осужденнаго. Вашъ безсмертный духъ…
Францъ. Но я не хочу быть безсмертнымъ. Кто бы Онъ тамъ ни былъ, я заставлю Его уничтожить меня, я доводу Его до бѣшенства, чтобы Онъ уничтожилъ меня въ припадкѣ ярости. Назови мнѣ величайшій грѣхъ, который всего сильнѣе могъ бы возбудить Его гнѣвъ?
Мозеръ. Я знаю только два такихъ грѣха, но они не совершаются людьми, и за нихъ не караютъ людей.
Францъ. Какіе же это грѣхи?
Мозеръ (съ удареніемъ). Отцеубійствомъ зовется одинъ, братоубійствомъ другой… Отчего вы вдругъ такъ поблѣднѣли?
Францъ. Съ небомъ или адомъ въ союзѣ ты, старикъ? Кто сказалъ тебѣ это?
Мозеръ. Горе тому, у кого они оба на душѣ! Лучше ему было бы и на свѣтъ не родиться! Но успокойтесь, вѣдь у васъ нѣтъ ни отца ни брата!
Францъ. Какъ? Ты не знаешь ни одного другого? Подумай хорошенько… ни одного другого?
Мозеръ. Ни одного.
Францъ (падаетъ на стулъ). Уничтоженія! Уничтоженія!
Мозеръ. Радуйтесь-же, радуйтесь! Считайте себя счастливцемъ!.. При всѣхъ вашихъ преступленіяхъ вы просто святой въ сравненіи съ отцеубійцей. Проклятіе, которое васъ поразитъ, настоящая пѣснь любви въ сравненіи съ тѣмъ проклятіемъ, которое ждетъ отцеубійцу. Возмездіе…
Францъ (вскакиваетъ). Убирайся къ дьяволу, зловѣщая сова! Кто звалъ тебя сюда? Говорю тебѣ, убирайся, или я вытолкаю тебя въ шею!
Мозеръ. Неужели поповскія бредни могли вывести изъ себя такого мудреца? Что же вы не развѣете ихъ впухъ и впрахъ однимъ дуновеніемъ вашихъ устъ? (Уходятъ).
Францъ (внѣ себя мечется въ креслѣ. Долгое молчаніе).
Слуга. Амалія убѣжала, графъ внезапно исчезъ.
Даніель. Ваше сіятельство! Толпа огненныхъ всадниковъ мчится по дорогѣ, кричать: «Проклятіе! Проклятіе!» Вся деревня на ногахъ!
Францъ. Ступай! Вели звонить во всѣ колокола! Всѣ должны быть въ церкви… на колѣняхъ… молиться за меня! Выпустить всѣхъ узниковъ! Я награжу всѣхъ бѣдныхъ вдвое и втрое… я всѣмъ… Иди же!.. Позови духовника, пусть онъ отпуститъ мнѣ мои грѣхи!.. Ты все еще з*ѣсь? (слышенъ шуми).
Даніель. Боже, прости меня грѣшнаго! Какъ мнѣ понять это? Вѣдь вы всегда запрещали молиться, не разъ запускали мнѣ въ голову библіей, когда заставали меня за молитвой…
Францъ. Ни слова болѣе объ этомъ… Смерть! Ты видишь? Смерть!.. (Шумъ становится слышнѣе). Молись же, молись!
Даніель. Что? я говорилъ вамъ!.. Вы всегда презирали молитву… я говорилъ вамъ: берегитесь!.. когда вамъ придется худо, вы отдадите всѣ блага міра за одну христіанскую молитву… Вотъ, видите! Вы тогда смѣялись надо мной! Ну, вотъ! Видите теперь!
Францъ (порывисто обнимаетъ его). Прости меня, милый, золотой Даніель, прости меня… я одѣну тебя съ головы до ногъ… молись же… я обогащу тебя… я… молись же, заклинаю тебя… на колѣняхъ заклинаю тебя… Именемъ дьявола! Молись же! (На улицѣ слышенъ шумъ, крики, стукотня).
Швейцеръ (на улицѣ). Штурмуйте! Убивайте! Ломитесь! Я вижу свѣтъ — онъ тамъ!
Францъ (на колѣняхъ) Услышь мою молитву, Господи!.. Это вѣдь въ первый разъ… и, навѣрно, никогда болѣе не повторится . Услышь же меня, Господи!
Даніель. Что вы дѣлаете? Вѣдь это безбожная молитва!
Народъ. Воры! Разбойники! Кто такъ шумитъ среди ночи?
Швейцеръ (на улицѣ). Гони ихъ назадъ, товарищъ!.. Это дьяволъ явился за вашимъ бариномъ… Гдѣ Шварцъ съ его отрядомъ?.. Оцѣпляй замокъ, Гриммъ! Лѣзь на стѣны!
Гриммъ. Давайте сюда факелы!.. Мы влѣземъ наверхъ или заставимъ его спуститься къ намъ… Я брошу огонь въ его комнаты.
Францъ (молится). Я не былъ обыкновеннымъ убійцей, о, мой Богъ!.. Я не грѣшилъ по мелочамъ, о, мой Богъ!
Даніель. Боже, помилуй насъ! Самая молитва у него становится новымъ грѣхомъ! (Bs окна летятъ камни и головешки. Стекла разлетаются. Замокъ начинаетъ пылать).
Францъ. Нѣтъ, я не могу молиться!.. Здѣсь, здѣсь (ударяетъ себя въ грудь и голову)… все такъ пусто, такъ мертво! (Встаетъ). Нѣтъ, я но буду молиться… этой побѣды я не доставлю небу…
Даніель. Іисусъ-Марія! Помогите! Спасите! Весь замокъ въ огнѣ!
Францъ. Вотъ тебѣ шпага! Скорѣй! Вонзи ее мнѣ въ животъ, чтобы эти молодцы не насмѣялись надо мной! (Пламя усиливается).
Даніель. Боже упаси! Я не соглашусь никого преждевременно отправить и въ рай, а тѣмъ болѣе въ… (Убѣгаетъ).
Францъ (смотритъ вслѣдъ ему неподвижнымъ взглядомъ, послѣ нѣкотораго молчанія). Въ адъ, хочешь ты сказать… Да! Я уже чую его… (Безумно). Вонъ они — звуки ада! Я уже слышу ваше шипѣнье, змѣи преисподней!.. Они взбираются наверхъ… ломятся въ дверь… Отчего это острее приводитъ меня въ такой трепетъ?.. Дверь трещитъ… сейчасъ рухнетъ… спасенья нѣтъ… А! сжалься же ты надо мною! (Срываетъ со шляпы золотой шнурокъ и удавливается).
Швейцеръ (со своими людьми врывается въ комнату).
Швейцеръ. Каналья, гдѣ ты?.. Вы видѣли, какъ они всѣ разбѣжались?.. Видно, у него немного друзей!.. Куда запрятался этотъ негодяй?
Гриммъ (натыкается на трупъ). Стой! Тутъ что-то лежитъ на дорогѣ. Посвѣтите сюда…
Шварцъ. Онъ предупредилъ насъ. Вложите въ ножны ваши шпаги. Вотъ онъ валяется здѣсь какъ дохлая кошка.
Швейцеръ. Умеръ? Какъ? Умеръ? Умеръ безъ меня?.. Это ложь, говорю вамъ… Посмотрите, какъ онъ сейчасъ вскочитъ на ноги! (Трясетъ его). Эй, ты! Слушай! Ты можешь еще разъ убить своего отца.
Гриммъ. Не трудись. Онъ мертвъ какъ дохлая крыса.
Швейцеръ (отступаетъ назадъ). Да! Онъ не обрадовался! Онъ мертвъ… Ступайте назадъ и скажите моему атаману: «Онъ мертвъ»… Меня онъ не увидитъ больше. (Застрѣливается).
Разбойникъ Мооръ. Онъ не идетъ! (Ударяетъ кинжаломъ по камню такъ, что изъ него вылетаютъ искры).
Старикъ Мооръ. Прощеніе да будетъ ему наказаніемъ. Удвоенная любовь — моей местью!
Мооръ. Нѣтъ, клянусь моей разгнѣванной душой, этого не будетъ! Я не желаю этого. Пусть онъ унесетъ съ собой въ вѣчность свое позорное дѣло!
Старикъ Мооръ (рыдая). О, мое дитя!
Мооръ. Какъ? Ты плачешь о немъ? У этой башни?
Старикъ Мооръ. Сжалься! Сжалься! (ломаетъ руки). Вотъ теперь, теперь судятъ мое дитя!
Мооръ (испуганно). Которое?
Старикъ Мооръ. А! Что это за вопросъ?
Мооръ. Ничего! Ничего!
Старикъ Мооръ. Развѣ ты для того явился сюда, чтобы насмѣхаться надъ моимъ горемъ?
Мооръ. Предательская совѣсть!.. Не обращайте вниманія на мои слова
Старикъ Мооръ. Я мучилъ моего сына, а теперь сынъ терзаетъ меня. Это перстъ Божій!.. О, мой Карлъ! Мой Карлъ! Если твой духъ витаетъ теперь около меня, — прости меня! О, прости меня!
Мооръ (быстро). Онъ прощаетъ васъ! (смущенно). Если онъ достоинъ того, чтобы вы называли его своимъ сыномъ, онъ долженъ васъ простить.
Старикъ Мооръ. Ахъ! Онъ былъ слишкомъ хорошъ для меня… Но я разскажу ему о моихъ слезахъ, о моихъ безсонныхъ ночахъ, о моихъ мучительныхъ снахъ, я обниму его колѣни и закричу ему, громко закричу: «Я согрѣшилъ передъ Богомъ и тобой! Я не достоинъ того, чтобы ты называлъ меня своимъ отцомъ».
Мооръ (тронутый). Вы очень любили его, вашего другого сына?
Старикъ Мооръ. Видитъ Богъ! Ахъ, зачѣмъ повѣрилъ я навѣтамъ злого сына? Когда-то я былъ счастливѣйшимъ отцомъ среди смертныхъ. Около меня цвѣли мои полныя надеждъ дѣти. Но въ одинъ несчастный часъ злой духъ вошелъ въ сердце моего второго сына. Я повѣрилъ змѣю и потерялъ обоихъ дѣтей. (Закрываетъ себѣ лицо).
Мооръ (отходитъ отъ него въ сторону). Потерялъ навѣкъ!
Старикъ Мооръ. О, какъ глубоко чувствую я теперь то, что сказала мнѣ Амалія — духъ мести говорилъ тогда ея устами: «Напрасно будешь ты простирать твои дрожащія руки къ твоему сыну, напрасно будешь искать руку твоего Карла, никогда не придетъ онъ къ твоему смертному одру»…
Мооръ (подаетъ, отвернувшись, ему руку).
Старикъ Мооръ. Ахъ, если бы это была рука моего Карла!.. Нѣтъ, онъ лежитъ далеко, въ тѣсномъ гробу, онъ спитъ мертвымъ сномъ и не слышитъ моихъ жалобъ… Горе мнѣ! Умереть на рукахъ чужеземца… Нѣтъ у меня больше сына… нѣтъ сына, который закрылъ бы мнѣ глаза…
Мооръ (въ сильномъ волненіи). Теперь должно исполниться… теперь… (Разбойникамъ). Оставьте меня!.. Но могу ли я вернуть ему сына? Нѣтъ, я уже не въ силахъ больше возвратить ему сына!.. Нѣтъ, я не сдѣлаю этого!
Старикъ Мооръ. Что ты тамъ шепчешь, другъ?
Мооръ. Твой сынъ… да, старикъ… (съ трудомъ выговаривая слова), твой сынъ потерянъ навѣки.
Старикъ Мооръ. Навѣки?
Мооръ (съ страшнымъ отчаяніемъ смотритъ на небо). О, только на этотъ разъ… не дай ослабѣть моей душѣ!.. Только на этотъ разъ поддержи меня!
Старикъ Мооръ. Навѣки, говоришь ты?
Мооръ. Не спрашивай меня больше! Я сказалъ — навѣки.
Старикъ Мооръ. Чужеземецъ! Зачѣмъ освободилъ ты меня изъ этой башни?
Мооръ. Что, если я похищу теперь у него благословеніе, похищу какъ воръ, и скроюсь съ божественной добычей? Отцовскаго благословенія, говорятъ, ничто не можетъ разрушить.
Старикъ Мооръ. И мой Францъ потерянъ?
Мооръ (бросается передъ нимъ на колѣни). Я разбилъ твои цѣпи… благослови меня!
Старикъ Мооръ (печально). Ты спасъ отца, чтобы убить сына!.. Божество не устаетъ въ своемъ милосердіи, а мы, жалкіе черви, отходимъ ко сну съ гнѣвомъ въ душѣ. (Кладетъ руку на голову сына). Будь настолько счастливъ, насколько ты будешь милосерденъ.
Мооръ (встаетъ растроганный). О, куда исчезло мое мужество? Моя рѣшимость слабѣетъ, кинжалъ выпадаетъ изъ рукъ.
Старикъ Мооръ. Какъ хорошо, когда братья живутъ въ мирѣ!.. Постарайся, молодой человѣкъ, заслужить это счастье, и ангелы на небѣ будутъ радоваться твоей славѣ. Будь мудръ, какъ старикъ, но пусть твое сердце будетъ невинно, какъ у ребенка.
Мооръ. О, я предвкушаю это счастье! Поцѣлуй меня, божественный старецъ!
Старикъ Мооръ (цѣлуетъ его). Думай, что это поцѣлуй отца, а я буду думать, что цѣлую сына… Ты можешь плакать?
Мооръ. Я думалъ, что это поцѣлуй отца!.. Горе мнѣ, если они приведутъ его сейчасъ!
Мооръ. О, небо! (Со страхомъ отступаетъ назадъ и старается спрятаться. Они проходятъ молча мимо него. Мооръ смотритъ въ сторону. Глубокое молчаніе. Они останавливаются).
Гриммъ (тихо). Мой атамань! (Мооръ ничего не отвѣчаетъ и отступаетъ дальше).
Шварцъ. Дорогой атаманъ! (Мооръ отступаетъ еще дальше).
Гриммъ. Мы не виноваты, атаманъ.
Мооръ (не глядя на нихъ). Кто вы?
Гриммъ. Ты не смотришь на насъ. Мы твои вѣрные слуги.
Мооръ. Горе вамъ, если вы были мнѣ на этотъ разъ вѣрны!
Гриммъ. Мы принесли тебѣ послѣднее «прости» отъ твоего слуги Швейцера… Онъ никогда больше не вернется къ тебѣ, твой вѣрный слуга Швейцеръ
Мооръ (радостно). Вы не нашли его?
Шварцъ. Мы нашли его мертвымъ.
Мооръ. Благодарю тебя, Небесный Промыселъ!.. Обнимите меня, дѣти мои!.. Отнынѣ милосердіе да будетъ нашимъ правиломъ… Если мы и это преодолѣли, то преодолѣемъ все остальное!
Разбойники. Ура! Добыча! Славная добыча!
Амалія (съ распущенными волосами). Мертвые возстали на его голосъ, кричатъ они… мой дядя живъ… въ этомъ лѣсу… Гдѣ онъ? Карлъ! Дядя! Ахъ! (Бросается къ старику).
Старикъ Мооръ. Амалія! Дочь моя! Амалія! (Сжимаетъ ее въ своихъ объятіяхъ).
Мооръ (отскакивается назадъ). Кто вызвалъ передо мной этотъ образъ?
Амалія (вырываетъ изъ рукъ старика, бросается къ Моору и восторженно обнимаетъ его). О, небо! Онъ опять со мной! Опять со мной!
Мооръ (вырываясь изъ ея объятій, разбойникамъ). Собирайтесь! Въ дорогу! Дьяволъ измѣнилъ мнѣ!
Амалія. Мой женихъ! Мой женихъ! Ты въ бреду? Ахъ! Ты потерялъ разсудокъ отъ восторга! О, зачѣмъ же я такъ безчувственна въ эту минуту блаженства?
Старикъ Мооръ (вздрогнувъ). Женахъ? Дочь! Дочь! Твой женихъ?
Амалія. Навѣки его! Онъ мой навѣки, навѣки, навѣки!.. О, небо! дай мнѣ силъ не умереть сейчасъ отъ невыносимаго блаженства!
Мооръ. Оторвите ее отъ меня! Убейте ее! Убейте его! Меня! Васъ! Всѣхъ! Пусть весь свѣтъ погибнетъ! (Хочетъ бѣжать).
Амалія. Куда? Какъ? Любовь… вѣчность… блаженство… А ты бѣжишь?
Мооръ. Прочь, прочь!.. Несчастнѣйшая изъ невѣстъ!.. Посмотри сама! Послушай!.. Несчастнѣйшій изъ отцовъ! Дайте мнѣ убѣжать навсегда отсюда!
Амалія. Поддержите меня! Ради Бога, поддержите!.. У меня темнѣетъ въ глазахъ… онъ бѣжитъ!
Мооръ. Слишкомъ поздно! Напрасно! Твое проклятіе, отецъ!.. Не спрашивай меня ни о чемъ больше!.. я… я… твое проклятіе… твое мнимое проклятіе… Кто изъ васъ завлекъ меня сюда? (Бросается съ обнаженной шпагой на разбойниковъ). Кто изъ васъ увлекъ меня, адскія созданья?.. Погибни же, Амалія!.. Умри, отецъ!.. Умри черезъ меня, въ третій разъ!.. Твои спасители — разбойники, убійцы! Твой Карлъ ихъ атаманъ! (Старикъ Мооръ падаетъ мертвый).
Мооръ (ударяясь о дерево). Души задушенныхъ мною въ минуту упоенія любовью, раздавленныхъ мною среди безмятежнаго сна!.. Ха! Ха! Ха! Слышите ли вы, какъ съ трескомъ летятъ обломки пороховой башни на постели больныхъ? Видите, какъ вьется пламя вокругъ колыбелей младенцевъ? Это свадебная музыка! Это свадебные факелы!.. О, Онъ не забываетъ! Онъ умѣетъ карать!.. За то отнято у меня теперь блаженство любви! За то любовь теперь для меня — мученіе! Это возмездіе!
Амалія. Такъ это правда! Великій Боже! Это правда!.. Чѣмъ провинилась я, несчастная?.. Я любила его!
Мооръ. Это выше силъ человѣческихъ! Я видѣлъ смерть лицомъ къ лицу и не отступилъ ни на шагъ передъ ней — неужели я задрожу теперь какъ женщина? Задрожу передъ женщиной?.. Нѣтъ, женщина не ослабитъ моего мужества!.. Крови! Крови! Я долженъ упиться кровью, тогда все пройдетъ! (Хочетъ бѣжать).
Амалія (бросаясь ему на шею). Убійца! Дьяволъ! Ангелъ! Я не отпущу тебя!
Мооръ (отбрасываетъ ее отъ себя). Прочь, лицемѣрная змѣя, ты хочешь насмѣяться надъ безумцемъ, но, знай, я горжусь своей жестокой судьбой!.. Что? Ты плачешь? О, небо! Она дѣлаетъ видъ, что плачетъ, какъ будто человѣческая душа еще можетъ плакать обо мнѣ! (Амалія падаетъ ему въ объятія). Что это? Она не плюетъ на меня, не отталкиваетъ отъ себя? Амалія, развѣ ты все забыла? Знаешь ли ты, кого ты обнимаешь, Амалія?
Амалія. Мой единственный! Мой любимый!
Мооръ (въ блаженномъ восторгѣ). Она прощаетъ меня! Она любитъ меня! Я чистъ теперь, какъ небесный свѣтъ! Она любитъ меня!.. Со слезами благодарю тебя, милосердый Боже! (Падаетъ, рыдая, на колѣни). Душѣ моей возвращенъ миръ, исчезли мои муки, нѣтъ больше ада! Смотрите, ангелъ плачетъ въ объятіяхъ рыдающаго дьявола… (Встаетъ и обращается къ разбойникамъ). Плачьте же и вы! Плачьте, илачьте, вѣдь вы такъ счастливы… О, Амалія, Амалія, Амалія! (Уста ихъ сливаются, они остаются въ объятіяхъ другъ у друга).
Одинъ изъ разбойниковъ (съ гнѣвомъ выступая впередъ). Стой, измѣнникъ!.. Сейчасъ же отпусти эту руку… или я скажу тебѣ такое словечко, что у тебя зазвонить въ ушахъ, и зубы затолкаютъ отъ ужаса. (Протягиваетъ между ними шпагу).
Старый разбойникъ. Вспомни богемскіе лѣса! Слышишь, что я тебѣ говорю? Вспомни богемскіе лѣса! Гдѣ же твои клятвы, вѣроломный? Развѣ раны забываютъ такъ скоро? Когда мы рисковали для тебя нашей честью, счастьемъ и жизнью, когда мы стѣной стояли вокругъ тебя и какъ щиты принимали на себя удары, которые предназначались тебѣ, — развѣ но поклялся ты тогда никогда не оставлять насъ?.. Обманщикъ! Клятвопреступникъ! Довольно было захныкать какой-нибудь дѣвкѣ — и ты бросаешь насъ.
Третій разбойникъ. Позоръ клятвопреступнику! Духъ погибшаго Роллера, котораго ты самъ призвалъ тогда въ свидѣтели, покраснѣетъ за твою трусость и встанетъ во всеоружіи изъ могилы, чтобы наказать тебя.
Другіе разбойники (одинъ за другимъ, разрывая на себѣ платьѣ). Смотри сюда, смотри! Узнаешь ты эти рубцы? Ты нашъ! Мы купили тебя нашей кровью, ты нашъ, хотя бы самъ архангелъ Михаилъ вступилъ изъ-за тебя въ рукопашную съ дьяволомъ… Ступай за нами! Жертва за жертву! Твоя Амалія за шайку!
Мооръ (отпуская руку Амаліи). Все кончено!.. Я хотѣлъ раскаяться и вернуться къ моему отцу, Небесный Судія рѣшилъ иначе. (Холодно). Слѣпой глупецъ! О чемъ мечталъ я? Развѣ для такого великаго грѣшника есть возвратъ? Великому грѣшнику нѣтъ уже спасенія, я долженъ былъ давно это знать… Успокойся! прошу тебя, успокойся! Да! Это справедливо!.. Я отвращался отъ Него, когда Онъ искалъ меня; теперь, когда я ищу Его, Онъ отвращается отъ меня. Что можетъ быть справедливѣе?. И развѣ онъ нуждается во мнѣ? У него довольно и безъ меня другихъ созданій! Безъ одного Онъ легко можетъ обойтись… къ моему несчастью этотъ одинъ — я… Вотъ и все… Идемте, товарищи!
Амалія (хватаясь за него). Стой! Убей меня сначала! Убей! Вновь покинута! Обнажи свою шпагу и сжалься надо мной!
Мооръ. Сожалѣніе ушло къ медвѣдямъ — я не убью тебя!
Амалія (обнимая его колѣни). О, ради Бога! Ради всего святого! Я не прошу у тебя больше любви, я знаю, что наши жизни враждебны другъ другу… Я прошу у тебя только смерти!.. Покинута, покинута!.. Понимаешь ли ты это ужасное слово — покинута! Я не въ силахъ этого пережить… Смерти, одной смерти прошу я у тебя! Ты видишь, моя рука дрожитъ. У меня не хватаетъ мужества нанести себѣ ударъ. Меня пугаетъ блестящее лезвее, а тебѣ это такъ легко, такъ легко, вѣдь ты привыкъ убивать! Вынь же свою шпагу и сдѣлай меня счастливой!
Мооръ. Ты хочешь одна быть счастливой? Прочь! я не убиваю женщинъ.
Амалія. А, убійца! Ты убиваешь только счастливыхъ и оставляешь страдать утомленныхъ жизнью! (Ползетъ на колѣняхъ къ разбойникамъ). Сжальтесь же хоть вы надо мною, слуги палача! Въ вашихъ глазахъ я читаю такое кровавое состраданіе, — а вашъ атаманъ только тщеславный, — трусливый хвастунъ!
Мооръ. Женщина, что говоришь ты? (Разбойники отворачиваются).
Амалія. Ни одного друга? И среди нихъ ни одного друга! О, Боже, пошли мнѣ мужества убить себя! (Хочетъ итти, одинъ изъ разбойниковъ прицѣливается въ нее).
Мооръ. Стой! Не смѣй! Возлюбленная Моора должна умереть отъ руки Моора! (Убиваетъ ее).
Разбойники. Атаманъ! Атаманъ! Что ты дѣлаешь? Ты съ ума сошелъ!
Мооръ (смотритъ на трупъ неподвижнымъ взглядомъ. Вѣрный ударъ!.. Послѣднее содроганіе… сейчасъ все будетъ кончено!.. Ну, что жъ! Можете ли вы теперь чего-нибудь требовать отъ меня? Вы жертвовали для меня вашей жизнью, жизнью уже не принадлежавшей вамъ, жизнью, полной позора — я убилъ для васъ ангела. Довольны ли вы?
Гриммъ. Ты заплатилъ съ лихвой свой долгъ. Ты сдѣлалъ то, чего не сдѣлалъ бы ни одинъ человѣкъ для своей чести. Идемъ же теперь съ нами!
Мооръ. Ты такъ думаешь? Ты думаешь, что жизнь святой за жизнь мошенниковъ — это равный обмѣнъ? О, говорю вамъ, еслибы у каждаго изъ васъ палачъ ежедневно рвалъ по кусочкамъ мясо раскаленными щипцами въ теченіе одиннадцати дней, вы но искупили бы этой пыткой ея слезы. (Съ горькимъ смѣхомъ). Рубцы! Богемскіе лѣса! Да, конечно, за это надо было заплатить!
Шварцъ. Успокойся, атаманъ! Уйдемъ отсюда! Это зрѣлище разстраиваетъ тебя! Веди насъ дальше.
Мооръ. Стой!.. Еще одно слово, прежде чѣмъ мы уйдемъ отсюда… Слушайте вы, злобные слуги моей жестокой воли! Съ этой минуты я не атаманъ вамъ больше… Со стыдомъ и ужасомъ бросаю я здѣсь мой кровавый жезлъ, подъ которымъ вы считали себя въ правѣ творить преступленія и омрачать небесный свѣтъ дѣлами тьмы… Разойдемся въ разныя стороны… Отнынѣ я никогда уже не буду съ вами заодно.
Разбойники. А! Малодушный! Куда же дѣвались твои высокіе замыслы? Или это были только мыльные пузыри, лопнувшіе отъ одного дыханія женщины?
Мооръ. О, я глупецъ, мечтавшій исправить міръ преступленіями и поддержать законъ беззаконіемъ. Я называлъ это возмездіемъ и правосудіемъ… Я пытался сточить зазубрины твоего меча, о, Провидѣніе, и загладитъ твои пристрастія… и вотъ… о, жалкое ребячество!.. я стою теперь на рубежѣ ужасной жизни и со скрежетомъ зубовъ и рыданіемъ убѣждаюсь, что два такихъ человѣка, какъ я, могли бы ниспровергнуть весь нравственный міръ! Смилосердись, смилосердись надъ ребенкомъ, который дерзалъ упреждать Тебя! Тебѣ одному принадлежитъ возмездіе! Ты не нуждаешься въ человѣческой помощи… Я не могу теперь вернуть прошлаго… Что погибло, то погибло. Что я сокрушилъ, то никогда уже не поднимется больше… Но у меня остается еще нѣчто, чѣмъ я могу примирить оскорбленный гаконъ и возстановить нарушенный порядокъ… Онъ требуетъ жертвы — жертвы, которая обнаружила бы передъ всѣмъ человѣчествомъ его ничѣмъ ненарушимое величіе — и этой жертвой буду я. Я самъ долженъ умереть за него.
Разбойники. Отнимите у него шпагу! Онъ хочетъ убить себя!
Мооръ. Глупцы! Глупцы, осужденные на вѣчную слѣпоту! Вы думаете, что новымъ грѣхомъ можно искупить старые? Вы думаете, что равновѣсіе въ мірѣ можетъ быть возстановлено этимъ нарушеніемъ божественнаго закона? (Съ презрѣніемъ бросаетъ свое оружіе къ ихъ ногамъ). Живымъ должны они получить меня. Я самъ отдамся въ руки правосудія.
Разбойники. Свяжите его! Онъ помѣшался!
Мооръ. Я не сомнѣваюсь, что правосудіе само найдетъ меня, если Провидѣніе захочетъ того. Но оно можетъ настигнуть меня во время сна или бѣгства или захватить меня силой, и тогда исчезнетъ моя послѣдняя заслуга, что я добровольно умеръ для него. Зачѣмъ мнѣ, какъ вору, скрывать свою жизнь, которая давно уже отнята у меня Небеснымъ Судьей?
Разбойники. Оставьте его! Пусть идетъ! У него жажда величія. Онъ хочетъ пожертвовать своей жизнью ради пустого тщеславія, чтобы ему удивлялись.
Мооръ. Мнѣ станутъ удивляться? (Послѣ нѣкотораго раздумья). Я слышалъ, какъ одинъ бѣдный поденщикъ говорилъ, когда я проходилъ мимо него: «Тысяча луидоровъ обѣщана тому, кто доставитъ знаменитаго разбойника живымъ»… У бѣдняка одиннадцать человѣкъ дѣтей…. Я могу ему помочь. (Уходитъ).
- ↑ Германъ — вождь древнихъ германцевъ, разбившій римлянъ отстоявшій этой побѣдой свободу германцевъ.
- ↑ Республика — государство, которое управляется не государемъ, а выборными людьми изъ народа. Римъ и Спарта — двѣ могущественныя республики въ древности. Перев.
- ↑ Пляской святого Витта называется особая болѣзнь, при которой больной дѣлаетъ движенія головой и туловищемъ помимо, своего желанія. Перев.
- ↑ Атеистъ — человѣкъ, не вѣрующій въ Бога. Перев.
- ↑ Геній — человѣкъ, выдѣляющійся необыкновенными способностями, какъ ученый, писатель, государственный дѣятель, и такъ далѣе. Перев.
- ↑ Гекторъ, сынъ троянскаго царя Пріама, прощается съ своей женой Андромахой, отправляясь на битву съ греками, которые осадили столицу троянцевъ Иліонъ. Въ этой битвѣ Гекторъ былъ убитъ Ахилломъ, однимъ изъ греческихъ вождей. Перев.