Фридрихъ Шиллеръ.
Разбойники
править
Переводъ съ нѣмецкаго.
ИЗДАНІЕ ВТОРОЕ, ИСПРАВЛЕННОЕ.
Южно-Русское Книгоиздательство Ф. А. Іогансона,
Кіевъ — Харьковъ.
Максимиліану фонъ-Мооръ — владѣтельный графъ.
Карлъ, Францъ, его сыновья.
Амалія фонъ-Эдельрейхъ.
Шпигельбергъ, Швейцеръ, Гриммъ, Рацманъ, Шуфтерле, Роллеръ, Косинскій, Шварцъ, распущенные молодые люди, впослѣдствіи разбойники.
Германъ — побочный сынъ дворянина.
Даніель — дворецкій графа Моора.
Пасторъ Мозеръ.
Монахъ.
Шайка разбойниковъ и другіе.
Мѣсто дѣйствія — Германія. Время дѣйствія — около двухъ лѣтъ.
ПЕРВОЕ ДѢЙСТВІЕ.
правитьФранконія. — Залъ въ замкѣ гр. Моора.
Францъ. Старикъ Мооръ.Францъ. Хорошо ли вы себя чувствуете, отецъ? Вы такъ блѣдны…
Ст. Мооръ. Отлично, сынъ мой. Что хотѣлъ ты мнѣ сказать?
Францъ. Почта получена… письмо отъ нашего лейпцигскаго корреспондента…
Ст. Мооръ (живо). Извѣстіе о сынѣ Карлѣ?
Францъ. Гм.! Гм… — да! Но я боюсь… не знаю, долженъ ли я… Ваше здоровье… На самомъ ли дѣлѣ, отецъ, чувствуете вы себя здоровымъ?
Ст. Мооръ. Мнѣ такъ же хорошо, какъ рыбѣ въ водѣ! Онъ пишетъ о сынѣ Карлѣ? Чего ты безпокоиться обо мнѣ? Ты уже второй разъ спрашиваешь меня объ этомъ.
Францъ. Если вы больны, если имѣете малѣйшее предчувствіе болѣзни, то позвольте мнѣ поговорить съ вами въ болѣе удобное время. (Про себя). Это извѣстіе не для такого дряхлаго тѣла.
Ст. Мооръ. Боже! Боже! Что это за извѣстіе?
Францъ. Позвольте мнѣ сначала въ сторонѣ пролить слезы состраданія о моемъ погибшемъ братѣ. Мнѣ бы слѣдовало вѣчно молчать, такъ какъ онъ вашъ сынъ; мнѣ бы слѣдовало вѣчно скрывать его позоръ, такъ какъ онъ мой братъ. Но вамъ повиноваться — моя первая обязанность, а потому простите меня.
Ст. Мооръ. О, Карлъ, Карлъ! Если бы ты зналъ, какъ твои поступки мучатъ отцовское сердце! Одно радостное извѣстіе о тебѣ могло бы прибавить мнѣ десять лѣтъ жизни, могло бы сдѣлать меня юношей, а вмѣсто этого каждое — все больше приближаетъ меня къ могилѣ.
Францъ. Если такъ, то будьте здоровы! Иначе еще сегодня пришлось бы намъ всѣмъ рвать волосы надъ вашей могилой.
Ст. Мооръ. Останься! Еще одинъ шагъ остался мнѣ къ могилѣ: пусть будетъ по Его желанію. (Садится). Грѣхи отцовъ взыскиваются въ третьемъ и четвертомъ колѣнѣ…. Пусть доканчиваетъ!…
Францъ (вынимаетъ письмо изъ кармана). Вы знаете нашего корреспондента! Палецъ своей правой руки отдалъ бы я, чтобъ имѣть право назвать его лжецомъ, гнуснымъ, ядовитымъ лжецомъ… Мужайтесь! Простите меня, если я не дамъ вамъ прочесть письмо: вы еще не все должны знать.
Ст. Мооръ. Все, все читай! Ты, вѣдь, не захочешь меня мучить!
Францъ (читаетъ). «Лейпцигъ, 1-е мая. Если бы меня не связывало нерушимое обѣщаніе, любезный другъ, не скрывать отъ тебя даже самаго худшаго изъ того, что я узнаю о судьбѣ твоего брата, то никогда бы мое невинное перо не сдѣлалось твоимъ мучителемъ. Могу представить себѣ по твоимъ письмамъ, какъ должно отъ этакихъ извѣстій терзаться твое братское сердце. Мнѣ кажется, я вижу, какъ ты изъ-за этого негодяя, мерзавца…» (Ст. Мооръ закрываетъ лицо руками). Видите, отецъ! Я читаю вамъ пока самое сносное… «Изъ-за этого мерзавца проливаешь слезы»… Ахъ! Онѣ ручьями лились съ моихъ щекъ!… «Я вижу твоего стараго, благочестиваго отца, какъ онъ, смертельно блѣдный…» Боже! Вы дѣйствительно уже поблѣднѣли, прежде чѣмъ узнали самое незначительное!
Ст. Мооръ. Дальше! Дальше!
Францъ. «Смертельно блѣдный падаетъ на стулъ и проклинаетъ тотъ день, когда онъ впервые былъ названъ отцомъ. Мнѣ не все открыли, и изъ того немногаго, что мнѣ извѣстно, ты узнаешь только немногое. Твой братъ, кажется мнѣ, перешелъ всякую границу въ своемъ безстыдствѣ. Я, по крайней мѣрѣ, не знаю ничего ниже того, что онъ сдѣлалъ, если только его геній не превосходитъ въ этомъ отношеніи мой собственный. Вчера въ полночь онъ съ семью товарищами, которыхъ увлекъ въ свою распутную жизнь, бѣжалъ отъ рукъ правосудія, надѣлавъ на сорокъ тысячъ дукатовъ долговъ…» Хорошія карманныя деньги, батюшка! «…обезчестивъ здѣсь дочь одного богатаго банкира и смертельно ранивъ ея жениха, прекраснаго молодого человѣка, знатнаго происхожденія». Отецъ! Ради Бога! Что съ вами?
Ст. Мооръ. Довольно! Оставь, сынъ мой!
Францъ. Я жалѣю васъ. «Разосланы приказы объ его арестѣ, оскорбленные требуютъ удовлетворенія, его голова оцѣнена. Имя Мооровъ…» Нѣтъ! Я не хочу убить отца! (Разрываетъ письмо). Не вѣрьте этому, отецъ! Ни одному его слову не вѣрьте!
Ст. Мооръ (горько плачетъ). Мое имя! Мое честное имя!
Францъ (обнимаетъ его). Безстыдный Карлъ! Развѣ я этого не предчувствовалъ еще тогда, когда онъ еще ребенкомъ гонялся за дѣвушками, шатался съ уличными мальчишками и всякимъ сбродомъ но лугамъ и горамъ, избѣгалъ церкви, какъ злодѣй темницы, и отдавалъ деньги, которыя онъ у васъ выпрашивалъ, первому встрѣчному нищему, въ то время какъ мы дома поучались молитвамъ и читали священныя книги? Развѣ я этого не предчувствовалъ, когда видѣлъ, что онъ охотнѣе читаетъ похожденія Юлія Цезаря, Александра Великаго и другихъ язычниковъ, чѣмъ исторію Товія? Сотни разъ предсказывалъ я вамъ это, — потому что моя любовь къ нему никогда не переходила предѣловъ сыновняго долга, — что этотъ мальчикъ ввергнетъ насъ въ несчастье и позоръ! О, если бъ онъ не носилъ имени Мооровъ! Если бъ я его не любилъ такъ сильно! Эта безбожная любовь, которой я не могу уничтожить въ себѣ, обличитъ меня еще когда-нибудь предъ судомъ Божіимъ.
Ст. Мооръ. О, мои надежды! Мои золотые сны!
Францъ. Это я прекрасно знаю. Объ этомъ именно я только что говорилъ. Страстная душа, которая горитъ въ мальчикѣ, — говорили вы всегда, — заставляющая его сочувствовать красотѣ и величію, эта прямота, просвѣчивающая въ его глазахъ, эта мягкость чувства, заставляющая его плакать при малѣйшемъ страданіи, эта смѣлость, заставляющая его взбираться на вершину столѣтнихъ дубовъ, перебираться черезъ рвы, ограды и быстрыя рѣки, это дѣтское честолюбіе, это непреодолимое упорство и всѣ эти блестящія добродѣтели, которыя росли въ отцовскомъ любимцѣ, сдѣлаютъ его когда-нибудь вѣрнымъ другомъ, отличнымъ гражданиномъ, героемъ, сдѣлаютъ его великимъ человѣкомъ. Страстная душа развилась, развернулась и дала прекрасные плоды. Смотрите, какъ эта прямота перешла въ дерзость, мягкость нѣжно увивается около кокетокъ, какъ чувствительна она къ прелестямъ какой-нибудь Фрины. Смотрите, какъ этотъ пламенный геній выжегъ въ шесть лѣтъ его жизненныя силы такъ, что онъ похожъ на мертвеца, а люди съ такимъ безстыдствомъ говорятъ: c’est l’amour qui а fait èa! Посмотрите, какъ эта предпріимчивая, смѣлая голова составляетъ и выполняетъ планы, предъ которыми тускнѣютъ подвиги Картуша и Говарда! А что будетъ, когда эти отличные ростки вполнѣ разовьются? Какого совершенства можно ожидать отъ него въ молодые годы? Быть можетъ, отецъ, вы доживете до радости видѣть его въ рядахъ той рати, которая живетъ въ тиши лѣсовъ и облегчаетъ утомленнаго путника на половину его ноши! Быть можетъ, вы предъ смертью совершите еще путешествіе къ его памятнику, который онъ соорудитъ себѣ между небомъ и землей! Быть можетъ… Отецъ! Отецъ! Позаботьтесь о другомъ имени для себя, иначе купцы и уличные мальчишки, видѣвшіе портретъ вашего сына на рыночной площади въ Лейпцигѣ, будутъ указывать на васъ пальцами.
Ст. Мооръ. И ты, мой Францъ, и ты? О, дѣти мои! Какъ вѣрно мѣтятъ они въ мое сердце!
Францъ. Вы видите, я могу быть и остроумнымъ, но мое остроуміе — уколъ скорпіона. Этотъ холодный, черствый Францъ, — какъ вы тамъ еще меня называли, сравнивая меня съ нимъ, когда онъ сидѣлъ у васъ на колѣняхъ и щипалъ васъ за щеки, — этотъ Францъ умретъ, сгніетъ и будетъ забытъ всѣми, тогда какъ слава этого генія прогремитъ отъ полюса до полюса. Ахъ!.. О, небо! Этотъ черствый, сухой Францъ благодаритъ тебя за то, что онъ не таковъ, какъ тотъ!
Ст. Мооръ. Прости меня, сынъ мой! Не сердись на старика отца, обманутаго въ своихъ надеждахъ. Богъ, ниспосылающій мнѣ слезы черезъ Карла, осушитъ ихъ черезъ тебя, мой Францъ.
Францъ. Да, отецъ, онъ долженъ ихъ осушить. Вашъ Францъ сдѣлаетъ цѣлью своей жизни — продлить вашу. Ваша жизнь будетъ для меня оракуломъ, который я буду вопрошать во всѣхъ своихъ предпріятіяхъ, зеркаломъ, въ которомъ я буду все созерцать. Я готовъ нарушить какую угодно обязанность, если дѣло идетъ о вашей драгоцѣнной жизни. Вѣрите вы мнѣ?
Ст. Мооръ. На тебѣ, сынъ мой, лежатъ еще великія обязанности. Богъ да благословитъ тебя за то, чѣмъ ты былъ для меня и чѣмъ будешь!
Францъ. Скажите же мнѣ, если бы вы могли не называть его своимъ сыномъ, развѣ вы не были бы счастливымъ человѣкомъ?
Ст. Мооръ. Молчи! О, молчи! Когда повивальная бабка принесла его мнѣ, я поднялъ его къ небу и воскликнулъ: «Развѣ я не счастливый человѣкъ?»
Францъ. Вы это сказали; но развѣ слова эти оправдались? Вы завидуете послѣднему изъ крестьянъ вашихъ, что онъ не отецъ этого негодяя. Вы будете убиты горемъ, пока у васъ будетъ этотъ сынъ. Это горе будетъ рости съ Карломъ. Это горе подкоситъ вашу жизнь.
Ст. Мооръ. О, оно уже сдѣлало меня восьмидесятилѣтнимъ старикомъ!
Францъ. А если бы вы отреклись отъ этого сына?
Ст. Мооръ (горячо). Францъ, Францъ! Что ты говоришь?
Францъ. Развѣ не любовь къ нему причиняетъ вамъ все это горе? Безъ этой любви онъ не существовалъ бы для васъ. Безъ этой преступной, проклятой любви онъ умеръ бы для васъ, не жилъ бы. Не плоть и кровь дѣлаетъ насъ отцами и сыновьями, а сердце. Если вы его больше не любите, то этотъ выродокъ уже вамъ не сынъ, даже если бы онъ былъ вырѣзанъ изъ вашего тѣла. Онъ былъ до сихъ поръ зѣницей ока для васъ; «соблазняетъ тебя око твое», говоритъ св. писаніе, «вырви его». Лучше съ однимъ глазомъ попасть въ рай, чѣмъ съ двумя — въ адъ. Лучше бездѣтнымъ попасть на небо, чѣмъ обоимъ, и сыну, и отцу, попасть въ адъ. Такъ гласитъ Божество.
Ст. Мооръ. Ты хочешь, чтобъ я проклялъ своего сына?
Францъ. Нѣтъ! Нѣтъ! Вы не должны его проклясть. Но какое значеніе имѣете вы для вашего сына, которому вы дали жизнь, если онъ всячески старается сократить вашу собственную!
Ст. Мооръ. О, это слишкомъ справедливо! Это судъ надо мной. Богъ самъ повелѣлъ ему это.
Францъ. Видите, какъ по-сыновнему поступаетъ съ вами вашъ любимецъ! Онъ душитъ васъ вашимъ же отцовскимъ участіемъ, убиваетъ васъ вашей же любовью, подкупилъ ваше отцовское сердце, чтобы вы скорѣе испустили духъ. Послѣ вашей смерти онъ дѣлается вашимъ наслѣдникомъ, властелиномъ своихъ инстинктовъ. Преграда уничтожена, и потокъ его страстей можетъ свободнѣе устремиться впередъ. Представьте себя на его мѣстѣ! Какъ часто долженъ онъ желать смерти своего отца, брага, которые такъ безжалостно стоятъ на пути его распутства? Развѣ это любовь за любовь? Развѣ это сыновняя благодарность за отцовскую нѣжность, если онъ десятью годами вашей жизни жертвуетъ изъ-за одного похотливаго мгновенія, если онъ въ сладострастную минуту ставитъ на карту славу своихъ предковъ, незапятнанную въ теченіе семи столѣтій? Такое-то значеніе имѣете вы для своего сына? Отвѣчайте! Столько-то вы значите для него?
Ст. Мооръ. Дурное дитя! Но, все-таки, мой сынъ.
Фpанцъ. Милѣйшій, драгоцѣпнѣйшій сынъ, который постоянно стремится не имѣть отца. О, если бы вы могли постигнуть, если бы завѣса упала съ вашихъ глазъ! Ваше потворство поощряетъ его въ его развратѣ, ваша помощь придаетъ его распутству законность. Вы, конечно, отклоните этимъ проклятіе отъ его головы, но на васъ, отецъ, на васъ падетъ это проклятіе.
Ст. Мооръ. Вѣрно! Совершенно вѣрно! Во всемъ я виноватъ!
Францъ. Сколько людей, упивавшихся прежде сладострастіемъ, исправлялось благодаря страданіямъ! Развѣ болѣзнь, являющаяся послѣдствіемъ всякаго излишества, не есть указаніе Божьей воли? Долженъ ли человѣкъ, побуждаемый своей преступной нѣжностью, искажать ее? Долженъ ли отецъ погубить навѣки залогъ, ввѣренный ему? Подумайте, отецъ, развѣ онъ не измѣнится къ лучшему, если вы предоставите его на время его бѣдствіямъ? Или же онъ останется, все-таки, негодяемъ въ великой школѣ несчастья, и тогда горе отцу, уничтожающему своей нѣжностью совѣты высшей мудрости! Итакъ, отецъ?…
Ст. Мооръ. Я напишу ему, что отказываюсь отъ него.
Францъ. Вы прекрасно и разумно поступите.
Ст. Мооръ. Чтобъ онъ никогда мнѣ на глаза не показывался.
Францъ. Это подѣйствуетъ спасительно.
Ст. Мооръ (нѣжно). Пока онъ не измѣнится.
Францъ. Прекрасно! Прекрасно! А если онъ явится къ вамъ въ маскѣ притворщика, выплачетъ ваше состраданіе, вымолитъ прощеніе и на слѣдующій же день будетъ издѣваться надъ вашею слабостью въ объятіяхъ своей любовницы? Нѣтъ, отецъ! Онъ самъ возвратится, когда его совѣсть будетъ чиста.
Ст. Мооръ. Въ такомъ случаѣ я ему сейчасъ же напишу.
Францъ. Позвольте! Еще одно слово, отецъ! Вашъ гнѣвъ, боюсь я, сдѣлаетъ ваше письмо слишкомъ жестокимъ, а это разобьетъ его сердце; да, кромѣ того, развѣ вы не полагаете, что онъ сочтетъ за прощеніе одно то, что вы собственноручно ему написали? Поэтому будетъ лучше, если вы предоставите мнѣ написать ему.
Ст. Мооръ. Сдѣлай это, сынъ мой. Ахъ, мнѣ, все-таки, было бы больно! Напиши ему…
Францъ (быстро). Итакъ, рѣшено?
Ст. Мооръ. Напиши ему, что много кровавыхъ слезъ, много безсонныхъ ночей… Но не приводи его въ отчаяніе!
Францъ. Не приляжете ли вы, отецъ? Это изнурило васъ сильно.
Ст. Мооръ. Напиши ему, что отцовское сердце… Еще разъ говорю тебѣ: не доводи моего сына до отчаянія. (Уходитъ опечаленный).
Францъ (смотритъ ему вслѣдъ, со смѣхомъ). Утѣшься, старикъ! Никогда больше не прижмешь ты его къ своей груди; путъ къ ней прегражденъ ему, какъ дьяволу къ небу. Онъ былъ вырванъ изъ твоихъ объятій прежде, чѣмъ ты зналъ, что можешь пожелать этого. Я былъ бы жалкимъ глупцомъ, если бы не былъ въ состояніи исторгнуть сына изъ отцовскаго сердца, даже если бы онъ былъ прикрѣпленъ къ нему крѣпчайшими узами. Я окружилъ тебя, старикъ, проклятымъ магическимъ кругомъ, черезъ который твоему Карлу никогда не перейти. Счастье, Францъ! Любимчика нѣтъ — становится свѣтлѣе. Однако, нужно поднять эти клочки. Какъ легко можно узнать мой почеркъ! (Подбираетъ клочки разорваннаго письма). Горе скоро убьетъ старика. И у нея изъ сердца долженъ я вырвать этого Карла, даже если бъ ей стоило это половины жизни. Я имѣю полное право быть недовольнымъ природой, и, клянусь честью, я воспользуюсь имъ. Почему я не родился первымъ? Почему надѣлила меня природа этими безобразными чертами, почему именно меня? Она, какъ будто, создавая меня, собрала остатки. Почему именно мнѣ достался этотъ носъ лапландца, эти губы негра, эти глаза готтентота? Право, мнѣ кажется, что она собрала у всѣхъ племенъ самое отвратительное и изъ смѣси испекла меня. Громъ и молнія! Кто далъ ей право одарить его всѣмъ, а меня всего лишить? Развѣ ее кто-либо могъ оскорбить до моего рожденія? Почему же была она такъ пристрастна? Нѣтъ! Нѣтъ! Я несправедливъ къ ней! Вѣдь, надѣлила она насъ изобрѣтательностью и высадила на берегъ великаго океана — жизни. Плыви, кто можетъ, а кто слишкомъ тяжелъ, погибай. Ничего не дала она мнѣ. Я могу быть чѣмъ хочу. Всякій имѣетъ одинаковое право на малое и великое. Право разбивается о право, стремленіе о стремленіе, сила о силу. Право принадлежитъ сильному изъ предѣлахъ нашей силы — наши законы. Есть извѣстные общественные договоры, заключенные для того, чтобъ ускорять пульсъ мірового кругообращенія. Честное имя! Право, отличная монета, которою можетъ дѣлать отличныя дѣла тотъ, кто умѣетъ пустить ее въ оборотъ. Совѣсть! О, да, конечно, отличное пугало для воробьевъ, или же хорошо написанный вексель, который можетъ въ нуждѣ пригодиться даже банкроту. Въ сущности это прекрасныя средства заставить дураковъ уважать себя и держать чернь подъ башмакомъ для того, чтобъ умные люди были свободнѣе въ своихъ дѣйствіяхъ. Безъ сомнѣнія, забавныя средства! Точно плетни, которыми мои крестьяне обвели свои поля, чтобы ни одинъ заяцъ не могъ проскочить; но всадникъ даетъ шпоры своему коню и галопируетъ по жатвѣ. Бѣдный заяцъ! Какая жалкая роль — быть зайцемъ на этомъ свѣтѣ. Но властелину нужны зайцы. Итакъ, бодро впередъ! Кто ничего не боится, не менѣе силенъ, чѣмъ тотъ, котораго всѣ боятся. Теперь въ модѣ носить на брюкахъ пряжки, чтобы можно было, по желанію, стягивать и распускать ихъ. Мы закажемъ себѣ совѣсть по новѣйшему фасону, чтобы можно было ее, смотря по надобности, растягивать. Нашали въ этомъ вина? Ступайте къ портному! Я слышалъ не мало пустыхъ разговоровъ о такъ называемой родственной любви; они могутъ разгорячить голову порядочному человѣку. Это твой братъ! Другими словами, это значитъ: онъ выпеченъ въ той же печи, гдѣ и ты, а потому онъ долженъ быть для тебя священъ! Обратите вниманіе на эту непослѣдовательность, на этотъ забавный переходъ отъ сосѣдства тѣлъ къ гармоніи душъ, отъ одного мѣстопребыванія къ одинаковымъ чувствамъ, отъ одинаковой пищи къ одинаковымъ наклонностямъ. Но дальше! — Это твой; отецъ! Онъ далъ тебѣ жизнь, ты его плоть — пусть будетъ онъ тебѣ священъ! Опять хитрый выводъ! Я бы спросилъ его, зачѣмъ онъ меня сдѣлалъ! Во всякомъ случаѣ, не изъ любви ко мнѣ онъ произвелъ меня! Зналъ ли онъ меня, прежде чѣмъ онъ меня сдѣлалъ? Думалъ ли онъ обо мнѣ, когда онъ меня дѣлалъ? Желалъ ли онъ меня? Зналъ ли онъ, чѣмъ я буду? Я бы ему этого не посовѣтовалъ, а теперь я могъ бы его наказать за то, что онъ меня сдѣлалъ! Могу ли я быть ему благодаренъ за то, что я родился мужчиной? Такъ же мало, какъ если бы онъ сдѣлалъ меня женщиной! Могу ли я постигнуть любовь, которая не основана на уваженіи къ своему собственному «я»? Могло ли быть уваженіе къ моему собственному «я», которое должно было произойти изъ того, что ему самому должно было предшествовать? Въ чемъ же тутъ священное? Быть можетъ, въ самомъ актѣ, благодаря которому я явился на свѣтъ Божій? Какъ будто это не скотскій процессъ для удовлетворенія скотской похоти? Или, быть можетъ, священное заключается въ результатѣ этого акта, который является неотвратимой необходимостью, отъ которой охотно отказались бы, если бы этого не потребовали кровь и плоть? Долженъ ли я быть ему благодаренъ за то, что онъ меня любитъ?. Это тщеславіе съ его стороны, любовь всѣхъ художниковъ къ своему произведенію, въ которомъ они любуются самими собой, даже если оно и отвратительно. Вотъ оно — всѣ ваши чары, которыя вы окутываете какимъ-то священнымъ туманомъ для того, чтобы злоупотреблять нашей робостью. Чтобъ я себя, какъ мальчишку, позволилъ обойти всѣми этими штуками? Итакъ, бодро за дѣло! Я истреблю вокругъ себя все, что мѣшаетъ мнѣ сдѣлаться властелиномъ. Я долженъ быть имъ и силою добьюсь того, чего я не могъ добиться своей милостью. (Уходитъ).
Трактиръ на границѣ Саксоніи.
Карлъ Мооръ углубился въ чтеніе. Шпигельбергъ пьетъ у стола.Мооръ (кладетъ книгу въ сторону). Мнѣ противенъ становится нашъ вѣкъ, когда я читаю въ своемъ Плутархѣ о великихъ людяхъ.
Шпигельбергъ (ставитъ предъ нимъ стаканъ и пьетъ). Читай Іосифа.
Мооръ. Яркій огонь Прометея угасъ. Вмѣсто него пользуются теперь бенгальскимъ огнемъ, которымъ даже трубку табаку нельзя раскурить. И вотъ люди стали копошиться, какъ мыши на палицѣ Геркулеса. Какой-то французскій аббатъ говоритъ, что Александръ былъ трусомъ; чахоточный профессоръ при каждомъ словѣ подноситъ къ носу флакончикъ съ нашатырнымъ спиртомъ и читаетъ лекцію о силѣ. Люди, отъ пустяковъ падающіе въ обморокъ, хулятъ тактику Аннибала. Молокососы вылавливаютъ фразы изъ каннской битвы и негодуютъ по поводу побѣдъ Сципіона, такъ какъ они должны излагать ихъ учителю.
Шпигельбергъ. Это, дѣйствительно, по-александрійски.
Мооръ. Величайшею наградою за вашъ трудъ въ бояхъ служить то, что вы живете теперь въ гимназіяхъ. Въ вознагражденіе за пролитую вами кровь, нюренбергскій лавочникъ завернетъ въ васъ пряники или, если ужъ повезете, то французскій фокусникъ привинтите васъ къ деревяшкамъ и заставитъ плясать по проволокѣ. Ха, ха, ха!
Шпигельбергъ. Читай Іосифа, прошу тебя.
Мооръ. Тьфу! Это слабое поколѣніе кастратовъ ни къ чему болѣе не родію, какъ только пережевывать дѣянія старины, мучить героевъ древности комментаріями и портить ихъ въ трагедіяхъ. Сила его чреслъ изсякла, и вотъ пивныя дрожжи должны помочь человѣчеству размножаться.
Шпигельбергъ. Чай, братъ, чай!
Мооръ. Они преграждаютъ себѣ путь къ здоровой природѣ нелѣпыми условіями, не могутъ собраться съ духомъ и опорожнить стаканъ, такъ какъ имъ при этомъ нужно провозгласить заздравный тостъ. Они унижаются предъ лакеемъ, который можетъ замолвить за нихъ словечко предъ своимъ господиномъ, и унижаютъ несчастнаго, котораго не боятся; они низкопоклонничаютъ изъ-за обѣда и отравили бы другъ друга изъ-за тряпки, перекупленной у нихъ на аукціонѣ; обвиняютъ садуккея, что онъ не часто посѣщаетъ церковь, а сами у алтаря высчитываютъ свои жидовскіе проценты; падаютъ на колѣни, чтобы показать складки своего платья на землѣ; не отводятъ глазъ отъ проповѣдника, чтобы видѣть, какъ зачесанъ его парикъ; падаютъ въ обморокъ при видѣ крови гуся и бьютъ въ ладоши отъ радости, если ихъ соперникъ обанкротился на биржѣ… Я такъ горячо жалъ имъ руки… «Еще хоть день…» Напрасно… «Въ тюрьму собаку»! Просьбы, клятвы, слезы… (Топаетъ ногами). Адъ и черти!
Шпигельбергъ. И изъ-за этихъ нѣсколькихъ тысячъ дукатовъ…
Мооръ. Нѣтъ! Я не могъ думать объ этомъ! Мнѣ ли стянуть свое тѣло шнуровкой и подчинить свои желанія закону! Законъ превратилъ въ медленную походку то, что могло бы бытъ орлинымъ полетомъ. Законы не создали еще не одного великаго человѣка, а свобода создаетъ колоссовъ и крайности. Ахъ, если бъ духъ Германа жилъ еще до сихъ поръ! Если бы я имѣлъ войско изъ такихъ людей, какъ я самъ, я сдѣлалъ бы Германію республикой, противъ которой Римъ и Спарта были бы монастырями. (Бросаетъ шпагу на столъ и встаетъ).
Шпигельбергъ (вскакиваетъ). Браво! Брависсимо! Ты заставляешь меня призадуматься… Я хочу тебѣ кое-что сказать, о чемъ давно уже думаю. Ты именно тотъ человѣкъ, которому я могу открыться. Слушай, сдѣлаться бы намъ евреями и возстановить ихъ царство! Скажи, развѣ это не умный и пріятный планъ? Мы разошлемъ на всѣ четыре стороны свѣта манифестъ и сзовемъ въ Палестину всѣхъ, кто не употребляетъ свинины. Я документально докажу, что Иродъ былъ моимъ предкомъ, и такъ далѣе. Вотъ была бы побѣда, если бы они могли отбить свой Іерусалимъ! Пока желѣзо горячо, мы выгонимъ турокъ изъ Азіи, нарубимъ кедровъ на Ливанѣ, настроимъ кораблей, завладѣемъ всѣмъ народомъ. Затѣмъ….
Мооръ (беретъ его за руку со смѣхомъ). Товарищъ, перестань говорить глупости!
Шпигельбергъ. Тьфу! Ты, вѣдь, не намѣренъ играть роль блуднаго сына? Ты, своей шпагой исписавшій больше на чужихъ лицахъ, чѣмъ три канцеляриста за цѣлый годъ сдѣлали записей въ книгахъ! Не разсказать ли тебѣ о похоронахъ пса? Я долженъ вызвать предъ тобой твой собственный портретъ, раздуть огонь въ твоихъ жилахъ. Помнишь ли ты, какъ школьники прострѣлили ногу твоему догу, а ты въ отместку объявилъ всему городу постъ. Смѣялись надъ твоимъ приказомъ. Ты же между тѣмъ велѣлъ закупить все мясо въ Лейпцигѣ, такъ что въ теченіе восьми часовъ нельзя было найти во всей окрестности ни одной косточки, а рыба поднялась въ цѣнѣ. Магистратъ и мѣщане жаждали мщенія. Мы, въ числѣ почти 1700 человѣкъ, съ тобой во главѣ, мясники, портные лавочники, домовладѣльцы, цирульники и всѣ цехи, грозимъ разбить городъ, если хоть у одного изъ насъ волосокъ упадетъ съ головы. Это напоминало битву при Горнбергѣ: они должны были отступить съ длинными носами. Ты созвалъ цѣлый консиліумъ докторовъ и пообѣщалъ дать три дуката тому, кто напишетъ для собаки рецептъ. Мы опасались, что эти господа слишкомъ самолюбивы и откажутся отъ этого; мы уже заранѣе рѣшили заставить ихъ, если они вздумаютъ отказаться. Но это было излишне: эти господа подрались изъ-за трехъ дукатовъ и понизили плату до трехъ бацовъ, Въ одинъ часъ написана была дюжина рецептовъ, послѣ чего животное должно было издохнуть.
Мооръ. Безстыдные!
Шпигельбергъ. Была приготовлена торжественная, великолѣпная похоронная процессія, много элегій было сочинено на смерть собаки. Въ числѣ тысячи человѣкъ двинулись мы ночью, съ фонаремъ въ одной рукѣ, со шпагой въ другой, и пронесли собаку черезъ весь городъ до самой могилы, со звономъ и пѣснями. Послѣ этого началось пиршество, продолжавшееся до разсвѣта. Ты поблагодарилъ всѣхъ этихъ господъ за участіе и приказалъ распродать мясо за полцѣны. Mort de ma vie! Тогда мы питали къ тебѣ такое уваженіе, какъ гарнизонъ завоеванной крѣпости.
Мооръ. И ты не стыдишься похваляться этими похожденіями? Настолько не имѣешь стыда, чтобы краснѣть отъ этихъ глупостей?
Шпигельбергъ. Ступай, ступай, ты больше не Мооръ! Помнишь ли ты, какъ ты тысячу разъ съ бутылкой въ рукахъ насмѣхался надъ старымъ скрягой своимъ и говаривалъ: «Пусть онъ копитъ и прячетъ деньги, а я промочу себѣ горло за это». Помнишь? Помнишь ли? О, ты, безбожный, жалкій бахвалъ! Это было по-молодецки, по-дворянски сказано, но…
Мооръ. Будь ты проклятъ за то, что напоминаешь мнѣ объ этомъ! Будь я проклятъ за то, что такъ говорилъ! Но это было сказано подъ вліяніемъ винныхъ паровъ, и сердце мое не слышало, что говорилъ языкъ.
Шпигельбергъ (качаетъ головой). Нѣтъ! Нѣтъ! Это невозможно! Ты не серьезно говоришь, братъ! Скажи, не нужда ли настраиваетъ тебя такъ? Позволь мнѣ разсказать тебѣ эпизодъ изъ моей юности. Недалеко отъ моего дома былъ ровъ, шириною футовъ въ восемь; мы, мальчики, не разъ пытались перескочить черезъ него, побившись объ закладъ. Напрасно! Бухъ — и каждый лежитъ растянувшись, — и надъ ухомъ раздаются смѣхъ и крики, а на тѣло градомъ летятъ снѣжки. Недалеко отъ моего дома была привязана на цѣпи собака одного охотника, злая бестія, хватавшая дѣвушекъ за платье, когда онѣ, забывшись, проходили близъ нея. Мнѣ доставляло громадное удовольствіе дразнить собаку, какъ только я могъ, и я чуть не помиралъ со смѣху, когда взбѣшенное животное огрызалось и готово было бы броситься на меня, если бы только могло. Что же, однако, случилось! Однажды я повторилъ свою шутку и ударилъ собаку камнемъ по ребрамъ такъ сильно, что она отъ злости сорвалась съ цѣпи и бросилась за мной; я бросился бѣжать. Тысяча чертей! На пути тянется тотъ самый ровъ. Что тутъ дѣлать? Собака вотъ-вотъ меня настигнетъ; я, не долго думая, разбѣжался и очутился по ту сторону рва. Этому прыжку я обязанъ и тѣломъ и жизнью: бестія разорвала бы меня въ клочки.
Мооръ. Къ чему ты это клонишь?
Шпигельбергъ. Чтобы ты зналъ, какъ силы растутъ въ случаѣ необходимости. Потому-то я не ломаю себѣ головы, когда приходитъ крайность. Отвага растетъ съ опасностью, силы увеличиваются съ крайностью. Судьба должна сдѣлать меня великимъ человѣкомъ, потому что она повсюду загораживаетъ мнѣ путь.
Мооръ (сердито). Не знаю, зачѣмъ нужна намъ еще отвага или когда намъ ея не хватало?
Шпигельбергъ. Такъ? И ты хочешь дать заглохнуть въ себѣ твоимъ дарованіямъ? Зарыть свой талантъ? Ты, можетъ быть, думаешь, что твои продѣлки въ Лейпцигѣ — предѣлъ человѣческаго остроумія? Вступи-ка въ большой свѣтъ — въ Парижъ, въ Лондонъ! — тамъ можешь получить пощечину за то. что назовешь кого-либо честнымъ человѣкомъ. Тамъ истинная утѣха для души, тамъ наше ремесло практикуется въ большихъ размѣрахъ! Какъ глупый, вытаращишь глаза! А какъ подписи поддѣлываютъ, кости дырявятъ, ломаютъ замки и вытряхиваютъ содержимое ящиковъ — этому долженъ тебя Шпигельбергъ научить! Повѣсить бы на ближайшей висѣлицѣ каналью, умирающаго съ голоду, при здоровыхъ рукахъ.
Мооръ (разстроенный). Какъ, ты еще дальше зашелъ?
Шпигельбергъ. Ты, кажется, питаешь мало довѣрія ко мнѣ. Погоди, дай мнѣ расходиться. У тебя закружится голова отъ моего остроумія, когда оно вполнѣ разовьется. (Встаетъ, съ жаромъ). Какъ свѣтлѣетъ у меня на душѣ! Великія мысли рождаются въ ней! Въ моемъ изобрѣтательномъ мозгу затѣваются великіе планы. Проклятая сонливость! (Ударяетъ себя по головѣ). Она держала до сихъ поръ мои силы на цѣпи, давила и задерживала развитіе моихъ плановъ! Я пробуждаюсь, наконецъ, чувствую, кто я, кѣмъ я долженъ стать!
Мооръ. Ты глупецъ. Въ тебѣ говоритъ вино.
Шпигельбергъ (съ большимъ жаромъ). Шпигельбергъ! Знаешь ли, ты чародѣй? Король будетъ сожалѣть, что Шпигельбергъ не сдѣлался генераломъ. «Жаль, что ты не былъ генераломъ», скажетъ мнѣ когда-нибудь король, «ты прогналъ бы австрійцевъ въ щелку». «Да», будутъ жаловаться врачи, «непростительно, что Шпигельбергъ не изучалъ медицины; онъ открылъ бы, навѣрное, новое средство противъ подагры». «Почему не посвятилъ онъ себя камеральнымъ наукамъ?» будутъ вздыхать Сюлли въ своихъ кабинетахъ, «онъ бы камни превращалъ въ луидоры». Шпигельберга будутъ вспоминать на западѣ и востокѣ, а вы по уши влѣзете въ грязь вы трусы, вы жабы; Шпигельбергъ же, развернувъ крылья, полетитъ въ храмъ вѣковѣчной славы.
Мооръ. Счастливаго пути! Подымись по позорному столбу на вершину славы. Въ тѣни отцовскихъ лѣсовъ, въ объятіяхъ моей Амаліи, ждетъ меня благородное наслажденіе. Еще на прошлой недѣлѣ написалъ я отцу письмо съ просьбой простить меня, не умолчалъ ни о малѣйшемъ обстоятельствѣ, а гдѣ есть искренность, тамъ — состраданіе и помощь. Простимся, Морицъ! Больше мы никогда не увидимся. Почта пришла. Прощеніе моего отца уже въ городскихъ стѣнахъ.
Роллеръ. Знаете, насъ, вѣдь, разыскиваютъ!
Гриммъ. Насъ могутъ ежеминутно схватить!
Мооръ. Меня это не удивляетъ. Пусть что угодно творится! Не видѣли ли вы Шварца? Не говорилъ ли онъ вамъ о письмѣ ко мнѣ?
Роллеръ. Что-нибудь подобное, вѣроятно, есть, такъ какъ онъ давно тебя ищетъ.
Мооръ. Гдѣ онъ? Гдѣ? (Хочетъ бѣжитъ).
Роллеръ. Погоди! Мы его позвали сюда! Ты дрожишь?
Мооръ. Я не дрожу. Чего мнѣ дрожать? Товарищи! Это письмо… Радуйтесь со мной! Я счастливѣйшій изъ смертныхъ! Чего же мнѣ дрожатъ?
Мооръ (бѣжитъ ему навстрѣчу). Братъ! Братъ! Письмо!
Шварцъ (передаетъ Моору письмо, которое тотъ быстро открываетъ). Что съ тобой? Ты страшно поблѣднѣлъ?
Мооръ. Рука моего брата!
Шварцъ. Что дѣлаетъ Шпигельбергъ?
Гриммъ. Онъ съ ума сошелъ, выдѣлываетъ жесты, словно одержимъ пляской св. Витта.
Шуфтерле. У него, видно, умъ за разумъ зашелъ; я думаю, онъ сочиняетъ стихи.
Рацманъ. Шпигельбергъ! Эй, Шпигельбергъ! Не слышитъ.
Гриммъ (трясетъ его). Ты спишь, или?..
Шпигельбергъ (жестикулировавшій все это время, стоя въ ijiaij, дико вскакиваетъ)^ La bourse ou la vie! (Схватываетъ въ это время Швейцера за горло, который отбрасываетъ его къ противоположной стѣнѣ, Мооръ бросаетъ письмо гь выбѣгаетъ. Всѣ вскакиваютъ).
Роллеръ (бѣжитъ за нимъ). Мооръ! Куда ты? Что съ тобой?
Гриммъ. Что съ нимъ? Онъ блѣденъ, какъ мертвецъ!
Швейцеръ. Должно быть, интересныя новости! Дай-ка посмотрѣть!
Роллеръ (поднимаетъ письмо съ пола и читаетъ). «Несчастный брать»! Начало звучитъ пріятно. «Долженъ тебѣ коротко сказать, что ты ошибся въ своихъ надеждахъ. Ступай, велитъ передать тебѣ отецъ, туда, куда влекутъ тебя твои позорные поступки. Никогда не надѣйся, говорить онъ, вымолить у ногъ его прощеніе, если ты не согласишься жить въ подвалахъ его замка, питаясь хлѣбомъ и водой, до тѣхъ поръ, пока твои волосы не отростутъ, какъ орлиныя перья, а ногти — какъ птичьи когти. Это его собственныя слова. Онъ приказываетъ мнѣ закончить письмо. Прощай навѣки! Я жалѣю тебя…. Францъ фонъ-Мооръ».
Швейцеръ. Милый братецъ! Право! Эту каналью зовутъ Францъ?
Шпигельбергъ (медленно прохаживаясь). Рѣчь идетъ о хлѣбѣ и водѣ? Прекрасная жизнь! Я позаботился о васъ нѣсколько иначе! Развѣ я не говорилъ, что мнѣ придется заботиться о всѣхъ васъ?
Швейцеръ. Что говоритъ этотъ оселъ? Онъ хочетъ позаботиться о насъ всѣхъ?
Шпигельбергъ. Всѣ вы зайцы, калѣки, хромые псы, если у васъ не хватитъ храбрости отважиться на что-либо великое!
Роллеръ. Ты правъ! Но вырветъ ли насъ твой планъ изъ этого проклятаго положенія? Вырветъ?
Шпигельбергъ (съ гордой усмѣшкой). Жалкій простакъ! Вырветъ ли изъ этого положенія? Ха, ха, ха! А о большемъ ты и не думаешь? И ты удовольствовался бы этимъ? Шпигельбергъ былъ бы негодяемъ, если бы онъ только этого хотѣлъ! Мой планъ сдѣлаетъ васъ героями, свободными людьми, князьями!
Рацманъ. Право, этого слишкомъ много на одинъ разъ! Во всякомъ случаѣ это будетъ головоломная работа, — она будетъ стоить, по меньшей мѣрѣ, головы.
Шпигельбергъ. Ничего, кромѣ смѣлости, не нужно, ибо все, что касается изобрѣтательности, я беру на себя. Смѣлости, говорю я, Швейцеръ! Смѣлости, Рацманъ, Роллеръ, Гриммъ, Шуфтерле! Смѣлости!
Швейцеръ. Смѣлости? Только-то! У меня ея достаточно, чтобы пройтись босикомъ черезъ адъ.
Шуфтерле. У меня ея хватитъ даже на то, чтобы съ самымъ чертомъ подраться изъ-за души бѣднаго грѣшника надъ самой висѣлицей.
Шпигельбергъ. Это мнѣ нравится! Если въ васъ есть отвага, то пусть кто-нибудь скажетъ, что онъ можетъ еще что-нибудь потерять и не надѣется все выиграть!
Шварцъ. Справедливо! Я могъ бы кое-что потерять, если возможно потерять то, что надѣешься выиграть.
Рацманъ. Да, чортъ побери! Я могъ бы многое выиграть, если бы хотѣлъ выиграть то, чего я не могу потерять.
Шуфтерле. Если бы мнѣ пришлось потерять то, что теперь надѣто на мнѣ, да и то въ долгъ, то завтра мнѣ бы нечего было больше терять.
Шпигельбергъ. Итакъ (становится между ними и, возвысивъ голосъ, говоритъ), если въ вашихъ жилахъ есть еще хоть одна капля нѣмецкой геройской крови, — пойдемъ! Пойдемъ въ Богемскій лѣсъ, составимъ тамъ разбойничью шайку!.. Что вы на меня смотрите? Ваша храбрость уже исчезла?
Роллеръ. Ты не первый мошенникъ, забывавшій о высокой висѣлицѣ…. И, $зетаки…. какой выборъ намъ еще остается?
Шпигельбергъ. Выборъ? Не изъ чего вамъ выбирать! Хочется вамъ попасть въ тюрьму и сидѣть тамъ до страшнаго суда? Хотите замучить себя, работая изъ-за куска хлѣба киркой и лопатой? Хотите вымаливать подъ окнами подаяніе жалобнымъ пѣніемъ? Или хотите присягнуть на телячьей шкурѣ?.. Вопросъ, повѣрятъ ли еще при этомъ вашимъ лицамъ, — и тамъ постараетесь заслужить чистилище, исполняя приказанія высокомѣрнаго капрала? Или маршировать подъ тактъ трубъ? Или въ каторжномъ раю тащить на себѣ весь желѣзный магазинъ Вулкана? Видите! Вотъ все. изъ чего вы можете выбирать!
Роллеръ. Шпигельбергъ не совсѣмъ неправъ. Я также составилъ планъ, но онъ сходенъ съ его планомъ. Что бы было, думалъ я, если бы мы всѣ вмѣстѣ взялись и издали какую-нибудь карманную книжку, альманахъ или что-либо въ этомъ родѣ, или если бы вы за деньги, какъ теперь принято, писали рецензіи?
Шуфтерле. Къ дьяволу! Да ваше рѣшеніе близко къ моему проекту! Я думалъ про себя: сдѣлаться бы святошей и устраивать еженедѣльныя поучительныя чтенія?
Гриммъ. А если это не годится, такъ атеистомъ! Мы полемизировали бы съ евангелистами, заставили бы сжечь нашу книгу руками палача.
Рацманъ. Или пошли бы на французовъ. Я знаю одного врача, выстроившаго себѣ домъ изъ чистой ртути, какъ гласить надпись на воротахъ.
Швейцеръ (встаетъ и протягиваетъ Шпигелѣбергу руку). Морицъ! Ты великій человѣкъ!.. Слѣпая свинья нашла желудь.
Шварцъ. Великолѣпные планы! Честныя занятія! Какъ, однако, великія души симпатизируютъ другъ другу! Теперь намъ недостаетъ только сдѣлаться бабами и сводницами и выводить на рынокъ нашихъ молодыхъ дѣвушекъ…
Шпигельбергъ. Шутки! Шутки! Что можетъ помѣшать вамъ сдѣлаться чѣмъ захотите? Мой планъ васъ высоко вознесетъ и дастъ вамъ, кромѣ того, славу и безсмертіе! Эхъ, вы, бѣдняги! Вѣдь, нужно заботиться и о славѣ, о сладкомъ чувствѣ безсмертія.
Роллеръ. И быть записанными первыми въ спискѣ честныхъ людей! Ты умѣешь прекрасно говорить, Шпигельбергъ, когда пожелаешь сдѣлать честнаго человѣка негодяемъ! Но скажите же, куда дѣвался Мооръ?
Шпигельбергъ. Честнаго человѣка, говоришь ты? Не думаешь лй ты, что будешь тогда менѣе честенъ, чѣмъ теперь? Что значитъ, по твоему, быть честнымъ? Снимать съ шеи богатыхъ скупцовъ треть ихъ заботъ, лишающихъ ихъ золотого сна, пускать въ оборотъ запрятанныя деньги, установить равенство имуществъ, — словомъ, возвратить золотой вѣкъ, избавить Бога отъ нѣсколькихъ порочныхъ нахлѣбниковъ, сберечь ему дорогое время врачей, избавить его отъ труда ниспосылать войну, язву: вотъ это, по моему, — быть честнымъ, это значитъ, по моему, быть достойнымъ орудіемъ въ рукахъ Провидѣнія! И при каждомъ съѣдаемомъ тобой кускѣ думать: ты добылъ его своей хитростью, храбростью, бодрствованіемъ… быть уважаемымъ и малымъ и великимъ….
Роллеръ. И въ концѣ концовъ съ живымъ тѣломъ вознестись на небо; вопреки бурямъ и вѣтрамъ, вопреки обжорливому желудку стараго времени, качаться подъ солнцемъ, луной и всѣми созвѣздіями, гдѣ только неразумныя небесныя птицы, завлеченныя благородною похотью, слетаются для выполненія своего райскаго концерта, и гдѣ хвостатые ангелы засѣдаютъ въ своемъ священномъ синедріонѣ? Не правда ли? Тогда какъ королей и прочихъ властителей будутъ точить моль и черви, удостоиться посѣщенія царственныхъ птицъ Юпитера? Морицъ! Морицъ! Берегись треногаго звѣря!
Шпигельбергъ. И это тебя страшитъ, заячье ты сердце? Не одинъ міровой геній, который могъ бы преобразовать весь свѣтъ, сгнилъ на живодернѣ, но развѣ о такомъ не говорятъ сотни и тысячи лѣтъ, тогда какъ не объ одномъ королѣ или князѣ умолчала бы исторія, если бъ историкъ не боялся пропустить нѣсколько вѣтвей въ родословномъ деревѣ и если бы его книжка не выигрывала оттого нѣсколькихъ страничекъ, за которыя издатель платитъ ему наличными деньгами… А когда путникъ увидитъ тебя качающимся по волѣ вѣтра, онъ непремѣнно пробормочетъ себѣ подъ носъ… О, этотъ, малый, видно, былъ не промахъ!" И горько вздохнетъ о печальныхъ нынѣшнихъ временахъ.
Швейцеръ (бьетъ его по плечу). Славно, Шпигельбергъ, славно! Чего, къ черту, стоите вы такъ и медлите?
Шварцъ. И если это даже казнью зовется, такъ что изъ того? Развѣ нельзя на всякій случай имѣть при себѣ порошекъ, который отправитъ тебя втихомолку къ Ахерону, гдѣ ни одинъ пѣтухъ не запоетъ за тобой! Нѣтъ, братъ Шпигельбергъ, твой планъ хорошъ — мой катехизисъ говоритъ то же самое.
Шуфтерле. Громъ и молнія! И мой также. Ты меня завербовалъ, Шпигельбергъ!
Рацманъ. Какъ новый Орфей, усыпилъ ты воющаго во мнѣ звѣря — совѣсть. Бери меня всего.
Гриммъ. Si omnes consentiunt ego non dissentio. Сказано безъ запятой. Въ моей головѣ все смѣшалось: піетисты, шарлатаны, критики и мошенники. Кто больше дастъ, тотъ и беретъ меня. Вотъ моя рука, Морицъ!
Роллеръ. Какъ! И ты, Швейцеръ? (Подаетъ руку Шпигельбергу). Закладываю свою душу дьяволу.
Шпигельбергъ. А имя звѣздамъ! Что въ томъ, куда попадетъ душа? Когда толпы высланныхъ впередъ курьеровъ возвѣстятъ о нашемъ пріѣздѣ въ адъ, черти пріодѣнутся, какъ на праздникъ, сотрутъ тысячелѣтнюю копоть съ своихъ рѣсницъ, и миріады рогатыхъ головъ явятся изъ дымящейся пасти ихъ сѣрнаго горнила, чтобы видѣть нашъ въѣздъ! Эй, товарищи, что можетъ сравниться съ этимъ великолѣпіемъ! Идемъ, товарищи!
Роллеръ. Погоди! Погоди! Куда вы идете? И звѣрю нужна голова, дѣти!
Шпигельбергъ. Что плететъ этотъ нерѣшительный человѣкъ? Вѣдь, голова была прежде, чѣмъ хоть одинъ членъ могъ двинуться! За мной, товарищи!
Роллеръ. Потише, говорю я. И свобода должна имѣть своего властелина. Безъ верховнаго начальника Римъ и Спарта пали.
Шпигельбергъ. Правда, стойте! Роллеръ правъ! И это должна быть свѣтлая голова. Вы понимаете? Это должна быть умная, дипломатичная голова. Да, когда я вспоминаю, чѣмъ были вы часъ тому назадъ и чѣмъ вы стали теперь, благодаря счастливой мысли…. Да, конечно, конечно, вы должны имѣть атамана. Тотъ кто подалъ эту мысль, развѣ — не умная и свѣтлая голова?
Роллеръ. Если бы можно было надѣяться…. Если бы можно было уповать… Но, я боюсь, онъ этого не сдѣлаетъ.
Шпигельбергъ. Почему нѣтъ? Говори смѣло, другъ мой! Какъ трудно править непослушнымъ кораблемъ, какъ тяжело бремя коронъ… Говори, Роллеръ, безъ боязни! Быть можетъ, онъ, все-таки, согласится.
Роллеръ. И весь нашъ проектъ рухнетъ, если онъ не согласится. Безъ Моора мы какъ тѣло безъ души.
Шпигельбергъ (отворачивается отъ нею). Болванъ!
Мооръ (входитъ сильно возбужденный и быстро ходитъ по комнатѣ). Люди! Люди! Полное лжи и коварства крокодилово племя! Вода ихъ глаза, сердца — желѣзо! На устахъ у нихъ поцѣлуи, въ сердцѣ кинжалъ! Львы и леопарды кормятъ своихъ дѣтенышей, вороны приносятъ своимъ птенцамъ падали, — а онъ, онъ! Я привыкъ сносить терпѣливо злобу, я могъ бы съ усмѣшкой смотрѣть на врага, пьющаго кровь изъ моего сердца, — но когда братская любовь дѣлается измѣнницей, когда отцовская любовь становится мегерой, — о, пылай тогда огнемъ мужское спокойствіе, превратись въ тигра ты, робкій ягненокъ, и поднимись всякая жилка на погибель всему.
Роллеръ. Послушай, Мооръ! Какъ ты думаешь, разбойничья жизнь, вѣдь, лучше, чѣмъ жизнь въ подвалѣ на хлѣбѣ и водѣ?
Мооръ. Почему эта душа не въ тѣлѣ тигра, вонзающаго свои острые зубы въ человѣческое мясо? Такова-то отцовская нѣжность? Это любовь за любовь? О, если бъ я былъ медвѣдемъ и могъ со всѣми сѣверными медвѣдями наброситься на это разбойничье племя! Раскаяніе — и никакого снисхожденія! О, я отравилъ бы весь океанъ, чтобъ они выпили смерть изо всѣхъ источниковъ! Вѣра въ себя, твердая надежда — и никакого сожалѣнія!
Роллеръ. Слушай же, Мооръ, что я тебѣ скажу!
Мооръ. Это невѣроятно, это сонъ, это ошибка! Такая трогательная мольба, такое живое изображеніе несчастья и полнаго раскаянія — дикій звѣрь растаялъ бы отъ состраданія! Камни пролили бы слезы… И, все-таки, если бъ я все хотѣлъ высказать, мои слова сочли бы за злѣйшій пасквиль на родъ человѣческій — и, все-таки О, если бъ я могъ побудить къ возстанію всю природу, повести на бой воздухъ, землю и моря противъ племени гіеннъ!
Гриммъ. Слушай же, слушай! Безуміе отняло у тебя слухъ!
Мооръ. Прочь, прочь отъ меня! Развѣ ты не человѣкъ? Развѣ тебя родила не женщина?) Прочь съ глазъ моихъ ты, съ человѣческимъ образомъ! Я такъ сильно его любилъ! Ни одинъ сынъ такъ не любилъ! Тысячу жизней отдалъ бы я за него…. (Топаетъ ногой). Ахъ! Кто дастъ мнѣ мечъ въ руки, чтобы нанести смертельную рану этому змѣиному отродью! Кто скажетъ мнѣ, какъ попасть въ сердце ихъ жизни, растоптать, уничтожить, тотъ будетъ для меня другомъ, ангеломъ, Богомъ, на колѣняхъ стану молить его объ этомъ.
Роллеръ. Такими именно друзьями мы и будемъ для тебя; дай только говорить!
Шварцъ. Пойдемъ съ нами въ Богемскій лѣсъ! Мы хотимъ собрать разбойничью шайку, а ты… (Мооръ выпучилъ на него глаза).
Швейцеръ. Ты будешь нашимъ атаманомъ! Ты долженъ быть нашимъ атаманомъ!
Шпигельбергъ (со злостью бросается на стулъ). Рабы и трусы!
Мооръ. Кто подсказалъ тебѣ это слово? Слушай, товарищъ! (Крѣпко хватаетъ его за плечо). Ты добылъ эту мысль не изъ своей человѣческой души! Кто подсказалъ тебѣ это слово? Да, ради тысячерукой смерти, сдѣлаемся разбойниками! Мы должны! Мысль эта достойна обожанія! Разбойники и убійцы! Клянусь своей душой, я буду вашимъ атаманомъ!
Всѣ (съ громкимъ крикомъ). Да здравствуетъ атаманъ!
Шпигельбергъ (вскакивая, про себя). Пока я его не погублю!
Мооръ. Какъ будто бѣльмо спало съ глазъ моихъ; какимъ глупцомъ я былъ, что хотѣлъ возвратиться въ клѣтку! Мой духъ жаждетъ подвиговъ, мое дыханіе — свободы. Убійцы, разбойники! Этими словами я попралъ законъ! Люди спрятали отъ меня человѣчность, когда я взывалъ къ человѣчности… Прочь же отъ меня симпатія и людское милосердіе! Нѣтъ у меня отца, нѣтъ любви; въ крови и смерти я постараюсь забыть, что мнѣ когда-либо было что-нибудь дорого! Пойдемъ, пойдемъ! О, я устрою себѣ ужасное развлеченіе! Рѣшено! Я вашъ атаманъ! И счастливъ будетъ тотъ изъ васъ, кто будетъ дико жечь все вокругъ себя, самымъ ужаснымъ образомъ убивать: я его по-царски награжу, говорю я вамъ. Окружите меня всѣ и клянитесь мнѣ въ вѣрности и послушаніи до самой смерти! Клянитесь правой вашей рукой!
Всѣ (поднимаютъ руки). Мы клянемся тебѣ въ вѣрности и послушаніи до самой смерти!
Мооръ. Этой правой рукой клянусь я вамъ быть вѣрнымъ и постояннымъ вашимъ атаманомъ до самой смерти! Эта самая рука положитъ на мѣстѣ того, кто когда-либо струситъ или станетъ мучиться сомнѣніями, или захочетъ отступить! То же самое да постигнетъ меня отъ руки каждаго изъ васъ, если я нарушу свою клятву! Вы довольны? (Шпигельбергъ бѣгаетъ бѣшенно по комнатѣ).
Всѣ (подбрасываютъ тапки). Мы довольны!
Мооръ. Значитъ — въ путь! Не страшитесь смерти и опасности, ибо надъ нами висите неизбѣжный рокъ! Каждый въ концѣ концовъ, умретъ, будь то на мягкихъ пуховыхъ подушкахъ, въ бою ли кровавомъ, или на висилицѣ и колесѣ! Одинъ изъ этихъ родовъ смерти — нашъ удѣлъ! (Уходятъ).
Шпигельбергъ (смотритъ имъ вслѣдъ, послѣ нѣкоторой, паузы). Твой реестръ не полонъ. Ты выпустилъ изъ виду ядъ. (Уходитъ).
Комната Амаліи въ замкѣ Моора.
Францъ и Амалія.Францъ. Ты отворачиваешься, Амалія? Неужели же я заслуживаю меньше вниманія, чѣмъ тотъ, котораго отецъ проклялъ?
Амалія. Прочь! О, любящій, милосердный отецъ, отдающій своего сына волкамъ и чудовищамъ! Онъ услаждаетъ себя дорогими, сладкими винами, нѣжитъ свои дряхлые члены на пуховыхъ подушкахъ, въ то время какъ его великій, прекрасный сынъ терпитъ нужду… Стыдитесь вы, варвары, стыдитесь, злыя души, позоръ человѣчества! Своего единственнаго!..
Францъ. Мнѣ казалось, что у него ихъ двое.
Амалія. Да, онъ заслуживаетъ такихъ сыновей, какъ ты. Напрасно будетъ онъ на смертномъ одрѣ простирать свои слабыя руки къ Карлу! Съ ужасомъ отдернетъ онъ ихъ, прикоснувшись къ холоднымъ рукамъ своего Франца… О, какъ пріятно быть проклятымъ отцомъ! Скажи, Францъ, дорогая братская дута, что нужно сдѣлать для того, чтобъ онъ проклялъ!
Францъ. Ты говоришь несообразности, моя дорогая! Ты достойна сожалѣнія.
Амалія. О, прошу тебя… Жалѣешь ты своего брата? Нѣтъ, варваръ, ты ненавидишь его! Меня ты также ненавидишь?
Францъ. Я люблю тебя, Амалія, какъ самого себя!
Амалія. Если ты любишь меня, то не откажешь мнѣ въ моей просьбѣ?
Францъ. Ни въ какой, если она не больше моей жизни.
Амалія. О, если это такъ, — просьба, которую ты такъ легко, такъ охотно выполнить… (Гордо). Ненавидь меня. Я должна краснѣть отъ стыда, когда, думая о Карлѣ, вспоминаю, что ты не ненавидишь меня! Можешь ты пообѣщать мнѣ это? Теперь уйди, оставь меня! Я хочу остаться одна!
Францъ. Милая мечтательница! Дивлюсь я твоему нѣжному, любвеобильному сердцу! (Указывая на ея грудъ). Здѣсь, здѣсь царилъ Карлъ, какъ Богъ въ своемъ храмѣ, Карлъ былъ передъ твоими глазами во снѣ и на яву, весь міръ сливался для тебя въ немъ одномъ, отражался въ немъ и звучалъ о немъ.
Амалія (возбужденно). Да, правда, я утверждаю это. Передъ всѣмъ свѣтомъ буду говорить это, варвары…. Я люблю его.
Францъ. Безчеловѣчно, ужасно! Такъ вознаградить эту любовь, забыть ту, которая…
Амалія (вскрикиваетъ). Что? Меня забыть?..
Францъ. Не дала ли ты ему кольца, какъ залогъ твоей вѣрности? Ну, конечно, какъ можетъ юноша устоять противъ искушеній публичной женщины? Кто осудитъ его за это, если ему нечего было больше отдать ей; а она за него лихвой заплатила ему своими лобзаніями, своими объятіями.
Амалія (выходя изъ себя). Мое кольцо — публичной женщинѣ?
Францъ. Это позорно! Хорошо бы, если бы одно только это было! Кольцо, какое бы оно дорогое ни было, можно всегда пріобрѣсть у всякаго еврея… Быть можетъ, ему не нравилась въ немъ работа, быть можетъ, онъ купилъ кольцо гораздо красивѣе этого.
Амалія (съ жаромъ). Но мое кольцо…. Я говорю, мое кольцо?
Францъ. Именно твое, Амалія!.. Такая драгоцѣнность на моемъ пальцѣ, и отъ Амаліи! Даже смерть не сорвала бы его у меня съ руки. Не правда ли, Амалія? Не цѣнность алмаза, не искусство шлифовки — любовь придаетъ ему пѣну… Дорогое дитя, ты плачешь? Горе тому, кто вызвалъ дорогія слезы изъ этихъ небесныхъ глазъ…. Ахъ, если бы ты все знала, если бы ты его самого увидѣла, его наружность!
Амалія. Ужасно! Какъ, въ какомъ видѣ?
Францъ. Тише, тише, дорогая! Не выпытывай у меня ничего! (Какъ будто про себя, громко). Если бы, по крайней мѣрѣ, этотъ порокъ имѣлъ завѣсу, которая скрыла бы иго отъ глазъ свѣта! Онъ страшно глядитъ изъ желтыхъ круговъ подъ глазами, выдаетъ себя мертвенно блѣднымъ, впалымъ лицомъ и отвратительно торчащими наружу костями, слышится въ тихомъ, искаженномъ голосѣ, заявляетъ о себѣ слабостью тѣла, онъ проникаетъ до мозга костей и надламываетъ молодыя силы, выгоняетъ гнойную, разъѣдающую проказу изо рта, щекъ, лба, изъ всего тѣла и гнѣздится страшно въ ямкахъ… Тьфу, меня тошнитъ! Носъ, глаза, уши — все это трясется… Ты видѣла, Амалія, несчастнаго, умершаго въ нашей больницѣ? Стыдливость, казалось, закрыла свои застѣнчивыя глаза предъ нимъ. Ты сожалѣла его очень. Вызови въ душѣ своей еще разъ этотъ образъ, и ты увидишь Карла! Его поцѣлуи — чума, его губы — отрава!
Амалія. Безстыдный клеветникъ!
Францъ. Ты страшишься этого Карла! Тебѣ претитъ уже отъ этого блѣднаго образа? Ступай, посмотри сама на твоего прелестнаго, ангельскаго, божественнаго Карла! Пойди, подыши его цѣлительнымъ дыханіемъ и дай отравить себя воздухомъ изъ его горла! Одно только дуновеніе изъ его устъ вызоветъ въ тебѣ смертельное головокруженіе, являющееся обыкновенно отъ запаха падали и при видѣ разлагающихся труповъ.
Амалія (отворачивается).
Францъ. Какой порывъ любви! Какая нѣга въ объятіяхъ! Однако, справедливо ли осуждать человѣка за его болѣзненную, безобразную наружность? Въ самомъ жалкомъ калѣкѣ можетъ быть великая, достойная любви душа, которая можетъ блестѣть, какъ рубинъ въ грязи. (Зло усмѣхается). Любовь можетъ быть и на зараженныхъ губахъ… Конечно, когда порокъ разрушаетъ твердость характера, когда съ нёпорочностью исчезаетъ добродѣтель, испаряясь, какъ запахъ увядшей розы, когда вмѣстѣ съ тѣломъ искалѣчивается и душа…
Амалія (радостно вскакиваетъ). Ахъ, Карлъ! Я узнаю тебя опять! Ты, злодѣй, не знаешь, что Карлъ не можетъ быть такимъ? (Францъ стоитъ нѣкоторое время въ задумчивости, затѣмъ быстро поворачивается, чтобъ уйти), такъ скоро? Ты бѣжишь отъ своего собственнаго стыда?
Францъ (закрываетъ лицо). Пусти меня! Пусти меня дать свободу слезамъ! Злой отецъ! Сдѣлать такимъ несчастнымъ лучшаго изъ сыновей, опозорить! Пусти меня, Амалія! Я паду къ его ногамъ, на колѣняхъ вымолю у него, чтобъ онъ проклялъ меня, вмѣсто Карла, меня лишилъ наслѣдства… меня… мою кровь… мою жизнь… все…
Амалія (обнимаетъ его). Братъ моего Карла! Лучшій, милѣйшій Францъ!
Францъ. О, Амалія! Какъ люблю я тебя за эту вѣрность моему брату. Прости, что я осмѣлился испытать твою любовь такимъ жестокимъ образомъ! Какъ прекрасно оправдала ты мои желанія! Этими вздохами, этими слезами, этимъ небеснымъ негодованіемъ… и для меня, для меня… Наши души такъ гармонично настроены были всегда!
Амалія. О, нѣтъ! Этого никогда не было!
Францъ. Онѣ такъ гармонично были настроены! Я думалъ всегда, что мы похожи на близнецовъ! Если бы не было различія въ наружности, при чемъ Карлъ, конечно, выигриваетъ, насъ бы всегда смѣшивали. Ты, говорилъ я часто самъ себѣ, вылитый Карлъ, его эхо, его подобіе!
Амалія (качаетъ головой). Нѣтъ! Нѣтъ! Ради самого неба! Ни одной его жилки, ни одной искорки его чувства!..
Францъ. Наши склонности совершенно одинаковы. Роза была его любимѣйшимъ цвѣткомъ. Какой цвѣтокъ былъ мнѣ дороже розы? Онъ невыразимо любилъ музыку; васъ, звѣзды, зову въ свидѣтели! Вы столько разъ свѣтили мнѣ за клавесиномъ, въ тишинѣ ночи, когда вокругъ меня все погружено было въ сонъ. Какъ можешь ты, Амалія, еще сомнѣваться, когда мы любили одно и то же совершенство? Какъ могутъ дѣти одной и той же любви не походить другъ на друга?
Амалія (смотритъ на него удивленно).
Францъ. Вылъ тихій, прекрасный вечеръ, послѣдній передъ его отъѣздомъ въ Лейпцигъ; онъ повелъ меня въ бесѣдку, гдѣ вы такъ часто сидѣли вмѣстѣ, мечтая о любви. Мы долго молчали; наконецъ, онъ взялъ мою руку и сказалъ тихо, со слезами: «Я покидаю Амалію; не знаю, мнѣ сдается, что навсегда. Не оставляй ее, братъ! Будь для нея другомъ, ея Карломъ… если Карлъ… никогда… не возвратится.» (Онъ падаетъ передъ ней на колѣни и цѣлуетъ съ жаромъ ея руки). Никогда, никогда онъ не возвратится; а я свято поклялся ему!
Амалія (отскакиваетъ отъ него). Измѣнникъ! Какъ я тебя поймала! Въ этой самой бесѣдкѣ заклиналъ онъ меня никого не любить, если онъ умретъ. Видишь, какъ ты безбоженъ, какъ ты гадокъ!.. Прочь съ моихъ глазъ!
Францъ. Ты не знаешь меня, Амалія, ты совсѣмъ меня не знаешь!
Амалія. О, я знаю тебя, отнынѣ я знаю тебя!… И ты хотѣлъ быть похожимъ на него? Онъ плакалъ предъ тобой обо мнѣ!.. Предъ тобой? Скорѣе онъ написалъ бы мое имя на позорномъ столбѣ! Сейчасъ же уйди!
Францъ. Ты оскорбляешь меня!
Амалія. Убирайся, говорю я. Ты воровски отнялъ у меня дорогой часъ; онъ будетъ вычтенъ изъ твоей жизни!
Францъ. Ты ненавидишь меня!
Амалія. Я презираю тебя! Ступай!
Францъ (топая ногами). Погоди! Ты будешь дрожать предо мной! Нищаго предпочесть мнѣ? (Уходитъ взбѣшенный).
Амалія. Убирайся, негодяй! Теперь я опять принадлежу Карлу. Нищій, сказалъ онъ? Такъ измѣняются обстоятельства! Нищіе становятся королями, а короли — нищими! Я не промѣняю его лохмотьевъ на пурпуръ царей. Взглядъ, которымъ онъ проситъ подаянія, вѣроятно, великій, царскій взглядъ, уничтожающій величіе, великолѣпіе и тріумфъ великихъ и богатыхъ! Во прахъ — ты, блестящее украшеніе! (Срываетъ съ шеи жемчугъ). Будьте обречены вы, великіе и богатые, носить золото, серебро и брильянты! Пируйте за роскошными пиршествами! Упивайтесь нѣгой на ложѣ сладострастья! Карлъ! Карлъ! Такъ — я достойна тебя! (Уходитъ).
ВТОРОЕ ДѢЙСТВІЕ.
правитьФранцъ. Это слишкомъ долго для меня. Докторъ говоритъ, что онъ поправляется. Жизнь старика — цѣлая вѣчность! Однако, можно проложить прямую, свободную дорогу къ этому твердому, жесткому куску мяса, который, подобно сказочному подземному псу, преграждаетъ мнѣ путь къ моимъ сокровищамъ. Но развѣ мои рѣшенія должны гнуться подъ желѣзнымъ игомъ механизма? Долженъ ли мой высокопарящій духъ дать приковать себя къ медленному движенію матеріи? Потушить огонь, который еле тлѣетъ, благодаря нѣсколькимъ каплямъ масла, — вотъ и все. Однако самъ я неохотно сдѣлалъ бы это… людей ради. Я не хотѣлъ бы его убить, но хотѣть бы сократить его жизнь — какъ опытный врачъ, только наоборотъ: не загородить чѣмъ-нибудь дорогу природѣ, но ускорить только ея собственный ходъ. Вѣдь, есть же у насъ средства продлить жизнь; почему же бы не хватило у насъ силъ сократить ее? Философы и врачи говорятъ, что настроеніе духа поразительно согласуется съ движеніями человѣческаго организма. Болѣзненныя ощущенія всегда сопровождаются разстройствомъ механическихъ отправленій. Страданія уменьшаютъ жизненныя силы. Обремененный духъ клонитъ къ землѣ свою темницу — тѣло. Если бы кто-нибудь проложилъ смерти путь къ замку жизни! Разрушить тѣло духомъ! Оригинальное дѣло! Дѣло, какого еще не было доселѣ! Подумай, Мооръ! Это была бы штука, достойная имѣть тебя изобрѣтателемъ. Вѣдь, сдѣлано же отравленіе обыкновенной наукой, и природа вынуждена, вѣдь, указывать свои границы, такъ что можно раньше за нѣсколько лѣтъ высчитать біенія сердца и приказать пульсу: до сихъ поръ и — не дальше! Почему же не испытать тутъ своихъ крыльевъ? Но какъ поступить, чтобы нарушить это тихое, сладкое согласіе тѣла и души? Какого рода чувства выбрать? Какое изъ нихъ лучше всего разстраиваетъ цвѣтущее состояніе жизни? Гнѣвъ? Этотъ проголодавшійся волкъ слишкомъ скоро насыщается. Заботы? Этотъ червь точитъ слишкомъ медленно. Скорбь? Эта гадина ползаетъ слишкомъ лѣниво. Боязнь? Надежда не позволяетъ ей охватить человѣка вполнѣ. Какъ? Это всѣ палачи рода человѣческаго? Неужели же арсеналъ смерти уже изсякъ? (Задумывается). Какъ, а больше… Нѣтъ! А! Страхъ! Чего не въ силахъ сдѣлать страхъ? Что можетъ подѣлать разумъ, религія противъ холодныхъ объятій этого гиганта? А, все-таки! Если онъ и эту бурю выдержитъ? Если?… О, тогда приди мнѣ на помощь ты, жалость, и ты, раскаяніе, адскія эвмениды, смертоносныя змѣи, пережевывающія свои собственные отбросы, вѣчныя разрушительницы и творцы своего яда! И ты, самобичеваніе, опустошающее свой собственный домъ, наносящее раны своей родной матери. Придите мнѣ на помощь и вы, добродѣтельныя граціи, — нѣжно улыбающееся прошлое и ты, съ своимъ переполненнымъ рогомъ изобилія, цвѣтущая будущность! Держите передъ нимъ въ вашихъ зеркалахъ радости неба, убѣгая отъ его объятій. Такъ ударъ за ударомъ, штурмъ за штурмомъ буду я разбивать эту слабую жизнь. Въ аріергардѣ моего войска фурій будетъ отчаяніе. Побѣда! Планъ готовъ — трудный, искусный, какой еще никому не удавался, надежный… вѣрный, такъ какъ ножъ анатома не найдетъ при вскрытіи никакихъ слѣдовъ раны или яда. Прекрасно! (Германъ входитъ). А, Deus ex machina! Германъ!
Германъ. Къ вашимъ услугамъ, сударь!
Францъ (подаетъ ему руку). И ты оказываешь ихъ неблагодарному.
Германъ. Я имѣю тому доказательства. Францъ. Ты будешь имѣть ихъ больше въ ближайшемъ будущемъ, Германъ! Я хочу кое-что тебѣ сказать!
Германъ. Я весь превратился въ слухъ. Францъ. Я знаю тебя, ты смѣльчакъ, солдатское сердце!.. Мой отецъ очень оскорбилъ тебя, Германъ!
Германъ. Чтобъ чертъ меня побралъ, если я это забуду!
Францъ. Это голосъ мужчины! Месть подобаетъ мужскому сердцу! Ты мнѣ нравишься, Германъ! Возьми этотъ кошелекъ! Онъ былъ бы гораздо тяжелѣе, если бъ я былъ здѣсь господиномъ.
Германъ. Это мое вѣчное желаніе. Благодарю васъ.
Францъ. Право, Германъ, ты хотѣлъ бы, чтобъ я былъ господиномъ? Но мой отецъ здоровъ, какъ левъ, да къ тому же я младшій сынъ.
Германъ. Я хотѣлъ бы, чтобы вы были старшимъ сыномъ и чтобъ отецъ вашъ имѣлъ здоровье чахоточной дѣвушки.
Францъ. Ахъ, какъ наградилъ бы тебя тогда старшій сынъ, какъ высоко вознесъ бы тебя изъ этой грязи, которая такъ мало подходитъ къ твоему духу и благородству. Онъ осыпалъ бы тебя золотомъ, ты разъѣзжалъ бы на четверкѣ! Право, это было бы такъ! Но я забываю, что я хотѣлъ тебѣ сказать… Ты не забылъ еще фрейленъ фонъ-Эдельрейхъ.
Германъ. Тысяча чертей! Зачѣмъ напоминаете вы мнѣ объ этомъ.
Францъ. Мой братъ отобралъ ее у тебя подъ носомъ!
Германъ. Онъ за это поплатится!
Францъ. Она отказала тебѣ въ своей рукѣ. Мнѣ кажется даже, что онъ тебя съ лѣстницы сбросилъ.
Германъ. Я его за это въ адъ сброшу.
Францъ. Онъ говорилъ, что люди шепотомъ передавали другъ другу, будто твой отецъ, всякій разъ, когда видѣлъ тебя, ударялъ себя въ грудь и говорилъ со вздохомъ: Боже, буди милостивъ ко мнѣ, грѣшному!
Германъ (дико). Громъ и молнія! Замолчите!
Францъ. Онъ совѣтовалъ продать дворянскую грамоту и починить на вырученныя деньги дырявые чулки.
Германъ. Милліонъ чертей! Я ему выдеру глаза!
Францъ. Какъ? Ты обозлился? Какъ можешь ты на*него злиться? Что можешь ты ему причинить? Что можетъ сдѣлать крыса льву? Твой гнѣвъ услаждаетъ только его побѣду. Ничего другого не можешь ты сдѣлать, какъ, стиснувъ зубы, изливать свою злобу на черствомъ хлѣбѣ.
Германъ (топаетъ). Я въ пыль его изотру.
Францъ (бьетъ ею по плечу). Германъ, ты дворянинъ! Ты не долженъ уступить Амаліи! Нѣтъ! Ни за что на свѣтѣ, Германъ! Громъ и молнія! Я бы на твоемъ мѣстѣ рѣшился на крайнія мѣры.
Германъ. Я не успокоюсь, пока тотъ и другой не умрутъ.
Францъ. Не такъ горячо, Германъ! Подойди ближе, ты будешь имѣть Амалію!
Германъ. Я долженъ ее имѣть, хоть бы самъ дьяволъ ее держалъ! Я долженъ!…
Францъ. Она будетъ твоею, говорю; я дамъ тебѣ ее. Подойди ближе. Ты, быть можетъ, не знаешь, что Карлъ почти лишенъ наслѣдства?
Германъ (подходитъ ближе). Невозможно. Въ первый разъ слышу.
Францъ. Успокойся и слушай дальше! Въ другой разъ ты узнаешь объ этомъ больше… Да, я тебѣ говорю, уже одиннадцать мѣсяцевъ, какъ онъ прогнанъ изъ дому. Но старикъ начинаетъ уже сожалѣть, что поспѣшилъ такъ со своимъ рѣшеніемъ, которое (смѣется), надѣюсь, онъ не по своей волѣ сдѣлалъ. Эта Эдельрейхъ пристаетъ къ нему ежедневно со своими упреками и жалобами. Рано или поздно, и онъ прикажетъ его разыскивать на всѣхъ концахъ свѣта, и тогда, если онъ его отыщетъ, прощай, Германъ! Ты можешь покорно итти за его каретой, когда онъ поѣдетъ съ ней вѣнчаться.
Германъ. Я задушу его у распятія.
Францъ. Отецъ уступитъ ему владѣнія, а самъ удалится на покой въ свои замки. Этотъ гордый упрямецъ будетъ держать въ своихъ рукахъ бразды правленія и будетъ смѣяться надъ своими ненавистниками и завистниками, а я, хотѣвшій сдѣлать тебя важнымъ бариномъ, я лично, Германъ, буду кланяться предъ его порогомъ….
Германъ (съ жаромъ). Нѣтъ, клянусь вамъ своимъ именемъ, этого не будете! Если есть хоть искорка ума въ этой головѣ, этому не бывать!
Францъ. Развѣ ты можешь помѣшать этому? И тебѣ, мой дорогой Германъ, дастъ онъ себя знать, станетъ плевать тебѣ въ лицо, встрѣчая тебя на улицѣ, и горе тебѣ, если ты пожмешь плечами или скривишь ротъ! Вотъ чѣмъ кончатся твои намѣренія относительно Амаліи, твои планы.
Германъ. Говорите, что я долженъ дѣлать?
Францъ. Слушай же, Германъ! Знай, что я близко принимаю къ сердцу твою судьбу, какъ вѣрный другъ… Пойди…. переодѣнься такъ, чтобы ты былъ неузнаваемъ, прикажи провести себя къ старику и скажи ему, что ты изъ Богеміи, что будто встрѣтился съ моимъ братомъ въ битвѣ подъ Прагой и видѣлъ, какъ онъ испустилъ духъ.
Германъ. Повѣрять ли мнѣ?
Францъ. Ого! Объ этомъ позаботиться предоставь ужъ мнѣ! Возьми этотъ пакетъ. Здѣсь найдешь ты подробныя указанія. Тутъ же есть документы, которые даже само сомнѣніе заставятъ повѣрить тебѣ. Смотри, выйди такъ, чтобы тебя не замѣтили. Пройди черезъ заднія двери на дворъ, а оттуда черезъ ограду… Развязку этой трагикомедіи предоставь мнѣ!
Германъ. А она непремѣнно будетъ! Да здравствуетъ новый господинъ, Францъ фонъ-Мооръ!
Францъ (хлопаетъ ею по щекѣ). Какъ ты хитеръ! Видишь ли, мы такимъ образомъ достигнемъ всѣхъ цѣлей сразу и быстро. Амалія теряетъ надежду на него; старикъ припишетъ себѣ смерть сына и заболѣетъ, — а шатающемуся зданію не нужно землятрясенія, чтобы превратиться въ кучу развалинъ. Онъ не переживетъ этого извѣстія. Тогда я единственный сынъ; Амалія теряетъ свою опору и станетъ игрой моихъ желаній. Можешь легко понять… коротко, все исполнится по желанію. Но ты не долженъ брать своего слова обратно.
Германъ. Что вы говорите? Скорѣе пуля измѣнитъ свой полетъ и попадетъ въ сердце своему стрѣлку…. Разсчитывайте на меня! Дайте мнѣ дѣйствовать. Прощайте!
Францъ (ему во слѣдъ). Жатва твоя, дорогой Германъ! (Одинъ). Когда волъ привезъ въ житницу весь зерновой хлѣбъ, ему приходится довольствоваться однимъ только сѣномъ. Тебѣ скотницу, а не Амалію! (Уходитъ).
Спальня старика Моора.
Старикъ Мооръ спитъ въ креслѣ. Амалія.Амалія (тихо проходитъ). Тихо, тихо! Онъ засыпаетъ! (Останавливается передъ спящимъ). Какъ прекрасенъ! Полонъ достоинства! Такими изображаютъ святыхъ. Нѣтъ, я не могу на тебя сердиться. Не могу я сердиться на тебя, убѣленная сѣдинами голова! Спи спокойно, радостно проснись, а я одна буду терпѣть и страдать.
Ст. Мооръ (сквозь сонъ). Сынъ мой! Сынъ мой!
Амалія (беретъ его за руку). Слышишь! Слышишь! Ему снится его сынъ.
Ст. Мооръ. Ты здѣсь? Ты на самомъ дѣлѣ здѣсь? Ахъ, какимъ несчастнымъ ты выглядишь! Не смотри на меня глазами, полными печали! Я и безъ того несчастенъ!
Амалія (будитъ его). Откройте глаза! Вамъ только снилось. Успокойтесь.
Ст. Мооръ (просыпаясь). Его здѣсь не было? Развѣ я не жалъ ему руки? Злой Францъ! Ты хочешь его отнять у меня и во снѣ.
Амалія. Замѣчаешь ты?
Ст. Мооръ (проснувшись). Гдѣ онъ? Гдѣ? Это ты здѣсь, Амалія?
Амалія. Какъ вы себя чувствуете? Сонъ, вѣроятно, подкрѣпилъ васъ.
Ст. Мооръ. Мнѣ снился мой сынъ. Почему не длился этотъ сонъ больше? Быть можетъ, я услышалъ бы изъ его устъ прощеніе.
Амалія. Ангелы не гнѣваются — онъ васъ прощаетъ. (Беретъ его за руку, тоскливо). Отецъ моего Карла, я прощаю васъ.
Ст. Мооръ. Нѣтъ, дочь моя! Эта смертельная блѣдность твоего лица проклинаетъ меня. Бѣдная дѣвушка! Я погубилъ радости твоей молодости! О, не проклинай меня!
Амалія (цѣлуетъ его руку, нѣжно). Васъ?
Ст. Мооръ. Знаешь ты этотъ портретъ, дочь моя?
Амалія. Карла…
Мооръ. Такимъ онъ былъ, когда ему минуло шестнадцать лѣтъ. Теперь онъ не таковъ… О, меня жжетъ внутри!… Эта кротость превратилась въ озлобленность, эта улыбка стала теперь отчаяніемъ… Не правда ли, Амалія? Ты писала съ него этотъ портретъ въ жасминной бесѣдкѣ въ день его рожденія… О, дочь моя, ваша любовь дѣлала меня такимъ счастливымъ.
Амалія (смотритъ на портретъ). Нѣтъ! Нѣтъ! Это не Карлъ!… Здѣсь, здѣсь (указываетъ на грудъ и голову) онъ весь, совсѣмъ иной. Блѣдныя краски не могутъ отразить его небеснаго огня, который сіяетъ изъ пламенныхъ глазъ. Прочь этотъ портретъ! Онъ такъ по-человѣчески сдѣланъ! Я была неискусна.
Ст. Мооръ. Этотъ нѣжный, теплый взглядъ…. Если бъ онъ былъ у моей постели, я бы жилъ даже въ самой смерти, я бы никогда не умеръ.
Амалія. Никогда, никогда вы не умерли бы! Смерть была бы скачкомъ, переходомъ отъ одной мысли къ другой, еще лучшей… Этотъ взоръ свѣтилъ бы вамъ послѣ смерти, онъ вознесъ бы васъ выше звѣздъ.
Ст. Мооръ. Это тяжело, печально! Я умираю, а сына моего, Карла, нѣтъ здѣсь; не будетъ онъ плакать надъ моей могилой. Какъ сладко, когда сыновняя молитва убаюкиваетъ тебя сномъ смерти! Это колыбельная пѣснь!
Амалія. Да, сладко, божественно хорошо быть убаюканнымъ пѣснью милаго и уснутъ сномъ смерти. Быть можетъ, этотъ сонъ продолжается и въ могилѣ… длинный, вѣчный, безконечный сонъ о Карлѣ, пока колокольный звонъ не призоветъ къ воскресенію мертвыхъ [восторженно), а тогда въ его объятіяхъ вѣчно! (Пауза. Подходитъ къ клавесину и играетъ).
Милый Гекторъ! не спѣши въ сраженье *),
Гдѣ Ахилловъ мечъ безъ сожалѣнья
Тѣнь Патрокла жертвами даритъ!
Кто жъ малютку твоего наставитъ
Чтить Боговъ, копье и лукъ наставитъ,
Если дикій Ксанфъ тебя умчитъ?
- ) Пер. М. Достоевскаго.
Ст. Мооръ. Прекрасная пѣснь, дочь моя! Спой мнѣ ее еще разъ, прежде чѣмъ я умру.
Амалія. Это прощаніе Андромахи съ Гекторомъ… Мы съ Карломъ часто пѣвали ее. (Продолжаетъ играть и нѣтъ).
Милый другъ, копье и щитъ скорѣе!
Тамъ въ кровавой сѣчѣ веселѣе…
Эта длань отечество спасетъ.
Власть боговъ да будетъ надъ тобою!
Я погибну, но избавлю Трою,
Но съ тобой Элизіумъ цвѣтетъ.
Даніель. Васъ спрашиваетъ тамъ какой-то человѣкъ. Онъ проситъ принятъ его; говоритъ, что у него есть важныя извѣстія для васъ.
Ст. Мооръ. Для меня только одно еще важно на свѣтѣ… Ты знаешь, Амалія. Если это несчастный, нуждающійся въ моей помощи, онъ не долженъ уйти отсюда безъ утѣшенья.
Амалія. Если это нищій, то пусть онъ идетъ сюда скорѣе. (Даніелъ уходитъ).
Ст. Мооръ. Амалія, Амалія! Пожалѣй меня!
Амалія (продолжаетъ играть и пѣть).
Смолкнетъ звукъ брони твоей, о, боги!
Мечъ твой праздно пролежитъ въ чертогѣ,
И Пріамовъ вымретъ славный родъ.
Ты сойдешь въ мѣста, гдѣ день не блещетъ,
Гдѣ Коцитъ волною сонной плещетъ:
Въ Летѣ злой любовь твоя умретъ.
Всѣ мечты, желанья, помышленья
Потоплю я въ ней безъ сожалѣнья,
Только не свою любовь.
Чу, дикарь опять ужъ подъ стѣнами!
Дай мнѣ мечъ, простимся со слезами:
Въ Летѣ не умретъ моя любовь.
Францъ. Вотъ этотъ человѣкъ. Онъ говоритъ, что имѣетъ сообщить вамъ ужасныя вѣсти. Можете вы его выслушать?
Ст. Мооръ. Я знаю одну только вѣсть. Подойди ближе, другъ мой, и не щади меня! Дайте ему бокалъ вина!
Германъ (перемѣнивъ голосъ). Сударь, не взыщите вы съ бѣднаго человѣка, если онъ противъ воли нанесетъ ударъ вашему сердцу. Я чужестранецъ, но васъ я знаю хорошо. Вы отецъ Карла фонъ-Моора.
Ст. Мооръ. Откуда ты это знаешь?
Германъ. Я знавалъ вашего сына.
Амалія. Онъ живъ? Живъ? Ты знаешь его? Гдѣ онъ? Гдѣ? Гдѣ? (Хочетъ бѣжать).
Ст. Мооръ. Ты знаешь что-нибудь о моемъ сынѣ?
Германъ. Онъ учился, въ Лейпцигѣ. Отсюда онъ ушелъ и шатался по свѣту, не знаю гдѣ. Онъ прошелъ, какъ онъ мнѣ говорилъ, всю Германію съ непокрытой головой, босой, выпрашивая подаяніе у дверей. Спустя пять мѣсяцевъ началась опять несчастная война между Пруссіей и Австріей, и такъ какъ ему не на что было больше надѣяться на этомъ свѣтѣ, онъ пошелъ за побѣдоносными трубами арміи Фридриха въ Богемію. «Позвольте мнѣ», сказалъ онъ великому Шверину, «умереть, какъ герои умираютъ, у меня нѣтъ больше отца!…»
Ст. Мооръ. Не смотри на меня, Амалія!
Германъ. Ему дали знамя, и онъ шелъ съ нимъ въ рукахъ съ побѣдоносными пруссаками. Намъ пришлось какъ-то лежать въ одной палаткѣ. Онъ много говорилъ о своемъ старомъ отцѣ, о лучшихъ, минувшихъ временахъ, объ обманутыхъ надеждахъ… У насъ всѣхъ слезы были на глазахъ.
Ст. Мооръ (прячетъ голову въ подушку). Тише, тише!
Германъ. Восемь дней спустя произошла горячая битва подъ Прагой. Долженъ вамъ сказать, что сынъ вашъ велъ себя какъ храбрый боецъ. Онъ дѣлалъ чудеса на глазахъ всей арміи. Пять полковъ смѣнилось возлѣ него — онъ стоялъ. Пули сыпались направо и налѣво — вашъ сынъ стоялъ. Пуля раздробила ему правую руку, онъ взялъ знамя въ лѣвую — и стоялъ…
Амалія. Гекторъ! Гекторъ! Слышите? Онъ стоялъ…
Германъ. Вечеромъ послѣ битвы я нашелъ его на полѣ, среди раненыхъ; лѣвою рукою онъ старался задержать струившуюся изъ раны кровь, а правую зарылъ въ землю. «Братъ!» сказалъ онъ мнѣ, «въ рядахъ говорятъ, что генералъ нашъ палъ». «Да, погибъ», сказалъ я, «а ты?» «Кто храбрый солдатъ», воскликнулъ онъ и отнялъ лѣвую руку отъ раны, «тотъ пусть послѣдуетъ за своимъ генераломъ, какъ я!» Нѣсколько минутъ спустя отлетѣла его душа за героемъ.
Францъ (съ бѣшенствомъ наступаетъ на Германа). Чтобы смерть отняла у тебя твой проклятый языкъ! Ты пришелъ сюда, чтобъ убить нашего отца? Отецъ! Амалія! Отецъ!
Германъ. Такова была послѣдняя воля моего умирающаго товарища: «Возьми этотъ мечъ», сказалъ онъ слабѣющимъ голосомъ, «и отдай его моему отцу; на немъ запеклась кровь его сына; онъ отомщенъ — можетъ радоваться… Скажи ему, что его проклятіе погнало меня искать смерти на полѣ битвы, я палъ въ отчаяніи!» Послѣдній его вздохъ былъ — Амалія!
Амалія (какъ будто пробужденная отъ сна). Его послѣдній вздохъ — Амалія!
Ст. Мооръ (съ крикомъ, рветъ на себѣ волосы). Мое проклятіе заставило его умереть, погибъ въ отчаяніи!
Францъ (бѣгая по комнатѣ). О, что вы надѣлали, отецъ? Мой Карлъ, мой братъ!
Германъ. Вотъ мечъ и вотъ портретъ, который онъ тогда же снялъ съ груди своей. Замѣчательно похожъ на эту барышню. «Это передай моему брату Францу», сказалъ онъ… Я не знаю, что хотѣлъ онъ этимъ сказать.
Францъ (какъ будто пораженный). Мнѣ? Портретъ Амаліи? Мнѣ… Карлъ… Амаліи? Мнѣ?
Амалія (бѣжитъ къ Герману). Негодный, подкупленный обманщикъ!
Германъ. Я не обманщикъ, милая барышня. Посмотрите сами. Развѣ это не вашъ портретъ? Вы, вѣроятно, ему сами и дали его.
Францъ. Клянусь Богомъ, Амалія, твой портретъ! Это, дѣйствительно, твой!
Амалія (возвращаетъ ему портретъ). О небо! Мой, мой!
Ст. Мооръ (царапаетъ себѣ лицо, съ крикомъ). Горе, горе! Мое проклятіе убило его! Умеръ въ отчаяніи!
Францъ. И онъ помнилъ обо мнѣ въ послѣднія тяжелыя минуты своей кончины, обо мнѣ! Ангельская душа! Когда черное знамя смерти развѣвалось уже надъ нимъ, онъ вспомнилъ обо мнѣ!
Ст. Мооръ. Мое проклятіе заставило моего сына искать смерти, онъ погибъ въ отчаяніи!
Германъ. Я не выношу этого горя. Прощайте, старый господинъ! (Тихо Францу). Зачѣмъ вы все это сдѣлали? (Бистро уходитъ).
Амалія (вскакиваетъ). Погоди, погоди! Какое было его послѣднее слово?
Германъ. Его послѣдній вздохъ былъ — Амалія! (Уходитъ).
Амалія. Его послѣдній вздохъ былъ — Амалія! Нѣтъ! Ты не лжецъ! Такъ, это правда!.. Онъ умеръ, умеръ! (Падаетъ). Умеръ!… Карлъ умеръ!
Францъ. Что я вижу? Что здѣсь на мечѣ написано? Написано кровью… «Амалія»!
Амалія. Имъ?
Францъ. Дѣйствительно я вижу это или мнѣ снится? Посмотри, здѣсь кровью написано: «Францъ, не покидай моей Амаліи». Смотри, смотри! На другой сторонѣ написано: «Амалія! Твою клятву нарушила всесильная смерть». Видишь ты, видишь? Онъ писалъ это цѣпенѣющей рукой теплою кровью своего, сердца, писалъ у входа въ вѣчность! Его отлетающій духъ удержался еще на нѣсколько мгновеній въ тѣлѣ, чтобы соединить Франца и Амалію.
Амалія. Великій Боже! Это его рука! Онъ меня не любилъ! (Быстро уходитъ).
Францъ. Отчаивается! Вся моя затѣя рушится изъ-за этой упрямой головы.
Ст. Мооръ. Горе, горе! Не оставляй меня, дочь моя! Францъ, Францъ, отдай мнѣ. моего сына!
Францъ. Кто его проклялъ? Кто обрекъ своего сына на отчаяніе и смерть? О, это былъ ангелъ! Проклятіе на его палачей! Проклятіе на васъ!
Ст. Мооръ (бьетъ себя въ лицо и грудь кулаками). Онъ былъ ангелъ, небесное сокровище! Проклятіе, проклятіе и погибель на мою голову! Я отецъ, убившій своего великаго сына. Онъ любилъ меня до самой смерти! Чтобъ отомстить за меня, онъ бросился на бой и смерть! Ужасно! Ужасно!
Францъ. Онъ умеръ! Что же могутъ помочь позднія жалобы? (Насмѣшливо). Легче убивать, чѣмъ воскрешать. Никогда вамъ не вырвать его изъ могилы.
Ст. Мооръ. Никогда, никогда я не вырву его изъ могилы! Потерянъ навѣки! Ты вырвалъ у меня изъ сердца проклятье, ты, ты… Возврати мнѣ моего сына.
Францъ. Не раздражайте меня. Я покину васъ умирающаго.
Ст. Мооръ. Чудовище! Чудовище! Отдай мнѣ сына! (Вскакиваетъ съ кресла и хочетъ схватитъ Франца за горло, но тотъ его отбрасываетъ).
Францъ. Безсильныя кости! Вы еще осмѣливаетесь… Умирайте! Отчаивайтесь! (Уходитъ).
Ст. Мооръ. Тысячи проклятій да разразятся надъ твоей головой! Ты выкралъ сына изъ моихъ объятій! (Ворочается въ креслѣ въ отчаяніи). Горе, Горе! Отчаиваться, и не умереть! Они убѣгаютъ, оставляютъ меня одного при смерти… Мои добрые ангелы убѣгаютъ отъ меня, отступаютъ предъ старымъ убійцей… Горе! Горе! Некому поддержать мою голову! Никто не хочетъ освободить вырывающуюся душу. Нѣтъ ни сыновей, ни дочерей! Нѣтъ даже друзей! Одинъ…. оставленъ… горе, горе! Отчаиваться, и не умереть!
Ст. Мооръ. Амалія! Посланница неба! Ты приходишь разрѣшить мою душу?
Амалія (тихо). Вы потеряли прекраснаго сына.
Ст. Мооръ. Убилъ, хочешь ты сказать. Съ этимъ тягостнымъ сознаніемъ долженъ я предстать предъ судомъ Божіимъ.
Амалія. О, нѣтъ, несчастный старикъ! Отецъ небесный призвалъ его къ себѣ. Мы были бы слишкомъ счастливы на землѣ. Тамъ высоко, высоко, надъ солнцемъ, увидимся мы снова.
Ст. Мооръ. Увидимся снова, увидимся! Меня, какъ ножомъ, будетъ рѣзать по сердцу, если я, святой, найду его между святыми. Въ небесной выси я буду тогда бояться ужасовъ ада! Въ созерцаніи безконечнаго меня будетъ терзать воспоминаніе, что я убилъ сына.
Амалія. О, своей улыбкой освободитъ онъ вашу душу отъ тяжелаго воспоминанія! Будьте веселѣе, дорогой отецъ! Мнѣ такъ весело. Развѣ онъ не воспѣлъ уже передъ небесными слушателями на арфѣ серафимовъ имя Амаліи и небесные слушатели не шептали его за нимъ? Его послѣдній вздохъ былъ — Амалія! Не будетъ ли его первою радостью — Амалія?
Ст. Мооръ. Съ твоихъ устъ нисходитъ небесная отрада! Онъ будетъ мнѣ улыбаться, говоришь ты? Онъ проститъ? Ты должна быть при мнѣ; возлюбленная моего Карла, когда я буду умирать.
Амалія. Умереть — это значитъ полетѣть въ его объятія. О, вы счастливецъ, которому можно позавидовать! Почему эти кости также не дряхлы? Почему эти волосы еще не посѣдѣли? Горе силамъ молодости! О, приди ты, разслабляющая старость, ты ближе къ небу и къ моему Карлу!
Ст. Мооръ. Подойти ко мнѣ, сынъ мой! Прости меня, если я обошелся съ тобой жестоко! Я прощаю тебѣ все. Мнѣ хотѣлось бы умереть спокойно.
Францъ. Достаточно плакали вы о своемъ сынѣ? Мнѣ кажется, у васъ теперь только одинъ остался.
Ст. Мооръ. Яковъ имѣлъ двѣнадцать сыновей, однако надъ своимъ Іосифомъ онъ лилъ горькія слезы.
Францъ. Гм!
Ст. Мооръ. Пойди, возьми Библію, дочь моя, и прочти мнѣ исторію Іакова и Іосифа! Она всегда такъ трогала меня, а тогда я не былъ еще Іаковомъ.
Амалія. Что же именно прочесть вамъ? (Беретъ Библію и перелистываетъ).
Ст. Мооръ. Прочти мнѣ о горѣ покинутаго, когда онъ не нашелъ больше Іосифа между своими дѣтьми и напрасно ожидалъ его въ кругу своихъ одиннадцати сыновей, и объ его плачѣ, когда онъ узналъ, что Іосифъ отнятъ у него навѣки…
Амалія (читаетъ). "И взяли они одежду Іосифа, и закололи ягненка и выпачкали кровью одежду, и послали окровавленную одежду отцу своему и сказали: «Это мы нашли; посмотри, не Іосифа ли это одежда?» (Францъ быстро уходитъ). «Онъ узналъ ее и сказалъ: это одежда моего моего Іосифа; лютый звѣрь растерзалъ его».
Ст. Мооръ (падаетъ на подушки). Лютый звѣрь разтерзалъ Іосифа.
Амалія (читаетъ дальше). «И разорвалъ Іаковъ на себѣ одежду; и долго оплакивалъ онъ своего сына. И собрались всѣ его сыновья и дочери, чтобъ утѣшить его. Но онъ не позволялъ себя утѣшать и говорилъ: я сойду за сыномъ своимъ».
Ст. Мооръ. Перестань, перестань! Мнѣ очень дурно.
Амалія (опускаетъ книгу и, подбѣгаетъ къ нему). Боже! Что это такое?
Ст. Мооръ. Это смерть! Черная… движется… предъ моими… глазами… прошу тебя… позови пастора… чтобъ онъ… причастилъ… Гдѣ сынъ мой Францъ?
Амалія. Онъ убѣжалъ! Боже, сжалься надъ нами!
Ст. Мооръ. Убѣжалъ… Убѣжалъ отъ постели умирающаго… И это все… Все… Отъ двухъ дѣтей!… Ты далъ… ихъ… Ты ихъ… взялъ… Да будетъ имя Твое…
Амалія (вскрикиваетъ). Умеръ! Все погибло! (Убѣгаетъ въ отчаяніи).
Францъ съ радостью вбѣгаетъ.
Францъ. Умеръ, кричатъ они, умеръ! Теперь я здѣсь господинъ. Во всемъ замкѣ раздается слово: умеръ. А если онъ только спитъ? Конечно, конечно, это сонъ, послѣ котораго, впрочемъ, онъ не услышитъ: «доброе утро!» Сонъ и смерть — близнецы. Измѣнимъ хоть разъ названіе! Столь долго желанный сонъ, мы назовемъ тебя смертью! (Закрываетъ отцу глаза). Кто осмѣлится позвать меня теперь на судъ или въ глаза назвать негодяемъ? Прочь же отнынѣ эта тяжелая маска кротости и добродѣтели! Теперь вы увидите настоящаго Франца, и вы ужаснетесь! Мой отецъ смягчалъ свои требованія, сдѣлалъ изъ своего графства одну семью; сиживалъ, ласково улыбаясь, у воротъ и называлъ васъ братьями и дѣтьми. Мои брови нависнутъ надъ вами, какъ грозовыя тучи, мое господское имя станетъ носиться надъ этими горами, какъ страшная комета, мое чело будетъ для васъ барометромъ! Онъ ласкалъ васъ и гладилъ, а вы упорно отворачивались отъ него. Я не умѣю ласкать и гладить. Я вонжу въ ваше тѣло острыя шпоры и возьму въ руки бичъ. Въ моихъ владѣніяхъ дойдетъ до того, что картофель и жидкое пиво будутъ роскошью даже въ праздники, и горе тому, кто попадется мнѣ на глаза съ полными, красными щеками! Блѣдность нищеты и рабскій страхъ — вотъ мой ливрейный цвѣтъ; въ такую ливрею я всѣхъ васъ одѣну. (Уходитъ).
Богемскій лѣсъ.
Шпигельбергъ, Рацманъ. Разбойничья шайка.Рацманъ. Ты ли это? Дай же обнять тебя, дорогой Морицъ! Привѣтъ тебѣ въ Богемскомъ лѣсу! Ты такъ поздоровѣлъ! Ты привелъ намъ рекрутовъ? Ты отличный вербовщикъ!
Шпигельбергъ. Не правда ли, братецъ? И все настоящіе молодцы! Вѣришь ли, на мнѣ Божіе благословеніе: я былъ бѣднымъ, голоднымъ простакомъ, не имѣлъ ничего, кромѣ посоха, когда переходилъ черезъ Іорданъ, а теперь насъ семьдесятъ восемь человѣкъ, большей частью разорившіеся купцы, выгнанные магистры и писцы изъ швабскихъ провинцій. Это, братецъ, все отборные, славные молодцы, говорю тебѣ: одинъ у другого крадетъ пуговицы со штановъ, и въ безопасности съ ними только тогда бываешь, когда имѣешь сбоку заряженное ружье; трудно представить себѣ, какимъ уваженіемъ пользуются они на сорокъ миль въ окружности. Нѣтъ ни одной газеты, гдѣ бы ты не прочелъ о какой-нибудь штукѣ сорви-головы Шпигельберга, — только обо мнѣ и пишутъ. Съ ногъ до головы описали они меня, такъ что я у нихъ на бумагѣ какъ живой вышелъ. Они даже не забыли пуговицъ отъ моего платья. Несмотря на это, я вожу ихъ за носъ самымъ исправнымъ образомъ. Недавно отправляюсь я въ типографію, объявляю, что видѣлъ ІІІнигельберга, и диктую писцу, бывшему тамъ, живой портретъ, какого-то доктора. Какъ только разнесся объ этомъ слухъ, его привлекли къ суду, par force пытали, а тотъ отъ страха и глупости, — чертъ меня побери! — сознается, что онъ Шпигельбергъ. Громъ и молнія! Я чуть было не пошелъ въ магистратъ съ жалобой, какъ смѣетъ эта каналья позорить мое имя. Черезъ три мѣсяца его повѣсили. Я долженъ былъ забить себѣ въ носъ порядочную понюшку табаку, когда прохаживался около висѣлицы и видѣлъ висѣвшаго псевдо-Шпигельберга въ полной своей славѣ. И въ то время какъ Шпигельбергъ виситъ, Шпигельбергъ тихонько вылѣзаетъ изъ петли и показываетъ премудрому правосудію ослиныя уши, такъ что просто жалость брала.
Рацманъ (смѣется). Ты все тотъ же.
Шпигельбергъ. Какъ видишь, — тѣломъ и душой! Я долженъ тебѣ разсказать, какую штуку я выкинулъ недавно въ монастырѣ целестинокъ. Уже въ сумеркахъ, на брелъ я на этотъ монастырь, и такъ какъ я за цѣлый день не истратилъ ни одного патрона, — ты знаешь, я на смерть ненавижу dicm perdidi, — то я рѣшилъ хоть ночью что-нибудь сдѣлать, даже если бы пришлось изъ-за этого оторвать ухо дьяволу! Мы это ждали тихо, до поздней ночи — даже не пискнули. Наконецъ, свѣтъ былъ вездѣ погашенъ. Мы рѣшили, что монахини уже улеглись. Я беру съ собой Гримма, а остальнымъ приказываю оставаться у воротъ, пока не услышатъ моего свистка; схватываю монастырскаго сторожа, отбираю у него ключи, тихонько вхожу въ кельи монахинь, забираю ихъ платье, и съ узелкомъ къ воротамъ. Переходя отъ кельи до кельи, мы забрали у нихъ всѣхъ платье и, наконецъ, у самой настоятельницы. Я свистнулъ. Мои молодцы начали такъ кричать и стучать, что можно было подумать, что страшный судъ насталъ, и бросились съ крикомъ и шумомъ въ кельи сестеръ. Ха, ха, ха! Видѣлъ бы ты эту травлю! Какъ бѣдные звѣрьки, въ темнотѣ искали онѣ свои платья и ломали себѣ руки въ отчаяніи, не находя ихъ. Мы между тѣмъ начали такъ стучать и шумѣть, что онѣ отъ страха и смущенія заворачивались въ простыни или же, какъ кошки, прятались подъ печью. Наконецъ, является старое чудовище — настоятельница, въ одеждѣ Евы до грѣхопаденія. Ты знаешь, братъ, для меня ничего нѣтъ противнѣе на свѣтѣ паука и старой бабы. Теперь представь себѣ, что эта черная, морщинистая старуха заклинаетъ меня своей дѣвичьей невинностью… Тысяча чертей! Я поднялъ было кулакъ, чтобы переломать ей всѣ ребра и… Коротко и ясно: или все серебро на столъ, всѣ монастырскія сокровища и бѣленькіе талеры, или… Мои молодцы поняли уже меня… Коротко сказать: я вынесъ изъ монастыря больше 1000 талеровъ, да къ тому же штуку сыгралъ я… А мои молодцы оставили имъ по себѣ память, онѣ будутъ носить ее девять мѣсяцевъ…
Рацманъ (сильно хохочетъ). Побей меня громъ!
Шпигельбергъ. Видишь! Скажи-ка теперь, что это не жизнь! При всемъ этомъ тѣло крѣпнетъ, становится свѣжѣе и добрѣетъ, какъ поповское брюхо. Но знаю, во мнѣ есть, вѣроятно, нѣчто магнетическое, притягивающее ко мнѣ всю эту сволочь, какъ сталь и желѣзо.
Рацманъ. Хорошъ магнитъ! Но мнѣ хотѣлось бы знать, какія ты употребляешь чары, чтобы…
Шпигельбергъ. Чары? Чары не нужны вовсе — голова нужна, вѣрное практическое judicium, котораго, конечно, не будешь имѣть, если, будешь ѣсть кашу за печью. Видишь ли, явсеіда говорю: честнаго человѣка можно сдѣлать изъ всякаго. пастуха, но чтобы сдѣлать кого-либо негодяемъ, нужна сметка, а также, скажу я тебѣ, національный геній и, какъ я выражаюсь, климатъ мошенниковъ. Совѣтую тебѣ отправиться въ Швейцарію, это для современныхъ жуликовъ — Аѳины.
Рацманъ. Мнѣ хвалили, братъ, Италію.
Шпигельбергъ. Такъ, такъ! Италіи слѣдуетъ отдать справедливость: она даетъ свѣту тоже хорошихъ людей. Но изъ Германіи, если она будетъ поступать такъ, какъ теперь, если она выведетъ совершенно изъ употребленія. Библію, «на что подаетъ уже надежду, — о! тогда современемъ изъ Германіи выйдетъ нѣчто порядочное. Вообще, я тебѣ скажу, геній можетъ явиться повсюду, а остальное, братъ… ты прекрасно знаешь, что яблоко не превратится въ ананасъ даже въ раю… Однако, дальше… На чемъ я остановился?
Рацманъ. На штукахъ!
Шпигельбергъ. Да, на штукахъ, какъ ловить простаковъ. Прежде всего, по пріѣздѣ въ городъ, разспроси ты полицейскихъ, жандармовъ и прочихъ блюстителей порядка, кто чаще всего попадается имъ въ лапы, низко имъ кланяется, и какъ можно скорѣе разыщи этихъ господъ. Затѣмъ шатаешься по ресторанамъ, публичнымъ домамъ, гостиницамъ, шпіонишь и выслѣживаешь, кто больше всего жалуется на плохое время, на небольшіе проценты, на возростающее улучшеніе въ полиціи, кто больше всего ругаетъ правительство или сердится на физіогномику и тому подобное! Вотъ тутъ-то, братъ, и есть истинное искусство! Честность шатается, какъ испорченный зубъ; тебѣ остается только наложить щипцы. Или вотъ еще способъ, проще и лучше! Ты роняешь на улицѣ полный кошелекъ, прячешься гдѣ-нибудь и замѣчаешь хорошенько, кто его поднялъ. Черезъ нѣсколько минутъ ты бѣжишь, ищешь, кричишь и какъ бы мимоходомъ спрашиваешь: „Не нашли ли вы, милостивый государь, кошелька съ деньгами?“ Скажетъ онъ: „Да“, — чертъ съ нимъ. Но если онъ отказывается: „Извините… Не понимаю, что вы говорите, очень жалѣю“… (Вскакиваетъ). О, братъ, побѣда! Туши фонарь, хитроумный Діогенъ, твой, человѣкъ» найденъ.
Рацманъ. Ты отличный практикъ!
Шпигельбергъ. Богъ мой! Какъ будто я сомнѣвался въ этомъ когда-либо! Зацѣпивши молодца крючкомъ, сумѣй его осторожно и вытащить. Видишь ли, я поступалъ такъ: какъ только я нападалъ на слѣдъ, я приставалъ къ своему кандидату, какъ репейникъ, пилъ съ нимъ брудершафтъ… Nota bene, за все самъ плати; это, правда, кое-что будетъ стоить, но ты не обращай на это вниманія. Затѣмъ вводишь ты его въ общество игроковъ и развратниковъ, впутываешь его въ грязныя исторіи и драки, пока онъ не лишится, наконецъ, энергіи, силъ, денегъ, совѣсти и добраго имени; ибо, долженъ я тебѣ сказать, ничего ты не добьешься, не запятнавъ души и тѣла. Вѣрь мнѣ, братъ! Чуть ли не пятьдесятъ разъ во время своей практики я видѣлъ, что честный человѣкъ, выпорхнувшій изъ своего гнѣзда, принадлежитъ уже дьяволу. Скачокъ тогда такъ легокъ, какъ переходъ отъ публичной женщины къ святошѣ. Слушай, что это за трескъ?
Рацманъ. Это ударилъ громъ! Продолжай.
Шпигельбергъ. Еще лучшій, кратчайшій способъ: ты ограбь его совершенно, такъ, чтобъ у него даже сорочки не осталось на тѣлѣ; тогда онъ самъ къ тебѣ придетъ. Не учить ужъ меня, братецъ, хитростямъ! Спроси ты эту красную рожу… Ловко поймалъ я его въ ловушку. Я показалъ ему сорокъ дукатовъ и пообѣщалъ ему дать ихъ, если онъ принесетъ восковые слѣпки съ ключей своего барина. Представь себѣ! Оселъ сдѣлалъ это, приноситъ мнѣ, чертъ меня побери, ключи и требуетъ денегъ. «Monsieur», говорю я ему, «знаешь ли ты, что я сейчасъ снесу эти ключи полицейскому комиссару и устрою тебѣ квартиру подъ висѣлицей?» Видѣлъ бы ты, какъ этотъ негодяй вылупилъ глаза и началъ стучать зубами, какъ продрогшій пудель… «Ради Бога! Пожалѣйте, господинъ! Я, я…» Что, ты хочешь пойти со мной ко всѣмъ чертямъ? «О, охотно; съ радостью!» Ха, ха, ха! Бѣдняга! Саломъ ловятъ мышей. Посмѣйся же надъ нимъ, Рацманъ! Ха, ха, ха!
Рацманъ. Такъ, такъ, долженъ сознаться. Этотъ урокъ запечатлѣется у меня въ головѣ золотыми буквами. Сатана знаетъ, видно, своихъ людей, если сдѣлалъ тебя своимъ маклеромъ.
Шпигельбергъ. Не правда ли, братецъ? Мнѣ кажется, онъ долженъ былъ бы меня освободить, когда я представилъ ему десять человѣкъ… Вѣдь, даетъ же каждый издатель своему покупателю десятый экземпляръ даромъ, такъ почему же дьяволъ поступаетъ такъ по-жидовски? Рацманъ, я чую запахъ пороха…
Рацманъ. Я давно уже его слышу! Осторожнѣе, — вѣроятно, по близости что-нибудь случилось! Да, да, Морицъ, ты являешься очень кстати для атамана съ своими рекрутами. И онъ не плохихъ молодцовъ привлекъ къ себѣ.
Шпигельбергъ. Но мои, мои-то! Ба…
Рацманъ. Конечно, и у нихъ, вѣрно, хорошіе пальчики! Но, скажу я тебѣ, кличъ нашего атамана привлекъ къ нему даже честныхъ людей.
Шпигельбергъ. Не могу повѣрить!
Рацманъ. Серьезно! И они не стыдятся служить подъ его начальствомъ. Онъ убиваетъ не ради грабежа, какъ мы. Третью часть добычи, принадлежащую ему по праву, онъ раздаетъ сиротамъ или отсылаетъ для обученія бѣдныхъ дѣтей. Но за то пусть онъ узнаетъ только о какомъ-нибудь помѣщикѣ, что онъ обдираетъ своихъ крестьянъ, или поймаетъ негодяя въ золотыхъ галунахъ, обходящаго законы и плюющаго изъ-за денегъ въ глаза правосудію, или какого-либо другого молодца изъ той же компаніи, тогда онъ въ своей стихіи: неистовствуетъ, какъ дьяволъ, и такъ и кажется, что каждая его жилка превратилась въ фурію.
Шпигельбергъ. Гм! Гм!
Рацманъ. Недавно сказали намъ въ трактирѣ, что изъ Регенсбурга долженъ выѣхать какой-то богатый графъ, выигравшій, благодаря уловкамъ своего адвоката, милліонный процессъ. Атаманъ сидѣлъ въ это время у стола и собирался обѣдать. «Сколько насъ?» спросилъ онъ меня, быстро поднявшись; я видѣлъ, что онъ закусилъ нижнюю губу, а это у него вѣрный признакъ сильнаго гнѣва. «Не больше пяти!» сказалъ я. «Достаточно!» воскликнулъ онъ, бросилъ хозяйкѣ на столъ деньги за вино, къ которому даже не прикоснулся, и мы пустились въ путь. Все время онъ не вымолвилъ ни одного слова и ѣхалъ одинъ, въ сторонѣ; только время отъ времени онъ спрашивалъ, не видимъ ли мы чего, и приказывалъ приложить ухо къ землѣ. Наконецъ, показался графъ въ тяжело нагруженномъ экипажѣ; адвокатъ сидѣлъ рядомъ съ нимъ, спереди всадникъ, а по бокамъ двое слугъ верхомъ. Видѣлъ бы ты его, когда онъ съ двумя пистолетами въ рукахъ, опередивши насъ, подскочилъ къ экипажу; слышалъ бы ты голосъ, какимъ онъ крикнулъ: «Стой!» Кучеръ, не хотѣвшій остановиться, полетѣлъ съ козелъ; графъ выстрѣлилъ изъ кареты въ воздухъ; всадники разбѣжались. «Твои деньги, каналья!» закричалъ онъ громовымъ голосомъ, и графъ легъ, какъ быкъ подъ обухомъ. «А, это ты, негодяй, дѣлаешь правосудіе публичной женщиной?» Адвокатъ отъ страха выбивалъ дробь зубами. Атаманъ и его доканалъ, ударивъ кинжаломъ въ животъ. «Я свое сдѣлалъ!» сказалъ онъ и гордо отвернулся отъ насъ. «Грабежъ — это ваше дѣло.» Сказавъ это, онъ скрылся въ лѣсу.
Шпигельбергъ. Гм! Гм! Знаешь ли, братецъ, пусть останется между нами то, что я тебѣ только что разсказалъ. Ему не нужно знать этого! Ты понимаешь?
Рацманъ. Хорошо, хорошо! Понимаю.
Шпигельбергъ. Вѣдь, ты его знаешь! У него свои причуды. Ты понимаешь меня?
Рацманъ. Понимаю, понимаю.
Рацманъ. Кто здѣсь? Что случилось? Проѣзжіе въ лѣсу?
Шварцъ. Скорѣй, скорѣй! Гдѣ остальные? Тысяча чертей! Вы здѣсь болтаете? Развѣ вы не знаете… Развѣ вы ничего не знаете?.. А Роллеръ…
Рацманъ. Что? Что такое?
Шварцъ. Роллеръ повѣшенъ и еще четверо съ нимъ…
Рацманъ. Роллеръ? Чертъ возьми! Когда? Какъ ты это узналъ?
Шварцъ. Ужъ болѣе четырехъ недѣль онъ сидитъ, а мы ничего не знаемъ; онъ три раза уже былъ на допросѣ, а мы ничего не слышали: пытками хотѣли вывѣдать у него, гдѣ атаманъ. Честный малый ничего не сказалъ. Вчера конченъ его процессъ, а сегодня утромъ онъ съ экстренной почтой отправленъ къ дьяволу.
Рацманъ. Проклятіе! А атаманъ знаетъ объ этомъ?
Шварцъ. Только лишь вчера онъ узналъ объ этомъ. Ты знаешь, онъ больше всего былъ привязанъ къ Роллеру. Веревка и лѣстница были уже принесены къ тюрьмѣ — ничто не помогло; атаманъ самъ пробрался къ нему въ монашеской рясѣ и хотѣлъ съ нимъ обмѣняться платьемъ — Роллеръ отказался наотрѣзъ. Тогда онъ далъ клятву, отъ которой у насъ морозъ пробѣжалъ по тѣлу; онъ поклялся зажечь ему такой погребальный факелъ, какого не зажигали еще ни одному королю. Я боюсь сильно за городъ; нашъ атаманъ давно ужъ точитъ зубы на него, а ты знаешь, вѣдь, если онъ сказалъ: «хочу сдѣлать», то это все равно, что уже сдѣлано.
Рацманъ. Это правда! Я знаю атамана. Если бъ онъ далъ дьяволу слово отправиться въ адъ, то онъ ни за что не сталъ бы молиться, даже если бы одно только «Отче нашъ» могло его спасти. Но бѣдный Роллеръ, бѣдный Роллеръ!
Шпигельбергъ. Memento mori! Меня это не трогаетъ. (Поетъ).
И я, на висѣлицу глядя,
Гдѣ онъ болтался, думалъ такъ:
«Эге, висишь уже ты, дядя!
А я свободенъ! Кто жъ дуракъ?!.»
Рацманъ. Слушай! Выстрѣлъ! (Слышны выстрѣлы).
Шпигельбергъ. Еще одинъ!
Рацманъ. Опять! А, это атаманъ!
Щвейцеръ и Роллеръ (за сценой). Го-го-го!
Рацманъ. Роллеръ! Роллеръ! Чертъ меня возьми!
Швейцеръ и Роллеръ (за сценой). Рацманъ! Шварцъ! Шпигельбергъ! Рацманъ!
Рацманъ. Роллеръ! Швейцеръ! Громъ, молнія и бури! (Бѣгутъ ему навстрѣчу).
Разбойникъ Мооръ верхомъ, Швейцеръ, Роллеръ, Гриммъ, Шуфтерле и другіе разбойники входятъ, покрытые грязью и пылью.
Мооръ (соскакиваетъ съ лошади). Свобода! Свобода! Ты спасенъ, Роллеръ! Отведи, Швейцеръ, моего коня и вымой его виномъ. (Бросается на землю). Однако это кое-чего стоило!
Рацманъ. Но, ради самого Плутона! Ты воскресъ изъ мертвыхъ?
Шварцъ. Духъ ли ты? Или я дуракъ? Или ты это въ самомъ дѣлѣ?
Роллеръ (отдохнувши). Это я, живъ, невредимъ. Куда я, по твоему, дѣвался?
Шварцъ. Спроси вѣдьму! Тебя, вѣдь, приговорили къ смерти.
Роллеръ. Дѣйствительно, это было, и даже, если хочешь, больше. Я явился сюда прямо съ висѣлицы. Дай мнѣ прежде отдохнуть. Швейцеръ вамъ все разскажетъ. Дайте мнѣ сначала стаканъ водки! Ты тоже здѣсь, Морицъ? Я думалъ встрѣтиться съ тобой въ иномъ мѣстѣ… Дайте же мнѣ водки! О, мой атаманъ! Гдѣ мой атаманъ?
Шварцъ. Сейчасъ, сейчасъ! Говори же, разсказывай! Какъ ты спасся оттуда? Какимъ чудомъ ты опять нашъ? У меня просто голова кружится! Прямо съ висѣлицы, говоришь ты?
Роллеръ (выпиваетъ стаканъ водки). Ахъ, это славно разогрѣваетъ тѣло! Да, прямо съ висѣлицы. Вы пучите глаза отъ удивленія и не можете себѣ даже представить, это, — я былъ въ трехъ шагахъ отъ дьявольской лѣстницы, по которой долженъ былъ сойти на лоно Авраама — такъ близко, такъ близко; тѣло мое до послѣдняго волоска было уже запродано анатомамъ! Жизнь моя уже не стоила даже щепотки табаку. Атаману я обязанъ воздухомъ, свободой, жизнью.
Швейцеръ. Это была штука, о которой стоитъ послушать. За день до этого мы узнали, что Роллеръ попалъ впросакъ, и если небо не вмѣшается, то завтра — то есть, это значитъ сегодня — отправится по одной со всѣми смертными дорогѣ. «На ноги!» крикнулъ атаманъ, «на что не отважишься ради друга! Спасемъ его или нѣтъ, но, по крайней мѣрѣ, мы зажжемъ для него погребальный факелъ, какого еще ни одному королю не зажигали». Вся шайка созвана. Мы посылаемъ ему съ нарочнымъ записку, которую тотъ подбросилъ ему въ супъ.
Роллеръ. Я сомнѣвался въ успѣхѣ.
Швейцеръ. Мы выждали, пока улицы совсѣмъ опустѣли. Весь городъ отправился на спектакль, — всадники, пешеходы, эпипажи, все смѣшалось; шумъ и гамъ раздавался далеко. «Теперь», сказалъ атаманъ «зажигайте!» Какъ стрѣлы, бросились наши товарищи и одновременно зажгли городъ въ тридцати трехъ концахъ, подбросили зажженные фитили къ пороховому погребу, въ церкви и житницы. Morbleu! Не прошло и четверти часа, какъ подулъ сѣверо-восточный вѣтеръ, также имѣвшій, вѣроятно, свои счеты съ городомъ, и помогъ такимъ образомъ пламени быстро разлиться до самыхъ фронтоновъ домовъ. По всему городу вопли, крики, шумъ, набатъ, взрывъ порохового погреба. Казалось, что земля треснула, лопнуло небо и адъ провалился на нѣсколько десятковъ тысячъ саженъ.
Роллеръ. Въ это время мой конвойный оборачивается назадъ, — а городъ лежитъ передъ нимъ, какъ Содомъ и Гомора, горизонтъ весь въ огнѣ, сорокъ окрестныхъ горъ откликаются эхомъ на адскій грохотъ. Паническій страхъ повергаетъ всѣхъ на земь…. Этимъ моментомъ я пользуюсь… Я былъ развязанъ, и пока моя стража, окаменѣвъ, какъ Лотова жена, озирается, я прорываюсь сквозь ряды и убѣгаю! Пробѣжавъ шестьдесятъ футовъ, я сбрасываю съ себя одежду, бросаюсь въ рѣку, плыву подъ водой до тѣхъ поръ, пока они, по моему мнѣнію, не потеряютъ меня изъ виду. Мой атаманъ ждалъ меня на другомъ берегу, съ лошадьми и одеждой. Такъ я спасся! Мооръ! Мооръ! О, если бы ты попалъ въ такую же бѣду, чтобъ я могъ отплатить тебѣ услугой за услугу!
Рацманъ. Дьявольское пожеланіе, за которое тебя бы слѣдовало повѣсить. Однако можно лопнуть со смѣху отъ этой штуки.
Роллеръ. Это была помощь въ нуждѣ; вы не въ состояніи оцѣнить это. Если бъ у васъ на шеѣ была веревка, если бы вы отправлялись на тотъ свѣтъ, какъ я, съ живымъ тѣломъ, видѣли тѣ проклятыя приготовленія, тѣ страшныя церемоніи, — съ каждымъ шагомъ впередъ, который дѣлаетъ дрожащая нога, приближаться къ страшной, высоко подымающейся въ блескѣ восходящаго солнца, машинѣ, гдѣ я долженъ былъ водвориться, — и тутъ же выжидающіе палачи. Ужасная музыка… Еще до сихъ поръ раздается она у меня въ ушахъ, — карканье голодныхъ вороновъ, слетѣвшихся къ моему полумертвому тѣлу, и все, все… а сверхъ всего этого предвкушеніе блаженства, которое мнѣ еще предстояло! Братья, братья! И тутъ, сейчасъ же за этимъ, избавленіе и свобода! О, это былъ такой взрывъ, какъ будто обручъ лопнулъ на небесной чашѣ! Слушайте, канальи! Когда прыгаешь изъ пылающей печи въ холодную, какъ ледъ, воду, не почувствуешь такого перехода, какъ я, когда очутился на другомъ берегу. Вѣрьте мнѣ!
Шпигельбергъ. Бѣдняга! Но это уже миновало! (Пьетъ за ею здоровье). За счастливое возрожденіе!
Роллеръ (бросаетъ свой стаканъ). Нѣтъ! Даже за всѣ сокровища Мамона не согласился бы я пережить это вторично. Смерть — не клоунскій скачокъ, а страхъ предъ ней хуже ея самой.
Шпигельбергъ. А взорванный пороховой погребъ! Понимаешь теперь, Рацманъ, почему въ воздухѣ пахло сѣрой? Какъ будто весь гардеробъ Молоха провѣтривали подъ небеснымъ сводомъ. Это была мастерская штука, атаманъ! Я завидую тебѣ.
Швейцеръ. Если городъ видѣлъ для себя забаву въ томъ, что нашего товарища повели, какъ свинью на бойню, на казнь, то почему же — сто чертей! — должна насъ мучить совѣсть за то, что мы сравняли городъ съ землей, для спасенія нашего товарища! Къ тому же наши молодцы нашли что пограбить. Эй, скажи-ка мнѣ, что ты оттуда захватилъ съ собой?
Одинъ изъ шайки. Я во время замѣшательства забрался въ церковь св. Стефана и поснималъ бахрому съ напрестольной пелены. «Великій Богъ», сказалъ я себѣ, «богатъ и можетъ къ тому же изъ веревки сдѣлать золотыя нитки».
Швейцеръ. Отлично сдѣлалъ. Къ чему эта дрянь въ церкви? Они подносятъ его Творцу, который смѣется надъ этимъ тряпьемъ, а между тѣмъ дѣти Его мрутъ съ голоду. А ты, Шпангелеръ, гдѣ закинулъ свою сѣть?
Другой изъ шайки. Мы съ Бигелемъ разграбили лавку и принесли сукна — человѣкъ на пятьдесятъ хватитъ.
Третій изъ шайки. Я стащилъ двое карманныхъ золотыхъ часовъ и дюжину серебряныхъ ложекъ.
Швейцеръ. Хорошо, хорошо! А мы имъ задали работу, недѣли на двѣ хватитъ. Если они захотятъ избавиться отъ огня, то должны будутъ затопить городъ водою. Не знаешь ли, Шуфтерле, сколько человѣкъ тамъ погибло?
Шуфтерле. Восемьдесятъ три человѣка, говорятъ. Одинъ только пороховой погребъ истеръ въ порошокъ шестьдесятъ человѣкъ.
Мооръ (мрачно). Роллеръ, ты купленъ дорогою цѣною!
Шуфтерле. Ба, ба! Что это значитъ? Если бъ это были люди, по крайней мѣрѣ, — а то все грудные младенцы, матери, отгоняющія отъ нихъ мухъ, высохшіе, сгорбленные калѣки, которые не въ силахъ были дотащиться до дверей, паціенты, призывавшіе доктора, который своей степенной походкой отправился за всѣми на спектакль, — однимъ словомъ все, что имѣло ноги, отправилось посмотрѣть комедію, и только подонки города остались, чтобы стеречь дома.
Мооръ. Бѣдныя созданья! Слабые, говоришь ты, старики и дѣти?
Шуфтерле. Да, чертъ возьми! Кромѣ того, роженицы, беременныя женщины, боявшіяся выкинуть у висѣлицы; молодыя женщины, боявшіяся посмотрѣть на висящую падаль, чтобъ у ихъ ребенка въ чревѣ не выжечь на спинѣ висѣлицы; бѣдные поэты, не имѣвшіе сапогъ, такъ какъ единственную пару отдали въ починку, — и тому подобная сволочь. Не стоитъ даже говорить объ этомъ. Проходя случайно возлѣ одной хижины, я услыхалъ пискъ; я заглянулъ туда и увидѣлъ при свѣтѣ огня, — что бы вы думали? — ребенка, еще живаго и здороваго. Онъ лежалъ на землѣ подъ столомъ, который уже загорался. «Бѣдный звѣренокъ», сказалъ я, «ты здѣсь замерзнешь!» и бросилъ его въ огонь…
Мооръ. Ты не лжешь, Шуфтерле? Пусть же этотъ огонь вѣчно жжетъ твое сердце! Прочь, чудовище! Не показывайся больше въ моей шайкѣ! Вы роищете? Вы разсуждаете? Кто смѣетъ разсуждать, когда я приказываю? Прочь, сказалъ я!… Есть еще многіе между вами, на которыхъ я точу зубы. Я знаю тебя, Шпигельбергъ! Въ самомъ скоромъ времени я сдѣлаю страшный смотръ въ вашихъ рядахъ. (Они дрожа уходятъ. Мооръ самъ прохаживается взадъ и впередъ). Не слушай ихъ, Мститель небесный! Что могу я подѣлать? Что можешь Ты Самъ сдѣлать, если зараза, голодъ, наводненіе, ниспосылаемые Тобою, одинаково пожираютъ справедливаго и злодѣя? Кто можетъ запретить огню, который долженъ уничтожить гнѣздо гусеницъ, опустошить колосящуюся ниву? Позорно убивать дѣтей, женщинъ и больныхъ! Какъ гнететъ меня этотъ поступокъ! Онъ отравилъ мои лучшія дѣла… Вотъ стоитъ предъ небеснымъ судомъ юноша, красный отъ стыда, опозоренный, осмѣлившійся поиграть дубинкой Юпитера; но, вмѣсто титановъ, онъ раздавилъ только пигмеевъ. Ты не умѣешь владѣть мечомъ мести Провидѣнія; при первой же попыткѣ ты упалъ. Съ этого времени я (отказываюсь отъ своего смѣлаго замысла; я уйду отсюда и скроюсь въ какой-нибудь пещерѣ, гдѣ бы дневной свѣтъ бѣжалъ предъ моимъ позоромъ. (Хочетъ бѣжать).
Разбойникъ. Атаманъ, слышишь шумъ? Отряды богемскихъ кавалеристовъ разъѣзжаютъ по лѣсу… Насъ, вѣрно, кто-нибудь вы далъ.
Разбойники. Атаманъ, атаманъ! Они напали на нашъ слѣдъ! Нѣсколько тысячъ человѣкъ окружаютъ лѣсъ.
Разбойникъ. Бѣда, бѣда! Мы пойманы, колесованы, четвертованы! Гусары драгуны, егеря заняли всѣ возвышенности и стерегутъ всѣ проходы. (Мооръ уходитъ).
Швейцеръ. Мы подняли ихъ съ постелей! Радуйся, Роллеръ! Давно ужъ хочется мнѣ помѣриться силами съ этими солдатами. Гдѣ атаманъ? Въ полномъ ли сборѣ шайка? Пороху у насъ, вѣдь, достаточно?
Рацманъ. Предостаточно. Но насъ всего восемьдесятъ человѣкъ, такъ что на каждаго изъ насъ придется по двадцать человѣкъ.
Швейцеръ. Тѣмъ лучше! Пусть будетъ хоть пятьдесятъ противъ моего большого ногтя! Они ждали до тѣхъ поръ, пока мы не подожгли перину подъ ними… Товарищи! Они рискуютъ жизнью изъ-за десяти крейцеровъ, а мы будемъ драться за жизнь и свободу. Мы нахлынемъ на нихъ, какъ потокъ, какъ молнія блеснемъ надъ ихъ головами. Гдѣ, чертъ возьми, атаманъ?
Шпигельбергъ. Онъ оставляетъ насъ въ такой бѣдѣ. Развѣ мы не можемъ уже вывернуться?
Швейцеръ. Вывернуться?
Шпигельбергъ. О, почему я не остался въ Іерусалимѣ!
Швейцеръ. Чтобы тебѣ въ клоакѣ задохнуться, дрянная ты душа! Предъ голыми монахинями ты умѣлъ храбриться, а когда видишь предъ собой два кулака, трусишь! Выкажи себя теперь въ этомъ дѣлѣ, или мы зашьемъ тебя въ свиную шкуру и затравимъ собаками.
Рацманъ. Атаманъ! Атаманъ!
Мооръ. Я позволилъ окружить ихъ со всѣхъ сторонъ, а теперь они должны драться, какъ отчаянные. (Громко). Дѣти! Стряслось! Или мы погибли, или должны драться, какъ раненые вепри.
Швейцеръ. Я имъ пальцами распорю брюхо, такъ что ихъ внутренности вывалятся на нѣсколько футовъ. Веди насъ, атаманъ! Мы послѣдуемъ за тобой въ пасть самой смерти.
Мооръ. Зарядите ружья! Нѣтъ, вѣдь, недостатка въ порохѣ?
Швейцеръ (вскакиваетъ). Пороху столько, что можно даже землю взорвать.
Рацманъ. Каждый зарядилъ но пяти пистолетовъ и по три ружья.
Мооръ. Хорошо, хорошо! Часть пусть взберется на деревья или спрячется въ чащѣ и стрѣляетъ въ нихъ изъ засады…
Швейцеръ. Это по твоей части, Шпигельбергъ!
Мооръ. Мы, остальные, какъ фуріи, врѣжемся въ ихъ фланги.
Швейцеръ. Это по моей части.
Мооръ. При этомъ пусть всякій перебѣгаетъ съ мѣста на мѣсто по лѣсу, съ криками и гарканьемъ, чтобы наши силы казались имъ страшнѣе. Спустите также всѣхъ собакъ на нихъ, чтобъ они разсыпались и попали подъ ваши выстрѣлы. Мы втроемъ, я, Роллеръ и Швейцеръ, будемъ драться впереди.
Швейцеръ. Отлично, превосходно! Мы имъ зададимъ такъ, что они и знать не будутъ, откуда на нихъ посыпались затрещины. Я не одну вишню вышибъ пулей изо рта. Пусть только явятся… (Шуфтерле дергаетъ Швейцера, тотъ отводитъ атамана въ сторону и тихо говоритъ съ нимъ).
Мооръ. Замолчи!
Швейцеръ. Прошу тебя…
Мооръ. Прочь! Пусть благодаритъ свою же низость за свое спасеніе. Онъ не долженъ умереть, когда я, мой Роллеръ, мой Швейцеръ умираемъ. Пусть сниметъ онъ съ себя платье; я скажу, что онъ путникъ, ограбленный мною. Будь спокоенъ, Швейцеръ, клянусь тебѣ, онъ послѣ будетъ еще повѣшенъ.
Патеръ (про себя изумленный). Это ли разбойничье гнѣздо? (Громко) Съ вашего позволенія, господа, я служитель церкви, а тамъ за мной стоятъ тысяча семьсотъ человѣкъ, которые отвѣчаютъ за каждый волосъ на моей головѣ.
Швейцеръ. Браво, браво! Хорошо сказано, чтобы не застудить желудка.
Мооръ. Молчи, товарищъ! Скажите коротко, отецъ, чего вамъ здѣсь нужно?
Патеръ. Меня шлетъ сюда высшая власть, которая даруетъ жизнь и осуждаетъ на смерть. Вы — воры, убійцы, негодяи, ядовитыя ехидны, подкрадывающіяся исподтишка и жалящія, вы поношеніе человѣчества, падаль, годная въ пищу воронамъ и гадамъ, матеріалъ для висѣлицы и колеса!…
Швейцеръ. Собака! Перестань лаять, или… (Показываетъ ему ружье).
Мооръ. Тьфу, Швейцеръ! Ты сбиваешь его. Онъ такъ хорошо выучилъ наизусть свою проповѣдь. Дальше, св. отецъ… «…для висѣлицы и колеса»…
Патеръ. А ты, славный атаманъ! Герцогъ карманниковъ! Король мошенниковъ! Великій моголъ всѣхъ негодяевъ подъ солнцемъ! Подобіе ужаснаго возмутителя, вдохнувшаго въ тысячи легіоновъ невинныхъ ангеловъ пламень мятежа и увлекшій ихъ съ собой въ глубокую пропасть проклятія. Стоны покинутыхъ матерей несутся по твоимъ слѣдамъ, кровь пьешь ты, какъ воду, передъ твоимъ убійственнымъ мечемъ люди словно мыльные пузыри.
Мооръ. Совершенно вѣрно, совершенно вѣрно! Дальше.
Патеръ. Что? Вѣрно, совершенно вѣрно? Это развѣ отвѣтъ?
Мооръ. Развѣ вы не приготовлены къ этому, св. отецъ? Но продолжайте, продолжайте! Что вы еще хотѣли сказать?
Патеръ (съ жаромъ). Ужасный человѣкъ! Уйди съ глазъ моихъ! Развѣ кровь убитаго графа не прилипла къ твоимъ пальцамъ, какъ смола? Не ты ли ворвался въ святилище Бога и укралъ священные сосуды св. причастія? Не ты ли поджегъ нашъ богобоязненный городъ? Не ты ли обрушилъ пороховой погребъ на головы праведныхъ христіанъ? (Всплеснувъ руками). Ужасное, ужасное преступленіе! Оно заслуживаетъ страшной небесной кары, взываетъ о страшномъ судѣ…
Мооръ. До сихъ поръ отлично говорено! Но къ дѣлу! О чемъ извѣщаетъ меня черезъ васъ глубокоуважаемый магистратъ?
Патеръ. О томъ, чего ты не заслуживаешь! Осмотрись, поджигатель! Со всѣхъ сторонъ окруженъ ты нашими всадниками. Нѣтъ никакой возможности бѣжать. Развѣ только тогда вы сможете оставить за собой эти дубы и сосны, когда на нихъ выростутъ вишни или персики.
Мооръ. Слышишь, Швейцеръ? Но дальше! Патеръ. Слушай, злодѣй, какъ благосклонно, какъ милостиво къ тебѣ правосудіе: если ты смиришься и попросишь пощады, — слушай только, — то строгость станетъ для тебя милосердіемъ, правосудіе любящей матерью; оно закроетъ глаза на половину твоихъ преступленій и ты будешь — подумай только! — лишь колесованъ.
Швейцеръ. Слышишь, атаманъ? Позволь мнѣ сжать этой собакѣ горло такъ, чтобы красный сокъ выступилъ изо всѣхъ поръ….
Роллеръ. Атаманъ! Громъ и молнія! Атаманъ! Какъ онъ закусилъ нижнюю губу! Позволь мнѣ повѣсить этого негодяя вверхъ ногами!
Швейцеръ. Мнѣ, мнѣ! На колѣняхъ молю тебя! Мнѣ позволь истереть его въ порошокъ. (Патеръ кричитъ).
Мооръ. Прочь отъ него! Не смѣй никто тронуть его! (Къ патеру, вынимая саблю). Смотрите, св. отецъ! Здѣсь стоятъ семьдесятъ девять человѣкъ, атаманомъ которыхъ — я. Ни одинъ изъ нихъ не умѣетъ по знаку обращаться въ бѣгство или танцовать подъ пушечную музыку, а тамъ стоятъ тысяча семьсотъ человѣкъ, посѣдѣвшихъ подъ ружьемъ. Но послушайте, что говоритъ Мооръ, начальникъ убійцъ и поджигателей… Правда, что я убилъ графа, поджегъ и разграбилъ доминиканскую церковь, сжегъ вашъ городъ и взорвалъ пороховой погребъ надъ головами праведныхъ христіанъ… Но это еще не все! Я еще больше сдѣлалъ. (Протягиваетъ правую руку). Видите вы эти дорогія кольца на моихъ пальцахъ? Ступайте и передайте высшему судилищу, которое даруетъ жизнь и осуждаетъ на смерть, все, что вы здѣсь увидите и услышите. Этотъ рубинъ снялъ я съ пальца одного министра, котораго я положилъ мертвымъ, на охотѣ, у ногъ его государя. Изъ ничтожества онъ поднялся и сталъ фаворитомъ, паденіе его предшественника помогло ему возвыситься, слезы сиротъ вознесли его. Этотъ алмазъ снялъ я съ руки совѣтника финансовъ, продававшаго почетныя мѣста и должности тому, кто больше платилъ, гнавшаго вѣрныхъ сыновъ отечества прочь отъ своихъ дверей. Этотъ агатъ ношу я на намять о священникѣ, — изъ вашей же породы, — котораго я собственными руками задушилъ за го, что онъ съ каѳедры жаловался на упадокъ инквизиціи… Я могъ бы вамъ разсказать еще много исторій о моихъ перстняхъ, если бы мнѣ не жаль было и этихъ нѣсколькихъ выброшенныхъ словъ…
Патеръ. О, фараонъ, фараонъ!
Мооръ. Слышите? Замѣтили вы этотъ вздохъ? Развѣ онъ не хочетъ своимъ видомъ призвать небесный пламень на нечестивцевъ, проклясть однимъ своимъ христіанскимъ вздохомъ? Можетъ ли человѣкъ быть настолько слѣпъ? Можетъ ли тотъ, кто видитъ, подобно стоглазому аргусу, вину ближняго, быть столь слѣпымъ къ самому себѣ? Они гремятъ съ высоты своего величія словами кротости и терпѣнія, а сами приносятъ милосердному Богу человѣческія жертвы, какъ огнерукому Молоху. Проповѣдуетъ ближнему о любви, а сами гонять отъ своихъ дверей восьмидесятилѣтняго слѣпца! Громятъ скупость, а сами опустошили изъ-за золота Перу и впрягли въ свои экипажи язычниковъ, словно скотовъ. Ломаютъ себѣ голову надъ тѣмъ, какъ могла природа создать Искаріота, между тѣмъ далеко не послѣдній изъ нихъ продалъ бы тріединаго Бога за десять серебряниковъ. О, вы, фарисеи, извратители истины! Вы обезьяны божества! Предъ алтаремъ и крестомъ вы преклоняетесь, изрѣзываете себѣ спину плетью, умерщвляете свою плоть постомъ; вамъ кажется, что этимъ фиглярствомъ вы отведете глаза Тому, Кого вы сами же, глупцы, называете всевѣдущимъ, какъ будто вы имѣете дѣло съ тѣми великими міра сего, надъ которыми больше всего насмѣхаешься, когда съ лестью говоришь имъ, что они ненавидятъ льстецовъ. Вы громко говорите о честности и праведной жизни, а Богъ, который читаетъ въ вашихъ сердцахъ, разгнѣвался бы на Творца вашего, если бы не самъ Онъ создалъ нильскаго крокодила. Уведите его прочь съ глазъ моихъ!
Патеръ. Злодѣй, а столько гордости!…
Мооръ. Этого еще мало! Теперь только заговорю я съ гордостью! Пойди и скажи верховному судилищу… Я не воръ, составившій заговоръ съ ночью и сномъ, умѣющій лазать по лѣстницамъ и подъ окнами. Все, что я сдѣлалъ, я, безъ сомнѣнія, прочту въ небесной книгѣ преступленій; но здѣсь, на землѣ, я не намѣренъ тратить напрасно словъ съ его милостивыми представителями. Скажи имъ, что мое ремесло — возмездіе, месть мое дѣло. (Поворачивается къ нему спиной).
Патеръ. Значитъ, ты не хочешь прощенія и милости? Хорошо, съ тобой я покончилъ! (Обращается къ шайкѣ). Выслушайте вы, о чемъ увѣдомляетъ васъ черезъ меня правосудіе! Если вы сейчасъ же выдадите этого злодѣя правосудію…. смотрите, всѣ ваши преступленія будутъ преданы забвенію. Св. церковь приметъ васъ, заблудшихъ овецъ, съ обновленной любовью, въ свое материнское лоно, и каждому изъ васъ будетъ открытъ доступъ къ почестямъ и должностямъ. (Съ торжествующей улыбкой). А! Какъ это нравится вашему величеству? Живѣе же! Вяжите его, и вы свободны!
Мооръ. Слышите? Слышите вы? Чего же вы смутились? Что вы еще думаете? Правосудіе даруетъ вамъ свободу, въ то время какъ вы почти его плѣнники. Оно даруетъ вамъ жизнь — и это не вздоръ, такъ какъ вы дѣйствительно приговорены уже къ смерти. Оно обѣщаетъ вамъ почести и должности, — а что васъ ждетъ, даже если вы на этотъ разъ останетесь побѣдителями, кромѣ позора, проклятій и преслѣдованій? Оно обѣщаетъ вамъ прощеніе неба, а вы, вѣдь, дѣйствительно прокляты. Нѣтъ волоска ни на комъ изъ васъ, который не долженъ былъ бы отправиться въ адъ. Вы еще раздумываете? Вы колеблетесь? Неужели же такъ труденъ выборъ между небомъ и землей? Помогите же вы мнѣ, св. отецъ!
Патеръ (про себя). Не спятилъ ли онъ съ ума? (Громко). Вы, можетъ быть, думаете, что это ловушка, чтобы захватить васъ живыми? Читайте сами, здѣсь подписано полное прощеніе. (Передаетъ Швейцеру бумагу). Можете ли вы дольше сомнѣваться?
Мооръ. Видите! Видите! -Чего же вамъ больше? Собственноручно подписано — это безграничная милость. Вы, можетъ бытъ, боитесь, что они нарушатъ свое слово, такъ какъ вы слышали, что можно и не сдержать слова, даннаго измѣнникамъ? О, не бойтесь! Ихъ собственный интересъ заставитъ ихъ сдержать свое слово, хотя бъ оно было дано самому дьяволу. Ибо кто сталъ бы имъ послѣ этого довѣрять? Какъ могли бъ они вторично воспользоваться этимъ? Я готовъ поклясться, что они исполнятъ обѣщанное. Они знаютъ, что я васъ взбунтовалъ, ожесточилъ; васъ они считаютъ невинными. Ваши преступленія въ ихъ глазахъ только ошибки молодости, опрометчивость. Меня одного хотятъ они взять; одинъ я заслуживаю ихъ наказанія. Не такъ ли, отецъ?
Патеръ. Какой это дьяволъ говоритъ въ немъ? Да, конечно, конечно! Правда! Этотъ негодяй смущаетъ меня.
Мооръ. Какъ? Все еще никакого отвѣта? Бытъ можетъ, надѣетесь вы прорваться съ оружіемъ въ рукахъ? Оглянитесь же, оглянитесь! На это вамъ нечего надѣяться; это было бы ребяческой мечтой. Или вы льстите себя надеждой умереть, какъ герои, такъ какъ вы видѣли, что я обрадовался этому сраженію? О, не разсчитывайте на это! Никто изъ васъ не Мооръ! Вы безбожные злодѣи, жалкія орудія моихъ великихъ плановъ, веревка въ рукахъ палача! Злодѣи не умираютъ какъ герои. Жизнь — единственный выигрышъ для злодѣя; за нею слѣдуетъ нѣчто ужасное, и злодѣи не безъ основанія дрожатъ передъ смертью. Слышите вы звуки ихъ трубъ? Видите блескъ ихъ сабель? Какъ? Еще не рѣшили? Вы съ ума сошли? Это непростительно. Я не поблагодарю васъ за свою жизнь, я стыжусь вашей жертвы!
Патеръ (удивленный). Я теряю голову! Убѣгу поскорѣй! Слышалъ ли кто-либо что-нибудь подобное?
Мооръ. Вы, можетъ быть, боитесь, что я самъ покончу съ собой и самоубійствомъ уничтожу условіе, имѣющее силу только при моей жизни? Нѣтъ, братцы, этого вамъ нечего опасаться! Я бросаю свой кинжалъ, пистолеты и флакончикъ яду, который могъ бы мнѣ теперь пригодиться. Я такъ жалокъ, что теряю даже власть надъ своей жизнью. Какъ? Еще не рѣшились? Или вы думаете, что я стану защищаться, когда вы меня будете вязать? Смотрите! Я привязываю свою правую руку къ этому дереву, я теперь совершенно безсиленъ, даже дитя можетъ меня повалить. Кто изъ васъ первый покинетъ своего атамана въ нуждѣ?
Роллеръ (возбужденный). Хотя бъ адъ окружилъ насъ! (Обнажаетъ свой мечъ). Кто не собака, спасай атамана!
Швейцеръ (разрываетъ бумагу и швыряетъ клочки ея въ лицо патеру). Прощеніе въ нашихъ пуляхъ! Прочь, каналья! Скажи сенату, пославшему тебя, что ты не нашелъ ни одного измѣнника въ шайкѣ Моора… Спасай атамана! Спасай!
Всѣ. Спасай атамана! Спасайте!
Мооръ (отрывается отъ дерева, радостно). Теперь мы свободны, товарищи! Я чувствую въ своей рукѣ цѣлую армію…. Смерть или свобода! По крайней мѣрѣ, не дадимся имъ живыми! (Трубятъ къ атакѣ. Шумъ и смятеніе. Всѣ уходятъ съ обнаженными саблями).
ТРЕТЬЕ ДѢЙСТВІЕ.
правитьДобръ, какъ ангелъ, молодъ и прекрасенъ *),
Онъ всѣхъ юношей прекраснѣй и милѣй,
Взглядъ его такъ кротокъ былъ и ясенъ,
Какъ сіянье солнца средь зыбей.
Отъ его объятій кровь кипѣла,
Сильно, жарко билась грудь о грудь,
Губы губъ искали… все темнѣло, —
И душѣ хотѣлось къ небу льнуть.
Въ поцѣлуяхъ — счастіе и мука,
Будто пламя съ пламенемъ шло въ бой;
Какъ два съ арфы сорванные звука
Въ звукъ одинъ. сливаются порой:
Такъ текли, текли они и рвались;
Губы, щеки рдѣли, какъ заря…
Небеса съ землею расплавлялись,
Мимо насъ неслися, какъ моря.
Нѣтъ его — напрасно, ахъ, напрасно
Звать его слезами и тоской!
Нѣтъ его — и все, что здѣсь прекрасно,
Вторитъ мнѣ и вздохомъ и слезой.
- ) Пер. М. Достоевскаго.
Францъ. Опять здѣсь, упрямая мечтательница? Ты ушла отъ веселаго обѣда и испортила этимъ. настроеніе гостей.
Амалія. Жаль этихъ невинныхъ радостей! Въ твоихъ ушахъ должна еще раздаваться погребальная пѣснь, звучавшая надъ могилой твоего отца….
Францъ. Неужели же ты вѣчно будешь жаловаться! Оставь мертвыхъ въ покоѣ, а живымъ дай счастья! Я пришелъ…
Амалія. А уйдешь ты скоро?
Францъ. О, горе, не строй ты предо мной такой гордой физіономіи! Ты огорчаешь меня, Амалія! Я пришелъ сказать тебѣ…
Амалія. Я должна выслушать: Францъ фонъ-Мооръ теперь нашъ господинъ.
Францъ. Совершенно вѣрно. Объ этомъ-то я и хотѣлъ съ тобой поговорить. Максимиліанъ уснулъ въ склепѣ своихъ отцовъ. Я здѣсь господинъ. Но я хотѣлъ бы быть имъ вполнѣ, Амалія. Ты знаешь, чѣмъ ты была для нашего дома; ты была воспитана какъ дочь Моора; его любовь къ тебѣ пережила даже самую смерть. Ты, вѣдь, этого никогда не забудешь?
Амалія. Никогда, никогда. Кто могъ бы пропить память объ этомъ за веселымъ обѣдомъ!
Францъ. Ты должна вознаградить сыновей за любовь отца. Карлъ умеръ. Ты поражена? Ты теряешь голову? Дѣйствительно, эта мысль такъ лестна, что можетъ вскружить голову даже гордости женщины. Францъ попираетъ ногами надежды благороднѣйшихъ дѣвицъ; Францъ предлагаетъ бѣдной, безпомощной сиротѣ свою руку, сердце и съ нимъ все свое состояніе, замки, лѣса. Францъ, которому завидуютъ, котораго страшатся, добровольно объявляетъ себя рабомъ Амаліи.
Амалія. О, отчего же молнія не разсѣкла этотъ языкъ за эти наглыя слова! Ты убилъ моего возлюбленнаго, а я должна назвать тебя своимъ супругомъ? Ты….
Францъ. Не такъ горячо, всемилостивѣйшая принцесса! Конечно, Францъ не извивается предъ тобой, какъ воркующій селадонъ! Конечно, онъ не привыкъ, подобно изнывающимъ отъ страсти аркадскимъ пастушкамъ, повѣрять свои любовныя горести эху гротовъ и скалъ. Францъ говоритъ, а если ему не отвѣчаютъ, онъ приказываетъ.
Амалія. Ты, червь, приказывать… мнѣ приказывать! Ну, а если надъ твоимъ приказаніемъ зло посмѣются?
Францъ. Этого ты не сдѣлаешь. Я знаю средство, которое пригнетъ къ землѣ гордость упрямой головы, — монастырь!
Амалія. Браво, великолѣпно! Быть избавленной въ монастырѣ навѣки отъ твоихъ змѣиныхъ глазъ и имѣть возможность думать, о. Карлѣ, жить памятью о немъ! Я рада буду, твоему монастырю! Только поскорѣе, поскорѣе!
Францъ. Ха, ха, ха! Такъ ли? Обрати вниманіе! Ты сама дала мнѣ въ руки орудіе для того, чтобы мучить тебя. Мой взглядъ; подобный фуріи, выбьетъ изъ твоей головы эти вѣчныя мечты о Карлѣ. страшилище Францъ будетъ стоять стражемъ за образомъ, твоего возлюбленнаго, какъ заколдованный песъ, лежащій на сундукахъ съ золотомъ. За волосы потащу я тебя въ церковь, съ мечемъ, въ рукахъ вырву изъ твоей груди брачную клятву, овладѣю твоимъ дѣвичьимъ ложемъ и одержу верхъ надъ гордой твоей стыдливостью съ еще большею гордостью.
Амалія (даетъ ему пощещину). А это возьми пока въ приданое!
Францъ (со злостью). О, въ тысячу разъ больше получишь ты отъ меня-за это! Не женой моей — этой чести ты; не заслуживаешь — моею наложницею будешь ты; честныя жены крестьянъ будутъ указывать на тебя пальцами, когда ты будешь появляться на улицѣ. Скрежещи зубами, жги меня своимъ взоромъ… гнѣвъ женщины только забавляетъ меня, а тебя онъ дѣлаетъ прекраснѣе, желаннѣе. Пойдемъ! Эта борьба украситъ мою побѣду, усладитъ мнѣ нѣгу насильственныхъ объятій! Пойдемъ ко мнѣ въ комнату… Я сгораю страстью. Сейчасъ же должна ты итти со мной. (Хочетъ ее увести).
Амалія (бросается ему на шею). Прости меня, Францъ! (Въ то время, какъ онъ хочетъ ее обнять, она вырываетъ у него кинжалъ и отскакиваетъ). Видишь, злодѣй, что могу я теперь съ тобой сдѣлать? Я женщина, но сумасшедшая женщина! Осмѣлься только прикоснуться къ моему тѣлу твоими нечистыми руками! Эта сталь пронзитъ насквозь твою грудь, тѣнь моего дяди направитъ мою руку. Вонъ! (Выгоняетъ его).
Амалія (одна). Ахъ, какъ хорошо мнѣ! Теперь я могу свободно вздохнуть! Я чувствовала въ себѣ силы озлобленной тигрицы, преслѣдующей похитителей ея дѣтенышей… Въ монастырь, говоритъ онъ. Благодарю тебя за эту счастливую мысль! Теперь обманутая любовь нашла себѣ убѣжище — монастырь! Крестъ Спасителя будетъ мнѣ утѣшеніемъ въ моей обманутой любви. (Хочетъ итти).
Германъ. Фрейлейнъ Амалія! Фрейлейнъ Амалія!
Амалія. Несчастный, чего ты меня безпокоишь?
Германъ. Я долженъ снять съ моей души этотъ тяжелый грѣхъ, прежде чѣмъ онъ низвергнетъ меня въ адъ! (Падаетъ предъ нею на колѣни). Прощенія прошу у васъ! Прощенія! Я васъ жестоко оскорбилъ, фрейлейнъ Амалія!
Амалія. Встань! Уйди! Я ничего не хочу знать. (Хочетъ уйти).
Германъ (удерживаетъ ее). Нѣтъ, останьтесь! Ради Бога! Вы должны все знать!
Амалія. Ни звука больше! Я прощаю тебя. Иди съ миромъ. (Хочетъ уйти).
Германъ. Выслушайте одно только слово; оно возвратитъ вамъ вашъ покой.
Амалія (возвращается и удивленно смотритъ на него). Кто на небѣ и на землѣ можетъ возвратить мнѣ покой?
Германъ. Одно слово, сказанное мной, можетъ это сдѣлать. Выслушайте меня!
Амалія (беретъ его съ состраданіемъ за руку). Добрый человѣкъ!.. Можетъ ли одно твое слово расторгнуть врата вѣчности?
Германъ (встаетъ). Карлъ еще живъ!
Амалія (кричитъ). Несчастный!
Германъ. Да… Еще слово… Вашъ дядя…
Амалія (бросается на нею). Ты лжешь!
Германъ. Вашъ дядя…
Амалія. Карлъ живъ?
Германъ. И вашъ дядя…
Амалія. Карлъ еще живъ?
Германъ. Вашъ дядя также. Не выдайте меня. (Убѣгаетъ).
Амалія (долго стоитъ, какъ бы окаменѣвъ, потомъ бѣжитъ заднимъ). Карлъ живъ!
Берегъ Дуная.
Мооръ. Тутъ я прилягу. (Бросается на землю). Я совершенно разбитъ отъ усталости. Языкъ высохъ. (Швейцеръ незамѣтно уходитъ). Я хотѣлъ было васъ попросить принести мнѣ хоть немного воды изъ того ручья, но вы всѣ. утомлены -на смерть.
Шварцъ. И вино все мы выпили.
Мооръ. Посмотрите, какъ рожь хороша. Деревья гнутся подъ тяжестью плодовъ, виноградники — подъ гроздьями.
Гриммъ. Урожайный годъ.
Мооръ. Ты думаешь? Хоть однажды будетъ оплаченъ пролитый потъ. Однажды? Но, вѣдь, ночью можетъ выпасть градъ и побить все.
Шварцъ. Это очень возможно. Все можетъ погибнуть за нѣсколько часовъ до жатвы.
Мооръ. Я говорю то же самое. Все можетъ погибнутъ. Почему должно удаваться человѣку то, что онъ заимствовалъ у муравья, когда ему не удается то, что сравняло бы его съ богами? Можетъ быть, въ этомъ-то и заключается вся сущность его предназначенія.
Шварцъ. Этого я не знаю.
Мооръ. Ты хорошо сказалъ и еще лучше сдѣлалъ, что не старался узнать это. Братъ, я видѣлъ людей, ихъ пчелиныя заботы, ихъ великіе проекты, ихъ божественные планы и ихъ мышиныя занятія, — всю эту дивную погоню за счастьемъ; этотъ довѣряется бѣгу своего коня, другой — носу своего осла, третій — своимъ собственнымъ ногамъ. Видѣлъ я эту пеструю лотерею жизни, гдѣ иной ставитъ на карту свою невинность, свое небо, лишь бы только выиграть что-нибудь въ ней; но онъ вынимаетъ пустые билеты, и такъ до конца. Это зрѣлище, братъ, вызывающее слезы на глаза и одновременно заставляющее смѣяться.
Шварцъ. Какъ величественно заходитъ солнце!
Мооръ. Такъ умираетъ герой! Божественно!
Гриммъ. Ты, кажется, глубоко тронутъ?
Мооръ. Еще въ дѣтствѣ моей излюбленной мечтой было жить какъ оно, какъ оно умереть. (Съ скрытой горечью). Это была дѣтская мечта!
Гриммъ. Думаю, что такъ.
Мооръ (закрываетъ лицо шляпой). Было время… Оставьте меня одного, товарищи!
Шварцъ. Мооръ! Мооръ! Что такое, чертъ возьми? Какъ онъ измѣнился въ лицѣ!
Гриммъ. Тысяча чертей! Что съ нимъ? Ему дурно?
Мооръ. Было время, когда я не могъ уснуть, не помолившись на сонъ грядущій.
Гриммъ. Ты съ ума сошелъ? Ты позволяешь ребяческимъ мыслямъ одолѣть себя?
Мооръ (кладетъ голову на грудъ Гримму). Братъ! Братъ!
Гриммъ. Не будь же ребенкомъ! Прошу тебя….
Мооръ. О, если бъ я могъ имъ быть…. Если бы!
Гриммъ. Тьфу!
Шварцъ. Развеселись. Посмотри на этотъ художественный ландшафтъ, на этотъ роскошный вечеръ.
Мооръ. Да, друзья! Міръ такъ прекрасенъ!
Шварцъ. Это хорошо сказано.
Мооръ. Земля такъ хороша!
Гриммъ. Хорошо! Хорошо!.. Вотъ это слушаю я охотно!
Мооръ. А я такъ отвратителенъ въ этомъ прекрасномъ мірѣ, а я — чудовище на этой хорошей землѣ!
Гриммъ. О, горе, горе!
Мооръ. Моя невинность! Моя невинность! Смотрите! Все вышло погрѣться подъ мирными лучами весенняго солнца: почему же я одинъ долженъ упиваться муками ада, вмѣсто всѣхъ радостей неба? Все такъ счастливо, такъ братски соединено духомъ міра! Весь міръ — одна семья; ея Отецъ тамъ, наверху; но мнѣ Онъ не Отецъ; одинъ только я отвергнутъ, выброшенъ изъ рядовъ этихъ праведниковъ. Не для меня сладкое имя ребенка, не для меня страстные взоры возлюбленной, объятія вѣрнаго друга. (Съ ужасомъ отступаетъ). Окруженный шипящими гадамы, разбойниками, я — среди цвѣтовъ счастливаго міра ужасный Аббадона — иду по шаткому пути порока въ пропасть погибели.
Шварцъ (къ другимъ). Невѣроятно! Я никогда еще не видѣлъ его такимъ!
Мооръ (съ горечью). О, если бъ я могъ возвратиться въ чрево матери! Если бъ я могъ родиться нищимъ! Нѣтъ! Ничего больше не хотѣлъ бы я, о небо, какъ только быть послѣднимъ поденщикомъ! Я трудился бы до кроваваго пота, — этимъ купилъ бы я себѣ удовольствіе послѣобѣденнаго сна, блаженство хотя бы одной слезы.
Гриммъ. Терпѣніе! (Къ другимъ). Пароксизмъ уже становится слабѣе!
Мооръ. Было время, когда я могъ такъ легко плакать, — о, незабвенные дни мира! Ты, замокъ отца! Вы, зеленыя долины! Райскія сцены моего дѣтства! Никогда вы не возвратитесь, никогда не охладите моей пылающей груди своимъ дорогимъ вѣяніемъ! Плачь со мною, природа! Онѣ никогда не возвратятся, не охладятъ моей пылающей груди… Прошли, прошли безвозвратно!
Швейцеръ. Пей, атаманъ! Здѣсь воды достаточно, и холодна, какъ ледъ!
Шварцъ. Ты въ крови… Что ты сдѣлалъ?
Швейцеръ. Глупости… шутка, чуть было не стоившая мнѣ обѣихъ ногъ и шеи. Когда я шелъ по песчаному берегу рѣки — бацъ! вся дрянь подо мной провалилась, и я съ ней на десять рейнскихъ футовъ… Тамъ я лежалъ… Придя въ себя, я оглянулся и нашелъ тамъ, братецъ, чистѣйшую воду. На этотъ разъ довольно, подумалъ я, атаману пріятно будетъ…
Мооръ (возвращаетъ ему шляпу и опираетъ ему лицо). А то не видны рубцы, сдѣланные на твоемъ лбу богемскими драгунами. Вода хороша, Швейцеръ… Эти рубцы тебѣ къ лицу.
Швейцеръ. Ба! Еще хватитъ мѣста хоть для трехъ десятковъ.
Мооръ. Да, дѣти! Была жаркая стычка, а мы потеряли всего лишь одного человѣка, — мой Роллеръ умеръ славною смертью. Не умри онъ за меня, ему поставили бы мраморный памятникъ. Будьте довольны и этимъ. (Утираетъ себѣ глаза). Сколько же человѣкъ со стороны враговъ осталось на мѣстѣ?
Швейцеръ. Сто шестьдесятъ гусаръ, девяносто три драгуна, около сорока егерей — всего человѣкъ триста.
Мооръ. Триста за одного! Каждый изъ васъ имѣетъ право на этотъ черепъ! (Обнажаетъ голову). На своемъ мечѣ клянусь вамъ никогда не покидать васъ.
Швейцеръ. Не клянись! Кто знаетъ? Ты еще можешь быть счастливъ и, чего добраго, пожалѣешь объ этой клятвѣ.
Мооръ. Прахомъ своего Роллера клянусь вамъ никогда не оставить васъ!
Косинскій (про себя). Мнѣ сказали, что я встрѣчу его въ этой мѣстности. Эй! Что это за лица? Неужели?… Какъ?… Если это они? Они, они! Пойду, разспрошу.
Шварцъ. Осторожнѣе! Кто идетъ?
Косинскій. Милостивые государи! Простите меня! Я не знаю, попалъ ли я куда слѣдуетъ или нѣтъ.
Мооръ. Кто же мы по вашему, если вы сюда попали?
Косинскій. Мужи!
Швейцеръ. Развѣ мы это выказали, атаманъ?
Косинскій. Я ищу мужей, которые смотрятъ прямо въ лицо смерти и, какъ ручной змѣѣ, позволяютъ играть вокругъ себя опасности, — мужей, которые цѣнятъ свободу больше жизни и чести, имя которыхъ радуетъ бѣдняка и угнетеннаго, пугаетъ отважнѣйшихъ и заставляетъ блѣднѣть тарановъ.
Швейцеръ (атаману). Этотъ малый нравится мнѣ. Слушай, дружище, ты нашелъ, кого искалъ.
Косинскій. Я думаю и надѣюсь скоро назвать ихъ своими братьями. А теперь покажите мнѣ того, кого я именно ищу. Я ищу вашего атамана, великаго графа фонъ-Моора.
Швейцеръ (съ жаромъ жметъ ему руку). Добрый товарищъ, мы съ тобой на ты.
Мооръ. А вы знаете атамана?
Косинскій. Это ты! Въ этомъ видѣ… Кто же, увидѣвъ тебя, пойдетъ искать другого? (Долго смотритъ на нею). Я всегда хотѣлъ увидѣть человѣка съ уничтожающимъ взглядомъ, человѣка, сидѣвшаго на развалинахъ Карѳагена. Теперь я ужъ не хочу этого.
Швейцеръ. Пройдоха, видно!
Мооръ. Что привело васъ ко мнѣ?
Косинскій. О, атаманъ, моя болѣе чѣмъ ужасная судьба… Я потерпѣлъ крушеніе на бурномъ житейскомъ море, я принужденъ былъ видѣть, какъ гибнутъ всѣ мои надежды, и мнѣ ничего не осталось, кромѣ мучительныхъ воспоминаній потери; они съ ума меня сведутъ, если я не заглушу ихъ какою-либо дѣятельностью.
Мооръ. Опять обвинитель Божества! Дальше!
Косинскій. Я былъ солдатомъ — несчастье и здѣсь преслѣдовало меня. Я поѣхалъ въ Остъ-Индію — на пути мой корабль разбился о рифы… Ничего, кромѣ рушившихся надеждъ! Я услышалъ, наконецъ, разсказы о твоихъ подвигахъ, о твоихъ разбояхъ, какъ они ихъ называютъ; я прошелъ тридцать миль съ твердымъ намѣреніемъ служить подъ твоимъ начальствомъ, если ты только примешь мои услуги. Прошу тебя, достойный атаманъ, не откажи мнѣ въ этомъ.
Швейцеръ (вскакиваетъ). Э-ге! Онъ отлично замѣнитъ намъ нашего Роллера! Подходящій парень для нашей шайки.
Мооръ. Твое имя?
Косинскій. Косинскій.
Мооръ. Какъ? Косинскій! Знаешь ли, что ты легкомысленный мальчикъ и шутишь важнымъ шагомъ въ своей жизни, какъ вѣтренная дѣвушка? Здѣсь не придется тебѣ, какъ ты, вѣроятно, думаешь, играть въ мячъ или кегли.
Косинскій. Я знаю, что ты хочешь сказать. Правда, мнѣ всего лишь двадцать четыре года, но я на своемъ вѣку не разъ видѣлъ блескъ сабель, не разъ слышалъ свистъ пуль.
Мооръ. Такъ ли, молодой человѣкъ? Неужели же ты только для того учился фехтованію, чтобъ умѣть зарѣзать путника изъ-за талера или распороть животъ женщинѣ? Уйди, уйди! Ты убѣжалъ, видно, отъ своей няньки, потому что она погрозила тебѣ розгой.
Швейцеръ. Кой чертъ, атаманъ! Что ты себѣ думаешь? Неужели ты не примешь къ себѣ этого геркулеса? Развѣ онъ не смотритъ такъ, какъ будто хочетъ прогнать саксонскаго маршала за Гангъ суповой ложкой?
Мооръ. Потому только, что тебѣ не повезло въ какихъ-то пустякахъ, ты являешься къ намъ и хочешь стать негодяемъ, убійцей? Убійство! Ребенокъ, понятно ли тебѣ это слово? Ты можешь спокойно спать, нарвавъ маковыхъ головокъ, но имѣть на душѣ убійство…
Косинскій. Я готовъ смѣло отвѣчать за каждое убійство, которое ты прикажешь мнѣ совершить.
Мооръ. Какъ? Ты даже настолько уменъ? Осмѣливаешься лестью ловить людей? Почему ты знаешь, что мнѣ не снятся страшные сны или что я не поблѣднѣю отъ ужаса на смертномъ одрѣ? Но много ли сдѣлалъ ты такого, что могло бы тебя навести на мысль объ отвѣтственности?
Косинскій. Дѣйствительно, еще очень мало! Но, все-таки, это путешествіе къ тебѣ, благородный графъ…
Мооръ. Твой воспитатель далъ тебѣ, вѣрно, прочесть исторію Робина? Этихъ неосторожныхъ негодяевъ слѣдовало бы на каторгу! Она, должно быть, разгорячила твое дѣтское воображеніе и заразила желаніемъ стать великимъ человѣкомъ? Не плѣняетъ ли тебя имя и слава? Не хочешь ли себя обезсмертить разбоями? Помни, достойный юноша, для разбойниковъ нѣтъ лавровыхъ вѣнковъ! Нѣтъ тріумфа для побѣдъ бандита! Для него есть проклятіе, опасность, позоръ и. смерть. Видишь вонъ тамъ на холмѣ висѣлицу?
Шпигельбергъ (ходитъ недовольный). Какъ глупо! Какъ непростительно глупо! Это не способъ! Я брался за это иначе!
Косинскій. Чего можетъ бояться тотъ, кто не боится смерти?
Мооръ. Браво! Неподражаемо! Ты, видно, добросовѣстно учился въ школѣ: знаешь Сенеку на память. Но, милый другъ, этими сентенціями не обмануть тебѣ страждущей природы, никогда не притупить острыхъ стрѣлъ страданій. Обдумай хорошо, сынъ мой! (Беретъ его за руку) Подумай! Совѣтую тебѣ, какъ отецъ! Прежде чѣмъ прыгнуть въ пропасть, узнай глубину ея. Если тебя ждетъ въ свѣтѣ еще хоть одна радость… Могутъ быть минуты, когда ты опомнишься, но тогда будетъ уже поздно. Ты выступаешь изъ человѣческаго общества, вступая въ нашу среду; здѣсь ты долженъ будешь стать великимъ человѣкомъ или сатаной. Еще разъ, сынъ мой! Если хоть искра надежды тлѣетъ для тебя гдѣ-либо въ другомъ мѣстѣ, оставь этотъ страшный союзъ, скрѣпленный отчаяніемъ, если не высшею мудростью. Можно ошибаться, повѣрь мнѣ, можно считать силою духа то, что въ концѣ концовъ есть только отчаяніе… Вѣрь мнѣ, вѣрь, и бѣги отсюда поскорѣе!
Косинскій. Нѣтъ, теперь ужъ я не уйду. Если тебя не трогаютъ мои мольбы, такъ выслушай исторію моего несчастья… Ты самъ тогда дашь мнѣ въ руки мечъ, ты… Сядьте всѣ возлѣ меня и выслушайте внимательно!
Мооръ. Хорошо! Я послушаю эту исторію.
Косинскій. Знайте же, я чешскій дворянинъ; послѣ смерти моего отца, я сталъ владѣтелемъ большого имѣнія. Уголокъ былъ райскій, такъ какъ въ немъ жилъ ангелѣдѣвушка, украшенная всѣми прелестями цвѣтущей юности, чистая, какъ свѣтлое небо. Но кому говорю я это? Слова проходятъ мимо ушей вашихъ: вы, вѣдь, никогда не любили, никогда не были любимы.
Швейцеръ. Тише, тише! Нашъ атаманъ вспыхнулъ, покраснѣлъ!
Мооръ. Перестань! Я выслушаю тебя въ другой разъ… завтра, въ ближайшій день… завтра, въ ближайшій день, или же послѣ того… какъ насмотрюсь на кровь.
Косинскій. Кровь! Кровь! Слушай же дальше! Кровь наполнитъ всю твою душу… Она была мѣщанка, нѣмка по происхожденію, но ея внѣшность уничтожила всѣ предразсудки дворянства. Съ боязливою скромностью приняла она отъ меня обручальный перстень, а черезъ два дня я долженъ былъ повести свою Амалію къ алтарю.
Мооръ (быстро встаетъ)…
Косинскій. Среди упоенія ожидающаго меня счастья, среди брачныхъ приготовленій, я былъ внезапно вызванъ черезъ нарочнаго ко дворцу. Я явился. Мнѣ показываютъ письма, писанныя будто бы мною, полныя измѣнническаго содержанія. Я побагровѣлъ отъ злости… У меня отобрали шпагу и бросили меня въ темницу. Я. совершенно потерялъ голову послѣ этого.
Швейцеръ.. Тѣмъ временемъ… Продолжай! Я предугадываю, что произойдетъ.
Косинскій. Я пробылъ тамъ цѣлый мѣсяцъ, и рѣшительно не могъ себѣ объяснить, какъ все произошло. Я страдалъ за свою Амалію, которая терпѣла смертельныя муки вслѣдствіе постигшей меня судьбы. Наконецъ, является первый министръ двора, поздравляетъ меня въ сладенькихъ словакъ съ открытіемъ моей невиновности, читаетъ мнѣ приказъ объ освобожденіи и возвращаетъ шпагу. Я спѣшу въ свой замокъ, въ объятія моей Амаліи, — она исчезла. Въ полночь она была увезена, никто не зналъ — куда? И ни одинъ человѣкъ не видѣлъ ея болѣе. Будто свѣтъ молніи озарилъ мой умъ… Я быстро возвращаюсь въ городъ, разыскиваю ее при дворѣ… Всѣ смотрятъ на меня съ удивленіемъ, никто не хочетъ отвѣчать. Наконецъ, я отыскалъ ее за потаенной рѣшеткой; она бросила мнѣ записочку.
Швейцеръ. Развѣ я этого не говорилъ?
Косинскій. Адъ, смерть и черти! Въ запискѣ было написано, что ей предоставили на выборъ: или видѣть меня мертвымъ, или же сдѣлаться любовницей князя. Въ борьбѣ между любовью и честью она рѣшилась на послѣднее, и (смѣясь) я былъ спасенъ.
Швейцеръ. Что же ты послѣ этого сдѣлалъ?
Косинскій. Я стоялъ, какъ пораженный громомъ. Кровь — была моя первая мысль, кровь — моя послѣдняя. Съ пѣной у рта бросился я домой, выбралъ трехгранную шпагу, и съ ней, какъ стрѣла, къ министру, ибо только онъ, онъ одинъ былъ адскимъ сводникомъ. Меня, вѣроятно, замѣтили съ улицы, потому что всѣ комнаты были заперты, когда я появился. Ищу, спрашиваю; мнѣ отвѣчаютъ, что министръ уѣхалъ къ князю. Отправляюсь прямо во дворецъ, а его и тамъ нѣтъ. Тогда я возвращаюсь опять въ его квартиру, выламываю двери, нахожу его, и только что хочу но тутъ выскакиваютъ изъ засады пять лакеевъ и вырываютъ у меня шпагу.
Швейцеръ (топаетъ). И онъ ничего не получилъ? Ты такъ и ушелъ ни съ чѣмъ?
Косинскій. Меня взяли подъ стражу, судили, обвинили съ лишеніемъ чести, и, — замѣтьте это, — по особой милости, выслали за границу. Мои имѣнія подарены министру, моя Амалія остается въ когтяхъ тигра, вздыхаетъ и горюетъ о своей жизни, въ то время какъ мнѣ приходится удерживаться отъ мщенія и изгибаться подъ ярмомъ деспотизма.
Швейцеръ (встаетъ и машетъ саблей). Это намъ на руку, атаманъ! Тутъ есть чѣмъ заняться!
Мооръ (ходившій въ волненіи взадъ и впередъ все это время, быстро обращается къ разбойникамъ). Я долженъ ее видѣть! Вставайте! Собирайтесь! Ты остаешься у насъ, Косинскій! Скорѣе въ дорогу!
Разбойники. Куда? Что?
Мооръ. Куда? Кто спрашиваетъ — куда? (Гнѣвно Швейцеру). Измѣнникъ, ты хочешь удержать меня! Но спасеніемъ небеснымъ…
Швейцеръ. Я измѣнникъ? Ступай въ адъ, и я за тобой пойду!
Мооръ (обниметъ его). Вратъ, ты пойдешь со мной… Она плачетъ! Она клянетъ свою жизнь! На ноги! Живѣй! Всѣ! Въ Франконію! Черезъ восемь дней мы должны тамъ быть. (Уходятъ).
ЧЕТВЕРТОЕ ДѢЙСТВІЕ.
правитьОкрестности замка Мооровъ.
Разбойникъ Мооръ. Косинскій вдали.Мооръ. Пойди впередъ и доложи обо мнѣ. Ты помнишь все, что тебѣ нужно сказать?
Косинскій. Вы — графъ фонъ-Брандъ, ѣдете изъ Мекленбурга, а я вашъ слуга. Не безпокойтесь, я сумѣю сыграть свою роль. Прощайте! (Уходитъ).
Мооръ. Привѣтствую тебя, родная земля! (Цѣлуетъ землю). Родное небо, родное солнце!' Васъ — поля и пригорки, ручьи и лѣса! Васъ всѣхъ, всѣхъ сердечно привѣтствую! Какой пріятный вѣтерокъ вѣетъ съ моихъ родныхъ горъ! Какая цѣлительная отрада нисходитъ отъ васъ навстрѣчу бѣдному изгнаннику! — Рай! Поэтичный міръ! Осторожнѣе, Мооръ; твоя нога теперь въ святомъ храмѣ. (Подходитъ ближе). Посмотри — вотъ и гнѣзда ласточекъ во дворѣ замка, садовая калитка, и уголъ забора, гдѣ ты такъ часто подслушивалъ и дразнилъ ловца, — а тамъ внизу долина, гдѣ ты, герой Александръ, велъ своихъ македонянъ въ сраженіе при Арбелахъ, и тутъ же зеленый холмъ, съ котораго ты прогналъ персидскаго сатрапа и гдѣ высоко развѣвалось твое побѣдное знамя! (Улыбается). Золотые годы дѣтства снова оживаютъ въ душѣ несчастнаго… Ты былъ здѣсь такъ счастливъ, такъ невиненъ, такъ веселъ, а теперь вотъ здѣсь лежатъ развалины твоихъ надеждъ! Здѣсь долженъ былъ ты нѣкогда жить какъ великій, извѣстный, уважаемый человѣкъ… здѣсь долженъ былъ ты вторично пережить свое дѣтство въ цвѣтущихъ дѣтяхъ Амаліи… здѣсь, здѣсь долженъ былъ ты быть кумиромъ своего народа… Но злой врагъ былъ, видно, противъ этого! (Останавливается). Зачѣмъ я пришелъ сюда? Чтобы чувствовать себя, какъ узникъ, котораго звенящіе кандалы пробуждаютъ отъ сна о свободѣ? Нѣтъ, уйду обратно къ своему несчастью! Узникъ забылъ ужъ свѣтъ, но сонъ о свободѣ блеснулъ передъ нимъ, какъ молнія среди ночи, послѣ которой дѣлается еще темнѣе. Прощайте, родныя долины! Нѣкогда видѣли вы мальчика Карла, и мальчикъ этотъ былъ счастливъ… теперь предъ вами мужчина, и онъ въ отчаяніи. (Поворачивается въ другую сторону и задумчиво глядитъ на отцовскій замокъ). Не взглянуть даже на нее… тогда какъ только одна стѣна отдѣляетъ Амалію отъ меня! Нѣтъ, я долженъ ее видѣть! Долженъ его видѣть! — Даже если это меня погубитъ, я долженъ ее увидѣть! (Оборачивается). Отецъ, отецъ, твой сынъ приближается! Прочь отъ меня, черная, дымящаяся кровь! Прочь сверкающій, свирѣпый взглядъ смерти! Освободи меня только на этотъ часъ! Амалія, отецъ! Твой Карлъ приближается! (Быстро идетъ къ замку). Мучь меня съ наступленіемъ дня, не покидай меня ночью, мучь меня въ сновидѣніяхъ! Только не отрави мнѣ этого единственнаго наслажденія! (Останавливается у воротъ). Что со мной? Что это, Мооръ? Будь же мужчиной! Страхъ смерти… Предчувствіе ужаснаго… (Входитъ).
Галлерея въ замкѣ.
Амалія. И вы увѣрены, что узнали бы его портретъ между многими другими?
Мооръ. О, навѣрное! Его образъ былъ всегда предъ моими глазами, какъ живой. (Осматриваетъ портреты). Это не онъ.
Амалія. Да! Это родоначальникъ графскаго дома; онъ получилъ дворянство отъ Барбароссы, которому онъ служилъ въ войнѣ съ пиратами.
Мооръ. И это не онъ… и это не. онъ… и тотъ также нѣтъ. Его нѣтъ между этими портретами.
Амалія. Какъ? Посмотрите-ка получше! Я думала, что вы его знали…
Мооръ. Своего отца я не лучше знаю! Ему недостаетъ, придававшаго выраженіе кротости, штриха у рта; по этой чертѣ его можно узнать между тысячами… Это не онъ.
Амалія. Я поражена. Какъ, восемнадцать лѣтъ всего не видѣть, и еще…
Мооръ (быстро покраснѣвъ). Вотъ это онъ! (Стоитъ, точно пораженный молніей).
Амалія. Прекрасный человѣкъ!
Мооръ (углубленный въ созерцаніе). Отецъ, отецъ, прости меня! Да, отличный человѣкъ! (Утираетъ глаза). Божественный человѣкъ!
Амалія. Вы, кажется, принимаете въ немъ много участія.
Мооръ. О, отличный человѣкъ! И онъ умеръ.
Амалія. Умеръ! Какъ наши лучшія радости умираютъ. (Беретъ его за руку). Дорогой графъ, подъ солнцемъ не созрѣваетъ счастье.
Мооръ. Совершенно вѣрно, совершенно вѣрно! Неужели вы это знаете по опыту? Вамъ, вѣдь, не больше двадцати трехъ лѣтъ.
Амалія. Да, я узнала это по опыту. Все живетъ для того, чтобы потомъ печально умереть. Мы заботимся обо всемъ, стараемся все пріобрѣсть, чтобы все это съ болью въ сердцъ потерять.
Мооръ. Вы лишились уже чего-нибудь?
Амалія. Ничего! Всего! Ничего! — Пойдемте дальше, графъ!
Мооръ. Такъ скоро? Чей это портретъ съ правой стороны? Мнѣ кажется, это тоже несчастная личность.
Амалія. Этотъ портретъ съ лѣвой стороны — сынъ графа, нынѣшній владѣлецъ…. Пойдемте, пойдемте!
Мооръ. Но этотъ портретъ съ правой стороны?
Амалія. Не хотители пойти въ садъ?
Мооръ. Но этотъ портретъ съ правой стороны?.. Ты плачешь, Амалія?
Мооръ. Она любитъ меня! Она любитъ меня! Все ея существо трепетало, изъ глазъ предательски лились слезы. Она меня любитъ! Несчастный, заслужилъ ли ты это? Не стою ли я здѣсь, какъ осужденный предъ эшафотомъ? Не на этой ли софѣ я упивался нѣгой? Не отцовскія ли это комнаты? (Передъ портретомъ отца). Ты. ты… Огонь изъ твоихъ глазъ — проклятіе, проклятіе, отверженіе! Гдѣ я? Ночь передъ глазами… Ужасъ… Боже! Я, я его убилъ! (Убѣгаетъ).
Францъ. Прочь этотъ образъ! Прочь, трусъ! Чего ты страшишься и передъ кѣмъ? За эти нѣсколько часовъ пребыванія графа въ моемъ домѣ, развѣ я не чувствую себя такъ, какъ будто по моимъ стопамъ ходитъ адскій шпіонъ? Мнѣ кажется, что я его знаю! Въ его дикомъ загорѣвшемъ лицѣ есть что-то великое, часто видѣнное, что заставляетъ меня трепетать. И Амалія неравнодушна къ нему! Развѣ она не глядитъ на этого негодяя какимъ-то страстно-тоскливымъ взглядомъ, на который она такъ скупа для всѣхъ. Развѣ 5і не видѣлъ, какъ она воровски уронила пару слезъ въ вино, которое онъ за моей спиной пилъ съ такой жадностью, какъ будто хотѣлъ проглотить и стаканъ? Да, я видѣлъ это, въ зеркалѣ видѣлъ я это своими собственными глазами. Эй, Францъ, будь осторожнѣе! Тутъ кроется какое-то гибельное чудовище! (Всматривается въ портретъ Карла). Его длинная, гусиная шея, его черные блестящіе глаза… Гм! Гм! Его черныя, нависшія брови… (Пораженный) Злорадный адъ! Ты шлешь мнѣ это предчувствіе? Это Карлъ! Да, теперь оживаютъ опять предо мной всѣ его черты! Это онъ! Несмотр5і на его маску… это онъ… несмотря на его маску! Это онъ… Смерть и проклятье! (Въ волненіи ходитъ взадъ и впередъ). Развѣ для того я бодрствовалъ цѣлыя ночи, для того снесъ скалы, засыпалъ пропасти и возсталъ противъ всѣхъ человѣческихъ инстинктовъ, чтобъ этотъ жалкій бродяга въ концѣ концовъ разрушилъ мои искусныя сооруженія… Погоди! Я не кончилъ, значитъ, своего дѣла… Я и такъ погрязъ по самыя уши въ смертельные грѣхи, такъ что было бы безуміемъ плыть обратно, когда берегъ такъ далеко позади… О возвратѣ нечего думать. Само милосердіе было; бы пущено по міру и безконечное состраданіе стало бы банкротомъ, если бъ они вздумали простить мнѣ мои грѣхи. Итакъ, впередъ, какъ подобаетъ мужчинѣ!… (Звонитъ). Пусть сначала летитъ къ духу отца, а потомъ ужъ явится ко мнѣ! Я смѣюсь надъ мертвецами! Даніель! Эй, Даніель! Что это значитъ! И его возстановили они противъ меня! Онъ смотритъ такъ таинственно.
Даніель. Что прикажете, баринъ?
Францъ. Ничего. Поди, налей мнѣ въ этотъ бокалъ вина, да поскорѣе. (Даніелъ уходитъ). Погоди, старикъ, я тебя поймаю! Я такъ посмотрю на тебя, что твоя нечистая совѣсть поблѣднѣетъ подъ маской! Онъ долженъ умереть! Неискусенъ тотъ, кто, сдѣлавъ наполовину свое дѣло, оставляетъ его и смотритъ, что дальше будетъ.
Францъ. Поставь его здѣсь! Смотри мнѣ прямо въ глаза! Какъ дрожатъ твои колѣни! Ты весь трясешься! Сознавайся, старикъ, что ты сдѣлалъ?
Даніель. Ничего, баринъ! Клянусь Богомъ и своей бѣдной душой, ничего!
Францъ. Выпей это вино! Что? Ты медлишь? Говори же живѣй, что бросилъ ты въ вино?
Даніель. Сохрани Богъ! Что? Я — въ вино?…
Францъ. Ядъ бросилъ ты въ вино! Развѣ ты не поблѣднѣлъ, какъ снѣгъ? Сознавайся, сознавайся! Кто тебѣ его далъ? Не правда ли, графъ, графъ тебѣ его далъ?
Даніель. Графъ? Господи! Графъ ничего мнѣ не давалъ.
Францъ (хватаетъ его за грудъ). Я придушу тебя такъ, что ты посинѣешь, старый лгунъ! Ничего? А отчего вы все вмѣстѣ? Ты, онъ и Амалія? О чемъ вы безпрестанно шепчетесь? Говори, какую тайну довѣрилъ онъ тебѣ!
Даніель. Богъ вездѣсущій знаетъ это: онъ не довѣрилъ мнѣ никакихъ тайнъ.
Францъ. Будешь ты еще лгать? Какія интриги затѣяли вы, чтобъ устранить, меня съ дороги? Не правда ли? Вы хотѣли меня задушить во время сна? Перерѣзать мнѣ горло во время бритья? Подсыпать яду въ вино или шоколадъ? Говори, говори! Или въ супъ подсыпать зелье думали вы, и даровать мнѣ вѣчный сонъ? Я все знаю.
Даніель. Да отступится отъ меня Богъ въ несчастьи, если я не говорю вамъ чистѣйшей правды.
Францъ. На этотъ разъ я тебя прощаю. Но онъ, вѣроятно, сунулъ тебѣ въ руки деньги? Онъ жалъ тебѣ руки сильнѣе, чѣмъ слѣдуетъ, — приблизительно такъ, какъ жмутъ руки старымъ знакомымъ.
Даніель. Никогда, баринъ.
Францъ. Не говорилъ онъ тебѣ, напримѣръ, что онъ ужъ немного знаетъ тебя, что ты его, пожалуй, долженъ знать… что когда-нибудь завѣса упадетъ съ твоихъ глазъ… Что… что, объ этомъ онъ тебѣ никогда не говорилъ?
Даніель. Ничего подобнаго.
Францъ. Что его удерживаютъ нѣкоторыя обстоятельства… что часто приходится одѣвать маску, чтобы стать ближе къ своимъ врагамъ… что онъ отомститъ за себя, страшно отомститъ?
Даніель. Ни слова.
Францъ. Что? Ничего? Подумай хорошенько. Онъ, вѣроятно, говорилъ тебѣ, что очень хорошо зналъ стараго господина… очень хорошо… что онъ любитъ его… очень любитъ… какъ сынъ, любитъ…
Даніель. Что-то подобное, насколько я могу припомнить, слышалъ я отъ него.
Францъ (блѣднѣя). Въ самомъ дѣлѣ говорилъ онъ? Какъ же! Разскажи мнѣ! Онъ сказалъ, что онъ мой братъ?
Даніель (удивленный). Что баринъ? Нѣтъ, этого онъ не говорилъ. Я стиралъ пыль съ рамъ, когда фрейленъ водила его по галлереѣ. Внезапно онъ остановился передъ портретомъ покойнаго господина, какъ будто громомъ пораженный. Барышня указала ему на портретъ и прибавила: «Отличный человѣкъ!» «Да, отличный человѣкъ!» отвѣтилъ онъ, утирая глаза.
Францъ. Слушай, Даніель! Ты знаешь, я былъ постоянно добръ къ тебѣ, я далъ тебѣ пищу и платье и освободилъ тебя въ старости отъ всякихъ работъ!…
Даніель. Да вознаградитъ васъ за это Господь! Я всегда вамъ вѣрно служилъ.
Францъ. Это я и хотѣлъ сказать. Ты никогда еще не противорѣчилъ мнѣ, такъ какъ ты прекрасно знаешь, что обязанъ повиноваться всѣмъ моимъ приказаніямъ.
Даніель. Отъ души, если это только не противъ Бога и совѣсти.
Францъ. Глупости, глупости! Не стыдно тебѣ? Старый человѣкъ, а вѣритъ сказкамъ! Эхъ, Даніель, ты сказалъ глупость. Я господинъ. Меня накажетъ Богъ и совѣсть, если только они есть.
Даніель (всплеснувъ руками). Милосердое небо!
Францъ. Во имя твоего послушанія! — понимаешь ты это слово? — во имя твоего послушанія приказываю тебѣ, чтобы завтра графа не было въ живыхъ.
Даніель. Помоги мнѣ, о Боже! Почему?
Францъ. Во имя твоего слѣпого повиновенія! Помни, что я требую отъ тебя этого.
Даніель. Отъ меня? Помоги мігѣ, пресвятая Богородица! Отъ меня? Чѣмъ же провинился я?
Францъ. Тутъ нечего долго думать — твоя судьба въ моихъ рукахъ. Хочешь ли ты всю свою жизнь томиться въ глубочайшей темницѣ, гдѣ голодъ заставитъ тебя грызть собственныя кости, а жгучая жажда — пить свою собственную кровь? Или же ты предпочтешь спокойную, безбѣдную старость?
Даніель. Что, господинъ? Спокойствіе въ старости — и убійство?
Францъ. Отвѣчай на вопросъ!
Даніель. Мои сѣдые волосы, мои сѣдые волосы!
Францъ. Да или нѣтъ?
Даніель. Нѣтъ! Умилосердись, Боже, надо мною!
Францъ (хочетъ будто уйти). Хорошо, это тебѣ понадобиться. (Даніель удерживаетъ его и падаетъ предъ нимъ на колѣни).
Даніель. Пощадите, баринъ! Пощадите!
Францъ. Да или нѣтъ?
Даніель. Баринъ! Мнѣ семьдесятъ одинъ годъ! Я чтилъ отца и мать, я никого никогда не обманывалъ, былъ всегда благочестивъ и честенъ, прослужилъ въ вашемъ домѣ сорокъ четыре года и жду теперь своего тихаго конца. Ахъ, баринъ, баринъ! (обнимаетъ ею колѣни), а вы хотите лишить меня послѣдняго моего утѣшенія въ моей смерти: чтобы червь совѣсти не далъ мнѣ сказать послѣдней молитвы, чтобъ я уснулъ, какъ чудовище, въ глазахъ Бога и людей? Нѣтъ! Нѣтъ! Вы не сдѣлаете этого, мой добрѣйшій, мой милый баринъ! Вы не можете требовать этого отъ семидесятилѣтняго старика.
Францъ. Да или нѣтъ? Къ чему вся эта болтовня?
Даніель. Я буду вамъ отнынѣ служить еще ревностнѣе, буду работать, какъ поденщикъ, буду позже ложиться, раньше вставать… я буду молиться за васъ въ своей утренней и вечерней молитвѣ, а Богъ не отринетъ молитвы стараго человѣка.
Францъ. Послушаніе лучше, чѣмъ жертва. Слышалъ ли ты, чтобы палачъ жеманился, когда нужно привести въ исполненіе приговоръ?
Даніель. Конечно. Но убить невиннаго…
Францъ. Долженъ я тебѣ отчетъ отдавать? Спрашиваетъ ли топоръ у палача, почему сюда, а не туда? Но смотри, какъ я терпѣливъ! Я обѣщаю тебѣ награду за то, что ты мнѣ обязанъ сдѣлать.
Даніель. Но я думалъ, что, исполняя свои обязанности, я останусь христіаниномъ.
Францъ. Безъ противорѣчій! Даю тебѣ цѣлый день на размышленіе! Взвѣсь это еще разъ! Счастье и несчастье… слышишь ты? Понимаешь ты? Величайшее счастье и ужаснѣйшее несчастье! Я сдѣлаю чудеса въ своихъ пыткахъ.
Даніель (послѣ нѣкотораго размышленія). Хорошо! Я это сдѣлаю. Завтра я это сдѣлаю. (Уходитъ).
Францъ. Искушеніе велико, да къ тому же онъ не родился мученикомъ за вѣру. Добраго здравья, господинъ графъ! Завтра вечеромъ, повидимому, вы будете уже на томъ свѣтѣ! Все дѣло только въ томъ, какъ разсудить, а только глупый можетъ итти противъ своей выгоды. У отца, который, можетъ быть, выпилъ лишнюю бутылку вина, является похотливое желаніе… и благодаря этому рождается человѣкъ, — а человѣкъ былъ, навѣрное, послѣднею мыслью во время этой геркулесовской работы. И у меня также является желаніе, и благодаря этому околѣваетъ человѣкъ… Безъ сомнѣнія, здѣсь нужно больше ума и умысла, чѣмъ при его зачатіи. Не зависитъ ли рожденіе большинства людей почти всегда отъ полуденнаго іюльскаго зноя или отъ раздражающаго вида постели, или отъ соблазнительной позы спящей кухарки, или же отъ потушеннаго огня? Рожденіе человѣка — дѣло скотской похоти, какой-то случайности, — зачѣмъ же придавать какое-то важное значеніе его уничтоженію? Проклятая глупость нашихъ кормилицъ и нянекъ портитъ наше воображеніе страшными сказками и напечатлѣваетъ въ нашемъ мозгу картины страшнаго суда, такъ что невольный ужасъ заставляетъ наши члены содрогнуться, пропадаетъ смѣлая рѣшительность и пробуждающійся разумъ сковывается цѣпями суевѣрной тьмы. Убійство! Цѣлый адъ фурій летаетъ вокругъ этого слова! Природа позабыла сотворить однимъ человѣкомъ больше — не подвязали пупка, — отцу ничего не досталось въ брачную ночь… и всѣ эти цѣли исчезли. Было нѣчто и стало ничѣмъ, — будто это не то же самое, что и было «ничто» и есть «ничто», а изъ-за «ничего» жаль тратить слова. Человѣкъ рождается изъ грязи, нѣкоторое время пребываетъ въ грязи, самъ производитъ грязь и превращается опять въ грязь, пока, наконецъ, грязью же не пристанетъ къ подошвамъ своего правнука, — грязный кругъ человѣческаго предназначенія. Это конецъ пѣсенки. Итакъ, счастливаго пути, братецъ! Совѣсть можетъ, пожалуй, гнать сморщенныхъ старыхъ дѣвокъ изъ публичнаго дома и мучить на смертномъ одрѣ старыхъ ростовщиковъ — у меня она никогда не получитъ аудіенціи. (Уходитъ).
Другая комната замка.
Мооръ. Гдѣ фрейлейнъ?
Даніель. Баринъ, позвольте бѣдному человѣку попросить васъ кое о чемъ.
Мооръ. Позволяю тебѣ охотно. Чего ты хочешь?
Даніель. Немногаго — и всего… такъ мало и такъ много вмѣстѣ съ тѣмъ! Позвольте мнѣ поцѣловать вашу руку!
Мооръ. Нѣтъ, добрый старикъ! (Обнимаетъ его). Вѣдь, ты могъ бы быть моимъ отцомъ.
Даніель. Вашу руку, вашу руку! Молю васъ!
Мооръ. Нѣтъ, нѣтъ!
Даніель. Непремѣнно. (Хватаетъ его руку, быстро осматриваетъ ее и падаетъ предъ нимъ на колѣни). Дорогой, добрѣйшій Карлъ!
Мооръ (пугается, потомъ, опомнившись, сухо). Другъ, что такое ты говоришь? Я тебя не понимаю!
Даніель. Да, отказывайтесь, притворяйтесь! Хорошо, хорошо! Вы, все-таки, мой дорогой баринъ! Боже, я, старикъ, дожилъ до такой радости! Какой я глупецъ, что сразу не… Отецъ небесный! Значитъ, вы опять возвратились, — а старый баринъ ужъ умеръ… Вы опять у насъ… Какимъ я слѣпымъ осломъ былъ (ударяетъ себя въ голову), что сразу васъ не… Но кому бы это могло притти въ голову! Я со слезами молился объ этомъ… Іисусе Христе, вѣдь, онъ живехонекъ стоитъ опять въ нашемъ домѣ.
Мооръ. Что это за рѣчь? Вы въ нервной горячкѣ? Или вы, можетъ быть, репетируете театральную роль?
Даніель. Фу, ты! Не хорошо такъ шутить надъ старымъ слугой. Этотъ рубецъ! Помните еще? Великій Боже! Сколько вы на меня страху нагнали! Я васъ такъ всегда любилъ, а вы мнѣ чуть было такого горя не причинили. Вы сидѣли у меня на колѣнахъ — помните? — тамъ, въ круглой комнатѣ… Не правда ли? Это вы, вѣрно, забыли… и кукушку, которую вы такъ любили слушать? Представьте себѣ! Кукушка разбита, вдребезги разбита… Старая Сусанна, подметая полъ, зацѣпила ее и разбила… Да, вы сидѣли у меня на колѣнахъ, и какъ бывало вскрикните: ну-ну! Я и бѣгу принесть вамъ лошадку. Боже, и нужно же было мнѣ, старому дураку, бѣжать! Меня въ жаръ бросило, когда до моего слуха донесся крикъ. Прибѣгаю, а тутъ кровь льется, а вы сами на полу. Святая Богородица! Я себя чувствовалъ такъ, какъ будто меня кто обдалъ ушатомъ холодной воды. Такъ всегда бываетъ, когда не смотрятъ хорошо за дѣтьми. Великій Боже! А если бы вы себѣ въ глазъ попали, — хорошо что только руку разрѣзали, а, все-таки, правую руку. Никогда въ жизни, сказалъ я себѣ, не дамъ я ребенку въ руки ни ножа, ни ножницъ, вообще ничего остраго. На счастье, баринъ съ барыней уѣхали. Это будетъ мнѣ наукой на всю жизнь, сказалъ я!.. А если бъ я изъ-за этого потерялъ мѣсто, а если бы… Богъ пусть проститъ вамъ это, злое дитя!.. Но, слава Богу, это зажило и только рубецъ остался.
Мооръ. Ни слова не понимаю изъ того, что ты говорить.
Даніель. Хорошо, хорошо! А тогда?. Сколько разъ давалъ я вамъ украдкой печенья, бисквиты и макароны… я всегда васъ очень любилъ. А помните, что вы мнѣ сказали въ конюшнѣ, когда я посадилъ васъ на лошадь стараго барина и позволилъ покататься на лугу? «Даніель», сказали вы, «дай мнѣ только выроста большимъ, ты будешь моимъ управляющимъ и будетъ ѣздить со мной въ каретѣ». Да, сказалъ я и засмѣялся, если Богъ дастъ жизни и здоровья и вы не будете стыдиться старика, то я васъ попрошу дать мнѣ въ деревнѣ домикъ, который довольно-таки долго уже пустуетъ; я купилъ бы себѣ двадцать ведеръ вина и началъ бы на старости лѣтъ хозяйничать. Да, смѣйтесь, смѣйтесь! Вы все забыли! Вы не хотите признать старика! Но вы, все-таки, мой дорогой господинъ! Конечно, вы были немного вѣтрены — не гнѣвайтесь за это на меня! — въ молодости такъ всегда почти бываетъ… Но все еще будетъ хорошо!
Мооръ (обнимаетъ ею). Да, Даніель, я не хочу дольше отпираться! Я твой Карлъ, твой погибшій Карлъ! Что дѣлаетъ моя Амалія?
Даніель (плачетъ). И я, старый грѣшникъ, дожилъ еще до такой радости! А покойный господинъ напрасно плакалъ! Moжешь спокойно теперь умереть, старикъ! Мой господинъ живъ, я его собственными глазами видѣлъ!
Мооръ. И я сдержу свое обѣщаніе. Возьми вотъ это, старикъ, за лошадь. (Даетъ ему тяжелый кошелекъ). Я не забылъ тебя, старикъ!
Даніель. Какъ? Что вы дѣлаете? Слишкомъ много; вы ошиблись.
Мооръ. Я не ошибся, Даніель! (Даніелъ хочетъ упасть передъ нимъ). Встань! Скажи мнѣ, что дѣлаетъ моя Амалія?
Даніель. Божья награда! Божья награда!.. Ваша Амалія! О, она не переживетъ, она умретъ отъ радости.
Мооръ (живо). Она не забыла меня?
Даніель. Забыла? Что это вы выдумываете? Васъ забыть? Вамъ слѣдовало бы быть тогда здѣсь, когда было получено извѣстіе о вашей смерти; слухъ-то баринъ распустилъ… Вамъ бы слѣдовало ее видѣть тогда, какъ она мучилась!
Мооръ. Что ты говоришь? Мой братъ…
Даніель. Да, вашъ братъ… баринъ нашъ… вашъ братъ… Въ другой разъ, когда будетъ свободное время, я вамъ больше разскажу… Ахъ, какъ она его ловко отдѣлала, когда онъ ежедневно приставалъ къ ней съ предложеніемъ сдѣлаться его женой. О, я пойду скажу ей! [Хочетъ уйти).
Мооръ. Стой! Стой! Она не должна этого знать! Никто не долженъ этого знать, и мой братъ также…
Даніель. Вашъ братъ? Нѣтъ, онъ не долженъ знать этого! Ни въ какомъ случаѣ!.. Если только онъ не знаетъ уже больше, чѣмъ ему слѣдуетъ знать!.. О, я вамъ говорю, есть гнусные люди, гнусные братья, гнусные господа, но я не хочу даже за всѣ деньги моего господина быть гнуснымъ слугой… Старый баринъ думалъ, что вы умерли.
Мооръ. Что ты тамъ бормочешь?
Даніель (тихо). Когда такъ нежданно воскресаютъ… Ватъ братъ былъ единственнымъ наслѣдникомъ покойнаго барина…
Мооръ. Старикъ! Что ты шепчешь сквозь зубы, какъ будто на твоемъ языкѣ вертится какая-то чудовищная тайна, которая не хочетъ, но должна сорваться съ него? Говори яснѣе!
Даніель. Я предпочту грызть свои собственныя кости отъ голода и пить свою собственную кровь отъ жажды, чѣмъ заработать полное довольство убійствомъ! (Быстро уходитъ).
Мооръ. Обманутъ! Обманутъ! Какъ будто молнія озарила мою душу! Мошенническія продѣлки! Адъ и небо! Не ты, отецъ! Мошенническія продѣлки! Убійца, грабитель благодаря имъ! Очерненъ предъ нимъ! Мои письма перехвачены, подмѣнены. Его сердце полно любви, а я чудовищный глупецъ… Полно любви его отцовское сердце… О, низость, низость! Стоило мнѣ только пасть предъ нимъ на колѣни, одну слезу уронить! О, я, ослѣпленный, ослѣпленный глупецъ!… Я могъ бы быть счастливъ… О, подлость, подлость! Счастье моей жизни такъ мошеннически украдено. Грабитель, убійца благодаря мошенническимъ штукамъ! Онъ не гнѣвался даже. Въ его сердцѣ не было и мысли, о проклятіи… О, злодѣй! Непостижимый, низкій, отвратительный злодѣй!
Косинскій. Куда ты дѣвался, атаманъ? Что это? Я вижу, ты хочешь еще здѣсь остаться.
Мооръ. Сѣдлай коней! Съ заходомъ солнца мы должны перейти черезъ границу!
Косинскій. Ты шутишь?
Мооръ (повелительно). Живо, живо! Не возись долго, оставь здѣсь все! Старайся, чтобы никто тебя не увидѣлъ. (Косинскій уходитъ).
Мооръ. Бѣгу изъ этихъ стѣнъ. Малѣйшая остановка могла бы меня привести въ бѣшенство, а онъ, вѣдь, сынъ моего отца. Братъ, братъ, ты сдѣлалъ меня несчастнѣйшимъ человѣкомъ на свѣтѣ; я никогда не оскорбилъ тебя, ты не по-братски поступилъ. Пожинай плоды своего злодѣянія въ спокойствіи, я не стану отравлять тебѣ твоего наслажденія моимъ присутствіемъ… но ты поступилъ не по-братски. Пусть тьма потушитъ это дѣло и смерть не вызоветъ его снова на свѣтъ.
Косинскій. Лошади осѣдланы; можно садиться и ѣхать, если угодно.
Мооръ. Мучитель ты мой! Зачѣмъ такъ скоро? Неужели я ея больше не увижу?
Косинскій. Если угодно, я ихъ сейчасъ же разсѣдлаю. Вы, вѣдь, приказали мнѣ спѣшить.
Мооръ. Еще одинъ разъ! Еще одно прости!.. Я долженъ выпить весь ядъ этого блаженства, а тогда… Погоди, Косинскій! Только десять минутъ подожди меня на замковомъ дворѣ — и мы уѣдемъ отсюда!
Въ саду.
Амалія. «Амалія, ты плачешь?» Это онъ сказалъ голосомъ… Мнѣ показалось будто вся природа помолодѣла… будто съ этимъ голосомъ проснулась прошлая любовь! Соловей пѣлъ, какъ тогда… цвѣты благоухали, какъ тогда… а я, упоенная счастьемъ, обнимала его. Ахъ, лживое, коварное сердце, какъ хочешь ты прикрыть свое клятвопреступленіе! Нѣтъ, нѣтъ! Прочь изъ моего сердца ты, преступный образъ! Я не нарушила своей клятвы! Ты единственный! Прочь изъ моей души вы, предательскія, безбожныя желанія! Въ сердце, гдѣ царилъ Карлъ, ни одинъ смертный не долженъ проникнуть… Но почему же моя душа все время противъ воли рвется къ этому пришельцу? Онъ будто прикованъ къ образу моего единственнаго Карла, сталъ какъ бы вѣчнымъ спутникомъ его. «Ты плачешь, Амалія?» Убѣгу отъ него! Убѣгу! Никогда больше не увижу я этого пришельца.
Амалія. Тихо! Тихо! Не калитка ли скрипнула? (Замѣчаетъ Карла и отскакиваетъ). Онъ?… куда?… что? Я какъ будто прикована — не могу бѣжать. Не оставь меня, Боже! Нѣтъ, ты не вырвешь у меня моего Карла! Въ моей душѣ нѣтъ мѣста для двухъ божествъ — я обыкновенная смертная! (Вынимаетъ портретъ Карла). Ты, мой Карлъ, будь моимъ защитникомъ противъ этого пришельца, нарушителя спокойствія моей любви! На тебя смотрѣть буду, не оторву глазъ отъ тебя… Прочь всѣ преступные взгляды на этого!.. (Сидитъ молча, устремивъ взоръ на портретъ).
Мооръ. Вы здѣсь, фрейлейнъ… и такъ печальны? И слеза на этомъ портретѣ (Амалія не отвѣчаетъ ему). А кто этотъ счастливецъ, изъ-за котораго серебрится глазъ ангела? Нельзя ли и мнѣ на этого счастливца… (Хочетъ посмотрѣть на портретъ).
Амалія. Нѣтъ!.. да!… нѣтъ!..
Мооръ. Заслуживаетъ ли онъ такого боготворенія? Заслуживаетъ ли?..
Амалія. Если бы вы его знали!
Мооръ. Я бы ему позавидовалъ!
Амалія. Боготворили бы, хотите вы сказать.
Мооръ. А!
Амалія. О, вы такъ бы его любили! Въ его лицѣ было такъ много… въ его глазахъ… въ звукѣ его голоса, такъ много сходнаго съ вами… что я такъ люблю…
Мооръ (смотритъ въ землю).
Амалія. Тутъ, гдѣ вы стоите, стоялъ онъ тысячи разъ, а рядомъ съ нимъ та, которая забывала подлѣ него небо и землю. Здѣсь глазъ его блуждалъ по этой великолѣпной окрестности, а она, казалось, чувствовала этотъ благородный, награждающій взоръ и дѣлалась еще красивѣй. Здѣсь плѣнять онъ своей небесной музыкой воздушныхъ слушателей. Здѣсь онъ срывалъ розы для меня, здѣсь, здѣсь лежалъ онъ въ моихъ объятіяхъ, его уста горѣли на моихъ и цвѣты радостно умирали подъ ногами влюбленныхъ…
Мооръ. Его нѣтъ?
Амалія. Онъ плаваетъ по бурнымъ морямъ …любовь Амаліи съ нимъ; онъ бродитъ по непроходимымъ песчанымъ пустынямъ…. любовь Амаліи заставляетъ зеленѣть горячій песокъ подъ его ногами и дикіе кустарники цвѣсти; полуденное солнце жжетъ его обнаженную голову, сѣверный снѣгъ леденитъ его ноги, бурливый градъ бьетъ его въ високъ… а любовь Амаліи убаюкиваетъ его во время бурь. Моря и горы раздѣляютъ любящихъ другъ друга, но души разбиваютъ свои темницы и сходятся въ раю любви… Вы какъ будто опечалены, графъ?
Мооръ. Слова любви оживляютъ и мою любовь.
Амалія (блѣдная). Что? Вы любите другую? Горе мнѣ! Что я сказала!
Мооръ. Она считала меня умершимъ, то, все-таки, осталась вѣрна умершему; она [услыхала, что я живъ, и принесла мнѣ въ жертву вѣнецъ праведницы. Она думаетъ, что я блуждаю въ пустыняхъ, что я въ страшномъ несчастьи, и ея любовь слѣдуетъ за мной черезъ пустыни и несчастья. Ее также зовутъ Амаліей, фрейлейнъ!
Амалія. Какъ завидую я вашей Амаліи!.
Мооръ. О, она несчастная дѣвушка; она любитъ погибшаго… любовь ея никогда не будетъ вознаграждена.
Амалія. Нѣтъ, она будетъ вознаграждена на небѣ. Развѣ не говорятъ, что есть лучшій міръ;'гдѣ скорбящіе возрадуются, а любящіе снова встрѣтятся?!
Мооръ. Да, міръ, гдѣ спадетъ завѣса и любящіе съ ужасомъ встрѣтятся другъ съ другомъ. Вѣчность — ему имя. Моя Амалія насчастная дѣвушка.
Амалія. Несчастная? И вы ее любите?
Мооръ. Несчастна она потому, что меня любитъ! Что, если бъ я былъ убійцей? Что, если бы вашъ возлюбленный, фрейлейнъ, за каждый вашъ поцѣлуй отсчитывалъ вамъ по убійству? Горе моей Амаліи! Она несчастная дѣвушка.
Амалія (радостно). Какая же я счастливая дѣвушка! Мой милый — отраженіе Во-' жества, а Божество — милость и состраданіе! Даже страданій мухи не могъ онъ видѣть… Его душа такъ далека отъ кровавой мысли, какъ полдень далекъ отъ полуночи.
Мооръ (отворачивается быстро и смотритъ на окрестность).
Амалія (поетъ и играетъ на лютнѣ).
Милый Гекторъ, не спѣши въ сраженье,
Гдѣ Ахилловъ мечъ безъ сожалѣнья
Тѣнь Патрокла жертвами даритъ!
Кто жъ малютку твоего наставитъ
Чтить боговъ, копье и лукъ наставитъ,
Если дикій Ксанфъ тебя умчитъ?
Мооръ (молча беретъ лютню и играетъ).
Милый другъ, копье и щитъ скорѣе!..
Тамъ въ кровавой сѣчѣ веселѣе!..
Близлежащій лѣсъ. Ночь. Въ серединѣ старый заброшенный замокъ.
Разбойничья шайка расположилась на землѣ.
Рѣзать, грабить, куралесить*)
Намъ ужъ не учиться стать.
Завтра могутъ насъ повѣсить,
Нынче — будемъ пировать.
Мы жизнь разгульную ведемъ,
Жизнь полную веселья:
Мы ночью спимъ въ лѣсу густомъ,
Намъ бури, вѣтеръ нипочемъ,
Что ночь — то новоселье.
Меркурій, нашъ веселый богъ,
Насъ научилъ всему, какъ могъ.
Мы нынче у поповъ кутимъ,
А завтра — въ путь дорогу.
Что намъ не надобно самимъ,
То жертвуемъ мы Богу.
И только сочный виноградъ
У насъ въ башкахъ забродитъ, —
Мы поднимаемъ цѣлый адъ,
И намъ тогда самъ чертъ не братъ,
И все вверхъ дномъ заходитъ.
И стонъ зарѣзанныхъ отцовъ,
И матерей напрасный зовъ,
И вой дѣтей, и женщинъ крики
Для насъ пріятнѣе музыки.
О, какъ они страшно визжать подъ ножомъ!
Какъ кровь у нихъ бьется изъ горла ручьемъ
А насъ веселятъ ихъ кривлянья и муки,
Въ глазахъ у насъ красно, въ крови у насъ руки.
Когда жъ придетъ мой смертный часъ, —
Палачъ, кончай скорѣе!
Друзья, всѣхъ петля вздернетъ насъ:
Кутите жъ веселѣе!
Глотокъ на дорогу! Скорѣе вина!
Ура! ай люли! смерть на людяхъ красна!..
- ) Пер. М. Достоевскаго.
Швейцеръ. Уже ночь, а атамана все еще нѣтъ.
Рацманъ. А обѣщалъ, вѣдь, ровно въ восемь часовъ возвратиться.
Швейцеръ. Если съ нимъ какое нибудь несчастье случилось… Товарищи, мы сожжемъ тогда все, перебьемъ даже младенцевъ.
Шпигельбергъ (отводитъ Рацмана въ сторону). На одно слово, Рацманъ.
Шварцъ (Гримму). Не послать ли намъ развѣдать?
Гриммъ. Оставь его! Онъ, вѣрно, оттуда заберетъ такую добычу, что намъ всѣмъ совѣстно станетъ.
Швейцеръ. Куда тамъ къ черту! Не замѣтно было, чтобъ онъ уходилъ съ подобнымъ намѣреніемъ. Развѣ ты не помнишь, что сказалъ онъ намъ, когда мы шли черезъ лѣсъ? «Если я узнаю, что кто-нибудь изъ васъ хоть морковь укралъ съ поля, тотъ, клянусь вамъ своимъ именемъ, поплатится головой. Здѣсь нельзя намъ грабить».
Рацманъ (тихо Шпигельбергу). Къ чему ты клонить?… Говори яснѣй!
Шпигельбергъ. Тише, тише! Не знаю? какое представленіе о свободѣ можешь ты имѣть или я, если мы, какъ волы, запряжены въ телѣгу, а въ то же время толкуемъ много о свободѣ дѣйствій. Мнѣ это не нравится.
Швейцеръ (Гримму). Что еще замышляетъ эта пустая голова?
Рацманъ (тихо Шпигелѣбергу). Ты говоришь объ атаманѣ?
Шпигельбергъ. Тише, тише! Вѣдь, у него есть свои шпіоны между нами. Атаманъ, говоришь ты? Кто сдѣлалъ его нашимъ атаманомъ? Развѣ не насильно присвоилъ онъ себѣ этотъ титулъ, который по праву принадлежитъ мнѣ? Какъ! Неужели мы рискуемъ своей жизнью, переносимъ всѣ капризы судьбы для того, чтобы въ концѣ концовъ почитать за счастье называться крѣпостными раба… крѣпостными, тогда какъ мы можемъ быть князьями! Право, Рацманъ, это мнѣ никогда не нравилось.
Швейцеръ (къ другимъ). Да, ты дѣйствительно герой — мастеръ швырять каменья въ лягушекъ. Одинъ звукъ его носа, когда оцъ сморкается, можетъ прогнать тебя черезъ ушко иглы.
Шпигельбергъ (Рацману). Да, годы думаю я уже о томъ, что нужно измѣнить это.
Рацманъ… если только ты таковъ, какимъ я тебя считаю… Рацманъ! Его не дождутся… сочтутъ погибшимъ… Рацманъ, мнѣ кажется, его смертный часъ насталъ… Какъ? Ты не разгораешься при звукахъ колокола свободы? Въ тебѣ не хватаетъ даже настолько отваги, чтобы понять смѣлое слово?
Рацманъ. О, сатана! Куда влечешь ты мою душу?
Шпигельбергъ. Понялъ? Хорошо! Слѣдуй за мною! Я замѣтилъ, куда онъ завернулъ. Пойдемъ! Два пистолета рѣдко не попадаютъ… а затѣмъ мы первыми будемъ душить младенцевъ. (Хочетъ ею увести).
Швейцеръ (выхватываетъ ножъ). А, негодяй! Ты напоминаешь мнѣ Богемскій лѣсъ! Развѣ не ты первый, трусъ, началъ дрожать, когда раздались крики, что непріятели насъ окружаютъ? Я тогда еще поклялся душой… Издохни же, подлый убійца! (Закалываетъ его).
Разбойники (въ волненіи). Убійство! Убійство! Швейцеръ… Шпигельбергъ… Разведите ихъ!..
Швейцеръ (бросаетъ ножъ на трупъ). Издыхай! Тише, товарищи! Не волнуйтесь изъ-за бездѣлицы… Негодяй былъ всегда противъ атамана, и не имѣлъ ни одного рубца на шкурѣ. Еще разъ повторяю, успокойтесь! А, собака, исподтишка захотѣлъ убивать людей! Для того льется горячій потъ съ нашихъ лицъ, чтобы мы гибли, какъ собаки? Негодяй! Для того ли идемъ мы въ огонь и дымъ, чтобъ околѣвать, какъ крысы?
Гриммъ. Но, чертъ возьми, товарищъ! Что произошло между вами? Атаманъ, вѣдь, взбѣсится.
Швейцеръ. Объ этомъ предоставь мнѣ ужъ позаботиться… А ты, безбожный! (Рацману). Ты былъ его помощникомъ! Убирайся съ глазъ моихъ. Шуфтерле точно такъ же поступилъ, и виситъ теперь за это въ Швейцаріи, какъ и предсказывалъ ему атаманъ… (Слышенъ выстрѣлъ).
Шварцъ. Слушай! Выстрѣлъ! (Стрѣляютъ опятъ). Еще одинъ! Эй, это атаманъ!
Гриммъ. Терпѣніе! Долженъ быть и третій выстрѣлъ! (Слышенъ еще выстрѣлъ).
Шварцъ. Это онъ, онъ! Скройся, Швейцеръ! Отвѣтимъ ему. (Они стрѣляютъ).
Швейцеръ (идетъ имъ навстрѣчу). Здравствуй, атаманъ! Въ твое отсутствіе я поступилъ немного опрометчиво. (Подводитъ его къ трупу). Будь судьей между мной и этимъ, — онъ хотѣлъ тебя исподтишка убить.
Разбойники (пораженные). Что? Атамана?
Мооръ (устремивъ взоръ на, трупъ). О, непостижимая рука мстительной Немезиды! Не онъ ли первый продѣлъ мнѣ пѣснь сирены? Посвяти этотъ ножъ темной мстительницѣ! Это не ты сдѣлалъ, Швейцеръ!
Швейцеръ. Право, я это сдѣлалъ, и это, чертъ возьми, не самое худшее изъ того, что я въ своей жизни сдѣлалъ.
Мооръ (задумчиво). Я понимаю… Властитель небесный… понимаю… листья опадаютъ съ деревьевъ… моя осень наступила… Уберите его съ моихъ глазъ! (Трупъ Шпигельберга уносятъ).
Гриммъ. Отдай намъ приказанія, атаманъ! Что намъ дѣлать?
Мооръ. Скоро, скоро все исполнится… Дайте мнѣ лютню. Я какъ потерянный съ тѣхъ поръ, какъ побывалъ тамъ. Мою лютню, говорю я. Я долженъ пробудить свои силы. Оставьте меня!
Разбойники. Уже полночь, атаманъ!
Мооръ. То были театральныя слезы. Чтобы пробудить свой спящій геній, долженъ я услышать римскую пѣснь… Лютню мою… Полночь, говорите вы?
Шварцъ. Ужъ настала. Намъ хочется спать. Ужъ три дня не смыкаемъ мы глазъ.
Мооръ. Развѣ цѣлительный сонъ нисходитъ и на глаза негодяевъ? Почему онъ меня бѣжитъ? Я никогда ни трусомъ, ни негодяемъ не былъ. Ложитесь спать. Завтра съ разсвѣтомъ пойдемъ мы дальше.
Разбойники. Покойной ночи, атаманъ! (Располагаются на землѣ и засыпаютъ. Глубокая тишина).
Привѣтъ мой вамъ, вы, мирныя долины! *)
Послѣдняго примите изъ римлянъ!
Съ Филипповъ, гдѣ сражались исполины,
Душа взвилась къ вамъ изъ отверстыхъ ранъ.
Мой Кассій… гдѣ ты?.. Римъ нашъ издыхаетъ!
Мои полки заснули, спятъ во мглѣ!
Твой Брутъ къ тѣнямъ покойниковъ взываетъ!
Для Брута нѣтъ ужъ мѣста на землѣ!
Чья это тѣнь съ печатью отверженья
Задумчиво блуждаетъ по горамъ?..
О, если мнѣ не измѣняетъ зрѣнье,
Походка римлянина видится мнѣ тамъ!..
Давно ль простился Тибра сынъ съ землею?
Стоитъ иль палъ нашъ семихолмный Римъ?
Какъ часто плакалъ я надъ сиротою,
Что больше нѣтъ ужъ Цезаря надъ нимъ!
А, грозный призракъ, ранами покрытый!
Кто потревожилъ тѣнь твою, мертвецъ?
Ступай къ брегамъ печальнаго Коцита!
Кто правъ изъ насъ, — покажетъ то конецъ.
На алтарѣ Филипповъ погасаетъ
Святой свободы жертвенная кровь,
Да, Римъ надъ трупомъ Брута издыхаетъ —
И Брутъ его не оживитъ ужъ вновь!
И умереть отъ твоего кинжала!
И ты, — и ты поднять могъ руку, Брутъ?
О сынъ, то былъ отецъ твой! Сынъ, подпала
Земля бы вся подъ царскій твой трибутъ!
Ступай, ты сталъ-великимъ изъ великихъ,
Когда отца кинжаломъ поразилъ.
Ступай, и пусть услышатъ мертвыхъ лики,
Что Брутъ мой сталъ великимъ изъ великихъ,
Когда меня кинжаломъ поразилъ.
Ступай! — и знай, что мнѣ въ рѣкѣ забвенья
Отъ лютой скорби нѣту исцѣленья.
Харонъ, скорѣй отъ этихъ дикихъ скалъ!
Постой, отецъ! Среди земныхъ твореній
Я одного лишь только въ мірѣ зналъ,
Кто съ Цезаремъ бы выдержалъ сравненье:
Его своимъ ты сыномъ называлъ
Лишь Цезарь Римъ былъ въ силахъ уничтожить,
Одинъ лишь Брутъ могъ Цезаря столкнуть;
Гдѣ Брутъ живетъ, тамъ Цезарь жить не можетъ.
Иди, отецъ, — и здѣсь нашъ розенъ путь!
- ) Пер. М. Достоевскаго.
Мооръ. Кто можетъ поручиться?.. Все такъ темно… запутанные лабиринты — нѣтъ выхода… ни одной путеводной звѣзды. Если все пропадетъ съ послѣднимъ вздохомъ, пропадетъ, какъ пустая игра маріонетокъ?! Но зачѣмъ это горячее стремленіе къ счастью? Къ чему идеалъ недостижимаго совершенства, къ чему это рвеніе къ неосуществленнымъ планамъ, когда легкое нажатіе этой жалкой вещицы (приставляетъ къ виску пистолетъ) драятъ равными умнаго и глупаго, храбреца и труса, благороднаго и негодяя? Въ этой бездушной природѣ все такъ гармонично; зачѣмъ же существуетъ такой диссонансъ въ разумной? Нѣтъ! Нѣтъ! Есть нѣчто большее, вѣроятно, такъ какъ я не былъ еще счастливъ. Думаете вы, что я буду дрожать передъ вами, души загубленныхъ мною? Нѣтъ, я не буду дрожать. (Сильно дрожитъ). Ваши трусливые предсмертные вопли, ваши почернѣвшія отъ удушья лица, ваши страшно зіяющія раны — только звенья неразрывной цѣпи судьбы, связанныя съ моими пиршествами, съ капризами моихъ нянекъ и воспитателей, съ темпераментомъ моего отца, съ кровью моей матери. (Содрогается отъ ужаса). Зачѣмъ сдѣлалъ изъ меня мой Периллъ быка, въ раскаленномъ чревѣ котораго жарится человѣчество? (Подноситъ ко лбу пистолетъ). Время и вѣчность, связанныя другъ съ другомъ однимъ моментомъ! Страшный ключъ, который запретъ за мной темницу жизни и и откроетъ жилище вѣчной ночи! Скажи мнѣ! О, скажи мнѣ… куда… куда ты меня поведешь? Чуждый, невѣдомый край! Смотри, человѣчество слабѣетъ предъ этимъ образомъ, надрываются силы смертнаго, и фантазія, эта своевольная обезьяна чувства, представляетъ нашему легковѣрію какія-то дивныя тѣни. Нѣтъ, нѣтъ, мужчина не долженъ заблуждаться… Будь, чѣмъ хочешь, ты, безымянное «по ту сторону», — лишь бы только мое «я» осталось мнѣ вѣрнымъ. Будь чѣмъ хочешь, лишь бы только я могъ «самого себя» забрать туда съ собою. Внѣшность — только прикраса человѣка… Я — мое небо и адъ. Если ты оставишь меня одного въ какомъ-нибудь пустынномъ мірѣ, отринутаго отъ твоего взора, гдѣ одна только ночь и вѣчная пустыня будутъ вокругъ меня, я заселю тогда эту молчаливую пустыню своими мечтами и цѣлую вѣчность буду разбирать испорченный образъ всеобщаго несчастія. Ужъ не хочешь ли ты путемъ постоянныхъ рожденій и вѣчно новыхъ видовъ несчастія шагъ за шагомъ привести меня къ уничтоженію? Это помѣшаетъ мнѣ тогда разорвать нити жизни, сотканныя для меня такъ же, какъ теперь нить этой жизни? Ты можешь меня уничтожить, но этой свободы ты не можешь у меня отнять. (Заряжаетъ пистолетъ. Вдругъ останавливается). Чтобъ я умеръ изъ боязни предъ мучительной смертью? Чтобъ я позволилъ несчастьямъ побѣдить себя? Нѣтъ, буду терпѣть. (Отбрасываетъ пистолетъ). Пусть муки разобьются; о мою гордость! Я выдержу до конца. (Становится все темнѣй).
Германъ. Слушай, слушай! Какъ страшно воетъ сычъ! Ужъ полночь пробило въ деревнѣ. Отлично, отлично, — негодяй спитъ. Въ этомъ дикомъ мѣстѣ никто не станетъ подслушивать. (Подходитъ къ старому замку и стучитъ). Выйди, несчастный жилецъ этой башни! Твой уженъ готовъ.
Мооръ (тихо отступаетъ назадъ). Что это значитъ?
Голосъ (изъ замка). Кто тамъ стучитъ? Ты ли это, Германъ, мой воронъ?
Германъ. Это я, Германъ, твой воронъ. Высунься изъ рѣшетки и ѣшь. (Совы кричатъ). Страшно напѣваютъ твои товарищи, старикъ. Вкусно?
Голосъ. Я былъ очень голоденъ. Спасибо тебѣ, посланецъ вороновъ, за хлѣбъ въ пустынѣ. Какъ поживаетъ мой дорогой сынъ, Германъ.
Германъ. Тише! Слушай! Какой-то шумъ, какъ будто храпѣніе! Ты ничего не слышишь?
Голосъ. Какъ? Ты слышишь что-нибудь?
Германъ. Это свищетъ вѣтеръ въ разсѣлинахъ башни — ночная музыка, отъ которой зубы начинаютъ стучать и ногти синѣютъ. Слушай! Опятъ какъ будто храпѣніе! У тебя есть общество, старикъ!
Голосъ. Видишь ты что-нибудь?
Германъ. Прощай, прощай! Страшное мѣсто. Спустись опять въ свою тюрьму. Тамъ наверху твой Избавитель, твой Мститель! Проклятый сынъ! (Хочетъ бѣжать).
Мооръ (перерѣзываетъ ему дорогу). Стой!
Германъ (кричитъ). О, горе мнѣ!
Мооръ. Стой, говорю я!
Германъ. Бѣда, бѣда! Теперь все погибло!
Мооръ. Стой! Говори! Кто ты? Что ты здѣсь дѣлалъ? Говори!
Германъ. Пощадите, о, пощадите! Выслушайте меня, прежде чѣмъ убить.
Мооръ (вынимаетъ шпагу). Что ты мнѣ скажешь?
Германъ. Правда, подъ страхомъ смерти запретили вы мнѣ это. Но я не могъ иначе… Не долженъ былъ иначе… Есть Богъ на небѣ… Тамъ вашъ отецъ… мнѣ его жаль было… Убейте меня!
Мооръ. Здѣсь кроется тайна! Говори! Я хочу все знать.
Голосъ (изъ замка). Горе, горе! Это ты здѣсь разговариваешь, Германъ? Съ кѣмъ гогорть ты, Германъ?
Мооръ. Тамъ еще кто-то есть. Что здѣсь творится? (Подбѣгаетъ къ дверямъ). Узникъ ли это, отверженный людьми? Я разорву сковывающія его цѣпи. Голосъ! Опять! Гдѣ дверь?
Германъ. О, пощадите, баринъ! Не идите дальше; уходите изъ состраданія! (Преграждаетъ ему дорогу).
Мооръ. Четырьмя замками заперта башня! Прочь съ дороги! Я долженъ открыть! Теперь впервые приди мнѣ на помощь, воровство! (Открываетъ дверь, отперевъ отмычками замки).
Старикъ. Сжальтесь надъ несчастнымъ! Сжальтесь!
Мооръ (съ ужасомъ отскакиваетъ назадъ). Голосъ моего отца!
Ст. Мооръ. Благодаря тебя, о Боже! Насталъ, наконецъ, часъ освобожденія.
Мооръ. Духъ стараго Моора! Что нарушило сонъ твой въ могилѣ. Не унесъ ли ты съ собой на тотъ свѣтъ грѣхъ, закрывшій предъ тобой врата рая? Я прикажу отслужить панихиду за упокой твоей души. Или, можетъ быть, ты зарылъ въ землю деньги вдовъ и сиротъ, которыя гонятъ тебя въ эту полуночную пору сюда. Я вырву это подземное сокровище изъ когтей дракона, даже если бъ онъ меня обдавалъ страшнымъ пламенемъ и показывалъ мнѣ свои острые зубы. Или, можетъ быть, ты пришелъ разрѣшить мои сомнѣнія о загробной жизни… открыть мнѣ загадку вѣчности? Говори, говори! Я не испугаюсь.
Ст. Мооръ. Я не духъ. Тронь меня — я живъ. О, жалкая, несчастная жизнь!
Мооръ. Что? Ты не былъ похороненъ?
Ст. Мооръ. Я похороненъ?.. То есть, дохлая собака лежитъ въ склепѣ моихъ отцовъ… А я ужъ три мѣсяца мучусь въ темной, подземной темницѣ, куда ни одинъ лучъ не можетъ проникнуть, гдѣ каркаютъ только дикіе вороны и воютъ полуночные филины.
Мооръ. Небо и земля! Кто же сдѣлалъ это съ тобою?
Ст. Мооръ. Не проклинай его! Это сдѣлалъ мой сынъ Францъ.
Мооръ. Францъ? Францъ? О, вѣчный хаосъ!
Ст. Мооръ. Если ты человѣкъ, если въ твоей душѣ человѣческое сердце, освободитель мой, котораго я не знаю, о, выслушай про горе отца, виной котораго были его же сыновья. Три мѣсяца повѣряю я свое горе глухимъ стѣнамъ, но только эхо отвѣчаетъ мнѣ на мои жалобы. Поэтому, если ты человѣкъ, если въ тебѣ человѣческое сердце…
Мооръ. Этотъ призывъ можетъ поднять даже дикихъ звѣрей изъ ихъ логовищъ.
Ст. Мооръ. Я лежалъ на одрѣ болѣзни, и только что сталъ поправляться немного, когда ко мнѣ привели человѣка, который сказалъ, что мой старшій сынъ погибъ на войнѣ… Онъ принесъ еще съ собой его окровавленный мечъ и его послѣднее прости и страшныя слова, что мое проклятіе заставило его искать смерти въ бою, привело его въ отчаяніе.
Мооръ (отворачивается). Это очевидно!
Ст. Мооръ. Слушай дальше! Я лишился чувствъ отъ этой вѣсти. Меня сочли, вѣроятно, умершимъ, потому что когда я пришелъ въ себя, я лежалъ уже въ гробу и, какъ мертвый, былъ завернутъ въ надгробную пелену. Я сталъ царапать крышку гроба. Его открыли, наконецъ. Выла темная ночь. Предо мной стоялъ мой сынъ Францъ. «Какъ!» воскликнулъ онъ ужаснымъ голосомъ, «хочешь ты вѣчно жить?» — и крышка гроба сейчасъ же опустилась. Громъ этихъ словъ лишилъ меня чувствъ. Опомнившись, я почувствовалъ что гробъ подняли и повезли на телѣгѣ, и везли въ теченіе получаса. Наконецъ, его открыли. Я стоялъ на порогѣ этого подвала; мой сынъ былъ возлѣ меня, а также человѣкъ, принесшій мнѣ окровавленный мечъ Карла. Десять разъ обнималъ я его: колѣни, просилъ, умолялъ, заклиналъ, но мольбы отца не тронули его сердца. «Пора честь знать», слетѣло съ его устъ, «ты достаточно пожилъ» — и я былъ брошенъ сюда безъ сожалѣнія, а сынъ мой Францъ заперъ за мной дверь.
Мооръ. Это невозможно, невозможно! Вы, вѣрно, ошиблись.
Ст. Мооръ. Я могъ бы ошибиться. Слушай дальше, но только не гнѣвайся! Такъ лежалъ я двадцать часовъ, и ни одинъ человѣкъ не подумалъ обо мнѣ. Ни одинъ человѣкъ не бываетъ въ этой пустынѣ, ибо есть преданіе, что души моихъ предковъ гремятъ въ этихъ развалинахъ своими цѣпями и въ полуночную пору затягиваютъ свою похоронную пѣснь. Наконецъ, я услышалъ, что отпираютъ двери: этотъ человѣкъ принесъ мнѣ хлѣба и воды и открылъ мнѣ, что я присужденъ былъ къ голодной смерти и что онъ подвергаетъ свою жизнь опасности, если узнаютъ, что онъ меня кормитъ. Такъ поддерживалъ онъ мои силы все это время, но этотъ безпрестанный холодъ, дурной воздухъ отъ моихъ нечистотъ, мое безграничное горе ослабили меня, тѣло мое исхудало. Тысячу разъ молилъ я со слезами Бога о смерти, но, видно, мѣра моего наказанія еще не переполнилась, или, можетъ быть, ждетъ меня еще какая-нибудь радость, что я до сихъ поръ еще живъ. Но я страдаю по заслугамъ… Мой Карлъ! Мой Карлъ! Онъ не имѣлъ еще ни одного сѣдого волоса.
Мооръ. Довольно! Вставайте вы, колоды, вы, ледяныя глыбы! Лѣнивые, безчувственные сони! Вставайте! Неужели никто изъ нихъ не проснется? (Стрѣляетъ надъ спящими разбойниками).
Разбойники (схватываются). Эй, что случилось?
Мооръ. Неужели этотъ разсказъ не вырвалъ васъ изъ объятій сна? Даже уснувшій навѣки проснулся бы! Смотрите сюда! Смотрите! Законы природы сдѣлались игрушкой, узы природы нарушены, старая вражда вспыхнула: сынъ убилъ своего отца!
Разбойники. Что говоритъ атаманъ?
Мооръ. Нѣтъ, не убилъ! Это слово слишкомъ слабо! Сынъ тысячу разъ колесовалъ отца, жегъ каленымъ желѣзомъ, рѣзалъ на куски, пыталъ! Эти слова тоже еще человѣчны: грѣхъ покраснѣлъ бы, каннибалъ ужаснулся бы; со времени эоновъ не было такого дьявола. Сынъ своего собственнаго отца… Видите! Видите! Онъ упалъ въ обморокъ. Въ эту яму сынъ своего собственнаго отца… Смотрите, о, смотрите же! Холодъ, голодъ, жажда, нагота!.. Вѣдь, это мой отецъ!
Разбойники (окружаютъ старика Moора). Твой отецъ? Твой отецъ?
Швейцеръ (подходитъ почтительно ближе, падаетъ предъ нимъ на колѣни). Отецъ моего атамана! Я цѣлую твои ноги! Мой мечъ принадлежитъ тебѣ! Приказывай!
Мооръ. Мести, мести, мести за тебя, страшно оскорбленный, обезчещенный старикъ! (Рветъ на себѣ платье сверху донизу). Такъ разрываю я отнынѣ, навѣки братскій союзъ. Такъ проклинаю я каждую каплю братской крови предъ лицомъ неба! Внемлите мнѣ, мѣсяцъ и звѣзды! Внемли мнѣ, полуночное небо, видѣвшее совершеніе этого злодѣянія! Услышь меня, трижды страшный Богъ, правящій вселенной, превыше мѣсяца, мстящій и проклинающій въ подзвѣздной выси и мечущій огни надъ областью ночи! Здѣсь преклоняю я колѣна, здѣсь подымаю я три пальца въ страшномъ ночномъ мракѣ, здѣсь клянусь я, — и пусть природа выброситъ меня изъ своихъ предѣловъ, какъ зловредное животное, если я не сдержу этой клятвы… клянусь не привѣтствовать дневного свѣтила до тѣхъ поръ, пока кровь отцеубійцы, предъ этимъ камнемъ пролитая, не задымится къ солнцу. (Встаетъ).
Разбойники. Это сатанинская продѣлка! Пусть теперь говорятъ, что мы негодяи! Нѣтъ! Ничего подобнаго мы еще никогда не дѣлали.
Мооръ. Да, во имя всѣхъ ужасныхъ вздоховъ людей, умершихъ когда-либо подъ вашими ножами, во имя тѣхъ, кого пожрало мое пламя и раздавила обрушенная мной башня, пусть никто изъ васъ не думаетъ о грабежѣ и убійствѣ до тѣхъ поръ, пока платье всѣхъ васъ не сдѣлается краснымъ отъ крови безбожника! Вамъ, вѣроятно, никогда и не снилось, что вы будете десницей Высшей воли? Спутанный клубокъ вашей судьбы распутанъ! Сегодня, сегодня какая-то невидимая сила облагородила наше ремесло! Молитесь Тому, Кто далъ вамъ этотъ высокій жребій, Кто привелъ васъ сюда, Кто удостоилъ васъ стать ужасными ангелами Его страшнаго судилища! Обнажите головы! Падите ницъ и подымитесь освященными! (Падаютъ на колѣна).
Швейцеръ. Встань, Швейцеръ! Прикоснись къ этимъ святымъ волосамъ. (Онъ подводитъ ею къ старику Моору и даетъ ему въ руки локонъ волосъ). Помнишь ли, какъ разбилъ ты надвое голову богемскому драгуну въ то время, когда онъ хотѣлъ хватить меня саблей, а я, почти бездыханный и утомленный отъ непомѣрнаго труда, упалъ на колѣна? Я пообѣщалъ тебѣ тогда царскую награду, до сихъ поръ я не могъ тебѣ заплатить этого долга.
Швейцеръ. Ты, дѣйствительно, клялся мнѣ въ этомъ. Но позволь мнѣ вѣчно считать тебя своимъ должникомъ!
Мооръ. Нѣтъ, я хочу теперь заплатить тебѣ этотъ долгъ! Швейцеръ, ни одинъ смертный не былъ удостоенъ такой чести, какъ ты! Отомсти за моего отца! (Швейцеръ встаетъ).
Швейцеръ. Великій атаманъ! Сегодня впервые заставляешь ты меня гордиться! Приказывай, гдѣ, какъ и когда долженъ я его убить?
Мооръ. Минуты сосчитаны, ты долженъ немедленно отправиться. Выбери себѣ достойнѣйшихъ изъ шайки и веди ихъ въ замокъ графа! Стащи его съ постели, если онъ спитъ или лежитъ въ объятіяхъ сладострастья, вытащи его изъ-за стола, если онъ пьетъ, оторви его-отъ распятія, если онъ на колѣнахъ молится передъ нимъ! Но, заклинаю тебя, строго приказываю, добудь его мнѣ живымъ! Я разорву того въ клочки и отдамъ на съѣденіе голоднымъ коршунамъ, кто тронетъ на немъ хоть одинъ волосокъ! Онъ нуженъ мнѣ невредимымъ! Если ты приведешь его мнѣ цѣлымъ и невредимымъ, я дамъ тебѣ въ награду милліонъ, который я съ опасностью жизни украду у короля, и ты будешь свободенъ, какъ воздухъ. Понялъ ты меня? Спѣши же.
Швейцеръ. Довольно, атаманъ! Вотъ тебѣ моя рука: или мы вмѣстѣ съ нимъ придемъ сюда, или же ни меня, ни его здѣсь не будетъ. Швейцеровы ангелы-истребители, идемъ! (Уходитъ съ отрядомъ).
Мооръ. Остальные разсѣйтесь по лѣсу. Я остаюсь.
ПЯТОЕ ДѢЙСТВІЕ.
правитьДаніель (входитъ съ фонаремъ и дорожной сумкой). Прощай, дорогой, родимый домъ. Какъ хорошо и беззаботно мнѣ жилось здѣсь при моемъ покойномъ господинѣ! Какъ я оплакиваю твой прахъ, давно почившій другъ! Когда-то этотъ домъ былъ пріютомъ для сиротъ и убѣжищемъ для покинутыхъ, а теперь твой сынъ превратилъ его въ разбойничью берлогу. Прости и ты, дорогой полъ, какъ часто я мелъ тебя! Прощай, дорогая моя печь! Старый Даніель съ тяжелымъ сердцемъ покидаетъ тебя. Все здѣсь было такъ знакомо мнѣ. Тебѣ будетъ больно, старый Елисей… Господь сохрани меня отъ обмана и козней! Я пришелъ сюда съ пустыми руками — и такъ же ухожу; но душа моя, по крайней мѣрѣ, чиста.
Даніель. Со мной крестная сила! Баринъ идетъ! (Гаситъ фонарь).
Францъ. Измѣна, измѣна! Духи поднимаются изъ гробовъ! Пробудившіеся мертвецы взываютъ ко мнѣ: убійца, убійца! Кто здѣсь?
Даніель (съ испугомъ) Помоги мнѣ Господь! Вы ли это, графъ? Это вы такъ страшно кричите и будите всѣхъ спящихъ въ домѣ?
Францъ. Спящихъ! Кто позволяетъ вамъ спать? Скорѣй подавай огня. (Даніелъ удаляется).
Францъ. Никто не смѣй спать теперь! Слышишь ли? Всѣмъ тотчасъ же подняться и вооружиться! Заряжайте ружья! Видѣлъ ли ты, какъ они пронеслись подъ сводами замка?
Слуга. Кто, баринъ?
Францъ. Кто, дуракъ, кто? И ты такъ спокойно, такъ глупо спрашиваешь: кто? Это меня отуманило, словно головокруженіе. Кто, болванъ, кто? Духи и черти!… Который часъ?
Слуга. Только что сторожъ прокричалъ — два.
Францъ. Неужели? Эта ночь, видно, будетъ тянуться до страшнаго суда. Не слыхалъ ли ты шума вблизи, — побѣдныхъ криковъ… топота лошадей? Гдѣ Карлъ… гдѣ графъ?
Слуга. Не могу знать, баринъ.
Францъ. Какъ, ты не знаешь? Значитъ, ты съ нимъ въ заговорѣ. Я вырву сердце изъ груди твоей! Будь проклято твое не «знаю»! Прочь, позови пастора!
Слуга. Баринъ!
Францъ. Ты противорѣчишь? Ты колеблешься? Что! Неужто и нищіе сговорились противъ меня? И небо и адъ, все въ заговорѣ. (Слуга уходитъ).
Даніель. Баринъ!
Францъ. Нѣтъ, я не дрожу! То былъ сонъ! Мертвецы не поднимаются еще изъ могилы! Кто смѣетъ говорить, что я блѣденъ, что я дрожу? Мнѣ такъ легко, такъ хорошо!
Даніель. Вы блѣдны, какъ смерть, голосъ дрожитъ.
Францъ. Меня лихорадитъ. Когда пасторъ придетъ, скажи ему, что у меня лихорадка! Скажи ему, что я завтра хочу пустить кровь.
Даніель. Позвольте мнѣ принести вамъ элексира съ сахаромъ.
Францъ. Принеси мнѣ элексира съ сахаромъ! Пасторъ еще не скоро придетъ. Мой голосъ слабъ, дрожитъ. Давай элексира!
Даніель. Позвольте мнѣ ключи, я схожу внизъ и достану въ шкапу…
Францъ. Нѣтъ, нѣтъ, не надо! Оставайся! Или я пойду вмѣстѣ съ тобой. Ты видишь, что я не могу остаться одинъ. Ты самъ понимаешь, что я могу лишиться чувствъ, если останусь одинъ. Оставь меня! Это все пройдетъ… Не уходи!
Даніель. О, вы серьезно больны.
Францъ. Да, конечно! Не болѣе. Болѣзнь разрушаетъ мозги и порождаетъ безумные, страшные сны. Но сны ничего не значатъ, не правда ли, Даніель? Мнѣ только что приснился такой веселый сонъ! (Падаетъ въ обморокъ).
Даніель. О, Боже, что это съ нимъ? Григорій, Конрадъ, Василій, Мартынъ! Куда вы всѣ исчезли? (Трясетъ ею). Божья Матерь, Іосифъ и Магдалина! Придете ли, наконецъ, въ себя? Еще скажутъ, пожалуй, что это я убилъ его. Господи, помоги мнѣ!
Францъ. Прочь, прочь! Не тряси меня, гадкій скелетъ! Мертвецы пока не встаютъ… еще…
Даніель. О, небесное милосердіе! Онъ съ ума сошелъ!
Францъ. Гдѣ я? Это ты, Даніель? Что я сказалъ? Не обращай вниманія! Все ложь. Пусть будетъ, что будетъ. Помоги мнѣ встать! Это только припадокъ головокруженія… потому что я не выспался.
Даніель. Если бъ хоть Іоганнъ былъ дома! Я позову на помощь… Пошлю за лѣкаремъ.
Францъ. Останься! Садись около меня здѣсь, на диванѣ. Ты умный человѣкъ, ты добрый! Выслушай меня!
Даніель. Не теперь, въ другой разъ. Я уложу васъ въ постель, вамъ лучше отдохнуть.
Францъ. Нѣтъ, прошу тебя, выслушай меня и хорошенько посмѣйся надо мной. Слушай, мнѣ снилось, будто я послѣ пиршества былъ очень веселъ и лежалъ пьяный на травѣ, въ дворцовомъ саду; и вдругъ…. это было какъ разъ въ полдень… и вдругъ… Да смѣйся же надо мною, говорю тебѣ….
Даніель. И вдругъ?…
Францъ. Вдругъ я услышалъ страшный раскатъ грома. Я очнулся, дрожа всѣмъ тѣломъ, и мнѣ показалось, будто весь горизонтъ загорѣлся яркимъ огнемъ — горы, лѣса и города показались мнѣ растопленными, какъ воскъ въ горячемъ котлѣ. Страшный ураганъ началъ сметать предъ собою море, землю и небеса. Вдругъ послышался мнѣ ужасный звукъ, какъ будто изъ мѣдныхъ трубъ: «Земля, отдай мертвецовъ своихъ, отдай и ты мертвецовъ, о, море!» II голая почва стала трескаться и выбрасывать ребра, черепы, челюсти и кости мертвецовъ… и все это превратилось въ человѣческое тѣло и вихремъ понеслось въ необозримую даль! Я взглянулъ вверхъ… я очутился у подошвы Синая! Надо мной и подо мной какія-то страшныя громады, а на самомъ верху горы я увидѣлъ трехъ старцевъ, сидящихъ на дымящихся престолахъ, отъ взгляда которыхъ все бѣжало.
Даніель. Да это, вѣдь, настоящая картина страшнаго суда!
Францъ. Не правда ли, кто какія-то бѣшеныя видѣнія? Тогда одинъ изъ этихъ старцевъ выступилъ, сверкая, какъ звѣздная ночь. Онъ деожалъ въ рукѣ желѣзное кольцо съ печатью, онъ держалъ это кольцо между закатомъ и восходомъ и воскликнулъ: вѣчно, свято, праведно, непреложно! Одна лишь правда на свѣтѣ, одна добродѣтель! Горе, горе тебѣ, невѣрующій червь! Потомъ второй выступилъ съ блестящимъ зеркаломъ въ рукахъ, которое онъ тоже держалъ между восходомъ и закатомъ; онъ произнесъ слѣдующія слова: «Это — зеркало правды; оно уничтожаетъ лицемѣріе и зло!» Я испугался, вмѣстѣ со всѣмъ народомъ, потому что это зеркало отражало головы змѣй, тигровъ, леопардовъ. И вотъ третій старикъ приблизился съ желѣзными вѣсами. Онъ держалъ ихъ тоже между восходомъ и закатомъ и громко крикнулъ: «Подойдите ко мнѣ, Адамовы дѣти! Я взвѣшиваю мысли ваши въ чашѣ моего гнѣва, а дѣянія ваши — въ чашѣ моего мщенія!»
Даніель. О Господи, помилуй!
Францъ. Всѣ стояли вокругъ, блѣдные какъ смерть. Сердце болѣзненно сжималось въ ожиданіи ужаснаго. И вдругъ я услышалъ, какъ мое имя прозвучало среди бури. Холодъ пронималъ меня до мозга костей, зубы дрожали. Вѣсы зазвенѣли, утесы Загрохотали, часы медленно уходили, одинъ за другимъ, мимо висѣвшей чаши, и каждый изъ нихъ бросалъ въ нее по смертному грѣху.
Даніель. Да помилуетъ васъ Господь!
Францъ. Онъ этого не сдѣлалъ. Чаша все росла, достигая чудовищныхъ размѣровъ; но другая, полная крови искупленія, поддерживала ее еще въ воздухѣ. Наконецъ, предсталъ старикъ, убитый горемъ, съ изсохшими руками; всѣ съ ужасомъ отвернулись отъ него. Но я узналъ этого старца. Онъ отрѣзалъ прядь серебристыхъ волосъ и бросилъ ее въ чашу преступленія, и вдругъ она опустилась глубоко, глубоко въ пропасть, а чаша искупленія поднялась къ небесамъ. И я услышалъ голосъ среди дымящейся скалы: «Прощеніе всѣмъ преступникамъ на землѣ. Ты одинъ проклятъ!» (Молчаніе). Ну, почему же ты не смѣешься?
Даніель. Могу ли я смѣяться, когда я дрожу всѣмъ тѣломъ? Сны посылаетъ Богъ.
Францъ. Нѣтъ, не говори этого. Назови меня глупцомъ, сумасброднымъ безумцемъ. Прошу тебя, дорогой Даніель, посмѣйся хорошенько надо мною.
Даніель. Сны — это Божье посланіе. Я помолюсь за васъ.
Францъ. Ты лжешь, говорю я. Прочь, бѣги, поспѣши, посмотри, гдѣ пасторъ, поторопи его. поторопи. Но ты, все-таки, лжешь Слышишь?
Даніель. Да простить васъ Богъ.
Францъ. Вотъ мудрость и трусость черни! Вѣдь, не рѣшено еще, прошло ли прошедшее и царствуетъ ли всевидящее Око надъ звѣздами. Гм… Гм… Кто, однако, внушилъ все это? Неужто тамъ, въ небесахъ, караетъ Мститель за преступленія? Нѣтъ, нѣтъ… Да, да… Въ ушахъ моихъ постоянно раздаются слова: есть Судія въ небесахъ. И сегодня мнѣ предстать предъ этого Судію! Нѣтъ, нѣтъ! О, подлая маска, подъ которой скрывается твоя трусость! Пусто, глухо, одиноко тамъ, въ надзвѣздныхъ краяхъ! А что если тамъ, все-таки, не такъ, какъ я себѣ представляю. Нѣтъ, не можетъ быть иначе: я не хочу этого! А если въ самомъ дѣлѣ не такъ? О, ужасъ, если грѣхи мои сочтутся въ эту ночь! Отчего я дрожу такъ? Умереть! Отчего это слово такъ ужасаетъ меня? Придется дать отчетъ Всевышнему Судіѣ. Если же этотъ Судія справедливъ, почему Онъ не услышалъ стона сиротъ, вдовъ, униженныхъ и оскорбленныхъ, и почему я торжествовалъ надъ ними?
Мозеръ. Вы посылали за мной, сударь. Я пораженъ. Это первый разъ въ моей жизни. Намѣрены ли вы посмѣяться надъ вѣрой или, быть можетъ, начинаете трепетать предъ ней?
Францъ. И то и другое, смотря по твоимъ отвѣтамъ. Слушай, Мозеръ, я хочу доказать тебѣ, что ты или самъ глупецъ, или считаешь всѣхъ людей безумцами; ты будешь опровергать меня. Поклянись жизнью, что ты будешь отвѣчать мнѣ. Слышишь!
Мозеръ. Вы Всевышняго вызываете на судъ. Онъ когда-нибудь отвѣтитъ вамъ.
Францъ. Нѣтъ, я теперь хочу узнать, сію минуту, чтобъ не совершить потомъ этой глупости и не обращаться съ мольбой къ идолу черни. Я часто говорилъ тебѣ въ пьяномъ видѣ, что нѣтъ Бога! Но теперь я безъ шутокъ говорю и повторяю тебѣ: Его нѣтъ. Вооружись ты всѣми силами своего ума, чтобы разубѣдить меня. Я уничтожу всѣ доводы твои однимъ дуновеніемъ!
Мозеръ. Если бы ты такъ же легко могъ отвести тотъ страшный ударъ грома, который поразитъ твою гордую душу. Этотъ всевѣдущій Богъ, Котораго ты хочешь уничтожить среди всего сотвореннаго имъ, Онъ не оправдывается устами людей, Онъ съ равной силой являетъ себя въ твоихъ злодѣяніяхъ и въ торжествующей добродѣтели!
Францъ. Замѣчательно хорошо сказано, попъ! Ты мнѣ нравишься.
Мозеръ. Я явился сюда поборникомъ высшихъ цѣлей, я бесѣдую съ такимъ же червемъ, какъ я самъ, которому не имѣю желанія нравиться. Конечно, я сотворилъ бы великое чудо, если бы мнѣ удалось вынудить признаніе у твоей упорной злости. Но если убѣжденія твои такъ сильны, зачѣмъ же ты послалъ за мной? Скажи, зачѣмъ же звать меня ночью?
Францъ. Оттого, что мнѣ было скучно и что шахматы надоѣли мнѣ. Я хотѣлъ доставить себѣ удовольствіе погрызться немножко съ попомъ. Одинъ пустой испугъ не дѣйствуетъ на меня. Я знаю, что только тотъ, кому было худо на землѣ, можетъ вѣрить въ загробную жизнь. Но онъ жестоко обманывается. Я часто слышалъ, что все наше существо происходитъ отъ одной матеріи и что съ послѣдней каплей крови душа наша исчезаетъ. Душа подвержена тѣмъ же недугамъ, какъ и тѣло. Неужто ей не разложиться вмѣстѣ съ нимъ, не исчезнуть вмѣстѣ съ нимъ? Пусть одна капля воды попадетъ случайно въ мозгъ — и въ жизненной дѣятельности внезапно является остановка, граничащая съ небытіемъ и переходящая въ смерть. Ощущеніе — это колебаніе нѣсколькихъ струнъ. Разбейте инструментъ — и онъ ужъ не звучитъ. Если я разрушу свои замки или разобью эту статую Венеры, — куда дѣнется симметрія и красота ихъ? Такова вотъ ваша безсмертная душа!
Мозеръ. Отчаяніе породило въ васъ эту философію. Но сердце ваше, трепещущее при этихъ словахъ въ груди, говоритъ совершенно противное. Всѣ эти запутанныя теоріи могутъ быть разбиты однимъ словомъ: тебѣ суждено умереть! Я предлагаю вамъ испытать себя: если близость смерти не смутитъ васъ, если вы въ эту минуту останетесь непоколебимы, тогда я побѣжденъ; но если вы предъ смертью почувствуете малѣйшій страхъ — берегитесь. Тогда вы ошибались.
Францъ. Если я почувствую страхъ…
Мозеръ. Много видалъ я такихъ несчастныхъ, какъ вы, которые до послѣдней минуты противостояли истинѣ, но въ часъ смерти всѣ сомнѣнія исчезали. Я буду стоять у вашего изголовья, когда настанетъ вашъ смертный часъ. Мнѣ такъ хотѣлось бы посмотрѣть, какъ кончается злодѣй. Я буду стоять около васъ и прямо смотрѣть вамъ въ глаза въ ту минуту, когда врачъ схватитъ вашу влажную, холодную руку, еле чувствуя біеніе слабаго пульса, когда онъ посмотритъ на васъ и скажетъ съ ужаснымъ пожатіемъ плечъ: «Человѣческая помощь здѣсь, безсильна». Берегитесь, берегитесь, чтобы вы не походили тогда на Ричарда или на Нерона!
Францъ. Нѣтъ, нѣтъ!!
Мозеръ. Ваше «нѣтъ» превратится въ вопіющее «да». И вы предстанете тогда на судъ вашей совѣсти, которую вамъ не подкупить никакими скептическими доводами! Но это будетъ пробужденіе, подобное пробужденію живого, зарытаго въ могилу; это; будетъ отчаяніе самоубійцы, который ужъ нанесъ себѣ смертельный ударъ и вдругъ пожалѣлъ о жизни. Какъ молніей озарится ваша жизненная тьма. Это будетъ взглядъ, и если вамъ тогда удастся устоять, то я скажу. что вы восторжествовали.
Францъ. Поповскія бредни!
Мозеръ. И вы впервые почувствуете страхъ предъ вѣчностью. Но тогда будетъ поздно. При имени Бога вы тотчасъ подумаете о словѣ: «Судія». Послушайте, Мооръ! Жизнь тысячи — въ вашихъ рукахъ, и вы изъ тысячи людей погубили девятьсотъ девяносто девять. Вамъ только недостаетъ римской имперіи, чтобы называться Нерономъ, вамъ недостаетъ Перу, чтобы быть Пиззаро, и вы думаете, что Господь допуститъ, чтобъ, одинъ человѣкъ совершалъ злодѣянія и ставилъ все вверхъ дномъ? Неужто вы думаете что эти девятьсотъ девяносто девять сотворены для того, чтобы погибнуть, чтобы быть вашими игрушками. За каждую минуту, которую вы отняли у нихъ, за каждое удовольствіе, которое вы отравили имъ, за всѣ совершенства, которыхъ вы лишили ихъ, за все это вы должны будете отвѣчать, и если вы сумѣете отвѣтить Ему, Мооръ, тогда вы можете торжествовать.
Францъ. Молчи! Ни слова болѣе! Я не хочу слышать твоихъ ужасныхъ рѣчей!
Мозеръ. Обратите вниманіе, судьба человѣка находится въ чудномъ и, въ тоже время, страшномъ равновѣсіи. Чаша вѣсовъ, опускаясь въ этой жизни, подымется въ той, подымаясь въ этой жизни, упадетъ въ той. Но то, что здѣсь считалось временнымъ недугомъ, превратится тамъ въ безконечную радость; то, что было здѣсь временной радостью, будетъ тамъ безконечнымъ отчаяніемъ.
Францъ (бросаясь къ нему). Замолчи, духъ зла и коварства! Я вырву твой проклятый языкъ за такія слова.
Мозеръ. Неужто вы такъ скоро почувствовали на себѣ всю тяжесть истины, несмотря на то, что я вамъ еще не давалъ никакихъ доказательствъ? Погодите, когда я начну вамъ доказывать…
Францъ. Молчи, провались сквозь землю ты со своими доказательствами; я, все-таки, утверждаю, что душа пропадаетъ, и запрещаю тебѣ возражать мнѣ.
Мозеръ. Объ этомъ-то и стонутъ злые духи; но Богъ не слышитъ. Неужели вы думаете въ царствѣ ничтожества ускользнуть изъ Его карающей десницы. Онъ будетъ съ вами въ раю, онъ и въ аду найдетъ васъ. Взмолитесь къ ночи: укрой меня!" или ко тьмѣ: «спрячь меня!» — и тьма, все-таки, превратиться въ свѣтъ, а ночь превратится въ день и засіяетъ вокругъ окаяннаго. Но безсмертная душа будетъ бороться со словомъ и побѣдитъ слѣпую мысль.
Францъ. Но я не желаю безсмертія, я охотно уступаю его другимъ. Я заставлю Его уничтожить меня; я хочу возбудить Его гнѣвъ, чтобъ Онъ во гнѣвѣ своемъ уничтожилъ меня. Назови мнѣ тотъ самый ужасный грѣхъ, который можетъ наиболѣе возмутить Его.
Мозеръ. Я знаю только два подобныхъ грѣха; но не смертные ихъ совершаютъ и не смертные мстятъ за нихъ.
Францъ. Какіе? Какіе?
Мозеръ (значительно). Одинъ изъ нихъ — отцеубійство, а другой — братоубійство. Что это вы вдругъ такъ сильно поблѣднѣли?
Францъ. Что, старикъ? Не въ заговорѣ ли ты съ небомъ или адомъ. Кто могъ сказать тебѣ это?
Мозеръ. Горе тому, у кого они на душѣ! Лучше было бъ ему не родиться. Но успокойтесь, — у васъ нѣтъ ни отца, ни брата.
Францъ. А болѣе ужасное преступленіе тебѣ не извѣстно? Подумай немного. Ты говоришь о смерти, о вѣчности, о проклятіи, — не знаешь ли ты ничего ужаснѣе этихъ преступленій?
Мозеръ. Нѣтъ, ничего.
Францъ (падаетъ въ кресло). Я погибъ!
Мозеръ. Радуйтесь, торжествуйте! При всѣхъ своихъ преступленіяхъ, вы святой въ сравненіи съ отцеубійцей. Проклятіе, которое ждетъ васъ, — это благословеніе въ сравненіи съ тѣмъ проклятіемъ, что его поразитъ… а возмездіе…
Францъ (вскакивая). Провались сквозь землю, чудовище! Кто звалъ тебя? Прочь, я готовъ растерзать тебя на части!
Мозеръ. Неужто поповское пустословіе мое въ состояніи взорвать такого философа, какъ вы. Уничтожьте его однимъ дуновеніемъ устъ своихъ! (Удаляется. Францъ мечется въ креслѣ. Глубокое молчаніе).
Слуга. Амалія убѣжала! Графъ внезапно исчезъ!
Даніель. Сударь, цѣлое войско всадниковъ спускается съ горы, крича: «Смерть! Смерть!» Вся деревня всполошилась!
Францъ. Пойди, вели звонить во всѣхъ церквахъ. Пусть всѣ падаютъ на колѣна и молятся за меня. Освободи всѣхъ заключенныхъ, — я все возвращу бѣднымъ вдвое, втрое больше… я… Почему же ты не уходишь? Ступай за духовникомъ. Онъ долженъ разрѣшить меня отъ грѣховъ. Ты все еще не уходишь? (Шумъ продолжается).
Даніель. Научи меня, Господь, какъ мнѣ быть? Вѣдь, вы изгнали молитвы изо всѣхъ домовъ… Сколько разъ вы мнѣ швыряли, въ-голову священное писаніе, когда находили меня молящимся.
Францъ. Не говори объ этомъ… умереть… Видишь ли, умереть… Скоро будетъ поздно… Молись, молись.
Даніель. Я всегда говорилъ вамъ: вы презираете молитву, но погодите, погодите: когда несчастье постигаетъ человѣка и смертный часъ настаетъ, тогда онъ готовъ отдать всѣ земныя сокровища за одно христіанское слово. Видите ли? Вы смѣялись надо мной! Вотъ вамъ теперь! Видите!
Францъ (обнимая ею съ жаромъ). Прости, дорогой, милый Даніель, прости меня… Я одѣну тебя съ головы до ногъ… Молись же… я озолочу тебя… я хочу… молись, проту тебя на колѣнахъ… Да молись же, чертъ тебя дери! (На улицѣ суматоха, шумъ).
Швейцеръ (на улицѣ). Рѣжьте, бейте, разрушайте! Я вижу свѣтъ! Онъ, вѣрно, тамъ!
Францъ (на колѣнахъ). Внемли моей молитвѣ, о, Боже! Въ первый разъ я молю Тебя и, вѣроятно, въ послѣдній. Сжалься надо мной!
Даніель. Что съ вами? Что вы дѣлаете! Ваша молитва похожа на хуленіе! (Народъ сбѣгается).
Народъ (на улицѣ). Воры, разбойники! Откуда этотъ крикъ среди ночи?
Швейцеръ. Гоните ихъ! Самъ чертъ пришелъ за вашимъ господиномъ! Гдѣ это Шварцъ пропадаетъ со своими ребятами? Оцѣпи замокъ, Гриммъ пошелъ на приступъ!
Гриммъ. Давайте огня! Или мы вверхъ… или онъ внизъ… Я подожгу его хоромы!
Францъ (молится). Я никогда не былъ простымъ убійцей, о, Боже! Никогда я пустяками не занимался, Создатель!
Даніель. Господь помилуй его! Онъ и въ молитвѣ грѣшитъ! (Летятъ камни и пуки зажженной соломы. Стекла разлетаются вдребезги).
Францъ. Я не въ состояніи молиться. Тутъ, тутъ (указывая на грудъ) такъ мрачно, такъ пусто! (Встаетъ). Нѣтъ, я не хочу молиться, я не хочу, чтобы небеса торжествовали надо мной! Я не хочу, чтобы духи ада издѣвались надо мной!
Даніель. Іисусъ, Пресвятая Богородица! Помогите! Весь замокъ горитъ.
Францъ. Возьми эту шпагу, скорѣй, коли меня ею. Я не хочу, чтобъ эти канальи издѣвались надо мной.
Даніель. Сохрани меня Господь! Я никого не отправляю преждевременно въ рай, а тѣмъ болѣе въ…. (Убѣгаетъ).
Францъ (смотритъ ему вслѣдъ). Въ адъ, ты хотѣлъ сказать. Ты правъ, я дѣй: ствительно чувствую что-то. (Въ безуміи) Неужто это ихъ звонкіе голоса? Я слышу страшное шипѣнье змѣи… Оли приближаются… они осаждаютъ дверь! Отчего я такъ боюсь этой обнаженной шпаги. Дверь поддается, рушится… нѣтъ спасенья! Ахъ! Сжалься хоть ты надо мною! (Срываетъ золотой шнурокъ со шляпы и удавливается).
Швейцеръ. Гдѣ ты, каналья? Видѣли ли вы, какъ всѣ разбѣжались, какъ у него мало, однако, друзей. Куда успѣла запрятаться эта бестія!
Гриммъ (наткнувшись на трупъ). Что это здѣсь валяется? Посвѣтите.
Шварцъ. Онъ предупредилъ насъ! Вложите сабли. Вотъ онъ лежитъ, какъ дохлая кошка!
Швейцеръ. Что? Онъ мертвъ! И не я его убилъ? Вы лжете. Посмотрите, какъ онъ сейчасъ вскочитъ на ноги. (Трясетъ его). Послушай, у тебя еще отецъ остался, котораго ты можешь убить!
Гриммъ. Не старайся напрасно. Онъ мертвъ.
Швейцеръ. Да, ему не обрадоваться теперь… Стало быть, онъ мертвъ. Пойдите, скажите атаману, что онъ мертвъ. Меня вы больше не увидите! (Застрѣливается).
Мооръ. Онъ не идетъ еще! (Ударяетъ саблей о камень, сыплются искры).
Ст. Мооръ. Прощеніе будетъ его наказаніемъ, вдвое большая любовь — моей местью.
Мооръ. Нѣтъ, я клянусь, что этого не будетъ. Я не хочу этого. Пусть онъ отправится на тотъ свѣтъ со всей тяжестью своего преступленія! Зачѣмъ же мнѣ было убивать его!
Ст. Мооръ (рыдая). О, сынъ мой!
Мооръ. Какъ, ты оплакиваешь его около этой башни?
Ст. Мооръ. О, Боже мой! Мое дитя предано суду!
Мооръ. Какое дитя?
Ст. Мооръ. Что за вопросъ?
Мооръ. Ничего, ничего.
Ст. Мооръ. Ты пришелъ издѣваться надо мной.
Мооръ. Это совѣсть заговорила во мнѣ. Не обращайте вниманія на мои слова.
Ст. Мооръ. Да, я мучилъ своего сына, теперь же онъ меня мучитъ. Это наказаніе Божіе! О, Карлъ мой, Карлъ! Если ты витаешь надо мной, какъ ангелъ примиренія, прости меня, прости!
Мооръ. Онъ прощаетъ васъ. Если онъ достоинъ быть вашимъ сыномъ, онъ долженъ простить васъ.
Ст. Мооръ. Ахъ, онъ былъ слишкомъ хорошъ для меня! Но я предстану передъ нимъ со своими слезами, со своими безсонными ночами, съ мучительными снами, я обниму его колѣна и громко стану вопить: я согрѣшилъ предъ Небомъ и предъ тобой, я не достоинъ быть твоимъ отцомъ.
Мооръ. Вы любили этого другого сына?
Ст. Мооръ. Одинъ Богъ знаетъ, какъ я любилъ его! Зачѣмъ я поддался вліянію злого сына? Всѣ считали меня счастливѣйшимъ отцомъ. Дѣти росли на моихъ глазахъ, подавая лучшія надежды. Да будетъ проклятъ тотъ часъ, когда злой духъ овладѣлъ сердцемъ моего второго сына. Я довѣрялъ измѣннику и сразу потерялъ двухъ сыновей.
Мооръ. Потерялъ навѣки!
Ст. Мооръ. О, я глубоко сознаю теперь то, что Амалія говорила мнѣ, духъ мести вдохновлялъ ея рѣчи. Ты напрасно будешь простирать свои исхудавшія руки, ища своего сына! Напрасно ты будешь ловить горячую руку своего Карла! Онъ никогда не будетъ стоять у твоего изголовья.
Ст. Мооръ. О, если бъ это была рука моего Карла; но онъ покоится далеко въ темной могилѣ, спитъ непробуднымъ сномъ, не слышитъ моихъ воплей. О, Боже! Умереть на рукахъ чужого человѣка! Нѣтъ у меня сына, который бы закрылъ мои глаза!
Мооръ (сильно взволнованный) Теперь или никогда! Оставьте меня. (Разбойникамъ). Но развѣ я могу возвратить ему сына, нѣтъ, я ему не сынъ болѣе! Нѣтъ, я этого не сдѣлаю!
Ст. Мооръ. Что ты тамъ сказалъ, другъ мой!
Мооръ. Твой сынъ, бѣдный старикъ, твой сынъ погибъ навѣки для тебя.
Ст. Мооръ. Какъ? Навѣки?
Мооръ. О, Боже, только теперь еще поддержи мою силу, не дай мнѣ теперь ослабѣть
Ст. Мооръ. Навѣки, навѣки?
Мооръ. Не спрашивай больше; я ужъ сказалъ тебѣ.
Ст. Мооръ. О, незнакомецъ, зачѣмъ ты освободилъ меня изъ башни?
Мооръ. Что, если бъ я могъ выманить, украсть у него благословеніе, украсть, какъ воръ, и убѣжать съ этой драгоцѣнной добычей? Отцовское благословеніе, говорятъ, никогда не утрачиваетъ своей силы.
Ст. Мооръ. Мой сынъ Францъ тоже погибъ?
Мооръ (бросаясь предъ нимъ на колѣни). Я освободилъ тебя изъ темницы. Благослови меня!
Ст. Мооръ. Ты убилъ сына для того, чтобы спасти отца! Смотри! Божья милость безконечна, а мы, ничтожные черви, засыпаемъ навѣки со злобой въ душѣ. Будь столь же счастливъ, сколько ты былъ великодушенъ.
Мооръ (встаетъ тронутый). О, мужество, куда ты дѣвалось? Мускулы мои ослабѣваютъ, кинжалъ падаетъ изъ рукъ моихъ.
Ст. Иооръ. О, какъ сладко смотрѣть на братьевъ, живущихъ въ согласіи, какъ роса, падающая съ Гермона на горы Сіона. Научись цѣнить это наслажденіе, юноша, и ангелы небесные возрадуются твоей славѣ. Будь разуменъ, какъ старикъ, но сохрани въ сердцѣ своемъ невинность ребенка!
Мооръ. Дай мнѣ предвкусить это наслажденіе! Поцѣлуй меня, чудный старецъ!
Ст. Мооръ (цѣлуя ею). Вообрази себѣ, что это отеческій поцѣлуй, а я буду думать, что цѣлую своего сына! Что я вижу? Ты плачешь!
Мооръ. Я подумалъ, что это отеческій поцѣлуй… Что мнѣ дѣлать, если его приведутъ теперь?
Отрядъ Швейцера входитъ, потупивъ взоры.
Мооръ. О, Боже! (Отворачивается отъ нихъ, старается спрятаться. Они проходятъ мимо, останавливаются. Глубокое молчаніе).
Гриммъ. Атаманъ! (Карлъ Мооръ не отвѣчаетъ и продолжаетъ пятиться).
Шварцъ. Дорогой атаманъ!..
Гриммъ. Мы не виноваты, атаманъ!
Мооръ. Кто вы такіе?
Гриммъ. Ты не смотришь на насъ. Мы твои вѣрные друзья.
Мооръ. Горе вамъ, если вы и на этотъ разъ оказались вѣрными мнѣ.
Гриммъ. Послѣднее прости отъ твоего слуги Швейцера. Онъ ужъ не вернется, твой вѣрный Швейцеръ.
Мооръ. Какъ? Вы, стало быть, не нашли его?
Шварпъ. Нашли мертвымъ.
Мооръ (съ радостью). Благодарю тебя, Создатель. Обнимите меня, ребята мои! Милосердіе будетъ теперь нашимъ лозунгомъ. Если я это могъ пережить, я все переживу.
Разбойники. Ура, ура! Добыча, славная добыча!
Амалія (съ распущенными волосами). Они говорятъ, что мертвецы воскресли. (Услыша его голосъ). Мой дядя живъ… Въ этомъ лѣсу… Гдѣ ты, Карлъ? Дядя?.. (Бросается къ старику).
Ст. Мооръ. Амалія! Дочь моя, Амалія! (Обнимаетъ ее).
Мооръ. Откуда взялось это видѣніе!
Амалія (обнимаетъ Карла). Онъ мой, Боже правый, онъ опять со мной!
Мооръ (вырываясь изъ объятій, разбойникамъ). Бѣгите! Мой страшный врагъ предалъ меня!
Амалія. Другъ мой, женихъ, ты въ бреду, вѣрно, отъ счастья! Отчего я така холодна, безчувственна среди этой радости?
Ст. Мооръ. Женихъ? Дочь моя! Какой женихъ?
Амалія. Я его навѣки, навѣки! О, небо, смири ты мой бѣшеный восторгъ!.. Это счастье меня подавляетъ.
Мооръ. Прочь изъ моихъ объятій! Убейте ее, убейте его, меня, себя, все. Проклятіе всему міру! (Хочетъ бѣжать).
Амалія. Куда? Что? И любовь, и блаженство, и вѣчность — все наше, а ты убѣгаешь!
Мооръ. Прочь, прочь, несчастная невѣста! Смотри, послушай, убѣдись сама. Несчастный отецъ, я долженъ покинуть тебя навѣки.
Амалія. Поддержите меня, ради Бога! У меня мутится въ глазахъ! Онъ бѣжитъ…
Мооръ. Поздно! Напрасно! Твое проклятіе, отецъ… не спрашивай… Твое мнимое проклятіе. Кто завлекъ меня сюда? Кто изъ этихъ дьяволовъ завлекъ меня! Умри же, Амалія, погибни отецъ и прими отъ меня въ третій разъ смертельный ударъ… Твои спасители-разбойники и убійцы, твой Карлъ — ихъ предводитель. (Старикъ умираетъ. Амалія стоитъ въ оцѣпенѣніи, какъ статуя. Разбойники молчатъ). Это души тѣхъ, которыхъ я убивалъ среди восторговъ любви, которыхъ я уничтожалъ среди безмятежнаго сна. Ха, ха, ха! Слышите ли вы ужасный взрывъ пороха надъ этими несчастными? Смотрите, какъ колыбели младенцевъ объяты пламенемъ! Я вижу свадебные факелы, я слышу свадебную музыку! Богъ ничего не забудетъ! Онъ умѣетъ воздавать за все! Прочь отъ меня, восторги любви, любовь для меня — пытка! Какое страшное возмездіе!
Амалія. Это правда, о Создатель! Это правда! Но въ чемъ моя вина, въ томъ ли, что я любила его?
Мооръ. Нѣтъ, я не переживу этого. Сколько разъ мнѣ грозила смерть, — я никогда не уклонялся отъ нея; а теперь я дрожу, какъ женщина! Я дрожу предъ женщиной? Нѣтъ, женщинѣ не отнять у меня мужества! Крови, крови! Одно прикосновеніе женщины смутило меня! Дайте мнѣ упиться кровью — и все пройдетъ! (Хочетъ бѣжать).
Амалія (бросается въ его объятія). Злодѣй! Убійца! О, ангелъ мой, я не хочу разстаться съ тобой!
Мооръ (отталкивая ее). Прочь, змѣя! Ты издѣваешься надъ моимъ безуміемъ! Но я поборю твою власть надо мной! Какъ, ты рыдаешь! Нѣтъ она только притворяется, будто бы оплакиваетъ мою душу! Что я вижу! Она не отталкиваетъ, не презираетъ меня! Амалія, ты, вѣрно, забыла! Ты забыла, кто въ твоихъ объятіяхъ? Амалія!
Амалія. Дорогой мой! Неизмѣнный!
Мооръ. Она прощаетъ, она любить меня! Я чистъ, какъ небесный эфиръ, она любить меня! Благодарю тебя со слезами, Творецъ! Ты возвратилъ мнѣ спокойствіе души… страданья исчезли, адскія муки покинули меня! Ангелы и злые духи, всѣ рыдаютъ. Рыдайте и вы, рыдайте! Вы, вѣдь, такъ счастливы! Амалія! Амалія!..
Одинъ изъ разбойниковъ (въ раздраженіи выступая впередъ). Довольно, измѣнникъ! Руки врозь, или я скажу тебѣ слово, отъ котораго у тебя долго будетъ звенѣть въ ушахъ.
Старый разбойникъ. Вспомни Богемскіе лѣса! Слышишь? Ты колеблешься? О, вспомни наши богемскіе лѣса. Измѣнникъ, гдѣ твои клятвы? Неужто раны такъ скоро заживаютъ? Когда мы жертвовали для тебя жизнью, честью и счастьемъ, когда мы, какъ щитъ, отражали удары, направленные на тебя, не ты ли тогда поднялъ руку со страшной клятвой никогда не покидать насъ, такъ же, какъ и мы не оставлять тебя? Измѣнникъ! Предатель! Тебя могутъ удержать слезы дѣвицы?
Третій изъ разбойниковъ. Какая постыдная измѣна! Духъ покойнаго Роллера, котораго ты призвалъ изъ могилы въ свидѣтели, будетъ стыдиться твоей измѣны и подымется, вооруженный, изъ гроба, чтобы наказать тебя.
Разбойники (разрывая на себѣ платье). Смотри, смотри! Видишь ли ты эти раны. Ты нашъ! Мы сдѣлали тебя рабомъ и купили твою свободу кровью. Ты нашъ, хоть бы тутъ всѣ архангелы явились отнять тебя у насъ! Иди съ нами: жертва за жертву. Амалія — за шайку!
Мооръ. Все кончено! Я хотѣлъ исправиться, возвратиться къ моему отцу, но Богъ не захотѣлъ того. О, безумецъ, зачѣмъ ты желалъ этого? Развѣ такой грѣшникъ, какъ я, можетъ исправиться? Нѣтъ, великій грѣшникъ же можетъ исправиться, --я долженъ былъ знать это давно. Успокойся, прошу тебя. Все къ лучшему, я не хотѣлъ, чтобъ Онъ меня нашелъ, но теперь, когда я хочу самъ возвратиться къ Нему, Онъ меня отвергаетъ. Что справедливѣе? Что ты такъ страшно повела глазами? — Я Ему ненуженъ. Развѣ у Него нѣтъ достаточно своихъ твореній? Одинъ человѣкъ для Него не большая, потеря. И этотъ единственный — это я. Пойдемъ, товарищи!
Амалія. Погоди, погоди! Одинъ ударъ, одинъ смертельный ударъ… Я опять покинута! Вынь шпагу, сжалься надо мной.
Мооръ. Я всю свою жалость оставилъ у дикихъ звѣрей. Я не убью тебя.
Амалія. О, ради Бога, убей меня! Я не требую любви отъ тебя, я, вѣдь, знаю, что мы навѣки разлучены судьбой. Я только смерти прошу. Онъ оставляетъ, покидаетъ меня. Я чувствую всю тяжесть этого слова. Я не переживу… Ты видишь, что женщина не можетъ пережить этого. Я молю тебя, убей меня! Смотри, рука моя дрожитъ, у меня не хватаетъ мужества нанести ударъ. Я дрожу предъ этимъ сверкающимъ мечомъ. Тебѣ такъ легко убить человѣка, ты, вѣдь, мастеръ убивать. Вынь шпагу — и я спасена!
Мооръ. Ты одна хочешь быть счастлива! Прочь! Я женщинъ не убиваю.
Амалія. Что, разбойникъ! Ты только счастливыхъ убиваешь, а несчастныхъ ты щадишь? Сжальтесь же вы надо мной, товарищи убійцы! Я вижу въ вашихъ глазахъ кровожадную жалость, на которую можетъ надѣяться несчастный. Вашъ предводитель трусъ и спесивый хвастунъ.
Мооръ. Что ты сказала?
Амалія. Ни одного друга, даже между ними нѣтъ ни одного друга у меня! О, Дидона, я умру, какъ ты! (Она хочетъ уходить. Одинъ изъ разбойниковъ прицѣливается).
Мооръ. Прочь! Не смѣй! Мооръ самъ убьетъ свою возлюбленную. (Убиваетъ ее).
Разбойники. Атаманъ, атаманъ! Что ты сдѣлалъ? Въ умѣ ли ты?
Мооръ. Она поражена! Одно содроганье, и все кончено. Ну, смотрите, чего вы еще потребуете отъ меня? Вы жертвовали для меня жизнью, той жизнью, которая не вамъ принадлежала, которая была полна позора и злодѣяній. Я взамѣнъ убилъ ангела. Смотрите, довольны ли вы теперь?
Гриммъ. Ты уплатилъ свой долгъ съ лихвою, ты сдѣлалъ то, что ни одинъ человѣкъ не сдѣлалъ бы для своей чести. Пойдемъ дальше теперь.
Мооръ. Ты говоришь это? Не правда ли, отдать жизнь святой за жизнь негодяевъ, это не равная мѣна? О, если бъ каждый изъ васъ пошелъ на плаху и велѣлъ истерзать свое тѣло жгучими щипцами, это не могло бы искупить этихъ слезъ. Раны! Богемскіе лѣса! Да, конечно, все надо было искупить.
Шварцъ. Успокойся, атаманъ, бѣги отъ этого зрѣлища, веди насъ дальше.
Мооръ. Погоди, еще одно слово предъ уходомъ! Послушайте, гнусныя орудія моихъ варварскихъ помышленій, начиная съ этой минуты я вамъ не атаманъ! Съ ужасомъ и со стыдомъ я слагаю то кровавое знамя, подъ которымъ вы считали себя въ правѣ грѣшить и злодѣйствовать. Ступайте на всѣ четыре стороны, между нами ничего нѣтъ общаго.
Разбойники. Трусъ! Куда дѣвались твои замѣчательные планы! Мыльные ли они пузыри, лопнувшіе отъ одного дыханія женщины.
Мооръ. А я, безумецъ, мечталъ исправить свѣтъ своими злодѣяніями и поддержать законы беззаконіемъ. Я называлъ это справедливостью и местью, я вообразилъ себѣ, что могу притупить твой кровавый мечъ и побороть всѣ предразсудки… но, о, глупое ребячество, я стою у порога жизни и узнаю съ воплемъ и съ трепетомъ, что два такихъ человѣка, какъ я, могли бы разрушить весь нравственный строй. Сжалься, Творецъ, надъ ребенкомъ, который такъ дерзко хотѣлъ предупредить Тебя. Тебѣ одному позволено мстить. Ты не нуждаешься въ человѣческой помощи. Не въ моей власти теперь вернуть прошедшее. Испорченное не исправимо. То, что разрушено мной, никогда не встанетъ. Одно средство осталось мнѣ еще для примиренія поруганныхъ законовъ, для возстановленія нарушеннаго порядка; оно требуетъ жертвы, которая развернула бы предъ человѣчествомъ все свое недостижимое величіе. Я самъ — эта жертва. Я долженъ умереть за него.
Разбойники. Отнимите у него шпагу… онъ хочетъ заколоть себя.
Мооръ. Глупцы, осужденные на вѣчную тьму! Неужто вы думаете, что одинъ смертный грѣхъ искупается другимъ? Неужто вы думаете, что гармонія свѣта нарушится этимъ страшнымъ диссонансомъ? Пусть меня берутъ живымъ… я самъ пойду предать себя суду.
Разбойники. Вяжите его! Онъ помѣшался!
Мооръ. Я не сомнѣваюсь въ томъ, что возмездіе рано или поздно поразитъ меня, если Высшая Сила того захочетъ. Но оно можетъ постичь меня во снѣ, въ бѣгствѣ или сокрушить меня мечомъ, — тогда пропадетъ мое единственное удовлетвореніе… что я добровольно предался ему. Зачѣмъ мнѣ, скрываясь, влачить жизнь, которая давно отнята у меня рѣшеніемъ небеснаго Судіи!
Разбойники. Оставьте его! У него манія величія. Онъ жертвуетъ жизнью ради пустой славы!
Мооръ. Да, мнѣ можно удивляться за это. (Послѣ нѣкотораго раздумья). Я помню, я гдѣ-то разговорился съ бѣднягой-поденщикомъ, у котораго одиннадцать душъ дѣтей. Тысяча луидоровъ обѣщано тому, кто приведетъ живымъ великаго разбойника! Этому человѣку можно помочь! (Уходитъ).
Источник текста: Разбойники. Трагедия. Пер. с нем. / Фридрих Шиллер. — Киев;Харьков: Ф. А. Иогансон, 1900. — 215 с.; 16 см. (Всеобщая библиотека. № 1).