Август Стриндберг
правитьРаб рабов Божиих
правитьРим стал провинциальным городом, зависимым от Византии, и управлялся равенским экзархом, но часто, бывал покидаем на произвол судьбы, когда северные варвары доставляли себе удовольствие разорять и жечь его. Уже три века, не бывал в Риме ни один император: в таком презрении, находилась теперь столица мира, представлявшая собой развалины, засыпанные мусором.
Но уже начали утилизироваться остатки дворцов и храмов: из собранных обломков возникали церкви. Через пятьсот лет по смерти Нерона, посреди цирка этого тирана, там; где мученики принимали смерть, стояла уже старая церковь св. Петра. В разных местах города были еще церкви, всего не менее семи, а епископ Рима жил в Латеранском дворце, рядом с церковью такого же названия. Существовали и монастыри, а у Аппиевой дороги стоял монастырь св. Андрея, совсем подле церкви Креста Иисусова, выстроенной, у входа в катакомбы.
Летним утром, в два часа пополуночи все отцы и братия были уже на ногах, отчитали или отпели раннюю обедню на клиросе, а, потом игумен пошел в сад, чтобы предаться размышлениям.
Было еще темно, но между оливковыми и померанцевыми деревьями блистали звезды, и садовые цветы кивали под слабым утренним ветром.
Игумен, которому было лет пятьдесят, ходил взад и вперед по крытой аллее и на южном конце её останавливался каждый раз, глядя на мраморную плиту, положенную рядом с другими такими же плитами. Это была его могила, уже готовая, рядом с могилами других, ранее умерших игуменов. На мраморе были вырезаны его имя и год рождения, а для года смерти оставлено пустое место.
— Ах, Господи, надолго ли еще Ты меня забыл здесь? — вздохнул он и вернулся по прежнему пути.
Долго проходил он так, до наступления дня, а потом уселся в беседке и стал писать в книге, которую вынул из кармана.
Шум пробуждавшегося города не развлекал его; ничто не развлекало пятидесятилетнего седоволосого человека, который с двух часов был уже на ногах, но ничего еще не ел. Звонили колокола, тарахтели повозки. Рев Тибра слышался и сквозь шум. А старик всё писал, между тем как свет зари слабо освещал его морщинистое лицо.
Наконец по песчаной дорожке вошел послушник и поставил около игумена чашку молока и хлеб. Того передернуло, точно его вызвали издалека, и он крикнул на юношу:
— Оставь меня в покое!
Послушник остановился, испуганный и огорченный.
Тут маленькая певчая птичка, сидевшая в листве, пустила трель. Игумен поднял взор, лицо его прояснилось, он взглянул на чашку с молоком, которую жадно схватил было, чтобы поднести к устам, но, заметив огорчение молодого человека, он приостановился.
— Прости мой гнев, но я был так далеко отсюда. Чтобы наказать себя, я сделаю вот что!
Он хотел вылить молоко на землю, но, чтобы не погубить его без пользы, вылил его на грядку, где росла темно-желтая лилия.
Так как послушник, очевидно, не собирался уходить, игумен спросил:
— Ты хочешь со мною говорить? Говори.
— Святой отец…
— Я — не свят; Единый Свят — Господь ваш Бог на небе! Хочешь ли жаловаться, так начинай!
— Я был богатым юношей, который пошел и продал всё, что имел…
— Это сделал и я, когда был молод, а потом построил семь монастырей и не раскаивался в этом. Вот тебе и ответ! На что ты сетуешь?
Юноша молчал.
— Может быть, тебе голодно? Но вокруг нас голодают люди, и мы должны делиться с бедняками.
— Не это одно, почтенный отец; но. всё оно не исполняет своего назначения…
— Говори далее.
— Скудная пища не умерщвляет плоти, ибо когда я бегаю целый день голодным, то поневоле думаю о еде и в церкви, и на молитве, и в одиночестве. От недостатка сна я целый день дремлю и засыпаю на клиросе.
Желанья, которых, я доселе не знал, пробуждаются. от их подавления: видя вино, я чувствую настоящую жажду согрет им мое тело.
— Так поди и попроси кого-нибудь из братий бичевать тебя, пока не обольешься кровью: тогда согреется твое тело.
— Я это делал, но от побоев пробуждаются новые желания: сладострастие.
— Читай Августина.
— И это пробовал. Но хуже всего для меня грязь.
Если бы можно искупаться…
— Ты грязен? Значит, внутри у тебя, грязь? Я никогда не купаюсь, но всегда телесно чист. Но одно я уже заметил: коль скоро, нечисты мои помыслы, становится нечистым и тело! Как ты думаешь, что могло бы тебе помочь? Не хочешь ли, пожалуй, жениться? Тертуллиан говорит: «Нет разницы между, браком и распутством». А Иероним предполагает, что лучше, гореть, нежели жениться.
— А как же Павел?
— Оставь Павла! Чего же ты желаешь?
— Я не могу оставаться здесь, так как думаю, что победить страсть можно, только их удовлетворением. — Раб Сатаны, разве не знаешь ты, что страсть неутолимы? Ты ведь жил прежде у твоих, родителей!.. Ты наедался каждое утро досыта! Ладно. Разве в полдень снова ты не томился голодом? Да непременно! Значит, насытиться ты не можешь. Ныне скажу тебе одно: ты-- дитя мира и здесь не ко двору. А потому иди с миром!
Ешь свиную пищу, которая не насыщает; когда же преисполнишься к ней отвращением, мы с приветом примем тебя. Дом родительский всегда открыт для блудного сына.
Юноша не ушел, а залился слезами.
— Нет, — сказал он, — я не могу вернуться в мир, ибо ненавижу его, и мир меня ненавидит; но здесь я пропаду!
Старик встал и заключил юношу в объятия.
— Бедное дитя!
— Таков мир, — продолжал он, — такова жизнь; но раз это так и раз ты видишь, что это так, то остается только жить и считать вопросом честь дожить до тех пор, пока смерть не придет освободить нас.
— Нет, я хочу умереть сейчас, — прорыдал юноша.
— Кому же не хочется этого, сын мой? — вырвалось у старика. — Если бы ты знал… если бы только знал…
Но он не дал себе высказаться.
— Что же нам теперь делать? Ступай к отцу Мартыну и вели дать себе поесть и стакан вина, но только один; потом поди и выспись! Спи целый день или два дня! А после того приди мне показаться! Так! Теперь иди! Только тебе нужно от меня разрешение.
Он сел, написал что-то на листке, вырванном из книги, и с этим полномочием юноша ушел, однако пристыженный и не без колебания.
Игумен всё сидел, но уже не писал. Вместо того он принялся крошить хлеб и разбрасывать крошки по столу. Тотчас явилась птичка и подхватила крошку; потом их прилетело несколько, и они уселись на руках и плечах старика.
Сверху свешивался побег винограда и тихо качался по ветру. Его винтообразный кончик как бы ощупывал воздух, ища опоры. Это позабавило игумена, и он в шутку протянул палец.
— Сюда, малюточка, вот тебе опора.
Усик как-будто услыхал и тотчас обвился вокруг его пальца, образовавши на нём кольцо.
— Это кольцо мне дается? — пошутил старик. Может быть я стану епископом? Да помилует меня Бог!
В дверях беседки показался декан.
— Мешаю я тебе, брат мой?
— Нисколько; я тут сижу и играю.
— Птицы и цветы! Да и белые лилии? Я их еще не видал.
— Белые? Тут только что были темно-желтые. Где же ты их видишь?
— Вот здесь.
Игумен взглянул вниз, на то место, куда только что вылил свое молоко, и, в самом деле, там были только одни белые лилии и ни единой желтой. Он ничего не посмел сказать, ибо о таких вещах говорить нельзя, но улыбнулся в сердце своем и увидел в этом милость Божию.
— Ну, декан, что делается в городе?
— Тибр убывает.
— Слава Богу; только весь затибрский город уже погублен наводнением. Мне бы хотелось, чтобы настал настоящий потоп и потопил бы нас всех, всё человечество; да так когда-нибудь и будет!
— Безнадежно мыслишь по обыкновению.
— Нет, не безнадежно, но моя надежда — там, а не здесь. Сам Христос говорит в Апокалипсисе, что здесь нет ничего, на что можно рассчитывать, ибо что здесь называется счастьем, то на саном деле — лишь труды и бедствия.
— Нет, брат, это не так.
— Ты процветаешь в тине; со мною же этого не бывало. А теперь кажется, что приходится залезть туда обеими ногами. Еще с юности начал я спасать душу, удалившись от мира. Но меня принудили вернуться в мир, силою втолкнули в суету. Просто-напросто меня назначили префектом. Я желал отдать себя служению Господу, а принужден был выдавать провиант для бедных, покупать кровати для больниц, смотреть за канализацией и водопроводом. Время ежедневных хлопот не давало воспарить моему духу, и я погрузился в материю, увяз так глубоко, что не чаял и подняться.
— Но народ благословлял тебя…
— Молчи! Я, никогда не обнажавший меча, должен был собирать солдат и вести их в поле. Когда мне было шесть лет, Рим был разграблен готом Тотилой и так обезлюдел, что в живых осталось только пятьсот римлян. Когда мне было семь лет, пришел Велизарий; когда исполнилось двенадцать, пришел Нарзес; потом меня отправили послом в Константинополь; меня, ненавидящего путешествия и публичность! Всё пришлось мне перенести, что было мне наиболее постыло! Вот теперь я устал и хочу покоя. Сижу здесь и жду, пока откроется моя могила!
— Помнишь ли, что говорит Виргилий в Георике. о труде земледельца?
— Нет, я ненавижу язычника…
— Постой! Он говорит такие слова мудрости: «Когда Зевс посылает дурную погоду, мышей и гадов, то это происходит затем, чтобы пробудить энергию поселянина и вызвать в нём изобретательность». Итак, несчастья посылаются затем, чтобы мир двигался вперед.
— Мир идет назад, к своей погибели и осуждению. Вот уже пятьсот лет мы ждем избавления, а только видим, как одно дикое племя сменяется другим, убивает, грабит и распутничает. Видишь ли ты разумность в этих посевах без жатвы?
— Богохульник! Да, я вижу, как перепахивают зеленя, чтобы удобрить почву!
— Драконов посев и адская жатва! Нет, теперь я уйду в могилу и запру за собою двери: я имею право на отдых после целой жизни тяготы и трудов!
— Вот зазвонили к часам!
— Jam moesta quiesce queraela…
Тибр затопил Рим, разрушил целые кварталы, но пощадил монастырь св. Андрея.
Одним утром игумен опять писал у себя в саду, сидя так, что ему видно было свою могилу каждый раз, как он поднимал взгляд со своей работы.
Погруженный в свое дело, он не слыхал, что происходило вокруг, но заметил, что цветы закачались на грядках, что у ног его запрыгали лягушки, что запахло сыростью, прелью, гнилью.
Он всё писал; но глаз его хоть и следил за ходом пера по бумаге, все-таки увидел что-то темное, которое двигалось по земле, растягивалось черным ковром, и приближалось.
Вдруг у него промокли ноги, и могильный холод проник в его тело.
Тут он очнулся и понял! Вода в Тибре поднялась и выгоняла его из последнего убежища.
— Я не хочу! — закричал он, когда ударил набат и монахи бежали.
Он ушел наверх, к себе в келью, с твердым решением не бежать. Не выйдет он опять в мир, а умрет здесь! Потоп, о котором он молился, настал.
Но в келье он впал в искушение и молитву.
— Господи, почто наказуешь невинных? Почто поражаешь друзей твоих и даешь процветать врагам? Уже пятьсот лет взыскиваешь ты на чадах своих грехи отцов! Если этого недостаточно, то истреби нас всех сразу!
Вода поднималась и плескалась о стены; сад был затоплен, и его могила полна воды. Но игумен остался, где был; он то пел хвалебные гимны, то предавался гневу, после чего он просил прощения, а затем гневался вновь.
Наконец он сел, чтобы продолжать писать свое большое сочинение, долженствовавшее стяжать ему бессмертие! «Magna Moralia». Настал полдень, но он не ощутил голода, так как упражнением приучил себя обходиться без пищи по три дня.
После полудня он поднял взор с книги, услышав шум у окна. Туда пристала лодка, и в ней сидел послушник Августин.
Эта необыкновенная, почти веселая сцена вызвала у него улыбку и, вспомнив о беседе с юношей, он спросил через открытое окно:
— Ну, лакомка, дали тебе вина и жирной пиши?
— Нет, почтенный отец; я не взял, когда узнал, что могу взять. Доступность прогнала искушение. Теперь, однако, имею сказать нечто другое. В городе — чума, и люди мрут как мухи!
— Еще и чума! О, Господи, сколь долго будешь Ты совсем забывать о нас! Еще и чума!
С этим он встал.
— Все по местам! Исполним наш долг, благословим Господа и умрем.
Игумен вылез из окна в лодку и покинул свой тонущий корабль.
Вода в Тибре спала, но оставила по себе змей, рыб и лягушек, которые дохли и заражали воздух. Народ спасся на холмы. На Палатине из одной церкви сделали больницу. Тут ходил игумен Андреевского монастыря, подавал больным напиться, утешал умирающих.
— Почему боитесь вы смерти, дети? Лучше бойтесь жизни, ибо она есть истинная смерть!
Он был здесь совсем как дома, сиял неустрашимостью и ясностью и пытался прочесть на лицах умерших: «хорошо ли им на том берегу?»
Смерть не хотела брать его. Порою он ездил в лодке на другие холмы и ходил среди больных и умиравших, так что народ стал видеть в нём бессмертного, сошедшего па землю для утешения людей. Более пожилые припомнили, как он был префектом и защищал город от готов, вандалов и лангобардов; слава его всё росла.
Чума свирепствовала, и количество смертей возросло так, что не успевали хоронить покойников. Торговля прекратилась, и крестьяне перестали привозить в город съестные припасы. Наступил голод.
Настоятель бывшего Андреева монастыря, по имени Григорий, утратил мужество и решил бросить всё.
— Против Бога не — могу бороться, и если в том Его воля, чтобы Рим погиб, то безбожно ей препятствовать.
Среди этих бедствий умер Пелагий II, римский епископ, или папа, как его назвали потом. И народ единогласно призвал игумена Григория. Он же поступил как Саул и император Юлиан: он скрылся.
Из города он бежал в Сабинские горы, где, в пещере, жил отшельник. Народ же пошел за ним вслед, вытащил его и увел обратно в Рим, где он получил посвящение под именем Григория I.
Тринадцать лет правил Григорий былою столицею мира. Он был наместником, так как равенского экзарха уже не существовало с тех пор, как его выгнали лангобарды. Он требовал помощи от императора Византии, но не добился её. Тогда ему пришлось со всем справляться одному и удалось силою слова обезоружить короля Агилульфа, угрожавшего Риму.
Но вместе с тем был и епископом и, как таковой, управлял в то же время западными общинами; ему удалось довести их до отречения от арианства и до слияния в одно общее вероисповедание, которое стало называться вселенским, или кафолическим.
К язычникам Англии он отправил бывшего посланника Августина, так как тот скоро преодолел первоначальные затруднения. И маленький лакомка окончил жизнь архиепископом в Кентерберии.
Когда-то столь робкий и утомленный жизнью, игумен с расширением деятельности почувствовал возрастание сил, и вместе с призванием у него открылась способность осуществить его. Ему хватало времени на всё, — на великое и малое. Он преобразовывал литургию, писал письма, сочинял книги, вводил порядок в церковное пение…
Простота его жизни осталась, однако, прежнею. В Лаетеранском дворце у него была келья, и отсюда он управлял душами от гор Шотландии до Геркулесовых столбов.
Власть его была равна власти Цезаря, но у него не было легионов; было только перо и немножко чернил То начиналось царствие Христово; только владычество это было духовное, и Григорий был наместником.
Текст издания: А. Стринберг. Полное собрание сочинений. Том 12. Исторические миниатюры. — Издание В. М. Саблина, Москва — 1911.