А. Тарасов-Родионов
правитьРабочая Весна
править«Настал Великий Октябрь… рабочие стали хозяевами страны и перед ними раскрылись заповедные двери храмов науки и искусства. Полились и рабочие песни из уст новых певцов. Поэты эти — плоть от плоти и кровь от крови победоносно вышедшего из борьбы с буржуазией русского пролетариата.» — Так говорит предисловие к бодрому сборнику произведений молодых пролетарских поэтов и писателей, группирующихся возле редакции газеты «Рабочая Москва». И, как подобает жизнерадостной пролетарской молодежи, эта литературная группа «Рабочей Весны» смело выступает с пролетарским знаменем на арену литературных достижений и литературной борьбы. Но пролетарским поэтам «Рабочей Весны» как будто бы стыдно своих заскорузлых рук, прямолинейных угловатых манер и бурных перебоев своей революционной жизни. Они даже оправдываются в том же предисловии, что их «стих часто не выдержан и недостаточно отполирован, слух иногда режут шероховатости. Рифма хромает»… Они еще не понимают, что это как раз и есть то свое собственное классовое «Я» данного периода, которое одно только, будучи одухотворено глубокой искренностью переживаний, яркостью, и четкостью восприятия, — может создать новые и дивные достижения своего пролетарского творчества в противовес старым разутюженным метрам и рифмам сломанной нами эпохи. И когда перелистываешь страницы этого сборника «Рабочей Весны», испытываешь невольное чувство досады всякий раз, как новые яркие мысли и образы пролетарского мировосприятия искусственно затягиваются в старый корсет уже набившей оскомину вылощенной метроритмики, совершенно не соответствующей новому содержанию.
Взять хотя бы прелестные «Маки» старого пролетарского поэта Ф. Шкулева:
У опушки на пригорках
В блеске утренних лучей
Загорелся в люстрах елках
Ряд малиновых свечей.
А между прочим это свежее весеннее восприятие природы так понятно бодрому духу рабочего-труженника и борца, что невольно, например, хочется подпевать красочным строкам Ивана Доронина в его «Весенней любви»:
Ой цвети
Цвети, кудрявая рябина.
Наливайтесь грозди
Соком вешним
Я на днях,
На днях у дальнего овина
Целовалась
С миленьким нездешним.
. . . . . . . . . . . . . .
. . . . . . . . . . . . . .
Ну и пусть
Судачат
Бабы-дуры,
Будто норовлю —
В коммуну я.
В огороде
Лебеду обходят куры, —
Сплетен лебеду
Давно мну я.
Горячая певучая искренность И. Доронина, его умение выявить классовые пролетарские чаяния в лирической ритмике интимных душевных переживаний, невольно заставляет смотреть на него с надеждой и любовью. Вот, например, его «Заводское»:
В мастерской туман зеленый дыма,
В мастерской цветут цветы огней.
Не пройдет она с работы мимо,
Подойдет ко мне.
Каждый день стою у верстака.
Каждый день целую взглядом пилы,
У меня крепка железная рука,
В кованой груди избыток силы.
Молод я, как светлый день весенний,
Свеж, — что ветер утренний в полях,
Помню, помню, как я с ней намедни
У заводских корпусов гулял.
«Он, безбожник, в комиссары метит»
На квартире бабы говорят.
Пусть… какое дело мне до сплетен,
Если в сердце у меня заря!
И когда он красочно описывает, как новый быт упорно влез в старые формы, как, например, в «Утро в хате»:
На стене —
Картинка с Ильичем,
Под божницею —
Угодник драный…
веришь и знаешь, что у этого поэта действительно
Заходило солнце челноком,
На душе лужайки расцвели.
Это полное созвучие весенней природы, расковывающей зимние цепи, с настроением рабочего-борца не менее ярко выражено и в стихах другого молодого поэта Александра Жарова. Взять хотя бы его клич в "Ледоходе: "
Дворцы зимы живей громите,
С голов отряхивайте снег…
Товарищи на митинг!
Первый вопрос: о весне!
Но, разумеется, не всем пролетарским поэтам привелось наслаждаться красотами природы в деревне. Железная школа капитализма многих из них приковала к городу с детства.
Я не собирал в лугах цветов,
Незнаю солнечной деревни,
Лишь песни хриплые гудков
Я с детства слышал ежедневно.
— говорит молодой поэт-рабочий Николай Кузнецов. Но от этого вовсе не становится глуше или печальнее его бодрая песнь. Новый темп, темп повседневной городской работы не менее красочно владеет его душой.
Я простой вагоновожатый,
Вожу трамвай
По нитям рельс,
И на улицах, зданьями сжатых,
Ногой рассыпаю трель.
(«Вагоновожатый»)
и даже «После работы» говорит Кузнецов:
Призадумался вечер румяный
Над окраиной дымной, усталой.
Вышел с завода я пьяный
От грохочущих песен металла.
Загорались зрачки фонарей,
Я, усталый, шагал неспеша,
А волны с приводных ремней
Плескались в моих ушах.
Эти песни металла и плеск приводных ремней владеют душой и другого рабочего-поэта Алексея Соколова, которому природа знакома лишь своим небом и ветерком на фабричном дворе. Недаром он пишет в своей «Фабричной идиллии»:
Прогорланил гудок,
Ужин — картошка,
В сине-звездный вечерок —
Трелями гармошка…
Тучка — витая гряда,
Ветерок прохладный,
После дружного труда
Отдохнуть отрадно.
У фабричных досок —
Пылкое признанье…
Эх, ты звездный вечерок!..
Голубое зданье…
Любовное отношение к процессу своего труда невольно окутывает все мироощущение рабочих-поэтов образами и восприятиями этого трудового процесса. Прав, поэтому, поэт Макар Пасынок, — когда, рабочий с нефтепромыслов, говорит о себе:
Пусть мои руки в мазуте,
Но сердце мое в огне.
Пусть беден, раздет, разут я, —
Богатства вселенной во мне.
Люблю я смеяться фонтаном,
Подземным забить ключем.
Нет, я никогда не устану,
И не разуверюсь ни в чем.
Вот как описывает он свои промысла в поэме «Черная кровь»:
Черная кровь
Течет
По венам
Раненой земли:
Заревет,
Забурлит
Или вновь
Захохочет, забрызжет пеной,
Заливаясь на версты вдали.
В черных монахинях — вышках
Вечно слышен
Лязг желонок;
Даже маленький ребенок
Знает этот шум
— Дли-ин! Бу-ум-м! —
«Я пою про железо, про сталь», — пишет другой рабочий поэт К. Голицнский:
Про руду, про гранитную даль,
Про завода высокие трубы.
Я пою про деревни, уезды, столицы,
Я пою про рабочих чумазые лица.
Мои строки мозолисто грубы.
Разумеется, эти строки были бы гораздо убедительнее, если бы они своей формой больше бы отражали свое внутреннее содержание, т. е. если бы они были соответственно художественно-грубее.
И напрасно, поэтому, оправдывается другой поэт Милин:
Хоть есть грешок: порой хромает слог,
Иль наше слово выглядит коряво, —
Но брат-рабочий к нам не будет строг
И это нам простится, право!
(«К другу перу»).
Милин ошибается. Как раз то этого прелестного «грешка», которого он так боится, и нет в его монотонно качающихся строках, отчего они кажутся скучными и сонными.
От этой же причины пропадает и вся прелесть богатого по содержанию стихотворения В. Куканова «Суконщина.»
То же можно сказать и про интересное по содержанию стихотворение Ксении Быковой — «Мой жених»:
Не юноша нежный с изящным пробором,
С упитано-холеным барским лицом,
С улыбчиво-томным, блуждающим взором,
Трепещущим станет со мной под венцом.
О нет! Он гигант в распоясанной блузе,
С лохматой и буйной, как вихрь, головой,
Сольем наши души в свободном союзе,
Без бога, без церкви, в наш век трудовой.
. . . . . . . . . . . . . . .
Не носит он галстух с большим бриллиантом.
Растегнутый ворот и смуглая грудь.
И вместо духов налощенного франта
Пьянящие капельки пота бегут.
И обидно, что эта поэтесса-работница, великолепно понимающая, что форма зависит от содержания и выявляющая эту мысль в таких образных строчках своего стихотворения «Избы и люди», где
Много их и все похожи
На того, кто в них живет, —
заставляет свои смелые, яркие мысли и чувства жить в захватанных виршах отжитого времени отжитых настроений. Как, например, проигрывают исключительно от формы такие блестящие содержанием строчки, как, например:
Я вас люблю, поля родные
. . . . . . . . . . . . . . .
Но ни Москвы, ни Петрограда
На эту тишь я не сменяю.
Здесь есть простор, но жизни нет.
Здесь все, как встарь, глубоко спит.
А там, там новой жизни свет,
Там все живет, кипит, горит…
(«Я пролетарка»).
Эту борьбу новых формальных достижений в области литературного выявления новых чувств, новых мыслей и нового быта — со старыми формами, еще цепко хватающими жизнь, — чувствует и поэт Александр Андреев. Вот, например, его изображение деревни в стихотворении «Красный платок» —
Серое небо и галочий крик,
Серая лошадь на серой земле,
В серой сермяге кормилец-мужик,
Старые, серые хаты в селе
— и вот чем оно кончается:
Было, да сплыло, настала пора,
Точно кто крылья распутал орлу;
Парни и девки ходили вчера
С красными флагами вдоль по селу.
И прав А. Андреев, когда в другом своем стихотворении «Деревня» — пишет:
— Мы прежние, но жизнь не такова,
И многое мы миром порешили;
Из города точеные слова
Шарами нам в трясину прикатили,
. . . . . . . . . . . . . . .
А в сумраке — картинки и киот,
Военщина, и Ленин, и лампадка;
Быль новая, хоть старый переплет, —
Не та уж ты, бревенчатая хатка! —
И остается только пожалеть, что в пролетарской поэзии «Рабочей Весны» — быль новая, но иногда чересчур много старого переплета, который так же режет глаз и слух, как лампадка, бросающая луч на Ленина на стене деревенской избы. Пора кое-какой формальный хлам сдать в архив. Пролетарская литература от этого только выиграет.
Хуже обстоит в сборнике дело с художественной прозой. Недурен еще, пожалуй, рассказ А. Андреева «Дядя Вася» с искорками нового быта, как говорит о нем автор. Беспартийный рабочий, дядя Вася, являющийся на деле доподлинным коммунистом вследствие своего классового подсознанья, — выведен тепло и ласково. Только, очевидно, ограниченный размер рассказа не позволил автору сделать характеристику выведенного героя более глубокой. А, ведь, окружающая внешняя жизнь и борьба не настолько просты, чтобы не вносить борьбы и во внутреннюю жизнь «дядей Васей».
Гораздо хуже написаны рассказы Федора Киселева «Оратель» и «Прорва окаянная». В первом автор дешево зубоскалит в горбунковских тонах деревенского быта над анекдотичным заезжим оратором, помешанным на иностранных словах. Во втором рассказе автор в форме газетного фельетона на голых диалогах рассказывает о газетном репортере, заступившемся своей заметкой за мальчиков, эксплоатируемых трактирщиком. Типы выведены в форме поверхностных, довольно ходульных лубков.
Поменьше бы ложного пафоса и побольше искренней близости к повседневной жизни. И все-таки для своего начала «Рабочая Весна» определенно показала, что будет время, когда она сумеет развернуться в «Рабочее лето».
Источник текста: Тарасов-Родионов А. Рабочая весна. // На посту. 1923. N 1. С. 179-186.