Раблэ, его жизнь и произведенія.
правитьСовременники Раблэ рисуютъ его намъ какъ человѣка всесторонне образованнаго, съ постоянно веселымъ расположеніемъ духа, съ умомъ острымъ, но безъ примѣси горечи и ядовитости, съ природнымъ даромъ краснорѣчія и талантомъ живой бесѣды; у него была, вмѣстѣ съ тѣмъ, пріятная наружность, не лишенная нѣкотораго изящнаго величія.
Онъ родился, по всему вѣроятію, въ послѣднемъ десятилѣтіи XV ст. въ Шинонѣ. У его отца, Томаса Раблэ, было еще нѣсколько сыновей, Франсуа былъ самымъ младшимъ. Преданіе ничего не говоритъ ни о матери, ни о сестрахъ. Такое отсутствіе женскаго вліянія не осталось безслѣднымъ для Раблэ: всюду въ его произведеніяхъ чувствуется полное равнодушіе къ женщинамъ; такъ, въ одномъ мѣстѣ онъ пишетъ: «Говорятъ, что Гаргамель умерла отъ радости на пирѣ, но мнѣ объ этомъ ничего неизвѣстно, да и вообще нѣтъ никакого дѣла ни до нея, ни до какой-либо другой женщины». Профессія отца Раблэ неизвѣстна. Знаютъ только, что въ окрестностяхъ Шинона у него былъ участокъ виноградника, Девинѣеръ, извѣстный своимъ прекраснымъ бургонскимъ виномъ, и что принадлежавшій ему домъ въ городѣ, когда его посѣтилъ историкъ Жакъ де-Ту къ концу XVI ст., былъ обращенъ въ кабакъ. Первоначальное образованіе Раблэ получилъ въ школѣ одного изъ сосѣднихъ аббатствъ, а потомъ, отецъ помѣстилъ его въ монастырь Бометтъ около Анжера. Здѣсь Раблэ завязалъ дружбу со многими впослѣдствіи очень вліятельными лицами какъ въ церковныхъ, такъ и въ государственныхъ дѣлахъ; они помогали ему впослѣдствіи, въ минуты опасности, и защищали противъ враговъ.
Отецъ Раблэ хотѣлъ непремѣнно сдѣлать изъ него монаха ордена кордельеровъ или нищенствующей братіи св. Франциска Ассизскаго, гдѣ ученость преслѣдовалась и гдѣ, по выраженію Кольте, «скорѣе приносили обѣтъ невѣжеству, чѣмъ религіи». Неизвѣстно, что понуждало Томаса Раблэ настаивать на своемъ желаніи; невозможно только предположить, чтобы Раблэ по своей охотѣ принялъ монашество, да еще въ подобномъ орденѣ: этому противорѣчатъ его произведенія, вся его жизнь, прирожденная склонность къ книгамъ, къ путешествіямъ, къ движенію, къ свѣту, къ физической опрятности, къ умственному изяществу, къ наукѣ и къ обществу ученыхъ. Въ послѣдней книжкѣ Пантагрюэля есть мѣсто, гдѣ особенно чувствуется горечь личнаго воспоминанія. Герой, придя на «Звонящій островъ», фантастическую землю, всю населенную монахами, освѣдомляется объ ихъ происхожденіи; ему отвѣчаютъ, что они привезены сюда по волѣ ихъ родителей, несчастныхъ обитателей огромныхъ странъ Голодныхъ дней и Слишкомъ многихъ дѣтей.
« — Я удивляюсь, — прибавляетъ собесѣдникъ, — какъ могутъ тамъ матери вынашивать дѣтей девять мѣсяцевъ, когда дома онѣ не могутъ ихъ прокормить большею частью не только девять, но даже семь лѣтъ, и, надѣвъ имъ подъ верхнее платье только одну рубашку и обрѣзавъ на макушкѣ уже не знаю сколько волосъ, онѣ заставляютъ ихъ дѣлаться тѣмъ, чѣмъ вы ихъ видите… безполезною тяжестью на землѣ».
Въ монастырѣ кордельеровъ, въ Фонтеней ле-Контъ, Раблэ провелъ пятнадцать лѣтъ, съ 1509 по 1524 гг., и прошелъ всѣ стадіи посвященія до священничества, «vaquant souvent au saint ministère de l'äutel», какъ онъ самъ выражается въ прошеніи къ папѣ. Но обычное существованіе въ монашескомъ орденѣ, основатель котораго сказалъ: «Не знающіе читать и писать да хранятъ свое невѣдѣніе», — не могло удовлетворить Раблэ. Онъ посвятилъ пятнадцать лѣтъ своей монастырской жизни чтенію и усидчивой работѣ. Впослѣдствіи въ одномъ изъ своихъ произведеній онъ далъ описаніе человѣка, углубленнаго въ свое занятіе:
«Посмотрите на человѣка, занятаго какимъ-нибудь изученіемъ. Вы увидите, что всѣ артеріи его мозга натянуты какъ тетива у самострѣла. У него пріостанавливаются всѣ естественныя потребности, прекращаются всѣ внѣшнія чувства; короче сказать, вы видите его живущимъ только въ самомъ себѣ и отрѣшеннымъ экстазомъ отъ всего существующаго внѣ его».
Въ XVI ст. наука могла еще быть энциклопедической, такъ какъ циклъ человѣческихъ знаній былъ далеко не такъ обширенъ, какъ теперь. Раблэ изучалъ въ первый періодъ своей умственной дѣятельности право, математику, астрономію, а главнымъ образомъ языки — греческій и латинскій и ихъ литературу. Изученіе греческаго языка въ особенности служить къ чести Раблэ; изучать этотъ языкъ въ то время было очень трудно, за неимѣніемъ книгъ и учителей, и даже опасно, такъ какъ онъ считался источникомъ ереси.
Немудрено, что монахи недружелюбно смотрѣли на своего ученаго собрата, и, навѣрное, къ нимъ относятся слѣдующія слова въ одномъ изъ произведеній Раблэ: «Какая муха укусила его? Мы никогда не учимся въ нашемъ аббатствѣ изъ боязни заушницъ. Нашъ покойный аббатъ говорилъ, что нѣтъ ничего ужаснѣе ученаго монаха». Деньги, получаемыя за проповѣди, Раблэ тратилъ на поддержаніе обширной библіотеки, гдѣ и проводилъ большую часть своего времени, а не на монастырскій столъ, какъ это было принято. Послѣднее обстоятельство и вызывало, главнымъ образамъ, неудовольствіе монаховъ.
Къ счастью для Раблэ, онъ былъ не одинъ. Благодаря своему веселому и общительному характеру, онъ всюду находилъ друзей. Въ монастырѣ онъ сошелся съ Пьеромъ Лями, монахомъ того же ордена, также, какъ и онъ, страстно преданнымъ наукѣ. Пьеръ Лями былъ старше Раблэ, такъ что служилъ ему не только товарищемъ, но руководителемъ и поддержкой. При его содѣйствіи Раблэ начинаетъ переписку съ извѣстнымъ знатокомъ греческаго языка того времени Вильгельмомъ Бюде. По письма Раблэ, по замѣчанію Стапфера, носятъ тяжелый, искусственный характеръ; они замѣчательны по совершенному отсутствію въ нихъ живаго слога и остроумныхъ выходокъ, дѣлающихъ Раблэ однимъ изъ лучшихъ юмористическихъ писателей. Благодаря Пьеру Лями, Раблэ знакомится также со многими вліятельными лицами Фонтеней, что очень пригодилось ему впослѣдствіи.
Глухой недовольство монаховъ противъ «слишкомъ ученыхъ» собратьевъ разрѣшилось, наконецъ, грозою. Въ 1523 г. въ кельѣ обоихъ монаховъ былъ сдѣланъ обыскъ и найдены еретическія книги, т.-е. греческія, и нѣкоторыя произведенія Эразма. Книги и рукописи были конфискованы и владѣтелямъ ихъ грозило тюремное заключеніе, отъ котораго, они избавились бѣгствомъ.
Вліятельное покровительство спасло обоихъ монаховъ отъ преслѣдованія. Книги были возвращены, наказаніе отмѣнено, но дальнѣйшее пребываніе въ монастырѣ становилось невозможнымъ, и въ 1524 г. Раблэ переходитъ въ орденъ св. Бенедикта и поселяется въ бенедиктинскомъ аббатствѣ своего покровителя, епископа Мельезе, въ санѣ каноника и съ правомъ пользоваться доходами, несмотря на обѣтъ бѣдности.
Но ученый впослѣдствіи орденъ бенедиктинцевъ въ то время мало чѣмъ отличался отъ безграмотныхъ францисканцевъ. Понятно, что Раблэ не могъ примириться съ своимъ новымъ положеніемъ: его склонность къ дѣятельности, къ свободной и независимой жизни дѣлала для него невыносимымъ пребываніе въ монастырѣ. Наконецъ, съ согласія своего начальства, онъ оставляетъ монастырь и въ одеждѣ мірскаго священника пускается странствовать по свѣту. Епископъ Мельезе не измѣняетъ, тѣмъ не менѣе, своихъ дружескихъ отношеній къ Раблэ. Онъ устраиваетъ въ честь его праздникъ въ своемъ замкѣ Лигюже, гдѣ собирались свѣтскія и духовныя лица, любители науки и чистыхъ развлеченій. Въ это время по выходѣ изъ монастыря Раблэ съ особеннымъ увлеченіемъ занимается медициной и ботаникой.
О шестилѣтнемъ періодѣ жизни Раблэ до его пріѣзда въ Монпелье не сохранилось никакихъ свѣдѣній. По всему вѣроятію, онъ, подобно своему герою, Пантагрюэлю, провелъ это время въ путешествіяхъ; указанія на это можно встрѣтить во многихъ мѣстахъ его сочиненій, гдѣ онъ часто говоритъ о такихъ вещахъ, людяхъ и обычаяхъ, о которыхъ врядъ ли бы упомянулъ, если бы не видѣлъ всего собственными глазами.
Въ 1530 г. Раблэ отправился въ Монпелье, чтобы закончить изученіе медицины и получить докторское званіе. И здѣсь онъ не замедлилъ обратить на себя вниманіе своею ученостью и краснорѣчіемъ.
По словамъ самого Раблэ, онъ очень весело проводилъ время въ Монпелье; между прочимъ, онъ разыгралъ тамъ съ своими товарищами нравственную комедію о человѣкѣ, имѣвшемъ нѣмую жену.
«Добрый мужъ хотѣлъ, чтобы она заговорила. Благодаря искусству докторовъ и хирурговъ, которые вырѣзали у нея подъ языкомъ encyliglotte, она начала говорить, но говорила такъ много, что мужъ сталъ просить у врача средства, чтобы заставить ее замолчать. Врачъ отвѣтилъ, что у нихъ есть много средствъ заставить женщинъ говорить, но нѣтъ ни одного, чтобы заставить ихъ замолчать. Единственное средство противъ нескончаемой болтовни жены — глухота мужа. Неизвѣстно, какимъ способомъ, но мужъ сталъ глухъ. Когда жена увидѣла, что онъ оглохъ и что она говоритъ напрасно, потому что онъ ее не слышитъ, она стала какъ бѣшеная. Когда врачъ потребовалъ у мужа вознагражденія, тотъ отвѣчалъ, что не слышитъ его просьбы; врачъ бросилъ ему въ спину какой-то порошокъ, отъ котораго мужъ сошелъ съ ума. И вотъ сумасшедшій мужъ и бѣшеная жена соединились вмѣстѣ и такъ избили врачей и хирурговъ, что тѣ едва остались живы. Я никогда такъ не смѣялся, какъ при этой шуткѣ».
Изъ Монпелье въ 1532 г. Раблэ отправился въ Ліонъ, который былъ въ то время главнымъ центромъ книжнаго дѣла во Франціи, а, слѣдовательно, часто посѣщался учеными и литераторами. Здѣсь онъ познакомился со многими извѣстными писателями своего времени и нашелъ издателя въ лицѣ знаменитаго Себастіана Грифа для своихъ комментарій на Гальена и Иппократа, которые онъ посвятилъ епископу Мельезе. Мѣсяцъ спустя Раблэ посвятилъ Андре Тирако латинскія письма Джіованя Манарди, феррарскаго врача; первыя строки посвященія дышатъ энтузіазмомъ къ возрожденію наукъ послѣ мрачной ночи среднихъ вѣковъ и намекаютъ, можетъ быть, на, невѣжественныхъ монаховъ Фонтеней.
«Отчего это происходить, ученый Тирако, что при свѣтѣ, озарившемъ нашъ вѣкъ, когда, благодаря особенному благодѣянію боговъ, мы видимъ возрожденіе самыхъ полезныхъ и драгоцѣнныхъ знаній, находятся еще тамъ и сямъ люди, которые не могутъ или не хотятъ отвести своихъ глазъ отъ готическаго тумана, которымъ мы были окружены, какъ стѣною, вмѣсто того, чтобы поднять ихъ къ блестящему солнечному свѣту?»
Раблэ долженъ былъ, въ то же время, позаботиться о средствахъ къ существованію. Въ Ліонѣ онъ былъ два года врачомъ въ госпиталѣ, получая 40 ф. въ годъ; затѣмъ его уволили за двукратную самовольную отлучку. Другимъ источникомъ существованія ему служили изданія его ученыхъ работъ. Во тогда, какъ и теперь, — замѣчаетъ Стапферъ, — ученые труды хотя я имѣли свой избранный кругъ читателей, однако, не обезпечивали дохода ни авторамъ, ни книгопродавцамъ. Альманахи и плохіе романы имѣютъ большій сбытъ, чѣмъ изданіе Гиппократа.
Составленіе альманаховъ въ XVI ст. поручали людямъ, хорошо знакомымъ съ математическими и естественными науками. Съ 1533 по 1550 г. Раблэ составилъ, конечно, по порученію какого-нибудь книгопродавца, цѣлую серію альманаховъ. Всѣ его альманахи, судя по сохранившимся отрывкамъ, носятъ строгій характеръ, за исключеніемъ одного, дошедшаго до насъ цѣликомъ: Предсказаніе Пантагрюелины (Pantagrueline Pronesticatiori). Какъ заглавіе, такъ и содержаніе этого послѣдняго альманаха написано въ комическомъ тонѣ, заимствованномъ, впрочемъ, у подобнаго же рода нѣмецкихъ изданій, и состоитъ въ предсказаніяхъ, вродѣ слѣдующихъ: «Въ этомъ году старость будетъ неизлечима вслѣдствіе прожитыхъ лѣтъ… Въ этомъ году образуются еще нѣсколько неправильныхъ глаголовъ, если грамматика не вмѣшается въ это дѣло… Болѣзнь глазъ будетъ мѣшать зрѣнію… Почти вездѣ распространится эпидемическая болѣзнь, называемая безденежьемъ…», и т. д., все въ томъ же родѣ. Въ этомъ альманахѣ, какъ и въ другихъ, Раблэ нападаетъ на астрологію; въ этомъ отношеніи онъ опередилъ многихъ просвѣщенныхъ людей XVI ст., когда даже такіе люди, какъ Эразмъ, Макіавель, Меланхтонъ, Беконъ, сохраняли долю суевѣрій. Въ комическомъ альманахѣ онъ пишетъ слѣдующія строки: «Самое большое безуміе въ свѣтѣ составляетъ мысль, что скорѣе можно найти звѣзды для королей, какъ и знатныхъ вельможъ, чѣмъ для бѣдныхъ и страдающихъ. Будучи увѣренъ, что звѣзды такъ же мало заботятся о короляхъ, какъ и о бѣднякахъ, о богатыхъ, какъ о мошенникахъ, я предоставляю какимъ-нибудь сумасшедшимъ предсказателямъ говорить о короляхъ и богатыхъ людяхъ, а самъ займусь людьми низшихъ сословій».
Въ Ліонѣ, между разными другими работами, Раблэ занялся переизданіемъ небольшаго романа, принадлежавшаго къ той легкой и вульгарной литературѣ, которая не имѣетъ авторовъ. Романъ этотъ носилъ заглавіе: Великія и безцѣнныя хроники великаго и высочайшаго гиганта Гаргантуа и представлялъ собою безобразный наборъ необычайныхъ приключеній, которыя такъ легко придумываются безъ всякаго таланта и остроумія для подобнаго рода героевъ. Очень можетъ быть, что, читая корректуры, Раблэ измѣнилъ и дополнилъ нѣкоторыя мѣста, но, конечно, не счелъ нужнымъ передѣлывать всего романа. Тѣмъ не менѣе, благодаря ловкости книгопродавца, имени ученаго доктора, уже начинавшаго пріобрѣтать извѣстность, а также вкусамъ публики, Хроники имѣли такой успѣхъ, что «въ два мѣсяца», какъ говоритъ Раблэ, ихъ продали больше, чѣмъ можно было бы продать Библій «въ девять лѣтъ». Такой успѣхъ ничтожной книжонки заставилъ задуматься Раблэ, и, можетъ быть, здѣсь ему впервые мелькнула мысль о произведеніи, фантастическая канва котораго дала бы ему возможность показать все богатство своего образованія, неисчерпаемое остроуміе и между смѣхомъ и комическими выходками провести цѣлый рядъ смѣлыхъ и серьезныхъ мыслей.
Было бы большою ошибкой искать въ произведеніи Раблэ опредѣленнаго, заранѣе обдуманнаго плана, развитія строгой политической идея. Онъ началъ свое произведеніе, по всему вѣроятію, лѣтъ сорока, а, можетъ быть, и старше, и въ продолженіе остальныхъ двадцати лѣтъ своей жизни писалъ его урывками, постоянно отрываясь для другихъ, по его мнѣнію, болѣе серьезныхъ занятій. Онъ былъ далекъ отъ мысли, что наступитъ время, когда критика назоветъ его отцомъ французской литературы и поставитъ его имя наравнѣ съ величайшими авторами всѣхъ временъ.
Въ началѣ 1553 г. Раблэ, желая дать, по его словамъ, продолженіе хроникамъ Гаргантуа, издалъ: Страшныя и поразительныя приключенія и подвиги знаменитаго Пантагрюэля, короля Дипсодовъ, сына величайшаго гиганта Гаргантуа, только что написанные ученымъ Алькофрибомъ Назье. Позднѣе, въ 1535 г., Раблэ передѣлалъ маленькій романъ, не имѣвшій автора, чтобы сдѣлать начало достойнымъ продолженія, и далъ Гаргантуа: Незабвенная жизнь великаго Гаргантуа, отца Пантагрюэля, нѣкогда составленная изобрѣтателемъ квинтъ-эссенціи. Книга полна пантагрюэлизма. Изъ Ліона Раблэ совершаетъ два путешествія въ Италію въ качествѣ домашняго врача парижскаго епископа Жана де-Беллэ, посланника Франциска I. Во время втораго путешествія, болѣе продолжительнаго, Раблэ подалъ прошеніе папѣ Павлу III, въ которомъ молилъ о полномъ отпущеніи ему его грѣховъ и позволеніи снова поступить въ орденъ св. Бенедикта. Благодаря протекціи двухъ кардиналовъ, разрѣшеніе не замедлило послѣдовать. Изъ Италіи Раблэ пишетъ большія письма епископу Мальезе съ мельчайшими подробностями какъ своей личной, такъ и общественной жизни. Письма эти, какъ уже было сказано, носятъ серьезный, сухой характеръ. Раблэ вообще обладалъ рѣдкою способностью отвлекаться, такъ сказать, отъ самого себя: человѣкъ въ немъ никогда не смѣшивался съ авторомъ; ученый рѣзко отличался отъ комическаго писателя. Состоя въ свитѣ кардинала Беллэ, онъ не могъ компрометировать себя смѣшными и часто неприличными выходками и письмами, достойными Панурга, которыми, тѣмъ не менѣе, такъ охотно надѣлили его легенды. Эти басни опровергаются также его связями и дружбой со многими высокопоставленными лицами его времени, которыя всегда съ большимъ уваженіемъ относились къ его ученымъ познаніямъ. Только послѣ смерти Раблэ, когда уже изгладилась память о немъ, какъ о человѣкѣ, начали слагаться легенды объ его комическихъ выходкахъ. Можно было бы думать, что по возвращеніи изъ Италіи Раблэ, пользуясь разрѣшеніемъ папы, поступить въ какой-нибудь нанастырь, но страсть къ передвиженію еще не улеглась въ немъ и онъ ведетъ все такой же кочующій образъ жизни, какъ и раньше. Наконецъ, въ 1539 г. онъ поступаетъ въ качествѣ домашняго врача къ Вильгельму Беллэ, вице-королю Пьемонта, а послѣ смерти послѣдняго былъ назначенъ братомъ его, епископомъ Маиса, священникомъ одного изъ приходовъ его округа, доходами котораго онъ пользовался безъ обязательства имѣть тамъ постоянное мѣстожительство.
Въ это время слава и матеріальное положеніе Раблэ достигли своего апогея, — ему, конечно, во многомъ помогали его вліятельные друзья, а также его осторожность и тактичность. Въ то время писать и говорить, что думаешь, значило уже подвергать свою жизнь опасности, но Раблэ между смѣхомъ высказывалъ истину и, какъ онъ самъ выражается, поддерживалъ свои убѣжденія «до сожженія» (jusqu’au feu exclusivement); такимъ образомъ, онъ съумѣлъ избѣжать печальной участи многихъ писателей своего времени, которые на кострѣ должны были искупить свою ересь. Самыя серьезныя столкновенія у Раблэ были съ Сорбонной, которая тотчасъ же по выходѣ въ свѣтъ Пантагрюэля объявила это сочиненіе книгой въ высшей степени безнравственной; но Раблэ смягчилъ нѣсколько послѣдующія изданія и выхлопоталъ привилегію для своей третьей книги у самого короля Франциска I, чѣмъ еще усилилъ ненависть своихъ враговъ. Послѣ смерти Франциска Раблэ, опасаясь преслѣдованія, поспѣшилъ уѣхать въ Мецъ, а оттуда въ Италію. Случай и постоянное покровительство его вліятельныхъ друзей помогли ему вернуться во Францію; здѣсь онъ скоро съумѣлъ пріобрѣсти благосклонность Генриха И и герцоговъ Гизовъ и издалъ четвертую книгу, гдѣ еще усиливаетъ свои нападки на духовенство и на теологовъ. Раблэ умеръ въ самый разгаръ успѣха своей четвертой книги, лѣтъ шестидесяти, должно быть, въ 1553 г. И тотчасъ же послѣ его смерти стала создаваться легенда, надѣлявшая его всѣми чертами его героевъ. Въ 1587 г. одинъ изъ его поклонниковъ, докторъ Пьеръ Буланже, напечаталъ длинную эпитафію на латинскомъ языкѣ, гдѣ опровергаетъ клевету его враговъ и компрометирующія похвалы нѣкоторыхъ изъ его поклонниковъ. «Раблэ всегда останется загадкой для потомства; только люди, жившіе въ его время, знали этого человѣка, всѣмъ извѣстнаго и всѣми любимаго. Послѣдующія поколѣнія будутъ, можетъ быть, считать его за шута, старавшагося смѣшить, чтобы хорошо пообѣдать, между тѣмъ, это былъ человѣкъ съ сильнымъ, проницательнымъ умомъ, благодаря которому онъ ясно видѣлъ смѣшныя стороны человѣческой жизни и, какъ новый Демокритъ, осмѣивалъ пустые страхи и надежды какъ вельможъ, такъ и маленькихъ людей, а также безпокойную заботу, наполняющую эту жизнь». Далѣе авторъ упоминаетъ объ учености Раблэ и объ уваженіи къ нему всѣхъ его современниковъ. По замѣчанію Стапфера, Раблэ остается загадкой и до сихъ поръ. Многіе не могутъ понять двойственности этой натуры, способной то до самозабвенія увлекаться шуткой и смѣхомъ, то отдаваться научнымъ занятіямъ и строгимъ размышленіямъ. Однако, въ свое время Раблэ не составлялъ исключенія; такъ, Маргарита Наварская писала и веселые разсказы, и мистическіе трактаты. Многія вольности, не дозволенныя въ наше время, тогда никого не скандализировали. Его шутки, впрочемъ, еще довольно невиннаго свойства и не имѣютъ той утонченности испорченнаго воображенія, которую такъ часто можно встрѣтить въ другихъ писателяхъ. Онъ смѣется, какъ здоровый и веселый врачъ, знающій физическое и нравственное достоинство веселаго и здороваго смѣха, поэтому онъ смѣло могъ поставить во главѣ своего произведенія: здѣсь нѣтъ ни зла, ни заразы.
Произведенія Раблэ, безъ всякаго сомнѣнія, надо отнести къ сатирическому жанру, хотя сатиры его совершенно особенныя, оригинальныя и мало похожи на обычный типъ подобнаго рода произведеній. Въ нихъ нѣтъ остраго яду, всѣ они отличаются легкимъ, веселымъ характеромъ, зарождаются среди смѣха и заставляютъ смѣяться даже людей, противъ которыхъ направлены. Только въ нѣкоторыхъ мѣстахъ, гдѣ дѣло касается его заклятыхъ враговъ, «напяливающихъ очки», чтобы найти въ его сочиненіяхъ что-нибудь, за что бы можно было его повѣсить или сжечь, добродушный юморъ Раблэ переходить въ крикъ негодованія и онъ не щадитъ словъ, чтобы обличить, сорвать маску съ этихъ лицемѣровъ и показать во всей наготѣ ихъ мелкую и злобную душу.
Въ первой книжкѣ Гаргантуа есть небольшая сценка, дающая ясное представленіе о характерѣ веселости Раблэ.
Гаргантуа снимаетъ колокола съ собора Парижской Богоматери и надѣваетъ ихъ, вмѣсто колокольчиковъ, на шею своей кобылы. Въ Парижѣ большое волненіе. Сорбонна назначаетъ совѣтъ. Послѣ долгихъ пренія pro и contra постановили въ строгой силлогической формѣ послать къ нему самаго стараго и самаго достойнаго изъ докторовъ факультета, чтобы объяснить ему всѣ ужасныя послѣдствія потери колоколовъ, и выбрали для этого дѣла доктора Янотуса де-Брагмардо.
Гаргантуа, предупрежденный объ этомъ посланіи, тоже собираетъ совѣть, на которомъ рѣшаютъ повести теолога въ буфетъ и заставить его тамъ пить по-теологически. Пока онъ будетъ напиваться, пригласить городскаго голову, ректора университета и викарія собора, которымъ (прежде чѣмъ ораторъ успѣетъ сказать о цѣли своего прихода) возвратить колокола. Â потомъ ради забавы прослушать его блестящую рѣчь. Теологъ еще не успѣваетъ кончить ее, какъ все собраніе едва не умираетъ отъ смѣха, вмѣстѣ со всѣми до слезъ смѣется и Янотусъ.
Въ этомъ смѣхѣ Янотуса надъ самимъ собою и видна особенность характера Раблэ. У его героевъ, какъ и у него самого, нѣтъ злобы, а есть только веселый, заразительный смѣхъ надъ забавною шуткой.
Раблэ не щадитъ и самого себя. Онъ присоединяется къ обществу Панурга, входитъ въ ротъ къ Пантагрюэлю и подробно знакомится съ этою страной, съ большими городами, лѣсами и лугами; она ему кажется совершенно новою, но одинъ изъ обитателей замѣчаетъ ему: «Говорятъ, что существуетъ еще новая земля, гдѣ у людей есть и солнце, и луна, и разныя другія прекрасныя вещи, но наша страна древнѣе той».
Предметомъ его юмора служить, вся вселенная и все человѣчество. «Всѣ безумны, — говоритъ онъ въ другомъ мѣстѣ, — и все безумно. Соломонъ сказалъ, что число безумцевъ безконечно. А какъ доказываетъ Аристотель, отъ безконечности ничего нельзя ни отнять, ни прибавить. Я былъ безумецъ, безумецъ теперь и всегда останусь безумцемъ».
Какъ уже было сказано, юморъ Раблэ имѣетъ своимъ предметомъ все человѣчество, — ни короли, ни папы, ни вельможи, никто не ускользаетъ отъ его тонкой насмѣшки. Впрочемъ, Раблэ съ почтеніемъ относился въ королевской власти: въ ней онъ находилъ защиту противъ своихъ враговъ. Политическимъ идеаломъ Раблэ было царство добраго великана, «авторитетъ котораго заставляетъ покоряться всѣ остальныя тиранія». Одинъ изъ отрывковъ въ его первой книгѣ хорошо рисуетъ намъ отношеніе такого короля къ своимъ подданнымъ. «Пантагрюэль, увидѣвъ въ залѣ маленькую собачку Гаргантуа, сказалъ всей компаніи: „Нашъ король долженъ быть близко, — встанемъ ему на встрѣчу“. Не успѣлъ онъ кончить эти слова, какъ Гаргантуа вошелъ въ залу, гдѣ было пиршество. Всѣ встали, чтобы привѣтствовать его. Вѣжливо поклонившись всему собранію, Гаргантуа сказалъ: „Мои друзья, сдѣлайте мнѣ удовольствіе, прошу васъ, садитесь опять на ваши мѣста и продолжайте вашу бесѣду. Дайте мнѣ стулъ на этотъ конецъ стола и бокалъ, чтобы я могъ пить со всѣми вмѣстѣ. Вы для меня всѣ желанные гости. Скажите же мнѣ, о чемъ вы бесѣдовали“.
Вообще короли Раблэ (кромѣ королей-завоевателей) носятъ вполнѣ человѣчный характеръ и съ участіемъ относятся къ жизни и дѣламъ своихъ подданныхъ; онъ не отдѣляетъ ихъ въ особенную касту, а смѣшиваетъ съ остальнымъ человѣчествомъ. „Я думаю, — говоритъ онъ въ одномъ мѣстѣ, — что многіе короли, императоры, герцоги, принцы и папы происходятъ отъ какихъ-нибудь разнощиковъ и носильщиковъ, и, наоборотъ, многіе нищіе, несчастные и бѣдные имѣли своими предками императоровъ и королей. Что же касается меня, то я увѣренъ, что происхожу отъ какого-нибудь богатаго короля или принца прежнихъ временъ, потому что нѣтъ человѣка, который такъ бы хотѣлъ быть королемъ и богатымъ, какъ я, чтобы имѣть богатый столъ, ничего не дѣлать, ни о чемъ не заботиться, обогащать моихъ друзей и всѣхъ хорошихъ и знающихъ людей. Меня утѣшаетъ только увѣренность, что на томъ свѣтѣ я непремѣнно буду королемъ“. Въ другомъ мѣстѣ одинъ изъ его героевъ, разсказывая о своемъ пребываніи въ аду, говоритъ, что короли тамъ должны своимъ трудомъ зарабатывать себѣ хлѣбъ: такъ, Александръ Македонскій занимается починкой старой обуви, Неронъ играетъ на лирѣ, а Эней — мельникъ, можетъ быть, потому, что онъ взвалилъ къ себѣ на плечи царя Анхиза, какъ куль съ мукой». По мнѣнію Стапфера, въ подобныхъ выходкахъ Раблэ не надо видѣть особенной смѣлости: королевская власть въ то время еще не была обоготворена, и Францискъ I былъ слишкомъ уменъ, чтобы преслѣдовать за такія остроумныя и безобидныя шутки. Когда послѣ выхода третьей книги теологи стали обвинять Раблэ въ ереси и настаивать на запрещеніи, несмотря на привеллегію короля, Францискъ пожелалъ самъ познакомиться съ этимъ произведеніемъ и отъ души смѣялся во время чтенія.
Раблэ всегда становится на сторону короля и народа противъ папской власти, но остается вѣренъ себѣ и нападки его на папъ не идутъ дальше добродушнаго юмора.
Только въ четвертой книгѣ сатира его становится рѣзче и значительнѣе; но въ то время онъ имѣлъ за себя не только Франциска, но и боль шинство французскаго духовенства, которое тяготилось папскою властью Раблэ, по выраженію Стапфера, смѣлость соединялъ съ осторожностью и отправлялся въ бой съ хорошимъ подкрѣпленіемъ.
Отношеніе Раблэ къ монахамъ довольно сложно и, по выраженію Стапфера, его лучше всего можно опредѣлить извѣстными словами Катулла: odi et amo. Онъ много смѣется надъ ихъ праздностью и прожорливостью. Птицы, прилетающія на «Звонящій островъ» изъ бѣдныхъ странъ худыми, становятся жирными; одинъ врачъ нашелъ средство противъ всевозможныхъ болѣзней: онъ дѣлаетъ больныхъ «монахами на три мѣсяца» и утверждаетъ, что «если кто не потолстѣетъ въ монашескомъ состояніи, то тому не помогутъ ни искусство, ни природа». Лучшая сатира на монаховъ находится въ книгѣ Гаргантуа, въ главѣ: Почему монаховъ избѣгаютъ въ свѣтѣ и почему у однихъ носы длиннѣе; чѣмъ у другихъ.
"Если вамъ понятно почему надъ обезьяной всѣ смѣются и бьютъ ее, то вы поймете также, почему;всѣ, — и старые, и молодые, — избѣгаютъ монаховъ.. Обезьяна не сторожитъ домъ, какъ собака, не носитъ тяжести, какъ лошадь, не даетъ ни молока, ни шерсти, какъ овца. Она только все портитъ и ломаетъ, поэтому на нее и сыпятся удары и насмѣшки. Точно также и монахъ не обрабатываетъ землю, какъ крестьянинъ, не оберегаетъ страну, какъ солдатъ, не летать больныхъ, какъ врачъ, не проповѣдуетъ и просвѣщаетъ міръ, какъ добросовѣстный докторъ богословія и педагогъ, не снабжаетъ государство необходимыми вещами и удобствами, какъ купецъ. Поэтому никто ихъ не любитъ и всѣ смѣются надъ ними. «Но, — сказалъ Грангузье, — они молятся за насъ Богу». — «Ничуть не бывало, — отвѣтилъ Гаргантуа. — Правда, они дѣлаютъ невозможнымъ сосѣдство съ ними, благодаря вѣчному трезвону колоколовъ. Они бормочутъ массу молитвъ и псалмовъ, не понимая ихъ. Всѣ истинные христіане вездѣ молятся Богу, душа ихъ участвуетъ въ молитвѣ и поэтому они угодны Богу».
«Но вотъ нашъ добрый братъ Жанъ тоже монахъ, а, между тѣмъ, каждый ищетъ его общества. Онъ не ханжа, не неряха; онъ благороденъ, веселъ, разговорчивъ, хорошій товарищъ. Онъ работаетъ, трудится, защищаетъ угнетенныхъ, утѣшаетъ огорченныхъ и помогаетъ страдающимъ. „Я дѣлаю больше, — сказалъ монахъ, — потому что, отстоя въ заутрени, я приготовляю тетивы для лука, силки для ловли кроликовъ и никогда не остаюсь празднымъ“.
Нападая на монаховъ, Раблэ никогда не нападаетъ на монастыри, какъ на учрежденіе. Онъ много лѣтъ своей жизни провелъ въ монастырѣ, отдаваясь любимымъ занятіямъ, и впослѣдствіи нѣсколько разъ собирался снова поступить въ монастырь, такъ что не могъ сохранить о немъ одни только дурныя воспоминанія. Его Телемская республика, несмотря на то, что порядки тамъ совсѣмъ другіе, чѣмъ въ монастыряхъ, въ сущности, представляетъ собою также монастырь.
Важное мѣсто въ сатирахъ Раблэ занимаетъ міръ судебный. Онъ говоритъ о законахъ и обо всемъ, что къ нимъ относится, какъ человѣкъ, хорошо изучившій дѣло. Весьма вѣроятно, что, прежде чѣмъ, посвятить себя исключительно медицинѣ, Раблэ слушалъ курсъ юридическихъ наукъ въ разныхъ университетахъ; указаніе на это можно встрѣтить и въ его произведеніяхъ. Въ царствованіе Франциска I былъ приглашенъ знаменитый итальянскій юрисконсультъ Альціатъ для чтенія лекцій въ Буржѣ. Альціатъ стоялъ во главѣ движенія эпохи Возрожденія и былъ представителемъ гуманизма противъ старой школы Аккурса. Раблэ не называетъ Альщата по имени, но вездѣ высказывается какъ сторонникъ его широкихъ идей. Чтобы понять римское право, надо изучить нравственную и естественную философію — источники законовъ, знать исторію, греческій языкъ, такъ какъ Греція была первою наставницей Рима, понять и перечувствовать всѣ красоты древнихъ латинскихъ писателей, а эти старые мечтатели, — восклицаетъ Пантагрюэль, — изучали все это меньше чѣмъ мой мулъ. Въ извѣстной программѣ, которую Гаргантуа составляетъ для своего сына, онъ дѣлаетъ ему слѣдующее замѣчаніе: „Я хочу, чтобы ты наизусть зналъ прекрасныя статьи гражданскаго права и передавалъ бы мнѣ ихъ продуманно“. „Ты меня спрашиваешь, что я думаю о гражданскомъ правѣ, — пишетъ поэтъ Вульте въ латинской эпиграммѣ къ поэту Морису Севъ. — Что я о немъ думаю? Да все то же, что сказалъ о немъ нашъ другъ Раблэ“.
Въ своихъ сатирахъ на судебный міръ Раблэ въ особенности нападаетъ на небрежное веденіе дѣлъ, на необразованность и корыстолюбіе судей. Исторія процесса ученаго Янотуса противъ Сорбонны заканчивается слѣдующимъ размышленіемъ: „Дѣло никогда не будетъ рѣшено… Въ Парижѣ говорятъ, что Богъ одинъ можетъ создать безконечность. Въ природѣ нѣтъ ничего безсмертнаго. По эти пожиратели времени дѣлаютъ процессы постоянными, безконечными и безсмертными. Поэтому можно скорѣе дождаться конца жизни, чѣмъ ихъ мнимаго права“.
Наибольшею извѣстностью пользуется знаменитая сатира въ пятой книгѣ на уголовный судъ.
Панургъ со своими товарищами приходитъ на островъ „Коварныхъ котовъ“, гдѣ княжествуетъ Гринимино. „Коварные коты“ — самыя ужасныя и чудовищныя животныя… У нихъ такіе длинные, сильные и гибкіе когти, что если кто попадетъ въ ихъ лапы, вырваться нельзя никакими силами. Они все хватаютъ, все пожираютъ, вѣшаютъ, сжигаютъ, сдираютъ кожу, отрубаютъ головы, бросаютъ въ тюрьмы и разоряютъ, не разбирая ни добра, ни зла… И все это они продѣлываютъ съ высочайшимъ и несокрушимымъ авторитетомъ». Гринимино въ своемъ допросѣ говоритъ слѣдующія слова: «Паши законы похожи на паутину: простыя мухи и маленькія бабочки запутываются въ ней, а большіе вредные слѣпни прорываютъ ее и улетаютъ». Нищій, которому путешественники подаютъ милостыню, восклицаетъ: «Дай вамъ Богъ, добрые люди, выйти отсюда здравыми и невредимыми!» Но, чтобы выйти оттуда, надо дать много золота и сдѣлать богатые подарки дамѣ Гринимино, а также и другимъ кошкамъ". Въ этой сатирѣ обычный добродушный юморъ покидаетъ Раблэ; онъ дрожитъ отъ гнѣва и негодованія при видѣ совершаемыхъ несправедливостей и жестокостей.
Но главнымъ врагомъ Раблэ была Сорбонна, это его «bête noire», предметъ ненависти и отвращенія. По выходѣ въ свѣтъ Пантагрюэля, Сорбонна объявила эту книгу безнравственной. Сорбонна была убѣжищемъ и представительницей отжившаго времени, главнымъ пунктомъ борьбы среднихъ вѣковъ съ великими людьми эпохи Возрожденія. Еще раньше Раблэ Эразмъ велъ войну съ теологами (theologastres), настоящими варварами, — говорилъ онъ. Сорбонна запретила изученіе греческаго языка, объявивъ его еретическимъ, Сорбонна придумала указъ, грозившій уничтожить печать въ самой ея колыбели. Неудивительно, слѣдовательно, что, несмотря на природное добродушіе и веселость, Раблэ разражается иногда злыми и рѣзкими выходками противъ свцего мучителя. Въ пятой книгѣ Пантагрюэль отправляется съ визитомъ къ нѣкоей дамѣ Квинтъ-эссенціи, правнучкѣ Аристотеля, старой дѣвѣ тысячи восемьсотъ лѣтъ отъ роду, царицѣ Ентелехскаго царства. Тощіе обѣды царицы состоятъ изъ абстракціи, категорій, антитезъ и т. п. Всѣ ея придворные заняты рѣшеніемъ неразрѣшимыхъ задачъ: сдѣлать негровъ бѣлыми, зачерпнуть воду въ рѣшето, разрѣзать огонь ножомъ ит. д., все въ томъ же родѣ. Первыми преподавателями Гаргантуа были доктора теологіи въ Сорбоннѣ — «суетные пустословы прежнихъ временъ», знаніе и мудрость которыхъ состояли въ «глупости» и «надутости», способныхъ заглушить всякій живой и благородный умъ. Подъ ихъ руководствомъ Гаргантуа выучился тому, что онъ уже зналъ: «пить, ѣсть и спать; ѣсть, спать и лить; спать, пить и ѣсть». Ученый Тубалъ Голофернъ — «великій докторъ теологіи» и профессоръ «готическаго» письма — выучилъ его азбукѣ такъ хорошо, что онъ могъ сказать ее по порядку съ конца, и училъ ее пять лѣтъ и три мѣсяца; потомъ разныя статьи, морали и грамматики заняли у него тридцать лѣтъ, шесть мѣсяцевъ и двѣ недѣли и т. п. Такъ осмѣиваетъ Раблэ схоластическую ученость и тупоуміе докторовъ теологіи, но и здѣсь даже онъ умѣлъ сохранить шутливую веселость..Вообще, какъ уже было замѣчено, онъ больше любитъ смѣяться надъ людьми, чѣмъ плакать и громить ихъ недостатки, и его смѣхъ такъ веселъ, что невольно сообщается окружающимъ. Лучшая эпитафія на могилу Раблэ принадлежитъ Этьену Пакье: «Онъ смѣялся надъ людьми, онъ смѣялся надъ богами съ такою заразительною веселостью, что ни люди, ни боги не оскорблялись его насмѣшками».
«Sic homines, sic et coelestia numina lusit,
Vix homines, vix ut numina laesa putes».
Произведенія Раблэ не имѣютъ, какъ мы замѣтили, ни плана, ни системы; онъ всецѣло подчиняется прихотливымъ затѣямъ своего измѣнчиваго настроенія. Скептицизмъ, главная черта его характера, болѣе или менѣе часто уступаетъ мѣсто горячему увлеченію, веселость прерывается серьезными, глубокими идеями и размышленіями, въ которыхъ чувствуется иногда много скорби.
Рядомъ съ комическимъ писателемъ въ немъ живетъ также глубокій мыслитель, стоявшій во главѣ нравственнаго и философскаго движенія XVI ст.
Идеаломъ Раблэ является Пантагрюэль, философія его заключается въ пантаірюэлизмѣ. Въ прологѣ къ IV книгѣ онъ такъ опредѣляетъ его: веселое расположеніе духа вмѣстѣ съ презрѣніемъ ко всему преходящему. Смѣхъ и веселье необходимы для человѣка, также какъ ѣда и питье; они поддерживаютъ въ немъ нравственную бодрость, заставляютъ его легче относиться къ разнымъ временнымъ житейскимъ невзгодамъ и придаютъ энергію для преслѣдованія вѣчной, далекой, можетъ быть, недостижимой цѣли всего человѣчества — общаго благоденствія. Пантагрюэль обладаетъ чудодѣйственною травой пантагрюэльнъ, съ помощью которой побѣждаетъ всевозможныя препятствія, мѣшающія успѣху цивилизаціи. Сами боги Олимпа приходятъ, наконецъ, въ ужасъ отъ подвиговъ Пантагрюэля; они дрожать при мысли, что дѣти его могутъ изобрѣсть такую же чудесную траву и съ ея помощью проникнуть въ «источники града, дождя и молніи». Они боятся, какъ бы человѣчество не захватило, наконецъ, ихъ владѣнія и не поселилось бы, какъ въ гостиницѣ, на томъ или на другомъ созвѣздіи. Такимъ образомъ, въ Пантагрюэлѣ воплощаются знаніе и наука въ борьбѣ, съ таинственными силами природы.
Пантагрюэль служитъ также и нравственнымъ идеаломъ Раблэ. Онъ умѣетъ владѣть собой, умѣренъ, трезвъ, добръ, серьезенъ, храбръ въ опасности, у него иного нравственнаго достоинства. Ко всему человѣчеству, а въ особенности къ Панургу, представителю всевозможныхъ пороковъ, Пантагрюэль относится съ глубокимъ снисхожденіемъ скептика, который почти никогда не возмущается зломъ и никогда не беретъ на себя его искорененія. Только одни лѣнтяи, обжоры и пьяницы служатъ предметомъ его ненависти.
Взглядъ Раблэ на войну и на ея послѣдствія лучше всего выраженъ въ эпизодѣ борьбы между Грангузье, дѣдомъ Пантагрюэля, и Пикроколенъ.
Пикроколь одержимъ безумнымъ честолюбіемъ и страстью къ военнымъ походамъ. Изъ-за нѣсколькихъ дюжинъ лепешекъ, которые пастухи Грангузье взяли съ телѣги его людей, «уплативъ ихъ стоимость», изъ-за какого-то мошенника, избитаго ими по заслугахъ, Пикроколь хочетъ разграбить земли своего сосѣда. Онъ приходитъ въ «страшную ярость» и, не спрашивая «ни какъ, ни почему», призываетъ къ оружію весь свой народъ; «покуда ему готовятъ обѣдъ», онъ наскоро дѣлаетъ свои военныя распоряженія и безъ всякаго плана и порядка наполняетъ вооруженными шайками сосѣднюю страну. Грангузье, поклонникъ мира, употребляетъ всѣ усилія, чтобы успокоить своего раздраженнаго соперника. Въ письмѣ къ своему сыну онъ говоритъ: «Я рѣшилъ не раздражать его, а умиротворять, не нападать, а только защищаться, сражаться, чтобы сохранить своихъ подданныхъ и наслѣдственныя земли, которыя такъ враждебно и безъ всякой причины попираетъ теперь Пикроколь». Грангузье, въ противуположность Пикроколю, несмотря на свою склонность къ мирнымъ занятіямъ, всегда готовъ къ войнѣ. Ему нѣтъ надобности обращаться къ помощи народа, который самъ предлагаетъ ему тысячи волонтеровъ.
Раблэ, какъ и многіе другіе философы, дѣлаетъ различіе между войною наступательной и войною оборонительной. «Мы называемъ разбоемъ и злодѣйствомъ то, что нѣкогда сарацины и варвары называли удалью; мы говоримъ, что подражаніе Геркулесу, Александру, Ганнибалу, Сципіону и Цезарю противно духу Евангелія, которое повелѣваетъ каждому оберегать и управлять ввѣренными ему странами и землями, а не грабить чужія; мы думаемъ, наконецъ, что человѣкъ созданъ для мира, а не для войны, но это не мѣшаетъ намъ все-же желать, чтобы границы Франціи были хорошо укрѣплены и чтобы міръ уважалъ ея спокойствіе. Мы скажемъ даже, что война становится прекрасной, когда дѣло идетъ о защитѣ отечества противъ нападенія непріятеля».
Грангузье побѣждаетъ Пикроколя, но и послѣ побѣды остается человѣчнымъ. Онъ требуетъ только выдачи главныхъ зачинщиковъ войны и совѣтниковъ короля. «Но Гаргантуа не сдѣлалъ имъ никакого зла. Онъ заставилъ ихъ только работать надъ печатными станками въ типографіи, которую онъ только что основалъ». Такимъ образомъ, представители грабежа и разбоя должны были тоже обратить свой трудъ и время на пользу просвѣщенія.
Въ третьей книгѣ есть прелестная глава о колонизаціи завоеванныхъ странъ. Пантагрюэль завоевываетъ страну Дипсодовъ, плохо населенную и даже пустынную въ нѣкоторыхъ мѣстахъ, и переселяетъ туда колонію Утопистовъ, «представителей всѣхъ ремеслъ, профессоровъ всѣхъ наукъ, чтобы внести въ страну порядокъ и просвѣщеніе, а также населить ее». «Какъ и предвидѣлъ Пантагрюэль, побѣжденные въ скоромъ времени не только переняли у побѣдителей ихъ просвѣщеніе и достоинства, но даже перегнали ихъ, благодаря страстности, съ которой вообще человѣчество принимается за всякое дѣло, которое ему по вкусу». «Побѣжденный народъ, — говоритъ онъ дальше, — нельзя грабить, притѣснять, насиловать и раздражать; надо, напротивъ, ласкать, нѣжить и баловать его, какъ новорожденное дитя; надо поддерживать его и защищать отъ бури, какъ только что посаженное деревцо»… «Этимъ переселеніемъ Утопистовъ вѣдипсодію Пантагрюэль создалъ „двухъ ангеловъ“ изъ одного, въ противуположность Карлу Великому, который изъ одного чорта сдѣлалъ двухъ, переселивъ саксонцевъ въ Фландрію, а фламандцевъ въ Саксонію».
Послѣ побѣды надъ Пикроколенъ Гаргантуа награждаетъ всѣхъ участвовавшихъ въ сраженіи и предлагаетъ, между прочимъ, храброму монаху брату Жану одно изъ аббатствъ. Братъ Жанъ отказывается, говоря, что онъ не можетъ управлять монахами, такъ какъ не умѣетъ управлять даже самимъ собою. Онъ проситъ взамѣнъ этого позволенія основать новое аббатство по своему собственному плану и создать свою религію, непохожую на всѣ остальныя. Гаргантуа очень нравится эта мысль, и онъ отдаетъ, для ея исполненія, монаху мѣстечко Телему около Луары.
Въ Телемскомъ учрежденіи Раблэ даетъ намъ картину идеальнаго общежитія, нѣчто вродѣ маленькой республики, уставъ которой проникнутъ серьезными идеями. Нотахъ какъ новое аббатство должно было рѣзко и во всѣхъ пунктахъ разниться отъ подобныхъ же учрежденій своего времени, то встрѣчаются и забавныя распоряженія, написанныя исключительно въ пику монастырямъ. Такъ, напримѣръ, въ Телемской республикѣ нѣтъ колоколовъ, ни даже часовъ, подъ предлогомъ, что часы заставляютъ терять слишкомъ много времени: въ этомъ правилѣ заключается протестъ противъ монастырской жизни, гдѣ все «размѣрено, распредѣлено и ограничено по часамъ». Многія другія постановленія имѣютъ уже важное значеніе. Аббатство не обнесено стѣною, чтобы не походить, какъ другія, на темницы. Жить въ немъ дозволяется какъ мужчинамъ, такъ и женщинамъ; обязательствъ на всю жизнь не существуетъ и каждый можетъ уйти, когда ему вздумается; обѣтъ бѣдности, цѣломудрія и послушанія замѣняется слѣдующимъ правиломъ, вполнѣ разрушающимъ старый порядокъ вещей: въ Телемѣ «всѣ могли жениться, всѣ были богаты и пользовались полною свободой».
Женщины принимались въ Телему отъ десяти до пятнадцати лѣтъ, мужчины отъ двѣнадцати до восемнадцати; молодые люди обоего пола должны были быть красивыми и хорошо сложенными, достойными представителями человѣческой расы. Въ этомъ предписаніи скрывается древняя идея реабилитаціи плоти противъ чрезмѣрнаго мистицизма, умерщвлявшаго ее ради многихъ потребностей духа.
На большихъ воротахъ Телемы былъ написанъ перечень лицъ, имѣвшихъ право пребыванія въ Телемѣ, и переименованы лица, лишенныя этого права.
Первое запрещеніе касалось лицемѣровъ и ханжей, главныхъ, постоянно преслѣдуемыхъ враговъ, на которыхъ Раблэ изливаетъ цѣлый потокъ оскорбительныхъ эпитетовъ. Затѣмъ изгоняются лица судебнаго міра, «пожиратели простаго народа»; для нихъ нѣтъ мѣста въ идеальномъ обществѣ, которому незнакомы ни процессы, ни споры. Прочь ростовщики и скупцы! прочь ревнивцы и старые ворчуны, подстрекатели и соблазнители! Пусть приходятъ благородные рыцари и дамы, представители красоты, а также мудрости и скромности; надо чтобы обитатели Телемы были, прежде всего, хорошими товарищами, чтобы у нихъ были добрыя и здоровыя душа и тѣло.
Раблэ, камень за камнемъ, воздвигаетъ передъ читателями Телемское аббатство; онъ. дѣлаетъ такія точныя и подробныя описанія, что одинъ ученый архитекторъ, Ленорманъ, могъ начертить планъ и рисунокъ аббатства. Ленорманъ замѣчаетъ, между прочимъ, что и архитектура Раблэ отличается отъ той эпохи своею склонностью скорѣе къ комфорту, чѣмъ въ роскоши.
Въ каждомъ этажѣ помѣщаются большія, красивыя библіотеки, составленныя изъ литературы языковъ, извѣстныхъ въ то время: греческаго, латинскаго, французскаго, итальянскаго и испанскаго. Раблэ дѣлаетъ только одно важное упущеніе въ описаніи своего аббатства: онъ совершенно забываетъ о кузняхъ и о столовыхъ. Позаботившись, такимъ образомъ, объ умственной пищи обитателей Телемы, онъ оставляетъ безъ удовлетворенія первую потребность человѣческой жизни. Нечего и говорить послѣ этого, насколько нелѣпы обвиненія Раблэ въ любви къ пирамъ и оргіямъ: въ Телемѣ помогло быть ничего подобнаго за неимѣніемъ даже общаго стола. Подробно останавливается также Раблэ на описаніи костюмовъ обитателей аббатства. Онъ одѣваетъ ихъ въ богатыя платья, свѣтлыхъ и яркихъ цвѣтовъ, украшенныя алмазами, рубинами и разными другими драгоцѣнными камнями. Онъ возстаетъ здѣсь не только противъ мрачной и однообразной монашеской одежды, но вообще противъ мистицизма и пессимизма, потоку что какъ черный цвѣтъ означаетъ трауръ, такъ свѣтлый есть символъ радости и веселья. «Развѣ ночь не мрачна и не печальна? Развѣ свѣтъ не радуетъ всю природу?… По свидѣтельству Евангелія, одежды Спасителя во время преображенія стали бѣлыми, какъ свѣтъ… Античные историки говорятъ намъ, что тріумфаторы въѣзжали въ Римъ въ колесницахъ, запряженныхъ бѣлыми лошадьми… Французы охотно носятъ на шляпахъ бѣлыя перья, потому что природа дала имъ веселый характеръ. Жизнь въ Телемѣ идетъ весело и беззаботно; тамъ есть гипподромъ, циркъ, театръ, площадь для игръ, галлерея естественной исторіи, картинная галлерея и т. п. Всюду царствуетъ миръ и согласіе». Раблэ предполагаетъ, что полная гармонія въ общежитіи зависитъ всецѣло отъ доброй воли и желанія каждаго отдѣльнаго члена. Человѣкъ отъ природы добръ. Лучшіе представители человѣческаго рода, какъ телемиты, у которыхъ здоровая, красивая внѣшность служитъ выраженіемъ здоровой души и здороваго ума, могутъ стремиться только къ добру. Ни одно дурное желаніе не нарушитъ чистыхъ нравовъ и счастья телемитовъ. Въ этой идеальной республикѣ всѣ будутъ жить въ согласіи, потому что у всѣхъ одинаково благородные и высокіе вкусы; даже женщины, и тѣ не будутъ ссориться". «Ихъ жизнь распредѣлялась не по законамъ, статутамъ и правиламъ, а по ихъ собственной волѣ и желанію». Такъ постановилъ Гаргантуа. У нихъ было только одно правило: дѣлай, что тебѣ захочется. Эти четыре маленькія слова ничто иное, какъ переводъ греческаго Thelémè, — ясно, что аббатство свободнаго разума служитъ яркою антитезой всѣмъ монастырямъ, основными правилами которыхъ являются послушаніе и отреченіе отъ собственной воли.
Было бы ошибочно думать, что словами: «дѣлай, что тебѣ захочется», Раблэ освобождаетъ отъ всякихъ обязанностей и нравственнаго контроля. Люди свободные, — говоритъ онъ, — «хорошо образованные, постоянно вращающіеся въ обществѣ честныхъ людей, отъ природы обладаютъ инстинктомъ и импульсомъ, который влечетъ ихъ къ добру и отталкиваетъ отъ зла». Природное влеченіе человѣка къ добродѣтели измѣняется, «если его начинаютъ принуждать и подчинять», въ инстинктъ противодѣйствія «рабскому игу», потому что мы всегда стремимся къ запрещенному и желаемъ того, чего у насъ нѣтъ.
Никогда не стремятся нарушить правило, которое не насилуетъ кушу, убѣжать изъ воспитательнаго или исправительнаго дома, гдѣ ворота всегда открыты и позволяютъ уйти во всякое время, не прибѣгая къ хитрости и обману. На этомъ правилѣ были устроены исправительныя колоши і школы, которыя давали хорошіе результаты.
Телемиты Раблэ — люди высокой нравственности: «никогда не было таитъ благородныхъ, нравственныхъ рыцарей, такихъ милыхъ, кроткихъ женщинъ, такъ хорошо знающихъ женскія работы». Поэтому, «когда наступало время оставлять аббатство, или по желанію родителей, или по какой другой причинѣ, каждый уводилъ съ собою женщину, которую онъ бралъ себѣ въ подруги и женился на ней. И какъ въ Телемѣ они жили въ дружбѣ и согласіи, такъ продолжали жить и послѣ, и въ концѣ своей жизни любили другъ друга такъ же, какъ и въ первые дни брака». Бракъ завершаетъ собою жизнь въ юномъ телемскомъ обществѣ. Совмѣстная жизнь мужчинъ и женщинъ позволяетъ лучше узнать другъ друга и дѣлаетъ браки болѣе удачными и счастливыми. Когда выборъ сдѣланъ, юная чета покидаетъ аббатство и основываетъ семью внѣ его.
По мнѣнію Стапфера, республика Телемы носитъ чисто-идеальный характеръ и, конечно, недостижима въ дѣйствительности. По заблужденія Раблэ, какъ и вообще заблужденія генія, дали гораздо больше плодотворныхъ результатовъ, чѣмъ многія мудрыя истины посредственныхъ мыслителей. Своимъ отрицаніемъ прирожденной испорченности Раблэ дѣлаетъ шагъ къ XVIII ст., порываетъ со старою традиціей, съ суровымъ догматомъ Кальвина и со всею католическою церковью., съ ея системой раскаяній, замѣняющихъ исправленіе.
Главный недостатокъ республики, это — отсутствіе труда. Тамъ есть, правда, работники: парикмахеры, портные, обойщики и т. п., но они не входятъ въ составъ общества, а служатъ какъ простые наемники. Вся жизнь телемитовъ проходитъ или въ празднествахъ, или въ ученіи; вся жизнь и всѣ поступки обращены на заботу о собственномъ благосостояніи и самообразованіи.
«Забота только о своемъ собственномъ образованіи, — говорить Стаиферъ, — съ соціальной точки зрѣнія, то же, что забота о спасеніи своей души: это жизнь монаха, а не человѣка. Въ Телемѣ не допускалось даже семьи, и молодые люди, сочетавшіеся бракомъ, вступали въ жизнь безъ всякой подготовки къ суровой дѣйствительности. Нравственная идея Телемы заключается въ двухъ словахъ: свобода и уваженіе къ своему достоинству. Это, конечно, многаго стоитъ, особенно въ то время, но все же не замѣняетъ дѣятельной энергіи, страстнаго влеченія къ добру, къ самопожертвованію для блага другихъ и сознанія своихъ обязанностей.
Въ третьей книгѣ находится знаменитый парадоксъ Панурга о необходимости системы долговъ и кредита, гдѣ между смѣхомъ и шутками высказывается соціальная теорія, не лишенная глубокаго смысла:
„Если въ этомъ мірѣ не будутъ ничего давать въ долгъ, то это будеть подлость, аномалія, чертовщина. Люди не будутъ стараться спасти другъ друга. Напрасно будутъ кричать: тону, горю, убиваютъ! — никто не придетъ на помощь. Почему? — онъ никому не долженъ, и ему никто не долженъ. Никому нѣтъ дѣла ни до его крушенія, ни до его разоренія, ни до его смерти… Короче сказать, изъ этого свѣта будутъ изгнаны Вѣра, Надежда, Милосердіе, потому что люди созданы для того, чтобы помогать людямъ и заботиться о людяхъ“. И, впадая въ экзальтацію, Панургъ провидитъ въ будущемъ блаженное время, когда всѣ люди будутъ взаимно кредиторами и должниками и когда будетъ царствовать полная гармонія. Наступятъ миръ, любовь, вѣрность, покой, веселье и радость. Деньги, мелкая монета, кольца, разные товары будутъ переходить изъ рукъ въ руки. Нѣтъ процессовъ, нѣтъ войны, нѣтъ споровъ, нѣтъ ростовщиковъ, нѣтъ преступниковъ, нѣтъ скупцовъ. Боже, да развѣ это не золотой вѣкъ?… Будетъ царствовать одно милосердіе. Всѣ будутъ добры, всѣ будутъ прекрасны, всѣ будутъ справедливы». Панургъ развиваетъ здѣсь евангельское изреченіе: «На землѣ миръ, въ человѣкахъ благоволеніе», и достигаетъ почти экстаза Виктора Гюго въ его поэмѣ Роскошь (Lux):
«Nous nous verrons sortir de ce gouffre où vous sommes,
Mêlant vos deux rayons, fraternité des hommes,
Paternité de Dieu!»
Какъ уже было оказано раньше, Грангузье поручилъ воспитаніе сына Гаргантуа ученымъ теологамъ Сорбонны, но, увидѣвъ, что сынъ его не пріобрѣлъ подъ ихъ руководствомъ ровно никакихъ познаній, Грангузье приглашаетъ Панократа, представителя «современнаго» воспитанія, совершенно противуположнаго «прежнему». Панократъ, прежде чѣмъ заняться перевоспитаніемъ своего ученика, сначала изучаетъ его, «предоставляя ему полную свободу слѣдовать уже пріобрѣтеннымъ привычкамъ, зная, что природа не терпитъ внезапныхъ перемѣнъ безъ слишкомъ сильныхъ потрясеній». Постепенно Панократъ развиваетъ въ своемъ воспитанникѣ чувства чести и старается воздѣйствовать на это главное, по мнѣнію Раблэ, орудіе нравственнаго воспитанія. Онъ хочетъ, чтобы Гаргантуа поступалъ хорошо не изъ послушанія своему учителю, но изъ самолюбія и благороднаго соревнованія.
«Онъ познакомилъ его съ учеными, общество которыхъ развиваетъ его умъ и вызываетъ въ немъ желаніе пріобрѣсти такія же познанія и пользоваться такимъ же уваженіемъ».
День его былъ такъ распредѣленъ, что ни одинъ часъ не проходилъ даромъ. Гаргантуа просыпался около четырехъ часовъ утра; покуда его растирали, пажъ читалъ ему Священное Писаніе громко, ясно и съ надлежащимъ выраженіемъ. Послѣ этого чтенія Гаргантуа часто предавался молитвѣ, тронутый и пораженный величіемъ Бога и Его чудеснымъ откровеніемъ.
Во время одѣванья, когда онъ причесывался, одѣвался, душился, ему читали уроки предъидущаго дня, или онъ самъ повторялъ ихъ, стараясь найти имъ, въ то же время, практическое примѣненіе къ жизни. Затѣмъ три добрыхъ часа посвящалось чтенію, послѣ котораго былъ первый гимнастическій отдыхъ, относительно короткій, играли въ мячъ или въ лапту до тѣхъ поръ, пока не выступалъ потъ, признакъ усталости, согласно мнѣнію Цельзія и Гиппократа". Послѣ гимнастики обтирали тѣло, надѣвали чистое бѣлье и медленно прогуливались въ ожиданіи обѣда. Во время прогулокъ ясно и громко говорили что-нибудь изъ пройденнаго. Въ началѣ обѣда читали какіе-нибудь веселые, забавные разсказы, покуда не подавали вино. Тогда, смотря по желанію, или продолжали читать, или бесѣдовали обо всемъ, что было на глазахъ: о хлѣбѣ, соли, о качествѣ подаваемыхъ кушаньевъ и т. д. Послѣ обѣда, вычистивъ зубы и вымывъ руки и глаза свѣжею водой, благодарили Господа и садились играть въ карты.
Игра въ карты послѣ обѣда и послѣ ужина, по мнѣнію Раблэ, даетъ полный отдыхъ уму и тѣлу и, кромѣ того, далеко не безполезна. При помощи картъ можно узнать «тысячу забавныхъ фокусовъ, составить новые», основанные на ариѳметикѣ, и вызвать интересъ къ этой наукѣ. Такимъ образомъ, Гаргантуа увлекается сначала ариѳметикой, а потомъ мало-помалу и другими математическими науками, какъ геометріей, астрономіей, и музыкой. Онъ пѣлъ, сколько ему вздумается; игралъ на арфѣ, на лютнѣ, на флейтѣ и на другихъ инструментахъ. Послѣобѣденный отдыхъ продолжался часъ, а послѣ того Гаргантуа опять принимался за науки; занятія продолжались три часа и больше и состояли въ повтореніи утренняго урока и въ чтеніи новаго.
Послѣ того, какъ и утромъ, занимались физическими упражненіями, но гимнастика была теперь продолжительнѣе и сложнѣе. Раблэ подробно останавливается здѣсь на описаніи разныхъ гимнастическихъ упражненій. По выраженію С. Бёма: «ловкость учителя-гимнаста равняется здѣсь ловкости языка. Для французской прозы здѣсь тоже своего рода гимнастика, — слогъ становится изумительнымъ по изобилію выраженій, по свободѣ, гибкости, точности и горячности».
Гаргантуа занимается гимнастикой на открытомъ воздухѣ. Раблэ смѣло возстаетъ здѣсь противъ царствовавшаго тогда во Франціи предразсудка, что гимнастика должна производиться въ закрытомъ зданіи. Здѣсь на открытомъ воздухѣ юношу растираютъ и подаютъ ему новую одежду. Домой возвращаются дугами и вообще мѣстами съ растительностью, для гербаризаціи. Въ ожиданіи ужина, также какъ и утромъ, повторяютъ пройденное.
«Замѣтьте, — говоритъ Раблэ, — что обѣдъ Гаргантуа былъ очень скроменъ, онъ ѣлъ, чтобы нѣсколько утолить голодъ, но ужинъ былъ тщательный и разнообразный. Онъ ѣлъ теперь столько, сколько надо было, чтобы хорошенько подкрѣпить свои силы». Раблэ различаетъ, такимъ образомъ, ужинъ, заканчивающій дѣятельный день, и обѣдъ, служащій только короткимъ отдыхомъ во время работы. "Когда я хорошо позавтракалъ, — говоритъ Панургъ, — я могу, въ случаѣ надобности, обойтись безъ обѣда. Но не ужинать? Чортъ возьми! Это ошибка. Это цѣлый скандалъ. Природа создала день, чтобы упражняться, работать и заниматься каждому своимъ дѣломъ, а чтобы все это дѣлалось лучше, она снабдила насъ яркимъ и веселымъ свѣтомъ солнца. Вечеромъ она отнимаетъ его у насъ и молча говоритъ намъ: «Дѣтки, вы славные люди, довольно работать. Наступаетъ ночь: надо кончать работу и подкрѣпить себя вкуснымъ хлѣбомъ, добрымъ виномъ и хорошею говядиной, потомъ немного развлечься, лечь и отдыхать, чтобы на слѣдующій день встать на работу свѣжимъ и бодрымъ, какъ и раньше».
Ужинъ Гаргантуа сопровождался тѣми же занятіями, какъ и обѣдъ. Иногда такъ проводили время «до отхода ко сну», иногда шли въ гости къ образованнымъ людямъ или къ путешественникамъ, видѣвшимъ иностранныя земли… Ночью, прежде чѣмъ уйти къ себѣ, выбирали самое открытое мѣсто и изучали оттуда небесный сводъ… Потомъ, — какъ это дѣлали пиѳагорейцы, — Гаргантуа вкратцѣ вспоминалъ съ своимъ учителемъ все то, что онъ читалъ, видѣлъ, слышалъ и сдѣлалъ въ продолженіе дня.
Въ дождливую погоду программа нѣсколько измѣнялась; ѣда, даже вечерняя, была не такая сытная и обильная. Гимнастика на свѣжемъ воздухѣ замѣнялась комнатной, кололи и пилили дрова, убирали въ сараи сѣно и хлѣба. Занимались фехтованьемъ, живописью, скульптурой, посѣщали всевозможные заводы и мастерскія, публичныя лекціи, судебныя разбирательства, проповѣди, — однимъ словомъ, было много разныхъ способовъ проводить время въ ненастье.
Знаніе скрыто въ глубинѣ каждой вещи, хорошо направленный умъ всюду находить себѣ пищу, даже въ разныхъ выходкахъ «фигляровъ» и шарлатановъ; ученикъ Панократа слѣдилъ за ихъ жестами, обманами, скачками и краснобайствомъ.
При такомъ методѣ воспитанія Гаргантуа дѣлаетъ быстрые успѣхи и начинаетъ находить «пріятнымъ, легкимъ и разнообразнымъ» такой порядокъ жизни, тогда какъ сначала онъ ему казался труднымъ.
Тѣмъ не менѣе, Панократъ, чтобы дать ему полный отдыхъ отъ постояннаго умственнаго напряженія, выбираетъ разъ въ мѣсяцъ свѣтлый, теплый день и они съ утра уѣзжали за городъ, въ Шантильи, въ С. Клу. Тамъ они проводили весь день въ самомъ разнообразномъ весельи: смѣялись, шутили и пили; играли, пѣли, танцовали, валялись на травѣ, собирали раковины, ловили лягушекъ и раковъ.
Но и этотъ день, хотя безъ книгъ и чтеній, не пропадалъ даромъ. Они говорили подъ открытымъ небомъ стихи Вергилія, Гезіода; писали латинскія эпиграммы и переводили ихъ на французскій языкъ и т. п.
Изъ приведенныхъ отрывковъ видно, какое важное значеніе придавалъ Раблэ физическимъ упражненіямъ: на десять страницъ, посвященныхъ воспитанію Гаргантуа, семь, по крайней мѣрѣ, отводятся гимнастикѣ и вообще заботамъ о здоровьѣ. Такое отношеніе къ физическому здоровью человѣка составляетъ самую новую и оригинальную часть педагогической программы Раблэ.
Учебныя программы того времени поражаютъ массой ежедневныхъ занятій, исключительно умственныхъ, безъ малѣйшаго отдыха для ума и для тѣла. Вотъ, напримѣръ, распредѣленіе дня въ коллегіи (гимназіи) Монтегла, по правиламъ 1503 г.: отъ четырехъ до шести часовъ утра — урокъ; въ шесть часовъ — обѣдня; отъ восьми до десяти часовъ — урокъ; отъ десяти до одиннадцати — обсужденія и аргументаціи; въ одиннадцать — обѣдъ; послѣ обѣда — экзаменъ обсуждавшихся вопросовъ и пройденныхъ уроковъ, а въ субботу — диспутъ; отъ трехъ до пяти — урокъ; въ пять часовъ — вечерня; отъ пяти до шести — диспутъ; въ шесть часовъ — ужинъ; послѣ ужина до половины восьмаго — экзаменъ обсуждавшихся вопросовъ и пройденныхъ уроковъ; въ половинѣ седьмаго — повечеріе; въ восемь часовъ зимой и въ девять лѣтомъ — спать. «Мы видимъ здѣсь, — говоритъ Стапферъ, — какой-то головокружительный хаосъ уроковъ, диспутовъ, обѣденъ; самыя усиленныя занятія слѣдуютъ сейчасъ же послѣ ѣды, безъ малѣйшаго перерыва, а гимнастика фигурируетъ развѣ только въ формѣ кулачныхъ расправъ, которыми часто кончались диспуты». «Надо замѣтить, — продолжаетъ онъ, — что мы еще до сихъ поръ въ дѣлѣ воспитанія продолжаемъ жить средневѣковый? традиціями, древній культъ физической красоты и силы отодвинутъ въ область преданія; правда, иногда и у насъ принимаются за гигіену и за гимнастику, но дѣлаютъ это слегка, безъ всякой системы, тогда какъ правильное физическое упражненіе служитъ необходимымъ противовѣсомъ чрезмѣрной умственной дѣятельности, истощающей мозгъ». Предшественники Раблэ, гуманисты, а въ особенности Эразмъ, много писали противъ неправильной постановки образованія. Эразмъ также совѣтуетъ, главнымъ образомъ, заниматься утромъ, даетъ разные гигіеническіе совѣты, дѣлаетъ уроки болѣе веселыми и интересными, а развлеченія болѣе полезными, и требуетъ, чтобы ученикъ понималъ и размышлялъ надъ всѣмъ, что онъ учитъ. Но какъ Эразмъ, такъ и Раблэ вооружали умъ обширными и разнообразными свѣдѣніями, соблюдая при этомъ великій принципъ, который Эразмъ провозгласилъ одинъ изъ первыхъ: «Не должно быть человѣка, авторитетъ котораго мѣшалъ бы намъ принять лучшее мнѣніе, высказанное кѣмъ-нибудь другимъ». Эразмъ совѣтуетъ и женщинамъ и дѣвушкамъ стремиться къ знанію: «Развѣ это будетъ дурно, — спрашиваетъ молодая дѣвушка у аббата, — если я изучу латинскій языкъ, чтобы читать каждый день столькихъ мудрыхъ, образованныхъ и краснорѣчивыхъ авторовъ?» — «женщины теряютъ за книгами и тотъ небольшой умъ, который имъ дала природа». — «Я не знаю, много ли его у васъ, мужчинъ; но что меня касается, я предпочитаю посвятить то немногое, что мнѣ дано, на изученіе полезныхъ книгъ, чѣмъ бормотать молитвы безъ всякаго участія разсудка». Раблэ, страстный поклонникъ науки, всѣхъ призываетъ подъ ея знамя; у него нѣтъ ни малѣйшаго сомнѣнія въ пользѣ образованія, онъ не считаетъ его аристократическою привилегіей немногихъ избранныхъ: это сокровище, широко открытое всѣмъ, «женщинамъ и дѣвушкамъ», «разбойникамъ, палачамъ, авантюристамъ, конюхамъ». Тмимъ образомъ, Раблэ, также какъ и его герой Пантагрюэль, становится на сторону просвѣщенія, въ его сердцѣ ярко горитъ искра небеснаго огня, похищеннаго Прометеемъ, и онъ, между смѣхомъ и шутками, смѣло проповѣдуетъ борьбу противъ мрака, невѣжества, за истину и за науку.
Религіозныя распри, во время которыхъ жилъ Раблэ, не могли не отразиться на его произведеніяхъ. Любя свободу и истину, Раблэ во многомъ раздѣлялъ убѣжденія протестантовъ, но его широкій умъ и образованіе мѣшали ему всецѣло перейти на ихъ сторону; въ этомъ отношенія онъ раздѣлялъ участь Эразма, Маргариты Баварской и многихъ другихъ просвѣщенныхъ людей своей эпохи.
Воспитаніе Гаргантуа и его письма къ Пантагрюэлю носятъ чисто-протестантскій характеръ; самое стремленіе Раблэ къ знанію и къ наукѣ носитъ печать реформаторскаго движенія. Надпись на воротахъ Телемы изгоняетъ ханжей и лицемѣровъ, но приглашаетъ «добрыхъ, старыхъ друзей, проповѣдниковъ Евангелія». Грангузье произноситъ цѣлую рѣчь противъ пилигримства и католическаго политеизма. Онъ спрашиваетъ пять пилигримовъ, которыхъ Гаргантуа чуть было не съѣлъ съ салатомъ, откуда они и куда идутъ? «Мы идемъ къ себѣ отъ св. Себастіана около Нанта» «Что же вы дѣлали у св. Себястіана?» — «Мы ходили къ нему молиться о прекращеніи чумы». — «О, — сказалъ Грангузье, — бѣдные люди, развѣ вы думаете, что чума послана вамъ св. Себастіаномъ?» — «Да, — сказалъ Ладаллеръ, — такъ говорятъ намъ наши священники». — "Только лжепророки, — оказалъ Грангузье, — могутъ говорить подобную ложь. Они богохульствуютъ и клевещутъ на праведниковъ и святыхъ. Одинъ мошенникъ и у меня вздумалъ было проповѣдывать подобныя вещи, но я его такъ хорошо наказалъ, хотя онъ и называлъ меня еретикомъ, что съ тѣхъ поръ ни одинъ подобный мошенникъ не смѣетъ придти на мои земли. Я удивляюсь, какъ вамъ король позволяетъ проповѣдывать подобную ложь въ своемъ царствѣ. Идите, добрые люди, съ Богомъ, пусть Онъ всегда руководитъ вами. Въ другой разъ не предпринимайте такихъ безполезныхъ путешествій. Кормите ваши семьи, трудитесь каждый надъ своимъ дѣломъ, обучайте вашихъ дѣтей и живите такъ, какъ учитъ св. апостолъ Павелъ.
Вообще, какъ говоритъ Стапферъ, во всѣхъ произведеніяхъ Раблэ довольно ереси, чтобы Кальвидъ могъ сказать о немъ, какъ объ Эразмѣ: «Онъ вкусилъ немного отъ хлѣба истины».
Раблэ всегда, какъ ногъ, защищался противъ обвиненія въ ереси. Ловкимъ пріемомъ, которымъ потомъ часто пользовался Вольтеръ, онъ свидѣтельствуетъ о своемъ католицизмѣ или вставляетъ словечко въ пользу его, именно въ то время, когда «ересь» такъ и брызжетъ изъ-подъ его пера. Другимъ спасеніемъ для Раблэ служила его открытая вражда съ Кальвиномъ. Просвѣщенный, скептическій умъ Раблэ не могъ примириться съ узкимъ фанатизмомъ этого реформатора, а добродушный юморъ и вѣротерпимость Раблэ возмущали реформаторовъ. Кальвинъ въ одномъ изъ своихъ латинскихъ писемъ называетъ его книгу «безстыдной». Позднѣе, уже въ Женевѣ, онъ такъ выражается объ авторѣ Гаргантуа: «Раблэ, де-Перье и многіе другіе, которыхъ я не называю теперь, вкусивъ Евангеліе, была поражены слѣпотою. Собаки, о которыхъ уговорю, чтобы имъ свободнѣе было кощунствовать, притворяются веселыми шутниками, порхаютъ съ пира на пиръ, и тамъ, смѣясь и болтая, уничтожаютъ, насколько могутъ, всякое благоговѣніе къ Богу».
Другой ярый протестантъ, изгнанный французскими теологами въ Женеву, упрекаетъ своихъ преслѣдователей въ томъ, что они до сихъ поръ не сожгли вмѣстѣ съ его книгой атеиста и богохульника Раблэ. Но Раблэ, мажь уже было сказано раньше, защищалъ свои убѣжденія «только до сожженія». «Онъ имѣлъ бы полное право, — прибавляетъ Стапферъ, — сказать вмѣстѣ съ Монтэнемъ. что предоставить сжечь себя живымъ значило бы заплатить слишкомъ дорого за свои предположенія» (s’exposer à être cuit tout vif, c’est mettre trop à haut prix des conjectures).
Раблэ былъ скептикъ по преимуществу, въ полномъ значеніи этого слова. Онъ ничего не принималъ на вѣру и все подвергалъ критикѣ своего сильнаго ума. Онъ съ уваженіемъ говоритъ о Библіи, но смѣется надъ теологами, которые видятъ пророчества въ самыхъ незначительныхъ словахъ, какъ почтенный отецъ у Паскаля, видѣвшій въ четырехъ маленькихъ словечкахъ Исаіи: «Идите, быстрые и легкіе ангелы», явное пророчество о пришествіи іезуитовъ. Пилигримы, проглоченные Гаргантуа, утѣшаются мыслью, что ихъ несчастіе было предсказано Давидомъ. Онъ «еретикъ» и сторонникъ реформы, насколько послѣдняя согласуется съ эмансипаціей мысли и печати; но не можетъ раздѣлять съ Кальвиномъотрицанія свободы воли и мрачнаго догмата о предопредѣленіи.
Стапферъ замѣчаетъ далѣе, что многіе критики какъ бы съ презрѣніемъ относятся къ Раблэ, къ Эразму, Маргаритѣ Баварской и др., упрекая ихъ «въ робости и нерѣшительности, въ тонъ, что они не до конца послѣдовали за представителями „ереси“ и, принявъ отчасти реформацію, остановились на полпути». «Но, — замѣчаетъ Стапферъ, — эти-то люди и были истиннымъ источникомъ гуманности, свободы и терпимости, необходимыхъ намъ теперь, какъ воздухъ. Мудрость и терпимость Эразма въ ту эпоху борьбы и насилія представляли еще болѣе оригинальное явленіе, чѣмъ самъ Лютеръ. Страсть, сжигающая все то, чему она раньше поклонялась, поражаетъ менѣе, чѣмъ страсть, которая умѣряетъ свой огонь и превращается въ свѣтъ и разумъ».
Кончая свой трудъ, Стапферъ слѣдующими словами характеризуетъ Раблэ: «Великій медикъ, великій гуманистъ и большой весельчакъ, онъ не былъ созданъ изъ того дерева, или, лучше сказать, желѣза, изъ котораго создаются реформаторы, апостолы, герои, мученики. Тѣмъ не менѣе, онъ все же сказалъ нѣчто. Въ самое бурное время для мысли онъ ловко управлялъ своею шлюпкой и съумѣлъ написать все, что хотѣлъ, прикрывая свою смѣлость необходимыми предосторожностями въ самой книгѣ и необходимыми протекціями въ жизни».