Император Александр Первый.
1801—1825.
Период первый.
Эпоха преобразований.
1801—1810.
В первом часу пополуночи, с 11-го на 12-е марта 1801 года, граф Пален явился в Михайловском замке к Цесаревичу Александру Павловичу с известием о скоропостижной кончине Императора Павла…
Горесть Александра Павловича была неописанная; он заливался слезами… В это самое время князь П. А. Зубов разбудил Великого Князя Константина Павловича и привел его к воцарившемуся Императору. Только с трудом граф Пален уговорил Александра выйти к собранным в замке войскам Преображенского и Семеновского волков. „C’est assez faire l’enfant, — сказал Пален, — allez régner, venez vous montrer aux gardes“. Затем новый Государь немедленно переехал в санях в Зимний Дворец. Императрица Елисавета Алексеевна осталась в Михайловском замке утешать вдовствующую Императрицу Марию Феодоровну.
В два часа ночи призван был в Зимний Дворец уволенный с 1800 года от всех дел по болезни Д. П. Трощинский. Александр кинулся к нему на шею и сказал: „Будь моим руководителем“. Ему поручили тотчас же написать манифест о вступлении на престол Императора Александра Первого.
Манифест возвещал следующее: „Судьбам Всевышнего угодно было прекратить жизнь императора Павла Петровича, скончавшегося скоропостижно апоплексическим ударом в ночь с 11-го на 12-е марта. Мы, восприемля наследственно Императорский Всероссийский Престол, восприемлем купно и обязанность управлять Богом нам врученный народ по законам и по сердцу в Бозе почивающей Августейшей Бабки Нашей Государыни Императрицы Екатерины Великия, коей память Нам и всему отечеству вечно пребудет любезна, да, по ее премудрым намерениям шествуя, достигнем вознести Россию на верх славы и доставить ненарушимое блаженство всем верным подданным Нашим“. Этими словами, вылившимися в минуту счастливого вдохновения, Трощинский воспламенил сердца подданных искреннейшей любовью к молодому Императору и успокоил умы, еще взволнованные пережитыми тяжелыми днями…
Присяга новому Императору и Наследнику, „который назначен будет“, совершилась повсюду утром 12-го марта в величайшем порядке. Среди всеобщего ликования всех сословий задумчив и печален оставался один Александр. Смерть отца произвела на него потрясающее впечатление. На выходе 12-го марта вся поступь его и осанка изображала человека, удрученного горестью и растерзанного неожиданным ударом рока. Александр рассказывал впоследствии Р. С. Стурдзе (графине Эдлинг), что он должен был тогда скрывать свои чувства ото всех, его окружающих, и потому нередко запирался в отдаленном покое и там, предаваясь скорби, испускал глухие стоны, сопровождаемые потоками слез. В сознании его царская власть, которую он принял на себя столь неохотно, являлась одним тяжелым бременем. Вид огорченного Императора-сына приобрел ему сердца всех, замечает справедливо один из очевидцев 1801 года. „После четырех лет, — пишет другой современник этой эпохи, — воскресает Екатерина из гроба, в прекрасном юноше. Чадо ее сердца, милый внук ее, возвещает манифестом, что возвратит нам ее времена“ (Записки Вигеля).
Близкое к Александру лицо написало на другой день после восшествия на престол по поводу события 12-го марта следующие правдивые строки: „Его чувствительная душа навсегда останется растерзанной… Только мысль о возвращении своему отечеству утраченного благосостояния может поддержать его. Ничто другое не могло бы придать ему твердости. Она же необходима ему, потому что единому Богу известно, в каком состоянии получил он эту Империю…“ „…Все тихо и спокойно, если не говорить о почти безумной радости, охватившей всех, от последнего мужика до высших слоев общества; грустно, что это даже не может удивлять… Я дышу свободно вместе со всей Россией“. Эти слова любящего его человека оказались пророческими. Действительно, чувствительная душа Александра навсегда осталась растерзанной. „Все неприятности и огорчения, какие мне случатся в жизни моей, я их буду носить как крест“, — сказал Император Александр.
Вся мыслящая Россия встрепенулась при известии о воцарении Александра. Восторг был всеобщий и искренний и, по свидетельству современников, выходил даже из пределов благопристойности. Общество как бы возрождалось к новой жизни, „очнувшись от терроризма человека, который четыре года, не ведая, что творит, мучил Богом вверенное ему царство“. На улицах люди плакали от радости, обнимая друг друга, как в день светлого Воскресения. Природа как бы участвовала в общей радости; до 12-го марта погода была сырая и пасмурная, с воцарением Александра засияло солнце надолго… Легко было начать новую эпоху, опираясь на такую веру, на такую радость! Все с упованием взирали на юного Государя; молодой, прекрасный собой, с кротким и задумчивым взглядом, застенчивый и приветливый, он мог очаровать всех. Россия увидела исполнение Державинского стиха: „Будь на троне человек“. Ужасные мысли о тюрьмах, пытках, ссылках рассеялись, как зловещие призраки; их заменила надежда на народное благосостояние и на личную безопасность.
Граф Завадовский в своей переписке с графом Семеном Романовичем Воронцовым посвятил оценке событий 12-го марта несколько своеобразных строк: „Жиды чают Мессии, но спасающий нас обрадовал внезапно… благоволением судьбы вышли мы из томных дней. Заживают раны от муки прежней, по удостоверению, что отверженные кнут и топор больше не восстанут: ибо ангел, с стороны кротости и милосердия, царствует над нами. Зады Иоанна Грозного мы испытали, измеряй по тому радость общую, когда можем подымать дух и сердце, когда никто не имеет страха мыслить и говорить полезное и чувствовать себя“.
Незабвенный историограф наш, Карамзин, оставил в „Записке о древней и новой России“ правдивую и красноречивую характеристику правления Павла, пронесшегося, по его словам, над Россией подобно грозному метеору: „Павел, — пишет Карамзин, — восшел на престол в то благоприятное время для самодержавия, когда ужасы французской революции излечили Европу от мечтаний гражданской вольности и равенства, но что сделали якобинцы в отношении к республикам, то Павел сделал в отношении к самодержавию: заставил ненавидеть злоупотребления оного. По жалкому заблуждению ума и вследствие многих личных претерпленных им неудовольствий он хотел быть Иоанном IV, но россияне имели уже Екатерину II, знали, что Государь не менее подданных должен выполнять свои святые обязанности, коих нарушение уничтожает древний завет власти с повиновением и низвергает народ со степени гражданственности в хаос частного и естественного права. Сын Екатерины мог быть строгим и заслужить благодарность отечества; к неизъяснимому изумлению россиян, он начал господствовать всеобщим ужасом, не следуя никаким уставам, кроме своей прихоти, считал нас не подданными, а рабами; казнил без вины, награждал без заслуг, отнял стыд у казни, у награды — прелесть; унизил чины и ленты расточительностью в оных; легкомысленно истреблял долговременные плоды государственной мудрости, ненавидя в них дело своей матери, умертвил в полках наших благородный дух воинский, воспитанный Екатериной, и заменил его духом капральства. Героев, приученных к победам, учил маршировать, отвратил дворянство от воинской службы; презирал душу, уважал шляпы и воротники; имея, как человек, природную склонность к благотворению, питался желчью зла; ежедневно вымышлял способы устрашать людей и сам всех более страшился; думал соорудить себе неприступный дворец, соорудил гробницу! Заметим черту, любопытную для наблюдателя: в сие царствование ужаса, по мнению иностранцев, россияне боялись даже и мыслить: нет, говорили и смело, умолкали единственно от скуки частого повторения, верили друг другу и не обманывались. Какой-то дух искреннего братства господствовал в столицах; общее бедствие сближало сердца, и великодушное остервенение против злоупотреблений власти заглушало голос личной осторожности“.
Когда весть о вступлении на престол Императора Александра дошла до Лагарпа, он написал своему бывшему воспитаннику нижеследующий привет: „Я не поздравляю вас с тем, что вы сделались властителем тридцати шести миллионов подобных себе людей, но я радуюсь, что судьба их отныне в руках Монарха, который убежден, что человеческие права — не пустой призрак и что глава народа есть его первый слуга. Вам предстоит теперь применить на деле те начала, которые вы признаете истинными. Я воздержусь давать вам советы; но есть один, мудрость которого я уразумел в несчастные восемнадцать месяцев, когда я был призван управлять страной. Он состоит в том, чтобы в течение некоторого времени не останавливать обычного хода администрации, не выбивать ее из давней колеи, а внимательно следить за ходом дел, избегая скоропостижных и насильственных реформ. Искренно желаю, чтобы человеколюбивый Александр занял видное место в летописях мира, между благодетелями человечества и защитниками начал истины и добра“. В этом письме проглядывают уже новые идеи, служащие доказательством поворота, последовавшего в образе мыслей Лагарпа после политического опыта, вынесенного им за время управления Гельветической директорией. Император Александр 9-го мая ответил Лагарпу, что первой истинной радостью с тех пор, как он стал во главе своей несчастной родины (malheureux pays), было получение письма от него. „Верьте любезный друг, — писал Государь, — что ничто в мире не могло также поколебать моей неизменной привязанности к вам и всей моей признательности за ваши заботы обо мне, за познания, которыми я вам обязан, за те принципы, которые вы мне внушили и в истине которых я имел столь часто случай убедиться. Не в моей власти оценить все, что вы для меня сделали, и никогда я не в состоянии буду заплатить за этот священный долг. Буду стараться сделаться достойным имени вашего воспитанника и всю жизнь буду этим гордиться; я перестал писать вам лишь повинуясь самым положительным приказаниям, но не перестал думать о вас и о проведенных с вами минутах… Об одной милости прошу вас — писать ко мне от времени до времени и давать мне ваши советы, которые будут мне столь полезны на таком посту, как мой и который я решился принять только в надежде быть полезным моей стране и предотвратить от нее в будущем новые бедствия… Скажу вам только, что более всего мне доставляет забот и труда согласовать частные интересы и ненависти и заставить других содействовать единственной цели — общей пользе“.
Ряд мероприятий, последовавших с воцарением Александра, не замедлил оправдать надежды, единодушно возлагавшиеся в то время на нового Государя друзьями человечества. Все отрасли государственного управления приведены были к 1801 году в неописанный беспорядок. Поэтому первые заботы нового правительства заключались в отмене перемен, внесенных Императором Павлом в учреждения своей матери, и в возвращении сословиям и обществам присвоенных им прежде прав, попранных неограниченным произволом, воцарившимся с 1796 года. Этот произвол прервал стремление, обнаруженное законодательством Екатерины ввести в России правильную общественную организацию и начать твердое определение прав отдельных сословий для их гражданской самодеятельности. Александр, подготовленный воспитанием к принятию новых общественных идей, обнаружил явное стремление, на место произвола и насилия водворить закон и справедливость. Он не побоялся даже открыто высказать, что не признает на земле справедливой власти, которая бы не исходила из закона. Для исполнения своих благих намерений Государю безотлагательно нужно было обновить личный состав главнейших государственных деятелей, окружавших в последнее время Павла Петровича. С этого и начал новый Император.
Генерал-прокурор Обольянинов был немедленно уволен; на его место призван 16-го марта генерал от инфантерии Александр Андреевич Беклешов, занимавший уже некогда эту важную должность в царствование Павла. Действительному тайному советнику барону Васильеву приказано вступить в прежнюю должность государственного казначея, вместо действительного тайного советника Державина, которому велено только присутствовать в Сенате. (Император Павел уволил барона Васильева от всех дел 22-го ноября 1800 года, поручив его должность Державину. Державин был исключен из Совета, которого он состоял членом.) Ближайшим сотрудником по внутренним делам избран тайный советник Дмитрий Прокофьевич Трощинский; он был назначен состоять при Особе Его Величества у исправления дел, по особой доверенности Государя на него возложенных. При нем повелено быть статскому советнику Сперанскому, со званием статс-секретаря (15-го марта). Граф Петр Алексеевич фон-дер-Пален сохранил за собой то влиятельное положение, к которому был призван в царствование Павла; он продолжал занимать место петербургского военного губернатора, управляющего гражданской частью в Петербургской, Лифляндской, Эстляндской и Курляндской губерниях, командующего войсками петербургской инспекции и первоприсутствующего в коллегии иностранных дел; вместе с тем он занимал еще должность великого канцлера державного ордена св. Иоанна Иерусалимского. Граф Пален отказался только от управления почтовым департаментом, который с 13-го марта поручен Трощинскому.
Граф Никита Петрович Панин, находившийся с 20-го декабря 1800 года в ссылке в своей деревне, был возвращен ко Двору. Император Павел назначил графа Н. П. Панина вице-канцлером, 7-го января 1800 года, с пожалованием в действительные тайные советники; 15-го ноября 1800 года графу Панину повелено присутствовать в Сенате, а 17-го декабря того же года он был отставлен от службы и затем выслан из столицы. 16-го февраля 1801 года генерал-прокурор Обольянинов сообщил графу Панину, что Государь снова разрешил ему въезд в обе столицы. Возвращение его в Петербург сбылось, однако, уже в новое царствование. 21-го марта Панин явился в Зимнем Дворце. Император Александр принял графа с невыразимой добротой, обнял его со слезами и сказал: что он вызван им для того, чтобы снова взяться за управление внешними делами и коллегией иностранных дел. Князь Александр Борисович Куракин должен был сохранить за собой номинально вице-канцлерство, а граф Пален оставлен членом коллегии. Император был настолько милостив, что спрашивал графа Панина: согласен ли он служить с ними, положительнейшим образом уверяя, что он один будет управлять иностранными делами. Никита Петрович отвечал, что уважение и доверие Государя суть единственные предметы его честолюбия и что на службе он не признает никакого совместничества. „Если говорить о добродетелях нашего нового монарха, — писал в марте 1801 года граф Панин, — и о чувствах, которые он внушает всем, кто к нему приближается, то я бы никогда не кончил. Это сердце и душа Екатерины II, и во все часы дня он исполняет обещание, данное в манифесте“.
Между тем тело Императора Павла было выставлено для прощания народа в тронной зале Михайловского замка и 23-го марта, в страстную субботу, перенесено в Петропавловский собор. Император Александр шествовал за гробом в черной мантии и шляпе с флером. В тот же день последовало отпевание и погребение.
Печальные придворные церемонии, продолжавшиеся почти две недели, начиная с 12-го марта, не препятствовали, однако, обнародованию целого ряда правительственных мер, которыми Александр спешил исправить вред, нанесенный России мерами его родителя. Почти каждый день царский указ уничтожал какую-нибудь несправедливость, насилие, стеснение, произвол и открывал свободный путь к новой и благотворной деятельности. „Воспитанник Лагарпа, друг просвещения и свободы, враг этикета сказался вполне“. Освобождение несчастных жертв тайной экспедиции было первым подвигом монарха, принявшего скипетр 12-го марта; несколько сот человек увидели свет Божий и были возвращены обществу. Петропавловская крепость в первый раз опустела вдруг — и надолго. Об этом последовал 15-го марта указ Сенату, в котором объявлялось прощение людей, содержащихся по делам, производившимся в тайной экспедиции. Довольно трудно определить точную цифру всех прощенных и освобожденных несчастных и по большей части невинных жертв истекшего грозного четырехлетия. По именному списку, приложенному к указу 15-го марта, оказывается, что прощению и освобождению подлежали 153 человека. Но в бумагах Трощинского (Государственный Архив. Разряд V. № 206) сохранились по этому делу следующие данные: оказывается, что по спискам в тайной экспедиции числилось до 12-го марта 1801 года арестантов, сосланных в крепость и монастыри, в Сибирь, по разным городам и живущих в деревнях под наблюдением всего 700 человек. Из этого числа по 21-е марта, т. е. до погребения Императора Павла, всемилостивейше прощено и освобождено 482 человека; затем отбирались справки по поведению и неизвестности преступлений о 54-х лицах, и не освобожденными оставались еще 164 человека. В числе помилованных указом 15-го марта находились: бывший коллежский советник Александр Николаевич Радищев, находившийся тогда в Калужской губернии, по возвращении из Сибири (в царствование Павла Петровича), артиллерии подполковник Алексей Петрович Ермолов, проживавший в ссылке в Костроме, и Зейдер, бывший Дерптский пастор, сосланный после наказания кнутом в Нерчинск. Когда камергер Рибопьер вышел из каземата Петропавловской крепости, он увидел, что на дверях его темницы приклеена была надпись: „Свободна от постоя“, свидетельствующая о настроении, в котором узники расставались с местом своего заключения. Государь, узнав об этом, сказал: „Желательно, чтобы навсегда“.
Указом, данным военной коллегии 13-го марта, на другой день по воцарении Императора Александра, повелено: „всех выключенных по сентенции военного суда, и без суда генералов, штаб- и обер-офицеров, считать отставленными от службы“. 15-го марта эта милость распространена и на гражданских чиновников, из службы выключенных или отрешенных без суда и без законного исследования. По свидетельству А. С. Стурдзы, число лиц, возвратившихся на службу и получивших прежние права, по новому человеколюбивому указу, простиралось до 12000 человек.
Другие важнейшие указы Императора Александра, появившиеся в течение трех месяцев вслед за 12-м марта, представляют собой целый ряд освободительных мер и служат лучшей характеристикой наступившей новой, небывалой эпохи русской истории.
14-го марта — снятие запрещения на вывоз различных продуктов и товаров из России.
15-го марта — манифест, объявлявший амнистию беглецам, укрывшимся в заграничных местах; все вины их, кроме смертоубийства, предавались забвению. Того же числа последовал указ о восстановлении дворянских выборов.
16-го марта — снятие запрещения на привоз в Россию разных товаров из чужих краев.
17-го марта — отмена в губернских городах ратгаузов и в уездных — ордонанс-гаузов.
19-го марта — указ, объявленный обер-полицмейстеру графом Паленом, чтобы чиновники полицейские отнюдь из границ должности своей не выходили, а тем менее дерзали причинять никому никаких обид и притеснений“.
22-го марта — о свободном пропуске едущих в Россию и отъезжающих из нее.
24-го марта — отмена запрещения на вывоз за границу хлеба и вина.
31-го марта — об отмене запрещения Императора Павла (от 18-го апреля 1800 года) ввозить из-за границы книги и музыкальные ноты и о распечатании частных типографий, закрытых указом 5-го июня 1800 года, и о дозволении им печатать книги и журналы. Того же числа объявлена роспись кавалерийским и пехотным полкам, коим Высочайше повелено именоваться прежними историческими именами, вместо введенного Императором Павлом названия по именам шефов.
2-го апреля Император Александр прибыл в Сенат и, заняв председательское место в общем собрании Сената, велел прочесть подписанные им в тот день пять манифестов: 1) о восстановлении жалованной дворянству грамоты; 5-го мая Высочайше утвержден доклад Сената, составленный на основании манифеста 2-го апреля, о восстановлении статей дворянской грамоты, отмененных указами Императора Павла; между прочими и о восстановлении свободы от телесного наказания, которому подвергались дворяне при Павле, в противность жалованной грамоте; 2) о восстановлении городового положения и грамоты, данной городам; 3) о свободном отпуске российских произведений за границу, об оставлении сбора пошлин с оных на прежнем основании и о предоставлении казенным поселянам пользоваться лесами, в чем они были затруднены лесным ведомством; 4) об уничтожении тайной экспедиции и о ведении дел, производившихся в оной в Сенате, и 5) об облегчении участи преступников и о сложении казенных взысканий до 1000 рублей. Приведем здесь некоторые выражения этого достопамятного указа: „Рассуждая, что в благоустроенном государстве все преступления должны быть объемлемы, судимы и наказуемы общей силой закона, мы признали за благо не только название, но и самое действие тайной экспедиции навсегда упразднить и уничтожить, повелевая все дела, в оной бывшие, отдать в Государственный Архив к вечному забвению; на будущее же время ведать их в 1-м и 5-м департаментах Сената и во всех тех присутственных местах, где ведаются дела уголовные. Сердцу нашему приятно верить, что, сливая пользы наши с пользами наших верноподданных и поручая единому действию закона охранение Имени Нашего и государственной целости от всех прикосновений невежества или злобы, мы даем им новое доказательство, колико удостоверены мы в верности их к нам и престолу нашему, и что польз наших никогда не разделяем мы от их благосостояния, которое едино составлять всегда будет все существо мыслей наших и воли“.
8-го апреля — об уничтожении виселиц, поставленных в городах при публичных местах и к которым прибивались имена провинившихся чинов.
9-го апреля — об обрезании пуклей у солдат; косы сохранялись и, имея 4 вершка длиной, должны были завязываться в половину воротника. „Е. И. В., делая сие облегчение, — сказано в указе, — надеется что гг. шефы тем более будут наблюдать опрятность нижних чинов“. Только вторая война с Наполеоном избавила русскую армию от кос. 2-го декабря 1806 года граф Ливен объявил военной коллегии следующее Высочайшее повеление: „Государь Император, в облегчение войск, Высочайше повелеть изволил: всем нижним воинским чинам, исключая гвардии и гусарских полков, обрезать косы под гребенку; что же касается до генералов, штаб- и обер-офицеров, Его Величество предоставляет им поступить в сем случае по собственной их воле“. Затем, для войск была придумана новая форма; екатерининская форма обмундирования не была восстановлена. Широкие и длинные мундиры перешиты в узкие и чрез меру короткие; низкие отложные воротники сделались стоячими и до того возвысились, что голова казалась в ящике, и трудно было ее поворачивать. Тем не менее все восхищались новой обмундировкой.
13-го апреля — об ежегодном отпуске Вольному Экономическому Обществу по 5000 рублей.
23-го мая — восстановлен закон об освобождении священников и диаконов, впадших в уголовные преступления, от телесного наказания. При чтении этого указа Государь лично присутствовал в Синоде.
28-го мая — указ президенту Академии Наук, барону Николаи: „дабы объявление о продаже людей без земли, ни от кого, для припечатания в ведомостях, принимаемо не было“. Этот указ обращает на себя внимание как первое осторожное мероприятие Императора Александра, направленное против крепостного права.
13-го июня — о восстановлении ежегодного отпуска в 6250 руб. из кабинета на содержание Академии Наук, находившейся в совершенном загоне при Императоре Павле. Позднее, в 1802 году, приказано было еще печатать издаваемые Академией сочинения за счет кабинета.
В заключение этого краткого перечня упомянем еще об указе 26-го июня, по которому отменялись шлагбаумы по городам и селам, где отсутствовал военный гарнизон.
К числу первых административных преобразований Императора Александра относится указ 26-го марта, по которому существовавший при Дворе Совет был упразднен, а членам его велено оставаться „при тех должностях и местах, где они по званию каждого состоят“. В этом указе ясно выражены причины упразднения прежнего совета, который, „быв редко занимаем предметами существенными, доселе носил одно имя государственного установления, без ощутительного влияния на дела общественные“. Действительно, при Павле деятельность Совета была обращена главным образом на рассмотрение рукописей и книг, запрещенных цензурой. 30-го марта учрежден Совет непременный для рассмотрения и уважения государственных дел и постановлений. В том же указе назначены „на сей раз“ членами Совета 12 главнейших государственных сановников. 5-го апреля дан сему новому установлению наказ, коим определены: состав Совета, предмет его рассуждений, порядок производства в нем дел, степень власти, основные правила для его действий и образование его канцелярии. Император Александр присутствовал в этом Совете только один раз, 16-го мая 1801 года, при рассуждениях о непродаже крепостных людей без земли.
Д. П. Трощинскому в звании члена нового Совета вверено было главное заведование его канцелярией, состоявшей из четырех экспедиций. 20-го апреля статскому советнику Сперанскому повелено быть экспедитором по части гражданских и духовных дел.
5-е июня ознаменовано было изданием двух важных указов, которые следует признать первым гласным заявлением задуманных Государем обширных административных преобразований:
1) Сенату повелевалось представить особый доклад о своих правах и обязанностях, для утверждения оных силой закона на незыблемом основании, как государственный закон.
2) Управление комиссиею составления законов поручено графу Завадовскому, он удостоился получить по этому случаю особый рескрипт. Мотивы учреждения комиссии, принятой Государем в собственное ведение, высказаны в нем следующим образом: „Поставляя в едином законе начало и источник народного блаженства, и быв удостоверен в той истине, что все другие меры могут сделать в государстве счастливые времена, но один закон может утвердить их навеки, в самых первых днях царствования моего и при первом обозрении, государственного управления, признал я необходимым удостовериться в настоящем части сей положении. Я всегда знал, что с самого издания Уложения до дней наших, т. е. в течение почти одного века с половиною, законы, истекая от законодательной власти различными и часто противоположными путями и быв издаваемы более по случаям, нежели по общим государственным соображениям, не могли иметь ни связи между собой, ни единства в их намерениях, ни постоянности в их действии. Отсюда всеобщее смешение прав и обязанностей каждого, мрак, облежащий равно судью и подсудимого, бессилие законов в их исполнении и удобность переменять их по первому движению прихоти или самовластия“.
Указ Сенату о представлении им доклада о сущности его прав и обязанностей раскрыл еще более намерения Императора Александра. По отзыву Шторха в начатом им периодическом издании „Россия при Александре Первом“ (Russland unter Alexander dem Ersten, St.-Petersburg und Leipzig, 1804) можно судить, какое сильное впечатление произвел указ 5-го июня на общество. „Не подлежит никакому сомнению, — пишет Шторх, — что Император мог без шума (ohne Aufsehen), более кратким и верным путем получить те сведения, каких он требовал здесь столь публично и столь торжественно; мы вправе предположить, что он не без важных причин отдал предпочтение публичному запросу, и потому можем с вероятностью принять, что этот первый шаг предназначен был к тому, чтобы испытать общественное мнение и приготовить умы к предстоящим переменам. И эта мера не осталась без своего действия. Впечатление, произведенное этим указом в Сенате, было всеобщее, и в несколько дней оно сообщилось всей образованной публике столицы“.
Без всякого преувеличения можно сказать, что в 1801 году не было правительства в Европе, которое было бы столько занято общественным благом, как русское. Такое впечатление произвела, по крайней мере, в 1802 году на швейцарца Дюмона, друга Бентама, правительственная обстановка Императора Александра. „Если в чем есть недостаток, — прибавляет Дюмон, — то в исполнителях, чтобы осуществить то добро, которое хотят сделать. Люди должны быть откопаны или созданы; и в этом заключается главное затруднение“.
При воцарении Александра лучшие друзья его, за исключением графа Павла Александровича Строгонова, отсутствовали из Петербурга и пребывали за границей. Граф В. П. Кочубей находился в Дрездене, князь Адам Чарторижский — в Неаполе и Н. Н. Новосильцов — в Англии. Лагарп поселился в Париже. Все поспешили собраться вокруг своего венценосного друга. Из них Строгонов, Новосильцов и Чарторижский образовали более тесный союз, который современное общество называло триумвиратом.
Чарторижский, по прибытии в Петербург, заметил в Александре некоторую перемену; он уже не думал по-прежнему об отречении; в нем сложился, под влиянием обстоятельств, более практический взгляд на дела и проглядывало сознание тех трудностей, с которыми сопряжено будет осуществление многих задуманных, в порыве юношеского увлечения, реформ.
Позже всех прибыл в Петербург Лагарп. Дружеские письма к нему Императора Александра побудили бывшего наставника Государя навестить наконец своего царственного друга после шестилетней разлуки. Лагарп явился в северную столицу в августе 1801 года и девять месяцев провел почти неразлучно с Александром; только в начале мая 1802 года Лагарп вторично покинул Россию и выехал обратно во Францию. Лагарп, прибывший в Петербург в 1801 году, был уже далеко не тот „якобинец“, который смущал русское придворное общество в 1794 году. Опыт восемнадцатимесячного управления Гельветической республикой во многом изменил взгляды бывшего ее директора. Отныне Лагарп с негодованием восставал уже против призрачной свободы народных собраний и видел величайшее благо в разумном самодержавии. Предостерегая юного Государя от либеральных увлечений, Лагарп убеждал его дорожить своей властью, видоизменяя ее мало-помалу мудрыми и прочными учреждениями, и указывал на пример Пруссии, нашедшей тайну соединить абсолютизм с законностью и правосудием. Все советы Лагарпа об управлении государством сводились теперь к одному основному началу — твердой и непоколебимой власти; он стал также относиться с меньшим сочувствием к крестьянскому вопросу, выставляя необходимость охранять неприкосновенность помещичьих прав собственности. Единственный верный друг монарха, говорил Лагарп, его собственное здравое рассуждение; он советовал даже Государю в крестьянском деле избегать самого слова „освобождение“, заменяя его выражением — „перемены в экономическом быте“, Лагарп высказывался не менее решительно против расширения прав Сената.
Деятельность Лагарпа не ограничивалась одними политическими советами; по просьбе Александра он внимательно наблюдал за его выходами, чтобы высказать откровенно мнение, в какой мере обращение Государя, умение держать себя и т. п. соответствуют высокому званию, к которому он не успел еще привыкнуть. Для выполнения этой задачи Лагарп неустанно следил за Императором во дворце и в обществе; на площади он смешивался с толпой, чтобы удобнее замечать каждое движение Государя; вынесенные им во время этих наблюдений впечатления он сообщал Александру, присовокупляя к ним свои советы. Новое консервативное направление, принятое Лагарпом, не примирило его, однако, с многочисленными недоброжелателями и завистниками. Неудовольствие против него многих влиятельных членов русского общества оставалось по-прежнему в полной силе. Граф Н. П. Панин, не стесняясь, распространял о нем самые язвительные отзывы; он старался даже препятствовать приезду Лагарпа в Петербург, опасаясь влияния исповедуемых этим злодеем (scélérat) ложных принципов и софизмов на восприимчивый ум юного Государя. „Швейцарец известный вам, — писал граф Панин в Лондон графу С. Р. Воронцову, — едет сюда, невзирая на сильные представления матери и на мои. Сей человек будет управлять своим воспитанником и не допустит к нему верных сынов отечества. Все благомыслящие со мною в том согласны“.
Наставления Лагарпа, в духе его новейших консервативных воззрений, не остались без влияния на Императора Александра, как это видно из слов, сказанных однажды (в 1803 году) Государем, во время доклада, Державину: „Ты меня всегда хочешь учить; я самодержавный Государь и так хочу“. Из этих слов, сказанных хотя и в минуту неудовольствия, можно видеть, что Император успел уже перейти на реальную почву и расстался со своими юношескими политическими мечтами о какой-то свободной конституции, высказанными некогда с таким увлечением, 27-го сентября 1797 года, в письме к Лагарпу. Из намеченной тогда фантастической программы для будущего царствования осуществились только предположения, относящиеся до переводов „полезных книг“, чтобы „положить начало распространению знания и просвещению умов“ и таким образом подготовить общество к восприятию отодвинутых в далекое будущее реформ.
Перечислим здесь некоторые из изданных в преобразовательную эпоху, по Высочайшему повелению, переводных сочинений, имевших очевидной целью внушить интерес к общественным, экономическим и политическим вопросам, и дать по этим предметам последнее слово западной науки: 1) „Исследование свойства и причин богатства народов“, соч. Адама Смита. Спб. 1802, пер. Николая Политковского. 2) Два перевода соч. Беккариа о преступлениях и наказаниях, Д. Языкова (1803 г.) и А. Хрущева (1806 г.). 3) „Рассуждение о гражданском и уголовном законоположении“ Бентама. Перевод с французского издания Дюмона М. Михайлова. Спб. 1805. 4) „Летописи К. Корнелия Тацита“. Перевод с латинского Ф. Поспелова. Спб. 1805. 5) „Конституция Англии“, сочинение де Лолма. Перевод с французского Ивана Татищева. Москва 1806. В посвятительном письме Императору Александру Татищев просит Государя Всемилостивейше воззреть на перевод сей книги „коей знаменитый автор занимается преимущественно изъяснением средств, употребленных в Англии для установления существующего там всеобщего и беспристрастного правосудия, столь любезной Вашему сердцу добродетели и одной из главных и надежнейших подпор престола и царств“. 6) „О существе законов“ Монтескье. Пер. Д. Языкова Спб. 1809.
Тесный кружок друзей Александра образовал особый келейный совет, который Государь в шутку называл: „Комитетом общественной безопасности“ (Comité du salut public). Благодаря обыкновению графа П. А. Строгонова, по возвращении с комитетских собраний, записывать вкратце весь ход совещаний и даже споры, для истории сохранился драгоценный источник, чтобы судить о том, как велось дело в этом Комитете, и какие вопросы были там затронуты. Первое заседание негласного Комитета состоялось 24-го июня 1801 года, а последнее в конце 1803 года, когда первый преобразовательный пыл Александра уступил место новому увлечению: стать во главе зарождавшейся европейской коалиции против Франции.
По-видимому, забыт был Императором Александром только один из друзей юности: граф Аракчеев. Но в действительности этого не было. Александр шел еще тогда по восходящему пути широко задуманных реформ; неудобно было возбудить подозрение, что готовится некоторый поворот на старую дорогу; нельзя было изменить явным образом торжественному обещанию царствовать по законам и по сердцу Екатерины II; имя же графа Аракчеева связывало его неразрывно с Павловскими преданиями. Все эти обстоятельства обеспечивали неприкосновенность сельской идиллии Аракчеева в Грузине еще на некоторое время.
Политические соображения побудили, однако, Александра призвать также к деятельности из вынужденного бездействия и некоторых екатерининских сановников; кроме уже вышеупомянутых нами Д. П. Трощинского и А. А. Беклешова, нужно поименовать еще графа Александра Романовича Воронцова, графа Завадовского, графа Моркова. Находившийся в Англии, в опале, граф Семен Романович Воронцов снова занял прежний дипломатический пост при великобританском дворе, и запрещение, наложенное на его поместья Императором Павлом, снято Александром на другой же день по восшествии на престол. Сочувствие Александра к своим ближайшим сотрудникам, было, конечно, не одинаковое. К екатерининским сподвижникам Император относился вообще недружелюбно; это подтверждается в достаточной мере его перепиской и другими не менее достоверными историческими свидетельствами. Нерасположение к деятелям и к царствованию своей великой бабки сохранилось в нем, и в позднейшие года жизни; его подметил также Михайловский-Данилевский, который по этому поводу пишет: „Встречая на пути лиц, служивших при бабке его, Государь обходился с ними сухо и почти не обращал на них внимания. Вообще он не любил, когда вспоминали при нем о царствовании Екатерины“. О графе Завадовском Александр отзывался в письме к Лагарпу крайне резко. „Это ничтожество — настоящая овца“ (un vrai mouton). К графу А. Р. Воронцову Государь питал непреодолимое отвращение. Все было ему антипатично в старике: устарелые его приемы, звук голоса, протяжный и гнусливый, привычные телодвижения. Когда он, в 1804 году, по болезни, удалился от дел, Александр радовался, как ребенок (avait des joies d’enfant). Для довершения затруднительности положения старых сановников при деловых сношениях с юным Императором, они еще враждовали между собой; стоит назвать Державина, Беклешова и Трощинского. Относительно двух последних Император Александр усвоил себе особую систему действий. „Они, без сомнения, по опытности своей в делах, знающее всех прочих государственных чиновников“, сказал однажды Государь, летом 1801 года, генерал-адъютанту Комаровскому: „но между ними есть зависть. Я приметил это, потому что, когда один из них объясняет какое либо дело, кажется нельзя лучше; лишь только оное коснется для приведения в исполнение до другого, тот совершенно опровергает мнение первого, тоже, кажется, на самых ясных доказательствах. По неопытности моей в делах, я находился в большом затруднении и не знал, кому из них отдать справедливость; я приказал, чтоб по генерал-прокурорским делам они приходили с докладом ко мне оба вместе и позволяю им спорить при себе, сколько угодно, а из сего извлекаю для себя пользу“.
Державин в своих записках выражает сожаление о вражде Беклешова и Трощинского, благодаря которой они ослабили доверенность к ним Государя „и сбили с твердого пути, так что он не знал, кому из них верить“. Беклешова же он обвиняет в том, что оп присвоил себе всю власть, так сказать самодержавную. Антагонизм, существовавший между генерал-прокурором и Трощинским подтверждается также записками Михайловского-Данилевского, который замечает, что Беклешов и Трощинский не имели столько патриотизма и возвышенности души, чтобы совокупно споспешествовать ко благу России и оправдать тем доверие юного монарха. „Сколь ни велики были способности сих „особ“, присовокупляет Данилевский, „но они не были в согласности с просвещением ХІХ века“.
Из краткого очерка всех перечисленных выше мероприятий, сопровождавших в России перемену царствования; очевидно, на сколько Александр руководствовался в то время еще своими идеальными воззрениями. При каждом удобном случае Государь выставлял принцип законности, которому охотно подчинял неограниченность своей собственной самодержавной власти, и решительно отклонял от себя всякий произвол, на который его нередко вызывали. Для примера, приведем ответ Александра на письмо княгини Голицыной (урожденной Вяземской), просившей остановить взыскание долгов, коих законность утверждена была подписью ее мужа. Император ответил ей 7-го августа 1801 года, что как скоро он себе дозволит нарушить законы, кто тогда почтет за обязанность наблюдать их? „Быть выше их, если б я мог, — продолжает Государь, — то, конечно, бы не захотел, ибо я не признаю на земле справедливой власти, которая бы не от закона истекала; напротив того, я чувствую себя обязанным первее всех наблюдать за исполнением его, и даже в тех случаях где другие могут быть снисходительны, а я могу быть только правосудным“.
Такое блистательное начало царствования Императора Александра не могло не возбудить к нему сильной любви всего народа. Золотой век наступил наконец для России, пишет г-жа Виже Лебрен. „В этом нельзя было сомневаться, смотря на любовь, почтение, восторг, с которыми русские относились к своему новому Императору. Этот восторг был настолько велик, что всеми почиталось за величайшее счастье увидеть и встретиться с Александром; если он выходил вечером гулять в Летний Сад или проезжал по улицам Петербурга, толпа его окружала, благословляя, и он, приветливейший из Государей, удивительно милостиво отвечал на всю эту дань почтения“.
Действительно, никогда еще в России не испытывали того чувства благосостояния, которым объята была Империя в первые шесть месяцев царствования Александра. „Любовь ею управляла, и свобода вместе с порядком водворялись в ней. Все чувствовали какой-то нравственный простор, взгляды сделались у всех благосклоннее, поступь смелее, дыхание свободнее“. Современник ко всему этому присовокупляет, что чувства к Государю тогдашнего общества не могут быть выражены обычным понятием человеческой преданности: „его любили страстно, как любят обожаемую женщину“.
В это счастливое для России время немаловажным влиянием на некоторые начинания Императора Александра пользовался также Василий Назарьевич Каразин. Это был искренний идеалист, светлая, благородная личность, одушевленная страстным желанием добра своим согражданам, искренней любовью к Александру и непоколебимой верой в возможность нравственного совершенства человека. 22-го марта Государь нашел в своем кабинете на столе безымянную записку, написанную с увлечением, где автор высказывал великие надежды, возбужденные в России воцарением Александра, и излагал свои политические взгляды, стремившиеся к водворению законности, при некотором содействии представительства и наделении помещичьих крестьян человеческими правами. По приказанию Императора автор записки был разыскан. „Я бы желал иметь побольше людей, которые бы так думали, как вы, и говорили мне такую правду“, — сказал Каразину Государь при первом своем свидании. „С чего начать?“ — спросил его затем Александр и получил ответ: „с образования народного“. Александр выразил желание, чтобы Каразин подробнее обработал свою мысль о народном образовании. Явилась по этому предмету подробная записка, переделанная впоследствии в 1802 году в план Министерства Народного Просвещения.
Дополним все вышесказанное о первых неделях правления Императора Александра выдержками из письма И. М. Муравьева-Апостола от 6-го апреля 1801 года к графу С. Р. Воронцову в Лондон, по которым можно судить о степени общественного счастья и радости, преисполнившими этот медовый месяц нового царствования: „Я бы хотел передать вам“, пишет Муравьев, „точное понятие о благополучии, которым все теперь пользуются в России, но эта задача слишком превышает мои силы… По воцарении одним из первых действий нашего ангела, нашего обожаемого Государя было освобождение невинных жертв, которые целыми тысячами стонали в заточении, сами не зная, за что они были лишены свободы. Замечательнейшим из этих государственных узников был Иловайский, казацкий атаман, тот самый, которого отличала Екатерина II. Я был свидетелем, как этот почтенный старец в первый раз взглянул на свет Божий после трехлетнего заключения. Имя Божие мешалось в его устах с именем Александра; он просил, чтобы ему дали взглянуть на сына. Сын был уже в его объятиях, но он не мог его распознать: до такой степени горе обезобразило этого замечательного молодого человека, который так же в течение трех лет сидел в тюрьме, не подозревая, что только одна стена отделяла его от того каземата, где томился несчастный его отец. Вообразите себе, что подобных сцен, какая произошла с Иловайским, насчитывалось до 15 тысяч по всему пространству России, и ваше сиятельство составите себе понятие, что такое воцарение Александра. Нежный и почтительный к матери, обходительный со всеми, наш любезный Государь суров только к самому себе. В строгости при исполнении своих обязанностей он точно ученик Епиктета. С 7-ми часов утра до 11-ти он занят исключительно делами государственными, и ничто не может отвлечь его от них. В 11 бывает кратковременный парад, и не столько для дисциплины, как ради удовольствия показаться бесчисленному множеству народа, который всегда жаден его видеть и не может на него наглядеться. Единственное время отдохновения — от полудня до обеда, который всегда подается в час. Затем он выходит пешком или едет верхом, но всякий раз приказывает гофмаршалу немедленно известить его, если до него будет дело кому-нибудь из его министров. С 5-ти часов пополудни он опять занимается делами правления, и эти занятия продолжаются иной раз до 11-ти часов ночи. Вот образ жизни, который предписал себе Государь, а вот несколько подлинных анекдотов, его изображающих. Он запретил через полицию выходить из экипажей при встрече с ним. Один офицер, желая поближе взглянуть на него, нарушил это распоряжение. Государь приблизился к нему и сказал: „Я вас просил не выходить из экипажа“. Фраки и круглые шляпы появились с первых же дней нового царствования. Военный губернатор, в видах охранения военной выправки, вошел к Государю с докладом, не прикажет ли сделать распоряжение относительно одежды офицеров. „Ах, Боже мой! — отвечал Государь. — Пусть их ходят как хотят; мне еще легче будет распознать порядочного человека от дряни“. Г. Трощинский представил к подписанию милостивый манифест, начинавшийся известными словами: „По сродному нам к верноподданным нашим милосердию и проч.“. Император зачеркнул эти слова, сказав: „Пусть народ это думает и говорит, а не нам этим хвастаться“. Другой раз, тот же Трощинский принес указ Сенату с обыкновенным началом: „Указ нашему Сенату“. — „Как, — сказал с удивлением Государь, — нашему Сенату! Сенат есть священное хранилище законов; он учрежден, чтобы нас просвещать. Сенат не наш: он Сенат Империи“. И с этого времени стали писать в заголовке: „Указ Правительствующему Сенату“. Г. Ламб, заведующий военной частью, возражая однажды против какого-то распоряжения, сказал: „Извините меня, Государь, если я скажу, что это дело не так“. — „Ах, мой друг, — сказал Император, обняв его, — пожалуй, говори мне чаще не так. А то ведь нас балуют“. Я бы не кончил, если бы стал записывать вам подобного рода анекдоты нынешнего восхитительного царствования; их слышишь каждый день новые. Счастливые россияне, с радостью и признательностью в сердце и со слезами на глазах, восторженно повторяют всякое слово, исходящее из уст обожаемого Государя. Не могу изобразить вашему сиятельству, до какой степени все в восхищении“ („Русский Архив“ 1876 года, книга 1-я). Может быть, к этому времени относится нижеследующая собственноручная записочка Императора Александра, найденная в его бумагах после его кончины и подаренная Императором Николаем графу Дибичу (в 1826 году): „Ты спишь несчастный и груды дел тебя ожидают. Ты пренебрегаешь своими обязанностями, чтобы предаться сну или удовольствиям, и несчастные страдают, пока ты валяешься на своих матрасах. Какой срам, у тебя недостает храбрости, чтобы победить эту леность, которая всегда была твоим уделом. Встань, освободись от ига присущих тебе слабостей, сделайся опять человеком и полезным гражданином отечества (citoyen utile de la patrie)“ (Военно-ученый архив. Отд. I, № 969).
Среди общего восторга раздавались, конечно, и неодобрительные голоса людей, которые не могли помириться с новыми веяниями. „Александру в особенности принадлежат проявления мягкого человеколюбия и уклончивой скромности, с какой нередко он пользовался своей властью: это не нравилось людям старого века, выросшим в рабском страхе и привыкшим думать, что власть должна являться только в виде пугала“. Недоброжелатели, однако, воздерживались пока от слишком громкого осуждения нового политического направления и, во всяком случае, составляли меньшинство. В неизданных записках Д. П. Рунича можно прочесть следующую филиппику против новой эры: „Суровость Павла сменилась необузданной распущенностью. Либерализм обратился в моду. При вступлении на престол Александр объявил о своем намерении царить по примеру своей бабки Екатерины II. Только и было разговоров, что о манифесте, содержавшем эту пошлую и смешную фразу (cette phrase banale et ridicule), да о красоте юного Императора и свободе, которой жаждали. Увы, что это за свобода! Александр должен был лавировать. Его мать была недовольна им, дворянство тоже, сторонники его отца питали к нему отвращение (le parti de son père l’abhorrait). Тем не менее, когда могучая рука ослабляет петлю, уже было готовую затянуться, эту руку целуют. Было назначено коронование. Отправились в Москву, которая, охваченная восторгом, считала себя точно воскресшей. Вполне верно, как замечает Маккиавель, что маленькие обиды постоянно более чувствительны, чем большие! Запрещение носить круглые шляпы и панталоны возбудило ненависть к Павлу и среди знати, и среди не знати, между тем как купцы и народ любили его. Разрешение наряжаться шутами, обмен рукопожатий, болтовня без удержу заставили полюбить Александра тотчас по вступлении на престол“.
Г. Р. Державин также принадлежал к числу лиц, сильно предубежденных против нового порядка вещей; он открыто восставал против «коверкания», как он выразился, всех начинаний Павла I и, не стесняясь, изливал свое неудовольствие против ближайших советников и друзей Александра, не щадя даже екатерининских стариков. Обвинения его, направленные против Беклешова, уже приведены нами выше. Относительно же друзей Государя, составлявших его тайный совет, он пишет, что они ни государства, ни дел гражданских не знали. Увлечение и неудовольствие Державина постепенно возросло до того, что он обвинял советников Александра впоследствии в том, что они довели государство до близкой в 1812 г. погибели.
А. С. Шишков, сделавшийся со временем одним из выдающихся деятелей Александровского царствования, должен быть причислен, подобно Державину, к числу недовольных новым правлением, хотя порицание его отличалось отчасти другим оттенком. Он находил, что торжественное обещание Государя, идти по стопам бабки своей, не осуществилось. По мнению Шишкова, „все то, чего при ней не было и что в подражание пруссакам введено после ней, осталось ненарушимым: те же по военной службе приказы, ежедневные производства, отставки, мелочные наблюдения, вахтпарады, экзерциргаузы, шлагбаумы и проч., и проч.; та же раздача орденов лекарям и монахам. Одним словом, Павлово царствование, хотя не с той строгостью, но с подобными же иностранцам подражаниями и нововведениями еще продолжалось“. Не щадил также Шишков и влиятельных людей того времени и оставил в записках характеристику, вполне совпадающую с оценкой их Державиным: „Молодые наперсники Александровы, — пишет Шишков, — напыщенные самолюбием, не имея ни опытности, ни познаний, стали все прежние в России постановления, законы и обряды порицать, называть устарелыми, невежественными“ (Записки адмирала А. С. Шишкова, Берлин, 1870, т. 1, стр. 84 и 85).
Но все эти более или менее скрытые чувства неудовольствия и порицания, высказываемые различными представителями общества, пока еще не могли затемнить общего восторга и сочувствия.
По словам современника, „если б Государь составил совет из 15-летних мальчиков, то и его постановления были бы приняты как плоды высокой мудрости“. Касаясь деятельности ближайших советников и друзей Императора Александра в эпоху его воцарения, историки охотно прилагают к ним эпитеты: «юные деятели», «юные сподвижники»; между тем это замечание до некоторой степени справедливо только относительно графа П. А. Строгонова, которому минуло тогда 27 лет (род. 7-го июня 1774 года). Что же касается прочих, то Новосильцову было около 40 лет (род. в 1761 году), графу Кочубею — 33 (род. 14-го ноября 1768 года) и князю Чарторижскому — 31 (род. 3-го января 1770 года). Всех моложе был Император Александр, вступивший на престол 24-х лет.
Не легко было Императору Александру управлять государством и провести необходимые преобразования среди этих противоречивых течений, вызванных непримиримым антагонизмом, существовавшим между приверженцами прежних порядков и представителями прогрессивных мероприятий. Все эти затруднения усложнялись еще последствиями той исключительной обстановки, при которой совершилось восшествие на престол преемника Павла.
В первые месяцы нового царствования преобладающее влияние выпало, конечно, на долю графа фон-дер-Палена. Пользуясь молодостью и неопытностью Государя, властолюбивый граф то принимал покровительственный тон, то позволял себе вступать с Императором в спор и навязывать ему собственные мнения; Александр тяготился влиянием и высокомерием графа Палена, но благоразумие требовало пока избегать открытого разрыва с могущественным временщиком. Опытный царедворец был, однако, введен в заблуждение притворной скромностью молодого Государя и, совершенно не подозревая близости готовящейся опалы, продолжал действовать по-прежнему. Вполне доверяя честности и прямодушию генерал-прокурора Беклешова, Император Александр не скрыл от него неприятных сторон его сношений с графом Паленом. Опытный делец ограничился ответом: „Когда у меня под носом жужжат мухи, я их прогоняю“. Совет Беклешова произвел должное впечатление и не остался без последствий. Неизбежная окончательная развязка только ускорилась благодаря натянутым отношениям, существовавшим между графом Паленом и Императрицей Марией Феодоровной; произошло наконец открытое столкновение. Вдовствующая Государыня потребовала от сына выбора между ней и графом. 17-го июня 1801 года последовал Высочайший указ следующего содержания: „Снисходя на всеподданнейшее прошение генерала от кавалерии Санкт-петербургского военного губернатора и управляющего гражданской частью в Санкт-петербургской, Лифляндской, Эстляндской и Курляндской губерниях графа фон-дер-Палена, всемилостивейше увольняем его, за болезнями, от всех дел“. Но опала, постигшая графа Палена, этого „ливонского великого визиря“, как называл его граф С. Р. Воронцов, не ограничилась одним удалением его от участия в государственных делах; к немилости присоединилась еще ссылка, и ему приказано было выехать из столицы и удалиться в свое Курляндское имение. Граф Пален беспрекословно повиновался, и в тот же день покинул Петербург, с которым расстался уже навсегда. Это был первый пример решимости молодого Императора на царственном поприще; но это важное происшествие, как повествует современник, едва было замечено людьми, еще хмельными от радости, — обе столицы и Россия утопали тогда в веселии. Петербургским военным губернатором назначен был генерал от инфантерии Михаил Илларионович Голенищев-Кутузов.
Немедленно после удаления от дел графа Палена начались правильные заседания негласного комитета, при постоянном участии самого Государя; как уже выше упомянуто, первое заседание комитета состоялось 24-го июня 1801 года. До тех пор Император Александр, очевидно, не располагал достаточной свободой действия и должен был соображать свои начинания со взглядами всесильного петербургского военного губернатора. По желанию Государя комитет общественного спасения приступил к систематической работе над реформой безобразного здания управления Империи (reforme de l’edifice informe du gouvernement de l’Empire). После преобразования различных частей администрации предполагалось увенчать все эти различные учреждения обеспечением, которое может представить конституция, установленная на основании истинного народного духа (et enfin couronner ces differentes institutions par une garantie offerte dans une constitution réglée d’après le veritable esprit de la nation).
Члены комитета пользовались привилегией обедать за Высочайшим столом без приглашения. После кофе, поговорив несколько минут с прочими приглашенными, Император удалялся. Но пока остальные гости разъезжались, четыре избранника вводились через особый ход в небольшую туалетную комнату, смежную с внутренними покоями Их Величеств. Туда приходил Государь, и там, в его присутствии и при его участии, происходили оживленные и продолжительные прения по всевозможным государственным вопросам.
„В этом собрании“, пишет князь Чарторижский: „Строгонов был самый пылкий, Новосильцев самый рассудительный, Кочубей самый осторожный и искренно желавший принять участие в управлении, я же самый бескорыстный и старавшийся всегда успокоить чрезмерное нетерпение“.
Лагарп никогда не присутствовал в заседаниях комитета, но вел продолжительные беседы с Императором и представлял ему длинные записки, которые Государь сам передавал своим негласным сотрудникам; некоторые из них получили применение в предположенных преобразованиях. Так, например, записка его об устройстве учебной части в Империи легла в основание новых законоположений об этой части. Уезжая, Лагарп сказал членам комитета, что мысленно всегда будет участником их совещаний.
Что же касается до свободы прений в негласном комитете, то, по словам графа Строгонова, возражения и идеи Александра не всегда были основательны, но противоречить ему не решались. „Вступив в спор с Императором, следовало опасаться, чтобы он не заупрямился (qu’il ne s’entétat), и благоразумнее было отложить возражения до другого случая“. Через несколько времени это упорство ослабевало само собой, и он опять становился способным выслушивать возражения. По внешним делам этот оптимизм советников Александра оправдался менее всего; оказалось, что усвоенную раз Государем политическую точку зрения было всего труднее поколебать.
Политические затруднения, среди которых начался 1801 год, побудили Императора Александра обратить немедленно особенное внимание на устранение внешних затруднений и прежде всего на восстановление дружеских сношений с Англией. С этою целью немедленно отменена была фантастическая экспедиция казаков в Индию, затеянная по повелению Императора Павла и по поводу которой он писал атаману Донского войска, Орлову-Денисову, 12-го января 1801 года: „Карты мои идут только до Хивы и Амударьи реки, а далее ваше уже дело достать сведений до заведений английских и до народов индейских им подвластных“.
Между тем английский флот, под начальством знаменитого Нельсона, прорвавшись через Зунд, приблизился к Ревельскому порту. Это обстоятельство не воспрепятствовало, однако, успешному ходу переговоров, начавшихся между великобританским кабинетом и русским. По требованию русского правительства, флот удалился с 6-го мая, затем последовало снятие эмбарго с судов английских купцов и освобождение имений их от секвестра. Конвенция же о взаимной дружбе окончательно заключена в Петербурге 5-го (17-го) июня 1801 года; она была подписана графом Паниным и лордом Сент-Геленс. Император Александр отказался от острова Мальты, не принял сана великого магистра ордена св. Иоанна Иерусалимского, сохранив за собою только звание Протектора, и признал, что нейтральный флаг не покрывает неприятельского груза. (По манифесту 16-го марта Император Александр принял на себя звание протектора державного ордена св. Иоанна Иерусалимского; По указу же 26-го апреля крест этого ордена снят с русского государственного герба).
10-го мая последовал указ о восстановлении миссии при венском дворе. Графу А. К. Разумовскому приказано снова занять прежнее посольское место в Вене.
Первоначальные воззрения Императора Александра на политические задача России лучше всего выяснились в инструкции, данной 5-го июля 1801 года представителям нашим при главнейших европейских дворах. В этой инструкции, между прочим, сказано: „Я не вмешаюсь во внутренние несогласия, волнующие другие государства; мне нет нужды, какую бы форму правления ни установили у себя народы, пусть только руководствуются в отношении к моей Империи тем же духом терпимости, каким руководствуюсь и я, и мы останемся в самых дружественных отношениях“.
Новое направление русской политики, вызванное событием 12-го марта, не могло быть приятным первому консулу Бонапарту. Но на этот раз уклонение России от враждебных действий против Англии не привело к разрыву с республиканской Францией. Для лучшего выяснения намерений русского правительства, Бонапарт поспешил прислать в Петербург своего доверенного адъютанта Дюрока, чтобы приветствовать нового Императора; прибыв 13-го мая, он встретил здесь самый предупредительный и радушный прием. Это было последствием личного сочувствия Александра к началам 1789 г., внушенного ему Лагарпом. „Александр был в восторге“, пишет князь Чарторижский: „увидав, наконец, французов пресловутой революции, коих он считал еще республиканцами. Он взирал на них с любопытством и участием. Он столько наслышался про них, так часто о них размышлял! И он, и Великий Князь Константин Павлович испытывали живейшее удовольствие, именуя их в разговоре „гражданами“ (citoyen), название, которым — так думал Александр — они гордятся. Но это оказалось вовсе не по вкусу посланцам Бонапарта и они вынуждены были несколько раз протестовать, что во Франции более не принято именоваться „гражданами“, прежде чем Александр и брат его перестали их так называть“.
Дюрок был в восхищении от Императора Александра и явился вообще сторонником союза с Россией, высказав по этому поводу в своих донесениях следующий взгляд: „Россия по своему географическому положению и по своим богатствам представляет державу, союз которой наиболее выгоден для Франции с точки зрения политической и торговой“. Таким образом, взгляд Дюрока на русско-французский союз вполне сходился со словами, сказанными Бонапартом 10-го декабря 1800 года генералу Спренгтпортену: „Оба государства созданы по своему географическому положению (он в особенности оттенил это выражение) к тому, чтобы жить в тесной между собой связи“. Относительно Императора Александра Дюрок отозвался самым сочувственным образом: „В Императоре красивая и приятная наружность соединяется с большой кротостью и вежливостью; он, кажется, обладает хорошими правилами и образован. Он любит военное дело и Пользуется расположением солдат, которых он часто видит и заставляет учиться, не утруждая и не утомляя их. Его любит народ за простое обхождение и за предоставленную большую свободу, столь противоположную стеснительной жизни предшествовавшего царствования и суровым обычаям, господствовавшим при Павле“. 24-го мая Император имел с Дюроком в Летнем саду замечательный разговор; в этой беседе, независимо от его политических воззрений, отразились также некоторые черты сложного характера Александра: „Я всегда желал поддержать дружбу между Францией и Россией“, сказал Государь: „это две могущественные нации, которые доказали взаимное уважение и должны быть между собой в дружбе, чтобы прекратить мелкие раздоры на континенте. В этом смысле сделаны были предложения моему покойному родителю); я бы желал войти в непосредственное соглашение с первым консулом, честный характер которого мне хорошо известен, избегая содействия большого числа посредников, всегда опасных. Я говорю с вами откровенно, заявите ему об этом от моего имени; но будьте осторожны: не нужно даже об этом говорить ни одному министру. Вам не следует пользоваться почтой: ваши письма пройдут через слишком много рук. Скажите ему также, что я сочувствую его славе и что не нужно, чтобы считали его завоевателем… Мне ничего не нужно, я желаю только содействовать к спокойствию Европы“.
Дюрок, следуя указаниям первого консула, намеревался отправиться в Москву и Присутствовать при коронации; с этой целью ему был даже открыт особый кредит в 600000 франков. Александр также желал, чтобы Дюрок находился в Москве. Но граф Панин не сочувствовал сближению с Францией и, встретив вообще Дюрока сухо и холодно, повел дело таким образом, чтобы он покинул Россию ранее предстоящего в Москве торжества.
Между тем переговоры в Париже затягивались. Решено было отозвать Колычева и заменить его графом Морковым. По прибытии его в сентябре 1801 г. в Париж, первый консул при первой же аудиенций сказал новому послу: „Обязательства, данные покойному Императору, были чисто личные и вызваны исключительно широкими и великодушными взглядами этого Государя; и они до того согласовались с видами Франции, что он, первый консул, не задумался бы для их исполнения сделаться наместником Павла I-го (de se faire lieutenant de Paul premier). Но так как в настоящее время Император Александр возвращается к политике благоразумной и умеренной, но не выходящей из обычной колеи, то и нужно придерживаться общепринятого пути“. Бонапарт окончил речь словами: „прежде всего заключим мир, а потом уже будем говорить о другом“ (faisons la paix d’abord et puis nous parlerons d’autre chose).
26-го сентября (8-го октября) граф Морков подписал мирный договор с Францией, а 29-го сентября (11-го октября) заключил секретную конвенцию.
Еще до заключения мира с Францией были восстановлены дружественные сношения с Испанией; трактат подписан в Париже 22-го сентября (4-го октября). Наконец, в следующем 1802 году, 15-го (27-го) марта состоялся мир между Францией и Англией. Казалось, что эра революционных войн закончилась полным примирением всех враждовавших уже столько лет между собой государств! Последующие события не оправдали, однако, мирных надежд, возбужденных положением дел в 1802 году.
По-видимому, секретная конвенция 1801 г., заключенная графом Морковым, предоставляла России и Франции диктатуру в Европе и должна была содействовать к упрочению связи между этими двумя державами. Между тем неопределенность многих статей этой конвенции и различие политических видов Императора Александра и Бонапарта открывали обширное поле к новым столкновениям. Они не замедлили обнаружиться по поводу двух важнейших статей русско-французской конвенции; эти статьи заключали в себе постановление о распределении с обоюдного согласия земель, коими будут вознаграждены по Люневильскому трактату князья, потерявшие владения на левом берегу Рейна, и устройстве, также с взаимного согласия обеих держав, дел в Италии.
Император Александр избрал для своей коронации сентябрь месяц, руководствуясь, вероятно, примером Екатерины II. Намерение это объявлено особым манифестом еще 20-го мая. Отъезд из Петербурга последовал 31-го августа, и после остановки в Новгороде и Твери Их Величества прибыли в Петровский дворец 5-го сентября. Государь был весел и „смотрел, — по отзыву очевидца, — как майское утро“. Когда узнали о том в столице, несчетное множество народа направилось к загородному дворцу, чтобы приветствовать Императора. Торжественный въезд в Москву происходил 8-го сентября. На другой день, Государь поехал один прогуляться верхом по Тверской; когда народ его узнал, к нему кинулись и окружили его. „Он был прижат народом так сильно и осторожно, — свидетельствует современник, — как страстная мать сжимает в объятиях младенца своего. Ни крика, ни шуму; но сквозь легкий шепот услышал он вокруг себя и „батюшка“, и „родимый“, и „красное солнышко“, и все, что в простонародном языке есть нежно выразительного. Царский конь, сбруя и одежда, все в народе освящалось его прикосновением; целовали его лошадь, его сапоги, ко всему прикладывались с набожностью. Перед владыками Востока народ в ужасе падает ниц, на Западе смотрели некогда на королей в почтительном молчании; на одной только Руси цари бывают иногда так смело и явно обожаемы“.
Погода стояла чудесная и теплая, какая редко бывает в России. Население столицы почти удвоилось; предстоящее торжество привлекло даже в Москву множество иностранцев; успели также придти и приехать толпами люди, возвращенные из Сибири. Повсюду среди общества и народа царствовал сильнейший восторг. Коронация состоялась в воскресенье 15-го сентября. Священнодействие совершил митрополит Платон, четыре года тому назад короновавший Императора Павла. В день торжества утро не обещало хорошей погоды; небо было пасмурно; но при выходе царственной четы из собора порывом ветра сорвало с неба последние тучи, покрывавшие солнце, и торжественное шествие предстало во всем блеске. Среди зрителей раздались восклицания: „как он хорош, какой ангел!“ Красота и благодушие Александра выступали еще ярче в присутствии Цесаревича Константина Павловича, который напоминал отчасти Императора Павла. В лице Государя было более задумчивости, робости, чем смелости: он как бы чувствовал всю важность, всю тягость царской власти, которую принял. Не с самонадеянностью и гордым величием шел он; не страх внушали его взгляды кроткие, приветливые, но беспредельную любовь, сочувствие и готовность на самопожертвование. Каждый мысленно ободрял его: „смелее! смелее! верь, что господство дикой власти менее надежно, чем господство разума, что проявление благотворного добра в нравственной жизни народа так же необходимо, как проявление солнечной теплоты в царстве растительном. Смелее! Смелее! Бог милостив, мы за тобой“ (Ковалевский: „Граф Блудов и его время“ — Спб. 1866, стр. 24).
Один из очевидцев народных восторгов 1801 года сохранил в своих воспоминаниях, не лишенную исторического интереса и значения, заметку, свидетельствующую о настроении, проявлявшемся среди нашего образованного общества при коронации преемника Павла. „В этот день, — пишет А. П. Бутенев, — у нас к обеду собралось гостей более обыкновенного. За столом не прекращались разговоры о великолепии торжества и о всеобщем восторге к Государю. Один молодой преображенский офицер заметил, что для полноты дела недоставало одного: молодому Императору, на пути в собор для восприятия царского венца, следовало бы обратиться к собравшимся зрителям и спросить их, желает ли русский народ иметь его своим Государем. Это было бы тем легче сделать, — прибавил офицер, — что в ответ не могло быть сомнения. Сидевшие за обедом, по-видимому, не придали никакого значения этому отзыву и только посмеялись над молодым человеком за его увлечение; но я крепко призадумался, может быть потому, что слова офицера как-то согласовались с моей собственной юношеской способностью увлекаться. Несколько лет позже, я особенно вспоминал про эти слова, соображая о том, как уже в начале этого столетия, тотчас вслед за управлением самым строгим и насильственным, в умах нашей военной молодежи могли возникать подобные свободолюбивые помышления“.
Другой очевидец московских торжеств оставил нам об Александре следующий восторженный отголосок общественного настроения того времени: „Это человек необыкновенный: в нем юность, красота, величество в одной точке, в одном градусе высшего совершенства; они никак не разделены: между ними нет и тени отличий того или другого в первенстве. Наш Государь, повторяю я, человек единственный; другого ему подобного человека едва ли еще возможно найти в свете“.
Но никто так прекрасно и верно не выразил того, что тогда видели и чувствовали русские, как Жуковский в известном стихотворении Императору Александру:
…«Когда ж священный храм при громах растворился —
О! сколь пленителен ты нам тогда явился,
С младым, всех благостей исполненным лицом,
Над прародительским сияющий венцом,
Нам обреченный вождь ко счастию и славе!»
Награды, пожалованные в день коронации, не отличались особенной щедростью и вообще не выходили из разряда обыкновенных; крестьян не было вовсе роздано, к великому огорчению многих, алчущих сего отличия. Вот что отвечал Александр одному из сановников, просившему пожалование имением: „Большая часть крестьян в России рабы: считаю лишним распространяться об уничижении человечества и о несчастии подобного состояния. Я дал обет не увеличивать числа их и поэтому взял за правило не раздавать крестьян в собственность“.
Манифест о короновании даровал народу ряд милостей. Но манифест 15-го сентября всего более замечателен по вступительным словам, составляющим особенность его, сравнительно с другими документами подобного рода; в этом вступлении перечисляется все, что сделано было правительством с 12-го марта. „Восприяв вместе с престолом нашим прародительским обязанности великого нашего служения, — вещает манифест, — и сознав в душе своей, что с сего торжественного мгновения счастье вверенного нам народа должно быть единым предметом всех мыслей наших и желаний, мы к нему единому обратили все движения нашей воли, и в основание его, в самых первых днях царствования нашего положили утвердить все состояния в правах их и в непреложности их преимуществ… отвергнув ужасы тайной экспедиции, мы исторгнули из заклепов ее все ее жертвы; уничтожив бесконечные следствия и суды над чиновниками и всякого звания людьми, вовлеченными в преступление заблуждением, случаем или порочными примерами, облегчали мы судьбу их без ослабления силы закона, и в твердом уповании, что сей опыт благости послужит, к исправлению и обратит на путь истины с него совратившихся… Тако исполняя обязанности наши пред Богом, мы не мыслим, чтоб достигнули уже тем совершенно великого нашего предустановления… Всеми сими постановлениями мы желали только означить, сколь искренно жаждем мы народного счастья; сколь приятно нам удостоверить истинных сынов отечества в любви нашей к нему и во внимании к его пользам“.
В день коронации обнародован был еще другой, не менее замечательный указ об учреждении комиссии для пересмотра прежних уголовных дел. Членами комиссии утверждены сенаторы, избранные самим Сенатом, а именно: князь Куракин, Новосильцов, Козодавлев и Макаров. 23-го сентября этой комиссии дана инструкция, которая по высказанным в ней мыслям является замечательным памятником гуманных воззрений, одушевлявших Императора Александра в первые светлые годы его царствования. „Неоднократно до сведения моего доходило, — так сказано в первом пункте данного комиссии наставления, — что люди, вины которых важны были только по обстоятельствам политическим, и не предполагали, впрочем, ни умысла, ни разврата, ни бесчестных правил, ни нарушения общественного и государственного порядка, осуждены были как преступники и сосланы на вечное заточение. Часто одно безвинное и совершенно случайное прикосновение к делу, один слух, одно слово, без намерения произнесенное, заставляло правительство при разных его преобращениях исторгать из среды общества людей невинных, для того только, чтоб сокрыть свидетелей какого либо происшествия и предупредить самую тень его последствий. Таким образом, именем закона наказывалось не преступление, не порок, но единая возможность разглашения, и государственная тайна погребалась вместе не только со всеми лицами, кои в ней участвовали, но кои могли или предполагать в ней участвовать. Между тем обстоятельства, решившие правительство на сию строгую меру, прешли совершенно, но жертвы их остались в том же положении по забвению, по равнодушию, по недостатку искателей, а может быть и по самой неизвестности, куда они сосланы, и где теперь находятся, Сей род людей должен составить первый класс в разысканиях комиссии, и открытия их она будет в необходимости собирать сведения с самых мест заточения“.
27-го сентября Император Александр завершил свои благодеяния уничтожением пытки. Сенату повелевалось наистрожайшим образом подтвердить всем управлениям и судам в Империи, чтобы никто не дерзал ни делать, ни допускать, ни исполнять никаких истязаний и пристрастных допросов, под страхом неминуемого и строгого наказания, и чтобы наконец „самое название пытки, стыд и укоризну человечеству наносящее, изглажено было навсегда из памяти народной“.
За два месяца до кончины Императора Павла издан был, 18-го января 1801 г., манифест, возвещавший о присоединении Грузинского царства к России. Александр не решился немедленно принять меры для осуществления воли своего предшественника; он поручил Совету рассмотреть дело, предупредив его о крайнем отвращении принять это царство в подданство России, почитая несправедливым присвоение чужой земли. После долгих колебаний, вопрос получил окончательное решение в Москве и 12-го сентября, еще до совершения коронации, обнародован манифест об учреждении внутреннего управления в Грузии. Государь, принимая на себя бремя управления царством грузинским, объявлял, что оставляет подати с земли в пользу края и сохраняет народу его права, преимущества и веру, царевичам их уделы, кроме отсутствующих. Главноуправляющим Грузии назначен генерал-лейтенант Б. Ф. Кнорринг, и в Тифлисе учреждено верховное грузинское правительство.
В память коронования была выбита медаль, рисунок которой не лишен значения, как всенародное выражение основной мысли, руководившей в то время всеми начинаниями Александра. На этой медали находилось с одной стороны его изображение, а с другой обрезок колонны, с надписью закон, увенчанная Императорской короной, а вокруг красовалась многознаменательная надпись: „залог блаженства всех и каждого“.
Пребывание Императора Александра в Москве сопровождалось еще одним важным событием. Граф Панин, встреченный столь радушно Государем, после 12-го марта, перестал управлять иностранными делами. Признаки непрочности его служебного положения обнаружились уже летом 1801 года. Вмешательство вице-канцлера князя Куракина в дела, причиняло Панину частые и чувствительные огорчения; вообще в недоброжелательстве к нему со всех сторон не было недостатка; у него, как у человека холодного, высокомерного и даже надменного было очень мало друзей. Для довершения всех невзгод, политические взгляды графа Никиты Петровича расходились вполне с намерениями и симпатиями Императора Александра, и между ними водворился полнейший разлад, который усугублялся еще тяжелыми воспоминаниями недавнего прошлого. Александр не мог простить Панину, что за несколько месяцев до кончины Павла, он первый завел с ним речь о необходимости установлений регентства. В негласном комитете Александр выражал желание освободиться от Панина, который затруднял его занятия своим упрямством и был ему неприятен. Хотя при коронации граф Панин награжден был алмазными знаками ордена св. Александра Невского, но тем не менее ему вскоре не оставалось ничего другого сделать, как добровольно удалиться от занимаемой должности. Просьба, поданная графом Паниным 30-го сентября, была немедленно удовлетворена, и в тот же день ему разрешен трехлетний отпуск для поправления расстроенного здоровья. Но графа Никиту Петровича ожидали в будущем еще сильнейшие невзгоды; участь его, под влиянием вдовствующей императрицы Марии Феодоровны, была бесповоротно решена в уме Александра в том смысле, чтобы никогда более не допускать Панина к участию в делах. Поэтому по возвращении графа Панина из-за границы в 1804 году, в свои смоленские поместья и затем в Москву, ему сообщено было негласное распоряжение относительно воспрещения пребывания в Петербурге. Это прискорбное распоряжение побудило графа вновь подать просьбу, но уже об окончательной отставке. 19-го января 1805 года последовал указ, по которому граф Панин был уволен от всех дел.
После удаления графа Панина управление иностранными делами поручено было графу Кочубею. Перемена в личном составе сопровождалась еще другим последствием; с этого времени Император Александр стал заниматься внешней политикой с особенным участием. Еще до нового назначения, граф Кочубей высказывал в негласном комитете свой взгляд на внешнюю политику России, который главным образом состоял в том, чтобы не связывать себя союзами с иностранными державами и не заключать других договоров, кроме торговых. Он отвергал пользу вмешательства в земельное переустройство Германии и только советовал соблюдать равновесие между Австрией и Пруссией, не дозволяя одной из этих держав усиливаться за счет другой. Сделавшись руководителем русской дипломатии, граф Кочубей остался верен прежним убеждениям: держаться в стороне от европейских дел, вмешиваться в них как можно менее, быть в хороших отношениях со всеми, чтобы иметь возможность все время и все внимание посвятить улучшению внутреннего положения Империи. „Россия“, говорил Кочубей, „достаточно велика и могущественна пространством, населением и положением, она безопасна со всех сторон, лишь бы сама оставляла других в покое. Она слишком часто и без малейшего повода вмешивалась в дела, прямо до нее не касавшиеся. Никакое событие не могло произойти в Европе без того, чтобы она не предъявила притязания на участие в нем. Она вела войны бесполезные и дорого ей стоившие. Благодаря счастливому своему положению, Император может пребывать в дружбе с целым миром и заняться исключительно внутренними преобразованиями, не опасаясь, чтобы кто либо дерзнул потревожить его среди этих благородных и спасительных трудов. Внутри самой себя предстоит России совершить громадные завоевания, установив порядок, бережливость, справедливость во всех концах обширной Империи, содействуя процветанию земледелия, торговли и промышленности. Какое дело многочисленному населению России до дел Европы и до войн, из него проистекающих? Она не извлекала из них ни малейшей пользы“.
Несмотря на видимое одобрение Императором взглядов, высказанных графом Кочубеем, дальнейшие события не оправдали этих мирных начинаний. Уклонения от этой программы не заставили себя ждать и первый шаг к тому был сделан уже в начале 1802 г., который в политическом отношении занимает выдающееся положение в жизни Императора Александра. Произошло событие, определившее навсегда политическое направление Александровского царствования, а именно: в Мемеле состоялось свидание между прусской королевской четой и Государем. Здесь положено было прочное основание личной дружбе Александра к Фридриху-Вильгельму III, дружбе, которой король впоследствии обязан был сохранением своей монархии. Впрочем, Александр был уже несколько подготовлен к восприятию мемельских впечатлений тем сочувствием, которое он издавна питал к Пруссии, благодаря его военному воспитанию и унаследованным отцовским преданиям. Он с радостью помышлял, что увидит, наконец, войска, о коих был лично самого высокого мнения; свидание же представляло удобный случай увеличить свои воинские познания об учении, выправке, параде, которым он придавал большое значение и в которых был весьма сведущ, по прежней гатчинской практике. Граф Кочубей не сочувствовал поездке в Мемель; она не согласовалась с его политической программой, заключавшейся, как выше упомянуто, в том, чтобы держаться в стороне от европейских дел, вмешиваясь в них как можно менее. Затем Кочубей опасался, что король воспользуется этим случаем, чтобы обеспечить за собой поддержку России в деле распределения медиатизированных немецких земель в пользу Пруссии, которой в то время сильно благоприятствовал первый консул. Прения, возбужденные, по этому случаю, в тайном комитете, не поколебали решения Императора. Поездка не была отменена, но Александр заявил только в собрании, что путешествие его не имеет никакой дипломатической цели, и обещал, что он в Мемеле не коснется политических дел.
Отъезд из Петербурга последовал 20-го мая (1-го июня). Государя сопровождали: граф Кочубей, Новосильцев, обер-гофмаршал граф Н. А. Толстой (неразлучный спутник Александра в первые 12 лет его царствования), генерал-адъютанты: князь П. П. Долгоруков, граф Ливен, князь Волконский и лейб-медик Виллие. Все это путешествие Императора Александра, по всей справедливости, можно сравнить с триумфальным шествием. 24-го мая путешественники, через Нарву и Дерпт, прибыли в Ригу. Несмотря на отвращение Государя от шумных изъявлений усердия, народ испросил соизволение отпрячь лошадей у заставы и везти на себе царский экипаж. Весь город был преисполнен радостным восторгом, который разделяли иностранцы, туда прибывшие. Один из любекских шкиперов, пробираясь с трудом сквозь толпу к коляске монарха, кричал: „Да позвольте же мне, я должен посмотреть на Государя мира (Friedens Kaiser)“. Наконец, удалось ему приблизиться к царскому экипажу, но в тесноте он попал под колесо, которое переехало ему через ногу. Не обращая на то внимания, шкипер сказал окружавшим его: „Какая важность в том, что мне помяло пальцы? Мои глаза видели Государя мира. Я счастлив“ (Storch: Russland unter Alexander dem Ersten, ч. ІУ стр. 337).
После Риги Император Александр посетил Митаву. Конечная цель путешествия оставалась, однако, до сих пор для всех тайной. 28-го мая Государь рескриптом из Полангена, на имя генерал-прокурора Беклешова, известил его, что так как Фридрих-Вильгельм прибыл в Мемель по случаю смотра своих войск, то в этом городе произойдет свидание с прусским королем. 29-го мая Александр прибыл в Мемель и торжественно встречен королем и населением. В продолжение семи дней смотры, приемы и обеды сменялись балами и прогулками. Графиня Фосс посвятила в своем дневнике мемельскому свиданию следующие строки (Grafin Voss: 69 Jahre am preussischen Hof): „Император чрезвычайно красивый человек и поражает выражением своего лица; но фигура его не хороша или, вернее, он плохо держится. Он обладает, по-видимому, мягким и человеколюбивым сердцем; во всяком случае он в высшей степени учтив и приветлив“. По мере ближайшего знакомства, графиня убедилась, что в Государе есть что-то обаятельное, и сочувствие ее к высокому гостю возрастало с каждым днем все более. В заключение она пишет: „Император самый любезный человек, какого можно вообразить себе, и по своим взглядам и убеждениям это вполне честный человек. Бедный, он совсем увлечен и очарован королевой. Я очень огорчена, что эти прекрасные дни приходят к концу. Расставаясь — мы все плакали“. Граф Кочубей в письме к графу С. Р. Воронцову заметил, что не было знаков внимания, предупредительности, к коим не прибегали бы в Мемеле, чтобы угодить Государю, «и не напрасно». Для окончательной оценки политического значения мемельского свидания, приведем еще отзыв об этом событии секретаря прусского короля, Ломбарда: „Если возможно предвидеть события и составлять предположения в политике, то смею думать, что результаты, им обещаемые, будут крайне счастливые. Оба Государя возымели друг к другу живейшее уважение и дружбу. Удалению и интриге, быть может, и удастся охладить со временем эти взаимные чувства, но я сомневаюсь, чтобы они могли расторгнуть принятое, кажется, безмолвное обязательство (l’engagement tacite): оставаться на веки соединенными интересами и дружбой. Вы поймете, что волшебница (l’enchanteresse) немало способствовала скреплению уз, связывающих ныне обоих государей. Это фея, подчиняющая все силе своего очарования“. (Ломбард — маркизу Луккезини 30-го июня (12-го июля) 1802 года: Bailleu: «Preussen und Frankreich», 1795—1807, В. 2, р. 103).
Итак, мемельское свидание сопровождалось для России более существенными политическими последствиями, чем это могло казаться, с первого взгляда, многим современникам. Более проницательный князь Чарторижский вполне предугадал пагубное значение этого свидания для будущей политики Александра. В 1806 г., в письме к Государю, он высказал по этому поводу свою точку зрения с полной откровенностью и замечательной ясностью: „Я смотрю на это свидание, — писал князь Адам, — как на одно из самых несчастных происшествий для России, как по своим непосредственным последствиям, так и по тем, которые оно имело и будет еще иметь. Интимная дружба, которая связала Е. И. В. с королем, после нескольких дней знакомства, привела к тому, что вы перестали рассматривать Пруссию, как политическое государство, но видели в ней дорогую вам особу, по отношению к которой признавали необходимым руководствоваться особыми обязательствами“. 4-го июня Император из Мемеля предпринял обратный путь в Петербург через Шавли, Ковно, Вильно, Гродно, Минск, Могилев, Витебск, Полоцк и Псков.
Упомянем здесь об одном случае, связанном с воспоминанием об этом путешествии и свидетельствующем о сострадательном сердце Александра. На пути в Вильну, близ Ковно, Государь, заметив народ, столпившийся на берегу Немана, приказал остановит коляску, подошел к крестьянам и узнал, что один из них, таща вместе с прочими барку, был сильно зашиблен лопнувшим канатом. Император помог поднять раненого, послал за лекарем, поддерживал больного, пока ему пустили кровь, и удалился не прежде, как уложив страдальца на повозку и отправив его в ближайшую деревню.
1802-й год в истории царствования Александра имеет не менее важное значение и по отношению к внутренним делам; он ознаменовался весьма важным преобразованием, совершенно изменившим существовавший дотоле административный строй Империи. Когда в негласном комитете обсуждался вопрос о правах Сената, явилась мысль вверить отдельные части управления лицам ответственным или министрам. После продолжительного обсуждения и горячих споров коллегиальное управление Петра Великого заменено 8-го сентября 1802 года учреждением министерств. В манифесте, изданном по этому случаю, сказано: „Мы заблагорассудили разделить государственные дела на разные части, сообразно естественной их связи между собой, и для благоуспешнейшего течения поручить оные ведению избранных нами министров, постановив им главные правила, коими они имеют руководствоваться в исполнении всего того, чего требовать будет от них должность и чего мы ожидаем от их верности, деятельности и усердия ко благу общему“.
Манифест 8-го сентября состоял всего из 19-ти статей и определял в одних лишь общих чертах отношения министерств к верховной власти, к совету, сенату и между собой. Все прочее предоставлялось будущим инструкциям и дальнейшим, по опыту, соображениям. Всех министерств было учреждено восемь, а именно: 1) военных и сухопутных сил, 2) морских сил, 3) иностранных дел, 4) юстиция, 5) внутренних дел, 6) финансов, 7) коммерции и 8) народного просвещения. Министрам внутренних и иностранных дел, юстиции, финансов и народного просвещения, по обширности вверенных им частей, положено было придать помощников в звании товарищей министров. Военная коллегия, адмиралтейств-коллегия и иностранная коллегия были оставлены на прежнем их основании и подчинены министрам: военных — сухопутных сил, военных — морских сил и иностранных дел. Все министры были члены совета и присутствовали в Сенате. Прочие существовавшие доселе коллегии поступили в состав министерств и преобразовались в департаменты. Министры подчинены были верховному надзору Сената; они обязывались доставлять ежегодно отчеты, каждый по деятельности своего министерства, Сенату, как важнейшему верховному месту. Сенат же должен был делать свои заключения и представлять докладом Государю. Введено было постановление, в силу которого подпись Государя на указах и повелениях имела быть контрассигнована подлежащим министром. Учрежден был комитет министров для совместного обсуждения общих государственных дел. С 16-го сентября 1802 года до сентября 1805 года, Император Александр, за немногими исключениями, лично председательствовал в комитете. С 1807 года посещение Государем комитета совсем прекратилось. Сверх того сохранена существовавшая в то время в виде самостоятельной части должность государственного казначея. Возобновленный в начале царствования непременный совет сохранен в прежнем .составе и продолжал существовать до 1801 года, утратив окончательно всякое значение; он сделался почти исключительно высшей инстанцией для тяжебных дел. 8-го сентября были назначены министрами: 1) военных сухопутных сил — генерал от инфантерии и вице-президент военной коллегии Вязмитинов; 2) военных-морских сил — адмирал и вице-президент адмиралтейств-коллегии Мордвинов; 3) иностранных дел (с титулом государственного канцлера) — граф А. Р. Воронцов, товарищем его — тайный советник князь Адам Чарторижский; 4) юстиции — генерал-прокурор Державин; 5) внутренних дел — граф Кочубей; товарищем его — тайный советник граф П. А. Строгонов; 6) финансов — граф Васильев; товарищем его — гофмейстер Гурьев; 7) коммерции — граф Н. П. Румянцев; 8) народного просвещения — граф Завадовский; товарищем его — тайный советник М. Н. Муравьев. Государственным казначеем назначен тайный советник Голубцов. Князь Куракин пожалован канцлером российских орденов.
В указе было также упомянуто, что Государь предоставляет себе впредь назначить министру юстиции товарища. Это место занял действительный камергер Новосильцов. Бывший генерал-прокурор Беклешов не пожелал быть министром юстиции, так как круг деятельности его значительно сокращался в новом звании. Он остался лишь членом непременного совета. Манифест о министерствах сочинен без всякого участия Трощинского; появление этого учреждения было для него совершенной неожиданностью. Вероятно, в знак утешения, Трощинский был 15-го сентября наименован министром уделов, с оставлением главным директором почт; кроме того он продолжал заведовать канцелярией непременного совета. Трощинский написал впоследствии пространную записку: «О неудобствах, происходящих от государственного управления по форме единоличной, введенной закрытием коллегий и отменой коллежского обряда и подтвержденной общим учреждением министерств 1810 и 1811 годов». В этой записке высказано мнение, вполне согласное с взглядами государственных деятелей Екатерининского времени. Одновременно со всеми этими служебными перемещениями последовало повеление: статс-секретарю Сперанскому быть при министерстве внутренних дел. По справедливому замечанию биографа Сперанского, Трощинский в один и тот же день лишился и своего прежнего влияния, и правой своей руки. 26-го октября (1802 года) Император Александр писал Лагарпу: „Министерство образовано и идет довольно хорошо уже более месяца. Дела от этого приобрели более ясности и методы, и я знаю тотчас, с кого взыскать, если что-нибудь идет не так, как следует“. Лагарп выразил сожаление по поводу назначения министром графа Завадовского. Александр спешил его успокоить, утверждая, что значение его ничтожно. „Всем управляет совет, состоящий из Муравьева, Клингера, Чарторижского, Новосильцова и др.; нет бумаги, которая бы не была обработана ими, нет человека, назначенного не ими. Частые сношения мои, в особенности с двумя последними, мешают министру ставить какие либо преграды добру, которое мы стараемся делать… он посажен в министерство только для того, чтобы не кричал, что отстранен“. Вероятно, назначение графа А. Р. Воронцова и Державина было вызвано подобными же соображениями. Об отношениях Александра к этим двум государственным деятелям уже упомянуто нами выше. Все это не предрекало особенной долговечности составу министерства 8-го сентября. Недовольных реформой оказалось немалое число. Старики, привязанные к прежним формам, громко восстали против нового установления, сожалели об исчезновении коллегиального порядка, установленного Петром Великим, и сокрушались об утрате Сенатом некоторых прав.
К числу противников учреждения министерств принадлежал также Карамзин. Позднее он высказал свои сомнения и опасения в «Записке о древней и новой России», в которой, ссылаясь на правило мудрых, он высказывает мысль, что „всякая новость в государственном порядке есть зло, к коему надобно прибегать только в необходимости: ибо одно время дает надлежащую твердость уставам, ибо мы более уважаем то, что давно уважаем, и все делаем лучше от привычки“. Из современников реформы Вигель также отдает безусловное предпочтение коллегиальному порядку, приписывая ему преувеличенное благодетельное значение, не оправдываемое историей. По его мнению, „там, где верховная неограниченная власть находится в одних руках, и глас народа, чрез представителей его, не может до нее доходить, власть главных правительственных лиц должна быть умеряема совещательными сословиями, составленными из мужей более или менее опытных. Если суждения их, споры, даже несогласия несколько замедляют ход дел, за то перед Государем они одни только обнажают истину, выказывают ему способных людей для каждого места и таким образом облегчают ему выборы“. Затем он ставит вопрос: перед кем будут министры отвечать? И приходить к решению: „разве только перед своею совестью, когда невзначай есть она в котором-нибудь из них“. Окончательно Вигель останавливается на следующем заключении: „Может же когда-нибудь случиться, что рассеянный Государь вверится небрежным министрам, которые вверятся ленивым директорам, которые вверятся неблагоразумным и неопытным начальникам отделений, а они вверятся умным и деятельным, но не весьма благонамеренным и добросовестным столоначальникам; тогда сии последние без общей цели и связи будут одни управлять делами государства. Вот будущность, которая с 8-го сентября 1802 года открывалась для России“. Конечно, нельзя отрицать, что первое образование министерств, даже если смотреть на него без предубеждения в пользу совещательного порядка, было произведением незрелым, не соглашенным ни с образованием учрежденного ранее непременного совета, ни с правами и властью Сената и коллегий, еще оставшихся, на первое время, в прежнем своем составе и действии. По мнению барона М. А. Корфа, „набросанное на бумагу в нескольких поверхностных очерках, без всяких подробностей исполнения, и между тем тотчас же приведенное в действие, это образование во всем носило на себе отпечаток особенной спешности и малой опытности составителей“. („Жизнь графа Сперанского“, т. 1-й, стр. 94).
Одновременно с учреждением министерств последовал указ о расширении прав Сената. В числе прав и обязанностей Сената заслуживает внимания статья, по которой этому верховному месту в Империи дозволялось представлять Государю о таких указах, которые сопряжены с большими неудобствами при исполнении, либо несогласны с другими законами или неясны; но когда по представлению Сената не будет сделано изменения в указе, то он остается в своей силе. Введение в указ этой статьи, утвержденной не без некоторого колебания, имело в виду ограничить произвол министров, имевших возможность испрашивать Высочайшие повеления помимо Сената, нисколько не сообразуясь с существовавшими законами. Однако, при всей скромности содержания этой статьи, она, на первых же порах, оказалась мертвой буквой. В начале 1803 года, Сенат, по инициативе графа Северина Потоцкого, убежденного в либеральных взглядах Императора, вздумал воспользоваться предоставленным ему законом правом всеподданнейших представлений. Дело касалось обязательного 12-летнего срока службы дворян унтер-офицерского чина, объявленного указом 5-го декабря 1802 года и в котором граф Потоцкий усмотрел нарушение прав дворянства, установленных жалованной грамотой 1785 года. Государь на Фоминой неделе дозволил, чтобы, на оснований данного Сенату нового права, от него явилась депутация; ее составляли граф А. С. Строгонов и Трощинский, присутствовал также министр юстиции Державин. „При вступлении в кабинет Его Величества, часу в 7-м вечера“, пишет Державин, „хотя еще светло было, но неизвестно для чего гардины у окон были завешены и горели свечи. Великая везде была тишина, и Государь один дожидался. Принял весьма важно сам, при письменном столе и депутации приказал садиться, не говоря никому ни одного слова. Потом приказал Трощинскому читать бумаги… По выслушании встал, весьма сухо сказал, что он даст указ, и откланялся“. Указ последовал 21-го марта 1803 г. В нем пояснено, что дарованное Сенату право входить с представлениями против того или другого указа не касается вновь издаваемых или подтверждаемых верховной властью законов, и потому Сенат не имел основания к своему представлению. Вместе с тем ясно высказана мысль, что он вмешался не в свое дело, коснувшись „частного распоряжения, единственно до армии принадлежащего“.
В крестьянском деле Император Александр не ограничился запрещением делать объявления о продаже крестьян без земли и прекращением раздачи населенных земель в собственность частным лицам; последовала попытка сделать нечто более в пользу этого сословия. 20-го февраля 1803 года объявлен указ о свободных хлебопашцах, которым разрешалось всем помещикам, кто пожелает увольнять своих крестьян целыми селениями или отдельно с землей по заключении условий, на обоюдном согласии основанных. Министерству внутренних дел предоставлялось рассмотрение и утверждение этих условий. Мера эта была обнародована вследствие изъявленного графом Сергеем Петровичем Румянцевым желания отпустить на волю некоторых крестьян с участками земли. Эта благая мера, вполне согласовавшаяся с задушевными мыслями и желаниями Императора, нашла себе, как и следовало ожидать, ожесточенных критиков среди русского общества. Так, напр., Державин пишет, что предположение о свободных хлебопашцах выдумано графом Румянцевым, „смею сказать — из подлой трусости, чтобы подольститься к Государю, воспитанному в либеральном духе Лагарпом“.
В действительной жизни русского народа указ о свободных хлебопашцах не сопровождался теми благодетельными последствиями, которые были возможны; он был обставлен такими стеснительными формальностями и исполнение его отличалось такой боязливостью, что скромный успех, в освободительном смысле, был возможен отчасти только в первое время, при свежем впечатлении и под влиянием первого преобразовательного пыла.
Из образованных в 1802 году министерств, наибольшую деятельность выказали тогда два министерства: внутренних дел и народного просвещения. Граф Кочубей имел по организации своего министерства такого высокодаровитого деятеля, как Сперанский; поэтому вверенная ему часть получила первая несколько стройную организацию и далеко опередила другие. Все проекты новых постановлений по министерству писал Сперанский и писал так, как никто до него; старинный наш приказный язык, благодаря искусному перу его, видимо стал облекаться в новые формы. Отчеты министра Государю стали впервые печататься в общее сведение и, как пишет биограф Сперанского, и теперь, спустя более полустолетия, могут, по методе их составления, назваться образцовыми. Министерство внутренних дел начало еще другое, небывалое до тех пор у нас дело, издавая свой официальный журнал под названием „С.-Петербургского“. Александр впервые непосредственно сошелся со Сперанским в 1806 году, когда граф Кочубей, во время частых своих болезней, начал посылать его с бумагами вместо себя. Эта случайность послужила к сближению Государя со своим статс-секретарем. „Превосходный докладчик, — замечает барон Корф, — ловкий и сметливый исполнитель принимаемых повелений, умевший на лету ловить и угадывать каждое слово, Сперанский с первых пор очаровал Государя, который тогда же стал давать ему разные личные поручения“. По министерству народного просвещения, в сравнительно короткое время, сделано было чрезвычайно много. „Предварительные правила народного просвещения“ изложили план, выработанный министерством для учреждения и управления высшими и низшими заведениями; эти правила удостоились Высочайшего утверждения 24-го января 1803 года. Организованы шесть учебных округов. В городах учреждены гимназии и уездные училища. Основаны университеты в Казани и Харькове; последний создан на средства, собранные заботами В. Н. Каразина. Кроме того, преобразованы университеты в Дерпте и Вильне. Попечителем виленского округа назначен в 1803 году князь Чарторижский, оставшийся в этой должности по 1823 год. В состав этого округа вошли восемь губерний (Виленская, Гродненская, Витебская, Могилевская, Минская, Волынская, Подольская и Киевская), составлявшие области, присоединенные от Польши в царствование Екатерины II. В Петербурге для приготовления молодых людей в учители гимназий учрежден в 1804 году педагогический институт; основание же предположенного в столице университета состоялось позже. Покровительство и поощрение оказано было и литературе. „Редко какой-нибудь правитель оказывал такое поощрение литературе, как Император Александр“, — пишет Шторх. „Замечательные литературные заслуги лиц, находящихся на службе, вознаграждаются чинами, орденами, пенсиями; писатели, не состоящие на государственной службе, за литературные свои труды, доходящие до сведения Императора, нередко получают подарки значительной ценности. При настоящем положении книжной торговли русские писатели не всегда могут рассчитывать на приличный гонорар за большие научные сочинения… В таких случаях Император, смотря по обстоятельствам, жалует писателям иногда крупные суммы на напечатание их трудов. Многие писатели посылают свои рукописи Императору, и если только они имеют какую-нибудь полезную тенденцию, он велит печатать их на счет кабинета, и затем дарит обыкновенно все издание авторам“.
Ввиду желания, изъявленного Карамзиным посвятить труды свои сочинению полной истории Российского государства, Император, указом 31-го октября 1803 г., пожаловал ему титул историографа и 2000 рублей ежегодной пенсии. Основанием этого щедрого покровительства словесности, как уже выше упомянуто, было желание Государя действовать литературой на развитие общественных понятий. Вообще первое пятилетие правления Александра отличалось трудами и заботами на пользу просвещения и сопровождалось сильным умственным движением, принесшим России неоцененные плоды.
Не забыта была также цензура. Когда учреждены были министерства, цензурная часть отнесена к министерству народного просвещения. Последствием этого было снабжение ее особым уставом (9-го июля 1804 года), но „не для стеснения“ — как именно упоминается в докладе министра — „свободно мыслить и писать, а единственно для принятия пристойных мер против злоупотребления оной“. Весь устав состоял из 47 параграфов.
1803 год ознаменовался для столицы необыкновенным торжеством: 14-го мая Петербург праздновал первое столетие своего существования. В этот день депутация от города поднесла Императору Александру золотую медаль — с изображением на одной стороне профиля Петра Великого в венке, с надписью вокруг: „от благодарного потомства“, а на другой — Геркулеса, покоящегося на основании Петербурга. Указом 16-го мая Александр повелел Правительствующему Сенату внести медаль с подобающей честью и приличными обрядами в Петропавловский собор и от лица России, благословляющей великие его начинания, положить на гроб отца отечества, „в незабвенное свидетельство пред грядущими веками, колико память его России священна“.
Празднование столетия Петербурга совпало с другим важным событием. Государь послал графу Аракчееву в Грузино, 26-го апреля, следующую записку: „Алексей Андреевич! имея нужду видеться с вами, прошу вас приехать в Петербург“. Результатом последовавшего затем свидания был приказ, по которому 14-го мая 1803 года граф Аракчеев принят в третий раз на службу с назначением по-прежнему инспектором всей артиллерии и командиром л.-гв. артиллерийского батальона. Генерал Эйлер вспоминает по этому случаю в своих записках, что артиллеристы интриговали, стараясь удержать Государя от принятия на службу графа Аракчеева, но все усилия и хлопоты остались тщетными. „Служба, — прибавляет он, — сделалась во всех отношениях строгая“.
Как уже выше упомянуто, соглашение Франции с Англией не оказалось долговечным. В 1803 году взаимные неудовольствия привели к новому разрыву, и на этот раз борьба продолжалась без перерыва до 1814 года. Одновременно с этим новым усложнением в международных отношениях, произошел также перелом в личных отношениях Александра к первому консулу, вызванный главным образом принятием Бонапартом в 1802 году пожизненного консульства. После этого решительного шага Бонапарта на пути упрочения присвоенной себе власти существовавшие дотоле симпатии Государя к главе французского правительства подверглись сразу резкому изменению. „Завеса упала, — писал Александр Лагарпу, — он сам лишил себя лучшей славы, какой может достигнуть смертный и которую ему оставалось стяжать, — славы доказать, что он без всяких личных видов работал единственно для блага и славы своего отечества и, верный конституции, которой он сам присягал, сложить через 10 лет власть, которая была в его руках. Вместо того он предпочел подражать дворам, нарушив вместе с тем конституцию своей страны. Ныне это знаменитейший из тиранов, каких мы находим в истории (Maintenant c’est un des tyrans les plus fameux que l’histoire ait produit)“. Эти неприязненные чувства Александра продолжали возрастать, благодаря различным мероприятиям первого консула, и окончательно превратили Бонапарта в глазах Императора в преступного честолюбца и завоевателя. К довершению всех бед, личные свойства русского представителя в Париже не могли содействовать к установлению дружеских отношений к Франции. Выбор графа Моркова для занятия этой трудной должности оказался вполне неудачным. Его приняли сначала с большой предупредительностью, но вскоре граф Аркадий Иванович своим бестактным поведением возбудил против себя сильнейшее неудовольствие и даже ненависть первого консула; он стал ему лично неприятен. Морков, в свою очередь, ненавидел Бонапарта и дозволял себе сарказмы и презрительное обращение к главе французского правительства. С каждым днем взаимный разлад принимал все большие размеры. Наконец первый консул нашел себя вынужденным даже письменно жаловаться Императору Александру на графа Моркова за вмешательство его в интриги страны. Дела в Италии также давали немалый повод к взаимным пререканиям. Бонапарта в особенности раздражало участие, выказанное Россией, как он выражался, сардинскому царьку (roitelet de Sardaigne), которому настойчиво требовали возвратить Пьемонт. „Это дело решенное. Денег сколько хотите и сколько он хочет, — сказал первый консул, — и ничего более“. В другой беседе первый консул заметил Моркову, что это дело не должно было занимать Императора Александра более, нежели сколько занимают его дела в Персии. Наконец в 1803 году граф Морков был отозван, но предварительно награжден орденом св. Андрея, в котором он и откланивался первому консулу в Тюильри; не стесняясь, граф заявлял при этом присутствовавшим, что считает удаление из Парижа за величайшую милость своего Государя. По отъезде его, в декабре 1803 года, поверенным в делах России остался старший из чиновников посольства Убри. Когда же в 1804 году отряд французских войск увез из баденских владений герцога Энгиенского, и 9-го (21-го) марта последовала его казнь в Венсенском замке, то нельзя было более сомневаться в образовании новой коалиции против Франции; душой этой зарождавшейся коалиции явился Император Александр. Хотя Австрия в это время стала обнаруживать склонность к сближению с Россией, но вместе с тем она не желала немедленного разрыва с Францией; что же касается Пруссии, то она еще более уклонялась от всякого решительного шага. Александр, в отношении к Франции, принял более вызывающий образ действий; он наложил при дворе траур и выразил свое негодование по поводу этенгеймского события и его последствий в двух протестах. В ноте, поданной в Регенсбурге германскому сейму, Россия приглашала все немецкие державы протестовать по поводу неприкосновенности пределов Германии. В Париже русский поверенный в делах вручил Талейрану другую ноту, в коей Император Александр, выражая скорбь о судьбе, постигшей герцога Энгиенского, изъявлял надежду, что первый консул примет самые действительные меры для успокоения германских держав и прекратит положение дел, угрожающее их безопасности и независимости. Талейран, в свою очередь, отвечал резкой нотой, содержание которой наносило личное оскорбление Императору Александру, соединенное с клеветой на английское правительство.
Между тем Бонапарт принял 6-го (18-го) мая 1804 года титул императора Наполеона и тогда с его стороны началось еще более бесцеремонное обращение с картой Европы, к которому Александр не счел возможным оставаться равнодушным. В ответ на эти действия Наполеона, Император Александр начал держать в разное время австрийским дипломатам такие речи: „Этот человек делается безумным, в зависимости от малодушия французов. Я думаю, что он сойдет еще с ума. Я желал бы, чтобы вы были на стороже. Преступное честолюбие этого человека желает вам зла; он помышляет только о вашей гибели. Если европейские державы желают во чтобы то ни стало погубить себя, я буду вынужден запереть всем свои границы, чтобы не быть запутанным в их гибели. Впрочем, я могу оставаться спокойным зрителем всех их несчастий. Со мною ничего не случится; когда я захочу, я могу жить здесь, как в Китае“. Политика берлинского кабинета также возбуждала сильнейшее неудовольствие Александра: „Я не понимаю малодушной политики Пруссии, — сказал Государь австрийскому полковнику Стутергейму в 1804 г., — мы можем только насильственными мерами заставить ее принять решение“. Воинственному обороту, принятому русской политикой, немало способствовало еще и следующее обстоятельство. В начале 1804 года канцлер граф А. Р. Воронцов по болезни удалился от дел и уехал в свое Владимирское имение; когда вследствие этого поднят был вопрос о том, кто заменит больного канцлера в управлении иностранными делами, Государь более всех настаивал на том, чтобы эту обязанность принял на себя товарищ министра, князь Чарторижский. После некоторого колебания, Чарторижский принял предложенное ему назначение. Решение Государя возбудило в современном обществе и придворных сферах сильнейшее неудовольствие. Князь Чарторижский сознается в своих записках, что какое-нибудь почетное звание не столько бы возмутило русских людей, как привлечение его к ответственной государственной деятельности. „Поляк, — пишет он, — пользующийся полным доверием Императора и посвященный во все дела, было явлением, которое оскорбляло самые закоренелые их понятия и чувства“. Став во главе управления иностранными делами, князь Адам решился воспользоваться благоприятными обстоятельствами и при содействии коалиционной войны против Наполеона осуществить свою любимую мечту, с которой он никогда не расставался: восстановить Польшу в пределах 1772 г., при условии династической связи с Россией. План Чарторижского, по существу, состоял в следующем: 1) в европейской коалиции против Наполеона, и 2) в восстановлении польского королевства, но при личном династическом союзе с Россией, с возвращением ему польских областей, доставшихся Австрии и Пруссии при разделах Речи Посполитой. Князь Чарторижский указывал Александру, что единственная политика в грандиозном стиле, достойная такого монарха, заключается в том, чтобы пробудить в Европе чувство солидарности и уважения международного права и, встав во главе коалиции, поднять знамя во имя высших принципов. Чтобы низвергнуть колосса, недостаточно присутствия одной военной силы, необходимо противопоставить политике завоевания принципы справедливости и закона. С этим знаменем в руках князь Чарторижский желал провести Александра по Европе, как избавителя народов и как противника Наполеона, поправшего по своему произволу династические законы и независимость народов. Вместе с тем Чарторижский доказывал, что ключом положения, первым укреплением, которым необходимо заблаговременно овладеть в этой борьбе идеи и принципов: Польша. Следовательно, надо прежде всего предупредить в польском вопросе инициативу Наполеона и провозгласить восстановление польского королевства. Россия сделалась бы таким образом охранительницей международного права, порядка и свободы, и внесла бы в мировую политику историческую справедливость и евангельские начала. Но для осуществления подобного фантастического плана предстояло руководителю русской политики преодолеть, и вне нерешительного характера Александра, величайшие затруднения и препятствия. Они были двоякого рода: внутренние, исходившие от людей и партий в России, не сочувствовавших предположениям князя Чарторижского, и внешние, выставляемые преимущественно прусской дипломатией. Князь Чарторижский, убежденный в том, что политическая обстановка требовала быстрых и решительных действий, говорил Императору: один только Наполеон сознает великое значение времени и он именно покоряет мир тем, что сразу облекает в действия самые ответные замыслы своих врагов. Но Император Александр уклонялся от решительных мер в духе политической программы Чарторижского и время пропадало в бесплодных совещаниях и переговорах; довольствовались полумерами. Государь все еще не терял надежды убедить Фридриха-Вильгельма III в необходимости добровольно присоединиться к коалиции, между тем как князь Адам признавал войну с Пруссией залогом успеха воинственной политики, направленной против Наполеона.
Самым влиятельным противником Чарторижского и его политической системы был в то время князь Петр Петрович Долгоруков, молодой генерал-адъютант Императора Александра (князь П. П. Долгоруков родился 19-го декабря 1777 г., и был, следовательно, ровесником Императора Александра). Пользуясь дружбой, которой его удостаивал Государь, он старался, по мере сил, препятствовать планам польского магната. Однажды за царским столом он вступил в жаркий спор со своим антагонистом и сказал ему: „Вы рассуждаете, как польский князь, а я рассуждаю, как русский князь“. Чарторижский побледнел и умолк. По поводу отношений князя Долгорукова к Чарторижскому, в записках графа Ланжерона читаем следующее: „Il était l’objet de calomnies que rien ne pouvait excuser. Le Prince Dolgorouky disait publiquement qu’il aspirait au trône de Pologne et que pour y parvenir il trahirait la Russie et son souverain; cette assertion était absurde, Dolgorouky ne l’ignorait pas, mais s’il parvenait a le faire croire a quelques personnes, son but était rempli“ (Campagne en Moravie et en Hongrie 1805). Вдовствующая Императрица Мария Феодоровна относилась также с недоверчивостью к Чарторижскому, возбуждая против него, как он утверждает, гвардейских офицеров.
Швеция первая приступила к союзу с Россией против Наполеона, подписав 2-го (14-го) января 1805 года в Петербурге трактат. Затем 30-го марта (11-го апреля) заключен здесь же союзный договор между Россией и Англией, и, наконец, Австрия, долго уклонявшаяся от последнего решительного шага, также приступила к союзному договору 28-го июля (9-го августа). Война стала неизбежной. Распределение русских сил, осенью 1805 года, было следующее: Армия, сосредоточенная около Радзивилова, в составе 50000 человек, под начальством генерала Кутузова, должна была следовать через Галицию на соединение с австрийскими войсками в Баварии. Армия, собранная на западной границе у Гродно и Брест-Литовска, в числе 90000 человек, под главным начальством генерала Михельсона, предназначалась для действий против Пруссии. Она состояла из трех корпусов: один генерала Бенигсена, в составе 40000 человек, имел целью демонстрацию против Пруссии, и следующие два: графа Буксгевдена и Эссена, силой до 50000 человек (в том числе и гвардия), должны были действовать совокупно с австрийцами, если Пруссия дозволит им двинуться через Силезию в Моравию. В противном случае генерал Михельсон уполномочен был обратить их против Пруссии. Кроме того, 16000 человек под начальством графа П. А. Толстого, были отправлены морем из Кронштадта в Стральзунд, угрожая Пруссии с севера. На Днестре, на Молдавской границе, сосредоточивался резервный корпус генерала Тормасова, силой до 15000 человек. Войска на Ионических островах, силой до 20000 человек, предполагалось перевезти морем в Неаполь. Сверх того, 6-го октября генералу Римскому-Корсакову повелено было приступить еще к сформированию резервной армии, долженствовавшей расположиться вдоль нашей западной границы от Полангена до Проскурова.
9-го сентября, в осенний сумрачный день, Император Александр из Казанского собора отправился к армии, собранной на австрийской границе. В воспоминаниях Ф. П. Лубяновского сохранился любопытный рассказ о посещении Государем, за несколько дней до отъезда, известного в то время старца Севастьянова, жившего в Измайловском полку. Он умолял Императора не ездить и войны с проклятым французом теперь не начинать — добру тут не быть. „Не пришла еще пора твоя, — говорил старец, — побьет тебя и твое войско; придется бежать, куда ни попало; погоди да укрепляйся, час твой придет; тогда и Бог поможет тебе сломить супостата“. К несчастью, зловещему пророчеству суждено было вскоре осуществиться. Александра сопровождали при поездке в армию обер-гофмаршал граф Толстой, генерал-адъютанты: граф Ливен, князь П. П. Долгоруков и князь Волконский, управлявший министерством иностранных дел князь Чарторижский, тайные советники: Новосильцев и граф Строгонов, и лейб-хирург Виллие. Император следовал на Оршу, Минск и прибил в Брест-Литовск 16-го сентября. В первый раз со времени кончины Петра Великого, русский Государь являлся на театре военных действий и эта решимость показалась современникам событием чрезвычайным; последующие частые и продолжительные войны Александровского царствования приучили их к этому явлению. 17-го сентября Александр направился из Бреста в Пулавы, где он предполагал остановиться на некоторое время. Здесь должна была решиться судьба Европы.
Князь Чарторижский явился первым в Пулавы, чтобы предупредить свою мать о скором приезде Императора. Неожиданно ночью с 17-го на 18-е сентября, в два часа пополуночи, когда во дворце все уже спали, Александр прибыл пешком, забрызганный грязью, в сопровождении еврея, освещавшего дорогу фонарем. Запретив будить кого-либо в доме, Государь приказал провести себя в приготовленные для него апартаменты и там, не раздеваясь, бросился на кровать и проспал так до семи часов утра. Оказалось, что сопутствовавшие Императору, в качестве проводников, австрийские чиновники, преднамеренно устранявшие польских обывателей от высокого путешественника, не зная местности, сбились в темноте с дороги и затем скрылись; к довершению несчастья, кучер зацепил за пень и сломал экипаж. Государя выручил из беды еврей, везший бочку с водкой; у него оказались кремень и сальная свечка и он вызвался провести Государя по лесным тропинкам в Пулавский дворец, удаленный еще на полмили. Утром родители князя Чарторижского были приняты Императором Александром. „Мы застали его, — пишет княгиня, — в мундире прохаживающимся по комнате с сыном нашим Адамом. Мы выразили благодарность за честь, оказанную посещением нашего дома. На это он отвечал, что он нам более обязан, так как мы дали ему лучшего друга в жизни“.
Император изъявил желание познакомиться с возможно большим числом поляков, и в Пулавы стали стекаться из Варшавы и окрестностей, на смену одних другими, целые толпы гостей, стремившихся увидеть русского Императора. Согласно общему отзыву современников, молодой 28-летиий Император своей поразительной красотой и чрезвычайной любезностью производил на всех чарующее впечатление; видевшие его мужчины становились его горячими поклонниками; женщины же были в восхищении от венценосного рыцаря. Император отбросил ненавистный ему этикет и являлся только в качестве друга семьи. Князь Адам, казалось, был тогда самым приближенным лицом к Императору, который на каждом шагу отличал его от других и не скупился изъявлениями своей искренней дружбы и полного доверия, рассыпаясь вместе с тем в любезностях к его родителям и пулавским гостям. Каетан Козмян посвятил впечатлению, вынесенному им в 1805 году в Пулавах, следующий восторженный отзыв: „Если бы Император Александр был частным лицом, он все же оставался бы самым красивым, самым приветливым в обращении и самым благовоспитанным человеком в мире; поэтому, можно себе представить, какое очаровательное впечатление производил этот самодержец могущественнейшего государства во всей красе расцветающей весны, сделавшийся с начала своего царствования предметом поклонения своих подданных и чужеземцев, надеждой всего человечества: он очаровывал тем более, чем менее окружал себя блеском пышного двора“. Ежедневно утром Император в мундире отправлялся верхом в лагерь и производил смотры войскам. По возвращении, надевал статское платье и затем большую часть дня проводил среди собранного в Пулавах общества. Обед происходил обыкновенно за общим столом в большой зале дворца; князь Адам представлял тогда вновь прибывших лиц Государю, который каждому подавал руку; если же сидел, то указывал место подле себя и имея всегда наготове какое-нибудь приветливое слово, завязывал более продолжительный разговор. Иногда Государь обедал в семейном кругу, в маленьких апартаментах. В рассказах о пребывании Императора Александра в Пулавах приводится оригинальный к тому повод: императорская свита, говорят, была слишком многочисленна, а ее присутствие нагоняло тоску.
После обеда предпринимались прогулки и поездки в окрестности, где изобретательная княгиня Чарторижская заранее подготовляла какие либо зрелища или сцены из народной жизни, чтобы развернуть и эту страницу сельской польской поэзии перед монархом, сочувствовавшим поэтическим и идиллическим картинам, Употреблено было все старание и искусство, чтобы Александр всецело проникся польской атмосферой. Во время прогулок по саду посещали также храм Сивиллы, построенный в 1798 году, где княгиня собрала памятники, относящиеся к археологии и истории Польши, с надписью на дверях: „прошедшее будущему“. Император вписал свое имя в книгу посетителей. Продолжительные разговоры об искусстве, поэзии, истории, заканчивались обыкновенно воспоминаниями о минувшем величии польского народа, испытанных им несчастьях и правах его на существование в будущем. Казалось, что мечта о возрождении Польши принимала с каждым днем в уме Александра более осязательный образ.
Между тем вся Польша готова была восстать против Пруссии и увеличить ряды русской армии, поджидаемой как избавительницы. Варшава волновалась и готовилась к торжественной встрече Императора. Даже князь Иосиф Понятовский, всегда враждебно относившийся к России, готовил прием для Александра, в своем замке Виланове, если он явится в качестве врага Пруссии, чтобы провозгласить себя королем польским. В Варшаве положение дел между пруссаками и поляками обострилось до того, что, по современным донесениям, рыночные торговки открыто говорили прусским полицейским чиновникам: „ваше царство недолговечно, русские придут и вас выгонят“. В дипломатических переговорах князь Чарторижский добился отчасти удовлетворительного результата. В Пулавы прибыл из Вены граф Стадион; Император Франц ожидал спасения от России и можно было рассчитывать, что Австрия не воспрепятствует провозглашению Александра королем польским ввиду предназначенного ей вознаграждения: Силезии и Баварии. В Лондоне соглашались заставить силой оружия Пруссию присоединиться к коалиций и Фокс писал, что если враждебные действия откроются против Пруссии, нужно их вести решительно и не думать об остальном. Насколько Император Александр, видимо, склонялся к мысли о разрыве с Пруссией, можно судить по следующему месту из депеши Чарторижского графу Разумовскому от 28-го сентября (9-го октября): „Sa Majesté est fermement décidée de commencer la guerre contre la Prusse“. Между тем Император Александр избрал своего любимца князя Долгорукова для доверительных переговоров с прусским королем; таким образом в руках антагониста князя Чарторижского сходились нити политики, прямо противоположной явным намерениям Императора, клонившимся к провозглашению себя королем польским. Сначала Фридрих-Вильгельм упорствовал в принятом первоначально решении считать за объявление войны всякое посягательство на нейтралитет Пруссии; но когда получено было неожиданное донесение, что французские войска нарушили неприкосновенность прусских владений в Анспахе, король изъявил согласие на проход русских войск через прусскую территорию. Вслед за тем Император Александр, со своей стороны, объявил 4-го октября Чарторижскому намерение не идти с войском на Варшаву, но немедленно отправиться в Берлин, чтобы склонить Пруссию присоединиться к коалиции. И так, после продолжительного колебания, принято было, наконец, решение, прямо противоположное, видимо, усвоенной русским правительством политической программе.
Недоразумения с Пруссиею кончились циркулярным предписанием главным начальникам русских войск сжечь немедленно все бумаги, в которых заключалось что либо враждебное против этой державы, в особенности же проект деклараций против Пруссии. В Козеницах, главной квартире генерала Михельсона, Государя встретил граф Калькрейт и здесь условились относительно движения русских войск через Силезию в Моравию. Отказом от враждебных действий против Пруссии упразднялась роль, предназначенная генералу Михельсону; он был отпущен в Россию и получил затем, в виде утешения, Андреевскую ленту. 13-го (25-го) октября Император Александр въехал в Берлин при пушечной пальбе. Весь гарнизон стоял под ружьем, население встретило русского Государя с восторгом. Ряды приверженцев Франции, видимо, редели, и Александр с полным успехом дал ход врожденной способности пленять людей. Сам король подчинился чарующему влиянию русского Императора, который с скромным и благоговейным вниманием ухаживал за королевой, сочувствуя ее патриотическим мыслям и стремлениям. На долю князя Чарторижского, сопровождавшего Государя в Берлин, выпала отныне второстепенная роль; союз с Пруссией полагал конец всем блестящим планам его о возрождении Польши; князь Долгоруков торжествовал и безбоязненно обличал перед Государем предательские, по его убеждению, замыслы министра-поляка. Тем не менее успех, достигнутый в политическом отношении, был более чем умеренный. 22-го октября (3-го ноября) подписана была Потсдамская конвенция, к которой в тот же день присоединилась также Австрия; присоединение Пруссии к коалиции было только условным и предстояло еще в далеком будущем. Вообще конвенция не послужила в пользу коалиции, уже сильно потрясенной в ту пору пленением Маковской армий под Ульмом. На следующий день, по подписании конвенции, Император намеревался покинуть Потсдам; он спешил к своей армии в Моравию ввиду наступления Наполеона к Вене. Во время последнего ужина Государь выразил сожаление, что оставляет Потсдам, не воздавши дани уважения останкам великого Фридриха. „На это еще хватит времени“, — ответил король. В одиннадцать часов оба монарха и королева Луиза встали из-за стола; в полночь они спустились в склеп, освещенный свечами. Под влиянием душевного волнения Александр прикоснулся устами славного гроба, поцеловав его, протянул руку королю и королеве и поклялся им и королевскому дому в вечной дружбе, залогом которой будет освобождение Германии.
Император отправился из Потсдама в Веймар к великой княгине Марии Павловне, где провел три дня, и 29-го октября, через Лейпциг, выехал в Дрезден. Везде его ожидали торжественные встречи; народ приветствовал Александра, как избавителя Европы. Государь намеревался продолжать следование в Прагу, но продолжавшееся наступление Наполеона и известие о появлении французских разъездов в Пильзене, побудили его повернуть на Бреславль, чтобы этим путем достигнуть новой конечной цели путешествия — Ольмюца, где его поджидал император Франц.
В то время, как совершился переворот в намерениях и цели русской политики, успехи французского оружия продолжали возрастать.
Наполеон устремился к Вене, занял австрийскую столицу, захватил Дунайский мост и выдвинулся к Брюну. Несмотря на критическое положение, в которое был поставлен Кутузов поражением Мака, он со славой совершил свое знаменитое отступление в Моравию и, соединившись с войсками графа Буксгевдена, сосредоточил в позиции под Ольшаном, впереди Ольмюца, до 82000 человек; из этого числа на австрийцев приходилось только 14000 человек.
Прибыв 6-го (18-го октября) в Ольмюц, Император Александр встретил здесь обстановку, далеко не радостную. Свидетель и участник событий 1805 года, граф Ланжерон, пишет по этому поводу: „Я был поражен, подобно всем прочим генералам, холодностью и глубоким молчанием, с которыми войска встретили Императора“. Войска голодали, и это обстоятельство расстроило добрые отношения к австрийцам; не получая ничего законным образом, крайняя нужда заставила их прибегать к грабежам и опустошениям. Такие беспорядки развивали взаимную вражду и положили начало неприязни к австрийским властям. Среди войск двух союзных партий зарождался антагонизм, который вскоре дошел до открытого обвинения австрийцев в измене.
Князь Чарторижский высказался против намерения Императора Александра оставаться при армии и советовал предоставить Кутузову самостоятельное распоряжение военными действиями. Советы Чарторижского не были приняты Императором и произвели даже неприятное впечатление. Почтительные представления Кутузова еще менее понравились. По мнению главнокомандующего, следовало избегать решительного сражения, о котором именно мечтал Наполеон, и продолжать держаться выжидательного образа действий, поджидая подкрепления. Такой осторожный план действия оскорблял тщеславие Александра; дальнейшее бездействие в Кутузовском смысле казалось Государю позором. В действительности у Кутузова отнято было самостоятельное начальство над армией, хотя он по имени и оставался главнокомандующим. Положение его было крайне двусмысленное. Граф Ланжерон пишет: „Les jeunes gens qui entouraient l’Empereur le ridiculisaient sans cesse et l’appelaient le general Lambin, et il était sans pouvoir comme sans consideration“. Австрийский генерал-квартирмейстер Вейротер сделался главным советником Александра. Обладая вообще умением подделаться к влиятельным лицам, он вошел также в доверие к той молодежи, которая руководила главной квартирой рой союзной армии, и в особенности, к князю Долгорукову. Вспоминая, много лет спустя, о несчастном дне аустерлицкого сражения, Александр сказал: „Я был молод и неопытен; Кутузов говорил мне, что нам надобно было действовать иначе, но ему следовало быть в своих мнениях настойчивее“. Едва ли большая настойчивость со стороны Кутузова, при защите собственных убеждений, могла бы привести к более благоприятному результату. Для уяснения полной безотрадности его положения достаточно привести следующий пример: однажды Кутузов, спрашивая приказания Государя относительно движения армии, получил ответ: „Cela ne vous regarde pas!“ Упрекают Кутузова, что он, осужденный начальствовать при такой невозможной обстановке, не сложил с себя звание главнокомандующего. На это можно возразить, что сомнительно, чтобы ему дозволили отказаться от занимаемого им места; колеблясь между желанием пожать лавры полководца и опасением неудачи, Александр не хотел уступить Кутузову славы, в случае успеха, или же принять на себя ответственность в случае поражения.
Наполеон находился в это время в Брюне и, сознавая затруднительность своего положения, в случае, если война затянется, отправил в Ольмюц генерала Савари с письмом к Императору Александру, чтобы поздравить Государя с прибытием к армии. Александр отвечал уклончиво: „au chef du gouvernement francais“. Появление французского генерала в союзной главной квартире принесло, однако, делу коалиции громадный вред. В сущности Савари имел поручение высмотреть положение австро-русской армии, в особенности же ознакомиться с настроением и образом мыслей главной квартиры, причем, он должен был притворно выразить опасение атаки со стороны союзников; не трудно было посланному вскоре убедиться в слепой самоуверенности пылкой и неопытной молодежи, с князем Долгоруковым во главе, окружавшей Императора Александра; сговорчивость же, выказанная Савари к начатию переговоров, послужила окончательным поводом к начатию предположенного наступления. Относительно пребывания Савари в Ольмюце, в 30-м бюллетене от 21-го ноября (3-го декабря) 1805 года читаем: „Il lui fut facile de comprendre, par la suite des conversations qu’il eut, pendant trois jours, avec une trentaine de freluquets qui, sous différents titres environnent l’Empereur de Russie, que la présomption, l’imprudence et l’inconsideration régneraient dans les decisions du cabinet militaire comme elles avaient regne dans celles du cabinet politique“. Граф Ланжерон по этому поводу замечает: „Il n’y en avait pas trente, mais il y en avait encore malheureusement trop. Du reste Napoleon а trouve le vrai mot, il peint parfaitement la chose゛. Таким образом Наполеону удалось выманить союзников для желанного им боя.
15-го (27-го) ноября началось наступление союзной армии; она подвигалась в величайшем порядке; войскам приказано было идти в одну ногу! На следующий день произошло дело у Вишау, памятное тем, что здесь был Император Александр впервые в огне. Кавалерия Мюрата была оттеснена; захвачено 500 человек пленных. Сначала в веселом расположении духа Император следовал за наступавшими колоннами; но когда пальба стихла, шагом и безмолвно объезжал он поле сражения, всматриваясь посредством лорнета в лежавшие тела и приказывая подать помощь тем, у кого замечал искру жизни. Опечаленный зрелищем пораженных смертью и ранами, Государь весь день не вкушал пищи и к вечеру почувствовал себя нездоровым. Успешная стычка у Вишау, в которой 56 эскадронов, поддержанных пехотой, прогнали 8 французских эскадронов, послужила к возбуждению еще большей самонадеянности союзной главной квартиры.
Наполеон немедленно приступил к сосредоточению своей несколько разбросанной армии. С целью выиграть время, генерал Савари был вторично послан к Императору Александру, с предложением перемирия и свидания. Пользуясь этим случаем, Савари вновь проверил впечатления, вынесенные им при посещении Ольмюца, относительно слепой самоуверенности, господствовавшей среди влиятельных советников главной квартиры. Александр отклонил предложенное свидание, но послал для переговоров с Наполеоном своего любимого и доверенного генерал-адъютанта, князя Долгорукова. Наполеон, объезжая тогда передовые посты, встретился с русским посланным и вступил с ним в продолжительный разговор на большой дороге. Впоследствии Наполеон назвал князя Долгорукова „un freluquet impertinent“, „се polisson de Dolgorouki“, и жаловался, что он говорил с ним, как с боярином, которого собираются сослать в Сибирь. Расспросив о здоровье Императора Александра, Наполеон сказал: „Долго ли нам воевать? Чего хотят от меня? За что воюет со мною Император Александр? Чего требует он? Пусть он распространяет границы России на счет своих соседей, особенно турок, тогда все ссоры его с Францией кончатся“. Князь Долгоруков показал вид, что слушает Наполеона с отвращением и отверг сделанные им предложения, как несовместные с характером Императора Александра, не желавшего завоеваний и вооружившегося только за независимость Европы, не питая никакой вражды против Франции. Далее Долгоруков говорил, что Император не может равнодушно взирать на занятие французами Голландии, на бедствия сардинского короля, не получившего вознаграждения, обещанного ему договорами. „России надобно следовать совсем другой политике, — ответил Наполеон, — и помышлять о своих собственных выгодах“. В заключение Наполеон сказал: „Итак, будем драться“. Князь Долгоруков повернулся и, не называя во время свидания Наполеона „императорским величеством“, сел на лошадь и отправился в обратный путь. Упоминая в 30-м бюллетене о разговоре с князем Долгоруковым, Наполеон говорит, что он не принял бы предложенных им условий, даже если бы русские стояли на высотах Монмартра. Возвратившись к Императору Александру, князь Долгоруков представил донесение, существенные черты которого заключались в замеченной им у французов нерешительности, робости и унынии. В 30-м бюллетене сказано: „Cet aide de camp put remarquer que tout respirait dans la contenance de l’armee francaise la reserve et la timidite“ . „Наш успех несомненный“, утверждал Долгоруков, „стоит только идти вперед, и неприятели отступят, как отступили они от Вишау“. Таким образом, его донесения содействовали к усилению надежд на несомненную победу; опасались только, как бы противник не ускользнул своевременно от готовившегося поражения. Поэтому союзники решили атаковать французов без дальнейших проволочек и приняли план, предложенный генералом Вейротером; он заключался в следующем: захватить путь отступления Наполеона, обойдя его с правого фланга и отрезать его от Вены.
В полночь с 19-го на 20-е ноября собраны были у Кутузова в Крженовице главные начальники колонн, предназначенных для атаки неприятеля. Генерал Вейротер, разложив карту, приступил к чтению и разъяснению своей многоречивой диспозиций. По словам графа Ланжерона, он напоминал собою школьного учителя, объясняющего урок молодым ученикам. Кутузов тотчас погрузился в глубокий сон, в чем и выразилась в этом случае вся оппозиция плану, получившему уже одобрение Императора Александра. Вейротеру возражал только один генерал — граф Ланжерон. Он заметил: „а если неприятель нас предупредит и атакует в Працене, что мы будем делать? Этот случай не предусмотрен“. Le cas n’est pas prevu). В это время князь Долгоруков и другие воинственные советники Александра проводили время в тревожном состоянии; опасались, что неприятель, пользуясь ночной темнотой, уйдет. Князь Долгоруков, объезжая ночью аванпосты, предлагал тщательно наблюдать, по какой дороге будет отступать неприятель. В 3 часа пополуночи утомительная лекция Вейротера, наконец, окончилась. Пришлось разбудить Кутузова, который, отпустив собранных генералов, поручил им оставить в главной квартире адъютантов для получения русского перевода австрийской диспозиции. Исполнение этого перевода было поручено майору Толю. Злополучная диспозиция была получена начальниками колонн только к шести часам утра, некоторыми же еще позже, а в 7 часов вся армия должна была уже начать предназначенное ей движение.
В свите Императора Александра находился также граф Аракчеев. Государь намеревался поручить ему начальство над одной из колонн, но граф Алексей Андреевич пришел от Предстоящей ему чести предводительствовать войсками в бою в неописанное волнение и отклонил от себя столь лестное поручение, ссылаясь на несчастную раздражительность своих нервов. Хотя некоторые писатели и называют графа Аракчеева в числе лиц, которые сопровождали Александра на аустерлицком поле сражения, но это, по всей вероятности, недоразумение. Аракчеев не отваживался никогда, даже в императорской свите, показаться в сражении в черте выстрелов. Эта особенность служебного поприща графа Аракчеева блистательно подтвердилась во время войн 1813 и 1814 годов; он никогда не мог возобладать над собой даже настолько, чтобы совершением столь скромного подвига уничтожить в формулярном списке слова: «в сражениях не бывал».
Настало утро 20-го ноября (2-го декабря), так нетерпеливо ожидаемое уверенными в победе союзниками. Часа два после восхождения солнца, „le soleil d’Austerlitz“, густой туман покрывал еще местность, среди которой началось исполнение пагубного Вейротеровского плана. В 9 часов утра прибыли на поле сражения союзные монархи. В числе лиц, сопровождавших Императора Александра, находился также триумвират: князь Чарторижский, граф Строгонов и Новосильцов. Подъехав к войскам четвертой колонны, при которой находился безвластный главнокомандующий, и видя, что солдаты отдыхали, сложив ружья в козла, Император Александр спросил Кутузова: „Михайло Ларионович, почему не идете вы вперед?“ „Я поджидаю, — отвечал Кутузов, — чтобы все войска колонны пособрались“. Император сказал: „Ведь мы не на Царицыном лугу, где не начинают парада, пока не придут все полки“. „Государь, — отвечал Кутузов, — потому-то я и не начинаю, что мы не на Царицыном лугу. Впрочем, если прикажете!“ Приказание о немедленном начатии движения было отдано. Главная причина остановки четвертой колонны, независимо от вытягивания и перекрещивания третьей и пятой колонн, заключалась в том, что Кутузов, верно ценя значение Праценских высот, неохотно оставлял их и под разными предлогами затягивал движение. Наполеон не дал союзникам времени привести в исполнение мудрые предначертания Вейротера. Он занял Праценские высоты и, прорвав таким образом центр союзных войск, поставил тем своих противников в положение оборонительное, вовлекая их в случайный бой, со всей присущей ему беспорядочностью. „Все сознавали необходимость, во что бы то ни стало, вновь овладеть высотами; все стремились к этой цели; но войска находились в неудобном для боя порядке (походном); общего плана и общего руководства свыше не было. Следствием этого был упорный, отчаянный двухчасовой бой (с 9-ти до 11-ти), состоявший из ряда блестящих частных атак, без внутренней связи между собой, и кончившийся разгромом центра“ (Г. А. Леер, „Аустерлицкая операция“). Слова, сказанные Наполеоном накануне аустерлицкого сражения, оправдались: „если русские покинут Праценские высоты, то они погибнут бесповоротно“.
Утвердившись на Праценских высотах и заняв их сильной артиллерией, Наполеон перешел к решительному наступлению против обоих флангов противника, окончательно решившему участь дня. К вечеру союзная армия очутилась на дороге в Венгрию, потеряв до 27000 человек (в том числе на русских приходится 21000), 158 орудий (из них 133 русских) и 36 знамен и штандартов. К счастью побежденных, преследование французов было не так настойчиво, как могло бы быть. Наполеон с гордостью сознавал превосходство своих распоряжений под Аустерлицом: „J’ai livré 30 batailles“, говорил он, „mais je n’en ai vu aucune ou la victoire ait été si décidée et les destins si peu balances“. До конечного поражения четвертой колонны Император Александр находился при ней. Подле него ранило картечью лошадь Виллие; находившуюся саженях в 30-ти позади Государя заводную лошадь убило гранатой; в двух шагах перед ним упало ядро и осыпало его землей. Смятение во время боя было так велико, что находившиеся при Императоре Александре лица потеряли его из виду, рассеялись в различные стороны и присоединились к нему уже в ночи, а некоторые через день, даже через два. Оттого в продолжение большей части сражения при Государе находились только лейб-медик Виллие, берейтор Ене, конюший и два казака. Майор Толь следовал верхом с бегущими войсками четвертой колонны, и немало удивился, увидев на некотором расстоянии Императора, который ехал по полю в сопровождении Виллие и берейтора Ене. Толь не посмел приблизиться к Государю, но ему казалось опасным оставлять его почти одного; он не терял из виду всадников, провожая их издали. Незначительный полевой ров задержал несколько Императора и его спутников. Александр не был хорошим ездоком и колебался перескочить ров, отыскивая удобный переезд, между тем как берейтор, перескакивая ров, неоднократно старался показать, насколько это легко исполнить. Наконец, лошадь Государя последовала за Ене и препятствие было побеждено. Уже четыре дня, со времени дела при Вишау, Александру нездоровилось; теперь он почувствовал такое расстройство физическое и моральное, что не мог ехать дальше. Он слез с лошади, сел под деревом на землю, закрыл лицо платком и залился слезами; резкий и внезапный переход от недавних победоносных надежд к последовавшим затем потрясающим событиям был, конечно, весьма горький. Спутники Государя стояли в смущении подле. Тогда Толь подъехал, слез с лошади и присоединился к ним. Видя продолжающуюся горесть Государя, Толь, после некоторого колебания, подошел и старался утешить и ободрить своего монарха. Александр выслушал Толя, отер слезы, встал, молча обнял его, сел на лошадь и поехал далее по направлению к Годьежицу. Здесь Государь случайно сошелся с Кутузовым и, переговорив с ним, за неимением экипажа, продолжал следовать верхом среди ночного ненастья, по дороге в Чейч; но более семи верст ехать не мог. Пришлось остановиться в селении Уржиц, где уже расположился на ночлег император Франц.
Государь приютился в крестьянской избе и провел ночь на соломе. Соединение нравственного и физического беспокойства аустерлицкого дня усилили болезненное состояние Александра; он жаловался на озноб и расстройство желудка. Виллие хотел подкрепить больного глинтвейном, но не нашлось красного вина. Послали к австрийскому обер-гофмаршалу Ламберти, который на обращенную к нему просьбу отозвался, что император Франц почивает и без приказания его он не может касаться собственного императорского запаса. Выручили из беды казаки: у них оказалось немного вина; изготовили горячий напиток, который, с прибавкой капель опиума, доставил облегчение Государю. После успокоительного сна, Александр сел на лошадь и поехал в Чейч. Появление Государя обрадовало войска, так как разнеслась весть, будто он был ранен. Наполеон, со своей стороны, не замедлил распространить другую басню, что Император Александр, после аустерлицкого сражения, будучи окружен войсками маршала Даву, неминуемо попался бы в плен, если бы великодушный противник его не предоставил ему возможность спастись — и все это было сделано из уважения к другу первого консула! (L’Empereur voulant respecter l’ami du Premier Consul). Ближайший разбор обстановки приводит, напротив того, к заключению, что это одна из самых наглых выдумок, которыми когда либо пытались обогатить историю. В записке, диктованной по этому случаю Наполеоном Фэну (Fain), он утверждает, что положение, занятое маршалом Даву, было таково, что вне всякого сомнения, ни один русский не мог бы спастись, начиная с Императора и кончая последним барабанщиком (depuis l’Empereur jusqu’au dernier tambour).
Эта записка не появлялась до сих пор в печати, и подлинник ее хранится в архиве министерства иностранных дел; она была куплена, вместе с собственноручными письмами Павла I и Александра I, в Париже в 1821 году, при содействии генерал-адъютанта Жомини.
Военные действия прекратились; 22-го ноября (4-го декабря) состоялось свидание императора Франца с Наполеоном, после которого заключено перемирие для обеих союзных армий, с тем, чтобы русские войска немедленно очистили австрийские владения. Император Александр предоставил австрийскому монарху полную свободу действий, требуя только одного, чтобы Россию не впутывали в переговоры. Что же касается до выхода русских войск из австрийских областей, то Государь словесно изъявил на то свое согласие генералу Савари, присланному для этой цели Наполеоном в Голич.
Александр расстался со своим бывшим союзником в Голиче 27-го ноября и поехал через Треншин и Тешен в Россию. В тот же день Кутузов выступил с русскими войсками через Кашау и Лемберг, и после трудных зимних маршей прибыл в Радзивилов 26-го декабря. Гвардия возвратилась в Петербург только 9-го апреля 1806 года.
После аустерлицкого поражения князь Чарторижский убеждал Государя начать переговоры о мире совместно с императором Францем; он полагал, что Наполеон поставит Австрии менее стеснительные условия, когда он будет иметь дело с двумя союзными державами; кроме того, он советовал, ввиду распада коалиции, искать сближения с Наполеоном. Доводы князя Адама не удостоились одобрения и поступлено было как раз в противоположном смысле. Таким образом богатый событиями год беспрепятственно закончился полным торжеством Наполеона: 3-го (15-го декабря) Пруссия заключила с Францией оборонительный и союзный трактат, приняв от нее в дар Ганновер, принадлежавший Англии, и 14-го (26-го) декабря Австрия подписала тягостный и унизительный для себя пресбургский мирный договор, по которому она окончательно утратила свое первенство в Германии.
Возвращение Императора Александра последовало 8-го декабря. Вскоре за тем, 13-го декабря, кавалерская дума св. Георгия просила Государя возложить на себя знаки этого ордена первого класса. Старший кавалер, князь Прозоровский, поднес доклад, а канцлер, князь Куракин, орденские знаки. Император благодарил думу и сказал, что первый класс Военного Ордена — награда за распоряжения начальственные, что он разделял с войсками опасность, но не командовал ими, а привел войско на помощь своего союзника, „который всеми оного действиями распоряжал по собственным своим соображениям“. В доказательство же своего уважения к Военному Ордену, Александр возложил на себя только знак 4-го класса.
Несчастный день аустерлицкого сражения не остался без последствий для некоторых участников его. Графу Ланжерону Император Александр дозволил просить увольнения от службы. Генерал Пржибышевский, взятый в плен, был по возвращении в Россию отдан под суд и разжалован в солдаты. Та же участь постигла генерала Лошакова. Штаб и обер-офицерам Новгородского мушкетерского полка Государь приказал носить шпаги без темляков, нижним чинам тесаков не иметь, и к сроку службы их прибавил по пять лет. Имена офицеров и солдат, найденных в Вагенбурге, были обнародованы и, сверх того, они лишились некоторых служебных прав.
Кутузов был награжден орденом св. Владимира первой степени и назначен военным губернатором в Киев.
Современник пишет (Записки Л. Н. Энгельгардта. Москва. 1867, стр. 221): „Аустерлицкая баталия сделала великое влияние над характером Александра, и ее можно назвать эпохой в его правлении. До того он был кроток, доверчив, ласков, а тогда сделался подозрителен, строг до безмерности, неприступен и не терпел уже, чтобы кто говорил ему правду; к одному графу Аракчееву имел полную доверенность, который по жестокому своему свойству приводил Государя на гнев и тем отвлек от него людей, истинно любящих его и Россию“.
Итак, 1805 год принес Александру чувствительные огорчения. Он, который мечтал о политических и военных подвигах, при первом же выступлении на арену великих европейских событий отступился от явно покровительствуемого им польского дела, которое вскоре перешло в руки Наполеона, позволил Пруссии обмануть себя, не добившись от нее никаких уступок и существенной помощи. Стремясь к военной славе и жертвуя собой на поле сражения, он, во главе русской армии, испытал небывалое в летописях ее ужасающее поражение, покинул союзника, не сблизился с противником и добровольно устранил себя от нового переустройства Европы.
Пребывание Александра в Пулавах вызвало, конечно, горькое разочарование среди лиц, введенных в заблуждение насчет истинных намерений его; но тем не менее оно оставило по себе неизгладимые воспоминания. Очарование, произведенное личностью Императора Александра, было так велико, что заставило позабыть политические заблуждения и огорчения минуты, поддерживая надежду, что он когда-нибудь, при более благоприятных обстоятельствах, обратится снова к покинутому им делу. Незначащий сам по себе факт служил тому как бы подтверждением. Император прислал из Петербурга пулавским владельцам стеклянную плиту, предназначенную для помещения в своде над храмом Сибиллы. Этот дар должен был служить знаком, что, несмотря на изменчивость судьбы, монарх остался неизменным в своей дружбе и желает поместить в храме польских воспоминаний свой дар на вершине, чтобы он светил свыше лучом надежды.
По окончании первой войны с Наполеоном, заботы Императора Александра неизбежно обратились к усилению оборонительных средств государства. Необходимо было немедленно принять меры для укомплектования армии, сильно расстроенной продолжительным походом и появившимися затем заразительными болезнями; материальная часть также нуждалась в неусыпных попечениях. Распадение коалиции, смерть Питта, сближение Пруссии с Францией побудили Императора искать некоторую почву для установления приязненных отношений с Наполеоном. С этой целью, под предлогом попечения о наших пленных, отправлен был в Париж ст. сов. Убри для начатия переговоров о мире. 8-го (20-го) июня, Убри подписал мирный трактат. Но Император Александр не ратифицировал договора, найдя его „противным чести и обязанностям России в рассуждении союзников ее, безопасности государства и общему спокойствию Европы“. По этому поводу 3-го сентября 1806 года последовал манифест, в котором Александр выражал уверенность, что подданные его соединят усилия свои с ним, „как скоро безопасность России, глас славы и веления наши призовут их действовать на пользу общую“. Вместе с тем, ввиду неудовольствий Фридриха-Вильгельма против Наполеона, началось снова сближение с Пруссией, несмотря на двусмысленное поведение ее в 1805 году. Генералу Бенигсену повелено было находиться в распоряжении прусского короля. В ответ на эти действия Императора Александра, французские газеты стали наполняться колкими статьями против России и шутками над побежденными под Аустерлицем. Кроме того, со стороны Наполеона последовал ряд самовластных распоряжений в Италии, Голландии, Германии, где образован рейнский союз, протектором которого сделался французский император. Новое кровопролитие становилось неизбежным.
После полного крушения политических планов князя Чарторижского и предстоящего союза с Пруссией ради защиты ее интересов и безопасности, он не мог продолжать руководство внешней политикою Империи и потому предпочел сложить с себя эту тяжелую ответственность. 17-го июня 1806 года генерал от инфантерии барон Будберг был назначен министром иностранных дел, а 2-го июля товарищем его граф А. Н. Салтыков. Попечительство виленского учебного округа осталось за князем Чарторижским. Пруссия, ослепленная воспоминаниями славы Фридриха Великого, внезапно отказалась от многолетней миролюбивой политики и 19-го сентября (1-го октября) потребовала от Наполеона вывода французских войск из Германии. В ответ на этот вызов, Наполеон отправился в Бамберг и 24-го сентября (6-го октября) приказом по армии объявил войну Пруссии. В восемь дней армия, монархия, немецкие союзники ее — все было сокрушено неудачным исходом одного сражения. Причины этого явления известны: слабость короля, нерешительность в советах, разногласие и зависть среди генералов, полное незнание французской системы ведения войны, непринятие мер на случай неудачи, отсутствие общественного духа среди народонаселения, а среди армии — самомнение, доведенное до безрассудства.
15-го (27-го) октября Наполеон торжественно вступил в Берлин, и ежедневно получал ключи без боя, постыдно (дававшихся ему прусских крепостей по Везеру, Эльбе и Одеру. Королю и семейству его пришлось искать убежища в восточных окраинах государства.
Мнение, высказанное Наполеоном, после аустерлицкого сражения, относительно русских: „Ils en ont pour trente ans sans intervenir dans nos affaires“, не оправдалось. Император Александр, с свойственным ему великодушием, решился выручить друга и союзника, хотя после поражения пруссаков при Иене и Ауэрштедте, вместо наступательной войны, приходилось помышлять о защите границ России. 22-го октября (3-го ноября) Александр писал королю: „Долгом считаю вновь торжественно подтвердить вашему величеству, что каковы бы ни были последствия ваших великодушных усилий, я никогда не откажусь от известных в. в. намерений. Будучи вдвойне связан с в. в. в качестве союзника и узами нежнейшей дружбы, для меня нет ни жертв, ни усилий, которых я не совершил бы, чтобы доказать вам всю мою преданность дорогим обязанностям, налагаемым на меня этими двумя именами… Соединимся теснее, нежели когда либо, пребудем верны началам чести и славы и предоставим остальное Промыслу, который не преминет положить предел успехам узурпации и тирании, даруя торжество самому справедливому и прекрасному делу (en faisant triompher la plus juste et la plus belle des causes)“.
16-го (28-го) ноября 1806 года Император Александр объявил о начатии войны с французами. Предвидя возможность вторжения неприятеля в русские пределы, 30-го ноября последовал манифест о составлении и образовании повсеместных временных ополчений или милиций в 612000 ратников. Все сословия государства были вызваны к пожертвованиям деньгами, хлебом, амуничными вещами и особенно оружием. Синод, со своей стороны, предписал духовенству внушать прихожанам, что православная наша церковь, угрожаемая нашествием неприятеля, призывает верных чад своих к временному ополчению, что не искание тщетной славы, но безопасность пределов государства, собственное личное благосостояние каждого влагают им в руки оружие; Наполеон же обвинялся Синодом в намерении, с помощью ненавистников имени христианского и способников его нечестия, иудеев, похитить священное имя Мессии.
Перечитывая грозное объявление Синода, которое преподносили тогда в храмах молящемуся народу на всем пространстве Российской Империи, нельзя не удивляться искусству, с которым извращалась в этом объявлении историческая обстановка данной минуты. Войну, предпринятую единственно ради спасения погибавшей Пруссии, чтобы не дать этому государству исчезнуть с карты Европы, превращали в народную войну, направленную против гонителя православной церкви, мечтавшего провозгласить себя Мессией. Ввиду подобных чудовищных замыслов, приписываемых Наполеону, призыв ополчения делался вполне понятным народу; но зато, когда впоследствии война закончилась дружественным договором с Францией, последний неизбежно получил в глазах народной массы окраску как бы посягательства на веру и возбудил общее к себе несочувствие. 22-го октября (3-го ноября) корпус генерала Бенигсена перешел границу у Гродно, в составе около 60000 человек при 276 орудиях. Из России поджидали подкрепления: корпус графа Буксгевдена в составе около 40000 человек с 216 орудиями прибыл в Остроленку 22-го ноября, а корпус генерала Эссена, в составе около 22000 человек с 132 орудиями, подходил к Бресту в начале декабря. Прусский король подчинил Бенигсену единственный уцелевший остаток своей армий, 14000 корпус Лестока, с 92 орудиями, и сказал, что предоставляет жребий Пруссии Императору Александру. Таким образом, Россия была вовлечена в новую войну с Наполеоном; но одного несчастья было мало: в октябре 1806 года открылась семилетняя война с Турцией (1806—1812 гг.) и окончательно на руках Императора Александра оказались две войны, не считая войны с Персией, начавшейся еще в 1804 году, вследствие утверждения русского владычества в Закавказье. Неожиданный и решительный разгром Пруссии вызвал необходимость увеличить число войск, назначенных на помощь союзнику. Поэтому образованную под начальством генерала Михельсона днестровскую армию, в составе пяти дивизий (60000 человек), пришлось убавить почти на половину. Две дивизии, составлявшие корпус Эссена, двинуты к Бресту; с оставшимися затем войсками генералу Михельсону повелено было, избегая разрыва с Оттоманской Портой, занять Бессарабию, Молдавию и Валахию, чтобы принудить султана к исполнению нарушенных им обязательств.
Теперь оставалось избрать достойного главнокомандующего войск, двинутых на помощь Пруссии. Общественное мнение указывало на 69-летнего старца фельдмаршала графа Михаила Федотовича Каменского, как на спасителя отечества. Подражая Суворову, Каменский старался быть оригинальным, юродствовал и тем привлекал к себе общее внимание. „Полагаясь на мысли всего государства“, Император Александр назначил Каменского главнокомандующим заграничной армией, предоставив ему действовать во всех случаях по собственному усмотрению. В это время Императрица Елисавета Алексеевна разрешилась от бремени дочерью (3-го ноября 1806 года), нареченной Елисаветой. Императрица тем не менее пожелала видеть фельдмаршала перед отъездом его в армию; она с чувством говорила ему о защите, о спасении горячо любимой им России. По словам Каменского, ему казалось, что он слышит небесный голос, призывающий его на святое дело. 10-го ноября фельдмаршал выехал из Петербурга и провел в дороге три недели до Вильны, по причине расстроенного здоровья. Из Вильны он донес Государю: „Я лишился почти последнего зрения: ни одного города на карте сам отыскать не могу… Боль в глазах и в голове; неспособен я долго верхом ездить; пожалуйте мне, если можно, наставника, друга верного, сына отечества, чтобы сдать ему команду и жить с ним в армии. Истинно чувствую себя неспособным к командованию столь обширным войском“. Подъезжая к Пултуску 7-го (19-го декабря), граф Каменский, в подражание Суворову, сел в тележку и прискакал в ней в главную квартиру, но Государю продолжал писать в прежнем духе: „Стар я для армии; ничего не вижу… земли не знаю… дерзаю испрашивать себе перемены. Подписываю не знаю что“. Семь дней фельдмаршал предводительствовал войском и запутал до неимоверности все дела, едва не погубив при этом армии. Ночью на 14-е декабря граф Каменский послал за Бенигсеном; когда тот явился, было три часа пополуночи, он вручил ему письменное повеление о „ретираде в наши границы“ и вслед за тем уехал в Остроленку, откуда в донесении Государю писал: „Увольте старика в деревню… таковых, как я, в России тысячи“. Графу Буксгевдену фельдмаршал приказал бросать на дороге батарейную артиллерию, если она будет затруднять движение войск, и заботиться единственно о спасении людей. Начальникам дивизий главнокомандующий прямо от себя предписывал иметь „ретираду“ на российские границы, „а как мне в Пруссии дороги неизвестны, то самим генералам и бригадным командирам наведываться о кратчайшем тракте к нашей границе, к Вильне и ниже по Неману… а вошед в границу после такого несчастья — явиться к старшему“. На наше счастье, Наполеон не мог знать царствовавшей в армии неурядицы и приписал сначала перепутанное отступление русских войск и бессвязность наших действий какому либо задуманному маневру. Это опасение вызвало со стороны Наполеона промедление в его наступательных действиях, спасшее нашу армию от окончательного поражения. Бенигсен решился ослушаться приказания главнокомандующего идти обратно в Россию и ожидать, напротив того, нападения французов в занятой им под Пултуском позиции. 14-го (26-го) декабря здесь произошло сражение, в котором победа осталась на стороне Бенигсена. Русские войска ночевали на поле сражения, и на другой день наши разъезды не встретили неприятеля на расстоянии десяти верст. Одновременно с боем под Пултуском, французы в превосходных силах атаковали князя Голицына в Голымине и принудили его к вечеру отступить; это обстоятельство побудило Бенигсена с рассветом 15-го (27-го) декабря отойти к Остроленке, но тем не менее в пышной реляции он донес Государю, будто против него сражался Наполеон с целой французской армией, имея под своим начальством двух маршалов Даву и Ланна.
Император Александр получил почти одновременно известие о бегстве графа Каменского из вверенной ему армии и о победе, одержанной Бенигсеном под Пултуском. Снова пришлось решить Государю замысловатый вопрос, кому быть главнокомандующим. „Трудно описать затруднительное положение, в котором я нахожусь, — писал Александр дежурному генералу графу Петру Александровичу Толстому 3-го (15-го) января 1807 года, — где у нас тот человек, пользующийся общим доверием, который соединял бы военные дарования с необходимой строгостью в деле командования? Что касается до меня, то я его не знаю (Quel est donc chez nous cet homme jouissant de la confiance generale, qui réunisse les talents militaires a une sévérité indispensable dans le commandement? Quant a moi je ne le connais pas). Уж не Михельсон ли, Григорий Волконский из Оренбурга, Сергей Голицын, Георгий Долгорукий, Прозоровский, Мейендорф, Сухтелен, Кнорринг, Татищев? Вот они все и ни в одном из них я не вижу соединения требуемых качеств“. Александр не называет в этом письме Кутузова, который находился в немилости после Аустерлица; но зато Государь вспомнил графа Палена в следующих выражениях: „Un peut-etre vaudrait un peu mieux que les autres, c’est Pahlen. Mais quelle confiance mettre en lui apres toute sa conduite… je doute qu’un homme pareil fut propre a contenir l’ordre dans une armée“. Выбор Императора Александра остановился, по необходимости, на мнимом победителе Наполеона под Пултуском — генерале Бенигсене. Граф Буксгевден уехал в Ригу и с удалением его в армии водворилось единство власти. 24-го декабря последовал указ об увольнении графа Каменского, который застал его в Гродне, где он продолжал еще запутывать дела. „Хотя и с прискорбием, — сказано в указе, — но не обинуясь должен я сказать вам, что таковой предосудительный поступок, если бы он сделан был кем либо другим, надлежало бы предать строжайшему военному суду, коего неминуемым последствием было бы лишение живота“.
В исходе 1806 года Император Александр испытал еще другое огорчение. Осенью Государь отправил своего любимца генерал-адъютанта князя П. П. Долгорукова в армию генерала Михельсона; когда же начались политические усложнения по поводу разгрома Пруссии, Александр приказал ему немедленно явиться в Петербург, куда его вызывали для совещания по поводу чрезвычайных успехов Наполеона. Долгоруков поскакал в столицу на курьерской тележке. На шестой день после возвращения князь Петр Петрович скончался в Зимнем дворце в день рождения Государя, 12-го декабря 1806 года, на 29-м году от рождения, Александр отменил во дворце бал; плакал неутешно, и в течении трех дней не выходил на прогулку и не являлся на развод. Граф Ланжерон по поводу смерти князя Долгорукова замечает „sa mort fut un bienfait du ciel pour la Russie“. Граф Ланжерон признавал вообще князя Долгорукова крайне вредным для государства человеком: „C’était un homme, un general, un sujet, un citoyen aussi dangereux a son pays qu’a la société. Il ne dissimulait pas son désir de régner despotiquement sous le nom de son maître“.
Одновременно с воинственным характером, принятым русской политикой с 1805 года, замечается также новый оттенок в управлении внутренними делами Империи. Нечувствительно и может быть незаметно для него самого, Александр отдалялся от порядков, с таким увлечением созданных им самим в начале царствования. Так, например, Александр, вскоре по воцарении торжественно уничтожил тайную экспедицию и в резких выражениях заклеймил в манифесте установившийся по этой части, прежний порядок дел. Между тем в 1805 г. уничтоженная экспедиция возродилась до некоторой степени из пепла, под другим названием, чем в корне подрывались все стремления Государя к водворению в Империи законности. Перед самым отъездом Императора Александра в армию в 1805 году, состоялось 5-го сентября Высочайшее повеление об учреждении Комитета для совещания по делам, относящимся к той части высшей полиции, которая имеет целью своей „сохранение всеобщего спокойствия и тишины граждан и облегчения народного продовольствия“. Он состоял из трех министров: военных сухопутных сил и главнокомандующего в С.-Петербурге — генерала Вязмитинова, юстиции — князя Лопухина и внутренних дел — графа Кочубея. Комитету дано было секретное наставление в 11-ти пунктах. В 1807 году в этом направлении сделан был новый и более решительный шаг. 13-го января учрежден комитет охранения общей безопасности, продолжавший свое существование до 1829 года. „Комитет 13-го января 1807 года“ закрепил внутренний разлад в уме Александра с самим собой. Личный состав комитета 13-го января, при самом учреждении его, состоял из министра юстиции князя Лопухина и сенаторов Макарова и Новосильцова; в случае нужды в комитете должны были присутствовать: генерал Вязмитинов и граф Кочубей. Для характеристики деятельности комитета достаточно сказать, что самым деятельным членом его являлся Александр Семенович Макаров, который когда-то был преемником Шешковского по тайной экспедиции.
27-го января (8-го февраля) 1807 года генерал Бенигсен выиграл кровопролитный бой при Прейсиш-Эйлау, стоивший нам 26000 человек убитыми и ранеными. „Ce n’etait pas une bataille, mais un carnage“, — сказал впоследствии Наполеон генералу Бенигсену. На этот раз Бенигсен имел дело действительно с самим Наполеоном. Обе воевавшие стороны приписали себе победу под Эйлау; но в 10 часов вечера главнокомандующий приказал армии отступить к Кенигсбергу, а потому Наполеон, простояв девять дней на поле сражения, имел право назвать себя победителем. Прогуливаясь в 1809 году с ротмистром Чернышевым в Шенбрунском саду и беседуя с ним о войне 1807 года, Наполеон сказал: „Если я назвал себя победителем под Эйлау, то потому только, что вам угодно было отступить“. Обе армии расположились на зимних квартирах; французы продолжали осады Грауденца и Данцига. Император Александр, по получении известия об Эйлауской победе, писал 8-го февраля генералу Бенигсену: „C’est a vous, mon general, qu’а été réservée la gloire de vaincre celui qui ne l’а jamais été encore“. Вместе с тем Государь пожаловал ему орден св. Андрея Первозванного и 12000 рублей пенсии. В том же письме он спрашивал мнение Бенигсена на счет времени, когда прибытие Императора к армии окажется всего полезнее. 9-го марта Бенигсен просил Императора поспешить с отъездом; 15-го марта Его Величество отвечал, что это известие причинило ему чувствительное удовольствие. 16-го марта 1807 года Александр выехал из Петербурга в армию, через Ригу и Митаву. Императора сопровождали обер-гофмаршал граф Толстой, министр иностранных дел барон Будберг и генерал-адъютанты граф Ливен и князь Волконский. Еще ранее сделаны были распоряжения об усилении армии генерала Бенигсена. Выступление гвардии в поход началось 13-го февраля; Цесаревич Константин Павлович последовал за ней. 17-я и 18-я дивизии получили приказание идти из Москвы и Калуги к Неману. 18-го марта Александр посетил в Митаве Людовика ХVІІІ и сказал королю, что „лучшим днем своей жизни сочтет тот, когда водворит его во Франции.“ 20-го марта (1-го апреля) в Полангене Государь был встречен королем прусским. На другой день оба монарха вместе поехали в Мемель. 23-го марта (4-го апреля) король и королева отправились с Императором в Кидуллен, близ Юрбурга, на смотр прибывшей из Петербурга гвардии. Александр вручил королю строевой рапорт и лично представляя союзнику гвардию свою, обнял его и со слезами на глазах сказал: „Не правда ли, никто из нас не падет один? или оба вместе, или никто“. Первым следствием свидания Государя с королем прусским было назначение Гарденберга министром иностранных дел, вместо генерала Цастрова, поборника мира с Францией. 5-го (17-го) апреля Император Александр прибыл в главную квартиру армии, находившуюся в Бартенштейне, и принял Бенигсена чрезвычайно милостиво. Вспоминая печальный опыт Аустерлицкого боя, он предоставил Бенигсену действовать по усмотрению и велел отдать по армии следующий приказ, собственноручно им написанный: „Победы под Пултуском и Прейсиш-Эйлау, одержанные генералом Бенигсеном над неприятелем, оправдали и увеличили доверенность, возложенную на искусство его. Прибытие Е. И. В. к храброй своей армии, не вводит ни в каком отношении ни малейшей перемены в образе начальства, под которым общее благо Европы столь ощутимо начинает уже возникать. Все повеления выходят по-прежнему, от одного главнокомандующего генерала Бенигсена, равно как и рапорты доставляются прямо к нему“. 14-го (26-го) апреля Император Александр заключил с королем прусским Бартенштейновскую конвенцию. Еще теснее сплотился союз с Пруссией, имевший целью предоставить человечеству блага всеобщего и прочного мира, обеспеченного ручательством всех держав. Не победив еще Наполеона, намеревались соорудить незыблемое политическое здание, которое не могло бы разрушиться при первом покушении потрясти его. С этой целью, для утверждения независимости Германии, предполагалось уничтожить Рейнский союз, заставить Наполеона отвести войска за Рейн и основать в Германии новую конституционную федерацию под покровительством Австрии и Пруссии. В случае присоединения Австрии и Англии к союзу, им обещано было территориальное расширение. Россия за все пожертвования в пользу общего дела не выговаривала себе ничего; мало того, 12-ою статьей конвенции выговаривались еще независимость и неприкосновенность Турции. Высокие договаривавшиеся стороны высказывали, что они не потерпят, чтобы ей нанесен был малейший ущерб. Любопытно, что в договор могла быть включена подобная статья, если принять в соображение, что Россия с 1806 года состояла в войне с Оттоманской Портой. Александр в письме к Алопеусу в Лондон (от 19-го апреля) сделал следующую оценку этого произведения господствовавшей тогда дипломатической романтики: „L’histoire de nos jours n’offre malheureusement que peu d’exemples de pareilles transactions, dont le but n’est uniquement que le bien general sans aucune arrière-pensée de la part des puissances contractantes, et par consequent sans articles secrets“.
К счастью для России, другие державы не нашли для себя возможным присоединиться к конвенций 14-го апреля и вступить в предлагаемый бескорыстный союз. Австрия признала условия бартенштейновской конвенции столь неумеренными, что полагала невозможным добиться предположенной цели даже после ряда самых блистательных военных успехов. Вообще в Вене, по традиционному предубеждению, взирали крайне несочувственно на Пруссию и на затеянную ею войну; однажды граф Стадион в порыве откровенности высказал графу Разумовскому следующее: „Tenez, voulez vous que je vous dise ce qu’on pense ici. C’est que vous faites la guerre pour la Prusse“. Не менее остроумно отнесся Каннинг к настоятельному приглашению приступить к конвенции. Он признался, что ему известен проект Гарденберга об организации северогерманского союза; главой этого союза должен быть король прусский; по мнению Каннинга, при такой организации Германии, военное господство в Европе перейдет к Пруссии и будет сходно с деспотической властью Наполеона над членами Рейнского союза, обратив германских князей в вассалов прусского короля.
Осмотрев различные части армии, Император Александр уехал в Тильзит. В это время в армии начали раздаваться влиятельные голоса в пользу мира; к ним принадлежал Цесаревич Константин Павлович. Прибыв в Тильзит после гейльсбергского сражения, Цесаревич горячо убеждал своего державного брата вступить в переговоры с Наполеоном; между ними разыгралась бурная сцена. Император остался непреклонным в решении продолжать войну, приказал Цесаревичу возвратиться к армии и 2-го июня выехал в Юрбург на встречу прибывшим из России резервам. В этот же день, 2-го (14-го) июня, произошло Фридландское сражение, после которого не подлежало уже сомнению, на чьей стороне находилась победа. Генерал Бенигсен, величавший себя победителем непобедимого (le vainqueur de l’invincible), был на этот раз наголову разбит Наполеоном. Результатом боя оказались: громадные потери — до 15000 человек, отступление русской армии за Неман и занятие Кенигсберга французами. Фридрих-Вильгельм сделался окончательно безземельным королем; вся Пруссия, от Везера до Немана, кроме Кольберга, Пиллау, Грауденца и Мемеля, находилась во власти Наполеона. 4-го июня Император Александр производил в Олите смотр пришедшей из Москвы 17-й дивизии князя Лобанова-Ростовского, когда получено было известие о фридландском поражении. Генерал Бенигсен, в заключение своего краткого донесения, повергал на благоусмотрение Государя мнение о необходимости завязать мирные переговоры с неприятелем, чтобы выиграть хотя бы некоторое время, нужное для вознаграждения потерь, понесенных армией. Александр отправил к Бенигсену князя Лобанова-Ростовского, которому поручил ведение этих щекотливых переговоров „Vous devez sentir, — писал он главнокомандующему, — tout ce qu’il m’en coûte de passer par ce parti“.
Наполеон давно уже сознавал, что ему нужно приобрести для Франции верного континентального союзника. События войны 1806 и 1807 годов еще более убедили его в необходимости прочного союза с одной из европейских великих держав. „Необходимо, — писал Наполеон Талейрану, — чтобы все это кончилось системой тесного союза или с Россией, или с Австрией“. Венский кабинет не сумел воспользоваться благоприятной обстановкой и пока австрийские дипломаты колебались и не знали, к какому берегу пристать, фридландское сражение определило дальнейшее направление французской политики; к крайнему огорчению венского кабинета, Наполеон протянул руку примирения России и на этот раз не встретил отказа со стороны Императора Александра. „Бывают обстоятельства, — признался Государь князю Куракину, — среди которых надобно думать преимущественно о самом себе и руководствоваться одним побуждением: благом государства“.
10-го июня состоялось в Тильзите первое свидание князя Лобанова с Наполеоном. Приблизившись к столу, на котором лежала карта, император сказал, указывая на Вислу: „Вот граница обеих империй: с одной стороны должен владычествовать ваш Государь, с другой я“. Князь Лобанов отвечал: „Государь мой твердо намерен защищать владения союзника своего, короля прусского“. Наполеон, тем не менее, продолжал излагать князю Лобанову доводы в пользу своих предположений. Князь слушал его хладнокровно и напомнил о цели своего приезда. Заметив, что красноречие его политической импровизации не встречает ожидаемого сочувствия со стороны русского посланного, Наполеон обратился к Бертье и приказал ему заняться окончательной редакцией перемирия. Тем не менее, во время обеда Наполеон опять повторил, что истинная и натуральная граница российская должна быть река Висла. 11-го июня князь Лобанов отправился к Императору Александру, находившемуся в Таурогене, с актом перемирия. Государь встретил князя с распростертыми объятиями и благодарил его в самых лестных выражениях. Александр уполномочил князя Лобанова вместе с двоюродным братом его, князем Александром Борисовичем Куракиным (назначенным послом в Вену) приступить в Тильзите к соглашению о мире и снабдил Лобанова следующим собственноручным наставлением: „Засвидетельствуйте императору Наполеону искреннюю мою благодарность за все, переданное вами по его поручению, и уверьте его в моих пожеланиях, чтобы тесный союз (union étroite) между обоими нашими народами загладил прошедшие бедствия. Скажите ему, что этот союз Франции с Россией постоянно был предметом моих желаний, и что, по моему убеждению, один только этот союз может обеспечить счастье и спокойствие вселенной. Система совершенно новая должна заменить ту, которая доныне существовала, и я льщу себя надеждой, что мы с императором Наполеоном легко придем к соглашению, если только войдем в переговоры без посредствующих лиц (sans intermédiaires). Прочный мир может быть заключен между нами в несколько дней“.
Итак, переход России к новой политической системе был решен в уме Александра, обратившегося под гнетом обстоятельств к более жизненным задачам. Ради самосохранения, Россия вынуждена была уклониться от принятой на себя с 1799 года неестественной и неблагодарной роли спасительницы Европы и снова вступить на путь прежней национальной политики, завещанной Империи славными преданиями Петра І и Екатерины II. Возвратившись в Тильзит, князь Лобанов уведомил Бертье об утверждении перемирия Императором Александром. Размен ратификаций Дюроком имел место в час пополуночи на 12-е июня. Дюрок, в разговоре с Лобановым, спрашивал, не имеет ли он каких приказаний от своего Государя относительно будущих переговоров. „Взаимное объяснение монархов, — отвечал князь, — много может облегчить их и ускорить окончание“. Заявление это доставило Дюроку видимое удовольствие и он обещал передать его Наполеону. Еще ранее (в полночь с 7-го на 8-е июня) во время свидания Дюрока с Бенигсеном, он уверил главнокомандующего, что Наполеон искренно желает сближения с Императором Александром: „mais qu’il fallait s’entendre“; он несколько раз повторял это выражение, которое, по мнению Бенигсена, содержало намек на свидание между обоими монархами. Таким образом, не подлежит сомнению, что обе договаривавшиеся стороны стремились к достижению одной и той же цели.
Король прусский получил известие о фридландском сражении в Мемеле; по приглашению Императора Александра, он прибыл 9-го июня в Шавли, но нашел уже всю бартенштейновскую систему изменившуюся как бы действием волшебного жезла. Ему оставался только один исход — последовать примеру Государя и вступить с Наполеоном в переговоры о перемирии. Желая находиться ближе к месту переговоров, Александр в сопровождении короля прусского переехал в Пиктупенен. Здесь 12-го июня явился к Государю Дюрок, чтобы поздравить Его Величество от имени императора Наполеона с прекращением военных действий и предложить свидание. Александр принял приглашение, после чего условились съехаться на следующий день 13-го (25-го) июня на Немане.
После Фридланда Императору Александру предстояло выбрать одно из двух решений: или заключить мир с Францией, или продолжать единоборство с Наполеоном на русской территории. Неудивительно, что Александр остановился на первом решении, тем более, что Россия среди борьбы, поднятой в порыве великодушия за чуждое ей дело — спасение Европы, осталась в самый критический момент войны без союзников. Пруссия перестала существовать и безземельному королю с семейством предстояло искать убежища в России. Венский кабинет объявил, что австрийские войска ранее 1809 года не могут быть поставлены на военную ногу. Что же касается Англии, то она отнеслась ко всем предложениям России с полнейшим равнодушием и отказала Императору Александру даже в скромном займе в шесть миллионов фунтов стерлингов, который намеревались сделать при посредничестве великобританского правительства; приготовления же к высадке на германском прибрежье для диверсии в тылу Наполеона кончились одними обещаниями. Император Александр в следующих словах сделал оценку событий, которые привели его к примирению с Францией: „Руководствуясь постоянно неизменными правилами справедливости, бескорыстия и непреложной заботливостью о сохранении моих союзников, я ничем не пренебрег, по мере сил моих, для поддержания и защиты их. Независимо от дипломатических сношений, сделанных с этою целью, по моему повелению, я два раза вступал в борьбу с Францией, и, конечно, не будут меня упрекать ни в одном из этих случаев в преследовании каких либо личных выгод. Усматривая постепенное разрушение начал, на которых уже столько веков основывалось спокойствие Европы, я чувствовал, что обязанность и достоинство российского Государя обязывали меня не оставаться праздным зрителем окончательного разрушения. Я сделал все, что было в силах человеческих. Но в том положении, до которого ошибками других доведены были дела, — когда мне одному пришлось бороться со всеми силами Франции, поддержанными огромными средствами, доставляемыми ей Германией, Италией, Голландией и даже Испанией; когда я был совершенно покинут союзниками, на которых я имел повод всего более рассчитывать; наконец, когда увидел, что границы моей Империи подвергаются опасности от сцепления ошибок и обстоятельств, которых мне невозможно было тотчас отвратить, — я рассудил, что имею полное право воспользоваться предложениями, неоднократно сделанными мне в продолжение сей войны императором французов. Тогда и я, в свою очередь, предложил перемирие, за которым, в скором времени, последовал окончательный мир между Россией и Францией“.
Наполеон пожелал по мере сил и средств придать свиданию со своим могущественным противником возможную торжественность. С этою целью построили посреди Немана, против Тильзита, плот с двумя павильонами, обтянутыми белым полотном и украшенными вензелями обоих Императоров. Французская гвардия выстроилась в несколько линий, фронтом к реке. Тысячи тильзитских жителей и французских военных покрывали высокий левый берег Немана. Около 11-ти часов утра 13-го (25-го) июня Император Александр, король прусский, Цесаревич Константин Павлович и лица свиты выехали из главной квартиры в Амт-Баублене и отправились к берегу Немана по тильзитскому тракту. Государь остановился в разоренной корчме Обер-Мамельшен-Круг и ожидал здесь прибытия Наполеона. Оба Императора вступили в лодки в одно время. Государя сопровождали: Цесаревич, Бенигсен, барон Вудберг, граф Ливен, Уваров и князь Лобанов-Ростовский. С Наполеоном находились: Мюрат, Бертье, Бесьер, Дюрок и Коленкур. Причалив несколько ранее Императора Александра к плоту, Наполеон быстро взошел на него и поспешил на встречу Государю. Соперники подали друг другу руки, обнялись и молча вошли в павильон, сопровождаемые радостными криками войск и свидетелей мирового события, примирения России с Францией. Король прусский оставался на правом берегу Немана. „Я ненавижу англичан не менее вас, — было первым словом Александра, — и готов вас поддерживать во всем, что вы предпримите против них“ (Je hais les Anglais autant que vous les haissez, et je serai votre second dans tout ce que vous ferez contre eux). — „Если так, — ответил Наполеон, — то все может быть улажено, и мир упрочен.“ (En ce cas tout peut s’arranger et la paix est faite). Беседа обоих Императоров продолжалась час и пятьдесят минут. Наполеон предложил Александру переселиться, ради удобства переговоров, в Тильзит, объявив город нейтральным; это предложение было принято с удовольствием.
14-го (26-го) июня Император Александр отправился для вторичного свидания с Наполеоном на Немане в сопровождении короля прусского. В тот же день вечером Государь переселился в Тильзит и пробыл здесь две недели. Оба Императора были беспрестанно вместе. Вечером Наполеон приходил к Государю один, без свиты, и тогда начинались исторические беседы двух Императоров, продолжавшиеся далеко за полночь, последствием которых было совершенное видоизменение карты Европы.
Переговоры о мире вели с русской стороны князь А. Б. Куракин и князь Лобанов-Ростовский, а со стороны Франции Талейран; но главное участие в них принадлежало самим Императорам. „Мы скорее придем к соглашению, — сказал Наполеон своему новому другу, — если вступим в непосредственные переговоры, отстранив министров, которые нас нередко обманывают или же не понимают; мы вдвоем в один час более подвинем дела, чем наши посредники по прошествии нескольких дней. Между вами и мною никого не должно быть. Я буду вашим секретарем и вы будете моим“. Подобный взгляд на дело вполне соответствовал воззрениям, сложившимся, до переезда в Тильзит, в уме Александра, писавшему, как уже выше упомянуто, князю Лобанову: „мы с императором Наполеоном легко придем к соглашению, если только войдем в переговоры без посредствующих лиц“.
Вот обстановка, при которой начались тильзитские переговоры, но при оценке их не следует забывать, что Наполеон, при ясно намеченной политической программе, имел за собой еще Талейрана; Александр же был один и не располагал подходящими советниками в столь неравном состязании со своим гениальным соперником. По неопытности и склонности к мечтательному увлечению, Александр не позаботился о надлежащем формулировании и внесении в секретные статьи договора всех тех обещаний и предположений, которые Наполеон расточал щедрой рукой в беседах перед своим удивленным слушателем. Поэтому неудивительно, что словесные соглашения сказались в некотором противоречии с писанным договором; случалось даже, что живое слово тильзитских бесед совершенно расходилось с мертвой буквой трактата. Можно сказать, что их нередко разделяла целая пропасть. Пользуясь этим обстоятельством, Наполеон руководствовался в последующих затем в 1807 и 1808 годах переговорах исключительно статьями писанного договора, не придавая никакого значения прекрасным фразам, которые он высказал в Тильзите (les belles phrases que j’ai débitées à Tilsit), или же предлагал ввести в трактат новые условия, не соответствовавшие политическим видам Императора Александра.
Для поправления безнадежных прусских дел решено было пригласить королеву Луизу в Тильзит. 24-го июня (6-го июля) состоялся ее торжественный въезд. Пруссаки надеялись, что ужасное унижение несчастной королевы тронет победителя и побудит его смягчить предъявленные им требования. Наполеон не желал, однако, принять на себя роль великодушного победителя и сказал обер-гофмаршалу, графу Толстому: „Je ne ferai pas pour les beaux yeux de la reine de Prusse, ce que je n’ai pu accorder a l’amitié de votre empereur“. Не менее резко и положительно Наполеон выразился по случаю навязанного ему свидания, в разговоре с графом Гольцем: „Ваш король всем обязан рыцарской привязанности к нему Императора Александра: без него династия короля лишилась бы престола, и я отдал бы Пруссию брату моему Иерониму. При таких обстоятельствах, король должен считать одолжением с моей стороны, если я что либо оставляю в его власти“.
Тильзитский мир был подписан 25-го июня (7-го июля), а ратификация трактата последовала 27-го июня (9-го июля). Он состоял из следующих договоров: 1) Traite de paix et d’amitie (29 статей), 2) Articles separes et secrets (7 статей), 3) Traite d’alliance offensive et defensive (9 статей). 27-го июня (9-го июля) был подписан также мир Франции с Пруссией, и кроме того, заключена особая конвенция 30-го июня (12-го июля) в Кенигсберге.
Сущность тильзитского договора, объявленного тогда во всеобщее сведение, заключалась в следующем. Наполеон в угоду Императору Всероссийскому (par égard) и во изъявление своего искреннего желания соединить обе нации узами доверенности и непоколебимой дружбы возвращал Фридриху-Вильгельму часть завоеванного королевства. Из польских областей, принадлежавших Пруссии, составлено Великое герцогство Варшавское и отдано саксонскому королю. Данциг объявлен вольным городом. Белостокская область присоединена к России. Император Александр признавал все изменения, произведенные Наполеоном в политическом строе Европы. Герцогам Кобургскому, Ольденбургскому и Мекленбург-Шверинскому возвращены их владения. Россия обязывалась заключить перемирие с Турцией и вывести войска свои из Молдавии и Валахии, которых туркам не занимать до окончательного мира при посредничестве Франции. Александр принимал на себя посредничество в примирении Англии с Францией. Императоры русский и французский взаимно поручились за целость своих владений и держав, упомянутых в трактате.
По секретному союзному договору, оборонительному и наступательному: оба Императора обязывались воевать за одно на море и на суше, во всех войнах, которые Россия или Франция вынуждена будет вести против какой либо европейской державы. Если Англия не примет русского посредничества, то Россия будет действовать за одно с Францией против этой державы. В случае отказа Англии, союзники одновременно пригласят копенгагенский, стокгольмский и лиссабонский дворы — запереть англичанам свои гавани и отозвать из Лондона своих посланников, а если которая либо из этих трех держав не согласится на сделанное предложение, то Россия и Франция поступят с ней неприязненно. В случае отказа со стороны Швеции, заставить Данию объявить ей войну. Если Оттоманская Порта не примет посредничества Франции в примирении с Россией, или, приняв его, не заключит мира в продолжение трех месяцев, то Императоры Александр и Наполеон войдут между собой в соглашение относительно избавления от ига и притеснений турок всей европейской Турции, за исключением города Константинополя и Румелийской области. По отдельным секретным статьям Россия уступала Наполеону Каттаро и Ионические острова.
До тильзитских переговоров Император Александр смотрел на Турцию, как на безопасного соседа, а потому и как на наилучшего, порицая вместе с тем начинания Екатерины II относительно Востока. Чарующая речь Наполеона возбудила в его слушателе сочувствие к политическому призванию России на Востоке. „Надо покончить с государством, которое не может более существовать“ (Il faut en finir d’un Empire qui ne peut plus subsister), сказал Наполеон. Но в трактате он условным образом допускал распространение русского владычества за Дунаем только до Балкан; Константинополь он признавал невозможным уступить России: „Это значит господство над вселенной“ (C’est l’empire du monde). Между тем тильзитские уроки принесли свои плоды и превзошли даже произведенным успехом ожидания Наполеона. Александр не замедлил опередить своего союзника по указанному им пути и в уме его вскоре укоренилось сознание в необходимости приобретения для России проливов или, как он впоследствии не раз выражался, ключа своею дома. Конечно, можно было пока довольствоваться границами, намеченными для Балканского полуострова Наполеоном; но и эта уступка была им весьма искусно поставлена в зависимость от принятия турками условий перемирия. Когда же впоследствии Александр выказал намерение руководствоваться в восточных делах словесными обещаниями Наполеона, а не буквой трактата, то выгодные стороны тильзитского договора по восточному вопросу сразу сказались воображаемыми. Впрочем, уже в Тильзите Наполеон по поводу словесных обещаний, не стесняясь, сказал однажды Александру, что в его привычки входит не держать данного обещания. „Иной раз весьма полезно кое-что обещать“, — прибавил он. При таком взгляде Наполеона на значение словесных обещаний, объяснится многое в последующем постепенном охлаждении дружеских чувств Александра к своему гениальному сопернику.
Более выгодными и существенными оказались уступки Наполеона относительно будущих отношений России к Швеции. Он обратил внимание Императора Александра на географического неприятеля (l’ennemi geographique), предвидя, что Густав IV, по свойственным ему упрямству и ограниченной прямолинейности, не откажется от английского союза. Ввиду неизбежной войны между Россией и Швецией, Наполеон предложил Александру овладеть Финляндией. „Петербург слишком близок к финляндской границе, — сказал Наполеон, — русские красавицы не должны слышать из дворцов своих гром шведских пушек“.
Остается сказать еще несколько слов относительно польского вопроса. Александр отверг предложение Наполеона распространить границы своей Империи до Вислы; но затем не подлежит сомнению, что он не высказался против образования герцогства Варшавского; если бы последовал в этом смысле решительный протест, то Наполеону, дорожившему русской дружбой, пришлось бы уступить. Поэтому, зная взгляды, которыми руководствовался Александр относительно Польши, можно даже предположить, что он способствовал этой своеобразной политической комбинации, Наполеон же с радостью осуществил проект, не оспариваемый, а может быть, даже внушенный русским Императором, — проект, при содействии которого созидался на Висле удобный для Франции базис для удержания России на пути тильзитских соглашений. При обсуждении этого вопроса нельзя забывать, что Император, издавна лелея мысль о восстановлении Польши, затруднялся только осуществлением этого проекта, который требовал отторжения от Пруссии доставшихся ей, по последнему разделу, коренных польских областей. Совершить самолично ампутацию монархии Фридриха Великого представлялось для Александра столь щекотливым делом, что он отказался его исполнить в 1805 году, несмотря на благоприятную политическую обстановку того времени. Но в Тильзите явился прекрасный способ для разрешения этого, близкого его сердцу, вопроса: стоило рукой Наполеона отторгнуть от Пруссии ее польские области, создать хотя и скромное, но самостоятельное польское государство, предоставляя всемогущему времени сделать остальное и создать благоприятную почву для исправления исторической несправедливости, совершенной Екатериной II.
После торжественного размена ратификаций тильзитского договора 27-го июня (9-го июля), Наполеон и Александр расстались; Государь обещал своему новому другу и союзнику посетить его в Париже. „La paix générale est à Petersbourg“, сказал Наполеон после тильзитского свидания, „les affaires du monde sont là“.
4-го июля Император возвратился в Петербург и остановился в Таврическом дворце. На другой день Государь присутствовал на молебне в Казанском соборе и вечером город был иллюминован. Милиция была распущена, кроме подвижной части ее, которая поступила на укомплектование армии и зачтена вместо рекрут. 9-го августа появился манифест, в котором возвещалось прекращение войны с Францией: „благословенный мир паки восстановлен“. Государь изъявил своему народу и войску благоволение. По поводу предложенного Наполеоном расширения пределов России, замененного только некоторым исправлением границ, в манифесте значилось следующее: „В основаниях сего мира все предположения к распространению наших пределов, а паче из достояния нашего союзника, признали мы несогласными с справедливостью и с достоинством России. В ополчении нашем не расширения пространной нашей Империи мы искали, но желали восстановить нарушенное спокойствие и отвратить опасность, угрожавшую державе, нам сопредельной и союзной. Постановлением настоящего мира не только прежние пределы России во всей их неприкосновенности обеспечены, но и приведены в лучшее положение присоединением к ним выгодной и естественной грани“.
Относительно Пруссии, спасенной от окончательной гибели заступничеством Императора Александра, в манифесте сказано: „Союзнику нашему возвращены многие страны и области, жребием войны отторгнутые и оружием покоренные“. Чувство скромности, свойственное Государю, не позволило сказать более. Но в откровенной беседе с майором Шелером, посланным королем в Петербург, Александр признался, что он в Тильзите иной раз ставил интересы Пруссии на первый план. Наполеон, в речи законодательному корпусу, от 4-го (16-го) августа, выразился более положительным образом и, не скрывая истины, приписал сохранение династии Фридриха-Вильгельма III единственно дружеским чувствам, внушенным ему могущественным Императором Севера. По поводу этого вопроса, князь А. Б. Куракин, под свежим впечатлением совершившихся событий, писал Императрице Марии Феодоровне 18-го (30-го) июня из Тильзита: „Государь отказался разделить владения побежденного и лишенного средств союзника. От него единственно зависело присоединить к своим обширным владениям все польские провинции Пруссии и принять титул короля польского. Наполеон предлагал их Государю, но он имел великодушие не пожелать этого. Россия делается ангелом-хранителем короля прусского, который в Императоре находит себе спасителя и из его рук получает снова большую часть своих владений, которых он сам не умел сберечь и защитить“. Пруссаки и во главе их Гарденберг негодовали, конечно, на Александра за его, как они выражались, недостойный образ действий, приписывая свое унижение предательству России. Но король оказался прозорливее своих дипломатов; он настойчиво повторял недоброжелателям России: „Nein, von Alexander lass ich nicht“ (Нет, я не отстану от Александра). Дружеские чувства его нисколько не поколебались беспощадными условиями тильзитского договора и дальнейшие события вполне оправдали проницательность Фридриха-Вильгельма.
24-го августа Александр встретил на Петергофской дороге гвардию, возвращавшуюся из похода. С какими чувствами отнеслось к этому торжеству русское общество, можно судить по письмам современников.
В тяжелые минуты, последовавшие после фридландского поражения, Император Александр не поколебался принести в жертву своему долгу и России личные чувства и привязанности; примирением с Наполеоном он обеспечил отечество от неприятельского вторжения и приобрел вместе с тем для Империи существенные выгоды. Но то, что было ясно и осязательно для Государя, не могло быть усвоено в той же мере современниками этих происшествий: тильзитский мир не обрадовал Россию. Проигранные сражения, как Аустерлиц и Фридланд, не оскорбили народной чести; тильзитский же мир Россия признала для себя постыдным. Когда последовал в том же 1807 году разрыв с Англией, который вызвал остановку в торговле, затруднения в денежных оборотах и упадок ценности ассигнаций, то союз с Францией сделался предметом единодушного осуждения всех сословий государства. Неудовольствие поддерживалось и укреплялось также английскими интригами и преобладающим влиянием, которым пользовались в высшем русском обществе эмигранты и немецкие недоброжелатели Наполеона. „Вообще неудовольствие против Императора более и более возрастает, — доносил граф Стеддинг своему королю, — и на этот счет говорят такие вещи, что страшно слушать“. Изъявлений всеобщего неудовольствия не было возможности не только наказывать, но даже и удерживать, ибо, как выразился один современник: „от знатного царедворца до малограмотного писца, от генерала до солдата, все, повинуясь, роптало с негодованием“. Все это было вполне известно Александру, но не поколебало его в принятом решении и в уверенности, что он сделал все для спасения России и будущего ее величия. Генералу Савари, присланному Наполеоном в Петербург до назначения посла, Государь сказал 11-го июля, в первой же аудиенции: „Il а ma parole et je la tiendrai“. Относительно противников тильзитского союза Александр несколько позднее выразился следующим образом: „Qu’ils ne pensent pas me faire faiblir ou me déshonorer“. Стоит привести еще некоторые мысли, высказанные по этому поводу Александром в беседах с генералом Савари: „Je pousserai la Russie vers la France tant que je pourrai. Ne voyez pas l’opinion dans quelques miserables dont je ne me sers point et qui sont trop lâches pour entreprendre quelque chose. Il n’y а pas ici assez d’esprit ni de resolution pour cela. — Malheur a celui qui ne va pas droit. — Il faudra bien que l’on fléchisse.— J’aime mes parents beaucoup, mais je regne et je veux que l’on ait pour moi des égards“.
При дворе, главным и самым влиятельным врагом Наполеона была вдовствующая Императрица Мария Феодоровна. Она стояла во главе оппозиции и, не стесняясь, осуждала новую политику Александра; подобный образ действий возмущал кроткую Императрицу Елисавету Алексеевну, которая в следующих словах высказала негодование свое 29-го августа (11-го сентября) в письме к матери: „L’Imperatrice qui comme mere devait soutenir, défendre les intérêts de son fils, par inconséquence, par amour propre (et certes par aucune autre raison, car elle n’est pas capable de mauvaises intentions) а réussi a ressembler a un chef de fronde, tous les mécontents qui sont en grand nombre, se rallient autour d’elle, l’élèvent aux nues et jamais elle n’а attire autant de monde a Pavlovsky que cette année-ci. Je ne puis vous rendre a quel point cela m’indigne“.
Среди народа тильзитская дружба возбуждала также разнообразные толки. Церковные увещания и проповеди, начавшиеся в 1806 году, принесли свои плоды: они распространили и укрепили среди народа молву, что Наполеон антихрист, что тут действует нечистая сила. Когда в России узнали о свидании Императоров, в народе ходила следующая легенда. Зашла о свидании речь у двух мужичков. „Как же это (говорит один) наш батюшка, православный царь, мог решиться сойтись с этим окаянным, с этим нехристем. Ведь это страшный грех!“ — „Да, как же ты, братец (отвечает другой), не разумеешь и не смекаешь дела? Разве ты не знаешь, что они встретились на реке? Наш батюшка именно с тем и повелел приготовить плот, чтобы сперва окрестить Бонапартия в реке, а потом уже допустить его пред свои светлые, царские очи“. Из всего вышесказанного видно, насколько тильзитская дружба поколебала народную привязанность к обожаемому доселе Александру. По поводу этой изменчивости народных чувств, Вигель справедливо замечает: „И вот эпоха, в которую нежнейшая любовь, какую могут только иметь подданные к своему Государю, превратилась вдруг в нечто хуже вражды; в чувство какого-то омерзения. Я не хвалюсь великой мудростью; но в этом увидел я жестокую несправедливость русских. Мне за них стало стыдно: так презираемые ими черемисы и чуваши секут своих богов, когда они не исполняют их желаний. Все, что человек, не рожденный полководцем, может сделать, все то сделал Император Александр. Что оставалось ему, когда он увидел бесчисленную рать неприятельскую, разбитое свое войско, подкрепленное одной только свежей новосформированной дивизией князя Лобанова, и всем ужасного Наполеона, стоящего уже на границе своего государства? Что бы сказали русские, если бы за нее впустил он его? И в этом тяжком для его сердца примирении разве не сохранил он своего достоинства? Разве не умел он, побежденный, стать совершенно наравне с победителем и тут еще явиться покровителем короля? Таким ли бедствиям, таким ли унижениям подвергался император Франц II? Что делали его подданные? Делили с ним горе и с каждым новым несчастьем крепче теснились к нему и сыновнее его любили. Лет пятнадцать после того, наказание Божие едва не постигнуло нас за неблагодарность нашу к Александру: он был долготерпелив и мстителен и все вспомянул во дни славы своей. Когда вместе со счастьем возвратилось к нему обожание подданных, на распростертый перед ним народ взглянул он с досадным презрением, и не было слова его потом, не было действия, которое бы его не выражало. Он думал, что с ним можно все себе дозволить. Народы иногда бывают так же подлы, как люди“.
Настал период царствования Александра, когда все изменилось в нем и вокруг него, когда он должен был разорвать прежние союзы, удалить от себя прежних любимцев, когда притворство сделалось для него необходимостью.
Тильзитский мир прекратил окончательно всякую возможность возобновления негласного комитета и навсегда лишил членов его всякого значения. Новосильцев был уволен за границу, граф Кочубей заменен князем Алексеем Борисовичем Куракиным. Граф Строганов предпочел меч перу и, получив еще в кампании 1807 года, в чине тайного советника орден св. Георгия 3-го класса, произведен в генерал-майоры и пожалован в генерал-адъютанты. 30-го августа 1807 года барон Будберг сменен графом Николаем Петровичем Румянцевым. Князь Лобанов-Ростовский назначен петербургским военным губернатором. Наконец, 13-го января 1808 года граф Аракчеев назначен военным министром вместо Вязмитинова. Он потребовал устранения генерал-адъютанта графа Ливена от доклада по военным делам, уничтожения военно-походной канцелярии и хотел господствовать над главнокомандующими действующих армий. Император Александр на все изъявил свое согласие.
Но Александр не вполне еще расстался со своими юношескими идеалами; он чувствовал необходимость в полезных сотрудниках. Поэтому он приблизил к себе Сперанского, и удостоил его беспредельной доверенности; 19-го ноября 1807 года, до отставки графа Кочубея, Сперанский был уволен из министерства внутренних дел „с оставлением при прочих должностях по званию статс-секретаря“. Современник замечает: „благоразумный Сперанский, меняясь с обстоятельствами, потихоньку, неприметным образом, перешел из почитателей Великобритании в обожатели Наполеона, из англичанина сделался французом. Сия перемена в правилах и в образе мыслей была для него чрезвычайно полезна, ибо еще более приблизила его к Царю“.
Союз с Франциею, независимо от перемены в личном составе ближайших сотрудников Александра, отразился на изменении воинских уставов, а также на обмундировании, обучении и организации русских войск. Назначив графа Румянцева управлять министерством иностранных дел, как сторонника французского союза, Александр позаботился избрать для Парижа достойного представителя России. Выбор Государя остановился на генерале графе Петре Александровиче Толстом. „Мне вовсе не нужен дипломат, — писал ему Александр, — а храбрый честный воин, и эти качества принадлежат вам“. 17-го (29-го) сентября 1807 года, граф Толстой, снабженный инструкцией Императора Александра, выехал из Петербурга и 20-го октября (1-го ноября) прибыл в Париж 25-го октября (6-го ноября) последовал торжественный прием посла в Фонтенбло, причем Наполеон сказал, что те двадцать дней, которые провел с Государем в Тильзите, он считает лучшими в своей жизни и что питает величайшее уважение к русскому народу.
После Фридланда, Император Александр, недовольный распоряжениями генерала Бенигсена, призвал в Тильзит отставленного в 1806 году соперника его, графа Буксгевдена; ему была поручена армия на другой день после заключения мира, для приведения расстроенных частей ее в порядок. Чиновники провиантского и комиссариатского ведомств были лишены права носить общий армейский мундир; Государь поставил им в вину, что большая их часть, имея в виду обогащение свое, возвышали цены на все припасы, а между тем войска терпели во всем нужду, и важные предприятия были тем останавливаемы ко вреду государства (подлинные слова именного указа). Главная квартира графа Буксгевдена находилась в Витебске. Осенью 1807 года Государь пожелал осмотреть вверенные ему войска, которым предстояло готовиться к новым подвигам на дальнем Севере. Александр выехал из Петербурга 29-го сентября и возвратился в столицу 10-го октября. Путешествие это замечательно еще тем, что Государь взял с собой Сперанского, что, естественно, повело к еще большему сближению и упрочило его возраставшее значение.
Посредничество России для примирения Англии с Францией не привело к цели. В ответ на Тильзитский мир английский флот бомбардировал Копенгаген, увел датские корабли и истребил верфи и арсеналы. Следствием этого нападения была декларация России против Англии, 25-го октября (6-го ноября) 1807 года, сопровождавшаяся разрывом торговых связей и потерей средиземной эскадры Сенявина, возвратившейся в отечество.
На Балканском полуострове дела находились в следующем положении. Тильзитский мир застал армию генерала Михельсона в Молдавии и Валахии; крепости Хотин и Бендеры были заняты, но Измаил не удалось захватить. Турки продолжали также владеть на левом берегу Дуная Журжей и Браиловым. Оттоманская Порта объявила России войну только 18-го (30-го) декабря 1806 года. Попытка турок овладеть Бухарестом не увенчалась успехом; Милорадович разбил их в Обилешти и заставил отказаться от замышляемого покушения. На море действия эскадры Сенявина были не менее благоприятны. Он овладел островом Тенедосом у входа в Дарданеллы и разбил турецкий флот при Афонской горе. Сербы восстали под предводительством Георгия Черного. Затем военные действия прекратились. Руководствуясь постановлениями Тильзитского трактата, 12-го (24-го) августа 1807 года подписано перемирие. Но во время переговоров 5-го(17-го) августа скончался генерал Михельсон; старший после него, генерал Мейендорф, утвердил перемирие и немедленно приступил к очищению княжеств. Хотя туркам, согласно перемирию, воспрещен был доступ на левый берег Дуная, но они вступили в Валахию, заняли Галац и стали грабить жителей. Между тем Император Александр, узнав о смерти Михельсона, назначил главнокомандующим фельдмаршала князя Прозоровского, придав ему помощником, по собственной его просьбе, Кутузова. Вслед за тем государь, узнав о ратификации Мейендорфом условий перемирия, отверг его как несовместного с достоинством России и приказал приостановить выступление войск из княжеств до прибытия князя Прозоровского. Вместе с тем начались переговоры с Францией о присоединении к России княжеств Молдавии и Валахии; этими приобретениями желали оправдать перед возбужденным общественным мнением союз, заключенный с Наполеоном.
В ответ на эти требования русского правительства Наполеон прикрылся условиями Тильзитского договора и, в свою очередь, за уступку в смысле желаний Императора Александра потребовал вознаграждения на счет Пруссии. Во всяком случае, Наполеон признавал за собой право не выводить своих войск из Пруссии, пока русские не очистят княжеств. В это время в Петербург прибыл, 5-го (17-го) декабря 1807 года, французский посол Коленкур. Во время первой же беседы его с Императором Александром, 9-го (21-го)декабря, затронут был вопрос о княжествах. Государь сообщил ему, что предложения Наполеона, переданные графом Толстым, огорчили его. „Никогда, — продолжал Александр, — не было и речи о предназначении Пруссии служить вознаграждением за турецкие дела. Император Наполеон первый заговорил о Валахии и Молдавии, точно так же, как и о другой части Турции. Он сам назначил себе свою долю и считал себя совершенно освобожденным от всяких обязательств низложением султана Селима. Наверное, не было сказано ни одного слова, которое могло бы заставить предположить, что бедная Пруссия должна явиться эквивалентом в сделке, вызываемой скорее анархией и революцией в провинциях, о которых идет речь, чем выгодами России. Генерал Савари мог передать вам, как не хотелось мне подобного соглашения; я не могу согласиться быть фактическим участником в разделе жалких остатков владений несчастного государя, восстановленного на своем престоле, как засвидетельствовал об этом сам император перед лицом всей Европы и Франции, единственно из уважения ко мне. И по закону чести он не может перестать быть моим союзником, пока не будет введен во владение всем тем, что возвращает ему мир… Затем уже пусть будет то, что угодно Господу Богу. Я нисколько не сомневаюсь в намерениях императора, но в данном случае требуется что-либо такое, что показало бы народу и армии, что наш союз не заключен исключительно в вашу пользу. В ваших же интересах сделать его народным (il est de votre interet de la nationaliser). Я говорю с вами откровенно, что это будет даже услугой, оказанной мне лично. Император, судя по тому, что он говорил мне в Тильзите, вовсе не такого мнения о турках, чтобы оно побуждало его поддерживать их. Он же сам назначил нашу долю и свою собственную; вместе с тем, предположено дать что-нибудь Австрии, скорее для удовлетворения ее самолюбия, чем честолюбия, — вот каковы были его намерения. Они не могли измениться, так как с тех пор я предупреждал постоянно все могущие появиться у него желания… Турки первые нарушили перемирие. Если бы я не был чистосердечен в отношении к императору, то я мог бы воспользоваться этим предлогом для разрыва с ними, нисколько не посягая тем на Тильзитский договор“.
После этой беседы с Коленкуром переговоры по поводу княжеств не прекращались в Петербурге; они постепенно расширились и перешли наконец в обсуждение фантастического проекта раздела Оттоманской Империи. В это время граф Толстой оставался не только совершенно в стороне, но и в полном неведении относительно происходивших в Петербурге переговоров, и к довершению ненормального положения дела должен был, со своей стороны, согласно Тильзитскому договору, вести мирные переговоры с турецким представителем в Париже. Как и следовало ожидать, все эти словопрения в Петербурге и в Париже кончились ничем. Но они сопровождались некоторым вредом для России; Наполеон, пользуясь правом посредничества между Россией и Турцией, предоставленного ему договором, задерживал начало решительных действий против Оттоманской империи и препятствовал также своими внушениями мирной развязке нашей восточной политики.
Не менее забот причинял Императору Александру своеобразный образ действий графа Толстого. Тотчас после своего приезда в Париж граф начал в своих депешах высказывать полное недоверие к дружбе Наполеона; не сочувствуя новой политической системе, установленной в Тильзите, он усматривал в этой системе гибель России и, предвещая неизбежность новой войны с Францией, советовал заключить союз с Австрией и организовать ополчение в России. Кроме того, граф Толстой просил отозвать его с занимаемого места, сознавая, как он писал графу Румянцеву, с каждым днем все более недостаточность своих способностей для поприща, которое заставили его избрать. Таким образом, граф Толстой начал преследовать политические цели, не согласные с ясно выраженной волей Государя, желавшего иметь главным союзником Наполеона, причем никакая параллельная дружба (amitie collaterale) не должна была вредить дружбе его с Францией. Упорствуя тем не менее в принятом раз направлении и отстраненный от всех важных переговоров, граф Толстой поставил себя при дворе Наполеона в двусмысленное положение.
Бо́льшим успехом, сравнительно с прочими начинаниями, сопровождались действия наши против Швеции. Густав IV отверг предложение вступить в союз с Россией против Англии и возвратил Императору Александру знаки ордена св. Андрея, написав, что он не может носить один орден с Бонапартом. 9-го (26-го) февраля 1808 года русские войска в составе 24000 человек, под начальством графа Буксгевдена, перешли шведскую границу и в течение двух с половиной месяцев заняли почти всю Финляндию. 22-го апреля сдался Свеаборг. Но уже ранее, а именно 22-го марта последовал манифест, по которому шведская Финляндия присоединена навсегда к Российской Империи, а обыватели ее приняли присягу на подданство.
Однако, шведы, оправившись от внезапного натиска, сосредоточили свои силы, и, пользуясь разбросанным положением русских войск, перешли в наступление; появились партизаны и народная война, при содействии пересеченной местности, быстро развилась. Успешные действия графа Н. М. Каменского остановили успехи шведского оружия и поход 1808 года окончился конвенцией, заключенной 7-го (19-го) ноября в Олькиоки. Финляндия на этот раз была уже окончательно завоевана по реку Кеми, составлявшую в то время границу ее с Швецией. В декабре граф Буксгевден получил просимое им увольнение и заменен генералом Кноррингом.
Враждебное настроение, с которым в России относились к союзу с Наполеоном, привело к странному явлению: наступательная война против шведов, этих старинных врагов империи, была всеми русскими громко осуждаема и успехи наших войск почитаемы бесславием. Современникам этих событий казалось, что Александр вооружился против слабого соседа, и к тому же близкого родственника, (королева Фридерика была родной сестрой Императрицы Елисаветы Алексеевны), во исполнение как будто не собственной, а чужой воли, исходящей от ненавистного завоевателя.
Пока Наполеон занимал Императора Александра фантастическими проектами о разделе Оттоманской империи и походе в Индию, он вторгнулся в Португалию, занял Испанию и принудил испанских Бурбонов уступить ему в Байоне свои державные права. Затем декретом Наполеона от 3-го (15-го) июля 1808 года брат его, неаполитанский король Иосиф, назначен испанским королем, а Мюрат королем неаполитанским. Россия признала эти перемены.
Но Испания поголовно восстала и нашла себе поддержку в Англии. Генерал Дюпон подписал Байленскую капитуляцию, король Иосиф покинул Мадрид, и Австрия, пользуясь обстоятельствами, начала открыто готовиться к новой борьбе с Францией. Чтобы приобрести свободу действий в Испании, Наполеону пришлось искать поддержки России и установить с ней новое соглашение. Для достижения этой цели новое свидание с Императором Александром сделалось настоятельно необходимым. В эту пору тильзитская дружба была уже сильно поколеблена дружными стараниями врагов французско-русского союза и ошибками самого Наполеона, старавшегося эксплуатировать русскую дружбу, без предоставления Императору Александру всех тех выгод, которые были ему обещаны в Тильзите.
Переговоры о предположенном свидании велись при посредстве Коленкура, помимо графа Толстого, который в новом соглашении с Наполеоном видел только гибель России (le complément de nos malheurs, la perte de la Russie). Сначала Александр поставил условием свидания принятие со стороны Наполеона восточных проектов, разработанных в Петербурге, но кончилось тем, что Государь согласился на свидание без предварительных условий (l’entrevue sans condition). Местом свидания был избран Эрфурт.
2-го (14-го) сентября 1808 года Император Александр отправился из Петербурга за границу для своего второго и последнего свидания с Наполеоном. Государя сопровождали во время этой поездки: Цесаревич Константин Павлович, обер-гофмаршал граф Толстой, граф Румянцев, генерал-адъютанты: князь Волконский, князь Гагарин, граф Шувалов, граф Ожаровский, статс-секретари: князь Александр Николаевич Голицын (обер-прокурор Святейшего Синода) и Сперанский, а также французский посол Коленкур.
Императрица Мария Феодоровна смотрела на предстоящее Государю свидание с беспокойством и не скрывала своих опасений за благополучный исход путешествия; не только ей, но и многим другим казалось возможным повторение недавних байонских событий. Начало поездки было невеселое; Александру пришлось остановиться в Кенигсберге и выслушать прусские жалобы. Штейн возбудил опасения Императора относительно ненасытного честолюбия Наполеона и вселил чувства сострадания к несчастной Пруссии. „Поверьте, я сделаю все, что окажется в моих силах“, — сказал Александр. Переправившись через Вислу, Государь встретился уже с французскими войсками; в Фридберге его приветствовал, 10-го (22-го) сентября, маршал Ланн, который писал Наполеону после встречи с Александром: „Il n’y а pas de choses agreables qu’il ne m’ait dites pour Votre Majeste. Il m’а repete souvent et de coeur: j’aime beaucoup l’Empereur Napoleon et je lui en donnerai des preuves dans toutes les occasions“. Государь, не останавливаясь, проехал в Веймар, где он провел два дня у великой княгини Марии Павловны.
15-го (27-го) сентября Александр направился в Эрфурт; на дороге его встретил Наполеон, выехавший на встречу своему союзнику, окруженный блестящей свитой. Усмотрев экипаж Государя, Наполеон поскакал галопом, сошел с коня и обнял вышедшего из коляски Александра. Затем Император верхом въехали в Эрфурт при пушечной пальбе и колокольном звоне.
Наполеон обставил свидание всевозможной торжественностью; немецким королям, герцогам и принцам разрешено было прибыть в Эрфурт.
Император Франц прислал для приветствия Наполеона генерала Винцента. Графу Меттерниху, сильно домогавшемуся приглашения в Эрфурт, было в этом отказано.
Беседы двух Императоров снова возобновились, по примеру 1807 года, но вскоре Наполеон имел случай убедиться, что перед ним уже находится не неопытный и восторженный слушатель Тильзита. В мыслях Александра недоверие к Наполеону успело пустить глубокие корни. Чувствуя неизбежность войны с Австрией, Наполеон находил, что единственное средство для обеспечения мира заключается в совместном, решительном воздействии России и Франции на венский кабинет, доведенном до требования немедленного разоружения. Александр отказывался от угроз и полагал, что дружеское и успокоительное увещание скорее приведет к желаемой цели — сохранению мира. Обмен мыслей по этому вопросу кончился тем, что Наполеон бросил на пол свою шляпу и начал топтать ее ногами. Александр улыбнулся и сказал: „Vous êtes violent; moi, je suis entêté; avec moi la colere ne gagne donc rien. Causons, raisonnons, ou je pars“, и затем направился к двери. Наполеон должен был удержать его и, успокоившись, продолжал беседу в умеренном духе.
Роли переменились, когда Александр начал настаивать на полном очищении французами Пруссии, требуя эту уступку, как залог умеренности Наполеона по отношению к России и Европе. Собеседник Государя, в свою очередь, остался непреклонным. „И это мой друг, мой союзник, — ответил Наполеон, — который предлагает мне отказаться от позиции, откуда я могу угрожать Австрии с фланга, в случае нападения с ее стороны, когда мои силы будут находиться на юге Европы. Впрочем, если вы решительно требуете эвакуации, я согласен, но тогда я вместо того, чтобы идти в Испанию, сейчас же покончу свой спор с Австрией. — „L’Europe me traitera bientôt en petit garçon“ — присовокупил еще Наполеон. Немедленная война с Австрией менее всего соответствовала желаниям Александра, и он поспешил отказаться от своего требования.
Александр явился в Эрфурт уже с убеждением, что нарушению мира угрожают не австрийские вооружения, но скрытые замыслы Наполеона; стараниями Талейрана, этот взгляд получил должное направление и окончательно окреп. Тотчас после прибытия Государя, Талейран обратился к нему с следующей речью: „Sire, que venez-vous faire ici! C’est a vous de sauver l’Europe et vous n’y parviendrez qu’en tenant tête à Napoleon. Le peuple français est civilise, son souverain ne l’est pas; le souverain de la Russie est civilise, et son peuple ne l’est pas: c’est donc au souverain de la Russie d’être l’allie du peuple français“.
Разлад, начинавшийся между Александром и Наполеоном оставался, однако, для всех тайной; внешние проявления дружбы союзных императоров не оставляли желать ничего лучшего. Один из свидетелей свидания пишет, что он в первый раз в жизни видел Наполеона, употреблявшим все усилия, чтобы понравиться. Изредка только случалось, что Наполеон уклонялся от намеченной себе роли.
Во время свидания, французские полки беспрерывно проходили через Эрфурт, и Наполеон производил им смотры в окрестностях города, сопровождаемый при этом Государем. Это были войска, которых Император не видел с тильзитского мира. Однажды, выехав в поле, Наполеон дал шпоры своему коню и поскакал вдоль фронта войск, не заботясь нисколько об Императоре, который должен был следовать сзади, как адъютант. После этого Наполеон крикнул: „Les braves en avant“. Несколько офицеров, унтер-офицеров и рядовых вышли вперед и образовали большой полукруг. Наполеон сошел с лошади и пригласил Императора и Цесаревича Константина Павловича стать по правой стороне, имея с левой Бертье с записной книжкой в руках. Открытый еще с одной стороны полукруг сомкнулся присутствующими принцами и свитой. Полковой командир вызывал по очереди каждого по имени и представлял его Наполеону, который спрашивал: где и когда он отличился? Осматриваемый полк содействовал под Фридландом к решению победы и все раздаваемые награды были как раз назначаемы за это сражение. Один убил собственноручно столько-то русских и столько-то человек взял в плен, другой овладел знаменем, третий захватил орудия, четвертый вогнал русский батальон в воду, где он потонул… Наполеон выслушивал все со вниманием и решал затем, что следовало записать Бертье, производство или крест почетного легиона; каждому представлявшемуся Наполеон снова предлагал те же вопросы, так что присутствовавшим казалось, будто он с намерением хотел причинить огорчение Императору Александру и подвергнуть его нравственной пытке. Взоры всех обратились к Императору, который с полным спокойствием стоял возле Наполеона и оставался в таком положении, пока последний из имевших получить награду не окончил своего рассказа. Цесаревич удалился из кружка и осматривал выехавшую батарею.
В ответ на эти неуместные выходки „нецивилизованного“, по выражению Талейрана, повелителя Франции, Александр расточал утонченные изъявления своих дружеских чувств к Наполеону. Забыв однажды шпагу, союзник предложил ему свою. „Je ne la tirerai, jamais contre Votre Majesté“, — сказал Александр, принимая ее.
Свидетели эрфуртских празднеств, не посвященные в тайны происходивших переговоров, имели полное основание думать, что дружба Александра и Наполеона укреплена отныне на незыблемом основании.
В Эрфурте, в разговорах между Императорами был также затронут вопрос о возможном разводе Наполеона, но обоюдных решительных объяснений по этому предмету не последовало. Таким образом, ко всем существовавшим недоразумениям и недомолвкам присоединился еще новый нерешенный вопрос, который со временем мог послужить причиной размолвки между Россией и Францией.
Дипломатические переговоры закончились секретною конвенциею, подписанной 30-го сентября (12-го октября). Она заключалась главным образом в следующих постановлениях. Наполеон отказывался от всякого посредничества в турецких делах, признавал присоединение Молдавии и Валахии к России, предоставляя ей склонить Оттоманскую Порту к этой уступке. Россия обязывалась действовать сообща с Францией против Австрии, в случае объявления ею войны Наполеону. Вместе с тем, союзники обязались сообща открыть мирные переговоры с Англией, при условии сохранения настоящего положения владений обеих Империй.
Эрфуртские совещания сопровождались еще следующими распоряжениями. Император Александр, наконец, освободил графа Толстого от обязанности работать в Париже в пользу упрочения дела, которое он ненавидел. Толстого заменил князь Александр Борисович Куракин. Для переговоров с Англией, послан в Париж граф Румянцев, но эта новая попытка к примирению не привела к намеченной цели. Великобританский кабинет отказался от всяких уступок в пользу мира. В заключение Наполеон, желая угодить своему союзнику, уменьшил на 20 миллионов франков военную контрибуцию, должную Франции прусским правительством.
2-го (14-го) октября Император Александр и Наполеон, выехав вместе из Эрфурта, простились на Веймарской дороге — и расстались навсегда.
Коленкур донес Наполеону из Петербурга, что Александр, по прибытии в Веймар, тотчас отправил Императрице Марии Феодоровне следующие успокоительные строки: „Nous avons quitte la forteresse d’Erfurt et avec regret l’Empereur Napoleon: je vous écris de Weimar“.
На возвратном пути в Петербург Государь вторично остановился в Кенигсберге. Графиня Фосс пишет: „Император сделал для нас невозможное и выказал себя чрезвычайно преданным“. Опасения ее, что „эрфуртские комедии“ могут сбить с толку слабого друга, — не оправдались.
16-го (28-го) октября Император Александр возвратился в Петербург.
Дружеские внушения, которые Александр не замедлил сделать в Вене, и успокоительное письмо Императору Францу, конечно, не могли остановить австрийские вооружения. Напротив того, видя русско-французский союз поколебленным, в чем граф Меттерних окончательно убедился из слов Талейрана: „Alexandre n’est plus entraînable contre vous“, — венский кабинет пришел к решению, что если война не входит в расчеты Наполеона, она обязательно должна входить в австрийские соображения. Поэтому, пока Наполеон занимал Мадрид и углублялся далее в Испании, пожиная там бесполезные лавры, Австрия готовилась с лихорадочной поспешностью к разрыву, стараясь только выиграть время для окончания своих вооружений.
В Петербурге 1809 год начался блестящими придворными празднествами, вызванными следующими событиями. 25-го декабря 1808 года (6-го января 1809 года) прибыли в Стрельну король и королева прусские, сопровождаемые братом короля принцем Вильгельмом и дядей принцем Августом. Здесь они были встречены Императором Александром. На следующий день царственные гости имели в сильнейший мороз „церемониальный въезд“ в Петербург, при пушечной пальбе и колокольном звоне. Гвардия размещена была в городе, по пути следования, до Зимнего дворца. Государь и король ехали верхом. Затем, во время пребывания прусских гостей, 1-го (13-го) января 1809 года состоялось обручение великой княжны Екатерины Павловны с принцем Георгом Ольденбургским — событие, не лишенное политического значения. (Торжество бракосочетания великой княжны Екатерины Павловны состоялось 18-го апреля 1809 года). 19-го (31-го) января Император Александр расстался со своими кенигсбергскими друзьями.
В конце января в Петербург явился князь Шварценберг; он был прислан венским кабинетом, чтобы убедить Государя в целесообразности вооружений Австрии, составлявших единственное средство ее спасения. При аудиенции 31-го января (12-го февраля), Александр указал австрийскому дипломату на существование союзных обязательств между Россией и Францией, и предостерег его словами: „Si vous bougez, je marche; vous mettrez le feu en Europe et vous en serez la victime“. Передавая Коленкуру содержание беседы с Шварценбергом, Александр продолжал убеждать французского посла в необходимости придерживаться умеренного дипломатического воздействия на Австрию; только этим путем Государь признавал еще возможным избавить Европу от бедствий грозящей ей новой войны.
Если разговор Шварценберга с Александром не вполне удовлетворил посла, то нижеследующие слова Императрицы Марии Феодоровны должны били навести его на другие, более радостные мысли: „Une marche combinée avec calme et sagesse, mais exécutée avec rapidité et la plus grande energie dans tous les details ferait bientôt ici l’effet le plus salutaire“. После этого неудивительно, что Шварценберг высказал в своих донесениях убеждение, что только страх руководит распоряжениями Александра; в сущности же он благословит случай, который избавит его от французской зависимости.
Между тем, желая воспользоваться зимним временем, Император Александр повелел генералу Кноррингу предпринять наступательные действия против Швеции. Однако, миновала половина февраля — и главнокомандующий бездействовал. Наконец, Государь послал в Финляндию военного министра графа Аракчеева; здесь он получил указ следующего содержания „Нахожу нужным сим моим указом вверить вам власть неограниченную во всей Финляндии и право представлять сей указ везде, где польза службы оного востребует. С.-Петербург, 7-го марта 1809 года. Александр“. Последствием этого распоряжения был ряд геройских подвигов русских войск. Князь Багратион занял Аландские острова и Кульнев появился 7-го (19-го) марта в Гриссельгаме, в окрестностях Стокгольма. Барклай-де-Толли перешел из Вазы в Умео через Кваркен. Граф Шувалов двинулся по сухому пути, через Торнео в Вестроботнию и принудил шведского генерала Грипенберга положить оружие. Успехи русского оружия решили судьбу Густава IV. 1-го (13-го) марта король был арестован и регентом провозглашен дядя его, герцог Карл Зюдерманландский. Кнорринг, в надежде на скорый мир, заключил с новым правительством перемирие; русские войска возвратились в Финляндию тем же путем.
Еще 20-го января (1-го февраля) последовало Высочайшее повеление о созвании народных представителей Финляндии в городе Борго. 13-го (25-го) марта, Император Александр, сопровождаемый графом Румянцевым и Сперанским, отправился для открытия сейма в Финляндию; оно последовало 16-го (28-го) марта, после речи, произнесенной Государем на французском языке. Из Борго Император отправился в Гельсингфорс, осмотрел Свеаборг и 19-го (31-го) марта торжественно въехал в Або, где воздвигнута была триумфальная арка с надписью на шведском языке, которая в точном переводе гласила следующее: „Александру І, войска которого покорили край, и благость которого покорила народ“. 25-го марта Государь возвратился в Петербург. Перемирие было повелено прекратить и военные действия продолжались. 29-го мая главнокомандующим в Финляндии назначен Барклай-де-Толли, о котором Государь писал графу Аракчееву, что он час от часу ему более нравится.
В то время, когда продолжали измышлять наилучшие способы для дипломатического предостережения Австрии, она внезапно обнаружила настоящую цель своих вооружений. 29-го марта (10-го апреля) эрцгерцог Карл с главной армией вторгнулся в Баварию, эрцгерцог Иоанн в Италию и эрцгерцог Фердинанд в Варшавское герцогство; прокламации призывали Германию ополчиться против Наполеона. 5-го (17-го) апреля Наполеон прибыл в Донауверт и с 7-го (19-го) по 11-е (23-е) апреля победил эрцгерцога Карла в сражениях при Танне, Экмюле, Ландсгуте, Абенсберге и Регенсбурге. Следствием этих пятидневных побед было отступление эрцгерцога Карла на левый берег Дуная и движение Наполеона к Вене, которая была им занята 30-го апреля (12-го мая).
Вступление австрийских войск в герцогство Варшавское сделалось известным в Петербурге только 14-го (26-го) апреля. На следующий день Император Александр объявил Коленкуру, что он считает миссию князя Шварценберга оконченной и что вечером будет отправлено повеление о вступлении русских войск в Галицию. „J’ai tout fait pour eviter la guerre, — сказал Государь, — mais puisque les Autrichiens l’ont provoquée et commencée, l’Empereur trouvera en moi un allie qui marchera franchement, je ne ferai rien a demi“.
13-го (25-го) апреля Шварценберг доносил в Вену о следующем разговоре с Государем: „L’Empereur dit qu’il allait donner une grande preuve de sa confiance en m’assurant que rien ne serait oublie de ce qui était humainement possible d’imaginer pour eviter de nous porter des coups; il ajouta que sa position était si étrange, que quoique nous nous trouvassions sur une ligne opposée, il ne pouvait s’empêcher de faire des voeux en faveur de nos succès“.
Ha случай войны с Австрией, на западной границе была сосредоточена армия в составе 70000 человек, под начальством князя Сергия Федоровича Голицына. Из этой армии только 32000 человек переправились наконец через Буг 22-го мая (3-го июня), и вступили на австрийскую территорию в то время, когда Наполеон, после ряда побед, уже несколько недель занимал Вену. С нашей стороны началась тогда бескровная война. В деле при Подгурже, 2-го (14-го) июля, важнейшем в продолжение всей войны 1809 года с Австрией, убиты два казака и ранен подполковник Стакельберг и казачий сотник. По окончании похода, единственная награда пожалована раненому Стакельбергу, а именно золотая шпага. Наполеон впоследствии по поводу военных действий в Галиции сказал: „Vous avez été sans couleur — on n’а pas tire le sabre une seule fois“. В продолжение всей войны 1809 года настоящим неприятелем русских войск являлись не австрийцы, а союзные варшавские войска, от совокупного действия с которыми приказано было вообще уклоняться. „Союзники озабочивают меня более, нежели неприятель“, доносил главнокомандующий.
Во время победоносного движения Наполеона к Вене, внимание его было отвлечено от двусмысленной роли, принятой на себя Россией; но когда после двухдневного боя под Асперном, 9-го (21-го) и 10-го (22-го) мая, французы отступили на остров Лобау и эрцгерцог Карл мог провозгласить себя победителем, то отсутствие надлежащей союзной помощи возбудило сильнейшее неудовольствие Наполеона. Слова, сказанные им в начале года графу Румянцеву, получили печальное подтверждение: „notre alliance finira par être honteuse“. Однако, Ваграмский бой 24-го июня (6-го июля) решил участь кампании. Австрия смирилась; 30-го июня (12-го июля) заключено перемирие в Цнайме и затем начались в Альтенбурге переговоры о мире, продолжавшиеся три месяца. Наши успехи в Галиции довершились занятием 3-го (15-го) июля Кракова.
Император Александр не прислал уполномоченных в Альтенбург, предоставив своему союзнику договариваться с Австрией за Россию; Государь отказывался от всякого вознаграждения, но напомнил Наполеону не забывать интересов его Империи по отношению к бывшей Польше (la ci-devant Pologne). Пока длились переговоры с Австрией, Александру удалось наконец сломать сопротивление Швеции, и 5-го (17-го) сентября граф Румянцев подписал фридрихсгамский мир, по которому Финляндия с Аландскими островами присоединена к России. 6-го сентября Император прислал графу Аракчееву орден св. Андрея при следующем письме: „Мир, слава Всевышнему, заключен мной на предположенных основаниях. Чтобы не терять времени, я, отступя от порядка, приказал адъютанту заехать в крепость с повелением выстрелить 101 пушку. При сем посылаю то, что по всей справедливости тебе следует, а чтобы более изъявить мою благодарность за всю твою службу и чтобы приятнее тебе было оный носить, прилагаю здесь мой собственный, который я носил“. Вечером того же дня граф Аракчеев упросил Государя взять орден обратно, что было им милостиво исполнено. 7-го сентября граф Аракчеев удостоился получить рескрипт следующего содержания : „В воздаяние ревностной и усердной службы военного министра графа Аракчеева, войскам отдавать следующие ему почести в местах Высочайшего пребывания Его Императорского Величества“. Граф Румянцев за фридрихсгамский мир получил 17-го сентября звание государственного канцлера.
Менее удовлетворительно кончились австрийские дела. 2-го (14-го) октября Наполеон заключил шенбрунский мир, по которому Россия получила Тарнопольскую область, а большая часть Галиции отошла к Варшавскому герцогству; последнее условие как раз не согласовалось с положительно выраженной волей Императора Александра. Отныне союз между обеими империями был поколеблен в своих основаниях. Когда, в 1808 году, Александр послал с письмом флигель-адъютанта князя Н. Г. Волконского в Байону, Наполеон сказал ему за обедом: „Передайте вашему Государю, что я его друг, но чтобы он остерегался тех, которые стараются нас поссорить. Если мы в союзе, мир будет принадлежать нам (Si nous sommes unis, le monde est a nous). Свет как это яблоко, которое я держу в руках. Мы можем разрезать его на две части, и каждый из нас получит половину. Для этого нам только нужно быть согласными, и дело сделано“. Когда князь Волконский отдавал отчет в своей поездке, он рассказал и о сравнении мира с яблоком, сделанном Наполеоном. Государь заметил: „Сначала он удовольствуется одною половиной яблока, а там придет охота взять и другую“. После шенбрунского мира 1809 года эта мысль окончательно утвердилась в уме Александра и чувство недоверия к Наполеону не могло уже ничем быть поколеблено. Последующие затем обоюдные старания сохранить неприкосновенность союза и даже воскресить его с новой силой, привели только к новым печальным недоразумениям, ускорившим разрыв между тильзитскими друзьями. Увеличение Варшавского герцогства и вызванное этим возбуждение польских надежд, побудило Императора Александра потребовать от Коленкура установления формального обязательства, что французское правительство не будет содействовать восстановлению Польши. Желания Государя были предупреждены Наполеоном; в доказательство искренности своих намерений поддержать во всей силе союз с Россией, он предлагал вычеркнуть имя Польши из официальных актов и вместе с тем уполномочить Коленкура подписать конвенцию, которая дала бы полное удовлетворение России по польскому вопросу. Наполеон не ограничился, однако, этими изъявлениями своей дружбы. Забывая неудовольствие свое против России в войну 1809 года, он в речи, произнесенной в законодательном корпусе 21-го ноября (3-го декабря), сказал: „Союзник и друг мой, Российский Император, присоединил к своей обширной империи Финляндию, Молдавию и Валахию и часть Галиции. Не соперничаю ни в чем, могущем послужить ко благу России. Мои чувства к ее знаменитому Монарху согласны с моей политикой“. Кроме того, министр внутренних дел Монталиве заявил в отчете о состоянии империи, что Наполеон никогда не имел в виду восстановления Польши.
Заявление Наполеона относительно придунайских княжеств имело для России важное значение, ввиду неудачного исхода военных действий, предпринятых в 1809 году на Балканском полуострове. Кампания началась двумя неудачными штурмами: Журжи и Браилова. Затем, совершив переправу через Дунай, князь Прозоровский, 9-го (21-го) августа, скончался. Его заменил князь Багратион; одержана была победа под Рассеватом, занят Измаил, покорен Браилов, но в заключение пришлось снять осаду Силистрии и отвести войска на левый берег Дуная, отказавшись от зимовки в Болгарии. Главнокомандующий просил увольнения; преемником его назначен граф Николай Михайлович Каменский.
28-го ноября (10-го декабря) Император Александр отправился в Тверь для свидания с Великой Княгиней Екатериной Павловной, супруг которой был назначен новгородским, тверским и ярославским генерал-губернатором. 6-го декабря Государь приехал в Москву в первый раз со времени коронации и был с восторгом встречен населением; отпраздновав в древней столице день своего рождения, Александр в открытых санях в 12-м часу ночи отправился обратно в Петербург. 14-го (26-го) декабря, в 10 часов вечера, Государь был уже в Зимнем дворце, совершив переезд в 43 часа. 16-го (28-го) декабря Коленкур обедал у Государя и записал следующий отзыв Александра по поводу приема, встреченного в Москве: „L’Empereur me parla de Moscou et des marques non equivoques d’attachement qu’il avait reçues de tout son peuple. Il en paraissait fort touche. Il me dit que cela avait été tel et d’une maniere si touchante dans toutes les classes que cela lui avait souvent tire les larmes des yeux. Il m’ajouta que ces moments avaient été pour lui la recompense la plus douce, la plus flatteuse de ses travaux“.
Во время пребывания в Москве Император Александр занимался рассмотрением проекта учреждения Государственного Совета, выработанного Сперанским, который высылал его частями на имя камердинера Мельникова. Сопутствовавший Государю, граф Аракчеев, находился в полном неведении относительно предстоящей реформы; только по возвращении в Петербург, почти уже накануне обнародования, Император сообщил проект Аракчееву. На предварителное обсуждение проект был сообщен, только частным образом, графу Салтыкову, князю Лопухину и графу Кочубею, которые одобрили его словесно и письменно. Потом его показывали также государственному канцлеру графу Румянцеву, которого Государь предполагал назначить председателем Совета. 24-го декабря граф Аракчеев написал Государю: „Не гневайтесь на человека, без лести полвека прожившего, но увольте его из сего звания, как Вам угодно“. В ответ на эту вспышку гнева графа, Император Александр ответил своему другу следующим письмом:
„Не могу скрыть от вас, Алексей Андреевич, что удивление мое было велико при чтении письма вашего. Чему должен приписать я намерение ваше оставить место, вами занимаемое. Говорить обиняками было бы здесь неуместно. Причины, вами изъясняемые, не могу я принять за настоящие. Если до сих пор вы были полезны в звании вашем, то при новом устройстве Совета, почему сия полезность может уменьшиться? Сие никому не будет понятно. Все читавшие новое устройство Совета нашли его полезным для блага Империи. Вы же, на чье содействие я более надеялся, вы твердившие мне столь часто, что кроме привязанности вашей к отечеству, личная любовь ко мне вам служит побуждением, — вы, невзирая на оное, одни, забыв пользу Империи, спешите бросить управляемую вами часть, в такое время, где совесть ваша не может не чувствовать, сколько невозможно вас заменить. Вопросите искренно самого себя, какое побуждение в вас действует? и если вы будете справедливы на свой счет, то вы сие побуждение не похвалите. Но позвольте мне, отложив здесь звание, которое я на себе ношу, говорить с вами как с человеком, к которому я лично привязан, которому во всех случаях я доказал сию привязанность. Какое влияние произведет в глазах публики ваше увольнение от должности в такую минуту, где преобразование полезное и приятное для всех введено будет в правительстве? Конечно, весьма дурное для вас самих. Устройство Совета будет напечатано, всякий судить будет, что не от чего было вам оставлять своего места и заключения будут весьма невыгодны на ваш счет. В такую эпоху, где я право имел ожидать от всех благомыслящих и привязанных к своему отечеству, жаркого и ревностного содействия, вы одни от меня отходите и предпочитая лично честолюбие мнимо тронутое, пользе Империи, настоящим уже образом повредите своей репутации. Если все вышеписанное, против чаяния моего, над вами действия никакого не произведет, то по крайней мере я вправе требовать от вас, чтобы до назначения преемника вашего, вы продолжали исполнять обязанность вашу, как долг честного человека оного требует. При первом свидании вашем вы мне решительно объявите, могу ли я в вас видеть того же графа Аракчеева, на привязанность которого я думал, что твердо мог надеяться, или необходимо мне будет заняться выбором нового военного министра“.
Граф Аракчеев остался непреклонным в принятом им решении и 29-го декабря ответил Государю, что до назначения преемника он будет исполнять должность с тем же рачением, как и всегда, „но прошу Вашего Величества избрать оного“; что же касается мнений публики, то они, пишет граф „столь различны, что на оные никогда положиться нельзя, и лучшее мнение в свете — спокойная в человеке совесть; я имею ее и буду с ней везде спокоен“.
В то время, когда Сперанский занимался уже по личным указаниям Императора Александра разработкой обширных внутренних реформ, состоялись при его участии два указа, вызвавшие сильнейшее неудовольствие и ропот лиц, затронутых новыми постановлениями. Первый из них нанес чувствительное огорчение сановному миру. 3-го (15-го) апреля 1809 года появился никем нежданный указ о придворных званиях, решенный единственно между Сперанским и Государем. Этим указом повелевалось: имевшим уже звание камергеров и камер-юнкеров, которые не состояли в военной или гражданской службе, избрать в течение двух месяцев род действительной службы; впредь эти звания, при пожаловании их вновь, считать отличиями, не приносящими никакого чина; наконец, всякому, принимаемому ко Двору в упомянутые звания, продолжать вместе с исправлением придворных обязанностей, и действительную службу, без чего он будет отставлен. Следующий затем указ коснулся сословия чиновников. В конце лета 1809 года Император Александр, быв опрокинут из экипажа при переезде, через Петербургскую Сторону, с Каменного острова в Петергоф, повредил себе ногу. Этот ушиб, последствия которого Государь чувствовал до самой своей кончины, принудил его оставаться в Петергофе несколько времени, не выходя из комнаты. Он воспользовался этим обстоятельством, чтобы обдумать и выработать совместно со Сперанским указ о чинах гражданских от 6-го (18-го) августа 1809 года. Из посторонних о появлении указа знал один только граф Аракчеев. Сущность нового закона состояла в том, чтобы впредь никого не производить в чин коллежского асессора, без предъявления свидетельства одного из русских университетов о том, что представляемый к производству успешно окончил в нем курс, или, явясь на испытание, заслужил одобрение в своих званиях. Такое же университетское свидетельство установлялось и для производства в статские советники. „Если постановление о придворных званиях возбудило против Сперанского высшее сословие, — пишет его биограф, — то легко представить себе, какой вопль, за постановление об экзаменах, поднялся против него в многочисленном сословии чиновников, для которых этим постановлением так внезапно изменялись все их застарелые привычки, все цели, вся, можно сказать, жизнь“. Ропот был такой, как будто бы грозила гибель отечеству, вроде нового нашествия Батыя. Сатиры, карикатуры, эпиграммы сыпались на Сперанского с небывалым ожесточением. Указ 6-го августа просуществовал, однако, не долго; общая в нем ломка началась тотчас после падения Сперанского в 1812 году.
1809 год закончился еще следующим важным, по политическим последствиям, событием. Наполеон, ради упрочения своей династии, решился на развод с императрицей Жозефиной и 10-го (22-го) ноября поручил Коленкуру просить для него руки великой княжны Анны Павловны, требуя категорического ответа по прошествии двух дней. Коленкур исполнил повеление Наполеона тотчас по возвращении Государя из Москвы, при первом же приеме, состоявшемся 16-го (28-го) декабря. Александр ответил послу, что если бы дело зависело от него, то Коленкур заручился бы его словом не выходя из Кабинета. „Cette idée me sourit“, — прибавил Император. Но, согласно духовному завещанию Императора Павла, судьбой его сестер располагала исключительно Императрица-мать. Поэтому Государь заявил, что для получения ответа ему необходимо дать десять дней сроку. По истечении этого времени потребовалась новая отсрочка в десять дней и таким образом 1810 год начался среди оживленных переговоров, от успешного окончания которых несомненно зависела будущая судьба русско-французского союза.
Одновременно с брачными переговорами разрабатывалась также конвенция о Польше, на скором утверждении которой особенно настаивал Император Александр. 24-го декабря 1809 года (5-го января 1810 года) Коленкур подписал конвенцию, вполне согласную с видами русского правительства, и отправил ее для ратификации в Париж. По условиям этого акта постановили: 1) королевство Польское никогда не будет восстановлено, 2) договаривающиеся стороны употребят все средства, чтобы имя Польши и поляков никогда не присваивалось какой-либо области, принадлежавшей прежней Польше, и было навсегда изглажено из государственных бумаг. Остальные статьи конвенции касались уничтожения польских орденов, воспрещения принимать русских подданных в службу герцогства и обязательства не увеличивать герцогства областями принадлежавшими Польше.
1809 годом заканчивается первый период царствования Императора Александра, которому присваивают, обыкновенно, наименование эпохи преобразований.