П. Н. Дурново (Дорошевич)/ДО
| П. Н. Дурново : Этюдъ |
| Источникъ: Дорошевичъ В. М. Вихрь и другія произведенія послѣдняго времени. — М.: Товарищество И. Д. Сытина, 1906. — С. 196. |
Да, Флоридоръ есть Селестенъ! А Селестенъ есть Флоридоръ.[1]
П. Н. Дурново и В. К. Плеве кончили одинъ и тотъ же университетъ.
И тотъ и другой прошли департаментъ полиціи.
Кто сдѣлаетъ хорошую характеристику г. Дурново, — напишетъ отличный некрологъ Плеве. И чтобъ имѣть біографію г. Дурново, надо взять добросовѣстный некрологъ фонъ-Плеве.
Это два рубля, вычеканенные на одномъ и томъ же монетномъ дворѣ.
Едва сѣвши на обрызганное кровью кресло министра внутреннихъ дѣлъ, Плеве пригласилъ къ себѣ корреспондента парижской газеты «Matin»[2] и черезъ него объявилъ всей Европѣ:
— Эпидемія убійствъ высшихъ сановниковъ зависѣла у насъ отъ недостатка полиціи. Теперь составъ полиціи будетъ увеличенъ. Покойный Сипягинъ былъ послѣднимъ. Больше въ Россіи не случится ни одного политическаго убійства.
Такъ говорилъ человѣкъ, которому самому суждено было погибнуть отъ руки политическаго убійцы.
Если въ тотъ страшный мигъ, когда Сазоновъ, на глазахъ Плеве, подбѣгалъ къ каретѣ съ поднятой бомбой, — въ головѣ фонъ-Плеве успѣла пронестись хоть одна мысль, — эта мысль, навѣрное, была:
— Чего смотритъ полиція?
И если душа человѣка, оставляя эту юдоль печали, могла бы судить, — душа фонъ-Плеве и въ эту минуту обвинила бы, говоря полицейскимъ же языкомъ, въ происшествіи не страшную политику, озлобляющую умы и сердца, не политику, вкладывающую бомбы въ тѣ руки, которыя охотнѣе держали бы мирное перо, не терроръ, вызывающій терроръ, — а только того бѣднягу охранника-велосипедиста, который налетѣлъ на Сазонова слишкомъ поздно.
— Плохо ѣздитъ на велосипедѣ, — оттого все и случилось.
Долженъ былъ во-время налетѣть.
Тащить и не пускать.
Полицейскій можетъ видѣть истинныя причины…
Въ Полтавѣ вспыхнули безпорядки.
Заѣхавъ въ Троице-Сергіеву лавру, словно онъ былъ Димитрій Донской и ѣхалъ воевать противъ татаръ, а не русскихъ же людей…
Лавра не дала ему только Пересвѣта и Осляби.
У Плеве былъ князь Оболенскій.
Заѣхавъ въ Троице-Сергіеву лавру, фонъ-Плеве проѣхалъ въ Полтаву и, посѣтивъ поля битвъ, вотъ какое вынесъ убѣжденье.
Его собственныя слова:
— Въ Полтавской губерніи аграрные безпорядки? Ничего нѣтъ удивительнаго. Явленіе естественное.
«Ариѳметически неизбѣжное».
— Въ Полтавской губерніи столько же душъ населенія, сколько десятинъ земли. По десятинѣ приходится надушу. При нашей обработкѣ земли десятины только-только хватитъ «душѣ», чтобы не умереть съ голоду. А въ Полтавской губерніи находятся самыя крупныя частныя помѣстья. Сочтите же, поскольку остается на душу населенія!
Слѣдовательно, что же?
Нужно выселить избытокъ населенія въ какія-нибудь мѣстности, подходящія по климату, по землѣ, къ привычной «полтавщинѣ».
Напримѣръ, на свободныя земли на Кавказѣ?
Надо войти въ соглашеніе съ крупными частными владѣльцами, не продадутъ ли они, черезъ крестьянскій банкъ, на человѣчныхъ условіяхъ, избытки своей земли нуждающемуся въ ней оставшемуся населенію? Выяснить имъ, что это необходимо въ интересахъ ихъ же безопасности?
Нѣтъ.
Такъ, приблизительно, показалось бы всякому.
Но фонъ-Плеве — бывшій директоръ департамента полиціи.
Слѣдовательно…
— Слѣдовательно, необходимо создать институтъ деревенской полиціи, чтобъ она слѣдила за агитаторами!
Это естественно и это логично.
Отрицать всемогущество полиціи для полицейскаго — самоубійство.
Полицейскій можетъ даже видѣть, что онъ ошибается.
Но…
Фонъ-Плеве, заявлявшій, что съ увеличеніемъ полиціи:
— Больше въ Россіи не будетъ ни одного политическаго убійства.
Потомъ меланхолически говорилъ:
— Я знаю день, въ который меня убьютъ. Это будетъ въ одинъ изъ четверговъ. Въ четвергъ я выѣзжаю для доклада.
И… И Сазоновъ не могъ ошибиться, въ которую изъ каретъ бросить бомбу.
Ѣхало нѣсколько каретъ.
Ему оставалось только выбрать ту, которую окружали велосипедисты.
Полицейскій можетъ быть охваченъ даже хорошими намѣреніями.
Но онъ не можетъ остановиться.
«Нѣчто полицейское» влечетъ его какъ рокъ.
Даже по тому пути, который онъ считаетъ ошибочнымъ.
Получивъ наслѣдство послѣ Сипягина, даже фонъ-Плеве нашелъ…
Быть-можетъ, даже съ отвращеніемъ:
— Слишкомъ много народа по тюрьмамъ.
И кто, — я говорю о тѣхъ «счастливыхъ» временахъ, — больше сажалъ, какъ не Плеве?
И что Плеве другое дѣлалъ все свое правленіе?
Когда умеръ Плеве, тюрьмы оказались вдвое больше переполненными, чѣмъ при Сипягинѣ.
Есть вещи, прямо недоступныя полицейскому уму.
Фонъ-Плеве выражалъ свое глубокое изумленіе «либеральнымъ» предводителямъ дворянства:
— Удивляюсь, господа, съ какой стати вы принимаете участіе въ движеніи? Вы — господствующее сословіе. Развѣ вамъ живется плохо?
Развѣ вамъ не слышится въ этомъ околоточный надзиратель, который говоритъ «чисто одѣтому» господину, вступившемуся за бабу, которую бьютъ:
— Проходите, господинъ! До васъ не касается.
Полицейскому уму никакъ не понять, что нельзя ѣсть съ аппетитомъ, если стѣна объ стѣну со столовой помѣщается застѣнокъ:
— Вѣдь не васъ сѣкутъ, вы и кушайте!
Онъ говоритъ это съ совершенно искреннимъ убѣжденіемъ.
— Я хочу достойнаго человѣческаго существованія! Вы понимаете: не просто существованія! А достойнаго! — вопитъ обыватель.
Полицейскій искренно изумленъ:
— Городовой, который на перекресткѣ стоитъ, хоть вы и штатскій человѣкъ, вамъ подъ козырекъ дѣлаетъ! Какого же еще достойнаго существованія вы, господинъ, требуете? Прямо, — почетное даже вамъ предоставлено!
Требовать отъ полицейскаго, чтобы онъ разбирался въ такихъ «деликатностяхъ»!
Принимая покойнаго Н. К. Михайловскаго, фонъ-Плеве «похвалилъ» знаменитаго публициста:
— Мы вамъ благодарны. Вы оказали намъ услугу борьбой противъ марксистовъ.
Онъ не хотѣлъ обидѣть Михайловскаго.
Онъ хотѣлъ ему доставить удовольствіе:
— Похвала всегда пріятна!
А бѣдный Михайловскій, быть-можетъ, въ эту минуту охотно вычеркнулъ бы все, что онъ написалъ противъ марксистовъ, чтобъ только не слышать этой похвалы и изъ этихъ устъ.
Полицейскій, при обыскѣ у васъ, брезгливо, двумя пальцами, беретъ лежащіе между листами книги засохшіе цвѣты:
— Это что за дрянь?
— Это цвѣты съ могилы моей матери! — весь дрожа отъ негодованія, говорите вы.
Онъ считаетъ долгомъ пошутить:
— А не съ могилы какого-нибудь повѣшеннаго?
— Оставьте! — кричите вы, едва сдерживаясь.
Онъ смотритъ на васъ съ удивленіемъ:
«Чего взбеленился?»
И кладетѣ цвѣты обратно.
Одинъ листокъ прилипъ къ его пальцамъ, — особенность всего прилипать къ полицейскимъ пальцамъ, — онъ машинально перетираетъ засохшій листокъ между пальцами и продолжаетъ обыскъ.
Онъ и не замѣтилъ, какъ пальцемъ задѣлъ и ковырнулъ у васъ въ душѣ.
Есть вещи, которыя недоступны полицейскому уму.
Полицейскій все и вся судитъ только съ полицейской точки зрѣнія.
Это естественно.
Профессіональная точка зрѣнія.
Вы говорите доктору:
— Тяжело что-то! Работать не могу. Не только работать, — жить на свѣтѣ не хочется!
Онъ машинально говоритъ вамъ:
— Покажите языкъ.
Надъ страной разразилось величайшее бѣдствіе, какое можетъ разразиться надъ страной.
Война.
Одни, — ихъ немного, у полиціи нѣтъ достаточно средствъ, чтобъ ужъ очень многимъ платить по полтиннику, — одни ходятъ по улицамъ и вопятъ:
— Ура! Бить япошку! Бить макаку!
Другіе смущенной душой молятъ, какъ въ страшный часъ Геѳсиманскаго моленья:
— Отче! Да минуетъ насъ чаша сія!
Истинно страшная, Геѳсиманская, ночь первой атаки Портъ-Артура.
Будетъ война или не будетъ?
Третьи, вспоминая Севастопольскую Голгоѳу и воскрешеніе послѣ нея Россіи, говорятъ:
— Да, да минуетъ насъ чаша сія. Но да будетъ, Отче, такъ, какъ Ты хочешь, а не мы. И будетъ Голгоѳа, и будетъ страшная крестная смерть, — и наступитъ пресвѣтлое и радостное воскресеніе. Тамъ, на скалахъ Артура, какъ на Голгоѳѣ, распята будетъ Русь и, искупивъ своей кровью грѣхи другихъ, воскреснетъ новая, сіяющая, ликующая. Вѣруемъ, что воистину воскреснетъ!
Всѣ были смятены.
Всѣ души потрясены.
Одинъ полицейскій оставался спокойнымъ.
И фонъ-Плеве находилъ, что данное «происшествіе» «весьма удобно» въ полицейскихъ видахъ.
Будутъ горы труповъ и рѣки крови.
— Но это отвлечетъ отъ внутреннихъ безпорядковъ!
Маратъ былъ не жалостливый человѣкъ.
Но и Маратъ остановился бы передъ такими дымящимися горами человѣческихъ труповъ и передъ такими рѣками горячей крови.
Наполеонъ не высоко цѣнилъ человѣческую жизнь.
Но если бы ему предложили сотнями тысячъ человѣческихъ жизней и неисчислимыми человѣческими страданіями купить не тронъ, не владычество надъ міромъ, а только «тишину и спокойствіе», — онъ съ отвращеніемъ пожалъ бы сутулыми плечами.
Но одинъ — «кровожадный сумасшедшій». Другой — геній, считающій себя сверхчеловѣкомъ.
Полицейскій чувствуетъ себя совершенно спокойно.
Пожаръ?
Надо тушить.
Чѣмъ? Воды!
— Не трогайте! Это святая вода!
Для полицейскаго нѣтъ святой воды.
— Лей!
Водой или кровью:
— Но пожаръ полагается тушить!
Таковъ «уставъ его рыцарства»:
— Чтобъ царствовала тишина и спокойствіе.
А какой цѣной — полицейскому безразлично.
Полицейскіе не задумываются.
Не даромъ ихъ любимое слово:
— Не разсуждать!
Страданія родины потушить въ ея крови!
«Гуманныя» пули, шрапнель съ ея какими-то «вертящимися стаканами», снаряды, начиненные шимозой, — все это уноситъ тысячи, десятки тысячъ жизней.
Раненые безъ перевязки. Истекаютъ кровью. Медицинская помощь недостаточна.
Земства, другія общественныя учрежденія, — всѣ, въ комъ есть душа, снаряжаютъ санитарные отряды.
Полицейскій, фонъ-Плеве, говоритъ:
— Нельзя.
На улицѣ раздавили человѣка.
И подоспѣвшій бравый околоточный говоритъ толпѣ:
— Проходите! Проходите! Чтобъ не было скопленія публики!
Для него главное:
— Чтобъ не было скопленія публики!
— Да мы хотимъ помочь!
— Проходите! Говорятъ вамъ! Не скопляйтесь, не скопляйтесь, господа!
«Скопленіе публики». «Могутъ произойти безпорядки».
Что для фонъ-Плеве стоны, кровь, смерть тысячъ раненыхъ?
Его безпокоитъ полицейская мысль:
— Общественная организованная помощь. Никакихъ общественныхъ организацій не должно быть допускаемо…
Въ своемъ «университетѣ», департаментѣ, онъ воспринялъ:
— Общественныя организаціи опасны. Для предупрежденія революціи надо, чтобы общество не умѣло организоваться.
Какъ околоточный надзиратель въ своей гимназіи, участкѣ, выучилъ наизусть:
— Скопленія публики не допускаются. Отъ этого могутъ возникнуть безпорядки.
— Да мы же хотимъ помочь! Помочь только! Есть у васъ душа?!
— Помогать — дѣло начальства. Можете черезъ начальство. А самой публикѣ въ происшествіе вмѣшиваться не полагается.
Желаете помочь:
— Вотъ участокъ!
У полиціи тоже есть фантазія.
И эта фантазія достаточно фантастична!
Идеалъ обывательскаго существованія въ полицейской фантазіи:
— Обыватель, обуреваемый высокими чувствами, идетъ угасить ихъ въ участокъ. Приходитъ и, какъ на духу, исповѣдуется своему приставу: «Люблю свою родину!» Приставъ отвѣчаетъ: «Черезъ участокъ можно!» — «И желаю ей помочь». — «Черезъ участокъ и это дозволяется». — «Вотъ рубли отъ чистаго сердца». — «Отлично. Сидоренко, возьми книгу „Любящихъ свое отечество“ и запиши: „Отъ обывателя, имярекъ, въ пользу раненыхъ внесено пятьдесятъ копеекъ“».
— Позвольте, какъ…
— А ежели вы патріотъ, то и не скандальте въ участкѣ. Сдѣлали доброе дѣло и проходите. Вы свободны! А будете возставать противъ существующихъ властей…
Какъ понять полицейскому, что нельзя любить родину черезъ участокъ, какъ нельзя, напримѣръ, цѣловать свою жену при посредствѣ околоточнаго надзирателя?
— Вотъ вы съ нами знаться не хотите. А хорошіе люди полиціей никогда не брезгуютъ! — говорилъ писателю г. Тану полицейскій въ Саратовской, кажется, губерніи, когда г. Тана велъ связаннымъ въ городъ.
Полицейскому участокъ кажется мѣстомъ достопочтеннымъ и лѣпообразнымъ.
У полиціи тоже есть патріотизмъ.
Это полицейскій патріотизмъ:
— Любовь къ участку.
И фонъ-Плеве могъ говорить съ мефистофельской улыбкой:
— Кромѣ «общественно-организованной» помощи, другой не желаете? Ея не будетъ.
И пусть раненные истекаютъ кровью безъ помощи изъ-за вашей «политики». Любуйтесь.
Околоточные надзиратели часто любятъ носить мефистофельскую бородку.
Это придаетъ имъ «блеску».
Фраза, которая звучитъ:
— И пускай человѣкъ среди улицы помираетъ. А публикѣ скапливаться не дозволено.
«И пускай»…
Это «пускай» прозвучало недавно.
Не на одну Русь, а на весь міръ.
Въ одномъ изъ засѣданій министровъ, — цитирую по всѣмъ русскимъ и иностраннымъ газетамъ, — гдѣ шла рѣчь объ «излишествахъ въ разстрѣлахъ», г. Дурново воскликнулъ:
— Когда домъ горитъ, о разбитыхъ стеклахъ не жалѣютъ!
Вотъ фраза истиннаго полицейскаго, въ которомъ нѣтъ лукавства!
Что такое полицейскій?
Одинъ отставной губернаторъ разсказывалъ мнѣ:
— Былъ у меня полицмейстеръ. Изъ той породы, которые называются «бравыми». Исполнителенъ и сама ревность. Въ городѣ большой пожаръ. Прибѣгаетъ ко мнѣ дама патронесса:
— «Ваше превосходительство! Домъ Силуянова въ огнѣ! Вы все можете!
— Какого Силуянова?
— Коровника. Молоко мнѣ поставляетъ. Цѣльное, и честный человѣкъ. Единственный домишко, и не застрахованъ. Прибѣгаетъ ко мнѣ, какъ сумасшедшій: „Просите его превосходительство, чтобъ отстояли. Его превосходительство все можетъ!“ Пожарные у насъ не на высотѣ. Ваше превосходительство, вы все можете!
Зову полицмейстера по телефону:
— Домъ Силуянова!
— Слушаю. Будетъ исполнено.
— Отнюдь чтобы не сгорѣлъ!
— Радъ стараться!
Самъ на мѣсто полетѣлъ.
— Домъ Силуянова?
Показываютъ, — прямо, среди пламени. Домишко деревянный.
— Всѣ трубы сюда. Отстаивай!
— Помилуйте, гдѣ жъ отстоять? Сгоритъ!
— Знать ничего не хочу! Его превосходительство не приказалъ горѣть.
— Можетъ заняться!
— Ломай!
Силуяновъ въ ноги:
— Не погубите! Нищимъ пойду!
— Ломай до основанія! Бревна, доски въ сторону тащи! Чтобъ ни одного полѣна не сгорѣло!
Силуяновъ молитъ:
— Да что жъ это? Да будьте же отцомъ роднымъ!
— Молчать! Потомъ доски соберешь, опять выстроишь! Ломай!
И послѣ пожара докладъ мнѣ:
— Истребленъ такой-то районъ, кромѣ дома Силуянова, каковой огнемъ, согласно распоряженію вашего превосходительства, остался не тронутъ!
Силуяновъ потомъ прибѣжалъ:
— Все въ щепки! Ваше…
Ну, нужно поддержать престижъ власти:
— Ступай, братецъ! Нельзя же, чтобъ ничего не сломалось даже. Благодари Бога, что не сгорѣло.
Къ патронессамъ кинулся. Вездѣ ему:
— Нельзя, мой другъ, быть такимъ неблагодарнымъ! Иди, иди! Для тебя сдѣлали!
Всякій престижъ власти охранять долженъ».
Это не анекдотъ, это фактъ.
Что стекла!
Весь домъ вдребезги! Но сказано, чтобъ не сгорѣлъ, и не сгоритъ.
Оно, положимъ, Россія храмина такая, — всякій Самсонъ, — какъ не Самсонъ въ баснѣ Крылова, — «съ натуги лопнетъ», прежде чѣмъ столбы раскачаетъ.
Разрушить этотъ домъ мудрено.
Но стеколъ набить. Такъ что потомъ долго жить будетъ нельзя. Такъ что долго будетъ не храмина, а мерзость запустѣнія. Это можно.
«Полицейская рука».
Полицейскіе любятъ пойманному и не сознающемуся кулакъ къ носу поднести:
— Могилой пахнетъ.
Гоголь еще въ «Портретѣ» сказалъ:
— «Полицейская рука такъ устроена, — до чего ни дотронется, все вдребезги».
Какъ ни велико сходство между двумя монетами съ одного двора, двумя бывшими директорами департамента полиціи, г. Дурново и Плеве, но есть и большая разница.
Люди одинаковы. Положенія разныя.
При Плеве пожаръ охватилъ всю внутренность овина. Валилъ дымъ. Горѣло гдѣ-то внутри. Гдѣ? Вездѣ. Но огня не показывалось.
И фонъ-Плеве затаптывалъ горящій внутри овинъ и полицейскимъ своимъ кричалъ:
— Топчи!
Затаптывалъ, самъ все меньше и меньше вѣря, что затопчетъ. Но другихъ мѣръ не принималъ, ибо по полицейскому складу ума другихъ мѣръ не зналъ, а по полицейской совѣсти и не допускалъ.
— Мы — затаптыватели!
Затаптывалъ до тѣхъ поръ, пока самъ на своемъ затаптывательномъ посту не сгорѣлъ.
П. Н. Дурново позванъ въ ту минуту, когда огонь выбился наружу и все въ пламени.
Мнѣ вспоминается сценка, видѣнная когда-то на пожарѣ въ Москвѣ.
Тоже былъ бравый полицмейстеръ.
Домъ горѣлъ, какъ костеръ.
Полицмейстеръ, потерявъ голову, леталъ отъ брандмейстера къ брандмейстеру, отъ брандмейстеровъ къ брандмайору отъ брандмайора къ брандмейстерамъ:
— Что жъ вы не заливаете? Что жъ вы? Срѣтенская! Срѣтенская! Качай! Сущевская! Гдѣ Сущевская?!
Въ толпѣ стоялъ мастеровой и курилъ цыгарку.
— Брось! — налетѣлъ на него вдругъ полицмейстеръ.
Мастеровой даже не понялъ:
— Чего-съ?
— Пожаръ, а ты около куришь!
Полицмейстеръ развернулся.
Цыгарка у мастерового полетѣла въ одну сторону. Картузъ — въ другую. Самъ мастеровой — въ третью.
— Взя-я-я-ять! — раздался вопль, такой истерическій, словно полицмейстера рѣзали.
По всей странѣ стонъ стоитъ «отъ усердія»:
— Что жъ это дѣлается? Кого хватаютъ? За что хватаютъ?
— Тюрьмы переполнены!
— Въ больницы сажаютъ!
— Скоро въ женскіе институты сажать будутъ!
— Мѣсяцами арестованныхъ не допрашиваютъ! Словно боятся: допросятъ, окажется, что ни за что!
— Людей самыхъ умѣренныхъ цапаютъ!
— Людей, которые даже на судѣ кричатъ: «Да здравствуетъ манифестъ 17-го октября».
Люди ужъ совсѣмъ не либеральнаго образа мыслей вопятъ:
— Позвольте! Да вѣдь это же значитъ толкать въ ряды революціи самыхъ умѣренныхъ!
— Что жъ это такое?!
А мнѣ вспоминается потерявшій голову полицмейстеръ.
Тутъ пожаръ, а человѣкъ куритъ!
— Взя-я-я-ять!
Что жъ полицмейстеръ можетъ противъ огня?
Только разсердиться.
И потерять голову.
— Взя-я-ять!
72.000 по тюрьмамъ, больницамъ и прочимъ институтамъ.
Изъ нихъ, навѣрное, 71 тысяча человѣкъ, которые виновны только въ томъ, что курили во время пожара.
Вы скажете:
— Но вѣдь нельзя же сажать ни въ чемъ неповинныхъ людей?
Извините меня.
Полиція не судъ.
Она не знаетъ, кто правъ и кто виноватъ.
— Не наше дѣло!
Она знаетъ людей «запротоколенныхъ» и «незапротоколенныхъ».
— Незапротоколеннаго человѣка держать нельзя, а запротоколеннаго — сколько угодно.
Это азбука участка.
Составилъ протоколъ:
— А тамъ разберутъ!
А сколько народу запротоколить?
Это зависитъ отъ усердія.
Мнѣ вспоминается еще одинъ фактъ, похожій на анекдотъ, потому что онъ случился съ полицейскими.
Дѣло было, когда Дегаевъ убилъ Судейкина.
Дегаевъ скрылся. Исчезъ безслѣдно.
Тогдашнее министерство внутреннихъ дѣлъ рѣшило соблазнить всю Россію поступить въ сыскное отдѣленіе.
Были отпечатаны и вездѣ, — если помните, —развѣшаны плакаты съ крупной надписью:
— 10.000 тому, кто поможетъ задержать Дегаева, 5.000 — кто укажетъ его слѣды.
И тутъ же было приложено шесть портретовъ Дегаева: Дегаевъ съ бородой, Дегаевъ съ одними усами и т. д.
Недѣли не прошло, — въ департаментѣ полиціи…
Гдѣ получилъ государственное воспитаніе П. Н. Дурново…
Получается телеграмма.
Урядникъ изъ какого-то уѣзда Кіевской губерніи увѣдомляетъ:
— Честь имѣю донести, что пятерыхъ Дегаевыхъ задержалъ, а шестого имѣю въ виду.
Вотъ это полицейское усердіе.
Сколько «Дегаевыхъ» сидитъ по всѣмъ институтамъ и сколько еще:
— Имѣется въ виду!
Много!
Даже урядникъ изъ Кіевской губерніи сказалъ бы про П. Н. Дурново:
— Ихъ высокопревосходительство — господинъ усердные.
Изъ какихъ элементовъ состоитъ полицейская натура?
Прежде всего:
— Ничего не жаль.
Педагоги говорятъ про «глубокое воспитательное значеніе» ихъ праздниковъ древонасажденія:
— Кто самъ хоть что-нибудь создалъ, тому жаль всего, созданнаго другими.
А что создала полиція?
У полиціи есть свои святые.
Святой Растопчинъ.
Самъ Наполеонъ…
Этотъ видалъ войны и истребленія. И Азію и Африку!
Самъ Наполеонъ отступилъ предъ «подвигомъ» Растопчина:
— Сжечь Москву?!?!
Онъ видѣлъ страшнѣйшую изъ войнъ — междоусобную.
Гдѣ родного брата не жаль.
Но:
— Сжечь Москву!
Если бы кто-нибудь во Франціи предложилъ:
— Сжечь Парижъ!
Его сочли бы сумасшедшимъ.
И, главное, для чего?
Была бы сожжена Москва, нѣтъ, — все равно, лишенная провіанта, въ глубинѣ враждебной страны, съ безконечной, растянутой въ ниточку коммуникаціонной линіей съ разоренными областями въ тылу, — «великая армія», какъ признаютъ военные историки, была обречена на гибель.
— Какая азіатчина! — воскликнулъ Наполеонъ.
Онъ ошибался.
Это былъ не азіатъ.
Это былъ полицейскій.
— Сломать домъ, чтобы не сгорѣлъ!
И какой полицейскій умъ не мечтаетъ быть Растопчинымъ!
Сжечь не то что одинъ кварталъ… А всю Москву!
— Какъ Растопчинъ-съ!
Хоть всю страну!
Чтобъ отрапортовать:
— Тишина и спокойствіе возстановлены.
И получить въ отвѣтъ:
— Настоящій Растопчинъ.
А одинъ какой-нибудь кварталъ!
Это только молебенъ святому Растопчину!
Со стороны людей, мечтающихъ быть «вторыми Растопчиными».
Ничего не жаль!
Ни того, что добыто людскимъ трудомъ и потомъ: имущества, добра.
Ни того, что дано Господомъ Богомъ: человѣческихъ жизней.
Зовите это, какъ хотите:
— Глупой жестокостью.
Это просто бездушіе евнуховъ.
Человѣку, который ничего не можетъ создать, ничего не жаль.
Вы не понимаете.
Второй главный элементъ полицейской натуры:
— Вѣра въ то, что полиція все можетъ.
Императоръ Николай I, говорятъ, въ минуту раздраженія, воскликнулъ въ какомъ-то университетѣ:
— Кто будетъ читать философію? Вотъ!
И указалъ на исправника.
И исправникъ сталъ читать философію.
И бравому полиціанту ни разу, конечно, не пришла въ голову мысль:
— Можетъ ли онъ дѣлать то, что онъ дѣлаетъ?
Полицейскій-то?!
Разъ приказано?!
И тутъ есть полицейскіе святые.
Святой Аракчеевъ.
— Позвольте! — возразятъ. — Это уже мечтатель казармы!
Замѣчаніе, которое странно слышать, — особенно въ наши дни.
Далеко ли отстоитъ казарма отъ участка?
И не каждый ли день это разстояніе уменьшается?
И существуетъ ли оно еще?
Человѣкъ, въ тальѣ перетянутый какъ оса. По формѣ! Съ лицомъ бульдога. Съ неподвижнымъ взглядомъ очковой змѣи. (Я пишу портретъ Аракчеева!)
Его идеалъ:
— Тишина и спокойствіе. Ранжиръ! Россія, превращенная въ «военныя поселенія». Всѣ по барабану въ одинъ часъ встаютъ. Всѣ по барабану въ одинъ часъ ложатся. Даже бабы въ одинъ часъ печи по барабану затапливаютъ! И два ряда дымовъ, какъ двѣ шеренги солдатъ, стройно поднимаются, вдоль улицы, къ утреннему небу, какъ бы славя Творца, подающаго намъ хлѣбъ! И вездѣ готовится одно и то же. Не зачѣмъ тишину и порядокъ нарушать, въ гости другъ къ другу ходить, въ домахъ скапливаться!
Развѣ это не полицейскій идеалъ?
Не идеалъ той полиціи, которая теперь ежедневно по всей Россіи ходитъ къ обывателямъ на именины:
— По какому случаю сборище? По случаю именинъ?! Должны были предупредить полицію, что собираетесь быть именинникомъ! Потрудитесь разойтись.
Аракчеевъ писалъ свой «приказъ по бабамъ».
Въ военныхъ поселеніяхъ:
— Што кагда стряпать.
«Впанедельникъ — гарохъ.
Ва вторнекъ — пахлепку.
Всреду — шти сгалавизнай»…
Говорятъ, приближенный осмѣлился его спросить:
— А если, ваше сіятельство, у кого головизны для штей нѣтъ?
Святой Аракчеевъ подумалъ три секунды и отвѣтилъ:
— Драть!
Прикажите и сейчасъ сарапульскому, скажемъ, исправнику:
— Чтобъ всѣ обыватели по воскресеньямъ пекли и ѣли пирогъ съ визигой.
И въ ближайшій понедѣльникъ изъ Сарапуля по телеграфу получится увѣдомленіе:
— Вчера пироги были выпечены по циркуляру. Лица, не имѣвшія визиги, заключены въ тюремный замокъ. Жду дальнѣйшихъ распоряженій, какъ съ ними поступить: разстрѣлять или сѣчь.
И это, если сарапульскій исправникъ — я не знаю, каковъ онъ тамъ — полицейскій не достаточно исполнительный.
Исполнительный телеграфируетъ просто и кратко:
— Безвизижные разстрѣляны.
И въ телеграммахъ «Россійскаго Агентства» мы прочтемъ умилительную телеграмму;
Сарапуль. Вчера, по случаю воскреснаго дня, впервые отъ сотворенія міра улицы нашего города наполнились благоуханіемъ. Попеченіемъ мѣстнаго начальства во всѣхъ домахъ старательно выпечены пироги съ визигой. Обыватели славятъ Творца и исправника.
А ежели кто пирога съ визигой не переноситъ?
Все равно, ѣлъ.
Черезъ околоточнаго надзирателя ѣлъ.
— Потрудитесь принять въ ротъ два куска!
— Не могу!
— Потрудитесь!
— Не могу!
— Сидоренко, разожми господину челюсти!
— Да я пощусь!
— Безъ разрѣшенія полицейскаго начальства поститься не приказано. Сидоренко, нажми большими пальцами господину на суставы. Вотъ такъ! Теперь оботри господину губы салфеткой.
Но если это превышеніе власти?
Третій элементъ, изъ котораго составлена не сложная полицейская натура:
— Сила отписки.
На этомъ стоитъ вся полицейская душа.
Въ этомъ все полицейское воспитаніе.
Въ этомъ воспитывалъ высшую полицію первый департаментъ Сената.
Градоначальникъ дѣлалъ распоряженіе.
Обыватель на это распоряженіе жаловался въ Сенатъ.
Только наивный обыватель!
Умудренный такихъ пустыхъ бумагъ не писалъ.
Онъ зналъ:
Бумагу, которую я напишу, Сенатъ пошлетъ «для дачи объясненія» градоначальнику. А ужъ что тамъ градоначальникъ-то про меня въ своемъ «объясненіи» Сенату напишетъ, — этого я не увижу никогда. Зачѣмъ же еще, чтобъ меня предъ сенаторами срамили?
Потому и цѣнились «дѣльные» правители канцелярій:
— Который отписаться умѣетъ.
Приведу для наглядности примѣръ.
Фирма «Князь Юрій Гагаринъ» въ Одессѣ имѣла какой-то мелкій вексель на какого-то торговца.
По обычаю, взысканіе по векселю было передано какому-то мелкому ходатаю, еврею, — и, какъ всегда, чтобъ избѣжать процедуры выдачи довѣренности, вексель якобы былъ переданъ въ собственность.
Поставленъ безоборотный бланкъ.
— Взыскивай отъ своего имени.
Документъ безспорный.
Но у должника была рука въ канцеляріи градоначальника, тоже адмирала, г. Зеленаго.
Градоначальникъ вызвалъ повѣреннаго къ себѣ.
И документъ оказался уничтоженнымъ…
Фирма «Князь Юрій Гагаринъ» подала жалобу на градоначальника въ первый департаментъ Сената.
— Градоначальникъ разорвалъ вексель, переуступленный фирмой такому-то. Какое же довѣріе будетъ къ фирмѣ, если векселя ея будутъ рваться.
Сенатъ препроводилъ жалобу градоначальнику для объясненій.
И «дѣльный» правитель канцеляріи отписался.
Къ счастью, въ Сенатѣ, кромѣ сенаторовъ, есть и писцы.
Иначе простымъ. смертнымъ никогда бы не знать, что творится тамъ, на этомъ Синаѣ, за густыми тучами великой канцелярской тайны.
Вѣтреные писцы иногда раздвигаютъ эти тучи, и тогда мы можемъ любоваться вершинами государственнаго управленія!
Градоначальникъ, перомъ «дѣльнаго» правителя канцеляріи, писалъ въ объясненіе «происшествія»:
— Неправда. Градоначальникъ никогда векселей не рвалъ. Дѣло было вотъ какъ. Зная должника за человѣка бѣднаго, градоначальникъ призвалъ къ себѣ владѣльца векселя, еврея такого-то, и мягко и кротко увѣщавалъ его повременить со взысканіемъ.
Градоначальникъ Зеленый, мягко и кротко бесѣдующій съ евреемъ, — это должно было произвести сильное впечатлѣніе въ Одессѣ!
И дѣйствительно:
Слова его превосходительства о бѣдственномъ положеніи должника настолько подѣйствовали на держателя векселя, что тотъ не только рѣшилъ отсрочить, но даже простить долгъ бѣдному должнику. И тутъ же, по собственному почину, разорвалъ вексель.
Взыскатель, рвущій векселя, — тоже явленіе очень обычное въ Одессѣ!
И въ результатѣ такой идилліи, — въ объясненіи спрашивалось:
— Чего же фирма «Князь Юрій Гагаринъ» жалуется? Она вѣдь ничего не потеряла: вексель принадлежалъ не ей. Кто могъ бы считаться потерпѣвшимъ, если бъ онъ нашелъ какія-нибудь неправильности въ дѣйствіяхъ градоначальника, — такъ это еврей, держатель векселя. Но и его жалоба должна бы остаться безъ разсмотрѣнія: пока фирма «Князь Юрій Гагаринъ» неправильно жаловалась въ Сенатъ и шли объясненія, держатель векселя, единственный, кто могъ бы жаловаться, пропустилъ законный срокъ для подачи жалобы на дѣйствія градоначальника.
И резолюція Сената:
— Жалобу фирмы «Князь Юрій Гагаринъ» оставить безъ разсмотрѣнія, потому что, уступивъ вексель другому, она является къ дѣлу лицомъ непричастнымъ. А отъ потерпѣвшаго жалобы въ законный срокъ принесено не было. Дѣло прекратить.
Такова сила «отписки».
Въ этомъ воспитана русская полиція ея «страшнымъ (!) судьей»:
— Первымъ департаментомъ Сената.
И что жъ удивительнаго, что бывшій директоръ департамента полиціи…
Не слышится ли вамъ той же «отписки» въ инцидентѣ, еще на-дняхъ разыгравшемся въ пріемной министра внутреннихъ дѣлъ?
Представлялась какая-то депутація.
Кажется, конституціонно-демократической партіи.
И сдѣлала заявленіе, что:
— Многіе члены этой партіи, самые невинные, подвергаются аресту. За что?
Г. Дурново сдѣлалъ удивленное лицо.
И заявилъ, что такіе аресты производятся, конечно, безъ его вѣдома, онъ о нихъ не знаетъ, а когда узнаетъ — немедленно отмѣняетъ.
Весь міръ. Умѣстно ли тутъ говорить о цивилизованныхъ?
Весь нецивилизованный міръ знаетъ, что у насъ сажаютъ людей и томятъ ихъ въ тюрьмахъ ни за что ни про что.
Спросите у негра въ Трансваалѣ, у сингалеза на Цейлонѣ, у гавайца на Сандвичевыхъ островахъ:
— Хватаютъ въ Россіи кого ни попало?
Всякій оскалитъ свои сверкающіе зубы и даже прищелкнетъ языкомъ:
— О-го-го!
— Кто это дѣлаетъ?
— Мастэры полиціе!
Самъ не читалъ, — слышалъ, какъ бѣлые джентльмены въ газетахъ каждый день читаютъ.
И во всемъ мірѣ одинъ только человѣкъ объ этомъ ничего не знаетъ.
И какая роковая для насъ случайность: этотъ человѣкъ — начальникъ русской полиціи!!!
Не слышится вамъ въ этомъ «отписки»:
— Да у меня и бумагъ такихъ нѣту!
Хоть въ столахъ во всѣхъ пересмотрите!
— Нѣтъ такихъ донесеній. Значитъ, я ничего не знаю.
Не доказательство?!
Чувствуетъ бывшій директоръ департамента полиціи, чувствуетъ смущенной душой, что въ воздухѣ пахнетъ чѣмъ-то новымъ.
Словно какое-то новое начальство народилось.
— Какой-то «второй первый департаментъ Сената»!
Общественное мнѣніе.
Ему нужно отчетъ давать!
Судитъ!!!
И бывшій начальникъ департамента полиціи пробуетъ и отъ общественнаго мнѣнія бумагами отгородиться.
— Бумагъ такихъ ко мнѣ не поступало. Значитъ, не знаю-съ.
Не правъ?
«Жестъ страуса»!
Онъ даже трогателенъ въ своей наивности.
Вотъ истинный полицейскій жестъ!
Я говорю:
— Полицейскій!
Потому что этимъ опредѣляется все.
«Полицейскій…» — это заслоняетъ все. И никакія личныя качества, личныя особенности не играютъ никакой роли.
Личныя особенности!
Въ одномъ изъ южныхъ городовъ я былъ свидѣтелемъ допроса погромщиковъ послѣ еврейскаго погрома.
Погромщиковъ было задержано много. Съ допросомъ надо было торопиться.
Приставъ, — статный мужчина, талья въ рюмочку, усы въ фиксатуарѣ стрѣлами, глаза на выкатъ, какъ у рака, Адонисъ полицейской красоты, — ходилъ по кабинету. На столѣ лежала нагайка.
Вводили задержаннаго.
— Какъ зовутъ?
— Иванъ Ивановъ!
— Чѣмъ занимаешься?
— Въ порту рабочій.
— Повернись спиной!
— Какъ?
— Спиной повернись, тетеря!
И приставъ вытягивалъ его вдоль спины нагайкой.
Иванъ Ивановъ не своимъ голосомъ вопилъ.
Приставъ, побивъ, говоритъ, показывая руку, убранную перстнями:
— У меня рука извѣстная.
Иванъ Ивановъ весь корчился.
— Отпустить! Не погромщикъ. Слѣдующаго!
Входилъ слѣдующій.
— Какъ звать?
— Сидоръ Сидоровъ.
— Занятіе?
— Въ порту рабочій.
— Стань спиной!
И снова нагайка.
Сидоръ Сидоровъ вскрикивалъ. Но «не особенно».
— Какъ будто больше отъ неожиданности, чѣмъ отъ прочаго! — какъ пояснялъ приставъ.
Снова нагайка.
И снова:
— Нѣтъ достаточнаго звука!
Это приставъ называлъ:
— Добывать изъ человѣка настоящій голосъ!
Приставъ командовалъ:
— Рубашку снимай.
— Какъ?
— Рубашку снимай. Слышалъ?
Сидоръ Сидоровъ снималъ рубаху и… оставался въ другой.
— И эту снимай!
Сидоръ Сидоровъ снималъ вторую, но подъ ней оказывалась третья. Дальше шли двѣ-три вязаныхъ фуфайки.
— Погромщикъ. Въ арестную.
— Помилуйте, ваше высокородіе! Будьте милостивы! Какой я погромщикъ? Да не пальцемъ!.. Какъ передъ Истиннымъ. Шелъ, — ребята баютъ, остановился посмотрѣть, меня вмѣстѣ съ другими и забрали. Ваше высокородіе, явите начальническую милость!
— Пой! А «слоеный» зачѣмъ? Зачѣмъ столько рубахъ надѣлъ?
Сидоръ Сидоровъ нѣсколько смущался.
Но находился:
— Ваше высокородіе! Время праздничное. Второй день святой Пасхи!
— Такъ въ нѣсколькихъ рубахахъ щеголяешь?
— Не то, а народъ пьяный, ваше высокородіе! Черезъ это! Дома оставлять боязно. Того гляди, стащатъ! Безо всего пойдешь. Все на себя и одѣлъ, что было. Для безопаски.
— Мы эти речитативы-то слыхали! Прибрать!
И приставъ самодовольно пояснялъ:
— Это обычная предосторожность. Практикой ихней выработано. Они, когда на погромъ идутъ, такъ нарочно на себя всѣ рубахи, какія есть, надѣваютъ, — казаки хлестать будутъ, такъ чтобы не больно было! Я ихъ «психологію» вотъ какъ знаю. Слѣдующаго!
Я попробовалъ замѣтить приставу:
— Но вѣдь то, что вы дѣлаете, называется «пыткой при дознаніи».
Онъ посмотрѣлъ на меня съ удивленіемъ:
— Да развѣ они это понимаютъ?
А въ тотъ же вечеръ въ ресторанѣ я услыхалъ, что кто-то въ кабинетѣ пѣлъ:
Помолись, милый другъ, за меня!
Пѣлъ съ величайшимъ чувствомъ:
Много въ жизни пришлось мнѣ
Кружжиться…
Пѣлъ съ израженіемъ:
Не могггу я ужъ больше
Мммолиться…
Со слезой!
— Кто это у васъ, такъ надрывается? — спросилъ я у лакея.
Лакей осклабился:
— А это г. приставъ… Чудесно поютъ, хоть и по счетамъ не платятъ. Большое удовольствіе!
И онъ назвалъ мнѣ того самаго пристава, который утромъ занимался въ участкѣ «психологіей».
Приставъ на слѣдующій день самъ «сознавался» мнѣ:
— Слабость! Только и мечтаю, — вотъ всѣ эти допросы кончу, — въ Одессу поѣхать: г. Фигнера въ «Онѣгинѣ» послушать. «Куда, куда вы удалились!» Ахъ!
Но добавлялъ:
— Хотя истинная моя симпатія… Не патріотично, можетъ-быть. Но итальянцы! Какъ, подлецы, поютъ! Арамбуро, напримѣръ, мерзавецъ! «Лючію» или «La donna è mobile»[3]. Что жъ это такое? Наши, — что подѣлаешь! Тужатся. А итальянецъ! Какъ птица, подлецъ, поетъ. Словно для своего удовольствія! Самъ каждой нотой любуется! Свободно, легко. Истинное «бэль-канто» только у итальянцевъ и найдешь! Прямо скажу: только и живу, когда оперу слушаю. Да самъ вотъ еще споешь. Сердце на волю отпустишь. Пусть полетаетъ!
И чуть не со слезами на глазахъ пояснялъ:
— Мнѣ бы по склонностямъ въ консерваторію слѣдовало. Можетъ бы, міръ чаровалъ. Да папенька былъ человѣкъ строгій: въ участокъ въ писаря отдалъ. Теперь бы и могъ, конечно, учиться. Да поздно. Верхи тремолируютъ. Да и въ среднемъ регистрѣ провалъ. Служба. Стоишь на холодѣ у подъѣзда въ театрѣ и «do» теряешь. Развѣ эта служба для тенора? Слѣдующій!
И человѣкъ съ такими тонкими музыкальными вкусами былъ приставомъ. И какимъ!
Уменъ, нѣтъ, грубъ, нѣженъ, жестокъ, — все это не играетъ ни малѣйшей роли.
Ложка, вилка, запонка, поступая на монетный дворъ, — все превращается въ двугривенные.
И изъ человѣка, поступающаго въ полицію, вытравляется всякая лигатура и остается одинъ чистый:
— Полицейскій.
Щекотливый вопросъ о личныхъ качествахъ, достоинствахъ, недостаткахъ тутъ можно оставить.
Надо заниматься, «говоря зоологически»:
— Видомъ, а не особью.
А, каковъ человѣкъ? Кѣмъ онъ былъ раньше?
Возьмемъ Расплюева.
Расплюевъ «Свадьбы Кречинскаго» и Расплюевъ «Веселыхъ Расплюевскихъ дней».
Бывшій шулеръ.
Самъ отъ полиціи за диванъ прятался:
— Михаилъ Васильевичъ, полиція!!!
А поступилъ въ квартальные.
Какимъ совершеннымъ полицейскимъ сдѣлался!
Высшіе административные восторги вкушать сталъ способенъ!
Въ административномъ экстазѣ восклицаетъ:
— Всѣхъ! Всю Россію подозрѣваю!
Не самое ли современное полицейское рвеніе:
— Всю Россію подозрѣваю!
Хоть сейчасъ его!
Какъ скрипка въ футляръ войдетъ въ наше время.
И если бы это не были «Веселые Малютины дни», — какъ бы не назвать ихъ:
«Веселыми Расплюевскими днями».
Какъ происходитъ въ участкѣ это таинственное превращеніе человѣка въ плоть и кровь полицейскаго?
Мистерія.
Іоги въ Индіи говорятъ, что чтеніе мыслей на разстояніи зависитъ отъ того, что мысль производитъ извѣстныя колебанія въ эѳирѣ, который находится между атомами воздуха.
— И человѣкъ, не потерявшій такой чувствительности мозговой ткани, воспринимаетъ эти колебанія эѳира и такимъ образомъ читаетъ чужія мысли.
Мысли дрожатъ въ воздухѣ.
И воздухъ полонъ мыслей. Онѣ носятся въ немъ, какъ цвѣточная пыль весною. И оплодотворяютъ человѣческія головы, какъ цвѣточныя головки.
Поэтому іоги совѣтуютъ:
— Каждый человѣкъ долженъ имѣть въ своемъ жилищѣ такую свѣтлую и пріятную комнату, куда сначала онъ долженъ заходить въ добромъ и пріятномъ настроеніи духа, съ легкимъ сердцемъ. И предаваться тамъ мыслямъ свѣтлымъ и хорошимъ. Наполнять воздухъ добрыми колебаніями эѳира и дрожью ясныхъ мыслей. Потомъ онъ можетъ входить въ эту комнату и тогда, когда ищетъ душевнаго покоя. Онъ замѣтитъ, какъ въ этой комнатѣ онъ успокоивается и становится лучше. Это добрыя колебанія эѳира, которыми онъ наполнилъ когда-то эту комнату, сообщаютъ его мозгу свѣтлыя и радостныя мысли.
Іоги говорятъ:
— Такъ объясняется невольное благоговѣйное настроеніе, которое васъ охватываетъ, когда вы входите въ какой бы то ни было храмъ, совсѣмъ чуждой даже для васъ религіи. И то ощущеніе безотчетной грусти, которое охватываетъ васъ на кладбищѣ даже чуждаго вамъ племени. Какъ будто кто-то изъ вашихъ близкихъ лежитъ здѣсь! Это разлиты въ воздухѣ колебанія эѳира, дрожатъ мысли тѣхъ, кто здѣсь молился и рыдалъ. И вы думаете ихъ мыслями!
И іоги считаютъ поэтому храмъ, оскверненный насиліемъ, болѣе не храмомъ:
— Въ его воздухѣ остались и дрожатъ и заражаютъ входящихъ мысли ненависти и зла!
Можетъ-быть, такъ же и въ участкѣ?
Полицейскія колебанія эѳира?
Но чѣмъ бы раньше ни былъ и чѣмъ бы ни занимался раньше человѣкъ, войдя въ полицію, онъ становится, какъ двугривенный на двугривенный, похожъ на всѣхъ полицейскихъ, настоящихъ, прошедшихъ и будущихъ!
И полицейскій, который сказалъ бы: «Я выдумалъ нѣчто полицейски-новое!» — хвалился бы невозможнымъ.
Ничто не ново подъ полицейской луной.
Еще на-дняхъ весь цивилизованный міръ съ содроганіемъ отъ ужаса — ну, и отъ другихъ, конечно, чувствъ! — прочелъ бесѣду одного изъ ревностнѣйшихъ администраторовъ г-на Дурново съ французскимъ журналистомъ.
— Полиція, значитъ, не знала, что въ Москвѣ въ декабрѣ готовится вооруженное возстаніе? Не предупредила!
— Нѣтъ, знала заранѣе.
— Какъ же такъ? — сталъ втупикъ французскій журналистъ.
Администраторъ помолчалъ съ минуту и отвѣтилъ, какъ говоритъ журналистъ, потирая руки, «четыре слова»:
— On a laissé passer.
По-русски будетъ два слова:
— Допустили нарочно.
Всему міру показалось:
— Страшно.
Но полицейски старо.
Боже мой, какъ полицейски старо!
Покойный А. П. Лукинъ разсказывалъ мнѣ какъ анекдотъ свою бесѣду съ покойнымъ Н. И. Огаревымъ.
Вы помните эту фигуру доисторическаго полицмейстера Москвы?
Грандіозные усы съ подусниками.
«Старо-полицейскіе».
Какіе и росли только у однихъ старыхъ полицмейстеровъ.
Свирѣпое лицо, и добродушнѣйшее существо.
И при этомъ простъ, — чтобъ не сказать о покойникѣ иначе, — до анекдотичности.
Въ простотѣ душевной онъ говорилъ либералу-журналисту:
— Удивляюсь, все кричатъ: «Революціонеры! Революціонеры!» Боятся: «баррикады!» Сразу можно со всѣми революціонерами покончить!
— Какъ такъ?
— Очень просто! Выстроить имъ баррикады. Полицейскими мѣрами! А какъ они на эти баррикады выйдутъ, — всѣхъ ихъ и застрѣлить! И конецъ!
— Зачѣмъ же они тогда на баррикады пойдутъ, если будутъ знать, что ихъ всѣхъ застрѣлятъ?
Бѣдный Огаревъ такъ и остался съ открытымъ ртомъ:
— Н-да!
Видите, — мысль нова, какъ участокъ!
Только тогда можно было сказать:
— Зачѣмъ же пойдутъ?
А теперь пошли.
И Огаревскій анекдотъ превратился въ… фактъ.
И на томъ свѣтѣ Огаревъ долженъ торжествующе спросить бѣднаго Лукина:
— Что-съ?
Если только даже на томъ свѣтѣ полицейскихъ и прочихъ людей держатъ въ одномъ и томъ же мѣстѣ.
«Витте и Дурново».
Это наши политическіе:
«Мюръ и Мерилизъ».
На нашихъ восточныхъ окраинахъ есть тоже такая фирма:
— Кунстъ и Альберсъ.
И владивостокская дама, въ отвѣтъ на атаку моряка, — моряки на сушѣ всегда побѣдители! — говоритъ, потупляя глазки:
— Ахъ! Нѣтъ! Что вы? Конечно, я буду завтра въ два часа гулять у могилы Кунста и Альберса. Но вы не вздумайте приходить!
«Могила Кунста и Альберса», — такъ всѣ и зовутъ.
Но кто въ ней похороненъ:
— Кунстъ или Альберсъ?
Не знаетъ никто.
«Витте и Дурново».
Кто изъ нихъ Мюръ и кто Мерилизъ?
Но это, какъ извѣстно, было не всегда.
Графъ С. Ю. Витте очень извинялся:
— Что жъ прикажете дѣлать? По Министерству Внутреннихъ Дѣлъ масса бумагъ. Все это знаетъ одинъ П. Н. Дурново. Надо было оставить его. А предложить ему меньше министра…
Г. Дурново надоѣло быть вѣчнымъ:
— Товарищемъ.
Это что-то въ родѣ вѣчной невѣсты!
Только швейцары въ министерствахъ безсмѣнны:
— Министры при насъ мѣняются. Мы остаемся!
И предложить г. Дурново меньше министра:
— Было неудобно. Онъ бы не пошелъ.
Не особенно лестно!
И московская депутація выслушивала въ концѣ октября это «душевное прискорбіе» графа Витте со знаками сожалѣнія.
Съ тѣхъ поръ много воды утекло. Да и не одной воды…
Я не знаю, въ какой формѣ графъ Витте бралъ потомъ предъ г. Дурново свои слова назадъ.
Да и предусмотрѣлъ ли Германъ Гоппе въ своемъ «хорошемъ тонѣ» такую форму.
— Какъ долженъ премьеръ-министръ извиняться передъ другимъ министромъ, по поводу вступленія котораго въ министерство онъ выражалъ «душевное прискорбіе» и дружбы коего онъ нынѣ ищетъ?
Вопросъ политичный.
Но я знаю, что графъ Витте совершенно напрасно извинялся тогда предъ московской депутаціей за г. Дурново:
— Хоть и г. Дурново, но будетъ хорошее министерство!
Это было логично. Естественно.
Больше:
— Неизбѣжно.
«Исторично».
Въ трудныя времена всегда призывается министръ изъ департамента полиціи.
Послѣ смерти Сипягина моментъ былъ трудный!
Призвали фонъ-Плеве.
Послѣ обморока — не смерти! — стараго режима насталъ моментъ трудный!
Призвали Дурново.
Что такое полиція?
Еще Гоголь назвалъ русскаго полицейскаго:
— Дантистомъ.
Полицейское дѣло — дѣло хирургическое.
Что такое у насъ полиція?
Въ старинныхъ барскихъ имѣніяхъ всегда имѣлся:
— Домашній врачъ.
Полуконовалъ, полуцырюльникъ.
Въ общемъ:
— Фельдшеръ.
Лѣчилъ всѣхъ, отъ барыни до коровы.
Средство зналъ одно:
— Кровь отворить.
Лѣчилъ имъ ото всего.
Отъ заваловъ и простуды, коликъ и меланхоліи.
Вѣжливенько наклонялся къ уху, стараясь не дышать въ лицо, и таинственно спрашивалъ:
— Стулъ имѣли?
— Нѣтъ!
Кровь отворялъ.
— О-го-го!
Тоже кровь отворялъ.
И барыня была въ восторгѣ отъ своего «домашняго».
— Лучше всякихъ ученыхъ помогаетъ!
Времена были простыя, телятина хорошая, куръ и масла вдоволь, солонина не покупная.
Барыня была, дай ей Богъ, упитанная, — и сколько Гаврилычъ барынѣ кровь ни бросалъ, — какъ съ гуся вода.
Блѣднѣла, но жила.
Иногда пріѣхавшій на вскрытіе «найденнаго по случаю храмового праздника мертваго тѣла» изъ города нѣмецъ-докторъ спрашивалъ помогавшаго потрошить Гаврилыча:
— Развѣ такъ можнъ, Гаврилійшъ, барининъ крофъ безъ всякій счетъ бросайтъ?
Гаврилычъ отвѣчалъ спокойно и твердо:
— Ништо! Новыя мяса нагуляетъ!
И вотъ однажды матушкѣ-барынѣ случилось худо совсѣмъ.
Не колики, не изжога, не вѣтры и не подъ ложечкой.
А совсѣмъ дрянь.
Окружающіе робко совѣтовали:
— Верхового бы въ городъ послать. Докторъ нуженъ!
Но барыня только отмахивалась:
— Ну, ихъ, ученыхъ! Начнетъ еще мудрить! Гаврилычъ на что? Позовите Гаврилыча. Пусть кровь отворитъ!
Гаврилычъ пришелъ и, какъ всегда, кровь «бросилъ».
Но случай исключительный. «Бросилъ» больше.
А черезъ три дня въ горницахъ стараго барскаго дома, кромѣ обычныхъ тмина, аниса и мяты, пахло еще и ладаномъ…
И прискакавшій «изъ губерніи» двоюродный племянникъ…
Тетя умерла, не успѣла составить духовной и «упомянуть» двоюроднаго племяша.
Двоюродный племянникъ, прищучивъ Гаврилыча въ темномъ углу, тыкалъ его «кавалерійскимъ кулакомъ» въ зубы:
— Ты что жъ это, распроанаѳема? Тетеньку на тотъ свѣтъ отправилъ?!
А Гаврилычъ въ смущеніи чесалъ затылокъ и съ тоской говорилъ:
— Мы что жъ! Нешто наше дѣло! Мы — коновалы!
Полиція, — «дантисты», — всегда была у насъ своимъ, домашнимъ, «симпатическимъ» средствомъ.
Какими бы болѣзнями ни заболѣвало Россійское государство:
— Полицію!
Расколъ.
Трудный вопросъ.
Богословскихъ споровъ дѣло.
— Полицію!
И полиція знала одно средство:
— Бросить кровь!
— Двумя персты крестишься? Драть.
— По какому случаю брака избѣгаешь? А-а! Необходимыхъ принадлежностей не имѣешь? Драть!
— По «убѣжденію» въ наборъ не идешь? Драть!
Аграрныя волненія.
— Полицію.
— Кровь бросить!
Соціализмъ.
— Полицію!
— Кровь бросить!
Полиція лѣчила ото всего.
Отъ малоземелья, отъ сомнѣній въ церковныхъ догматахъ, отъ фанатизма и увлеченія «западными утопіями».
И все однимъ средствомъ.
— Все дурная кровь-съ играетъ. Надо ее «бросить»!
И вотъ насталъ, дѣйствительно, рѣшительный моментъ.
Страна съ трудомъ дышитъ.
— Знающихъ?..
— Ну, ихъ, этихъ ученыхъ! Еще мудрить начнутъ?
Неизбѣжно!
Исторически неизбѣжно, чтобы призвали своего «испытаннаго», Гаврилыча.
— Гаврилычъ на что?
Всегда помогалъ. Во всѣхъ случаяхъ.
И Гаврилычъ знаетъ одно средство:
— Кровь отворить!
Испытанное!
Всегда помогало!
Но ее столько «бросали», что теперь каждая капля на счету. Каждая капля нужна, чтобъ за жизнь бороться!
Развѣ Гаврилычъ знаетъ медицину?
Отворилъ.
Случай исключительный. Значитъ, нужно «бросить» больше.
И когда черезъ нѣсколько дней Гаврилычъ будетъ чесать въ затылкѣ:
— Нешто наше дѣло? Мы…
Его ли надо обвинять или тѣхъ кто его призвалъ?'
Тогда ужъ никакія извиненія графа Мюра не помогутъ.
Великая въ жестокости и страшная въ нелѣпости своей царитъ надъ родимой страной богиня, — имя ей:
— Тишина и спокойствіе.
Не глубокій, внутренній покой отъ довольства жизнью.
А только наружное «спокойствіе».
— Пусть всѣ молчатъ!
Чтобъ можно было отрапортовать:
— Бо благоденствуютъ!
Ни звука!
— Рыдайте, но про себя!
Тишина кладбища, гдѣ тоже ни звука.
Богиня кладбища, — она распростерла свои крылья надъ живою страной.
Какъ индійская богиня Кали, — ея шея тоже украшена ожерельемъ изъ человѣческихъ череповъ.
Она выдумана полиціей, и, выдумавъ ее, ея браманы, полиція, сами повѣрили въ ея существованіе и въ возможность ея пришествія на землю.
— Ея храмы разбросаны всюду.
Ея капища — участки.
Ея браманы на каждомъ перекресткѣ.
И что такое бѣдный министръ внутреннихъ дѣлъ?
Ея первосвященникъ.
Первосвященникъ богини — миѳа.
Первосвященникъ религіи не существующей, ложной богини, пришествіе которой на землю невозможно.
Какія бы гекатомбы человѣческихъ жертвъ ей ни приносились съ мольбою:
— Приди! Приди!
Которой пришествіе въ жизнь невозможно потому, что она приходитъ только къ мертвымъ.
И даже если заживо заколотить живого человѣка въ гробъ, — онъ и въ гробу не будетъ выказывать «тишины и спокойствія».
Я видѣлъ ужаснѣйшій изъ храмовъ богини Кали, которой приносились когда-то человѣческія жертвы.
Старый Джейпуръ, въ Индіи.
Городъ среди скалъ.
Жители принесли въ жертву богинѣ все, что имѣли.
Покинули свои жилища и ушли.
Городъ пустъ.
Ни шороха.
Среди скалъ груды развалинъ мертваго города.
И среди разрушающихся домовъ — капище богини.
Два звука.
Звонъ небольшого колокола, которымъ призываютъ вниманіе богини къ жертвѣ.
И предсмертный крикъ козы, которой отрубаютъ голову, принося кровавую жертву каждое утро въ капищѣ богини, среди развалинъ мертваго города.
И богиня, шея которой украшена не козьими, а человѣческими черепами, съ страшнымъ и тупымъ лицомъ, имѣетъ видъ униженной и оскорбленной.
Вмѣсто людей, ей приносятъ въ жертву козъ.
Она побѣждена временемъ.
И среди побѣднаго, мертваго, молчанія брошеннаго ей города, она все же чувствуетъ себя побѣжденной.
Я думаю, что въ старомъ Джейпурѣ каждый полицейскій сказалъ бы:
— Какая тишина и спокойствіе!
И если бы они были пообразованнѣе, имъ снился бы въ праздничныхъ снахъ старый Джейпуръ.
Но имъ снится нѣчто болѣе «праздничное»…
Напрасно всѣ кругомъ говорятъ:
— Если такъ священна тишина, — вы кощунствуете. Этотъ трескъ пулеметовъ. Эти крики: «пли», «бей», «отворяй кровь»!
— Это начальственные звуки! Начальственные звуки тишины не нарушаютъ!
Ихъ особенность.
Околоточный кричитъ во все горло:
— Осади назадъ!
Это не нарушеніе общественной тишины и спокойствія.
Вы сказали ему такъ тихо, что онъ едва разслышалъ:
— Нельзя ли меньше толкаться?
— Въ участокъ!
Протоколъ:
— Вы нарушили общественную тишину и спокойствіе.
Вотъ вамъ полицейскій…
Что же это, однако?
Я хотѣлъ, пользуясь случаемъ, что П. Н. Дурново сказалъ петербургскимъ журналистамъ: «Можете судить меня какъ вамъ угодно!» — написать характеристику П. Н. Дурново, а написалъ этюдъ полицейской души?!
Думаю, что тотъ — кромѣ цензоровъ, — у кого хватитъ терпѣнія прочитать статью съ начала до конца, оправдаетъ меня:
— Не все ли это равно?
Примѣчанія
править- ↑ «Мадемуазель Нитушъ»
- ↑ фр. Le Matin — «Утро»
- ↑ итал. La donna è mobile — Сердце красавицъ склонно къ измѣнѣ (досл. Женщина непостоянна). Арія герцога Мантуанского изъ оперы Джузеппе Верди «Риголетто».