В. В. Розанов
правитьП. А. Кусков
(Некролог)
править
После продолжительной и тяжелой болезни скончался Платон Александрович Кусков, сотрудник и товарищ Ф. М. Достоевского, Н. Я. Данилевского и Н. Н. Страхова по журналам «Время» и «Эпоха» и видный чиновник и деятель ныне закрытого выкупного учреждения, заканчивавшего счеты и отношения, вытекшие из освобождения крестьян. Некоторые из его воспоминаний детства были помещены в «Приложениях» к «Новому Времени», под заглавием: «Моя жизнь в доме бабушки». Отдельными книгами вышли: сборник его стихотворений, под заглавием: «Наша жизнь», и рассуждение, написанное в художественной форме, под заглавием: «Наше место в вечности». В «Русском Обозрении» был напечатан его полурассказ-полурассуждение: «Разговор на пристани». Два последние рассуждения с прелестью формы соединяют необыкновенную оригинальность и глубину мысли, и имя Кускова не забудется в небольшой толпе самобытных русских философов, ничего не взявших от книг и людей, но давших много материала тем и другим. Мысль его зрела медленно и неторопливо; с изящной спокойной речью, он вечно обдумывал свои темы, и иногда в интереснейшем месте вдруг прерывалось его рассуждение, захватившее все ваше внимание, и он говаривал: "Ну, это я доскажу когда-нибудь в «нашем месте в вечности». Зрели его мысли и его философия, т. е. взгляд на мир и на человека, не в кабинете, не за письменным столом, не с пером в руке, а на прогулках, в беседах, в служебной работе. От этой постоянной переполненности его головы или, вернее, его души мыслью — его разговор представлял необыкновенный интерес, занимательность, истинную поучительность. И так как все было продумано лично им, ничего им не взято было из книг, хотя он постоянно и много читал, то образ мысли его представлял необыкновенную свежесть и, позволим выразиться, житейскую душистость.
Зная Евангелие из строки в строку, он иногда изумительно глубоко, ясно и великолепно объяснял некоторые изречения Спасителя, как не объяснял их никто. Книга его евангельских объяснений, можно сказать, годами, даже десятилетиями готовилась, но осталась вся в разговорах, в беседах, показывалась приятелям на отдельных табличках, но не сложилась даже в форму сколько-нибудь удобного для издания материала. Он весь был проникнут глубокою красотою как текста Евангелия, так и Лика Спасителя: и можно сказать, свет этого Лика везде мерцал тихим и спокойным светом в россыпях, глубинах и далеких горизонтах его оригинальной философии. Но он не подгонял ни философию к Евангелию, ни Евангелия к образу своих мыслей: все у него делалось «само собою», как и вообще в его мыслях и поступках всегда была изгнана всякая искусственность, преднамеренность и деланность. Он любил Евангелие, любил мысль человеческую, любил и уважал человека, и в лаборатории его мысли все это связывалось и взаимно освещалось. Никогда он не позволял себе изменить натурального факта: но длинный рассказ свой «из жизни» вдруг заканчивал изречением Спасителя, которое сразу и все объясняло в рассказанном. От этих сочетаний беседы его носили несказанную прелесть. Его спор был спокоен: и споривший в конце концов всегда подпадал обаянию этого необыкновенно жизненного и чарующего ума. Сборник стихов его «Наша жизнь» выражает своим заглавием тему всех его сочинений и тему самой его личности: философия его не была на абстрактные темы и не была искусственным сплетением абстрактных мыслей о «невидимых предметах» или «о том, чего никто не знает». Эти германизмы ему были чужды: но иногда, глядя на него, невольно думалось, что в личности и мудрости своей он совершенно повторил «прогуливающихся» греческих философов, — этих мудрецов до мундира и без мундира, без должности и кафедры, говоривших толпе, друзьям и народу. «Наша жизнь»… Но корни ее, конечно, «в вечности», и вот около этих незримых корней «нашей жизни» копался 30-40 лет спокойный, ясный, неувядаемо прекрасный Пл. Ал. Кусков. «Корни» нашей жизни протягиваются всюду: они уходят к Богу, они уходят в поэзию, они трогают загробный мир, они, наконец, сплетаются с корнями же всего органического живого мира, растительного и животного. И вот, всюду следуя за этими «корнями», Кусков открывал уже в областях специальных естественных наук такие отношения, аналогии, связи, подобия, что у слушателя его невольно рождалось и изумление, и умственное очарование. В философии Кускова ничего не было «нарочного»: мысли его так медленно зрели и ложились такой спокойной сетью на предмет, ничего в нем не искажая, что казались в высшей степени правдоподобными, хотя и не сопровождались «вычислениями» или «опытами», всею арматурою точной науки. Он как бы рождал свет: а «зажечь фонари» предоставлял другим, кто хочет, — «зажечь фонари», т. е. уловить свет в определенные рамки, формы, грани, точки, средоточия. В высшей степени правильная, ясная, верная мысль его не торопилась к научной обработке; почти ленилась дотянуться до нее; слаще казалось обдумывание, размышление, нежели систематическое подбирание закругленного арсенала доказательств; он был именно «как греческие философы», которые, профилософствовав «на ходу» века и, в сущности, положив фундамент для всех будущих направлений в философии, не дотащились все-таки до школьно-учебной философии и науки, систематической и доказательной.
В «Разговоре на пристани» он выясняет нравственную философию, точнее, новый нравственный взгляд на мир, какой принес с собою в среду молодежи, в среду общечеловеческую, русский народ. Это не «система» нравственная, но что-то неизмеримо лучшее системы: жизненное, мудрое, благородное освещение образа человеческого, судьбы человеческой, сущности человеческой. Не будучи «систематиком» -славянофилом, «доктринером» славянофильства, он был, как и Толстой или как любимый его писатель Вл. Даль, поклонником душевной глубины русского народа и изящества, красоты русского народного обличья. Можно сказать, он также собирал и запоминал, копил долго и накопил великое множество в разных случаях услышанных им народных выражений, но не грамматического интереса, а нравственного или философского интереса, и в этом богатстве постоянно копался. «Евангелие» и «народ» были вечными спутниками этого «прогуливающегося философа», ими только проверял он свою мысль, когда колебался, к суду их возводил все сомнительное. Но и это — не уторопление, без преднамерения, без подчеркиванья. «Все само собой», — почти девиз его философии и жизни.
Покойный Страхов, который достаточно знал «печатную философию», неоднократно говаривал, что Кусков есть настоящий «урожденный» философ, с оригинальным и большим философским светом в себе, с полным и гармоничным миросозерцанием, и что в совершенно объективном, так сказать, библиографическом смысле, хотя он и не имеет (при жизни Страхова) философских трудов, тем не менее гораздо значительнее, интереснее и выше философов ex cathedra, что-то не свое, а искусственное преподающих в университете под именем «философии». Ссылаюсь на это мнение компетентного человека.
Все знавшие Платона Александровича надолго, надолго сохранят образ этого редко цельного и благородного русского старца… Даже не хочется и неловко назвать его «старцем»: хотя ему было далеко за семьдесят лет, но его безукоризненное внешнее изящество и всегда оживленный ум исключали возможность этого названия. Внутренняя энергия испепелила черты староста… Прости навеки, на редкость красивый русский человек, бывший незаметно учителем друзей своих и всех, кто его знал или к нему приближался. Такой приятной, ласкающей формы философии, — философии глубокой и жизненной, какая была у него, — я ни у кого не встречал.
Из писателей любимейшим его был Шекспир. Он его постоянно изучал и изучал комментарии к нему. Плодом изучения был перевод «Отелло», который он сопроводил интересным комментарием (издан в «Дешевой Библиотеке»).
Впервые опубликовано: Новое время. 1909. 22 авг. № 12013.