Действующие лица:
Пётр Алексеевич, царь Всероссийский.
Екатерина Алексеевна, супруга его.
Пётр, младенец, сын их.
Князь Александр Данилович Меншиков.
Сенаторы и судьи:
Князь Яков Фёдорович Долгорукий.
Пётр Андреевич Толстой.
Князь Голицын.
Граф Борис Петрович Шереметьев.
Князь Репнин.
Князь Щербатов.
Бутурлин.
Князь Гагарин.
Апраксин.
Князь Трубецкой.
Адам Вейде.
Алексей, сын Петра от перового брака.
Отец Иаков, расстриженный протопоп, бывший духовник его.
Александр Кикин.
Друзья его и недовольные:
Князь Вяземский.
Фёдор Дубровский.
Абрам Фёдорович Лопухин.
Князь Василий Фёдорович Долгорукий.
Князь Сибирский.
Князь Львов.
Нарышкин.
Иван Афанасьев.
Дьяк Воронов.
Фёдор Еварлаков.
Татищев, денщик государя.
Военный офицер.
Часовой.
Судьи, заговорщики, солдаты.
Действие 2.
правитьМеншиков.
Как нынче встал, сердит он или весел?
Екатерина.
Он что-то пасмурен, сложивши руки
Назад, по комнате он, молча, ходит,
Лоб потирает и за стол садится.
Не шведский ли курьер к нему приехал?
Меншиков.
Э, нет. Об Академии он пишет,
Вот, кстати ж, я обрадую его
Известьем.
(Отходит).
Екатерина
(вслед ему)
Никого пускать к себе
Он не велел. И я в замок смотрела.
Меншиков.
Но я пройду. От слова моего,
От одного он встрепенётся весь.
Екатерина
(уходя к себе в другую дверь)
Как бьётся сердце! Что-то будет! Страшно.
(Уходит).
Часовой.
Нельзя войти.
Меншиков.
Как смеешь ты. Бездельник!
Ты не узнал? Всмотрись же!
Часовой.
Как не знать?
Но никого не велено пускать.
Меншиков.
Пусти. Сейчас велю поставить в палки
Тебя.
Часовой.
Сперва смените, ваша светлость,
Но сдачу я другому передам.
Меншиков.
Ты вздумал разговаривать, бездельник?
Вот я тебя! Пусти.
(Хочет войти силою и толкает часового).
Часовой.
Прочь! Заколю!
Пётр.
Что здесь за шум?
Меншиков
(задыхаясь от гнева)
Меня… Разбойник этот…
Убить хотел…
Пётр.
Как, что такое?
Часовой.
Ваше
Величество велели никого
К себе не допускать, его же светлость
Врывалась силой. Что ж мне было делать?..
Я осадил его штыком маленько.
Пётр
(целуя его в лоб)
И… Молодец! Спаси бо! Поздравляю
Тебя с капралом в гренадерской роте.
Меншиков.
Помилуй… Он… Да… Слушаться… Смеяться…
Да я… Нельзя ж.
Пётр.
Как быть, Данилыч. Жалко
Мне было б самому, когда б ты здесь
Пропал ни ща полушку, а, по правде,
Он знает службу лучше твоего.
Татищев, эй!
Вели-ка живописцу
Списать уже над этими дверями
Данилыча с солдатом в позитуре.
(Когда денщик выходит, смеётся, выходя на авансцену).
Эк он тебя пугнул? Ты языка
Не сыщешь! Ну, постой, вот я потешу
Тебя, и радость расскажу свою.
(Встречает подошедшего к нему князя Меншикова).
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Проект академический я кончил;
Нашел и капиталы на постройку,
И жалованы есть немецким членам,
И место выбрано, где мы теперь же
Заложим главный корпус, у Василья
На острову; вот и еще дом новый
Прибудет Петербургу в украшенье.
Я рад, что наконец устроил это.
Лишь Академии не доставало
У нас солдаты есть, богатыри,
Как например вот этот, — да не хмурься ж![1]
А флот! С таким ли вице-адмиралом,
Как Меньшиков, ему не разродиться,
Не натореть, не вырасти — на славу!
Ах! Если англичанам бы на море
Задать когда Полтавскую баталью,
Данылыч, а? — Или, такую радость
Оставить уж вперед потомкам нашим? —
А фабрики! Смотри, сукно какое
Из шерсти Сериков простой мне выткал!
О! Это все пойдет у нас успешно,
Уверен я — тут нечего и думать.
Науку лишь на чистом русском поле,
Науку лишь осталось мне засеять
А нежное растение — наука,
И тяжело, и мудрено за нею
Ходить; смотреть нам будет с непривычки:
Чуть солнце опалит, иль чуть мороз прохватит,
Подмочит дождик, расколышет ветер,
Поблекнет и завянет, — и надолго
Зато, как выдержит грозу и непогоду,
Как простоит воздушные измены,
И корни глубоко в земле раскинет:
Так до небес уж после безопасно
Главой величественной вознесется, —
И вот тогда в благодеянья,
С высокого, прекраснейшего древа,
Начнут над царством рассыпаться манной!
Пружины государственные ею,
Невидимые, видимые связи,
Скрепятся, отвердеют — и ничем,
Никто того, уж царства не своротит.
Там всякой понимает свое дело,
И уважает собственное место,
И всю, с него великую махину,
Вперед своею грудью подвигает,
Обязанность священна там, и дорог.
Покой общественный, и смерть за славу,
За честь и счастье родины мила.
О, как под сенью благодатной знанья
Блаженствует такое царство в мире!
Все, все растолковал мне это Лейбниц,
И сладко, обливался
Он говорил, — и понимал я все.
Какая слава вожделенней,
Быть просветителем веков, народов,
Виновником их счастья на небе
И на земле!
(Вздыхая).
Но долго, — он сказал —
Века должно расти такое семя!
(Погружается на минуту в размышление, и потом, стремительно начав, в сильном движении ходит взад и вперед по комнате).
Нет! Русского не знал он человека.
Нет, Лейбниц, этого не знал ты чуда:
Не по годам, а по часам у нас
Пойдет расти оно. Так чует сердце.
О, Русская душа — земля драгая,
Благословенная! Ея слои
Я знаю все. — Лишь кинь ей семя, солнцем
Лишь путь пригрей…
(Останавливается с восторгом).
Так, так! Уверен Я, что если двадцать,
Лишь двадцать лет прожить мне Бог назначит,
Услышу я, как русским языком
Заговорит иль Златоуст, иль Лейбниц,[2]
И русский ум найдет такую тайну,
Сокрытую во глубине природы,
Какой и не предвидят европейцы.
Уж вот потешилось моё бы сердце,
Обняв избранника, и к нам в подарок
Послав его добычу дорогую!
Я умер бы, спокоен, за Россию.
С ученьем страшного нет ничего:
Ученье свет, а не ученье тьма!
(Умолкает в умилении).
Послушай, как всё это я устроил:
Мы вызовем теперь отборных немцев,
Дадим им жалованье хоть тройное.
Уж так и быть: убыточков ведь раз.
Но с тем, что б, занимаясь здесь наукой,
Они детей в ученье наших взяли,
И знанья все открыли без утайки.
Из ста или двухсот учеников
Как двадцати хоть молодцам не выйти,
Которые у них всё переймут
И даже, Бог поможет, перегонят,
Как мы с тобою перегнали шведов?
Я знаю, чем учиться их заставить.
Давно уже я к Лейбницу об этом
Писал. Не понимаю, что так долго
Ответа нет.
Меншиков.
Ответ пришёл.
Пётр.
Что ж ты
Не отдаёшь его?
Меншиков.
Ты не дал слова
Промолвить мне. При том ты не велишь
Перерывать твоих речей, и я
Заслушался, признаться, позабылся.
А у меня — ещё важнее вести…
Пётр.
О чём же?
Меншиков.
О царевиче.
Пётр
(изумлённый, с величайшим нетерпением подступает стремительно к Меншикову, и хватает его за руку)
Что он?
Меншиков.
Он здесь.
Пётр.
Приехал?
Меншиков.
Привезён.
Пётр.
Но кто же
Привёз его?
Меншиков.
Румянцев и Толстой.
Пётр.
Что ж не являются они так долго?
Меншиков.
Румянцев руку вывихнул. Толстой
Здесь дожидается тебя в приёмной,
А я пошёл предупредить заранее.
Сюда велишь его позвать?
Пётр.
Сюда!
Пётр
(вслед ему)
И что же ты молчал? Ты в ту ж минуту
Мне должен донести был.
Меншиков
(с дороги)
И хотел…
Пётр.
Да? Ну, скорей!
(Идёт сам, опережает князя Меншикова и кличет в дверях).
Толстой! Толстой!
Пётр.
Здорово!
Благодарю! Где отыскал его?
Толстой.
В Неаполе.
Пётр.
Как он туда попал?
Толстой.
Он цесарю отдался под защиту.
Пётр.
И цесарь принял?
Толстой.
И не только принял,
Но покровительствовать обещался.
Пётр.
Он принял, обещал! Да, как он смеет
Мешаться не в своё, в чужое дело?
Или учить ему меня пристало?
Ты б сатисфакции спросил! Однако ж
Он выдал после?
Толстой.
Нет, не выдавал.
Пётр.
Так ты увёз его из-под защиты
У покровителя?
Толстой.
Нет, обещая
Прощение от имени тебя,
Я убедил со мною воротиться
Царевича назад.
Пётр.
Гм! Не надо б было!
Но что в Неаполе хотел он делать?
Так далеко? И почему же выбрал
Он цесаря, а не кого другого?
И покровительство в чём состояло?..
Нет, лучше расскажи ты всё порядком,
С тех пор, как я отправил вас из Спа…
Толстой.
Сначала по немецким мы владеньям
Чересполосным ездили, искали
Следов, расспрашивали, — но напрасно;
Потом уже пустились мы к французам,
Там и своих хлопот не оберутся,
Не до него. По смерти короля
Всё, всё вверх дном. Наследник малолетний,
Пирует себе регент, да гуляет
На денежки казённые, и все
При нём поют и пляшут, ну раздолье!
А дела-то не делает никто
И Людвигов домок сведён на нитку.
Пётр.
Вот каковы наследники! Не думай
О них.
Толстой.
Оттуда к цесарю мы в Вену.
Пётр.
И что ж у цесаря хотел он делать?
В Неаполе? Пить, есть и спать — и только?
Меншиков.
Э, нет. Чай, больше: дожидаться смерти
Твоей.
Пётр
(скрежещет зубами)
Как! Смерти дожидаться! Смерти!
(Проходит несколько раз по комнате, про себя).
Ну вот, о чём и думать я боялся!
(К Толстому).
Он сам тебе признался в этом?
Толстой.
Нет.
Я вёз его с почтением и лаской
И избегал расспросов. Он, напротив,
И не подозревает, что бы знали
Мы что-нибудь хоть об его затеях.
Я всё тайком выведывал у девки,
Что он с собою из России вывез.
Она достала мне вот эти письма,
Собственноручные и черновые.
(Подаёт свёрток).
Пётр
(принимая и разбирая бумаги)
А почему он знал, что я скорей
Его умру?
Толстой.
Какие-то виденья
Имели здесь монахи и писали:
Не долго-де уж твоему отцу
Помучить нас. Умается он скоро;
Терпи пока, молчи, лет через пять
Иль он умрёт, иль что-нибудь да будет.
Пётр.
Ну, что же будет?
Меншиков.
Бунт, не что другое.
Пётр
(Толстому)
Так он к бунтовщикам хотел приехать?
Толстой.
Он даже в Мекленбург сбирался съездить,
Коль в нашей армии, что там шалила,
Прибавилось бы смуты.
Пётр.
Разве знают
Об этом случае у них?
Толстой.
Э-э!
Да там шаги на перечёте наши.
Как раз узнают всё до подноготной,
Что сделается здесь к добру иль худу.
Ведь страх от нас напал такой, какого
У них от турок сроду не бывало.
Там только все лишь и твердят, что надо
Россию сдерживать и не пускать
Вперёд, — не то для всех ведь плохо будет.
Чуть что недоброе у нас случилось,
Они б пришли с войною за него.
Пётр.
Пожалуйте! Я встречу вас, незваных
Гостей!.. Они в подмётки брату Карлу
Все не годятся. Я видал их земли,
И им достанется при мне; Россию
Удерживать! Да я ногою топну,
И войско вскочит из земли, что места
Не сыщут от него во всей Европе
Они. Я телом на границе лягу,
Переползти ли им? Молчать! Не трогать
Меня, пока я сам вас не затронул.
(Ходит по комнате).
Но кто ж его сообщники, друзья,
Которые чрез пять лет предрекают
Ему, что… Предрекают перемены.
Толстой.
Царевич их имён не называл
Чухонке, и она лишь только знает,
Что партию большую он имеет
Между боярами, попами, чернью,
Которые тобою недовольны,
Зовут его, надеясь чрез него
Дожить опять до старины любезной,
Которая, усилившись теперь,
Смышляет скоро на своём поставить.
Пётр.
Они смышляют на своём поставить!
Но где ж они? Но кто ж они такие?
Его ко мне ввести! Ну, что ж вы встали?
Я допрошу его, я допытаюсь…
(Начинает в сильном волнении ходить скорыми шагами по комнате).
Екатерина.
Что сделалось с тобой, Пётр Алексеевич!
Ты посинел, ты весь дрожишь…
Пётр
(не останавливаясь)
Что ж не ведут его ко мне так долго?
Екатерина.
Но успокойся.
Пётр.
Как я успокоюсь?
Ты знаешь ли: бунт на меня замышлен,
И Алексей бы с ними заодно.
Мне успокоиться?
Екатерина.
Скажи, какой же
Замышлен бунт? Не может быть! А верно
Болтанье на попойке, хвастовство!
Пётр.
Болтанье? Хвастовство? Он в Вену ездил?
Екатерина.
Так что ж? Гулять хотелось и шататься!
Пётр.
Ты врёшь, не понимаешь ничего.
Гулять! Шататься! Войско он сбирал,
Бородачи его здесь дожидались,
Готовились. А жизнь моя висела
На волоске.
(Отходит).
Екатерина
(Меншикову)
Не слух ли это ложный,
И где же им? Все силы у него
В руках.
Меншиков.
Однако шведы, турки вместе,
Татары, казаки да староверы,
Не говоря о помощи цесарской.
Нет, это уж не шутка…
Пётр
(ходя по комнате во всё продолжение этой сцены, говорит отрывисто сам с собой)
Дух проклятый
Ведётся… Как мне вытянуть его?
Екатерина
(продолжая говорить с Меншиковым)
Но ведь всё узнано, — чего ж бояться?
Меншиков.
Чего? Они живут, а ведь живые
Живое думают, и что им ныне
Не удалось, то даст успех назавтра.
Екатерина.
Так содержать зачинщика построже.
Меншиков.
Он уходил уж из-под строгой стражи.
Но где бы ни был он, а всё надежда
Злодеям государевым.
Пётр
(вслушиваясь, про себя)
Так надо
Отнять у них надежду навсегда.
(В забывчивости останавливается перед Меншиковым и говорит ему, как будто бы с собой).
Постричь в монахи?
Меншиков
(отвечает ему)
Да, он рад постричься.
Клобук ведь к голове не прибивают
Гвоздём, — ему давно уж говорили.
Сегодня Феофаном пострижётся,
А завтра расстрижёт, пожалуй, Яков.
Пётр
(начинает опять ходить, про себя)
Так что ж мне делать с ним? Неужто? Нет.
Иначе как-нибудь… Нет, нет. Что скажут?
(Останавливается, к Меншикову).
Ну вот, сестра… При мне ведь не посмела.
Меншиков.
А без тебя что б сделала она?
А без тебя что сделает царевич?
Ну, ежели, избави Боже, он
Переживёт тебя, тогда что будет?
Екатерина.
Бог милостив.
Пётр.
Бог милостив, однако,
Надеясь на Него, плошать не надо.
Ты слышала ль о Франции по смерти
Людовика? А здесь что б хуже было?!
(В сильном движении проходит несколько раз по комнате, потом, остановившись, с жаром).
Нет, нет! Не будет этого. Неужто
С пелёнок я не знал себе покоя,
Всегда в нужде и тесноте, и страхе,
Под снегом, под дождём, в пыли, в грязи,
В болотах и сугробах по колено,
По целым суткам без воды, без хлеба,
Неужто я на фабриках, заводах,
По кузницам, по мельницам, плотинам
До пота, крови каплющей, трудился,
Неужто я в чужих краях мальчишкой
Скитался и у всех там Христа ради
В дорожную суму сбирал уроки,
Или, как вор, подглядывал сквозь щели,
Неужто грудь свою перед врагами
Я обнажал и шёл вперёд на пушки,
Неужто я московскую всю площадь
Залил раз человечьей алой кровью
Лишь для своей пожизненной забавы?
Лишь для того, что б завтра моё имя
По ветру пронеслось с огромным шумом,
А я в нежданную минуту смерти,
Пока душа не вылетит из тела,
Услышал бы, как над главой моей
Весь свод моих трудов тяжёлых рухнет?
Нет! Бог меня избавит от такого
Конца. Поможет Он в моей мне правде,
Как Он помог мне укротить сто бунтов
И спас меня от тысячи убийц.
Я справился с стрельцами, с казаками,
С раскольниками и с сестрой могучей.
Уже ль теперь с таким врагом не справлюсь?
Нет! Нет! Я справлюсь с ним, клянусь в том Богом,
Я справлюсь с партией его, остатком
Врагов отечества, моих злодеев.
Я чувствую — кровь закипает в жилах,
Грудь поднимается, и тяжелеет
Рука, и напрягаются все мышцы,
Я наполняюсь силой, наполняюсь.
Подайте же мне партию его!
Подайте мне её сюда! Скорее!
Я голову срублю одним ей махом,
Я раздавлю, я задушу её,
Я разотру шипящую ехидну
В своей руке и прах её развею.
Подайте ж и его ко мне, злодея!
Последнюю надежду тёмной силы!
Где он? Где он? Ко мне, скорей! Живого
Я разорву на части.
Он мой сын.
(Кричит Меншикову и Толстому).
Долой с глаз… Уведите… Поскорей!
Алексей
(меж тем падая ему в ноги)
Родитель мой! С слезами припадаю
К ногам твоим. В сердечном сокрушенье
Я знаю: не достоин, окаянный,
Взирать я в очи светлые твои,
Не только глас твой милостивый слышать.
Но ради положенья твоего,
По благости твоей неизречённой,
Прошу с молитвою: прости, помилуй!
Пётр
(пройдя в молчании несколько раз по комнате, после внутренней приметной борьбы, подходит к Алексею)
Попробую… Послушай, так и быть,
Признайся мне во всём чистосердечно.
Коль истину объявишь без лукавства,
То я прощу. Но если утаишь
Кого-нибудь, иль что-нибудь, то знай,
Что и пардон тебе в пардон не будет.
Алексей.
Клянусь… Открою всё, как на духу.
Лишь позабудь мою вину и дерзость!
Меншиков
(про себя)
Нехорошо оборотилось дело!
Пётр.
На что просил защиты ты цесарской?
Ты пристыдил меня пред всей Европой.
Я с сыном уж родным не мог ужиться?
Меня тираном назовут, злодеем…
За что ж? За то, что я… Нет, не могу
Я спрашивать. Данилович!
Меншиков
(к царевичу, ласково)
Капитан
Толстой его величеству донёс,
Что доброй волей ты всё ж воротился
По первому от батюшки призыву,
Дорогою хранил ты послушанье
И к жалобам причин не подавал.
По всем разведываньям нашим так же
Улик и подозрений не нашлось.
Пётр
(к Меншикову)
Но что ж ты так?.. Да, лучше продолжай.
Меншиков.
Но царское величество его,
Для большего себе успокоенья
Лишь хочет знать, на мысли не являлось
Иль у тебя, иль у твоих друзей
Чего противного его желаньям.
Пётр.
Скорее к делу!
Меншиков.
В-первых, он желает
Знать, для чего ты к цесарю поехал!
Какая мысль твоя была вначале?
Алексей.
Мне не хотелось ехать в Копенгаген
На зов его, что б там войне учиться,
Которой с малых лет ещё боюсь я.
У цесаря я жить хотел в покое,
Ни о каких делах уж не заботясь,
К каким по неспособности моей,
Изволишь знать ты сам, князь Александр
Данилович, не чувствую охоты!
Меншиков.
А не просил ли ты у них подмоги
Теперь или на будущее время?
Не жаловался ль на отца?
Алексей.
Нет. Грешный,
Я знал всегда, как прав он предо мною,
И только плоть меня одолевала.
Я говорил лишь всем, что заставляет
Отец меня работать через силу,
А я по слабости своего здоровья
Забот правительственных никогда
Брать на себя не думаю. За что же
Я буду изнурять себя-де даром?
Меншиков.
Мы сколько ни искали, ни старались,
А не могли узнать тебя жилища,
А кто другой не знал ли здесь его?
Алексей.
Нет, я поехал под великой тайной?
Меншиков.
И не писали ли о чём отсюда
Иль напрямки, или обиняками?
Пётр
(внезапно)
И ты к кому оттуда не писал ли?
Алексей
(оробевший)
Писал… К сенаторам и арихеям.
Пётр.
О чём?
Алексей.
Что я здоров и нахожусь
Под стражей у столь сильного владыки.
Меншиков.
Ты сам писал, иль по чьему совету,
Цесарского министра, например?
Алексей.
Граф Шонебург…
Пётр.
Да им на что такое
Письмо заказывать?
Меншиков.
Они, быть может,
Протест иметь хотели на царя,
Ты не заметил ли чего такого?
Алексей.
Где ж мне в такие хитрости проникнуть?
Меншиков.
Итак, донос, что царское его
Величество недавно получило
О том, что в разных городах злодеи
Скрываются, которые желают
Каким-нибудь манером извести
Его и посадить тебя на место
Вакантное, которые с тобою
В коммуникацье находились, ложен?
Алексей.
Я знать не знаю ничего и ведать
Не ведаю.
Пётр
(выйдя из себя)
Ты лжёшь. и вот улики.
(Показывает ему письма, полученные от Толстого).
Злодей! Не хочешь ты ни в чём признаться,
Ты обмануть надеешься, ты злое
Всё держишь на уме и погубил
Себя. Толстой! Возьми его к допросу.
Постой! Вот мы сейчас узнаем правду,
Увидим, как наследства не искал ты.
Денщик! Сыщите мне дорожный ящик!
Алексей
(падая в ноги)
Какой наследник я?!
(Указывает на брата-младенца).
Родитель мой!
Вот, вот наследник твой достойный, истый.
Я отрекаюсь для него от царства,
Позволь мне только жить, лишь только жить,
Хотя б в монастыре, хоть в Соловецком,
Что бы о здравии твоём и братнем
И о грехах своих я мог молиться!
Пётр.
Вот помолюсь я за тебя! Данилович!
Ступай, возьми и привези признанье.
Алексей
(уводимый с воплем)
Я всё теперь скажу. О матушка,
Екатерина Алексеевна, ты сжалься
Над сиротой. Царь будущий мой, братец!..
О, заступись хоть ты…
Пётр
(взглянув на младенца и обращаясь к нему, говорит через несколько минут)
Грядущий!
Петруша! Знаешь ли, что в этот час
Решается судьба твоя, судьба
России всей, которая надолго
Под власть твою, быть может, достаётся.
О, если бы тебе я с сим наследством
Мог передать свою любовь, свой пламень!
С какою б радостью я согласился
Хоть в каббалу идти на целый век
К неверным, туркам, дьяволу, на муку!
Пойдёшь ли по следам моим ты, друг мой,
Возлюбленный сын сердца моего,
Сын Катеньки моей неоценённой!
Подвигнется ли при тебе Россия,
Которая теперь лишь шевелиться
Всем телом под моим дыханьем стала,
Исполнишь ли ты мои мысли, планы?
Исполни их, мой друг! Любовь к Отчизне
Чистейшая и опыт многолетний,
И труд, и размышление ночное,
Внушили их, и ты, благословенный,
Сойдёшь в историю, а я на том уж свете
Возрадуюсь всем духом за Россию
И радости святой слезами свою
То едкое, то жгучее пятно,
Которое, как ржавчина, садится
На сердце онемевшее моё.
(Плачет, потом устремляет к небу глаза, наполненные слезами и, положив руку на сердце, говорит).
О Господи! За все мои труды,
За дни и ночи безо сна, за голод,
За жажду, пот и кровь награду эту…
Даруй награду эту, Милосердный!
(Бросается целовать младенца).
Екатерина
(тронутая, ласкает обоих)
Да, он тебя утешит, будь уверен.
Ты в нём за всё получишь награжденье.
Бог справедлив. Взгляни, как он умильно
Глазёнками уставился в тебя,
Как слушает! Он всё, всё понимает.
Петуршенька! Ну, приласкай отца!
Он грустен! Тяжело ему, прискорбно.
Ну, обними его покрепче, крепче.
Скажи: «Да, да»! Вот так! О, мой дружочек!
Ты вырастешь велик, ты будешь славен.
Он сам тебя всему научит. Ты
При нём начешешь служит и помогать
Ему, как он устанет.
А после он лишь радоваться будет,
Любуясь и тобой, и всей Россией,
На старости спокойно отдыхая.
Как будешь почитать, любить его ты?
Не так, как твой несчастный старший брат.
Пётр
(при последнем слове вскрикивает внезапно)
А если он такой же? Хуже?
(Ходит быстрыми шагами по комнате).
Нет!
Я не хочу. Нет! Трудно, тяжело,
Мне одному всё это взять на душу.
(Екатерине).
Пойди! Пойди!
Меншиков.
Признался вам царевич
В измене государственной, в союзе
С иноплеменником, на вред Отчизне,
В злых умыслах и тайных заговорах,
В отцеубийстве и цареубийстве.
И вот признание его рукою.
Итак, что делать с ним прикажешь?
Пётр.
Предать суду.
Меншиков
(удивлённый)
Какому? Как? Суду!
(Про себя).
О Господи! Что вздумал он, возможно ль?
Пётр
(Толстому)
Пиши указ, кому собраться завтра.
Меншиков.
Позволь сказать тебе два слова: сколько
Голов, ведь столько и умов. Бог знает,
Рассудят как. А ты всех приучил
По-своему судить.
Пётр.
Ну, не болтать!
(Диктует Толстому).
Апраксин, Меншиков, Головкин, Пушкин,
Князь Яков Долгорукий.
Меншиков.
Долгорукий!..
Князь Яков…
Пётр.
Ты оглох?..
Меншиков.
Рассердит он
Тебя.
Пётр.
Да замолчишь ли ты… Смотри!
Репнин, другой Апраксин, Шереметьев…
Но все сенаторы и архиереи,
Начальники двенадцати коллегий.
Меншиков
(про себя)
Он сам решить не хочет? Кто ж решит?..
(Петру).
Да будет, что тебе угодно, только
По долгу верности я повторяю:
Не быть добру нам от суда такого.
Когда ж и где собрание?
Пётр
(зовёт денщика)
Татищев!
Прочти мне в книжке записной, что делать
Назначил завтра я.
Татищев
(читает)
« Крестить по утру
У Филькина-матроса, осмотреть
Корабль в адмиралтействе новый, после
В сенате о картофеле указ
Отдать на рассужденье, в академии
Морской урок прослушать».
Пётр.
А что ночью
Я приказал тебе вписать?
Татищев.
«В кабак
Заехать, возвращаясь в дом родной,
Вино отведать».
Пётр.
Отложить всё это…
(Толстому).
Пиши «к вечерне».
(Меншикову).
Изготовь бумаги,
Условье здесь моё и увещанье,
И запирательство его, улику,
Всё пропиши. Духовный суд особо.
Суд для сообщников через неделю.
Ступай.
(Кричит в дверь в Екатерине).
Сбирай скорей обедать, Катя!
(Толстому).
А ты подай от Лейбница письмо.
1831 г.
Из послесловия.
правитьМнение А. С. Пушкина о «Петре», выраженное в письме ко мне, кроме изустных отзывов, и другое, сказанное Чаадаеву по выслушивании одного из действий и написанное Петром Яковлевичем на рукописи, которую, уже по смерти Пушкина, он брал у меня для прочтения, я сообщать не могу по причинам понятным, но скажу только, что Пушкин не одобрял четвертого действия, как бы составленного из сценических эффектов. «Это в роде А. Коцебу, — говорил он, — у которого над каким-нибудь несчастным или несчастною заносит руку с одной стороны отец, а с другой припадает любовница или любовник», — и при этих словах он, любивший выражаться пластически, вытягивал свое лицо, представляя изнеможенного Алексея.
Ещё помню одну его поправку. Расстрига-протопоп Иаков в первом действии, осуждая действия Петровы, говорит о захваченных им церковных деньгах. Когда я прочел:
«И всякая копейка пылким углем.
На голову его падет в последний день»… —
«Каплей, каплей», — воскликнул Пушкин, вскочив и потирая руки. Это была любимая его привычка — так выражал он свое удовольствие, когда находил выражение более точное для выражения той или другой своей или чужой мысли.
В первом монологе Петра Пушкин находил лишнюю риторику.