Пятна жизни (Витковский)/РС 1861 (ДО)

Пятна жизни
авторъ Андрей Генрихович Витковский

Опубл.: 1861^[1]. Источникъ: az.lib.ru

Это произведение было опубликовано до 7 ноября 1917 года (по новому стилю) на территории Российской империи (Российской республики), за исключением территорий Великого княжества Финляндского и Царства Польского, и не было опубликовано на территории Советской России или других государств в течение 30 дней после даты первого опубликования.

Поскольку Российская Федерация (Советская Россия, РСФСР), несмотря на историческую преемственность, юридически не является полным правопреемником Российской империи, а сама Российская империя не являлась страной-участницей Бернской конвенции об охране литературных и художественных произведений, то согласно статье 5 конвенции это произведение не имеет страны происхождения.

Исключительное право на это произведение не действует на территории Российской Федерации, поскольку это произведение не удовлетворяет положениям статьи 1256 Гражданского кодекса Российской Федерации о территории обнародования, о гражданстве автора и об обязательствах по международным договорам.

Это произведение находится также в общественном достоянии в США (public domain), поскольку оно было опубликовано до 1 января 1929 года.

ПЯТНА ЖИЗНИ.

I.

Въ отдаленномъ петербургскомъ закоулкѣ, въ ветхомъ, полуразвалившемся деревянномъ домишкѣ, въ небольшой, душной, грязной комнатѣ съ двумя покосившимися окнами и дверью, обитою рогожей, со стѣнами, мѣстами оклеенными остатками пестрыхъ обоевъ, съ мебелью, состоявшею изъ засаленаго клеенчатаго дивана, стола передъ нимъ, двухъ или трехъ сломанныхъ стульевъ, темнокраснаго комода съ разбитымъ зеркаломъ и уродливой кровати, покрытой одѣяломъ сшитымъ изъ тысячи треугольныхъ кусочковъ самаго разнообразнаго ситца, медленно ходилъ, изъ угла въ уголъ, понуривъ голову и заложивъ руки въ карманы, человѣкъ лѣтъ пятидесяти. По временамъ онъ останавливался, неопредѣленно, но пристально смотрѣлъ въ зеркало, точно не узнавалъ въ немъ самого себя, шевелилъ губами, издавая какіе-то несвязные, хриплые звуки безъ словъ, потомъ подходилъ къ комоду, дрожащей рукой бралъ стоявшій на немъ полуштофъ, наливалъ рюмку, подносилъ ее ко рту, опрокидывалъ, но не вдругъ проглатывалъ, потому что на нѣсколько секундъ щеки его надувались въ видѣ пузырей, посоловѣвшіе глаза выкатывались, затѣмъ наружность вдругъ принимала обыкновенный, плоскій видъ, человѣкъ вздыхалъ, точно сваливалъ тяжелую ношу, завертывалъ въ ближайшій уголъ, клалъ на грудь красную растопыренную пятерню и продолжительно плевалъ и кашлялъ. По костюму его, состоявшему изъ стараго, засаленаго видъ-мундира, съ двумя или тремя бронзовыми луговицами и истертымъ темнозеленымъ бархатнымъ воротникомъ, можно было догадаться, что человѣкъ этотъ принадлежалъ къ разряду людей, съ титуломъ благородія или даже высокоблагородія. Наружность ходившаго взадъ и впередъ отличалась какой-то одеревенѣлой грубостью; все въ ней было вяло, блѣдно, безжизненно, все повисло — и синій небритый подбородокъ, и полуразинутый ротъ, и носъ, и щеки, и вѣки и остатки волосъ на головѣ; тусклые стеклянные глаза смахивали на телячьи и, казалось, не смотрѣли, а только были открыты; ни выраженія, ни мысли, ни чувства нельзя было отыскать въ нихъ; они походили на открытые глаза покойника, только багровыя пятна, на всѣхъ выпуклостяхъ лица, придавали ему нѣкоторый видъ жизни.

У окна комнаты, за небольшими пяльцами, съ нагорѣвшимъ сальнымъ огаркомъ, помѣщалось другое существо, совершенно противуположное первому: — дѣвушка лѣтъ пятнадцати. Нѣжное, фарфоровое ея личико дышало свѣжестью, сквозило свѣтло-розовой бѣлизной; черезъ тонкую кожу, казалось, видно было какъ кровь играетъ и бьется въ каждой жилкѣ. Черты были тонкія, и если не строго правильныя, то за то такъ гармонировали, что самые ихъ недостатки казались достоинствами; не будь двухъ ямочекъ у оконечностей небольшаго рта, родимаго пятнушка на правой щекѣ, нѣсколько широкаго носика съ двумя небольшими изломами, слишкомъ поднятыхъ кверху тонкихъ бровей, частности физіономіи, быть можетъ, выиграли бы, но взятая въ цѣломъ она непремѣнно утратила бы свою симпатичность, свое нѣчто привлекающее. Глядя на эту головку съ гладко-зачесанными назадъ, свѣтлыми, какъ ленъ, золотистыми волосами, на большіе голубые глаза съ длинными, также золотистыми рѣсницами, не хотѣлось видѣть ничего лучшаго или, вѣрнѣе, рѣдко найдешь и увидишь что-нибудь лучшее. Она походила на полевую утреннюю лилію, еще не распустившуюся, на такой цвѣтокъ, которому позавидовала бы и нынешяя камелія и махровая роза. Дѣвушка одѣта была бѣдно: черный суконный платокъ покрывалъ ея плечи и шею, и еще рѣзче обозначалъ бѣлизну послѣдней; черный, съ бѣлыми мушками, ситецъ, очевидный признакъ траура, гладко охватывалъ лежавшія на пяльцахъ руки. Дѣвушка очень прилежно работала; повидимому, она не обращала никакого вниманія на ходившаго взадъ и впередъ господина; — точно съ этой походкой, съ этой цинической обстановкой сжилась, свыклась, стерпѣлась; только иногда, не поднимая головы, она косила глазами въ его сторону, какъ будто боялась, что онъ остановится, подойдетъ къ ней, помѣшаетъ работать; да когда вицъ-мундиръ стучалъ рюмкой, дѣвушка наклонялась ближе къ пяльцамъ, руки ея работали проворнѣе, судорожнѣе, брови высоко поднимались; казалось, она прислушивалась къ чему-то страшному, или со страхомъ ждала чего-то.

Прошло съ четверть часа. Господинъ въ видъ-мундирѣ продолжалъ путешествовать изъ угла въ уголъ, прикладываться къ рюмкѣ, плевать и кашлять; дѣвушка работала и молчала. Во все это время она только поспѣшно сощипнула со свѣчки, откусила конецъ нитки, украдкой взглянула на темнокрасный комодъ, тихо вздохнула, опустила голову к принялась шить еще прилежнѣе. Вицъ-мундиръ сдѣлалъ еще нѣсколько шаговъ, но вдругъ, неожиданно, повернулъ въ сторону, остановился у пялецъ, при чемъ покачнулся такъ, что чуть ихъ не опрокинулъ и ткнулъ пальцемъ въ работу. Дѣвушка подняла голову и съ боязнью взглянула на подошедшаго.

— Папенька! робко, умоляющимъ голосомъ произнесла она.

Господинъ снова покачнулся. Дѣвушка крѣпко, обѣими руками, схватила пяльцы.

— Папенька! повторила она.

— Знаю, что папенька, знаю, несвязно, не отнимая пальца, не поднимая головы пробормоталъ вицъ-мундиръ: — а ты мнѣ вотъ что скажи, скажи мнѣ: зачѣмъ ты шьешь?… Я тебѣ говорю — ты гуляй, а ты шьешь, продолжалъ онъ, слегка покачиваясь и съ трудомъ раскрывая посоловѣвшіе глаза; — ты должна слушать отца, я тебѣ говорю спой пѣсню, а ты шьешь, спой!

— Что вы, папенька, до пѣсень-ли, работать надо.

— Молчать! хриплымъ и дикимъ голосомъ крикнулъ господинъ, выпрямился и уставилъ глаза на дѣвушку. — Ты должна услаждать отцовскую душу, продолжалъ онъ: — я гулять хочу, и никто мнѣ не мѣшай…. Родитель гуляетъ, ну!… какое тебѣ до этого дѣло, говори, какое дѣло?

— Мнѣ завтра надо работу кончить, вѣдь денегъ ничего нѣтъ.

— Денегъ?!… я денегъ могу сколько хочешь дать, сколько потребуется, столько и дать могу, на деньги плевать!

Онъ съ трудомъ плюнулъ и попалъ на край пяльцевъ, потомъ принялся шарить въ карманахъ, вытащилъ нѣсколько мѣдной монеты, серебра двугривенный, засаленую рублевую бумажку и бросилъ на шитье.

— Вотъ тебѣ деньги, что хочешь, то и дѣлай, мнѣ денегъ не жаль; а ты не шей, ты должна помнить, что у тебя отецъ благородный, дворянинъ; когда я тебѣ говорю не шей, ну, и кончено, не шей, а то нѣтъ тебѣ моего родительскаго благословенія! довольно громко крикнулъ онъ, сильно покачнулся и сбросилъ на полъ подсвѣчникъ.

Въ комнатѣ совершенно стемнѣло, слышно было, какъ дѣвушка выскочила изъ-за пялецъ; господинъ въ вицъ-мундирѣ продолжалъ бормотать «не шей», но вдругъ споткнулся на что-то и грохнулся на земь. Дѣвушка слегка вскрикнула, остановилась на секунду, потомъ опрометью бросилась вонъ изъ комнаты, перебѣжала небольшой дворикъ и стала стучаться въ сосѣднюю дверь.

— Агафъя Ильинишна, Агафья Ильинишна, отоприте! кричала она, дрожа всѣмъ тѣломъ.

Дверь отворила пожилая, дородная женщина въ исподницѣ и поношеной мантильѣ на плечахъ.

— Агафья Ильинишна, голубушка, помогите, папенька упалъ! со слезами говорила дѣвушка, схватила женщину за руку и потащила ее за собой.

— Какъ упалъ, пьянъ небось? спросила послѣдняя.

— Выпивши, очень выпивши, грустно отвѣтила дѣвушка. — Все ходилъ, знаете, взадъ и впередъ, по комнатѣ, да водку пилъ; я-то сказать ничего не смѣю, потому, сами знаете, какой человѣкъ онъ; только шью себѣ, вдругъ онъ остановился, браниться началъ; говоритъ — зачѣмъ шью, да какъ хватитъ подсвѣчникъ на полъ, я-то вскочила, а онъ, должно быть, задѣлъ что ли за что, такъ и растянулся! Живъ ли ужъ? пойдемте, Агафья Ильинишна.

— Не умретъ, проспится, безпутный человѣкъ, съ полною увѣренностью отозвалась женщина.

Онѣ вошли въ комнату. Господинъ въ вицъ-мундирѣ лежалъ на полу и тяжело храпѣлъ. Агяфья Ильинишна довольно сильно толкнула его ногой.

— Ишь нализался-то, свѣту божьяго не видать, замѣтила она, качая головой. — Положить на кровать развѣ, пущай дрыхнетъ.

Дѣвушка остановилась близь отца и съ какимъ-то тупымъ, безсильнымъ отчаяніемъ, съ полными слезъ глазами смотрѣла на него; казалось, ей было стыдно самое-себя, стыдно всего окружающаго. — Господи! и отъ чего это онъ пьетъ?! со вздохомъ, тихо произнесла она.

— Нравится стало быть, такъ и пьетъ, рѣшила Агафья Ильинишна. — Ты, Настенька, возьми-ка его за плечи, пособи на кровать перетащить. Эка грузный какой! прибавила она, ухватившись за ноги лежавшаго и передвинувъ его на цѣлую сажень.

Не безъ труда обѣ женщины успѣли кое-какъ приподнять и уложить чиновника, при чемъ послѣдній только тяжело вздохнулъ, что-то промычалъ, вѣроятно сердился зачѣмъ его безпокоили, и захрапѣлъ снова громче прежняго.

Агафья Ильинишна только встряхнула руками….

— Ну, Настенька, за этакую работу и угостить не грѣхъ; ужъ я остаточки порѣшу, сказала она, указывая, на темнокрасный комодъ.

— Спасибо вамъ, — порѣшите, отозвалась дѣвушка, налила рюмку и подала женщинѣ.

— За твое здоровье, голубушка. Полно тебѣ, цвѣтику, плакать-то, глазки-то вотъ покамѣстъ хорошенькіе, такъ приберегла бы, пригодятся небось, этакіе глазки дорого стоятъ.

Агафья Ильинишна какъ-то глупо засмѣялась, довольно медленно осушила рюмку, сплюнула и утерла рукавомъ губы.

— Я лучше къ вамъ ночевать приду: я боюсь здѣсь, еще проснется неравно, нерѣшительнымъ голосомъ замѣтила дѣвушка.

— Приходи, родимая, приходи, у меня кстати и пирожокъ есть, — купецъ съ имянинъ прислалъ. Меня-то въ гости не звалъ, потому все холостые господа были, свои пріятели, такъ пирожка прислалъ, кушайте, говоритъ, въ свое удовольствіе. Лакей сказывалъ сильно кутили, извѣстно, со средствами человѣкъ, со средствами! Послѣднія слова Агафья Ильинишна произнесла съ особымъ удареніемъ, скрививъ ротъ на сторону и нѣсколько прищуривъ глаза, точно хотѣла чѣмъ-то похвастаться. — Такъ приходи, прибавила она, уходя изъ комнаты.

Оставшись одна, дѣвушка осмотрѣла свои пяльцы, сняла съ нихъ все лишнее, взяла брошенныя отцомъ деньги, пересчитала, заперла въ комодъ, оправила висѣвшую передъ образомъ лампаду, при чемъ три раза перекрестилась, схватилась за полуштофъ, вѣроятно тоже спрятать хотѣла, но найдя его совершенно пустымъ, успокоилась и оставила на прежнемъ мѣстѣ, взглянула на отца, осторожно подвернула подъ его голову почти свалившуюся съ постели подушку, осмотрѣлась, погасила свѣчу и вышла изъ комнаты.

Агафья Ильинишна, между тѣмъ, взяла съ окошка тарелку съ пирогомъ, остатокъ колбасы, сдунула налетѣвшій на нее соръ, поставила на столъ, покрытый синей грязной салфеткой, сняла пальцами съ нагорѣвшей сальной свѣчи, закурила окурокъ папироски, взяла засаленую колоду картъ и, въ ожиданіи гостьи, занялась гаданьемъ на червоннаго короля.

— А ты, Настенька, сама своему горю причина, говорила она только что вошедшей дѣвушкѣ, — сказано тебѣ плюнь, какой онъ отецъ, скаредъ этакой, что выработаешь, все, прости Господи, въ его же утробу на водку идетъ; вонъ глядѣть срамъ, оборвалась вся, платьишка нѣтъ, работой извѣстно много ли достанешь, въ этакіе невинные годы да жизнь-то свою терять, за что, ну, ты разсуди только, какая надобность, подумай ты это?… Отецъ, эка невидаль отецъ, ну отецъ, такъ пущай отцомъ и будетъ, а только я бы этакого безстыжаго человѣка на порогъ бы къ себѣ не пуотила, вотъ что!… Да дай-ка мнѣ твою молодость, да красоту такую, да я бы чудесъ понадѣлала, право! добавила она съ достоинствомъ, швырнула папироску и, какъ бы въ подтвержденіе оказаннаго, крѣпко ударила ладонью въ грудь. — Садись, съѣшь пирожка-то, сладенькій!

— Ничего мнѣ не хочется, дайте отдохнуть только, устала я, все согнувшись сидѣла, грустно отвѣтила Настя, сѣла за столъ, положила руки на колѣни и выпрямилась.

Агафья Ильинишна принялась за пирогъ.

— Охъ ты дѣвица, дѣвица, принцесса да и только, говорила она, нѣсколько спустя, качая головой, — сказала бы я тебѣ словечко, да только языкомъ попусту молотить не хочется.

— Чѣмъ же я-то виновата, ужъ и безъ того скучно, кажется лучше и на свѣтѣ не жить!

— Вонъ куда понесла, путнаго-то ничего не придумала; смотрѣть не могу, потому и говорю. Ты мнѣ вотъ что скажи: вѣришь ты мнѣ, худа иль добра я тебѣ желаю?

Хозяйка утерла рукою ротъ и пристально взглянула на дѣвушку.

Послѣдняя молчала.

— Если худа, значитъ подлая женщина, вотъ что, такъ и скажи.

— Господь съ вами, Агафья Ильинишна, за что вамъ худого мнѣ желать?

— Ладно! стало быть худа не желаю, отвѣтила женщина, подперла рукою подбородокъ и уставила долгій, пронзительный, взглядъ на свою гостью.

Послѣдняя отвернулась. Въ комнатѣ смолкло.

— Вотъ что ты скажи мнѣ, начала Агафья Ильинишна съ разстановкой, — гдѣ у тебя теплый салопишка? Продала, знаю, все знаю, на отцовскую водку вымѣняла, въ чемъ зимой-то бѣгать будешь, а?… Башмаки тоже расползлись, небось живой подошвой мостовую трешь, платьишко чай развалилось, вонъ весь гардеробъ на плечахъ торчитъ, а капиталовъ тоже немного. Выработаешь?… на водку хватить, да и то безъ посудины пожалуй, а кушать тоже нужно, хошь квасъ, да капуста, все же денегъ стоятъ, да подъ часъ и чайку захочется, папенька потребуетъ; ну, и голой тоже ходить нельзя, въ часть возьмутъ; что небось отецъ накормитъ, одѣнетъ, онъ чиновникъ, жалованье получаетъ, какъ же легко сказать и самомъ дѣлѣ, два гроша безъ гривны каждый мѣсяцъ приноситъ, а лавочнику много задолжали?

Во все это время дѣвушка сидѣла, потупивъ голову; на щекахъ ея выступилъ румянецъ, слезы текли изъ глазъ, она чувствовала, сознавала горькую правду; но въ этой ей тяжело было признаться.

— Что-жъ, отецъ пропьется?… Да, какъ синимъ огонькомъ выгоритъ, такъ и пропьется, по прежнему продолжала хозяйка, — ну, а потомъ что?… небось замужъ выйдешь, за полковника, аль купца богатаго?… Что-жъ, хорошо бы, одна бѣда, какъ жениха найти, пожалуй что не найдешь его!

Настенька горько улыбнулась.

— Что вы смѣетесь, Агафья Ильинишна, до замужства ли мнѣ?!… произнесла она со вздохомъ.

— Какой смѣхъ, голубушка, до смѣху ли?… Что у меня сердца что ли нѣтъ, кажется душу бы выложила, говорила хозяйка, — потому, вижу, пропадешь, изведешься, такъ вотъ ни за что и сгинешь, куда дѣнешься?… въ гувернантки не возьмутъ, нужно тоже ученой быть; одна и есть дорога, что въ горничныя, барскія юпки крахмалить, башмаки подавать, съ кучерами да лакеями амурничать…. нешто для этого рождена ты, подумай только, птичка ты моя райская, жить и ручки-то у тебя бѣлыя да нѣжныя, личико словно атласное!…

Она вздохнула и покачала головой.

Настенька ничего не отвѣчала; она сидѣла облокотясь на столъ, закрывъ глаза руками; казалось, эта суровая, но справедливая рѣчь взволновала ея душу: она сама не гнала, что говорить и не смѣла взглянуть на свою сосѣдку.

— Жалко мнѣ тебя, такъ жалко, продолжала послѣдняя, — чужая ты мнѣ, а словно къ родной привязалась, такая ужъ судьба видно; извѣстно сирота, сиротское дѣло трудное, беззащитное. Она не договорила и, какъ осеннее ненастье, нахмурилась,

Настенька вскочила и бросилась къ Агафьѣ Ильинишшѣ.

— Голубушка, родная, добрая вы моя! говорила она, обнимая хозяйку.

Послѣдняя неожиданно прослезилась. Нѣсколько минутъ обѣ женщины не могли успокоиться; наконецъ Агафья Ильинишна усадила возлѣ себя Настеньку и взяла ее за руду.

— Нечего плакать, слезами ничего не поможешь, слезы вода, произнесла она, стараясь улыбнуться. — Слушай, Настенька, мое дѣло сторона, твое дѣло — выручить себя, хочешь съ хорошимъ человѣкомъ познакомлю? добавила она такимъ тономъ, какъ будто предлагала что нибудь съѣсть или выпить.

Дѣвушка подняла глаза и вопросительно взглянула на хозяйку.

— Благодарить будешь! замѣтила послѣдняя.

— Съ какимъ человѣкомъ, Агафья Ильинишна?

Сосѣдка осклабилась и какъ-то особенно моргнула глазами.

— Съ купцомъ! торжественно произнесла она. — Барыней будешь, генеральшѣ не уступишь, такой человѣкъ, что всякое удовольствіе сдѣлаетъ, не то что безпардонная шаромыга какая нибудь, наградитъ по порядку, по чести и совѣсти, и платьевъ и салоповъ, всего надѣлаетъ…. что, небось военщину любишь, знаю, а ужъ какой купецъ-то, никакому офицеру не уступитъ, и усы есть: — наслажденіе, да и полно! добавила она, приторно улыбаясь, и сдѣлала ручку.

— Какая военщина, Агафья Ильинишна, что вы, развѣ я знаю кого?

— Не твоего ума дѣло, Настенька, вотъ что, знаешь ли не знаешь ли — все одно, узнать не долго, потому для тебя же хлопочу, изъ-за чужой бѣды бьюсь, не могу, жалость беретъ, что мнѣ корысть тутъ что ли какая, сама разсуди, корысть?… на дареный кофій рвусь что ли, да мнѣ не то что кофію, да и золотыхъ горъ не нужно, только бы тебя успокоить. Что счастье-то упускать, изъ-за чего…. подумай ты это…. Тутъ человѣкъ полюбитъ тебя, и заступу и утѣшеніе себѣ найдешь.

— Про кого вы говорите, Агафья Ильинишна, кто полюбитъ, за что?

— За то, что ты добрая и хорошая дѣвушка, за то и полюбятъ; да нешто я про тебя дурное что ли скажу или въ обиду дамъ, — пойми ты это; да разорвусь за тебя, если нужно, вотъ что!

— Вѣдь не хорошо это, грѣшно, отвѣтила Настенька, сомнительно покачавъ головой.

Агафья Ильинишна захохотала.

— Ну, что святость-то корчить; небось ты и не грѣшна; извѣстно, человѣкъ на то живетъ, такой ужъ удѣлъ его.

— Я слышала, Агафья Ильинишна, что такъ только самыя скверныя дѣвушки дѣлаютъ; ужъ если пришлось въ горѣ да несчастіи жить, стало быть такъ и нужно, не смѣло замѣтила Настя.

Физіономія хозяйки нѣсколько покоробилась.

— А если нужно, такъ и живи, кто неволитъ, замѣтила она недовольнымъ тономъ, — извѣстно, отъ добра добра не ищутъ, стало быть и стонать да жаловаться нечего.

— Агафья Ильинишна! да не попрекайте вы меня, чѣмъ же я-то виновата! умоляющимъ голосомъ произнесла Настенька.

— А тѣмъ и виновата, что ни за что ни про что человѣка обижать вздумала, человѣкъ-то тебѣ добра хочетъ, а ты коришь его!… Да что-жъ я-то по вашему выхожу совсѣмъ подлая женщина, такъ-таки подлая и есть, коли на нечестное веду тебя; воровать что ли учу?… Такъ плюнь ты мнѣ въ лицо, возьми, да и плюнь, а меня никто этакимъ словомъ не попрекалъ, всю жизнь съ господами водилась, слава-те Господи, никто не брезговалъ, еще за удовольствіе считали, и тутъ, за свою же добрую душу въ подлыя попала…. Вы думаете ужъ лучше васъ и на свѣтѣ нѣтъ, какъ же! А кои я подлая, такъ ты и не говори со мной, и дѣла со мной не имѣй, кто четвертаки-то будетъ взаймы давать, что?… Кому продавать, да закладывать станешь?… Ишь ты, подлая! — Она съ сердцемъ отодвинула отъ себя тарелку и грозно взглянула на дѣвушку.

— Агафья Ильинишна, да за что-жъ вы браните меня? простите, голубушка, я вѣдь знаете вотъ говорю только, а что и сама не знаю, жизнь-то моя очень горемычная, простите! говорила Настенька, обнимая хозяйку за плечи.

Лице послѣдней нѣсколько прояснилось.

— Ну, вотъ не глупая-ли ты, сердце-то у тебя доброе, а умъ дѣтскій, право дѣтскій, сама разсуди…. ну, придетъ мужчина, скажетъ: Настасья Семеновна, такъ и такъ, люблю васъ, безъ васъ молъ жить не могу!.. Ну, что ты ему на это скажешь?…

— Да какой мужчина?… вы шутите все!

— Суженый ряженый, выразительно повторила хозяйка. Настенька пристально на нее посмотрѣла. Агафья Ильинишна, въ свою очередь, шутя погрозила пальцемъ, нагнулась къ гостьѣ и что-то шепнула. Послѣдняя опустила глаза, улыбнулась и слегка покраснѣла. — Вишь волосики-то, какъ шелкъ мягкіе, — говорила сосѣдка совершенно ласково, гладя рукою по головѣ дѣвушки, «купидонъ да и все тутъ, только бы ходить, что въ бархатѣ да золотѣ»!…

— Ложись-ка спать лучше, намаялась, ну его горе-то, все поправится! Вонъ на диванѣ и ложись, подушку я дамъ, а одѣнешься бурнусишкомъ. — Охъ дѣвица, дѣвица, бѣда да и только! добавила она, ухмыляясь и уходя въ другую комнату.

Оставшись одна, дѣвушка вздохнула свободнѣе; нѣсколько минутъ она просидѣла неподвижно на диванѣ, въ глубокомъ раздумьи; быть можетъ просидѣла бы и дольше, но голосъ Агафьи Ильинишны невольно разбудилъ ее.

— Настенька, легла что-ли? свѣчку не забудь погасить, кричала она изъ другой комнаты.

«Погашу», отвѣтила дѣвушка, потомъ какъ-то неохотно встала, хотѣла раздѣться, но сняла одни башмаки и легла въ платьѣ, свернулась кренделемъ и одѣлась грязнымъ бурнусомъ.

— Вотъ все хотѣла я разсказать тебѣ, да случая не было, продолжала между тѣмъ сосѣдка, была у меня подруга, хорошенькая такая, кто значитъ изъ мущинъ не увидитъ такъ съ ума и сойдетъ, бѣдная была дѣвушка, сирота круглая, путнаго платьишка на себѣ не имѣла, такъ только работишкой и пробавлялась. — Не знаю какимъ манеромъ, а только вышло ей счастье, понравилась она одному господину, богатѣйшій былъ человѣкъ, изъ себя гаденькій, старенькій, а только богатѣйшій. Познакомилась она съ нимъ, ну, извѣстно озолотила себя, мать у ней была, такъ и мать успокоила. — Завела это лошадей, карету, квартиру наняла такую, одно слово наслажденіе, старичекъ ее любитъ, души въ ней не слышитъ; только года три этакъ прошло, старикъ захворалъ да и умеръ; все состояніе, значитъ и деньги и билеты и домъ каменный на ея имя переписалъ. — Надѣла она, матушка, траурное платье и богачихой стала, сама то молода еще, цвѣтокъ этакой, потужила о покойникѣ, потому все же для приличія нужно; годикъ спустя да за полковника замужъ и вышла, генеральша теперь, такой барыней стала, что и настоящихъ такихъ не много, вотъ что!… была у ней сестра, такъ и ту обезпечила, тоже замужъ выдала… Настенька, слышишь?… спишь, что-ли? добавила Агафья Ильинишна продолжительно зѣвая.

— Слышу, отвѣтила дѣвушка и перевернулась на другой бокъ. Долго не могла заснуть она, мысли бродили въ головѣ, по временамъ она вздрагивала, крестилась и прислушивалась къ малѣйшему шороху, точно боялась чего-то. Въ сосѣдней комнатѣ сама хозяйка давно храпѣла, наконецъ заснула и гостья; но сонъ ея возмущали какія-то тревожныя грезы; она то стонала, то вскрикивала и просыпалось отъ своего собственнаго крика.

Семенъ Семенычъ Чечеткинъ, отецъ Настеньки, числился мелкимъ чиновникомъ для письма въ какомъ-то министерствѣ, получалъ крошечное жалованье и держался на службѣ только благодаря снисходительности и великодушію своего начальства. — Несчастная страсть къ вину одолѣла и разрушила его окончательно, убила въ немъ и физическія и нравственныя силы. — Нѣсколько разъ ему грозили отставкой, уговаривали, давали добрые, дружескіе совѣты, представляли всю гнусность его положенія… но ничто не помогало, ничто не могло пробудить отуманенный, заглохшій разумъ человѣка, — рѣдкая копѣйка не проматывалась на вино. Только временно, — послѣ сильнаго перепоя или болѣзни — онъ переставалъ пить, но тогда дѣлался мраченъ и золъ; малѣйшая бездѣлица тревожила, раздражала, бѣсила его; иногда имъ овладѣвало полное отчаяніе, онъ рвалъ на себѣ волосы, плакалъ, метался изъ угла въ уголъ; но проходило нѣсколько дней, Семенъ Семенычъ прорывался, забывалъ все и запивалъ снова, сильнѣе прежняго. — Самый недостатокъ денегъ не останавливалъ несчастнаго; ихъ часто замѣняли сапоги, брюки, платья дочери, что первое попадалось подъ руку. — Бѣдная Настенька, почти ребенокъ, ни слова не смѣла сказать отцу; она не знала, не помнила его ласки, не видала въ немъ ничего отцовскаго; въ пьяномъ видѣ онъ или бранился или пошло любезничалъ съ ней; въ минуты трезвости становился мрачнымъ, почти свирѣпымъ; только названіе отца говорило дѣвушкѣ о дѣтской обязанности, любви и уваженіи. — Она молча, безъ устали день и ночь работала, что могла, получала кое-какія деньги, но и онѣ выходили, большею частію, на туже водку, да притомъ ихъ и не достало-бы на самую скудную пищу. — Если и удавалось дѣвушкѣ на заработанный грошъ пріобрѣсти какую нибудь необходимую для себя вещь, обновку къ торжественному празднику, то въ цѣлости послѣдней она не могла быть увѣрена: отецъ насильно возьметъ, не то унесетъ обманомъ, продастъ и пропьетъ ее. — Вся матеріальная забота не только о своемъ, но и объ отцовскомъ существованіи лежала на Настенькѣ. Семенъ Семенычъ ничего знать не хотѣлъ; онъ рѣшительно отложилъ всякое попеченіе о всѣхъ жизненныхъ мелочахъ. Пробьется, напримѣръ, новая прорѣха на его вицъ-мундирѣ, онъ же упрекаетъ дочь, и Настенька штопаетъ прорѣху, какъ умѣетъ. Захочется папенькѣ чаю, дочь доставай гдѣ хочешь; обѣдъ нужно приготовить, а денегъ нѣтъ, папенька спокойно садится за готовую чашку щей, не спрашивая откуда взялась она. — А между тѣмъ, бѣдная дѣвушка иногда почти Христа ради выпрашивала въ долгъ у ближайшаго лавочника на грошъ капусты, иногда оставляла въ закладъ послѣдній шейный платокъ, иногда бѣгала по сосѣдямъ, чтобъ достать какой нибудь гривенникъ, иногда на пролетъ ночи просиживала за работой, чтобъ только обезпечить себя кускомъ хлѣба на завтрашній день. Не будь отца она, быть можетъ, просидѣла бы въ иной день и голодомъ, а тутъ какъ быть? отецъ требуетъ, все что нибудь да похлебать нужно; не приготовь — браниться будетъ; чего добраго, въ злой часъ, и ударитъ пожалуй; боится его Настенька, трясется передъ нимъ, да опять же и жаль отца, какой ни на есть — а все отцомъ роднымъ называется, чтожъ дѣлать ужъ если такая его судьба злосчастная!

А было время когда Чечеткины жили если не богато, то по своему положенію безбѣдно; онъ не пилъ, исправно служилъ и приносилъ домой жалованье. Мать Настеньки своими трудами пополняла недостатокъ казеннаго содержанія, жизнь текла мирно, тихо, ровно, безъ раскаянія о прошедшемъ, безъ думы о будущемъ. — Настенька ласкалась отцомъ, лелѣялась матерью, выросла она на ея глазахъ, подъ ея неусыпной заботой. — Покойница передала дочери свои обиходныя правила, научила ее тому, чему можетъ научить добрая любящая мать своего ребенка; потомъ Настеньку посадили за книгу, отдали въ дешевенькій пансіонъ; училась она кой-чему, но вдругъ надъ Чечеткинымь ударила гроза и разнесла эту мирную жизнь; вышелъ на него какой-то казенный начетъ, онъ лишился мѣста, а вмѣстѣ съ нимъ и всѣхъ средствъ къ существованію. — Съ горя бѣднякъ началъ заливать за галстухъ, сначала довольно умѣренно, потомъ больше и больше. — Жена сердилась, плакала, уговаривала мужа — но напрасно. Она удвоила свою работу, но не могла обезпечить цѣлое семейство; имущество Чечеткиныхъ убывало мало по малу; что закладывалось, что продавалось, что приходило въ ветхость. Настеньку взяли изъ пансіона, потому что платить было нечѣмъ. Семенъ Семенычъ получилъ наконецъ какое-то мѣстишко для переписки бумагъ, но не оставлялъ разыгравшейся страсти. Такъ протянулись два, три года жизни, исполненной всевозможнаго горя и лишеній. — Тяжелые труды, отчаяніе за мужа, раздумье о будущемъ дочери, свели наконецъ мать въ могилу. — Семенъ Семенычъ запилъ пуще прежняго, запилъ до того положенія, въ которомъ засталъ его читатель въ началѣ разсказа. — Лишившись матери; Настенька потеряла все на землѣ: у нея не было ни друга ни покровителя; она осталась одна, лицомъ къ лицу съ суровыми опытами жизни, съ пьяницей отцомъ, да сосѣдкой Агафьей Ильинишной.

Послѣдняя, по образцу своей жизни, принадлежала къ тѣмъ женщинамъ, которыя послѣ бурно-проведенной молодости, послѣ безсонныхъ ночей, веселыхъ пикниковъ, буйныхъ попоекъ, утративъ свѣжесть силъ и блескъ ланитъ, переходятъ къ другому, болѣе матеріальному ремеслу, скупаютъ разными путями старыя вещи, передѣлываютъ, спускаютъ ихъ за новыя, даютъ небольшія деньги подъ большіе проценты и залогъ всевозможнаго хлама, любятъ иногда выпить, чтобъ разогнать черныя думы; подъ старость толстѣютъ, благодаря пиву и глупости; затѣмъ умираютъ, не оставляя по себѣ никого изъ наслѣдниковъ, развѣ двѣ или три комнатныхъ собаченки и никакого состоянія, кромѣ стараго тряпья, пріобрѣтеннаго еще въ молодости. Она прожила свою жизнь между армейскими офицерами и холостыми купцами, переѣхала въ домъ, гдѣ жили Чечеткины, нѣсколько лѣтъ тому назадъ, поселилась въ двухъ маленькихъ комнатахъ, въ одной поставила высокую, широкую кровать съ безчисленнымъ множествомъ подушекъ, въ другой — оборванный диванъ, туалетъ съ разбитымъ зеркаломъ, украшенный восковыми цвѣтами и двумя гипсовыми амурами; здѣсь же развѣсила нѣсколько литографированныхъ картинъ, надѣла на себя широкій пеньюаръ и такимъ образомъ, если не познакомилась, то тотчасъ же дала о себѣ знать всему ближайшему околодку. — Мать Настеньки, съ перваго взгляда, не взлюбила сосѣдку; сначала она избѣгала всякихъ съ нею сношеній, но несчастіе и нужда заставили ее поневолѣ сблизиться съ нелюбимой женщиной. — Скоро Чечеткина даже сдѣлалась обязанной Агафьѣ Ильинишнѣ: какъ-то выпросила она у ней цѣлковый, потомъ другой, далѣе заложила нѣсколько серебряныхъ ложекъ, затѣмъ салопъ, платокъ, платье и т. д. — Агафья Ильинишна, съ своей стороны, повидимому, была такая добрая, ласковая, предупредительная, такъ соболѣзновала о Семенѣ Семенычѣ, такъ охотно отдавала, по словамъ ея, послѣднее, чтобъ только помочь чужому горю, что почти насильно навязывалась на нѣкоторое вниманіе и благодарность и заставляла смотрѣть сквозь пальцы на темное ремесло свое. — По временамъ она стала даже посѣщать Чечеткиныхъ, сначала рѣдко, подъ предлогомъ какого нибудь дѣла, забѣжитъ на минуту, два-три слова сказать; потомъ визиты участились, сдѣлались продолжительнѣе; иногда долго просиживала она, болтала безъ устали всякій вздоръ, безпощадно врала и хвастала, ласкала Настеньку, носила ей грошовые гостинцы. Сильно не нравились матери эти посѣщенія; скрѣпя сердце выслушивала она пошлую болтовню сосѣдки, отворачивалась, когда послѣдняя протягивала свою руку къ кудрявой головкѣ дочери, нѣсколько разъ давала себѣ слово рѣшительно избавиться отъ Агафъи Ильинишны, прекратить съ ней всѣ сношенія, но для этого нужно было отдать, хоть и ничтожный, а все же долгъ, ничѣмъ не обязываться впередъ; а между тѣмъ на завтра было ѣсть нечего и долгъ не только не уменьшался, а увеличивался; новая вещь переходила въ сундукъ сосѣдки.

Такъ день это-дня, болѣе и болѣе, скрѣплялась связь между двумя женщинами, совершенно противуположными по характеру и образу чувствъ.

Заболѣла Чечеткина: Агафья Ильинишна достала какого-то знакомаго доктора, почти насильно ухаживала за больной, просиживала подлѣ нея ночи, посылала отъ себя за лекарствомъ, кормила на свой счетъ Семена Семеныча, уговаривала Настеньку. — Бѣдная больная протягивала сосѣдкѣ свою холодную руку и, со слезами на глазахъ, благодарила ее. — Умерла Чечеткина; Агафья Ильинишна бѣгала, хлопотала, суетилась до-нельзя, даже плакала вмѣстѣ съ Настенькой.

Нельзя сказать, чтобъ въ этомъ усердіи, въ этомъ желаніи сблизиться, Агафья Ильинишна видѣла какую нибудь опредѣленную цѣль; въ душѣ она была не злая женщина, но смотрѣла на добро и зло съ своей исключительной точки зрѣнія; ея самолюбію льстило, что, вотъ дескать, и благородные люди ей обязаны; она втерлась въ незнакомую для себя, чистую, семейную жизнь, заявила въ ней нѣкоторое значеніе и, въ свою очередь, дорожила и гордилась своимъ положеніемъ; вліяніе ея съ каждымъ днемъ росло болѣе и болѣе и утвердилось окончательно по смерти хозяйки. — Въ этомъ сближеніи Агафья Ильинишна даже пренебрегла своими матеріальными выгодами; правда, почти все имущество Чечеткиныхъ перешло въ ея руки, но перешло безъ всякаго личнаго интереса.

Настенька, съ своей стороны, скорѣе боялась, чѣмъ любила свою сосѣдку; быть можетъ, эта боязнь была наслѣдствомъ, перешедшимъ отъ матери; быть можетъ, нѣкоторыя слова Агафьи Ильинишны иногда оскорбляли самолюбіе дѣвушки или тревожили ея молодое и чистое чувство. Часто, возвратясь отъ сосѣдки, наслушавшись ея болтовни, Настенька плакала, съ отчаяніемъ смотрѣла на окружавшую ея бѣдность, сердце ея сильно билось; она тяжело задумывалась и вдругъ, какъ бы боясь своихъ мыслей или желая разсѣять ихъ, начинала молиться, но снова молитвы уступали другимъ тревожнымъ помысламъ; губы дѣвушки бормотали одно, на умѣ и душѣ бродило другое. — Незнакомое съ жизнію, чистое, непорочное, простое сердце Настеньки выслушивало сосѣдку съ сомнѣніемъ, иногда даже съ негодованіемъ, а между тѣмъ невольно заражалось ея словами, ея косымъ взглядомъ на жизнь людей. Съ одной стороны, она боялась этихъ словъ, инстинктивно находила въ нихъ что-то зловѣщее, съ другой оіи щекотали, щемили, волновали ее, грезились во снѣ, отзывались на яву. — До сихъ поръ взглядъ дѣвушки на жизнь ограничивался избитыми понятіями, принятыми съ дѣтства, но не провѣренными самымъ опытомъ жизни. Она смотрѣла впередъ довѣрчиво и смѣло, какъ юный морякъ, еще не бывавшій въ морѣ; она не знала и даже не предчувствовала, какой страшной борьбы, какихъ усилій и слезъ стоитъ эта жизнь, лежавшая передъ ней такимъ далекимъ и смутнымъ пространствомъ. Иногда просыпалось въ ней сомнѣніе или новое желаніе, но она не умѣла ни объяснить его, ни передать близкому человѣку. Кругомъ ея была та нравственная пустота, въ которой глохнетъ одинокая жизнь. А между тѣмъ душа ея просила друга, взаимнаго отклика, теплой руки и сочувствующаго сердца. Но кромѣ Агафьи Ильинишны она никого не видѣла близь себя; и вотъ Настенька стала пристальнѣе вглядываться въ людей и окружающую ее жизнь, вглядываться съ той стороны, на которую наводила ее сосѣдка. Иногда на улицѣ она останавливалась, зорко смотрѣла на какую нибудь встрѣчную нарядную женщину, точно хотѣла насквозь проникнуть ее, точно спрашивала у ней что-то для себя новое, непонятное. Иногда украдкой, со страхомъ она поднимала глаза и на мужчину, но въ ту же минуту опускала ихъ, краснѣла и торопилась пройдти мимо. Тамъ заглянетъ въ окна магазина, полюбуется на выставленную дорогую матерію и мысленно примѣряетъ ее на себя; потомъ вдругъ вспомнитъ разсказы Агафьи Ильинишны — и забьется сердце Настеньки…. Не съ кѣмъ ей раздѣлить свои невѣдомыя чувства, передать неясные вопросы… душа рвется, проситъ высказаться, и томится одиночествомъ; устаютъ руки ея отъ тяжелой работы, примелькалось глазамъ дырявое платьишко, опротивѣла бѣдность лютая: зорко засматривается она на блестящую мишуру и улыбается; прибѣжитъ домой, прямо къ сосѣдкѣ, сама говорить ничего не смѣетъ, а только все слушаетъ, да слушаетъ.

Агафья Ильинишна, съ своей стороны, дѣйствовала систематично вкрадчиво; наученная опытомъ, она яркими красками описывала самую темную жизнь, золотила грязь, болѣе спутывала робкою и неопытную дѣвушку и торжествовала, гордилась своимъ успѣхомъ. Практическій умъ отжившей женщины угадалъ, что Настенька мѣшается, говоритъ не то, что думаетъ; что если иногда и противорѣчивъ ей, то не по убѣжденію, а такъ, съ непривычки, ради стыда и страха. «Глупа еще», думала сосѣдка, «образумится, сама навяжется». — Агафья Ильинишна не желала зла дѣвушкѣ, дѣйствовала не исключительно изъ своихъ матеріальныхъ выгодъ; напротивъ, еслибъ она была убѣждена, что эти дѣйствія нехороши, подлы, она бы сама отказалась отъ нихъ…. Она любила Настеньку, сожалѣла о ея участи, желала ей того, что по своимъ убѣжденіямъ, по своему взгляду на жизнь привыкла считать дѣломъ обыкновеннымъ, совершенно естественнымъ. Будь дочь у Агафьи Ильинишны: она и дочери не пожелала бы ничего лучшаго….

Проснувшись утромъ, Настенька тотчасъ побѣжала къ отцу; Семенъ Семенычъ сидѣлъ на кровати, свѣсивъ ноги и опустивъ голову, плевалъ и кашлялъ; надѣтый на немъ вицъ-мундиръ былъ весь въ пуху. Онъ мутно взглянулъ на вошедшую, посидѣлъ еще нѣсколько минутъ, потомъ всталъ, сдѣлалъ нѣсколько шаговъ по комнатѣ и опустился на стулъ.

— Самоваръ! вполголоса и отрывисто произнесъ онъ. «Небось раньше не могла поставить, что…. работы много?.. баклуши била… отецъ въ несчастіи, а тебѣ и горя мало. Чего этого лѣшаго на комодѣ оставила! травить, что-ли, меня хочешь?» добавилъ онъ, указывая на полуштофъ.

Настенька ничего не отвѣчала, она взяла полуштофъ, потомъ схватила стоявшій въ углу самоваръ и вышла въ сѣни. Черезъ нѣсколько минутъ она воротилась, лице ея горѣло, она обѣими руками тащила самоваръ, съ усиліемъ приподняла его, поставила на столъ, достала стаканъ и чайникъ, вынула изъ комода нѣсколько кусковъ сахару, завернутыхъ въ синюю сахарную бумагу, небольшой свертокъ съ чаемъ, заварила и налила стаканъ отцу.

Семенъ Семенычъ принялся промывать горло горячимъ чаемъ.

Настенька сѣла въ сторонѣ и разсѣянно смотрѣла въ окно.

— А ты что не пьешь?… Небось приглашать нужно, произнесъ онъ, нѣсколько спустя, искоса оглядывая дочь.

— Послѣ, папенька, успѣю еще.

— Пей! повторилъ Семенъ Семенычъ громче прежняго. Настенька встала, взяла чашку и налила.

Семенъ Семенычъ, неожиданно, протянулъ ей свою руку, прямо къ губамъ. — «На!» отрывисто произнесъ онъ.

Настенька молча поцѣловала руку отца.

Въ комнатѣ настало молчаніе, нарушаемое только прихлебываньемъ и плеваньемъ Семена Семеныча.

— А деньги гдѣ? вдругъ произнесъ послѣдній, въ какомъ — то недоумѣніи, всталъ и полезъ рукой въ карманъ.

— Деньги я спрятала, робко отвѣчала дѣвушка.

— То-то спрятала, отъ отца ничего не уйдетъ, ничего!.. семь копѣекъ подай, больше не давай! повторилъ онъ.

Настенька повиновалась.

— Вы въ должность? опросила она.

— Въ должность! грубо отвѣтилъ Семенъ Семенычъ, взялъ шапку, отворилъ дверь въ сѣни и остановился на порогѣ. — «А тебѣ какое дѣло, что ты меня попрекать чтоли вздумала?… вонъ куда!» добавилъ онъ сиплымъ голосомъ, щелкнулъ рукою по галстуху, повернулся и вышелъ.

Настенька тяжело вздохнула и стала прибирать чай.

Недѣлю спустя, въ комнатѣ Агафьи Ильинишны, полусидѣлъ и полулежалъ на диванѣ мущина лѣтъ тридцати. Наружность его такъ и вѣяла тѣмъ желѣзнымъ здоровьемъ, которое смѣется надъ природой; послѣ прорѣзу зубовъ въ младенчествѣ, не знаетъ никакихъ болѣзней, котораго не сокрушаютъ ни шумныя холостыя оргіи, ни ночи на пролетъ пропиваемыя, ни безконечные обѣды и ужины. Видно было, что этотъ человѣкъ если не много лѣтъ жилъ, то покрайней мѣрѣ, въ эти немногіе годы много прожилъ; напивался до самозабвенія, и въ грязныхъ трактирахъ, и на постоялыхъ дворахъ; на ярмаркахъ и за городомъ съ цыганками, вездѣ куда только заносила его разгульная и праздная жизнь. Это былъ рослый, разлѣзшійся дѣтина, принадлежавшій къ купеческому сословію, съ недурнымъ, пухлымъ, и до пошлости безжизненнымъ лицомъ, съ довольно толстыми, но правильными губами, нѣсколько нахальнымъ взглядомъ, и большими красными руками, на пальцахъ которыхъ блестѣли дорогіе перстни. Вообще наружность, манеры и даже самый костюмъ господина, не отличались изысканностью, а носили на себѣ отпечатокъ какой-то исключительной особенности, чего-то своеобычнаго, черезъ-чуръ рѣзкаго, трактирнаго, привыкшаго за свои деньги бить, кричать и ломать, сколько душѣ угодно. На немъ былъ коротенькій, сѣраго цвѣта съ искрой сюртукъ, самаго фантастическаго покроя; изъ подъ него выглядывала пестрая, бархатная жилетка, украшенная неимовѣрно-толстой цѣпью отъ часовъ, клѣтчатый галстухъ на красной шеѣ былъ полуразстегнутъ и еле дергался. По мутнымъ глазамъ гостя, его небрежной усталой манерѣ, безпрестанной зѣвотѣ, даже лѣнивому куренью сигары и такому же поплевыванью, можно было догадаться, что онъ пріѣхаДъ сюда послѣ тяжелаго, жирнаго обѣда, съ неимовѣрнымъ количествомъ блюдъ и вина. Голосъ господина вполнѣ отвѣчалъ его наружности; онъ говорилъ зычно, громко, какъ-то повелительно и, вмѣстѣ съ тѣмъ; весело, безпрестанно хохоталъ, точно сознавалъ, что здѣсь ему можно кричать какъ угодно, что здѣсь этотъ крикъ, эта наглая развязность необходимы, пожалуй даже нѣкоторый тонъ даютъ.

На креслѣ, около дивана, съ папироской въ зубахъ, сидѣла Агафья Ильинишна.

— Благодарить будешь! говорила она, моргая глазами и осклабляясь во всю ширину рта.

Господинъ продолжительно зѣвнулъ.

— Да вѣдь ты врешь все, шельма ты старая! Эка бестія, произнесъ онъ шутливо, дружескимъ тономъ.

— Полно тебѣ ругаться: что это за человѣкъ такой, безъ худого слова разинуть рта не можетъ!…

Гость захохоталъ.

— Вотъ поди, говори ты съ нимъ!.. Нѣтъ, Василій Прохорычъ, съ вами бѣда, угомону нѣтъ, право!… Сами знаете, ко мнѣ тоже благородные господа ѣздятъ, другая дама этакіе манеры увидитъ, со стыда сгоритъ… Вотъ и нонче сосѣдка зайти хотѣла, дѣвица благородная, деликатная, такая дѣвица, что можетъ другой подобной и на свѣтѣ нѣтъ.

— Что-жъ, милости просимъ, лицомъ въ грязь не ударимъ! произнесъ Василій Прохорычъ, ударивъ по карману, какая такая дѣвица?

— А такая дѣвица, что красота неописанная, вотъ что! отвѣтила хозяйка, выпрямилась, потомъ быстро нагнулась къ уху гостя и что-то ему шепнула.

Послѣдній улыбнулся и довольно грубо оттолкнулъ ее.

— Пошла! чего лезешь, цѣловаться что-ли съ тобой? замѣтилъ онъ недовольнымъ тономъ.

— Нацѣловалась! была молода, да хороша, такъ не бось ваша братья сами лѣзли, а теперь, вотъ, такая-сякая стала… угостите хоть портеркомъ-то, что въ сухомятку сидѣть! добавила она неожиданно.

— Поди свою благородную притащи! замѣтилъ гость.

— Больно прыткій! погоди; неужто обману въ самомъ дѣлѣ: кажется, можно слову повѣрить, или ужъ крѣпко скупъ сталъ! Дадите что-ли? — Она протянула руку.

Гость показалъ ей кулакъ, потомъ вынулъ изъ кармана, бумажникъ, вытащилъ ассигнацію и отдалъ хозяйкѣ.

— Вотъ такъ-то лучше, весело произнесла она и сдѣлала, ручку.

— Живо! на перекладныхъ! въ свою очередь крикнулъ гость.

— Духомъ слетаю… вы посидите, сигарку выкурите…. замѣтила Агяфья Ильинишна, накинула на голову платокъ, и стремглавъ вылетѣла на улицу.

На возвратномъ пути она толкнулась въ дверь Настеньки, махнула ей рукой и вызвала въ сѣни.

— Заходи сей часъ ко мнѣ, нужно… слышишь, безпремѣнно заходи.

— Хорошо, приду, отвѣтила дѣвушка, сомнительно поглядѣвъ на свою сосѣдку.

— Что? одна прилетѣла? спрашивалъ гость у вошедшей Агафьи Ильинишйы.

Послѣдняя моргнула и улыбнулась.

— Экій безпокойный человѣкъ! да что тебѣ, въ самомъ дѣлѣ, неужто въ карманѣ принести… ступайте-ка въ ту комнату, тамъ посидите, вишъ усищи-то распустили, кто посторонній увидитъ — убѣжитъ пожалуй, ступайте! говорила она, дергая гостя за руку.

Василій Прохорычъ лѣниво всталъ и оттолкнулъ хозяйку. — «Пошла! сказано своими руками не касайся, знай свое мѣсто…. куда-жъ тутъ?» произнесъ онъ, остановившись въ дверяхъ.

— Да, вонъ на сундукѣ, что-ли посидите…. идетъ кто-то! замѣтила хозяйка и отскочила къ противуположной двери.

Василій Прохорычъ скрылся. Въ комнату вошла Настенька, она остановилась у двери и подозрительно оглядѣла вокругъ себя. Сердце ее сильно билось, точно предчувствовало что-то недоброе.

— Зачѣмъ вы звали меня?… говорите, Атфья Ильинишна, папенька дома, мнѣ некогда, робко произнесла она.

— Охъ, ужъ и некогда, поди ты какія занятія, съ пьянымъ-то сидѣть… вонъ пивца нехочешь ли, да присядь, неужто стоять тутъ! говорила хозяйка, толкая гостью и тихонько запирая на ключъ двери.

Замокъ щелкнулъ. — Настенька обернулась.

— Агафья Ильинишна! произнесла она съ ужасомъ и пристально взглянула на хозяйку.

— Настасья Семеновна! подхватила послѣдняя, присѣла и приторно улыбнулась, потомъ подскочила къ дѣвушкѣ и шепнула ей что-то на ухо.

— Полно тебѣ дурить то, продолжала она вполголоса, и себя и меня срамишь только!

Въ сосѣдней комнатѣ послышался шорохъ.

Настенька вздрогнула.

— Агафья Ильинишна, что вы со мной дѣлаете, побойтесь Бога, я вонъ и не одѣта совсѣмъ… отпустите меня!

Хозяйка пронзительно захохотала.

— Василій Прохорычъ, выходите голубчикъ! кричала она, утѣшьте барышню, стыдится, извиняется, не одѣта вишь!

Настенька кинулась въ уголъ комнаты.

Въ дверяхъ показалась фигура купца.

Войдя въ комнату, онъ остановился, тряхнулъ головой, прищурилъ глаза и уставилъ ихъ на дѣвушку.

Послѣдняя сидѣла отвернувшись, лицемъ къ стѣнѣ.

Агафья Ильинишна мигала, указывая на уголъ, и занялась откупориваньемъ портера.

— Ужъ вы извините, Василій Прохорычъ, глупость-то наша велика больно, стыдно видите, а чего стыдится — сама не знаетъ! добавила она злобно и съ усиліемъ дернула пробку.

Василій Прохорычъ опустился на диванъ и подвинулся въ ту сторону, гдѣ сидѣла Настенька.

Въ комнатѣ на минуту воцарилось молчаніе.

— Чего вы отвернулись, посмотрите, я вѣдь ничего, не страшный, началъ гость разбитнымъ тономъ гостинаго двора.

Настенька молчала.

— Скажите что нибудь, утѣшьте! повторилъ онъ.

— Извините меня… я право… я совсѣмъ не знала…

— Чего не знали?

— Не знала, что гости здѣсь…

— Такъ что, что гости, на гостяхъ веселѣе, замѣтилъ Василій Прохорычъ, протянулъ къ Настенькѣ руку и вазлъ ее за плечо.

Дѣвушка смѣло подняла голову и отодвинула руку гостя.

— Хорошенькая! протяжно произнесъ послѣдній, пристально вглядываясь въ лице Насти.

— Нечего хвалить-то, безъ васъ знаютъ, отозвалась въ свою очередь Агафья Ильинишна, наливая стаканъ, то-то хорошенькая!.. За здоровье милыхъ гостей!… Настасья Семеновна, да полно тебѣ! крикнула она довольно громко и осушила стаканъ.

— Хорошенькая, Настасья Семеновна, очень хорошенькая! повторилъ гость и опять хотѣлъ взять Настеньку за руку.

Бѣдная дѣвушка сидѣла какъ на иголкахъ: она не смѣла пошевельнуться, не знала куда смотрѣть ей, куда повернуть голову, щеки ея горѣли, на глазахъ блестѣли слезы.

— Да вы чего трясетесь, не хорошо это, я вѣдь человѣкъ добрый, не кусаюсь, вонъ и она знаетъ, ничего… вы посмотрите на меня!

Настенька невольно подняла голову и взглянула въ лице гостя, точно просила сжалиться надъ ней, пощадить ее.

Василій Прохорычъ ухмыльнулся.

— Чего-же! не страшно небось, не съ рогами же я; хорошенькая, а боится… вамъ который годъ?

— Эка выдумали года спрашивать, никакой деликатности нѣтъ, что она лошадь что-ли, — ты бы еще въ зубы посмотрѣлъ, точно самъ не видитъ! вмѣшалась Агафья Ильинишна.

Василій Прохорычъ показалъ ей кулакъ.

— Настасья Семеновна, присядьте на диванъ, осчастливьте! произнесъ онъ, хлопая одной рукой по подушкѣ, другой придвигая къ себѣ дѣвушку.

Она уперлась ногами и успѣла вытащить руку.

— Мнѣ здѣсь хорошо, сказала она какъ то глухо, точно въ горлѣ у ней пересохло.

— Тамъ хорошо, а здѣсь лучше, замѣтилъ гость улыбаясь.

— Настасья Семеновна, да будьте умницей; полноте святостью-то прикидываться, вмѣшалась снова хозяйка.

Василій Прохорычъ опять показалъ ей кулакъ.

— Послушайте, Настенька, вы мной не брезгайте, потому, тутъ и разговаривать нечего: я васъ любить буду, шляпку вамъ подарю, вмѣстѣ въ каретѣ поѣдемъ и денегъ дамъ, обновъ разныхъ себѣ надѣлаете, шелковыхъ, бархатныхъ, какихъ хотите; денегъ надо, берите сколько хотите: посмотрите, добавилъ онъ, развертывая туго набитый бумажникъ.

У Агафьи Ильинишны засверкали глаза.

— А ты чего?!. зарябило небось?.. видѣла! онъ сдѣлалъ пальцами какую-то фигуру и показалъ хозяйкѣ.

Послѣдняя плюнула и отвернулась.

Настенька сидѣла молча, опустивъ голову; она только искоса взглянула на приманку Василія Прохорыча.

— Да вы посмотрите только, не нравится такъ и ненужно, одно слово и шабашъ, вонъ пестренькія какія, взгляните, барышня?

Настенька вдругъ засмѣялась, но такъ, что въ этомъ смѣхѣ слышалось что-то отчаянное, точно она хотѣла заплакать, да не смѣла и разразилась какимъ-то насильнымъ, внутреннимъ хохотомъ.

Гость самодовольно улыбнулся.

Агафья Ильинишна торжествовала.

— Вотъ давно бы такъ, а то ужъ куда церемонна не кстати, произнесла она съ радостью. — Возьми бумажку-то, возьми, чего боишься, не краденая, благо позволяютъ такъ и тащи; вонъ крайнюю, крайнюю-то!

Василій Прохорычъ грозно взглянулъ на хозяйку, небрежно перекинулся черезъ диванъ, и еще ближе подсѣлъ къ дѣвушкѣ.

— Пустите! прошептала послѣдняя.

— Куда пустить?.. неужто вы идете? возьмите, какую хотите, такую и возьмите, сами выберите, у меня денегъ много, много денегъ, говорилъ гость, вертя передъ Настенькой бумажникъ, но вдругъ неожиданно притянулъ ее къ себѣ и крѣпко схватилъ обѣими руками.

— Настя! раздался хриплый голосъ Семенъ Семеныча.

Настенька вздрогнула, рванулась и бросилась къ двери.

— Пустите, папенька зоветъ! произнесла она повелительно, дрожа всѣмъ тѣломъ.

— Ну ее ступай, держатъ что-ли, что посторонняго человѣка увидѣла, такъ и бѣда ужъ! отвѣтила Агафья Ильинишна.

— Когда увидимся?.. за деньгами приходите, крикнулъ Василій Прохорычъ.

Настенька ничего не слыхала: она выскочила на дворъ, оглянулась назадъ, перевела духъ и ощупью, дрожащею рукою, отыскивала свою дверь.

— Увидитесь! съ увѣренностію отвѣчала за нее Агаѳья Ильинишна и махнула рукой. — А вотъ что, Василій Прохорычъ, шутки шутками, а дѣло-дѣломъ, какъ вы ее теперь видѣли, сами понимать можете… расплачется боюсь, напугали вы ее!

Василій Прохорычъ всталъ и ударилъ кулакомъ по столу.

— Характеръ мой знаешь? рѣшительно произнесъ онъ, ну, стало быть и разговаривать нечего!.. хочу сей часъ вотъ этотъ самый домъ разнесу, и тебя самое прибью, человѣческаго образа не оставлю и заплачу за такое дѣло, понимаешь!

— Какъ не понимать! отвѣтила совершенно довольная Агафья Ильинишна.

Гость сталъ собираться. Она почтительно проводила его со свѣчей, увѣрила, что въ слѣдующій разъ Настенька снова завернетъ къ ней, выпросила рубль серебра на кофей, при чемъ получила, въ видѣ шутки, не совсѣмъ галантерейное названіе.

— Ругатель, а добрый человѣкъ! замѣтила она улыбаясь и захлопнула дверь.

II.

Прошло нѣсколько дней. — Настенька не только перестала навѣщать Агафью Ильинишну, но повидимому избѣгала даже встрѣчи съ ней. — Послѣднее свиданіе съ сосѣдкой и ея гостемъ сильно напугало бѣдную дѣвушку, надолго взволновало ея душу, раскрыло въ ней сознаніе женскаго стыда и безобразіе порока. — «Нѣтъ, говорила она сама съ собой, какъ же я теперь пойду къ ней, мнѣ стыдно, какъ я стану смотрѣть на нее, Богъ съ ней совсѣмъ!.. вѣрно правду говорятъ люди, нехорошая она женщина стало быть, недоброму учитъ, и что ей до меня?.. вѣдь я ей чужая… А богатъ онъ, очень богатъ и добрый можетъ, много денегъ у него, много, этакихъ денегъ кажется и дѣвать некуда… и за что ему любить меня, пара ли я ему?.. вонъ у него и карета своя, а я то что!.. говоритъ вмѣстѣ кататься поѣдемъ! какъ же это, развѣ можно?.. всѣ узнаютъ, всѣ, съ чужимъ мужчиной ѣдешь, сраму-то сколько, вѣдь и на свѣтѣ не проживешь, отъ сраму никуда не уйдешь, никуда!.. Господи, и неужто все такъ на свѣтѣ дѣлается; видишь мужчину первый разъ, страшно!..»? Она задумывалась и отрицательно качала головой.

Настенька отнюдь не желала ссориться съ своей сосѣдкой, напротивъ, она дорожила ею, привыкла къ ней, какъ къ единственному человѣку, съ которымъ могла поболтать, кое какъ раздѣлить свое горе. Она помнила ее заботы о матери, знала что въ крайности только и можно обратиться къ Агафъѣ Ильинишнѣ: она хоть побранитъ, а никогда не откажетъ, дастъ что можетъ, четвертакъ или горстку чаю, да нѣсколько кусковъ сахару, избавитъ и отъ голода и отъ отцовскаго гнѣва. — Только одна какая-то безотчетная боязнь останавливала дѣвушку: она вспоминала слова Агафьи Ильилишны, всѣ ея разсказы и дѣйствія и не знала на что рѣшиться, что дѣлать, подходила къ ея двери и снова ворочалась, а какъ-то вечеромъ пошла рѣшительно, но не застала дома и обрадовалась. Настенькѣ хотѣлось объясниться, оправдать себя, поговорить по душѣ съ Агафьей Ильинишной, а какъ и что говорить — она сама не знала и боялась, что это объясненіе только окончательно разсердитъ сосѣдку. — Послѣдняя, съ своей стороны, каждый день ждала Настеньку, каждый день заглядывала въ ея окна, но ничего не видѣла, выходила на дворъ, думая хоть здѣсь повстрѣчаться съ пропадшей. — Нейдетъ, говорила она сама съ собой, какъ-то подозрительно улыбаясь и тотчасъ-же, съ полною увѣренностію прибавляла, понадобится: придетъ! Конечно Агафья Ильинишна и сама могла бы навѣстить дѣвушку: прежде она зачастую къ ней хаживала, но теперь своего рода самолюбіе затронуло женщину; ей хотѣлось умыть руки и достигнуть цѣли какъ бы невольно, не по собственному стремленію, а по просьбѣ другихъ. Она дала своей жертвѣ веревку, научила ее какъ затянуться, но требовала, чтобъ она затянулась сама, не насильно, не въ слѣдствіе ея убѣжденій, а по своей доброй волѣ.

Однажды утромъ, въ отсутствіи отца, Настенька то ходила взадъ и впередъ по комнатѣ, то останавливалась въ недоумѣніи, обводила вокругъ себя глазами, разъ — другой отворила ящики комода, безсознательно перевернула лежавшее въ нихъ тряпье и опять затворила: точно искала чего-то и была увѣрена, что ничего не найдетъ. Лице ея выражало полное страданіе… по временамъ она закрывала глаза, терла рукою лобъ, какъ будто рѣшала трудную, невозможную для своего ума задачу.

— Господи, что мнѣ дѣлать, что дѣлать?! повторяла она, ломая себѣ руки. Вѣдь и гроша мѣднаго нѣтъ, хлѣба купить не на что, ни продать, ни заложить нечего!.. Папаша придетъ, что сказать ему?.. ну, пусть бьетъ, пусть что хочетъ то и дѣлаетъ, я ни въ чемъ не виновата, откуда же взять мнѣ, откуда?!. Она подняла глаза, взглянула на висѣвшій въ углу небольшой образъ, въ серебряной ризѣ, и на минуту задумалась; какая-то новая мысль сверкнула въ головѣ ея. Нѣтъ, продолжала она, какъ бы испугавшись, ужъ лучше что угодно вытерплю!. Она подошла къ окну и снова задумалась. Сама виновата, зачѣмъ перестала ходить къ ней, зачѣмъ?.. чего боялась, чего беречь себя, за одно пропадать, гибнуть такъ гибнуть, на самое дно броситься, вотъ бы и деньги были, много, много денегъ! Съ деньгами такъ весело. И глаза дѣвушки заблистали яркимъ огнемъ! Она на минуту замолчала. Теперь и кайся, теперь какъ пойдешь, ѣсть нечего такъ и прибѣжала. Господи! да чтожъ мнѣ дѣлать?! заключила она съ отчаяніемъ… потомъ накинула платокъ на голову, вышла изъ комнаты, перебѣжала дворъ, при чемъ искоса взглянула на окна Агафьи Ильинишны, поспѣшно отворила калитку и медленно перешла на другую сторону улицы къ мелочной лавочкѣ.

— Здравствуйте барышня, какъ поживаете, давно не видать что-то, лукаво произнесъ рыжебородый лавочникъ, увидѣвъ вошедшую дѣвушку.

— Здравствуйте Иванъ Карпычъ, тихо отозвалась послѣдняя, и отвернулась.

— Офицерша! вполголоса замѣтилъ лавочникъ, стоявшему у прилавка деньщику, въ казакинѣ съ краснымъ воротникомъ.

— Всякія есть! Флегматически отозвался послѣдній, приложилъ къ носу большой палецъ и высморкался.

— Должокъ что-ли изволили принести? снова обратился лавочникъ.

Настенька ничего не отвѣтила, щеки ея покраснѣли, она разсѣянно смотрѣла на лежавшіе на окнѣ яблоки.

Иванъ Карпычъ занялся съ деньщикомъ.

— Вамъ русскаго масла что-ли? спросилъ онъ, опуская пятакъ въ сдѣланную на прилавкѣ дыру.

— Четверку, гордо отвѣтилъ деньщикъ.

— Иванъ Карпычъ, пожалуйста, подойдите сюда, мнѣ нужно сказать вамъ, нѣсколько спустя, робко произнесла дѣвушка.

Иванъ Карпычъ вылѣзъ изъ за прилавка и подставилъ ухо Настенькѣ. Она что-то прошептала. Лавочникъ поднялъ голову.

— Смѣетесь что-ли? только время задерживаете, говорилъ онъ, ворочаясь на свое мѣсто, по пустякамъ требуете, экихъ плевыхъ денегъ отдать не могутъ, а ты имъ еще въ долгъ вѣрь, нешто это порядокъ! коли вы благородными прозываетесь, такъ и дѣйствовать должны, а не то что обманомъ, да подлостью, экимъ манеромъ не много наживете, разъ — другой надуете, а тамъ и чрезъ порогъ выпроводятъ, на гробъ себѣ что-ли оттягиваете!.. Отойдите отъ окна-то, чего стоите! тамъ товаръ лежитъ, не къ добру засмотрѣлись видно! добавилъ онъ, подозрительно оглядывая дѣвушку.

Настенька надвинула платокъ на лице и опрометью выбѣжала изъ лавки.

— Стрѣкулистка! пожалуй стянула что! въ свою очередь замѣтилъ деньщикъ и выглянулъ вслѣдъ бѣжавшей.

— Никакъ плачетъ? добавилъ онъ, возвращаясь въ лавку и вопросительно взглядывая на ея хозяина.

— Бабьи слезы, прохныкается! равнодушно отозвался послѣдній.

Но Настенька не плакала: только всхлипыванье безъ слезъ невольно вырвалось изъ груди ея; закрывъ платкомъ лицо, она быстро бѣжала чрезъ улицу точно въ самомъ дѣлѣ совершила преступленіе и стыдилась свѣта божьяго, боялась людей, встрѣчавшихся съ ней. Она сильно ударила въ калитку, какъ будто спасалась отъ чего-то, проворно перескочила на дворъ и вдругъ очутилась предъ Агафьей Ильинишной.

Настенька на минуту остановилась, съ испугомъ подняла глаза, точно просила помилованія, точно грозный нежданный судья стоялъ предъ ней.

Агафья Ильинишна молчала и съ какимъ-то торжествомъ, пристально, съ ногъ до головы осматривала дѣвушку.

— Пустите, съ трудомъ произнесла послѣдняя, сдѣлала шагъ, впередъ… но вдругъ, какъ бы въ изнеможеніи, облокотилась на деревянныя перила лѣстницы и громко зарыдала.

Нѣсколько секундъ она не могла ничего говорить.

Агафья Ильинишна также молчала и, казалось, радовалась слезамъ своей жертвы; точно въ этихъ слезахъ видѣла какую-то для себя пищу, точно думала: горче поплачешь, скорѣе утѣшишься.

— Да полно тебѣ, полно! наконецъ произнесла она, этимъ ничего не поможешь, говорю тебѣ не поможешь, полно!.

— Простите меня! тихо отвѣтила Настенька и взяла сосѣдку за руку.

— Да чего простить, что ты, обидѣла что ли меня, развѣ неволитъ кто, да мнѣ плевать на все дѣло это, вотъ что!.. и не заикнусь теперь, отсохни языкъ, коли заикнусь, и не проси, просить будешь, все одно, знать ничего не хочу, пропади онъ совсѣмъ!.. Полно, полно, небось опять отецъ разобидѣлъ, о чемъ плакать-то, полно!

Настенька кое-какъ передала свою исторію съ лавочникомъ.

Агафья Ильинишна пришла въ рѣшительное негодованіе.

— Подлецъ онъ этакой! говорила она, да я у него подлеца послѣ этого и на грошъ брать не буду, приду, да въ самую его рыжую бороду, такъ вотъ прямо въ середину и плюну; онъ съ благородными людьми обращаться умѣй, съ благороднымъ человѣкомъ по благородному и говори, мошенникъ этакой, фу ты подлецъ какой! — Она плюнула. — А и ты тоже хороша, что я тебѣ отказывала когда что-ли, а? отказывала?. попрекала?.. или ужь вы думаете у меня и двугривеннаго не хватитъ, обнищала совсѣмъ; что, голубушка, стыдно небось, то-то, знаю что стыдно, друга забыла, вотъ что! добавила она ласково, опустила руку въ карманъ, вынула оттуда нѣсколько мѣдной монеты и сунула ее Настенькѣ.

Послѣдняя ничего не сказала, она только схватила руку сосѣдки и крѣпко ее поцѣловала.

Агафья Ильинишна испугалась и быстро отдернула руку.

— Настасья Семеновна полно дурить, смотри, ругаться буду! грозно произнесла она, но вдругъ засмѣялась и поцѣловала дѣвушку въ голову. Разбогатѣешь, отдашь, замѣтила она улыбаясь.

Наотенька ничего не отвѣтила, щеки ея горѣли, она стояла опустивъ глаза въ землю.

— А про это дѣло и поминать не смѣй, знать не знаю, вѣдать не вѣдаю!.. Утри глаэки то, да смотри, стыдно тебѣ! снова замѣтила сосѣдка, шутя погрозила пальцемъ и пошла во свояси.

Настенька подняла глава: они улыбались и, казалось, благословляли Агафью Ильинишну; только слезы блестѣли на рѣсницахъ, точно дождь сквозь солнце. Нѣсколько минутъ она простояла на крыльцѣ…. Богъ знаетъ на чемъ сосредоточились ея мысли: жалѣла-ли она прошедшаго, думала-ли о настоящемъ или мечтала о будущемъ; она вся сосредоточилась сама въ себѣ и, по видимому забыла все окружающее, ничего не замѣчала, ничего не видѣла, потомъ, какъ-бы опомнившись отъ тяжелаго сна, вздохнула спокойнѣе, накинула платокъ на голову и снова вышла на улицу; купила студеню, да кусокъ ватрушки, воротилась домой и сѣла у окна. Лице ея не только не выражало прежняго страданія, напротивъ, было совершенно покойно и какъ то особенно пріятно улыбалось. Казалось, дѣвушка забыла всѣ свои непріятности, свое горе, свою нищету и голодъ, и была чѣмъ-то очень довольна, точно разбогатѣла вдругъ или отецъ ея пересталъ пить и получилъ хорошее мѣсто. Долго просидѣла она неподвижно, облокотясь головой на руку; не замѣтила даже, какъ наступили сумерки и опомнилась только тогда, когда фигура чиновника промелькнула мимо окна.

Настенька встрепенулась и вскочила.

Въ комнату вошелъ Семенъ Семенычъ. Костюмъ его былъ растрепанъ, разстегнутый вицъ-мундиръ выказывалъ грязную рубашку, галстухъ еле держался на шеѣ; лице какъ-то глупо, безсознательно улыбалось, туловище слегка покачивалось. Онъ остановился около дочери, взглянулъ на нее такъ, какъ будто хотѣлъ сообщить пріятную новость. Заложилъ руки въ карманы, клюнулъ носомъ и вдругъ неожиданно фыркнулъ.

Настенька невольно сдѣлала шагъ назадъ, оперлась на комодъ и со страхомъ глядѣла на отца.

— А ты чего смотришь! несвязно бормоталъ послѣдній, хлопая посоловѣвшими глазами и наклоняясь къ самому лицу дочери. — Я знаю чего ты смотришь, все знаю, я тебя насквозь проникнуть могу, ты думаешь что отецъ пьянъ, такъ это ты врешь, а что если выпивши, такъ это точно, угощеніе было! понимаешь!… такое угощеніе, что можетъ ты такого въ жизнь не увидишь, потому ты — баба. Онъ опустилъ руку въ карманъ, вынулъ раздавленный сладкій пирожокъ и подалъ его дочери.

— На, гостинцу принесъ!

Настенька взяла пирожокъ и положила его на комодъ.

— Ѣшь! отрывисто произнесъ Семенъ Семенычъ.

— Послѣ, папенька, отозвалась Настя.

— Ѣшь! громче прежняго повторилъ онъ.

Настенька откусила кусокъ и поторопилась проглотить его.

— Я теперь этого обѣда не стану ѣсть, продолжалъ Семенъ Семенычъ, я теперь на этотъ обѣдъ вотъ что! Онъ повернулся къ столу и плюнулъ. Купца знакомаго встрѣтилъ, дѣло ему совершилъ, благодарность была, мадерой накатились, обѣдали въ китайскомъ городѣ Пекинѣ, пуншъ пили, ликеру, органъ игралъ, музыка… понимаешь?.. — Семенъ Семенычъ, вѣроятно для большаго удостовѣренія дочери, началъ издавать ртомъ какіе-то звуки.

— Ты, Настюшка, не сердись, говорилъ онъ нѣсколько спустя, довольно слезливымъ тономъ, потому, ты думаешь, что я не чувствую какой я человѣкъ; я человѣкъ свинья, пропадшій человѣкъ, честное слово, — свинья!.. слушай ты, я всѣ эти дѣла бросить могу, какъ скажу сегодня не пить, ну и кончено… а только ты не суди меня, меня обидѣли… я виноватъ, а меня обидѣли… у меня можетъ на сердцѣ горе лежитъ, потому и пью!. — Онъ не договорилъ, махнулъ рукой и совершенно неожиданно заплакалъ.

Настенька рѣшительно не знала, что отвѣчать; она боялась пошевельнуться, а между тѣмъ въ глазахъ ея блеснуло что-то радостное, она въ недоумѣніи смотрѣла на отца, точно не вѣрила слезамъ его, точно въ дѣйствительности ихъ желала вѣрнѣе убѣдиться.

— Прости ты меня, по прежнему продолжалъ Семенъ Семенычъ, ужь у меня характеръ такой, что я только умѣрить себя не могу, потому, горе!.. я виноватъ, а меня обидѣли, я кончу, все кончу, самъ къ директору пойду, скажу: ваше превосходительство, посадите меня подъ арестъ, на хлѣбъ на воду; только въ обиду не дайте, въ обиду! Онъ ударилъ себя въ грудь, сильно пошатнулся, схватилъ руки дочери и сталъ цѣловать ихъ.

Настенька не могла удержаться; она зарыдала въ свою очередь, бросилась на шею къ отцу и осыпала его поцѣлуями. «Папенька, папенька!» твердила она, задыхающимся голосомъ.

Бѣдная дѣвушка въ настоящую минуту была совершенно счастлива, послѣ смерти матери она не слышала ласковаго слова и откликнулась теперь на него со всѣмъ пыломъ своей любящей души.

— Папенька! продолжала она радостнымъ и умоляющимъ голосомъ, родной ты мой, да развѣ я-то не люблю тебя, брось ты пить только, брось…. пускай бѣдны мы, все одно, я тогда и работать прилежнѣе буду, духу-то у меня больше будетъ… И зачѣмъ тебѣ вино это, зачѣмъ?.. вѣдь скверное оно, горькое, кислое… Пить будешь, такъ вѣдь и я пропаду, съ горя да тоски что нибудь надъ собою сдѣлаю, на нехорошее пойду!.. вонъ и все добро куда дѣлось, ничего нѣтъ у насъ, на вино все ушло, всякую тряпку туда спровадили, до чего дойдемъ этакъ?.. папенька, пощади, спаси ты меня! Она взглянула на отца и вдругъ опустила руки.

Лице Семенъ Семеныча приняло грозное выраженіе, слезы на немъ исчезли, онъ пошарилъ рукой въ карманѣ, вытащилъ нѣсколько копѣекъ мѣдной монеты и протянулъ ихъ дочери.

— «Возьми водки!» произнесъ онъ совершенно неожиданно.

Дѣвушка отодвинулась на шагъ въ сторону и такъ смотрѣла на отца, какъ будто не довѣряла глазамъ своимъ.

— «Возьми водки, пить буду!» снова повторилъ онъ.

Настенька протянула дрожащую руку и взяла деньги, но осталась неподвижно на мѣстѣ.

— «Тебѣ говорятъ, водки возьми!» крикнулъ Семенъ Семенычъ. «Ты меня попрекать вздумала, продолжалъ онъ, такъ на это мнѣ плевать, а ты меня учить не можешь, не твое это дѣло, ты судиться съ родителемъ не смѣешь, родитель съ тобой можетъ все сдѣлать, все… оттого и, пью что уваженія нѣтъ!.. Какое добро, ты мнѣ скажи, кто пріобрѣлъ его, ну!.. а коли я пріобрѣлъ, значитъ мое, хочу берегу, хочу, фу!.. мнѣ плевать, я на это служу, жалованье получаю. Пошла возьми водки, пить хочу!» грозно добавилъ онъ.

— «Папенька, папенька!» умоляющимъ голосомъ, съ какой-то робкой надеждой, произнесла Настенька и бросилась на колѣни.

— «Молчать!» неистово крикнулъ отецъ и покачнулся къ дочери.

Послѣдняя быстро вскочила, бросила на столъ деньги и отошла въ сторону.

— «Я за водкой не пойду!» твердымъ, рѣшительнымъ голосомъ сказала она.

Семенъ Семенычъ поднялъ посоловѣвшіе глаза свои и въ первую минуту, казалось, не зналъ что отвѣчать, только губы его затряслись сильнѣе обыкновеннаго.

— «Не пойдешь, а родительской руки попробовать не хочешь?» нѣсколько спустя произнесъ онъ, выставляя на отлетъ сжатую кулакомъ руку.

— «Что вамъ угодно, папенька, дѣлайте со мной что хотите, я ничего не боюсь, на все готова, бейте; я въ вашей волѣ, а только въ кабакъ не пойду!.. Побойтесь Бога, опомнитесь, куда вы меня посылаете!.. поглядите на себя, чѣмъ стали вы, васъ люди стыдятся, кто на улицѣ встрѣтитъ отвернется, пьяница, пьяница скажетъ всякій!.. Если ужь меня не жаль, такъ хоть себя бы пожалѣли, весь домъ разорили, уничтожили, мать въ могилу вогнали, да и себя сгубили!». Настенька хотѣла продолжать, но вдругъ остановилась, будто испугалась что сказала много; она не понимала, какъ рѣшилась высказать то, о чемъ такъ долго молчала, чему до сихъ поръ такъ безусловно повиновалась.

Семенъ Семенычъ, казалось, отрезвился; онъ выпрямился, вытаращилъ глаза и слушалъ дочь такъ, какъ будто она говорила о чемъ-то сверхъестественномъ.

— «Да ты съ кѣмъ говоришь?» произнесъ онъ съ разстановкой, оглядывая Настеньку съ головы до ногъ, точно не вѣрилъ глазамъ своимъ, что передъ нимъ стоитъ она, а не другая женщина.

— «Съ несчастнымъ отцомъ!» хладнокровно отвѣтила дѣвушка.

— «А ты знаешь, какъ съ отцомъ говорить, учили тебя какъ говорить, а?.. знаешь, что тебя отецъ убить можетъ, убить!.. ты меня сосать вздумала, змѣя ты подколодная…» Глаза Семенъ Семеныча налились кровью, все лице скрючилось, онъ сжалъ кулаки и подвинулся на шагъ къ дочери.

Послѣдняя отскочила къ дверямъ.

— «Стыдно вамъ, ничѣмъ я не виновата», говорила она дрожащимъ голосомъ, «убейте меня, убейте, лучше будетъ, хоть свою грѣшную душу спасу, не отецъ, а врагъ вы мнѣ!»

Семенъ Семенычъ заревѣлъ, схватилъ со стола тарелку и пустилъ ее въ Настеньку; послѣдняя успѣла выскочить за дверь. Тарелка ударилась объ полъ и разлетѣлась въ мелкія дребезги.

Нѣсколько минутъ Семенъ Семенычъ простоялъ на мѣстѣ неподвижно; онъ усталъ, умаялся и тяжело дышалъ, потомъ плюнулъ въ слѣдъ дочери, сѣлъ на диванъ и положилъ на столъ голову. Долго онъ просидѣлъ въ такомъ положеніи, казалось, заснулъ и вдругъ разразился тяжелымъ всхлипываньемъ. Богъ знаетъ о чемъ плакалъ этотъ человѣкъ, совѣсть ли пошевельнулась въ немъ, слова ли дочери задѣла его душу, раскаяніе или злоба грызли ее или просто винные пары дѣлали свое дѣло, и слезами текли изъ глазъ, кто знаетъ! «Всѣ противъ меня, всѣ, говорилъ онъ, не переставая всхлипывать, и родная дочь противъ, Настя противъ!… что я имъ сдѣлалъ, развѣ я отъ себя пью, я не отъ себя, такая воля на то… Богъ съ тобой, оставила ты отца, ну и ступай, куда хочешь туда и ступай, мнѣ все одно, а только участья тоже не будетъ, пропадемъ, всѣ пропадемъ!.. Я на тебя рукой махнулъ, содержать мнѣ тебя нечѣмъ, ты нищая, ну какъ хочешь, такъ и живи. Я хочу одинъ быть, одинъ, я бабьихъ слезъ видѣть не могу, жгутъ онѣ меня, жгутъ!» громко заключилъ онъ, ударивъ кулакомъ по столу, всталъ, прошелся взадъ и впередъ по комнатѣ, застегнулъ вицъ-мундиръ, надѣлъ фуражку, взялъ брошенныя дочерью деньги, махнулъ рукой и, шатаясь, вышелъ на улицу.

А между тѣмъ, въ то время, когда Настенька отказалась бѣжать за водкой, въ комнатѣ Агафьи Ильинишны происходила слѣдующая сцена.

За столомъ, уставленнымъ бутылками, посреди табачнаго дыма, развалясь на диванѣ, сидѣлъ знакомый читателю Василій Прохорычъ; возлѣ него помѣщался молодой, безбородый юноша, съ дѣтскимъ, нѣжнымъ лицомъ, окаймленнымъ густыми, свѣтло русыми волосами. Противъ гостей, небрежно облокотясь на столъ, сидѣла сама хозяйка съ папироской въ зубахъ.

По раскраснѣвшимся лицамъ всѣхъ присутствовавшихъ, ихъ шумнымъ, несвязнымъ рѣчамъ, слишкомъ рѣзкому хохоту Василья Прохорыча, совсѣмъ дремлющимъ глазамъ молодого человѣка, растрепаннымъ волосамъ Агафьи Ильинишны и, наконецъ, по количеству пустыхъ бутылокъ, валявшихся на столѣ и подъ-столомъ, можно было догадаться, что компанія порядочно выпила.

— «Ну, Павлушка, качай!» говорилъ разгулявшійся Василій Прохорычъ, наливая стаканъ своему товарищу.

— «Не хочу, ей богу не хочу… я не пьянъ, а не хочу только» съ трудомъ произнесъ послѣдній и выпрямился, вѣроятно желая доказать свое трезвое состояніе.

Василій Прохорычъ захохоталъ и подвинулъ стаканъ къ Агафьѣ Ильинишнѣ.

— «Ну, тебя и спрашивать нечего, наливай себя!»

Хозяйка улыбнулась, взяла стаканъ, осушила его залпомъ и громко поставила на столъ.

— А меня-то и забыли, небось? произнесла она съ хохотомъ.

— Эка лѣшій баба, замѣтилъ Василій Прохорычъ и снова налилъ стаканъ. Вонъ, Павлушка, смотри, не по твоему!

— «По гусарски» пробормоталъ молодой человѣкъ, открылъ глаза и улыбнулся.

— «Молоды еще, а тоже бѣдовый будетъ!» проницательно замѣтила Агафья Ильинишна.

— «На то и родственникъ, свои люди, такое теченіе въ крови значитъ!» съ гордостью отозвался Василій Прохорычъ.

— «Я говорю тебѣ, что я не пьянъ, я могу много выпить… гдѣ же я пьянъ, съ чего?» убѣдительно доказывалъ Павлуша, вѣроятно, не разслушавъ въ чемъ дѣло.

Гость и хозяйка разразились смѣхомъ. Родственникъ обидѣлся и отвернулся.

— Молодого человѣка конфузятъ только! вступилась было Агафья Ильинишна.

— «А тебя старую небось никакимъ дьяволомъ не сконфузишь», замѣтилъ Василій Прохорычъ; «вотъ надула только, бестія этакая, бить бы тебя нужно, право бить, только что значитъ въ милостивомъ расположеніи, а въ иной случай подвернись, у!..» Онъ взялъ за горлышко пустую бутылку и шутя погрозилъ ей.

— «За что бить-то, надула еще либо нѣтъ, вотъ что!.. коли надула, тогда и бей, сама дамся, бей!»

Она неожиданно, къ удовольствію присутствовавшихъ затянула какую-то пѣсню, но скрыпъ двери заставилъ ее замолчатъ и обернуться.

— «Кто тамъ?» сердито произнесла она.

Въ комнату вошла Настенька.

Агафья Ильинишна разинула было ротъ отъ удивленія, но тотчасъ же опомнилась, и поспѣшила встрѣтить дѣвушку. Василій Прохорычъ самодовольно улыбнулся, кивнулъ головой и прищурилъ масляные глаза. Молодой человѣкъ клюнулъ носомъ столъ, пробудился и какъ-то дико смотрѣлъ на происходившее.

Настенька отнюдь не подозрѣвала гостей у Агафьи Ильинишны: она прибѣжала сюда, чтобъ спастись отъ отца, проворно толкнула дверь и неожиданно очутилась предъ шумной, веселой компаніей. Она стояла неподвижно, въ недоумѣніи, держась за ручку двери и вопросительно смотрѣла на присутствующихъ, какъ будто соразмѣряла ихъ силы, какъ будто требовала отвѣта на нѣмой вопросъ свой, какъ будто боролась со стыдомъ, страхомъ и отчаяніемъ… Въ первую минуту она сдѣлала движеніе, чтобъ вернуться домой, но подоспѣвшая Агафья Ильинишна крѣпко схватила ее подъ руку.

— Гостья-то, гостья какая! кричала она, присѣдая и силясь оттащить дѣвушку. «Господа кавалеры, будьте учтивы, ангажируйте барышню!»

— Настасья Семеновна, милости просимъ, полно церемониться, люди знакомые, замѣтилъ Василій Прохорычъ вставая и указывая на стулъ. Присядьте, винца выкушайте, пріятели будемъ, осчастливьте, барышня!

— Садись, садись, говорятъ! повторяла расходившаяся Агафья Идьинишна, таща за собою дѣвушку и усаживая ее возлѣ дивана.

Настенька сѣла.

Безбородой юноша помѣстился въ нѣкоторомъ отдаленіи, сзади ея, глаза его нѣсколько прояснились, онъ меньше клевалъ носомъ, безпрестанно улыбался и поминутно взглядывалъ то на свою сосѣдку, то на хозяйку и Василья Прохорыча.

— Какъ поживаете, барышня, давно невидались, видно спѣсивы очень, хорошѣете все, право хорошѣете… а мы вотъ ея кота рожденье справляемъ, съострилъ послѣдній, указывая на Агафью Ильинишну и наклоняясь ближе къ гостьѣ.

Павлуша засмѣялся.

Настенька подняла голову. "Благодарю васъ, « отвѣтила она, довольно смѣло, я не знала, что здѣсь посторонніе есть.

— А еслибъ и знали, боитесь развѣ?

— Не боюсь, а только… вотъ я можетъ помѣшала вамъ?..

— Чѣмъ же это помѣшали! такая хорошенькая развѣ помѣшать можетъ?.. выкушайте винца-то, сладенькое!

— Я не пью ничего, отозвалась Настя.

— Жаль! вотъ и мы тоже не пьемъ, а только для случая выпили… пригубьте барышня… ну, не пьете такъ ручку хлопнете, — permettez. Онъ протянулъ руку.

Павлуша хлопалъ посоловѣвшими глазами и исподтишка смѣялся.

— Оставьте, пожалуйста, я уйду лучше! умоляющимъ голосомъ произнесла Настенька.

Василій Прохорычъ проворно выпрямился.

— Не буду, не хотите, не буду, слово сказали и умерло, pardonnez, mademoselle, такъ что-ли? замѣтилъ онъ, какъ бы испугавшись, и мигнулъ своему товарищу.

— Очень хорошенькая ручка! не смѣло вмѣшался послѣдній и умильно, какъ котъ, у котораго пощекотали за ухомъ, взглянулъ на дѣвушку.

— Вы насъ извините, говорилъ Василій Прохорычъ снова нагибаясь къ Настенькѣ, мы ребята простые, все по душѣ дѣйствуемъ, а что съ языка соскочитъ, такъ это пустяки, вниманія не стоитъ… сердитесь барышня?

Настенька ничего не отвѣчала и нѣсколько отодвинулась.

Агафья Ильинишна все время стояла сзади гостьи и то одобрительно кивала головой, то хмурилась и мигала.

— О чемъ же мы толковать будемъ, о погодѣ можетъ Настасья Семеновна, сегодня погода мокрая, насмѣшливо замѣтилъ Василій Прохорычъ, уперъ руки въ колѣни и окинудъ дикимъ взглядомъ все общество.

— Да-съ мокрая, отозвалась Настенька.

Павлуша фыркнулъ, но тотчасъ-же принялъ серьезную мину.

— Вы все работаете, это очень трудно; можно глазки испортить, снова вмѣшался онъ, искоса заглядывая въ лице дѣвушки.

— Работаю! отвѣтила Настенька. Намъ нельзя не работать! добавила она со вздохомъ.

— Работать скучно-съ! вотъ лучше бы въ гости ко мнѣ пріѣхали, рѣшительно произнесъ Василій Прохорычъ и нахально взглянулъ на дѣвушку.

Послѣдняя горько улыбнулась. Нельзя этого! отвѣтила она.

— Почему-жъ нельзя? я пожалуй и карету за вами пришлю.

— Благодарю васъ, а только нельзя этого.

— Что-жъ такъ?

— Зачѣмъ же я къ вамъ поѣду, сами подумайте, развѣ дѣвушки къ мужчинамъ ѣздятъ? развѣ хорошо это?

— Извѣстно хорошо! утвердительно замѣтилъ Василій Прохорычъ.

— Очень многія ѣздятъ! подхватилъ родственникъ.

Агафья Ильинишна самодовольно улыбалась и мигала.

— Ничего-съ! тутъ худого ничего нѣтъ, пріѣдете, посидите, чайку напьетесь, поговоримъ, поболтаемъ, конфетки можетъ любите, мы конфетъ приготовимъ и работу если нужно дадимъ, у насъ всякой работы вдоволь, всѣмъ хватитъ… рубашки шьете-съ? вопросительно, совершенно серьезно, добавилъ Василій Прохорычъ.

Агафья Ильинишна, въ знакъ особаго удовольствія, присѣла и махнула рукой. Павлуша облокотился на спинку стула и зажалъ рукою ротъ, но вдругъ, боясь своимъ смѣхомъ нарушить серьезный тонъ товарища, вскочилъ и выбѣжалъ въ сѣни. Хозяйка послѣдовала за нимъ.

Василій Прохорычъ тотчасъ воспользовался ихъ отсутствіемъ.

— Вотъ изволите видѣть, Настасья Семеновна, убѣдительно продолжалъ онъ, извѣстно шутки шутками, все это значитъ ни къ чему, а только я васъ полюбилъ очень, такъ полюбилъ, что даже самому смѣшно становится… Я человѣкъ одинокій, холостой, могу васъ уважать по истинѣ; этому вы повѣрьте, а не то у Агафьи Ильинишны освѣдомьтесь, она меня знаетъ, сумнѣваться нечего, что потребуется вамъ — все сдѣлаю, и денегъ дамъ и квартиру найму, однѣ шпалеры пущу такія, что въ носъ бросится, потому у меня денегъ въ волю, никто мнѣ указать, не можетъ, что хочу то и дѣлаю, какъ мой нравъ укажетъ такъ и поступлю, ничего не жаль, только бы люди знали, каковъ я есть! сотня такъ сотня, тысяча такъ тысяча, все одно! Таковъ я человѣкъ, Настасья Семеновна, что въ иную пору даже скука возьметъ, все думается куда бы деньги дѣть, ну и сочинишь безобразіе такое, что послѣ самъ дивишься, такой значитъ капризъ найдетъ, — ей богу-съ?.. Опять же и противнаго во мнѣ ничего нѣтъ, всякая дѣвушка любить можетъ, а только видѣвши ваше благородство, я отличаю васъ!.. Заживемъ душа въ душу, только и будемъ, что любить другъ друга, ѣсть, пить, да на рысакахъ разъѣзжать, смотри да дивуйся!.. Настасья Семеновна, осчастливьте, въ бархатѣ ходить будете!» Онъ взялъ ее за руку.

Во все время монолога Василія Прохорыча, Настенька сидѣла, потупивъ глаза въ землю, и перебирала складки на платьѣ; блѣдное лицо ея выражало полное отчаяніе, казалось горе заглушило ея робость, придало ей смѣлость и силу спокойно выслушать предложеніе своего сосѣда. Только при прикосновеніи руки послѣдняго легкая дрожь пробѣжала по жиламъ Настеньки, да на блѣдныхъ щекахъ ея вдругъ выступилъ яркій румянецъ. «Господи! что вы со мной дѣлаете, за что вамъ любить меня?» тихо произнесла она.

— Извѣстно за что, за красоту! отвѣчалъ Василій Прохорычъ. — «Настасья Семеновна, вѣрьте, будете любить меня, озолочу!» продолжалъ онъ, сжимая ея руку.

Настенька ничего не отвѣчала.

— Будете? повторилъ онъ снова.

Настенька молчала и взглянула на Василія Прохорыча такъ, какъ будто хотѣла проникнуть въ его душу.

— Фу, ты, хороша какъ! почти крикнулъ онъ и выпустилъ ея руку.

Въ комнату вошли Павлуша и хозяйка.

— Ну что, Настасья Семеновна, говорила послѣдняя, облокотясь всѣмъ туловищемъ на столъ и лукаво посмотрѣвъ на дѣвушку; поговорили объ чемъ?.. да что-жъ ты винца не выпила?

— Развѣ я пью, Агафья Ильинишна?

— Да вѣдь и мы не пьемъ, а на радости!

— На какой радости?

— На радости? повторила хозяйка и захохотала.

Василій Прохорычъ строго взглянулъ на нее, она выпрямилась, замолчала, но въ свою очередь покосилась на гостя.

— Охъ, сердитъ больно! замѣтила она, налила стаканъ и выпила.

Настенька подняла глаза и взглянула на хозяйку.

Скоро разговоръ принялъ прежній шутливый характеръ. Настенька сдѣлалась предметомъ общаго вниманія; Василій Прохорычъ не спускалъ съ нея глазъ; Павлуша вертѣлся и просилъ позволенія поцѣловать кончикъ ея мизинца; Агафья Ильинишна лукаво улыбалась, вмѣшивалась туда, гдѣ ее не спрашивали и, угрожаемая различными жестами и словами Василія Прохорыча, снова умолкала. Настенька все выслушивала; она сидѣла неподвижно на своемъ студѣ, блѣднѣла, краснѣла, порой улыбалась, порой опускала глаза; ей было неловко, она чувствовала себя не на мѣстѣ и не знала, куда дѣваться.

Дверь въ комнату отворилась, на порогѣ показался пьяный Семенъ Семенычъ. Вся фигура его, по наружности, внушала и смѣхъ, и состраданіе и отвращеніе. Брюки опустились, колѣнки согнулись и, казалось, еле держали туловище; измятая, неуклюжая фуражка торчала на затылкѣ. Онъ морщился и мутно глядѣлъ на присутствующихъ, какъ будто спрашивалъ: зачѣмъ они здѣсь, какъ будто не довѣрялъ самъ себѣ: туда ли попалъ онъ, куда идти хотѣлъ.

Настенька слегка вскрикнула и закрыла лице руками; Василій Прохорычъ и Павлуша вопросительно смотрѣли то на нее, то на вошедшаго; Агафья Ильинишна, въ первую минуту, растерялась совершенно и только злобно взглянула на чиновника, но потомъ вдругъ подскочила и встала передъ нимъ, стараясь заслонить собой дѣвушку.

— Что батюшка, что надо, не туда попалъ видно, гости здѣсь, говорила она, стараясь оттѣснить Семенъ Семеныча къ двери.

Послѣдній протянулъ руку, отстранилъ хозяйку и сдѣлалъ шагъ впередъ.

— Честной компаніи миръ и любовь! несвязно пробормоталъ онъ, остановился, снялъ фуражку, выпрямился и сиплымъ, дрожащимъ голосомъ продекламировалъ: «Вино веселитъ сердце человѣка!… Вы меня извините, господа, я выпивши, это точно, извините меня!» прибавилъ онъ, нѣсколько спустя, довольно плачевнымъ тономъ.

— Вамъ что нужно? крикнулъ Василій Прохорычъ.

— Извините меня, продолжалъ Семенъ Семенычъ: — не имѣю чести знать вашего имени и отчества, я выпивши, это точно, а только я говорить могу.

— Постыдились бы въ такомъ видѣ чужимъ людямъ показываться! съ негодованіемъ замѣтила Агафья Ильинишна, по-прежнему закрывая собой Настеньку.

Семенъ Семенычъ взглянулъ на хозяйку и сдѣлалъ ец какую-то гримасу; Василій Прохорычъ и Павлуша невольно разсмѣялись.

— Ваше высокоблагородіе! произнесъ онъ, кладя руку на сердце: — извольте выслушать благороднаго человѣка, какъ вы дворянинъ и я дворянинъ, и мы объясняться можемъ, а для этой шлюхи я своего языка даже безпокоить не стану, я только на всѣ ея рѣчи одно могу! Онъ указалъ на Агяфью Ильинишну и плюнулъ.

Хозяйка отвѣтила ему тѣмъ же.

— Эка безпутный человѣкъ! Василій Прохорычъ, да выгоньте вы его, срамъ и только.

Семенъ Семенычъ принялъ важную позу.

— Кто меня выгнать можетъ? кто? говорилъ онъ, ударяя себя въ грудь; — ты молчи, я съ ихъ высокоблагородіемъ говорить хочу, я человѣкъ благородный….

— Да вамъ что нужно? громче прежняго крикнулъ Василій Прохорычъ и всталъ съ своего мѣста.

Настенька отняла руки отъ лица — оно было блѣдно; она съ ужасомъ смотрѣла на происходившую сцену.

— Мнѣ ничего не нужно, я загулялъ…. ваше высокоблагородіе! повторилъ Семенъ Семенычъ.

Василій Прохорычъ сдѣлалъ движеніе впередъ. Настенька схватила его за сюртукъ.

— Ради Бога! онъ уйдетъ! прошептала она дрожащимъ, умоляющимъ голосомъ и встала.

Василій Прохорычъ удержалъ ее за руку.

— Куда вы? спросилъ онъ.

Дѣвушка невольно опустилась на стулъ.

— Ваше высокоблагородіе! Не прикажите дворянина порочить, отъ всякаго человѣка стерплю, отъ бабы не могу стерпѣть…. Вы меня извините, ваше высокоблагородіе, я выпивши, это точно, а только я ни въ чемъ не препятствую; вотъ тутъ моя дочь сидитъ, а мнѣ до этого дѣла нѣтъ, я на все это плевать хочу…. я виноватъ, я несчастный, потому меня обижаютъ всѣ, я несчастный! добавилъ онъ, совершенно жалобнымъ тономъ.

Василій Прохорычъ вытаращилъ глаза и съ удивленіемъ смотрѣлъ на Настеньку.

— Отецъ вашъ? спросилъ онъ.

— Отецъ! еле слышно прошептала она, опустила голову и заплакала.

Павлуша сморщился, поставилъ на носъ лорнетку и разсматривалъ чиновника. Послѣдній сдѣлалъ два шага впередъ и остановился противъ дочери.

Василій Прохорычъ не зналъ, что дѣлать; при другихъ обстоятельствахъ, онъ не задумался бы выгнать Семена Селеныча, но слово «отецъ», невольно удерживало его; онъ боялся, на первый разъ, обидѣть Настеньку, навлечь на себя ея негодованіе, и изподлобья, съ нѣкоторымъ участіемъ или, вѣрнѣе, досадой, смотрѣлъ на дѣвушку.

— Чего плачешь! говорилъ Семенъ Семенычъ, обращаясь къ дочери: — я тебѣ все прощаю, все, мнѣ ни до чего дѣла нѣтъ…. здѣсь кутежъ, господа гуляютъ, ты въ гости пошла, ну и кончено, мнѣ дѣла нѣтъ, гуляй!… Ваше высокоблагородіе, вы меня извините, а только я какъ отецъ говорю, она дѣвушка хорошая…. какъ я дворянинъ, и вы моему слову повѣрить можете, а только, она дѣвушка съ чувствомъ! Я эти дѣла самъ понимаю, во всѣхъ жуирскихъ компаніяхъ перебывалъ, насчетъ женщинъ такъ это, какая понравится!… Онъ высунулъ впередъ голову и чмокнулъ въ воздухъ. — Извольте разсудить, ваше высокоблагородіе, она сирота, только хнычетъ все, жалуется, а я на эти слезы смотрѣть не могу, потому гулять хочу, ну, и кончено, пропадай! Ваше высокоблагородіе! прикажите благородному человѣку поднести! добавилъ онъ совершенно неожиданно, выпрямился и положилъ руку на сердце.

При послѣднихъ словахъ, Настенька вздрогнула и быстро подскочила къ отцу.

— Уйдите, пойдемте, скорѣе пойдемте! говорила она шопотомъ, употребляя всѣ усилія, чтобъ оттащить Семена Семеныча.

Послѣдній однако держался довольно крѣпко.

— Пошла прочь! говорилъ онъ, силясь освободиться. — Ваше высокоблагородіе, прикажите поднести.

Василій Прохорычъ отвелъ Настеньку въ сторону.

— Оставьте его, садитесь! замѣтилъ онъ, съ нѣкоторымъ волненіемъ.

Настенька опустилась на стулъ. Къ ней подсѣлъ Павлуша и что-то заговорилъ, но дѣвушка вовсе не слушала его: она сидѣла блѣдная, понуривъ голову, изподлобья взглядывала на отца и на все окружающее, вздрагивала и тяжело дышала.

— Дайте ему глотку-то залить, авось угомонится…. У! ненавистный этакой, на, уйди только! произнесла Агафья Ильинншна, тыкая чиновнику полный стаканъ съ виномъ.

Василій Прохорычъ въ нетерпѣніи ходилъ взадъ и впередъ по комнатѣ.

Семенъ Семенычъ дрожащей рукой взялъ стаканъ и окинулъ взоромъ все собраніе.

— За здравіе и благоденствіе дома сего! произнесъ онъ на распѣвъ, хриплымъ баритономъ и выпилъ. — А ты, Настасья, ихъ высокоблагородіе люби, я тебѣ приказываю, поэтому онъ человѣкъ благородный: — благородный человѣкъ завсегда уваженія достоинъ!… Онъ снова выпрямился и обратился къ Василію Прохорычу: ваше высокоблагородіе! вы меня извините, осмѣлюсь просить, какъ дворянинъ у дворянина, что милости будетъ, не откажите странствующему чиновнику!… до жалованья, ваше высокоблагородіе. — Онъ протянулъ руку.

Настенька помертвѣла и упала на спинку стула.

Василій Прохорычъ остановился, вынулъ изъ кармана бумажникъ, вытащилъ пятидесятирублевую ассигнацію и подалъ ее Чечеткину.

Семенъ Семенычъ вытянулъ руки по пгвамъ, вытаращилъ глаза и уставилъ ихъ на бумажку: нѣсколько секундъ онъ стоялъ молча, неподвижно, какъ будто озадаченный какимъ нибудь сверхъестественнымъ явленіемъ, потомъ вдругъ быстро нагнулся, поцѣловалъ руку Василія Прохорыча и схватилъ милостыню.

— Великодушный мужъ! неожиданно проревѣлъ онъ: — исполнися сердце мое похвалъ къ тебѣ…. монументъ воздвигну! Онъ замолчалъ, слезы закупали изъ глазъ его.

Агафья Ильинишна злобно смотрѣла на Чечеткина, она покусилась даже вырвать бумажку у Василія Прохорыча, но онъ грубо оттолкнулъ ее.

— А ты тоже, словно истуканъ сидитъ, обрадовалась небось! замѣтила она, расталкивая Настеньку.

Послѣдняя сидѣла, какъ мертвая, тупо уставивъ глаза въ землю: казалось, всѣ чувства онѣмѣли въ ней или погрузились въ тяжелый сонъ.

Семенъ Семенычъ всхлипывалъ.

— А ты, Настасья, говорилъ онъ: — люби его сіятельство, люби!… монумента достоинъ!… люби, сторицею воздай ему!.. а я загулялъ теперь! добавилъ онъ очень весело, покачнулся, махнулъ бумажкой по воздуху, сдѣлалъ какую-то гримасу Агафьѣ Ильинишнѣ, стукнулся въ дверь и вышелъ.

Всѣ оставшіеся вздохнули свободнѣе. Только Агафья Ильинишна не могла успокоиться; она моргала и ворчала сама съ собой.

Василій Прохорычъ подошелъ къ Настенькѣ.

— Эка бѣдная, отецъ напугалъ, въ полголоса, съ нѣкоторымъ сожалѣніемъ, сказалъ онъ.

Настенька ничего не отвѣтила и вдругъ громко зарыдала.

Василіи Прохорычъ схватилъ ее за талью. Полноте, чего вы… полно… чего?.. я заступлюсь за васъ, говорилъ онъ, цѣлуя дѣвушку въ голову.

Настенька зарыдала еще сильнѣе, она упала головой на грудь Василья Прохорыча и, казалось, каялась въ чемъ-то предъ нимъ, молила его о своемъ спасеніи, или, въ стыдѣ и отчаяніи, сама себя не помня, она вся отдалась ему, за одно ласковое слово, за легкое участіе къ ея горю.

Прошло нѣсколько минутъ… Настенька не переставала плакать; тронутый купецъ, по прежнему, какъ могъ, утѣшалъ ее. — Наконецъ, она очнулась, подняла голову, посмотрѣла вокругъ себя и вдругъ ноги ея затряслись, она крѣпко схватила Василья Прохорыча за руку, и упала на стулъ.

Въ комнатѣ никого не было. — Хозяйка и Павлуша куда-то исчезли.

III.

Прошло нѣсколько мѣсяцевъ и жизнь Настеньки измѣнилась совершенно. Семенъ Семенычъ закутилъ окончательно, до полнаго безобразія. — Получивъ щедрую милостыню онъ пропалъ изъ дому. — Бѣдная дочь напрасно искала отца, напрасно Агафья Ильинишна рыскала по ближайшимъ трактирамъ и харчевнямъ, навѣдывалась въ должность: его нигдѣ не было.

«Умеръ!» шептала сама съ собой Настенька, «умеръ! не привелъ его Господь и окончаться-то дома. Хоть бы глаза своими руками закрыла.»

А между тѣмъ Семенъ Семенычъ тяжело храпѣлъ гдѣ-то въ грязи на тротуарѣ; ни сырая осенняя ночь, ни мокрый снѣгъ, ни жесткое ложе, не могли нарушить его покоя. Бѣжавшая мимо собака остановилась, обнюхала лежавшаго, заглянула ему въ лице, но, почуявъ дыханіе живаго существа, отскочила, залаяла и побѣжала дальше. — Шедшій на дорогѣ мужикъ толкнулъ его ногой. Семенъ Семенычъ испустилъ глухой звукъ и скатился на мостовую.

— «Вишь ты… баринъ кажись!» произнесъ мужикъ, усмѣхнулся, покачалъ головой и побрелъ дальще.

А Семенъ Семенычъ все спалъ, спалъ до утра, когда дворникъ ближайшаго дома сжалился и растолкалъ его.

— «Вставай баринъ…. чаво…. нешто мѣсто спать тутъ, тутъ спать не приказано, тутъ публика ходитъ, вставай!» говорилъ онъ, приподнимая туловище Чечеткина за плечи и усаживая его на мостовую.

Семенъ Семенычъ промычалъ что-то, открылъ посоловѣвшіе глаза, мутно оглядѣлъ вокругъ себя и приподнялся съ помощію дворника.

— «Гдѣ тутъ выпить можно?» несвязно пробормоталъ онъ, прислонившись къ забору.

— "А эвона-тѣ, черезъ улицу ступай, тамъ можно, " отвѣтилъ дворникъ.

Семенъ Семенычъ кивнулъ головой и побрелъ, — шатаясь изъ стороны въ сторону.

На другой день онъ явился домой, еле живой, оборванный, общипанный, почти безъ всякаго сознанія, въ сопровожденіи полицейскаго солдата. — Настенька была спокойна, не вздыхала, не плакала, она радовалась, что довелось ей еще разъ увидѣть отца, что если и умретъ онъ, то на ея рукахъ, а не на улицѣ, гдѣ нибудь. — Сердце ея чувствовало, что не долго скорбѣть ему за отцовскую участь, что скоро все кончится, все забудется. — Съ чувствомъ безплоднаго сожалѣнія, съ тупымъ, неподвижнымъ взоромъ, она стояла у постели больнаго и мысленно припоминала свое младенчество, свой дѣтскій лепетъ, когда она, протягивая рученки, встрѣчала и обнимала отца, когда мать ея была такъ довольна и счастлива, а теперь…. не жаль отца, смерть — лучшій конецъ ему, а жаль его горькой участи, жаль самое себя. — Настенька невольно вздрагивала, переносилась въ будущее и тяжело задумывалась. — Воображенію ея представлялась иная картина, своего собственнаго положенія, отрадная или нѣтъ, кто знаетъ… только по грустному, убитому лицу дѣвушки, можно было думать, что она инстинктивно угадывала что-то зловѣщее. Дня три пролежалъ больной; языкъ его отказался дѣйствовать; онъ стоналъ и метался, судорожно сбрасывалъ съ себя одѣяло, рвалъ воротъ рубашки; видно было, что страшный внутренній жаръ мучитъ его. Только на четвертые сутки онъ нѣсколько успокоился, взялъ дочь за руку, долго мутными, неподвижными глазами смотрѣлъ на нее, какъ будто каялся предъ ней, какъ будто молилъ о прощеніи. Настенька горько заплакала, она все забыла, все простила. Семенъ Семенычъ умеръ.

Агафья Ильинишна и тутъ не оставила свою сосѣдку. — Она и гробъ заказала, увѣривъ напередъ, что гробовщикъ человѣкъ ей знакомый, не дорого возьметъ, и читальщика наняла, и похоронами распорядилась, и кутью сварила и поплакала немного, говоря: «что съ покойникомъ завсегда душа въ душу жила, добрый былъ человѣкъ, далеко-бы пошелъ, да слабость сгубила.»

Похоронивъ отца, Настенька тотчасъ-же переѣхала на другую квартиру. — Агафья Ильинишна и въ этомъ случаѣ, бѣгала, суетилась, хлопотала до нельзя; въ послѣднее время усердіе ея даже увеличилось, обратилось въ какую-то отрадную, необходимую потребность. — «Ну, матушка, умаялась я», говорила она, запыхавшись и опускаясь на стулъ, "такъ умаялась, что моченьки нѣтъ!… и что это за подлый человѣкъ Василій-то Прохорычъ!.. ужъ вы, Настасья Семеновна, не сердитесь на меня, а только подлый!.. хошь ему скажите, все одно, я ничего не боюсь, моя душа чиста…. Сами посудите; прихожу этто къ нему, легко-ли съ нашихъ краевъ-то, на извощикѣ тоже не разъѣздишься, видитъ женщина устала, хоть бы рюмку вина поднесъ, а онъ смотритъ мнѣ въ рыло, да только зубы скалитъ!… не твое, говоритъ, это дѣло, такая моя фантазія смѣяться надъ тобой!… Да я плевать на твою фантазію хотѣла, сами посудите, я за свою честь всегда вступлюсь…. да я бы изъ за этакихъ пустяковъ и сраму на себя не взяла, и говорить бы съ нимъ, съ этакимъ соглядатаемъ, не стала!… и изъ чего только хлопочу я, вѣдь бить меня матушка мало, право мало!… Настасья Семеновна, хошь вы заступитесь, поговорите ему, вѣдь совсѣмъ срамъ это слабаго человѣка всякій обидитъ, всякій! добавила она плачевнымъ тономъ.

— "Да что-жъ я то, вѣдь не мое это дѣло, мнѣ и говорить совѣстно какъ-то, " отвѣтила Настенька.

— "Да вѣдь при случаѣ, матушка, извѣстно только при случаѣ, чтобъ не забылъ онъ, мошенникъ этакой, " продолжала Агафья Ильинишна; «хошь изъ памяти обо мнѣ, словно родной васъ лишилась, даже руки ни къ чему не лежатъ…. видно чортъ дернулъ!… Ужъ какъ мило убрались вы, такъ лучшаго и желать нельзя, прелести да и все тутъ!» добавила она съ нѣкоторою завистью, оглядывая кругомъ комнату.

Вообще, въ послѣднее время, прежнее фамильярное, даже нѣсколько грубое обращеніе Агафьи Ильинишны съ Настенькой измѣнилось совершенно; она стала величать свою бывшую сосѣдку не иначе какъ, вы, Настасья Семеновна, старалась во всемъ угодить ей, поддѣлывалась до приторности, всѣми силами, какъ только можно. Она дорожила теперь Настенькой вдвое больше прежняго, почему — и сама хорошенько не знала; быть можетъ отчасти изъ матеріальныхъ какихъ нибудь видовъ, изъ надежды поживиться кой-какими крохами или просто изъ привязанности къ дѣвушкѣ, изъ привычки къ ней, а вѣрнѣе всего потому, что по мнѣнію Агафьи Ильинишны, Настенька теперь достигла лучшей цѣли въ жизни; подъ ея руководствомъ, изъ ничтожества, изъ нищей дѣвочки, сдѣлалась барыней, да еще не простой, а съ форсомъ, какъ увѣряла сосѣдка. — Оставить эту барыню она не могла: это значило покинуть свое дѣтище, убить собственное самолюбіе, уничтожить самое себя; она гордилась ею, славилась, восхищалась какъ лучшимъ своимъ произведеніемъ; она составляла неисчерпаемый предметъ ея разсказовъ, и хвастовства. — На Василья Прохорыча Агафья Ильинишна нисколько не сердилась, да и сердиться было не за что; въ душѣ она благодарила его, была ему обязана, а бранилась такъ, по привычкѣ, изъ особеннаго рода любви къ нему: благодарность сама собой, благодарность не уйдетъ, думала она, а выругаешь — все легче, если и не за что, такъ на предки пригодится, хоть кое что да перепадетъ еще! — Въ своемъ кругу, разсказывая своимъ пріятельницамъ о Настенѣкѣ, Васильѣ Прохорычѣ и его щедрости, она даже привирала, увеличивала эту щедрость до крайнихъ, необыкновенныхъ размѣровъ и все таки бранилась, такъ себѣ, для тону, для поддержанія своего реноме….

— «И что это нынче за мужчины безстыжіе, говорила она одной изъ обоихъ знакомыхъ; сами посудите, учена, всякіе языки знаетъ, поетъ, играетъ, по французскому какъ угодно, собой херувимъ просто, никакой графинѣ не уступитъ, отецъ полковникъ, а онъ что, сказать срамъ, отвалилъ тысячу, да и шабашъ!… я говоритъ, Агафья Ильинишна, когда понадобится, вамъ всегда услужить могу, да вѣдь это все буки, сами посудите, какъ я у него просить буду, такая-ли я женщина, а коли ты честный человѣкъ, такъ ты давай да выложи!… что на салопъ-то атласу подарилъ, такъ на это я плевать хотѣла!… Слава-те Господи, и безъ него жила да всякую моду соблюдала, и бархатовъ и атласовъ всего поносила.»

Настенька, съ своей стороны, при новой обстановкѣ, на новомъ пепелищѣ, при новыхъ окружающихъ обстоятельствахъ, нисколько не измѣнилась къ своей сосѣдкѣ; она сжилась съ своей новой жизнью, всосалась въ нее и ласкала Агяфью Ильинипіну по прежнему, по прежнему считала себя во всемъ ей обязанною.

Новая квартира Настеньки составляла рѣзкую противуположность прежнему убогому жилищу. Она находилась въ центрѣ города, съ швейцаромъ на лѣстницѣ, состояла изъ трехъ прекрасныхъ комнатъ, убранныхъ со всѣми затѣями роскоши, въ одной изъ нихъ даже фортепьяно стояло, хотя Настенька играть и не умѣла, но Василій Прохорычъ объявилъ, что любитъ музыку, пущай хошь для примѣра стоитъ, и фортепьяно поставили.

Прежніе, гладко причесанные волосы дѣвушки поднялись къ верху и спустились на затылкѣ двумя длинными локонами, въ ушахъ горѣли блескомъ дорогія серьги, на рукахъ два массивныхъ браслета. — Черное ситцевое платье исчезло; его замѣнили шелковыя, такія широкія, богатыя. Сама Настенька еще больше похорошѣла; какъ-то выросла, разцвѣла, лучше сложилась и самоувѣреннѣй, смѣлѣй смотрѣла на жизнь. Руки ея побѣлѣли, походка измѣнилась; прежде, бывало, она мелкимъ шагомъ, торопливо идетъ за работишкой, или, накинувъ платокъ на голову, опрометью перебѣжитъ черезъ улицу; а теперь, въ шелку и бархатѣ, въ дорогой шляпкѣ, подъ изящнымъ зонтикомъ, плавно выступаетъ по тротуару или мчится на сѣромъ рысакѣ. — Правда, прежде на нее никто не обращалъ и вниманія, ходила она за дѣломъ большею частію, сама ни на кого не взглянетъ, не до того ей; теперь гуляетъ отъ нечего дѣлать, для моціона, такъ тихо, чинно; офицеръ встрѣтится, дорогу дастъ, окинувъ ее взглядомъ съ головы до ногъ, обернется, еще разъ посмотритъ, иной разъ перегонитъ и снова оглянется… Настенька опуститъ глазки, кажется она ничего не замѣчаетъ, а на душѣ у ней такъ легко, такъ пріятно: сердце бьется, самолюбію такъ просторно; хотѣлось бы ей и самой взглянуть на офицера, да неловко какъ-то. — Придетъ она домой, смотритъ въ зеркало и любуется на себя и разскажетъ Агафьѣ Ильинишнѣ, какъ офицеръ смотрѣлъ. Послѣдняя восхищается, вторитъ Настенькѣ, подтруниваетъ надъ ней.

Правда, настоящая, блестящая обстановка, окружавшая дѣвушку, вѣяла какимъ-то холодомъ, отсутствіемъ теплоты жизни; въ ней было что-то декоративное, неестественное, взаимно противуположное. Агафья Ильинишна, въ довольно странномъ нарядѣ, сидѣла на мягкихъ бархатныхъ креслахъ и гадала засалеными картами; въ передней торчалъ лакей въ черномъ фракѣ и бѣломъ жилетѣ, а между тѣмъ грязная горничная бѣгала, прислуживала и до-нельзя фамильярничала съ барыней; на столѣ, покрытомъ дорогой салфеткой, ставились, безъ всякаго милосердія, чашки съ кофеемъ, разбитая тарелка съ сухарями, иногда валялись орѣшныя скорлупы, апельсинныя корки и прочее; на изящной кушеткѣ мурлыкалъ котъ Васька; тюлевыя, на розовомъ подбоѣ, занавѣсы, прокоптѣли отъ табачнаго дыма. Да и самой Настенькѣ какъ-то лучше шла прежняя бѣдная обстановка. Въ богатомъ нарядѣ ей было неловко: непривыкла она къ нему, не сжилась съ нимъ и чувствовала себя не на мѣстѣ, не умѣла сидѣть на роскошномъ диванѣ; придетъ кто нибудь посторонній — сконфузится окончательно, то слишкомъ развалится, то черезъ-чуръ выпрямится, не знаетъ, что съ руками дѣлать, куда ихъ дѣвать.

— Хороша ты дѣвушка, кто говоритъ, а только выучки нъ тебѣ нѣтъ, говорилъ ей какъ-то Василій Прохорычъ: — полировки мало!… Одѣта ты теперича по модному, съ настоящимъ шикомъ, а поглядишь на тебя, такъ-то и другое преобразить нужно…. другая и хуже тебя, а выѣдетъ на гулянье, только держись, ноги протянетъ, чуть не кучеру въ спину упретъ, такъ всѣмъ въ глаза и тычетъ, пусть ихъ дивуются, да завидуютъ, покрайности форсъ есть!

— Вася, голубчикъ, что-жъ мнѣ дѣлать, не могу я этого, не привыкла видно, вѣдь мнѣ и самоё себя совѣстно какъ-то, отвѣтила Настя.

— Учись! стало быть нужно такъ, у француженокъ чтоли заимствуйся, подтвердилъ Василій Прохорычъ. — Нарядовъ мало, вдвое дамъ, золотомъ оболью, дурака въ ливреѣ на козлы пущу, вмѣсто лошадей чертей впрягу, только бы, значитъ, знали, что я за человѣкъ такой.

— Вася, да на что тебѣ это, любишь ты меня, ну и спасибо тебѣ, до другихъ-то что?

Василій Прохорычъ тряхнулъ головой и вопросительно взглянулъ на Настеньку.

— Машина такая здѣсь! произнесъ онъ, ударяя себя въ лобъ; то есть весь бы свѣтъ взялъ и глядѣть на себя заставилъ!

Настенька пожала плечами и вздохнула.

Вообще, по наружности, Настенька была довольна, даже счастлива. Горе и бѣдность ея изчезли и представлялись какъ во снѣ, точно, по мановенію волшебнаго жезла, полное довольство вдругъ окружило ее. Не о чемъ ей заботиться, взглянетъ, слово скажетъ, и все готово; малѣйшая прихоть ея исполнялась немедленно. Какая разница съ прежнимъ положеніемъ, когда грубый лавочникъ поклепалъ ее въ воровотвѣ, когда за нѣсколько мѣдныхъ грошей, она цѣловала руку у Агафьи Ильинишны. И Настенька сознавала эту разницу; для нея все было новостью, каждая бездѣлица занимала ее, порой приводила въ восторгъ. Она походила на ребенка, попавшаго въ лабиринтъ игрушекъ.

— Господи! и къ чему мнѣ все это, зачѣмъ онъ такъ тратится на меня? говорила она сама себѣ.

Только иногда какая-то безотчетная, незнакомая грусть вдругъ находила на дѣвушку; она не знала куда дѣть свое праздное время, какъ убить его. Работать нечего, да и зачѣмъ ей работать? Умственнаго занятія не знала она, не привыкла къ нему, разодѣнется какъ кукла, и скука возьметъ ее, ходитъ она изъ угла въ уголъ, то занавѣску поправитъ, то на новое платье взглянетъ, то шляпку примѣрить, въ зеркало посмотрится, волосы перечешетъ, съѣстъ что нибудь, поболтаетъ съ горничной, и опять кругомъ ея скука! Сядетъ она и задумается, невольно перенесется въ прошедшее, вспомнитъ и мать и несчастнаго отца, вспомнитъ свою бѣдность лютую, свою тяжкую, трудовую жизнь, и тяжело станетъ на душѣ ея, пусто на сердцѣ, недостаетъ ему чего-то, душно въ богатомъ платьѣ, кажется, сорвала бы его; не рада Настенька своимъ мыслямъ, гонитъ ихъ отъ себя, а отогнать не можетъ. Только приходъ Агафьи Ильинишны разсѣетъ грустное раздумье; Настенька на время все забудетъ, смѣется, хохочетъ какъ ни въ чемъ не бывало; прежніе разсказы сосѣдки, когда-то заставлявшіе дѣвушку краснѣть, теперь отчасти даже нравились ей, доставляли нѣкоторое удовольствіе….

Въ первое время, Василій Прохорычъ, почти ежедневно, посѣщалъ свою новую знакомую, просиживалъ у ней часъ, другой и болѣе: потомъ, мало по малу, эти посѣщенія стали рѣже и восторги холоднѣе.

Василій Прохорычъ лежалъ на диванѣ и зѣвалъ. Настенька молчала.

— Барышня, разскажите что нибудь, говорилъ первый, переворачиваясь на бокъ.

— Да что расказать-то, ничего я не знаю, Вася…. вотъ каталась вчера.

— По Невскому, что ли?

— По Невскому.

— Сѣрый хорошо бѣжитъ?

— Хорошо.

— Небось духъ захватываетъ?

— Захватываетъ, отвѣчала Настенька.

Василій Прохорычъ самодовольно улыбался. Молчаніе, прерываемое одной зѣвотой, возобновлялось.

— А что, Настя, вѣдь я вчера прибилъ кого-то, начиналъ снова Василій Прохорычъ.

— Зачѣмъ же это, Вася?

— Для смѣху…. разгулялся, больно хмѣленъ былъ.

— И ничего?

— Ничего, сто рублей за оскорбленіе заплатилъ.

Подобнымъ разговоромъ дополнялся каждый визитъ Василія Прохорыча. Ему видимо не доставало чего-то, онъ не сознавалъ мирнаго, тихаго наслажденія, даже тяготился имъ, и, для своего развлеченія, сталъ посѣщать Настеньку не иначе, какъ въ сопровожденіи двухъ, трехъ задушевныхъ пріятелей, а въ особенности родственника, извѣстнаго читателю, Павлуши.

Долго, случалось далеко за полночь, просиживала здѣсь шумная, веселая, подгулявшая компанія; разсказывались грязные анекдоты, пѣлись пѣсни подобнаго же содержанія, сыпались самыя нестѣснительныя выраженія. Разодѣтая Настасья Семеновна, волей или неволей, должна была все выслушивать; она то краснѣла, то улыбалась, то притворялась, будто ничего не слышитъ или уходила въ другую комнату.

— Настасья Семеновна! чего спряталась? кричалъ Василій Прохорычъ, и Настенька снова являлась. — Пѣсню споемъ, вы подтягивайте, веселѣе будетъ!… Ну, «Акулининъ мужъ», продолжалъ онъ, обращаясь къ пріятелямъ.

Пѣсня, дѣйствительно, пѣлась, только Настенька не принимала въ ней участія; она стояла отвернувшись и разсѣянно смотрѣла въ окно.

— Что-жъ не поёте, не хорошо развѣ? спрашивалъ, улыбаясь Василій Прохорычъ.

— Я не умѣю, отвѣчала она, не оборачиваясь.

— Не умѣете, такъ учителя наймите, что за отговорки такія, моихъ денегъ что ли жалѣете, коли нужно, такъ перваго Итальянца потребуемъ!… Барышня, поцѣлуйте меня! прибавлялъ онъ неожиданно.

Настенька молчала и не двигалась съ мѣста.

— Что-жъ, барышня, не слышите развѣ?… Ваше благородіе, мадамъ, поцѣлуйте меня!

— Василій Прохорычъ! отвѣчала она, какъ бы прося о помилованіи.

— Что-жъ, стыдно небось, ничего, все свои люди, не взыщутъ, цѣлуйте, барышня!

Настасья Семеновна, сама себя не помня, приближалась къ своему деспоту и цѣловала его въ губы. Присутствующіе хохотали.

— Яша! пройдись съ барышней, повесели, вишь насупилась, говорилъ Василій Прохорычъ, обращаясь къ одному изъ своихъ пріятелей.

И пьяный Яша, какой-то угреватый дѣтина, насильно охватывалъ талью Настеньки, выдѣлывалъ самыя чудовищныя па, прыгалъ, скакалъ, какъ угорѣлый и, по окончаніи, требовалъ поцѣлуя, какъ вознагражденія за труды свои. Бѣдная дѣвушка порой отдѣлывалась какъ умѣла, порой подставляла свою разгорѣвшуюся щеку.

Иногда разгулявшійся Василій Прохорычъ увозилъ все общество на гулянье за городъ; тамъ происходило тоже самое, что дома, только въ болѣе широкихъ размѣрахъ. Компанія соединялась съ цыганами, опивалась, объѣдалась, горланила, била, шумѣла, полупьяныя цыганки выкрикивали дикія пѣсни; Василій Прохорычъ швырялъ имъ ассигнаціи, откалывалъ трепака.

— Шампанскаго! кричалъ онъ, пей, всѣ пей, кто не пьетъ окачивать буду!

Шампанское являлось, лилось въ горло присутствующимъ, на столы, на полъ.

Напрасно Настенька забивалась куда нибудь въ уголъ; ее насильно вытаскивали, на середину, она чокалась съ своимъ покровителемъ, открыто подставляла ему свои губы, публично выслушивала ту похвалу себѣ, отъ которой содрогнулось бы самое холодяое сердце.

— А что господа, говорилъ Василій Прохорычъ, обращаясь ко всѣмъ окружающимъ и указывая на Настеньку; — какова барышня! чего, завидно небось, француженкѣ не уступитъ, — настоящій деликатесъ; только что стыдлива маленько, въ дресировкѣ не бывала…. Ты на шейку-то посмотри, продолжалъ онъ, приподнимая за подбородокъ голову дѣвушки: — такъ бы то есть и цѣловалъ все, сливки!

Настасья Семеновна не знала куда дѣваться; она краснѣла, ёжилась, закрывала шею, но не могла, а отчасти и не смѣла освободиться отъ дюжихъ рукъ неумолимаго Василья Прохорыча.

Разъ, при подобномъ обстоятельствѣ, обиженная Настасья Семеновна даже заплакала, но Василій Прохорычъ грозно взглянулъ на нее, она насильно проглотила слезы и тотчасъ улыбнулась. Только родственникъ Павлуша, нѣсколько сочувствовалъ Настенькѣ, принималъ иногда ея сторону.

— Конфузишь, вишь краснѣетъ! замѣчалъ онъ вполголоса своему наставнику; но послѣдній только ухмылялся, презрительно взглядывалъ на юношу и продолжалъ дресировку своей возлюбленной.

Вообще, Василій Прохорычъ любилъ Настеньку, какъ хорошую, рѣдкую вещь, какъ красивую, породистую лошадь, которой могъ похвастаться. Онъ прекрасно обставилъ дѣвушку, точно также какъ обставилъ-бы и лошадь — дорогою попоною, серебрянными хомутами и т. п. Самолюбіе его, исключительно состоявшее въ деньгахъ и въ возможно большемъ ихъ истребленіи, не позволяло дѣйствовать иначе. Онъ вывозилъ съ собой Настеньку, катался съ ней на сѣрыхъ рысакахъ; развалясь сидѣлъ въ бель-этажѣ въ театрѣ, не для себя, а для другихъ. Онъ радовался, когда какое нибудь значительное или богатое лицо засматривалось на его спутницу. Ему хотѣлось посредствомъ ея обратить вниманіе собственно на себя, на свое богатство.

— Настасья Семеновна, поправься, генералъ со звѣздой на тебя смотритъ! говорилъ онъ ей топотомъ и внутренно улыбался.

Нравственныхъ, душевныхъ достоинствъ, Василій Прохорычъ, не искалъ въ Настенькѣ, да онъ и не понималъ ихъ; онъ не требовалъ отъ нее даже и любви къ себѣ; онъ смотрѣлъ на нее какъ на свою прихоть, забаву, игрушку, которой могъ распоряжаться какъ угодно и тѣшить кого угодно. Опошлѣвшій и испорченный до мозгу костей, онъ искалъ въ женщинѣ не чистоты чувства, не симпатичности характера, не мягкаго женственнаго взгляда, не ласки, не согрѣвающаго поцѣлуя, а цинизма и растлѣнія. Это было полное холопство чувствъ, доведенное болѣе чѣмъ до животной грубости.

— Вотъ тебѣ на, миндальничать что ли съ нею? знаемъ мы ихъ! на то и деньги плачу, чтобъ во всемъ удовольствіе было, говорилъ онъ родственнику Павлушѣ, вступавшемуся за скромность дѣвушки.

Не мудрено, что у Настеньки не могло лежать сердце къ ея благодѣтелю; она дичилась и боялась его. Нельзя сказать, чтобъ Настенька была не расположена любить; нѣтъ, теплое сердце ея было открыто, она искала сочувствія, бредила имъ, только въ настоящихъ обстоятельствахъ ничто ни говорило этому сердцу, напротивъ все отталкивало, оскорбляло его.

Сначала обращеніе Василья Прохорыча только не нравилось Настасьѣ Семеновнѣ, ей хотѣлось поговорить съ нимъ какъ съ другомъ, хотѣлось раскрыть свою душу, а онъ болталъ пошлости и смѣялся надъ ея нѣжнымъ чувствомъ. Нерасположеніе Настеньки скоро перешло въ отвращеніе, она съ трепетомъ ожидала вечера, когда Василій Прохорычъ съ компаніей долженъ былъ явиться къ ней, оглядывалась кругомъ себя, какъ будто искала защиты и свободы.

Бѣдная женщина поняла наконецъ на какую дорогу попала она, но воротиться было поздно, да и какъ воротиться, съ чѣмъ, куда?.. Она закрыла глаза и пошла далѣе, куда ни приведетъ своенравная судьба.

— Нѣтъ, Агафья Ильинишна, опротивѣлъ онъ мнѣ; срамитъ только, говорила Настя своей бывшей сосѣдкѣ; были мы съ нимъ на этомъ проклятомъ вечерѣ, напился онъ пьянъ, бранится за чѣмъ я не пью, вѣрите-ли, кричитъ при всѣхъ, я говоритъ деньги за то плачу, чтобъ удовольствіе имѣть, я за свои деньги могу все требовать!.. ну, добро бы дома, я и не говорю ничего, привыкла ужь, а то, сами посудите, въ гостяхъ, публично, съ нимъ и стыдъ-то я потеряла и совѣсть, иной разъ какъ подумаешь, такъ страшно становится!.. и что это за пріятели у него, сказать срамъ, одинъ развѣ Павлуша, кажется, онъ добрый… И Настенька глубоко призадумывалась.

— Не обжились, навыку нѣтъ, серьезно замѣтила Агафья Ильинишна.

Настасий Семеновна взглянула на нее.

— И какъ это онъ деньги соритъ, такъ и смотрѣть тошно; больше половины капитала разсорилъ, говоритъ, хоть въ нищенство обращусь, а поживу покрайности. Познакомился теперь съ графомъ какимъ-то, а кто его знаетъ, графъ-ли еще, можетъ только что называется; и день и ночь кутитъ съ нимъ по трактирамъ, и пріѣзжаетъ еле-живой пьяный. А сказать ему ничего не смѣю, заикнулась я, такъ онъ, вмѣсто благодарности, назвалъ меня такимъ словомъ, какого я и въ жизнь не слыхивала! Она вздохнула, отвернулась и поспѣшно утерла выкатившуюся слезу.

Агафья Ильинишна улыбнулась и украдкой взглянула на дѣвушку.

— Настасья Семеновна! не совсѣмъ смѣло, произнесла она, слушайте вы меня или нѣтъ, извѣстно какъ вамъ угодно, на все воля ваша, мнѣ до этого дѣла нѣтъ, а только собственно изъ расположенія къ вамъ., не за ту струнку вы держитесь, Настасья Семеновна! Она замолчала и какъ-то пророчески взглянула на свою питомицу.

— Какъ за струнку? въ недоумѣніи произнесла послѣдняя.

— Не такъ держитесь, продолжала Агафья Ильинишна; теперича вы сами говорите, что онъ деньги соритъ, такъ этого вы допускать не должны, это ваше дѣло, до этого нельзя допустить!

Настенька хотѣла что то сказать, но Агафья Ильинишна прервала ее.

— Разорится и вамъ плохо придется, потерянное не скоро найдешь, да и время проходитъ, сами знаете… Вамъ, Настасья Семеновна, во всемъ угождать ему слѣдуетъ, потому, онъ человѣкъ характерный, перечить да раздражать, послѣднее дѣло… все это пустяки, только пріохотить себя.

Дѣвушка слушала свою гостью и, казалось, удивлялась ей.

— Пріохотить себя не трудно, человѣка расположить нужно, чтобъ то есть расположеніе къ вамъ имѣлъ, чѣмъ ему деньги швырять на вѣтеръ, ужъ лучше пущай къ вамъ пойдутъ, покрайности на предки себя успокоите…. а то, сами посудите, какъ у васъ ничего нѣтъ, да и у него тоже, онъ ломоть-то отрѣзанный, попрощается да и шабашъ!… вѣдь все это прахомъ пойдетъ! добавила она, указывая на окружающіе предметы.

Настенька вздохнула.

— Пойдетъ-ли, нѣтъ-ли, все равно, Богъ съ нимъ, мнѣ чужаго добра не нужно, только бы не мучилъ меня… Агафья Ильинишна, вѣдь во мнѣ сердце есть, знаете, еслибъ меня любилъ кто, я бы кажется тому человѣку все, все отдала, лучше бы въ рубищѣ ходила, что мнѣ въ платьяхъ то въ этихъ, чужія онѣ, что въ нихъ, вѣдь не любитъ онъ меня.

— Стало быть любитъ, коли деньги даетъ! замѣтила гостья.

Настенька сидѣла, опустивъ голову.

— Ничего мнѣ не нужно, ничего, продолжала она въ какомъ-то раздумья; я и сама не знаю, а только скучно мнѣ, такъ скучно, тяжело, страшно какъ-то!.. сидишь день деньской, думаешь, думаешь, чего только не передумаешь, все думается, хоть бы приласкалъ кто нибудь, утѣшилъ, успокоилъ, кажется все бы горе забыла, только бы ласковое слово услышать, а пріѣдетъ онъ, мыкаетъ какъ дѣвку послѣднюю…. нельзя такъ жить, нельзя!

— Все можно, только бы деньги были, тогда и любите кого хотите, замѣтила Агафья Ильинишна.

— Какія деньги?!. не могу я этого! выразительно отвѣтила Настенька. — Чего еще захотятъ отъ меня, чего?.. неужто воровкой быть?!

Агафья Ильинишна вздохнула и сомнительно, покачала головой.

— Не всякій воръ, кто воруетъ! тихо произнесла она.

Дѣйствительно, чѣмъ дальше шло время, тѣмъ положеніе Настевьки становилось пошлѣй, безотраднѣй, настоящее опротивѣло ей, въ будущемъ ничего не было. — Часто, запершись въ своей спальнѣ, она сидѣла развалясь на кушеткѣ, мысли ея блуждали, ей представлялся какой-то мужчина, молодой, тихій, скромный, такой-же бѣдный какъ и она; сидатъ онъ воэлѣ и смотритъ на нее, смотритъ долго, тепло, отрадно, Настенька разсказываетъ ему свое горе, «виновата» говоритъ, "я предъ тобой, прости ты мнѣ, испортили меня злые люди, не презирай меня, " и мужчина жметъ ея руки, цѣлуетъ, плачетъ вмѣстѣ съ ней; лицо Настеньки свѣтлѣетъ, улыбается; сидитъ она часъ другой, и не можетъ оторваться отъ своей мечты. — Иногда, напротивъ, подперевъ обѣими руками голову, безсознательно уставивъ глаза, съ выраженіемъ безсильнаго отчаянія, долго, неподвижно сидитъ дѣвушка.. Мерещатся ей какія-то женщины, слышитъ она неистовые крики, грубыя рѣчи, звонкій раздражительный смѣхъ, видитъ она тутъ и Агафью Ильинишну и себя и Василья Прохорыча и его пріятелей, а вонъ въ углу стоитъ отецъ и страшно ей становится, она невольно вздрагиваетъ, вскакиваетъ съ своего мѣста и опрометью бѣжитъ къ горничной.

— Даша! посиди со мной, посиди, погадай ты мнѣ! говоритъ Настенька.

Даша гадаетъ, предсказываетъ ей скорое свиданіе съ червоннымъ королемъ, любовное письмо, хлопоты и полное удовольствіе.

Иногда, встрѣтивъ на улицѣ маленькаго ребенка, Настенька останавливалась, нагибалась, съ какимъ-то особеннымъ наслажденіемъ всматривалась въ его личико, цѣловала его головку; — Чей ты? спрашивала она.

— Папинъ и маминъ, отвѣчалъ ребенокъ.

Настенька вздыхала грустно, отходила прочь и задумывалась; слова "папинъ и маминъ, « — долго звучали въ ушахъ ея.

Василій Прохорычъ день ото дня, болѣе и болѣе буйствовалъ, пьянствовалъ, разорялся и, на каждомъ шагу, оскорблялъ Настеньку. — Прежде она развлекала его, какъ игрушка; онъ вывозилъ, показывалъ ее, какъ рѣдкую вещь; теперь и это наскучило. Свѣжая атмосфера комнатъ Настеньки не нравилась Василью Прохорычу: сама она казалась ему слишкомъ обыкновенной; онъ требовалъ отъ нея грязи; полнѣйшаго забвенія всякаго стыда, отъявленнаго неистовства и безобразія. — Понятно, что Настенька не могла удовлетворить его. — Если Василій Прохорычъ изрѣдка и посѣщалъ ее, то такъ себѣ, по силѣ привычки, отъ нечего дѣлать, съ похмѣлья или въ совершенно пьяномъ видѣ, то одинъ, то съ пріятелями. — Въ послѣднее время, онъ даже и обычныхъ денегъ не давалъ ей; она должна была обратиться къ Агаѳьѣ Ильинишнѣ, продать и заложить кое что изъ своего гардероба.

Однажды вечеромъ, въ гостиной Настеньки, Василій Прохорычъ храпѣлъ, развалясь на бархатномъ диванѣ. — Родственникъ Павлуша, повѣся голову и сложивъ на груди руки, какъ караульный часовой, мѣрными шагами ходилъ изъ угла въ уголъ. — Сама хозяйка сидѣла облокотясь на столъ, задумчиво выводила на. немъ пальцемъ какіе-то узоры, повременамъ взглядывала на спящаго и вздрагивала.

Прошло нѣсколько минутъ.. Павлуша остановился.

— Спитъ! тихо произнесъ онъ, указывая на своего товарища.

Настенька утвердительно кивнула головой.

— Этакъ вы соскучитесь, снова замѣтилъ онъ.

Настенька подняла голову, взглянула на родственника и грустно улыбнулась.

Послѣдній, вѣроятно, понялъ смыслъ этой улыбки, потому что улыбнулся въ свою очередь, какъ бы въ отвѣтъ дѣвушки, отвернулся и принялся снова ходить взадъ и впередъ по комнатѣ.

— Знаете, Настасья Семеновна, началъ онъ нѣсколько спустя, не знаю отчего, а мнѣ все какъ-то совѣстно васъ, точно я въ чемъ виноватъ предъ вами, ей богу!

— Можетъ и виноваты! отвѣчала Настя.

— Я то?.. нѣтъ, Настасья Семеновна, я ни въ чемъ не виноватъ, честное слово не виноватъ! протяжно подтвердилъ онъ.

— Ну, такъ провинитесь! отозвалась хозяйка.

Павлуша взглянулъ на нее.

— Не знаю, не хотѣлъ бы, право не хотѣлъ бы! выразительно повторилъ онъ; знаете, еслибъ я провинился передъ вами, меня бы совѣсть замучила, вы такая милая, добрая; я уважаю и жалѣю васъ!

Настенька какъ-то пытливо взглянула на него.

— Да? тихо спросила она и вздохнула. „Благодарю васъ, за что же жалѣть меня?“

— Какъ за что? пустяки конечно, а только мнѣ кажется, что эти пустяки оскорбляютъ васъ, правда?

— Невыносимо мучатъ! поправила его дѣвушка.

Павлуша отвернулся. Молчаніе возобновилось.

— Наконецъ, кто знаетъ, началъ онъ нѣсколько спустя, очень тихо, за будущее ручаться нельзя, рано или поздно Василій Прохорычъ можетъ оставитъ васъ…

— Я буду очень рада! поспѣшно отозвалась Настенька.

Павлуша посмотрѣлъ на нее.

— Я буду счастлива! выразительно повторила она.

Василій Прохорычъ тяжело вздохнулъ, перевернулся, вытянулся на спинѣ и открылъ глаза.

Настенька невольно взглянула на него.

— Чего смотришь? прохрипѣлъ онъ, съ просонья.

— Ничего! отвѣчала дѣвушка и опустила глаза.

— Вася, вставать пора, замѣтилъ родственникъ, продолжая ходить по комнатѣ.

— Встанемъ! отозвался Василій Прохорычъ и снова вытянулся.

Опять все замолкло.

— А что, мадамъ, началъ онъ довольно весело, вѣдь я у васъ давно не былъ, право давно, вы небось и знакомство тутъ завели?

Настенька подняла голову и вопросительно на него взглянула.

— Какое знакомство? произнесла она.

— Извѣстно какое, съ кѣмъ хорошей дѣвицѣ знаться слѣдуетъ, съ тѣмъ и завели, съ мущинами… офицеры чтоли какіе, кто ихъ знаетъ!

Настенька молчала.

— Знаемъ мы васъ, продолжалъ Василій Прохорычъ вѣдь вы вотъ только что прикидываетесь святостью такой, а чуть за двери, такъ я думаю разлюли малина… вы можетъ думаете я завидовать буду, я ничего, я люблю это!.. Вонъ поцѣлуйте его! онъ указалъ на товарища.

Послѣдній остановился, пожалъ плечами и взглянулъ на дѣвушку.

— Небось много денегъ скопили, а?.. хоть бы шипучимъ на свой счетъ угостили, я ничего, выпью, не побрезгую, мадамъ?.. Настасья Семеновна, глуха, что-ли? замѣтилъ Василій Прохорычъ, довольно серьезно.

— За что вы оскорбляете меня! произнесла наконецъ Настенька, не любите, надоѣла я вамъ, такъ обижать за что-же!.. о какомъ знакомствѣ вы говорите? — что у меня стыда что-ли нѣтъ!?

Василій Прохорычъ захохоталъ.

Павлуша прислонился къ печкѣ и угрюмо посматривалъ то на хозяйку, то на своего товарища.

— Такъ вамъ стыдно-съ! говорилъ послѣдній успокоившись, эка жалость какая, барышнѣ стыдно; что-жъ передничкомъ бы закрылись, я вонъ тоже мальчишкой былъ такъ своей бабушки и той стыдился, а теперь ничего, вытерся! добавилъ онъ съ нѣкоторою гордостію.

Настенька судорожно улыбнулась.

— Надоѣла я вамъ, противна стала, отпустите меня грустно произнесла она.

— Что-жъ на мытарство хочется? замѣтилъ Василій Прохорычъ.

— Куда бы ни было, не на радость только.

— Готовый хлѣбъ надоѣлъ, по улицамъ шляться лучше небось?.. подымите головку-то, чего опустили, васъ спрашиваютъ?

Настенька подняла голову.

— Господи, да за что вы поносите меня, что я вамъ такое сдѣлала, произнесла она, умоляющимъ голосомъ.

— Ничего не сдѣлала, что сдѣлать… стало быть хочу такъ, оттого и поношу, значитъ такъ моей милости угодно! грубо отозвался Василій Прохорычъ. Эка фигура какая, и пошутить не смѣй… опять морду спрятала! громко крикнулъ онъ.

Настенька вздрогнула.

Павлуша стоялъ, опустивъ голову.

— Вася, полно тебѣ! тихо замѣтилъ онъ.

— А ты чего? крикнулъ Василій Прохорычъ и сѣлъ на диванъ, эка заступникъ выѣхалъ, коли жаль такъ и бери ее, не жениться ли вздумалъ!.. а я хочу ругаться такъ я ругаюсь, вотъ что! для своей отрады выругаюсь такъ, что любо дорого! никто мнѣ не указъ! хочу караю, хочу милую, на то я деньги плачу, вверхъ ногами ходить заставлю, такъ и ходи, такая на то воля моя, я за свои деньги чего захочу то и найду себѣ! только свисну, все прахомъ пойдетъ, все!.. Настасья, не рюмь, не раздражай ты меня, разгуляюсь, все переломаю! добавилъ онъ, услышавъ всхлипыванье Насти.

Послѣдняя хотѣла было удержаться, но сдавленный стонъ невольно вырвался изъ груди ея.

— Обманулъ ты меня, Богъ накажетъ тебя! съ трудомъ выговорила она, вскочила, вышла въ другую комнату, повалилась на кушетку и зарыдала.

Василій Прохорычъ поблѣднѣлъ, руки его затряслись.

— Настя! пошла сюда, пошла!.. слышишь ты, прощенья проси! кричалъ онъ, стуча кулакомъ по столу.

Настенька продолжала плакать.

— Настя! повинуйся, не хорошо будетъ!

Павлуша стоялъ прислонившись къ печкѣ; губы его были стиснуты, физіономія выражала безсильную злобу, казалось, онъ готовъ былъ кинуться, вступиться за дѣвушку, защитить ее, но сознавалъ свои силы слишкомъ слабыми; онъ только изподлобья глядѣлъ, на расходившагося товарища и съ какою-то лихорадочною жадностію курилъ папиросу.

— Настя, замолчи! громче прежняго крикнулъ Василій Прохорычъ, всталъ съ своего мѣста, сдѣлалъ нѣсколько шаговъ по комнатѣ, швырнулъ стулъ попавшійся ему на дорогѣ и подошелъ къ двери.

Въ комнатѣ на минуту сдѣлалось совершенно тихо, но вдругъ рыданья Настеньки раздались сильнѣе прежняго.

Василій Прохорычъ затрясся… Настя! неистово крикнулъ онъ и рванулся за двери.

Павлуша выскочилъ на средину комнаты и остановился, вытаращилъ глаза, точно выжидалъ чего-то страшнаго, лице его было блѣдно, руки тряслись какъ въ лихорадкѣ.

Не стану описывать, что происходило въ сосѣдней комнатѣ, читатель самъ пойметъ, до чего могла дойди грубая, необузданная, звѣрская натура полупьянаго купца.

Черезъ нѣсколько минутъ Василій Прохорычъ возвратился; онъ торжественно улыбнулся, тряхнулъ волосами, самодовольно взглянулъ на родственника, осмотрѣлся кругомъ, точно искалъ чего-то, нагнулся, схватилъ съ пола скамейку и пустилъ ее въ висѣвшее на стѣнѣ зеркало.

Куски его зазвенѣли и посыпались на полъ.

Василій Прохорычъ захохоталъ.

— Ничего не жаль, свои деньги платилъ! весело произнесъ онъ, обернулся, швырнулъ со стола богатую лампу, треснулъ ногой въ фортепьяно, такъ что изъ него доска вылетѣла, рванулъ занавѣсъ съ окошка, осмотрѣлся еще разъ, но вѣроятно не находя новой для себя пищи, тяжело опустился въ кресло.

— Натѣшился! произнесъ онъ и такъ вздохнулъ, точно совершилъ какое-нибудь доблестное дѣло.

Въ комнату вбѣжала горничная.

— Ты чего?.. вонъ! крикнулъ на нее Василій Прохорычъ. Горничная исчезла.

— А что, Павлуша, каковъ я въ сердцахъ? ухорскій! прибавилъ онъ, нѣсколько спустя, обращаясь къ своему родственнику.

Послѣдній ничего не отвѣтилъ, сидѣлъ на диванѣ, опустивъ глаза въ землю.

— Такая ужъ страсть, умѣрить себя не могу, говорилъ Василій Прохорычъ; мадамъ, сердитесь что-ли? крикнулъ онъ, довольно весело.

Отвѣта не было.

— Ну ее къ чорту!.. ужинать поѣдемъ, пить хочу! Мадамъ не поминайте лихомъ, извините, мириться хотите, а?.. Онъ махнулъ рукой, хлопнулъ дверью и вышелъ.

Павлуша повѣся голову послѣдовалъ за нимъ.

Въ сосѣдней комнатѣ кто-то тяжело стоналъ.

Черезъ нѣсколько минутъ родственникъ возвратился, онъ тихо вошелъ въ гостиную, осматривался кругомъ, сѣлъ на первый попавшійся стулъ, облокотился на спинку и принялся слушать.

За дверью происходилъ слѣдующій разговоръ.

— Уйди, Даша, уйди, Христа ради! слабымъ голосомъ говорила Настенька; спасибо тебѣ, я одна останусь, оставь ты меня.

— Эка напасть какая! да съ чего это онъ окаянный, рехнулся, что-ли? произнесла горничная.

— Ничего я не знаю, уйди, Даша! повторила хозяйка.

— Уйду, барышня, уйду, водицы не нужно ли?

— Ничего не нужно, уйди только.

Горничная подошла къ двери, но увидѣвъ неожиданно Павлушу, быстро отскочила.

— Барышня, тамъ тотъ баринъ сидитъ! говорила она съ испугомъ.

— Какой баринъ? шопотомъ повторила Настенька и выглянула въ гостиную.

Павлуша всталъ, глаза его были опущены, онъ не смѣлъ поднять ихъ и казался разтеряннымъ, точно былъ пойманъ въ чемъ-нибудь предосудительномъ.

— Настасья Семеновна! еле слышно прошепталъ онъ.

Хозяйка держалась за дверь, рука ея слегка дрожала, волосы были распущены, лице блѣдно; она вопросительно взглянула на гостя, съ ногъ до головы, точно сомнѣвалась въ чистотѣ его намѣреній, точно боялась, что вотъ изъ передней выскочитъ и Василій Прохорычъ.

— Что вамъ нужно? произнесла она со страхомъ, не сводя глазъ съ неожиданнаго посѣтителя.

— Ничего, Настасья Семеновна, простите меня! пробормоталъ послѣдній.

— Зачѣмъ вы здѣсь?.. что вамъ нужно? повторила Настенька, довольно строго.

— Успокойтесь, Настасья Семеновна, простите меня! снова пробормоталъ Павлуша.

Настенька пожала плечами.

— Уйдите отсюда, оставьте меня! произнесла она повелительнымъ тономъ; развѣ мало вамъ; меня завтра же здѣсь не будетъ, я не хочу ни видѣть васъ, ни говорить съ вами! что нужно вамъ?.. пощадите меня! добавила она умоляющимъ голосомъ.

Павлуша поднялъ глаза.

— Настасья Семеновна! довольно смѣло началъ онъ, не гоните меня, я боялся за васъ, я не могъ не придти, я все видѣлъ, все слышалъ, я страдалъ вмѣстѣ съ вами! я никогда ничѣмъ не обидѣлъ васъ, ни словомъ, ни взглядомъ, вы сами знаете, вспомните все это время, вспомните что дѣлали другіе и что дѣлалъ я… Я всегда заступался за васъ, сердце мое не разъ обливалось кровью, я никогда не былъ, расположенъ къ вашему оскорбителю, къ этому звѣрю, а теперь, я презираю его!.. не гоните меня, позвольте мнѣ въ послѣдній разъ говорить съ вами… я всегда уважалъ васъ. Настасья Семеновна, я любилъ и люблю васъ!..

При послѣднихъ словахъ Настенька слегка вздрогнула, на щекахъ ея выступилъ яркій румянецъ. Она молчала.

— Да, я люблю васъ! продолжалъ Павлуша, быть можетъ я признаюсь въ этомъ слишкомъ поздно, признаюсь самъ не зная для чего, я ничего немогу сдѣлать для васъ; ничего!.. прежде вы принадлежали другому, я только въ душѣ завидовалъ ему и молчалъ, я не могъ дѣйствовать иначе, я не смѣлъ говорить, я изучалъ и узнавалъ васъ, я любилъ васъ больше и больше!.. теперь, что теперь… я ничего не требую, ничего, простите вы меня… я хочу только. чтобъ вы знали, что есть человѣкъ который жалѣетъ васъ, плачетъ, страдаетъ вмѣстѣ съ вами, который истинно, горячо любитъ васъ! Онъ замолчалъ, на глазахъ его блеснули слезы.

Настенька не могла отвѣчать, она неподвижно стояла у двери, съ какимъ-то замирающимъ вниманіемъ слушала Павлушу. Каждое слово его отдавалось въ сердцѣ дѣвушки, кровь въ жилахъ остановилась, невѣдомое дотолѣ чувство освѣжило ея душу. Нѣсколько минутъ она простояла на мѣстѣ, безсознательно устремивъ глаза на противоположный уголъ комнаты, наконецъ, какъ со сна, шатаясь, подошла къ молодому человѣку, долго, пристально смотрѣла въ глаза ему, потомъ въ отчаяніи всплеснула руками, опустилась на стулъ и громко зарыдала.

— Били, били меня! повторила она всхлипывая.

Павлуша совершенно растерялся, онъ охватилъ руки Настеньки и цѣловалъ ихъ.

— Настасья Семеновна, Настасья Семеновна! говорилъ онъ сквозь слезы.

Настенька вдругъ перестала плакать; она выдернула свои руки и утерла глаза.

— Вамъ нельзя любить меня! спокойнымъ, но взволнованнымъ голосомъ произнесла оба, вы добрый, благородный человѣкъ, вы золото до котораго я прикоснуться не смѣю, потому что замараю его; вы очень молоды, со мной вы себя погубите!.. я во всемъ признаюсь, во всемъ; вамъ стыдно любить меня, нельзя; вѣдь меня только за деньги любить могутъ!.. вы знаете ли кто я, чѣмъ стала я, знаете ли мое имя… Она не договорила и навзрыдъ зарыдала.

Павлуша снова схватилъ ея руки.

— Настасья Семеновна! ради Бога, умоляю васъ, сжальтесь надъ собой, пощадите себя! говорилъ онъ такимъ голосомъ, въ которомъ дѣйствительно слышались и любовь, и сожалѣніе и страданіе.

Прошло нѣсколько минутъ; молодой человѣкъ стоялъ передъ Настенькой на колѣняхъ и цѣловалъ ея руки.

— Ну, любите меня! какъ-то отчаянно, съ лихорадочнымъ волненіемъ, говорила она. — Любите пожалуй! мнѣ все равно, терять нечего, хуже не будетъ! обманете, нѣтъди, ваше дѣло, какъ совѣсть скажетъ… любите! меня никто не любилъ, никто!… умирать легче будетъ, любите, добавила она умоляющимъ голосомъ и громко засмѣялась.

Всѣ затаенныя до сихъ поръ чувства ея слились и вылетѣли наружу, она бросилась на грудь къ Павлушѣ, какъ бросается погибающій во время пожара на землю.

— Настасья Семеновна!… Настенька, повторялъ послѣдній, осыпая ее поцѣлуями.

— А вы-то будете любить меня? спросилъ онъ.

— Ничего я не знаю! отвѣтила дѣвушка и снова засмѣялась.

Долго въ какомъ-то забытьи, въ неподдѣльномъ восторгѣ смѣялась она, всматривалась въ глаза молодаго человѣка, гладила его волосы — и вдругъ, переходя отъ одного чувства къ другому, плакала сквозь смѣхъ.

— Неужели еще можно любить меня? громко вскрикнула она, схватила руки Павлуши и съ какой-то лихорадочною жадностью стала цѣловать ихъ.

IV.

Павлуша или Павелъ Петровичъ Липарскій, дворянинъ, былъ человѣкъ, какъ говорится, голенькій, жилъ исключительно небольшимъ казеннымъ содержаніемъ, нанималъ крошечную комнату гдѣ-то въ пятомъ этажѣ. Года три тому назадъ онъ вышелъ изъ учебнаго заведенія и попалъ подъ покровительство родственника своего, Василія Прохорыча. Молодой, неопытный мальчикъ скоро свыкся съ темной средой охватившей его жизни, тѣмъ болѣе, что эта жизнь не только ничего ему не стоила, напротивъ избавляла отъ нѣкоторыхъ необходимыхъ домашнихъ расходовъ. Только въ первое время, точно совѣсть мучила его, онъ стыдился чего-то, нѣсколько разъ давалъ себѣ слово рѣшительно отказаться отъ разгулья Василья Прохорыча, но послѣдній являлся и всякая рѣшимость Липарскаго исчезала; совѣсть успокоивалась, вчерашній стыдъ забывался, онъ нехотя отнѣкивался и въ душѣ радъ былъ слѣдовать всюду, куда прикажутъ. — Трать Павелъ Петровичъ хоть небольшія да свои деньги, онъ бы тотчасъ остановился; натура его была не изъ податливыхъ, а тутъ, какое дѣло, какъ не увлечься въ самомъ дѣлѣ, напоятъ, накормятъ, повеселятъ — все на чужой счетъ… Притомъ же и новость занимаетъ; многое не испытано, не извѣдано, такъ и попробовать хочется.

Василій Прохорычъ, съ своей стороны, таскалъ молодого человѣка потому, что считалъ его себѣ близкимъ родственникомъ. — „Я ему жизнь показываю, практикѣ учу!“ съ хвастовствомъ говорилъ онъ. Притомъ Павелъ Петровичъ совершенно подчинялся своему руководителю, благоговѣлъ передъ его деньгами, удивлялся его щедрости, широкимъ размахамъ его натуры и, такимъ образомъ, сдѣлался какой-то необходимой, насущной потребностію кутежа Василія Прохорыча. Въ душѣ Липарскій не любилъ своего товарища, онъ отчасти даже гнушался имъ, ставилъ его ниже себя, оскорблялся его фамильярностью, но все сносилъ молча, терпѣливо, изъ боязни лишиться расположенія богатаго покровителя.

По характеру Павелъ Петровичъ былъ человѣкъ гибкій, и злой на столько, на сколько позволяли ему быть обстоятельства; личный, грошевый интересъ у него всегда и во всемъ стоялъ на первомъ планѣ; ради этого интереса, для собственнаго я, онъ готовъ былъ пожертвовать самыми святыми чувствами, готовъ былъ унизиться, въ случаѣ необходимости сдѣлаться отъявленнымъ негодяемъ. — Онъ негодовалъ, напримѣръ, на Василья Прохорыча за обращеніе его съ Настенькой, а между тѣмъ не сдѣлалъ ничего въ пользу дѣвушки, если и вступался за нее, то изрѣдка, осторожно, не желая дать замѣтить своего заступничества. Разсчетливый до нельзя, аккуратный до приторности, Павелъ Петровичъ считалъ безуміемъ истратить по пустякамъ лишнюю копѣйку, онъ никогда не ѣздилъ на извощикахъ, по крайней мѣрѣ на свой счетъ, собственноручно чистилъ и чинилъ свое платье, бережно укладывалъ его. Нельзя сказать, чтобъ причиной такихъ лишеній былъ недостатокъ денежныхъ средствъ, Липарскій былъ человѣкъ бѣдный, но запаснѣе многихъ богатыхъ, онъ любилъ деньги какъ вещь, любилъ ихъ блескъ, звонъ, онъ благоговѣлъ передъ ними и въ теченіи трехъ лѣтъ своей жизни, отказываньемъ, откладываньемъ, оттягиваньемъ со всего мало мальски возможнаго и другими средствами, быть можетъ даже благодаря щедрости пріятеля родственника, успѣлъ сколотить небольшой капиталъ. Вообще Павелъ Петровичъ былъ человѣкъ кулакъ, разсчетливый до педантизма, онъ ничего не дѣлалъ на авось, каждый шагъ его былъ пунктуально обдуманъ, онъ безпрестанно оглядывался назадъ, зорко всматривался впередъ.

Понятно, что такой человѣкъ не могъ истинно, безотчетно любить кого нибудь, любовь не могла стать въ его сердцѣ на первомъ планѣ, заглушить другіе интересы, принудить къ самопожертвованію, заставить забыться, увлечься. — Павлу Петровичу нравилась Настенька, потому что была недоступна ему, быть можетъ, онъ отчасти, по своему и любилъ ее, но любилъ не прямо, а какъ-то стороной, искоса, любилъ на столько, на сколько позволяла любить его черствая, копѣечная натура. Онъ уважалъ Настеньку, отличалъ ее отъ другихъ женщинъ окружавшаго его общества, потому, что она дѣйствительно отличалась отъ нихъ, потому, что другія женщины могли находить сочувствіе, только въ извращенномъ вкусѣ Василія Прохорыча. — Прежде Липарскій никогда даже не намекалъ Настенькѣ о любви своей, онъ зналъ, что она принадлежитъ другому, что этотъ другой человѣкъ богатый, что всякимъ намекомъ онъ только можетъ повредить себѣ, Настенька можетъ проболтаться, навлечь на него подозрѣніе и т. д. — Правда, послѣдній нисколько не дорожилъ своимъ достояніемъ, онъ готовъ былъ уступить права свои всякому трактирному пріятелю, — Павелъ Петровичъ хорошо зналъ все это, но не хотѣлъ дѣйствовать насильно; онъ заискивалъ ея расположеніе постепенно и вкрадчиво. Онъ посѣщалъ ее только въ сопровожденіи Василія Прохорыча, почтительно цѣловалъ ея руку, смѣялся, когда она улыбалась, негодовалъ, скорбѣлъ въ душѣ, когда она жаловалась, плакала или сносила незаслуженныя обиды, но негодовалъ большею частію молча, а если иногда и высказывался, то такъ робко, не смѣло, что тотчасъ готовъ былъ отступится отъ своихъ словъ. — Вообще онъ выжидалъ поры, случая, когда могъ дѣйствовать безопасно, никого необижая, никому не мѣшая, не навлекая на себя никакихъ непріятностей; еслибъ такого случая не представилось, Павелъ Петровичъ махнулъ бы рукой и забылъ Настеньку.

Послѣдняя, съ своей стороны, всегда отличала Липарскаго отъ другихъ пріятелей Василія Прохорыча: онъ былъ образованнѣе, чище, скромнѣе ихъ, любить его она и не думала. Только иногда, въ минуты тяжелой грусти, когда сердце дѣвушки томилось пустотой, просило взаимности, когда она пристально взглядывалась въ настоящую свою жизнь, мысли ея какъ то невольно, безотчетно переносились на молодого человѣка, сравнивали его съ Васильемъ Прохорычемъ, со всѣмъ близкимъ, знакомымъ, окружающимъ и отдавали преимущество первому. Въ минуту страшнаго оскорбленія, вынесеннаго Настенькой, въ минуту полнаго физическаго и нравственнаго ея униженія, въ минуту совершеннаго отчаянія, когда казалось весь міръ заклеймилъ дѣвушку печатью презрѣнія, этотъ самый человѣкъ дѣлитъ ея участь, плачетъ вмѣстѣ съ ней, говоритъ ей первое слово, „люблю“, не оскорбляя его звономъ золота. Настенька никогда не слыхала этого слова, она не знала его, сердце ея только бредило имъ и смутно отгадывало его значеніе, теперь она вдругъ поняла его, сразу почувствовала всю его прелесть, она вся отдалась этому слову, уцѣпилась за него, какъ за свое спасеніе.

На другой день, утромъ, въ гостиную Настеньки, вбѣжала, вся запыхавшись, Агафья Ильинишна.

— Ну, матушка, одолжила, говорила она, опускаясь на стулъ и съ трудомъ переводя дыханіе, Бога побойся, опомнись, повинись передъ нимъ, онъ тебѣ все проститъ, все, сегодня ни свѣтъ ни заря прислалъ за мной, я, говоритъ не сержусь, только что на ходу былъ, потому и поступилъ такъ, пусть повинится, говоритъ, все забуду, заплачу коли нужно.»

Настенька пристально глядѣла на нее.

— Велика важность вспылилъ человѣкъ, продолжала Агафья Ильинишна; вѣдь онъ за свои деньги вспылилъ то, разсуди ты это… подлецъ онъ, знаю, что подлецъ, а тоже и дурного въ немъ ничего нѣтъ, чтобъ такъ себѣ съ форсу и хвостъ показать, хошь бы деньгами запаслась…. помирись Настасья Семеновна, плюнь, говорю тебѣ помирись, слово скажи — онъ все забудетъ, не губи ты себя, пропадешь.

Настенька взяла Агафью Ильинишну за руки и какъ то торжественно произнесла. «Пропаду, нѣтъ ли, все равно, а только не троньте вы меня, не поминайте о немъ, я презираю его!. Слушайте! я со вчерашняго дня жить начала, мнѣ хорошо теперь, такъ хорошо!» добавила она выразительно.

Агафья Ильинишна сомнительно взглянула на нее.

— Ну, матушка пятьдесятъ лѣтъ на свѣтѣ живу, на всякихъ и хорошихъ и пакостныхъ людей насмотрѣлась, а такую сумасбродку впервые вижу. Она разставила руки.

Настенька улыбнулась.

— Ужѣ не повредилась ли ты? спросила Ага"ья Ильинишна, не переставая глядѣть на дѣвушку.

Въ самомъ дѣлѣ глаза Настеньки блестѣли ярче обыкновеннаго, щеки ее горѣли, грудь высоко поднималась, отъ лица ея вѣяло полнымъ счастіемъ.

Гостья отодвинулась.

— Отойди ты отъ меня, отойди! произнесла она съ нѣкоторымъ испугомъ.

Настенька засмѣялась.

— Я стала женщиной, настоящей женщиной! говорила она весело, я люблю.

Агафья Ильинишна снова взглянула на нее.

— И впрямь ряхнулась! вполголоса замѣтила она.

— Меня тоже любятъ! продолжала Настенька, не за деньги, а такъ отъ души, отъ сердца!…И какъ это хорошо, любить, и живешь и думаешь, все иначе.

Агафья Ильинишна встала.

— Пропадшая ты! говорила она, презрительно качая головой, сгубила ты себя, ни за что сгубила, на хорошую дорогу попала, да держаться не умѣла, дуришь ты, нѣтъ ли, кто тебя знаетъ, а только плохо будетъ, Настасья Семеновна, право плохо!.. неужто такъ таки и покончила съ нимъ, и денегъ ничего не взяла? добавила она неожиданно.

— Покончила! отвѣтила Настенька и засмѣялась. Стало быть правду говорятъ, нѣтъ худа безъ добра: не прибей онъ меня, я бы и до сихъ поръ все маялась, маялась… а тутъ!..

— Тфу, ты безпутная!.. прибили, да мало видно, съ сердцемъ отозвалась Агзфья Ильинишна, плюнула и вышла въ переднюю. «Вѣдь живетъ же народъ этакой отпѣтый!» добавила она, выходя на лѣстницу.

Въ тоже самое время, въ квартирѣ Липарскаго происходилъ слѣдующій разговоръ.

— Чортъ знаетъ что такое! говорилъ Павелъ Петровичъ одному изъ своихъ пріятелей; не понимаю что и сдѣлалось со мной! мнѣ всегда ее какъ то жаль было, такая она скромная, да тихая, а тутъ до остервененія дошелъ, вѣдь оказать стыдно, заплакалъ, ей богу заплакалъ! ну, какъ бить женщину, самъ посуди… а какая дѣвочка-то, прелесть, просто прелесть!

— Счастливецъ! замѣтилъ пріятель.

— И что пріятно, расходовъ никакихъ, продолжалъ Павлуша, такъ я и объявилъ ей, сама послѣднюю юпку съ себя отдастъ, влюбилась въ меня до зарѣзу.

— А пріударить можно будетъ? спросилъ гость.

— Еще бы не можно, разумѣется можно… особа извѣстная! утвердительно рѣшилъ Липарскій и засмѣялся.

Скоро Настенька переѣхала на новую квартиру. — Она наняла небольшую комнату, по близости того мѣста гдѣ жилъ молодой человѣкъ, мило, чисто, уютно убрала ее, распродала всѣ лишенія вещи, оставивъ у себя только самыя необходимыя, выручила за нихъ порядочныя для себя деньги, снова надѣла простенькое ситцевое платье и зажила совершенно спокойно.

По цѣлымъ днямъ она просиживала у Павла Петровича, иногда кое что работала, иногда шутила, смѣялась, прыгала, радовалась какъ ребенокъ, болтала безъ умолку. Даже и въ отсутствіи хозяина она оставалась въ его комнатѣ, пересматривала платье, чистила, чинила что нужно, мыла перчатки, дѣлала папиросы, шила новые галстухи. Случалось, что и Павелъ Петровичъ, въ свою очередь, посѣщалъ Настеньку: тогда дѣвушка выдумывала все, чтобъ только ублажить дорогаго гостя; квартирка ея приводилась въ безукоризненный порядокъ, заказывался довольно изящный обѣдъ, покупалось хорошее вино, сама хозяйка надѣвала шелковое, праздничное платье. Вообще Настасья Семеновна не знала какъ угодить молодому человѣку, какъ прочнѣе скрѣпить любовь его; она, казалось, чувствовала что счастіе ее ненадежно, что рано или поздно оно рухнется.

— Что ты, Настенька, что съ тобой? говорилъ какъ-то Павелъ Петровичъ, возвратясь домой и, неожиданно заставъ свою гостью въ слезахъ; что ты, обидѣлъ кто тебя?

Настенька молча указала на лежавшее на столѣ бѣлье.

— Стыдно вамъ, стыдно! говорила она, вонъ швея рубашки принесла, вы думаете я и шить не умѣю, хуже я ее, что-ли?.. даромъ деньги платите, вонъ воротъ какъ сшила, это на что похоже, на что?!. Она схватила одну рубашку, развернула ее и показывала Липарскому. Я распорю, Павлуша, я одна должна шить на тебя, одна слышишь; не смѣй ты никому отдавать, не обижай ты меня!

Дѣйствительно Настенька, чѣмъ только могла, пособляла Липарскому, избавляла его отъ нѣкоторыхъ расходовъ; то табаку принесетъ, то банку помады подаритъ, чай весь выйдетъ, она ничего не скажетъ, купитъ на свои деньги. Павелъ Петровичъ совѣстился, благодарилъ, отнѣкивался или дѣлалъ видъ, будто не замѣчаетъ этихъ пожертвованій, даже удивлялся какъ чай долго держится. Разъ какъ-то онъ взялъ у Настеньки пять цѣлковыхъ взаймы, да такъ и не отдалъ.

Прошло пять шесть мѣсяцевъ, истинно, безотчетно любящая женщина была попрежнему совершенно счастлива; она вся жила настоящимъ, въ будущее не хотѣла и заглядывать.

Агафья Ильинишна окончательно вознегодовала на свою бывшую сосѣдку.

— Пропала, говорила она, съ шаромыгой связалась, такъ добра нечего ждать!

А между тѣмъ деньги, вырученныя дѣвушкой, за проданныя вещи малу по малу исчезали, по неволѣ приходилось подумать о средствахъ для существованія, отъ этой заботы отвыкла она, какъ быть, къ кому обратиться, работать нужно и Настенька невольно стала задумываться.

Однажды вечеромъ Павелъ Петровичъ сидѣлъ у себя дома и читалъ книгу. Настенька помѣщалась напротивъ; она облокотилась обѣими руками на столъ, положила на нихъ голову и умильно, съ какою-то особенно теплою улыбкою, смотрѣла на хозяина. Волосы ея, по прежнему гладко зачесанные назадъ, нѣсколько растрепались, щеки горѣли, широкія рукава на платьѣ засучились и обнажили бѣлыя, какъ снѣгъ руки. Она не походила на прежняго еще не распустившагося ребенка, теперь все въ ней дышало красотой свѣжестью и полнымъ развитіемъ, большіе голубые глаза смотрѣли какъ-то бойчѣе, откровеннѣе, всѣ движенія приняли опредѣленный, самостоятельный характеръ, сдѣлались болѣе живыми, дѣтская робость исчезла, даже говоритъ Настенька стала какъ-то громче, развязнѣе, чаще смѣялась. Словомъ, изъ запуганнаго ребенка, изъ неопытной, застѣнчивой дѣвушки она обратилась въ женщину.

— Знаешь, Настенька, я все хочу спроситъ тебя, началъ Павелъ Петровичъ и положилъ на столъ книгу; конечно мнѣ до этого пожалуй и дѣла нѣтъ, я собственно изъ любви къ тебѣ изъ участія, мнѣ право такъ совѣстно, я тебѣ денегъ не даю, не могу давать, ты знаешь какъ ограничены мои средства, я тебѣ говорилъ это.

— Что это ты выдумалъ? я отъ тебя денегъ никогда не возьму, отвѣтила Настенька, не измѣняя своего положенія.

Молодой человѣкъ самодовольно улыбнулся.

— Еслибъ давалъ, такъ взяла бы, замѣтилъ онъ.

— Никогда, ей богу никогда, по міру пойду, а не возьму! подтвердила дѣвушка.

— Но нужно же чѣмъ нибудь жить? я понимаю, что безъ денегъ жить нельзя, я знаю что ты меня любишь, вполнѣ цѣню, уважаю тебя, если не чѣмъ другимъ, такъ желалъ бы хоть совѣтомъ помочь.

— Какимъ это? протяжно произнесла Настенька.

— Какъ жить, нужно же жить, нужно деньги имѣть!

— Я имѣю! наивно отвѣтила она.

Павлуша засмѣялся.

— Какая богачиха! можно спросить откуда?

— Извѣстно, откуда, я свои вещи продала, вотъ и деньги!

— Только-то?.. а много истратила изъ нихъ?

— Павлуша! что за вопросы такіе, къ чему все это?.. истратила сколько нужно, вотъ и все тутъ, не твое дѣло! добавила Настенька полушутливымъ и полусерьезнымъ тономъ.

— Конечно не мое дѣло, я люблю тебя, оттого и спрашиваю… что дѣлать, нужно доставать деньги! снова замѣтилъ Навелъ Петровичъ.

— Я и достаю, какъ-то глухо произнесла дѣвушка.

Липарскій взглянулъ на нее.

— Знаю что достаешь, а только… вотъ видишь, ты не откровенна со мной, грѣшно тебѣ!.. разумѣется, у тебя есть кто нибудь, отчего-жъ не сказать прямо, кто, разсуди сама, развѣ я могу обижаться на это, такъ должно быть, неможешь же ты жить такъ, сама по себѣ, я бы даже помогъ тебѣ, познакомилъ бы тебя, а то Богъ знаетъ кто такой, ты себя мало цѣнишь! Настенька подняла голову.

— Кто есть?.. никого нѣтъ! отвѣтила она и вопросительно взглянула на Павлушу.

Послѣдній опустилъ глаза.

— Кто нибудь, кто помогаетъ тебѣ… кто тебя знаетъ? вѣдь ты не говоришь, произнесъ онъ.

— Никто мнѣ не помогаетъ, повторила Настенька.

Молодой человѣкъ улыбнулся.

— Кажется со мной церемониться нечего, вѣдь я не ребенокъ, понимаю вещи какъ слѣдуетъ, что за нелѣпость, вотъ ты и по вечерамъ одна ходишь, и… наконецъ не можетъ же быть!.. Онъ не договорилъ, Настенька взяла его за руку.

— Павлуша посмотри на меня, произнесла она съ разстановкой, пристально глядя на Липарскаго; я понимаю про что ты говоришь, я сама скажу тебѣ… ты думаешь, она нагнулась и шепнула ему на ухо, стыдно, стыдно тебѣ Павлуша!.. я другая стала съ тѣхъ поръ какъ люблю тебя, я не могу больше никого любить, ты спасъ меня, не будь тебя я была бы хуже, я бы… а теперь мнѣ все противно, все постыло, я живу тобой однимъ.

Липарскій пожалъ плечами.

— Мало ты знаешь меня, мало! пощади ты меня! продолжала Настенька, подумай только, я никого не любила до тебя.

— Любовь сама собой, хладнокровно отвѣтилъ Павелъ Петровичъ, положимъ ты меня любишь, благодарю тебя, я знаю это… кто заставляетъ тебя любить другаго а только… что-жъ дѣлать, нехорошо, непріятно, но нужно же жить чѣмъ нибудь!

Настенька всплеснула руками.

— Павлуша! вѣдь у меня все же стыдъ, совѣсть есть; ты думаешь это легко, вѣдь это страшно, Павлуша, такъ страшно!..

— Кто тебя знаетъ, можетъ быть!.. сомнительно замѣтилъ Липарскій.

— Не можетъ быть, а клянусь тебѣ!.. возьми съ меня какую хочешь клятву, жизнь мою если нужно! выразительно повторила Настенька и изъ глазъ ея закапали слезы.

Павелъ Петровичъ обнялъ и поцѣловалъ дѣвушку.

— Прости меня, это слишкомъ много, я не стою, не ожидалъ, я просто не хочу этого, слышишь не хочу!

— Я хочу! отвѣтила Настенька и весело улыбнулась. — Вѣдь много-ли мнѣ одной нужно, разсуди ты только сработаю что нибудь, вотъ и достану и тебѣ еще помогу, послѣднимъ подѣлюсь, только не обмани, люби меня!

Молодой человѣкъ снова поцѣловалъ ее. Настенька отвѣтила ему тѣмъ же.

— Вотъ, Павлуша, говорила она нѣсколько, спустя; не хотѣла я до поры до времени говорить тебѣ, что думаю, еще осердишься пожалуй, а теперь скажу, тогда скорѣе повѣришь ты мнѣ…. знаешь, Павлуша, у насъ дитя скоро будетъ! добавила она весело и остановила долгій, пристальный взглядъ на Липарскомъ.

Послѣдній, въ свою очередь, посмотрѣлъ на дѣвушку.

— Вотъ какъ! отвѣтилъ онъ какъ-то уклончиво, всталъ съ своего мѣста, подошелъ къ письменному столу и отвернулся.

— Хорошенькое дитя!.. какъ я его любить буду. Господи; какъ буду! повторила, Настенька.

— Разумѣется, будешь! отозвался Павелъ Петровичъ не оборачиваясь; вотъ и новая забота… ты, Настенька, прости меня, какъ себѣ хочешь, а только, я впередъ говорю, на меня не расчитывай, у меня право ничего нѣтъ, вонъ портному нужно отдать, сапожнику заплатить! довольно жалобнымъ голосомъ добавилъ онъ.

— А любить будешь? спросила Настенька.

— Конечно буду! отвѣтилъ Липарскій.

— Ну и слава Богу! остальное придетъ, гдѣ любовь тамъ и все! замѣтила дѣвушка, вздохнула и задумалась.

Этотъ разговоръ не совсѣмъ выгодно подѣйствовалъ на Павла Петровича, извѣстіе сообщенное Настенькой, довольно сильно взволновало его.

Вѣдь не хорошо это, думалъ онъ самъ съ собой, бережно снимая халатъ и укладываясь въ постель; право не хорошо, далеко зашелъ и за что она такъ любитъ меня?.. мало-ли что можетъ быть, ну вздумай я жениться, богатая невѣста представься, тогда что, съ ней и не раздѣлаешься пожалуй…. еще и ребенокъ, ну куда она дѣнетъ его?.. чортъ знаетъ, ни съ того ни съ сего вдругъ отцомъ сдѣлался, скверно!.. бросить ее, жаль, какъ бросить, и для себя тоже, кромѣ хорошаго она мнѣ ничего не сдѣлала, опять же и подло очень, очень подло!… Долго не могъ заснуть молодой человѣкъ, Настенька мерещилась въ его воображеніи, то она представлялась ему веселая, счастливая, то убитая въ слезахъ, исхудалая. Протягиваетъ она своего ребенка, поцѣлуй его, говоритъ, ты отецъ ему, и Липарскій третъ съ просонья губы, прячетъ въ подушки голову и нехотя кого-то цѣлуетъ.

Прошло нѣсколько мѣсяцевъ. Средства Настасьи Семеновны истощились окончательно, въ карманѣ оставался послѣдній рубль, думала она напомнить Павлу Петровичу о его долгѣ, да посовѣстилась какъ-то и отправилась хлопотать о работѣ. Много улицъ обѣгала она, много измѣрила лѣстницъ, перебывала у старыхъ знакомыхъ, на которыхъ прежде работала, но одни изъ нихъ переѣхали, другіе забыли про Настеньку, попробовала она зайти въ одинъ, другой модный магазинъ, но все напрасно, гдѣ не нужно, гдѣ велятъ другой разъ придти, устала, измучилась дѣвушка и достала наконецъ сшить какую-то дѣтскую рубашечку.

Продала Настенька снова кое-что изъ своихъ вещей, спустила все, что было нѣсколько по лучше, опустѣла ея комнатка, опять достала какую-то рубашенку, промаялась еще нѣсколько времени, а тамъ какъ быть? ни работы, ни денегъ, ничего нѣтъ, такая пора пришла, что и ѣсть нечего. Случись это временно, такъ и не бѣда бы, а то впереди ни одной надежды, что дѣлать!… Думала, думала Настенька и нанялась въ какой-то модный магазинъ поденщицей по полтинѣ въ сутки, переѣхала на другую квартиру, уже не въ отдѣльную комнату, а въ темный уголъ.

Тяжело было дѣвушкѣ, долго не могла она привыкнуть къ новой окружавшей ее сферѣ, жъ ея шуму и грязи. Встаетъ рано утромъ, въ магазинъ бѣжитъ, сидитъ въ немъ не покидая иголки, согнувши спину, до девяти часовъ вечера, не томитъ ее работа, рада бы она и дольше сидѣть, да только одна, въ своей прежней, уютной комнаткѣ, а тутъ штукъ двадцать дѣвушекъ окружаютъ ее, хохочутъ, пѣсни поютъ, болтаютъ безъ умолка, да тать нехорошо все, прибѣжитъ мадамъ хозяйка, браниться начнетъ, скверно, душно какъ-то! Придетъ вечеръ: вырвется Настенька на чистый воздухъ, и бѣжитъ опрометью на квартиру Павла Петровича — хорошо какъ дома онъ, а какъ нѣтъ, нужно домой идти, и невольный тяжелый вздохъ просится изъ усталой груди. Поднимется она кое-какъ по темной, отвратительной лѣстницѣ, забьется въ свой уголъ, рада бы успокоиться, отдохнуть, ничего не видѣть, ничего не слышать, а тутъ въ другомъ углу старуха нѣмка кофій жаритъ, ребенокъ въ люлькѣ кричитъ благимъ матомъ, въ сосѣдней комнатѣ пьяный солдатъ бранится, за стѣной уличный музыкантъ пилитъ на скрипкѣ.

— Ты ко мнѣ не ходи, Павлуша, какъ-то говорила Настенька, у меня скверно, жаръ такой, тутъ и русская печка топится, кушанье въ ней варятъ, воздухъ тяжелый, иногда просто спать не могу, голова разболится…. и что это за народъ въ этомъ домѣ живетъ, такъ я и невидывала, у насъ то ничего еще, благодать, а въ сосѣдней квартирѣ одна комната, а въ ней жидовъ человѣкъ десять, да такіе страшные все, ей-богу!

— Ты бы въ другомъ мѣстѣ наняла, хладнокровно замѣтилъ Липарскій.

— Гдѣ въ другомъ-то, ужь сколько бѣгала да искала, чуть гдѣ почище, такъ меньше пяти рублей ничего нѣтъ, а я всего три плачу, развѣ подальше гдѣ нибудь.

— Подальше дешевле, подхватилъ Павелъ Петровичъ. Настенька взглянула на него.

— Мнѣ возлѣ тебя жить нужно! твердо произнесла она. Долженъ ты меня любить, Павлуша, право долженъ, не будь тебя не стала бы я жить такъ, ей богу не стала бы не вынесла бы, а тутъ, точно переродилась со всѣмъ… сидишь въ магазинѣ, скучно, скверно, а вспомнишь о тебѣ, всякое горе забудешь, сердцу легче такъ хорошо и отрадно станетъ!… И какія тамъ дѣвушки гадкія, такъ смотрѣть срамъ, другой то и всего лѣтъ пятнадцать, а послушаешь ее, такъ даже совѣстно станетъ: вечера дождутся, работу кончатъ, глядишь и разбрелись всѣ, иная только къ утру домой вернется. Она покачала головой. Какъ тебя часто нынче дома нѣтъ, Павлуша, добавила она нѣсколько грустно.

— Дѣлъ много, отвѣтилъ Липарскій. «Меня въ это воскресенье тоже дома не будетъ».

Настенька чуть не заплакала.

— Ты мнѣ все же позволь придти сюда, произнесла она.

— Приходи, только что-жь дѣлать, одна будешь, подтвердилъ Павелъ Петровичъ.

Мѣсяца три спустя, въ душной, сырой, полутемной комнатѣ, съ закопченными окнами, за ситцевой занавѣской, на ветхой красной кровати, подъ засаленымъ толстымъ одѣяломъ, сидѣла Настасья Семеновна, съ ребенкомъ у груди. Блѣдное, больное лице ея отрадно улыбалось, съ длинныхъ рѣсницъ падали слезы. Она осторожно легла, положила возлѣ себя ребенка и перекрестила его.

— Луиза Ивановна! обратилась она слабымъ, едва слышнымъ голосомъ, къ бывшей за перегородкой старухѣ; одолжите, голубушка, бумажки кусочекъ, тамъ въ сундукѣ лежитъ у меня, такъ достать потрудитесь, мнѣ записку написать надо.

Старуха что-то прохрипѣла и черезъ минуту протянула женщинѣ листъ сѣрой бумаги, перо и чернильницу.

Настенька снова сѣла, положила на колѣни подушку и дрожащею рукою принялась писать слѣдующее:

«Голубчикъ Павлуша! вчера намъ Богъ далъ дочку, вылитую въ тебя. Какая хорошенькая! Ко мнѣ ты не ходи, какъ поправлюсь, такъ въ хорошую погоду, сама принесу къ тебѣ наше сокровище. Ради Бога, одолжи мнѣ пять рублей: такая нужда пришла что бѣда, и то у хозяйки цѣлковый заняла, выздоровлю отдамъ; еслибъ не такой случай, не стала бы безпокоить тебя».

Она сложила письмо и написала адресъ.

— Луиза Ивановна, голубушка, попросите Гришу сбѣгать, я ему на пряники дамъ, произнесла она.

Старуха снова что-то прохрипѣла, протянула руку, взяла письмо и вышла изъ комнаты.

Павелъ Петровичъ написалъ слѣдующій отвѣтъ:

«Милая Настенька! поздравляю тебя съ дочерью и посылаю пять цѣлковыхъ, все что имѣю; не сердись если при случаѣ скажу тебѣ нѣсколько словъ. Неужели ты до сихъ поръ не можешь образумиться и измѣнить свой глупый, нелѣпый образъ жизни; къ чему эти лишенія, эти постоянные, каждодневные копѣечные труды, къ чему всё это? Я понимаю, что трудно рѣшиться на первый шагъ, но онъ уже сдѣланъ, зачѣмъ же останавливаться?… Если ты жертвуешь собой для меня, изъ любви ко мнѣ, то повторяю тебѣ: я этихъ жертвъ не хочу, не могу хотѣть, для твоего же счастія я требую отъ тебя другой жизни, я не перестану уважать, любятъ тебя. Положимъ ты не найдешь того, чѣмъ пользовалась у Василья Прохорыча, но избавишься отъ грязи, холода и голода, отъ тяжелой обязанности выпрашивать пять цѣлковыхъ. Придетъ время, когда попросишь еще пять, тамъ десять, двадцать, и я откажу тебѣ. Подумай только что предстоитъ впереди, ты не одна теперь, въ услуженіе съ ребенкомъ не возьмутъ, работать ходить тоже нельзя, на кого оставишь его, а какъ ребенку нечего ѣсть будетъ, такъ поневолѣ все забудешь, на все рѣшишься. Лучше подумать заранѣе, ты молода, хороша и можешь устроить себя. И что за самоотверженіе, къ чему оно?.. неужели ты думаешь, что при тѣхъ обстоятельствахъ, въ какихъ ты находишься, кто нибудь повѣритъ твоей непорочности; увѣряю тебя никто, я знаю тебя, знаю всѣ твои страданія, а мнѣ и самому вѣрится трудно. Помнишь того рябого, лысаго старичка, котораго раза два видѣла у меня, онъ имѣетъ кое-какіе деньги, ты ему нравишься, онъ можетъ помогать тебѣ. Подумай Настенька, перестань дурить, а я руки умываю, что дѣлать, я впередъ говорилъ тебѣ».

Настенька нѣсколько разъ перечитала письмо, по щекамъ ее текли слезы, она опустилась на подушку, закрыла глаза, долго о чемъ-то думала, грудь ея высоко поднималась, она вся сильно вздрагивала. Съ часъ пролежала женщина въ такомъ положеніи, наконецъ очнулась, сѣла на кровать и попросила снова бумаги.

«Голубчикъ Павлуша!» писала она, «не сердись только, прости ты меня бѣдную, горемычную; сама не знаю что дѣлаю! Такъ я къ тебѣ привязалась, что и сказать нельзя, сама, не рада, лучше бы вѣкъ не знать тебя. Какъ получила твое письмо такъ горько мнѣ стало, очень горько, кажется еслибъ не ребенокъ малый, ни на минуту не задумалась бы покончить съ жизнью. Ты назовешь меня съумасшедшей, ну да ничего, лишь бы не бранилъ только. Женись на мнѣ, Павлуша, я тебѣ буду хорошей, самой вѣрной женой, возьми ты съ меня клятву въ томъ: любить тебя буду больше свѣта божьяго, молиться тебѣ стану. Я вѣдь дворянка все же, ты знаешь, у меня отецъ чиновникъ былъ. Денегъ твоихъ мнѣ не нужно, я на себя выработаю, квартира твоя и для женатаго хороша, двухъ комнатъ довольно, лишь бы счастливымъ быть, да любить другъ друга, я тебѣ все замѣню и услуги никакой не понадобится. На свадьбу тоже расходовъ никакихъ ненужно, можно такъ сдѣлать что никто и знать не будетъ. И Полинькѣ (имя нашей дочери) хорошо бы было, ужъ отецъ такъ отецъ настоящій… а то и сказать совѣстно. Прости меня: а только такъ любить тебя никто не будетъ, опротивѣла мнѣ эта жизнь, да и впереди что ожидаетъ меня, спаси, Павлуша. Благодарю тебя за пять рублей. Если засмѣешься словамъ моимъ, то и забудь про нихъ, не сердись только. Написала я, а послать боюсь, не казни ты меня».

Дѣйствительно Настенька сложила письмо, надписала адресъ, положила на языкъ облатку, дрожащею рукою запечатала свое посланіе, но долго еще сидѣла съ нимъ, долго смотрѣла на него и въ рукахъ вертѣла, потомъ легла, положила, подъ подушку и только черезъ нѣсколько минутъ попросила Луизу Ивановну отправить его.

Получивъ письмо, Павелъ Петровичъ сначала сдѣлалъ. недовольную мину и швырнулъ его, потомъ взялъ, распечаталъ, принялся читать, но вдругъ остановился и вытаращилъ глаза. Нѣсколько минутъ, онъ не могъ придти въ себя, отъ досады и удивленія, теръ рукою лобъ, какъ будто соображалъ что-то, лице его даже поблѣднѣло, онъ казался потеряннымъ, испуганнымъ и вдругъ громко захохоталъ, только какимъ-то принужденнымъ, ненатуральнымъ смѣхомъ.

— Жениться! на ней жениться! отрывочно повторялъ онъ, да что она съ ума сошла, рехнулась что-ли?!… вотъ штуку то сочинила!.. однако, этимъ шутитъ нельзя, это скверно чортъ возьми, она еще вздумаетъ жаловатся, замараетъ меня, опять же этотъ ребенокъ!?… Онъ задумался. Нѣтъ, матушка, врешь! погоди, я отважу тебя… вѣдь напакостить можетъ, напакостить такъ, что и не радъ будешь!. Этакая глупая баба, вотъ съ лѣшимъ связался, влюбилась какъ кошка угорѣлая, тьфу!. Онъ плюнулъ и принялся ходить взадъ и впередъ по комнатѣ. — Пойдетъ просить начальство, расплачется, разревется!… вѣдь попутала же меня нелегкая, олухъ, дуракъ!… разтаялъ, разнѣжился!.. велика важность, дѣвчонка больше ничего, мало ли этой сволочи, сегодня знаю, а завтра нѣтъ, только изъ состраданія и познакомился…. что я ее заставлялъ что-ли любить себя, да я плевать хочу, только отвяжись отъ меня, надоѣла до смерти, то хнычетъ, то съ нѣжностями лѣзетъ; избаловалась, а все оттого что слишкомъ деликатничалъ съ нею…. Экая баба подлая!

Онъ подошелъ къ столу, схватилъ листъ бумаги, сѣлъ и принялся было писать, но вдругъ остановился.

— А, чортъ съ ней! напишешь, лишнее доказательство будетъ, показывать станетъ, сама притащится! произнесъ онъ и швырнулъ бумагу.

А между тѣмъ, бѣдная женщина каждый день томилась и каялась за свое посланіе, послѣднее ея спокойствіе исчезло.

— Что это вздумала я, твердила она сама съ собой, съ ума что-ли сошла! Какъ я ему и глаза то теперь покажу, вотъ и отвѣта никакого нѣтъ, хоть бы обругалъ, все легче бы было!.. Господи, сама себѣ бѣду приготовила; разлюбитъ, разлюбитъ онъ меня…. повторяла она съ ужасомъ и крестилась.

Нѣсколько дней спустя Настенька совершенно оправилась, только не весело было ея выздоровленіе. — Старуха Нѣмка бранилась на чемъ земля стоитъ, требовала двухъ цѣлковыхъ и. грозилась отказать отъ квартиры, сосѣдка солдатка ей вторила и просила денегъ за какіе то хлопоты, ребенокъ неистово кричалъ у сухой и исхудалой груди матери. Настенька рѣшительно не знала что дѣлать, у ней не было ни гроша, она въ отчаяніи ломала себѣ руки, перешарила въ сундукѣ, но ничего не нашла, все, что было нѣсколько годно, она продала во время своей болѣзни. — Что дѣлать, къ кому обратиться?… Агафья Ильинишна сердита, не дастъ ничего, про Павла Петровича и говорить нечего — Настенька схватила шляпку, накинула салопъ и почти бѣгомъ отправилась въ модный магазинъ, гдѣ работала, думая хоть тамъ что нибудь выпросить впередъ за будущіе труды свои.

— Пошля вонъ! крикнула на нее неожиданно долговязая хозяйка магазина! «Вы не смѣетъ ходить сюда, здѣсь одинъ честный дѣвицъ все, вонъ, вонъ!»

Настенька остолбѣнѣла, ноги ея задрожали, не помня себя она спустилась съ лѣстницы и вышла на улицу. Казалось, она готова была руку протянуть, остановить каждаго встрѣчнаго, чтобъ только утолить свой голодъ, спасти своего ребенка.

Проходящій франтъ, съ лорнеткой на носу, нахально взглянулъ на нее…

Настасья Семеновна возвратилась домой, быстро прошла къ себѣ за перегородку, сбросила салопъ и шляпку, залилась слезами и схватила ребенка на руки, онъ успокоился и съ жадностью прильнулъ къ ея груди.

Долго просидѣла бѣдная женщина неподвижно, долго лились слезы изъ глазъ ее, губы были полураскрыты, волосы растрепаны.

— Кончено, все кончено! больше не упрекнетъ онъ меня, не упрекнетъ! повторяла она отчаянно, потомъ встала, осторожно положила ребенка, вынула изъ кармана депозитку, дрожащею рукою отдала ее хозяйкѣ, въ какомъ то изнеможеніи снова опустилась на кровать, снова долго съ тяжелой думой сидѣла на ней, устремивъ неподвижный взглядъ на спящую малютку, снова изъ глазъ ее ручьями текли слезы.

На другой день Настенька отправилась къ Липарскому. Нерѣшительно, съ замирающимъ сердцемъ, съ какой то неопредѣленной боязнію, съ тяжелымъ предчувствіемъ, поднялась она на его лѣстницу, не смѣло вошла въ комнату и остановилась.

Павелъ Петровичъ сидѣлъ за письменнымъ столомъ, онъ обернулся, всталъ и молча кивнулъ головой. Какая-то досада мелькнула на лицѣ его, казалось, онъ былъ смущенъ внезапнымъ приходомъ женщины.

Послѣдняя стояла неподвижно, опустивъ глаза въ землю, точно ожидала приговора.

— Павлуша! прости ты меня? не смѣло произнесла она и сдѣлала шагъ впередъ.

На губахъ Павла Петровича показалось что-то въ родѣ улыбки

— Голубчикъ, Павлуша, прости Христа ради, продолжала Настенька, — и сама не знаю что такое сдѣлалось со мной, видно горе попутало.

Липарскій ничего не отвѣчалъ, онъ опустился въ кресло, положилъ ногу на ногу и закурилъ папироску.

Настенька сѣла напротивъ. Она пристально взглянула въ глаза молодого человѣка, точно хотѣла прочитать въ нихъ рѣшеніе своей участи.

— Да что жъ это такое?!. не простишь развѣ? скажи что нибудь, плачевно произнесла она, я и не помяну больше, какъ велишь такъ и стану жить, я раба твоя, что ни прикажи все сдѣлаю, хоть себя острамлю, ей богу сдѣлаю!

Липарскій продолжалъ сидѣть молча, опустивъ голову. Видно было, что онъ приготовился къ настоящей сценѣ, быть можетъ долго обдумывалъ, изучалъ ее, онъ зналъ что встрѣтитъ слезы, борьбу, отчаяніе, зналъ что убъетъ женщину; онъ боялся разжалобиться и рѣшился заглушить всякое человѣческое чувство, лишь бы только, во что бы то ни стало, навсегда покончить съ Настенькой.

Нѣсколько секундъ молчаніе не прерывалось. — Настасья Семеновна все смотрѣла на Павла Петровича, потомъ встала, подошла къ нему и схватила его за руки.

Онъ ихъ сильно выдернулъ и отвернулся.

Бѣдная женщина поблѣднѣла, остановилась какъ вкопаная, казалось, она хотѣла говорить, только словъ не находила и вдругъ бросилась на колѣни.

— Павлуша! что ты со мной дѣлаешь, прибей лучше, не губи только! съ полнымъ отчаяніемъ умоляла она, разводя обѣими руками.

Липарскій молчалъ.

— Слушай Павлуша, продолжала Настенька, я твою волю исполнила…. вчера мнѣ ѣсть было нечего, молоко въ груди высохло, Полинька кричитъ, надрывается…. побѣжала я въ магазинъ, тамъ обругали меня, страшнымъ именемъ назвали!… вышла я на улицу, сама себя не помню, ногы подкосились, въ ушахъ звенитъ какъ-то, духъ захватываетъ…. тутъ мужчина ко мнѣ подошелъ… Она на секунду остановилась, взглянула на Павла Петровича, потомъ надлонида голову и выжидала чего-то.

Липарскій молчалъ.

— Что-жъ ты молчишь, Павлуша, похвали меня?

Павелъ Петровичъ сталъ что-то насвистывать.

Настенька испугалась; она почуяла въ этомъ молчанія что-то зловѣщее и грохнулась на полъ.

— Прости, прости меня, говорила она, обвивая своими руками ноги молодого человѣка.

Физіономія послѣдняго нѣсколько покоробилась, онъ грубо оттолкнулъ женщину, всталъ, сильно поднялъ ее подъ мышку и усадилъ въ кресло.

— Садись!… слезы тутъ не помогутъ, все это вздоръ, я не повѣрю имъ! произнесъ онъ съ разстановкой.

Настенька машинально сѣла, глаза ее мутно и безцѣльно смотрѣли.

Павелъ Петровичъ сдѣлалъ нѣсколько шаговъ по комнатѣ и вдругъ остановился.

— Настасья Семеновна! безъ брани, безъ ссоры, мы должны разстаться съ тобой!… я твердо рѣшился…. не за письмо твое, оно глупо, дерзко и больше ничего, а такъ, нужно же кончить когда нибудь. Твоя любовь вздоръ, она не поведетъ ни къ чему!

Настенька сидѣла какъ осужденная, она крѣпко схватилась за ручки креселъ и дрожала всѣми членами.

— Ты хочешь замужъ? продолжалъ онъ; я и въ этомъ могу помочь тебѣ, даже радъ помочь, чтобъ чѣмъ нибудь отблагодарить тебя, конечно не самимъ собою, объ этомъ и говорить стыдно!…. ты сама разсуди какая партія можетъ ожидать тебя. Погляди на себя и выбери соотвѣтственнаго мужа…. что ты такое?… нищая, швея, съ прижитымъ ребенкомъ, жила у одного, потомъ попала къ другому, тамъ на улицѣ…. что-жъ ты послѣ этого!

Настенька упала на столъ и громко зарыдала.

— Пожалуйста, перестань, нужно говорить дѣло, я тебѣ же добра желаю, понимаю твое стремленіе, ты хочешь замужъ, хочешь сдѣлаться честной женщиной, и прекрасно, очень похвально, я душевно радъ, помогу, сосватаю тебя, только…. Настасья Семеновна, выслушай хладнокровно…. у меня есть писарь знакомый, человѣкъ еще молодой, непьющій, на виду даже, чиновникомъ будетъ, онъ пожалуй женится, хочешь?

Настенька подняла голову, отдернула нависшіе на лице волосы, презрительно взглянула на Липарскаго, всплеснула руками и зарыдала громче прежняго.

— Полинька, Полинька! повторяла она потрясающимъ голосомъ.

— Что-жъ Полинька? все это пустяки, выйдешь замужъ, у нее отецъ будетъ, а не выйдешь, не захочешь держать при себѣ, ну въ воспитательный домъ отдай, мало-ли тамъ!.. равнодушно отозвался Липарскій.

Настенька взглянула ему въ лице, но взглянула такъ, какъ смотритъ львица, у которой отнимаютъ дѣтеныша.

— Да любилъ ли ты меня когда нибудь? произнесла она твердо.

— Должно быть любилъ, если познакомился! отвѣтилъ онъ. Женщина опустилась на спинку кресла и замолчала.

— Все это глупо, ну любилъ, не вѣкъ же любить, тамъ было одно, теперь другое, продолжалъ молодой человѣкъ.

Настенька встрепенулась

— А чей ребенокъ-то, чей? шопотомъ повторяла она, вѣдь ты отецъ; ты не смѣешь бросить меня, не смѣешь!…

Павелъ Петровичъ улыбнулся.

— Кто его знаетъ, можетъ и не я! насмѣшливо отозвался онъ.

— Врешь ты! крикнула Настенька, ты!… ты знаешь это!… ну, передъ людьми-то ты отопрешься, хорошо…. я же и виновата останусь… Опомнись, Липарскій, вѣдь ты хуже того злодѣя, который рѣжетъ мгновенно на большой дорогѣ.

— Вотъ какъ! прошу сократить сцену, замѣтилъ Липарскій… Настенька встала.

— Выслушай меня! говорила она, ударяя себя въ грудь; вѣдь я не уйду отсюда, убей меня, разорви на части, а я не уйду, я даромъ не оставлю тебя, вездѣ отыщу, вездѣ!… Живую не выгонишь ты меня, пусть мертвую вынесутъ!

— Я полицію позову, хуже будетъ, объясню, кто ты такая, чѣмъ занимаешься, — тогда плохо придется!

Настенька опустила руки, закрыла глаза и, казалось, собиралась съ силами.

— Лучше добромъ, разойтись, продолжалъ уговаривать Павелъ Петровичъ; мнѣ все равно, я вѣдь всегда правъ останусь, на твоей Полинькѣ не написано, что я отецъ ее, сама разсуди!… положимъ не хорошо я дѣлаю, не честно, да ужъ это не твоя забота, грѣхъ на мнѣ!… оставь ты меня, такъ и все кончено, а то хуже будетъ!

— Да за что-же?!.. что сдѣлала я тебѣ!?.. раздирающимъ душу голосомъ завопила женщина.

— Ничего ты мнѣ не сдѣлала, ничего! хладнокровно отвѣтилъ Липарскій; «ну просто такъ… ругай меня какъ хочешь… надоѣла да и все тутъ!… разъ на всегда говорю тебѣ, хочешь замужъ — сосватаю, не хочешь, — прощай!»

Настенька сдѣлала послѣднее усиліе.

— Павлуша! да опомнись ты! говорила она, ломая себѣ руки: точно во снѣ вижу, хоть въ поломойки возьми меня, не губи только, вѣдь я добромъ не кончу, что нибудь сдѣлаю надъ собой, ты губишь невиннаго ребенка, звѣрь дикій, и тотъ бы сжалился!.. Помнишь какъ ты руки мои цѣловалъ, умолялъ любить тебя, помнишь лы это, помнишь, какъ били меня, а ты плакалъ, помнишь?.. Она снова бросилась на колѣни.

— Изувѣчь ты меня, пощади, прости только!… я къ тебѣ и ходить не буду, разъ въ мѣсяцъ загляну, въ торжественный праздникъ навѣщу, ничего мнѣ не нужно отъ тебя, милости твоей прошу!… Павлуша, Павлуша! не губи меня и Полиньку, она поклонилась въ землю.

Чувства Павла Петровича нѣсколько шевельнулись, не онъ тотчасъ овладѣлъ собой старался казаться еще болѣе спокойнымъ и снова принялся что-то насвистывать.

— Оставь ты меня, матушка! сказано тебѣ, произнесъ онъ, совершенно хладнокровно.

Настасья Семеновна съ трудомъ встала, казалось она похудѣла въ продолженіи этого разговора, всѣ черты лица ея были искривлены, распущенные волосы падали на плечи, глаза блуждали и блестѣли дикимъ, небывалымъ огнемъ. Она въ послѣдній разъ взглянула на Липарскаго, хотѣла что-то сказать ему, ударила себя въ грудь, страшно, пронзительно зарыдала и, шатаясь, почти ощупью вышла изъ комнаты.

Павелъ Петровичъ изподлобья взглянулъ ей въ слѣдъ и продолжалъ свистѣть.

Настенька исчезла, онъ замолчавъ и тяжело вздохнулъ.

— Чортъ знаетъ, подло поступилъ я, очень подло… страшно! произнесъ онъ, какъ бы въ раскаяніи, взялъ себя за голову и задумался.

А между тѣмъ Настенька рыдая спустилась съ лѣстницы, рыдая вышла на улицу, прибѣжала въ свой темный уголъ, сбросила салопъ и шляпку, взглянула на ребенка, повалилась на кровать и, съ какою-то лихорадочною жадностію стала цѣловать его.

— Поля!.. Поля!.. отецъ!.. прости ты меня проклятую! шептала она въ изступленіи.

Много дней бѣдняжка не переставала плакать, иногда совершенное отчаяніе овладѣвало ею, она ничего не пила, не ѣла, рвала на себѣ волосы, била себя въ грудь, ломала руки, металась изъ угла въ уголъ; иногда напротивъ, по цѣлымъ часамъ сидѣла неподвижно, какъ статуя, только крикъ ребенка выводилъ ее изъ этой дремоты. Даже ночь не могла успокоить страдалицу, часто съ просонья она дико вскрикивала, крестилась, пряталась въ одѣяло и дрожала, какъ въ лихорадкѣ.

— Заступитесь!.. спасите!.. бормотала она, зарывая въ подушку голову.

Недѣлю спустя Настенька написала къ Липарскому письмо, но получила его обратно не распечатаннымъ. Разъ даже она сама побрела къ Павлу Петровичу, но лакей грубо захлопнулъ дверь, объявивъ, что барина дома нѣтъ и что онъ не приказалъ принимать ее къ себѣ.

Лакей сказалъ не правду. Баринъ былъ дома. Онъ преспокойно сидѣлъ у своего письменнаго стола, и возлѣ его помѣщалась какая-то дородная, пожилая некрасивая женщина, въ богатомъ шелковомъ платьѣ, съ дорогими браслетами на рукахъ. Не знаю въ какихъ отношеніяхъ находился Липарскій къ своей новой гостьѣ, была ли она ему родственница? или просто знакомая неизвѣстно, Павелъ Петровичъ тщательно скрывалъ ея происхожденіе, только въ это время онъ сталъ носить довольно богатую шубу, сшилъ двѣ пары новаго платья, надѣлъ на средній палецъ кольцо съ брилліянтомъ, увеличилъ небольшою частію капиталъ свой и переѣхалъ изъ сосѣдства съ Настенькой, куда-то далеко, на другой конецъ города.

V.

Прошло года два.

Въ небольшой комнатѣ огромнаго каменнаго дома, въ пятомъ этажѣ, подъ крышей, на мягкомъ бархатномъ засаленомъ диванѣ, полусидѣла, полулежала женщина лѣтъ двадцати пяти.

Довольно красивое лицо ея вѣяло чѣмъ-то искусственнымъ, носило на себѣ отпечатокъ преждевременной старости; на гладкомъ высокомъ лбу просвѣчивали небольшія морщины, щеки блестѣли подозрительнымъ, слишкомъ яркимъ румянцемъ; большіе голубые глаза были тусклы, смотрѣли какъ-то вяло и безжнаненно; свѣтлые бѣлокурые волосы, завитые въ какія-то странныя букли, причесаны черезъ-чуръ изысканно. Костюмъ женщины отличался также чѣмъ-то необыкновеннымъ, своеобразнымъ: какою-то убогой, грязною роскошью; онъ не походилъ ни на утренній, ни на визитный, ни на бальный нарядъ, а скорѣе составлялъ смѣсь всего этого. На ней была богатая шелковая юпка, убранная лентами, сильно измятая, мѣстами даже засаленная; изъ водъ нея выглядывала другая бѣлая, вышитая англійскимъ швомъ, на ногахъ, обутыхъ въ довольно толстыя чулки, красовались изящныя туфли съ голубыми бантиками; черный бархатный спензеръ съ кружевами охватывалъ талію. Эта женщина была Настасья Семеновна.

Самое убранство комнаты, въ которой сидѣла она, носило на себѣ также особенный отпечатокъ. У одной стѣны помѣщалось старое, разбитое до-нельзя фортепьяно; на немъ валялась грязная юпка; бархатная мебель была мѣстами порвана; на одномъ креслѣ лежала мохнатая собака съ костью; въ углу стояла этажерка съ конфектными бумажками, бонбоньерками, чайной чашкой, двумя подсвѣчниками, помадной банкой, херувимчикомъ изъ теста и гипсовой нимфой; на окнахъ висѣли ситцевыя занавѣсы; на одномъ изъ нихъ торчала пустая бутылка съ грязнымъ стаканомъ, тарелка съ какою-то жидкостью, валялась засаленная колода картъ. Висѣвшее надъ диваномъ зеркало потускнѣло и покосилось; около его были развѣшены картинки, большею частію миѳологическаго содержанія.

На креслѣ, противъ Настасьи Семеновны, въ ночной юпкѣ, да набросанной на плеча мантильѣ, съ работою въ рукахъ, состоящей въ распарываніи какого-то стараго платья, помѣщалась Агафья Ильинишна. Она замѣтно постарѣла; волосы на головѣ посѣдѣли и повылѣзли; искусственный румянецъ на щекахъ исчезъ и замѣнился желтизной и морщинами.

На порожнемъ окнѣ комнаты сидѣла дѣвочка, лѣтъ трехъ, Полинька, дочь Настасьи Семеновны; ребенокъ шалилъ, дышалъ на стекло и разводилъ пальчикомъ какіе-то узоры.

Въ комнатѣ царствовало молчаніе, нарушаемое только щелканьемъ собачьихъ зубовъ, глодавшихъ кость, да трескомъ разрывающихся нитокъ у Агафьи Ильинишны.

— Мама, тотъ офицеръ скоро придетъ? вдругъ пролепетала дѣвочка и повернула къ матери свою кудрявую головку.

Послѣдняя улыбнулась.

— Какой офицеръ?… кто его знаетъ, можетъ и придетъ, отвѣчала она.

— Я, мама, люблю офицера… онъ гостинцику дастъ? вопросительно произнесла дѣвочка.

— Не знаю, придетъ, такъ и дастъ, снова отозвалась мать.

— Наши гости доблые, гостинциковъ даютъ, улыбаясь повторила дѣвочка.

— Разлакомилась небось, вмѣшалась Агафья Ильинишна: — отъ того и даютъ, что маму любятъ; вишь мама умница, такъ ее и любятъ, ты выростешь, такъ тебя также будутъ любить.

— Гостинциковъ будутъ давать, много гостинциковъ, повторила дѣвочка, рааводя обѣими руками.

— Извѣстно много, что малостью-то и мараться не стоитъ, отозвалась Агафья Ильинишна: — а ты бы вотъ другой разъ кто придетъ, такъ и скажи: пожалуйте молъ мнѣ на гостинчики, я молъ кушать хочу, а мамѣ покупать не на что, мама бѣдная, такъ и скажи, ручку у гостя поцѣлуй, онъ и дастъ.

— Что вы, Агафья Ильинишна, она вѣдь и въ самомъ дѣлѣ, замѣтила Настасья Семеновна.

— Такъ что, что въ самомъ дѣлѣ, извѣстно ребенокъ, велика важность, рѣшила старуха.

Молчаніе возобновилось.

— Поля, дай папироску! крикнула Настасья Семеновна.

Дѣвочка слѣзла съ окошка, побѣжала въ другую комнату и, черезъ минуту, возвратилась съ папироской въ рукахъ.

— Что же безъ огня? Развѣ можно курить, спичку нужно, повторила мать.

Дѣвочка снова выбѣжала и снова возвратилась. — Настасья Семеновна закурила.

Молчаніе возобновилось.

— Слышала, Василій-то Прохорычъ, говорятъ все спустилъ, заговорила Агафья Ильинишна: — нитки то есть не оставилъ, сказываютъ чуть въ тюрьму не попалъ, только родные и выручили.

— Ну его къ чорту! отозвалась Настасья Семеновна и плюнула.

Прошло нѣсколько минутъ, въ передней раздался звонокъ, Агафья Ильинишна бросила шитье, поспѣшно встала и вышла.

— Кто бы это? произнесла она на порогѣ.

Въ комнату вошелъ рябой, усастый мужчина, довольно пожилыхъ лѣтъ.

Онъ швырнулъ на окно шляпу, развяэно подошелъ прямо къ дивану и протянулъ руку.

— Здравствуйте сестрица! весело произнесъ онъ.

Настасья Семеновна хлопнула по рукѣ. — Здравствуйте братецъ! шутливо отвѣтила она.

Мужчина развалился на диванъ, — посматривалъ на всѣ стороны и улыбался.

— Да, вы не безпокойтесь, ваши ножки не мѣшаютъ, замѣтилъ онъ, когда Настасья Семеновна очистила ему мѣсто и опустила свои ноги съ дивана.

— Мало ли что не мѣшаютъ, ужъ извините, отвѣтила Настасья Семеновна и громко захохотала.

Полинька стояла за кресломъ и, изподлобья, глядѣла на гостя.

— Дядинька дай на гостинцика, не смѣло произнесла она.

Настасья Семеновна грозно взглянула на нее.

— Поля, это что такое, не стыдно развѣ?

Дѣвочка опустила глаза въ землю.

— У меня мама бѣдная, дай дядинька! тихо замѣтила она, и хотѣла поцѣловать руку гостя.

Послѣдній засмѣялся, вынулъ изъ кармана мелкую серебранную монету и подалъ ее дѣвочкѣ.

— Ну и ступай къ тетѣ теперь, тамъ купятъ тебѣ! замѣтила мать.

Дѣвочка изчезла.

Читатель, конечно, не удивится странной перемѣнѣ во всемъ существѣ Настасьи Семеновны.

Послѣ размолвки съ Липарскимъ, жившее преисполненное любовью сердце женщины вдругъ опустѣло; она поняла, что для нея все было кончено, что нѣтъ у ней въ жизни ни цѣли, ни назначенія, не для кого ей беречь себя; даже ребенокъ смотрѣлъ въ ея глазахъ какимъ то упрекомъ совѣсти. Она быстро катилась по наклонной плоскости, ни которой поскользнулась. Она устала бороться, опустила руки и предоставила себя на волю судьбы. — Трудъ опротивѣлъ ей, онъ не заглушалъ ея сердечныхъ страданій, не разогналъ накипѣвшаго горя. Иногда гнетущая апатія находила на нее; по цѣлымъ часамъ она сидѣла неподвижно и равнодушно выслушивала крикъ ребенка. А между тѣмъ нужда окружала Настасью Семеновну, мысль ея привыкла къ ея положенію: она уже не боится его, все одно думаетъ женщина, раньше не умѣла беречь себя, а теперь беречь не къ чему: гибнуть, такъ гибнуть, за одно пропадать. Были минуты, когда Полинька еще освѣжала ея жалкое существованіе, проносилась въ ея душѣ свѣтлымъ образомъ, но другія, мрачныя впечатлѣнія, заволакивали этотъ малый образъ, и Настасья Семеновна снова отдавалась ужасной дѣйствительности. Какъ вѣтвь, оторванная отъ цѣлаго ствола, она не имѣла ни одной живой связи съ тѣмъ яснымъ міромъ, о которомъ нѣкогда мечтала. Горе высушило ея сердце до послѣдней капли теплой крови. О прошедшемъ она боялась думать; настоящее ея было безсмысленно и обидно; ни одной надежды въ будущемъ. Мысли ея съузились, измѣнились воображеніе почти перестало дѣйствовать; всѣ интересы сосредоточились на обыденныхъ мелочахъ… Остановиться не могла Настасья Семеновна, да и недумала; она предоставила себя силѣ уносившаго ее потока.

Въ такомъ положеніи встрѣтилась она съ Агафьей Ильинишной; послѣдняя тотчасъ угадала происшедшую въ женщинѣ перемѣну и пригласила ее жить съ собой. Настасья Семеновна обрадовалась и тотчасъ же переѣхала. Теперь она смотрѣла на Агафью Ильинишну, какъ на свою спасительницу, какъ на существо, которое можетъ даже облагородить, возвысить ее; въ какомъ отношеніи — это дѣло другое, — объ этомъ Настасья Семеновна думала по своему; она знала, что Агафья Ильинишна опытнѣе, умнѣе, безсовѣстнѣе ее и отдала себя въ полное распоряженіе этой опытности и безсовѣстности.

Такъ прошелъ годъ, другой, наступилъ третій. Настасья Семеновна все катилась внизъ по своей наклонной плоскости… Время срывало съ ея физической красоты одинъ цвѣтокъ за другимъ; лицо ея огрубѣло и осунулось; волосы рѣдѣли, глаза не выражали ничего и потускнѣли; голосъ охрипъ и удушливый кашель постоянно волновалъ нѣкогда роскошную, теперь болѣзненно впалую грудь. Эта кроткая и нѣжная улыбка замѣнилась пронзительнымъ и безсознательнымъ смѣхомъ. И черезъ два года знакомый глазъ съ трудомъ бы узналъ прежнюю Настеньку.

Прошло нѣсколько мѣсяцевъ, и на грязномъ диванѣ, подъ такимъ же ситцевымъ одѣяломъ, вся съежившись, лежала Настасья Семеновна, — блѣдно-синее лицо ея походило на лицо покойника, багровыя пятна выступили на щекахъ, волосы были распущены, запекшіяся губы темножелтаго цвѣта полураскрылись; она тяжело дышала и дрожала всѣми членами.

Полинька, въ шерстяной клѣтчатой кофточкѣ, въ большомъ платкѣ на головѣ, забилась въ уголъ и тихо плакала. Агафья Ильинишна собирала какіе-то свертки и завязывала ихъ въ носовой платокъ.

— Я тебѣ, Настя, тутъ чайку да сахарцу положила, говорила она; тоже въ горлѣ захочется промочить, тамъ казеннаго не дадутъ небось. Ну, теперь все кажется, — она подняла голову и вопросительно взглянула вокругъ себя. Что-жъ, одѣваться нужно, произнесла она какъ-то нехотя и вздохнула.

Больная сдѣлала усиліе, хотѣла приподняться, но опустилась снова и закашлялась.

Агофья Ильинишна подошла къ дивану, подняла и посадила ее.

— Сиди, сиди, говорила она, гдѣ тебѣ, я надѣну, сиди только. Она надѣла на Настасью Семеновну салопъ, тщательно повязала горло, окутала голову, потомъ на скоро одѣлась сама.

Въ продолженіи всего этого, Агяфья Ильинишна была, повидимому, въ самомъ мрачномъ расположеніи духа; она выругала крючекъ на салопѣ, за то что долго не застегивался, назвала, неизвѣстно почему, попавшіеся ей подъ руку башмаки подлецами, безъ жалости швырнула подъ диванъ какую-то юбку, и только по совершенномъ окончаніи всѣхъ сборовъ, казалось нѣсколько успокоилась.

— Перекрестись, Настя! произнесла она… авось Богъ помилуетъ, сжалится, оправитъ тебя.

Настасья Семеновна взглянула мутными глазами на висѣвшій въ углу образъ и перекрестилась; хозяйка послѣдовала ея примѣру, потомъ вытащила изъ угла Полиньку и подвела ее къ матери.

— Простись съ ребенкомъ-то, благослови, тамъ ужъ какое прощанье; можетъ, въ послѣдній разъ видитесь.

Бѣдная дѣвочка залилась горькими слезами.

Настасья Семеновна протянула свою горячую руку, положила на нее. — Прощай Поля, едва слышно произнесла она, прощай!.. Отецъ то твой, гдѣ онъ теперь, охъ! страшно мнѣ, очень страшно… все мучитъ такъ.. Она гдѣ будетъ? вопросительно добавила она, указала на дочь и уставила глаза на Агафью Ильинишну.

Послѣдняя только моргнула, ничего не отвѣтила, и приподняла Полиньку: Настасья Семеновна крѣпко, долго поцѣловала ее.

— Прощай! тихо повторила она, — на глазахъ ея выступили слезы.

Агафья Ильинишна приподняла больную и поставила на ноги. — Ну, полно, простись и со мной; Поля возьми узелъ, то, говорила она, поддерживая Настю подъ мышку.

Дѣвочка повиновалась.

Хозяйка нѣсколько разъ поцѣловалась съ больной, хотѣла что-то сказать ей, но только фыркнула, махнула рукой, крѣпко схватила Настасью Семеновну за талію, и вышла вмѣстѣ съ ней изъ комнаты, на грязную, крутую лѣсницу. На улицѣ обѣ женщины съ трудомъ усѣлись на извощика и отправились въ какую-то больницу.

На другой день Агафья Ильинишна отправилась было навѣстить больную, но опоздала.

Настасья Семеновна умерла.

Полинька осталась жить съ Агафьей Ильинишной.

А. ВИТКОВСКІЙ.

Примечания

↑ Впервые — в журнале «Русское слово», 1861, № 2, отд. I, с. 1—99.

[1] Впервые — в журнале «Русское слово», 1861, № 2, отд. I, с. 1—99.

[1]