Пьянство и борьба с ним в старинной России (Загоскин)

Пьянство и борьба с ним в старинной России
автор Николай Павлович Загоскин

Опубл.: 1893. Источник: az.lib.ru

НИКОЛАЙ ЗАГОСКИН

Пьянство и борьба с ним в старинной России (Исторические очерки) Загоскин Николай Павлович (1851—1912) — историк русского права, публицист. Не путать с однофамильцем-писателем. Николай Павлович был профессором Казанского университета, редактором-издателем «Волжского вестника», ученым секретарем общества археологии, истории и энтографии при Казанском университете. «Русское богатство», 1893, № 4.

«Руси веселие есть пити — не можем без того быти»…

Кому из мало-мальски грамотных русских людей неизвестны эти слова, которые летописец приписывает великому князю Владимиру Святославовичу в качестве мотива, в силу которого просветитель Руси отказался от принятия мусульманского закона, будто бы навязываемого ему миссионерами из далекой Волжской Булгарии? Эти пресловутые слова сделались положительно шаблонными, и их привыкли цитировать и кстати, и не кстати, каждый раз, когда речь заходит о пьянстве русского народа, как в его прошедшем, так и в настоящем.

Хотя представляется более нежели вероятным, что таких слов князь Владимир никогда не высказывал, что эти слова, как и все повествования о выборе им религии, являются одним из легендарных измышлений, которыми так богата наша начальная летопись, — тем не менее, уже тот факт, что древний летописец киевский влагает такие слова в уста просветителя России, представляется характерным в деле суждения об исконной приверженности наших предков к крепким напиткам.

Действительно, много пили в старинной России и сильно злоупотребляли наши предки страстью к хмельному. Если в наши дни пьянство русского народа, ставшее на уровень серьезного социального и государственного вопроса, не без основания почитается одною из болезненных язв его общественного организма и вызывает борьбу с собою и государства, и самого общества, то простое требование исторической истины заставляет нас констатировать, что и в старинной Руси злоупотребление крепкими напитками составляло один из крупнейших пороков всех без исключения слоев общества. И в старинной Руси, как и в новой России пьянство вызывало борьбу с собою и со стороны государства, и со стороны церкви, и со стороны общества. О повальном пристрастии наших предков к хмельному свидетельствуют нам и отечественные, и иноземные источники. Иностранцы, посещавшие Россию, все без исключения поражались, как мы увидим это ниже, русским народным пьянством; они почти в один голос утверждали, что ни один народ в мире не предан этому пороку в такой мере, в какой предан ему наш народ.

Русское народное пьянство имеет за собой, таким образом, целую историю, которая не может не представляться интересною хотя бы с точки зрения современной нам борьбы с этим злом. А борьба эта представляется задачею весьма сложною, — настолько же сложною, сколько сложным представляется и самое явление пьянства, которое может и должно быть обсуждаемо и с точки зрения социальной, и с точки зрения политической, и с точки зрения патологической, и с точки зрения психической, и, наконец, с точки зрения исторической. Много говорится и пишется у нас по поводу пьянства, но, к сожалению, в огромном большинстве случаев наши моралисты дальше нравственных сентенций и ламентаций в этом направлении не идут, а не идут они дальше этого именно потому, что самый вопрос о народном пьянстве и о средствах борьбы с ним далеко не разработан еще у нас со всех своих сторон.

Намериваясь затронуть в настоящих очерках вопрос о русском пьянстве — мы далеки от мысли всестороннего обсуждения этого сложного явления: мы берем на себя лишь историческое освещение его, да и то в определенных пределах, ограничивая эти последние до-Петровскими временами русской исторической жизни. Для новой, после-Петровской эпохи соответствующий исторический материал представляется более или менее сконцентрированным, выясненным; для древних эпох этот материал представляется, напротив, разбросанным по источникам самого разнообразного характера и содержания, и до сих пор, насколько нам известно, еще не было сделано попыток более или менее полного выяснения всех относящихся сюда данных. Эту-то последнюю задачу мы и решаемся принять на себя в том объеме и в том виде, в каком дозволяют сделать это размеры и характер журнальной статьи.

Что пили, как пили, и какие меры борьбы с пьянством известны были в старинной России — вот вопросы, на которые в только что указанных пределах должно ответить наше дальнейшее изложение. Смеем думать, что и в этих пределах несколько справок в области прошедшего — способны будут дать нам кое-что небезынтересное и поучительное даже и для настоящего…

I.

Времена доисторические. Свидетельства арабских писателей. — Языческая эпоха русской жизни. — Что пили в старинной Руси. — Посошков о заморских и русских напитках. — Введение христианства и влияние этого события. — Древнейшая церковная проповедь о пьянстве и воздержании. — Церковь и светское общество в древней Руси.

Мы имеем свидетельство, что крепкие одуряющие напитки были известны нашим предкам еще во времена доисторические, как были они известны всем народам и на всех ступенях их культурного развития. Арабский писатель Ибн-Фадлан рассказывает, что у славян существовал особый крепкий напиток из меда, который они называли «саджу» («сычевка» — по толкованию Сенковского). Приготовлялся ими охмеляющий напиток и из сока какого-то неизвестного Ибн-Фадлану дерева, — очевидно, березы. «Они приходят к известному месту ствола этого дерева, — пишет этот автор, — пробуравливают его и подставляют сосуд, в который течет из отверстия жидкость, превосходящая вкусом своим мед; если человек пьет ее много, то пьянеет, как от вина». Не отличались наши предки воздержностью в питии. «Они сильно преданы вину, — продолжает арабский писатель, — пьют его и днем, и ночью, так что иногда умирают с кружкою в руке»…

Ибн-Фадлан, в бытность свою в Булгаре, имел случай видеть обряд погребального сожжения умершего русса и подробно описывает его. И здесь крепкие напитки играют выдающуюся роль. По словам нашего автора, третья часть имущества умершего русса определяется на покупку «горячего напитка», который и распивается в день печального обряда; этот «горячий напиток», вместе с явствами, ставится на костер для сожжения вместе с покойником; им же напаивают девушку, которая, по обычаю, должна сжигаться вместе со своим господином. Для будущей загробной жизни умершего гарантируется, таким образом, не только подруга, но и возможность возлияния, как необходимого аттрибута повседневного быта древнего русса. Аналогичные этому свидетельства оставил нам и другой писатель, Ибн-Даста. Он пишет, что, при обряде сожжения своих покойников, руссы предаются шумному веселью, упиваясь особым напитком, приготовляемым ими из меда, а в годовщину этого погребального обряда берут кувшинов 20 меда, который и распивается ими на могильном кургане умершего^[1].

Мы без труда узнаем в этих свидетельствах указание на наши древние языческие тризны, о которых говорят и русские летописи и которые надолго пережили самое падение язычества; остатки этих тризн сохранились и до наших дней в виде «родительских суббот» и других дней поминания умерших, ознаменовывающихся, как известно, обильными попойками. Христианская церковь всегда упорно протестовала против этих переживаний язычества, при которых, как обличает это Стоглав, — «вино топчат и вино переливают, и гласования и вопль великий творят неразумные, еллинского бога Диониса, пьянству учителя, призывают, и вкус услаждают, и пьянство величают»… Хмельные напитки были необходимою принадлежностью языческой тризны. Начальная летопись, — рассказывает предание, — будто великая княгиня Ольга, отомстив древлянам за смерть своего мужа, велит им «ставити меды многи зело» для тризны, на том самом месте, на котором умерщвлен был Игорь; на этой тризне опоенные древляне были предательски изрублены княжескими дружинниками.

Но не одни тризны вызывали в наших отдаленных предках наклонность к хмельному. Вино (в широком понятии этого слова, конечно) всегда было любо сердцу их, — не даром влагает летописец в уста Владимира сентенцию о том, что «Руси веселые есть пити, не можем без того жити». Во время похода своего на Византию Олег, вступив с греками в мирные переговоры и выговаривая для прибывающих в Царьград руссов разного рода льготы, — от беспошлинного торга и получения за счет греческого правительства провианта до права мытья в константинопольских банях включительно, — требует и снабжения своих соотечественников в византийской столице даровым вином. Осажденные греки, желая задобрить Олега, предавшего огню и мечу окрестности Царьграда, высылают ему в дар «брашно и вино», от которых русский вещий князь отказывается только потому, что подозревает в них отраву. Вино фигурирует и в перечне военной добычи, вывезенной руссами из Византии.

А гомерические пиры «ласкового князя» Владимира Красного Солнышка? Кому неизвестны они из былин нашего героического эпоса? Здесь пьяный разгул являлся неразрывно связанным с богатырскою молодецкою удалью. Здесь княжеские гости напиваются, а, напившись — «похваляются» и дают широкий простор своим богатырским силам. Это пиры, на которых, по словам одной из былин —

Чашу пьешь — другую пить душа горит,

Другую пьешь — третья с ума нейдет…

В былинах этого цикла фигурирует и удалой Илья Муромец, требующий от князя, чтобы в Киеве на три дня открыты были для народа кабаки и пивоварни, в которых он с утра до ночи и пьянствует, с буйною «голью кабацкою». Трудно найти другой цикл произведений народного творчества, в которых так идеализировался бы пьяный разгул и ставился бы в такую тесную связь с проявлением стихийной силы, как это бросается в глаза в былинах нашего героического эпоса, да и во многих других произведениях русской народной словесности. А кто станет в наши дни спорить о том, что эти последние являются непосредственным отражением тех идеалов, того круга мировоззрения, которыми проникнута была жизнь народа в те или другие эпохи его исторического бытия?

Помимо потребления его, в качестве предмета наслаждения, вино издревле известно было и в качестве средства для врачевания. Знаменитый врач древности, Асклепиад, впервые введший вино в область терапии, выразился несколько сильно, что «едва ли могущество богов равняется пользе, приносимой вином». Вино, в качестве средства врачевания, было известно и в старинной России. По сказанию былин, будущий славный богатырь Илья Муромец, 30 лет сиднем сидевший в родном селе Карачарове и лишенный владения конечностями, излечивается «чарочкою питьица медвянаго», которую подносят ему калеки перехожие. Эта чарочка возымела чудодейственное последствие:

Как выпил Илья чару питьица медвяного —

Богатырское его сердце разгорелося,

Его бело тело распотелося —

и почуял в себе карачаровский калека «силушку великую»… В Московской Руси врачебные свойства вина получают официальное признание. Всевозможные виды «водок», т. е. настоев и декоктов на хлебном вине, играют видную роль в фармакопее московских царских аптек, а при Аптекарском Приказе находилась особая «пивоварня», в которой гнали и заготовляли эти целебные «водки». Известно, что и в наши дни разного рода настои на простом вине пользуются большим распространением в области народной медицины.

Впрочем, хлебное вино стало известным нашим предкам относительно поздно — и, конечно, только потому, что самое изобретение винокурения относится лишь к концу XIII века. Является, во всяком случае, несомненным, что как хлебное вино, так и винокурение существовали на Руси уже в XV столетии; есть основание думать, что искусство курить вино было заимствовано нами от генуэзцев, имевших колонии по северному побережью Черного моря. Чем же удовлетворяли наши предки своему «веселию пити» до появления у них хлебного вина? Мед составлял древнейший и чистославянский вид крепких напитков, в приготовлении которого предки наши отличались необыкновенным искусством, отчасти и до наших дней сохранившимся еще в отдельных местностях коренной России; добрая чара старого русского меда была способна свалить с ног человека даже крепкой и привычной комплекции. Умели предки наши варить и особый хмельной квас, который даже в XVI—XVII веках еще упоминается в числе предметов корчемной продажи, а также брагу, — напиток, очевидно, столь же древний, как древни и родственные ему слова: «бражник», «бражничать». Сношения с скандинавами познакомили руссов с местным пивом «ol», которое не замедлило переименоваться у нас в «олуй»^[2].

Рано возникает у наших предков знакомство и с виноградным вином, которое первоначально шло к нам из Греции. Руссы берут с греков военную контрибуцию, между прочим, и вином. Святослав, мотивируя свое намерение поселиться в Переявлавце на Дунае, заявляет, что сюда стекаются из окрестных стран «вся благая», а в том числе из Греции — золото, дорогие ткани и вина. Позже, когда северо-западные русские города завязали деятельные торговые сношения с Ганзейским союзом, тогда в лице Новгорода, Пскова и Смоленска открылись рынки, через которые шло на Русь иноземное виноград кое вино и пиво; в начале XIV века новгородцы уже жалуются, что немецкие купцы привозят к ним эти напитки слишком низкого качества. Со второй половины XVI века открываются у нас торговые сношения с Западною Европою (Англией) через Архангельский порт. В числе предметов ввоза упоминаются здесь и иноземные вина, которые ежегодно в значительном количестве скупались у Архангельска, как казной, так и частными лицами. Эти ввозные иностранные вина вызывали великое негодование нашего известного экономиста-самоучки, Ивана Посошкова, стоявшего за покровительство русским крепким питиям: «Лучше в воду деньги метать, — пишет Посошков, — нежели за море за питие их отдавать. Нам от заморских питий, кроме тщеты и богатству нашему российскому препятствия и здравию повреждения, иного нет ничего. А нас, россиян, благословил Бог всяких питий довольством: водок у нас такое довольство, что и числа им нет; пива у нас предорогие и меды у нас преславные, вареные, самые чистые, что ничем не хуже рейнского, а плохого рейнского и гораздо лучше. Есть же у нас и красные пития — каразин, и меды красные ж — вишневые, малиновые, смородинные, костяничные и яблочные»…

Во второй половине XVII века возникает у нас, в Астрахани, и свое собственное виноделие, которое было здесь делом «царским»; несмотря, однако же, на хлопоты местных воевод и на выписку из чужих краев улучшенных пород лоз и знающих виноделов, дело это долго оставалось здесь в зачаточном состоянии, туго развивалось, и астраханского красного виноградного вина едва хватало на церковные потребности государева двора.

---

В конце X века произошло событие, которому суждено было оказать глубокое влияние на условия последующей культурной жизни русского народа: христианство, семена которого уже раньше брошены были в Приднепровьи, объявляется господствующей и государственной в русской земле религией. Легендарное летописное повествование гласит, будто несколько религий предлагалось великому князю Владимиру, --. в том числе и магометанская, проповедниками которой явились к нему волжские булгары. «Какова ваша вера?» — вопросил их киевский князь. — «Веруем Богу, — отвечали булгарские миссионеры, — а Магомет нас учит: свинины не есть, вина не пить, а в загробной жизни каждый правоверный получит красавицу, краса которой будет составлена из красоты семидесяти прелестнейших гурий». Сладко внимал русский князь этим обещаниям, — добавляет летопись, — но нелюбо было ему требование «о неядении мяс свиных и о питии отнюдь», — и будто бы тут же изрек Владимир по этому поводу пресловутый афоризм: «Руси веселие есть пити, не можем без того быти».

С этим афоризмом, в его не в меру широком приложении к действительной жизни, неминуемо довелось считаться и молодой русской церкви, как до наших дней доводится считаться с ним русскому самосознанию. С самого введения на Руси христианства не переставал раздаваться у нас пастырский голос против пьянства, хотя русская церковь никогда не предъявляла в этом направлении таких категорических императивов, какие предъявляет в этом вопросе закон Магомета. Учение христианской церкви, всегда горячо протестовало лишь против злоупотребления этим продуктом, всегда ополчалось лишь против пьянства. В одном из древнерусских поучений против пьянства высказывается мысль, что «питие на веселие дано, а не на пьянство», причем приводятся слова св. апостола Павла о том, что «святые отцы не возбранили нам пити и ясти в подобное время, но отрекли объядения и пьянства». Точно также и один из столпов подвижничества первоначальной эпохи жизни русской церкви, преп. Феодосии Печерский, учит в своем известном «Слове о пьянстве», что — «пить можно, но в закон, во время и славу Божию». Известно, далее, что православная церковь допускает во время постов, в установленные дни, разрешение «от вина и елея», а Кормчая книга прямо объявляет, что «не грех пить вино» и вкушать масло даже в великие черверток и пятницу, если на эти дни выпадает празднование Благовещения Пресвятой Богородицы. Весьма характерно и то, что церковные уставы первых христианских русских князей, вооружаясь против пороков современного общества, ничего не говорят о пьянстве мирян, — и только Церковный устав, приписываемый великому князю Ярославу, определяет взыскание с попа или чернца, который «упьется без времени». Следовательно, и в данном случае, даже в применении к лицам белого и черного духовенства, речь идет лишь о злоупотреблении крепкими напитками.

Христианское духовенство, — первоначально греческое, а затем и воспитанное в его воззрениях и традициях русское, — с самого начала столкнулось на Руси с целым рядом явлений и в жизни государственной, и в жизни правовой, и в жизни общественной, которые стояли в противоречии с духом и основами учения новой религии. Вполне естественно, что в интересах самого успеха христианской проповеди духовенство не могло обойтись без некоторых компромиссов, без некоторых уступок в пользу общества, всецело проникнутого еще остатками языческого мировоззрения. Приходилось делать такие уступки и в области афоризма, возвещавшего, что «Руси веселее есть пити»… Да и могло ли наше духовенство, хотя и проповедывавшее византийские традиции сурового аскетизма и подвижничества, поступать в этом отношении иначе, когда многие князья русские сами подавали пример невоздержаности в практическом применении этого афоризма? Просматривая летописи, мы находим в них бесконечный ряд указаний на попойки князей, как между собою, так и с дружинниками. Грандиозные пиры в. к. Владимира, на три дня отворяющего кабаки и пивоварни для «голи кабацкой», достаточно увековечены былинами и летописями. Святополк, перед решительною битвою своею с Ярославом, всю ночь проводит в пьянстве с дружиною. Князь Ростислав погибает в Тмутаракани от яда, подсыпанного ему в вино во время попойки его с дружиною. Великий князь Изяслав Новгородский устраивает у себя «пир на весь мир», причем бирючи ходили по улицам и скликали на княжий двор всех встречных — «от мала и до велика». В 1217 г. были коварно избиты князем Глебом, во время веселого разгула пира, 6 родственных ему князей, вместе с своими боярами и слугами. Иногда летописные повествования о невоздержности князей принимают совершенно своеобразный и наивно-откровенный характер. Приезжает, например, один князь к другому в монастырь: «Куме, напьемся!» — добродушно предлагает он хозяину. — «Напьемся!» — соглашается хозяин — «и начаша пити». Воздержание было, по-видимому, качеством настолько редким в русских князях удельного периода, что летописец, характеризуя личность отошедшего в вечность князя, никогда не упускает случая, если представлялась к тому возможность, отметить склонность его к трезвому житию, а в одном месте летописец патетически восклицает по адресу князя, отличавшегося невоздержаностью по отношению к хмельному: «Люто граду тому, в нем же князь юн, любя вино пити с гуслями и молодыми советники!»…

И держали же древние русские князья и дружиники их, в своих «медушах» и погребах, изрядные запасы крепких питий! В гридницу в. к. Владимира без зова приходили пить и дружиники, и старцы городские — «при князе и без князя». В XII веке, при разграблении в Путивле Святославлева княжного двора, в погребах этого последнего было найдено 500 берковцев меда и 80 корчаг вина. При разграблении в 1229 г. князем Даниилом Судиславлева двора, в погребах его оказалось столько вина, что, по выражению летописца, даже «пристраньно были видети»…

II

XIII—XV века в отношении к нравственному состоянию русского общества. — Падение нравов к XVI веку и причины его. — Пьянство на Руси в XVI и XVII веках. — Свидетельства иностранных писателей. — Свидетельства русских источников. — Пьянство в высших слоях общества. — Пьянство духовенства.

Во второй четверти XIII века стряслась над удельною Русью злая невзгода, оставившая глубокие следы на последующем историческом развитии русской жизни. Этою невзгодою явилось татарское покорение, более двух веков тяготевшее над Русью и нанесшее непоправимый удар ее удельно-вечевым устоям. Вслед за татарским погромом совершается в течение двух же столетий знаменательный исторический процесс, известный под наименованием московской централизации. Москва, еще по второй половине XIII века бедный и незначительный удельный городок, в силу стечения исторических условий, распространяться о которых мы в настоящее время не можем, начинает быстро возвышаться и обогащаться, приобретает значение великого княжения, начинает концентрировать вокруг себя другие русские княжения и автономные области, свергает в исходе XV века татарское иго и к половине XVI столетия выливается в форму единодержавного и самодержавного Московского царства.

Нельзя сказать, чтобы XIII, XIV и XV века были благоприятными для подъема нравственных сил русского общества. Падение, под ударом татарского покорения, исконной вечевой организации, принижение, наряду с этим, земских устоев жизни, сменившихся грубою властью азиатской орды, взаимные распри князей, народное разорение, чувство беспомощности и гнет безысходной нужды, обиды и насильства, хаотическое состояние администрации, достигшие своего апогея в пору печальной памяти боярского правления в малолетство Иоанна IV, когда, по выражению летописца, великокняжеские наместники свирепствовали «аки львы», разоряя и разгоняя по лесам целые общины; наконец, многие явления, которыми сопровождался самый процесс московской централизации — все эти условия не могли, конечно, способствовать поднятию нравственного уровня общества и его духовному развитию, которое за эти три века сильно попиралось, выразившись, между прочим, во всеобщем упадке в народе грамотности. Падение нравов достигло на Руси, к половине XVI века, крайней степени и один из историков внутренней жизни нашего народа имел полное основание высказать, что «XVI веке в истории нравственно-религиозной жизни русского народа является мрачным и неприглядным»^[3].

Это падение общественных нравов было в половине XVI века открыто констатировано и с высоты престола. Пылкий и экспансивный царь Иван IV Васильевич уже в первые годы после совершившейся в нем известной нравственной реакции, т. е. в лучшую пору своего бурного царствования, прекрасно сознавал неприглядную картину, какую представляла собою внутренняя жизнь современного общества. «Многие обычаи поисшаталися, и самовластие учинилось, и прежние законы порушились» — заявляет молодой царь на Стоглавом соборе, созванном им в 1551 году для обсуждения мер к улучшению нравственно-религиозной жизни народа. На этом соборе царь предложил 69 вопросов, в которых набрасывает картину настроений современного общества, как духовного, так и светского, усердно прося собор сделать по всем этим вопросам постановления, «рассудя по правилам святых апостолов и святых отцов». Эти-то вопросы царя, вместе с ответами на них собора, образовали сборник церковного права, пользовавшийся у нас практическим применением в течение целого столетия (до 1666 г.) и известной под названием Стоглава. Неприглядную картину нравственного состояния общества начертывает нам этот сборник. В жизни духовенства констатируются здесь лицемерие и фарисейство, прикрывающие собою грубое служение благам мира сего, господство самых гнусных страстей и пороков; пали прежние начала строгой монастырской жизни, а монастыри переполнились тунеядцами и сластолюбцами, предающимися самым необузданным чувственным инстинктам; в ряды служителей алтаря становятся, посредством симонии, люди непристойные, нередко безграмотные, от чего терпит ущерб церковное благоустройство и благочиние… «Поисшаталась» и жизнь светского общества. «Бесстрашие вошло в люди!» — восклицает Иоанн, указывая на упадок в обществе благочестия и уважения к религии. Жизнь народа исполнена переживаний древнего язычества, суеверий, бесовских игр и празднеств и «еллинских прелестей». Клятвопреступление и лжеприсяга не вменяются ни во что. Народ верит в волхов и чародеев, ходит за лживыми пророками и пророчицами, держится разного рода «составов и кобей бесовских», пьянствует со скоморохами, сопровождает нечестными обрядами и игрищами церковные требы и праздники; в общество проник разврат и исчезло стыдение между полами; в массах уменьшилась грамотность; всякие люди и бражники пропиваются, играют в зернь, ничем не промышляют и «от них всякое зло чинится, крадут и разбивают, и души губят» и т. п.

Если в представленной Иоанном картине недостатков современного ему русского общества мы и допустим некоторые преувеличения, объясняемые аскетическим складом ума молодого царя, явившимся реакцией предшествовашей нравственной распущенности его — тем не менее приходится согласиться с тем, что очень невысок был в ту пору уровень нравственного быта русского народа. Это подтверждается и другими, дошедшими до нас от той же эпохи, источниками — и Домостроем, и посланиями русских иерархов, и церковными поучениями, и нравственно-религиозными сказаниями, и актами, и, наконец, свидетельствами современников.

Среди нравственных недостатков русского общества XVI—XVII веков, о которых так много говорят нам и отечественные и иностранные источники, пьянство являлось народным пороком, который едва ли не более всех других бросался в глаза. Руси всегда «веселее было пити». Но теперь та же Русь пьет уже не «веселья ради» и не «во славу Божию», — против чего не восставали и самые суровые аскеты древней русской церкви, — но теперь она начинает пить хронически, начинает пить эпидемически, возводя пьянство до степени крупного народного недостатка. Она топит теперь в вине и свое горе, она заливает теперь вином и свои радости. Вино сопровождает русского человека от купели до могилы; оно является неизбежным спутником всех сколько-нибудь выдающихся событий его жизни, оно делается необходимым фактором, необходимою стихиен) его и праздничной, и будничной жизни. Вино заменяло русскому человеку недоступные ему виды увеселений, восполняло отсутствие идеалов, стремлений и интересов более духовного характера. Пили все в ту пору: пили от знатного боярина до худого гулящего человечишка, пили от монастырских келий до убогого сельского погоста, пили от стен московского кремля до затерявшегося в глуши сибирской тайги починка…

Иностранцы, посещавшие Московское государство, всегда поражались повальным пьянством русского народа. Послушаем, что порасскажут они нам в этом отношении.

Маржерет, французский капитан русский службы при Борисе Годунове и первом самозванце, пишет, что «все русские без различия, и мужчины, и женщины, и мальчики, и девочки, заражены пороком пьянства самого неумеренного; духовенство не уступает мирянам, если еще не превосходит их; как только есть у них хмельное, русские пьют день и ночь, пока всего не осушат».

Другой иностранец, Контарини, заявляет, что «главнейший недостаток русских — это пьянство, которым они еще хвалятся и презирают тех, кто не следует в этом отношении их примеру — Московитяне, — продолжает он, — с утра до обеда толкаются по рынкам и площадям, а день свой заключают в питейных домах: глазеют, шумят, а дела не делают».

«Несчастные работники и ремесленники, — свидетельствует английский посол Д. Флетчер, — часто истрачивают в кабаках все то, что должны были бы принести своим женам и детям, часто можно видеть, как они пропивают даже одежду и остаются совершенно голыми»…

Не менее только что цитированных писателей поражен был картиною русского пьянственного жития и Ад. Олеарий, саксонский ученый, посетивший Россию в 30-х годах XVII века, в свите голштинского посольства, и основательно изучивший русскую жизнь и русские нравы. «Русские преданы пьянству более всякого другого народа в мире», — пишет Олеарий. — Когда они не в меру напьются, то, как необузданные звери, неистово предаются всему, к чему побуждают их страстные желания… Порок пьянства, — продолжает автор наш, — одинаково распространен в русском народе во всех сословиях, между мужчинами и женщинами, старыми и малыми, духовными и светскими, высшими и низшими, до такой степени, что вид валяющегося в грязи пьяного человека — здесь явление самое обыкновенное". В бытность свою в Новгороде, Олеарий видел, как пропившиеся молодцы выходили из кабака — кто без шапки, кто без сапог, а кто и в одной рубашке, если только не буквально голым… От мужчин не отставали в деле пьянства и женщины. В г. Нарве автор наш случайно видел пирушку русских, на которой женщины тянули водку, нисколько не уступая в этом отношении мужчинам. Когда мужья вдоволь напились и хотели идти по домам, тогда жены энергично запротестовали против этого и, не смотря на полученные оплеухи, удержали за собою позицию. Когда же мужья окончательно спились и попадали на пол, жены преспокойно уселись на их спины и продолжали тянуть водку до тех пор, пока и сами не свалились в совершенно бесчувственном состоянии. Олеарий констатирует страшное развитие пьянства и в среде духовенства, как белого, так и черного, и дает нам такую неприглядную картину этого пьянства, что мы предпочитаем набросить на нее завесу, отсылая интересующихся этим вопросом к самому сочинению цитируемого автора.

Англичанин С. Коллинс, находившийся в русской службе во второй половине XVII века, пишет, что у русских «пьянство почитается самым сильным выражением радости на праздниках, и чем торжественнее день, тем сильнее неумеренность. Мужчины и женщины не считают за стыд шататься, идя по улице. После большого угощения, называемого у них подчиваньем (poctivat), — даже между женщинами высшего сословия, — принято, что хозяйка посылает осведомиться о здоровьи своих гостей, — узнать, благополучно ли доехали они домой и хорошо ли почивали, на что гостья обыкновенно отвечает: „Благодарю за угощение, я была так весела, что не знаю, как и домой доехала“… Особенно усиленно пили во время масляницы: „На маслянице, — свидетельствует Коллинс, — русские предаются всякого рода увеселениям с необузданностью и пьют так много в последний день, как будто им суждено пить в последний раз на своем веку. Некоторые пьют водку, четыре раза перегнанную, до тех пор, пока рот у них разгорится и пламя выходит из горла, как из жерла ада (bocca di inferno), и если им тогда не дадут выпить молока, то они умирают на месте… Некоторые, возвращаясь домой пьяными, падают сонными на снег, и если нет с ними трезвого товарища, замерзают на этой холодной постели; если кому-нибудь из знакомых случится идти мимо и увидеть пьяного приятеля на краю погибели, то он не подаст ему помощи, опасаясь, чтобы он не умер на его руках и боясь подвергнуться беспокойству расследований, потому что земский приказ^[4] умеет взять налог со всякого мертвого тела, поступающего в его ведомство“.

До сих пор мы приводили свидетельства иностранцев, относительно беспристрастности взгляда которых на русскую жизнь в некоторых читателях легко может возникнуть сомнение. Приведем же теперь и отечественное свидетельство, которое лишь подтвердит, в общих чертах, взгляд на пьянство русского народа только что цитированных нами иноземных авторов. Послушаем, что говорит по этому вопросу хорват Юрий Крижанич (вызванный в 1658 г. в Москву царем Алексеем Михайловичем), свидетельства которого, в виду склада мировоззрения и личных симпатий этого автора, мы должны считать отечественными: „Недостаток красноречия, леность, пьянство расточительность составляют наши природные свойства, — пишет Крижанич в своем трактате о русском государстве в половине XVII века. Преимущественно же перед всеми народами свойственно нам пьянство. Что сказать о нашем пьянстве? — продолжает автор наш. — Можно обойти весь свет и нигде не найти такого мерзкого, гнусного и страшного пьянства, как здесь, на Руси… Хозяин дома, — повествует Крижанич, — ни о чем так не заботится, как о том, чтобы скорее споить своих гостей и обратить их из людей в свиней; 3—4 часа стоят они за пустым столом, без хлеба и явств, но с одною лишь круговою чашею, а сам хозяин ходит вокруг стола и не дает гостям передышки в питии“^[5].

Было бы большим заблуждением думать, что пороком пьянства были заражены в XVI—XVII веках одни только низшие и средние классы русского общества. Не менее их преданы были этому пороку и высшие слои современного общества.

Вот какими чертами описывает, например, Котошихин боярские пиры половины XVII столетия. Перед тем, как садиться за стол, хозяин дома велит жене выйти к гостям и ударить им челом; в ответ на это гости в свою очередь кланяются ей в землю, после чего гости целуют хозяйку дома, а та подносит им по чарке вина двойного или тройного, — „а бывает те чарки величиною в четвертую часть кварты и больше“; кто не пьет простого вина, тому подносят романеи или рейнского. Ели старинные русские вельможи феноменально: явств за столом бывало по 50 и даже по 100. Не менее феноменально и пили они при этом. „Таким же обычаем, — расссказывает Котошихин, — и в обеде за всякою явствою пьют вина по чарке и романею, и рейнское, пива, и меда“. Возлияния не прекращались и по окончании стола: „А как стол отойдет, и по обеде господин и гости потому ж веселятся и пьют“. В то же самое время и совершенно таким же порядком угощались на женской половине хором, и хозяйка дома со своими гостями.

Публично напиваться допьяна не стыдились даже государственные люди. „Не только простой народ, — говорит уже известный нам Олеарий, — но даже знатные бояре, даже царские послы, обязанные строго поддерживать в чужих краях достоинство своего государя, и те не знают меры в употреблении предлагаемых им крепких напитков и льют их в себя, как воду, так что теряют человеческий смысл“. Олеарий рассказывает следующий случай, имевший место с одним „великим“ русским послом, отправленным в 1608 году к шведскому королю Карлу IX. Не взирая на сделанные ему предостережения о том, что водки, которыми его угощали, чрезвычайно крепки, русский дипломат опился ими до такой степени, что на следующее утро, когда ему надлежало отправиться в королевский дворец на аудиенцию — его нашли в постели мертвым. Конечно, только подобным образом действий русских послов за границею объясняется тот факт, что московское правительство неоднократно внушало своим дипломатическим агентам, чтобы они, находясь при иностранных дворах — не пили, не дрались и не срамили своим зазорным поведением земли русской^[6].

Злоупотребляя традиционными русскими законами гостеприимства, московские дипломаты и чины Посольского Приказа усердно старались, и со своей стороны, спаивать иностранных послов, прибывавших в Москву. Барон Герберштейн, посол австрийского императора, рассказывает, что лица, назначаемые состоять при иноземных послах, устраивают в честь их настоящие попойки, на которых и стараются напоить их допьяна. „Они большие мастера заставлять пить, — говорит Герберштейн, — и когда уже истощены все поводы к продолжению попойки, тогда они начинают пить за здоровье государя, его брата, наконец, за здоровье лиц, находящихся в почете, думая, что при их именах никто не должен и не может отказаться от чаши“. Положение злосчастных иноземных дипломатов становилось в подобных случаях довольно щекотливым, тем более, что не представлялось даже возможности прибегнуть к вполне извинительной в таком положении симуляции, ибо пили, как говорится — начистоту: „Тот, кто начинает пить, — повествует наш автор, — берет чашу и выступает на середину комнаты и, стоя с непокрытою головою, излагает в речи, за чье здоровье он пьет и чего ему желает, а затем, опорожнив и перевернув чашу вверх дном, касается ею макушки, чтобы все видели, что чаша вся выпита; и таким образом, каждый из присутствующих должен выходить на середину комнаты и возвращаться на свое место, опорожнив чашу“. Было только одно средство спастись от этого варварского гостеприимства: нужно было или притвориться пьяным, или заснувшим, — ибо „за хороший прием и угощение считается у московитян только то, когда гости будут напоены допьяна“.

Далеко не чуждо было пьянственному житию и наше старинное духовенство, как белое, так и черное. Общее падение к половине XVI века уровня нравственно-религиозного быта русского народа не замедлило отразиться и в жизни духовенства, и это последнее в XVI—XVII веках не отставало от светского общества в своей приверженности к хмельным напиткам. Стоглав энергично ополчается против пьянства черного духовенства и думает парализовать его, разрешая держать в монастырях только квасы и фряжские вина, но отнюдь не хмельные пития, а тем менее „горячее вино“, ибо, говорит этот памятник — „пьянство начало и конец всем злым делам“. Подобного рода запрещения практиковались и в последующие времена. Так, в 1649 г. состоялось, в качестве общей меры, запрещение держать в монастырях какое бы то ни было „пьянственное питие, опрочь кваса“, за исключением царских и праздничных дней, когда дозволялось ставить медвяные сыты: это запрещение мотивируется тем, что „в монастырях умножилось хмельного пития, и от того хмельного пьяного пития монастыри оскудели, и общежительство, и монастырский чин разрушается“, а также терпят ущерб богослужения и церковное благолепие^[7]. Запрещается также по монастырям варка пива и сытение медов, вообще^[8]. В рассматриваемою нами эпоху картина монастырской жизни представляется, действительно, крайне неприглядной. В 1682 г., например, возникает целое дело о неблаговидных деяниях наместника Брянского Свенского монастыря, который „у себя в келье пьет и ест со своими советниками и с челядники и с молодыми ребяты“, а также „питье хмельное держит у себя доброе, и безвременно у себя пьет и прохлаждается не только сам, но и последний челядник его в прохладе“; в дополнение к своему пьяному житию, этот наместник обобрал драгоценные украшения с икон, расхищал монастырскую казну, бил братию и изнурял ее непосильными работами, — правая же рука наместника, некий дьякон Никон, монастырские деньги „с женками и черницами пропивает, и женки, и черницы у него, дьякона, по многие ночи ночуют в келье“. В том же году возникло дело и о соборном старце Саввы-Сторожевского монастыря, Леонтии, который отнимал у окрестного населения, для блудного дела, жен и дочерей, растлевал девочек, а в случае противодействия его похотливым инстинктам, бил непокорных кнутом „насмерть, а не на живот, для блудного же воровства“; в довершение всего, старец этот открыл у себя целую винокурню, производя сидку вина в пять кубов^[9].

Страшно пала к половине XVI века прежняя строгая, аскетическая монастырская жизнь. Хорошо известны те суровые обличения, которые делал по этому поводу Грозный царь Иван Васильевич. Чем же объясняется это понижение нравственного уровня русского монашества XVI—XVII веков? Объясняется оно тем, что в священные обители стали уходить из мира не ради утоления плоти, воздержания, и спасения души, не во имя идеала подвижничества, но ради жажды покоя, ради стремления жить „в отраде, славе и всяком покое“, — как обличал это направление еще Максим Грек. Бичуя пороки духовенства, Максим Грек указывал, что многие представители его „светло и обильно напиваются по вся дни и пребывают в смесех и пьянстве, и всяческих играниях“, благодаря чему становятся „наставницы всякого безчиния и соблазн верным“. Резко восставал против упадка нравственной жизни духовенства и митрополит Даниил; укоряя духовных пастырей в нерадении к пасомым, этот иерарх обличает духовенство в том, что оно устремилось только „на славу, честь и упокоение, и чтобы есть и пить сладкое, дорогое и лучшее, и на тщеславие и презорство, и на восприятие мзды, а душеполезного учения и врачевания не сотворяет овцам“. Существовал и другой стимул, который гнал мирян за стены монастырских обителей. Сюда охотно уходили представители протестующих элементов общества, люди, имевшие повод быть недовольными условиями современной жизни, — сюда уходили искать убежища от жизненных невзгод таким же точно образом, как уходили искать его в привольные волжские низовья, на „тихий“ Дон, как позже уходили искать его по раскольничьим скитам и пустыням. Русский здравый народный смысл хорошо сознал это явление и это сознание вылилось у него в известной пословице: „Не всяк монах, на ком клобук“^[10].

Не чуждо было порочной жизни и белое духовенство. Недаром поставлено было на Стоглавом соборе учредить особый институт „поповских старост“, через посредство которых епархиальному начальству могло бы становиться известным о таких попах, которые „учнут жити в слабости и пьянстве и в прочих неподобных делах, или учнуть глумиться мирскими кощу нами и ходить на мирские позорища, или в корчмы ходити, а о церкви Божьей небрещи“; священникам предписывается тем же собором доносить на протоиереев, которые „учнут пренебрегать церковными правилы, упиваться и бесчинствовать“. Ревнуя об исправлении „поисшатавшихся“ обычаев и о поднятии уровня нравственно-религиозной жизни, царь Иоанн IV решился прибегнуть, с целью обуздания безчинных представителей духовенства, даже к содействию светских властей. В этих видах состоялся царский указ, врученный, для исполнения по нем, светским лицам, — Берсеневу и Тютину, — в силу которого лицам этим повелевается хватать и подвергать взысканию („заповедь брат“), — „по земскому обычаю, как простых людей бражников“, — так и людей священнического и иноческого чина, которые „станут по корчмам ходить, упиваться, по дворам и улицам скитаться пьяные, сквернословить, непристойными словами браниться, драться“ (Акты Ист. I, с. 252). Меры более или менее общего характера, направленные к искоренению пьянства среди белого духовенства, принимались и в XVII веке. Так, в 1604 г. состоялся патриарший приговор о церковном благочинии, в котором предписывается попам не упиваться и не бесчинствовать; в 1636 г. принимаются меры к искоренению пьянства в духовенстве московских церквей; в 1690 г. новгородский митрополит предписывает забирать в приказ и облагать пенею духовных лиц, которые окажутся на кружечных дворах или найдены будут пьяными на улицах и т. п.^[11] Ратовал против пьянства духовенства и Посошков: „пьянство велик порок пресвитеру наносит“, — говорит наш доморощенный экономист. Он рекомендует карать штрафом, монастырскими работами и даже лишением сана священников, которые, „напившиеся допьяна, по улицам ходя или где сидя“, станут „кричать нелепостно и бранно, и сквернословити, или драться с кем, или песни петь“. Если же священнику доведется напиться — то „шел бы в утишное место и выспался, а народу бы себя не открывал, что он пьян“. Особенно восстает Посошков против пьянства монашествующих: „чернец — мертвец“, и от пьянственного питья подобает им весьма удаляться».

Само собою разумеется, что ни царская власть, ни высшие иерархи церкви — не могли оставаться равнодушными к пьянству духовенства. Царские и святительские указы, наказы и грамоты о мерах против бесчинного жития, как черного, так и белого духовенства, последовательно проходят через вторую половину XVI и через весь XVII век. Увещания относительно трезвой жизни, изгнание из монастырей безчинных старцев, запрещение варить и держать по обителям хмельные напитки, запрещение инокам есть и пить по кельям, уничтожение кружечных дворов в монастырских посадах и слободах — таковы меры борьбы с пьянством духовенства, которыя дают содержание длинному ряду относящихся сюда актов XVI—XVII веков^[12].

---

В таком виде представляется нам картина пьянства русского народа в до-Петровскую эпоху его исторической жизни. Пороком пьянства были в равной мере заражены все его классы, все сдои старинного русского общества. Пьянство составляло разъедающую язву общества, доходило до значения народного порока, со всеми его нравственными, экономическими и патологическими последствиями.

Этот национальный порок не мог, конечно, не обращать на себя внимание современников и не вызывать борьбы с ним. И такая борьба, действительно, велась в старинной России, причем оружие борьбы принимало в свои руки и государство, и церковь, и само светское общество.

Рассмотрение средств и успехов этой борьбы и составит задачу нашего дальнейшего изложения.

III

Вопрос о времени возникновения «царского» питейного дела, в смысле казенной регалии. — Значение эпохи Бориса Годунова. — Организация кабацкого дела. — Царевы кабаки, кружечные дворы и их фискальное и моральное значение. — Корчемство и борьба с ним. — Меры борьбы с пьянством и законодательство против пьянства. — Попытки упорядочения кабацкого дела с полицейской точки зрения. — Посошков о царевых кабаках. — Пьянство с точки зрения права

Начнем с мер борьбы с пьянством, предпринимавшихся в старинной России правительством и законодательством. Мы должны будем рассмотреть этот вопрос в связи с вопросом о самой организации питейного дела в до-Петровской Руси.

Один из историков русского финансового права, покойный граф Д. А. Толстой, высказывает в своей, — замечательной для времени появления этой книги, — «Истории финансовых учреждений России» предположение, что выделка и продажа вина (хлебного) была издревле исключительным правом князей^[13].

К какой эпохе ни отнесли бы мы, впрочем, возникновение казенной монополии в области винного и питейного дела, придется согласиться, что, до исхода XVI века, вряд ли строго, проводилась в действительной жизни эта монополия казны, хотя и раньше уже наблюдается борьба правительства с корчемством, как покушением на одно из существенных прав фиска. Как бы то ни было, но питейное дело получает на Руси значение казенной регалии, с устранением в этой области частной предприимчивости, никак не ранее царствования Бориса Годунова, хотя и до этого царствования существование в значительных размерах казенного заготовления и продажи вина не подлежит никакому сомнению. Существуют указания, что уже в царствование Феодора Ивановича по городам находились большие казенные питейные дома, — кабаки, — в которых продавались крепкие напитки и, в числе их, хлебное вино^[14]. Но в ту пору, наряду с этими «царевыми кабаками», были и частные питейные дома, которые, если и не имели, быть может, легальной основы для своего существования, то, во всяком случае, терпелись администрацией), хотя бы только потому, что казенное питейное дело не получило еще правильной организации. Такую правильную организацию казенное питейное дело получает у нас лишь в царствование Бориса Годунова, который, изыскивая усиленные источники государственных доходов, ввел повсеместную монопольную казенную заготовку вина и его продажу исключительно в «царевых кабаках», строго воспретив, всякую конкуренцию в этом отношении со стороны частных лиц.

С этой поры винно-питейное дело становится «царским делом», получает значение казенной регалии в истинном смысле этого слова. Вместе с тем получает оно определенную, более или менее твердую, организацию. Во главе всего управления этим делом становится приказ Новой Чети, впервые встречающийся в источниках под 1597 годом; здесь ведается винное и кабацкое дело, хотя, как увидим ниже, ведание этого дела отчасти принадлежит и некоторым другим приказам. В царствование Феодора Алексеевича, ведание питейным делом было сосредоточено в Приказе Большой Казны, в начале царствования Петра I — в Бурмистерской Палате, а еще позже, с учреждением коллегий — в Камер-Коллегий. В областях питейное дело было вверено ближайшему надзору воевод, причем самое пользование винною регалиею бывало двоякое: оно или отдавалось на откуп частным лицам, или же организовывалось в виде управления на вере, через посредство выборных от земщины кабацких голов и целовальников (т. е. присяжных); этот последний способ пользования винною регалиею являлся в Московском государстве наиболее распространенным. Равным образом и самое заготовление вина производилось двояким способом; оно или выкуривалось на казенных винокурнях, или же выкурка его отдавалась на подряд частным лицам, носившим наименование «уговорщиков».

С 1653 года царевы кабаки упраздняются и, взамен их, возникают новые винные учреждения — кружечные дворы. Это учреждения уже несравненно более организованные и даже грандиозные, сравнительно с прежними кабаками. Кружечный двор — это целое обширное заведение: здесь имеются и винокурня, и пивоварня, и ледники, и склады, и даже торговые бани, а для приема потребителей питий, — «питухов», как их называли в то время, — приспособлялась особая изба. Прежние кабаки не были сколько-нибудь правильно распределены на протяжении данного района, не были они ограничены и в самом числе своем; кабаки открывались в неограниченном количестве и в городах, и в селениях, и по ярмаркам, и по торжкам. Напротив, кружечные дворы носят уже характер учреждений центральных: они открываются только в городах и в больших селениях с числом душ не менее 500, — и то не более, как в количестве одного; отсюда заведующие этими дворами кабацкие головы посылают подведомственных им целовальников по окрестным ярмаркам и торжкам, для продажи питий из временных выставок. При этом установлено было также ограничение, в силу которого никто не вправе был покупать пития вне того кружечного двора, к району которого приписано было место постоянного жительства покупщика^[15].

Доход от питейной регалии составлял одну из существеннейших статей финансового бюджета Московского государства, чем и объясняются постоянные попечения правительства о возможно более прибыльной постановке кабацкого дела. По свидетельству Котошихина, в эпоху царя Алексея Михайловича (в первые годы его царствования) общая сумма всех государственных доходов достигала цифры 1.311,00 рублей — за исключением расходов управления, которые покрывались текущими расходами отдельных приказов, по принадлежности. В этом общем итоге доход от Приказа Новой Чети, в котором ведалось питейное дело, составлял сумму до 100 тысяч рублей. Но эта последняя цифра должна быть признана много более низкою сравнительно с действительностью, потому что, во-первых, — она представляет собою лишь чистый доход названного приказа, за вычетом расходов управления, а, во-вторых, — питейные сборы ведались и в некоторых других приказах, именно: в Сибирском — для всей Сибири и Приуралья, Казанского Дворца — для территорий бывших царств Казанского и Астраханского, Новгородской Четверти — для северного края, Устюжской, Галицкой и Костромской Четях — для целого круга центральных уездов, а также в приказах Большого Дворца и Хлебном. Оказывается, таким образом, что в приказе Новой Чети, хотя он и был специальным центральным установлением для ведания питейного дела, в сущности сосредоточивалась лишь сравнительно небольшая часть всех доходов от царского кабацкого дела. Мы должны, поэтому, вполне принять высказанное Посошковым положение, что «питейная прибыль — самый древний (и, конечно, самый главный) интерес Царского Величества», почему наш экономист и рекомендует обратить особое внимание на надлежащую постановку этого дела. Любопытно, что вином и другими крепкими напитками пользовалась у нас в старину даже для целей миссионерских. Так, в грамоте, данной в 1555 г. царем Иоанном IV казанскому архиепископу Гурию, рекомендуется этому последнему стараться ласкою и приветом склонять иноверцев к христианству и, в числе других мер расположения их к себе, угощать их квасом и медом, — но этот последний напиток, как хмельной, держать в загородном архиерейском доме. В 1597 г. пустозерскому воеводе повелено отпустить 300 ведер вина специально для обращения в православие самоедов, как это без всяких околичностей выражено в относящемся сюда царском указе. С подобными же целями отпускались винные запасы и воеводам других отдаленных областей, населенных иноверцами^[16].

Фискальное значение кабака — с одной стороны, и несомненное деморализующее влияние его — с другой стороны, нередко ставили московское правительство в довольно таки затруднительное и щекотливое положение. Кабаки, несомненно, развращали народ, пьянство принимало колоссальные размеры. Правительство ясно сознавало необходимость бороться с этим злом, подтачивавшим и материальные, и нравственные силы народа, а для этого приходилось налагать руку на один из важнейших источников государственного дохода. При ограниченности финансовых источников того времени и примитивности всех ветвей внутреннего управления вообще и государственного хозяйства в частности — эта роковая дилемма могла казаться, действительно, неразрешимою. При всем добром желании и при полном, быть может, сознании серьезности зла, волею-неволею доводилось становиться на почву компромиссов, полумер и паллиативных начинаний. Неоднократно жаловались в Москву областные воеводы на то, что кабаки разоряют народ, — а в ответ получали внушения, что они «пишут не делом, и плохо радеют о государственной прибыли».

Так, в 1623 г., верхотурские воеводы отписывают в Москву, что «на Верхотурье от кабака многие люди пропились, и верхотурские служилые люди от царской службы многие отбыли, а ямские охотники, пропився, многие разбрелись, а пашенные крестьяне от того-ж кабака многие одолжали и обнищали», и они-де, воеводы, унимать население от кабацкого питья без царского указа не смеют, опасаясь «денежного кабацкого недобора». «И вы то пишете к нам, не радея о нашем деле, что кабак хотите отставить, — ответили из Москвы на это донесение, — а кабак заведен в Верхотурье давно, еще до московского раззоренья, а вам, где бы было нам искати перед прежним прибыли, а вы и старое хотите растерять… И вы, делая леностью своею и не хотя нам служити, пишете к нам не делом». В конце концов резолюция: быть на Верхотурье кабаку по-прежнему, с предписанием озаботиться усилением доходности его против прежних лет. Другой пример. В 1647 г. двинские кабацкие головы доносят в Москву, что местные кабацкие сборы — упали, так как за последние годы мало стало приезжать в Архангельск и Холмогоры иногородних промышленных и торговых людей, которые раньше, «в государевых двинских кабаках покупая вино, пили много»; много пили прежде и местные стрельцы, а ныне они вина- де вовсе не покупают, так как им запрещают это их начальники, и в тех случаях, когда стрельцы берут в кабаках вино в долг или под заклады, начальники их не велят им платить долги и безденежно отбирают из кабаков заклады: «И будет, государь, — читаем в этом донесении, — стрелецкие головы кабацкого питья стрельцам покупать и пить не велят, твоему кабацкому сбору учинится недобор, и нам бы, холопам твоим, в том от тебя, государя, в опале не быть»… Ответа на это донесение по существу не последовало, а на отпуске значится лишь краткая, но красноречивая резолюция: «Буде учинится их оплошностью недобор, и тот недобор велеть доправить на них вдвое, да им же быть в наказаньи». Так и неизвестно, чем окончился этот инцидент с обращенными начальством к трезвости двинскими стрельцами. Довольно характерен и один пункт записи, по которой приводились к присяге кабацкие головы: «Лишних денег на питухов не насчитывать, — говорится здесь, — и тем от кабаков их не отгонять». Мотив довольно таки своеобразный^[17].

Приходилось московскому правительству сталкиваться с вопросом о «царевом кабаке» и по поводу других вопросов внутреннего управления, — уже более общего характера. В 1660 г. в Москве сделалась непомерная дороговизна хлеба. По этому поводу происходило, по указу государя, совещание бояр с сведущими людьми из среды торгового класса, причем, в ряду других вопросов, на обсуждение сведущих людей был поставлен и вопрос следующего рода: не вызывается ли хлебная дороговизна усилившимся за последнее время казенным винокурением и пивоварением, и не последует ли понижение цен на хлеба в том случае, если великий государь повелит прекратить продажу на кружечных дворах хлебного вина? Вопрос был поставлен довольно радикальным образом. Представители высших разрядов торговых людей ответили, что дороговизна хлеба воспоследовала, между прочими причинами, и от усиленного винокурения и пивоварения и высказались за упразднение кружечных дворов и пивоварен. Представители низших разрядов торговых людей от прямого ответа на поставленный им вопрос уклонились: «А что на кружечных дворах винную продажу отставить, и от того хлеба дешевле будет ли, и они того не ведают, — ответили они, — потому хлеб в Божией воле». Как бы то ни было, но отмены винной продажи на кружечных дворах в результате этого совещания не последовало, хотя, с другой стороны, последовало, в виду хлебной дороговизны, возвышение цены на вино^[18].

Невзирая на свое щекотливое положение в вопросе о народном пьянстве, московское правительство не могло оставаться в области этого вопроса индифферентным и не вести борьбы с этим злом. Борьба, которую вело оно в этом направлении, представляется двоякою: с одной стороны — она выражалась в виде борьбы с корчемством, с другой стороны — в виде мер к ограничению пьянства и, в связи с этим, к полицейской регламентации питейного дела.

Что касается борьбы московского правительства с корчемством, то она прежде всего преследовала, конечно, интересы фиска; нравственные интересы общества отступают здесь на второй план и затрагиваются только косвенно, стороною. Упорная борьба с корчемством наполняет собою всю вторую половину XVI и весь XVII век. Строгие предписания об искоренении его находим мы во всех воеводских наказах, а также и в целом ряде грамот, издававшихся специально для этой цели, причем корчемников, а равно и захваченных у них «питухов», повелевается привлекать к ответственности, а найденные пития отписывать на местные кабаки и кружечные дворы. Но ни усиленная деятельность воевод и кабацких голов, ни суровые кары, угрожавшие за корчемство (см. Уложение 1649 г., гл. XXV, с. 1—9), не в силах были искоренить корчем, тем более, что нередко само население покрывало их; бывали даже случаи насилия по отношению к царским кабакам и кабацким головам: так, в 1653 г. солдаты разнесли коломенский кружечный двор. Дело доходило до того, что давались предписания об искоренении корчемства под страхом смертной казни, как это было, например, в 1669 г. на Вологде^[19]. Строго запрещая частным лицам курить вино и варить крепкие пития, правительство допускало из этого общего правила только некоторые исключения. Так, правом выделывать хлебные напитки, не выключая и вина, пользовались вотчинники и помещики, т. е. служилые люди, но только для домашнего обихода, а не на продажу, и притом в клейменных кубах и сосудах. На этой почве возникали, однако, как свидетельствует нам о том Посошков, весьма частые злоупотребления, так как вотчинники и помещики преспокойнейшим образом торговали изготовляемыми ими питиями и даже содержали кабаки под видом квасных лавочек, и выставок, вследствие чего Посошков и советует отменить для служилых людей эту льготу. Затем право держать у себя для домашнего обихода крепкие напитки предоставлялось гостям, т. е. высшему разряду торговых людей, дворцовым служителям, а иногда, в виде награды, и лицам, раньше служившим у кабацкого дела; так, встречаем случай предоставления этой льготы посадскому человеку, бывшему до того в кабацких головах. Безусловно воспрещалось курение вина монастырям, духовным властям, священно и церковнослужителям и инородцам (татарам, мордве, черемисе). В Сибири частное винокурение совершенно не допускалось, ни для кого и ни по каким основаниям; такое же ограничение установлено было, почему-то, и для Московского уезда^[20]. Наконец, всем обывателям дозволялось варить крепкие напитки, но с явкою их властям, а иногда и с уплатою за то особой пошлины («насадок») для общинных пиров, — так называемых «братчин», устраивавшихся в храмовые праздники, — а также в праздничные «кануны». Эти «кануны» строго определялись в законодательстве. Так, по Устюжской уставной грамоте 1614 г. населению дозволялось варить и держать в домах крепкие пития на четыре праздника: Велик день (Пасха), Дмитриевскую субботу, Николин день осенний и на масляницу, — в течение недели на каждый из этих праздников, а в Пермской уставной грамоте 1553 г. эта льгота названа даже «стариною»; иногда определялось, что льгота эта распространяется лишь на «лучших людей» данной местности, — «что б порухи меж них и убойства не было»^[21].

Переходим теперь к тем формам борьбы правительства с пьянством, которые зиждились на стремлении ограничить этот порок и, в связи с этим, урегулировать, в целях нравственно-полицейских, самую постановку кабацкого дела.

Неумеренное злоупотребление крепкими напитками в старинной России не могло не останавливать на себе внимания представителей верховной власти. Если летописи и эпические сказания и рисуют нам в.к. Владимира Святославича князем, который давал полную свободу страстям своим, то, с другой стороны, летописные сказания дают нам и примеры князей, которые были убежденными противниками пьянства и оргий. «Лжи блюдитеся и пьянства — в Tota бо душа погибает и тело», — внушает в.к. Владимир Мономах детям своим. Давая характеристики князей, летописец никогда не упускает случая, как мы это уже видели, отметить склонность их к трезвости и отвращение от пьянства. Так, посвящая несколько слов памяти князя Михаила Ярославовича, летопись ставит ему в заслугу то, что этот князь «пьянства не любяше», а князю Михаилу Александровичу Тверскому воздает хвалу за то, что в его княжестве «корчемники истребишася».

Источники свидетельствуют, что царь Иоанн IV Васильевич не терпел пьянства и пьяных. Об этом говорят иностранцы, посещавшие Россию — Флетчер, Одерборн и Олеарий. Они утверждают, что при Иоанне народу дозволялось пить вино только в некоторые дни, а Карамзин, основываясь на Пермской уставной грамоте 1553 г., выводить заключение, что в это царствование варить и пить крепкие напитки народу дозволялось только на Святой неделе и на Рождество. Этот вывод является, однако, плодом лишь простого недоразумения: соответствующее место Пермской уставной грамоты касается лишь вопроса о праве населения варить хлебные пития в праздничные кануны, о чем только что упомянуто было нами выше. Как бы то ни было, но пьянство преследовалось в царствование Грозного: со всякого лица, будь то светского или духовного состояния, если только станет «упиваться» и будет уличено в «бражничестве, бесчинстве и сквернословии», повелевается взимать «заповедь», т. е. пеню — по «земскому обычаю»^[22]. Можно думать, что после смерти Грозного строгости против пьянства были ослаблены; мы уже знаем, что Борис Годунов, ставший в ту пору у кормила правления, а вслед затем добившийся и престола, придавал питейному делу важное финансовое значение, сделал делом «царским», придал ему правильную организацию, — а при таком направлении своей политики он вряд ли мог принимать слишком категорические меры против широкого потребления народом вина, хотя, с другой стороны и в силу тех же причин, он должен был явиться ярым гонителем корчемства. Так оно, на самом деле, и было. Об этом свидетельствует нам современник Годунова, московский пастор Мартин Бер, который пишет, что Борис «запретил пьянство и содержание питейных домов, объявив, что скорее помилует вора или убийцу, нежели того, кто, вопреки указу, осмелится открывать кружечный двор. Пусть дома, — высказывал Годунов, — каждый ест и пьет, сколько хочет, может и гостей пригласить, но никто да не дерзнет продавать вино москвитянам. Если же содержавшие питейные дома не имеют иных средств к пропитание — пусть попадут просьбы: они получат земли и поместья». При всей симпатии к Борису, как царю, проявлявшему во многих отношениях хорошие государственные задатки, становится, тем не менее, очевидным, что в только что цитированном нами отрывке из Бера идет речь лишь о монополизировании в руках казны питейного дела и о борьбе с корчемством — но не более. Впрочем, в царствование Феодора Ивановича еще допускались отдельные, и даже не вполне благовидные, исключения из общего течения питейной политики, направленного к монополизированию этого дела в руках казны, как это усматривается из следующего характерного примера. В 1591 г, бил государю челом из Великого Новгорода протопоп местной Знаменской церкви, о. Евтропий, чтобы государь его пожаловал, велел «освободити ему про себя и про гостей питье держать и пьяных у него имати не велети», мотивируя свою просьбу тем, что к нему, протопопу Евтропию, приходят многие дети его духовные, за молитвою, и «ему де без того быти нельзя». Челобитье Евтропия было уважено в силу того соображения, что «он живет у великого чудотворного места»; новгородским воеводам предписано, тем не менее, строго досматривать, чтобы протопоп Евтропий не держал у себя вина для корчемной продажи^[23].

Развивающееся в народе пьянство вызывало в различные годы XVII века более или менее общего характера меры к уменьшению злоупотребления крепкими напитками, которое нередко угрожало общественному спокойствию и безопасности. Так, например, в 1602 г. белозерским кабацким целовальникам запрещается приезжать для винного торга к Кириллову монастырю, так как от этого бывают де «бесчинье и смута всякая, и брань, и бои, а иных людей и до смерти побивают». В начале XVII века чинам Московского Земского Двора вменялось в обязанность «где посадского человека увидят пьяным, извилев, посадить в тюрьму», а равным образом заботиться и об искоренении в столице корчемства. Но особенно интересны меры, предпринятые в 1649 г. к ограничению пьянства и к поднятию нравственности, вообще, по отношению к Сибири: «Ведомо государю учинилось, — говорится в циркулярном наказе к сибирским местным управителям, — что в сибирских городах и уездах мирские всяких чинов люди, и жены их, и дети, к церквам Божиим не ходят, и умножилось в людях во всяких пьянство и всякое мятежное бесовское действо, глумление и скоморошество», в силу чего местных властям предписывается увещевать жителей, чтобы они отстали от пороков, суеверий и «бесовских действ», а также «от безмерного пьяного жития уклонились и были в трезвости». В наказных статьях, данных в 1696 г. Нерчинским воеводам, этим последним также вменяется в обязанность пещись об искоренении пьянства. Встречались случаи запрещения целым категориям лиц ходить в кабаки и пить в них; такое распоряжение состоялось, например, в 1626 г. применительно к Чебоксарским стрельцам. Запрещалось вовсе отпускать из кабаков вино духовенству. Бывали примеры взысканий за пьянство и с единичных личностей; так, в 1696 г. бить батогами подьячий Власов за то, что пропил на кружечном дворе свой шейный крест^[24].

Переходим к мерам, предпринимавшимся в целях упорядочения самой постановки кабацкого дела. Укажем, прежде всего, что существовали дни, в которые совершенно запрещалось открытие кабаков и кружевных дворов. Так, в 1653 г. состоялось запрещение, под страхом ссылки в Сибирь, продавать из кабаков хмельное в течение всего Великого поста и Светлой недели, а равно в среды и пятки постов Успенского, Рождественского и Петрова; в воскресные дни торговля в кабаках возбранена в течение всего года. В 1687 г. в сибирских городах запрещено открывать кружечные дворы во все Господские и царские дни. В 1664 г. в Холмогорах запрещается открывать кружечный двор в воскресные дни. В среду и пятницу постов Великого и Успенского и в первую и последнюю недели четыредесятницы; эти дни названы «указными». Иногда, в виду каких-либо исключительных обстоятельств, делались распоряжения о повсеместном временном закрытии кабаков, как это имело место в 1647 г., когда, по случаю моления о выздоровлении царя Алексея Михайловича, кабаки были заперты на 5 дней, с запрещением пить во все это время хмельное. Но и в пределах дней, в которые допускалась в питейных заведениях торговля, эта последняя ограничивалась определенными часами; в летнее время она допускалась с 3-го часа, после обедни, а прекращалась за час до вечера; зимою начиналась в то же время, а оканчивалась в отдачу дневных часов^[25].

Практиковались и другие ограничения полицейского характера. Определялся, например, максимум пития, который мог быть отпущен одному питуху и за один раз, — не более одной тройной чарки вина. Запрещался, далее, отпуск вина в долг и под заклады. Впрочем, запрещение отпуска вина в кредит, по-видимому, не всегда строго соблюдалось: в 1651 г., например, приказчику дворцового села Дунилова посылается царская грамота с предписанием взыскать с крестьян этого села «напойные долговые деньги», в размере 81 р. 24 алт. 1 деньги; следовательно, здесь продажа вина в долг практиковалась на совершенно легальном основании. Но уже через два года, в «Уставной грамоте о продаже питий на Москве» 1653 г. предписывается «всяким людям в долги и под заклады вина, и меду, и пива с кружечного двора и в кабалы отнюдь не давать, чтоб питухи в напойных долговых деньгах, стоя на правеже и сидя за приставы и в тюрьме, напрасно не помирали и душевредства-б на кружечном дворе у головы и у целовальников с питухами не было»; то же самое подтверждается и в грамоте двинскому воеводе (1664 г.) о распоряжениях по питейной части, в виду возникших на этой почве злоупотреблений^[26]. Заботилось московское правительство и о поддержании на кружечных дворах благочиния. Уставная грамота 1553 г. предписывает кабацкому голове и целовальникам крепко наблюдать за тем, «чтоб у них на кружечном дворе питухи пили тихо и смирно, и драки и душегубства и иного никакого воровства, и татям и разбойникам приходу и приезда не было», чтоб целовальники не брали в заклад церковной утвари и предметов, добытых преступлением, и не допускали во дворе людей неведомых и ярыжек; запрещается, далее, питухам сидеть на кружечном дворе помимо особой питейной избы, а также играть здесь в зернь. Возбраняется доступ на кружечный двор скоморохам: «А на кружечном бы дворе скоморохи с бубны, и с сурнами, и с медведи, и с малыми собачками не ходили и всякими бесовскими играми не играли отнюдь никоторыми делы»; скоморохов, которые оказались бы на кружечном дворе, повелевается бить батогами и кнутом, инструменты их уничтожать, а «хари» (маски) — сожигать. К числу мер обеспечения на кружечных дворах благочиния, можно отнести и постановления продавцам питий относительно того, как поступать с напившимися, а также и установление с них взысканий за смерть питухов. Если, — читаем в одном из относящихся сюда актов, — кто-либо из питухов напьется «пьянством безобразным» и станет пропивать деньги, платье или товары — целовальникам, вменяется в обязанность унимать такого безобразника, отобрать у него все вещи и уложить спать в особый чулан, а когда проспится — пожурить его словами, а то так и батожьем посечь, возвратив в неприкосновенности все отобранное у него; если недосмотром головы или целовальников, кто-либо опьется на кружечном дворе до смерти — виновным в том угрожается жестоким наказанием кнутом, со взысканием пени в 20 р. в пользу семьи опившегося, а если семьи после него не останется — в пользу богадельни, убогих или нищих, для поминовения души умершего^[27].

Интересными представляются соображения Посошкова по вопросу о благоустройстве царских кружечных дворов. Не говоря уже о требовании самой высокой доброкачественности отпускаемых отсюда питий, Посошков высказывает пожелание, «чтоб светлицы питейные были светлые и уборные, и ни малые гнусности в них не было-б, потому что все питейные продажи носят на себе имя царское. И но такому наименованию надлежит ему быть честну, а не безчестну, и людям упившимся было-б в них охранение, а грабления не было бы, и посуда была-б добрая и чистая… Так надобно кабаки устроить, — продолжает Посошков: — буде кто путем идучи, днем или ночью, до кабака дошел, то уже бы беспечален был»^[28]. Эти более, нежели скромные pia desideria нашего экономиста невольно наводят на мысль, что в современных ему кружечных дворах не было недостатка ни в «гнусности», ни во всякого рода безобразиях, до «грабления» питухов и до причинения им «печали» включительно. Да и давно ли исчез на Руси гнусный тип кабака, — во всей его вековой, традиционной, грязной и отвратительной форме?!..

Нам оставалось бы, в заключение настоящего очерка, сказать еще пару слов по вопросу о наказаниях за пьянство в старинной России, но дело в том, что специфических кар за него не существовало. Если и предпринимались по отношению к пьяницам те или другие репрессивные меры, то они носили характер лишь мер полицейско-предупредительных, но не характер наказаний уголовных.

В сфере уголовного права пьянство имело значение только в вопросе о вменении, влияя иногда на усиление наказуемости, в других случаях — на ее смягчение. Русская Правда считает обстоятельством, смягчающим наказуемость, убийство, совершенное «на пиру явлено»; в этом случае за убийство дикую виру уплачивает община, тогда как в других случаях убийца лично несет ответственность. Купец, погубивший чужое имущество в пьянстве, карается строже купца, несостоятельного вследствие несчастного случая; Русская Правда предоставляет кредитору право продать такого должника, тогда как во втором случае этого права не предоставляется. Отягчающим обстоятельством считает тот же памятник и нанесение господином закупу побоев в пьяном виде. По уложению 1649 г. убийство в пьяном виде наказывается лишь кнутом, с отдачею на поруки, тогда как умышленное убийство влечет за собою смертную казнь^[29].

В области гражданского права пьянство влияло на дееспособность лица. Псковская судная грамота объявляет, например, недействительною сделку мены, совершенную в пьяном виде. Недействительна крепостная запись, писанная «в пьяном уме»; пьяницам запрещается сдавать и менять поместья и т. п.^[30].

Только при Петре Великом появляется в нашем законодательстве установление специфических наказаний за пьянство, да и то первоначально лишь применительно к лицам военного состояния (Воинский и Морской уставы). Впоследствии строгие наказания за пьянство устанавливаются у нас Уставом Благочиния 1782 года.

IV

Древнейшая проповедь подвижничества и воздержания. — Первые проповедники против пьянства. Лука Жидята, Феодосии Печерский и др. — Нравственно-назидательные сочинения. — Стоглав и Домострой. — Поучения XVII века. — Духовенство и светская власть в вопросе о народной нравственности. — Борьба духовенства с пьянством на землях монастырских

Мы уже имели случай отметить то выдающееся влияние, которое оказало введение на Руси христианства. Церковь сразу приобрела у нас могущественную силу и заняла выдающееся государственное значение, тем более, что на ее долю выпала борьба с жизненными условиями, всецело проникнутыми еще остатками прежнего язычества, которое было отринуто официально, но крепко переживало еще в быту народа.

Условия жизни и мировоззрения русского народа не могли удовлетворять духовенство; ему предстояло противопоставить им суровые идеалы аскетизма и подвижничества. Наше старое духовенство так и поступает. Оно беспощадно вооружается против всего, что только отпечатлено в жизни народа воспоминанием о язычестве. Народные обычаи и обряды, празднества, игры, самое веселие — объявляются «бесовским», языческим, несогласным с требованиями новой веры. В противовес широкому разгулу старославянской жизни, духовенство проповедует воздержание, стремление к подвижничеству, отречение от соблазнов мира сего.

Среди недостатков, наблюдавшихся им в жизни русского народа, старинное духовенство наше не могло не остановиться на пьянстве, с которым, уже с первых времен появления своего на Руси, оно и предпринимает упорную борьбу. Осуждение пьянства еще в XI веке высказывал Лука Жидята: «Не пий без года (т. е. без времени), — говорит Лука в своем Слове к новгородской пастве, — но вдоволь (понемногу), а не до пьянства». Порок этот резко осуждали в своих словах и поучениях и Даниил Заточник, и св. Феодосий Печерский, и Серапион Владимирский, и митрополит Кирилл II, и мн. другие, так что уже с самых ранних времен в духовно-нравственной литературе нашей появляется целый ряд поучительных произведений, затрагивающих вопрос о пьянстве. Особою популярностью пользовались у наших предков направленные против пьянства поучения св. Феодосия Печерского (XI век). «О горе пребывающим в пьянстве! — восклицает этот столп древнего русского аскетизма. — Пьянством ангела-хранителя отгоняем от себя, а злого беса привлекаем, ибо бесы радуются нашему пьянству». «Дьявол послал бесов своих на землю, — поучает Феодосий, — сказав им: Идите и учите христьян на пьянство! Святые же ангелы явились к святым отцам и, поведав им это, велели отучить христьян не от вина, а от пьянства: ибо одно дело — злое пьянство, а другое дело — питие в меру, в закон, в подобное время и в славу Божию». В расчете глубже подействовать на умы современного общества, преп. Феодосии рисует перед ними отвратительную картину пьянства: «Кто много напьется, — говорит он, — тот начинает ползать на коленях, бессильный держаться на ногах, а иной валяется, блюя, в ругани, давая себя на посмешище всем людям, а хранители души своей, ангела Господня, отгоняя»… «Пьяный, когда ум погубит, подобен бешеному, — учит преп. Феодосии в другом месте. — Подобно бесному, он не ведает, что говорит и творит, но кличет и глаголет бесчинно, очи кривляет и пену точит, и лает, как пес, и срамословия из уст кидает, и обнажает тело, не стыдясь, и родителей не почитает — ибо им владеет, Божьим попущением, бес нечистый». Из одержимого бесом можно изгнать этого последнего — учит Феодосии, — а над пьяным если бы сошлись сотворить молитву попы всего мира — то и они не в силах оказались бы изгнать из него беса пьянства. Пьянство приносит людям троякий вред, учит он же: «первое — телеси недуг, второе — от человека укор и смех, третье — души падение и ума исступление». Весьма характерно поучение св. Феодосия о «трех тропарях», т. е. величаниях, за которыми можно пить вино; он рекомендует христианам пить не более трех тропарей: первый — во славу Христа, второй — во славу Пресв. Девы Марии, третий — во славу государя.

Обращались у наших предков и назидательные рассказы, направленные к отчуждению пьянства. Таков например, рассказ «о пьянице, продавшем душу свою дьяволу» — из рукописи, хранящейся в библиотеке Казанской духовной академии. Фабула рассказа не сложна. Сидели в корчме пьяницы и толковали о загробной жизни, утверждая, что это — измышление попов. Один из них предложил даже продать душу свою незнакомцу, который как раз в это время вошел в корчму; а этот незнакомец и оказался — бесом, который, с наступлением ночи, и отнес душу пьяного грешника, вместе с телом, в геену огненную. К кругу таких же повествований относятся рассказы «об авве Исайи», путем пьянства пришедшем от благословения к сквернословию, «об отце Пимене», брат которого вследствие пьянства свалился с моста и т. п.^[31].

Против пьянства ополчаются и два замечательных памятника внутренней жизни русского общества XVI века — Стоглав и Домострой. Протестуя против пьянства, Стоглав поясняет, что пить вино подобает «не во пьянство, но в веселие», а равно людям, находящимся в печалях, скорбях или болезненных недугах — «тем пити на здравие суще», причем памятник этот ссылается на право шестого вселенского собора: «Праздность, и пьянство, и играние — всему злу начало есть и погубление». «Есть и пить надо во славу Божию, а не объедаться и не напиваться, — поучает Домострой. — Не реку: не пити, — продолжает этот памятник; — сего не буди; но реку: не упиваться в пьянство злое. Аз дара Божия (т. е. вина) не похуляю, но похуляю, но похуляю тех, иже пьют без воздержания». Вслед затем, подобно св. Феодосию, автор Домостроя рисует отталкивающую картину пьяного человека.

Поучения, направленные против пьянства, в обилии появлялись и в течение XVII столетия. В этом столетии в южной Руси зародилась, как известно, духовная наука, которая произвела усиленное движение мысли: теперь перестали удовлетворяться древними образцами поучений и стали делать попытки вносить в них оригинальность. Можно, в виде образца, привести «Слово о пьянстве» Антония Подольского, рукопись которого хранится в библиотеке Казанской духовной академии. Здесь автор задается вопросом: Что есть пьянство? — и дает на него длинный и сложный ответ, заключающийся в целом ряде сентенций: «Пьянство, — говорит автор этот, — есть забытие смерти, бесстрашие будущего суда, невнятие преступлению, лености наставление, бесстудию опора, болезнь телу, всегдашняя тьма, мыслям расточение, зрению ослепление, неблагообразие лицу, сердечный червь, безвременная смерть, скотское пребывание, мудрости поглощение, дому разорение, богатству тать, вождь к будущему пламени… Пьяный, — делает Антоний окончательный вывод из ряда своих сентенций, — воистину есть скверна передо Богом, смрад ангелам, игралище бесов, друг лжи, любви ножь» и пр., и пр. «С кем сравню тебя, пьяница? — в конце концов восклицает автор наш. — Со скотом? Но ты хуже скота: скот от Бога существо бессловесное, а ты одарен словом, а словесный дар свой омрачаешь»…

«Пьянство не только душе вредит, но и телу великия болезни родить, — пишет другой автор той же эпохи Гавриил Домецкий: — подагры и иные болезни ножные, к тому главные бесчисленные и внутренние болезни, кашли, огневицы, падучия и сухотные, повреждения ума и иные бесчисленные. И сие известно, — выводит автор довольно оригинальное заключение, — яко более людей от пьянства погибают, нежели от меча»^[32].

В XVIII веке стали появляться и рифмованные стихи о пьянстве, рассчитанные на легкое усвоение их памятью. Вот, для образца, ивлечение из произведения подобного рода, озаглавленного: «О омраченном пьянстве»:

Пьяница рано ставает,

Церковь Божию минует,

К кабаку спешить —

Хочет и последние порты пропить.

Изо рта у него воняет,

А рук умыть не знает.

Полон рот вина наполняет

Едва и чарки не преглотает.

Сожрал бы соленого и кислого

Хотя бы и из судна нечистого

Печален пребывает,

Паки в кабак утекает.

и т. д.

В другом рифмованном обличении против пьянства, носящем название: «Рассуждение в меру вина пити, а чрез меру себя губити», читаем:

Мудрый, испив, идет спати

И тщится, поспав, рано встати;

Безумный идет чужая красти,

Назирает на чужу клеть влазти.

Мудрый рано восставает,

Ко церкви на словословье утекает;

Безумный поздно вставает,

Во скляницу поглядает…

и т. д.*.

• Правосл. Собеседник, 1862, № 1, с. 279—280.

Впрочем, нехитростные вирши это рода, носящие на себе отпечаток не столько учительного, сколько юмористического направления, более приближаются уже к произведениям светской словесности.

Но помимо церковной проповеди, поучений и произведений духовно-литературного характера, рассчитанных на воздействие их на массы, представители русской иерархии оказывали и более непосредственное влияние в области стремления поднять народную нравственность, пользуясь для этого своим авторитетом и государственным значением. Так, в 1408—1413 гг. Кирилл, игумен Белозерского монастыря, обращается к Можайскому князю Андрею Дмитриевичу с пространным посланием, в котором начертывает ему целую программу мероприятий к улучшению внутреннего состояния княжества его. Здесь трактуется и о правосудии, и о мздоимстве, и о разбоях, и о татьбах, и о народной нравственности, вообще; здесь затрагивается и вопрос о злоупотреблении крепкими напитками: «Внимай себе, господине, — пишет Кирилл, — чтобы корчмы в твоей вотчине не было, занеже, господине, то велика пагуба душам: крестьяне ся, господине, пропивают, а души гибнут». При этом Белозерский игумен не оставляет случая посоветовать и самому князю «униматься от упивания». Неоднократно и впоследствие обращали русские иерархии свое духовное оружие, в виде пастырских посланий, к отвращению населения от поступков, несогласных, с их точки зрения, с духом христианства. В 1505 г., например, игумен Елизарова монастыря Панфил отправляет к псковскому наместнику и другим властям в высшей степени характерное и любопытное послание о прекращении народных игрищ в день Рождества Св. Иоанна Предтечи, в котором рисуется подробная картина разгула, происходящего в этот день; в 1534 г. новгородский архиепископ Макарий, а в 1548 г. новгородский же архиепископ Феодосии обращаются к населению Вотской пятины, — где еще сильны были остатки язычества, — с пастырскими посланиями, в которых увещевают его отречься от языческих требищ и обрядов. Затем, с увещанием об уничтожении корчемства обращается в 1547—1551 гг. к царю Иоанну IV тот же новгородский владыка Феодосий: «Потщися и помысли о своей отчине, о Великом Новгороде, — пишет он царю, — что ся ныне в ней чинить: в корчмах беспрестани души погибают, без покаяния и без причастия»^[33].

С конца XVI века сетования русских церковных иерархов на корчемство и пьянство народа уже не проявляются в такой открытой и категорической форме: с этого времени питейное дело окончательно становится, как мы это уже знаем, государственною регалиею и всецело берется в ведение казны. Но зато теперь представители высшего русского духовенства обращают усиленное внимание свое на искоренение пьянства как в среде самого духовенства, так и в подведомственных монастырских слободах и посадах. Ряд грамот их в этом направлении проходит через весь XVII век. Так, в 1668 г. подобного рода меры принимаются, например, архимандритом Тихвинского монастыря и мотивируются тем, что в монастырском посаде «от вина многие люди оскудели, и драки, и вражды чинятся бесперестанные»^[34].

В данных случаях усилия духовенства направлялись, таким образом, более pro domo sua, нежели в интересах общегосударственных и общенародных.

V

Община, в качестве основного фактора в деле обеспечения внутреннего благоустройства жизни общества. — Меры общин в деле борьбы с пьянством. — Поручения по крестьянам, посадским людям, при наймах и выборах. — Протесты общества против кабака. — Посошков о пьянстве. — Пьянство в сознании и в действительной жизни русского народа. — Заключение.

Третий фактор в деле борьбы с пьянством в старинной России, борьба с ним самого светского общества — стоит в непосредственной связи с началами общинного строя, которыми всегда проникнута была жизнь русского народа. Община составляла исконную форму этой жизни. Земский человек старинной Руси, — если он не числился в рядах служилых людей государства или не был представителем класса духовенства, — непременно должен был принадлежать к той или другой общине, будь это община посадская, городская (сотня), или община уездная (волость). Община была необходима для старинного земского человека: только в недрах общины, как член ее, получал он возможность заявить свою личность, только община давала ему гражданские и политические права.

Известно, что старинная русская община пользовалась широкою самостоятельностью в деле устройства своей внутренней жизни — и государство всегда охотно предоставляло ей в этом отношении значительную автономию, нередко категорически предписывая своим местным приказным органам избегать непосредственного вмешательства в эту сферу внутренней жизни общины. Община имела орган выражения своей мысли и воли в лице общинного схода мира, избиравшего выборных общинных начальников, которые, вместе с миром, ведали все общинные распорядки, совершали переделы общинных земель и распределение тяглых владений, принимали меры к обеспечению в общине безопасности и благосостояния. Преследуя эти последние цели, община, в лице мира и своих излюбленных людей, заботилась о том, чтобы члены ее не вели себя зазорно, чтобы не было в них никакого «худа, безчинства и воровства», подчас простирая свою заботливость в этом направлении даже до вмешательства в семейную жизнь своих членов; принимала, но всегда с поручительством, в свою среду новых членов и удаляла порочных; наблюдала за тем, чтобы в пределах общины не селились и не появлялись люди подозрительные и без определенных занятий; озабочивалась призрением своих бедных, принимала меры к привлечению в общину мастеров и, вообще, лиц, обладающих профессиональными знаниями, пеклась о предупреждении и пресечении общественных бедствий и т. п. Все эти предметы попечительной деятельности, обнимаемые научным понятием «полиции безопасности и благосостояния», государство охотно поступалось общине, будучи, по условиям своего территориально- административного строя, в детальное рассмотрение которых мы теперь входить не можем, пожалуй, даже и фактически бессильным вникать во все подробности этой, в высшей степени важной, но за то и сложной, сферы деятельности.

На почве этой-то попечительной деятельности общины на пользу обеспечения своего правильного внутреннего развития — и должны мы искать следов борьбы с пороком пьянства. Мы уже видели, что община, принимая в свою среду нового сочлена, всегда требовала за него поручительства; это поручительство, которое давалось несколькими членами той же общины, облекалось в форму особого письменного акта, носившего название «поручной записи», образцы которого дошли до наших дней. Просматривая перечисляемые здесь предметы поручительства, мы, в ряду других условий, обыкновенно находим здесь условие «корчем не держать», «не пьянствовать», «по кабакам не ходить» и т. п. Берем, для примера, поручную запись, данную в 1684 г. 22-мя крестьянами Тагильской слободы по крестьянине Садкове, принимаемом в их общину: «А будучи ему, Григорию Садкову, в пашне, — читаем здесь, — никаким воровством не воровать, зернью и карты не играть, не пить и не бражничать»… «И живучи ему, Ивану, за нашею порукою, — читаем в другой записи, — никаким воровством не воровать, зернью не играть, корчмы не держать»… А вот образцы поручных записей по лицам, принимаемым в посадские, т. е. городские общины, относящиеся к 1638 и 1641 годам. В первом случае четверо посадских людей ручаются за какую-то вдову Кузьмину с сыном в том, что ей, вдове с сыном, «живучи на посаде за нашею порукою, вином и пивом не кучити, зерни и б…и и табаку у себя не держати, и никаким воровством не воровати». Во втором случае десять посадских людей ручаются по вновь принимаемом в посаде сочлене, что ему, живучи здесь за их порукою, «с матерью своей не бранитися и не биться, и жены своей не безвечить напрасно, и головщины (т. е. убийства) не сделати, и ночью ходячи вина, и пива, и табаку не покупати и не пити и самому тем не промышляти, и с воровскими людьми не знаться; и зерни не держаться, а жити ему, как и прочие посадские добрые люди живут с матерьми и с женами своими, безо всякого воровства, и смиряти жена своя по вине и по-людски, а не безвечьем». Здесь, очевидно, речь идет о лице, предосудительная семейная жизнь которого была достаточно гласною. Иногда поручительство касалось непосредственно интересующего нас предмета: так, в 1624 г. дается поручительство но посадском человеке в том, что ему, живучи за порукою — «вина не курити и не продавать и тем не промышляти, и котлы, и кубов, и труб (т. е. винокуренных аппаратов) у себя не держати»^[35].

Путем такой-то регламентации стремилась старинная русская община водворить в недрах своих благоустройство и, в числе других предметов его, ограничивать пьянство, разгул и преступления.

Совершенно аналогичные меры гарантии требовались общиною и в тех случаях, когда она принимала в свою среду известное лицо не в качестве сочлена своего, но лишь для исполнения тех или других обязанностей. В данном случае заключались «порядные записи», весьма нередко также обусловленные поручительством. Подряжают к себе, например, прихожане Тавренской волости священника — и требуют от него записи, в силу которой он дает обязательство «старосте Тавренские волости и всему православью Тавренские волости», что ему, будучи у них в приходе попом, регулярно отправлять в праздничные дни службы «и жити так, как прочие старинные священники живали и к болю (больным) и к роженице ездити безпенно (т. е. безвозмездно)» и пр. В выборных мирских записях, составлявшихся при избрании прихожанами священника, обыкновенно встречаем оговорку, что избранный — «человек добры, не бражник, не пропойца, ни за каким хмельным питьем не ходит, всяких недобрых дел удаляется» и т. п. Такие оговорки являлись, действительно, нелишними при том невысоком нравственном уровне духовенства, на каком видели мы его в XVI—XVII веках. Подобные же условия, — «не пить и не бражничать», — встречаем мы и при выборе общиною пономаря. Требование трезвого и нравственного образа жизни предъявляется и при выборе общиною земского дьячка, которому ставится в условие «пьянства не держаться и в кабаке не нити», при выборах в кружечные головы, старосты, тюремные целовальники и сторожа. Поручительство в трезвости и, вообще, в добропорядочной жизни, дают государству общины и при выборе из их среды стрельцов, пушкарей, затинщиков, казаков, солдат, ямщиков; такие же поручительства от общин требуют различные учреждения, корпорации и частные лица по нанимаемым ими плотникам, кузнецам, ярыжным, дворникам, на работы вообще и т. п.^[36].

Мы убеждаемся, таким образом, в несомненном стремлении старинного русского общества к искоренению или, по крайней мере, к уменьшению в его среде пьянства, в связи с поднятием уровня нравственности вообще. Много или мало достигнуто было этим путем в действительной жизни — это вопрос другой, но мы, во всяком случае, имеем на лицо активный протест старинного русского общества против пьянства, — этого исторического порока нашего народа.

Иногда этот протест принимал и более широкие размеры, облекался и в более активные формы. Случалось, что само население открыто протестовало против царсткого кабака и било правительству челом об его упразднении. Так, в 1598 г. население Великого Новгорода било челом царю Борису Федоровичу об упразднении в этом городе двух, имевшихся там, кабаков, мотивируя свое челобитье тем, что от этих кабаков «новгородцам, гостям, и лучшим, и середним, и всяким торговым посадским людям нужа, и теснота, и убытки и оскуднение учинилось»; это ходатайство было уважено и оба кабака упразднены. Точно также в 1686 г. все семь Лопских погостов били государю челом о запрещении возить к ним с Олонецкого и других окрестных кружечных дворов на продажу вино, пиво и мед, ввиду того, что от этого чинятся крестьянам названных погостов «убытки и раззоренья»; и это ходатайство было также удовлетворено^[37].

Не безынтересными представляются сентенции о пьянстве и вреде его Ив. Посошкова, — этого доморощенного русского мыслителя начала XVIII века, стоящего на самом рубеже старой и новой России. Посошков выражает убежденную уверенность в том, что процветание народного богатства требует воздержания от пьянственного жития: «Напрасно, — пишет он, — многие стараются о том, чтобы пития были дешевле и чтобы народ пил больше; а того не рассуждают, что у трезвых людей во всех делах исправления больше, а у промышленных людей и промыслы их будут больше. А у пьяных людей и у приказных все не споро, а про мастеровых людей и говорить нечего. Таким образом, от питья люди в великое оскудение приходят, а царскому интересу от того ущерб чинится». Рассуждает Посошков и на тему о том, сколько позволительно выпить нормальному человеку: «Я не знаю, — говорит наш экономист, — что добра в том, чтобы пить много и спаивать людей допьяна? По моему мнению, ради здравия телесного довольно человеку пить в день чарки по 3 или 4, — тогда он будет и благодушен, и здрав; а если веселья ради, то можно выпить и еще столько». Легко представить себе, сколько и как пили в эпоху Посошкова, если дозу вина в 4—8 чарок он считает еще питьем умеренным! Автор наш безусловно осуждает чрезмерное употребление крепких напитков: «А безмерное питие, — заявляет он, — ничего доброго не приносит, но токмо приносит ума порушение и здравия повреждение, пожитков лишение и безвременную смерть. Кто будет пить безвоздержанно — тот всего себя погубит, а того ради всячески надобно потщиться, как бы пьянства из народа поубавить»^[38].

Как бы пьянство из народа поубавить…

Это пожелание смышленого русского крестьянина первой четверти XVIII века более полутораста лет повторяется нашими моралистами, но до сих пор еще не сумело найти себе практического осуществления. Нет сомнения, что наш народ и теперь, на рубеже XX столетия, пьет так же и столько же, как пил и сколько пил он на рубеже XVIII века, ознаменованного великими реформами Петра.

И замечательное явление: наш народ прекрасно сознает вред пьянства, относится к нему отрицательно, порицает его, — а сам пьет искони своих веков, пьет до самозабвения, до разора, ставя ребром, ради вина, последнюю копейку, снося в кабак последнее достояние, пуская по миру жен и детей.

Эта двойственность резко поражает наблюдателя русской народной жизни. Обратитесь к произведениям нашей народной словесности — и вы встретите здесь суровое осуждение пьянства:

Кто в вечерке пляшет-скачет?

Пьяница.

Кто в воскресный день до обедни беседу беседует?

Пьяница.

Кто обожрался, облевался?

Пьяница.

Кто в грязи валяется?

Пьяница.

Кто сквернится, бранится?

Пьяница.

Кто в бою, в драке пребывает?

Пьяница.

Кто ложно божится, ложным свидетелем ставится?

Пьяница…

Пьяница, по народному воззрению, способен на все: он не остановится ни перед каким злом, ни перед каким преступлением. Пьяница — «смертоубивец», «кровопивец», «жидопродавец», «сребролюбец».^[39]. «В пьяном бес волен», — говорит народ, который хранит легенду, что самое изобретение вина — дело дьявола. Сатана задумал погубить исправного крестьянина и поручил это дело одному из подвластных ему бесов. Бес не нашел ничего более подходящего, как поступив к крестьянину в батраки, научить его курить вино; таким путем создал бес «первого винокура», который и погубил свою душу.

Обратитесь к пословицам русского народа — вы и в них встретите протест против злоупотребления крепкими напитками: «Иван пьет, а черт со стороны челом бьет», «вина напиться — бесу предаться»; «пить до дна, не видать добра»; «пить добро, а не пить лучше того» и пр. Перелистайте лубочные картины русского народа — и здесь вы увидите резкое осуждение пьянства, с наглядным изображением бед и всяческих страданий, ожидающих пьяницу и в этой жизни, и в загробной. Самое народное представление об адских муках, ожидающих пьяницу в загробной жизни, исполнено всевозможных ужасов: для него приготовлены здесь и «смола горячая», и «червь лютый», и «река огненная», и «смрад горький» наравне с грешниками, несущими вечные муки за самые тяжкие преступления. Не легко и замаливается невоздержание в вине, как это высказывается в народном стихе о Василии Кесарийском. 25 лет подвизался Василий в посте и молитве — но не выдержал искушения, испил чару питья хмельного… Явилась к нему Богородица и велела пять лет замаливать этот грех:

Молился ты, Василий,

Двадцать и пять лет;

И молись, Василий, еще пять лет —

Так и будет тридцать лет.

Пущай из уст твоих

Хмельный дух поизыдет. *

• ) Там же, стр. 306—307.

Вполне сознавая греховность и вред пьянства в идее, русский народ искони привык легко относиться к этому недостатку в действительной жизни. Считая великим грехом съесть в постный день кусок мясного и строго воздерживаясь от этого искушения, он считал возможным упиваться в эти же дни вином и другими хмельными напитками. Против такой двойственности убеждения и дела резко восставал еще Максим Грек: «Не достойно ли есть слез, — возмущается этот духовный писатель XVI века, — что некоторые дают зарок не принимать в постный день мясного, будто бы ради вящего спасения душ, — а сами сидят целый день на винопитии, и упиваются допьяна, и бесчинствуют всяким бесчинием»… Иностранные писатели также свидетельствуют нам, что русские готовы, во время постов, ничего не есть и до крайности изможжать плоть свою, но за то, если случится в том же посту какой-нибудь праздник, напиваются до такой степени, что валяются по улицам; считая за тяжкий, грех осквернить себя куском мяса, те же постники не считают за осквернение неумеренное пьянство. «Таким образом, — резюмирует один из историков внутренней жизни русского народа, — у нас были все условия для развития самого неумеренного пьянства. Горькая нужда, тяжелый гнет и беспомощность заставляли запивать горе вином, а ложный взгляд на вещи (на практике, а не в идее, конечно) не считал грехом» и безмерное упивание. После этого не удивительно, если пьянствовали у нас день и ночь, часто до рвоты, головной боли, даже до умопомешательства", — как свидетельствует о том сборник митрополита Даниила^[40].

Только что сделанная нами цитата приурочивается к XVI столетию. Но переменилось ли с тех пор положение вещей в области интересующего нас вопроса? На это приходится дать ответ отрицательный. Русский народ, осуждающий пьянство принципиально, сознающий его вред, исторически выработавший себе даже представление об его тяжкой греховности — все-таки предается этому пороку, создать из него вопрос первостепенной государственной и социальной важности. Никто не станет, конечно, спорить в наши дни против того, что, во многих случаях, пьянство является болезнью, которой медицинская наука и дала название «алкоголизма», и что в этом случае считаться с ним приходится не законодательству, не правительственным мерам, не общественному мнению, но — терапии. Несомненно, однако же, и то, что, в громадном большинстве случаев, злоупотребление алкоголем стоит вне такого непосредственного соотношения к патологии.

Где же, в таком случае, корни пьянства? Здесь то и заключается тот роковой вопрос неумолимого сфинкса, на который еще не найдено ответа, между тем, как этот сфинкс ежегодно исторгает из среды человечества миллионы жертв. Далеко не неправ был уже известный нам русский обличитель пьянства, Гавриил Домецкий, высказавший еще в XVII в. мысль о том, что «более людей от пьянства погибает, нежели от меча»; не может быть почитаем парадоксом и вывод, сделанный в 60-х годах заканчивающегося XIX столетия покойным публицистом нашим Н. В. Шелгуновым, что количество людей, ежегодно гибнувших в России от пьянства (которое Шелгунов считает для 1865 года в 400 тыс. человек), равнялось бы потере от десяти генеральных сражений"^[41].

Было бы большою несправедливостью утверждать, что порок пьянства представляет собою недостаток одних лишь низших слоев русского народа. Им в весьма значительной степени заражены и средние, и высшие классы его; ему подвержены и люди зажиточные, и интеллигенция, и люди свободных профессий. Здесь, в огромном большинстве случаев, пьянство является последствием или избытка средств, или аморального воспитания, или влияния среды, или праздности, или, наконец, является результатом простой распущенности, незаметно перешедшей в привычку. Но не здесь так страшно еще в социальном отношении пьянство. Если мы вспомним известную басню «О дубе и корнях», то поймем, что страшно оно в той подавляющей своим большинством части нашего народа, которая олицетворяет собою корни русской земли, которая является непосредственно производительным элементом общества — в наших крестьянском и рабочем классах. Сюда то и должны быть направлены все усилия, все знание, все самоотвержение в деле борьбы с пьянством.

Но каковы же должны быть средства этой борьбы? Многие попытки делались и делаются в этом направлении. Выдвигалось вперед и законодательство против пьянства; выступала на арену борьбы с ним и полиция нравов, и врачебная наука, и филантропия, и мораль, и сатира; одно время в большой моде было составление, остававшихся лишь на бумаге, — в официальных донесениях да на столбцах «Губернских Ведомостей», — общественных приговоров об уничтожении пьянства; учреждались и учреждаются общества трезвости, — начинания в высокой степени симпатичные и заслуживающие всяческой поддержки и сочувствия, но слабая сторона которых заключается, во-первых — в том, что они пока ограничивают свою деятельность, главным образом, кругом городских классов общества, а, во-вторых — в том, что они обыкновенно слишком тесно понимают свои задачи, сводя их к узко-моралистической точке зрения.

В достаточных классах общества, в среде интеллигенции и буржуазии порок пьянства в весьма большом количестве случаев всегда найдет себе то или другое объяснение, дает во многих индивидуальных случаях возможность проследить самый генезис свой. Но что сказать про нашего трудового, но темного, простолюдина, из века в век, из года в год, изо дня в день пропивающего и свое здоровье, и свой скудный достаток, и свои столь необходимые ему рабочие силы, проклинающего пьянство, составившего себе представление о дьявольском происхождении самого вина, веками создавшего себе целый кодекс нравственных сентенций против пьянства — а между тем, утопающего в этом пороке и в наши дни также точно, как утопал он в нем в течение ряда веков? Целая задача и для государства, и для социолога, и для психолога, и для моралиста?

Не мало трактуется у нас о народном образовании, как панацее против пьянства масс. Никто не станет, конечно, сомневаться в том, что просвещение представляет собою важный фактор в деле улучшения и смягчения нравов, вообще, и что значение его не должно быть игнорируемо и в деле борьбы с народным пьянством. И действительно: дайте нашему серому простолюдину хоть какую-нибудь умственную пищу, дайте ему дельную книжку, устройте доступную для него читальню, чтения, беседы — и кабак наверное отодвинется с первого плана, на котором он до сих пор стоит в повседневном быту наших темных масс.

Далеко не умаляя серьезного значения образования в деле борьбы с пьянством, мы должны, тем не менее, дать ограничительное толкование известному изречению о том, что «не о хлебе едином сыт бывает человек». Любит русский человек выпить лишнее с веселья, но еще более склонен он выпить с невзгоды. Так повелось у него с искони веков и русские выражения: «топить горе в вине», «залить горе вином» — дают красноречивую характеристику нашего пьянства. А потому, изыскивая средства борьбы с этим историческим недостатком нашего народа, мы должны отвести подобающее место одному в высшей степени важному фактору, без которого все остальные орудия этой борьбы никогда не выйдут из заколдованного круга паллиативов и пресловутых «благих начинаний», которыми, по преданию, вымощен ад.

Этот фактор, весьма сложный в деле своего осуществления в действительной жизни, сводится всего к трем словам: подъем народного благосостояния.

---

1. Гаркави: «Сказания мусульманских писателей о славянах и русских» Спб. 1870, с. 87, 91, 265.
2. Погодин: «Исследования, замечания и лекции о русск. истории» (M., 1846), т. III, с. 441.
3. И. Преображенский: «Нравственное состоите русского общества в XVI веке» и пр. (М., 1881 г.), с. 211.
4. Полицейское установление, находившееся в Москве.
5. Ю. Крижанича: „Русское государство в половина XVII века“ (М., 1859).
6. Преображенский: „Нравственное состоите русского общества“, с. 132.
7. Акты Археогр. Эксп., IV, с. 57, 485.
8. Ibid. I, стр. 382, IV, стр. 489.
9. Доп. к Акт. Ист., X, стр. 53 и 77.
10. Преображенский: „Нравственное состояние русск. общества“ стр. 69—87, 172—179.
11. А. А. Э. II, стр. 381, III, 401; Акты Ист. V, 360.
12. См., например: А. А. Э. I, №№ 157, 321. II, № 223. III, №№ 262, 264, 307, 331. IV, 37, 116, 118, 165, 322, 328, 325, 334; А. И. I, № 292. V, №№ 156, 203; Д. А. II., №№ 135, 212. II, № 64. X, №№ 19, 21, 27; А. Юр. № 349 и др.
13. «История финансовых учреждений России» (Спб., 1848).
14. Карамзин: «История государства Российского», т. XI, с. 84-85 и прим., с. 122—124.
15. Доп. с А. И. III, стр. 385; Костомарова: «Очерк торговли Москов. государства» (Спб. 1862), стр. 218—219; полн. собр. зак. I, №№ 72, 82, гг., № 714; ibid. II, № 1288.
16. А. А. Э. I, стр. 259—260; А. И. I, стр. 466; П. С. З., № 1718.
17. А. И. III, стр. 187—188; Д. А. И. III, стр. 117; А. А. Э. IV, стр. 91.
18. Собр. Гос. Грам. и Дог. IV, № 18; Д. А. И. IV, стр. 190.
19. А. И. III, стр. 39, IV, 199; А. А. Э. IV, стр. 218.
20. П. С. З. II, №№ 879 (20), 1276 (7), Посошков: «О скудости и богатстве» (М. 1842), стр. 234, 243—244; Д. А. И. IV, стр. 149, VIII, 329; П. С. З. II, № 1303; Д. А. И. X, стр. 204; П. С. З. И, №№ 862, 879 (20); А. И. V, стр. 437; П. С. З. III, №№ 1652, 1655, II, № 1276 (8).
21. Загоскина: «Уставные грамоты XIV—XVI вв.», вып. II, стр. 47—48; А. А. Э. III, стр. 191.
22. А. И. I, стр. 252.
23. Д. А. И. I, стр. 228.
24. Д. А. И. I, стр. 396; А. И. II, 424, IV, 124—125; П. С. З. III, № 1542 (29); А. А. Э. III, стр. 244; А. И. V, 465.
25. Д. А. И. III, стр. 385; А. И. V, 276; Д. А. И. IV, 370, III, 97; А. А. Э. IV, 95.
26. А. А. Э. IV, 95; Д. А. И. III, 278, IV, 370.
27. А. А. Э. IV, стр. 95-97; П. С. З. III, № 1655 (п. 3 и след).
28. Посошков: «О скудости и богатстве». (М. 1842), стр. 256—257.
29. Русская Правда: список Академ., ст. 4, Троиц., ст. 50, 55; уложение 1649 г., гл. XXI, ст. 69, 73; П. С. З. I, № 441 (77, 81, 82).
30. Псковская Суди. Грам. (Хрестоматия Владимирского-Буданова), ст. 114; П. С. З. II, № 700 (5, 27), III, № 1464.
31. Православный Собеседник, издав. Казанск. дух. акад., 1862, № 1, с. 268—269.
32. Правосл. Собеседник, 1862, № 1, с. 284—285.
33. А. И. I, стр. 25; Д. А. II. 1, 18-19, 27, 55, 57.
34. Акты Юрид. стр. 357—360; А. отн. до Юр. Быта, 1, 2; А. А. Э. IV. 217, 191; см. также А. Ю. 107, 108, 206—208 и др.
35. А. отн. до Ю. Б. П, стр. 790, 788; А. Ю. стр. 297, 298, 316, 313 и мн. др.
36. А. Ю. стр. 199, 293, 304, 306, 308, 313—314, 321, 327—330, 332, 345, 349; А. Ю. Б. I, стр. 5, 7, 8, 11, 12; II, 514, 818, 820, 824 и др.
37. Д. А. И. I, стр. 249; А. И. V, 241.
38. Посошков «О скудости и богатства» (М., 1842), с. 242—245.
39. Попов А. «Влияние церковного учения и проч. на миросозерцание русск. народа» (Каз., 1883), с. 307 и след.
40. Преображенский: «Нравственное состояние русск. общества в XVI в.» и пр. (М., 1881), с. 133.
41. «Русское Слово» за 1865 г., кн. X: «Домашняя летопись».