Розанов В. В. Собрание сочинений. Юдаизм. — Статьи и очерки 1898—1901 гг.
М.: Республика; СПб.: Росток, 2009.
ПЫЛЬ
правитьЭто, наконец, ужасно. Я не могу дышать. Целое лето я жил мирно, лежал, читал, писал, мечтал, смотрел в окно на Неву. Теперь в окне стоит какая-то неизвестная баба, притащенная с улицы, оборванная, чуть не с загнутым подолом, и трет стекла отсюда и оттуда. Но главное — пыль, мгла в воздухе. Это они называют «убирать». Жена взгромоздилась на стул, достает с верхней полки Кантемира и Ломоносова в изданиях XVIII века, с гравюрами, с малыми виньетками. Я кричу:
— Куда, матушка, взгромоздилась? Упадешь.
Право, я так зол, что желаю, чтобы она упала, конечно, без ушибов.
— Горы пыли, — отвечает.
— Да что тебе за дело до лежащей пыли? Ты бойся летающей. Чхи… Но она не понимает.
Женщины ничего не понимают. Я останавливаюсь и объясняю ей, что пока пыль лежит — ее как бы нет, и пыль начинается с момента, когда ее начинают вытирать. Она не слушает, взяла И. И. Дмитриева и чудеснейшее издание Крылова двадцатых годов, хлопает друг о друга и осыпает меня гадкой трухой.
— Смотри, что это такое! Ты без меня зарос мохом.
— Зарос мохом и был счастлив. Я смотрел на Неву, я был господином себя и своего дома, везде был порядок, тишина, книги лежали и я лежал. Ты меня любишь, неужели тебе меня не жалко?
Она вытаскивала какие-то новые фолианты с целью опять хлопать. Я вышел.
И до чего они меня не уважают? Я вышел и опять крикнул:
— Вы меня не уважаете! «Вы» — это значит все в доме.
Слова эти были для нее самые горькие. «Я не уважаю?». Она готова была расплакаться.
— Какое же уважение? Я кончаю статью, дошел до самого патетического места, мне говорят: «Ступай в столовую, здесь сейчас будут мыть», и так повелительно, как я не привык. Ну, я перешел, ты помнишь. Но что дальше? Я был уверен, что в столовой досижу до завтрака и тут будем завтракать; оказывается, завтрак перенесен в детскую, и я с чернильницей, двумя не оконченными статьями, с разрозненными мыслями, разгоряченным сердцем, в этом отвратительном костюме, в котором похож не на писателя, а на чорта, тащусь позорнейшим и унизительным способом в детскую, раздвигаю их коней и какие-то палки и сажусь писать, писать ответственную статью. И это уважение?
Но в эти дни уборки женщины становятся упорны, фанатичны.
— Ну, вымети. Вели протереть окна — это я понимаю, это рационально. Но какой разум стирать, как ты говоришь, пыль с книг, которых я не читаю, и они уже годы стоят недвижно и на них, конечно, пыли вершок, но ко-му эт-а пыль вре-дна и да-же ко-му за-ме-тна! Нет, ты никогда этого не поймешь. Ты фанатична. Ты делаешься какой-то петербургской Пифией и носишься со своей тряпкой, как та дура с пророчеством. Подумать, что это делается в целом Петербурге!
Я почти плакал.
А знаете что? Нам, деловым людям, чтобы не допускать этого позора над собой, надо на эти роковые между августом и сентябрем дни выезжать куда-нибудь за город, к приятелю, в ближайший город, куда-нибудь. Даже знаете что? Чтобы отомстить нашим милым мучительницам, скажем, что отправляемся в «Аркадию».
— Ты куда же, калоши надеваешь и зонт взял?
— В «Аркадию»!
— В «Аркадию»?!
— Не ближе. Там такая сегодня примадонна — тю-тю-тю. Пальчики оближешь.
Таков и был. Пусть плачет.
КОММЕНТАРИИ
правитьНВ. 1901. 31 авг. № 9156. Подпись: Ibis.
…Кантемира и Ломоносова в изданиях XVIII века. — В статье «Ломоносовские издания, современные его жизни» (НВ. 1911. 8 нояб.) Розанов рассказывает о русских изданиях XVIII в.: "С благоговением я снял с полок несколько книг в кожаных, полуразвалившихся переплетах, хранимых «через тридцать лет» (Собр. соч. Террор против русского национализма. М., 2005. С. 299).