Д. И. Писарев. Сочинения в четырех томах
Том 2. Статьи 1862—1864
М., ГИХЛ, 1955
Историки, публицисты и политики говорили, говорят и еще долго будут говорить чрезвычайно много вздора; все их теории будут разлетаться, как мыльные пузыри, до тех пор, пока они не будут чувствовать под ногами твердую почву осязательных фактов. Иной ученый муж пресерьезно начнет уверять вас, что он добрался в своих исследованиях до основных законов человеческого развития, до остова всемирной истории; спросите этого колосса учености, знает ли он устройство человеческого организма, предложите ему элементарный вопрос из физиологии или анатомии, и вы увидите, что он опустит глаза и поневоле признается в своем неведении; все его выводы основаны на бумажных документах; он не знает ни живого человека, ни живых людей; он не знает ни того процесса, который совершается в каждом неделимом, ни тех отправлений, которые имеют место в живом обществе; он видит только своими ослабевшими глазами ту частичку жизни, которая прилипла к пергаменному свитку, завалявшемуся в архивной пыли; по этой частичке он думает воссоздать живые личности, составить себе понятие о человеке, изучить законы его развития; от этих бессмысленных стремлений определить по жалким отрывкам то, чего не знаешь и не хочешь изучить во всем разнообразии жизненной полноты, от этих бессильных попыток заменить наблюдение творчеством ума происходят ошибки, доктрины, политические убеждения, замысловатые теории, в которых недостает безделицы: знания дела и здравого смысла. Чтоб понимать событие, надо знать его деятелей; чтобы объяснить себе историческое развитие человечества, надо знать те силы, которые действуют в нем самом и вокруг него. Пусть гг. доктринеры, которых очень много во всяком обществе, начинающем мыслить, посмотрят вокруг себя и скажут, положа руку на сердце: что они знают? Какое действительно существующее явление природы им известно и понятно? Они принуждены будут сознаться, что знают большею частью только то, что думали другие доктринеры, жившие раньше их; над этими работами прежних доктринеров они проводят дни и годы, их они комментируют и критикуют, не добираясь до самой жизни и принимая свои слова и понятия за существующие явления. Эти доктринеры — современное видоизменение средневековых монахов; у них есть трудолюбие, есть добросовестность, и при этом — ни малейшего понятия о жизни, и вследствие этого ни одной живой идеи в уме, ни одного энергического движения в мозгу. Самое простое, понятное слово жизнь благодаря им превратилось в какую-то риторическую фигуру, лишенную плоти и крови; они понимают по-своему жизнь идеи, жизнь общества, жизнь человечества, словом, всякую воображаемую жизнь, всякую жизнь, кроме действительной жизни отдельного живого человека; о жизни животных им некогда и подумать; это такие мелочи, на которые им и взглянуть не хочется, им, законодателям человечества, носящим в своем мозгу решения разных мировых вопросов. Мы не имеем счастья быть доктринерами; у нас не хватает на это ни умения, ни желания; каемся чистосердечно в том, что мы имеем слабость интересоваться действительною жизнью, в каких бы крошечных размерах она ни проявлялась, и нисколько не интересоваться бесплотными порождениями доктринерствующих умов, в какие бы полнозвучные фразы они ни облекались. На этом основании мы намерены толковать с читателями не о теории божественного права, не об законе исторической постепенности, а просто о домашней и общественной жизни пчел. Мы сильно нуждаемся в положительной почве для наших исследований, в фактическом материале, из которого можно было бы выковать себе воззрения и убеждения металлической твердости и незыблемой основательности. Будем же смотреть вокруг себя, на живую природу, вместо того чтобы зажмуривать глаза или с упорным вниманием устремлять их на буквы, слова и фразы.
Пчела принадлежит к породе насекомых; у нее нет спинного хребта, и ее тело разделяется на три ясно обозначенные части; эти части следуют друг за другом в таком порядке: во-первых, голова, в которой находятся глаза, щупальца и ротик; во-вторых, средняя часть тела, к которой прикреплено снизу три пары ног, а сверху две пары крыльев; в-третьих, задняя часть тела, заключающая в себе сердце, дыхательные органы, пищеварительный канал и половые части. По обеим сторонам головы у пчелы находятся два большие глаза, составленные из нескольких тысяч микроскопических глаз, выглядывающих из-за общей прозрачной роговой оболочки. Этими двумя глазами пчела смотрит на мелкие предметы, находящиеся вблизи; эти два глаза заменяют ей наши микроскопы; для того чтобы смотреть вдаль, чтобы направлять вдаль свой полет, пчела пользуется тремя крошечными глазками, прикрепленными к верхней части головы. Сколько известно при теперешнем состоянии науки, человек лишен тех глаз, которые управляют полетом пчелы. Вероятно, это обстоятельство составляет единственную причину, по которой большая часть человеческих суждений и построений страдает от близорукости своих творцов.
Рот пчелы отличается сложным устройством; достаточно будет отметить две роговидные острые челюсти, закрывающиеся друг на друга, как две половинки ножниц, щеточки, служащие для собирания цветочной пыли, и длинную нижнюю губу, покрытую волосами и заступающую место языка, конечно не для разговора. Останавливаться на нем я не буду; замечу только, что рабочие пчелы на своих задних ногах приносят в улей мед и цветочную пыль, а что трутни и матка лишены этой способности. Рабочие пчелы приготовляют в своем теле воск, который просачивается между колечками задней части и потом употребляется в улье как строительный материал. Матка, или царица, и трутни не способны к приготовлению воска.
Рабочие пчелы вооружены жалом, скрывающимся в задней части тела и связанным с пузырьком, из которого выделяется едкая, ядовитая жидкость. Трутни, как привилегированное сословие, избавлены от обязанности защищать общество от внешних врагов и лишены жала. Челюсти их особенно крепки и покрыты зазубринами, вследствие чего они отличаются прожорливостью. Жало царицы длиннее и острее жала обыкновенных рабочих, но она пользуется им только в единоборстве против соперников, когда дело идет о господстве над ульем.
Мы видим таким образом, что все население улья распадается на три касты, отличающиеся друг от друга внешними признаками. Во главе всего улья стоит матка, или царица, единственная самка, одаренная способностью и правом класть яйца; она буквально может сказать: l'êtat c’est moi,[1] потому что сама производит на свет все, что живет и движется в улье. Задняя часть ее тела значительно длиннее, чем у работниц; половые органы вполне развиты, зато крылья значительно короче; вследствие этого царица редко покидает улей и проводит всю жизнь в наслаждении готовою пищею и в удовлетворении сильно развитым половым влечениям. Она вылетает только за тем, чтобы среди цветущей природы отдаться любимому трутню или чтобы уступить место счастливой сопернице.
За царицею следуют трутни, или самцы, далеко превосходящие работниц величиною тела; эти трутни не работают, не носят при себе оружия, много едят, оплодотворяют по очереди царицу и кроме этого не знают ни забот, ни обязанностей.
Рабочие пчелы — самки, не способны к деторождению; в их неспособности виновата не природа, а воспитание; недостаточная пища задерживает развитие их половой системы и обрекает их на трудовую жизнь, лишенную наслаждения. Не имея возможности жить для себя, рабочие обращают свою деятельность на воспитывание личинок, рожденных царицею; весь мед, собранный ими на цветах, идет на продовольствие личинкам, трутням и царице; все — на пользу общую, и ничего — для себя; рабочая пчела, с трогательным, но совершенно нелепым самоотвержением, содействует поддержанию того уродливого порядка вещей, который лишает ее возможности пользоваться жизнью и производить потомство. Она сама плохо кормит целые сотни личинок и откармливает десяток других, чтобы из первых вышли оскопленные работницы, а из вторых — полные самки-царицы. Рабочие пчелы — жалкие парии, не чувствующие своего унижения, не способные из него выйти и поддерживающие в этом унижении следующее поколение, которое в свою очередь будет действовать в том же возмутительно-консервативном духе, и так далее, до бесконечности. Это пролетарии, задавленные существующим порядком вещей, закабаленные в безвыходное рабство, кружащиеся в колесе и потерявшие всякое сознание лучшего положения. Яйца, которые кладет королева, совершенно равны между собою по достоинству; червячки, выползающие из яичек, в первые три дня ничем не отличаются друг от друга; каждый из них может сделаться царицею. Но вот начинается различие воспитания: одного червячка сажают в просторную клетку, его кормят отборною пищею, его чистят и обмывают прислужницы и кормилицы; из этой личинки выходит царица; другую личинку, напротив того, втискивают в тесную каморку, кормят чем попало, никогда не обчищают; из этой личинки развивается простая работница. Смотря по обстоятельствам, одна рабочая пчела бывает сильнее, другая слабее; кто посильнее, тот вылетает из улья и добывает мед; кто послабее, тот сидит дома, ходит за личинками и куколками, чистит клеточки и исполняет разные домашние работы. Торопливо ползают эти заботливые кормилицы и экономки от ячейки к ячейке; там надо накормить голодного червячка; тут надо залепить воском запасный магазин, наполненный медом; в другом месте надо закрыть клеточку, в которой взрослый червяк превращается в куколку; еще где-нибудь необходимо вычистить большую клетку, в которой сидела царственная куколка; дело всегда найдется, и трудовая жизнь рабочих пчел проходит в непрерывном ряде забот, которые не позволяют им задуматься о наслаждении или помечтать о лучшем будущем. Когда молодое поколение накормлено, являются новые работы: надо построить новую клеточку для меда, надо облизать и обчистить возвращающихся с работы товарищей или даже праздного трутня, гулявшего по собственной охоте за пределами улья; когда становится холодно, кормилицы и экономки собираются вокруг царицы согревают ее теплотою собственного тела, смотрят на нее как на избранное, высшее существо. Словом, самоотвержению рабочих нет пределов, и если самоотвержение — добродетель, а не глупость, то добродетельнейшим существом в мире надо будет признать рабочую пчелу.
Составленное из таких элементов государство пчел имеет свою историю, свои периодические волнения, свои гражданские события и перевороты. Вот вылетает из улья новый рой, как толпа отважных колонистов, решившихся искать за морем счастья и простора. Впереди летит царица; ее окружают сильнейшие из рабочих, готовые защищать ее от всякой опасности и положить живот за то, что они считают общим делом. За этою передовою группою следуют в некотором расстоянии ленивые трутни и слабые кормилицы-экономки. Впрочем, старинные писатели говорят, что царицу окружают при этом переселении трутни; по всей вероятности, это ошибка; если же действительно так было прежде, то это изменение церемониала доказывает ясно, что привилегии, связанные с званием трутня, постепенно уменьшаются и что различие сословий в пчелином мире постепенно исчезает перед законом здравого смысла и перед фактическим правом личной, материальной силы. Царица долго летать не любит; она садится на какой-нибудь сук, вокруг нее густыми кучами усаживается ее народ, а между тем несколько сильных рабочих пчел летят на рекогносцировку, чтобы высмотреть помещение для будущей колонии. Обыкновенно человек предупреждает эти поиски и предлагает готовое жилище, соединяющее в себе все требуемые удобства. Пчелы принимают с благодарностью, не понимая того, что они закабаляют себя в рабство и что человек присвоивает себе неограниченное право распоряжаться их жизнью и собственностью, отнимать у них мед и воск, выкуривать их дымом, оглушать их серою и водою, перегонять их из одного помещения в другое и даже убивать их, если, по его соображениям, их не стоит кормить тем самым медом, который они же добыли. Пчелы не предвидят всех этих неудобств своего нового положения, и весь рой с радостным жужжанием влетает в новый улей.
Занявши свое новоселье, пчелы прежде всего замазывают и затыкают все отверстия, кроме одной маленькой дырочки, через которую поддерживается сообщение улья с внешним миром. На молодых побегах разных деревьев пчелы находят клейкую массу, и этою-то массою они как можно плотнее законопачивают щели; если в улей вставлено стекло, то они замазывают его, стараясь таким образом сделать свое жилище недоступным не только для внешних врагов, но преимущественно для действия внешнего света. Темнота совершенно необходима для поддержания существующего порядка. Вылетая из улья, пчела является свободным, усердным работником; у себя дома она подавлена, принесена в жертву внешней стройности государственного тела, и потому, чтобы покоряться таким тягостным условиям, чтобы нести безропотно лишения и труды, не пользуясь своею долею наслаждений, ей необходимо игнорировать настоящее положение дел, не видать и не понимать того, как проводят время царица и трутни. Первый луч света пугает работницу, освещая грязь и бедность ее вседневной жизни; ей становится тяжело и страшно; она приписывает свое неприятное ощущение не тому зрелищу, которое осветил ворвавшийся луч, а именно самому лучу; она старается устранить его, как мы, люди, стараемся порою устранить возникающее сомнение; если любопытный натуралист вставит в улей стеклянное окошечко, его замажут, если он для своих наблюдений вынет замазанное стекло, то в улье начнется волнение при первых лучах света; трутни толпами побегут к отверстию, стараясь закрыть его собственными телами; рабочие полетят за замазкою и начнут заклеивать; внутри улья послышится жужжание, и дела придут в прежнее положение только тогда, когда водворится прежняя темнота.
Но если наблюдатель будет постоянно прочищать отверстие, заклеиваемое рабочими и загораживаемое трутнями, если освещение улья будет продолжаться, несмотря на сопротивление всех сословий пчелиного царства, то все дела мало-помалу придут в расстройство. Рабочие перестают работать и начинают понимать, что плодами их усилий пользуются привилегированные классы. Они перестают строить соты, не кормят личинок и не обращают внимания на королеву. Жужжание их усиливается; они собираются в кучки и как будто рассуждают о чем-то, к великому ужасу ториев-трутней и крайнему огорчению царицы, начинающей чувствовать голод и одиночество. Вылетающие рабочие возвращаются без меда, каждая из них сама съедает благоприобретенное имущество; наконец многие из рабочих совершенно покидают улей, начинают жить на просторе, среди цветущей природы, совершенно в свое удовольствие. Королева умирает с голоду, трутни рассеиваются, личинки погибают, и только стены опустелого улья свидетельствуют о недавнем существовании гражданственного или стадного элемента. Рабочие наслаждаются жизнью, насколько это возможно при изуродованном их положении, резвятся в теплом воздушном пространстве, носятся над цветущими лугами и полянами, упиваются медом и свободою, досыта наедаются цветочною пылью и, наконец, натешившись вволю, умирают, как жили, свободными гражданами животного мира. Некоторые из этих анархистов раскаиваются, впрочем, в своих поступках и пытаются пристать к какому-нибудь другому государству, т. е. поселиться в другом улье и принять на себя те самые обязанности, которые им приходилось нести прежде. Но в улей не принимают пришельцев; туземцы сейчас узнают иностранца и гонят его прочь, а в случае упорства убивают его и выбрасывают бездыханное тело за пределы своего царства. Основана ли эта китайская ненависть пчел к инородцам на экономическом или на политическом расчете, решить довольно трудно. Боятся ли они в новом пришельце лишнего потребителя или проповедника антиконституционных начал, это до сих пор не решено исследователями их гражданского быта. Как бы то ни было, два факта не подлежат ни малейшему сомнению: во-первых, то, что мрак необходим для спокойствия и коллективного благоденствия улья, во-вторых, то, что пчелы, отрешившиеся от заветной нормы своего общественного устройства, не способны выработать себе другую норму и начинают жить совершенно индивидуальною жизнью, которая, при многих хороших сторонах, имеет свои несомненные чисто практические неудобства. Рабочие пчелы умеют работать и защищать свое общество от внешних врагов; но импульс к этим работам и к этой обороне дается им извне, такими существами, которые сами не способны ни работать, ни сражаться. В улье происходит самое оригинальное разделение труда: одни работают, другие едят и плодятся. Без этого разделения труда невозможно продолжение породы: кто работает, тот неспособен к деторождению, а кто способен иметь детей, тот не может работать. Пчелы, очевидно, испорчены своею уродливою гражданственностью; плебеи — кастраты, и естественные половые отправления составляют привилегию одной личности. Ни древний Египет, ни древняя Индия не доходили до такого строгого проведения кастических особенностей; даже парии имели возможность брать себе жен и производить детей; разве только современная Англия при постоянно возрастающем населении дойдет до того, что брак сделается привилегиею некоторых лиц или сословий и что пролетарию, не имеющему ни кола, ни двора, ни обеспеченного куска хлеба, закон будет воспрещать сношения с женщинами и деторождение. Заметим мимоходом, что Джон-Стюарт Милль обсуживает этот вопрос английской жизни в своей знаменитой книге «On liberty»;1 он, величайший индивидуалист нашего времени, почти решается признать за обществом право контролировать заключение браков и запрещать те брачные союзы, которые угрожают обществу приращением неимущих граждан и, следовательно, понижением задельной платы. От подобной мысли до оправдания общественных учреждений пчел — не слишком далеко, но, к чести человека, можно выразить надежду на то, что подобный закон никогда не примется и не укоренится; каждый нищий скорее согласится умереть, чем позволит превратить себя в рабочего кастрата, живущего для того, чтобы служить бутом или фундаментом для общественного здания. Иные натуралисты приходят в полнейшее умиление, говоря об уме пчел и о их завидной способности жить в обществе себе подобных существ; мне кажется, напротив того, надо подивиться их чудовищной забитости, доходящей до того, что они, изуродованные сами, систематически уродуют других и являются, таким образом, в одно и то же время бесчувственными жертвами и бессмысленными палачами.
Вот, наконец, щели замазаны, мрак водворился, и государственная машина начинает свою работу. Прежде всего рабочие пчелы принимаются за построение сотов, шестиугольных восковых клеточек известной величины, определенного формата и неизменной архитектуры. Тут не нужно творчества, личной мысли, оригинального дарования. Каждая пчела умеет строить эти клеточки и знает, в каком отношении должны находиться между собою различные помещения. Для рабочих пчел строятся самые крошечные клеточки, для трутней — побольше, а для королевы тратится на построение клетки столько воску, сколько пойдет на 150 рабочих келий. Архитекторы не спорят между собою о плане будущих построек; все давно известно каждой пчеле; проектов представлять незачем, и лишь бы было темно и тихо, все пойдет как по маслу, потому что идея конституции вошла в плоть и кровь рабочего класса с своими мельчайшими фактическими подробностями.
Трутни понимают свои сословные привилегии; они не помогают деятельным строителям и в жаркий полдень вылетают из улья не затем, чтобы принести меду на пользу общую, а затем, чтобы в полном сознании своего превосходства набить себе желудок цветочною пылью. А в это время рабочие пчелы раз по шести или по восьми в день вылетают из улья и всякий раз возвращаются домой с полным грузом меда на ножках и в желудке; весь принесенный мед или по крайней мере большая часть его идет на прокормление королевы, трутней и личинок; себе рабочая пчела оставляет в обрез столько, сколько необходимо для поддержания жизни и рабочей силы.
Трутни как самцы окружают королеву, единственную самку всего улья, и стараются по возможности заслужить ее расположение; они толпятся вокруг нее, лижут и обчищают ее, оказывают ей самые почтительные любезности, наперерыв друг перед другом стремятся заявить свою глубокую преданность или, при случае, пылкую любовь, но при всем том живут между собою довольно мирно благодаря своему спокойному, ленивому характеру и отсутствию того смертоносного жала, которым вооружены рабочие пчелы.
Королева не остается нечувствительною к этим чистосердечным изъявлениям чувства; сердце — не камень; к тому же ей предстоит важная задача — произвести из себя все будущее поколение своего народа, и она с благородным усердием принимается за работу. Ее сотрудниками в служении обществу являются сотен шесть трутней, и благодаря их добросовестному содействию королева в день кладет до 200 яиц, а в полтора или в два месяца успевает снести до 12 000 яиц. Утром, когда ленивые трутни еще спят, а рабочие уже вылетели на работу, королева выходит из своей клетки в сопровождении десяти или двенадцати прислужниц из рабочих. «Важно, — говорит Окен, — проходит она мимо наполненных яичек и останавливается, как только ее спутницы указывают ей на пустую клеточку; сперва она опускает в нее голову, чтобы убедиться в правильном ее устройстве; потом она оборачивается задом — и в эту решительную минуту спутницы собираются вокруг нее сплошною массою, чтобы скрыть ее от любопытных глаз. Если в это мгновение королева заметит, что на нее смотрит откуда-нибудь натуралист, она пройдет мимо клеточки, не положивши яйца, и окажется глубоко оскорбленною в своей женской стыдливости; если же все вокруг нее тихо и темно, она опускает в клеточку заднюю часть своего тела, и на дне клеточки появляется вслед за тем белое продолговатое яичко». Королева кладет таким образом яичек пять и потом несколько минут отдыхает; ее окружают усердные прислужницы, облизывают ей все тело, обчищают крылья и, наконец, подносят ей на кончике хоботка капельку отличнейшего меда.
Через три дня из яичек выползают маленькие белые червячки, или личинки, с твердою продолговатою головкою, но без ног; эти новорожденные существа решительно неспособны заботиться о себе, и рабочие пчелы совершенно принимают их на свое попечение, потому что ни королева, ни трутни не обращают на них никакого внимания. Кормилицы из рабочих пчел готовят из цветочной пыли с медом кашицу и этою кашицею кормят личинок, соблюдая при этом значительное различие между тою пищею, которую они подносят будущим пролетариям, и тою, которую они предлагают будущим королевам и благородным трутням. Личинки рабочих пчел кормятся в продолжение пяти дней, а личинки трутней немного дольше. По окончании этого срока кормилицы залепливают клеточки воском, и личинка начинает превращаться в куколку, т. е. строит себе кокон из тонких шелковидных нитей. Внутри кокона совершается развитие полного насекомого, и по окончании этого развития пчела выходит из своего заточения, разрывает кокон, прогрызает восковую крышечку и выходит на свет божий в виде пролетария, трутня или королевы.
Развитие трутня с той минуты, когда снесено яйцо, до того времени, как он выходит из кокона, продолжается 24 дня, развитие рабочей пчелы — 20 дней, а королева уже через 16 дней может принять на себя государственные заботы и считаться совершеннолетнею и полноправною. Дело в том, что королева у пчел нуждается в меньшей степени физического, а вместе с тем и умственного развития, чем рабочая пчела. Вся деятельность королевы сосредоточена в половых отправлениях; она не нуждается ни в силе мускулов, ни в мыслительных способностях; ей не надо ни строить соты, ни летать в дальние экспедиции, ни выбирать из цветов частицы меда и ароматной пыли; ее дело любезничать с трутнями, не имея даже надобности отбивать их у соперницы, и потом класть яйца, не заботясь о дальнейшей участи своих будущих потомков. Народ ее сам отлично знает свое дело, и вся государственная машина идет полным ходом, не нуждаясь в ее вмешательстве и даже не допуская этого вмешательства. Чтобы занимать почетное место, не сопряженное ни с какими обязанностями, чтобы наслаждаться жизнью, не зная, какою ценою покупаются эти наслаждения, не нужно большого ума, — потому не удивительно, если развитие пчелиной матки, или королевы, совершается скорее, чем развитие рабочей пчелы. Личность этой королевы не имеет никакого влияния на дела улья; пчелы уважают в королеве воплощение той идеи, которая удерживает их в гражданском обществе и не позволяет им рассеяться, но этим пчелам нет никакого дела до того, будет ли их королева неподвижным яичком, лишенным сознания, или царственною личинкою, или спящею куколкою. Если бы внезапная смерть прервала государственные заботы взрослой королевы, то население улья не пришло бы в замешательство; пролетарии, составляющие действительную силу пчелиного общества, знают, что в яичках или в коконах есть формирующиеся королевы, и, успокоенные насчет будущности улья, продолжают свои работы, как будто бы не случилось ничего особенного.
Но, спрашивается, почему же трутни, которых деятельность так же ограничена, как деятельность королевы, которых умственные способности отличаются крайним ничтожеством, почему, спрашивается, трутни развиваются так долго? Фохт объясняет это физическою вялостью, свойственною природе трутней; вечно праздные, лишенные способности работать и заботиться о чем бы то ни было, трутни даже развиваются медленнее и ленивее других пчел; даже в зародыши трутней проникает та барственная неповоротливость и флегматичность, которою отличается во всех своих действиях привилегированное сословие пчелиного государства.
У пчел нет постоянного войска; всякий пролетарий постоянно имеет при себе оружие и умеет владеть им; каждый солдат этой национальной гвардии воодушевлен патриотическим чувством, выражающимся в самой пламенной ненависти к шмелям, осам и даже пчелам других ульев; если в улей вздумает влететь какой-нибудь неосторожный или дерзкий иноплеменник, то ему придется очень плохо: на него бросятся сотни рабочих пчел, пуская в ход и челюсти и жало; путешественник будет непременно убит, и тело его, на страх другим, будет выброшено за пределы улья. В одном улье бывает до 20 000 рабочих пчел, и, несмотря на то, пчелы не ошибаются и не принимают в свое общество гражданина другого улья. Обменивается ли влетающая пчела условленными знаками с теми пчелами, которые сторожат вход в улей, — решить мудрено, но достоверно то, что обитатели двух соседних ульев не могут посещать друг друга и что каждый улей с чисто китайским упорством запирает свои домашние дела от посторонних взоров. Но есть средство уничтожить родовую ненависть между пчелами разных ульев; стоит только побросать их всех в воду; пчелы ошалеют и потеряют сознание; после того их вылавливают и кладут на солнце. Мало-помалу они обсыхают и приходят в себя; утопленники начинают двигаться, расправляют лапки и крылья, потягиваются и стараются помочь своими заботами товарищам, еще не проснувшимся из продолжительной летаргии. После этого общего несчастия национальная вражда оказывается забытою, и пчелы двух ульев могут быть посажены в одно помещение и общими силами приняться за построение сотов и воспитывание молодого поколения. Сколько нам известно, вода является лекарством против национальных антипатий только у пчел; подействует ли она таким же чудесным образом на граждан двух враждующих государств, этого нельзя сказать наверное, по недостатку положительных опытов. Не мешает при этом заметить, что и на пчел вода окажет свое благодетельное действие только в том случае, если королева одного из ульев будет убита; если же обе королевы вместе будут брошены в воду, то они начнут враждовать между собою тотчас после того, как к ним возвратится сознание; к каждой из них пристает толпа рабочих, и сильнейшая партия выгонит слабейшую из улья; после этой схватки прежняя вражда возобновится с новою силою, впредь до нового купания. Немцы в некоторых отношениях похожи на пчел; в Германии, у себя дома, они большею частью поддерживают мелкие, местные интересы отдельных государств. Уроженцы Баварии, Виртемберга, Бадена, Ганновера, какого-нибудь Липпе-Шаумбурга или Гогенцоллерн-Зигмарингена2 смотрят друг на друга как на иностранцев и толкуют, каждый для себя и про себя, об отдельной родине и о своем особенном патриотизме; но те же граждане различных немецких ульев едут за море, поселяются в Американских штатах, и тут, по единству языка, привычек и воззрений, начинают замечать, что между ними много общего, что все они — немцы и могут симпатизировать друг другу, не обращая никакого внимания на разные территориальные недоразумения и династические соперничества. Переезд через Атлантический океан заменяет, как видите, благодетельное купание пчел.
Главная и почти единственная цель деятельности у рабочих пчел заключается в воспитании молодого поколения. Их уважение к ничтожной личности королевы и их терпимость к праздной прожорливости трутней объясняется тем, что в королеве они видят единственную свою надежду, будущую мать всего потомства, а на трутней смотрят как на ее необходимых сотрудников и, следовательно, как на неизбежное зло, без которого не может держаться их государственная система. Личность кормилиц, выбранных из рабочих пчел, находится в почете; кормилицы избавлены от обязанности, вылетать из улья и добывать себе пропитание; их кормит государство; их уважают и лелеют, несмотря на их физическую хилость и слабость, другие пчелы. Если мы посмотрим на общество людей, если мы предложим себе вопрос о значении педагога в государстве, в обществе и семействе, то нам придется сознаться, что пчелы лучше нас понимают важность воспитания. Но нам тоже не следует слишком увлекаться добродетелями пчел; представьте себе, что вы живете на белом свете только затем, чтобы воспитывать вашего сына; ваш сын живет только затем, чтобы воспитывать вашего внука, и т. д.; каждое отдельное поколение сначала готовится к жизни, потом готовит к ней других, а жить-то когда же? И для чего же готовить других к тому, чем им не придется пользоваться? Пчелы очень хорошо поступают, обращая свое заботливое внимание на благоденствие молодого поколения, но кастрировать себя во имя своего потомства, для того чтобы это потомство в свою очередь оскопляло себя для будущего поколения, — это, воля ваша, безобразно, и в этом отношении мы все-таки не так глупы, как пчелы. Всего смешнее в жизни пчел то, что они, вероятно, полагают, будто их самоотвержение велико и возвышенно, будто они жертвуют собою, чтобы доставить всем другим счастье и наслаждения, а на самом деле выходит, что их трудами и страданиями пользуются только трутни да матка, т. е. самая бесполезная, пустая и недобросовестная часть их общества. Кажется, идеализм и пустое доктринерство, расходящиеся с жизнью, являются сильно распространенными болезнями, и человек, считающий эти болезни величайшею привилегиею своей породы, может и должен признать их существование даже в мелких насекомых. Вероятно, и пчела, подобно Платону и Гегелю, строит свою систему мира, в которой она является центром всего движущегося и живущего, а между тем, тратя время на эти серьезные забавы и уносясь в необъятные сферы чистого мышления, она, подобно этим светилам бедного человечества, не замечает или не хочет заметить того, что у нее крадут трудом добытый мед и систематически уродуют половые органы. Когда ей случается заметить свою ошибку, она круто повертывает дело, но идеализм, или, что то же, бестолковость, берут свое, и, после некоторых волнений, пчелиный мир улегается в прежнюю колею и застывает в прежних рамках.
Королева пчелиного царства чрезвычайно добродушна и кротка, когда она одна живет в улье, т. е. когда у нее нет и не предвидится соперницы. Женственная мягкость ее выражается в дружелюбных отношениях к трутням и в спокойном величии, с которым она принимает от последнего из пролетариев изъявления преданности, выражающиеся в капельках меда. Добродушие королевы не изменяет ей даже тогда, когда она входит в соприкосновение с злейшим эксплуататором пчелиного мира, с человеком. Королеву можно смело брать в руки, гладить и ласкать, не боясь ее жала; основываясь на этом обстоятельстве, старинные исследователи полагали даже, что у королевы вовсе нет жала и что она, как царственная особа, предоставляет своим подданным отражать внешних врагов и наказывать нарушителей общественного спокойствия. Так и бывает действительно в большей части случаев, но в жизни королевы есть и такие минуты, в которые страсть побеждает требования этикета, заглушает голос нравственного чувства и превращает кроткое, величественно-спокойное и женственно-нежное создание в какую-то леди Макбет, в Медею,3 вообще в нечто подобное тем образам, которые, повидимому, можно выкроить только из глубоко развращенной природы человека. Беда, если королева начинает бояться за свое господство, беда, если она видит или предчувствует соперницу. Две королевы, как два солнца, не совместимы на одном горизонте; они ненавидят друг друга, как властолюбивые повелительницы и как кокетливые женщины; каждая из них любит в своем положении два выдающиеся момента: преданность пролетариев и рыцарскую любезность лордов-трутней; и пролетарии и трутни должны принадлежать королеве безраздельно; первые составляют материальную опору ее владычества, вторые образуют ее гарем, в который она бросает платок то тому, то другому счастливцу. Все идет, таким образом, спокойно, ко взаимному удовольствию подданных и повелительницы, пролетариев и лордов, но вдруг получается в палатах королевы известие, которое более или менее поражает и обеспокоивает всех; в известии этом нет ничего неожиданного, но, несмотря на то, оно всегда производит сильное впечатление. Дело в том, что одна из куколок превращается в пчелу-королеву и прогрызает восковую крышечку своей клетки; рабочая пчела, приставленная к этой клетке, доносит об этом событии куда следует, и известие это с быстротою молнии распространяется в самые отдаленные углы пчелиного царства. Начинаются толки и рассуждения. Молодые, неопытные пчелы обнаруживают только любопытство и тревожную радость; старые пролетарии, видевшие на своем веку горе и радость, государственные перевороты и сцены грубого насилия, выжидают, что-то будет, и совещаются между собою, не зная, на что решиться; между старою и молодою королевою непременно произойдет столкновение; кто же одержит победу и за кого же им самим вступиться? За ту ли повелительницу, которой они служили с таким постоянным усердием и от которой они получали в награду такие благосклонные взоры, или за то молодое создание, которое выросло на их руках, выкормлено их заботами, взлелеяно их любовью? Пока добрые рабочие пчелы раздумывают и недоумевают, старая королева быстро решается действовать. В сопровождении своих прислужниц и трутней она поспешно подходит к той клетке, вокруг которой уже собралась толпа рабочих, ожидающих с благоговейным нетерпением разрешения грозной задачи. Не любовь к рождающейся дочери приводит старую королеву к ее колыбели; она подходит, видя в дочери своей опасную соперницу; в ней говорит ревность женщины и властолюбивой повелительницы; раздражение ее выражается в ускоренной походке, в резких жестах, в невнимании, с которым она проходит мимо групп, собравшихся вокруг роковой клеточки. Рабочие пчелы предчувствуют, что готовится что-то недоброе; молодые пролетарии, сверстники молодой королевы, инстинктивно толпятся ближе к ее жилищу и стараются загородить ее матери доступ к только что развившемуся существу. Старуха хочет пройти мимо их; они ее не пускают; если ей удается преодолеть их сопротивление, она подходит к самой клетке, запускает в нее свое жало и убивает дочь свою, еще не успевшую взглянуть на белый свет и насладиться полною жизнью. Но в большей части случаев сила бывает на стороне добродушных рабочих; они успевают удержать расходившуюся королеву, и разгневанная повелительница в бессильном отчаянии, не зная, что делать, не слушая увещаний, считая свое господство навсегда потерянным, начинает без определенной цели бегать по улью. Дело кончается тем, что королева-мать вместе с верными своими сподвижницами и с любимыми трутнями покидает улей и летит искать счастья в голубую даль, в какое-нибудь естественное дупло или в искусственный улей. А между тем молодая королева выходит из своей клеточки во всей обаятельной свежести первой молодости, не зная даже, от какой опасности избавило ее самоотвержение и преданность добродушных работников. Ее окружают оставшиеся вокруг нее пчелы, и первым впечатлением ее является в пчелиной жизни упоение торжеством и властью, для приобретения которых она не сделала сама ни одного движения. — Она оглядывается вокруг себя, видит свое превосходство над окружающими ее лордами и пролетариями и тревожно спрашивает себя, одна ли она будет пользоваться тем блеском власти и почета, который окружил ее с первой минуты ее сознательной жизни; в молодой королеве с изумительною быстротою зарождаются и развиваются те самые инстинкты, которые побуждали королеву-мать к покушению на жизнь дочери и потом принудили ее выселиться из улья со своими приверженцами; молодая королева осматривает все свои владения, подходит ко всем клеточкам, в которых развиваются ее младшие сестры, прокалывает их своим ядовитым жалом и убивает таким образом всех будущих королев, чтобы не видать соперницы и ни с кем не разделять господства. Иногда случается, что две молодые королевы разом выходят из своих клеточек; тогда старая королева уже не пытается убить своих преемниц; она тотчас же собирает вокруг себя горсть преданных ветеранов и любимых лордов-трутней и с ними улетает на новое место жительства. Что же касается до молодых королев, то они, конечно, не могут ужиться вместе; узы крови не имеют никакого значения, когда дело идет о господстве; одна из двух должна погибнуть, потому что ни одна из них не решится уступить добровольно и основать новую колонию. Ни рабочие, ни трутни не принимают участия в борьбе менаду двумя королевами; спор за господство, интересующий только две личности, решается между ними поединком, в котором никто не просит и не дает пощады. Соперницы подходят друг к другу, схватываются между собою челюстями, стараются повредить друг другу шею, голову или ноги; обе машут крыльями, чтобы оглушить противника; обе сталкиваются между собою головами, сплетаются ножками и ищут удобного случая, чтобы пронзить врага ядовитым жалом. Они целят в промежутки, находящиеся между роговидными пластинками, которыми защищены грудь и живот; шея, связка между грудью и заднею частью тела также легко могут быть проколоты, и во все эти части сражающиеся пчелы направляют свои удары. Наконец поединок оканчивается трагическим образом; смертоносное орудие попадает верно; раненая королева падает; агония продолжается недолго, и счастливая победительница глумится, в порыве гордой радости, над трупом убитой сестры. Теперь она одна — повелительница улья; рабочие окружают ее, признают ее господство, но сочувствие их оказывается вначале довольно слабым. Дело в том, что молодая королева совершила ряд преступлений и до сих пор ничем не заявила своих достоинств. Рабочие видели, с какою жестокою последовательностью она истребила в самой колыбели своих предполагаемых соперниц, тех самых невинных детей, которых они, рабочие, лелеяли и кормили; рабочие видели, как неумолима была королева в поединке с своею ровесницею-сестрою; все это совершалось на их глазах, но до сих пор еще никто из них не может судить о той степени пользы, которую молодая королева может принести их улью. Ее кротость, ее правосудие, а главное, ее плодовитость до сих пор оставались решительно неизвестны рабочим. Поэтому какое-то мучительное сомнение сковывает порыв их усердия, и они кланяются новой королеве каким-то холодным и сдержанным поклоном, в котором слышится невысказанный вопрос: что-то будет?
Но лорды-трутни чужды сомнений: им нет дела до процветания улья; они видят только личность королевы и, когда споры по престолонаследию оказываются решенными, друг перед другом стараются заявить свою глубокую преданность. Они оглушают ее льстивым жужжанием, лижут ей спину, голову и ноги, обчищают ей своими щеточками крылья и щупальца, разговаривают с нею на оживленном мимическом языке, словом, выказывают несвойственную им в обыкновенное время развязность, предприимчивость и энергию. Королеве на первых порах кажется очень странным весь этот придворный балет. Подобно девственной Елизавете английской, молодая королева холодно и даже с некоторым негодованием отвечает на страстные и часто слишком смелые любезности придворных трутней. Иногда ей приходит в голову пустить в ход ядовитое жало, чтоб разогнать всю эту блестящую толпу навязчивых ласкателей и любезников. Но, как известно, жизнь постепенно расшевеливает нас; просыпаются страсти одна за другою; вслед за властолюбием, выразившимся в молодой королеве рядом кровавых подвигов, пробуждается чувственность; страстные ласки трутней воспитывают и укрепляют ее; девушка превращается в женщину; существо неопытное, робкое и стыдливое начинает предчувствовать ту полноту нервного наслаждения, которую можно вынести из жизни; трутни окружают ее неотступными просьбами, то робко-почтительными, то страстно-восторженными. Сердце — не камень; королева склоняется, назначает придворный праздник и, окруженная радостно шумящей толпой трутней, вылетает из улья порезвиться на чистом воздухе, среди душистых цветов, на окрестных полянах, лугах и равнинах. Елизавета находит своего Лейстера. Что происходит на придворных банкетах и пикниках пчелиного королевства — на этот вопрос не ответит вам ни один натуралист. Уследить за несколькими десятками пчел, вылетевшими из улья с целью потешиться и порезвиться, нет никакой возможности. Сердечные тайны королевы непроницаемы для глаз обыкновенного смертного; венчики цветов, среди которых пировали трутни вместе с молодою королевою, хранят такое же глубокое молчание, как старые вековые деревья версальского parc aux cerfs.[2] Надо полагать, что королева на этих пиршествах наслаждается вволю, потому что в улей она возвращается утомленная, измятая, запыленная. Один ли трутень пользуется ее полным расположением или многие счастливцы разделяют между собою эту величайшую честь, это остается неизвестным как для человека, так и для массы граждан пчелиного королевства. Граждане об этом, впрочем, и не заботятся; на трутней они попрежнему обращают очень мало внимания, но королеву они окружают самыми нежными и почтительными ласками. В личном характере королевы они, конечно, не могли покуда заметить ничего особенно утешительного. Жестокость, обнаруженная ею при избиении будущих соперниц своих, уступила место необузданным порывам чувственности. Считается ли чувственность великим достоинством в нравственном кодексе пчел — не знаю; достоверно известно то, что это достоинство очень редкое, потому что на 20 000 самок, составляющих главную массу населения в улье, приходится только одна самка, вмещающая в себе это достоинство, и именно эта самка составляет собою тот центр, от которого исходит и к которому возвращается вся деятельность улья. Пчелы, очевидно, обожают производительную силу природы; в этом отношении они сходятся с древними народами Передней Азии; королева улья для них то же самое, чем была для вавилонян и ассириян богиня Астарта, представительница женского производительного начала. Культ пчел обращен, впрочем, не на фантастический образ, облекающий собою отвлеченную идею, а на действительно существующее лицо; этот культ для них тесно связывается с идеею государства и обусловливает собою то общественное устройство, которое они, по своей неразвитости, считают необходимым для своего благосостояния. Их королева — что-то вроде далай-ламы; она считается предметом первой необходимости; личность ее священна и неприкосновенна; каждый из ее подданных, беднейший из пролетариев, считает для себя священнейшею обязанностью и величайшим наслаждением сделать ей жертвоприношение, т. е., возвращаясь в улей с полевых работ, поднести ей капельку чистейшего, сладчайшего меда. Тут действует не расчет, не желание выслужиться, а простодушное, наивное религиозное чувство. Пролетарий смотрит на свою королеву как на высшее существо, и действительно он имеет на это полное основание. Королева каждый день, на его глазах, творит такие чудеса, перед которыми поневоле замолчит самое упорное сомнение; она каждый день несет яйца, т. е. воочию совершает такие деяния, на которые ни один из многочисленных обитателей улья не чувствует себя способным. Каждый день она производит на свет до 200 почти подобных себе существ, и так продолжается не неделю, не две недели, а целых два месяца. Королева творит, а пролетарии только работают; как же после этого пролетариям не повергнуться во прах и не сознать все ее величие и все свое ничтожество. Никакой скептицизм не устоит против таких очевидных и так постоянно повторяющихся доказательств; скептиков действительно в пчелином королевстве не бывает, да и в самом деле, зачем терпеть в благоустроенном обществе таких беспокойных и неблагонамеренных людей? Когда королева возвращается в улей после первого своего пикника, пролетарии начинают веровать в нее; они предчувствуют великие события, которые должны совершиться вследствие этой отлучки; они знают, что в скором времени королева начнет заботиться о приращении народонаселения, и на этом основании, видя в ней будущую мать молодого поколения, начинают заботиться о ее здоровье и спокойствии, начинают изъявлять ей самое искреннее уважение и самое трогательное, хотя в высшей степени почтительное сочувствие. Работники толпятся вокруг нее, с торжеством носят ее по улью, лижут, чистят ее щеточками, кормят ее с хоботков и возвещают всем радостную новость: «Владычица изволили сочетаться браком с одним из благородных лордов». Эпитет законный не присоединяется к существительному брак, потому что у пчел всякий совершившийся брак считается естественным и, следовательно, законным. Имя счастливого избранника или счастливых избранников также умалчивается; им никто не интересуется; пчелы служат делу, а не лицам; для них важен самый факт, а не обстановка.
Обыкновенный ход дела в улье, ровный, покойный и правильный, как движение часового механизма, нарушается иногда неприятными случайностями. Королева, несмотря на свое исключительное положение, несмотря на чудотворную силу, дарованную ей от всещедрой природы, подвержена тем же законам, которым покоряемся все мы, простые смертные. Она может, подобно ничтожнейшему из своих подданных, захворать, умереть, оставить в беспомощном положении свой улей в ту самую минуту, когда он всего более нуждается в ее общеполезных трудах. Ее может прихлопнуть ладонью или хлопушкою какой-нибудь шаловливый мальчишка, которому и в голову не придет подумать, что он готовит для целого народа или по крайней мере для целого города все ужасы междуцарствия. Когда умирает королева, уже успевшая снести такие яички, из которых выдут со временем новые королевы, то никаких ужасов не бывает, все идет прежним порядком; везде кипит прежняя деятельность, и номинальною королевою считается старшее яичко, старший червячок или старшая куколка; эта номинальная королева обыкновенно делается действительною королевою, потому что, развившись раньше своих младших сестер, она успевает всех их перерезать и, следовательно, прибирает к рукам весь улей. Нельзя даже сказать, чтобы пчелам приходилось особенно плохо в то время, когда королевою числится яичко или куколка; ни яичко, ни куколка не требуют корма, и, следовательно, общественные расходы очевидно сокращаются; рабочие, возвращающиеся в улей, по необходимости оставляют для самих себя те лучшие капельки меда, которые они в обыкновенное время, в припадке благоговейного усердия, несут своей повелительнице; следовательно, рабочие, очевидно, не оказываются в убытке. Но усердие их сильнее расчета и голоса здравого смысла; они ждут появления новой королевы с великим нетерпением и приветствуют ее самым радостным жужжанием.
Если королева умрет в тот период, когда она кладет только такие яички, из которых вылупятся рабочие личинки, то весь улей приходит в смятение. Надо во что бы то ни стало спасти монархический и религиозный принцип; вне принятых издавна норм, освященных тысячелетним своим существованием, пчелы не понимают жизни и не видят спасения. Королевы нет; заменить ее некому; что же делать? Остается только попробовать, нельзя ли тщательным уходом, отборною пищею и усиленными неусыпными заботами облагородить плебейскую натуру простых яичек, нельзя ли развить в будущих личинках ту чудотворную силу, которая творит себе подобные существа и которую обожали в прежней своей королеве простодушные обитатели улья? Тотчас же в улье начинается самая тревожная деятельность. Рядом с теми клеточками, где лежит счастливое яичко, долженствующее обратиться в королеву, ломают стены и расчищают место; устраивается обширное жилище, и личинка, вылупившаяся из яичка, начинает наслаждаться тем комфортом, простором и чистотою, которые совершенно необходимы для нормального развития половых органов. Чтобы совершенно оградить себя от всяких случайностей, чтобы смерть избранной личинки не могла повести к новому междуцарствию, рабочие поступают таким образом с несколькими яичками, так что в одно время готовится несколько королев, которые потом, с оружием в руках, будут оспаривать друг у друга господство над ульем.
Междоусобия не опасны для улья потому, что дело решается поединком, в котором рабочие и трутни не принимают никакого участия. Как только из куколки вылупится королева, которой вначале суждено было быть простою рабочею пчелою, так она тотчас же начинает обнаруживать наклонности, отличавшие собою ее предшественниц; она точно так же схватывается на жизнь и на смерть с соперницею, если таковая окажется, и точно так же истребляет в зародыше все то, что может сделаться опасным для ее неограниченного господства. Потом она точно так же принимает любезности трутней, устраивает пикник, вступает в брачные отношения, и жизнь улья катится прежним порядком.
Пчелы как-то инстинктивно понимают всю важность материальных условий; чтобы развить в молодом существе известные наклонности, чтобы утвердить в нем такие свойства, которые ему придется прикладывать к делу в течение всей своей жизни, они начинают кормить его известною пищею, отводят ему просторное помещение, заботятся о его чистоте, — и цель достигается вполне; из скромного, трудолюбивого, бесстрастного и добродушного пролетария делается гордая, властолюбивая, жестокая к своим соперницам королева, совершенно неспособная работать, но зато чрезвычайно плодовитая и в высшей степени расположенная к чувственным наслаждениям. При своем трезвом миросозерцании пчелы могли бы сделать великие открытия в области естественных наук, но, к сожалению, забота о насущном хлебе поглощает все живые силы мыслящей части пчелиного народа; у пчел нет ни сословия ученых, ни академий, ни университетов; у них нет даже начатков литературы и поэзии. Они не делают даже самых простых выводов из тех фактов, которые находятся постоянно перед их глазами; они не умеют, например, рассуждать таким образом: ведь рабочая личинка может превратиться в королеву, если я буду кормить ее хорошим и сытым кормом; ведь королева — то же самое, что рабочая пчела, только она лучше откормлена и полнее развита; отчего же не кормить всех одинаково, чтобы все могли в равной мере пользоваться жизнью и производить детей? До этого простого рассуждения пчела никак не умеет дойти, вероятно, потому, что спешная работа не дает ей времени пофилософствовать. «Le travail est un frein»,[3] — говорил Гизо в 30-х годах нашего столетия, и, вероятно, его изречение, которое он великодушно применял к французским ремесленникам, может быть приложено не только к людям, но и к насекомым. Задавленные работою, которая не дает им ни отдыха, ни срока с самой минуты их рождения, пролетарии пчелиного королевства не составляют социальных теорий, не задумываются о смысле жизни, и бытовые формы улья остаются неизменными, незыблемыми и неподвижными. Движения мысли нет; постоянного прогресса незаметно; ни один обычай, ни одно учреждение не оказывается устарелым и не заменяется новым. Но спокойствие в улье сохраняется только тогда, когда припасов достаточно, когда кругом улья лежат цветущие луга, на которых тысячи пчел могут находить себе ежедневно обильную добычу. Как только наступает дождливая осень, как только полевые цветы увядают и осыпаются, так обитатели улья начинают чувствовать беспокойство; являются экономические недоразумения; трутни сталкиваются в своих интересах с пролетариями, и это столкновение ведет к страшным, кровавым результатам, ясно показывающим несостоятельность той конституции, которою управляются пчелы.
Не мешает заметить, что запасы меда, набранные в улье, принадлежат рабочим пчелам, которые горою стоят за свою собственность и не позволяют кому бы то ни было завладевать их экономическими суммами. На это никто и не решается, покуда окрестные луга покрыты цветами; трутни отправляются завтракать и обедать за пределы улья; но, с наступлением осени, такого рода образ жизни становится невозможным; даже рабочие пчелы возвращаются часто в улей с пустым желудком и не приносят на ножках ни меда, ни цветочной пыли; благородные трутни, тяжелые на подъем и не любящие дальних отлучек от родного улья, не находят возможности кормиться и, покружившись над пожелтевшею травою, возвращаются домой голодные и недовольные. Тогда в улье начинаются волнения, смысл которых можно, для большей наглядности, передать в виде совещаний и разговоров между представителями различных сословий, партий и мнений в улье.
Трутни собираются в кучки и с ворчливым жужжаньем передают друг другу неутешительные сведения о бесплодии окружающих лугов и еще более неутешительные мнения о том, что, при подобном положении дел, надо ожидать голодной смерти.
«Мы — привилегированное сословие, — восклицает один из трутней, гордо расправляя крылья. — Мы пользуемся отменным расположением нашей милостивой повелительницы. Работники должны заботиться о нашем пропитании. Это их прямая обязанность; во время летних дней они набрали много меда, и в этом запасе мы должны иметь свою долю. Мы имеем прирожденное право пользоваться общественным достоянием. Теперь, к величайшему сожалению, мы видим, что неразвитая толпа подвергает сомнению наши права. Рабочие пчелы полагают, что запас принадлежит им одним на том основании, что они одни собирали мед и складывали его в клеточки. Тут они явно выворачивают наизнанку самые элементарные основания логики и права. Эти запасы принадлежат обществу, и наше пчелиное государство имеет право распоряжаться ими по своему благоусмотрению, для покрытия своих насущных потребностей. А разве поддержание нашей жизни и нашего благоденствия не может и не должно быть названо насущною потребностью государства? Разве может существовать улей без трутней, без привилегированного сословия? Запасы принадлежат нам — нам прежде всего. Обеспечив свое существование, мы охотно отдадим часть нашего излишка голодным беднякам-рабочим, но надо же нам сначала утолить свой голод и упрочить за собою продовольствие на будущее время. Пойдемте к королеве, изложим ей наши желания и представим на ее рассмотрение предъявляемые нами права».
Речь предприимчивого оратора приходится по душе слушателям; она соответствует потребностям времени, она разрешает удовлетворительным образом страшный вопрос, поставленный обстоятельствами, вопрос: есть или не есть? — и вследствие этого встречает себе единодушное сочувствие.
Депутаты от благородного сословия трутней отправляются к королеве, и королева не только не съедает их, подобно тому как жители Сандвичевых островов съели европейских парламентеров, но, напротив того, обходится с ними чрезвычайно милостиво и выслушивает с величайшим вниманием их всеподданнейшие прошения. Затем она отвечает им в таком духе, что господам трутням ничего не остается желать.
«Я всегда, — говорит она, окидывая всех присутствующих благосклонным взором, — была убеждена в том, что для прочности и благоденствия государства необходимо существование наследственного сословия пэров; с уничтожением этого сословия распадутся в прах все правительственные основы общества. Вы служили мне верно, вы были привязаны к моей особе, и ваши доблести вполне заслуживают награды. Вы, без всякого сомнения, прежде всех других имеете право пользоваться накопленными запасами. Я, как повелительница ваша, даю вам честное слово: ваши интересы нисколько не пострадают от наступающих бедствий. Не обращайте внимания на ропот рабочих пчел; их назначение — работать, и пока они исполняют свое дело с подобающим усердием, я сохраняю в отношении к ним милостивое расположение. Но вы, пэры мои, не должны заботиться о своем пропитании; у вас есть более высокое и благородное призвание; не забывайте этого и предоставляйте мелкие заботы о насущном хлебе низшим существам, менее вас облагодетельствованным дарами природы. В заключение изъявляю вам, господа пэры, искреннее мое благоволение за то, что вы с таким полным доверием обратились к вашей королеве».
Трутни торжествуют и прославляют величие, благодушие и государственную мудрость своей повелительницы.
Между тем пролетарии, встревоженные увяданием цветов, также начинают собираться в кучки и толковать. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
1862 г.
Впервые опубликована в ч. 9 первого издания сочинений (1868 г.), по тексту которого и воспроизводится здесь. В первом издании датирована 1862 г. Рукописи статьи не сохранилось. Отсутствуют и какие-либо другие сведения о времени и условиях работы над ней. В частности, неясно, была ли работа над статьей прервана самим автором, или конец статьи был опущен из опасений цензуры, или, наконец, многозначительное многоточие вслед за картиной начинающихся волнений рабочих пчел является своеобразным приемом эзоповского письма.
Внешней канвой для этой статьи послужило изложение очерка «Bieneustaat» («Государство пчел») из книги К. Фохта «Altes und Neues aus Tierund Menschenleben» («Старое и новое из жизни животных и людей»), т. I, Франкфурт-на-Майне 1859. Сочинение Фохта представляет, также как и статья Писарева, политический памфлет в форме научно-популярного очерка о жизни пчелиного улья. Но сходство памфлета Писарева с памфлетом Фохта достаточно внешнее. Воспользовавшись общим замыслом Фохта и отдельными деталями его, описания пчелиного улья, Писарев создал оригинальное произведение, отличающееся большой политической остротой.
Памфлет Фохта был написан им в 1850 г. в Швейцарии, куда он бежал из Пруссии после поражения революции 1848—1849 гг., во время которой он являлся одним из «викариев империи», избранных буржуазным «охвостьем» Франкфуртского парламента. Памфлет имел в виду специально прусские дела. Это были запоздалые инвективы обанкротившегося в ходе революционных событий 1848—1849 гг. «радикала» в адрес конституционной прусской монархии. Но Фохт вместе с тем нарисовал здесь довольно живую картину жизни пчелиного улья, постоянно проводя при этом аналогии между устройством пчелиного улья и конституционной монархии. Этим и привлек Писарева очерк Фохта. Писарев при этом коренным образом переработал все изложение, сильно сократив его и отбросив все, что касалось специально прусских дел. Сохранилась лишь общая канва рассказа о жизни пчелиного улья, об отношениях между тремя его «кастами» и об основных событиях в жизни пчелиного улья. В кратком изложении Писарева этот рассказ стал несравненно более выпуклым, энергичным, более сатирически заостренным. Перевод отдельных мест, касающихся, например, описания организма пчелы и т. д., совершенно свободный. Характерно, что Писарев отбрасывает при этом те рассуждения Фохта, в которых последний стремится доказать, что законы животного мира могут быть перенесены на человеческое общество и служить к объяснению его истории. Вступление к статье и отдельные характерные эпизоды, например яркая критика мальтузианских выводов книги Дж. Ст. Милля «О свободе», были введены Писаревым. Но еще более важно то, что, свободно воспользовавшись сюжетом Фохта, Писарев придал своему очерку особенную политическую остроту, превратил его в яркий и остроумный памфлет, обобщенно передающий картину социальных противоречий и конфликтов в обществе, разделенном на враждебные классы. Этой силы социального обличения общества, покоящегося на эксплуатации, не имел и не мог иметь памфлет Фохта. В обстановке классовой борьбы в России 1860-х гг. памфлет Писарева, — дающий сатирические образы трутней и развращенной матки-царицы, проникнутый глубоким сочувствием к рабочим пчелам, которые задавлены работой и темнотой, царящей в улье, но начинают волноваться при проникновении в улей «луча света», — звучал глубоко актуально и явился прекрасным образцом революционной демократической пропаганды.
1 Книга английского буржуазного философа-позитивиста Дж. Ст. Милля «On liberty» («О свободе»), провозглашавшая полную свободу для эксплуататоров-буржуа, вместе с тем проводила реакционные мальтузианские взгляды и оправдывала право государства на ограничение личной свободы граждан в интересах господствующего капиталистического строя.
2 Липпе-Шаумбург, Гогенцоллерн-Зигмаранген — названия ничтожных по размерам феодальных княжеств, обладавших формальной самостоятельностью и входивших в Германский союз до воссоединения Германии в 1860-х гг.
3 Медея — по древнегреческому сказанию, дочь колхидского царя, волшебница. Помогла Язону овладеть золотым руном и вышла за него замуж. Когда Язон предпочел ей впоследствии другую женщину, Медея умертвила свою соперницу, послав ей отравленную одежду. Потом Медея убила и своих детей от Язона.
4 Олений парк — часть дворцового королевского парка в Версале; здесь находился уединенный домик, где король устраивал свидания со своими любовницами.