Пушкин и русская народная поэзия (Трубицын)/ДО

Пушкин и русская народная поэзия
авторъ Николай Николаевич Трубицын

Опубл.: 1910. Источникъ: az.lib.ru

ПУШКИНЪ И РУССКАЯ НАРОДНАЯ ПОЭЗІЯ.

"...говорятъ всѣ добрые люди, что онъ не просто поэтъ, а поэтъ-умница...".

Вельтманъ о Пушкинѣ.

(Шляпкинъ. "Изъ неиздан. бумагъ А. С. П., Спб., 1903, 174) .

I.

Въ настоящее время врядъ ли можетъ удовлетворить всѣхъ, изучающихъ Пушкина, извѣстное сужденіе Бѣлинскаго, что этотъ поэтъ «и въ самой исторіи, такъ же, какъ и въ природѣ, видѣлъ только мотивы для своихъ поэтическихъ вдохновеній, матеріалы для своихъ творческихъ концепцій», что онъ, стало быть, только художникъ, — правда, великій, — «мастеръ поэзіи, учитель искусства». Вопросъ объ эстетическомъ индивидуализмѣ Пушкина поднимался неоднократно и послѣ Бѣлинскаго. Съ нимъ не порѣшили и посейчасъ; напомню, хотя бы, красивую, но поверхностную характеристику Пушкина у Андреевича (Очерки изъ исторіи рус. лит. XIX вв. или сужденія Иванова-Разумника въ его трудѣ «Исторія рус. общ. мысли». Подобное опредѣленіе односторонне, потому что всей поэзіи Пушкина подъ него никакъ не подвести, и не совсѣмъ правильно, такъ какъ игнорируеть нѣкоторыя показанія біографіи поэта и, главное, особенности его психики. Пушкинъ — величайшій изъ поэтовъ-реалистовъ, съ этимъ всѣ согласны, но не всѣ помнятъ то, что Пушкинъ реалистъ — и какъ опредѣленная психологическая единица, въ жизненномъ обиходѣ, по складу ума и интересовъ. (Одни его письма могутъ дать намъ много поучительнаго въ этомъ отношеніи). А послѣднее очень важно для уразуменія его поэтическаго облика. Онъ — поэтъ земли; но, вѣдь, не няня же или не одно только внимательное чтеніе Шекспира столкнули его съ романтическихъ — какихъ бы то ни было — высотъ на землю: къ «прозаическимъ бреднямъ, фламандской школы пестрому сору».

Здѣсь же, въ реалистическомъ складѣ психики поэта, заключаются и причины тяготѣній его къ народно-поэтической стихіи: онъ тянулся къ ней скорѣе инстинктивно, какъ къ чему-то, дѣйствительно, реальному.

Возьмемъ, напримѣръ, лицейскіе годы. Его эпикуреизмъ былъ столько же поэтической игрой, сколько и манерой жить, мыслить — манерой здороваго, безпечнаго юноши. Вѣрный послѣдователь шаблоновъ Парни, Шапелля, Шолье — въ поэзіи онъ легкомысленный, но старательный ухаживатель то за сестрами того или другого своего товарища, то за фрейлинами, то за ихъ горничными, веселый соучастникъ пирушекъ съ друзьями — въ жизни. Съ осени 1816 года настроеніе лицейскихъ стихотвореній мѣняется: веселое, эротическое прежде, оно становится болѣе меланхолическимъ, — это Пушкинъ платонически увлекся Е. И. Бакуниной. Замѣчательно, что одновременно съ подражательными или заимствованными произведеніями у Пушкина, уже въ ту пору — на зарѣ его поэтической дѣятельности, можно отмѣтить цѣлый рядъ чисто-реалистическихъ стихотвореній. Въ «Воспоминаніяхъ въ Царскомъ Селѣ» (1814 г.) упоминаетъ онъ о Москвѣ — «краяхъ родныхъ». Въ «Посланіи къ Юдину» (1815 года) рисуетъ Захарово — сельскій пейзажъ, страничку своей недавно прошлой жизни; своимъ стилемъ это посланіе напоминаетъ намъ сельскія описанія конца 20-хъ начала 30-хъ гг., въ родѣ «Зимы», «Осени». Въ 1814 г. написавъ знаменитый «Городокъ»; здѣсь, между прочимъ, имѣются двѣ живыя фигуры (правда, навѣянныя Батюшковымъ): сосѣдки — «добренькой старушки» и стараго маіора «съ Очаковской медалью на раненой груди». И правильно Незеленовъ по этому поводу замѣтилъ, что у Пушкина съ раннихъ лѣтъ обнаруживалась склонность къ изображенію «простыхъ людей» (Пушкинъ въ его поэзіи, 34). Упомяну объ отрывкѣ изъ его стих. «Къ другу стихотворцу» (1814 г.) — «Въ деревнѣ, помнится», о стих. «Къ Алекс. Ив. Галичу» (1815 г.), «Князю Алекс. Мих. Горчакову» (1815 г.), «Моему Аристарху» (1815 г.), «Желаніе» (1816 г.) — вездѣ здѣсь очень много «земли» и живой дѣйствительности. Наконецъ, его «Сонъ» (1816 г.) — съ идиллическими картинками сельскаго быта и портретомъ «мамушки».

Въ 1819 г. рисуетъ онъ виды своей деревни: на одной сторонѣ — ея «мирный шумъ дубровъ и тишину полей», на другой — «тягостный яремъ», «невѣжества губительный позоръ». Въ стих. «Всеволожскому» (1818 г.) описываетъ «премилую старушку» Москву — штрихами, напоминающими описаніе того же города въ «Евг. Онѣгинѣ». И чѣмъ дальше, тѣмъ сильнѣе и веселѣе бьетъ въ поэзіи Пушкина эта струя реализма: таковъ складъ его психики, таковы его инстинктивныя влеченія. Бѣлинскій назвалъ «Онѣгина» «энциклопедіей русской жизни»: но энциклопедіей болѣе полнаго изданія будетъ весь Пушкинъ, въ его цѣломъ; первыя страницы такой энциклопедіи писались поэтомъ еще на лицейской партѣ.

Еще для примѣра — о такъ называемомъ романтизмѣ Пушкина. Романтизмъ, какъ опредѣленная эстетическая теорія или извѣстная школа съ шаблонами и схемами, Пушкина удовлетворить не могъ.

Сколько онъ ни разбирался въ его разнообразныхъ теченіяхъ, изучая съ этою цѣлью даже исторію всеобщей литературы, восчувствовать его ему не удавалось. «Сколько я ни читывалъ о романтизмѣ — все не то», писалъ онъ въ ноябрѣ 1825 г. Бестужеву. (Переписка П., изд. Ак. Н.. т. I, 1906, 308). Правда, романтической теоріи и онъ отдалъ дань, но скорѣе подстрекаемый модными въ пользу ея вліяніями вокругъ и примѣромъ литературныхъ друзей своихъ, а одно время и руководителей. Такъ, онъ нѣсколько разъ пытался создать поэму или драму по романтическимъ шаблонамъ Виланда изъ временъ Св. Владиміра или Новгорода съ Рюрикомъ и Гостомысломъ. Въ «Отрывкахъ изъ лицейскихъ записокъ» въ одномъ мѣстѣ значится: "Третьяго дня хотѣлъ я записать героическую поэму: «Игорь и Ольга». Отъ 1822 г. дошло до насъ два отрывка подъ заглавіемъ «Вадимъ», — одинъ поэмы, другой драмы. Отъ этого же, кажется, года имѣются наброски плана поэмы съ Владиміромъ въ герояхъ; по крайней мѣрѣ, кн. Вяземскій («Сынъ Отеч.», 1822 г. 82, № 19, 125 записываетъ обѣщаніе Пушкина разсказать «Мстислава древній поединокъ» и ждетъ «съ нетерпѣніемъ давно обѣщанной поэмы Владиміра, который и послѣ Хераскова еще ожидаетъ себѣ пѣснопѣвца». Но замѣчательно, что поэту не удалось довести до конца ни одной изъ такихъ попытокъ; посчастливились только одному Олегу, да и то, какъ герою баллады. правда, съ струей романтизма — той, которая была конкретно разработана преимущественно Байрономъ или Шатобріаномъ. Пушкинъ былъ одно время связанъ органически. Но въ поэмахъ «Кавк. Плѣнникъ» или «Цыганы» намъ не столь дорого то, что мѣстами въ нихъ довольно рельефно отложились вліянія названныхъ европейскихъ поэтовъ, какъ то, что эти поэмы — сплошь субъективны, что въ нихъ виденъ самъ авторъ въ эпоху протеста — страницы изъ исторіи его тогдашней жизни. Нѣкоторыя мѣста изъ его кишиневскихъ и одесскихъ писемъ указываютъ намъ, что на романтизмъ онъ смотрѣлъ тогда исключительно, какъ на «свободу» отъ правилъ литературныхъ, какъ на «поэтическій атеизмъ»; былъ противъ «жеманства» французскихъ литераторовъ и за простоту и естественность формы. Недаромъ Н. Н. Раевскій, немного позже — въ письмѣ 1825 г. предсказывалъ ему: «Vous achèverez de faire descendre la poésie de ses échasses» (Переписка, изд., 212). Такой романтизмъ, какъ литературная форма протестующаго настроенія, былъ въ соотвѣтствіи съ темпераментомъ Пушкина — въ періодъ его ссылки на югъ и нѣкоторое время до нея.

Какой то демонъ обладалъ

Моими играми, досугомъ,

За мной повсюду онъ леталъ,

Мнѣ звуки дивные шепталъ

И тяжкимъ, пламеннымъ недугомъ

Была полна моя глава….

говоритъ онъ объ этомъ времени. Упомянутая выше драма «Вадимъ» должна была, по замыслу Пушкина, представить «картину заговора и возстанія „славянскихъ племенъ“ противъ „иноплеменнаго“ ига, напомнить именемъ Вадима извѣстную трагедію Княжнина, удостоенную оффиціальнаго преслѣдованія въ прошлое столѣтіе, и наконецъ открыть эру мужественныхъ Альфіеровкихъ трагедій въ русской литературѣ, на мѣсто любовныхъ классическихъ, которыя въ ней господствовали» (Анненковъ, П. въ Александровскую эпоху, 164). Такимъ образомъ и въ романтизмѣ Пушкина мы можемъ отмѣтить черты чисто реальнаго уклада.

II.

Съ народностью въ литературѣ Пушкинъ долженъ былъ познакомиться едва ли еще не ребенкомъ, въ отцовскомъ домѣ. Эта стихія тогда была модной и особенно внушительной. Рѣдкій изъ литературныхъ отцовъ или учителей Пушкина не попробовалъ своихъ силъ въ этомъ направленіи: Херасковъ, Державинъ, Богдановичъ, Радищевъ, Карамзинъ, Жуковскій, Батюшковъ и много другихъ писателей. Всѣ они вдохновлялись нашей народной стариной, преимущественно миѳологяческаго періода. Фондомъ, откуда черпалосс знаніе въ этой области, были сборники сказокъ «богатырскихъ» — Чулкова, Попова, Новикова, сборники народныхъ пѣсенъ, въ родѣ Дмитріева или, въ лучшемъ случаѣ и то гораздо позже, сборникъ былинъ Кирши Данилова. Русская древность была представлена въ этихъ сборникахъ (исключая Кирши) въ совершенно искаженномъ видѣ; уваженія къ предмету изученія не было и старину добродушно «поддѣлывали», присоединяя къ народной поэзіи изобрѣтенія личной фантазіи, давая въ параллель греческому Олимпу своихъ «боговъ» и «богинь», въ родѣ Лады, Святовида, Добрады и имъ подобныхъ. Литературныя поэмы съ такого рода матеріаломъ писались, главнымъ образомъ, по рецептамъ псевдоклассическимъ, и притомъ въ сильно идиллическомъ освѣщеніи: древняя эпоха считалась эпохой патріархальной невинности и простоты нравовъ. Перуна ставили зачастую рядомъ съ Одиномъ, Бабу-Ягу съ Венерой, какихъ-нибудь Ладъ или Лелей съ Кипридами и Эротами.

Народность въ литературѣ была у насъ въ прямомъ смыслѣ «смѣсью былей съ небылицами». Отъ такихъ поэмъ отдавало либо плаксивой сентиментальностью, либо звономъ и трескомъ крикливаго патріотизма. Пушкинъ въ поэму «Русланъ и Людмила» внесъ элементъ шаржа, ироніи, Карамзинъ во вступленіи къ своей «богатырской сказкѣ» «Илья Муромецъ» такъ разъясняетъ себя:

Я намѣренъ слогомъ древности

Разсказать теперь одну изъ нихъ сказокъ.

Вамъ, любезные читатели,

Если вы въ часы свободные

Удовольствіе находите

Въ русскихъ басняхъ, въ русскихъ повѣстяхъ,

Въ смѣси былей съ небылицами,

Въ сихъ игрушкахъ мирной праздности,

Въ сихъ мечтахъ воображеніи.

Вообще, народная поэзія имѣла тогда въ литературѣ значеніе служебное: была лишь моднымъ фономъ, декоративной. Илья Муромецъ у того же Карамзина, напримѣръ, рисуется какимъ-то рыцаремъ — «подобнымъ маю красному», на лицѣ у него расцвѣтаютъ «розы алыя съ лилеями», «онъ подобенъ мирту нѣжному, тонокъ, прямъ и величавъ собой»; у него нѣжное сердце, — такъ онъ, во время поѣздки по лугу, любуется красотою дня и «въ душѣ своей чувствительной жертву утреннюю, чистую» приноситъ Царю Небесному. Приблизительно такъ же обращались со стариной и Державинъ въ «Царь-Дѣвицѣ», и Радищевъ въ «Бовѣ», Львовъ въ «Добрынѣ» и другіе.

Пушкинъ отозвался на это направленіе двумя вещами — «Бовой» (1815 г.) и поэмой «Русланъ и Людмила» 1817—1820 гг. Чисто-подражательный «Бова» скоро наскучилъ автору и остался неоконченнымъ. Сюжетъ быль взятъ у Батюшкова; въ письмѣ къ Вяземскому отъ 16-го года Пушкинъ пишетъ: «Обнимите Батюшкова за того больнаго, у котораго годъ тому назадъ завоевалъ онъ Бову-Королевича» (Переписка, 3). Надъ «Русланомъ и Людмилой» Пушкинъ работалъ цѣлыхъ три года, причемъ, впрочемъ, его подстегивали то Батюшковъ, то особенно Александръ Тургеневъ, такъ какъ и поэма успѣла ему надоѣсть. Въ этой поэмѣ Пушкинъ оказался мѣстами въ шаблонахъ указанныхъ выше образцовъ; «въ ней русскаго — одни только имена, да и то не всѣ», какъ говорилъ Бѣлинскій; онъ «пародировалъ» Киршу Давилова, какъ ворчалъ критикъ «Вѣстника Европы» (№ II, 1820 г.), рецензируя поэму. Но въ поэмѣ есть все же новое, Пушкинское. О формѣ — столь легкой, о художественныхъ образахъ, которые должны были поразить критиковъ, привыкшихъ къ стереотипнымъ фигурнымъ литературы XVIII вѣка, мы уже не говоримъ. Для насъ сейчасъ особенно интересенъ тонъ поэмы — «сновый ладъ»: ироническій, шутливый, пародирующій старыхъ боговъ; комичная фигура Черномора, хвастунъ Фарлафъ, влюбленная старушенка, горбунья съ клюкой — волшебница Наина; и все это съ приправой изящной игривости — «чувственности», какъ возмущенно называла тогда критика. Въ своемъ посвященіи этой поэмы [1820 г.) Пушкинъ говоритъ:

Для васъ, души моей царицы,

Красавицы, для васъ однихъ

Временъ минувшихъ небылицы,

Въ часы досуговъ золотымъ,

Подъ шопотъ старины болтливой,

Рукою вѣрной я писалъ:

Примите жъ вы мой трудъ игривой!

Шестую пѣснь (1819—20 гг.) начинаетъ онъ такъ:

Ты мнѣ велишь, о, другъ мой нѣжной,

На лирѣ легкой и небрежной

Старинны были напѣвать,

И музы вѣрной посвящать

Часы безцѣннаго досуга….

Наконецъ, въ четвертой пѣснѣ (1818 г.) имѣется живая пародія на «Двѣнадцать спящихъ дѣвъ» Жуковскаго; позднѣе, въ замѣткѣ 1830 г., поэтъ осуждалъ себя за такую выходку противъ «дѣвственнаго поэтическаго созданія»; эта пародія, быть можетъ — изъ подражанія практикѣ Арзамаса. Въ концѣ четвертой же пѣсни Пушкинъ упоминаетъ о Парни и считаетъ для себя возможнымъ и въ этой поэмѣ слѣдовать по его «слѣдамъ». Итакъ, пародія; пускай легкомысленная, «небрежная» — въ уровень съ тактикой тогдашней жизни поэта, но для насъ важенъ самый фактъ. Стало быть, Пушкинъ во время писанія поэмы былъ въ отношеніи къ тогдашнему «народничеству» уже въ иной плоскости по сравненію со своими собратьями и пока отъ ихъ народничества только «отшучивался».

Съ этого времени Пушкинъ становится, мало по малу, въ болѣе правильныя отношенія къ народности: нѣтъ уже «игры» по сентиментальнымъ или романтическимъ шаблонамъ, складывается постепенно взглядъ на эту стихію — трезвый, правдиво-реальный. «Байронствованіе» не препятствовало проявленію въ нихъ этнографическихъ интересовъ и даже дѣятельности. Такъ, во время путешествія по Кавказу и Крыму, Пушкинъ вмѣстѣ съ Раевскимъ интересовался бытомъ казачьихъ станицъ, ихъ приданіями, разсказами о вольницѣ и гулящихъ шайкахъ разбойниковъ, слушалъ пѣсни въ казачьихъ станицахъ. Къ этому времени, — увидимъ дальше, — Пушкинъ уже довольно основательно былъ знакомъ съ народной поэзіей вообще. Такъ, въ 1821 г. задумалъ онъ написать поэму о разбойникахъ; вмѣсто поэмы мы имѣемъ только отрывокъ ея — «Братья-разбойники», да двѣ небольшія программы (Сочин., II, 308—9); и вотъ изъ программъ видно, что поэма предполагалась быть построенной на пѣсняхъ и преданіяхъ народа о воровскихъ казакахъ. «Цыганы», какъ извѣстно, писались отчасти, на основаніи тѣхъ наблюденій, которыя накопились у Пушкина за время его скитаній въ пустыняхъ Бессарабіи за «лѣнивыми толпами» цыганъ. Пѣсня Земфиры — «Старый мужъ, грозный мужъ» — есть удачное подражаніе народной румынской пѣснѣ съ соблюденіемъ ея національнаго колорита и тона. Баллада 1820 г. «Черная шаль» — также одинъ изъ популярныхъ у кишиневскихъ румынъ романсовъ, который Пушкинъ, по преданію, слышалъ изъ устъ молдаванки Маріулы — служанки одного изъ тогдашнихъ кишиневскихъ ресторановъ. Упомяну, наконецъ, еще объ отрывкѣ 1822 г. — «Царь Никита», характерномъ по чистонародному складу, и о граціозномъ стихотвореніи того же года «Птичка», написанномъ «подъ вліяніемъ впечатлѣній, навѣянныхъ на великаго поэта Свѣтлой недѣлей»; здѣсъ видна любовь Пушкина къ «родному обычаю старины»: «Знаете ли вы трогательный обычай русскаго мужика въ Свѣтлое Воскресенье выпускать на волю птичку?» спрашиваетъ онъ въ письмѣ Гнѣдичу (Переписка, 44). Къ 1822 г. относится и «первоначальная программа сказки о царТ) Салтанѣ» («Рус. Старина», 1884, V, 334—5).

Такъ подходилъ Пушкинъ къ истинному пониманію народной стихія въ широкомъ смыслѣ слова. Шелъ онъ ощупью — чутьемъ реальнаго. Недаромъ въ «Кавказскомъ Плѣнникѣ» и «Бахчисарайскомъ Фонтанѣ» романтизмъ такъ сильно борется съ реализмомъ, недаромъ въ Одессѣ, расквитавшись съ Байрономъ «Цыганами», поэтъ написалъ двѣ слишкомъ пѣсни «Онѣгина». Русская критика въ то время много шумѣла на тему о томъ, что такое народность вообще. Пушкинъ до времени самъ, повидимому, не могъ отдать себѣ въ этой томѣ отчета. Но позже, въ 1825 г., въ отрывкѣ «О народности въ литературѣ» онъ высказывается уже опредѣленно: «Есть образъ мыслей и чувствованій, есть тьма обычаевъ, повѣрій и привычекъ, принадлежащихъ исключительно какому-нибудь народу. Климатъ, образъ жизни, вѣра даютъ каждому особенную физіономію, которая болѣе или менѣе отражается и въ поэзіи» (Соч., V, 31). Подобное толкованіе народности немного узко и въ немъ слышенъ голосъ практика, уже поработавшаго подъ опредѣленнымъ угломъ зрѣнія въ своей области: недаромъ Пушкинъ прожилъ больше, чѣмъ два года, въ селѣ Михайловскомъ.

III.

Отношеніе Пушкина къ народной поэзіи было двоякое: этнографическое и художественное. Такой знатокъ фольклора, какъ проф. Всеволодъ Миллеръ, въ своей юбилейной статьѣ о Пушкинѣ — «Пушкинъ, какъ поэтъ-этнографъ», М., 1899 — не затруднился назвать поэта въ отношеніи его къ народной поэзіи этнографомъ, притомъ въ узкомъ, спеціальнымъ смыслѣ. Принимая во вниманіе, во-первыхъ, плачевное состояніе русской этнографіи во времена до-Пушкинскія, при немъ и даже нѣкоторое время послѣ него — до 50-хъ годовъ, а во-вторыхъ, отдавая себѣ отчетъ въ томъ, какимъ знатокомъ и цѣнителемъ народной поэзіи для своего времени явилъ себя Пушкинъ, мы можемъ, нисколько не умаляя достоинствъ этнографіи, какъ науки, вполнѣ назвать его этнографомъ.

«Охотники» стали записывать у насъ пѣсни еще съ XVII вѣка, по отношенія къ народно-поэтическому матеріалу вплоть до 50 гг. XIX в. были самыя невѣжественныя. Народъ — «чернь» по тогдашнимъ понятіямъ — не удостаивался сдѣлаться объектомъ непосредственныхъ изученія и допускался лишь въ комедію или какую-нибудь шутливую оперу, да и то на роли статиста. Объ интересѣ научномъ — этнографическомъ не могло быть и рѣчи, за очень рѣдкими исключеніями. Исторической перспективы при пользованіи народными былями не имѣлось даже у тогдашнихъ «спеціалистовъ» по народной поэзіи. Критерій былъ единственный: эстетическій — «деликатный», недаромъ и сборники по народной словесности часто назывались тогда «деликатными». Однимъ словомъ, не умѣли еще не только понимать, но и уважать по крайней мѣрѣ старины, беречь ее. Такъ, Чулковъ, издавая начало своихъ «сказокъ» въ 1780 г., въ «Извѣстіи» извиняется передъ читателемъ въ томъ, что намѣренъ «издать въ свѣтъ книгу, содержащую въ себѣ отчасти повѣствованія, которыя разсказываются въ каждой харчевнѣ». Такъ, Сергѣй Глинка, рецензируя первое изданіе «Древнихъ россійскихъ стихотвореній» Кирши Данилова, уподоблялъ наши былины въ «нѣкоторомъ смыслѣ» Оссіану, а что эти былины дошли до насъ изъ старины, объяснялъ тѣмъ, что «ваши праотцы были чувствительны, нѣжны и любили преданія прошедшихъ временъ». Издатель II-го изданія Кирши ученый Калайдовичъ уже въ 1818 г., въ своемъ предисловіи, высказывался въ томъ смыслѣ, что Кирша Даниловъ былъ не «собиратель», а скорѣе «сочинитель»; разобравъ слогъ былинъ, ученый горевалъ, что «права Данилова на красоты слога самыя ограниченныя», и краснѣлъ въ смущеніи, зачѣмъ тотъ «пресыщенный дарами Бахуса и мечтами о сладострастныхъ вакханкахъ, теряетъ совершенно уваженіе къ стыдливости» при сочиненіи нѣкоторыхъ пѣсенъ. Подобныхъ примѣровъ пониманія народной поэзіи можно было бы привести массу. Присяжныхъ этнографовъ не было и во времена Пушкина; народная старина продолжала быть въ вѣдѣніи любителей. Правда, въ 30-хъ годахъ встрѣчаются уже попытки, вполнѣ сознательныя, разбираться въ содержаніи народно-поэтическаго репертуара, вырабатывается нѣкоторая перспектива, но научныхъ критеріевъ на предметъ и пріемовъ изслѣдованія долгое время у насъ еще не имѣется. Потому-то и этнографы 30—40 годовъ, въ родѣ Сахарова, Снетирева, отчасти Даля, при составленіи своихъ сборниковъ или при попутномъ комментированіи, шли часто совершенно не по правильному пути, отвлекаясь въ сторону либо ultra-патріотическими тенденціями, либо европейской романтикой.

Сахаровъ поддѣлывалъ старину не хуже Чулкова. Издатель собранія пѣсенъ Кирѣевскаго — П. А. Безсоновъ говоритъ о сказкахъ, изданныхъ Сахаровымь (Пѣсни, собр. П. В. Киреѣвскимъ, V, вып., М. 1863, приложеніе СХХІІ): «…Сахаровъ ихъ обдѣлывалъ и все, что модно, и не такъ наивно, какъ Чулковъ, а съ полной свободою фантазіи личной, съ притязаніями художника въ народномъ жанрѣ, съ образованностью регулятора, съ языкомъ не литературнымъ, а поддѣльнымъ народнымъ, исправленнымъ, вымытымъ, причесаннымъ, разсыпая въ немъ дары своихъ знаній рукою полною». Многимъ памятенъ Сахаровскій «чистый народный русскій языкъ»: манерный — «словесами», да съ приговорками, приторный и фальшивый. То же — въ меньшей только степени — можно наблюдать и у Даля во многимъ его трудахъ по этнографіи. Въ сторонѣ отъ такихъ этнографовъ стоитъ П. В. Кирѣевскій, это — нашъ первый настоящій народникъ. Но онъ въ 30-хъ годахъ былъ еще единственнымъ, да кромѣ того, по цензурнымъ обстоятельствамъ, собраніе его народныхъ пѣсенъ при его жизни не могло быть изданнымъ (за исключеніемъ однихъ духовныхъ стиховъ, изданныхъ въ 1848 г.) и стало выходить только съ 1860 г. Пыпинъ, заключая въ своей «Исторіи русской этнографіи» главу объ этнографическихъ изученіяхъ въ 30—40-хъ годахъ, писалъ такъ: «Нужно было еще создать этнографическую науку, указать ея теоретическія основы, объемъ, требованія и пріемы, указать значеніе ея матеріала и способъ наблюденія. Вопросъ не былъ легкій. Содержаніе этнографіи… можетъ опредѣляться, и дѣйствительно опредѣлялось, весьма различно — отъ спеціальнаго описанія народнаго быта до цѣлой, почти безпредѣльной, науки о внутренней жизни народа, до „народной психологіи“ (I, Спб., 1890, 274).

Пушкинъ подошелъ къ народно-поэтическому богатству совершенно неподготовленнымъ, какъ любитель, да и готовиться, какъ мы видѣли, были не у кого. Все напечатанное въ этой области, чѣмъ могъ онъ пользоваться, скорѣе должно было бы запутать его, какъ оно запутало его друзей и предшественниковъ. Оно путало и его, — мы видѣли, — до 1820 года, а затѣмъ чутье реальнаго вывело его на настоящую дорогу.

IV.

Біографы Пушкина, отмѣчая условія, способствовавшія возникновенію въ поэтѣ любви къ народной поэзіи, поминаютъ, обыкновенно, его бабушку М. А. Ганнибалъ — старуху русскаго склада, съ большимъ запасомъ преданій стараго времени; поминаютъ ея подмосковное село Захарово, куда родители поэта съ семьей каждое и лѣто ѣздили гостить, и въ окрестностяхъ котораго, въ селѣ Вяземо, было много существенныхъ историческихъ памятниковъ временъ Бориса Годунова (Анненковъ, Пушкинъ, Матеріалы, Спб., 1873, 5; Майковъ, Пушкинъ 324); Павлищевъ въ своихъ „Воспоминаніяхъ“ (М., 1890, 7 д.) указываетъ, что народная поэзія, но въ полу-народномъ видѣ, процвѣтала и въ домѣ родителей поэта — среди дворни были даже доморощенныя стихотворцы, въ родѣ слуги Никиты Тимофеевича; проф. Халанскій полагаетъ, что Пушкинъ отчасти былъ обязавъ въ указанномъ отношенія своему дядѣ Василію Львовичу. Но дольше всѣхъ, обыкновенно, останавливаются на нянѣ поэта — Арину Родіоновну. Она была простая женщина, изъ народа, суевѣрная, отчасти наивная, но вмѣстѣ съ тѣмъ одаренная большимъ здравымъ смысломъ. Она была вся пропитана поэзіею деревни; чисто-народная рѣчь ея была пересыпана пословицами и поговорками; умѣла „сказывать сказки“, ими забавляла дѣтей Пушкиныхъ на сонъ грядущій, ихъ же часто разсказывала она и потомъ — поэту въ Михайловскомъ. Пушкинъ былъ сильно къ ней привязанъ, и любилъ ее родственною неизмѣнною любовью» (Анненковъ, Матеріалы, 3); впрочемъ, оно и понятно: и ребенкомъ и потомъ во всю жизнь никогда онъ не видалъ отъ родителей себѣ ничего, кромѣ полнаго равнодушія, потому и привязался къ нянѣ, которая привлекла къ себѣ «неуимчиваго» питомца любовью и заботливостью, недаромъ онъ называлъ ее постоянно «мамушкой („Совъ“ 1816 г.) „мамой“ („Рус. Старина“. 1899, V, 271). Поэтъ отплатилъ ей за такую любовь, какъ извѣстно, и въ поэзіи, опоэтизировавъ ее во многихъ своихъ произведеніяхъ или упомянувъ о ней. Эти произведенія всѣмъ извѣстны: „Сонъ“, 1816 г., можетъ быть, „Наперсница волшебной старины“ 1821 г. (см. у проф. Сумцова „Изслѣдованія о поэзіи А. С. П.“, Харьковскій ун. сб. въ память П., 1900, 111), упоминаніе въ „Разговорѣ книгопродавца съ поэтомъ“ (1824 г.) „Зимній вечеръ“ (1825 г.), „Подруга дней моихъ суровыхъ“ (1827 г.), „Вновь я посѣтилъ“ (1835 г.), (см. проф. Шляпкинъ, изъ неизд. бумагъ А. C. П., 1903, 41—43); упоминаніе въ „Евг. Онѣгинѣ“ — гл. IV, строфа XXXV; рисовалъ Пушкинъ съ нея няню Татьяны, должно быть, и няню Ольги Ѳадеевну (см. письмо Д. М. Княжевичу (?) отъ дек. 1824 г. — Переписка, 154). О ней, наконецъ упоминаетъ онъ въ первыхъ строкахъ своихъ лицейскихъ записокъ (Соч., V, 1). Зная, какъ относились къ поэту родители его, зная затѣмъ, что онъ имѣлъ нѣжную, особенно чуткую къ ласкѣ душу, мы понимаемъ, почему онъ няню опоэтизировалъ. Но онъ нигдѣ — ни въ одномъ изъ указанныхъ произведеніи, ни въ одномъ изъ писемъ — нигдѣ не говорилъ о томъ, чтобы эта его няня имѣла какое-нибудь вліяніе на его міровоззрѣніе, на его художественный вкусъ, возбудила бы его любовь къ народной поэзіи. Поэтъ затвердилъ „отъ малыхъ лѣтъ“ ея разсказы, старушка была „другомъ вымысловъ игривыхъ и печальныхъ“ его весны, въ Михайловскомъ „плоды мечтаній“ читалъ онъ часто „только старой нянѣ“ — вотъ и вся ея роль въ Пушкинской поэзіи по его собственному признанію. А потому едва-ли вѣрны частые довольно панегирики по адресу няни за ея „вліяніе“ на поэзію поэта. нѣкоторые ученые пишутъ, что няня „можетъ быть, знала и былевой эпосъ“ (Незеленовъ, П. въ его поэзіи, 191; Сумцовъ, указ. соч., 110), что она, вмѣстѣ съ немногими другими, „спасла“ въ маленькомъ Пушкинѣ русскаго человѣка (Сиповскій, Пушкинъ, Спб., 1907, 26), что она вообще играла роль какую-то, чуть-ли не мистическую, въ судьбахъ его поэзіи; нѣкоторые утверждаютъ, что переломъ въ міровоззрѣніи, начавшійся въ поэтѣ, якобы, съ Михайловскаго, совершился подъ воздѣйствіемъ вліяній няни, хотя это невѣрно даже хронологически, и т. д. При всемъ почтеніи къ Аринѣ Родіоновнѣ, холившей и берегшей нашего поэта, все же приходится замѣтить, что указанныя сужденія — малообоснованы. Въ настоящее время, правда, замѣчается въ научной литературѣ уже болѣе трезвое къ этому вопросу отношеніе, но учебники и большая публика остаются при прежней точкѣ зрѣнія (ср., напр., Крапоткинъ, Идеалы и дѣйствительность въ рус. лит. Спб., 1907, 46). Няня была для Пушкина только „объектомъ для наблюденій и изученій народности“ (проф. Халанскій, указ. Харьк. сб., 410), или, въ лучшемъ случаѣ, внѣшнтмъ звеномъ, связывавшимъ его, француза по воспитанію, съ народною жизнью.

V.

Пушкинъ очень любилъ народную поэзію — во всемъ ея объемѣ „шутки, приговорки, прибаутки, небылицы, былины православной старины“ — „слушать, такъ душѣ отрадно…“ (Соч., II, 149). Въ статьѣ „Мысли на дорогѣ“ (1834 г.) онъ сѣтуетъ на Радищева, отчего тотъ въ своемъ „Путешествіи“ не поговорилъ „О нашихъ народныхъ пѣсняхъ, которыя до сихъ поръ еще не напечатаны и которыя заключаютъ въ себѣ столь много истинной поэзіи“ (Соч., V, 232). Въ письмѣ къ Плетневу онъ проситъ посовѣтовать Жуковскому „читать Четь-Минею, особенно легенды о кіевскихъ чудотворцахъ: прелесть простоты и вымысла!“ (Соч., VII, 267, 1831 г.). Въ своихъ сужденіяхъ о народной поэзіи Пушкинъ обнаруживаетъ пониманіе дѣла, имѣетъ для оріентированія историческую перспективу и вообще проявляетъ довольно хорошее съ дѣломъ знакомство. кн. Вяземскій, описывая свое посѣщеніе Пушкина въ день его свадьбы, говоритъ, между прочимъ: „Съ жадностью слушалъ я высказываемое Пушкинымъ своимъ друзьямъ мнѣніе о прелести и значеніи богатырскихъ сказокъ и звучности народнаго русскаго стиха“ (Пушкинъ по докум. Остафьевскаго архива, Спб. 1880, 42). Въ „Мысляхъ на дорогѣ“ поэтъ говоритъ: „Нѣсколько сказокъ и пѣсенъ, безпрестанно поновляемыхъ изустнымъ преданіемъ, сохранили драгоцѣнныя, полуизглаженныя черты народности, и Слово о Полку Игоревѣ возвышается уединеннымъ памятникомъ въ пустынѣ нашей словесности“ (Соч., V, 250). Дошло до насъ три его программы во исторіи русской литературы, связанныя, кажется, съ той же статьей — „Мысли на дорогѣ“; здѣсь народная поэзія занимаетъ въ проспектѣ свое настоящее мѣсто (соч., V, 252, Шляпкинъ, указ. соч., 54 д.). Въ „Критическихъ Замѣткахъ“ (1830—31 г.) поэтъ дѣлаетъ разборъ пословицъ (соч., V, 137); обѣщаетъ въ 1836 г., Снѣгиреву написать разборъ его собранія „Пословицъ“, читаетъ съ нимъ его „Русскіе Праздники“ (Рус. Архивъ, 1902, X). Но помимо интересовъ художественныхъ и историко-литературныхъ, Пушкина тянуло къ народно-поэтической стихіи еще одно: ея основной тонъ, который подчасъ такъ подходилъ къ душевному складу самого поэта. Пушкинъ настойчиво одчеркиваетъ эпическій характеръ русской пѣсни — „Грустный вой пѣснь русская“ — „отъ ямщика до перваго поэта мы всѣ поемъ уныло“ („Домикъ въ Коломнѣ“, строфа XXIX». О свадебныхъ пѣсняхъ онъ пишетъ въ «Мысляхъ на дорогѣ»: «Шлюсь на русскія пѣсни: обыкновенное ихъ содержаніе — или жалобы красавицы, выданной замужъ насильно, или упреки молодого мужа постылой женѣ. Свадебныя пѣсни ваши унылы, какъ вой похоронный» (соч., V, 22S). Но поэту «нравился» «жалобный напѣвъ» нашихъ пѣсенъ —

Пой, ямщикъ! я молча, жадно

Буду слушать голосъ твой.

Мѣсяцъ блѣдный свѣтить хладно,

Грустенъ вѣтра дальній вой….

Знаешь пѣсню ты — лучина…

(Соч., III, 163). Оттого то, быть можетъ, и могъ поэтъ такъ превосходно читать на собраніяхъ русскія пѣсни, о чемъ свидѣтельствуетъ, напр., Шевыревъ, (Майковъ, Пушкинъ, 331).

Знакомился Пушкинъ съ народной поэзіей чаще всего, конечно, путемъ чтенія.

Такъ изъ внимательнаго библіографическаго анализа мы можемъ заключить, что онъ часто пользовался «Пѣсенникомъ» 1780 г. (см. мою ст. «О рус. нар. пѣсняхъ, перевед. Пушкинымъ на франц. яз.», — Сборникъ Петерб. ун. въ память П., 1900 г.), собраніемъ «Русскихъ Сказокъ» Чулкова, изд. Новикова (проф. Владиміровъ, «П. и его предшественники въ русскихъ лит.», — Сборн. Кіев. ун. въ пам. П.). «Древн. Poс. Стихотворенія» Кирши Данилова лицеисты имѣли еще въ 1815 г. въ рукахъ (дневникъ Кюхельбекера, «Рус. Старика», 1875, XIII, 502).

Поэтъ пользовался этимъ собраніемъ и притомъ часто" Такъ кн. Вяземскій въ день свадьбы Пушкина видѣлъ Киршу «на одной изъ полочекъ, устроенныхъ по обоимъ бокамь дивана» (въ кабинетѣ поэта) (П. по докум. Остаф. арх., 42). Пушкинъ «обиралъ» Максимовича — собраніе малорусскихъ именъ (Ж. М. Н. Пр. 1872, X), читалъ Цертелева — тоже малор. нар. пѣсни (Переписка, 58). Живя въ Кишиневѣ, въ домѣ Инзова, онъ, по словамъ Анненкова, «принялся за собираніе народныхъ пѣсенъ, легендъ, этнографическихъ документовъ, за обширныя выписки изъ прочитанныхъ сочиненій и пр.» (П. въ Алекс. эпоху, 155). Тѣмъ же, во въ гораздо большемъ объемѣ, занимался онъ и въ селѣ Михайловскомъ, особенно — когда творилъ своего Бориса. Пушикинъ знакомъ былъ и съ поэзіей западныхъ и южныхъ славянъ, притомъ не только по Мериме; знакомство это одно время было непосредственнымъ — путемъ личныхъ наблюденій, которыя онъ могъ дѣлать надъ болгарами и сербами въ Кишиневѣ (Бартеневъ, П. въ южной Россіи, 57); въ 30-хъ годахъ онъ имѣлъ въ рукахъ сборникъ сербскихъ народныхъ пѣсенъ Вука Караджича, и въ литературѣ существуетъ мнѣніе (Шляпкинъ, Кулаковскій, что одна изъ сербскихъ пѣсенъ собранія («Пѣсни западнымъ славянъ» была поэтомъ переведены непосредственно изъ Вука (Шляпкинъ, указ. соч., 32—35. Ср. А. И. Яцимірскаго въ III т. наст. изд.). Въ его письмахъ часто попадаются просьбы прислать ему того или другого матеріала по народной поэзіи: брата Льва въ 1824 г. просилъ прислать «сухое извѣстіе о Сенькѣ Разинѣ» (Переписка, 141), или, въ другомъ письмѣ, «жизнь Емельки Пугачева» (ibid., 144); Жуковскаго въ 1825 г. проситъ «доставить или жизнь желѣзнаго колпака, или житіе какого-нибудь юродиваго» (ibid., 2671: Н. М. Языкову пишетъ: «Пришлите мнѣ, ради Бога, стихъ объ Алексѣѣ Божьемъ человѣкѣ и ему какую-нибудь легенду. Нужно» (1836 г., соч., VII, 397; ср. Шляпкинъ, указ. соч., 234).

Много дали Пушкину въ отношеніи знакомства съ народной поэзіей его дѣтскія бесѣды съ бабушкой, дворней, много сообщила ему за свою жизнь и няня, особенно когда жила вмѣстѣ съ поэтомъ въ Михайловскомъ. «…Слушаю сказки — и вознаграждаю тѣмъ недостатки проклятаго своего воспитанія», — пишетъ онъ брату въ 1824 г. (Переписка, 140); «живу недорослемъ, валяюсь на лежанкѣ, и слушаю старыя сказки да пѣсни», сообщаетъ онъ Вяземскому въ 1825 г. (ibid, 169; ср. «Рус. Старика», 1899, V, 272, письмо А. B. Никитенки).

Изъ другихъ посредниковъ между поэтомъ и народномъ стариной упомяну о старухѣ Ушаковой, въ домѣ которой, въ Москвѣ, бывалъ онъ въ 1826—7 г. Онъ охотно съ ней бесѣдовалъ и «часто просилъ ее диктовать ему извѣстныя ей русскія народныя пѣсни и повторять ихъ напѣвы» (Майковъ. Пушкинъ, 362); часто любилъ поэтъ говорить о старинѣ и съ московской барыней Наталіей Кириловной Загряжской, дальней родственницей по женѣ (ibid., 412); нѣкоторыя услуги, увидимъ, оказалъ ему и Даль. Былъ, наконецъ, третій путь, который велъ поэта къ народно-поэтической стихіи — это его собственные поиски, путешествія, хожденія «въ народъ»: этнографическая дѣятельность въ прямомъ смыслѣ.

Такія хожденія начались у Пушкина гораздо раньше, чѣмъ нѣкоторые думаютъ, — на югѣ еще, а не въ селѣ Михайловскомъ, а продолжались и въ 30-хъ годахъ. Вызывались они стремленіемъ поэта проникнуть непосредственно въ сущность народно-поэтическаго творчества, самому, своей душой до него дотронуться. Впрочемъ, въ Пушикинское время — въ 20—30-хъ годахъ — такого рода стремленіе было явленіемъ частымъ въ кругахъ литературныхъ. Такъ, Жуковскій въ 1816 г., думая о своемъ «Владимірѣ», просилъ племянницъ Зонтагъ и Кирѣевскую записывать для него сказки; въ письмѣ изъ Дерпта 1816 г. («Рус. Архивъ», 1864, 468) онъ пишетъ: «Эта національная поэзія, которая у насъ пропадаетъ, потому что никто не обращаетъ на нее вниманія: въ сказкахъ заключаются народныя мнѣнія, суевѣрныя преданія даютъ понятіе о нравахъ ихъ и степени просвѣщенія и о старинѣ». Пушкинъ въ письмѣ къ Плетневу (1831 г.) пишетъ: «Жуковскій, говорилъ (Дмитріевъ), въ своей деревнѣ заставляетъ старухъ себѣ ноги гладить и разсказывать сказки» (Соч., VII, 267). До извѣстной степени этнографомъ былъ Ал. Мих. Языковъ, братъ поэта, который дѣлалъ Пушкину кое-какія одолженія по части этнографіи, а затѣмъ и самъ поэтъ Языковъ; Мицкевичъ дѣлился народными сказками въ гостяхъ у Дельвига; Гоголь просилъ знакомыхъ дѣлать для него записи народныхъ пѣсенъ; присяжнымъ этнографомъ сталъ П. Кирѣевскій, родственникъ Жуковскаго; началъ при Пушкинѣ свои странствованія и Даль.

VI.

Этнографическія наблюденія, какъ уже сказано было, сталъ дѣлать Пушкинъ со времени своего перваго путешествія на Кавказъ съ Раевскими. Здѣсь, во время пути по степямъ, онъ вмѣстѣ съ Н. Раевскимъ присматривался къ быту казаковъ, прислушивался къ ихъ пѣснямъ; здѣсь благодаря этимъ пѣснямъ онъ впервые заинтересовался и личностью Разина (Майковъ, Пушкинъ, 154). Но познакомиться близко съ природой собственно Кавказа и бытомъ горцевъ онъ, тогда возможности не имѣлъ, этнографическая часть «Кавказскаго плѣнника» набросана скорѣе подъ впечатлѣніемъ литературныхъ описаній этой страны — именно стиховъ Жуковскаго и Державина, о чемъ, впрочемъ, поэтъ и самъ говоритъ въ первомъ изданіи этой поэмы. Въ Крыму, затѣмъ, онъ могъ дѣлать наблюденія надъ бытомъ татаръ, хотя на на это нѣтъ пока нигдѣ указаній. Болѣе извѣстна намъ его жизнь въ Бессарабіи. Здѣсь онъ странствуетъ одно время съ цыганскимъ таборомъ по степямъ; часто по цѣлымъ недѣлямъ я не одѣвался, не брился, ходилъ по степи, какъ сынъ природы — въ одной сорочкѣ" («Галатея», 1839, ч. 3, № 24). «любилъ ихъ пѣсней радостные гулы» («Цыганы», эпилогъ). Конечно, во всемъ этомъ могло быть и много «проказъ старины», какъ выражается онъ по этому поводу въ стих. «Цыганы» 1830 г., но все же безъ этого поэма «Цыганы» врядъ ли была бы такъ колоритна. Въ Кишиневѣ, благодаря, кажется, Липранди, имѣлъ Пушкинъ случай сходиться съ тамошними сербами и впослѣдствіи даже принимался записывать отъ нихъ ихъ пѣсни; тамъ же собиралъ онъ разсказы о Карагеоргіи, Ипсиланти. Въ Екатеринославѣ, по словамъ Смирновой (Сумцовъ, Харьк. юб. сб., 268), записалъ поэтъ двѣ сказки. На югѣ же онъ впервые заинтересовался и личностью Мазепы и ѣздилъ въ Бендеры, чтобы поговорить со старымъ казакомъ, помнившимъ Карла XII и Мазепу. Въ Михайловскомъ фигура Пушкина какъ этнографа, становится болѣе внушительной. Отчасти оттого, что нѣтъ уже въ немъ «байронствованія», и его поэзія проникается непосредственной жизнью — настоящей и прошлой, тѣмъ, что онъ видитъ, слышитъ и о чемъ читаетъ. Отчасти, и потому, что отъ этого, главнымъ образомъ, періода дошло до насъ нѣкоторое число записей по народной поэзіи, слѣланныхъ самимъ поэтомъ. Пушкинъ здѣсь ходилъ «въ народъ»; сохранилось довольно много свидѣтельствъ очевидцевь этого. Такъ, по разсказу кучера Пушкина Петра, поэтъ лѣтомъ часто ходилъ въ Святогорскій монастырь (около Михайловскаго) на ярмарку, «ну, народу много собирается; и онъ туда хаживалъ, какъ есть бывало, какъ дома: рубаха красная, не бритъ, не стриженъ, чудно такъ, палка желѣзная въ рукахъ; придетъ въ народъ, тутъ гулянье, а онъ сядетъ на земь, соберетъ къ себѣ нищихъ, слѣпцовъ, они ему пѣсни поютъ, стихи сказываютъ» («Рус. Старина», 1899, V, 272: ср. «Спб. Вѣдомости», 1899, № 130). По разсказамъ другого старика — Кунтузова, Пушкинъ любилъ поговорить съ мужиками; на ярмаркахъ въ Святыхъ Горахъ «сядетъ, бывало, на монастырскомъ дворѣ на бревнахъ, около него народъ соберется, а онъ сидитъ да бѣдуетъ» (Опочининъ, На родной землѣ, М., 1900, 23; ср. Василевъ, Слѣды пребыванія А. С. П. въ Псков. губ., Спб., 1899. 4). Одежда Пушкина во время такихъ скитаній напоминаетъ деревенскую одежду Онѣгина (гл. IV — соч, III, 316 д.). Упомяну, наконецъ, о путешествіи Пушкина съ этнографическими цѣлями въ Казань и Оренбургъ, предпринятомъ въ 1833 г., для «Исторіи Пугачевскаго бунта». Въ предисловіи къ этой «Исторіи» онъ говоритъ, что, помимо печатныхъ и рукописныхъ матеріаловъ, пользовался также «преданіями и свидѣтельствомъ живыхъ». Любопытныя свѣдѣнія о нѣкоторыхъ эпизодахъ изъ путешествія даетъ Даль въ своихъ воспоминаніяхъ о поэтѣ. Такъ, вмѣстѣ съ нимъ Пушкинъ посѣтилъ въ Оренбургѣ слободу Берды, бывшую резиденціею Пугача. Здѣсь поэтъ осматривалъ памятники, оставшіеся отъ временъ разбойника, нашелъ нѣсколькихъ живыхъ свидѣтелей бунта, собиралъ отъ нихъ преданія. Особенно цѣнныя указанія сообщила Пушкину одна старуха, она даже пѣла ему пѣсни про Пугача или, вѣрнѣе, какъ предполагаетъ Майковъ, вообще казацкія пѣсни (указ. соч., 430 прим.); объ этой старухѣ Пушкинъ писалъ и женѣ изъ Болдина (2 окт.) и признавался, что «отъ нея не отставалъ, виноватъ, и про тебя не подумалъ» (Соч., VII, 327,). Впечатлѣнія и свѣдѣнія, пріобрѣтенныя Пушкинымъ за это путешествіе, отложились, конечно, на страницахъ и «Капитанской дочки». Запись пѣсенъ, пропѣтыхъ Пушкину казачкой, не сохранилась, исключая одного — про коменданта Сурина (Соч., VI, 89, здѣсь лишь начало пѣсни), но Майковъ думаетъ, не воспользовался ли поэтъ этими бердинскими записями дли эпиграфовъ (нѣкоторыхъ) къ главамъ «Капитанской Дочки» (указ. соч., 430).

Обратимся къ его записямъ. Въ нихъ представлены почти всѣ виды народнаго творчества. Можно быть увѣреннымъ, что записей имѣлось у Пушкина значительно больше, чѣмъ сколько ихъ извѣстно теперь. Цѣнныя указанія по этому вопросу даетъ П. В. Кирѣевскій, въ предисловіи къ своему «Собранію народныхъ пѣсенъ» (Чтенія общ. ист. и древн. Гос., 1848, № 9). Здѣсь говорится, что у него въ распоряженіи имѣлась тетрадь пѣсенъ, собранныхъ Пушкинымъ въ Псковской губ. и что эту тетрадь передалъ ему самъ поэтъ. Буслаевъ въ «Моихъ воспоминаніяхъ» дѣлаетъ дополненіе къ такому указанію Кирѣевскаго; передавая свой разговоръ съ послѣднимъ, въ 40-хъ годахъ у Кирѣевскаго на квартирѣ, по поводу его собранія пѣсенъ, Буслаевъ, между прочимъ, пишетъ: «Вотъ эту пачку, сказалъ Кирѣевскій, далъ мнѣ самъ Пушкинъ и при этомъ сказалъ: „когда-нибудь отъ нечего дѣлать разберите-ка, которыя поетъ народъ и которыя смастерилъ я самъ“. И сколько ни старался я разгадать эту загадку, — продолжалъ Кирѣевскій, — никакъ не могу сладить. Когда это мое собраніе будетъ напечатано, пѣсни Пушкина пойдутъ за народныя» («Вѣстникъ Европы», 1891, X, 637). По смерти Кирѣевскаго тетрадь Пушкина затерялась, такъ что большинство записей поэта до сихъ поръ совершенно неизвѣстно; только недавно проф. Всеволодъ Миллеръ удалось отыскать въ бумагахъ Кирѣевскаго одну рукопись съ записями свадебныхъ пѣсенъ; въ числѣ этихъ пѣсенъ 12 NoNo были взяты Кирѣевскимъ изъ тетради Пушкина^[1]; кромѣ того, здѣсь же въ рукописи и нашли одно примѣчаніе Кирѣевскаго, на основаніи котораго мы теперь точно знаемъ число записей поэта, находившихся въ указанной выше тетради. Примѣчаніе таково: «Покойный А. С. Пушкинъ доставилъ мнѣ 50 NoNo пѣсенъ, которыя онъ съ большой точностью записалъ самъ со словъ народа, хотя и не обозначилъ, гдѣ именно. Вѣроятно, что онъ записалъ ихъ у себя въ деревнѣ въ Псковской губ.)». Интресная замѣтка имѣется въ письмѣ Кирѣевскаго къ Н. М. Языкову, отъ 12 окт. 1S32 г.: «Пушкинъ былъ недѣли двѣ въ Москвѣ и третьяго дня уѣхалъ. Онъ учится по-еврейски съ намѣреніемъ переводить Іова и намѣренъ какъ можно скорѣе издавать русскія пѣсни, которыхъ у него собрано довольно много» (Лернеръ, Труды и дни, М., 1903, 92). Не всѣ свои записи отдалъ Пушкинъ Кирѣевскому: иными воспользовался онъ для эпиграфовъ въ нѣкоторыхъ произведеніяхъ, одна-двѣ записи отысканы нынѣ въ бумагахъ Майкова; кромѣ того, мы уже знаемъ, что записи производились поэтомъ не только въ селѣ Михайловскомъ.

Эпическія пѣсни представлены записями поэта въ маломъ количествѣ. Имѣются двѣ пѣсни изъ цикла Разинскихъ: «Во городѣ то было во Астрахани» и "Какъ на утренней зарѣ, вдоль по Камѣ по рѣкѣ (Соч., I, 372, 373); обѣ — о сынѣ Разина, совершенно народныя и популярныя, такъ что можно отыскать для нихъ и варіанты въ Записяхъ другихъ лицъ; Пушкинъ интересовался исключительно текстомъ, такъ что записи сдѣланы не фонетически; въ первой изъ пѣсенъ поэтъ позволилъ себѣ замѣнить словомъ воевода прежде написанное и болѣе у варіантовъ этого сюжета частое слово губернаторъ. Затѣмъ, въ собраніи пѣсенъ Кирѣевскаго напечатаны двѣ пѣсни изъ записей Пушкина: «Туто жилъ-поживалъ господинъ Волконскій Князь» (пѣсни, собр. П. В. Кирѣевскимъ, вып. V, 137 д.) — хорошій варіантъ сюжета о «Ванькѣ-ключникѣ», и историческая «Бѣжитъ рѣчка по песку» (ibid., вып. X, 211). Далѣе, баллада «Девять братьевъ разбойниковъ и сестра» (Соч., I. 374 д.) — варіантъ, имѣющій нѣкоторую цѣнность для выясненія сюжета. Затѣмъ, въ собраніи сочиненій Пушкина печатаютъ, обыкновенно, двѣ записи: «Какъ за церковью, за нѣмецкою» (Соч., I, 372) — пѣсня семейная, варіантовъ къ ней, къ сожалѣнію, подыскать ни Шейну (Народная пѣсня и Пушкинъ, Ежемѣсячныя Сочиненія, 1900, № 5, 6, 91), ни мнѣ не удалось; эту пѣсню, должно быть, разумѣетъ Пушкинъ въ письмѣ къ женѣ отъ 1832 г. (Соч., VII, 307), говоря ей: «знаешь русскую пѣсню —

Не дай Богъ хорошей жены,

Хорошу жену часто въ пиръ зовутъ»;

другая запись: «Во лѣсахъ дремучіихъ» (Соч., I, 372), — пѣсня на тему о любовномъ свиданіи и очень у насъ популярная. Наконецъ, упомяну о рекрутской пѣснѣ, помѣщаемой, обыкновенно, въ числѣ «Черновыхъ набросковъ»: «Одинъ-то былъ у отца „ матери единый сынъ“ (Соч., II, 102). Эта пѣсня помѣчена 1833 годомъ и считается издателями сочиненій поэта подражательной; во всякомъ случаѣ, она особенно близка къ нѣкоторымъ варіантамъ, имѣющимся въ собраніи пѣсенъ Сахарова и другихъ, такъ что Шейнъ призналъ ее „подлинной народной пѣсней, которую Пушкинъ либо самъ записалъ, либо списалъ ее въ сокращенномъ видѣ у Сахарова“ (указ. соч., 94). Къ эпическимъ записямъ нужно отнести и солдатскую пѣсню о комендантѣ Суринѣ, записанную, какъ я уже говорилъ, въ Бердахъ; въ 22-мъ примѣчаніи къ „Исторіи Пугачевскаго бунта“ приведенъ лишь отрывокъ ея.

Изъ записей по народной лирикѣ намъ пока извѣстны только 12 NoNo свадебныхъ пѣсенъ, найденныхъ Вс. Миллеромъ въ бумагахъ Кирѣевскаго; эти записи поэта помѣщены въ приложеніи къ указанной выше работѣ Миллера; тамъ же собраны и варіанты имъ изъ народныхъ сборниковъ; Миллеръ предполагаетъ, что Пушкинъ лично наблюдалъ, должно быть, у себя въ Михайловскомъ, крестьянскія свадьбы во всей ихъ въ отношеніи бытовомъ полнотѣ, попутно записывалъ и пѣсни. Хорошее знакомство со свадебной обрядностью и мотивами поэтъ, какъ извѣстно, доказалъ своей „Русалкой“.

О записяхъ Пушкина по сказочной поэзіи имѣются слѣдующія свѣдѣнія. Еще въ 1822 г., на югѣ, Пушкинъ записалъ сказку о царю Салтанѣ, но очень сокращенно, какъ бы въ видѣ программы (Соч., III, 450), ее же записалъ онъ затѣмъ и отъ няни (ibid., 449). Отъ няни записаны были имъ и слѣдующія сказки: „О попѣ и работникѣ его Балдѣ“ (ibid., 456), „О царѣ Берендеѣ“ — ее Пушкинъ отдалъ въ 1831 г. Жуковскому для передѣлки (ibid., 530), отрывокъ сказки „о мертвой царевнѣ“ (ibid., 529), отрывокъ сказки „о Кащеѣ безсмертномъ“ (ibid., 537), „о царѣ и невѣрной женѣ“ (ibid.) и три отрывка съ „чертовщиной“ (ibid., 538). Извѣстно также, что поэтъ отдалъ Далю сюжетъ сказки „о Георгіи Храбромъ, и сѣромъ волкѣ“, но записи ея не дошло (Соч. Даля, Спб.. 1861, IV, 311). Всѣ записи сказокъ сдѣланы совсѣмъ небрежно — словно только для себя: въ большинствѣ мѣстъ языкъ не народный, содержаніе излагается часто конспективно, особенно къ концу. Эти сказки всѣ — безусловно народныя; въ научной литературѣ существуетъ нѣсколько работъ, которыя даютъ намъ для нихъ массу русскихъ и иностранныхъ параллелей. Были у Пушкина, должно быть, записи и другихъ сказокъ: напр. „о женихѣ“ — легшей въ основу баллады „Женихъ“, „о золотой рыбкѣ“ — (отъ Даля?).

VII.

Вотъ все, доселѣ извѣстное, изъ записей поэта. Всев. И. Срезневскій, въ своемъ описанія Пушкинскихъ рукописей, принадлежавшихъ Майкову, указываетъ на два неизвѣстныхъ отрывка народныхъ пѣсенъ, но что эти отрывки — записи поэта, онъ утверждать не можетъ одинъ: „Другъ сердечный мнѣ намедни говорилъ“, другой: „Не видала-ль, дѣвица, коня моего“ (Пушкинъ и его современники, IV, 21).

Сопоставляя Пушкинскія записи (исключая сказокъ) съ соотвѣтствующими варіантами изъ сборниковъ по народной поэзіи, мы видимъ, что поэтъ записывалъ слышанное вообще точно, хотя не фонетически, изрѣдка дѣлалъ пояснительныя примѣчанія, напр., при свадебныхъ пѣсняхъ, очень рѣдко позволялъ себѣ исправлять текстъ, такимъ образомъ — народную пѣсню давалъ въ „чистомъ видѣ, безъ поддѣлокъ“, — не какъ и Сахарова.

Рядомъ съ записями должны мы поставить тѣ изъ подражаній Пушкина народной поэзіи, которыя такъ близки къ подлиннымъ народнымъ пѣснямъ, что даже спеціалистамъ по народной поэзіи нерѣдко трудно бываетъ здѣсь оріентироваться, это — что-тонъ родъ „легкой ретушировки подлинныхъ пѣсенъ“. Такимъ образомъ и Пушкинъ „поддѣлывалъ“ народную поэзію, но эти „поддѣлки“ — но-первыхъ, высоко художественны, а затѣмъ, вызывались онѣ цѣлями отнюдь не тенденціозными. Къ такому разряду относились слѣдующія произведенія. „Колокольчики звенятъ“ 1825 г. (Соч., I, 376) — чисто народнаго склада съ плясовымъ припѣвомъ; „Другъ мои милый, красно солнышко мое“ 1833 г. (Соч., II, 162) — почти народная любовная пѣсня по образамъ и складу, ее легко можно было бы признать и подлинно народной, къ сожалѣнію, не удалось отыскать ни одного къ ней варіанта; далѣе, пѣсня дѣвушекъ изъ „Евг. Онѣгина“: „Дѣвицы красавицы“, особенно другая пѣсня дѣвушекъ въ томъ же мѣстѣ романа, которая, по первоначальному замыслу Пушкина, должна была быть вмѣсто указанной: „Вышла Дуня на дорогу“ (Соч., III, 300), обѣ эти пѣсни — совершеннѣшніе перепѣвы народныхъ; далѣе, пѣснь хора изъ „Русалки“: „Сватушка, сватушка“ и черновой набросокъ разговора княгини съ мамкой: „Княгиня-княгинюшка“ (Соч., III, 479), въ обѣихъ — и свадебная и вообще бытовая народная поэтика въ чистомъ видѣ. Наконецъ, три пѣсни о Разинѣ: „Какъ по Волгѣ рѣкѣ, по широкой“, „Ходилъ Стенька Разинъ“ и „Что ни конскій топъ, ни людская молвь“, — подлинной рукописи этихъ пѣсенъ до сей поры нѣтъ, сохранились же онѣ въ спискѣ М. П. Погодина. П. Д. Голохвастовъ, достаточный авторитетъ въ области русской пѣсни, признаетъ, что хотя онѣ не народныя, „но вполнѣ достойныя и народа, и народнаго поэта вашего“ („Русь“, 1881, № 13); вторая изъ этихъ трехъ пѣсенъ — скорѣе не подражаніе, а что-то въ родѣ простого перепѣва народной пѣсни съ рифмой; кромѣ того, размѣръ ея стиха для эпической пѣсни не обычный; вообще же нужно признать, что эти три пѣсни по сравненію съ другими подражаніями — менѣе удачны. Кажется, по этому отдѣлу нужно отнести и небольшой отрывокъ: „Уродился я бѣдный недоносокъ“, хранящійся въ недоступныхъ изслѣдователямъ бумагахъ Майкова (Пушкинъ и его современники, IV, 23).

VIII.

Но этимъ не исчерпываются непосредственныя связи поэта съ народной поэзій. Мы видѣли, что онъ читалъ тогдашніе народные сборники; достовѣрно извѣстно, что много народныхъ пѣсенъ зналъ онъ наизусть; свои свѣдѣнія въ этой области онъ старался использовать возможно шире. Остановимся на довольно частыхъ въ его произведеніяхъ цитатахъ изъ народной поэзіи — въ видѣ ли эпиграфовъ, или въ видѣ простыхъ попутныхъ упоминаній, указаній. Такъ, въ отрывкѣ „Въ полъ чистомъ серебрится“ (1833, Соч., II, 163) онъ упоминаетъ объ очень популярной въ народѣ пѣсни „Лучина“; въ стих. „Зимній вечеръ“ (1825, Соч., I, 362 д.) указываетъ на двѣ народныя пѣсни: „За моремъ синичка не пышно жила“ и „По улицѣ мостовой“; въ ХХVIII строфѣ „Домика въ Коломнѣ“ упоминается пѣсня: „Стонетъ сизый голубокъ“ — полу народная пѣсня И. И. Дмитріева и „Выду ль я…“; въ V главѣ „Евг. Онѣгина“, въ строфѣ VIII, называются двѣ подблюдныя пѣсни: „Тамъ мужички-то всѣ богаты“ и пѣсня про „кошурку“; Шейнъ указалъ этимъ пѣснямъ варіанты изъ сб. „Новѣйшій карманный Россійскій пѣсенникъ“, М., 1815 г. („Живутъ мужички всѣ богатые“ и „Ужъ какъ кличетъ котъ кошурку въ печурку спать“, указ. соч., 107 д.); въ „Борисѣ Годуновѣ“, въ сценѣ въ корчмѣ», Варлаамъ затягиваетъ пѣсню: «Какъ во городѣ было во Казаки», пѣсня эта общеизвѣстна и имѣется, между прочимъ, въ «Пѣсенникѣ» 1780 г. и въ сборникѣ Прача 1790 г. Въ отношеніи эпиграфовъ и содержанія изъ народной поэзіи особенно посчастливилось «Капитанской Дочкѣ»; такъ, во II главѣ взятъ отрывокъ изъ пѣсни бродяжной: «Сторона ль моя сторонушка»; Шейнъ (указ. соч., 95 д.) полагаетъ, что Пушкинъ заимствовалъ отрывокъ изъ «Жизнеописанія Ваньки Каина», очень популярной, особенно во второй половинѣ XVII вѣка, книги; къ главѣ V дано два эпиграфа: «Ахъ, ты, дѣвка, дѣвка красная!» и «Буде лучше меня найдешь, позабудешь» — отрывки изъ нар. любовныхъ пѣсенъ, первый взятъ, очевидно, изъ «Пѣсенника» 1780 г. или изъ Сборника Прача 1790 г.; къ VI главѣ — два стиха изъ обычной былинной запѣвки: «Вы, молодые ребята, послушайте»; къ VII главѣ — запѣвка къ пѣснѣ Петровской эпохи о казни атамана стрѣльцовъ: «Голова моя, головушка», Пушкинъ взялъ ее изъ сб. Новикова 1777 г. (Шейнъ, указ. соч., 97); къ главѣ XII взятъ отрывокъ и въ свадебной пѣсни: «Какъ у нашей у яблоньки». Въ серединѣ главы IV упоминается извѣстная народная пѣсня: «Капитанская дочь, не ходи гулять въ полночь», взятая, должно быть, изъ сб. Прача 1790 г., и въ гл. VIII приведена «заунывная бурлацкая» — вѣрнѣе, разбойничья — пѣсня: «Не шуми, мати зеленая дубравушка», приписываемая Ванькѣ Каину. Эту же пѣсню упоминаетъ Пушкинъ и въ XIX гл. «Дубровскаго». Въ III главѣ «Исторіи Пугачевскаго бунта» имѣется начало народной пѣсни: «Сарафанъ ли мой, дорогой сарафанъ» — сатирической, встрѣчающейся и въ новѣйшихъ сборникахъ (Шейнъ, ук. соч., 101 д). Въ письмѣ къ женѣ отъ 1832 г. онъ цитируетъ начало русской пѣсни: «Не дай Богъ хорошей жены» (Соч., VII, 307). Далѣе, есть у Пушкина подражанія полу-народнымъ стихотвореніямъ тогдашней литературы или упоминанія о такихъ. Такъ во II главѣ, XII строфѣ «Евг. Онѣгина» указывается пѣсня: «Приди въ чертогъ ко мнѣ златой», и въ примѣчаніи сказано, что она взята изъ первой части «Днѣпровской Русалки»; это произведеніе принадлежитъ Краснопольскому, который передѣлалъ для русской сцены оперу Генслера «Das Donauweibchen» (Ждановъ, «Русалка» Пушкина, Спб , 1860, II д.); въ гл. IV «Капитанская дочка» есть пѣсня: «Мысль любовну истребляя», она, должно быть, взята изъ сб. Новикова 1780 г., и только слегка подправлена (Чернышевъ, Пушкинъ и его современники, II, 25 д.); въ эпиграфѣ къ III гл. «Капитанской Дочки» взятъ отрывокъ изъ какой-то солдатской пѣсни, но не чисто-народнаго склада: «Мы въ фортеціи живемъ»; упомяну еще, что лицейское стихотвореніе «Къ Наташѣ» 1816 г. есть, по догадкѣ Поливанова (II изданіе сочин. Пушкина, I, 52), «очень искусное подражаніе сентиментальнымъ пѣсенникамъ И. И. Дмитріева… и Ю. А. Нелединскаго-Мелецкаго».

Пушкинъ хорошо зналъ и русскія пословицы, поговорки, цитировалъ ихъ, — особенно часто въ письмахъ 30-хъ годовъ. Такъ, среди «Крит. замѣтокъ» есть «Разборъ пословицъ» (1830—31 г., Соч., V, 137); въ главахъ XIII и XIV «Капитанской Дочки» пословицы взяты въ эпиграфъ; изъ писемъ съ пословицами укажу, напр., — къ Родзянкѣ отъ 1824 г. (Переписка, 157), къ Соболевскому отъ 1828 г. (Соч., VII, 203), къ женѣ отъ 19 сент. 1833 г. (ibid., 326)^:, есть еще, и очень много; въ «Черновыхъ наброскахъ» 1827 г. (Соч., II, 24 д.) поставленъ эпиграфъ: «По клюкву, по клюкву»; Шейнъ (назв. соч., 98 д.) указываетъ, что это взято поэтомъ изъ Обычныхъ въ старое время выкриковъ разносчиковъ. Относительно пользованія былинами могу указать на одно мѣсто изъ сказки поэта «о мертвой царевнѣ» — «Братья дружною толпою…», Соч , III, 520 — гдѣ видно вліяніе поэтика былиннаго сюжета о «богатырской заставѣ»; на поэму «Русланъ и Людмила» вообще; наконецъ, на одну изъ «Крит. Замѣтокъ» (Соч., V, 127 д.), гдѣ поэтъ, защищая свой стихъ — «людскую молвь и конскій топъ» (изъ «Евг. Онѣгина»), цитируетъ Киршу Данилова.

Относительно сказочной поэзіи укажу на «калмыцкую» сказку Пугачева (гл. XI «Кап. Дочки»), народную, но слегка поэтомъ передѣланную; на знаменитый прологъ къ «Руслану и .1юдмилѣ», въ которомъ имѣются подробности нѣсколькихъ сказочныхъ мотивовъ; на отрывокъ «Начало сказки», изъ котораго видно, что Пушкинъ былъ знакомъ и съ эпосомъ о животныхъ.

Обрядовую поэзію народа, поэзію суевѣрій Пушкинъ зналъ также хорошо; о свадебной поэзіи мы уже говорили; о знакомствѣ его съ народными причитаніями можно заключить изъ одного мѣста его «Исторіи села Горохина» (Соч., IV, 105 д.); картина суевѣрій, относящихся ко времени святокъ, живо изображена въ V гл. «Евг. Онѣгина», въ строфахъ, гдѣ разсказывается о гаданьяхъ въ домѣ Лариныхъ; суевѣрными представленіями проникнуты и его произведенія: «Утопленникъ», «Бѣсы», «Примѣты)» — два: 1822 и 1829 г., «Талисманъ», «Стрекотунья бѣлобока»; кромѣ того, изъ показаній современниковъ мы знаемъ, что поэтъ и самъ былъ вообще суевѣренъ, зналъ разныя примѣты и ревниво къ нимъ присматривался; объ этомъ, напр., говоритъ Павлищевъ въ одномъ мѣстѣ своихъ «воспоминаній» (М., 1890, 116—120), Даль и Майковъ, Пушкинъ. 420 д.).

Здѣсь же необходимо упомянуть о рукописи Пушкина съ одиннадцатью народными пѣснями на французскомъ языкѣ; переводъ былъ сдѣланъ поэтомъ въ 1836 г. для пріятеля его Веймарса; изъ этихъ одиннадцати — двѣ историческихъ пѣсни, одна любовная и восемь казацко-разбойничьихъ; переводъ — чисто прозаическій и довольно бѣдный; изъ литературнаго анализа мы могли («О рус. нар. пѣс., перевед. Пушкинымъ на франц. яз.», юбил. сборникъ Петерб. унив.) заключить, что часть пѣсенъ взялъ Пушкинъ изъ сборниковъ XVIII в., часть же перевелъ на память.

Изъ сдѣланнаго обзора ясно, что поэтъ для своего времени былъ знакомъ съ народной поэзіей хорошо и во всѣхъ ея видахъ. Особенно же спеціализировался онъ, такъ сказать, на группѣ разбойничьихъ пѣсенъ, а въ частности на Разинскихъ. Разина называетъ онъ въ письмѣ къ брату отъ 1824 г. (Переписка, 141) «единственнымъ поэтическимъ лицомъ русской исторіи»; заинтересовался онъ пѣснями о немъ еще во время перваго своего путешествія на Кавказъ, и помѣстилъ нѣсколько Разинскихъ мотивовъ въ указанной рукописи 1836 г.; впрочемъ, поэтъ также интересовался Пугачевымъ, Ванькой Каиномъ.

Таковъ Пушкинъ, какъ этнографъ въ прямомъ смыслѣ слова. И нужно повторить вслѣдъ за В. Ѳ. Миллеромъ, что заслуги поэта для русской этнографіи — «несомнѣнны»: ни одинъ изъ русскихъ писателей, ни одинъ изъ русскихъ этнографовъ до него не относился съ такимъ вниманіемъ, а главное, уваженіемъ къ народно-поэтическому творчеству во всемъ его объемѣ. Вступая на дорогу этнографіи безъ подготовки, безъ знаній — какъ любитель, онъ сумѣлъ встать къ народной поэзіи въ отношенія строго-реальныя, а потому правдивыя, и своимъ авторитетомъ поднялъ значеніе этой поэзіи въ глазахъ современной ему интеллигенціи.

IX.

Поэтъ, очевидно, долженъ былъ быть связанъ съ народно-поэтической стихіей и цѣлями художника — въ опредѣленномъ направленіи найти исходъ стремленіямъ своей души и желанныя формы — образамъ и мыслямъ. Народная поэзія давала ему возможность проникнуть и, мало-по-малу, сжиться съ духомъ народа-родины, приближала его къ истинному пониманію и внѣшней стороны жизни народа — къ его языку, обычаямъ, злобѣ дня. Словомъ, она исправляла Пушкину недостатки его «проклятаго» воспитанія, снабжала готовыми мотивами для творчества и, что важнѣе всего, готовой палитрой. Къ тому же у поэта былъ удивительный даръ поэтической девинаціи: легко восчувствовать, угадать народное, а порой и находить его, если оно хранилось гдѣ-либо подъ глубокимъ, постороннимъ наслоеніемъ; доказательствомъ такой чуткости могутъ служить хотя бы «Пѣсни западныхъ славянъ».

Эти художественныя связи представлены были у поэта въ двухъ формахъ: въ формъ подражаній, намѣренныхъ и вполнѣ для автора опредѣленныхъ, отдѣльнымъ мотивамъ народной поэзіи или только ея поэтикѣ, и въ формѣ самостоятельныхъ произведеній въ народномъ духѣ. Подробно останавливаться надъ каждымъ изъ такихъ произведеній въ этой статьѣ нѣтъ надобности. Э^то сдѣлано уже въ статьѣ Л. И. Яцимірскаго (т. III). Для насъ же достаточно будетъ дать лишь нѣкоторыя указанія болѣе общаго характера.

Надо замѣтить, что Пушкинъ, подражая такъ или иначе народной поэзіи, удовлетворялъ тѣмъ, прежде всего, конечно, себя — свои запросы, но, быть можетъ, въ этомъ фактѣ была доля еще и другого — плоды, тогда и прежде сильной, на такого рода подражанія. Только у Пушкина все это выходило несравненно изящнѣе и поэтичнѣе, чѣмъ, напр., у Жуковскаго или Дмитріева. Чѣмъ, какъ не модой, тогдашнимъ спросомъ можно объяснить себѣ то, что поэтъ наряду хотя бы съ «Повѣстями Бѣлкина» пишетъ и свои сказки. Недаромъ Бѣлинскій считалъ большинство его сказокъ «плодомъ довольно ложнаго стремленія къ народности»; такъ же, приблизительно, выказывался по этому поводу и Надеждинъ.

Сперва о подражаніяхъ внѣшняго характера — народному складу, схемамъ отдѣльныхъ мотивовъ, поэтикѣ вообще. Въ 1823 г. Пушкинъ написалъ шутку: «Я вокругъ Стурдзы хожу»; Вс. Миллеръ и Шейнъ (назван. сочин.) видятъ здѣсь подражаніе складу народной пѣсни, извѣстной въ нѣсколькихъ варіантахъ, «Кругъ я печки хожу». Эпиграмма 1825 г. на Каченовскаго «Живъ, живъ курилка!» канвой напоминаетъ Шейну (ук. соч., 103 дѣтскую народную пѣсню съ игрой; наиболѣе обстоятельный варіантъ этой пѣсни начинается словами: «Живъ, живъ курилка!». Пѣсню 1825 г. «Черный воронъ выбиралъ бѣлую лебедушку» (Соч., I, 376) ставятъ, обыкновенно, въ связь съ повѣстью «Арапъ Петра Великаго», написанной двумя годами позже; пѣсня по своему складу напоминаетъ свадебныя, кромѣ того, черезъ всю пѣсню протянута обычная въ народной поэзіи параллель изъ міра животныхъ. Богата народными оборотами и шутливая пѣсня 1828 г. «Брадатый старичекъ Авдѣй»; то же можно сказать и о «сатирическомъ стихотвореніи» — «Ко боярскому двору» изъ «Исторіи села Горохина». Стихотвореніе 1833 г. «Сватъ-Иванъ, какъ пить мы станемъ» своими прибаутками и приговорами напоминаетъ частыя у народа шутки такого же типа. Шейнъ (указ. соч., 105 д.) приводитъ нѣсколько такихъ варіантовъ — съ упоминаніемъ, какъ у Пушкина, трехъ Матренъ, Луки съ Петромъ. Въ «Борисѣ Годуновѣ», въ сценѣ «Царскія палаты», слова Ксеніи передъ портретомъ умершаго жениха — («Что-жъ уста твои не промолвили», — или ея же рѣчь: «Милый мой женихъ, прекрасный королевичъ)) и слова мамки — сильно отзываются нашими народными причитаніями. Десятое стихотвореніе изъ „Пѣсенъ западныхъ славянъ“ — „Соловей“, — хотя и взято поэтомъ изъ собранія Вука Караджича, но заключаетъ въ себѣ много формъ и образовъ нашей народной поэзіи: укажу для сравненія, напр., хотя бы на пѣсни во II томѣ собранія Соболевскаго („Великорусскія народныя пѣсни“) № 129—139.

Сдѣланныя указанія отвѣчаютъ наиболѣе выдающееся, но не надо забывать, что Пушкинъ, а преимущественно Пушкинъ села Михайловскаго, весь вообще народенъ — по складу, формамъ образовъ, оборотамъ языка; поэтому такихъ же внѣшнихъ подражаній можно отмѣтить и еще много.

Подражанія отдѣльнымъ мотивамъ народной поэзіи у Пушкина особенно интересны. Какой-нибудь народный сюжетъ „пріукрашивается“ формами искусственной поэтики — но такъ въ то же время, что стиль и вообще внѣшность продолжаетъ быть народной по возможности. Первымъ образцомъ такого подражанія является „Козакъ“ 1814 г. — произведеніе юное, а потому довольно слабое; въ рукописи пьесы, принадлежавшей Пушкину, есть приписка: подражаніе малороссійскому»; проф. Сумцовъ (Харьк. ун. сб. въ пам. П., 265 д., настоящее изд.) т. I, стр. 1) указываетъ, что «это стихотвореніе есть вольная передѣлка малорусской народной пѣсни объ уводѣ пѣвицы казакомъ» — пѣсни очень популярной; Пушкинъ заимствовалъ сюжетъ и нѣсколько отдѣльныхъ образовъ и выраженій. Отъ 1825 г. дошла до насъ чудная весенняя картинка перваго полета пчелки за добычей: «Только что на проталинахъ весеннихъ»; она народна вся; каждымъ словомъ, складомъ, настроеніемъ, но отдѣльнаго сюжета изъ народнаго репертуара въ прототипъ ей указать нельзя, да такого и нѣтъ. Въ 1830 г. написана «старинная» эпиграмма: «Глухой глухого звалъ на судъ судьи глухого». Анненковъ источникомъ ея считаетъ шутливое произведеніе Пелиссона «Les trois sourds», но Сумцовъ (назв. соч., 256 д.) доказываетъ, что въ основѣ эпиграммы лежитъ анекдотъ о глухихъ, часто встрѣчающійся въ народныхъ сборникахъ. Пушкинъ могъ взять его либо изъ няниныхъ запасовъ, либо изъ какого-нибудь даже литературно обработаннаго источника.

Далѣе, цѣлый рядъ его художественныхъ сказокъ. Первые опыты подражанія народной сказочной поэзіи даны были Пушкинымъ въ селѣ Михайловскомъ. Я разумѣю, прежде всего, его прологъ къ поэмѣ «Русланъ и Людмила» — «У лукоморья дубъ зеленый», который появился только во второмъ изданіи поэмы (1828 г.), но былъ написавъ не въ 1828 г., какъ думалъ Анненковъ, а въ 1825—26 г. Это есть поэтическое воспроизведеніе присказки народной — «у моря лукоморья стоитъ дубъ…», вошедшей въ содержаніе той сказки няни, которою Пушкинъ воспользовался для своего царя Салтана. Опредѣленныхъ народныхъ варіантовъ для «пролога» въ цѣломъ видѣ указать нельзя, но въ народной поэмѣ нерѣдко встрѣчаются нѣсколько похожія на «прологъ» «байки», преимущественно шутливыя, про старину.

Одного же почти пошиба съ «прологомъ» и та часть сна Татьяны, гдѣ описывается пиръ чудовищъ подъ предсѣдательствомъ Онѣгина. «Прологъ», собственно, не подражаніе, а скорѣе поэтическій эскизъ, вмѣстившій въ себя все наиболѣе характерное сказочной поэзіи, — цѣлая энциклопедія художоственной отдѣлки. Въ этой энциклопедіи все до мелочей проникнуто народностью вплоть до выраженія: «тамъ Русской духъ… тамъ Русью пахнетъ», которое также нерѣдко встрѣчается въ народныхъ сказкахъ (см., напр., Афанасьевъ, Сказки, М., 1873, IV, 54 д.). Должно быть, немного раньше, въ концѣ 1824 г. — началѣ 1825, и также въ Михайловскомъ, былъ написанъ «Женихъ» — первый у Пушкина образецъ русской народной сказки, по замѣчанію Анненкова (Матеріалы для біографіи П., Спб., 1873, 108, 113). Смирнова въ «Запискахъ» говоритъ, что источникомъ этой баллады быхъ одинъ изъ разсказовъ Арины, но записи его до насъ не дошло: въ одной рукописи Публ. Библ., со сказкой о «золотомъ пѣтушкѣ», имѣется составленный самимъ поэтомъ списокъ простонародныхъ сказокъ, первымъ номеромъ въ этомъ спискѣ значится сказка «о женихѣ» (Соч., III, 530). Отношеніе критиковъ къ балладѣ было неодинаковое: Бѣлинскій видѣлъ здѣсь русскаго духа «въ тысячу разъ больше», чѣмъ въ «Русланѣ и Людмилѣ», и въ восторгѣ заявлялъ, что «въ народныхъ русскихъ пѣсняхъ, вмѣстѣ взятыхъ, не больше русской народности, сколько заключено ея въ этой балладѣ!» Незеленовъ называлъ «Жениха» — «вещью положительно неудачной»; такого же приблизительно мнѣнія былъ и Ефремовъ; но Кирпичниковъ, Вс. Миллеръ, Сумцовъ считаютъ это произведеніе вполнѣ народнымъ и высокохудожественнымъ. Мнѣ думается, что баллада «Женихъ» ярко доказываетъ намъ удивительную способность Пушкина комбинировать цѣлостно и художественно двѣ разнородныя стихіи творчества — личную и народную. Дѣйствительно, Сумцовъ, разбирая «Жениха» (указ. сочин., 276 д.), приводитъ цѣлый рядъ народныхъ (русскихъ и иноземныхъ) варіантовъ на тему о дѣвицѣ и разбойникахъ и, сопоставивъ съ «Женихомъ)», заключаетъ, что Пушкинское произведеніе имѣетъ «всѣ главные мотивы сказки въ такомъ порядкѣ, въ какомъ они идутъ въ большинствѣ варіантовъ». Правда, въ нѣкоторыхъ разсказывается еще эпизодъ убіенія храброй дѣвицей разбойниковъ, но Пушкинъ могъ такого эпизода въ своемъ источникѣ и не имѣть, или, быть можетъ, намѣренно его опустилъ — въ цѣляхъ, конечно, художественныхъ. Народность баллады, дѣйствительно, выдающаяся: и въ языкѣ, испещренномъ народными поговорками, типичными словечками, и въ мѣткой характеристикѣ героевъ, и въ общей концепціи. Сцена сватовства показываетъ, что Пушкинъ для ея обрисовки использовалъ не только свои свѣдѣнія по народно-обрядовой поэзіи, но и непосредственныя наблюденія. Одно только немного портитъ впечатлѣніе — это, что «Женихъ» написанъ не народнымъ или, по крайней мѣрѣ, подходящимъ къ народному, складомъ, а балладнымъ — строфами по 8 строкъ, съ рифмами, какъ у Жуковскаго. Должно быть, къ 1830 г., не къ 1825 г., какъ думалъ Анненковъ, относится отрывовъ «Какъ весенней теплою порою»; отрывокъ производилъ на Анненкова (Матеріалы, 145); «впечатлѣніе деревенской пѣсни», но которую пропѣлъ «великій мастеръ». Передъ нами какъ будто одна изъ народныхъ пѣсенъ про звѣрей, про ихъ каждаго качества и повадки, но распространснная поэтомъ до размѣровъ цѣлой сказки, съ драматическимъ началомъ. Отсюда мы можемъ заключить, что Пушкинъ былъ знакомъ и съ животнымъ эпосомъ: характеристики звѣрей, принимающихъ участіе въ совѣщаніи съ вдовцомъ-медвѣдемъ, строго народны, выдержанъ и тонъ такихъ повѣстушекъ о звѣряхъ — юмористическій. Въ плачѣ медвѣдя по супругѣ — ясно подражаніе народнымъ вопямъ. Особенно интересовался поэтъ сказками лѣтомъ 1831 г., когда молодоженомъ жилъ въ Царскомъ Селѣ и принималъ у себя на дачѣ почти каждый вечеръ Жуковскаго и Гоголя. Здѣсь между Пушкинымъ и Жуковскимъ происходили литературное состязаніе на сказочныя темы. Гоголь въ письмѣ къ Данилевскому, отъ 2 ноября 1831 г., пишетъ: «Все лѣто я прожилъ въ Павловскѣ и Царскомъ Селѣ. Почти каждый вечеръ собирались мы: Жуковскій, Пушкинъ и я. О, если бы ты зналъ, сколько прелести вышло изъ-подъ пера сихъ мужей. У Пушкина сказки русскія, народныя, не то что „Русланъ и Людмила“, но совершенно русскія…» (Гоголь, Письма, изд. Маркса, I, 196). Къ 1831 г. относятся двѣ сказки — о Салтанѣ и о Балдѣ. Сказка о Салтанѣ — самая крупная изъ всѣхъ его сказокъ и покоится на записи отъ няни: кромѣ того, до насъ дошла еще кишиневская запись этой же сказки (1822 г.). сюжетъ ея весьма популяренъ — не только у насъ, но и вообще въ фольклорѣ, какъ показываютъ изслѣдованія Сумцова (указ. соч.), Яворскаго («Живое слово», Львовъ, 1899 — «Къ исторіи Пушкинскихъ сказокъ» и, Коскена и др.; въ русскихъ сборникахъ сказокъ, въ родѣ Афанасьева, Худякова, есть много варіантовъ, довольно близкихъ къ няниному. Но Пушкинъ при передѣлкѣ отнесся по мѣстамъ довольно свободно къ своему источнику; такъ, у него въ заключеніи царь на радостяхъ прощаетъ злыхъ сестеръ и отпускаетъ ихъ домой — черта, «совсѣмъ чуждая народнымъ варіантамъ», по замѣчанію Сумцова (ук. соч., 304), и болѣе подходящая къ гуманистическому міросозерцанію поэта; мѣстами поэтъ ведетъ разсказъ быстрѣе, чѣмъ въ народныхъ сказкахъ, какъ бы экономя временемъ, мѣстами — наоборотъ, прибѣгаетъ къ эпическимъ повтореніямъ или дѣлаетъ вставки, въ родѣ обращенія Гвидона къ волнѣ. Размѣъ стиха въ сказкѣ, по замѣчанію Вс. Миллера (ук. соч., 51), близко подходить къ отрывистому слогу народныхъ сказокъ. извѣстно, что Гнѣдичъ, прочитавъ Салтана, пришелъ въ восторгъ и въ письмѣ къ поэту, отъ 23 апр. 1832 г., назвалъ его Протеемъ (Шляпкинъ, изъ неизд. бумагъ Пушкина, 169). Сказка о попѣ и работникѣ Балдѣ до 1882 г. печаталась, по цензурнымъ обстоятельствамъ, въ передѣлкѣ Жуковскаго, въ которой попъ былъ замѣненъ купцомъ Остолопомъ. Эта сказка также взята Пушкинымъ отъ няни, но сюжетъ ея вообще весьма популяренъ и чуть ли не на всемъ земномъ шарѣ, какъ это видно изъ разысканій выше названныхъ ученыхъ. Герои во всѣхъ варіантахъ — слуга-силачъ, выступающій подъ различными именами и въ различныхъ подвигахъ. Пушкинъ въ передѣлкѣ сократилъ нянину сказку: выбросилъ эпизодъ о медвѣдѣ, котораго Балда привелъ попу въ хлѣвъ изъ лѣсу вмѣсто коровы, также подвиги Балды у царя. Выдержанъ и саркастическій тонъ народныхъ сюжетовъ о попахъ, который можно подмѣтить и въ нашихъ былинахъ. Размѣръ стиха здѣсь — удачное подражаніе рубленой, но съ риѳмами, прозѣ лубочныхъ картинокъ или тексту «раёшниковъ» (Вс. Миллеръ, ibid., 51). Въ 1833 г. относится сказка «О рыбакѣ и рыбкѣ», — самая цѣнная по своей тожественности и въ то же время народности. Источникъ, которымъ пользовался Пушкинъ, до сей поры неизвѣстенъ: среди записей отъ няни этой сказки нѣтъ. Вал. Майковъ дѣлаетъ предположеніе, что содержаніе сказки было словесно сообщено поэту Далемъ, во время ихъ совмѣстной поѣздки по Оренбургскимъ степямъ въ 1833 г. Какъ бы то ни было, и этотъ сюжетъ извѣстенъ у очень многихъ народовъ; варіанты разнятся, если не считать мелочей, между собой только въ разнообразіи образовъ существа, дающаго людямъ добро: золотая рыбка, щука, дерево, птичка-невеличка, лиса, и затѣмъ въ различіи идей варіантовъ: люди наказываются рѣдко за жадность, часто за гордость, чаще всего за кощунство. Въ сборникахъ Афанасьева, Худякова имѣется нѣсколько сказокъ, очень близкихъ къ Пушкину, а одна изъ Афанасьевскаго собранія (I, М. 1873, «Золотая рыбка») такъ похожа и по содержанію, и по стилю на Пушкинскую, что Вал. Майковъ (Ж. М. Н. Пр., 1892, V, 153 д.) предполагаетъ въ ней «обратное вліяніе, то-есть, что Пушкинская сказка, проникнувъ въ народъ, сдѣлалась источникомъ этой послѣдней редакціи народнаго разсказа». Съ другой стороны, интересно указаніе Сумцова (назв. соч., 289 д.) на померанскую сказку изъ собранія бр. Гриммовъ, очень близкую къ пушкинской.

Но такъ какъ прямой источникъ Пушкина намъ все же не извѣстенъ, то говорить о томъ, что далъ отъ себя поэтъ здѣсь въ передѣлкѣ, можно только предположительно; такъ, въ русскихъ сказкахъ мотивъ наказанія старухи — чаще всего кощунство: желаніе, въ концѣ концовъ, стать богомъ, святой, то же и въ померанской, у Пушкина — старуха наказана за неблагодарность, что не такъ рѣзко и болѣе реально; далѣе, картины различнаго настроенія моря, хотя попытки набросать это отдѣльными штрихами и существуютъ въ народныхъ сказкахъ, все же въ отдѣлкѣ имѣютъ много Пушкинскаго. Во всякомъ случаѣ, народность стиля разбираемаго произведенія — поразительна, недаромъ Бѣлинскій считалъ эту сказку выше всѣхъ остальныхъ сказокъ Пушкина. Въ 1832 г. вышелъ, какъ извѣстно, «Первый пятокъ» сказокъ казака Луганскаго — Даля; Мельниковъ предполагалъ, что подъ вліяніемъ этихъ сказокъ Даля и была написана Пушкинская сказка о рыбакѣ и рыбкѣ; но такого вліянія, какъ доказалъ Майковъ (Пушкинъ, 422 д.), быть не могло, потому что народность содержанія сказокъ Даля — весьма подозрительна, а «складъ рѣчи» ихъ таковъ, что истинно-народнаго элемента въ немъ меньше всего. Размѣръ стихи нашей сказки — сербскій, частый въ сербскихъ народныхъ пѣсняхъ, и безъ рифмы; этимъ можно объяснить любопытную приписку въ рукописи сказки «18-я пѣсня сербская»; поэтъ одно время думалъ помѣстить сказку въ циклъ («Песенъ западныхъ славянъ» и смотрѣлъ на нее, какъ на заключительный номеръ (18-й) въ этомъ собраніи. Въ этомъ же 1833 г. была написана и сказка о мертвой царевнѣ; источникъ ея — изъ няниныхъ записей, но конца въ записи нѣтъ; такъ какъ этотъ сюжетъ весьма популяренъ въ народной поэзіи вообще, то Пушкину могъ быть извѣстенъ и еще какой-нибудь варіантъ, кромѣ нянинаго. Библіографія сюжета — значительна, какъ о томъ можно судить по указаніямъ того же Сумцова (назв. соч., 316) или Яворскаго (наз. соч.). Въ этой сказкѣ Пушкинъ мѣстами подражаетъ стилю былиннаго сюжета о «богатырской заставѣ»; есть и чисто Пушкинское — напр., въ тоскливыхъ рѣчахъ королевича Елисея, въ разговорахъ царицы съ зеркальцемъ. Послѣдняя сказка (1834 г.) Пушкина «о золотомъ пѣтушкѣ». Сюжетъ ея извѣстенъ народу, и она захожаго происхожденія. Какимъ источникомъ пользовался Пушкинъ — неизвѣстно, можно только предполагать, что у него имѣлся такой варіантъ, изъ книги или народный, въ которомъ слѣды захожести оставались рельефными, ср. имена царя — Додонъ, царицы — шамахинской, немного для насъ туманный образъ мудрена — «звѣздочета и скопца». Вообще, сказка, въ отношеніи народности, у Пушкина слабѣе другихъ. Размѣръ стиха въ этой сказкѣ и въ предыдущей — такой же, какъ въ сказкѣ о Салтанѣ.

X

Переходимъ къ самостоятельнымъ произведеніямъ нашего поэта на народныя темы или вообще въ народномъ духѣ. Здѣсь цѣлый рядъ прекрасныхъ опытовъ введенія элементовъ народной поэзіи въ область личнаго творчества, притомъ въ нѣкоторыхъ изъ таковыхъ, на ряду съ народными элементами, усматриваются слѣды и литературно-книжныхъ вліяній. Учесть число такихъ опытовъ у Пушкина — вообще трудно: онъ, какъ уже было сказано, начиная съ села Михайловскаго — весь народенъ, притомъ его народность, главнымъ образомъ, — не въ смыслѣ идейномъ, метафизическомъ, а вполнѣ, такъ сказать, реальна и, по обстоятельствамъ возникновенія, почти вся — простонародна. Укажу въ доказательство на такія стихотворенія, какъ «Донъ», «Делибашъ», «Былъ и я среди ловцовъ», — всѣ 1829 г., — что въ нихъ запечатлѣлось, помимо подробностей тамошней природы, иного кромѣ нашихъ русскихъ пѣсенъ? Такая же именно народность наблюдается и въ стихотвореніи «Зимній вечеръ», «Въ полѣ чистомъ серебрится», во многихъ страницахъ «Евг. Онѣгина», «Повѣстей Бѣлкина», «Дубровскаго» и другихъ произведеній. Итакъ, критерій народности въ примѣненіи къ Пушкину не достаточно рельефенъ, какъ бы расплывается. И остановлюсь на очень немногихъ, но наиболѣе яркихъ въ смыслѣ простонародности, произведеніяхъ личнаго его творчества.

Такъ, къ области простонародныхъ суевѣрій примыкаютъ такія, оригинальныя по сюжету, произведенія, какъ «Домовой» (1819 г.), отрывокъ "Стрекотунья бѣлобока (1825 г.), баллады «Бѣсы», «Утопленникъ». Послѣдняя особенно интересна: набросанная кистью реалиста, бытовая картинка на сюжетъ о нежданномъ гостѣ — мертвецѣ, встревожившемъ благополучіе деревенскаго обывателя. Пушкинъ здѣсь вполнѣ объективенъ, то-есть стоитъ на точкѣ зрѣнія крестьянина и не пытается придать разсчетливому рыбаку чертъ болѣе мягкихъ. Нѣкоторыя страницы изъ русской демонологіи представлены въ балладахъ «Русалка» (1819) и «Гусаръ» (1833 г.) Въ послѣдней есть много подробностей, родственныхъ извѣстнымъ въ народѣ сказкамъ о полетѣ вѣдьмъ на шабашъ; Пушкинъ, по предположенію Сумцова (ук. соч., 272), могъ воспользоваться здѣсь въ качествѣ матеріала одной изъ таковыхъ. Тонъ, которымъ ведется разсказъ, шутливый. Такой же шуткой надъ народными суевѣрными представленіями является и отрывокъ его 1827 г. — «Кормомъ, стойлами, надзоромъ» (Сочин., II, 27), глубоко народный по стилю. Эта тема была затѣмъ сообщена Пушкинымъ крестьянину-стихотворцу H. H. Слѣпушкину, который и воспользовался ею для своего стихотворенія «Конь и домовой» (ср. Анненковъ, Матеріалы, 155).

Самымъ совершеннымъ изъ произвѣденій Пушкина, отмѣченныхъ народностью, является, безусловно, драма «Русалка». «Это — безподобный образецъ художественнаго изложенія народной исторіи и быта», какъ выразился проф. Владиміровъ (Кіевскій сб. въ пам. Пушкина, указ. ст., 56). изслѣдователи указываютъ здѣсь слѣды вліянія чешской пѣсни «Янышъ-королевичъ», одной изъ «Пѣсенъ западныхъ славянъ», переведенной почти одновременно съ написаніемъ «Русалки» (1832 г.), на нѣкоторой вліяніе балладъ Мицкевича «Rybka» и «Switezianka»; но ак. Ждановымъ («Русалка» Пушкина и «Das Donauweibchen» Генслера, Спб., 1900 г.) указана была болѣе тѣсная и непосредственная связь драмы съ оперой Генслера «Das Donauweibchen», популярной и у насъ благодаря русской передѣлкѣ Краснопольскаго. Выводъ покойнаго академика таковъ: «Сопоставленіе „Русалки“ Пушкина съ „Русалкой“ Краснопольскаго убѣждаетъ насъ въ несомнѣнномъ родственномъ сходствѣ этихъ двухъ произведеній… Пушкинъ зналъ переводную „Русалку“, онъ перенесъ изъ нея въ свое произведеніе нѣкоторые литературные мотивы, но въ передѣлкѣ великаго поэта и основной сюжетъ драмы, и ея частности получили не только новую, болѣе блестящую оболочку, но и новый, болѣе глубокій смыслъ» (17). Передѣлка эта шла, главнымъ образомъ, въ направленіи народности — въ стремленіи придать національный колоритъ блѣдному, малохудожественному издѣлью Краснопольскаго. Передъ нами на одномъ полотнѣ выступаютъ и фигуры изъ давней русской старины — князь, княжна, и фигуры изъ русской жизни вообще — изъ ея историческаго момента, какъ то: мельникъ, отчасти русалка. Фонъ, на которомъ развертывается дѣйствіе, очерченъ съ соблюденіемъ всѣхъ деталей русскаго быта, въ его прошломъ и настоящемъ: уголокъ на берегу Днѣпра съ мельницей, кормящей простого обывателя; этотъ обыватель — себѣ на умѣ: любитъ деньгу, хозяйствененъ, дорожитъ честью — вѣрнѣе, именемъ — своей дочери, но при случай не прочь пойти и на нѣкоторыя уступки, — лишь бы все велось «разумнымъ, честнымъ поведеньемъ»; пышный теремъ князя въ тиши московской старины, шумный во время свадьбы, и скучный въ покояхъ покинутой мужемъ княгини. Образы веселаго свата, свахи, тоскующей жены, ея совѣтницы мамки глядятъ на насъ, словно живые. Въ сторонѣ — красавица русалка, страстная и мстительная, но нѣжно-любящая и страдающая; въ сторонѣ же — и фантастика Днѣпровскаго дна. Языкъ драмы — народный, мѣстами даже пѣсенный, иногда въ слогѣ, какъ подмѣтилъ проф. Владиміровъ (ук. соч., 56), есть слѣды вліянія и старинной книжной рѣчи. Въ сценѣ свадьбы Пушкинъ обнаружилъ знакомство со свадебной поэзіей вообще, особенно ярко отложились народныя пѣсни въ приговорахъ свата и словахъ хора. Черновой набросокъ разговора княгини съ мамкой — «княгиня-княгинюшка» (Соч., III, 179) является своего рода художественной поддѣлкой народныхъ мотивовъ; пѣсня «По камушкамъ, по желтому песочку» началомъ своимъ напоминаетъ вступленія нѣкоторыхъ народныхъ пѣсенъ, напр.: «Какъ по крупному по красному по бережку, Что во желтому песочку» (Пѣсенникъ 1780 г., ч. II, 162: также Пѣсенникъ 1788 г., ч. II, 187).

Высокое достоинство всѣхъ указанныхъ произведеній, подражательныхъ и самостоятельныхъ, объясняется, помимо художественнаго генія автора, еще тѣмъ обстоятельствомъ, что Пушкинъ и здѣсь, при пользованіи народно-поэтическимъ матеріаломъ, обнаруживаетъ къ нему правдивореальное отношеніе. Онъ только объективный наблюдатель, реалистъ въ прямомъ смыслѣ слова — чуждый, здѣсь по крайней мѣрѣ, всякихъ тенденцій, предразсудковъ или стремленія использовать тему въ направленіи той или другой морали. И это, принимая во вниманіе состояніе русской этнографіи, какъ науки, въ то время, не недостатокъ у Пушкина, какъ желаетъ думать, кажется, г. Эйзенбетъ, въ статьѣ «Вліяніе народной поэзіи на Пушкина и Мицкевича» (Пушк. сборн. Москов. ун., 1900 г.), сожалѣющій, что въ произведеніяхъ поэта нѣтъ «стремленія къ анализу народнаго міросозерцанія)). Мы знаемъ достаточно, что оставалось отъ народной поэзіи послѣ анализовъ, дѣланныхъ до Пушкина и при немъ — до Даля включительно. Одинъ примѣръ не правдиво-реальнаго отношенія: Жуковскій въ одномъ изъ писемъ Плетневу говоритъ: „Мнѣ хочется собрать нѣсколько Сказокъ, большихъ и малыхъ, народныхъ, но не однѣхъ русскихъ, чтобы послѣ ихъ выдать, посвятивъ взрослымъ дѣтямъ. Я полагаю, что сказка для дѣтей должна быть чисто сказкою, безъ всякой другой цѣли, кромѣ пріятнаго, непорочнаго занятія фантазіи. Надобно, чтобы въ дѣтской сказкѣ… все было нравственно-чисто“ (Соч. Жуковскаго, изд. Маркса, II).

XI.

Разбирая вопросъ о связяхъ Пушкина съ русской народной поэзіей, нельзя не коснуться и его отношеній къ народному вообще и, въ частности, простонародному языку. Изъ анализа произведеній можно заключить, что рѣчь поэта, начиная со второй половины 20-хъ годовъ, становятся все болѣе и болѣе чистой, народной, вполнѣ достойной національнаго поэта. Такая чистота давалась Пушкину, французу по воспитанію, не легко и притомъ только вслѣдствіе серьезнаго и трезваго его отношенія къ народной рѣчи. Дома и въ лицеѣ получилъ онъ въ смыслѣ знанія народнаго языка очень немного; даже впослѣдствіи, въ письмѣ къ Чаадаеву отъ 1831 г. (Соч., VII, 274), онъ писалъ: „Mon ami, je vous parlerai la langue de l’Europe, elle m’est plus familière que la nôtre…“ Тогда же, въ одной изъ „Критическихъ Замѣтокъ“, онъ признается: „Прозой пишу я гораздо неправильнѣе, а говорю еще хуже…“ (Соч., V, 135). Въ текущей прошлой литературѣ для него не могло быть въ этомъ отношеніи сноснаго, хотя бы сколько-нибудь, образца. Въ статьѣ 1824 г. „О причинахъ, замедлившихъ ходъ нашей словесности“, онъ прямо указываетъ, что „у насъ нѣтъ еще ни словесности, ни книгъ“ (Соч., V, 19 д.), потому что мы привыкли мыслить на чужомъ языкѣ; „проза наша еще такъ мало обработана, что даже въ простой перепискѣ мы принуждены создавать обороты для понятій самыхъ обыкновенныхъ“. Свой взглядъ на русскую литературу высказалъ онъ, между прочимъ, въ „Первомъ посланіи цензору“ (1824 г.). Въ „Рославлевѣ“ (1831 г.) есть любопытное мѣсто: „Вотъ уже, слава Богу, лѣтъ тридцать, какъ бранятъ васъ бѣдныхъ за то, что мы по-русски не читаемъ и не умѣемъ (будто бы) изъясняться на отечественномъ языкѣ… Дѣло въ томъ, что мы и рады бы читать по-русски, но словесность наша, кажется, не старѣе Ломоносова и чрезвычайно еще ограничена“ (Соч., IV, 111). Въ 1825 г. онъ записываетъ: „говорятъ, что наши дамы начинаютъ читать во-русски“ (Соч., III, 420 пр.). У русскихъ писателей Пушкину всего болѣе не нравилась напыщенность, манерность слога, стремленіе „оживить дѣтскую прозу дополненіями и вялыми метафорами“: „Эти люди никогда не скажутъ д_р_у_ж_б_а, не прибавивъ: сіе священное чувство, коего благородный пламень и пр…“ (Соч , V, 15 д. — „О слогѣ“, 1822 г.). Достоинство прозы, во мнѣнію Пушкина, „точность, опрятность“, „блестящія выраженія ни къ чему не служатъ…“ (ibid.). „Я не люблю видѣть въ первобытномъ нашемъ языкѣ слѣды европейскаго жеманства и французской утонченности. Грубость и простота болѣе ему пристали“, пишетъ онъ Вяземскому въ 1823 г. (Переписка, 85). Поэтому Сумароковъ, по суждѣнію Пушкина, „слабое дитя чужихъ уроковъ“ (Соч., I, 164), „несчастнѣйшій изъ подражателей“ (Соч., V, 144). Державинъ — „чудакъ не зналъ ни русской грамоты, ни духа русскаго языка“ (письмо къ Дельвигу, 1825 г.; Переписка, 230), и т. п. Поэтъ стоитъ въ языкѣ за самобытное, коренное, вполнѣ національное — пусть даже, порой, для уха будетъ казаться это и „низкимъ, бурлацкимъ“; „Низкими словами я почитаю тѣ, которыя выражаютъ низкія понятія; но никогда не пожертвую искренностью и точностью выраженій провинціальной чопорности, изъ боязни казаться простонароднымъ, славянофиломъ или тому под.“ (Соч., V, 13З).

При такихъ обстоятельствахъ, я думаю, каждому станетъ и нимъ, что чисто-народный языкъ въ его прошломъ и настоящемъ, устный — преимущественно, простонародный, и письменный — языкъ актовъ и лѣтописей, былъ для Пушкина и средствомъ и цѣлью одновременно въ его поэтической и даже, скажу, общественной дѣятельности. Средство — имъ, на-ряду съ другими средствами, поэтъ перевоспитывалъ себя на новыхъ, національныхъ началахъ; цѣль — достичь народности, колорита въ произведеніяхъ, такъ чтобы „русскій духъ“ пронизывалъ не только ихъ форму, во и образы, наконецъ, перипетію, — это было самымъ цѣннымъ для поэта идеаломъ въ его profession de foi. „Изученіе старинныхъ пѣсенъ, сказокъ и т. п. необходимо для совершеннаго званія свойства русскаго языка; критики наши напрасно ими презираютъ“, пишетъ онъ въ одной изъ „Критическихъ замѣтокъ“ (1830—31 г., Соч., V, 128). Тамъ же — о разговорномъ языкѣ»: «Разговорный языкъ простого народа… достоинъ также глубочайшихъ изслѣдованій. Альфіери изучалъ итальянскій языкъ на флорентинскомъ базарѣ. Не худо намъ иногда прислушиваться къ московскимъ просвирнямъ: они говорятъ удивительно чистымъ и правильнымъ языкомъ» (ibid, 136). Поэтому, въ статьѣ 1825 г. «О предисловіи г-на Лемонте къ переводу басенъ И. А. Крылова» (Соч., V, 28) онъ хвалитъ слогъ Ломоносова: «Слогъ его ровный, цвѣтущій и живописный, заемлетъ главное достоинство отъ глубокаго званія книжнаго славянскаго языка и отъ счастливаго сліянія онаго съ языкомъ простонароднымъ». Отсюда вполнѣ понятно го, что Пушкинъ всегда заботился вносить въ свой слогъ слова, обороты, поговорки и т. п., взятые имъ у народа или взятые — въ разговорѣ, или изъ народныхъ сборниковъ. Напр., въ «Гусарѣ» такія слова: эге, галушки, хлопецъ, парень — очевидно, изъ обиходной рѣчи, или въ «Борисѣ Годуновѣ» приговариванія Варлаама (сц. «Корчма на Литовской границѣ»): «У всякаго свой обычай, а у насъ съ отцомъ Мисаиломъ одна заботушка — пьемъ до донушка, выпьемъ, поворотимъ и въ донушко поколотимъ», — это, по словамъ Вульфа, Пушкинъ заимствовалъ изъ рѣчей Святогорскаго настоятеля (Майковъ, Пушкинъ, 221). Также и относительно стилистическихъ пріемовъ — въ родѣ сравненій обоего рода, положительныхъ и отрицательныхъ, повтореній, тавтологій, наконецъ, символики — все, главнымъ образомъ, являлось какъ подражаніе пріемамъ народно-пѣсеннаго творчества. И. И. Раевскій, еще въ 1825 г., предсказывалъ поэту: «vous achèverez de populariser chez nous ce langage simple et naturel que notre public est encore à ne pas comprendre» (Переписка, 212). Такъ трезво и для своего времени удивительно серьезно относился Пушкинъ и къ народному языку. Шевыревъ въ своихъ воспоминаніяхъ говоритъ: «Никто такъ не уважалъ правильности формъ языка и русской просодіи, какъ Пушкинъ. Мы слышали отъ него много рѣзкихъ и остроумныхъ грамматическихъ замѣчаній, которыя показывали, какъ глубоко изучалъ онъ отечественный языкъ» («Моск. Наблюдатель», 1837 г., іюнь, кн. I, 318).

Итакъ, Пушкинъ — реалистъ-художникъ явилъ себя такимъ же реалистомъ и въ своихъ отношеніяхъ къ народно-поэтическому творчеству. Если ему такъ блестяще удалось перевоспитать себя на родныхъ началахъ, быстро отмахнуться отъ уроковъ предшествующей литературы и избѣгнуть заблужденій современной, то за это онъ долженъ быть благодаренъ, прежде всего, самому себѣ — реалистическому складу своей психики. Обращаясь къ народной стихіи. онъ безъ всякихъ указаній сумѣлъ взятъ правильный тонъ, такой правильный, который затѣмъ былъ взятъ и научной этнографіей. Большой знатокъ народной поэзіи Безсоновъ, въ своихъ замѣткахъ къ V выпуску пѣсенъ Кирѣевскаго (М., 1863, СХХІѴ), говоритъ о немъ: «Единственный великій художникъ, умѣвшій и записывать у народа, и, не передѣлывая, возсоздавать народное творчество… былъ Пушкинъ. Но доселѣ еще, ни равенство геніальныхъ силъ, ни художническая образованность, ни учѣнье не дали никому другому ни охоты, ни права наслѣдовать въ семъ дѣлѣ Пушкину».

Николай Трубицынъ.

А. С. Пушкинъ. Полное собраніе сочиненій. Том 4. СПб., 1910

---

1. Позднѣе нашлась въ бумагахъ Кирѣевскаго еще собственноручная запись Пушкина, которая впервые воспроизводится въ настоящемъ изданіи (см. дальше, стр. 76. Ред.