Кузьмин Б. А. О Голдсмите, о Байроне, о Блоке… Статьи о литературе.
М., «Художественная литература», 1977
Пушкин-критик
правитьБольшинство критических статей и заметок Пушкина не было напечатано в современной ему периодической печати. Пушкина не удовлетворяло ни одно из направлений в тогдашней журналистике. В 1825 году он пытался сблизиться с «Московским телеграфом» Полевого, затем с «Московским вестником» — журналом кружка поклонников германской философии, так называемых «любомудров». Но эти попытки только доказали Пушкину, что нужно издавать собственный орган. Так появилась «Литературная газета», но она просуществовала всего один (1830) год.
Лишь через шесть лет Пушкин получил возможность издавать журнал «Современник», о котором он писал, что журнал "по духу своей критики… по неизменному образу мнений о предметах, подлежащих его суду, будет продолжением «Литературной газеты»[1].
Смерть прервала работу Пушкина в «Современнике». В других изданиях (альманах «Северные цветы», «Телескоп», «Русский инвалид») Пушкин напечатал лишь по две-три заметки. Многие его интересные критические высказывания вообще остались в частной переписке и не получили формы статьи. Значительная часть критических работ появилась впервые только в посмертном издании, а некоторые еще позже — в анненковском издании 1855 года.
В своих критических заметках Пушкин никогда не ограничивается чисто литературными вопросами. Не только в специальных исторических исследованиях, но и в статьях на литературные темы ясно ощущается его взгляд на историю. Он издевается над квасным патриотизмом людей, которые на самом деле «не заботятся ни о славе, ни о бедствиях отечества, его историю знают только со времени князя Потемкина, имеют некоторое понятие о статистике только той губернии, в которой находятся их поместия; со всем тем почитают себя патриотами, потому что любят ботвинью и что дети их бегают в красной рубашке»[2].
Пушкин стремится внушить читателю уважение к наиболее славным и прогрессивным деятелям русской истории. Он неоднократно упоминает имя Минина, упрекает Загоскина за то, что в его романе роль Минина лишена «порывов народного красноречия», считает, что в надписи на памятнике за Мининым должен быть сохранен исторический титул: «выборный человек от всего Московского государства»[3].
По поводу одного из своих стихотворений Пушкин пишет специальную заметку, разъясняя свое отношение к Кутузову: он единственный из всех полководцев «облечен был в народную доверенность, которую так чудно он оправдал»[4]. Далеко не с «чисто литературной» точки зрения рассматривает Пушкин деятельность Ломоносова (этого «великого сподвижника великого Петра») и Радищева.
Отношение Пушкина к Радищеву особенно интересно. «Как можно в статье о русской словесности забыть Радищева? Кого же мы будет помнить?»[5] — писал Пушкин в 1823 году А. А. Бестужеву. Значительно позднее он посвятил Радищеву специальную (не пропущенную цензурой) статью; в ней за осуждением Радищева, в большой степени показным, проглядывает глубокое сочувствие и уважение к человеку, в котором нельзя «не признать преступника с духом необыкновенным… действующего с удивительным самоотвержением и с какой-то рыцарскою совестливостию»[6].
Образ Радищева, постоянно занимавший Пушкина, внушил ему одно из своеобразнейших его творений — «Путешествие из Москвы в Петербург». Здесь в форме путевых заметок Пушкин искусно соединяет элементы биографии, описания, рассуждений и литературной критики. Все это мотивировано тем, что Пушкин совершает поездку в направлении обратном путешествию Радищева и берет с собою его книгу в качестве дорожного чтения: «В Черной Грязи, пока переменяли лошадей, я начал книгу с последней главы и таким образом заставил Радищева путешествовать со мною из Москвы в Петербург»[7].
Этот обратный порядок путешествия в известной мере символичен: Пушкин хочет переубедить Радищева, исходя из тех же предпосылок, привести его к обратным выводам--но сам сплошь и рядом подпадает под влияние его взглядов. К этой работе Пушкина с несравненно большим правом применимы слова самого Пушкина об «Истории государства Российского» Карамзина: «…несколько отдельных размышлений в пользу самодержавия, красноречиво опровергнутые верным рассказом событий»[8].
Пушкин сочувственно цитирует мысли Радищева о тяжести рекрутчины, о самовластии господ, устраивающих насильственные браки крепостных. Описание продажи людей с публичного торга в главе «Медное» Пушкин сопровождает таким замечанием: «Следует картина, ужасная тем, что она правдоподобна. Не стану теряться вслед за Радищевым в его надутых, но искренних мечтаниях… с которыми на сей раз соглашаюсь поневоле…»[9] По поводу рассказа Радищева о помещике-кровопийце, намеренно разорившем крестьян, чтобы перевести их на месячину, Пушкин вспоминает об известном ему помещике-тиране «по системе и по убеждению». Однако в отличие от радищевского «героя» «мучитель имел виды филантропические»: он хотел в отдаленном будущем улучшить положение своих крепостных. К сожалению, как иронически замечает Пушкин, «судьба не позволила ему исполнить его предначертания. Он был убит своими крестьянами во время пожара»[10]. Этим сухим, но крайне выразительным сообщением заканчивается «Путешествие из Москвы в Петербург».
Осуждая русские крепостнические порядки, Пушкин одновременно очень трезво судил и о буржуазной цивилизации Запада. В том же «Путешествии» он первоначально ввел разговор с неким попутчиком-англичанином. Из этого разговора в окончательном тексте остались такие строки: «Прочтите жалобы английских фабричных работников: волоса встанут дыбом от ужаса… Вы подумаете, что дело идет о строении фараоновых пирамид, о евреях, работающих под бичами египтян. Совсем нет: дело идет о сукнах г-на Смита или об иголках г-на Джаксона. И заметьте, что все это есть не злоупотребления, не преступления, но происходит в строгих пределах закона»[11].
«Записки» Джона Теннера — американца, проведшего 30 лет среди угнетаемых индейских племен, дают Пушкину повод весьма проницательно оценить характер буржуазной демократии на примере Соединенных Штатов Америки: «Уважение к сему новому народу и к его уложению, плоду новейшего просвещения, сильно колебалось. С изумлением увидели демократию в ее отвратительном цинизме… Все благородное, бескорыстное, все возвышающее душу человеческую — подавленное неумолимым эгоизмом и страстию к довольству… рабство негров посреди образованности и свободы; родословные гонения в народе, не имеющем дворянства…»[12]
Живейшее внимание поэта привлекает и литературная жизнь Запада. Всячески подчеркивая значение великих писателей прошлого (Данте, Сервантес, Рабле, Шекспир, Мильтон, Вольтер), Пушкин отмечает падение вкусов массового буржуазного читателя, объясняя этим необычайный успех таких книг, как, например, «Записки» палача Самсона, «Записки» полицейского сыщика Видока и т. п.
Пушкин живо откликнулся на дискуссию о классицизме и романтизме, поднятую французскими романтиками. Он прекрасно понимал социальные причины ограниченности реализма у классиков XVIII века: «Кто отклонил французскую поэзию от образцов классической древности? Кто напудрил и нарумянил Мельпомену Расина и даже строгую музу старого Корнеля? Придворные Людовика XIV». В этом Пушкин видит причины мелких, жеманных условностей и регламентаций классицизма. Он предсказывает, что «первый гений в отечестве Расина и Буало ударится в такую бешеную свободу, в такой литературный карбонаризм — что что твои немцы…»[13].
Однако формальные новшества французских романистов слишком напоминают Пушкину «гремушки и пеленки младенчества». Он предвидит, что литературный бунт романтиков легко может превратиться в примирение, и прослеживает с этой точки зрения эволюцию к либерализму в стихотворениях романтика Делорма (Сент-Бёва): во второй книге стихов, говорит Пушкин, Сент-Бёв «является исправленным советами приятелей, людей степенных и нравственных. Уже он не отвергает отчаянно утешений религии, но только тихо сомневается; уже он не ходит к Розе, но признается иногда в порочных вожделениях. Слог его также перебесился… Можно даже надеяться, что в третьем своем томе Делорм явится набожным, как Ламартин, и совершенно порядочным человеком. К несчастию, должны мы признаться, что, радуясь перемене человека, мы сожалеем о поэте»[14].
Пушкин вообще не придает большого значения тем литературным спорам, в которых лишь отвергаются или признаются те или иные формальные каноны. Не отдельные мелкие детали важны для него в произведении, а обширность и продуманность плана. В этом он видит достоинство Дантова «Ада» или «Слова о полку Игореве», этим Гомер выше Пиндара — и наоборот: слабость плана — основной недостаток Байрона. Говоря о том, что Малерб и Ронсар теперь уже забыты, Пушкин замечает: «Такова участь, ожидающая писателей, которые пекутся более о наружных формах слова, нежели о мысли — истинной жизни его, не зависящей от употребления!»[15]
Эта глубокая мысль Пушкина может быть сопоставлена с известным высказыванием Стендаля о том, что не деталь формы и мелочи сюжета, а единая всеобъемлющая идея составляет ценность писателя. Пушкин близко подходит к эстетике Стендаля, закладывая основы того направления реализма, по которому развивалась затем русская литература от Гоголя до Толстого.
Чернышевский в своих «Статьях о Пушкине» с большим сочувствием цитирует приведенное выше замечание Пушкина о Малербе и Ронсаре, говоря, что оно не только не потеряло своей силы, а, наоборот, особенно важно «в наше время, когда и между поэтами или беллетристами и критиками так преобладает мнение о великом значении „отделки“, посредством которой доводится произведение до „художественности“… Если что требует внимательного обдумывания, то это план поэтического произведения. Прояснить в своем уме основную мысль романа или драмы, вникнуть в сущность характеров, которые будут ее проявлять своими действиями, сообразить положения лиц, развитие сцен — вот что важно; если поэт употребит на это по нескольку часов… эти немногие часы принесут более пользы достоинству его произведения, нежели целые месяцы неусыпной работы над улучшением и исправлением вылившегося уже на бумагу произведения»[16]. Опираясь на Пушкина, Чернышевский борется здесь против «философских» традиций, вводимых в русскую литературу Тургеневым.
Это не значит, конечно, что Пушкин недооценивал значение «наружных форм слова». Он борется за демократизацию языка, за большую его реалистичность. Он выступает против причесанных, прилизанных переводов Мильтона на французский язык, против того, что Байрон, перерабатывая в своем «Манфреде» «Фауста» Гете, заменил простонародные сцены другими, «по его мнению, благороднейшими…» Пушкин хвалит Катенина, который в своих переводных балладах передал стиль радикального сентименталиста эпохи «бури и натиска» Бюргера гораздо правильнее, чем это сделал Жуковский, несмотря на то, что у Катенина «простота и даже грубость выражений, сия сволочь, заменившая воздушную цепь теней… неприятно поразили непривычных читателей…»[17]. Переводчики, говорит Пушкин, — это «почтовые лошади просвещения». Поэтому он требует особой точности перевода, сохранения духа подлинника.
Пушкин постоянно выступает за сближение литературного языка с простонародным. Он приводит в пример Альфиери, учившегося языку на флорентийском базаре, находит, что в «Юрии Милославском» язык становится живым и драматическим лишь там, где он простонароден. Нужно ясно представить себе, насколько до Пушкина язык был скован нелепыми нормами «хорошего тона», вкусами «паркетных дам», находящих самые простые выражения «бурлацкими», чтобы понять ту полемическую заостренность, которую придавал Пушкин своим высказываниям о языке: «Я желал бы, — пишет он, например, — оставить русскому языку некоторую библейскую похабность. Я не люблю видеть в первобытном нашем языке следы европейского жеманства и французской утонченности. Грубость и простота более ему пристали»[18].
Язык самого Пушкина и в его критических статьях «по-пушкински» точен, живописен и содержателен. Даже в отдельных беглых сопоставлениях Пушкин умеет двумя словами определить самую существенную черту писателя или произведения. Характеризуя стихотворения Глинки, он отличает их слог от «величавой плавности» Ломоносова, от «яркой и неровной живописи» Державина, от «гармонической точности» Жуковского и Батюшкова. Сравнивая «Корсара» с другими произведениями Байрона, Пушкин находит, что «Корсар» уступает «Чайльд-Гарольду» «в глубокомыслии и высоте парения истинно лирического», «Гяуру» — в «пламенном изображении страстей», «Дон-Жуану» — в «удивительном шекспировском разнообразии».
Этот дар меткого определения позволяет Пушкину разбрасывать ценные критические замечания и в поэтических произведениях, начиная с лицейского послания «К другу стихотворцу» и кончая «Онегиным». Вот, например, своеобразная история русской литературы и ее взаимоотношений с цензурой:
Барков шутливых од тебе не посылал,
Радищев, рабства враг, цензуры избежал…
В глазах монархини сатирик превосходный
Невежество казнил в комедии народной,
Хоть в узкой голове придворного глупца
Кутейкин и Христос два равные лица.
Державин, бич вельмож, при звуке грозной лиры
Их горделивые разоблачал кумиры;
Хемницер истину с улыбкой говорил.
Наперсник Душеньки двусмысленно шутил,
Киприду иногда являл без покрывала —
И никому из них цензура не мешала.
(«Послание цензору»).
Известны облеченные в стихотворную форму возраженья Пушкина в «Онегине» на статью Кюхельбекера «О направлении нашей поэзии» или строфа из того же «Онегина», сжато и ярко характеризующая историю русского театра:
Волшебный край! Там в стары годы,
Сатиры смелой властелин,
Блистал Фонвизин, друг свободы,
И переимчивый Княжнин;
Там Озеров невольны дани
Народных слез, рукоплесканий
С младой Семеновой делил;
Там наш Катенин воскресил
Корнеля гений величавый;
Там вывел колкий Шаховской
Своих комедий шумный рой…
Во всех этих кратких перечислениях бросается в глаза необычайная точность и содержательность характеристик. «Три или четыре длинные и глубокомысленные статьи о Княжнине, — пишет Чернышевский, — приносящие величайшую честь их автору[19], составились из перифраза двух слов, невзначай сказанных Пушкиным: „Переимчивый Княжнин“. Подобные же истории произошли с беглыми заметками Пушкина о Фонвизине, Ломоносове и проч.»[20].
Критические высказывания Пушкина — плод осмысления его собственного творческого пути. Исходя из своего опыта, Пушкин не примыкает к какому-либо определенному эстетическому учению того времени, замечая, что «эсфетика со времен Канта и Лессинга развита с такой ясностию и обширностию»;[21] в определении задач критики ссылаясь на Винкельмана, отзываясь с большим уважением о Шлегеле, Пушкин не разделяет целиком их теорий. Пушкин не был «литературоведом», не писал специальных «трудов» по эстетике, но в любой области в сжатой афористической форме он дал ряд глубочайших мыслей, которые для своего полного обоснования потребовали бы, вероятно, целой философской статьи. Таково, например, его замечание, что «Фауст» «служит представителем новейшей поэзии, точно как „Илиада“ служит памятником классической древности»[22], или чрезвычайно интересное размышление о существенном различии между прогрессом в области наук и прогрессом в области искусства: «…между тем как понятия, труды, открытия великих представителей старинной астрономии, физики, медицины и философии состарелись и каждый день заменяются другими — произведения истинных поэтов остаются свежими и вечно юны. Поэтическое произведение может быть слабо, неудачно, ошибочно — виновато уж, верно, дарование стихотворца, а не век, ушедший от него вперед»[23]. Эти затронутые Пушкиным вопросы занимают не последнее место и в марксистской теории литературы.
В то время, когда Пушкин писал свои критические заметки, русская критика была еще в младенческом возрасте; она могла похвалиться лишь несколькими разрозненными работами Бестужева, Вяземского, Киреевского, Шевырева, Полевого, Надеждина. Деятельность Белинского только еще начиналась. Тем более замечательно, что Пушкин собирался привлечь его к участию в «Современнике» и отзывался о Белинском так: «Он обличает талант, подающий большую надежду. Если бы с независимостью мнений и с остроумием своим соединял он более учености, более начитанности, более уважения к преданию, более осмотрительности — словом, более зрелости, то мы бы имели в нем критика весьма замечательного»[24].
В свою очередь, Белинский, уже в период своей «зрелости», оценивал критическую деятельность Пушкина весьма объективно. Не соглашаясь с некоторыми консервативными моментами в его литературной политике (например, демонстративная защита Карамзина от новейшей критики), Белинский признавал большое достоинство многих критических работ Пушкина. Полемические же статьи Пушкина против Булгарина, писанные под псевдонимом Феофилакт Косичкин, Белинский считал «верхом совершенства», и сам (например, в рецензии на «Историю… о Францыле Венциане») использовал пушкинскую ироническую параллель между Булгариным и лубочным писателем Орловым.
Белинский же прекрасно определил самый характер критической деятельности Пушкина, говоря о его статьях: «во всем этом виден не критик, опирающийся в своих суждениях на известные начала, но гениальный человек, которому его верное и глубокое чувство или, лучше сказать, богатая субстанция открывает истину везде, на что он ни взглянет»[25].
- ↑ А. С. Пушкин. О литературе, с. 444.
- ↑ А. С. Пушкин. О литературе, с. 141.
- ↑ Там же, с. 181.
- ↑ Там же, с. 442.
- ↑ Там же, с. 38.
- ↑ Там же, с. 450.
- ↑ А. С. Пушкин. О литературе, с. 335.
- ↑ А. С. Пушкин. Полн. собр. соч., т. 8, с. 67.
- ↑ А. С. Пушкин. О литературе, с. 351.
- ↑ Там же, с 355
- ↑ А. С. Пушкин. О литературе, с. 346.
- ↑ Там же, с. 422.
- ↑ А. С. Пушкин. О литературе, с. 58.
- ↑ Там же, с. 293—294.
- ↑ Там же, с. 357.
- ↑ Н. Г. Чернышевский Собр. соч. в 5-ти томах, т. 3. М., «Правда», 1974, с. 39, 41.
- ↑ А. С. Пушкин. О литературе, с. 330.
- ↑ Там же, с. 45.
- ↑ Имеются в виду, вероятно, статьи о Княжнине А. Д. Галахова, напечатанные в „Отечественных записках“, 1850, № 4, с. 12.
- ↑ Н. Г. Чернышевский. Собр. соч. в 5-ти томах, т. 3, с. 70.
- ↑ А. С. Пушкин. О литературе, с 238.
- ↑ Там же, с. 147.
- ↑ Там же, с. 250—251.
- ↑ Там же, с. 420.
- ↑ В. Г. Белинский. Полн. собр. соч., т. 2, с. 355.