К. Я. Грот. Пушкинский Лицей (1811—1817). Бумаги I курса, собранные академиком Я. К. Гротом
СПб., «Академический проект», 1998
Предисловие
Введение
ЛИЦЕЙ И ЕГО ПЕРВЕНЦЫ
Лицей и его первенцы в их записках и переписке
Записки и заметки
Дневник С. Д. Комовского
Путевые заметки Ф. Ф. Матюшкина
Переписка первенцев лицея
Письма Илличевского к Фуссу
Письма других первенцев Лицея
Письма лиц, близких к первенцам Лицея
ЛИТЕРАТУРНЫЕ ЗАНЯТИЯ ПЕРВЕНЦЕВ ЛИЦЕЯ
Сочинения на заданные темы
Свободные упражнения. Стихотворные опыты питомцев Лицея
Лицейские стихотворные сборники
Разрозненные стихотворные опыты первых лицейских поэтов
Лицейские «Национальные песни»
ЛИЦЕЙСКИЕ ЖУРНАЛЫ
Журнал «Вестник»
Остаток неизвестного издания
Остаток журнала «Для удовольствия и пользы»
О журнале «Юные Пловцы»
Лицейский Мудрец
Мудрец-Поэт или Лицейская Антология
ПРИЛОЖЕНИЯ
Лицейские стихотворения и автографы Пушкина
в собрании Я. К. Грота
Отзывы наставников о 1-м курсе
Из бумаг III-го курса (1817—1823)
Из лицейских воспоминаний Я. К. Грота
Дополнения к заметкам
Дополнения
Указатель имен
19-го октября 1911 года Императорский Александровский Лицей празднует столетнюю годовщину своего основания, т. е. вернее — основания того замечательного в истории русской культуры учебного заведения — первоначального Царскосельского Лицея, из которого развился нынешний Петербургский его преемник (с 1843 года) Александровский Лицей, счастливый наследник и хранитель его великих и священных традиций.
Пушкин и Царскосельский Лицей — вот слова, которые каждому Русскому говорят так много, в которых заключено все высокое значение нынешнего юбилея как для русского образованного общества, так и для истории русского просвещения и литературы. Ведь жизнь Лицея в его первое шестилетие (1811—1817) — это годы учения и умственного развития гениального нашего поэта, начальная эпоха его поэтического творчества. Уже из этого ясно, что написать полную и подробную — насколько позволяют источники, — а вместе живую и яркую историю именно Царскосельского Лицея (1811—1843), в которой конечно время Пушкина заняло бы первенствующее место, есть настоятельная и давно лежащая на совести русских культурных историков задача, в высшей степени почетная, благодарная и привлекательная.
Между тем материалов для такой истории накопилось уже не мало, да есть для нее и солидное основание в известном труде И. Селезнева, заключающем в себе исторический очерк Лицея за первое его пятидесятилетие. Целая половина его посвящена Царскосельскому лицею, но помещенный здесь материал требует многих важных дополнений, тщательной разработки и воссоздания из сохранившихся памятников, бумажных обрывков и преданий — всестороннего и яркого изображения жизни старого Лицея и характеристики столь для нас интересных старейших его деятелей и питомцев.
В протекшее же второе пятидесятилетие Лицея изданы в том или другом виде новые весьма ценные и разнообразные материалы и свидетельства современников, даны отдельные интересные характеристики личностей, нарисованы черты жизни, быта и отношений действующих лиц Пушкинского Лицея, но все это отрывочно, разбросанно, иногда разноречиво, и вот свести все это воедино, связать в одну цельную, полную содержания и подробностей, картину, критически оценив и проверив все имеющиеся и прежние; и новые источники, свидетельства и предания, — все это на правдивом историческом фоне событий, жизни и быта той эпохи — вот задача, все еще ожидающая своего талантливого и одушевленного исполнителя.
А до появления такой истории всякое, даже самое скромное дополнение к тому, что уже написано и издано, — в смысле ли обнародования хотя бы малейшего нового материала или частичного, детального углубления в тот или другой вопрос — должно быть обязанностью всякого, могущего внести еще что-нибудь заслуживающее внимания в эту литературу.
Это и заставляет меня, располагающего собранием лицейских реликвий, составленным в течение долгих лет моим отцом, лицеистом VI курса Я. К. Гротом, и им в свое время использованным в ряде этюдов и очерков, в свою очередь, заняться этими любопытными бумагами и извлечь из них все то, что еще может послужить материалом для вышенамеченной задачи и что до сего времени или вовсе не было опубликовано, или стало известно лишь отчасти.
Обозревая в одной из статей своих в 1874 г.[1] литературу предмета, Я. К. Грот замечает, что «к сожалению сами воспитанники Лицея и близкого ему Лицейского пансиона сделали не много для истории этих заведений». Это замечание, вполне верное в то время, в общем остается довольно верным и ныне, хотя справедливость требует признать, что главная доля в издании и обработке сохранившихся материалов принадлежит все же двум старым лицеистам — В. П. Гаевскому и самому Я. К. Гроту[2], которым послужили прежде всего важнейшие лицейские воспоминания, записанные первокурсниками, напр., Пущиным, Корфом, Комовским.
К названным именам бытописателей Царскосельского лицея — из числа воспитанников уже Петербургского Лицея можно прибавить лишь два-три имени, напр., маститого русского ученого и библиографа Д. Ф. Кобеко, Н. А. Гастфрейнда, да еще неутомимого организатора лицейского Пушкинского музея, собирателя памятников лицейской старины для него и пушкиниста П. Е. Рейнбота. Все остальные издатели материалов, историки старого Лицея и пушкинисты, писавшие о Пушкине в Лицее и об этом последнем, как старейшие, напр., И. Я. Селезнев, автор «Очерка истории Лицея», И. П. Шульгин, П. И. Бартенев, П. В. Анненков, Л. Н. Майков и П. А. Ефремов, так и новейшие, как П. О. Морозов, И. А. Шляпкин, Н. О. Лернер и др., по воспитанию не принадлежат Лицею и почти все занимались им лишь в связи с работой над биографией и поэзией Пушкина.
Не задаваясь здесь целью обозревать всю литературу, касающуюся Пушкинского Лицея, я остановлюсь лишь на том, что непосредственно связано с настоящим изданием, т. е. на отношениях к Царскосельскому лицею моего отца и на его труде по собиранию и изданию сохранившихся бумаг архива 1-го лицейского курса.
Я. К. Грот был связан с Лицеем самыми тесными и долголетними узами: как воспитанник сперва Лицейского пансиона (1823—1826), потом Имп. Царскосельского Лицея (1826—1832), как профессор Имп. Александр. Лицея (1853—1862), наконец впоследствии как собиратель лицейской старины, бытописатель первоначального Лицея и пушкинист. Едва ли поэтому кто-либо другой мог и чувствовать так живо эту связь и быть так предан заветам лицейской старины, как покойный академик. Это отношение его к Лицею запечатлелось в сохранившихся его личных воспоминаниях о годах, проведенных в Лицее, и о лицейских деятелях, — воспоминаниях, как вошедших в его автобиографические заметки[3], так и разбросанных в его известном сборнике, посвященном Пушкину и Лицею[4]. Отсылая читателей к данным воспоминаниям, мы извлечем из них здесь лишь те данные, которые относятся к собиранию бумаг 1 курса, к судьбе этого маленького постепенно накопленного некоторыми из первокурсников и переходившего из рук в руки «архива».
Отец мой поступил (10-ти лет) в Лицейский пансион в 1823 году, следовательно всего через 6 лет по выходе Пушкина из Лицея, а в Лицей перешел в 1826 г., так что застал там еще некоторых наставников 1-го курса и некоторые первоначальные порядки, хотя уже в конце царствования Александра I (с 1822 г.) лицейский режим значительно изменился в смысле утраты прежней свободы и введения более строгой дисциплины полувоенного характера.
Я. К. рассказывает, что их, лицеистов VI курса, чрезвычайно интересовали предания о первом курсе. «С жадностью слушали мы всякий рассказ о старейших наших предшественниках и с любопытством расспрашивали их современников о подробностях первоначальной истории Лицея… Над всеми преданиями царило славное имя Пушкина. Легко представить себе, с каким восторгом мы читали и выучивали наизусть его стихи; каждое новое произведение его ходило между нами по рукам, если не в печати, то в списках… В созданиях Пушкина, в славе его мы видели что-то для себя родное, мы считали его своим»… Рядом с ним возбуждали любопытство и были популярны в лицейской среде и некоторые его товарищи, напр., Кюхельбекер и Пущин, ставшие особенно известны по их участию в декабрьских событиях, а из других привлекали наибольшее внимание бар. Дельвиг (друг Пушкина и поэт), кн. Горчаков, Вольховский и бар. Корф (по блестящей тогда уже карьере) и Матюшкин (по слухам о его путешествиях).
Из них Лицей посетили при Я. К., кроме Пушкина, Дельвиг и Вольховский. Пушкин посетил Лицей в эти годы два раза, и конечно с восторгом был там встречаем воспитанниками. Об одном (первом) из этих посещений (именно в 1828 г.), очевидно произведшем на отца моего глубокое впечатление, он восторженно рассказывает в своих автобиографических заметках. «Мы следовали за ним, пишет он, тесною толпой, ловя каждое его слово. Пушкин был в черном сюртуке и белых летних панталонах. На лестнице оборвалась у него штрипка; он остановился, отстегнул ее и бросил на пол; я с намерением отстал и завладел этой драгоценностью, которая после долго хранилась у меня. Из разговоров Пушкина я ничего не помню, да и почти не слышал: я так был поражен самим его появлением, что не умел даже и слушать его, да притом по всегдашней своей застенчивости шел позади других». В другом месте воспоминаний Я. К. находим еще свидетельство о таком посещении Пушкина, относящееся, по-видимому, ко времени пребывания Я. К. на старшем курсе (в 1831 г.). «Как всегда водилось, когда приезжал кто-нибудь из наших „дедов“, мы его окружали всем курсом и гурьбой провожали по всему Лицею. Обращение его с нами было совершенно простое, как со старыми знакомыми; на каждый вопрос он отвечал приветливо, с участием расспрашивал о нашем быте, показывал нам свою бывшую комнатку и передавал подробности о памятных ему местах. После того мы не раз встречали его гуляющим по Царскосельскому саду, то с женою, то с Жуковским, которого мы видели у себя около того же времени: он присутствовал на экзамене из истории»…
Такое юношеское обожание великого поэта, сочетавшееся с пылкою привязанностью к Лицею и благоговейным почитанием лицейской старины, вынесенное Я. К. из стен Лицея — он покинул его в 1832 году, — развиваясь под влиянием благоприятных обстоятельств, в скором времени обратилось в сознательный культ и воплотилось позже в плодотворное дело изучения объекта этого культа и собирания лицейских реликвий.
Из юноши-лицеиста, хранившего — как драгоценность — ничтожнейшее вещественное воспоминание о посещении Пушкиным Лицея и тщательно сберегавшего свои лицейские тетрадки и рукописные литературные журналы, издававшиеся в подражание 1-му курсу, вырос с течением времени известный исследователь жизни и эпохи Пушкина, собиратель и хранитель обрывков архива и преданий первоначального Лицея.
Плоды поэтической и вообще литературной лицейской деятельности первого курса были однако ж еще мало известны в стенах Лицея воспитанникам следующих курсов, знавшим о них лишь по слухам и преданиям и следовавшим примеру старейших и этим преданиям в собственных своих опытах. По словам Я. К. Грота, из лицейских стихотворений 1-го курса они почти ничего не знали, пока находились в заведении. «Я познакомился с ними, пишет он, только через год после своего выпуска из Лицея, именно в 1833 г., когда товарищ Пушкина барон М. А. Корф, тогдашний мой начальник по Канцелярии Комитета Министров… дал мне на прочтение две переплетенные в зеленый сафьян тетради, содержащие собрание стихотворений некоторых из его товарищей. Я тогда же переписал большую часть их, не пропустив конечно ни одной из пьес Пушкина. Эти тетради принадлежали собственно товарищу и другу его (Корфа) М. Л. Яковлеву, страстному любителю музыки и пения, который некогда и сам пописывал стихи, особенно басни, но не обнаружил в поэзии заметного таланта»[5]. Итак этими выписками из лицейских тетрадей Корфа или Яковлева мой отец в 1833 г. и положил очевидно первое основание своему собранию литературных опытов и разных бумаг первокурсников Лицея. Три тетради этих выписок сохранились в его архиве под заглавием «Извлечение из собрания лицейских стихотворений 1-го курса», и я уже имел случай воспользоваться ими в одной из своих статей[6].
Несомненно, служба Я. К. у бар. Корфа и сближение его с этим товарищем Пушкина сыграли видную роль в удовлетворении им тех литературных стремлений и интересов по отношению к Пушкину и Лицею, которыми он проникся еще на лицейской скамье. Через Корфа, в его доме, он познакомился со многими первенцами Лицея, напр., с Яковлевым, Матюшкиным, кн. Горчаковым, Комовским.
Первым хранителем большей части лицейских бумаг 1-го курса был известный товарищ и друг Пушкина, общий любимец и «лицейский староста» (устроитель лицейских сходок) М. Л. Яковлев (ум. в 1868 г.)[7]. В. П. Гаевский в своих статьях о Пушкине в Лицее (1863)[8] говорит об этих бумагах, как о «хранящихся» у Яковлева. Очевидно он от него получил их, и ему же возвратил. Разумеется, не все, что потом было собрано из лицейского «архива», принадлежало к этому собранию Яковлева. Бережно хранили у себя разные остатки письменной лицейской старины как некоторые другие товарищи Пушкина (не говорим здесь о самом поэте), например бар. Корф, Матюшкин, Комовский, Малиновский, так и старый директор Энгельгардт, а равно и некоторые лицеисты ближайших к 1-му курсов и лица, случайно связанные с первоначальным Лицеем и его воспитанниками. Но все же главная часть сохранившихся рукописей была сосредоточена у Яковлева.
Все эти бумаги Яковлев или сам в последние годы жизни (след. до 1868 г.) передал или может быть завещал передать после своей смерти адмиралу Ф. Ф. Матюшкину, с которым он был по-видимому особенно дружен (вспомним известную записку Матюшкина к Яковлеву по поводу смерти Пушкина, см. ниже) и который жил тогда уже постоянно в Петербурге, занимая разные административные должности, ас 1861 г. состоя сенатором. Действительно, по смерти Яковлева обладателем лицейских бумаг является Матюшкин. Но последний прожил после смерти своего друга всего около 4-х лет.
С Матюшкиным Я. К. Грот познакомился ближе, когда по учреждении в феврале 1871 г. Комитета по сооружению памятника Пушкину (в который вошли оба), они имели довольно часто случай сходиться для совещаний. По свидетельству Я. К., «Матюшкин до конца неизменно хранил заветную привязанность к Лицею и к своим товарищам и был одним из тех, которые знали всего более подробностей о лицейской жизни первого курса. Видя, что кто-нибудь интересуется ими, он охотно передавал свои воспоминания. С его слов я успел кое-что записать, но, к сожалению, по свойственной человеку привычке откладывать, узнал далеко не все, что мог бы извлечь из бесед с Матюшкиным»[9]. Об одной из таких бесед и о слышанном при этом мой отец рассказывает в другом месте своей книги: в тот раз встреча их была у барона Корфа в Царском Селе. «После обеда Матюшкин пошел со мной гулять по старому саду и передал мне многое из своих воспоминаний, между прочим показал мне место т. н. розового поля»[10]… Без сомнения, из сближения с Я. К. Матюшкин вынес убеждение, что лицейские предания и остатки лицейского архива 1-го курса могут найти в лице моего отца не только самого горячего чтителя и хранителя, но и ревностного собирателя и изыскателя. Как такой собиратель, Я. К. уже был несколько известен в лицейском кругу. Уже в 1830-х годах, как мы знаем, он пользовался у барона М. А. Корфа сборниками лицейских стихотворений 1-го курса и делал из них выписки для себя. С тех пор собирание разных лицейских воспоминаний продолжалось при всяком удобном случае, даже во время пребывания Я. К. профессором в Гельсингфорсе (1840—1853). В эту эпоху ему послал из Петербурга для его «лицейского архива» несколько реликвий — старый директор Е. А. Энгельгардт. Однажды, в 1842 г., он послал ему известную брошюру «Шесть лет, прощальная песнь лицейская с музыкой (СПб. 1835)»; в другой раз, в 1844 г. — брошюру о жизни Вольховского с посвящением «Лицейскому Гроту для его лицейского архива от Егора Антоновича»[11]. Затем уже в 1860-х годах Я. К. успел опубликовать (в «Русск. Арх.» 1864 г.) интересный материал, относящийся к 1-му выпуску, а именно замечательные письма Илличевского к Фуссу, полученные им от сына последнего, лицеиста вып. 1860 г.
Все это без сомнения знал и имел в виду Матюшкин, и он естественно пришел к решению, быть может не без участия в этом барона М. А. Корфа, сделать Я. К. наследником своего лицейского архива. По словам моего покойного отца, адмирал Матюшкин, «чувствуя упадок сил, за несколько месяцев до смерти» (это было весною 1872 г.), передал лицейские бумаги «в наследство» ему, Я. К., как лицеисту, для которого предания старого Лицея всегда были особенно дороги[12].
Вот каким образом остатки архива 1-го курса сосредоточились у Я. К. Кроме Матюшкина и Корфа[13], из остававшихся в живых их товарищей последовал их примеру и С. Д. Комовский, обогативший собрание Я. К. несколькими хранившимися в его домашнем архиве ценными лицейскими документами[14], а позже семья Малиновских. Наконец, в разное время ему же передавали кое-какие бумаги и воспоминания старого Лицея воспитанники последующих курсов не только Царскосельского, но и Александровского Лицея, которым случайно достались некоторые реликвии от 1-го курса. Этими дополнительными вкладами в свой лицейский архив отец мой обязан, между прочим, следующим лицам: Д. Н. Замятину (III курса, ум. 1881 г.), барону А. К. Икскулю (IV курса, ум. 1880 г.), И. Р. фон-дер-Ховену (V курса), А. И. Малиновскому (XXI курса, сыну товарища Пушкина, ум. 1904 г.), В. П. Фуссу (XXIV курса) и друг.
Свою драгоценную коллекцию лицейских бумаг Я. К. Грот не держал под спудом. Он в течение последующих 15 лет постепенно использовал ее в целом ряде статей и очерков, помещенных в различных периодических и иных изданиях.
Главными между ними были статьи: «Первенцы Лицея и его предания» (в сборн. «Складчина» 1874 г.) и «Старина Царскосельского лицея» (в «Русск. Архиве» 1875—6 гг.), которые впоследствии дополняемы были новыми заметками и очерками, относившимися к Пушкину в Лицее и к его товарищам и вызванными такими торжествами, как открытие памятника Пушкину в Москве (в 1880 г.) и чествование памяти поэта в −50-ти-летнюю годовщину его смерти (1887 г.) Это последнее чествование дало повод Я. К. собрать воедино все свои работы о Пушкине и Царскосельском лицее (о наставниках и товарищах поэта) и издать их в особом сборнике «Пушкин, его лицейские товарищи и наставники»[15], который после трудов Селезнева, Бартенева, Анненкова и Гаевского — является наиболее полным и важным собранием, и вместе и обработкой материалов по Царскосельскому лицею и пребыванию в нем Пушкина.
Этот труд, дополненный еще некоторыми статьями Я. К. (появившимися после 1887 г.) и кое-какими новыми извлечениями из его бумаг, был переиздан мною в год столетнего юбилея рождения поэта (в 1899 г.) и вошел затем в Ш-й том «Трудов» академика.
В очерках и статьях этого сборника Я. К. Грот, как уже сказано, использовал и исчерпал в самом существенном и важном доставшиеся ему остатки архива 1-го курса; некоторые, особенно ценные, материалы (напр., несколько писем лицеистов, заметки их о Лицее, письма Илличевского к Фуссу, путевые заметки Матюшкина) он напечатал целиком или в значительных извлечениях. Из других (напр., лицейских журналов) он представил небольшие выдержки и образцы. Но издать полностью весь материал — не составляло тогда его задачи, да, может быть, в то время это казалось и излишним.
Однако ж, чем дальше мы идем к разработке истории нашего культурного и литературного прошлого, и в частности биографии великого Пушкина, в исследовании всех условий и обстановки его воспитания и развития, следовательно и окружавшей его учебной среды и быта, тем глубже и живее мы интересуемся всеми сохранившимися до наших дней источниками и документами, способными сколько-нибудь разъяснить и осветить многие возникающие и не вполне еще ясные для нас вопросы и всю картину лицейской жизни, среди которой протекала юность поэта. А так как таких источников и документов очень немного и все они наперечет, то естественно внимание к ним все усиливается, и постепенно изменяется точка зрения на степень важности опубликования тех или других материалов: что прежде могло казаться излишним, то теперь представляется не только полезным, но и необходимым; что в былое время казалось «любопытным только для небольшого кружка» (как выразился В. П. Гаевский в своей статье о праздновании лицейских годовщин), то становится с современной точки зрения и бесспорно важным, и общеинтересным.
Вот почему я нахожу, что настало время дополнить издание покойного академика — как опубликованием целиком большей части материалов, которые или совсем еще не вошли в его статьи или вошли лишь в извлечениях, так и более подробным описанием того, что, не представляя достаточного интереса для напечатания полностью (напр., некоторые более длинные и слабые произведения товарищей Пушкина), заслуживает все же внимания — для общих суждений и характеристики учебного и воспитательного дела в первоначальном Лицее, а также второстепенных его деятелей.
Унаследовав драгоценное собрание лицейских бумаг Я. К., я считаю своим долгом довершить и вместе увековечить его дело настоящим изданием, обнимающим (в виде ли воспроизведения или описания) исключительно этот Гротовский лицейский архив, а потому и не претендующим дать итоги всего вообще собранного по настоящему предмету или исчерпывающе исследовать его, обняв эту тему со всех сторон.
Переиздавая 12 лет тому назад книжку Я. К., я тогда уже счел возможным сделать маленькие дополнения к ней из оставленных им бумаг[16], и говоря о их составе и судьбе, заметил, что «имею в виду еще раз вернуться к этим любопытным рукописям, чтобы дополнить уже изданное и извлечь из них то, что еще может иметь цену и представлять интерес для характеристики той школьной и товарищеской среды, тех условий и той обстановки, в которых суждено было развиваться и зреть гениальной натуре нашего поэта».
Осуществление этого намерения именно теперь, к торжеству 100-летнего юбилея Лицея, является вполне своевременным.
Править
Лицей и его первенцы Править
Несомненно, самым важным и ценным источником для начертания жизни и быта первоначального Лицея, для характеристики его порядков и духа, его педагогического и ученического состава и установившихся в нем отношений — являются свидетельства самих воспитанников в оставшихся после них заметках, воспоминаниях и переписке.
К большому сожалению, дошедший до нас материал этого рода очень невелик и отрывочен. Тут сыграло свою роль без сомнения прежде всего беспощадное всеистребляющее время, так как подобную скудость современных письменных свидетельств из круга самих первокурсников трудно согласить с их известною раннею литературностью и юношеской экспансивностью, с их привязанностью к лицейской старине и преданиям, с их прочною и позже не ослабевавшею, взаимною дружбой. Наверное очень многие из них вели уже в Лицее свои записки и дневники, а также усердно переписывались между собой и с близкими как в лицейских стенах, так и позже. Но от всего этого дошли до потомства только самые скудные обрывки. Тем ценнее они становятся для историка.
Что касается позднейших воспоминаний товарищей Пушкина, то этот высокоценный материал, как известно, исчерпывается воспоминаниями И. И. Пущина, известной запиской графа М. А. Корфа, написанной им по поводу статей П. И. Бартенева (1854 г.) и небольшой запиской С. Д. Комовского (собственно о Пушкине).
Из этих записок последние две имеются в бумагах наших: записка Корфа в списке, полученном моим отцом от самого автора в 1874 г.[17], а вторая — в подлиннике. И та и другая были напечатаны в сборнике Я. К. «Пушкин» и проч. (1887 и 1899 гг.). Как и «Записки» Пущина, они достаточно известны и перепечатывать их здесь не представляется необходимым.
Обычай писать свои заметки, свой дневник или записки, обусловленный так же, как до некоторой степени и стихотворство, ранним литературным развитием и сосредоточенною в довольно узкой сфере душевной жизнью воспитанников Лицея, а может быть внушенный и кем-нибудь из наставников, был, по-видимому, распространен в среде его старейших питомцев еще в Лицее, и только недостаток выдержки, постоянства в характере юношей (почти мальчиков) и необходимой для этого занятия усидчивости мешали многим осуществить благую мысль[18]. К этим последним принадлежал, как известно, и Пушкин, который судя по сохранившимся обрывкам его лицейских «записок», тоже пробовал вести дневник, но очевидно не нашел в себе достаточных для этого постоянства и терпения.
Из лицейских заметок товарищей Пушкина сохранились только доставшиеся Я. К. Гроту: небольшая часть дневника за март--апрель 1815 г. С. Д. Комовского, и краткие, отрывочные дорожные заметки Ф. Ф. Матюшкина (о его путешествии в Москву тотчас после окончания курса)[19]. С последними познакомил своих читателей (в значительных выдержках) Я. К. в своей статье «Старина Царскосельского Лицея» («Матюшкин»)[20]. О дневнике Комовского он только упоминает в своем сборнике[21]. Хотя эти скромные ученические записки не заключают в себе ничего особенно важного или значительного, хотя бы в биографическом отношении (напр., по отношению к Пушкину), тем не менее как живой памятник пребывания в Лицее его первенцев, их ученического быта, их отношения к своей aima mater и между собой, а также как характеристика самих авторов эти откровенные, бесхитростные, можно сказать, ребяческие рассказы, очень любопытны, и нельзя не напечатать их здесь целиком.
Далее, огромный и живой интерес представляет то, что сохранилось из взаимной переписки первенцев Лицея, а тем более из их лицейской переписки.
По счастью, хоть в общем и скудно то, что из этой последней пощадило время, мы все же располагаем здесь таким крупным и драгоценным памятником, как известное собрание писем А. Д. Илличевского к его бывшему гимназическому товарищу П. Н. Фуссу, которое было опубликовано моим отцом еще в 1864 г. (в «Русск. Арх.»), но лишь в извлечениях (правда, заключавших в себе все существенное к Лицею относящееся), и затем перепечатано в его известном сборнике. Нечего и говорить, что эти письма должны быть переизданы здесь в полном виде, без всяких пропусков.
К ним присоединяются отдельные, случайно сохранившиеся письма нескольких первенцев Лицея, как лицейской эпохи, так и позднейшей, а также их гувернеров. Они попали в собрание Я. К. из разных рук, и хоть некоторая часть их и была уже напечатана им, но здесь представляется не лишним поместить всю эту маленькую коллекцию целиком.
Тесная дружеская связь большинства членов лицейской семьи I курса продолжалась, как известно, и в последующие эпохи их жизни и постоянно поддерживалась и согревалась воспоминаниями о Лицее, а главнейшим поводом для оживления последних были ежегодные лицейские собрания в день основания Лицея, 19 октября. Этот день с его дружеской сходкой и беседами связывал до конца дней многих товарищей. Он поддерживал отчасти и их взаимную переписку.
Нельзя не вспомнить еще того, что одним из живых звеньев лицейской дружбы, восторженно относившимся к идее братства лицеистов и к лицейским преданиям, был старый директор Лицея Е. А. Энгельгардт, состоявший постоянно в переписке с некоторыми из лицейских первенцев, напр., с Ф. Ф. Матюшкиным, И. И. Пущиным и другими и поощрявший переписку своих питомцев. Многие из этих писем были уже напечатаны[22]. Из некоторых были опубликованы отрывки[23]. Отметить и дополнить здесь сохранившиеся обрывки этой переписки их бумаг Я. К. будет, мне кажется, вполне уместно.
ЗАПИСКИ И ЗАМЕТКИ Править
К числу товарищей Пушкина, которые, достигнув преклонного возраста, до конца с горячим любовным чувством и благоговением относились к лицейской старине и ко всему, что составляет ее славу, и которые сыграли заметную роль в сохранении для потомства лицейских преданий и реликвий, принадлежит и Сергей Дмитриевич Комовский (рядом с Пущиным, Яковлевым, Матюшкиным, Корфом). Посвятить ему здесь несколько строк будет вполне кстати.
Запись самого Комовского в его лицейской записной книжке гласит: «Я родился в 1798-м году в конце царствования Российского Императора Павла I. 1-го июля мое рождение, 5-го июля мои именины; 18 октября 1811 года поступил в Лицей, на 13-м году от роду».
М. А. Корф в своем дневнике за 1839 г., вспоминая Лицей и давая краткие сведения о каждом из своих товарищей, выражается о Комовском так: «добрый малый, отличный сын и брат, и верный, надежный приятель»[24].
По отзыву Я. К. Грота, «С. Д. Комовский не занимал особенно видного места в кругу лицеистов 1-го курса, но из добрых его отношений к товарищам, обнаруживающихся в его переписке с ними, можно заключить, что это был человек вполне достойный уважения». С отзывом Корфа вполне согласуется то, что писал как-то (в 1872 г.) Комовскому, в ответ на его письмо, другой его товарищ И. В. Малиновский: «какой ты христианской души человек, а еще столичный: помнишь усопших! Ты у меня первый по нравственно-христианскому направлению из нас четырех Богом хранимых»[25]. Все эти согласные показания о душевных и нравственных достоинствах Комовского, о его верности в дружбе и вытекавшей из религиозности моральной высоты его души подтверждаются теми еще юношескими настроениями и стремлениями к нравственному самосовершенствованию, о которых он чистосердечно повествует в ниже печатаемом «Дневнике»[26].
Скромностью и непритязательностью Комовского вероятно отчасти объясняется и скромность его карьеры — при очень хороших способностях и связях. По словам М. А. Корфа, «числясь в министерстве народного просвещения (в департаменте народного просвещения), он служил сперва в разных временных Комитетах и проч., а теперь (в 1839 г.) правителем канцелярии в Воспитательном обществе благородных девиц, или попросту секретарем в Смольном монастыре». Позже он состоял Помощником Статс-Секретаря Государственного Совета, а, кажется, уже в 50-х годах оставил службу, дослужившись до чина действительного статского советника.
Он пережил всех своих товарищей, кроме одного (Горчакова), и умер на 83-м году жизни 8 июля 1880 г., дожив до знаменательного дня открытия памятника Пушкину в Москве, к чему относился с энтузиазмом, хотя по болезни и не мог уже присутствовать на торжестве[27].
С Пушкиным Комовский не был особенно близок в Лицее, но быв в добром знакомстве с некоторыми из его ближайших друзей, а также с Павлищевыми (семейством сестры поэта), он после Лицея, по-видимому, нередко встречался с поэтом.
Об этом свидетельствует А. П. Керн (Маркова-Виноградская), рассказывающая, что в зиму 1827—28 г. «Пушкин по вечерам бывал у Дельвига, где собирались два раза в неделю лицейские товарищи его», в числе которых она называет Яковлева, Комовского и Илличевского[28]. В записках же Павлищева Комовский не раз упоминается в числе лиц, посещавших дом его родителей и встречавшихся у них с Пушкиным[29]. Что Комовский был близок к семейству сестры поэта Ольги Сергеевны, видно из того, что, когда Анненков, собираясь писать биографию поэта и набросав ряд вопросов о его жизни и о пребывании в Лицее, сообщил их зятю Пушкина, Н. И. Павлищеву, последний обратился за ответом на них именно к С. Д. Комовскому. По этому-то поводу С. Д. и написал свою известную записку о Пушкине в Лицее, которую давал затем на просмотр другим товарищам: Корфу, Яковлеву и Корнилову.
Л. Н. Майков, называя эти воспоминания Комовского — «простыми, непритязательными рассказами старого товарища, небольшого мастера писать, да и никогда не находившегося в особенно коротких отношениях с Пушкиным» (разумея лицейское время), справедливо отмечает, что Комовский (как и Яковлев) говорит о Пушкине с нежностью, свидетельствующей, что оба они питали к нему неподдельное сердечное расположение. Нет никакого основания думать, чтоб и со стороны поэта не было взаимного сочувствия к Комовскому, хоть и нет на то прямых указаний, так что тенденциозное подчеркивание отсутствия таких указаний со стороны П. А. Ефремова является совершенно необоснованным и несправедливым1.
{1 Эта выходка была сделана по следующему поводу: Отец мой в своей книжке («Пушкин» etc., стр. 280), отмечая, что Пушкин в своих стихах только раз упоминает об этом товарище, приводит переданную ему Комовским (с другими бумагами) копию Пушкинского восьмистишия с надписью на ней К-го: «Стихи эти доставлены мне от служившего при генерале Инзове штаб-офицера Алексеева, на квартире коего жил наш поэт во время ссылки его на юг». Вот эти стихи:
«Вы помните ль то розовое поле,
Друзья мои, где красною весной,
Оставя класс, резвились мы на воле
И тешились отважною борьбой?
Граф Брольо был отважнее, сильнее,
Комовский же — проворнее, хитрее.
Не скоро мог решиться жаркий бой.
Где вы, лета забавы молодой!..»
Я. К. высказал при этом правдоподобную догадку, что строфа эта, по-видимому, предназначалась в пьесу «19 октября». П. А. Ефремов старается отвергнуть эту догадку указанием на происхождение этих стихов: почти дословно первые четыре стиха (следовательно — без упоминания о Брогльо и Комовском) встречаются в знаменитой «Гаврилиаде» в изображении борьбы доброго духа со злым (где не раз автор обращается к воспоминаниям школьных лет), — пьесе, которая была, по словам Ефремова, написана в Кишиневе (в 1822 г.), где с Пушкиным состоял при генерале Инзове и Алексеев, так что передача стихов через Алексеева является вполне естественной. Это место в «Гаврилиаде» читается так:
«Не правда ли, вы помните то поле,
Друзья мои, где в прежни дни, весной,
Оставя класс, играли мы на воле
И тешились отважною борьбой».
Но Ефремов, почему-то очень неблагосклонный к Комовскому, высказывает ни на чем не основанное предположение, что Комовский (о котором де поэт ни разу нигде не упоминает), «желая сам пополнить умолчание о нем Пушкина», заменил борющихся духов именами Брогльо и своим, и, следовательно, подделал стихи Пушкина… К сожалению, эту неблаговидную для К-го догадку о «сочинительстве» его, в тоне утверждения, повторил и комментатор стихов 19 октября 1825 г. в изд. Пушкина под ред. С. А. Венгерова (т. III, стр. 574). Между тем Ефремов не прав уже потому, что тут нет никакой замены ибо всех 4-х стихов с именами Брогльо и Комовского вовсе нет в «Гаврилиаде», а они явно составляют одно целое с первыми 4-мя и принадлежат тому же автору, естественно вспомнившему эпизод школьной забавы в Лицее. Редакция, присланная Комовскому, — просто вариант, не попавший по понятным соображениям в известный текст «Гаврилиады».
Нечего и говорить, что заподозревание Комовского в таком неблаговидном поступке, как подделка стихов Пушкина, — решительно не вяжется с благородным характером его и с тем нравственным обликом, в каком он является в отзывах современников.}
Во всяком случае, имя Комовского останется навсегда связанным с историей собирания и разработки материалов как по биографии великого поэта, так и по описанию жизни и быта первоначального Лицея.
В Лицее Комовский учился очень хорошо и был вообще на отличном счету. В сохранившейся в бумагах Я. К. «Табели, составленной из ведомостей об успехах, прилежании и дарованиях воспитанников Императорского Лицея» (с 19 марта по ноябрь 1812 г.), отзывы о Комовском по всем предметам самые лестные, а в графе «по нравственной части» находим такую характеристику: «весьма благонравен, скромен, чувствителен, послушен, любопытен, проворен[30], но осторожен при всей живости». С этим довольно близко сходится приведенная в книге Я. К. Грота аттестация его из записок гувернера Чирикова, относящаяся к следующему 1813 году (30 сентября): «Благонравен, искренен, чувствителен, вежлив, ревностен к своей пользе, пристрастен ко всем гимнастическим упражнениям[31]. Любопытство, чистота, опрятность, бережливость и насмешливость суть особенные его свойства». Указание на это последнее его свойство наверно вспомнится читателю при чтении дневника С. Д.
Судя по сохранившимся обрывкам переписки Комовского с его товарищами и гувернерами, — он был любим и теми и другими. По собственному его свидетельству (см. Дневник), он был любимцем гувернера Чирикова. Разумеется, у мальчика и потом юноши Комовского были свои недостатки и отрицательные черты, которые были отмечены в лицейской среде, но которые однако же не мешали всем ценить и любить его. Из протоколов «лицейских годовщин», сохранивших нам лицейские прозвища Пушкина и некоторых его товарищей, мы уже знаем, что прозвище Комовского была «смола» и «лиса». Сам Комовский подтверждает это в своем дневнике, говоря, что главные его «пороки» были «насмешка и охота привязываться», за что товарищи на него «сердились и давали разные неприятные прозвища (смола, лисичка и проч.)»; за его наклонность морализировать и направлять товарищей на путь истинный иногда посредством конфиденций перед особенно любившим его гувернером, они обзывали его «фискалом», как он сам чистосердечно рассказывает. Но все это, повторяем, не мешало им отдавать должное преобладавшим в нем добрым качествам и сохранять дружеские с ними отношения.
От Комовского-то, бережно хранившего остатки лицейской старины, отец мой и получил некоторые бумаги своего собрания[32]. Вот что читаем об этом в «Дополнениях» к его сборнику[33]: «На лицейском обеде 1875 года и потом, незадолго перед смертью, он передал мне небольшое собрание бумаг, относящихся к старине Царскосельского лицея. Тут я нашел между прочим тетрадку дневника, веденного им в годы воспитания. В этих записках он является молодым человеком (вернее: юношей) добросовестным, набожным, искренно стремящимся к самоусовершенствованию»…
Этот дневник или его отрывок за месяц 1815 года (с 14 марта по 18 апреля), веденный автором еще в духе старой сентиментальной литературной школы, не внося в наши сведения ничего особенно нового в фактическом отношении, во всяком случае любопытен, как единственный связный отрывок повседневной хроники лицейской жизни за Пушкинское время, с ее мелкими интересами и злобами дня, освещающий обстановку, ученический быт и отношения на первом курсе Лицея, — правда за очень краткий период времени, — но несомненно типичные вообще для последнего. При чтении дневника живо рисуются не только внутреннее моральное настроение и душевные порывы писавшего, но и ряд живых картинок из товарищеского быта первенцев Лицея.
Здесь находим и описание мальчишеских шалостей, увлечений и предосудительных забав, вроде денежной азартной игры; здесь рядом с благотворным влиянием добрых наставников и взаимной идеальной дружбы — встречаешь и указание на дурное влияние иных товарищей; здесь находим характеристику одного из питомцев (Корфа) в первую эпоху его лицейского воспитания и характеристику умершего (как раз в те же дни предшествовавшего 1814 г.) первого любимого директора Лицея Малиновского; здесь наконец вскользь отмечается ряд черт из обыденной жизни и занятий воспитанников. Одним словом, при всей своей субъективности, а также однообразии и сравнительной скудости фактического содержания, дневник этот все же заслуживает полного внимания бытописателей Царскосельского лицея.
1 Маленькая тетрадка в 8-ку плотной синеватой бумаги; текст занимает 24 листка (48 стр.) с полями, на которых выставлены числа. 6 последних листков чистых. Обложка тетрадки из той же бумаги: на передней — приведенный здесь заголовок.
14-е марта. (День причащения).
Праздность есть мать всех пороков. Как жестоко испытал я ныне несомненную сию истину, которая уже с давних времен употребляется пословицею.
По принятии святых Тайн Христовых, коих божественный огнь, свергнув с меня ужасное иго грехов, поселил в сердце моем непонятную тишину и спокойствие, после сего быстро пролетело время в чтении душеспасительных св. книг, и звонкий колокол зовет уже к обеду. После же стола, вместо того, чтоб подобным образом заняться полезным и вместе приятным чтением, пошел я к С. Г. Ч.[34]
О! Если б я мог предвидеть будущность, если б мог знать как проведу я там время, то верно бы не пошел к нему. — С самого моего прихода начал я с ним, как обыкновенно, сперва шутить, потом мешать ему рисовать, наконец более и более к нему приставая, несмотря на кроткие его увещания, несмотря на все его терпение, довел дело до того, что оно из шутки превратилось в серьезное. С. Г., оказывавший мне до того времени удивительную благосклонность, которой я вовсе не заслуживал, видя, что поступки мои становятся уже несносными, запретил мне никогда не ходить к нему в комнату и объявил, что больше не будет мне делать никаких удовольствий.
Сколь ни чувствительны были для меня сии его угрозы, но, подстрекаем будучи самолюбием, никак я не хотел перестать; так что, проведя битых три часа единственно досаждая как можно более С. Г-у, наконец я сам себе опротивел. С досадою хлопнул я дверью и поспешно вышел из комнаты, в то время как уж скоро надлежало идти к ужину. Тут в самых гнусных красках представились мне мои мерзкие поступки, которыми я очернил тот день, который должен быть блаженнейший в жизни.
Тут начала сильно угрызать меня совесть, повсюду представлялся мне С. Г., которого я так обидел. Пришед в мою комнату, в беспамятстве пал я на колени пред образом Спасителя, с воплем и слезами умолял я Его милосердие, — но раскаяние мое было уже поздно: я не достоин был того, чтоб Всевышний внял молитве моей; с скукою и с несносною пустотою в сердце пошел я спать.
15-е марта.
Будучи в таком расстроенном положении, не мог я скоро заснуть. Различные неприятные сны беспрестанно раздирали мою душу. По прошествии сей ужасной для меня ночи справедливое Божье наказание явно обнаружилось. С самого моего пробуждения почувствовал я ужасную головную боль и лом в висках. Но, зная, что это было наказание Небесное, с покорностью повиновался я святой воле Всевышнего, и для того без ропота, а терпеливо старался я перенесть посланные мне от Бога болезни. Между тем, узнав из собственного своего опыта, сколь пагубна праздность и какие вредные следствия влечет она за собою, провел я сей день уже с большею осторожностью, нежели ему предшествовавший и от того с гораздо спокойнейшею совестью лег я спать.
16-е марта.
Хотя я эту ночь довольно хорошо провел, однако боль нимало у меня не уменьшалась. Впрочем день сей прошел то в классических упражнениях, то в собственных занятиях. Но и тут, Боже! сколь часто не впадал я в прегрешения! Во время молитвы, когда наиболее надлежало вознести мысль и сердце к престолу Твоему, вместо того внимание мое обращено было вовсе на другие неважные предметы. Как часто скучал я в классах, сердился на них, и самыми колкими насмешками уязвлял своих товарищей. Ты, Спаситель мой, Ты терпел ужасные страдания и даже смерть, и терпел невинно — единственно чтоб кровью своей искупить род человеческий: и я, недостойный называться верным рабом Твоим, я, не только не воздавал за зло добром, но и малейшей обиды не мог снести без отмщения и не уступал другому ни самой маловажной вещи. Чувствую все мои прегрешения, чувствую сколь они гнусны, но я слаб и не в состоянии противиться страстям, меня увлекающим, — ветр преклоняет к земле гибкую трость.
Но на неизреченное милосердие Твое уповаю, Боже! Вонми гласу моления моего: истреби во мне семена пороков; но просвети разум мой в святой истине, водвори в сердце моем твердую и непоколебимую к Тебе любовь, веру и почтение, и направи поступки мои на путь истинной добродетели.
17-е марта.
Как сильна бывает недостойная любовь к суетному миру! Ныне узнав, что один довольно мне знакомый молодой человек, живший прежде в шумном свете, вступил в духовное звание: Ах! бедный человек, подумал я; как? переменить ту живость, которая одушевляет свет, те удовольствия, забавы, которые соединены со светскою жизнью, — все это переменить на жизнь уединенную, единообразную, и от того унылую и скучную! — О, безумный! как мог ты так рассуждать! Боже, прости моим заблуждениям. Что может быть, напротив того для человека блаженнее того состояния, как когда он, удалясь от мирских сует, посвящает всю жизнь свою на служение единому Богу; когда он, как добрый пастырь, старается лишь о благе стада, ему самим Христом вверенного. Каких пропастей, коварством и злобою поставленных ему в свете, избегнул он удалением от оного.
Ароматные цветы, украшавшие раскинутые для уловления его сети, могли б его пленить — и тогда б испил он яд из позлащенного сосуда, испил и погиб бы невозвратно. О, Боже мой, слава Тебе, яко просветил разум мой; я познал теперь истину и сердечно раскаиваюсь в моих прежних заблуждениях. Как счастлив, думаю я теперь, как счастлив тот, который посвятил себя Богу и святой Церкви Fro; участь его должна быть предметом более зависти, нежели сожаления.
18 марта.
Последние ночи провел я уже спокойно, не чувствуя никакой более боли. Занимаясь как можно более, хотя я и не впадал в такие прегрешения, как прежде, однако насмешка и охота привязываться — сии главные два моих порока, несмотря на все мое старание, и ныне еще не совсем меня оставили. Сии худые склонности были часто причиною, что товарищи иные на меня сердились и давали мне различные неприятные прозвища (смола, лисичка и проч.)[35]
19 марта, 20, 21 марта.
Я имел все это время весьма много дела; ибо профессора наши беспрестанно задавали, особливо переписывать; одна эта переписка занимала весьма много времени, и занимала его самым скучным образом[36]. Кроме того, еженедельная письменная переписка с домом, чтение ведомостей и всех почти тогда издаваемых журналов, кои мы получали, также прогулка и разные веселые и вместе невинные забавы — вот в чем протекло остальное время этих трех дней. Но упражняясь в сих невинных занятиях, не мог я совершенно сохранить чистоты их, покорив худые склонности внушению разума.
Какое желание посмеяться над товарищем, представить в самом колком виде какие-нибудь его неловкости и маловажные недостатки! Какая мстительность, неуступчивость и непризнательность в худых поступках! Иногда приходил я в церковь для того, чтобы посмотреть народ, там находящийся, и натуральным образом внимание мое, вместо того, чтобы обратиться на то, что читалось, рассматривало прилежно разнообразие в лицах, пестроту одежд, фигуру и проч. и проч. и таким образом занималось совершенно другими предметами, нежели каковым долженствовало оно заниматься. Если когда и прилежно стоял я за молитвою, то это было или для того, чтобы обратить на себя всеобщее внимание, или искреннее раскаяние побуждало меня к тому.
Если кто-нибудь требовал от меня небольшого одолжения, то всегда почти показывал я сперва неудовольствие, отказываясь недосугом, или даже неимением требуемой вещи, или другим каким препятствием, и тогда как он, не надеясь уже от меня получить, начинал удаляться, тогда только, раскаясь, призывал я его обратно, и то только с условиями и уговорами ссулял его желаемою вещью — и какое ж было это одолжение? — самое маловажное и нестоющее никакого труда; но и это делал я ему так, что он лучше б желал вовсе ничего от меня не получить, нежели получить, но с такими скучными условиями. Боже! сколько пороков, сколько недостатков вижу я во мне! Искорени их Всемощною силою Твоею навсегда из сердца моего.
22 марта.
Чем более я в себя вхожу, чем более проникаю я в глубину сердца моего и рассматриваю многочисленные изгибы его, тем более открываю в себе различных погрешностей, которых без Твоей, Всевышний! помощи, я не могу сам исправить. Один только верный, искренний друг, друг добродетельный, стремящийся всегда твердою стопою по стезе священного закона Божия, один только подобный друг может умягчить сердце, исправить худые склонности и совершенно преобразовать человека. Но где можем мы найти лучшего друга, как не посреди тех, с коими мы учимся, играем и забавляемся, — словом, посреди милых товарищей счастливой юности нашей. Проводя с ними часы, дни, месяцы и целые годы, видя поступки их во всевозможных встречающихся обстоятельствах, видя их склонности и навыки, недостатки, потребности и вместе хорошие свойства, видя и примечая все это, мы легко и с верностью познаем их настоящий характер, их душу и сердце. Ах! и мое сердце наслаждалось некогда сладостями счастливой дружбы, и я имел друга в М. К.[37] Это было в первом году моего в Лицее пребывания. Получив особенную и неприметным образом один к другому привязанность, долгое время испытывали мы друг друга, не знав еще взаимного расположения. Между тем невинная страсть сия более и более воспламенялась в юных сердцах наших, и мы, наконец, (об)изъяснились в тайных, но одинаковых мыслях наших и заключили вечный союз дружбы.
С сего времени судьба моя сплелась с судьбою К., все радости сделались для меня вдвое приятнее, и все горести гораздо сноснее. Тут уже ни на минуту не расставались мы друг с другом; каждая мысль, каждое даже намерение было уже известно другому. Его кроткий нрав, его чистосердечие, откровенность, чувствительность, простота, нежность и особливо невинность восхищали меня счастливым сим выбором. Черты лица его были приятны; какая-то откровенность, простота и невинность изображалась на оном. Подобно светлому ручью, сквозь чистую воду коего можно видеть все дно оного, так чиста была душа его.
Быв четыре года в таком училище[38], где были всякого рода дети, я знал все опасности, предстоящие молодому неопытному юноше, когда он находится в кругу других, как добрых, так и худых детей. Посему я всячески старался сохранить в нем безпорочность нрава и предостеречь его от пропастей, могущих ему встретиться; он же со своей стороны истреблял во мне худые склонности и переселял, так сказать, хорошие свои качества из своего в мое сердце. Таким образом счастье мое, казалось, утвердилось навсегда, я блаженствовал и почитал себя счастливейшим из смертных. Все находили удивительное сходство в наших нравах. Товарищи завидовали счастливой дружбе нашей и в шутку называли нас Дамоном и Питиасом; но счастье непостоянно, и неожиданный переворот в судьбе моей имел великое влияние на мой характер.
К., как я уже прежде сказывал, имел приятную физиономию, и это отчасти было причиною всех моих несчастий. Некоторые из моих товарищей, особливо И. П.[39], с которым я долго был за сие в ссоре, начали говорить ему о красоте лица его, потом допускать неблагопристойные насчет сего слова, и наконец дерзость и бесстыдство их простерлись до того, что они стали говорить ему о таких вещах, от коих могла пострадать сама его невинность. Он же, по природной своей простоте, истинно по простоте, не понимая речей хитрых сих обольстителей, принимал их благосклонно. Видя приближающуюся опасность, видя громовую тучу, сгущающуюся над главою неопытного друга моего, я употребил всевозможные средства, чтобы отклонить от него сии бедствия. Тут представил я ему все горестные следствия, могущие от того последовать, просил, умолял для собственного его счастья не внимать более сим сладким но растворенным в яде похвалам льстецов.
Сначала послушался он дружеским советам моим и старался избегать опасных сих разговоров, но самолюбие, сия пагубная слабость, ослепляющая не только юношей, но даже самых опытных мужей, — самолюбие обольстило его. Неблагопристойные шутки казались ему невинными. Лестные насчет лица его похвалы были для него приятнее сухих, но справедливых увещаний истинно любящего его друга, и тогда как я в объятиях нежной дружбы начинал уже блаженствовать, тогда тот, который был сердцу моему драгоценнейший в свете предмет, которому я всем готов был пожертвовать, тот, наконец, которого я мыслил иметь вернейшим до гроба другом, не объявя мне никакой причины, оставил меня оплакивать горькую мою участь. Все сладкие сии мечты мгновенно исчезли, как сон, из моего воображения. Я плакал, я выл, но слезы мои лились вотще; он не внимал моим воплям и страданиям. О, неблагодарное человечество, восклицал я в отчаянии: о, суетный мир! и самое счастие в тебе мгновенно и не надежно!
Долго разбирал я беспристрастно свои поступки, дабы отыскать, не подал ли я как-нибудь сам тому повод; но не нашед, я стал думать, за что мне приняться. За презрение отплатить ли презрением? — Я не в состоянии был это сделать; священная искра дружбы, возженная однажды в моем сердце, не могла так скоро потухнуть. Итак, я решил терпеть и молчать. — Иной, чтобы избежать несносного взгляда изменившего ему друга, удаляется в густую рощу и там под тенью древес или при лунном сиянии, сидя на берегу томно катящегося ручья, наигрывает на лютне — единственно оставшейся ему отраде, — унылые песни отчаянного друга. Другой целый день бегает по стремнинам или взбирается на крутизны высоких гор, а ночью скрывается в ущельях скал и там оплакивает свою горькую судьбу. Он лучше желает претерпеть голод, мраз и другие физические нужды, нежели чтоб видеть виновника всех зол своих. А я, несчастный, я и этой не мог иметь отрады. Их мучило одно лишь невольное воспоминание сладких протекших дней; а я, я принужден был терпеть ежедневное с ним свидание, видеть, как гнусные люди всеми средствами стараются его развратить, видеть острый меч, висящий на одном волоске над главою его, видеть всю пропасть бедствий, в которую он повергается, и, не в состоянии будучи его спасти, молить только о том Всевышнего и — терзаться. От сего иногда случалось, что я, встретясь с К. глазами, приходил в замешательство и краснел; товарищи смеялись над моим смущением; и если б они знали, сколь я его прежде любил и что привязанность сия еще не простыла в сердце моем, то бы они не смеялись, а более сожалеть стали обо мне. Но я никому не открывался в внутреннем моем к нему расположении, и холодное его со мной обхождение приписывал более его развратителям, нежели ему; и потому первых только ненавидел, а о сем последнем сожалел.
Так протекли около двух лет, как мы ни слова не говорили друг с другом. Наконец, нынешнего года пред исповедью просил я его забыть прошедшее, и мы опять стали разговаривать между собою; но уже не так, как во время нашей дружбы, когда мы все душевные наши тайны поверяли один другому, а так, как товарищи разговаривают просто между собою. Сегодня (22 марта) вечером, когда мы уже спать ложились, нечаянно я встретился с ним и он мне сказал, не знаю точно с намерением или без намерения: «прощай К.». Слова сии произнесены были с такою дружескою нежностью, что я, легши в постель, долго еще об этом думал.
23-е марта.
Сегодня была панихида по директоре Василье Федоровиче Малиновском, который скончался прошедшего 1814 года в этот день. Сие привело мне на память, как сей почтенный старец, проведший благочестивую жизнь свою в страхе Божьем и в последова-нии священного закона Его, лежал на смертном одре, благословляя и научая детей своих в той вере и любви к Богу, которыми он сам был одушевлен. До самой последней минуты его жизни сохранил он здравый ум; до самой той минуты молился он о чадах своих, пока не переселился на тот прекраснейший свет, дабы там получить за дела свои венец награды.
Дай, Боже, чтоб и мне, приобщась пречистых Тайн Твоих, такою спокойною и безмятежною смертию окончить житие на бурном сем свете.
24-е и 25-е марта до 29-го и самое сие число.
Ныне пост, т. е. такое время, которое слабый смертный, не могущий и минуты провести, не согрешив делом или мыслию, старается провести самым лучшим, христианским образом.
Зная, что Спаситель наш, принесший себя — невинного агнца — добровольно в жертву для искупления рода человеческого, и что 40 дней страдания Своего провел Он в молитве и в посте, зная все это, истинный христианин во-первых, в воспоминание великих и неизреченных милостей Христа, за нас многогрешных невинно пострадавшего, так и для испрошения от милосердной десницы Всевышнего прощения всем проступкам, учиненным в течение целого года, — старается в чистоте соблюсти сей самим Спасителем нашим установленный обряд. Конечно, не в умерщвлении плоти единственно состоит сей пост, но и сие самое весьма много содействует к проведению сего времени в большем страхе и благоговении к Богу; ибо натуральным образом человек, заботящийся единственно, как бы ему лучше поесть, да попить, может ли обращать внимание на другие важнейшие предметы? Пресытившись сладкими яствами, он предается на лоне роскоши и неги праздности, а в какие ужасные пропасти ввергает нас праздность! Тут всякие худые мысли овладеют душою его, дьявол будет употреблять всевозможные хитрости, дабы ввести его в искушение, и всякая благая мысль будет бежать от него. Итак, постное ядение, истощая наше тело, истребляет дьявольские наущения, приводит нам на память страдания нашего Искупителя, возбуждает в нас тем горячую любовь, веру и почтение ко Всевышнему и, наконец, заставляет помышлять о будущем и исследовать свое поведение. Вникнув в сердце наше, находим мы, колико гнусны наши поступки, и с истинно раскаянным сердцем обвинив себя, как недостойного от тяжести грехов воззреть на высоту славы Бога нашего, но представив неизреченное Его милосердие, даем обещание впредь вести себя осторожнее. Таким образом, исповедав служителю Христову все свои прегрешения, мы удостоиваемся причащения пречистых Тайн Христовых, сего Божественного дара, который снимает с нас тяжкое бремя грехов и поселяет в сердце Ангельскую тишину и спокойствие. Вот слабое изображение того, как должен истинный христианин проводить пост.
Как же я провожу сей пост? Только разве неделю говения вел я себя несколько осторожнее, а потом, несмотря на данное мною обещание, опять начал я впадать в прежние, а может быть и в худшие еще прегрешения. Странно! у нас в Лицее бывают такие времена, в которые почти все мы, как бы составляя одно физическое лицо, особенно на какой-нибудь предмет обращаем все наше внимание. Предметы сии бывают как хорошие, так, к несчастью, не редко и худые. Так, например, было некогда время, когда дружба была особенно у нас в почтении; опять другое, когда мы все почти, как бы понуждаемы будучи какою-нибудь силою, стали друг с другом заниматься языками, особливо французским и немецким. Сей мгновенный энтузиазм мало по малу ослабевал и, наконец, совершенно прошел. Теперь, не знаю точно, какой злобный дух ввел у нас денежную игру, и большая часть уже тайно играет в деньги. Тут вижу я двух игроков; из них каждый с надеждою выиграть предается слепому случаю, и оба спешат в какую-нибудь отдаленную комнату, дабы убежать страшных для них взоров начальства. Начинается игра и не пройдет часа, как уже один совершенно обыгрался; первый предлагает кончить, но он, надеясь отыграться, разгоряченный проигрышем, продолжает игру; но что ж? сверх потери принесенных им денег проигрывает еще столько в долг. С досадою и негодованием оставляет он место, сделавшееся ему столь отвратительным, раскаивается в потере золотого времени, столь нужного для молодого человека; клянется оставить сию пагубную страсть, но уже поздно: потерянное время прошло невозвратно. Но другие не умудряются его примером, приписывая все единственно его неискусству; желают оное испытать по собственному опыту и устремляются в ту же пропасть. К большому моему прискорбию между сими обольщенными пременным счастием нахожу и преждебывшего моего друга, к которому дружба, несмотря на случившиеся перемены, не совсем еще во мне потухла; вижу, как сей неопытный в таких вещах юноша полагается на честность своего противника и как сей хитрый игрок, воспользуясь такою его доверенностью, плутовски его обманывает и наконец, обыгрывает; я вижу все это — и молчу, потому что не могу ему помочь. Иногда думал я через кого-нибудь другого подать ему помощь, но кому мог я поручить такое важное намерение, когда уже за малейший дружеский совет, который я какому-нибудь моему товарищу иногда давал, все на меня сердились и со всех сторон с негодованием и насмешкою кричали: «ты что за гувернер?» Итак, мне только оставалось сожалеть о друге, просить помощи у Подателя всех благ и ожидать счастливой перемены.
И меня хотели некоторые недоброжелатели уговорить играть, и даже некоторое внутреннее желание иногда меня к тому подстрекало; однако, благодаря Всевышнего, я преодолел все сии льстивые искушения и тем избегнул угрожавшей мне пропасти.
30 марта.
Хотя я победил сию опасную страсть, однако же, сколько оставалось у меня непобежденных! Если я не мог не грешить делами и поступками моими, то столь же трудно мне довести себя до того, что б даже мыслию никого не оскорблять: ибо пред исполнением какого-нибудь дела имеем мы время хорошо его разобрать и обдумать, а мысль приходит мгновенно, нередко вовсе против нашей воли и даже так, что мы не в состоянии бываем от оной избавиться, как только с особенною Божиею помощью.
Их всего труднее и между тем всего более должно истреблять, ибо от худой мысли не долго и до дела. О как часто грешил я мыслями, как часто думал я о других худо, завидовал их счастью, желал им всякое зло, осуждал их и впадал во множество других подобных прегрешений! Боже! пошли мне средства избавиться от оных и впредь вести себя исправнее!
31 марта и 1 апреля.
Приятная весна уж наступила; вся природа, дремавшая дотоле в глубоком снегу, начала оживляться; быстрые ручьи, свергнув с себя тяжкое для них бремя зимы, как бы радуясь возвращенной им свободе, с шумом извиваются по долине и благотворною струею орошают зеленеющие берега. На деревьях, покрытых прежде белым мхом, появляются зеленые почки. Веселые птички, прогнанные грозным Бореем в теплейшие страны, опять к нам прилетели и усладительные хоры их опять уже раздаются в рощах наших. Уже более не принуждены мы сидеть по целым дням, запершись дома. Теперь мы уже начинаем прогуливаться за городом, восхищаясь прелестными местоположениями. Вчера (31-го ч.), когда солнце, находясь уже на середине своего течения, благотворными лучами своими согревало природу, когда веял приятный зефир и умерял теплоту солнца, вчера в первый раз наступающего лета увидел я жаворонка, вспорхнувшего вверх. Я остановился, долго смотрел, как он, кружась над головой моею и насвистывая громкие радостные песни, выше и выше подымался вверх; наконец, он исчез и один только его приятный и звучный голос был еще слышен в воздухе. Возвращаясь с прогулки я увидел пестренькую бабочку, которая, конечно, искала душистую розу, фиалку или лилию, но нигде еще не находила их. Сии два прекрасные зрелища привели мне на память прошедшее весело проведенное лето, и я сгорал нетерпением дождаться нынешнего. Как чисто весеннего дня небо, так да будет чиста душа моя. Рассматривание красот возобновляющейся природы да утвердит в сердце моем горячую любовь и веру к Благому Творцу оных!
От 2-го до 6-го апреля.
Но погода переменилась: солнце скрылось под густые тучи, сумрак облек всю природу; седые туманы, как водяные холмы, беспрестанно волновались — казалось, что опять настала осень, и мы принуждены были опять оставаться дома. Тут, удаляясь от товарищей, сидел я где-нибудь в углу или у печки и прилежно занимался заданными уроками или перепискою. Проведя таким образом вечер и сделав во время оного все, что предполагал, с каким удовольствием вкушал я потом пищу! какая отрада проливалась в сердце мое! совесть моя была совершенно спокойна, — но что может быть счастливее того положения, когда человек доволен внутренно собою, т. е., когда совесть довольна его поступками. Но иногда, желая несколько отдохнуть от трудов, я забывал и вместо получаса проводил несколько часов в праздности, и от того нередко впадал в прегрешения; насмешки и передразнивания не оставляли меня, и сим я часто навлекал на себя негодование прочих товарищей.
От 6-го до 8-го ч.
Давно уже имел я охоту учиться на скрипке и уже год целый брал довольно прилежно уроки, выучил несколько песен, дуэтов и почти всю первую часть Русалки; но когда трехгодичный экзамен приблизился, когда надлежало к оному приготовиться, то по недостатку времени я начал худо заниматься скрипкою и наконец совершенно ее оставил, надеясь зато после экзамена тем с большим прилежанием за оную приняться. Туча, столь долго нас устрашавшая, наконец, благополучно прошла; но несмотря на то времени было не более, как и пред испытанием, ибо явились новые науки, а с ними новые и труды — и я перестал заниматься игранием на скрипке. Вот уж несколько месяцев, как я более в руки ее не брал; однако ж непреодолимое желание уметь хорошо на ней играть — все еще во мне сохранилось. Вчера (6-го) один из товарищей моих[40] играл на скрипке и приятные звуки ее, поразив слух мой, возжгли прежнюю мою страсть. Мне представилось, будто я, небрежно забросив на плечо голову, аккомпанирую любезной подруге, которая, сопровождая звуки гитары нежным голосом, воспевает гимн Богу за ниспосланное благословение семейству ее и просит сохранить оному сие бесценное счастье. Между тем милые малютки, забавляя нас невинными своими играми, попеременно целуют то меня, то ее. Трогательное сие зрелище, хотя было только мечтательное, но так разгорячило мое воображение, что я непременно решился, во что бы то ни стало, выучиться хорошо, т. е. с чувствами играть на скрипке и на другой же день более часа занимался повторением прежних песен моих.
От 8-го до 11-го апреля.
Дни эти протекли, как обыкновенно. Та же рассеянность и то же невнимание во время молитвы, которой продолжительность, вместо того, чтоб, как беседа с Богом, (должна) быть весьма приятною, иногда мне наскучала. Несмотря на то, что я сколько можно старался вести себя осторожно, насмешки и привязчивость не совсем меня оставляли. Пренебрежение ко всему священному, неблагодарность, грубость и дерзкие разговоры с начальниками, надменность, тщеславие, раболепство, лесть, подлое обхождение и стремление ко всему худому, и множество подобных пороков некоторых из моих товарищей вселяли в меня такие худые мысли и намерения, от коих нередко я с трудом только мог освободиться.
Иногда раздражен будучи сими гнусными поступками, я выходил из себя и бранился с виновниками оных; но увещания от товарища не могут произвести никакого хорошего последствия; они только раздражают надменность и безрассудное самолюбие. Итак я прибегал иногда к помощи начальства, особливо открывался я во всем столь меня любящему гувернеру[41] и за сие называли меня ябедником, фискалом и проч. Но пустые слова сии нимало меня не огорчали, поелику я делал сие единственно для их собственной пользы и вместе для общей; ибо худое поведение некоторых, как некая язва, заражала и прочие, прежде невинные, сердца.
11-го апреля.
Ввечеру сегодня вдруг получаю я совсем неожиданно два письма, одно из дому, а другое от дядюшки П. П. В сем последнем, изобразив, как необходим в его возрасте верный друг и как давно он ищет такового, он, наконец, говорит, что никого не находил достойнее меня и требует на то моего согласия. Прочитав письмо, не в малое пришел я замешательство, ибо пламя дружбы к М. К.[42], возженное однажды в сердце моем, не совсем еще потухло. Долго думал о сем нечаянном предложении и, наконец, написал ему письмо, в котором чувствительно благодарил за предлагаемую мне честь и обещался хорошим поведением соделаться оной достойным. Не знаю, как еще сие примет. Конечно, для меня лестно и великое было бы счастие иметь его своим другом; но в моих обстоятельствах я не мог иначе поступить.
От 12-го до 18-го апреля.
И даже в сии трогательные дни, в кои некогда Спаситель наш ужасные претерпевал муки и даже смерть, дабы своею невинною смертию искупить грехами удрученный род человеческий и дабы самим даже его мучителям доставить вечную блаженную жизнь, и в сии самые дни, говорю, когда читаются понесенные им за нас страдания, когда и самые телеса усопших восстали, камни распались и вся земля потряслася, я был еще бесчувственее сих неодушевленных вещей. Вместо того, чтобы, слушая с величайшим вниманием мучения Христовы и преклонив главу свою на перси, лить слезы истинного раскаяния, я половину слушал и то без особенного чувства и без малейшего соучастия; половину же вовсе не слушал, думая совсем о другом. Боже, священным огнем Твоим отогрей замерзлое сердце мое и даждь ми благополучно дождаться светлого дня Твоего воскресения и провесть оный, равно как и прочие дни моей жизни в страхе и любви к Тебе, Всесильный! — О, недостойный грешник! как дерзаешь ты еще вопиять о милосердии!
ПУТЕВЫЕ ЗАМЕТКИ Ф. Ф. МАТЮШКИНА. Править
Обстоятельные сведения о жизни и личности адмирала Матюшкина (род. 1799, ум. 1872 г.) сообщены Я. К. Гротом в его известной книжке о Пушкине и Лицее[43]. Я. К., как и все знавшие Матюшкина, отзываются о нем с глубокой симпатией. По его словам, «в Матюшкине не было ничего блестящего: он был скромен, даже застенчив и обыкновенно молчалив, но при ближайшем с ним знакомстве нельзя было не оценить этой чистой, правдивой и теплой души». Матюшкин, как и Яковлев, принадлежал к числу ближайших друзей Пушкина (особенно по выходе из Лицея), и не даром последний посвятил ему две таких задушевных строфы в своем знаменитом «19 октября 1825 г.»
«Сидишь ли ты в кругу своих друзей,
Чужих небес любовник беспокойный?
Иль снова ты проходишь тропик знойный
И вечный лед полунощных морей?
Счастливый путь!… С лицейского порога
Ты на корабль перешагнул шутя,
И с той поры в морях твоя дорога,
О, волн и бурь любимое дитя!
Ты сохранил в блуждающей судьбе
Прекрасных лет первоначальны нравы:
Лицейский шум, лицейские забавы
Средь бурных волн мечталися тебе;
Ты простирал из-за моря нам руку,
Ты нас одних в младой душе носил
И повторял: „На долгую разлуку
Нас тайный рок, быть может, осудил!“»
Известно, как страшно поразила Матюшкина неожиданная роковая смерть поэта (см. ниже его письмо к Яковлеву)!
В Лицее Матюшкин был на хорошем счету по учению, и пользовался за свой нрав и доброе сердце всеобщею любовью. Особенно тепло он был принят в семье директора Е. А. Энгельгардта, который помог своему любимцу, мечтавшему о морской службе, тотчас по выходе из Лицея попасть под команду адмирала В. М. Головнина, отправлявшегося в кругосветное путешествие. Во время своих странствий до самого поселения в Петербурге (1849 г.) Матюшкин состоял в оживленной переписке с Энгельгардтом[44].
Когда в 1817 г. летом, вопрос о его путешествии был решен, он из Царского Села, съездив за подорожной в Петербург, отправился 2-го июля в Москву проститься с своими семейными (мать его была классной дамой в московском Екатерининском Институте) и оттуда вернулся в Царское в конце месяца. Об этом-то путешествии и сохранились печатаемые здесь его черновые заметки, которые, быть может, должны были стать началом записок, которые он, как говорит предание, «собирался вести по совету и плану Пушкина»[45].
О передаче Матюшкиным перед смертью своих лицейских бумаг, а в том числе и этих заметок моему отцу, было уже рассказано выше.
О последней болезни и кончине Матюшкина 16 сентября 1872 г., см. ниже в письмах Я. К. Грота и кн. Эристовой.
Это — черновая, сильно перемаранная поправками рукопись в сшитой тетрадке из грубой синей бумаги на 8 листках, т. е. 16 страничках — в такой же оборванной обложке, на заднем листике которой имеются какие-то морские технические (путевые) записи Матюшкина, из чего можно заключить, что эти листки сопровождали его в морском странствии.
Получивши достоверное известие о том, что я отправляюсь с Василием Михайловичем[46] в путешествие, первое мое желание было ехать в Москву проститься со своими; поехавши в Петербург за подорожной и отпуском и получивши оные, я приехал в Царское Село, откуда, поживши три дня у Егора Антоновича, отправился в дорогу, прощаясь с местом, где я, может быть, провел счастливейшее время моей жизни, где в отдалении от родителей я вкушал все приятности сыновней любви, где будучи принят в круг счастливейшего семейства[47], и я наслаждался его счастием; прощаясь с Егором Антоновичем и его семейством, я не мог удержаться от слез… Я не хотел оставить Царское Село, но оно скоро скрылось…
2-го июля.
Не знаю, что я чувствовал, когда прибыл в Ижору. Хотя я ехал в Москву, хотя я ехал к любимой мною матери, которую не видал шесть долгих лет, но я не радовался: какая-то непонятная грусть тяготила меня: мне казалось, что я оставляю Царское Село против воли, по принуждению.
Из Ижоры я спешил как можно скорее, чтобы (признаюсь) мне не возвратиться назад.
Только что я выехал из Ижоры, как слышу за собою голос; я велел остановиться, оглядываюсь и вижу седого старика, бегущего по большой дороге; прибежавши, бросился он на колени и со слезами на глазах просил меня взять его с собою до следующей станции.
Имев подорожную на двух, я посадил его с собою. Он мне тотчас рассказал, что он отставной дьячек села Грузина, принадлежащего графу Аракчееву, что он ходил в Петербург кой-что закупить для попа. Потом старик было начал мне говорить про барина своего, его попа, попадью — сон уже смыкал мои вежды. Я слышал слова его и не понимал их; потом их более уже не слыхал… Не знаю, долго ли спал я, но пробуждение мое было очень неприятно: толчок чуть не выбросил меня из телеги. Я просыпался и мне казалось, что я вижу сон. На быстрой тройке несусь летом по обширной беспредельной дороге, не вижу предмета, к коему стремлюсь, — безизвестность везде. Подле меня лежал старец в глубоком сне. Ты дремлешь рассудок! Удаляюсь от своего счастия, я бегу от тебя! Проснись, проснись, рассудок, что ты делаешь? Но уже поздно, — счастие невозвратно! я должен удалиться. Слезы у меня катились из глаз, и я к ужасу своему увидел, что это не сон, но истина.
Приехав в Тосну, я пошел к станционному смотрителю прописать подорожную и заказать что-нибудь, чтоб утолить голод. Там я застал офицера[48], который вел команду солдат Тарутинского полка из Петербурга в Москву. Я предложил ему чашку чаю; он принял ее. Поговорив с ним часик-другой, я хотел проститься и ехать дальше, но он мне предложил ехать с ним вместе, а свою повозку оставить. Я согласился, но так как я обещался довезти старика до Грузина, то дал ему вперед прогонные деньги, а сам сел в тележку с офицером.
3-го июля, вечером мы прибыли в Новогород. Новогородская мостовая, беспокойный экипаж меня так измучили, что я не знал, продолжать ли мне дорогу или нет. Я думал уже простоять в Новегороде один день, посмотреть город столь славный в древности и потом уже пуститься далее. Но короткое время отпуска, совет моего товарища и наконец, случай, открывшийся нам ехать водою, принудил меня оставить мое намерение и ехать из Новогорода, не видавши его. Мы отправились на двух лодках, сначала через быстрый Волхов, потом Новогородским каналом и, наконец, рекою Метою. Прекрасная лунная ночь! После палящего жара, который продолжался во весь день, прохлада ночная была нам весьма приятна; тихое и покойное плавание оправило наши ослабевшие члены, песельники пели заунывные и веселые песни попеременно, и неприметным образом мы пристали к следующей станции.
Так как я ехал в первый раз на повозке, то и ехал весьма тихо; почти каждую ночь я останавливался отдыхать и только на 6-й день мы прибыли в последнюю станцию от Москвы — в Черную Грязь. Через два часа открылась златоглавая Москва; вскоре мы услышали благовест к вечерне, я смотрю — и я уже у Тверской заставы. Завтра или даже сегодня я увижу дражайшую свою родительницу.
С 26 на 27 ночью я уехал из Москвы, приехал к заставе: зазвенели колокольчики, и я вечером в Торжке. Вот я уже 227 верст от Москвы. Мелькали мимо меня местечки, города, а мне казалось, что я все еще в Москве!
В Торжке, городе, известном по своим кожевенным и сафьянным заводам, я был принужден остановиться, потому что не было лошадей. На другой день вместе с зарею я отправился опять на барской тройке и в полдень я остановился на одной станции, чтобы подкрепить силы свои. Вошед в одну крестьянскую избу, чтобы что-нибудь закусить (у станционного смотрителя ничего не было), я увидел, что крестьяне сидели за столом; я к ним подсел — и с довольно большим аппетитом помог им опростать миску со вкусными щами; окончивши наш обед, хозяева попотчевали меня земляникою со сливками. Когда я хотел выйти, мне попался в дверях крестьянин; он остановил меня, перекрестился, после обратился ко мне и начал говорить невнятным и дрожащим голосом.
Я сначала думал, что он пьян, но слова моего хозяина, который его уговаривал, просил, чтоб он молился Богу, наконец отчаянный вид вошедшего заставили меня обратить на его слова внимание. Я не все мог понять: он говорил отрывисто и несвязно, но все что я слышал, было то, что будто бы, ехавши в Ригу с одним чиновником (он называл его секретарским сыном), он его в лесу заживо зарыл в землю. Голос, вид его, подробности, с которыми он злодеяние сие рассказывал, изображали отчаяние и раскаяние. «Иван, помолись Богу! Иван, помолись, — Бог взмилуется!» слышны были в избе. Наконец, хозяин мой взял его за руку, привел его к образу Спасителя и, став на колена, начал вслух молиться; они молились с полчаса, но вдруг несчастный встал, бросился из дверей, — крестьянин за ним: что там было, я не знаю, но когда я расплатился, то вышел и увидел страдальца в самом ужасном положении: он лежал на сырой земле, глаза у него закатились, из рта течет руда (черная кровь), в ужасных конвульсиях он кидался во все стороны, стонал, как будто бы издает последнее издыхание. Я возвратился в избу, чтоб что-нибудь о нем узнать; там была одна хозяйка и вот что она мне об нем сказала: «Иван был нашим соседом и очень добрый и смышленый мужик, но пять лет тому назад в него вселился нечистый дух; он прошлое лето ходил в Москву на поклонение, но ему это не помогло». «Бывал ли он в Риге»? — «Нет, он далее 30 верст отсюда не отлучался». — «Как же он говорит об Риге, ведь он грамоты не знает и ни от кого не слыхал?» — «Вестимо так, батюшка, но это — нечистая сила в нем говорит».
Лошади были запряжены, мне нельзя было ее долее расспрашивать… В станции Ранино я имел удовольствие увидать одного из старых своих товарищей, Маслова; он выехал 24 часами прежде меня из Москвы. Мы ехали несколько станций вместе; но в Бронницах он получил прежде меня лошадей и таким образом мы расстались. Мне запрягли после, и очень худых: я видел, что мне не проехать на них и половины дороги — нечего делать, надобно от них как-нибудь избавиться. К счастью, ночевали поблизости цыгане; первому мне встретившемуся я сунул полтину в руки, и он подошел к возчику, пророческим голосом ему объявил, что если он сегодня поедет, то одна лошадь у него падет — и ямщик, коего не могли убедить ни побои, ни деньги, послушался пустых слов цыгана: он тотчас распряг телегу и нанял за себя тройку.
Между тем как ее запрягали, подошел ко мне старик, показывает на десятилетнего мальчишку и просит, чтобы я его поберег. Я сначала не понял, но после увидел, что он его посылает в первый раз — со мной; благословивши его в дорогу, он его сажает на сетку, подает вожжи и, ударив сам в первый раз лошадей кнутом, провожает его из деревни глазами. Между тем парнишка мой храбрится на козлах, покрикивает и пощелкивает, как будто старый ямщик, лошади несутся по гладкой, прямой дороге. — «Нет ли проселочной дороги?» — «Есть мимо монастыря св. Саввы». — «Ступай по ней!» Он тотчас своротил с большой дороги прямо в дубовый лес; с полчаса скакали по пням и кочкам и, наконец, выехали к монастырю св. Саввы; там переправились через реку, едем далее, более в траву и, наконец — мы в болоте! Везде кругом густая болотная трава. Лошади пыхтят, тонут в болоте, колеса увязли, — их уже не видно, и мы почти что (не) плывем. «Куда ты заехал?» — «Я, барин, здесь никогда не бывал». — «Зачем же сюда ехал?» — «Да ведь надобно же когда-нибудь побывать: по большой дороге я езжал с отцом». — Потом встав на сетку, зачал немилосердным образом бить лошадей: они были хороши и сильны, и через два часа мы выехали опять на чистую дорогу.
Вскоре я догнал Маслова, перегнал его и двумя днями ранее его, 30-го, увидел Царское Село.
Город лежит на горе: все улицы, все дома видны. Мне казалось, что я давно там не был. С удовольствием смотрел я на высокие златоглавые церковные купола, на белые красивые домики, искал глазами тот, где живет мой благодетель, мой наставник, где живет его любезное семейство, нашел его — и не мог спустить глаз с него…
Я забыл Москву, когда увидел Царское Село…
ПЕРЕПИСКА ПЕРВЕНЦЕВ ЛИЦЕЯ Править
Среди сохранившихся обрывков этой переписки бесспорно самое важное и исключительное место занимают давно уже обнародованные Я. К. Гротом, хотя и не в полном виде, а в значительных и существенных извлечениях, лицейские письма одного из товарищей Пушкина А. Д. Илличевского, к его бывшему гимназическому товарищу и другу П. Н. Фуссу (известному впоследствии ученому, непременному секретарю Академии Наук).
Издавая здесь, впервые целиком и без всяких пропусков этот любопытный историко-бытовой материал, я не могу не сказать хоть нескольких слов об авторе писем, отсылая читателя для более подробного ознакомления с ним, его ролью и его личностью к трудам прежних бытописателей Лицея, между прочим к специальному о нем этюду Н. О. Лернера в Венгеровском издании Пушкина[49].
Алексей Демьянович Илличевский (южно-русского происхождения), сын томского губернатора, родился в 1798 г., следовательно был немногим старше Пушкина, и умер 6 октября 1837 г., т. е. пережив поэта всего на 8 месяцев. Внешняя фактическая биография Илличевского нам мало известна. По окончании Лицея он уехал на службу в Сибирь, к своему отцу (будучи причислен к почтовому ведомству), а потом перешел к сибирскому генерал-губернатору. Но с начала 20-х годов мы уже видим его опять в Петербурге, на службе в Министерстве Финансов[50], в кружке Пушкина, Дельвига, Баратынского, Соболевского, кн. Вяземского. С Дельвигом он по-видимому был ближе, но с Пушкиным в эту эпоху у него уже не было прежней лицейской близости. Он восторженно чтил вместе с старыми товарищами лицейскую старину, постоянно участвовал в лицейских собраниях 19-го октября, как живой и насмешливо-остроумный собеседник, сочинял стихи, экспромты и эпиграммы. Но в серьезном литературном отношении он не успел заявить себя ничем значительным[51], никаких крупных дарований не обнаружил, и несмотря на надежды, которые подавал в Лицее, оказался так сказать «пустоцветом». Между тем, слава Пушкина (с которым он некогда соперничал), как бесподобного поэтического гения, ярко уже блистала, и эта поразительная разность в их положениях и духовном значении, быть может, должна была отразиться и на их отношениях, по крайней мере со стороны Илличевского. Впрочем, Илличевский, кажется, ни с кем не был в тесной дружбе, чему причиной был по-видимому его характер; на это указывает отзыв о нем его товарища М. А. Корфа, который, при всей его обычной резкости и преувеличении, заслуживает все же в общем доверия.
В своих отзывах о товарищах, помещенных в дневнике его (за 1839 г.), бар. Корф так характеризует Илличевского: «Еще в Лицее он показал явно желчный и завистливый характер, который после отразился на всей его жизни и отравил ее для него самого. С острым умом, с большим дарованием в эпиграмме, он писывал прежде много стихов, но хотя при смерти его (в 1837 г.) в журналах назвали его „известным нашим литератором“, однако, известность эта умерла вместе с ним. Он служил сперва в Министерстве Финансов, потом долго жил в отставке и путешествовал за границею, и наконец вступил опять в Министерство Финансов, в котором и умер начальником отделения. Как собеседник, он был чрезвычайно приятен, но друзей не имел: подозрительный и себялюбивый характер удалил его от всякого сердечного сближения»[52].
Однако ж, вопреки мнения Корфа, «известность» Илличевского (хотя правда, и не литературная) не умерла вместе с ним, и она не умрет и в будущем, так как она не основывается ни на его действительно незначительной жизненной карьере, ни на его более чем скромном вкладе в нашу литературу, а всецело на связи его имени с именем Пушкина[53], на его роли в кругу лицейских товарищей поэта и в кругу лицейских товарищей поэта и в лицейском периоде развития последнего, наконец на значении тех важных письменных и художественных свидетельств о жизни в Лицее, которые, выйдя из-под пера этого рано развившегося умственно юноши, сохранились к счастью для потомства.
Илличевский в Лицее и Илличевский в жизни — это как будто два разных лица, и насколько последний мало для нас интересен и не внушает особенного сочувствия, настолько первый возбуждает к себе интерес и симпатию. Искренние и простодушные лицейские послания его к другу, как и лицейское его стихотворное острословие и талантливые рисунки-карикатуры, при всем их ребяческом характере, для нас столь же важны и ценны, сколь мало интересны и не значительны все его последующие литературные «опыты». И надо сказать правду: что и безотносительно все, чем проявил себя Илличевский в стенах Лицея и что сохранилось от него, действительно должно было возбуждать известные надежды на расцвет и производительность его все же недюжинных способностей в будущем, и мы даже склонны думать, что в этом полном неоправдании ожиданий отчасти виноваты и обстоятельства и условия жизни, в которые был поставлен Илличевский после Лицея… При иных более благоприятных условиях, из его хотя бы посредственного дарования могло бы выйти что-нибудь более значительное.
Илличевский в Лицее (прозвище его у товарищей было «Олосень-ка» — уменьшительное от Алексея) принадлежал к лучшим, «превосходным» ученикам и удостаивался от профессоров самых похвальных аттестаций, что явно свидетельствует о его способностях. Но уже в этих лицейских аттестациях отмечаются некоторые шероховатости в его нраве и характере.
Вот, например, отзыв о его успехах по нескольким предметам и поведению из цитованной уже табели ведомостей профессоров за 1812 г. (подписанной дир. Малиновским):
В русском и латинском языках: Счастливые способности, прилежание чрезвычайное и успехи отличные.
В логике и нравственности: Острое понятие, отменно успевает, но слишком тороплив.
В математике: Судит основательно, но скоро, самонадежен. Успехи отличные.
В географии и истории: Редких дарований, особенно прилежен, судит здраво и основательно, успехи прекрасны.
В рисовании: Великих дарований, успехи превосходные.
По нравственной части: Довольно благонравен, остроумен, пылкого воображения, смел, решителен, с чувством к добродетели; но властолюбив и с трудом подчиняется!
О деятельном участии Илличевского в литературных упражнениях лицеистов, о его любви к стихотворству в разных родах, особенно в сатирическом, о раннем соперничестве его с Пушкиным, о его злых эпиграммах и карикатурах (он был отличный рисовальщик), которыми он украшал лицейские журналы, об этом достаточно известно, и ко всему этому мне придется еще возвращаться по разным поводам.
Здесь же на очереди стоят письма Илличевского к его другу Фуссу. Значение этих живых современных свидетельств о лицейском быте и порядках, о педагогах лицея и их учениках, о литературных занятиях, вкусах и настроениях в среде питомцев I курса и пр. вполне признано и оценено, и излишне было бы распространяться о том.
П. Н. Фусс, к которому обращены письма, сын непременного секретаря Академии Наук Н. И. Фусса (впоследствии сам занявший эту должность), был учеником Петербургской гимназии (ныне 2-й, что на Казанской ул.), где до Лицея учился и Илличевский. Так возникла их дружба, не прекращавшаяся и после их разлуки. Видимо она поддерживалась общими рано развитыми духовными интересами и любовью к литературе. Илличевский, надо думать, поступил в Лицей уже с порядочной подготовкой, и в этом смысле мог иметь влияние на товарищей. В письмах своих он обнаруживает большую рассудительность, начитанность в современной литературе, остроту суждений и наблюдательность.
Моему отцу эти письма были переданы сыном П. Н. Фусса лицейским воспитанником Влад. Павл. Фуссом.
1 Все письма писаны на довольно толстой и грубой бумаге (б. ч. в 4-ку) разного цвета: белой, светло-синей, желтоватой и сероватой и хорошо сохранились; почерк во всех четкий, но меняется значительно с годами: крупный и детский в 1812 г. (за 1813 г. нет вовсе писем), он обращается в более мелкий и твердый с 1814—15 г. и по характеру приближается к почерку Пушкина. Сходство их во многих рукописных набросках порой так велико, что не легко для неопытного глаза различать их автографы. — Сохраняем подстрочные примечания Я. К. Грота к письмам. Первое письмо все — в стихах.
I Править
За добрый твой привет, за лестное желанье
Я приношу тебе сердечное признанье.
Благодарю тебя за то, что не забыл
Того, кто так тебя, как друга, век любил.
Прошу меня простить за долгое молчанье:
Но чтоб проступок сей,
Толико дерзостный, загладить поскорей,
Пишу к тебе, мой друг, стихами я посланье.
Благодаря судьбу, здоров и весел я;
Учение ж меня совсем не отягчает;
Вот только чем, мой друг, прискорбна жизнь моя:
Разлука от меня любезных отделяет.
Но, может быть, смягчится рок,
И в Петербурге я, средь праздного досуга,
Увижу и родных, и милый дом, и друга.
Душевно рад, что ты не одинок:
Что некто есть к тебе душою приближенный.
Желаю сердцем всем, чтоб сей союз бесценный
Продлился — и тебе век утешеньем был.
Ты пишешь, что и он прокладует дорогу
На Пинд утесистый, к стихотворенья богу,
Куда в Гимназии и я подчас ходил,
Куда и днесь хожу, но только что украдкой,
Ибо, сказать тишком, нам всем запрещено
Шутить с Парнасскою, опасною лошадкой,
Которую седлать еще нам мудрено.
Ты счастлив, что нашел себе в Гимназьи друга,
Ты счастлив! У меня ж нет искренних друзей:
Но есть приятели, с коими средь досуга,
Делю часы забав и юности моей.
Пора уж перестать… но сделай одолженье,
Товарищам отдать прошу мое почтенье:
Ахматову скажи ты от меня поклон;
Преплуту Ольхину мой выговор строжайший,
Зачем писать ко мне не хочет больше он;
А Фусу1 объяви почтение нижайше.
Что? Каково теперь в Гимназии у вас?
Пиши, пожалуйста, ни мало не стыдясь.
Скажу же про себя — нет лучше, как в Лицее:
Учась с прилежностью, ведя себя скромнее,
Бояться нечего: беда, напасть — пустяк,
Счастлив быть может всяк.
Уверен будь всегда, мой друг нелицемерный,
Что я тебя любить не перестану верно,
И что писать к тебе я буду средь досуг.
Ответа жду — прощай! Я есмь твой верный друг
Алексей Илличевский.
1 Вероятно, брату П. Н. Фусса Александру, о котором упомянуто ниже. К. Г.
II
Любезный друг Павел Николаевич!
Благодарю тебя душевно за приятнейшее письмо: оно мне принесло много удовольствия. Прошу тебя и впредь продолжать столь для меня приятную переписку.
Напрасно ты думаешь, что у нас в Лицее не слишком хорошо: потому что не можешь видеть всякую неделю своих родителей. Средь разлуки привыкнешь к разлуке; да будто бы и нельзя совсем видеть их? К нам приезжают наши родители довольно часто. Жаль мне, любезный друг, что ты не в Лицее. Ты верно бы здесь был из самых лучших. Позволь затруднить тебя маленькой просьбой: пришли ко мне мои басни: Дуб и Лисица вельможею[54] и поцелуй миленьких Виленьку, Егорушку и Сашеньку. Rendez de ma part mes plus profonds respects à M-me votre mère et M-r votre père[55].
Остаюсь твой верный друг
III Править
Любезный друг Павел Николаевич!
Письмо твое, от 12 марта, к великому удовольствию я получил недавно, и приношу тебе чувствительную благодарность за то, что ты меня не оставляешь, подобно плуту-Ольхину, своими ответами. Нет ничего приятнее, как получать письма от старинных своих приятелей, и при получении оных вспоминать драгоценные минуты, проведенные некогда вместе; по крайней мере, я всегда держусь правила: ищи друзей, не забывай старинных; Бог знает, милый друг, что впредь случится, а что за плечами, то уже сбылось… Но полно! я, мне кажется, наскучил тебе своей моралью.
Что касается до моих стихотворческих занятий, я в них успел чрезвычайно, имея товарищем одного молодого человека, который, живши между лучшими стихотворцами, приобрел много в поэзии знаний и вкуса (не правда ль тебе это последнее имя неизвестно?), и, читая мои прежние стихи, вижу в них непростительные ошибки. Хотя у нас, правду сказать, запрещено сочинять, но мы с ним пишем украдкою; по первой почте постараюсь прислать тебе несколько стихотворений[56].
Прошу засвидетельствовать нижайшее почтение мое Папеньке и Маменьке вашей и не забывать истинно тебя любящего друга.
IV Править
Любезный друг Павел Николаевич!
Христос воскресе! Искренно поздравляю тебя с праздником Св. Пасхи и желаю всем сердцем быть тебе отныне здорову и щастливу. Чувствительно жалею, друг мой, что у тебя все еще болит рука: потому что это отнимает у меня удовольствие получать твои письма, а тебе мешает в успехах.
Ты пишешь, что у вас в Гимназии все идет весьма хорошо; вряд ли? Ты, я думаю, из пристрастия к Миддендорфу[57], в этом меня уверяешь! Что же касается до нашего Лицея, уверяю тебя, нельзя быть лучше: учимся в день только 7 часов, и то с переменами, которые по часу продолжаются; на местах никогда не сидим; кто хочет учится, кто хочет гуляет; уроки, сказать правду, не весьма велики; в праздное время гуляем, а нынче ж начинается лето: снег высох, трава показывается, и мы с утра до вечера в саду, который лучше всех летних петербургских. Ведя себя скромно, учась прилежно, нечего бояться. Притом родители нас посещают довольно часто, а чем реже свидание, тем оно приятнее. Скажу тебе новость: нам позволили теперь сочинять, и мы начали периоды; вследствие чего посылаю тебе две мои басни и желаю, чтоб они тебе понравились. Горчаков[58] благодарит тебя за поклон, и хотел было писать, да ему некогда. Поверишь ли? Этот человек учится с утра до вечера, чтоб быть первым учеником, и, кажется, достиг своею желания.
Побрани, сделай милость, преплута Ольхина (кажется, вы все его так зовете), что он ленится пять строчек написать к прежнему своему товарищу, и скажи Гижицкому, что его муза напрасно молчит. Засвидетельствуй мое нижайшее почтение Папеньке и Маменьке и поцелуй миленьких твоих братьев.
Остаюсь с искренним доброжелательством и верною дружбою
V Править
Любезный друг, Павел Николаевич!
Странно, что, питая взаимно постоянную дружбу и ведя толь долго приятную переписку, вдруг оба мы замолкли. Прошел год — и я не получил от тебя ни одного слова. Обыкновенно дружба подобна огню, который не горит, не будучи раздуваем; ее истребляет долгое молчание; но мое чувство к тебе никогда не истощится. Воспоминания о тебе составляют приятнейшие минуты в моей жизни! Позволь же о тебе мыслить то же, --думать, что ты не позабыл меня, и надеяться, что примешь ты письмо сие с благосклонностью.
В течение тех трех лет, как я оставил Гимназию, мне кажется, что она совершенно не изменилась. Прежние товарищи вышли, вступили новые, и ты, мой друг, скоро оставишь оную. От многих, в том числе и от Матвеева, который служит теперь в правлении нашего Лицея, слышал я, что ты перешел в 7-й класс. Желать тебе успехов было бы с моей стороны и не кстати и незачем: я уверен и без того, что ты из первых в Гимназии. Радуюсь, что тебе не много остается уже продолжать учение; но мой курс продолжится… еще… еще… три года! — Хоть не рад, да будь готов!
У нас в Царском Селе завелось теперь новое училище под именем Пансиона при Императорском Лицее, где за каждого воспитанника платят по 1000 рублей. Число их простирается уже до 80, и все они на казенном содержании[59]. Нельзя жаловаться на смотрение, ни на учение; но содержание могло бы быть лучше. Отличнейшие из них будут поступать в лицей: итак, рассуди сам, как трудно теперь к нам попасть! В пансионе много есть и из Гимназии, именно: Романовский, Бухаров, Рашет, Безаки, Черкасов… всех не могу вспомнить!
Каково ты проводишь время в Петербурге? здоров ли ты? прошла ли у тебя болезнь руки, которою ты прежде страдал? У вас теперь каникулы: тебе, я думаю, весело! И я бы мог проводить также весело время, когда бы не лишен был удовольствия видеть своих родителей, которые живут теперь в Томске, где Папенька Губернатором, за 4.500 верст отсюда! Каково расстояние? Часто случается, что по два месяца не получаю от них писем.
Кланялся ли тебе от меня Гижицкий? Он был у нас в Лицее, когда мы представляли маленькую пьесу, и видел меня. Не помню фамилии одного вашего пансионера, который был также у нас и которого я просил именно тебе и Гижицкому поклониться. Опиши мне, сделай милость, ежели это тебе не труд, какие у вас теперь перемены в рассуждении прежнего? Кто остался еще в Гимназии из бывших наших товарищей? Что сделалось с Ильею Ольхиным, где он теперь и что творит? Поклонись от меня Гижицкому, Шварцу и пр., также твоему братцу Александру Николаевичу. Уверь миленьких Виленьку и Егорушку, что я их всегда люблю и невольно о них вспоминаю; я думаю, что первый из них весьма вырос и уже в Гимназии.
Вот тебе письмо мое, — ты не можешь жаловаться, чтоб оно коротко было; вдобавок еще посылаю тебе мою Оду на взятие Парижа[60]. Прости, ежели увидишь несовершенства. Остаюсь в полной надежде получить от тебя ответ, — от тебя, которому был и всегда пребуду нелестным другом.
Алексей Илличевский. P. S. Прошу засвидетельствовать глубочайшее уважение Родителям твоим и изъявить мое почтение Федору Ивановичу Каттерфельду. Он всегда брал во мне особенное участие и помнит меня до сих пор еще, за что бы я был весьма благодарен, ежели бы не питал к нему живейших чувствований истинной признательности.
VI Править
Любезный друг, Павел Николаевич!
Приятное письмо твое от 24 августа имел я удовольствие получить. Суди сколько я был обрадован: оно первое после толь долгого твоего молчания. Но что делать? не всяк господин своего времени. Beatus, кто свободен, кто может управлять досугом и может по воле наслаждаться бытием своим; beatus! По крайней мере, этот удел не наш, не наш, повторю: ибо и я нередко в зависимости у должности своей.
Так! но не страшись, чтоб это могло прервать переписку нашу — нет! нет! не захочу я лишиться самых приятных минут в жизни: ибо, по истине, чтение писем твоих доставляет мне оныя. Но извини, ежели нынешнее письмо мое тебе коротким покажется: я опоздал, а почта, ты знаешь, никого не дожидается. Все лучше написать хоть мало, чем ничего не написать.
Свидетельствую мое почтение Федору Ивановичу К. и целую братцев твоих. Прощай — до будущего раза.
Искренний и всегдашний друг твой
1 Адрес этого письма, как и следующего (написан на одной из сторон листа): «Его Благородию Милостивому Государю моему Павлу Николаевичу Фуссу — в Петербург. На Васильевском острову, в 7-й линии, угольный дом на набережной».
VII Править
Любезный друг, Павел Николаевич!
Принимаюсь за перо, три недели оставленное мною. Ты простишь мне это молчание, в котором, однакож, я не виноват ни мало: признайся, что по законам справедливости тебе писать следовало, — и к величайшему удовольствию, ты исполнил долг свой. На сих днях получил я письмо твое от 26 сентября.
Что сказать мне о состоянии вашей Гимназии? Жаль! и только; подлинно только: лучшей перемены ожидать не можно! Если в мою бытность при М. все так переменилось, что ж должно быть ныне? Ах! с какою сладостию вспоминаю иногда пребывание мое в Гимназии, времена счастливые Энгельбаха и Дольста, наше взаимное дружество, прежних товарищей: Голубя, Оржитского, Ольхина — et tant d’autres! Oui, j’aime le souvenir de ceux, que j’ai chéri![61] Ах, воспоминание прежнего счастия и настоящие бедствия усладить может:
Et le pauvre lui même est riche en espérance,
Et chacun redevient Gros-Jean comme devant,
Et chacun est du moins fort heureux en rêvant!1
1 И даже бедняк надеждой богат / И каждый может стать как некогда богачом / И уж по крайней мере в мечтах каждый купаться может в блаженстве (франц.)
Но я слишком разахался! un mot de M-r Gretch: Quoique je n’ai pas l’honneur de le connaître en personne, j’estime néanmoins son talent supérieur. Son journal de Patriote, sa traduction de Léontine, son édition des Избранные места[62] — делает ему честь великую, а похвала моя, я уверен, не прибавит к его славе… ни крошечки!
Ежели уроки мешают тебе свободно вести со мною переписку, то и мне не менее мешает (только не уроки: il s’en faut de beaucoup!), a страсть к стихам. К счастию уроков у нас не много, а времени — довольно; и так я со всем успеваю разделываться. Но не думай, чтоб это помешало мне писать к тебе. Счастливейшими почитаю те минуты, в которые, известив тебя о всем нужном, могу подписаться твоим нелицемерным другом.
P. S. Почтенным Родителям твоим свидетельствую глубочайшее мое уважение и целую братьев твоих.
Знаешь ли, Будри получил крест Владимирский в петлицу (4 степени).
Что-нибудь об Ольхине.
VIII Править
Любезный друг, Павел Николаевич!
Ты требуешь от меня пространного письма. Охотно на сей раз исполняю твое желание. Ты прав, у меня нет недостатка в материи; но обстоятельства, проклятые обстоятельства кого не держат в оковах? За то я и сам не сержусь на тебя. Правда, у всякого свое на уме: у тебя уроки, у Ольхина шалости, у меня стихи; но они равносильно действуют на наши души. Впрочем как ни есть повинуюсь тебе, гоню от себя докучливых Муз, беру перо и пишу тебе целые пол листа — бессмыслицы.
Начнем с самого скучного. Первою материею нашей будет Лицей. Но что тебе сказать о нем? Ты сам знаешь, что все училища под одну стать: начало хорошо; чем же далее, то становится хуже. Благодаря Бога, у нас по крайней мере царствует с одной стороны свобода (а свобода дело золотое!). Нет скучного заведения сидеть à ses places[63], в классах бываем не долго: 7 часов в день, больших уроков не имеем, летом досуг проводим в прогулке, зимою в чтении книг, иногда представляем театр, с начальниками обходимся без страха, шутим с ними, смеемся. Таким образом, как можем, сражаемся со скукою: подобно матросам, которые, когда корабль их производит течь, видя к ним со всех сторон вливающиеся волны, не предаются отчаянию, но усилиям моря противополагая свои усилия, спокойно борются с ужасною стихиею.
В науках мы таки кое-как успеваем; но языки, ты сам знаешь, как трудны — и die deutsche Sprache[64] до сих пор еще мне почти тарабарская азбука. В латинском мы плыли, плыли, (начали было читать Федровы басни и Cornelius Nepotis de vitae etc.[65]), да вдруг и наехали на мель, не стало кормчего, и мы ни тпрру, ни ну — сели, как раки. Подлинно наш профессор Н. Ф. Кошанский, довольно известный в ученом свете, вдруг сделался болен и с полгода уже не ходит в классы, а мы хоть и ходим, однако ничему не учимся. А математика?..
О, Ураньи чадо темное,
О, наука необъятная,
О, премудрость непостижная,
Глубина неизмеримая!
Видно, на роду написано
Свыше неким тайным промыслом
Мне взирать с благоговением
На твои рогаты прелести,
А плодов твоей учености,
Как огня бояться лютого!
Признаюсь и рад повторить еще прозой. В ней, кажется, заключила природа всю горечь неизъяснимой скуки. Нельзя сказать, чтоб я не понимал ее, но… право, от одного воспоминания голова у меня заболела.
Жаль бедного Ольхина: попал он в свою стихию; да с кем это он гуляет? ужели с Бемом? нет, кажется невозможно! если увидишь его, то поклонись ему от меня. Я бы не поленился писать к нему, да что бедняка обременять письмами — ему некогда. Но потрудись ты, сделай милость, попросить у него для меня на время комедии: «Домовые», и пришли ее ко мне; по прочтении я возвращу в целости.
Знаешь ли что? на этих днях я видел Бакуринского. Ты, я думаю, помнишь его. Он служил в гвардейском Гусарском полку. В эту кампанию находился во всех сражениях, был в Париже, не получил ни одной раны, имеет чин поручика и Владимира в петлице — каково? для молодого человека довольно.
Много писал я тебе о Лицее, но главное оставил на конец. Ужели ты до сих пор не знаешь еще, что нас за порог ни на шаг не отпускают. Как же мне побывать у вас на каникулах?… Ах! благодарю тебя за твое дружеское усердие; жестокая судьба не позволяет им пользоваться. Какая страшная разница! 2 месяца — и ты свободен; а мне так остается еще… 36 месяцев, ужасно!… Прощай и помни многолюбящего тебя друга
При сем посылаю тебе стихи. Подивись, они переведены мною с немецкого[66].
IX Править
Любезный друг Павел Николаевич,
Признаться, довольно долго ждал я твоего ответа, однако, за это я ни мало не в претензии: знаю, что ты приближаешься теперь к тому времени, когда экзамен, последний, может быть, в твоем учебном курсе, решит будущую судьбу твою. Желаю тебе от всего сердца доброго успеха, что, впрочем, я уверен, и без моего желания исполнится. Но знаешь ли что? и мы ожидаем экзамена, которому бы давно уже следовало быть и после которого мы перейдем в окончательный курс, то есть останемся в Лицее еще на 3 года… Утешительные мысли!
Тебе непременно хочется знать наших профессоров; изволь: я опишу их самым обстоятельным образом; mais c’est pour la dernière fois, entendez vous; car, certes, tout ce qui appartient au Lycée m’ennuye fort[67].
О Будри, проф. французского языка, и Кошанском, проф. Латинской и Российской Словесности, говорить тебе не стану: одного ты знаешь лично, другого — из прошедшего письма моего.
Немецкого языка проф. у нас — г. фон-Гауэншильд, человек с большими познаниями; попечитель ваш Уваров нарочно призвал его из Вены в Россию и доставил ему место в Лицее.
Адъюнкт проф. нравственных и политических наук — г. Ку-ницын; при открытии нашего училища в присутствии Царской Фамилии сказал он такую речь, что Государь Император сам назначил ему в награду орден Владимира 4-ой степени.
Адъюнкт проф. исторических и географических наук — г. Кай-данов; он сочинил прекрасную Историю древних времен, которая теперь только выходит из печати.
Адъюнкт проф. математических и физических наук — г. Кар-цов. Все трое учились они в Педагогическом Институте, путешествовали по Европе, слушали известных ученых людей в свете — и все вышли люди с достоинством. Аминь.
Достигают ли до нашего уединения выходящие книги? спрашиваешь ты меня; можешь ли в этом сомневаться?..
И может ли ручей сребристый,
По светлому песку катя кристалл свой чистый
И тихою волной ласкаясь к берегам,
Течь без источника по рощам и лугам?..
И может ли огонь пылать без ветра?..
И может ли когда в долинах кедра,
А в поле злак цвести без солнца и дождя?..
И может ли поэт неопытный и юный,
Чуть чуть бренча по лире тихоструйной,
Не подражать другим? — Ах! никогда!
Никогда! чтение питает душу, образует разум, развивает способности; по сей причине мы стараемся иметь все журналы — и впрямь получаем: Пантеон, Вестник Европы, Русский Вестник и пр. Так, мой друг! и мы тоже хотим наслаждаться светлым днем нашей литературы, удивляться цветущим гениям Жуковского, Батюшкова, Крылова, Гнедича. Но не худо иногда подымать завесу протекших времен, заглядывать в книги отцов отечественной Поэзии, Ломоносова, Хераскова, Державина, Дмитриева; там лежат сокровища, из коих каждому почерпать должно. Не худо иногда вопрошать певцов иноземных (у них учились предки наши), беседовать с умами Расина, Волтера, Делиля и, заимствуя от них красоты неподражаемые, переносить их в свои стихотворения.
Так пчелка молодая
В лугах, в садах весной,
С листка на лист летая,
Сбирает мед златой
И в улей отдаленный
Несет соты скопленны
Прилежностью своей.
Когда же лето знойно
Зажжется в небесах,
Она сидит спокойно
На собранных плодах,
В довольстве отдыхает
И счастие вкушает…
Тружусь подобно ей!
Прости, ежели я тебя замучил своими стихами; проклятая метромания всему виною. К Гижицкому я не так много пишу; зато уж и он молчалив не в меру. Вот первое его письмо ко мне от ноября 23 числа 1814.
«Любезный друг Алексей Демьянович!
Считая со дня моего приезда из деревни Усланки (по нашествии Француз.), занялся я переводом книги с французск. языка, которую намерен я посвятить графу И. А. Безбородкову, величайшему моему благодетелю, — по сей причине и не мог к тебе во все сие время писать, теперь же прошу тебя начать вновь прежнюю нашу переписку. По неимении времени принужден сократить мою цедулку. Остаюсь и пр.».
И только! я не сократил ни слова, не переменил ни буквы — et il m’engage à lui écrire — bon Dieu![68] Я надеюсь, что это останется между нами тайною. — В Postscriptum сказал он мне, что служит теперь в Канцелярии Статс-секретаря Молчанова. Не позабудь и ты меня уведомить, куда определишься по выходе из Гимназии.
Помнишь ли ты Штеричей? (их было у нас три брата); старший и средний теперь офицерами в Гвардейском гусарском полку, и я их часто вижу. Когда наступит весна, то приезжай к нам в Царской Село, ich hoffe, dass du mit deinem Zeitvertreiben sehr zufrieden sein wirst[69]. Только смотри, приезжай в праздник.
Поклонись от меня твоим братцам и прежним нашим товарищам; засвидетельствуй мое истинное уважение почтенным твоим Родителям и помни о том, который не щадя ни бумаги, ни времени, из одной дружбы пишет к тебе о чем и сам не знает. Его зовут
X Править
Любезный друг, Павел Николаевич!
Долго, слишком долго не получал я от тебя ответа на прошедшее письмо мое. Скажу откровенно, я даже отчаявался получить его. Кто из людей победит обстоятельства? я даже думал, что тут и конец нашей переписке. Мысль ужасная! лишиться в одну минуту всех приятностей, каковые доставляют мне дружеские письма твои… ах! один только тот может вообразить цену сей потери,
Кто страждет — так, как я — под гнетом рока злого,
Кто принужден влачить дни юности златой
Вдали от дружества, семейства дорогого
И родины святой.
Ты хотел посетить меня на празднике. Тысячу благодарностей милому другу. Судьба не хотела этого; буду терпеливо сносить ее суровости: но ни она, ни разлука не охладят моего сердца; пусть письма сии будут залогом нашей дружбы. Гофману[70] посылаю искренний поклон — мы говорили с ним не более трех часов, но и сего довольно было, чтобы узнать непринужденную доброту его и приветливость.
Поздравляю тебя с окончанием твоего экзамена и курса учения. О первом я наслышался много хорошего, в чем и сомневаться грехом поставляю. Знаю, что ты читал прекрасное сочинение о красоте российского слова (?)[71]; знаю также, что ты сообщишь мне его, по крайней мере для прочтения. Честь и слава тебе! — О нашем говорить нечего. Стечение народа было соразмерное с нашим городом и расстоянием его от столицы. Впрочем в числе зрителей были Державин, Горчаков, Саблуков, Салтыков, Уваров, Филарет и множество профессоров и ученых. Я льстился надеждою, что ты приедешь на сей случай с Папенькою — но не тут то было!
Жестокой опять надо мною
Хотелось судьбе пошутить;
Остался я с горькой тоскою,
Где думал веселие пить
Полною чашей.
Ах! если б бессмертные дали
Нам дар наперед узнавать
И радость и томны печали…
Счастливее были б стократ
В жизни мы нашей.
Между тем назначено в награждение 5 медалей. Кому то достанется получить? Но прежде ждут возвращения Государя. Для любопытства посылаю тебе программу. — Были читаны у нас и сочинения. Хотелось мне прочесть стихотворение: Весенний вечер![72], но приказано прозаическое рассуждение: О цели человеческой жизни, которого теперь нет у меня.
Поздравляю тебя с новым местом.[73] Радуюсь, если оно приносит тебе выгоды и удовольствие. Не сомневаюсь, чтоб ты познаниями своими, прилежностью и талантами не достиг всего, что только в виду себе представляешь. Скажи только мне, все ли и теперь ты так мало имеешь времени, как прежде? Прощай, мой друг! желаю тебе с сим новым годом новых успехов и нового благополучия и нового веселия на наступающей масленице. Помни, что скорые ответы твои доставляют несказанное удовольствие любящему тебя другу
XI Править
Любезный друг, Павел Николаевич!
Скажи, что значит записка твоя — нечаянный приезд — обещание посетить меня? все это исчезло в воздухе! Ошибся ли ты в расчете — обманут ли ты надеждой — или Бог знает. Ты пишешь записку от 19 июня — я получаю ее 18-го(!). Обещаешь притти завтра — по твоему в воскресенье, а по моему в субботу — но оба дня сии проходят — и тебя не видно ни в саду, ни в Лицее, ни во всем городе. Главное несчастие — ты полагал, что нельзя меня видеть в будень — и ошибся. Правда, наше свидание было бы кратко, — но все равно, все равно: для друзей всякое мгновение драгоценно.
Ах! меньше житель кротких сел —
Оратай ждет трудолюбивый,
Чтоб благотворный дождь слетел
На тук его цветущей нивы;
Ах! меньше, меньше ждет пловец,
Терпя все ужасы волненья,
Остановиться наконец
У пристани успокоенья,
Предаться мирной тишине,
Вдали от грозного ненастья,
И прежние, как в легком сне,
Свои воспоминать несчастья, —
Как я, любезный друг, желал
Тебя обнять — душа пылала —
И что ж? Увы! я только ждал,
А всем судьба располагала.
Уже предстал невдалеке
Счастливый случай, улыбаясь;
Надежда, в розовом венке,
Меня ласкала, усмехаясь;
Но все прошло, как с ночью сон…
Спешу к тебе, обнять желаю,
И — как несчастный Иксион,
Один лишь облак обнимаю…
О рок! здесь снова стало там!
Доколе течь моим слезам?
Или сердцам напрасно биться?
Иль невозможно двум друзьям
Минутой счастья насладиться?…
Чувства мои нелицемерны — поверь своему другу. Несчастие мое совершенно — но, признаться ли? еще надежда не совсем для меня исчезла. Я уверен — ты б не уехал, не видя возможности опять увидеться со мною. Дай Бог, чтоб это была правда!
Нетерпеливо жду твоего ответа. Сим кончаю письмо мое. Остальное до другого раза, — в течение получаса нельзя написать более. Прости! будь уверен, что чувства мои к тебе всегда останутся одинаковы — чувствами искреннего друга.
XII Править
Любезный друг Павел Николаевич!
«На силу-то собрался отвечать мне! такой ленивец!» думаешь ты, развертывая это письмо. О Monsieur le свободный человек, пользующийся весь день счастливым досугом, прошу не мерить меня своим аршином! или ты забыл, что нахожусь в Лицее — другому сказал бы я в месте учения, заточения, беспрестанных уроков и занятий, — в месте, в котором время каждый день съедается восемью часами классов, но тебе уж это известно. Господин Математик, составь из этого прогрессию: чем ближе мы к пределу учения, тем больше требуют от нас прилежания; но ты уже поверил это собственным опытом. Счастливый человек! ты уже кончил сей многотрудный опыт — а я?.. С каким восторгом пристал ты к берегу, восклицая: конец благополучну бегу! спускайте други паруса!.. когда-то я воскликну!..
Описать ли тебе, как я провожу время? — Наше Царское Село в летние дни есть Петербург в миниатюре. И у нас есть вечерние гулянья, в саду музыка и песни, иногда театры. Всем этим обязаны мы графу Толстому, богатому и любящему удовольствия человеку. По знакомству с хозяином и мы имеем вход в его спектакли — ты можешь понять, что это наше первое и почти единственное удовольствие. Но Осень на нас, не на шутку, косо поглядывает. Эта дама так сварлива, что с нею никто почти ужиться не может. Все запрется в домы, разъедется в столицу, или куда кто хочет — а мы постоянные жители Села — живи с нею.
Чем убить такое скучное время? Вот тут по неволе призовешь к себе науки. — Знаешь ли что я затеял? Есть книга: Плутарх для юношества, сочинение Бланшарда в 4 частях[74]. Она переведена на русский и дополнена многими великими мужами России. Но и сочинитель и переводчик много еще пропустили. Мне пришло на мысль издать — (рано или поздно, разумеется) — Новый Плутарх для юношества, служащий дополнением к Плутарху Бланшардову. Без великого труда набрал я 60 великих мужей, ими пропущенных. — Покамест собираю о них разные известия, а издам по выходе из Лицея. Может быть и не издам — кто знает, какие препятствия могут случиться — но и одна мечта забавляет меня.
О Леонарде Эйлере — отношусь к тебе, как к ближайшему его родственнику — не можешь ли известить меня, напечатана ли где-нибудь жизнь его? или, если ты знаешь ее, напиши мне хоть краткое о ней понятие. Впрочем не делай этого гласным — ты видишь, что это ни что, как игрушка.
Любезным братцам твоим кланяюсь искренно. Вилиньку благодарю за то, что он меня помнит; Егорушку за его приятное письмо. Не могу писать более — зови, коли хочешь, это письмо запискою. — Звонят в классы, несут письма на почту и я имею время толь подписаться верным твоим другом
XIII Править
Любезный друг Павел Николаевич!
Приятнейшее письмо твое получил я — сидя за чашкою чаю; но в этом случае я-поэт — был хладнокровнее тебя-математика: возможно ль? Я не кинул чашки под стол, не пролил даже ни капли чаю; но — окончив все как следует — распечатал письмо твое — не повторяю мной прибавленного эпитета: приятнейшее; ибо я уверен, что ты сам чувствуешь, сколько письма твои мне приносят удовольствия, не смотря на те слова, которые ты влагаешь в уста мои и которые истине (математической или какой хочешь: истина одна и та же) надлежит вычеркнуть: «опять письмо! как часто и какие длинные письма! такой скучный человек!» Скучный человек: точно! потому что говоришь против сердца. Ессе verba amici![75]
Каков гром моего красноречия! ты, я думаю, бледнеешь, дрожишь, трепещешь… Но я подобно Зевсу-тучегонителю рассеиваю бурю и луч отрадный просиявает на небосклоне. Изъясним Аллегорию: я рассеиваю бессмыслицу и начинаю говорить о деле.
Благодарю тебя за одобрение моего мечтательного, гигантического — для сил моих — предприятия; благодарю еще более за помощь, поданную моему неведению: не лучше ли невежеству? Предоставляю твоему милостивому произволу — или переслать мне Похвальное слово Эйлеру (с тем, что я возвращу ее как можно скорее в целости и исправности), или… боюсь вымолвить, ибо знаю, что обременю тебя великим и скучным трудом… или сообщать мне, когда соблаговолишь, хоть изредка переводы тех мест, которые именно относятся к жизни сего великого человека, выкидывая все неумеренные восклицания, похвалы и излишние обстоятельства, которые не входят в состав биографии и в предмет строгого историка. Великое само по себе прекрасно! Я уверен совершенно, что, если ты захочешь посвятить этому несколько досуга, то исполнишь в точности ожидания не меня — pauvre diable que je suis[76], — но всякого знатока литературы… Довольно! пишу к тебе о Похвальном слове Эйлеру, а делаю похвальное слово П. Фуссу — такова моя головушка! впрочем, будь уверен, что во всей этой похвале нет ни лишнего, ни неумеренного. — Сердце говорило, рука писала. На первый раз ты меня обяжешь и тем, если пришлешь ко мне: когда Эйлер родился и когда умер. Le reste je laisse à la Providence[77].
Свободный человек! ты ходишь всюду, куда захочешь;
Ты ходишь в Академью,
В трагедию, в комедью,
В балет и в хоровод.
А я как птичка в клетке…
Неволя горче редьки;
Свобода — сладкий мед!
Два портрета отгадал точно: один Мартынова,[78] другой Пушкина, а стихи написаны не моею рукою![79] но простим дружбе: у ней, как и у страха, глаза велики. Третий не отгадал: et peut on deviner, ce quej’on ne connaît pas?[80] Это портрет Вольховского, одного из лучших наших учеников, прилежного, скромного, словом великих достоинств и великой надежды: этого на портрете ты не видел, а приметил разве: большой нос и большие усы. Adieu![81]
Прости великой и большой бессмыслице моего письма:
пишу его резвясь, а не четыре дня.
Но искренно люблю: доволен ли? Прости!
XIV Править
Вот тебе, любезный друг, письмо мое и вместе благодарность за начало жизни Эйлера. Finis coronat opus![82] Надеюсь, что это начало будет иметь конец свой и конец благословенный — ибо переводчик от детства благословен Музами: ты понимаешь, что я говорю про тебя. Прошу только тебя присылать продолжение в таком точно формате, как и начало, т. е. в малую осьмушку. Прости моему капризу, ибо он имеет добрый источник. Хочу, чтоб весь перевод твой составил маленькую тетрадку — тебе во славу, мне для приятного воспоминания. С моей стороны исполню условие, — условие к счастью весьма не тягостное; ибо нет мне большего удовольствия, как переписываться с тобою; но не всегда располагаешь временем: обстоятельства! должность! — Еще одно препятствие: как мне досадно, что почта не отходит на другой день по прибытии твоих писем! Обыкновенно, насладившись твоей мысленной беседой, я вхожу в такой жар, что рад писать к тебе целый лист. (Суди, как твои приятны мне письма и не представляй себе, что я, как поэт, удобен входить в восхищение). Но мысль[83], что почта отходит еще чрез четыре дня, потушает мой восторг, вырывает перо из рук моих — и я вхожу опять в прежнее состояние. Увы!..
Сказать ли тебе, как ты узнал, что я сочинил Оперу, которую у вас в Св. Питере играли? Не почти меня колдуном, ибо я скажу тебе всю истину, хоть удален от тебя на двадцать верст. Но начиная мою повесть или диссертацию, ставлю Эпиграф:
Что больше бродит,
То больше в цену входит:
Снежный шаришка будет шар,
А изо лжи, товаришка товар:
Ложь ходит завсегда с прибавкой в мире.
Сумароков.
Так! я перевел Оперу (а не сочинил): l’Opéra comique par Sègur, opéra comique en un acte[84]. Переведши, старался, чтоб ее разыграли на театре, от чего надеялся получить — барыш. Прости на этот случай моему сребролюбию. Для этого просил я г. Петра Александровича Корсакова, стихотворца и чиновника, служащего при театре[85]. Родственник его Рязанов учится в Гимназии; ему не трудно было узнать все мое дело. От него узнали это в Гимназии; а ты узнал о том от своего брата. Не правда ли?
Теперь мне остается исправить, дополнить и окончить это известие: пьесы моей не играли, да и играть не станут; причина тому та, что меня предупредили переводом и, хоть чужой перевод и хуже, но уже он испробован и роли розданы. Таково мое несчастие! Жалея о моей неудаче, дивись однако же великому Гению моему, который предугадал (я наверно полагаю это) все действия молвы, и открыл причины дошедшего до тебя слуха. — Пьеса моя еще в Петербурге, но коль скоро получу оную назад, то перешлю к тебе охотно для прочтения. — Благодарю тебя за доставленный мне анекдот — жаль, что мне нечего сообщать тебе. Прости любезный Павел Николаевич! я не Геркулес — пределы письма меня останавливают.
XV Править
Любезнейший друг, Павел Николаевич! Мы бы могли еженедельно получать письма один от другого: как бы это мне было приятно — повторяю я за тобою, поверь, с не меньшею искренностью и желанием — и в то самое время, как повторяю оное в пылу восторга душевного — разрушаю это благодатное намерение; и в тот самый раз, когда ты ждешь моего ответа еще ранее обыкновенного, я посылаю его тебе — тремя днями позже. Не вини меня в этом противувольном поступке; не припиши его моему непостоянству, но выслушай меня далее — и найдешь меня невиноватым. Я получил письмо твое — приятное, как и все твои письма, в такое время, когда я не имел ни на час свободного времени, ибо оно было посвящено целому обществу — скажу яснее — в такое время, когда мы приготовлялись праздновать день открытия Лицея (правильнее бы было: день закрытия нас в Лицее), что делалось обыкновенно всякий год в первое воскресение после 19 Октября, и нынешний год так же: октября 24-го числа. Этот праздник описать тебе недолго: начали театром, мы играли Стряпчего Пателена и Ссору двух соседов. Обе пьесы комедии. В первой представлял я Вильгельма, купца торгующего сукнами, которого плут стряпчий подрядился во всю пьесу обманывать; во второй Вспышкина, записного псаря, охотника и одного из ссорящихся соседов. Не хочу хвастать перед другом, но скажу, что мною зрители остались довольны. За театром последовал маленький бал и потчевание гостей всякими лакомствами, что называется в свете: угощением. Довольно ли с тебя? Время прекратить, кажется, извинение, которое тянется чрез целую четвертушку.
Знаешь ли, любезный Павел Николаевич! я раскаиваюсь в двух вещах, и обе эти вещи происходили от моего невежества! Откроюсь тебе в них, как другу.
Первое. Я никогда не полагал, что ты делал un si grand cas[86] из моих писем. Радуюсь, если они тебе не противны; но можно ли их читать всякому, даже принимающему во мне участие? — Это плод или испарение восторга, как ты сам называешь их. Где же в них толк, связь? я уверен, что иногда в них и смыслу ты не находишь. Но ты мне простишь это по дружескому великодушию: ах! всякий ли то в состоянии сделать? — Второе — есть преступление, в котором тебе заблаговременно каюсь. Извини, что я, находя в тебе ежедневно новые и новые достоинства, не знал одного, конечно малейшего из оных. Дорогой математик! ты… поэт! — Твою пьесу и без твоей просьбы, я бы перевести поставил приятнейшим долгом; но теперь — еще когда ты этого желаешь, сколь велика моя обязанность! Твоя воля всегда была мне законом; но после великодушного того поступка, когда ты с такой непринужденною готовностью взялся за перевод жизни Эйлера, — она мне сделалась еще более закона. В непродолжительном времени надеюсь тебе доставить перевод стихотворения, которого хвалить сверх того, что боюсь оскорбить скромность Автора — почитаю излишним.
При сем прилагаю письмо к миленькому Егорушке, которого и чрез тебя еще благодарю за нежную привязанность, которую, не знаю, чем заслужил. Но эту переписку продолжать не обещаюсь. Ах, любезный друг! сколько уж и ты один виноват в том, что я не редко для тебя отлагаю писать к родителям, но это — приятная жертва! Помни, что твоего ответа ждет
XVI Править
Как, любезный друг! возможно ль, чтоб ты последнее письмо мое получил так поздно — 20 ноября! Это-то знать причина тому, что ты так долго не отвечал мне. Целый месяц томим я неизвестностию — наконец нынче получаю письмо твое — и утешаюсь. Поверишь ли? я подумал, что какое-нибудь нескромное выражение (а сколько их в письмах моих!), какое-нибудь недоразумение (кто не ошибается?) навлекло на меня гнев твой. — Поверишь ли? я уже хотел просить у тебя извинения, хотя не весьма знал в чем. — Но, еще раз повторяю, приятнейшее письмо твое, подобно лучу тихой Авроры — скажу при помощи поэзии — разогнало туманы моего сомнения. И так, теперь ясно открывается: одна Нева была тому причиною. — Я думаю, что она уже стала — не будет более препятствия — и письмо мое чрез три дня долетит в руки твои.
Позволь, как другу, спросить у тебя: читаешь ли ты ныне выходящие журналы?-- спросить не из пустого любопытства, но из желания знать, читаешь ли ты пьесы мои в печати — а это для того, чтобы не подчивать тебя известными тебе пьесами или, что французы называют: la soupe réchauffée[87]. — В Вестник Европы 1814 года и в Российский Музеум отсылал я несколько моих стихотворений, напр.: Ирина, Цефиза[88], несколько Эпиграмм и пр.: и получил от их издателя Влад. Измайлова письмо, исполненное лестных одобрений. — Посылаю теперь тебе две пьесы, которые ты ожидаешь, напечатанные нынешнего года в последнем журнале, желаю, чтоб они тебе понравились — я их перевел с французского из сочинений Парни, у которого они однакож написаны в прозе, — это слабое возмездие за твои прекрасные переводы с Крылова и Капниста, в которых дух авторов удержан совершенно. Хвала и слава переводчику! — Дай Бог, чтоб русские авторы нашли взаправду себе переводчиков на языках и в народах иностранных. — Кстати скажу тебе, что некто фон Борг, студент Дерптского Университета, решил перевесть на немецкий язык лучшие сочинения русских авторов и отпечатать их в Дрезденском Журнале[89] — Освобождение Москвы г. Дмитриева отпечатано пока в последнем No Музеума, и переведено — прекрасно! — Наш Лицейский воспитанник Кюхельбекер написал на немецком языке рассуждение О древней Русской поэзии, которое, как я думаю, также будет напечатано, — воскликнем же с тобой вместе: хвала Русскому языку и Русскому народу! Последняя война доставила ему много славы — и я уверен, что иностранцы, разуверившиеся, что мы варвары, разуверятся также и в том, что наш язык — варварский, — давно пора этому!
Ты уже, я чай, и забыл о моей опере — которую просил сначала — а я так не забыл — и теперь же исполняю твое желание. Надо вообще признаться, что я не так счастлив в драматических своих трудах, как в других стихотворениях. — Сверх этой пьесы, о процессе которой ты уже извещен мною — скажу тебе еще нечто о другой — комедии: Григорий или Герцог Бургундский, переведенной мною с французского из соч. Du Cerceau, довольно известного автора, — комедии более детской, нежели светской, более скучной, нежели смешной. Для чего-ж ты переводил ее.?ты спросишь меня. Для чего? чорт попутал, да и все тут — я приметил, что сделал глупость, когда уж сделал ее. Впрочем эта пьеса — пьеса в 5 действиях и в стихах — довольно переведена небрежно, — итак времени не много потеряно. Лучшие сцены доставлю я тебе, может быть — только в другое время, — а теперь остается мне лишь подписаться твоим искренним другом —
XVII Править
Любезный друг! получив приятное письмо твое, не медлю отвечать тебе — знаю, сколь несносна остановка в переписке. Начинаю письмо мое — выговором — да! не дивись: выговором — и самым строгим, — видел ли ты где-нибудь, чтобы дружба одобряла лесть — а ты против этого именно и погрешаешь. —
Горе тебе! Я счастлив, что друг мой будет некогда великим человеком. --Дорогой поэт! ты рожден прославить современников, блистать в потомстве. Не узнаешь ли ты эти строки? — это ли слог истинной дружбы, чувство простого сердца? — Ах! я уверен, что это излилось в минуту энтузиазма, а что говорится в жару, то никогда не бывает основательно. Всего забавнее, что ты даешь мне толь высокие прорицания за пару простых песенок[90], которые едва-ли не всякий, знающий механизм стихов, сочинить в состоянии. Ты жалуешься, что я мало присылаю к тебе стихов моих, и именно исчислив все пьесы, мною тебе доставленные, восклицаешь: ай! много. C’est là, que je vous tiens[91]. Рад, что ты сам мне подал случай отбить все твои похвалы самым видимым образом. Неужто ты думаешь, что у меня стихов целый амбар? — Так вот же, уверяю тебя, что я их присылал к тебе по мере того, как и сочинял их — ни более, ни менее. — Правда! есть у меня еще несколько пьесок, но их столько, что, если посылать к тебе с каждым письмом, то их не станет и на шесть раз. Теперь моя череда воскликнуть: ай! много. — Впрочем думай о мне, что хочешь; но я скажу тебе откровенно (прочь всякая ложная скромность!), что вовсе не мечу в храм бессмертия — я знаком с музами только издали, боюсь великой славы, пишу для себя и дружбы — и только.
Ты говоришь мне, что Французская Опера тебе не совсем понравилась, — жалею; но знатоки своего дела, советовавшие мне перевести ее, не одного с тобою мнения; — прости, если я держусь их стороны. Я говорю о ней без сравнения с другими пьесами — suum cuique![92] — но сюжет этой пьесы не очень обыкновенный: оригинальность ее и отличает, особливо развязка прекрасна: где видно, чтобы старик, опекун (которых во всех комедиях обманывают обыкновенно) так хорошо провел молодых, которые сами думали восторжествовать над его особою? Согласись, что это ново, — впрочем, я переводил с неисправного подлинника — и переводил одну неделю. Это уж я говорю не в защиту пьесы, которой перевод, опять вопреки твоему мнению, довольно посредствен. Но у дружбы, как и у страха, глаза всегда велики!
Другую комедию, переведенную мною, уже я рекомендовал тебе, но la recommandation était un peu outrée[93]. — Жаль, что не могу тебе послать ее в целом, ибо у меня самого нет ее. — Посылаю тебе сцену из оной: здесь перевод был труднее, — саг quoique cette comédie n’ait pas un grand mérite, malgré tout elle est une grande comédie[94] в 5 действиях в стихах. Вот тебе ее содержание. Филипп, Герцог Бургундский, находит как-то пьяного сонного мужика на улице и философ-Государь вдруг задумывает сделать над ним испытание. Он велит перенести его (пьяного Григория, героя пьесы) в царские чертоги и нарядить в царскую порфиру. Мужик просыпается — вообрази его удивление! — Придворные однако же успевают уверить его, что он в самом деле герцог — и новый герцог «ступает в управление. Автор умел употребить все способы представить самою тяжкою царскую должность: его попеременно мучат то в царском совете, то объявлением войны, то прошением рассудить тяжбы и т. п. — Наконец, доводят Григория до того, что он проклинает свою новую должность и жалеет о мужичьем своем состоянии. Этого только Филипп и дожидался. Напоив, до пьяна, опять переносят его на улицу: он просыпается — вообрази опять его удивление. — Это главное в пьесе. — Есть эпизоды, о которых я молчу: такова, наприм. сцена, которую присылает тебе твой друг
P. S. Со временем больше.
XVIII Править
Благодарю тебя, любезный друг! за письмо твое; я его получил уже с неделю, и еще не собрался отвечать тебе — прости мне за это с свойственным тебе великодушием, ежели я со свойственною мне искренностию объявлю тебе причину моего молчания. У нас завелись книги, которые по истечении срока должны были отправиться восвояси, — я хотел прочесть их, не хотел пропустить времени и сделать преступление против законов дружества и условий нашей переписки. — Теперь je change de style[95]: становлюсь на твоем месте, тебя воображаю на моем. Было ли у нас условие, спрашиваю тебя грозным голосом судьи, церемониться перед другом, утаивать то на языке, что сердце сказать хочет? — Ты понимаешь, что я говорю о второй просьбе, которую ты удовольствовался наметить точками. Нет! нет! этого я тебе никогда не прощу, а в доказательство того исполняю первую твою просьбу в точности.
Пушкин и Есаков[96] взаимно тебе кланяются — тебе и Гофману, а к ним и я присоединяю свои комплименты. Кстати о Пушкине: он пишет теперь комедию в пяти действиях, в стихах, под названием Философ. План довольно удачен — и начало: то есть 1-е действие, до сих пор только написанное, обещает нечто хорошее, — стихи и говорить нечего, а острых слов — сколько хочешь! Дай только Бог ему терпения и постоянства, что редко бывает в молодых писателях; они то же, что мотыльки, которые не долго в одном цветке покоятся, — которые так же прекрасны и так же, к несчастию, непостоянны; дай Бог ему кончить ее — это первый большой ouvrage[97], начатый им, — ouvrage, которым он хочет открыть свое поприще по выходе из Лицея. Дай Бог ему успеха — лучи славы его будут отсвечиваться в его товарищах.
И так еще одно благодеяние для меня исполнено тобою, еще одно кольцо прибавлено к той цепи, которая возлагается на меня благодарностью. Я разумею жизнь Эйлера. Нет, мой друг, я не отказываюсь еще от моего намерения, и в будущности, увидим, может быть, исполнение. Но теперь недостает мне материалов, и так что было мне прошлого разу говорить тебе об этом?
С Ахматовым переписка моя идет clopin-clopan[98]. И что в самом деле может быть несноснее переписки в стихах, — какое принуждение, какая лесть; прибавь еще к тому, что я самого Ахматова (которого принужден называть первым другом, предметом чувств и мыслей, идеалом сердца и души, которому противу воли должен я петь такую же бессмыслицу о дружбе, каково Кантово определение любви) едва только помню, следственно не знаю ни свойств его, ни характера — сколько неудобств! но что делать, с волками надо по волчьи выть.
Прощай, любезный мой anti-Ахматов, пиши мне, пиши, если хочешь сделать мне одолжение, требуй всего: услуживать тебе есть первое удовольствие твоего
XIX Править
Любезный друг Павел Николаевич,
Правда! ты виноват, что мы получаем по одному только письму в месяц (отвечаю тебе твоими же словами): 1-ое потому, что ты имеешь более меня свободного времени, 2-е потому, что за тобою остановилось дело, — вот тебе и ответ и выговор за долгое молчание. Если он тебе покажется brusque[99], то ты вправе наказать меня: задуши меня своми письмами, так, чтобы я принужден был нанять извозчика, чтоб он вывозил из Лицея негодную бумагу.
Вторую просьбу твою, или лучше приказание, говоря языком дружбы, — исполню. Теперь не могу, ибо пишу это письмо impromptu[100], хотя впрочем поэты пишут impromptu целые ночи, но на сей раз я не поэт!
Прошу покорно доставить мне Дмитрия Донского, не русского, разумеется, а немецкого. — NB. Теперь Есаков в городе, и может тебе кланяться сам за себя, сколько ему угодно. Г-ну Гофману мое почтение.
Благодарю тебя за то, что ты нас поздравляешь с новым Директором, — он уже был у нас; если можно судить по наружности, то Энгельгардт человек не худой — vous sentez la pointe[101]. Не поленись написать мне о нем подробнее, — это для нас не будет лишним. Мы все желаем, чтобы он был человек прямой, чтоб не был к одним Engel[102], а к другим hart[103].
Это, кажется, вздор, чтоб нас перевели в Петербург[104], — хотя мы это сами слышали и от людей, достойных вероятия. Признаться, это известие не всем равно приятно, и я сам не желаю, чтоб это обратилось в событие: причин на это много, но болтать некогда. Прочти! Прости! Прости!
Lizes — pardonnez — adieu[105].
Pardonnez за то, разумеется, что на этот раз хорошее не в великом количестве — понимаешь.
XX Править
Теперь, может быть, в эту минуту мы пишем вместе, я к тебе и ты ко мне, если верить твоему обещанию. Поэтому ты видишь, что я получил последнее письмо твое, разумеется, последнее по сие время, — не дай Бог, чтоб ты лишил меня лучшего удовольствия получать твои письма, всегда исполненные остроты и нежных уверений в дружбе. Но подожди, j’aurai bien ma revanche[106].
Теперь, может быть, в эту минуту ты посылаешь ко мне Дмитрия Донского, а я к тебе желаемую тобою Балладу, подивись проницательству дружбы — вопреки тебе самому я узнал, чего ты хочешь; это не Козак[107], а Поляк[108], баллада нашего барона Дельвига.
Краткое известие о жизни и творениях сего писателя. Антон Антонович Барон Дельвиг родился в Москве 6-го августа 1798 года от благородной древней Лифляндской фамилии. Воспитанный в Русском законе, он окончил (или оканчивает) науки в Импер. Лицее. Познакомясь рано с Музами, музам пожертвовал он большую часть своих досугов.
Быстрые способности (если не гений), советы сведущего друга — отверзли ему дорогу, которой держались в свое время Анакреоны, Горации, а в новейшие годы Шиллеры, Рамлеры, их верные подражатели и последователи; я хочу сказать, он писал в древнем тоне и древним размером — метром. Сим метром написал он К Диону, К Лилете, К больному Горчакову — и написал прекрасно. Иногда он позволял себе отступления от общего правила, т. е. писал ямбом: Поляк (балладу), Тихую жизнь (которую пришлю тебе — мастерское произведение!) и писал опять прекрасно. Странно, что человек такого веселого шутливого нрава (ибо он у нас один из лучших остряков) не хочет блеснуть на поприще Эпиграмм.
Поклонись от меня Г-ну Гофману и поблагодари его за книгу le Printemps d’un Proscrit[109], которую он принял на себя труд прислать ко мне. Жаль, что я не могу ею воспользоваться: мне нужно было четвертое издание, а она к несчастию еще хуже моего экземпляра; мой экземпляр третьего, его же первого издания. Есаков перешлет ее к нему обратно, это его дело. Мой долг был приятнее — мне надлежало благодарить.
Читая твой анекдот, я вспомнил другой анекдот, который будет ему родной братец: одна дама (видно, всем дамам пришлось грешить) сказала, говоря о своем брате: Il a reèu une poule (пулю вместо balle) dans le caviar de sa jambe (в икру ноги — beau ruthénisme![110]) et on lui a passé la cavalerie (т. е. кавалерственный орден) à travers les épaules. Этот, кажется, не хуже твоего.
А знаешь знаменитые изречения Генерала Уварова? Qui est ce qui a commandé l’aile gauche? спросил его Бонапарте при заключении мира в прошедшие кампании. — Je, Votre Majesté, отвечал он со свойственным ему бесстрашием.
В другое время он спрашивал у Французов с ним бывших une pipe à regarder, подзорную трубку — вместо lunette d’approche!
Вот тебе задача — прочти следующие стихи так, чтоб в них была мера — последние два, ты видишь, без рифм: чего же недостает? отгадай!
Какая здесь гора крутая,
Взойдем медлительной стопой,
Любезный друг мой,
На ону;
Намарав столько глупостей, не нужно мне подписываться — виден сокол по полету, — однако ж, usus est tyrannus[111]: так ли?
XXI Править
Браво Фусс! вот еще одно письмо, теперь нечего винить тебя в неисправности, если только так же продолжаться будет. За это вот тебе и награда или лучше две награды: 1) Мое письмо будет короче; 2) посылаю тебе с ним две гусарские пьесы нашего Пушкина — гусарские потому, что в них дело идет о гусарах и о их принадлежностях[112]. Обе прекрасны! — Почитай их, покамест еще не затоплен наводнением.
Как же это ты пропустил случай видеть нашего Карамзина — бессмертного Историографа Отечества? Стыдно, братец, — ты бы мог по крайней мере увидеть его хоть на улице; но прошедшего не воротить, а чему быть, тому не миновать — так нечего пустого толковать! Ты хочешь знать, видел ли я его когда-нибудь? как будто желаешь найти утешение, если это подлинно случилось. Нет, любезный друг, и я не имел счастия видеть его; но я не находил к тому ни разу случая. Мы надеемся, однакож, что он посетит наш Лицей, и надежда наша основана не на пустом. Он знает Пушкина и им весьма много интересуется; он знает также и Малиновского[113] — поспешай же, о день отрад! Правда ль? говорят, будто Государь пожаловал ему вдруг чин Статского Советника, орден Св. Анны I класса и 60.000 рублей для напечатания Истории. Слава великодушному монарху! горе зоилам гения!
Признаться тебе, до самого вступления в Лицей я не видел ни одного писателя, но в Лицее видел я Дмитриева, Державина, Жуковского, Батюшкова, Василия Пушкина и Хвостова; еще забыл: Нелединского, Кутузова, Дашкова. В публичном месте быть с ними гораздо легче, нежели в частных домах, — вот почему это и со мною случилось. Прощай! не могу писать более, скажу откровенно, — я болен несколько головою. Ответ твой возвратит мне здоровье и силы и оживит мысли мои. Прощай еще раз.
ПИСЬМА ДРУГИХ ПЕРВЕНЦЕВ ЛИЦЕЯ Править
Кроме писем Илличевского, сохранились в архиве 1-го курса еще отдельные письма нескольких первокурсников друг к другу, а также нескольких наставников (гувернеров) к ним — из эпохи лицейского шестилетия, а равно из последующих времен. Все они представляют, разумеется, ценный материал для характеристики как лицейского быта и отношений, так и самих корреспондентов.
Хотя некоторая часть этого маленького собрания писем была уже напечатана (впрочем по большой части в извлечениях[114]), однако ж согласно нашему плану и для полноты нашего издания, я помещаю здесь все имеющиеся у меня письма, без всяких пропусков.
К этой коллекции, в виде дополнения, я присоединю несколько писем других лиц, посторонних лицею, но близких к его первенцам и из другой эпохи, — писем, вызванных лицейскими воспоминаниями и разработкой материалов о Пушкине и Лицее.
1 Сохранились в черновых тетрадях Матюшкина, вместе с путевыми его заметками. Оба письма помещены друг за другом — в тетрадке (в 4-ку) довольно толстой синей бумаги, на 9 стран. Рукопись обрывается на полуслове.
Публичные испытания, которые продолжались 16 дней, были причиною, что я не писал к тебе уже около месяца, не пеняй на меня — ты знаешь, что я ленив писать письма, но ты, который прежде всегда делал выговоры за лаконический слог мой, ты мне не писал около восьми месяцев. Я не знаю, как сие объяснить; последнее письмо мое к тебе послал я брату, но он тебя не нашел в Москве. Это я отправлю к А. А. Антонскому[115]. Кажется, он должен знать, где ты находишься; я надеюсь скоро получить ответ, а не то не прогневайся, если от меня ни строчки не увидишь.
Вчера, любезный Сережа, был у нас выпуск: Государь на оном присутствовал, посторонних никого не было: все сделалось так нечаянно, вдруг; я выпущен с чином коллежского секретаря; ты конечно поздравишь меня с счастливым началом службы. Еще ничего не сделавши — быть X класса. Конечно это много, но мы судим по сравнению: некоторые выпущены титулярными советниками, но об этом ни слова.
Я вознагражден тем, что Директор наш Е. А. Энгельгардт, о котором я писал к тебе уже несколько раз, обещал доставить мне случай сделать морское путешествие. Капитан Головнин отправляется на Фрегате „Камчатке“ в путешествие кругом света, и я надеюсь, почти уверен итти с ним.
Наконец мечтания мои быть в море исполняются; дай Бог, чтоб ты был так счастлив, как я теперь. Однако мне не достает товарищей, — все оставили Царское Село, исключая меня. Я, как сирота, живу у Е. А., но ласки, благодеяния сего человека день ото дня, час от часу меня более к нему привязывают. Он мне второй отец. Не прежде как получу известие о моем счастии (ты меня понимаешь), не прежде я оставлю Царское. Шестилетняя привычка здесь жить делает разлуку с ним весьма трудною.
Прощай, любезный Созонович, до радостного свидания. Вот тебе наша прощальная песня, ноты я тебе не посылаю, потому что ни ты, ни я в них толку не знаем, но впрочем скажу тебе, что музыка прекрасна: сочинение Tepper de Ferguson, а слова б. Дельвига.
Ты об них сам судья: может они стоят музыки. Прощай.
Шесть лет промчалось, как мечтанье,
В объятьях сладкой тишины,
И уж отечества призванье
Гремит нам:
Шествуйте сыны!
Тебе, наш Царь, благодаренье,
Ты сам нас юных съединил,
И в сем святом уединеньи
На службу музам посвятил.
Прими ж теперь не тех веселых
Беспечной радости друзей,
Но в сердце чистых, в правде смелых,
Достойных благости Твоей.
О матерь, вняли мы призванью,
Кипит в груди младая кровь!
Одно лишь есть у нас желанье:
Всегда к тебе хранить любовь.
Мы дали клятву: все родимой,
Все без раздела, кровь и труд,
Готовы в бой неколебимо,
Неколебимо в правды суд.
Благословите положивших
Святой отечеству обет
И с детской нежностью любивших
Вас, други наших резвых лет.
Мы не забудем наставлений,
Плод ваших опытов и дум,
И мысль об них, как некий гений,
Неопытный удержит ум.
Прощайте братья, руку в руку,
Обнимемтесь в последний раз,
Судьба на вечную разлуку
Быть может съединила нас.
Друг на друге остановите
Вы взор с прощальною слезой.
Храните, о друзья, храните
Ту ж дружбу с тою же душой!
То ж к правде пылкое стремленье,
Ту ж юную ко славе кровь,
В несчастье гордое терпенье,
А в счастье всем равно любовь.
Шесть лет промчалось, как мечтанье,
В объятьях сладкой тишины,
И уж отечества призванье
Гремит нам: Шествуйте сыны!
Прощайте братья, руку в руку,
Обнимемтесь в последний раз,
И поклянемся мы разлуку
Провесть как разлученья час.1
1 Последние два стиха — лучший и более осмысленный вариант вместо:
„Судьба на вечную разлуку
Быть может породнила нас“,
как читаем в общепринятой редакции.
Эта, приведенная здесь, редакция — несомненно самая ранняя, первоначальная. Она повторена и в известном отдельном издании — брошюре (с музыкой), 1835 г., где текст, написанный рукою Е. А. Энгельгардта, налитографирован на обороте последнего листа. Та, что напечатана в „Сыне Отечества“ 1817 г., вероятно, — исправленная бар. Дельвигом для печати. В. П. Гаевский, не знакомый с настоящим списком, ошибочно считал нашу редакцию — позднейшей („Современник“, 1853, т. 37, стр. 86-88.)
Друг есть неоцененное сокровище, без которого жизнь наша есть единое токмо бытие. Если бы возможно было смертному вознестись выше земли и видеть строение натуры, источник солнцев, какое бы приобрел он себе от сего знание (и) удовольствие, если б он никому из подобных себе не в состоянии был сообщить чувствований своих и мыслей.
Я теперь, любезный друг, наслаждаюсь жизнью; прошедшее доставляет мне приятное воспоминание; настоящее меня радует — а будущее составляет все мое счастие.
Позволь с тобою поговорить, любезный друг, позволь с тобою разделить мое счастие. Ах, если б я был с тобою, я бы бродил с тобою по густым аллеям Царскосельского сада, рассказывал бы тебе о прошедшем счастливом времени, представлял бы тебе еще блаженнейшую будущность.
Теперь же хожу один, задумываюсь, мечтаю: каждое дерево, каждая беседка рождают во мне тысячу воспоминаний счастливого времени, проведенного в Лицее.
Царскосельский дворец построен в 1744 году Графом Растрелли, напоминающим век Людовика XIV, век вкуса и роскоши, и несмотря, что время истребило яркую позолоту, коею были густо покрыты кровли, карнизы, статуи и другие украшения, все еще может почесться великолепнейшим дворцом в Европе. Еще видны на некоторых статуях остатки сей удивительной роскоши, предоставленные дотоле одним внутренностям царских чертогов. Когда Императрица Елизавета приехала со всем двором своим и иностранными министрами осмотреть оконченный дворец, то всякий, пораженный великолепием его, спешил изъявить Государыне свое удивление; один французский министр Маркиз дела Шетарди не говорил ни слова. Императрица заметила его молчание, хотела знать причину его равнодушия, и получила в ответ, что он не находит здесь главной вещи — футляра на сию драгоценность.
Я слышал также, что когда Екатерина приказала выкрасить зеленою краскою кровлю, то многие подрядчики предлагали более 20.000 черв, за дозволение собрать оставшееся на ней золото.
Внутренность дворца совер…..(на этом текст обрывается).
Пушкин убит — Яковлев, как ты это допустил — у какого подлеца поднялась на него рука!
Яковлев, Яковлев, как ты мог это допустить? — Наш круг редеет, пора и нам убираться.
Адрес на письме следующий:
Его Высокородию
Михаилу Лукьяновичу
Яковлеву.
Ст. Петербург.
У Полицейского моста на Екатерининском канале — в доме бывшего Библейского общества у Михайловского театра.
1 После Лицея, из товарищей Пушкина самыми близкими ему (с лучшими своими друзьями в стенах Лицея, Пущиным и Малиновским, он судьбою был разлучен очень скоро) были Матюшкин и Яковлев, с которыми его связывала самая сердечная товарищеская дружба. Понятно, какое потрясающее впечатление на них произвела трагическая смерть поэта. Глубокий, безотрадный вопль любяшего сердца слышится в строках Матюшкина, укоряющего своего друга в том, что он допустил эту роковую развязку. Любопытно сопоставить с этим слова И. И. Пущина по поводу ужасного известия: „если б я был на месте К. Данзаса, то роковая пуля встретила бы мою грудь: я бы нашел средство сохранить поэта-товарища, достояние России…“ (см. ниже письмо А. И. Малиновского к Я. К. Гроту).
Матюшкина я имел случай характеризовать выше. Здесь надо сказать несколько слов о Яковлеве. Михаил Лукьянович Яковлев (род. 1798 г., ум. 1868 г.), переведенный в Лицей из Московского Университетского благородного пансиона, впоследствии известный „лицейский староста“, собиратель лицейского архива, восторженный хранитель лицейских преданий и устроитель лицейских сходок — „годовщин 19 октября“, был в Лицее очень любим и популярен среди своих товарищей, главнейше благодаря своему веселому нраву, неисчерпаемой изобретательности на всякие затеи, забавы и шутки и своей музыкальности: он пел, играл на скрипке, был композитором, актером и замечательным подражателем, за что получил у товарищей прозвище „паяса“ (см. ниже стр. 110). Подобно многим товарищам, он писал также стихи и особенно басни, над которыми подшучивал Пушкин („Пирующие студенты“: „Забавный право ты поэт, хоть плохо басни пишешь…“) О роли Яковлева, как „лицейского старосты“ на годовщинах 19 октября, см. нашу статью „Празднование лицейских годовщин при Пушкине и после него“. (СПб. 1910 г.).
М. А. Корф, быв очень близок с М. Л., называл его „хорошим товарищем, надежным в приязненных своих сношениях“. Служебная карьера М. Л. была довольно удачна. Он начал ее и Московском Сенате, но, по словам Корфа, ему сперва очень не везло; но потом, с переходом во II Отделение Собственной Е. В. Канцелярии (к Сперанскому), все поправилось. Одно время он был директором типографии II отделения и наблюдал за печатанием „Истории Пугачевского бунта“ своего друга. См. о нем еще ниже, стр. 110—113.
Милостивый Государь
Михайло Лукьянович!
Крайне сожалею, Милостивый Государь мой Михайло Лукьянович, что время не позволило мне при проезде чрез Царское увидеть вас лично и поздравить с праздниками. Батюшка ваш и Матушка кланяются вам из Москвы и препоручили мне доставить вам при сем прилагаемую посылку, которую, так как я сам не мог вас видеть, просил переслать к вам общего нашего друга Федора Васильевича. При столь верном случае позвольте не упустить рекомендовать себя, равно как и гостинец, вашей дружбе и расположению. С моим к вам почтением честь имею пребыть,
Милостивый Государь мой,
Вашим покорным слугою
Иван Петрович Фуфайкин.
1 Кто был этот Фуфайкин — нам не известно: очевидно кто-то близкий к семье Яковлева. Родители Яковлева жили в Москве, где — как знаем — воспитывался сперва и их сын в Моск. Универс. Благородном пансионе.
Теперь обстоятельство меня с тобою, любезный мой, разлучило; но бывший твой гувернер уверен, что дружба между тобой и им утвердится разлукой, что пространство, которое тебя отдалит от него, соединит его с тобою большею любовию, доверенностию, искренностию и всегдашним, если можно, воспоминанием вместе с моим товарищем и другом Сергеем Гавр.2.
1 Алексей Никол. Иконников, первый гувернер в Лицее, служивший там не более года (до конца октября 1812 г.), но оставивший добрую память в питомцах своих — при всех своих чудачествах и несчастной слабости к вину. О первых свидетельствует Пушкин в известной своей характеристике И-ва (в „Отрывках из Лицейских записок“). Вспомним симпатичный отзыв об И-ве в „Записках“ б. М. А. Корфа. Иконников поощрял занятия воспитанников литературой и поэзией (см. ниже, в главе о лиц. журналах) и школьные спектакли, в которых сам принимал деятельное участие (см. рассказ Корфа). Он был внук знаменитого актера Дмитриевского. По словам Пушкина, он имел дарования, писал изрядно стихи и любил поэзию. Уволен он был из Лицея, вероятно, за свою страсть к напиткам. Эта записочка — очевидно прощальная, вписана в записную книжку Комовского.
2 Т. е. Чириковым. К. Г.
Я несколько раз получил в награду за самые лучшие намерения — величайшие неприятности. И если бы не Ты, могу Тебя уверить, что никогда не решился предостеречь кого бы то ни было. Я знаю, что Ты очень добрый и честный мальчик, но не худо быть и осторожным. — Как искренний твой друг, который никакой прибыли не имеет Тебя обманывать или клеветать на кого бы то ни было, прошу Тебя быть осторожнее в рассуждении некоторых из наших господ. Помни, что нет ничего легче, как потерять свое доброе имя и что, будучи потеряно, оно невозвратимо.
1 Эта записочка писана на небольшом листке синей бумаги; сбоку приписано „издери“ (чего К. не исполнил); относится она по-видимому к первой эпохе лицейской жизни 1-го курса. Можно сопоставить это дружеское обращение К-ра к К-му (который видимо пользовался полнейшим доверием) с рассказом самого Комовского о товарищах и товарищеских отношениях в Дневнике его, о предостережениях, которые он делал товарищу Корфу (см. выше).
Любезный Сергей Дмитриевич!
Встревоженный вашим письмом, полученным мною 26 августа, я поспешил на другой день к вашим родителям, нашел их в добром здоровье и вручил от вас письмо, писанное вами 10 августа, которого, по причине безвыходного моего пребывания в горнице, прежде вручить им не мог. Батюшка ваш уведомил меня, что в прошедшее воскресенье (считая от 26 Августа назад) был в Лицее, что вы находитесь здоровы и пр. и пр. Мне весьма жаль, что никакого не получаю известия в рассуждении моего здесь долгого пребывания, т. е. мне бы хотелось знать, не гневается ли на меня Степан Степанович2, и какого он о мне по сему обстоятельству мнения… Даже и Комочек меня о сем, при всей своей откровенности, до сего времени не уведомил.
Я время провождаю здесь в большой скуке, заниматься ничем не могу, словом: я бы крайне желал поскорее оставить Петербург и возвратиться к моей должности. Глаза мои, слава Богу, лучше, но все слабы, и я думаю, что и по приезде моем в Лицей не вдруг примусь я за труды.
В минуты, в кои с вами беседую, беседую также с Фотием Петровичем3 и Алексеем Николаевичем4, и минуты сии для меня приятны, говорим о вас и пр. пр. Но извините: мы идем все трое в Академию Художеств смотреть различные произведения любителей Художеств. Жаль, весьма жаль, что вас с нами нет. Прощайте.
Уведомьте Федора Федоровича5, что я нигде не нашел такого ножа, какой ему угоден; все те, кои я видел у Курапцова и у прочих продавцов, все те, повторяю, ножи без шил, и я с прискорбием возвратился домой. Кланяйтесь, пожалуйста, от меня любезным вашим товарищам: Кн. Ал. Мих. Горчакову, Вл. Дм. Вольховскому, Сем. Сем. Есакову6,), Арк. Ив. Мартынову7, Матюшкину и пр., Илличевскому, Пущину, Малиновскому и пр. Скажите, или лучше извините меня перед ними, что я никому из них особенно не писал: мне по слабости глаз моих опасно.
P. S. На будущей неделе я буду иметь удовольствие вас лично видеть, и потому вам надобности нет в адресе.
1 Серг. Гавр. Чириков, учитель рисования и гувернер, пробыл в Лицее более 30 лет и за свой добрый нрав и обходительность пользовался любовью и доверием воспитанников. Он, как и его друг Иконников, сочувствовал литературным занятиям лицеистов и сам пописывал стихи (хотя и плохие). В первое время лицеисты проводили свободное время у Чирикова: там составлялся их литературный кружок. На квартире его, как известно, долго сохранялись на стене строки, набросанные рукою Пушкина. См. о нем воспоминания в заметках М. А. Корфа. Комовский был любимцем Чирикова, как он сам упоминает в своем дневнике.
2 Фролов, инспектор Лицея (одно время исправлял должность директора).
3 Калинич (тоже гувернер).
4 Иконников.
5 Матюшкин.
6 О нем см. выше, стр. 93, а также биограф, заметку Б. Л. Модзалевского (с портретом) в изд. „Пушкин и его современники“, в. II (1904 г.), стр. 27—31. К. Г.
7 См. выше, стр. 85.
Слава Богу, любезная Маменька, вчерашний день мы благополучно приехали в 2 часа пополудни в Москву, и если б я уверен был, что и у вас дома все живы и здоровы, то я бы совершенно был спокоен. Хотя мы не много на дороге останавливались, однако ж должны были ехать более четырех суток. Первые два дня погода была хорошая, дорога также, и ехать было довольно приятно; но, не доезжая до Новгорода, одна из ехавших с нами повозок сломалась. Мы, между тем, уехали с Папенькой вперед; тут пошла дорога самая худая, снежная и покрытая сугробами, глубиною аршина в 1 1/2.
К несчастию нашему, нельзя нам было хорошо закрыться в повозке, потому что от первых еще толчков гвоздь, на который надевался фартук нашей повозки, отскочил, холодный ветер, особенно на заре, дул беспрестанно в лицо, снег засыпал всю коляску, лошади насилу тащили повозку, взбираясь из ямы на пригорок, для того, чтоб спуститься в другую яму; и так, по клюкву ягоду, тише нежели охтянки возят у вас молоко, ехали мы около 300 верст до самой Москвы. Передок повозки нашей весь разбило, однако ж белье, платье и пр. довезли мы хорошо. И подивитесь, любезная Маменька, как я выдержал эту поездку, столь продолжительную и притом крайне беспокойную; я не только не замерз, но даже от беспрестанных качаний, как в шлюпке во время бури, мне и тошно не делалось. Одну только ночь провел очень скучно, с середы на четверг; мы проезжали Валдайские горы, ночь была пасмурная, и мы, голодные и продрогнув от холода, проехали целые две станции, не выходя из повозки. То кинет вправо, то ударится влево; то подымет вверх, то бросит в яму, и эти 56 верст тащились мы с 3-х часов ночи до полудня, так что я, выходя из терпения, начинал было раскаиваться, зачем поехал, и мне, изнуренному голодом, стужей, толканьем и качаньем, чуть было не сделалось тошно.
Однако ж, как ни ехали, но, слава Богу, наконец доехали, остановились на Тверской в доме графа Петра Ивановича Салтыкова, обогрелись, отдохнули, наипрекраснейшим образом вымылись в первых здешних Грузинских банях; а сегодня слушали обедню в доме г. Владимира Григорьевича2, у него же обедали вместе с Гр. Анною Алексеевною3 и Катериною Владимировною4, которая спрашивала о вашем здоровье, о своих крестниках и пр. После обеда, когда Папенька был с графом в кабинете, ездил я на горы, однако ж, по причине оттепели народу очень мало, да и горы в П-бурге несравненно красивее выстроены. Видел, хотя проездом, открытый здесь в среду перед масленой монумент Минина и Пожарского. — Гр. Григорий Владимирович еще в Москву не приехал.
1 Письмо писано спустя 8 месяцев после выпуска. К Лицею оно отношения не имеет (и не было еще напечатано). Печатается мною, однако, ради интереса к личности этого товарища Пушкина и в виду бытовых подробностей. Пояснения к именам, в нем встречающимся, сделаны на письме — самим Комовским.
2 гр. Орлова
3 Орловою-Чесменскою.
4 Е. В. Новосильцевою, рожд. гр. Орловой.
Любезный Сергей Дмитриевич.
Стыдно, очень стыдно, что до сих пор не мог написать ни одной строчки; хотя вы, статские люди, бываете очень заняты, однако все-таки можно найти свободную минуту, чтобы уведомить старого товарища о своем здоровье и препровождении времени; мне помнится, что ты еще особенно обещал писать ко мне; а как уехал, то и совсем позабыл. Я здесь иногда видаюсь с господами Дипломатами, а еще чаще с добрым Мишкой*, который совершенно не переменился, так же паясит, так же представляет подьячего, Под Пултуском, баньщика и пр. и пр. и пр. — ты знаешь, что реестр его шуток очень длинен и очень трудно пересказать все. Теперь я начал привыкать к Москве и время провожу довольно весело; вчера был в дворянском собрании, где находилось тысяча с лишком человек; иные танцовали, другие играли в карты, а прочие ходили взад и вперед и смотрели лучшую Московскую публику; вчера там был дневной маскарад и обед, зала преогромная и, можно сказать, единственная в своем роде. Я еще нигде здесь не был, но надеюсь везде быть и видеть все Московские древности.
Кланяйся Маслову, Корнилову и всем любезным товарищам. Прощай, милая обезьянка, и не забывай от всего сердца любящего товарища твоего
Адрес мой:
В Москву, на Бутырках, в роту Его Высочества, или лучше отдавай письма Вольховскому: он знает, как их доставлять.
5 Петр Федоров. Саврасов вышел из Лицея в чине поручика гвардейской артиллерии и достиг полковничьего чина, но умер рано от чахотки в 1830 г. за границей, куда поехал на воды. Умер он в Гамбурге, где и похоронен. Бар. М. А. Корф в своем дневнике за 1839 г. (Русск. Старина, 1904, июнь, стр. 554), характеризуя своих товарищей, так отзывается о Саврасове: „Прекрасный, с чистейшею душою, благороднейший человек, и его тоже уж нет с нами!“… „Он, который в Лицее и после пользовался самым цветущим здоровьем, попал вдруг в жестокую чахотку!“… — Письмо это не было еще напечатано. Оно писано из Москвы в тот самый день, как и письмо Комовского к матери из Москвы: о путешествии К-го Саврасов очевидно не знал.
- Известный их товарищ лицеист М. Л. Яковлев, поступивший из Лицея в Московский сенат (за обер-прокурорским столом). О нем см. выше, стр. 103—104. Саврасов сообщает, что он по-прежнему „паясит“ и представляет разные типы и т. п. Известно, что в Лицее его прозвали „паясом“. В протоколах лицейских годовщин за 1828 г. (писан Пушкиным) и 1831 г. (писан Яковлевым) эта кличка записана при имени Яковлева, причем во втором он сам подписался: „Скрепил Яковлев (паяс 200 NoNo)“ (см. нашу статью о праздновании годовщин, отд. отт., стр. 14). Что значит это обозначение 200 NoNo при слове „паяс“? К счастью, сохранилась разгадка его. Эта цифра означает число ролей, в которых „паясил“ лицеист-Яковлев. В наших бумагах нашелся ветхий, надорванный и сильно запачканный листок (синей бумаги) в мал. 8-ку, на котором записаны (рукою Матюшкина) на четырех страничках в два столбца все лица, фигуры и типы, которые представлял Яковлев. Их действительно как раз двести NoNo. Приводим этот любопытный список[116]:
1. Граф Разумовский.
2. Д. Малиновский1
3. Март. Пилецкий.
4. И. Фролов.
5. Будри.
6. Гауеншильд.
7. Кошанский.
8. Галич.
9. Георгиевский.
10. Карцов.
11. Архангельский.
12. Кайданов.
13. Куницын.
14. Гакен.
15. Кюкюель.
16. Соколов.
17. Иконников.
18. Мейер.
19. Владиславлев.
20. Чириков.
21. Эбергард.
22. Камараш.
23. Золотарев.
24. Зюрзе-Селетский.
25. Зернов.
26. Калинич.
27. Вилм.
28. Вальвил.
29. Билье.
30. Гюар.
31. Эльснер.
32. Прокофий.
33. Карл.
34. Матвей.
35. Тюрен.
36. Вагин.
37. Кобелев.
38. Киселев.
39. Матвей П.
40. Тимофей.
41. Тегшер.
42. Пушкин.
43. Гревениц.
44. Дельвиг.
45. Яковлев (брат).
46. Есаков.
47. Кюхельбекер.
48. Персидский посол.
49. Илья Степанович.
50. Сади.
51. Гассан.
52. Толстой.
53. Роспини.
54. Чертков.
55. Мать и дитя.
56. Кайданова дядя.
57. Соня. дьякона
58. Лев. дьякона
59. Царскосельский. дьякона
60. Степан.
61. Фаддей2
62. Постан2.
63. Наталья.
64. Софья.
65. Анюта.
66. Отец Павел.
67. Кузьминский поп.
68. Ожеденно.
69. Г-жа Карцова.
70. дьякона Гауеншильд.
71. Кранкен.
72. „Я пьян“.
73. Криженовский.
74. Зейдлер (?Вейдлер).
75. Иоган.
76. Мад. Террег.
77. Чухонская песня.
78. Персидская песня.
79. Обомелик.
80. Преестественная.
81. Лев.
82. Майор (солдат).
83. Загрядская.
84. Левашов.
85. Закревский. на сцене.
86. Абаза. на сцене.
87. Стадо.
88. Индейский петух.
89. Черепаха.
90. Трубач.
91. Бутылка.
92. Двойная харя.
93. Медведи-Итальянцы
94. и их проводники.
95. Обезьяна.
96. Петух и курицы.
97. Поросенок.
98. Самовар.
99. Бевадени.
100. Стасов.
101. Шумахер.
102. Лоди.
103. Зябловский.
104. Резанов.
105. Кукольник.
106. Корф.
107. Колченогий дьячек.
108. Ренненкамф.
109. Проводники медведя — Русские.
110. Итальянец-штукарь.
111. Итальянец-конфетчик.
112. Агафон.
113. Кухмистер.
114. Пешель.
115. Петр (Ч-Д.)
116. Открытый рот.
117. Изволь.
118. Князь Черкезский.
119. Дада (Дядя).
120. Илья Пилецкий (чавось).
121. Варвара Ушакова.
122. Баронесса Гревениц.
123. Директор3
124. Обманули дурачка.
125. Подмастерье портн.
126. Рождествен.
127. Васька.
128. Слон.
129. Permetter moi de passer.4
130. Кекг. Доктор.
131. Суворов.
132. Ник. Корф.
133. Брусилов.
134. Молчанов.
135. Измайлов.
136. Северина.
137. Лаура.
138. Инстр. музыка.
139. Тромпетка.
140. Колонистиха.
141. Крей.
142. Дьячек с трелями.
143. Сын Павла.
144. Гусарский сын.
145. Чего просите?
146. Феатр Фагот.
147. Родня Гауеншильда.
148. Брусилов.
149. Петров.
150. Баранов.
151. Моряк с К.
152. Дочь пастора на дудке.
153. Демидов.
154. Аксен.
155. Егерь.
156. Аксён (солд.)
157. Мд. Толстой (А. Н.).
158. Péchez Vous.
159. Афанасий.
160. Ершова.
161. Сын Отечества.
162. Штукмейстер-француз.
163. Волчок.
164. Наташа (Коч.)5
165. Геникени.
(166 пропущено).
167. Пальчикова.
168. Почтальон.
169. Камараш.
170. Корабль.
171. Ситников.
172. Голдсмит.
173. Матерн.
174. Шмидт.
175. Герман.
176. Чезари.
177. Павловский (поп).
178. 2-ой поп Лицейский.
179. Безумный (унтер-офицер гусарский).
180. Святая Гарназа.
181. Стесель.
182. Две Куропатки.
183. К. Хильков.
184. Ржевский.
185. Роговая музыка.
186. Капельмейстер.
187. Mr. Philippin.
188. M. Seguin.
189. Родаст.
190. Зас и пр.
191. Фр. повар Нарыш.
192. Кукушка.
193. Алекс. Энгельг.
194. Мах Энгельг.
195. Воля Энгельг.
196. Радищева.
197. Лаврентий.
198. Фильд.
199. Гр. Зотов.
200. Piccolo flauto6
1 Имя директора Малиновского зачеркнуто: а сверху написано: понимается.
2 У этих имен приписано сбоку: не настоящие.
3 Вероятно, Энгельгардт.
4 позвольте пройти (франц.)
5 Т. е. Н. В. Кочубей, к которой относятся стихотворения Пушкина „Измены“ и „К Наташе“ и Корсакова „Наташа“.
6 Зачеркнут: Обойщик и приписано кровельщик.
Сегодня получил я, любезный Комовский, дружеское письмо твое от 2-го марта, на которое спешу отвечать наскоро. Не ожидай подробностей, ни описаний. — Радуюсь сердечно, что ты доволен службою, а что лучше — судьбою. Дай Бог всем Лицейским счастья, — благополучие одного простирается на всех. Я не могу жаловаться на судьбу свою; доволен совершенно своим начальником, который способствует, сколько ему возможно, соделать пребывание мое в здешнем крае приятным и полезным. С другой стороны имею случай удовлетворить природное любопытство и приобресть новые идеи от обозрения всего здесь достопамятного. — С декабря месяца жил я в Вашингтоне и хотя соскучился в оном от недостатка хорошего общества и лишения всех удовольствий, изобилующих в городах Европейских, но имел случай исследовать ход здешнего Правительства, о котором трудно иметь ясное понятие, не видевши онаго с близи. Красны бубны за горами! — Представительный образ правления имеет более неудобностей, нежели полагают сочинители конституций, которые вошли в такую моду в Европе. Что хорошо на бумаге или по теории, трудно, а часто невозможно в исполнении.
Ты желаешь иметь известия о здешних ученых обществах и богоугодных заведениях. На досуге постараюсь собрать надлежащие сведения и удовлетворить твоему благородному любопытству. Скажу тебе вообще, что богоугодные заведения довольно в хорошем состоянии, особенно сличая оные с нашими. Но замечено, что преступники наслаждаются в тюрьмах слишком хорошим содержанием. Заключение не служит им наказанием, и многие празднолюбцы находят свой расчет проводить время в смирительных домах, где они на всем готовом. От сего мягкосердия происходят пагубнейшие следствия. — Заключение, вместо того, чтобы исправлять нравственность преступников, поощряет их к новым преступлениям. Известно, что со времени введения в Соед. Ш. сей системы мягкосердия, число преступлений увеличилось невероятным образом. Что же касается до учебных заведений, то бедные учатся в Ланкастерских школах, коих составление тебе известно. Высших училищ весьма мало. В Западных Штатах находятся два университета, где молодые люди получают окончательное воспитание.
Для военных находится в Ньюйоркском Штате школа, которая зависит от Правительства и из коей ежегодно выпускаются Арт. и Инж. Офицеры. Что ж касается до ученых обществ, то оные в младенческом состоянии. Американцы не дошли еще до той степени образования и благоденствия, чтобы посвящать свои досуги наукам. Они не имеют народного языка и пользуются изобретениями и сочинениями Англичан. Англия долгое время будет иметь нравственное влияние на Соед. Штаты, невзирая на ненависть, существующую между обеими нациями.
Прощай, любезный друг, спешу, как видишь. В другой раз на свободе побеседую с тобою. Поклонись всем Лицейским. И не забудь напомнить обо мне в Царском3. Поклонись любезнейшему Сергею Гавриловичу4.
Весь твой
Не пишу к Матюшкину за недостатком времени. Левонтий вам всем кланяется. Ты у меня просил безделицу на память, — посылаю тебе медаль Вашингтона.
1 Серг. Григ. Ломоносов, воспитанник 1-го курса, род. в 1799, умер в 1857 г. (13 окт.), в детстве был товарищем по пансиону и остался другом с кн. П. А. Вяземским, примыкал в лицейские годы к кружку литераторов, Был близок с В. Л. Пушкиным, посещал Карамзина и пр. В директоре Е. А. Энгельгардте он нашел покровителя и второго отца. Свою благодарность ему он выразил в записи в его известном альбоме („Пушкин и его современники“, в. VII, стр. 10). Из Лицея вышел на дипломатическое поприще (в коллегию иностранн. дел), на котором остался до конца. В эпоху этого письма он был секретарем посольства в С.-А. Соединенных Штатах, где впоследствии был посланником; а до того побывал в Филадельфии, Париже, Мадриде, Копенгагене, Лондоне, наконец поверенным в делах в Бразилии и министром в Португалии; под конец был посланником в Голландии, (с 1853). Он скончался в своем имении, бл. Флоренции и похоронен в Ливорно. Бар. Корф отзывается о нем, как о человеке способном и умном, но хитром и ловком („пронырливом“, вследствие чего его в Лицее прозвали „кротом“). См. о нем ниже: письмо кн. Вяземского к Гроту, еще „Остафьевск. Арх. Кн. Вяземских“, II, примеч. Саитова, стр. 527—8.
2 Сверху письма надпись „получено 30 августа 1820 г.“.
3 T. е. семейству директ. Энгельгардта. К. Г.
4 Чириков. К. Г.
Друг мой, Сергей Дмитриевич,
Твое милое письмо от 1 февраля меня очень обрадовало, хотя ты и больно журишь меня; хотя и называешь планы мои планами сумасбродной мечтательности. Ты их не знаешь, — итак не суди о том, чего не знаешь; самого меня ты помнишь только прежнего: я во многом, многом переменился. Но ссориться, любезный мой, за одно или два выражения слишком жестокие отнюдь не стану с тобой, потому что люблю тебя и вижу, что и ты принимаешь во мне нелицемерное участие.
Помни только, добрый Комовский: audiatur et altera pars2 — особенно pars infelix3. Pour votre second reproche, que je suis l’ami de tout le monde, ma foi4, — как говаривал товарищ наш, Тырков, — ma foi! я никогда не полагал, чтобы я мог заслужить упрек сей. — Но еще раз: не хочу и не стану ссориться с тобою. Благодарю тебя от всей души за письмо твое и за дружеский совет служить в Москве при таком начальнике, каков К. Голицын. — Но comment faire?5 — Caput atro carbone notatum6, без связей, без всяких знакомств в Москве, без денег! Егор Антонович писал ко мне и предложил мне другое место, которое конечно также трудно получить, но не невозможно.
Впрочем и твое письмо для меня может быть полезным: если не удастся, о чем Энгельгардт для меня старается, поеду на удачу в Москву: авось судьба перестанет меня преследовать! Мысль же к тому будет подана мне тобою, и твоему доброму сердцу конечно будет приятно, если ты будешь первою отдаленною причиною перемены моего жребия!… Что говоришь ты мне о женитьбе, сильно, друг мой, на меня подействовало: верь, и мне наскучила бурная, дикая жизнь, которую вел доселе по необходимости. Тем более, что скажу тебе искренно — сердце мое не свободно и я любим — в первый раз — любим взаимно. Mais cela vous ne direz pas à mes parents, je ne veux pas, que cette nouvelle leur cause de nouvelles inquiétudes7.
Твое письмо, милый мой Сергей Дмитриевич, я перешлю Энгельгарду: он взялся устроить мое счастие и после отеческого письма, которое он писал ко мне, не хочу для него никакой тайны. Пусть он судит о твоем проекте и решит между ним и собственным. Но надеюсь, что ты похлопочешь, чтоб он мне обратно переслал твое братское послание: оно для меня слишком дорого и не хочу потерять его.
Обнимаю и целую тебя. Верный друг и товарищ твой
NB. Получили ли вы в Петербурге мою трагедию8 и что об ней говорит Дельвиг? Напиши мне это! Сделай милость!
1 Биографические данные о В. К. Кюхельбекере (род. 10 июня 1797 г., умер 11 авг. 1846 г.) достаточно известны, см. между прочим очерк в кн. „Избранные стихотворения В. К. Кюхельбекера“, Шо-де-фон: Ф. И. Бутурлин 1880, Веймар, тип. Ушмана, а потому помещать их здесь считаем излишним. См. ниже о К. в отделе „Лицей. поэзия“. Эти два письма, как видно из надписи на 1-м Я. К. Г., переданы были ему, как и вышепомещенная записка, самим Комовским на лицейском обеде 19 окт. 1875 г.
2 следует выслушать и другую сторону (лат.)
3 сторону несчастливую (лат.)
4 на ваш второй упрек, что я друг всем на свете — ей-богу! (франц.)
5 как это сделать? (франц.)
6 Тяжела участь опозоренного (лат.)
7 Но не говорите этого моим родителям, я не хочу, чтобы эта новость причинила им новые беспокойства (франц.)
8 Предположение Я. К. Грота, что тут разумеется драмат. шутка „Шекспировы духи“ (о которой речь идет в письме Пушкина к К. в дек. 1825 г. и которую П. называет комедией) едва ли верно, так как во 1-х автор не назвал бы это произведение трагедией, а во 2-х оно появилось в печати только в 1825 г. Здесь очевидно К. разумеет другое.
Комовский! чего ты хочешь от меня? быть правым… Хорошо, если это тебя утешает, будь прав. Даю тебе право называть меня сумасбродом и чем угодно. Par ce qu’il parait que Vous Vous plaisez à cette expression2. Я не хотел тебе уже более писать в первом пылу: беру перо, чтоб доказать, что, если я не ужился с людьми, то не потому, что не хотел, но потому, что не умел. Жестоко, бесчеловечно несчастного упрекать его несчастием: но ты оказал мне услуги; говорят, что ты любишь меня. Верю и надеюсь, что ты не понял, что значило говорить со мною в моих обстоятельствах твоим языком. Но кончим: заклинаю тебя всем, что может быть для тебя священным, не заставь меня бояться самих услуг твоих, если они тебе могут дать право растравлять мои раны. Вы, счастливцы! Еще не знаете, как больно душа растерзанная содрогается от малейшего прикосновения. Еще раз! кончим! Дай руку; я все забываю; но не пиши ко мне так, не пиши вещей, которые больнее смерти.
Мои родные тебя чрезвычайно полюбили: они тебе всегда будут признательны за твои старания. И я, мой друг, благодарю тебя. Облегчив свое сердце, помню одни твои попечения, одну твою приязнь и в эту минуту все прочее забываю: клянусь тебе, что участие твое меня тронуло до глубины души моей; — особенно, когда со стороны других моих друзей, которых назвать не хочу, вижу убийственнейшее равнодушие. Но Бог с ними! — Улинька особенно поручила мне тебе кланяться: она мне сказала, что ты любезный, приятный молодой человек. Желаю тебе, друг мой, во всем успехов и в свете, и в службе, и в счастии семейственном. Мои успехи кончились: волоса мои седеют на 26 году; надежды не льстят мне; радости были в моей жизни; но будут ли? Бог весть? —
Надеюсь, что ты не сердишься на меня. Поклон мой Вольховскому, Малиновскому, Пущину: я ко всем трем буду писать со следующею почтой3.
1 Это письмо, если судить по словам К. о его 26-м годе, можно бы отнести и к второй полов. 1822 г., но судя по содержанию, вернее кажется, его отнести к 1823-му, т. е. признать его писанным в ту же пору, что и предыдущее, т. е. вероятно немножко позже.
2 Похоже, тебе нравится именно это выражение (франц.)
3 Вероятно эти письма (вместе с выше помещенной записочкой) разумеются в протоколе празднования Лицейской годовщины 1836 г., писанном Пушкиным: „читали письма, писанные некогда отсутствующим братом Кюхельбекером к одному из товарищей“ (см. мою статью: „Празднование лицейских годовщин“, СПб., 1910 г., стр. 24).
Нас в Лицее было 30 — вскоре стало 29, а NoNo было 50, и вот, как припомню, занимали: №№ 6) Юдин, 7) Малиновский, 8) Корф, 9) Ржевский, 10) Стевен, 11) Вольховский, 12) Матюшкин, 13) Пущин, 14) Пушкин, 15) Саврасов, 16) Греве-ниц, 17) Илличевский, 18) Маслов, 19) Корнилов, 20) Ломоносов: все они ко дворцу, а в ограду: 29) Данзас, 30) Горчаков, 31) Гр. Броглио, 32) Тырков, 33) Дельвиг, 34) Мартынов, 35) Комовский, 36) Костенский, 37) Есаков, 38) Яковлев, 39) Кюхельбекер2, 40) …3 41) Мясоедов, 42) Бакунин, 43) Корсаков. Этих нумеров наверно не помню за давностью 61 года. Потом нас переместили, когда перевели из пансиона во второй курс 21 ученика, и только помню, что № 1 был мой4.
Вот тебе ответ на твое от 20 октября о NoNo, так и вижу их над дверьми и на левой стороне воротника шинели на квадратной тряпочке чернилами.
А помнишь ли ты, что в 12 году мы 26 августа представляли ратников с вывороченными шинелями и пели:
Мы Монарха прославляем
Счастье нашего творца,
День сей славный величаем
Покровителя, Отца.
Славься, Александр на троне,
Славься, добрый Государь!
Семейство Вольховских состоит: из вдовы Марьи Васильевны, ее дочери Анны, замужем за окружным инженером Анемподистом Алексеевичем Носовым, внучат Владимира и Марии — прелестных, от 5 до 2 лет, — детей и наружностью и нравственным развитием. С Носовым 74-летняя мать его, и если б ты видел, какое горячее безъисключительное попечение о ней имеет сестра моя.
Карточки теперь под рукою нет, да и быть не могло: не в его, Вольховского, время была фотография, а попрошу вдову его и дочь, художественных живописцев, утешить тебя.
Какой ты христианской души человек, а еще столичный. Бог наградит тебя и потомство за твои подвиги, — помнишь усопших. — Неужели мой сын Антоний не передаст тебе лично, насколько ты мне — 77-летнему отрада; все неудачи, — дома не застает; жду на днях из Петербурга: поехал — как Председатель Изюмского Окруж. Суда представить о невозможности действовать, если не переименуют суд из 4 в 3 разряд; он весь на службе.
Прости, мой друг, должен кончать, еду надавить все пружины к преоборению неправды, хотя в чужом деле; эта страсть с офицерства росла во мне с годами. Уже поднял два дела туда к Вам. Храни тебя Бог, тебе признательный
Ты у меня первый по нравственно-христианскому направлению из нас 4-х Богом хранимых5.
Припомнишь ли ты, когда гувернер Мейер прихаживал будить после звонка Матюшкина подчас безуспешно, то выскочил, как бывало и на все другое:
Вставайте, Herr6 Матюшкин.
. . . . . . . . . . . . .
А я Вам и скажу:
Коль не придет директор,
В отставку я подам
И завтра с Kleine7 Сашей
Поеду — и с Madame8.
Надо бы нам с тобою съехаться: то ли бы мы расшевелили из старины; а не следовало бы, по пословице: „не выноси сора из избы“, предавать в журналы печатью; помнится, было в каком-то нумере последних годов Современника не подлежащее.
Сейчас поручил составить список нуждающимся крестьянам, а нищих у нас нет, и раздам им из собираемого капитала, при отписке им от каждого робера в ералаш по 4; играем по 1/4 коп.; за карты новые вычитается, а игранные долго нам служат. Заведи-ка и ты это: — с миру по нитке бедному рубаха. И больные приняты в уважение; сторонние не исключаются из помощи, а в особенности переселенцы, живши на большой дороге.
На верху письма приписка: „А Грот несомненно гениально выразит о Матюшкине“9.
1 И. В. Малиновский (р. 1795, ум. 1873 г.), сын первого директора Лицея и пользовавшийся вместе с Пущиным особенной дружеской привязанностью Пушкина в Лицее, снискал себе большую популярность в кругу товарищей за свою симпатичность и благородство при горячем, вспыльчивом нраве (его прозвали „казак“). Впоследствии он породнился с двумя товарищами: женился на сестре И. И. Пущина (в 1834), а на его сестре Марии женился другой товарищ В. Д. Вольховский.
2 Я. К. Гротом исправлено: 38 — Кюхельбекер, а 39 — Яковлев.
3 Я. К. вставлено: Гурьев.
4 Этот новый порядок отмечен бар. М. А. Корфом, который в своем Дневнике (Русск. Стар. 1904, июнь, стр. 550) располагает свой список товарищей по порядку спальных комнат. Действительно, Малиновский в этом списке стоит 1-м. К. Г.
5 Только эти слова — автограф; остальное письмо продиктовано. — Кроме обоих корреспондентов, оставались в живых Корф и Горчаков. Малиновский же умер менее чем через 3 месяца, 10 февр. 1873. Как видно из его стихотворной записи в альбоме Е. А. Энгельгардта, и он в юности (в Лицее) пописывал стихи. Корф в своем Дневнике (1839) дает о нем следующие сведения: „Вспыльчивый, вообще совершенно эксцентричный, но самый благородный и добрый малый. Начал и продолжал службу в гвардейском Финляндском полку и, дослужившись до капитана, вышел в отставку полковником еще в 1825 г. Он переселился в деревню в Харьковскую губернию, где был два трехлетия уездным предводителем дворянства, женился на дочери старика Пущина и теперь постоянно живет в деревне“. (Р. Старина, 1904, июнь 550). Помещаемое здесь письмо И. В. к Комовскому, напечатанное не совсем полно в книге Я. К. Грота (стр. 285—7), печатается здесь в точности по подлиннику и без пропусков. Оно было вызвано следующим случаем: в 1872 г. на лицейском обеде (19 окт.) заговорили о нумерах комнат, принадлежавших в Лицее товарищам Пушкина. Никто их не помнил. Из первокурсников присутствовали только Корф и Комовский (Матюшкин скончался за месяц перед тем, 16 сент.). Комовский на другой день написал Малиновскому, спрашивая, не поможет ли его память. Ив. Вас. ответил настоящим письмом из села Каменки (Харьк. г.).
6 господин (нем.)
7 маленьким (нем.)
8 Срв. ниже, в главе о „национальных песнях“. К. Г.
9 Без сомнения Комовский, по поводу смерти Матюшкина, сообщил Малиновскому о намерении Я. К. Грота писать о покойном. К. Г.
Получив от зятя нашего Пушкина прилагаемые при сем вопросы, я написал в ответ некоторые воспоминания мои о времени пребывания его в Лицее, не для того однако ж, чтоб можно было их напечатать в этом виде, но чтоб несколько облегчить труд того, кто пишет полную его биографию при новом издании всех его творений.
Не очень полагаясь на мою память, а еще менее на мое перо, передаю то и другое на суд товарищей, лучше меня знающих это дело.
23 нояб. 1851.
Сверху письма рукою Корфа карандашом приписано:
„Кажется совершенно так и я позволил себе только одно маленькое замечание“.
1 При этом письмеце Комовский препроводил к бар. М. А. Корфу и к другим товарищам (Яковлеву и Корнилову) свою записку „Воспоминания о детстве А. С. Пушкина“, написанную по случаю обращения к нему зятя Пушкина, Н. И. Павлищева с рядом вопросов, сообщенных последнему П. В. Анненковым, собиравшим тогда материалы для биографии Пушкина. Записка эта, с замечаниями на полях М. А. Корфа и М. Л. Яковлева, была напечатана целиком моим отцом в его книжке (стр. 218—221). Не знаем, была ли эта записка в руках у Анненкова, но он, сколько мы знаем, нигде (даже в 1873 г., в ст. „А. С. Пушкин в Александровскую эпоху, по новым документам“, напр., стр. 32—33) на нее не ссылается. Вероятно Н. И. Павлищев воспользовался ею сам.
1) В каком предмете наиболее успевал Пушкин во время пребывания своего в Лицее и вообще что составляло предпочтительно его занятие?
2) Как судили товарищи об его характере?
3) Какие были анекдоты и происшествия в его лицейской жизни, которые могли бы дать некоторое понятие о характере его?
4) Кто из начальников или учителей его особенно благоприятствовал ему и как он отзывался о них и вообще о Лицее?
5) С кем он был в связях вне Лицея, из гусаров, посторонних лиц, семейств, особенно женщин? Можно полагать по некоторым стихотворениям 1816 года, что он был влюблен еще в Лицее, — драгоценно всякое известие о начале, роде и продолжении этой первой страсти.
6) По выходе из Лицея в каком обществе любил он преимущественно находиться, с кем имел особенные связи, за кем волочился?
7) Какой был его образ жизни вообще и
8) Нет ли происшествий, анекдотов, слов и заметок его, которые бы выражали тогдашнее его направление и вообще его самого? Особенно были бы любопытны его мнения о людях.
1 Собственноручно написаны на одной странице большого почтового листа (на другой половине которого написано вышеприведенное письмецо Комовского).
Посылаю к тебе твою тетрадку — до сих пор она была у Яковлева, который, как ты увидишь, сделал некоторые ремарки. — С моей стороны я не сделал никаких замечаний: написанное тобою я нахожу верным.
1 При этой записочке, написанной карадашом, А. А. Корнилов вернул Комовскому его записку о Пушкине. Об Ал. Алексеев. Корнилове Корф в своих воспоминаниях (Дневнике) отзывается так: „светлая голова и хорошие дарования. В Лицее он ленился и притом вышел чрезвычайно молод; но после сам окончил свое образование и сделался человеком нужным и полезным“. См. там же биограф, о нем сведения; ум. 5 авг. 1856 г.
Милостивый Государь Федор Петрович, При неоднократном посещении, которым удостоили меня Ваше Высокопревосходительство, Вы имели случай удостовериться лично, как в совершенной невозможности, при настоящем состоянии моего здоровья, воспользоваться столь лестным предложением Вашего Комитета — присутствовать в Москве при открытии памятника незабвенному нашему поэту, так и в искренно-сердечном моем сожалении — не быть 26-го мая при этом народном торжестве.
Впрочем и старческое мое ныне там присутствие ни к чему полезному не могло бы послужить, а только наделало бы еще кое-какие лишние хлопоты, и здоровье мое более бы потрясло.
Другое дело, если бы еще, при помощи волшебной музы Пушкина, я мог (хотя на один день) из 81-летнего старика преобразиться в 18-тил-го юношу (как в 1818 г., когда я был в Москве личным свидетелем и участником истинно-пасхальных восторгов всего народа при радостной вести о рождении возлюбленного нашего Монарха — Освободителя), — о! тогда я поспешил бы под живыми впечатлениями рассказать всю лицейскую жизнь нашего друга:
Как Пушкин привезя с собою из Москвы огромный запас любимой им тогда французской литературы, начал — ребяческую охоту свою — писать одни французские стихи — переводить мало-помалу на чисто-русскую, очищенную им самим почву. Затем, едва познакомившись с юною своею музою, как сам поощрял и других товарищей своих писать: русские басни (Яковлева), русские эпиграммы (Илличевского), терпеливо выслушивал тяжеловесные стихи гекзаметрами {б. Дельвига), и снисходительно улыбался Клопштокским (!) стихам неуклюжего нашего Кюхельбекера и т. п.
Сам же поэт наш, удаляясь нередко в уединенные залы Лицея или в тенистые аллеи сада, грозно насупя брови и губы, с искусанным от досады пером во рту, как бы усиленно (!) боролся иногда с прихотливою кокеткою-музою, а между тем, мы все видели и слышали потом, как всегда легкий стих его вылетал подобно „пуху из уст Эола“!
Вообще, несмотря на пылкую, африканскую природу, Пушкин сумел приобрести всеобщую любовь своих товарищей и уважение наставников, исключая — быть может — математика и немца, у коих он не очень охотно учился.
Если все эти сведения, о коих впрочем много уже было и писано и печатано, могут быть интересны, хотя для некоторых еще из почитателей великого нашего поэта, то я очень буду рад, что невольное мое отсутствие от предстоящего торжества останется не без всякого следа и с моей стороны.
Примите, Милостивый Государь, уверение в глубоком моем к Вам уважении
1 Настоящее письмо, обращенное к члену комитета по сооружению памятника Пушкину, статс-секретарю и члену Госуд. Сов. Ф. П. Корнилову (воспитаннику Лицейск. Благородн. Пансиона последнего выпуска 1829 г., ум. 1895 г.), печатается по подлиннику — целиком. В сборник отца моего из него приведена только выдержка (см. стр. 221).
2 С. Д. Комовский скончался вскоре по открытии памятника, а именно 8 июля того же года.
Любезнейший Владимир Дмитриевич!
Потрудитесь благодарить Гг. моих товарищей за сделанное мне приглашение: оно для меня лестно тем более, что этим самым показывает, что любовь товарищей первого выпуска пылает все так же и в 1830 году, как ив 1811-м. — Но мне к крайнему сожалению нельзя быть участником вашего веселия, я страдаю горлом вот уже четыре недели, ничего не могу ни есть, ни пить.
Поверь мне, любезнейший Владимир Дмитриевич, что это истинная правда. Повеселитесь, господа, и без меня, а за здоровье больного хоть рюмку.
1 О Конст. Дм. Костенском мы знаем только, что он вышел из Лицея с чином Х кл. и поступил на службу в Министерство Финансов. Он скончался очень скоро после этого письма, в конце 1830 г. Почему-то бар. Корф в своем известном перечне с характеристикой товарищей (в Дневнике) опустил Костенского, равно как и А. И. Мартынова. — Эта записочка была напечатана мною в статье „Празднование лицейских годовщин“, стр. 12.
Любезный Михаил Лукьяныч, вероятно, получил ты давно ответ на первое твое послание. Вместе же со вторым дошли мне и законы Ваши. Хвала Вам и честь за обширный труд Ваш, но боюсь, исправно ли у вас переплетают, ибо в моем экземпляре в томе XIV, Свода Уставов благочиния, части V-й, книги 1-й, главы 1-й недостает страниц 3-й и 4-й, т. е. половины § 6 и вполне параграфов 7, 8, 9, 10, 11, 12 и 13, кроме примечания к последнему, помещенному на странице 5-й. И так, для чести твоей, как знаменитого начальника Высокой Законотворящей Типографии, прошу выслать мне печатные означенные две страницы, а то весь экземпляр по почте отправлю с просьбою на Высочайшее имя в Правительствующий Сенат, и тогда ты, если не будешь за искажение законов достойно казнен, то, по крайней мере, подвергнешься уплате всех издержек тяжбы с процентами и рекамбиями. Впрочем, за оказываемое мною ныне снисхождение тебе следовало бы доставить мне безденежно оглавление законов, без коего трудно рыться в оных для справок. Кажется, у Вас вышло что-то похожее; если же необходимо, то вышлю и деньги.
По записке г. Карузи в Канцелярию Главноуправляющего в Грузии нет никакого делопроизводства, но только известно, что вообще наше начальство противится отмежеванию в частное владение разных земель, нужных для общественных надобностей, между прочим, и для наделения кочующих народов. Рад бы содействовать к побуждению начальника Кавказской области дать г. Карузе благоприятный ответ, но он человек неприступный и всякое ходатайство бесполезно для изменения единожды изъявленного им мнения, если не будет опровергнута справедливость онаго. Если г. Карузе будет отказана земля, то полагаю, что г. Министр Финансов найдет справедливым вознаградить сделанные им издержки на отмежевание.
Поздравь Корнилова с вступлением в законный брак: дай Бог ему счастия. Уведомь, когда до тебя дойдет очередь. Что же Стевен все не решается — а пора бы. Ты, я думаю, не позабыл, что Федернельке наш считался недоделанным: нимфы заморские не докончили ли его? Не изменил ли он N…? а, впрочем без шуток обними его и скажи, что я серьезно горевал, когда у меня в 1831 г. пропал жандарм с бумагами, и при оных печать привезенная им мне из Сибири. Как бы он короткими пальцами своими подмахнул мне длинное послание, а есть что рассказать: да я думаю, ему попрежнему, на месте не сидится — все плыть хочется2.
Поклонись и другим нашим. Надеюсь, что ты бываешь у Модеста Андреевича. Малиновский им не нахвалится: а правду сказать и других скотов-братцев не ругает и напечатал мне препышную им похвалу, не исключая даже Юдина, который успел заслужить опять титул друга его, только не мог ничего сказать о Мартынове и Бегребнице3, без слуху будто бы пропавших.
Прощай. Кончается лист, приходит время к отправлению почты — и я по-прежнему остаюсь
Надеюсь, что получу от кого-нибудь реляцию о 19-м октября.
1 Влад. Дм. Вольховский, в Лицее прозванный „Sapientia“ и „Суворочка“, получивший 1-ую золотую медаль и блестяще начавший свою военную карьеру, но рано ее кончивший (род. 1798 г. в Москве, умер в 1841, в своей Харьков, дер., Изюмск. уезда), один из наиболее выдававшихся по уму, способностям и особенно характеру — товарищей Пушкина, хорошо известен в литературе лицейской старины. Очерк его биографии и характеристика были сообщены уж не раз, и потому повторять их здесь было бы излишне, и я ограничусь указанием на эти источники. Еще в 1844 г. вышла в Харькове брошюра „О жизни генерал-майора Вольховского“ (без имени автора), принадлежащая перу его товарища и шурина Ив. Вас. Малиновского. Этот материал — для времени Лицея дополнен б. М. А. Корфом (Записка Корфа в книге Грота, стр. 52—53 и Дневник его, Русск. Стар. 1904, июнь, стр. 552—53) и Я. К. Гротом (его книга, стр. 71—73). См. также письмо Вольховского к Пушкину (там же, стр. 175). Срв. еще изд. Соч. Пушкина, под ред. Венгерова I, стр. 134—136, а также в моих статьях „Из лицейской старины“ (Истор. Вестн. 1905, июль и авг.) и „Празднование лицейских годовщин“ и проч. — Настоящее письмо не было напечатано.
2 Здесь — надо думать — В. разумеет Ф. Ф. Матюшкина, употребляя его лицейское прозвище. К. Г.
3 Под этим лицейским прозвищем (в первом лиц. журн. „Вестник“ он назван „Гребениц“) разумеется барон Пав. Фед. Гревениц (род. 1798, ум. 1847); он служил в Минист. Иностр. Дел и был директором архива М-ства. См. о нем Грота, „Пушкин“ и пр., стр. 188. К. Г.
Из письма Jeannot2 к сестрам 18273
…13 декабря. Пишу роковое число и, невольно забывая все окружающее меня, переношусь к вам, милые сердцу моему. — Много успел со времени разлуки нашей передумать об этих днях, — вижу беспристрастно все происшедшее, чувствую в глубине сердца многое дурное, худое, которое не могу себе простить, но — какая-то необыкновенная сила покорила, увлекала меня и заглушала обыкновенную мою рассудительность, так что едва ли какое-нибудь сомнение — весьма естественное — приходило на мысль и отклоняло от участия в действии, которое даже я не взял на себя труд совершенно узнать, не только по важности его обдумать. — Ни себя оправдывать этим, ни других обвинять я не намерен, но хочу только заметить, что о пагубном 14 декабря не должно решительно судить по тому, что напечатано было для публики. — Будет время, когда-нибудь, что несколько пояснится это дело для многих, которые его видят теперь, может быть, с другой точки. Я скажу вам только, что вникая в глубину души и сердца, я прошу Бога просветить меня и указать мне истину. Е. А.4 принимает только: хорошо и худо; поэтому я обвиняю себя безусловно; то, что мы сделали, перед законом — худо, мы преступники, и постигшая нас гибель справедлива. Но, признавая пагубные последствия наших необдуманных начинаний, я не могу не надеяться на того Судию, который судит не по тому, что делают слабые, слепые смертные, а по тому, что хотят они делать. Он нам судия!.. Он, поддержавший меня поныне, даст мне силу перенести участь, которая в отдаленности кажется ужаснее, нежели вблизи и на самом деле. Меня здесь мучит только ваше обо мне горе — меня мучит слеза в глазах моего Ангела-Хранителя, который в ужасную минуту моей жизни, забывая о себе, думал еще спасти меня. Простите, Е. А., — простите родные, все, то горькое горе, которое я навлек на вас. Не осудите только прежде свидания со мною, не здесь — так там. Да, я буду с вами там, я буду с вами, родные, безвинные на сем мире; я буду с Вами, Е. А., и Вы меня примете опять. Нет, не опять, вы меня никогда из сердец ваших не отдалили; я в них — нашу связь, нашу любовь, нашу дружбу — ни приговоры светских судилищ, ни 7.000 верст, ничто не расторгнут; эта связь простирается и за нынешнюю мою могилу в Чите и за последнюю могилу, которая меня отсюда освободит. — Прощайте, родные, прощайте, Е. А. — Простите, простите!..
1 Помещаю здесь несколько писем И. И. Пущина, а именно к бывшему директору Лицея Е. А. Энгельгардту (с семьей которого он был в тесной дружбе и с которым переписывался до конца). Это — самые давние письма из сохранившихся. Три из них были мною напечатаны в моей статье об И. И. Пущине. („Истор. Вести.“, 1905 г., авг., стр. 432—435), где сообщены еще подробности о переписке Пущина с друзьями и родными из Сибири, но ввиду их интереса и для полноты настоящего маленького собрания писем товарищей Пушкина я не могу не перепечатать их здесь. К этой переписке я надеюсь еще вернуться в другой раз.
2 Так звали И. И. семья Энгельгардтов и товарищи в Лицее.
3 Письмо сохранилось в копии Энгельгардта.
4 Т. е. Егор Антонович Энгельгардт.
Вот два года, любезнейший и почтенный друг Егор Антонович, что я в последний раз видел вас, и увы! может быть в последний раз имею случай сказать вам несколько строк (sic) из здешнего тюремного замка, где мы уже более двадцати дней существуем. Трудно и почти невозможно (по крайней мере я не берусь) дать вам отчет на сем листке во всем том, что происходило со мной со времени нашей разлуки — о 14-м числе надобно бы много говорить, но теперь ни место, ни время, и потому я хочу только, чтобы дошел до вас листок, который верно вы увидите с удовольствием; он скажет вам, как я признателен вам за участие, которое вы оказывали бедным сестрам моим после моего несчастия, — всякая весть о посещениях ваших к ним была мне в заключении истинным утешением и новым доказательством дружбы вашей, в которой я, впрочем, столько же уверен, сколько в собственной нескончаемой привязанности моей к вам. — Эти слова между нами не должны казаться сильными и увеличенными — мы не на них основали нашу связь, потому я смело их пишу, зная, что никакая земная причина не нарушит ее; истинно благодарен вам за утешительные строки, которые я от вас имел, и душевно жалею, что не удалось мне после приговора обнять вас и верных друзей моих, которых прошу вас обнять; называть их не нужно — вы их знаете; надеюсь, что расстояние 7 тысяч верст не разлучит сердец наших. Я часто вспоминаю слова ваши, что не трудно жить, когда хорошо, а надобно быть довольным, когда плохо. Благодаря Бога, я во всех положениях довольно спокоен и очень здоров — что Бог даст вперед, при новом нашем образе жизни в Читинской, что до сих пор от нас под большим секретом, и потому я заключаю, что должно быть одно из двух: или очень хорошо, или очень дурно. — Тяжело мне быть без известий о семье и о вас всех — одно сердце может понять, чего ему это стоит; там я найду людей, с которыми я также душою связан, — буду искать рассеяния в физических занятиях, если в них будет какая-нибудь цель; кроме этого буду читать сколько возможно в комнате, где живут, как говорят, тридцать человек. Не знаю, как и где вас вообразить; при свидании с родными я узнал, что вы с Фрицом тогда были в Финляндии, и мне кажется, что вы теперь там поселились, но зачем, сам не знаю. Теперь же вся ваша семья пристроена, и Воля, который теперь большой Владимир, верно уже государственный человек. — Если эти строки дойдут до вас, то я надеюсь, что вы, если только возможно, напишете мне несколько слов. Если родные имеют право писать к нам, то и вам правительство не откажет прибавить несколько слов, — для меня это будет благодеяние. Где и что с нашими добрыми товарищами? Я слышал только о Суворочке2, что он воюет с Персианами — не знаю, правда ли это, — да сохранит его Бог и вас; доброй моей Марье Яковлевне3 целую ручку. От души вас обнимаю и желаю всевозможного счастья всему вашему семейству и добрым товарищам. Авось когда-нибудь узнаю что-нибудь о дорогих мне.
1 Собственноручное письмо И. И. Пущина.
2 В. Д. Вольховский.
3 Жена Е. А., рожденная Витекер (Whitaker), ум. 1858 г.
На днях получил доброе письмо ваше от 8-го Января, почтенный, дорогой мой друг Егор Антонович! Оно истинно меня утешило и как будто перенесло к вам, где бывал так счастлив. Спасибо вам за подробный отчет о вашем житье-бытье. Поцелуйте добрую мою М. Я. и всех ваших домашних: их воспоминание обо мне очень дорого для меня; от души всех благодарю. — Об себе я ничего особенного не имею вам сказать, могу только смело вас уверить, что каково бы ни было мое положение, я буду уметь его твердо переносить, и всегда найду в себе такие утешения, которых никакая человеческая сила не в состоянии меня лишить. Я много уже перенес и еще больше предстоит в будущем, если Богу угодно будет продлить надрезанную мою жизнь; но все это я ожидаю, как должно человеку, понимающему причину вещей и непременную их связь с тем, что рано или поздно должно восторжествовать, несмотря на усилия людей — глухих к наставлениям века. Желал бы только, чтоб все, принимающие в судьбе моей участие, не слишком горевали обо мне: их спокойствие меня бы еще более подкрепило.
Не откажите мне, почтенный друг, в возможности чем-нибудь отсюда вам быть полезным в расстроенных ваших обстоятельствах, — зная ваши правила, я понимаю, как вам тягостно не предвидеть близкого окончания ваших дел. Пришлите мне какое-нибудь сочинение на французском языке, с которого перевод мог бы быть напечатан на русском и с выгодою продан, — я найду средства скоро и по возможности хорошо его перевести и отсюда его к вам доставить. Вы этим доставите величайшее утешение. У нас здесь много книг прекрасных, но я не знаю, что может лучше разойтись. Vous êtes sur les lieux, Vous devez le savoir bien mieux que moi2. Может быть это мечта, но мечта для меня утешительная, сладостная. Объяснений между нами не нужно: я пойму, если вы пришлете мне какую-нибудь книгу и скажете в письме, что она вам нравится, — тогда я прямо за перо с некоторыми добрыми друзьями и спечем как пирог. Но увы! когда еще этот листок до вас долетит и когда получу ответ? — Мильон верст!
Человек странное существо: — мне бы хотелось еще от вас получить, или, лучше сказать, получать письма, — это первое совершенно меня опять взволновало. Скажите что-нибудь о наших чугунниках3 — об иных я кой-что знаю из газет и по письмам сестер но этого для меня как-то мало. Вообразите, что от Мясоедова получил год тому назад письмо — признаюсь никогда не ожидал, но тем не менее был очень рад.
Шепните мой дружеский поклон тем, кто не боится услышать голоса знакомого из-за Байкала. Надеюсь, что есть еще близкие сердца. Но Бога ради, чтоб никто не знал из неосторожных, что я кой-как к Вам постучался в дверь — и на минуту перенесся в круг доброй семьи, которую вечно буду любить. Маленькой Annette мильон поцелуев от дяди Пу…
Еще последняя просьба: не откажите мне — помогать советами добрым моим сестрам, если они будут иметь в них нужду при могущей скоро случиться перемене в их семейных делах. Хотя при жизни отца оне и не в большом порядке, но я с ужасом думаю, что будет, если он скончается. Бог вам поможет. — Прощайте, будьте счастливы, сколько Вам желает искренний друг ваш.
1 Писано собственноручно. Последующие письма И. И. (из Петровской тюрьмы) были писаны от его имени женами декабристов (бар. Розен, М. Юшновской, Нарышкиной, Кн. Е. И. Трубецкой и кн. M. H. Волконской).
2 Вам на месте виднее, чем мне (франц.)
3 Т. е. товарищах-лицеистах (1-го выпуска), так звавших друг друга по чугунным кольцам, розданным им Е. А. в знак прочности лицейского союза. К. Г.
Милостивый Государь Егор Антонович!
С удовольствием исполняю поручение Ивана Ивановича, который просит меня передать вам чувства, возбужденные в нем последним вашим письмом, начатым на Уральском хребте и оконченным в Петербурге. Вот, сколько я помню, собственные слова и выражения того из ваших воспитанников, который везде и всегда будет неизменным и признательным вашим другом и почитателем.
Он просил сказать доброму своему Егору Антоновичу, что он совершенно ожил, читая незабвенные для него строки, которыми так неожиданно порадован был 10-го сего месяца. Письмо ваше служит ему новым доказательством драгоценной и утешительной для него дружбы, которая ни временем, ни обстоятельствами не изменяется. Хотя он никогда в ней не сомневался, но тем не менее убеждаться в ней приятно. Сладко жить в памяти добрых друзей! — По крайней мере вы узнаете, что верный вам прежний Jeannot все тот же; что он не охлажден тюрьмою, с той же живостью чувствует, как и прежде, и сердцем отдохнул при мысли, что добрый его старый Директор с высот Уральских отыскивал отдаленное его жилище и думу о нем думал. Спасибо вам, почтенный человек! Верьте, что чувства ваши достойным образом разделяются, и что понятен стон благородной вашей души, скорбящей о бедствиях человечества. — В первом вашем письме вы изложили весь ваш быт и сделали его как бы вновь причастным семейному вашему кругу. К сожалению, он не может вам дать того же отчета — жизнь его бездейственная, однообразная! Живет потому, что Провидению угодно, чтоб он жил; без сего убеждения с трудом бы понял, к чему ведет теперешнее его существование. Впрочем не огорчайтесь: человек, когда это нужно, находит в себе те силы, которые и не подозревал; он собственным опытом убедился в сей истине и благодарит Бога.
Провидение посетило бедствием Россию; ужасная болезнь свирепствует.2 Плачевное сие известие из Отечества сильно потрясло наши сердца, — мы просили прислать священника и с коленопреклонением вознесли к Небу недостойные, но искренние наши мольбы о родных, друзьях и всех страждущих.
Смерть Саврасова его поразила3; в душе пожелал ему светлой вечности и сказал с вами: ему теперь легче! Не стало одного доброго товарища, который кому-нибудь мог быть полезен, а он (т. е. Пущин) жив и здоров. Как это все понять?
Напомните о нем почтенной доброй Марье Яковлевне; скажите ей, что он часто воображением переносится к ней, чтобы, как прежде бывало, подышать тем спокойствием, которым она умела наделять всех окружающих ее. Надеется, что вспомнит его все ваше зрелое, а тогда юное потомство, всем от души желает возможного в сем мире счастия. Дайте ему весточку о лицейских его товарищах; о некоторых из них он ничего не слыхал с самой разлуки с вами; всех их помнит и любит по-прежнему. Бедная Марья Петровна! чем ее утешить, кроме живого участия в горестной судьбе ее.
Пусть эти строки хотя несколько изъяснят вам его чувства, которые погаснут не прежде, как погаснет его жизнь. Любите его домашних, не оставляйте их; дружба ваша — истинное для них утешение. Прощаясь с вами с родственным сердцем, просит, да поможет вам Бог во всех ваших начинаниях и делах.
Муж мой вместе со мною приносит вам и любезной Марье Яковлевне свое почтение. Желаю, чтоб письмо сие было для вас утешительно и остаюсь
1 Бар. А. В. Розен, сестра товарища Пущина И. В. Малиновского, женившегося впоследствии (1834 г.) на сестре Пущина, Марии Ивановне. На другой сестре М. В. Малиновской женился тогда же другой их товарищ В. Д. Вольховский. Декабрист А. Е. Розен женился еще до рокового бунта (в нач. 1825 г.). Жена догнала своего мужа в Сибири.
2 Холера. Настоящее письмо все исколото, как тогда водилось. К. Г.
3 Умер за границей от чахотки, см. выше. К. Г.
В прошедший раз я наскоро отвечала вам, любезная Анна Ивановна, на письмо ваше от 18-го генваря, полученное братцем вашим 4-го сего месяца. Вдобавок он поручает мне сказать вам, что ему более нежели приятно всякое откровенное ваше излияние чувств и просил вас никогда не щадить его, как бы мрачно ни было ваше расположение; хотя он не в состоянии ничем утешить вас, но слышать тайный голос вашего сердца, разделять самые его горести — есть уже для него отрада, на которую он имеет полное право по истинной его дружбе к вам — Известие о смерти Дельвига сильно поразило Ивана Ивановича. Да сохранит Бог жену его и дочь!
На прошедшей, то есть на второй неделе поста, Иван Иванович говорил: на алтарь милосердого Бога принес он искренние молитвы о родных, друзьях и о всех страждущих. В субботу он приобщился Святых Тайн. …2
Иван Иванович, зная вполне доброту Егора Антоновича, решается вновь его беспокоить сим поручением и просить его вместе с Владимиром Ивановичем похлопотать о деле Всеволода, если возможно доставить детям свидание и утешить отца уведомлением.
Извините, добрая Анна Ивановна, что весь почти лист занят чуждым для вас предметом; братец ваш просит вас быть посредницей в этом деле и заранее уверен в успехе оного. — Обнимая вас всех от души, целуя у батюшки и матушки руки, он остается неизменным вашим другом.
Желая вам и любезным сестрицам всевозможного спокойствия и утешения, остаюсь навсегда
1 Писано тем же лицом, что предыдущее и последующее.
2 Здесь следует изложение просьбы И. И. к Е. А. похлопотать о сыновьях декабриста В. И. Штейнгеля. К. Г.
Милостивый Государь Егор Антонович,
К сожалению моему, до сих пор не могла исполнить препоручения Ивана Ивановича изъявить вам искренюю его благодарность за письмо Ваше от 27-го ноября, которое он с необыкновенным удовольствием получил 5-го генваря нынешнего года. Это было для него одним из самых приятных подарков на новый год.
Вы знаете слишком хорошо Ивана Ивановича, чтоб нужно было уверять вас в участии, которое он не перестает принимать во всем касающемся до вас; время, кажется, производит над ним действие совершенно противное обыкновенному — вместо того, чтоб охлаждать его привязанности душевные, оно еще более их укрепляет и развертывает. Грустно ему было читать в письме вашем о последнем 19-м октября. Прискорбно ему, что этот день уже так мало соединяет людей около старого Директора. Передайте дружеский поклон Ивана Ивановича всем верным союзу дружбы; охладевшим попеняйте. Для него собственно этот день связан с незабвенными воспоминаниями; он его чтит ежегодно памятью о всех старых товарищах, старается сколько возможно живее представить себе быт и круг действия каждого из них. Вы согласитесь, что это довольно трудно после столь продолжительной и, вероятно, вечной разлуки. — Воображение дополняет недостаток существенности. При этом случае Иван Иванович просит вас напомнить вам его просьбу, о которой, по поручению его, писала уже к вам: он желал бы иметь от вас несколько слов о каждом из его лицейских товарищей. Вы верно не откажете исполнить когда-нибудь его желание, — это принесет ему истинное удовольствие.
Про себя он ничего не может вам сказать особенного. Здоровье его постоянно хорошо — это не безделица при его образе жизни. Время, в котором нет недостатка, он старается сократить всякого рода занятиями. Происшествий для него нет — один день, как другой, следовательно рассказывать ровно нечего. Благодаря довольно счастливому его нраву, он умеет найтись и в своем теперешнем положении и переносить его терпеливо. — В минуты и часы, когда сгрустнется, он призывает на помощь рассудок и утешается тем, что всему есть конец! — так проходят дни, месяцы и годы….
Дорогой Марье Яковлевне Иван Иванович целует руку; часто, очень часто об ней вспоминает. Просит сказать всем вашим миллион поклонов. Слова ваши о потерянной вами внучке тронули его до глубины души. Он сердечно жалеет об Августе Яковлевиче, лишившемся доброй и милой своей супруги. Вы ничего не говорите о маленькой Atmete. Иван Иванович был у вас, когда вам принесли этого ребенка. Минута сия сильное сделала на него впечатление.
Посещайте иногда на досуге дом Пущиных. Иван Иванович просит вас об этом, зная, как приятно сестрицам его видеть вас; он так им благодарен за необыкновенную и деятельную их привязанность к нему, что не знает, как бы их утешить. — С удовольствием исполнила я поручение Ивана Ивановича, и желала бы, чтоб в этом письме вы сколько-нибудь узнали верного и неизменного вашего друга.
Почтенной Марье Яковлевне приношу мое почтение, с коим и к вам пребуду.
ПИСЬМА ЛИЦ, БЛИЗКИХ К ПЕРВЕНЦАМ ЛИЦЕЯ Править
К вышепомещенной коллекции сохранившихся у меня писем из переписки товарищей Пушкина считаю уместным присоединить несколько писем лиц, бывших близкими к поэту, его товарищам и Лицею, — писем, имеющих отношение к разработке материалов для биографии поэта и к исследованию лицейской старины. Большая часть их печатается впервые.
Любезнейший князь Петр Андреевич!
Я бы желал, чтобы в заключение Записок биографических о покойном Александре, было сказано, что Александр Иванович Тургенев был единственным орудием помещения его в Лицей и что через 25 лет он же проводил тело его на последнее жилище. Да узнает Россия, что она Тургеневу обязана любимым ею поэтом! Чувство непоколебимой благодарности побуждает меня просить вас об этом. — Нет сомнения, что в Лицее, где он в товарищах встретил несколько соперников, соревнование способствовало к развитию огромного его таланта. Вот что я писал Александру Ивановичу и потом к вам, но письмо мое в то время, не знаю почему, до вас не дошло. — Благодарю еще раз княгиню за 29-е число.
1 Это письмецо отца поэта было уже напечатано Я. К. Гротом в его кн. „Пушкин“ и пр., стр. 287—88. Оно писано на 3-й день после первой годовщины кончины поэта.
Я не нашел у Анненкова („Вестник Европы“2) отметки Пушкина о 1814 г.
Во всяком случае не мог он видеть Карамзина в течение этого года. Может быть, ребенком видел он его в Москве у отца своего, да и то невероятно. По крайней мере, не помню Сергея Львовича в Москве ни у Карамзина, ни у себя. Карамзин, вероятно, знал его, но у него не бывал.
Из Москвы в Петербург в 1816 г. с Карамзиным ехал я один. Жуковский был уже в Петербурге. Василий Львович приехал в Петербург или перед нами или вслед за нами, но положительно не с нами, а в обратный путь примкнул к нам. С ним по дороге и заезжали мы в Лицей, вероятно по предложению Вас. Львов. Оставались мы там с полчаса, не более. Не помню особенных тогда отношений Карамзина к Пушкину. Вероятно, управляющие Лицеем занимались Карамзиным. А меня окружила молодежь: я и сам был тогда молод. Тут нашел я и Сергея Ломоносова, который за несколько лет пред тем был товарищем моим или в иезуитском пансионе, или в пансионе, учрежденном при Педагогическом институте — в точности не помню. Пушкин был не особенно близок к Ломоносову3 — может быть напротив. Ломоносов и тут был уже консерватором, а Пушкин в оппозиции против Энгельгардта и много еще кое-кого и кое-чего. — Но как-то фактически сблизили их и я и дом Карамзиных, в котором по летам бывали часто и Пушкин и Ломоносов, особенно в те времена, когда наезжал я в Царское Село. Холмогорского в Ломоносове ничего не было, т. е. ничего литературного. Он был добрый малый, вообще всеми любим и, вероятно, не без служебных способностей, потому что совершил довольно блистательную дипломатическую карьеру, любим был Поццо-ди-Борго и занимал посланнические посты. Упоминание о нем Вас. Львов, ничего не значит, кроме обыкновенной и вежливой любезности.
О предполагаемой поездке Пушкина incognito в Петербург в дек. 25-го года верно рассказано Погодиным в книге его „Простая речь“, страницы 178 и 1794. Так и я слыхал от Пушкина. Но, сколько помнится, двух зайцев не было, а только один. А главное, что он бухнулся бы в самый кипяток мятежа у Рылеева в ночь 13-го на 14-ое дек.: совершенно верно.
Письма моего к Булгакову не помню, и было ли оно напечатано — не знаю. Спросите Барсукова, а если успеете, Бартенева. Во всяком случае, если Вам угодно, печатайте его. В статье Анненкова есть неверности и много провициального, как у многих из наших литературо-публицистов. Видно, когда говорят они о так называемом высшем обществе — впрочем, и в самом деле высшем, — что говорят они по слухам, и что это общество для них terra incognita5.
Вот все, что могу отвечать Вам на Ваши вопросы, да и места нет для большего разглагольствования. Мое сердечное почтение А. В. Плетневой. Что переписка его?
1 Писано в ответ на вопросы Я. К. по случаю составления его статьи „Старина Царскосельского Лицея“ (в Сборн. „Складчина“ 1874), где и рассказано о свидании Карамзина с Пушкиным в 1816 г.
2 Разумеются статьи П. В. Анненкова „А. С. Пушкин в Александровскую эпоху“ в „Вестнике Европы“, 1873, ноябрь и дек. и 1874, янв. и февр. К. Г.
3 По рассказу И. И. Пущина (его „Записки“, стр. 9—10), Пушкин познакомил его еще до открытия Лицея (когда все уже съехались в Петербург), при представлении будущих лицеистов Министру, с Ломоносовым и Гурьевым, и все они четверо потом часто сходились у В. Л. Пушкина и у Гурьевых. К. Г.
4 Изд. 2, 1874; отд. II, стр. 22—23; о том же рассказывает и В. И. Даль. См. Л. Майков „Пушкин и Даль“, в своей книге „Пушкин“, Спб. 1899, стр. 420—21. К. Г.
5 неведомая земля (лат.)
Матюшкин провел лето близ станции Бологое, но не на своей даче2, а у кн. Эристовой3; там жил он в маленькой комнате, из которой и не выходил (по слабости мочевого пузыря). Это и мало питательная диета, без мяса, очень ослабили его. В августе, по совету доктора Ланга, он переехал в Петербург на прежнюю свою квартиру, перешел на мясную пищу с хорошим вином и скоро начал заметно поправляться. Но тут вдруг с ним сделался удар, и он слег в постель (паралич был в ногах, и уже во 2-й раз; 1-ый был весною). Сначала он был весел, всех узнавал, но однажды вдруг не стал видеть, и доктора мог узнавать уже только по голосу, а на другой день впал и вовсе в бессознательное состояние. Вечером, 16-го числа, он просто уснул, без страданий, навеки. В последние дни было сделано завещание, формальное, при нотариусе и лицейском Комовском, но по смерти оказалось, что М. либо не успел, либо забыл подписать это завещание. В нем он отказывал свою прелестную дачу одному из сыновей лицейского Данзаса, а не взятую за несколько лет аренду — какой-то несовершеннолетней своей воспитаннице. Но это завещание, конечно, недействительно; за несколько лет было сделано им другое, которое он отменял этим.
Когда я обедал у Головнина, он хотел было свести меня с докт. Лантом, но тот, к сожалению, не мог быть. Теперь Ал. Вас. хлопочет о доставлении мне всевозможных сведений для некролога Матюшкина.
Сегодня получили мы еще печальное известие: в Москве умер Даль4, которого я видел в июне слабым и больным после 3-го удара, но со свежею головою спокойно говорящим о смерти. Это известие привезла Надежда Павловна5; муж ее в Крыму у Н. Я. Данилевского.
1 Матюшкин скончался 16-го сент. Это письмо писано через 10 дней — Я. К. Гротом к своему брату (лицеисту VII к.), жившему за границей (в Веве, в Швейцарии).
2 Называвшейся „Заимка“, см. ниже.
3 Вдовы его покойного друга, лицеиста II курса, кн. Д. А. Эристова (ум. 1858 г.).
4 Влад. Ив., известный лексикограф и писатель.
5 Семенова, супруга сенатора Н. П. Семенова.
Милостивый Государь Александр Васильевич!
Письмо Ваше я имела удовольствие получить и спешу отвечать Вам. К большому моему сожалению, у меня нет никаких записок нашего друга Федора Федоровича2; не думаю даже, чтоб он их писал. Писем его я не сохранила; они были всегда очень коротенькие и имели значение только для меня. — Часто и с любовью вспоминал он о своих путешествиях и о северной экспедиции, но мне не приходило в голову записывать его интересные рассказы и теперь не в состоянии не только письменно, но и словесно их передать. Свою Заимку3 он очень любил — занимался и украшал ее, но не для себя; вся цель его заключалась в том, чтобы предложить ее на лето которому-либо из своих друзей, — сам же каждое лето проводил у меня, любил свою комнатку и любовался березкой, которая ласково, по его словам, просилась к нему в окошко. Каждое утро ранехонько он отправлялся на свою дачу, присматривал и распоряжался работами и только к обеду возвращался к нам, окруженный толпою детей; я охотно принимала в услугу людей семейных, и потому у меня собралось до 30 маленьких деточек, — Федор Федорович любил их, ласкал и наделял гостинцами; зато дети также очень его любили, даже самые крошечные протягивали к нему рученки — ему это очень нравилось, и когда дети зарезвятся и не заметят его возвращения, то он тотчас же делал замечание: что это детвора меня не встретила?
Но все это было прежде — в нынешнем году он с грустию принужден был отказаться от обычных прогулок! В день своего отъезда с палочкой обошел он весь мой сад, а садясь в экипаж, приказал кучеру ехать шагом, чтоб в последний раз взглянуть на окрестность. Здесь занимала его очень моя церковь; он старался украшать ее и присутствовал при нашем богослужении каждое воскресение. Хотел он даже, чтоб его адмиральские флаги переданы были после его смерти в нашу церковь, но я не знаю, где они теперь находятся.
Очень благодарна Вам, Александр Васильевич! Вы первый написали мне о его возвращении в Петербург; вслед за Вашим письмом получила и от него несколько строк, но уже это было прощание; он окончил словами: „по-моему у меня внутренний рак4 — придется отправиться голодною смертию, ну да все равно, только бы не очень мучаться — не оставьте своими молитвами и доброю обо мне памятью. Прощайте. По гроб ваш Ф. Матюшкин“.
Письма от доктора Ланге я еще не получила, но заранее много благодарю Вас! Горестна для меня смерть Федора Федоровича; я лишилась в нем искреннего, преданного друга. Всю дружбу, которую он имел к моему дорогому мужу, он перенес на меня и сохранил ее неизменно до смерти! Получив Ваше письмо, мне стало как-то легче на сердце; Федор Федорович сообщал мне сведения обо всех общих друзьях, и в особенности о дорогом Вашем семействе. Тяжело мне было думать, что теперь некому будет напомнить обо мне! Но теперь надеюсь, что когда-нибудь опять Вы напишете мне о дорогой Вашей матушке и о себе. Прошу Вас передать ей глубокое мое уважение и принять уверение в душевной преданности.
1 В этом имении кн. Эристовых, ок. Бологого, в 1857 г. (весной) состоялась свадьба И. И. Пущина, женившегося на Н. Д. Фонвизиной, рожд. Апухтиной, вдове декабриста ген. М. А. Фонвизина, которую он знал еще в ссылке и которой он делал предложение еще в Сибири. Посредником передачи согласия Н. Д. — Пущину в 1857 г., по ее просьбе, был Ф. Ф. Матюшкин.
2 Т. е. Матюшкина.
3 Заимка — дача Ф. Ф. Матюшкина близ станции Бологое, на берегу озера, против усадьбы кн-ни Эристовой.
4 По словам доктора Ланге, он ошибался. Этой болезни не было. Прим. Головнина.
Получил я, любезный Яков Карлович, мою книжку от сына, но к сожалению не нашел в моих заметках того времени почти ничего пригодного для Вашего труда. Многое уже у Вас есть, а из прочего многое запамятовалось. Впрочем кое-что попалось (на предшествия Пилецкого), и этим малым спешу с Вами поделиться. Книга Селезнева, конечно, у Вас есть. В ней при всей официальности тона и недостатках редакции, есть много дельного.
1 При этой записочке гр. М. А. Корф прислал Я. К., вероятно в 1874 г., когда он готовил свою статью „Первенцы Лицея“, несколько своих замечаний, прилагаемых ниже, на сообщения в известной книге Селезнева „Историч. очерк Импер. Лицея“ 1861 г. О бар. (позднее графе) М. А. Корфе писано много. О нем между проч. см. кн. Я. К. „Пушкин“ etc., стр. 87—91. Его известная „Записка“ (как и сообщение о лицейск. товарищах в Дневнике) занимает важное место в материалах о Лицее и вызвала целую литературу. Сохранилось множество его записочек к Яковлеву, главнейшие по поводу годовщин 19 окт. Важнейшие были сообщены мной в ст. „Празднование Лицейских годовщин“. Замечания его и поправки к статье В. П. Гаевского о Пушкине в Лицее помещены Н. Лернером в сб. „Пушкин и его Современники“, в. VIII (1908 г.), стр. 23-28.
Замечания гр. М. А. Корфа1
Стр. 142, 143. Упоминаемый здесь молодой, но действительно даровитый (столько же, сколько и безобразный) живописец и литограф был Лапгер (2-го курса), уже давно умерший.
Стр. 146. Исчисление наших журналов, Бог знает где теперь находящихся.
Стр. 152. Старший возраст никогда ни в чем не руководил младшим. При Энгельгардте и даже прежде нам не запрещалось заниматься в наших каморках и в другие свободные часы, а в управление Фролова мы там и курили. В наше время у каждого воспитанника был, в тех же каморках, и свой отдельный умывальник.
Стр. 157. Не помню, чтобы в наше время отводился кому-нибудь особый стол в классе, но в столовой это случалось по временам, хотя тоже не часто.
Стр. 158. Вот полная долицейская биография Мартына Пилецкого.
Стр. 165. Несправедливо, будто бы ни один воспитанник не подвергался исключению за проступки. В самые первые наши годы был исключен Гурьев…, и нас до конца оставалось и было выпущено всего 29.
Стр. 169. Бакунин был не Алексей, а Александр.
Стр. 174. В наше время никаких барак при Лицее не было и не предполагалось.
1 Показанные здесь страницы см. в кн. Селезнева.
Глубоко и искренно уважаемый Яков Карлович!
Позвольте так, без чинов, начать мою переписку с Вами. Дочь моя, которая объяснит Вам на словах, почему я так замедлил с этим началом, передаст Вам вместе с этим 11 листов моего писания (из коих 8 1/2 одной почти моей болтовни), а все-таки это далеко не все, что я имею сообщить Вам, как материал для жизнеописания дяди И. И. Пущина. В настоящую минуту я перечитываю еще только его переписку с матушкой; к сожалению, письма дяди сохранились лишь с 1837 года по год ее кончины, т. е. 44-ый, следовательно не могут пополнить пробела, оставляемого и записками дяди Михаила Ивановича — со дня исполнения приговора над декабристами (если не ошибаюсь 10 июля 1826 г.) до года выхода моей матери замуж (1834). Но и в этих письмах есть столько мест интересных для Вас, как для историка Лицея, что я тотчас по отъезде дочери примусь за выписки, подобные тем, которые я сделал из записок М. И. Пущина. Если Вам придуманный способ неудобен, то прикажите через дочь изменить его. В этих письмах2 я нашел и обращение к „Суворочке“3 и к другим товарищам; такие например выражения в письме 14 июня 1840 года: „последняя могила Пушкина! кажется, если бы при мне должна была случиться несчастная его история и если б я был на месте К. Данзаса, то роковая пуля встретила бы мою грудь: я бы нашел средство сохранить поэта-товарища, достояние России, хотя не всем его стихам поклоняюсь; ты догадаешься (письмо обращено сначала к моему отцу), про что я хочу сказать; он минутно забывал свое назначение и все это после нашей разлуки“; а об отношениях его к моему отцу, обрисовывающихся для меня особенно в этих письмах, — нечего и говорить. Кстати об отце моем: только после свидания с Вами я узнал от матушки, что отец оставил мне, собственноручно им переписанный для меня, свод своего дневника4, самый же черновой, так сказать, дневник — брату моему Павлу. Надеюсь в нынешнем месяце еще получить эту драгоценную для меня рукопись и примусь за извлечение из нее по крайней мере канвы для жизнеописания отца, пропущенного в некрологе последней Памятной книжки Лицея. Но не ожидая этого, позвольте теперь же передать в Ваше распоряжение уступленный мне теткою Вольховскою5 экземпляр оставленного отцом моим жизнеописания ее мужа, о котором упоминается на странице 95-ой Вашей книги; если найдете, что сделанная первоначально на имя какого-то Ознобишина и потом зачеркнутая, или вернее замаранная надпись не мешает, то передайте этот оттиск в Лицеяну6, ибо с этой целью тетушка Мария Васильевна переслала его мне. Кроме того прилагаю принадлежащий мне оттиск жизнеописания Панютина, принадлежащего тоже перу моего отца; это второе и последнее его напечатанное сочинение, и мне кажется, что Lyceana должна его иметь; рукописей после отца осталось много: есть записки по таким вопросам государственной важности, как разделение года для взыскания податей на две равные половины (что, как Вам известно, осуществилось лишь в 1883 г., т. е. через 10 лет после его кончины) и конечно по освобождению крестьян. Но об этом после, а теперь позвольте исполнить еще поручение тетки М. В. Вольховской и просить Вас принять от нее один оттиск напечатанных ею в весьма небольшом числе (экземпляров) матерьялов для жизнеописания Андрея Афанасьевича Самборского7. Из прочтения предисловия вы легко поймете, что к этому изданию побудил ее отзыв профессора Надлера об ее дяде, заключающийся в сочинении „Император Александр I и идея Священного Союза“, из коего несколько глав, до воспитания Императора относящихся, были предварительно напечатаны в Харьковском издании „Вера и Разум“. К сожалению, в книге „О жизни протоиерея Самборского“ на стр. 17 допущена такая ошибка, как помещение Артиллерийской Академии в Михайловском замке, тогда как и мне, со слов отца, да и самой тетки, хорошо известно, что квартира моего прадеда была в северо-западном углу верхнего этажа Михайловского Замка, где ныне Инженерная Академия, и таким образом приходилась одним концом почти над роковою для Императора Павла комнатою, обращенною ныне, как я слышал, в домовую церковь. Беда в том, что тетушка вызывала меня в Харьков очевидно для просмотра приготовляемой ею тогда к печати рукописи, но я, по своим семейным обстоятельствам, не мог тогда ехать и получил уже отпечатанную книгу только на днях, вместе с оттиском, предназначенным ею для Вас8. Примите все это, как дань уважения и благодарности от нашей семьи за Ваши сердечные отзывы об отшедших наших, о которых Вам приходилось упомянуть в печати, и простите болтливость Вашего, успевшего состариться, но с юности Вас неизменно почитающего ученика
1 При настоящем письме сообщил отцу моему некоторые материалы об И. И. Пущине, его племянник, сын лицейского товарища Пушкина И. В. Малиновского — Антон Иванович (род. 1838 г., ум. 6 апр. 1904 г.), сам лицеист и ученик Я. К. Грота; он был человеком и деятелем высокопочтенным; был членом моек, судебн. палаты (см. Р. Арх. 1904 г. № 5). Часть этих материалов была использована мною в ст. об И. И. Пущине в „История. Веста.“ 1905 г. авг., стр. 423. К ним я еще надеюсь вернуться.
2 Т. е. И. И. Пущина.
3 В. Д. Вольховский.
4 Об этом дневнике мы ничего более к сожалению не знаем. К. Г.
5 Мария Васильевна, рожденная Малиновская, сестра его отца. К. Г.
6 Этот экземпляр и передан уже мною в Лицейский Пушкинский Музей. К. Г.
7 Известный законоучитель и духовник Вел. Кн. Александра и Константина Павловичей — А. А. Самборский был тестем директора Лицея В. Ф. Малиновского. (Грот, „Пушкин“ и пр., стр. 32 и 223).
8 Об этом издании Я. К. дал печатный отзыв в „Русск. Вестн.“ 1889 г. янв., стр. 260. См. „Труды Я. К. Грота“, III том, стр. 415—418. К. Г.
…Не знаю, есть ли в твоем лицейском архиве наша прощальная песнь с музыкою; на всякий случай посылаю тебе ее. Хотя и некому будет там у вас ее спеть, однако она и зала шестилетняя напомнят тебе о том времени, когда там эту песнь пели, понимали, чувствовали. — Я никак не решился дозволить какому-нибудь бездушному кантонисту-литографу накалиграфировать этот символ нашей лицейской веры, и потому сам своеручно написал, как умел, на камне и отпечатал. Положи в архив.
Видно, так уже положено иметь тебе этот добавок архивный: пока думал я и придумывал, как бы его вернее к тебе доставить, является прекрасный случай на то. Одна приятельница жены моей, Madame Groen, с премилою своею дочкою едет завтра в Гельсингфорс и охотно берется доставить тебе мою посылку. Я ее уверял, что Грота в Гельсингфорсе все знают, и что, следовательно, не будет затруднения тебя отыскать… Потолковал бы еще с тобой, да они торопят, чтоб уложить мою посылку между бельем; надо кончить. Прощай, мой добрый Грот. Наслаждайся мыслию, что ты утешил, успокоил на вечере жизни старого друга-директора
1 В статье „Из лицейской старины“ (Истор. Вестн. 1905 г., июль) я поместил два письма Е. А. Энгельгардта к отцу моему 1842 г., адресованные в Гельсингфорс (где он тогда состоял профессором), в которых старый директор Лицея просит его об улажении одного дела, относящегося к покупке им для себя места на Смоленском кладбище. Действительно, отец уладил его, за что Е. А. был ему сердечно признателен. Из одного из этих писем я помещаю здесь выдержку, относящуюся к лицейскому архиву. Издание, о котором в нем идет речь, составляет библиографическую редкость. Вот его описание: Брошюра в большой лист, под заглавием: „Шесть лет. Прощальная песнь воспитанников Императорского Лицея в Царском Селе. 1817 г. Слова воспитанника барона Дельвига. Музыка В. Теппера. СПб., 1835 г. Литография Ф. Давиниона, у Казанского моста, № 15“, с довольно большой виньеткой на заглавном листе (воспроизведенной и в настоящем издании), изображающей лицейский зал с несколькими фигурами лицеистов, между которыми думают видеть Пушкина и Е. А. Энгельгардта, — бережно хранилась с тех пор в архиве отца. Она заключает в себе на 17 страницах ноты песни „Шесть лет“, а на 18-ой литографированный автограф Энгельгардта — самый текст „Прощальной песни“, написанный его круглым и четким, но не красивым почерком, с своеобразной орфографией. Как видно из рукописной цензорской пометки на этом экземпляре (9 окт. 1856 г.) Цензора Бекетова, брошюра эта была разрешена к перепечатке в этом году (см. там же, стр. 91—92), а именно для Памятной книжки И. А. Лицея на 1856—1857 г.
Милостивый Государь Дмитрий Николаевич.
Возвращая при сем с искреннею благодарностью полученную от Вас 19-го октября тетрадку, могу сказать о ней следующее. Она писана рукой Матюшкина, кроме последнего стихотворения, в котором узнаю почерк Илличевского, — вероятно, в последнее время пребывания их в Лицее. Это — часть сборника лицейских стихотворений разных авторов, подобного тому, какой сообщал мне и покойный граф Корф, откуда я еще в 1833 году сделал значительные выписки. Впоследствии им пользовался и Анненков при издании сочинений Пушкина. В Поленовской тетрадке я внимательно просмотрел все стихотворения Александра Сергеевича. В них есть места, пропущенные по цензурным причинам в изданиях Анненкова и Исакова (прежних); Ефремовского я не имел, но, вероятно, в нем есть неполноты против рукописи. Вероятно, Матюшкин давно потерял из виду эту тетрадку, потому что, передавая мне в 1872 году свои лицейские бумаги, он ничего не упомянул ни об ней, ни об других частях сборника. Само собой разумеется, что приобщить ее к лицейскому архиву было бы желательно, хотя бы для того только, чтобы она вместе с ним перешла к потомству в том учреждении, которому я со временем думаю передать все хранящиеся у меня лицейские рукописи2.
Присоединяя к этому с особенным удовольствием обещанный том биографии Державина, поручаю его Вашему просвещенному вниманию и вместе с тем покорно прошу принять уверение в глубоком уважении и сердечной преданности
1 Через Д. Н. Замятнина, лицеиста 3-го выпуска (известного государственного деятеля), Я. К. пополнил свой архив некоторыми и другими лицейскими бумагами. О судьбе упоминаемой здесь тетради см. ниже, и в моей статье „К лицейским стихотворениям Пушкина“, см. Ж. М. Нар. Пр. 1905, № 10, стр. 229—230.
2 Я. К. при жизни (ум. 1893) не успел да и не спешил решать этого вопроса. Лицейского Пушкинского Музея еще не существовало (лишь за год перед тем в 1879 была задумана П. библиотека), и он преимущественно имел в виду Импер. Публичную Библиотеку. Ныне Музей Лицейский так окреп и развился, что передача всех Lyceana (я пока отделяю их от своих Pouschkiniana) в это уже богатое хранилище является вполне своевременным даром к 100-летнему юбилею Лицея. К. Г.
Прошу Вас, многоуважаемый Яков Карлович, принять большое лицейское спасибо за присланную мне книжку о юбилее Лицея2.
Я узнал о существовании ее из книги: „Благородный Пансион“, изданной Н. Голицыным. — Будучи занят теперь составлением: „Воспоминаний о Директоре Царскосельского Лицея Егоре Антоновиче Э.“, я полагал, что в „Обозрении“ И. П. Шульгина я найду любопытные материалы, мне еще неизвестные. — Статья Шульгина мастерски написана, но все то, что он сказал о Е. А., более или менее, мне известно; потому я предполагаю поместить в приложении отрывок из отзыва Шульгина о Е. А., как документ, писанный известным очевидцем и сослуживцем Егора Антоновича.
Я пишу мою статью под фирмою: Воспитан. Императ. Царское. Лицея, потому что как-то сыну неловко выступать биографом отца3. — Да притом же я в литературном мире вовсе не известен.
Следующие материалы служили мне основанием к составлению „воспоминаний“:
1) Формулярный список Ег. Ан.
2) Автограф Е. А. под заглавием: Necrolog, и другие его бумаги.
3) Исторический очерк Лицея Селезнева.
4) Устные рассказы, слышанные мною многократно от самого Е. А.,
и 5) Собственные воспоминания слышанного и виденного мною лично.
Прочитав на обертке журнала Русская Старина, что г-н Семевский намерен напечатать несколько писем Егора Антоновича, я вправе полагать, что он, может быть, согласится поместить и мою статейку о Е. А. в его журнале.
Не имея понятия о том, как подобные дела делаются и на каких условиях отдаются статьи господам редакторам журналов, всепокорнейше прошу Вас, яко лицеиста-академика, просветить и напутствовать меня на этом вовсе мне чуждом пути. Статья моя готова, теперь переписывается набело и составит около 15 писанных листов.
Имея весьма схожий и отлично написанный масляными красками портрет Е. А., думаю, что не лишним было бы приложить к рукописи фотографический снимок с этого портрета в уменьшенном виде.
Егор Антонович написан в известном его костюме, сидящим в кресле близ письменного стола; на стене висит картина, изображающая залу Ц. Лицея.
Относительно памятника нашему великому поэту Пушкину, спешу с особенным лицейским сочувственным удовольствием покорно просить Вас принять прилагаемую при сем мою весьма скромную лепту.
Полагая, что нашему русскому поэту Пушкину подобает по возможности принести русскую поэтическую дань, я порешил половину сбора с продажи моих „народных рассказов“ посвятить хотя на один камень, который войдет в состав этого памятника.
Моих рассказов напечатано 1.200 экз. Роздано мною безденежно простому русскому люду — 200 экз. Продано 600 экз. по 10 коп., что составляет всего 60 руб. Из этой суммы половину кладу к подножию памятника Пушкину; остальные 30 руб. оставляю г-ну Царскосельскому за его труды и хлопоты по изданию этих рассказов. — А 400 экземпляров ожидают покупателей. Вот Вам полный отчет по этому делу. — Желательно было бы мне знать, одобрит ли Академия мои распоряжения?
Поздравляю Вас с наступающим великим праздником Светлого Воскресения Христова; от всей души желаю Вам и всем Вашим благодати Божией; уповаю также, что Вы не забудете душевно преданного Вам старого однокашника-лицеиста
Не бывая ни в каких публичных местах, ни в клубах, ни в собраниях, ни в театрах, мне не случилось встретиться с П. И. Миллером, но ежели узнаю, где он живет, то непременно зайду к нему.
Скажите, жив ли Мещерский?4 Где он? Что он делает? Ежели увидите, поклонитесь от меня.
1 Письмо это писано сыном бывшего директора Е. А. Энгельгардта — Влад. Егор, (род. 1808 г.), бывшим лицеистом (V вып. 1829 г.), д. с. с, служившим членом Московской Комиссариатской Комиссии, и относится ко времени, когда он, будучи уже в отставке, составлял свои воспоминания о директорстве Е. А., напеч. в „Русск. Архиве“, 1872 г. стр. 1462—1491.
2 50-летнем в 1861 г.
3 Позже автор изменил решение и подписал статью полным именем. К. Г.
4 Кн. Александр Васильевич, воспитанник Лицея тоже V выпуска, принадлежавший также к числу лицейских поэтов (писавший и французские стихи), с которым был близок и Я. К. Грот; Мещерский оставил „Воспоминания кн. А. В. M.“, M. 1901.
Как Вам не стыдно пенять за плохой экземпляр2. Я ведь писал Вам по возвращении из деревни, что все издание разошлось; у меня даже корректур не осталось. Мне удалось собрать из дефектов два экземпляра, в которых не доставало по малу и я отыскал недобранные листы в корректуре для Вас и… Надеялся получить благодарность за старание сделать Вам удовольствие, а теперь в наказание требую немедленного возвращения.
На днях мне пришло в голову, или я видел во сне, что нашел кое-что нужное для Вас. Как ни ломаю себе теперь голову, никак не могу добраться, что это такое.
Корректуру статьи в „Складчину“ я давно отправил, соглашаясь на присланные мне замечания. Черкните, получена ли она.
Вспомнил сейчас, то есть увидел в Вашем письме, о чем дело. В моих руках была кипа бумаг Вольховского, но на короткое время. В запрошлом году, на пути на Святые Горы, Харьк. губ., Изюмского уезда, я провел сутки у вдовы его в селе Каменка. Она — дочь Вас. Фед. Малиновского, 1-го директора Лицея. В том же селе жил и сын его, воспитанник 1-го курса, Ив. Вас. Малиновский, скончавшийся в прошлом году. Все имение пожаловано Императором Павлом протоиерею Самборскому, тестю В. Ф. М.
Был я на могиле Вольховского. День — исполненный наиприятнейших впечатлений. Множество подробностей узнал о Самборском, учителе Императора Павла и духовнике Александра Павловича3. Мария Васильевна уговорила меня остаться ночевать, поманя сундуком бумаг. Первое письмо там, развернутое мною, было — студента Нижегородской семинарии Сперанского, где он просил Самборского о ходатайстве для вступления в Московский университет, и проч. Множество писем Демидова-чудака и всех грандов Екатерининского времени.
Но я заговорюсь, а корректуры ждут. Оканчиваю расправу с ист. ересями и Вам ее не пришлю, рассерженный.
У коня нет рыла, а даровому пословица не велит смотреть в зубы.
А вот просьба: сделайте милость, спросите академика Савича, получил ли он письмо от товарища моего Кубарева, и скажите ему, что Кубарев просит прислать ему свой адрес.
Да благословит Вас Бог!
Поклон супруге.
1 Печатаем это письмо ввиду интересных сообщений Погодина о виденном им архиве В. Д. Вольховского.
2 Речь идет о вышедшей тогда книге Погодина „Простая речь о мудреных вещах“. (Москва 1873 г.).
3 См. выше письмо А. И. Малиновского к Я. К. Гроту.
С большим удовольствием прочел я твою статью в „Складчине“ о Лицее. В ней много наблюдательности и верной оценки. Ее мог написать только лицеист. Она интересна для всякого, как критическое исследование эпохи и места, но для лицеистов — это приятнейший подарок, какой ты только мог им сделать. Мне в особенности понравился добрый, мягкий и снисходительный тон, с которым ты отнесся к прежним порядкам Лицея; в этом тоне слышно сыновнее чувство, все прощающее и за все благодарящее и любящее, и как после него кажется жалка и гадка Лермонтовская „насмешка над промотавшимся отцом“.
Обнимаю тебя от всего сердца.
1 Помещаем этот отрывок как характерный голос лицеиста-товарища о труде Я. К. Грота. П. И. Миллер (ум. 6 июня 1885 г.) был тоже VI выпуска, жил в Москве и принимал живое участие в деле постановки памятника Пушкину в Москве. Миллер в 1831 г., будучи еще в Лицее, познакомился с Пушкиным, проводившим то лето в Царском Селе, и снабжал его книгами из Лицейской библиотеки. Известны несколько записочек к нему Пушкина. См. его „Встреча и знакомство с Пушкиным в Царском Селе“. „Русский Архив“, 1902 г., № 10, стр. 231—235. Там же биографические о нем сведения.
Литературные занятия первенцев Лицея Править
Бытописателями старого Лицея достаточно выяснены обстоятельства и условия, как возбудившие в его воспитанниках-первенцах страсть к поэзии и к литературным занятиям, так и благоприятствовавшие развитию этой страсти и расцвету литературных дарований. Не разбирая подробно этих причин (что не входит здесь в мою задачу), я отмечу только, что в числе первых справедливо приписывается большое значение естественной пересадке в Лицей вкусов, направления и духа того учебного заведения, с которым судьба связала самое создание Царскосельского Лицея, так как оно дало Лицею известный контингент в составе и воспитанников и педагогов[117], а именно Московского Благородного Университетского пансиона. А насколько литература и поэзия почитались и процветали в этом знаменитом Московском пансионе, с которым тесно связаны имя Жуковского и ряд других крупных литературных имен, об этом излишне распространяться[118]. Впрочем, литературные интересы и увлечения были, по-видимому, явлением довольно общим в среде учащих и учащихся того времени, и, например, из лицейской переписки Илличевского мы знаем, что он свое пристрастие к стихотворству и вообще к сочинительству уже принес в Лицей из петербургской гимназии, и литературные темы с самого начала были преобладающими в его переписке с бывшим гимназическим товарищем; в Лицее же эта страсть получила новый могучий толчок, новую пищу и необыкновенно пышный расцвет. Известно, что этот товарищ Пушкина сильно увлекал своим примером и подзадоривал других. По свидетельству Кюхельбекера, именно он увлек последнего в область поэзии. Что касается условий, исключительно благоприятствовавших этому направлению в самом Лицее, то на таковые указывалось уже не раз, и они настолько очевидны, что в особых пояснениях не нуждаются. Чрезвычайно счастливый подбор дарований в составе 1-го лицейского курса — с гениальным юношей Пушкиным во главе и создавшиеся настроение и тенденция благородного соперничества и соревнования в области авторства; образовавшиеся постепенно, благодаря тому же Пушкину, связи и ближайшие сношения юных лицейских авторов с тогдашними светилами литературного мира и поэзии, успевшими заинтересоваться их успехами и поощрявшими их своим покровительством; благоприятные этому идеальному умственному направлению элементы в среде лицейских воспитателей и профессоров (вспомним Малиновского и Энгельгардта, А. Иконникова и М. Пилецкого, Кошанского и Галича); самая постановка учения и занятий в Лицее и внутренний его быт, очень замкнутый и вместе дававший известную свободу и достаточный досуг для внеклассных занятий и чтения; нахождение Лицея в Царском Селе, вдали от столичного шума, и вся окружающая обстановка, полная исторических воспоминаний и величественных безмолвных памятников недавней славной старины и поэтических теней ее величавых представителей и героев; наконец, сильно повышенное национально-патриотическое настроение и глубокие впечатления тех знаменательных лет (1811—1815), в которых слагалась эпопея 1812 года, — все это соединилось и создало ту исключительно благоприятную умственную и нравственную атмосферу, среди которой суждено было развиться и приготовиться к славному и блестящему служению родине на различных поприщах деятельности первенцам Царскосельского Лицея, и под влиянием которой поэзии и литературным занятиям в стенах Лицея невольно выпало на долю такое видное место.
В свою очередь, удовлетворение этих склонностей и вкусов, — эти не только легкие и игриво-шуточные, но и глубоко-вдумчивые и серьезные литературные упражнения оказывали на питомцев Лицея благотворное, облагораживающее влияние.
Поэтические опыты и всякого рода литературные упражнения лицеистов принимали весьма разнообразную форму, вызывались всевозможными случаями и поводами, а отчасти регулировались то руководством преподавателей (напр., Кошанского), то литературными предприятиями самих воспитанников, напр. образовавшимся в первые же годы лицейским „литературным обществом“ или кружком, к которому примкнули все юные литературные силы Лицея и которое имело задачей путем соревнования и „издания“ (в своем кругу) сочинений своих членов, а также журналов, поощрять занятия поэзией и литературой. Таким образом, сохранившийся небольшой и отрывочный материал — сообразно этим разным видам лицейского писательства — может быть подразделен на следующие категории: 1) упражнения в стихах и прозе на задаваемые темы — под наблюдением профессора; 2) плоды свободного творчества, стихотворства или у иных просто стихоплетства, ходившие среди товарищей, или отдельно, в набросках и списках, или в особых, составлявшихся некоторыми из них, рукописных сборниках или „антологиях“; впоследствии (с 1814 г.) лучшие, избранные пьесы лицейских поэтов отдавались и в печать (напр., Дельвигом, Пушкиным, Илличевским, Яковлевым, Кюхельбекером); 3) плоды коллективного (анонимного) сочинительства чисто школьного — сатирического, шутовского и не всегда цензурного характера, в виде так называемых „национальных песен“, получавших распространение не столько письменным путем, сколько постоянным изустным, обыкновенно хоровым, исполнением (так что многое из этих песен, конечно, не сохранилось); 4) наконец, издававшиеся воспитанниками — членами литературного сообщества — рукописные журналы с самым разнообразным содержанием, куда отчасти попадали иногда и произведения 2-х предыдущих категорий. Вот — разнообразные итоги литературных работ и поэтических порывов, забав и шалостей лицейских первенцев.
Среди всего этого материала лицейские творения Пушкина занимают понятно совсем особое, исключительное место. Они и не подлежат рассмотрению вместе с другими: им давно дана подобающая оценка и посвящена целая обширная литература. Касаться по существу лицейского творчества Пушкина — здесь, мы и не имеем в виду. То, что принадлежало перу Пушкина, собственно, в нашем архивном материале, было уже рассмотрено и описано мною в другом месте[119]. Для полноты настоящего сборника краткое описание это будет повторено ниже вместе с описанием собрания моих автографов Пушкина (см. в Приложениях).
Здесь же меня интересует остальная лицейская литература — в ее совокупности, тот — так сказать — entourage и тот литературный фон, на котором вырисовываются создания юной музы гениального поэта. Однако ж, здесь я не задаюсь целью обозревать, исследовать и оценивать все, что вообще известно из этих лицейских, как единичных (вышедших из-под пера других стихотворцев — товарищей Пушкина), так и коллективных опытов и литературных упражнений. Моя задача — сообразно плану издания — более скромная: представить и подробнее описать (опубликовав также то, что еще не было издано и того заслуживает) весь тот материал, который сохранился в бумагах, доставшихся моему отцу, и с которым он лишь отчасти и в общих чертах познакомил читателей в своем сборнике о Пушкине и Лицее.
Последняя категория этой лицейской литературы, именно лицейские журналы, составят предмет особой, III-ей части настоящего сборника.
Хранившиеся первоначально в остатках лицейского архива I курса и бывшие в руках у первых бытописателей Пушкинского Лицея рукописи литературных и поэтических опытов его первенцев, к сожалению, переходя из рук в руки, постепенно таяли, застревая неведомо где или исчезая бесследно, и дошли до нас в самых незначительных и скудных обрывках.
В. П. Гаевский, посвятивший им наиболее внимания в своих известных статьях, имел в распоряжении, как видно из его заметок и упоминаний, очень значительный материал, одолженный ему первым хранителем «лицеан» М. Л. Яковлевым. Отец же мой, бережно хранивший все ему доставшееся, получил (именно с бумагами Матюшкина) лишь некоторую часть этого материала, которым он, не издавая его целиком и не описывая подробно, воспользовался для своих характеристик лицейских литературных занятий и поэтических опытов, а также и самих их авторов.
Руководствуясь высказанною уже выше мыслью о том, что для лучшего выяснения лицейского воспитания и лицейского периода творчества Пушкина — в виду вообще скудости сохранившихся источников и документов — для нас ныне становится ценным всякий рукописный клочек или обрывок из архива 1-го курса, могущий хоть сколько-нибудь осветить картину лицейского авторства и лицейского литературного содружества, я считаю здесь необходимым не только точно описать все до нас дошедшее, но и напечатать здесь почти все еще не изданное, т. е. большую и наиболее любопытную часть всего материала.
Представляю его распределенным на те категории, которые были мною отмечены выше, а именно:
1. Опыты в стихах и прозе на заданные преподавателем темы.
2. Плоды свободных упражнений воспитанников в стихотворстве, сохранившиеся либо в целых сборниках — «антологиях», либо отдельными пьесами и в черновых набросках.
3. Так называемые «национальные песни» — произведения коллективного сочинительства — в виде шутливых импровизаций.
Особую часть нашего сборника, как уже сказано, составят лицейские журналы 1-го курса.
СОЧИНЕНИЯ НА ЗАДАННЫЕ ТЕМЫ Править
Из упражнений в стихах и прозе, которые явно написаны на заданные темы и большею частью даже снабжены исправлениями и отзывами преподавателя (Кошанского), в нашем архиве имеется лишь несколько произведений Илличевского, отчасти известных по упоминаниям у Гаевского и моего отца.
Исправления и отзывы на рукописях Илличевского принадлежат исключительно Н. Ф. Кошанскому.
Роль и значение этого педагога и влияние его на своих лицейских питомцев в их занятиях, образовании и успехах в области русских языка и словесности (также латинского языка и вообще классического мира), в выработке слога и в развитии литературных дарований, уже достаточно выяснены на основании множества свидетельств и оценки Кошанского, как писателя и ученого педагога[120]. Что Кошанский, перешедший в Лицей (вместе с частью питомцев 1-го курса Лицея) из Московского Университетского пансиона и перенесший туда педагогические методы и литературные предания последнего, сыграл действительно большую роль в литературном образовании и развитии как самого Пушкина, так и его товарищей, — в этом не может быть никакого сомнения, несмотря на справедливо отмечаемую его некоторую отсталость в теоретических воззрениях и риторических требованиях, поощрявших между прочим, согласно еще царившим в тогдашней литературе традициям, — известную напыщенность и высокопарность во внешней форме.
Подобные взгляды и наставления Кошанского всего лучше отражаются в его исправлениях и отзывах на ученических опытах. Но эти особенности его руководительства не умаляли его главной положительной и крупной заслуги, заключавшейся в передаче своим питомцам широких и разнообразных сведений и своего собственного увлечения и одушевления к русскому слову и к поэзии, и в любовном поощрении учеников своих к занятиям литературой и к вольным упражнениям в стихах и прозе.
Перед нами пять произведений Илличевского первой категории: три в стихах и два в прозе. Вот их описание.
Руководствуясь почерком (так как дат на них нет), располагаем их в хронологическом порядке, лишь с приблизительною точностью.
1. Стихотворение «Добродетель», состоит из трех куплетов по 8 стихов; написано на мал. 4-ке синей бумаги еще довольно детским почерком и подписано полным именем автора. Судя по почерку, да и по содержанию, стихотворение относится к первому времени учения, вероятно к 1812 году.
Вот это стихотворение:
«Одна святая добродетель
Вам может счастье даровать;
Она всех наших благ содетель!
Лишь на нее мы полагать
Надежду можем несомненну.
Все прочее же под луной
Подвержено измене, тленно,
Нет ей кончины лишь одной.
Чины и знатность и богатства
Блаженства временные суть:
Они доставят нам приятства,
Но что они? — на час блеснут
И после в Хаос превратятся.
Оставят нас с стыдом одним
Блажен, не мыслит кто гоняться
За счастьем тщетным и пустым!
Блажен! кто истинно умеет
Все добродетели ценить,
Кто правилом своим имеет:
Царю всей правдою служить;
Кто бедным, слабым помогает;
Кто чист и сердцем и душой,
Тот и средь бед не унывает,
Успехи обретая в ней.»
Под этим пометка, без сомнения Кошанского: «Мысль и стихи очень хороши» (автору было тогда лет 13—14).
2. Сочинение в прозе «Бурная ночь» — пять страничек в четверку (на белом листе, сложенном вчетверо в виде тетрадки), заключает в себе описание ночной бури и явлений природы несколько напыщенным слогом, но достаточно образным. Окончание нравоучительное: «Несчастный! таков устав природы. Перестань жаловаться на судьбу свою. Сноси бедствия с твердостью; несчастия без жалоб — и спокойствие душевное будет тебе наградой».
Судя по почерку, этот автограф относится к тому же времени. Кроме нескольких исправлений в тексте (замены слов etc.) и заметки на полях «c’est beau[121]» против фразы «Воды в радости блеснули пурпуром», под сочинением имеется следующая аттестация Кошанского: "Окончание прекрасно. — NB. Владея языком, должно уметь употреблять его. — План вашей бурной ночи несколько темен — не везде верно изображение природы — особенно переход от вечера к утру. Есть много слов излишних, много не то значащих, что Вы сказать хотели. Но все вообще показывает Вашу способность владеть языком и счастливый дар легко выражать мысли и чувства. Прошу Вас, М. г. быть осторожным в выборе слов и заменять все бурно-смешное скромным благоприличием и тихим чувством.
3. Вероятно к той же более ранней эпохе, но уже к следующим годам (1813 или 1814-му) относится ода Илличевского «Освобождение Белграда», написанная на семи страничках (того же формата, что и предыдущие пьесы), заключающая в себе 22 строфы (по 4 стиха) и снабженная множеством поправок, пометок и заключительной аттестацией Кошанского. Сюжет этой оды взят из известного рассказа (предания) летописи о чудесном избавлении от Печенегов советом мудрого старца киевского Белгорода (автор предпочел славянскую форму «Белград») во время отсутствия Владимира Святого в походе на Новгород (997 г.). Вероятно, сюжет был дан Кошанским. Оно слишком велико, чтоб его привести здесь.
Задачу свою Илличевский выполнил очень недурно, справившись и с построением и содержанием и обнаружив дар владения стихом и изобразительностью. По поводу этой темы и исправлений Кошанского, В. П. Гаевский резко напал на последнего (цитируя некоторые его поправки) за замену им простых и обиходных (т. е. более прозаических) слов и выражений — более «напыщенными» и «ходульными», соответствующими риторическим требованиям и его схоластическим вкусам. Действительно, такая тенденция заметна у него, и многих его поправок нельзя одобрить; но надо признать, что вовсе не все поправки его имеют такой характер, и в большинстве они обнаруживают и знание дела и опытное перо, и поэтическое чутье, а главное внимательное и любовное отношение к делу.
Поправки Кошанского заканчиваются следующим общим отзывом:
«Большую часть замечаний я сказал и скажу еще изустно. — Вот план Ваш: Владимир удалился — Печенеги подступают к Белграду и хотят принудить к сдаче голодом — 12 дней длится осада. Тут очень хорош переход, когда является старик с советом. Вы не сказали, что он советует, но мы видим (и очень кстати), что граждане делают. Тут одна строфа („Так…“), тянется с одною только мыслью, как железо на заводах, — колодцы Ваши хороши, может быть, для историка, а поэту нельзя из них напиться. — Потом, Печенеги призваны для переговоров, видят чудо и рассказывают своим, а свои очень хорошо сделали, что возвратились; ибо тут Владимир роздал только награды, и читатель видит берег…»
4. Другая ода «На взятие Парижа» относится к 1814 году. Она состоит из 18 строф по 10 стихов и является самым большим произведением из сохранившихся — на 10 страничках (в четверку) сшитой тетрадки (бумага с водян. знаком 1810): переписана очень тщательно каллиграфически (почему почерк несколько отличается от обычного почерка Илличевского). На полях и среди строк имеются поправки Кошанского, но их не особенно много. Эта же ода в другом списке автора, с некоторыми поправками — согласно указаниям Кошанского, сохранилась при письмах Илличевского к Фуссу (письмо от 27 июля 1814 г.).
Известно, что тогда же на ту же тему написал оду и Дельвиг, и его ода была помещена в «Вестнике Европы», июнь 1814 г. (ч. LXXXV, № 12, стр. 272).
Гаевский, упоминая об этих двух одах, отзывается о последней[122], написанной белыми стихами, как о «весьма слабой», а об оде Илличевского говорит, что «написанная по рецепту Ломоносовских и Державинских од, она, может быть, и недурна в своем роде, но только род сам по себе невыносим»[123]. Как любопытный образчик лицейского стихотворства этого рода, чтоб дать возможность судить о нем самому читателю, и в виду поправок Кошанского, считаем уместным привести здесь эту оду.
На взятие Парижа1
Раздался гром — и повторенны
Ему катятся громы вслед.
Не се ли молнии — священны2
Благовестители побед?
Всесилен русский Бог великий!
Гремят по стогнам шумны клики3,
Восторгом пламенным горя. Какое торжество, какое?
Не вновь ли Божество благое
Венчает славою Царя?
Не вновь ли Росские знамена
Покрыла Божья благодать?
Не вновь ли дерзость пораженна
И злоба свержена во ад?
Так! слышу ратный глас: победа!
Так! зрю во всех пределах света
Гремит молва: в Париже Росс4!
В Париже Росс! — Тебя хвалою
Превозношу, Творец! Тобою
В победах АЛЕКСАНДР возрос!
Давно ль, давно ли враг строптивый
Как с грозных водопад вершин
Склонясь, стремит свой ток бурливый
На лоно тихое долин,
И класы тучные, златые
И пашни и леса густые
Крутит в ярящихся волнах,
Шумит по скалам возвышенным5
И эхом в дебрях пробужденным
Стократно вторится в лесах — 6
В предел отечества драгова
Вломился, вторгнулся злодей
Позор и рабство и оковы7
России нес в руке своей8?
Гордясь оплотом страшных строев
И льстясь надеждой славных боев
Войной и ужасом горит9.
Идет в неистовой надежде
Назад не возвратиться прежде,
Как всю Россию покорит.
Идет — как зной, огнем ползящий,
Каленым дышущий лучем;
Как мраз — лице земли мертвящий;
Как вихрь — все рушащий вверх дном10
Как с молнией и громом буря —
Затмивша мраком11 блеск лазуря12:
Но АЛЕКСАНДР, великий ввек,
Еще не ополчил десницы;
Еще Всевышний казнь денницы
Во гневе яром не изрек.
Он шел — и грады упадали,
И веси обращались в прах.
Все скорби, ужасы, печали
И страшна смерть и бледный страх13
Исшед из мрачных бездн геенны,
Имея очи раскаленны14,
Везде летели вслед за ним.
И сильной властию своею,
Как будто фимиам, злодею
Во след курили огнь и дым.
И, жителей своих лишенны,
В местах пустынных и глухих,
Стоят уныло мрачны стены —
Лишь томный гул вселился в них.
И где науки процветали,
Свобода, счастье обитали —
Там ныне дебрей вид глухой;
Там на гробах уединенных
За веру воев убиенных
Зверей и ветра слышен вой!
Он шел — и цели вожделенной
Злодей достигнул наконец.
Еще к короне похищенной
Один хотел придать венец.
Уже его очами зрится
Москва, как некая Царица,
Седяща на семи холмах,
Которая на пол-вселенной
Простерла скипетр позлащенный,
Сияющий во всех веках.
Как зверь свирепый, гладом мучим,
Иль лютый тигр, иль гордый лев,
В тени древес, в лесу дремучем,
Смиренну агницу узрев,
Открыв, разверзя зев ужасный15,
Пускает рев — и зверь16 несчастный
Уже издох17 в его когтях.
Как огнь, зажегши поле чисто,
Клубит по долу дым струистый
И ниву обращает в прах.
Москвою овладев пространной,
Едва в нее Наполеон
Вступил — уже сей город славный
Объят огнем со всех сторон.
Страх — ужас поражает очи.
От праха18 — день мрачнее ночи;
От пламя — ночь яснее дня.
Стенанья, стоны19 раздаются;
Кровавы токи всюду льются;
И жертвы падают стеня.
Несчастны жертвы лютой злобы
Безжалостных врагов своих!
Здесь старец обнимает гробы
Безвинно падших чад младых;
Там дева труп отца находит;
Тут отрок взор на небо взводит
И смерть зовет он дни пресечь,
Лишенный матери и братии:
На лоне отческих объятий
Постигнул20 их тираннов меч.
И утро красную денницу
На небо вы вед в третий день,
Уже не славную столицу,
Но мрачный пепел падших стен
Лучом багряным осветило —
Вот страшный образ лютой силы!
Вот вражьей дерзости следы!..
Но стой, злодей!.. Всевышний встанет,
Правдивый гром на злобу грянет21,
И прахом претворишься ты!
И се восстало Провиденье,
И Вышний казнь врагам изрек,
И Росс воскликнул: мщенье! мщенье!
И на врагов, как лев потек,
Потек, как бурный вихрь22, — и пали,
Что рог кичливый воздымали…
Злодей еще десницу взнес —
И вновь враги стыдом покрылись! —
Еще шесть лун не совершились,
Уже в Париже храбрый Росс!
В Париже Росс! — Но не как мститель,
Иль бич Небесный — лютый, злой:
Но так, как Ангел Покровитель,
Как Гений милости благой23,
Как некий Бог: на место мщенья —
Творит24 врагам благотворенья;
На место брани — мир дарит;
На место рабства — дни златые.
Единый АЛЕКСАНДР такие
Мог доблести души явить!
Единый АЛЕКСАНДР лишь славу
Кладет — великодушным быть!
Единый АЛЕКСАНДР державу
Лишь тщится благостью златить!
Един ты, света благодетель,
Умел толику добродетель
Со храбростью соединить!
Единый ты во всей вселенны
Навеки олтари нетленны
Умел в сердцах соорудить!
Звучи, восторгом полна лира,
И выше туч полет взнеси!
Свободу, благоденство мира
Во всех концах земли гласи!
Утешь Москвы ты зрак печален!
Вещай: из25 недр ее развалин
Покой вселенной излетел;
Ее пожаром осветилась
Свобода — коя воцарилась
В пределах всех ее земель.
Гласи падение злодея,
Тирана гнусного земле!
Вчера еще, землей владея,
Он вечно мнил владеть, и се —
Как кедр, Ливана сын надменный,
Внезапно громом пораженный,
Падет — он пал! Злодея нет!..
Ликуйте, Россы величавы!
О, слава выше всякой славы!
Победа выше всех побед!
Ликуй… Но стой26, о дерзка лира,
И пылкий свой восторг умерь!
Не зришь ли ты — пространство мира
Ему дивится все теперь?
Не зришь ли — поздные потомки,
На подвиги воззря столь громки,
Пол-Богом АЛЕКСАНДРА чтят?
Как капля с морем соравненна,
Хвала твоя пребудет тленна,
И твой удел, дивясь, — молчать!
1 В тексте и примечаниях Кошанского все слова подчеркнуты Кошанским. В выносках мы отметим как эти примечания, так и варианты из второго списка, внесенные автором на основании замечаний; но оказывается, что автор лишь в некоторых случаях принял во внимание эти замечания.
2 Кошанский исправил: «не се ль перуны грозны, гневны». На полях же им приписано: а) гром или молния не одно и то же. b) Молнии не благовестители, а благовестительницы. — Третий стих исправлен позже автором так: «не се ли радостны, священны»…
3 На полях: «клики горят восторгом».
4 Подчеркнуты слова зрю и гремит молва и приписано: «гремящую молву не зрят, а внемлют или слышат.»
5 Кошанский: «Неприятная перемена сцены и при том повторение».
6 Против этой строфы: «Длина периода, приличная только прозе». Во 2-м списке эта строфа от слова «как» поставлена в скобки.
7 «Значимое, поставленное непосредственно подле знака, подрывает интерес». Этот стих во 2-й редакции: «Позор, неволя, бедства новы».
8 «Изобилование — пустословие».
9 «Ужасом гореть! притом надлежало бы и здесь поставить действие в прошедшем виде».
10 «Рушить вверх дном!»
11 «Молниеносная буря не мрачна».
12 «Лазоревый цвет не блистателен, но он может быть ярок».
13 Исправлено во 2-м списке «Опустошение и страх».
14 «Сия черта не может относиться до всех подлежащих».
15 В новой редакции «пасть ужасну».
16 «Агница не зверь». — Этот и следующий стих исправлены автором так:
«Ревет и агницу несчастну
Терзает во своих когтях».
17 «Вяло».
18 Исправлено К-м: «дыма»: так исправил и автор в новом списке
19 «=клики и восклицания». Автор изменил: «Рыданья, вопли раздаются»
20 «Постигнуть значит только коснуться поверхности».
21 Во 2-й редакции эти два стиха изменены так:
Но стой, злодей! твой час настанет!
Правдивый Бог на злобу грянет.
22 Во 2-ой редакции вместо того: «Помчался, полетел — и пали».
23 Исправлено автором: «Благости самой».
24 Изменено автором: «Дает».
25 Вставлено К-м: «под» (из-под); «недр» подчеркнуто.
26 К: «Низко».
5. Наконец, к тому же роду сочинений на тему относится рассуждение Илличевского «Строгое исполнение должностей доставляет чистейшее удовольствие». Оно написано без сомнения на заданную (Кошанским?) тему, хотя и не снабжено отметками или отзывом преподавателя; и в развитии темы, и порядке, и манере изложения автор придерживается строго теории и правил общепризнанной риторики. В подкрепление своих мыслей он местами приводит цитаты из Вольтера, Расина, Pesselier и Berquin[124]. В сочинении 9 страниц: оно написано на таких же листах в 4-ку (в виде тетрадки) на синей бумаге, причем и бумага и почерк одинакие с бумагой и почерком писем Илличевского к Фуссу конца 1814 года, и без сомнения относится к той же поре.
Позволяю себе привести, для характеристики тона и стиля, начало и заключение сочинения:
Начало: «Человек предопределен жить в обществе; излишне было бы доказывать то, что признано всеми философами и утверждено всеми временами. Не углубляясь далеко в причины сего явления, мы увидим, что должности суть узы, привязывающие его к оному, и силы, удерживающие его в пределах его действий; должности суть условия, без которых он не мог бы существовать в кругу себе подобных. Назначив ему черту, за которую он преступать не должен, они определяют всю обширность его свободы»…
Из конца: «…Нет! Счастие не обитает в сердце жестоком — оно неразлучно с добродетелью… Счастлив только тот, кто окружен зрелищем блаженства и изобилия; таков муж благодетельный. Где он ни находится, везде творит счастливых…»
Заключение: «Блажен, стократ блажен един ты, о муж добродетельный! твоя награда — не бренное злато, не тленные почести, но собственное сердце; твое счастие — не громкие праздненства, не пышные пиршества — но сердца твоих ближних. Блажен, стократ блажен един ты, о муж добродетельный!»
К этим произведениям Илличевского можно присоединить одно стихотворение Кюхельбекера, написанное тоже на отвлеченную тему, быть может внушенную тем же Кошанским.
Это довольно длинная пьеса «Бессмертие есть цель жизни человеческой», находящаяся в рукописи (автограф) в бывшей у моего отца той самой тетради Державина (№ 9)[125], где находился и откуда им извлечен был знаменитый автограф Пушкина «Воспоминания в Царском Селе», прочитанные автором перед маститым старцем-поэтом на экзамене 1815 г. Само собой напрашивается предположение, что и стихотворение Кюхельбекера написано тогда же (1815 г.), для того же случая, и поднесено было Державину самим автором.
Не печатая его всего, считаю уместным несколькими выдержками познакомить с ним читателей.
Бессмертие есть цель жизни человеческой
(Начало)
Из туч сверкнул зубчатый пламень.
По своду неба гром протек,
Взревели бури — челн о камень; —
Яряся, океан изверг
Кипящими волнами
Пловца на дикий брег. —
Он озирается — и робкими очами
Блуждает ночи в глубине;
Зовет сопутников — но в страшной тишине
Лишь львов и ветра вопль несется в отдаленьи.
Увы, так жизни в треволненьи
Единый плач я зрю, стенанья полон слух;
Безвестность мрачная, мучительно сомненье
Колеблют мой смущенный дух!
Какое море зла волнуется повсюду!
Венцов и скипетров на груду
Воздвигнул изверг свой престол, —
И кровью наводнил и град и лес и дол,
И области покрыл отчаянья туманом!
Герой, невинных щит, гоним, повержен в прах,
Неблагодарности, неистовства в ногах
Его безглавый труп терзаем хищным враном,
С сверкающим мечем на брата брат восстал,
И на родителя десницу сын подъял1.
1 Здесь конечно под «извергом» разумеется Наполеон со всеми бедствиями, которые он навлек на народы Европы.
Затем следуют 8 строф (с неравным количеством стихов), всего 78 стихов, содержание которых сводится к тому, что автор сперва изображает терзающие его сомнения о том, как все это зло может существовать, если есть Всевышний Судия. Он задается рядом вопросов, есть ли Бог, творец мира — человека и его души. А если есть, то неужели мы созданы для одних только бедствий? и т. п. Но, как бы опомнившись, он отгоняет от себя все свои сомнения и фантазии и обращает свои мысли к бессмертию, которое возносит его к Престолу Всевышнего.
О сын земли, воспрянь, воспрянь от заблужденья,
И мрак сомненья
От веждей отряси,
И глас природы вопроси!
Ужели он тебя, слепец, не убеждает?
"Бессмертен ты — вещает,
"В бессмертии с самим равняешься Творцом,
"Конец твой сопряжен лишь вечности с концом!
"Се червь, се образ твой лежит перед тобою,
"Недвижен, заключен
"Во гроб самим собою;
"Но лишь весеннею порою
"От животворного луча
"Вдруг рощи восшумят, одежду получа,
"С брегами реки пробудятся,
"От скляных свободясь оков,
"И тенью рощи осенятся
"И прекратится царство льдов:
"Оставя дом свой тесный,
"Он явится в лугах, сильфидою прелестной,
"Распустит крылья, воспарит,
«От розы к розе полетит»!
После следующей строфы в 15 стихов идет заключительная строфа, опять относящаяся к Наполеону, которую выписываем целиком:
На честолюбца взор простри,
На вихря бранного воззри,
Кого кровавый след и днесь еще дымится!
С его могуществом дерзал ли кто сравниться?
Он цепью приковал блестящий сонм Царей
К своей победной колеснице;
Всесокрушающей покорствуя деснице,
Тирана грозного очей
Все племена страшились, трепетали,
И молча, жизнь иль смерть из уст его внимали!
А он? — он клял судьбу
И из торжеств своих, и сердцу и уму
Единую извлек отраву;
И вот — утратил трон и счастие и славу!
И что ж? — он дней своих не прекратил!
Грозящей вечности злодея вид страшил,
Что слез и вопли дани,
Мученья нес ему в неумолимой длани,
И гласом громовым: «о трепещи!» вещал —
И ум ужасного вдруг ужас обуял.
СВОБОДНЫЕ УПРАЖНЕНИЯ. Править
СТИХОТВОРНЫЕ ОПЫТЫ ПИТОМЦЕВ ЛИЦЕЯ Править
Переходим к свободным стихотворным опытам и упражнениям питомцев Лицея 1-го, Пушкинского курса. Многие из этих упражнений, в особенности пьесы шуточного, сатирического, буфонского характера (эпиграммы, эпитафии, басни, шуточные поэмы и проч.) попадали отчасти в издававшиеся периодически лицеистами «журналы» (о которых речь ниже), но большая часть (особенно более серьезные опыты) распространялись между товарищами или отдельными списками, или в целых сборниках.
Некоторые воспитанники в конце своего пребывания в Лицее (да и раньше, вероятно поощряемые принадлежностью к своему «литературному обществу») составляли сборники своих стихов, т. е. переписывали их тщательно в особые тетради. Другими составлялись сборники из произведений лучших лицейских поэтов — по выбору своему собственному или самих авторов. От тех и других сохранились остатки или дошли известия.
Известно, что собрания своих лицейских стихотворений составлял перед выходом из Лицея и Пушкин, и большая тетрадь с таким собранием от 1816—17 г. (переписанная большей частью самим Пушкиным, а отчасти и некоторыми его товарищами) сохранилась и послужила одним из главных источников наших сведений о лицейском творчестве поэта[126]. Несомненно, что и другие лицейские поэты составляли такие сборники своих творений, — так напр., известно, что Яковлев собирал свои басни (особенно полюбив этот род) и вызвал своим собранием их с эпиграфом, «хоть худо, но свое» и своей попыткой напечатать их — ядовитые эпиграммы Илличевского[127]. Но из этих сборников ничего более не сохранилось.
Другие смешанные «сборники» составлялись ближайшими товарищами Пушкина — как из его произведений, так и из лучших опытов его собратьев по музе, и из них по счастью дошли до нас, кое-как пощаженные временем, немногие скудные остатки рядом с преданиями и показаниями лиц, имевших случай видеть и кое-что до нас не дошедшее. К сожалению, трудно установить в точности отношение этого последнего (т. е. показаний свидетелей) к сохранившемуся.
Я. К. Грот передает из рассказов Ф. Ф. Матюшкина (к которому остатки лицейских бумаг перешли от первого их хранителя Яковлева), что он, Матюшкин, «перед выпуском из Лицея составил два сборника: в одну тетрадь переписал все ненапечатанные стихи лицейских товарищей, в другую — помещенные в разных журналах. Эти две тетради, вместе с другими лицейскими бумагами (архивом первого курса) хранились у Яковлева[128].
Едва ли может быть сомнение, что тут речь идет о тех самых „двух переплетенных в зеленый сафьян тетрадях, содержавших собрание стихотворений товарищей М. А. Корфа“, („принадлежавших собственно М. Л. Яковлеву“), которые отец мой получил на прочтение от бар. М. А. Корфа в 1833 г. и из которых он сделал для себя значительные выписки[129]. Это подтверждается уже и тем соображением, что Я. К. выписывал, как надо думать, из обеих тетрадей, и действительно, эти сохранившиеся в его бумагах извлечения (в 3-х тетрадях) подразделяются на две части: 1) „Из ненапечатанных стихотворений 1-го курса“, и 2) „Из напечатанных стихотворений“. Дальнейшая судьба этих двух „зеленых“ тетрадей нам неизвестна[130].
Кроме «Извлечения» Я. К. Грота из собрания, в двух тетрадях, составленного Матюшкиным, сохранилась еще и другая, так называемая «Матюшкинская» тетрадь (называемая еще «Поленовской»), со стихами лицейских поэтов, под заглавием «Стихотворения воспитанников Императорского Лицея» (1817 г.), писанные рукою Матюшкина, но, повидимому, составляющие нечто совсем отдельное от первого сборника. В каком отношении они стоят друг к другу по возникновению и по времени — неизвестно. Но отожествлять их или считать двумя списками одного и того же собрания --во всяком случае нельзя, так как, во-1-х, содержание их разное, во-2-х, отец мой, имевший в руках один из этих сборников в 1833 г., впоследствии, получив так называемую «матюшкинскую» тетрадь, не признал в ней уже знакомое ему собрание, а лишь часть «подобного ему сборника».
Итак, мы располагаем сохранившимися частями двух стихотворных сборников, к которым следует присоединить еще остатки (сохранившиеся отдельные листки) известной лицейской «Антологии», собранной трудами пресловутого «ийший» (т. е. Илличевского)[131]
Весь заключающийся в этих собраниях материал лицейской поэзии — в отношении к авторству Пушкина — уже исчерпан и использован. Листки из упомянутой только что «Антологии» содержат почти только одни Пушкинские пьесы. Сборники же — относительно Pouschkiniana — были мною описаны и использованы не так давно в статье «К лицейским стихотворениям А. С. Пушкина»[132]. Не повторяя здесь результатов этой работы и не перепечатывая стихотворений Пушкина, я имею в виду дать здесь возможно исчерпывающее описание этих собраний — главнейше в отношении к остальному их содержанию.
Хотя остатки «Антологии» и заключают в себе почти исключительно пушкинские пьесы, и ее в общих чертах описывали и В. П. Гаевский, и Я. К. Грот, и новейшие пушкинисты (например, Лернер в Венгеровском издании), все же здесь нельзя не уделить и ей внимания и по крайней мере описать точно все, что от нее сохранилось[133].
Это именно всего четыре маленьких листка (в 8°) синей, сильно выцветшей бумаги, из которых один составляет заглавный листок со следующей надписью: «Лицейская Антология, собранная трудами пресловутого ийший», и ниже эпиграф: «Genus irritabile vatum»[134]. Под псевдонимом «ийший» скрылся составитель сборника Илличевский, который, по-видимому, и переписывал в него не мало стихов (если судить по оставшимся листкам), хотя рядом находятся и автографы Пушкина. Содержание сохранившихся листков — почти исключительно эпиграммы. Все пьесы занумерованы цифрами от № 75; но листки не смежные. Последний No: 111-й.
1. Первый листок текста заключает в себе 6 пьес от № 75 до 80 включительно, из которых первые 4 автографа Пушкина, и две последние писаны Илличевским и, вероятно, ему принадлежат.
Вот подряд перечень этих эпиграмм:
№ 75: На Пучкову:
«Пучкова, право не смешна»…
№ 76: На нее же:
«Зачем кричишь ты,
что ты дева»…
№ 77: Скажи, что нового?…
№ 78: Больны вы, дядюшка —
№ 79: Четверостишие:
Куда (с)песив учтивый Брут
И в доброте своей опасен
Он честен — слышал я — согласен, —
Я знаю, он — пречестный плут.
№ 80: На музыканта (Илличевского)[135]
Ай, мастер — ты еще лихова
Пролаза перещеголял:
Он только обманул скупова,
А ты Скупова — обокрал.
2. Второй листок сохранился у нас лишь в описании моего отца. Он подарил подлинник П. Н. Тиханову (в 1884 г.). По словам Я. К., на нем написаны были рукою Пушкина следующие пьесы:
№ 86: Твой и мой (сов. сходно с печатным).
№ 87: Экспромт на А. (на Огареву, по свидетельству Матюшкина).
№ 88: Еще на Пучкову (Илличевского)
«Зачем об инвалидной доле»…
Эта эпиграмма приписывалась ранее Пушкину. К сожалению, мы не можем проверить, чьим почерком она написана; но в «Матюшкинской» тетради (см. ниже) она помещена с полным именем Илличевского, как было уже сообщено мною в статье «К лицейским стихотворениям Пушкина».
№ 89: Надпись на мой портрет.
«Не бойся, Глазунов, ты моего портрета».
Эта пьеса тоже до последнего времени приписывалась Пушкину. Но «Матюшкинская» тетрадь открыла и ее автора: она подписана там Дельвигом (о чем было сообщено мною там же). По заметке в описании Я. К. Грота, она писана здесь рукою Матюшкина. Любопытно, что и в тетради Матюшкина эти обе пьесы стоят рядом, в том же порядке.
3. Третий листок содержит пять пьес, из которых две первые («Надпись к беседке» и «Вот Виля») — автографы Пушкина; остальные три писаны Илличевским: из них вторая («Завещание») — стихи Пушкина, а остальные две (двустишие и «Другое завещание»), по всей вероятности, — сочинения Илличевского.
№ 107: Надпись к беседке.
№ 108: «Вот Виля — он любовью дышит».
(№ 109). Двустишие (?Илличевского).
«Ты знаешь: этого урода
Не мог и не хотел никто нарисовать».
№ 110. Завещание (Пушкина).
Друзья! простите — завещаю
Вам все, чем рад и чем богат:
Обиды, песни — все прощаю,
А мне пускай долги простят.
№ 111. Другое завещание (Илличевского).
Эссенцью чувств моих пусть примет Ушакова,
Не выдохлись они, я чай, в моих стихах.
Мой дух — читателям: дух Шиллера, Боброва —
Он сохранен в моих простреленных штанах.
Портрет мой — если кто уродов собирает,
Пусть в Антологии отыщет — он готов.
Этим и исчерпывается все, дошедшее до нас из Антологии, повидимому Гаевский имел в руках больше[136].
Сохранился еще листок тоже синей бумаги приблизительно того же формата — с двумя автографами Пушкина: «К ней» и «Слеза», но едва ли этот листок принадлежал той же «Антологии», так как стихи здесь не обозначены цифрами. Вероятно он из другого собрания: формат этот был очень в ходу: тетрадка Матюшкина, Дневник Комовского, сбор. «Мудрец — поэт» — того же самого.
«Матюшкинская» тетрадь, названная в вышеприведенном письме Я. К. Грота к Д. Н. Замятнину «Поленовской» (вследствие того, что она найдена была в бумагах Д. В. Поленова), долго считалась утраченной. Ею пользовался когда-то Гаевский, но затем след ее исчез. Какими-то судьбами она попала к Поленову, а от него к зятю его И. П. Хрущову. Описанием ее, сделанным последним, пользовался Л. Н. Майков. К отцу она перешла очевидно от Хрущова, уже в последние годы его жизни, так как в 1887, издавая свой сборник о Пушкине и Лицее, он сообщает лишь, что в 1880 г. на лиц. обеде 19 окт. ему давал ее на просмотр Д. Н. Замятнин, которому он и возвратил ее при письме (помещенном выше в отделе писем).
Сам Матюшкин, по словам Я. К., передавая ему лицейские бумаги в 1872 г., ничего не упомянул об этой тетрадке, вероятно давно потеряв ее из виду. Таким образом, в 1887 г., Я. К. ее не имел в руках и не мог ею воспользоваться.
Такова судьба этой рукописи. Вот ее вид и содержание[137].
Сборник этот (т. е. собственно часть сборника) представляет довольно истрепанную тетрадку того же формата в маленькую 8-ку (как и «Антология») синей бумаги, имеющую 67 стр., которые все исписаны некрасивым, но довольно четким почерком Ф. Ф. Матюшкина. На заглавном листе заглавие (в виде виньетки): Стихотворения Воспитанников Императорского Лицея (приписано рукою, кажется, Хрущова: 1 Выпуска 1811—1817) — Часть И, в Царском Селе. Внизу страницы надпись тою же посторонею рукою: «Эта тетрадка принадлежала Матюшкину, а потом мне досталась». Оглавление на втором листке, равно как и последнее стихотворение в сборнике («В альбом Илличевскому» Пушкина) написаны рукой Илличевского. Обозначение «часть II-я» и NoNo пьес (от 117 до 150) свидетельствуют о том, что это лишь часть целого довольно объемистого по содержанию сборника. Первая пьеса помечена римской цифрой CXVII. После названия стихотворения стоит в скобках начальная буква фамилии автора, именно: П. (Пушкин), Д. (Дельвиг), И. (Илличевский) и Кюх. (Кюхельбекер)[138]. Всего здесь 34 пьесы. Приведем оглавление, а затем самые пьесы, кроме Пушкинских, достаточно известных, особенности редакции которых исчерпаны мною уже ранее.
CXVII. Осень. (Кюх.) — 1
CXVIII. К Амуру. (Д) — 2
CXIX. Певец. (П.) — 2
СХХ. Сон. (отрывок) (П.) — 3
CXXI. Сновидение. (П.) — 12
СХХИ. Дифирамб. (Кюх.) — 13
CXXIII. Богиня Там и бог Теперь. (Д.) — 14
CXXIV. Цефиз. (Д.) — 17
CXXV. Пирующие студенты. (П.) — 19
CXXVI. Couplets (П.) — 24
CXXVII. Роза. (П.) — 24
CXXVIII. Близость любовников. (Д.) — 26
CXXIX. Заздравный кубок. (П.) — 27
СХХХ. Евлега. (П.) — 29
CXXXI. Истина. (П.) — 32
CXXXII. Бова. (П.) — id.
CXXXIII. К переводчику Диона. (Д.) — 45
CXXXIV. Стансы. (П.) — id.
CXXXV. Портрет. (П.) — 47
CXXXVI. На музыканта. (П.) — 48
CXXXVII. Надпись в беседке. (П.) — id.
CXXXVIII. На Пучкову. (П.) — id.
CXXXIX. Надпись на мой портрет. (Д.) — 49
CXL. Экспромт на Агареву. (П.) — 49
CXLI. Триолет К. Горчакову. (Д.) — id.
CXLII. Красавице, которая нюхала табак. (П.) — 50
CXLIII. Послание к Наталье (П.) — 52
CXLIV. Stances. (П.) — 56
CXLV. Князю А. М. Горчакову (П.) — 57
CXLVI. Послание Лиде. (П.) — 60
CXLVII. Пробуждение. (П.) — 63
CXLVIII. Молодой вдове (П.) — 64
CXLIX. Друзьям. (П.) — 65
CXLX(sic). B Альбом Илличевскому — 66
CXVII
Осень1
Ветер по сучьям дерев пробегает; листья валятся
И под ногою шумят; по синему озеру лебедь
Одинокий плывет: везде запустение; птицы
В рощах умолкли.
Солнце выглянет, скроется тотчас; луч его хладен,
Песней веселых жнецов уже нигде отголосок
В слух не приносит: лишь колокольчик звенит по дороге,
Дым в отдаленьи.
Путник закутанный в плащ спешит к опустевшей деревне. —
Я унылый брожу: к тебе прибегаю, природа!
Ты ли не примешь печального? матерь, согрей мое сердце —
Бедное сердце!
Рано для юноши осень настала; слезу сожаленья —
Други! Я умер душою — нет уже прежних восторгов,
Нет и сладостных прежних страданий: всюду молчанье,
Холод могилы!
Кюхельбекер.
1 Это стихотворение сохранилось и в автографе на отдельном листе с пометкой 23 сент. (год неизвестен — вероятно 1815-го), вместе с пьесой «Утро» (26-го сент.). См. ниже.
CXVIII
К Амуру1
Еще в начале мая
Тебе, Амур жестокий,
Я жертвенник построил
В тенистом огороде,
И розами и миртом
Его в три ряда обвил.
Не каждое ли утро
С тех пор венок душистый
Я клал тебе с поклоном?
А было все напрасно!
Уж сыпятся мятели
По обнаженным ветвям,
Она ж ко мне сурова,
Как и в начале мая. —
Дельвиг.
1 Появилось впервые в «Трудах Общ. Люб. Р. Сл.», ч. XII, стр. 97. В издании (Суворина) «Полное Собр. Сочин. б. Дельвига» напечатано в несколько измененной редакции с обозначением «из Геснера», и отнесено редактором к 1820 году.
CXIX. Певец.
СХХ. Сон (отрывок).
CXXI. Сновидение.
Пушкина.
CXXII
Дифирамб1
Сладкая сила
В чаше сокрытая
Дух увлекает;
В кубок украдкою
Вливши желания,
Пафия греет
Сердце надеждою:
Царь Дионисий
Ум усыпляет,
Гонит печаль!
Так! упоенному
Грады покорствуют;
Он над народами
Многими властвует;
Златом, резьбою,
Мрамором светится
Дом беззаботного!
Лишь пожелает он
В радостном сердце:
Вот из Египта
По морю синему,
Всеми богатствами
Обремененные,
Мчатся суда!
Кюхельбекер.
1 Это стихотворение напечатано Майковым (вероятно взято из описания настоящ. сборника И. П. Хрущовым) в I т. акад. изд. Пушкина (стр. 256), как «напоминающее содержанием и размером Пуншевую песню Пушкина», в которой Майков допускает участие Кюхельбекера (именно в переводе пьесы из Шиллера). О «Пуншевой песне» и авторстве Пушкина см. замечания Н. О. Лернера в Венгеровском изд. Пушкина, I, стр. 320.
CXIII
Богиня Там и бог Теперь1
(К Савичу)2
Прозаик милый,
О Савич мой,
Перед тобой,
Собравшись с силой,
Я нарисую,
Махнув пером,
Всегда младую,
С златым венцом,
С златою лирой
И по плечам
С златой Порфирой,
Богиню Там. —
Она витает
(Поверь ты мне)
В той стороне,
Отколь блистает,
При тишине —
Лесов заглохших
И вод умолкших
В покойном сне
Предтеча Феба,
Камен Царя.
В цветах заря,
Аврора Неба,
Откинув дверь,
Там выпускает,
Но бог Теперь
Ее встречает
И зло кидает
К благим дарам.
Богиня ж Там,
Как ты незлобна!
И не одной
Она душой
Тебе подобна,
Но то ж мила
И весела,
И так прелестно
Как, Савич, ты
Поет: мечты
О неизвестной
Дали, дали!
Внимай Пиита —
Он чародей:
Судьбой открыта
Грядущих дней
Ему завеса:
Он от Зевеса
Богиню Там
Принял в подруги
Своим мечтам,
Тебе ж, как другу,
Принес от ней
О, сверток дней.
Ты прочитаешь
И в нем узнаешь,
Кто будешь впредь,
Но не краснеть
От слов пророка:
«По воле рока
Ты будешь петь,
Как ночью мая
Поет младая,
В тени древес,
Любви певица,
Когда Царица
Ночных небес
Из вод катится
И мрачный лес
Не шевелится;
Когда ж в крови
Зажгугся муки
Святой любви,
То смело руки
Ты на клавир,
И слаще лир
Прольются звуки
Твоей души.
Тогда ж в тиши
Ты одинокой
В стихах пиши
Письмо к жестокой —
И ты поэт.
Прошепчет: нет —
Она сердито.
О не беда!
Полуоткрытой
Верь — скажет: да!
И ты, счастливый,
От городов
Уйдешь под кров
Домашней ивы.
Блаженный час!
О днях грядущих
Не суетясь,
В местах цветущих
Ты будешь жить
И воздух пить
С душистой розой.
Ты свежей прозой
Семьи простой
Опишешь радость,
Души покой,
И чувства сладость
Рассыплешь ты
На все листы.»
О Савич мой!
То будет — верь,
Когда Теперь,
Сей бог унылый,
Богиню Там
Не повстречает,
Не примешает
К ее дарам
Полезной муки,
Слезы и скуки.
Дельвиг.
1 Сколько мне известно, не было напечатано.
2 Вероятно Никол. Иван. Савич, воспитанник II курса (с 1814 по 20 г.) ум. 1892 г. в Одессе. Был Директором Одесск. Попечительного о тюрьмах Комитета.
CXXIV
Цефиз1
Мы еще молоды, братец, на плечах кудри вьются,
Рдеют, как яблоко, щеки и алые губы пушатся
При благовонном дыханьи прелестных; но скоро наложит
Хладную руку на нас безотрадная старость, и дева
Не поцелует седых, и локтем подругу толкает,
Скажет с улыбкой: Лиза, вот бабушкин милый любовник!
Ну, как же щеки румяны, как густы волнистые кудри!
Голос его соловьиный, взор его прямо орлиный!
Смейся, красавица, смейся! и мы веселились бывало,
Но все проходчиво в мире, одна непроходчива дружба.
«Здравствуй, любезный Филинт! Уж давно мы с тобой не видались.
Благословляю тот день, который тебя возвратил мне,
Добродетельный старец! О! с тех пор твои кудри
Старость нескупо осыпала снегом. Приди же к Цефизу
И насладися прохладою тени. Тебя призывает
Сочный в саду виноград и плодами румяная груша!»
Так говорил обнимая Цефиз давнишнего друга
И, пожимая рукою, провел его в сад изобильный.
Бедный Филинт вкушал и хвалил благовонные груши
И Цефиз, улыбаясь, воскликнул: «Будь ныне, приятель,
Дерево это твое! А я от холодной мятели
Буду прилежно его укутывать теплой соломой.
Пусть оно для тебя цветет и плодом богатится!»
Но не Филинту оно и цвело и плодом тяготилось,
И воздыхая, Цефиз желал умереть столь же бедным
И добродетельным старцем, как он был. —
Под желтою грушей
Похоронил он Филинта и холм увенчал кипарисом. —
Часто он слышал, когда отражала луна от деревьев
Длинные тени: священное листьев шептанье;
Часто в могиле таинственный глас отдавался.
Он, мнилось, Был благодарности глас.
И небо усыпало рощи Изобильно,
Цефизу, плодами и гроздем прозрачным.
Дельвиг.
1 Это стихотворение было переработано впоследствии. Оно в этой новой редакции с посвящением И. А. Б-ому, отнесенное к 1828 г., помещено в полном собрании сочинений б. Дельвига. См. изд. Суворина (3-е, стр. 138). Очень любопытно сравнить эти редакции. — Любопытно также его сравнить с переложением той же идиллии Илличевского, см. ниже, стр. 216.
CXXVIII
Близость любовников1
Блеснет заря — и все в моем мечтанье
Лишь ты одна;
Лишь ты одна, когда поток в молчанье
Сребрит луна.
Я зрю тебя, когда вдали дороги
Катится прах,
И с трепетом идет пастух убогий
В ночных лесах.
Мне слышится твой голос несравненный
И в шуме вод,
Под вечер он в дубраве оживленной
Меня зовет.
Я близ тебя, как ни была б далека, —
Ты все ж со мной.
Взошла луна; — когда б в сей тьме глубокой
Я был с тобой!
Дельвиг.
1 Этого стихотворения нет в «собр. Соч. б. Дельвига». Эта пьеса с отметкой: из Гете, и под заглавием «Близость милой» имеется и в следующем собрании (Я. К. Грота).
CXXXIII
К переводчику Диона1
Благодарю за переводы
Моих ритмических стихов:
От одного отца рожденные уроды
Теперь ведут свой знатный род от двух отцов.
Дельвиг.
1 Вероятно разумеется чей-либо перевод (на немецкий язык? Не Кюхельбекера ли?) стихотворения Дельвига «К Диону» (1814 г.).
CXXXVI
На музыканта
Ай мастер — ты еще Лихова
Пролаза перещеголял:
Он только обманул Скупова,
А ты Скупова обокрал.
Илличевский.
CXXXVIII
На Пучкову1
— Зачем об инвалидной доле
Моя Пучкова так тужит:
«Она сама в прелестном поле
Ведь заслуженный инвалид».
Илличевский.
1 Приписывалась, как и следующая пьеса Дельвига, долгое время — Пушкину.
CXXXIX
Надпись на мой портрет
Не бойся, Глазунов! ты моего портрета,
Он скоро с рук сойдет, хоть я не Генерал.
К чему лишь говорить, что он портрет поэта?
Карикатурой ты давно б его продал.
Дельвиг.
CXLI
Триолет К. Горчакову
Тебе желаю, милый князь,
Чтобы отныне жил счастливо,
Звездами, почестьми гордясь!
Тебе желаю, милый князь,
Кидать любовь от черных глаз:
То для тебя, ей-ей, не диво!
Тебе желаю, милый князь,
Чтобы отныне жил счастливо.
Дельвиг.
От другого сборника лицейских стихотворений, по-видимому (судя по рассказу, слышанному Я. К. Гротом от Матюшкина), составленного также Матюшкиным[139], сохранились, как мы видели, только извлечения, сделанные оттуда моим отцом в 1833 г.
В его архиве нашлись три тетрадки под заглавием «Извлечение из собрания лицейских стихотворений 1-го курса», в котором имеется два отдела: 1) Из ненапечатанных стихотворений 1-го курса и 2) Из напечатанных стихотворений. Сюда рукою Я. К. Грота переписано всего 42 стихотворения лицейских поэтов: Пушкина, Дельвига, Илличевского, Кюхельбекера и Корсакова; из них 20, т. е. почти половина — Пушкинских, которые уже были мною рассмотрены, сличены с другими списками и исчерпаны относительно разночтений в не раз цитированной статье.
Итак, приведя лишь в надлежащих местах заглавия последних, я ограничусь напечатанием здесь только не пушкинских пьес.
Вот оглавление 1-ой части Сборника:
К Молодой Актрисе. Пушкина.
Князю Горчакову. Его же.
Тихая Жизнь. Дельвига.
Леда. Пушкина.
Стансы. Пушкина.
Подражание 1-му Псалму. Дельвига.
К Пущину. Пушкина.
К Наташе. Пушкина.
Окно. Пушкина.
Наслаждение. Пушкина.
К Маше. Пушкина.
Застольная песнь. Дельвига.
Истина. Пушкина.
Делия. Пушкина.
К Делии. Пушкина.
Наташа. Корсакова.
Того уж нет. Дельвига.
Вино. Кюхельбекера.
К Радости. Его же.
Дифирамб. Его же.
Близость милой. Дельвига.
Надежда. Илличевского.
Перерождение. Его же.
К Надежде. Его же.
От живописца. Его же.
Сон (отрывок). Пушкина.
На смерть Державина. Дельвига.
Принцу Оранскому. Пушкина.
К Дельвигу. Пушкина.
К Дельвигу. Пушкина.
Фиал Анакреона. Пушкина.
Дяде, назвавшему сочинителя братом. Пушкина.
Сновидение. Пушкина.
В альбом Малиновскому. Илличевского.
В альбом Илличевскому. Пушкина.
В альбом Илличевскому Кюхельбекера.
В альбом Илличевскому Дельвига.
Боже, Царя храни. Пушкина.
Тихая жизнь1
Блажен, кто за рубеж наследственных полей
Ногою не шагнет, мечтой не унесется;
Кто дышит в родине и с милою своей,
Как весело заснет, так весело проснется.
Кто молоко от стад, хлеб с нивы золотой
И мягкую волну с своих овец сбирает;
Кому зеленый бук трещит в огне зимой
И сон прохладою в день летний навевает.
Спокойно целый век прокатит он трудясь
Полета быстрого часов не примечая,
Устанет, наконец, зевнет перекрестясь,
Протянется, вздохнет да и заснет зевая.
Так жизни Дельвига безвестно пролететь.
Не плачь, Эмилия! о други! веселиться!
Там, говорит Вильгельм, мы будем гимны петь:
Давайте ж мне фиал — здесь надобно напиться!
Дельвиг.
1 Три первые строфы весьма удачный перевод стихотворения Попа, начинающегося так:
Нарру the man whose wish and care
A few paternal acres bound… (Я. Г.).
Это стихотворение впервые появилось в «Трудах В. Общ. Люб. Росс. Слов.» 1820, ч. X, стр. 87; помещено в полном собрании соч. Дельвига, в несколько исправленной сравнительно с нашей редакции, отнесенной к 1820 г. Последний куплет читается совсем иначе:
«Так жизнь и Дельвигу тихонько провести.
Умру — и скоро все забудут о поэте.
Что нужды? я блажен; я живши мог найти
Покой в безвестности и счастие в Лизете».
Оно написано очевидно в Лицее, вероятно в 1816—1817 гг.
Подражание 1-му Псалму1
Блажен, о юноша, кто подражая мне,
Не любит рассылать себя по всем журналам,
Кто час любовников пропустит в сладком сне
И круг простых друзей предпочитает балам.
Когда неистовый взлетит к нему Свистов,
Он часто по делам из комнаты выходит;
Ему ж нет времени писать дурных стихов,
Когда [он с] за книгой день, с супругой [подругой] ночь проводит.
Зато взгляните, он, как дуб, высок и прям,
Что вялый перед ним угодник дам и моды?
Цвет полных яблоков разлился по щекам,
Благоразумен, свеж он и в преклонны годы.
А ты, слепой глупец иль новый философ!
О верь мне, и в очках повеса все ж повеса.
Что будет из тебя под сединой власов,
Когда устанешь ты скакать средь экосеса?
Скажи, куда уйдешь от скуки и жены,
Жены, которая за всякую морщину
Ее румяных щек бранится на тебя? —
Пример достойнейший и дочери и сыну!
Что усладит, скажи, без веры старика?
Что память доброго в прошедшем сохранила!
Что совесть… ты молчишь! беднее червяка
Тебе постыла жизнь, тебя страшит могила!
Дельвиг.
1 Этого стихотворения нет в «Собрании сочинений». Оно сохранилось еще в отдельном списке, писанном рукою Илличевского. Вставленные в скобки слова надписаны в этом списке над строкою.
Застольная песня1
Друга! пусть года несутся:
О годах ли нам тужить,
Коль не все и лозы вьются?
Но скорей и пить и жить.
Громкий смех над лекарями
При плесканьи полных чаш:
Верьте мне, Игея с нами,
Сам Лиэй целитель наш.
Пенный Мозель восхищенье
Изливает в нашу кровь;
Пейте ж с ним вы утешенье
И болтливую любовь!
Выпили? Еще! кругами
Рдеет радость на щеках.
Порх! Амур забил крылами
И мы дремлем на цветах.
Дельвиг.
1 Это стихотворение под названием «Дифирамб» напечатано в первый раз в «Трудах В. О. Люб. Росс. Сл.» 1820, ч. XII, стр. 207; ныне в «Полн. Собрании Сочинений б. Д.», но в более отделанном виде, и отнесено там к 1820 г.
Наташа1
О радость! восхищенье!
Сегодня воскресенье
И, чувства в упоенье,
К обедне я лечу!
Я видел там Наташу,
Я страсти выпил чашу…
Любовь кто может нашу
Прервать?.. но мнится, чу!
Вот колокол раздался,
Народ весь зашатался
С женою поп расстался,
И в церкви весь причет.
О господи! я грешный,
К спасению беспечный!
Наташа, друг сердечный,
Одна меня влечет.
Корсаков.
1 К дочери кн. Кочубея (как и пушкинское «К Наташе»). Эту пьесу, но без имени автора, мы имели в отдельном списке. Это стихотворение имел очевидно в виду Гаевский в статье «Пушкин в Лицее» Соврем. 1863, т. 97, стр. 387: только он относил его ошибочно к другой Наташе.
Того уж нет
Бывало я на все сердился,
Игрушки портил, бил,
Еще весь гнев не проходил
Как я стыдился.
Того уж нет! вот я влюбился,
Томленьем грудь полна!
Бывало взглянет лишь она —
И я стыдился.
Того уж нет! вот я женился
На молодой вдове,
Но глядь — рога на голове:
Я застыдился1.
Того уж нет! вот я явился
В собраньи с париком
И все трунят над стариком
Смерть как взбесился!
Дельвиг.
1 В сохранившемся отдельном списке этой пьесы, бывшем в моих руках, эти стихи читались так:
Того уж нет. Вот я женился
На Лизе молодой,
Но глядь — рога над головой —
Я застыдился.
Вино
Что мне до стихов любовных,
Что до вздохов и до слез?
Я смеюсь над дураками,
И с веселыми друзьями
Пью в тени берез
Нам вино дано на радость;
Богом щедрым создано,
Гонит мрачные мечтанья,
Гонит скуку и страданья
Светлое вино.
Много, много винограду
Ел в раю отец Адам,
Грусти он и слез не ведал;
А как яблока отведал,
Отпер дверь бедам.
Друг воды на мир прекрасный
Смотрит в черные очки:
Мало трезвых Демокритов,
А спьяна митрополитов
Счастливей дьячки!
О вино, краса вселенной!
Всем сокровищам венец!
Кто заботы и печали
Топит в пенистом фиале,
Тот прямой мудрец.
Кюхельбекер.
К радости.
Не порхай, летунья Радость!
Сядь и погости у нас,
Удержи, Богиня — сладость,
Удержи крылатый час.
Отдохни: ведь в Петрограде
Пышность заняла свой трон,
Праздность бродит в Летнем саде,
В залах скука и бостон.
Не порхай, летунья Радость!
Сядь и погости у нас,
Удержи, Богиня — сладость,
Удержи крылатый час.
Здесь не по указу моды,
Не для новостей сошлись,
Мы в объятиях природы,
Мы для дружбы собрались.
Не порхай, летунья Радость!
Сядь и погости у нас,
Удержи, Богиня — сладость,
Удержи крылатый час.
Ныне ты хозяйка наша.
Ах! не брось нас навсегда:
Будь сладка нам жизни чаша,
К гробу нас веди мечта!
Не порхай, летунья Радость!
Сядь и погости у нас,
Удержи, Богиня — сладость,
Удержи крылатый час.
Кюхельбекер.
Дифирамб1
(Из Шиллера).
Други! поверьте, никто из Кронидов
К нам одинок не сойдет:
Вакхом ли сень осветилася хаты, —
Вот уж слетает и мальчик крылатый,
Пламенный Феб устремляется вслед.
И все ниспустились
Бессмертные Боги;
В Олимп обратились
Земные чертоги!
Чем же, Небесные, Пиррой рожденный,
Вас угостить я могу?
Дайте мне Нектар в Гебеиной чаше,
Дайте в удел мне бессмертие ваше,
Дух вознесите в обитель свою!
Там, там над громами
Блаженство живет!
О дайте ж мне чашу!
Пусть дева нальет!
И не глагол ли Зевеса я слышу:
«Ты через край, Ганимеда,
Кубок наполни певца!
Очи омой животворной росою,
Да не смутится Стигийской волною,
Да не увидит восторгам конца!»
Источник отрады
Вскипел, засребрился:
И стихло волненье,
И взор прояснился.
Кюхельбекер.
1 Сохранилось и в автографе — на отдельном листке, с пометкой 1815 г.
Пьеса Близость Милой, под заглавием «Близость любовников», имеется в Матюшкинской тетради и помещена выше.
Надежда1
Амур, амур лукавый
Опасней всех богов:
Он вечно скрыт забавой,
Как змей листом цветов.
Вчера я веселился
С прелестными в кругу,
Сегодня пробудился
И сердцем не могу.
Но жалоба напрасна
На милого божка:
Стрела его ужасна,
И боль от ней сладка.
Счастливее, чем прежде,
С тех пор, как стал любить,
Я сердце дал Надежде:
Могу ль печален быть?
Надеждой мысль питаю,
Надеждой жив лишь я,
В Надежде полагаю
Все блага бытия.
Скажу, хотя невежда
И осудить возмог:
Не Бог моя надежда,
Моя Надежда — бог!
Илличевский.
1 Этой пьесы, как и двух следующих, нет в «Опытах в антологическом роде» Илличевского. СПб. 1827. — Все они обращены к одному лицу, к неизвестной нам Надежде.
Перерожденье
Пролетели дни мои
Средь сует и заблужденья!
Мне узнать красы твои
Было новым днем рожденья;
Новым светом озарен
Глаз твоих я взором ясным,
Новой жизнью оживлен
С дня как стал тебе подвластным.
О Надежда! Ангел мой!
Рай очей и сердца радость!
Должно видеть образ твой,
Чтоб любви познать всю сладость,
Чтоб украсить, обновить
Мир волшебною мечтою
И вперед желаньем жить,
Жить единственно тобою.
О Надежда! поспеши:
Дай собою насладиться,
Иль в предчувствии души
Мне напрасно счастьем льститься?
Или без тебя мне час
Проклинать перерожденья?
Или мне жалеть о вас,
Дни сует и заблужденья?
Илличевский.
К Надежде
С тех пор, как, Ангел милый,
Расстался я с тобой,
Души моей унылой
Навек исчез покой:
Брожу весь день вздыхая,
Ищу твоих следов,
Но их не обретая,
Виню свою любовь.
Рисую ль вображеньем,
Прелестная, тебя,
Так новым лишь мученьем
Тираню я себя.
Ты днем со мной в мечтаньи,
Ты в ночь со мной во сне,
Пройдет очарованье
И снова грусть во мне
Припомню час блаженный,
Когда рука с рукой
Летал я окриленный
Любовию с тобой:
Ах! этот миг с мечтаньем
Сравнится ли каким?
Теперь воспоминаньем
Живу лишь я одним!
О миг благотворимый
Возлюбленной душой,
Увы, не возвратимый
Всех дней моих ценой!
Останься незабвенным
Ты в памяти моей,
Как в сердце ею пленном
Сапфир ее очей,
И всех красот небесных
Пленительны черты,
И розы уст прелестных
С улыбкой доброты,
И перси неги полны,
И граций стан прямой,
Власов златые волны
И вид любви самой.
Илличевский.
От живописца1
Всечасно мысль тобой питая,
Хотелось мне в мечте
Тебя пастушкой, дорогая,
Представить на холсте.
С простым убором Галатеи
Тебе я прелесть дал:
Но что ж? напрасные затеи —
Я сходства не поймал.
Все стер и начинаю снова.
Я выбрал образцом
Елену, в пышности покрова,
В алмазах и с венцом.
То ж выраженья благородство,
Как и в чертах твоих:
Но погляжу — опять нет сходства, —
Не стало сил моих.
Так! видно мысль одна дерзает
Постичь красу твою:
Пред совершенством повергает
Искусство кисть свою.
Амур всего удачней пишет
В сердцах твой милый вид,
А страсть, которой сердце дышит,
Навек его хранит.
Илличевский.
1 Эта пьеса тоже неизвестна в печати.
На смерть Державина1
Державин умер! чуть факел погасший дымится, о Пушкин!
О Пушкин! нет уж великого! Музы над прахом рыдают;
Их кудри упали, развитые, в беспорядке на грудь;
Их персты по лирам не движутся, голос (в устах исчезает),
Амура забыли печальные; с цепью цветочною скрылся
Он в диком кустарнике, слезы катятся по длинным ресницам.
Забросил он лук, и в молчаньи стрелу о колена ломает.
Мохнатой ногой растоптал свирель семиствольную бог Пан;
Венчан осокой ручей убежал от повергнутой урны,
Где Бахус на тигре с толпою Вакханок и древним Силеном
Иссечен на мраморе; тина лиется из мраморной урны.
И нимфа, на бреге сидя, уж не плещет в подругу струею.
Державин умер! чуть факел погасший дымится, о Пушкин!
О Пушкин! нет уж великого! Музы над прахом рыдают.
Веселье в Олимпе. Вулкан хромоногий подносит бессмертным
Амврозию, Нектар, Зевесов прелестный любимец,
И каждый бессмертный вкушает с Амврозией сладостный Нектар.
И отвратясь улыбается Марсу Венера. И вижу
В восторге я вас, полубоги России! Шумящей толпою,
На копья склонясь, ожиданье на челах, в безмолвьи стоите,
И вот повернул седовласый Крон часы, и пресекли
Суровые парки священную нить, и восхитил к Олимпу
Священную тень Аполлон, при сладостной песни бессмертных.
Державин! Державин! хвала возвышенным поэтам! восстаньте,
Бессмертные! Угостите бессмертного! Юная Геба!
Омой его очи водою Кастальскою! Вы, Хариты!
Кружитесь, пляшите под лиру Державина. Долго не зрели
Небесные утешенья земли и Олимпа святого Пиита!
И Пиндар узнал себе равного, Флак — философа-брата
И Анакреон нацедил ему в кубок пылающий Нектар.
Веселье в Олимпе! Державин поет Героев России!
Державин умер! чуть факел погасший дымится, о Пушкин!
О Пушкин! нет уж великого! Музы над прахом рыдают!
Вот прах вещуна, вот лира висит на ветвях кипариса!
При самом рожденьи певец получил ее в дар от Эрмия.
Бессмертный уперся ногой натянуть на круг черепахи
Гремящие струны, и только в часы небесных восторгов
Державин дерзал рассыпать по струнам бегущие персты.
Кто ж ныне посмеет владеть его громкою лирой? Кто, Пушкин,
Атлет молодой, кипящий лететь по шумной арене,
В порыве прекрасной души ее свежим венком увенчает?
Молися Каменам! И я за друга молю вас, Камены!
Любите младого певца, охраняйте невинное сердце,
Зажгите возвышенный ум, окрыляйте юные персты!
Но и в старости грустной пускай он приятно по лире,
Гремящей сперва, ударяя, уснет исчезающим звоном.
Бар. Дельвиг.
1 Державин скончался 9 июля 1816 г. Пьеса эта, замечательная по пророческому сопоставлению Д-на и юноши Пушкина, была написана вероятно под свежим впечатлением этой смерти. Это стихотворение имеется и в списке (неизвестной руки) на листах с лицей, стихами 1-го курса, о которой см. стр. 196 и др. Я. К. Грот отметил на выноске: «Сколько мне известно, это стихотворение нигде еще не было напечатано». Он сам впоследствии впервые напечатал его в IX томе своего издания «Сочинений Державина», стр. 550—552. О восторженном отношении Дельвига к Державину см. там же, т. VIII, стр. 272—73.
В альбом Малиновскому.
Мой друг! в пути сей жизни Богу
Послать угодно было нам
Две милых спутницы в дорогу
И две помощницы трудам.
Одна влечет нас за собою,
Мы от прелестной ни на час,
Другая нежною рукою
В пути поддерживает нас.
С одной мы делим радость нашу,
С другой несем печалей гнет;
Одна нам льет веселье в чашу,
Другая утешенье бед.
Когда ж усталым нам положит
Судьба окончить трудный путь,
Одна нам мягкий одр разложит,
А та пособит взор сомкнуть.
Одна над свежею могилой
Посадит куст минутных роз,
Другая — кипарис унылый,
И окропит росою слез.
Веди ты с ними дни златые,
Будь над тобой их верный кров.
Кто ж эти существа благие?
Их имя: Дружба и Любовь.
Илличевский.
В альбом Илличевскому.
Прощай, товарищ в классе!
Товарищ за пером!
Товарищ на Парнасе!
Товарищ за столом!
Прощай, и в шуме света
Меня не позабудь,
Не позабудь поэта,
Кому ты первый путь,
Путь скользкий, но прекрасный,
Путь к музам указал.
Хоть к новизнам пристрастный
Я часто отступал
От старорусских правил,
Ты в путь меня направил,
Ты мне сказал: пиши,
И грех с моей души —
Зарежу ли Марона,
Измучу ли себя —
Решеньем Аполлона
Будь свален на тебя.
Кюхельбекер.
В альбом Илличевскому1
Пока поэт еще с тобой,
Он может просто, не стихами,
С твоей беседовать судьбой,
Открытой пред его глазами.
Но уж пророчественный глас
Мне предсказал друзей разлуку,
И рок в таинственную руку
Уж забрал жребии для нас.
Готовься ж слушать предвещанье,
Страшись сей груди трепетанья
И беспорядка сих власов!
Все, все грядущее открою!
Читай: — написаны судьбою
Вот строки невидимых слов:
. . . . . . . . . . . . . . .
. . . . . . . . . . . . . . .
. . . . . . . . . . . . . . .
. . . . . . . . . . . . . . .
Дельвиг.
1 Эта пьеса впервые напечатана В. П. Гаевским в статье о Дельвиге, «Современник», 1853, т. 39, стр. 26—27; имеется и в Собрании сочинений бар. Дельвига, и отнесена к 1817 г.
В отделе «Из напечатанных стихотворений» находим всего 8 стихотворений. Это извлечение переписчик (Я. К. Грот) тогда же (в 1833 г.) сопроводил таким замечанием: «Стихотворений 1-го курса, напечатанных еще во время пребывания онаго в Лицее — до 60, — их можно найти в разных современных журналах. Некоторые пьесы написаны были в Лицее, но напечатаны гораздо позже».
Вот оглавление этих восьми пьес, выписанных Я. К.:
Мертвый — Живому. Кюхельбекера.
Песнь Лапландца. Его же.
К больному Горчакову. Дельвига.
К Батюшкову. — Пушкина.
Роза. Илличевского.
Зима. Кюхельбекера.
Кофе. Его же.
Кюхельбекеру. Пушкина.
Приводим стихотворения Кюхельбекера и Илличевского, как не вошедшие в издания их произведений, а также Дельвига.
Мертвый — Живому.
Сажень земли — мое стяжанье,
И тесен молчаливый дом,
И ненасытное желанье
Усыплено под сим холмом;
И спит страданье и веселье
И тихо все в угрюмой келье.
Прохожий! жизни сей стязами,
Как ты, и я подобно тек,
И я кропил свой путь слезами,
И я провел в мечтах свой век,
И для меня с улыбкой счастье
Сменяло иногда ненастье.
Я тек и цель перед очами
Еще мелькала вдалеке,
Я быстрыми спешил стопами;
Но смерти в гибельной руке
Коса сверкнула — и могила
Мое стремленье прекратила.
Герой, победой вознесенный, —
Чье имя, как небесный гром, —
И бог земной, и раб презренный,
Все лягут в молчаливый дом.
Исчезнет блеск, как свет зарницы,
И гордые падут гробницы.
Конец могущества и славы,
Последний пышности предел!
Что здесь венец, что меч кровавый,
И что здесь отклик громких дел?
Хвала не тронет спящих слуха,
И гимн до их не дойдет уха.
Дитя забудется игрою,
Примчится вслед за мотыльком,
И с камня слабою рукою
Гордящийся столкнет шелом,
Покатит, взглянет и оставит
И резко вдаль шаги направит.
О, вы, хвалящиесь познаньем,
Умом, искусством, остротой!
Не увлекайтеся мечтаньем,
Не ослепляйтесь суетой!
Я мыслил, рассуждал, трудился;
Но ах, сырою мглой покрылся!
И мой смущали взор печали;
Восторга пламень в нем светлел,
Любовью перси трепетали,
И в сердце дружбы огнь горел;
Оне погасли, охладели,
Над ними тень надгробной ели!
Взирай на сей, прохожий, камень!
Под ним мой мирный тленный прах, —
Взирай, и твой потухнет пламень:
Тебе ко мне единый шаг;
Вот гроб, изрытый под ногою, —
Он ждет сомкнуться над тобою.
О Пилигрим! здесь край отчизны:
Учись, учися умирать!
Блажен, кто путь свершая жизни,
Не престает на смерть взирать!
Он тленье сотрясет могилы,
Как юный феникс златокрылый.
Кюхельбекер.
(Амфион, 1815 г.).
Песнь Лапландца1
Возвратись скорее, Зами!
Где влюбленные красы?
Хладно Севера дыханье,
Грозно моря колебанье,
Лед сковал мои власы.
Ты напрасно убегаешь —
Я любовью окрылен!
Быстрый ток шумит с утеса,
Воет волк во мраке леса,
Путь мятелью занесен.
Не страшусь — мой лук натянут,
Чуток верный мой олень,
Волны разделю рукою:
Зами образ предо мною —
Я любовью оживлен.
С высоты угрюмой сосны
На долину брошу взор:
Не узрю ль тебя в долине?
Пронесуся по пустыне,
Протеку вершины гор.
Хрупкий лист стряхну с березы,
И тростник ногой стопчу:
Он не скроет милой Зами
И за бурными морями,
Всюду Зами я сыщу.
Ночь приблизилась с зимою,
Уж под снегом спит медведь;
Вкруг огней все улеглися,
И рассказы началися,
И плетут дружнее сеть.
Возвратись и ты, о Зами!
Где влюбленные красы?
Хладно Севера дыханье,
Грозно моря колебанье,
Лед сковал мои власы.
Кюхельбекер
(Там же).
1 На это стихотворение кем-то из лицеистов сочинено двустишие:
«Пегас, навьюченный лапландскими стихами,
Натужился — и выскочила „Зами“».
(см. Записка М. А. Корфа у Грота «Пушкин», стр. 245).
К больному Горчакову1
Здравия полный фиал Игея скрыла в тумане;
Резвый Эрот и Хариты с тоскою бегут от тебя:
Бледная тихо Болезнь на ложе твое наклонилась,
Стон сменяется стоном, моленьем друзей тишина.
Тщетно ты слабую длань к богине младой простираешь,
Тщетно: не внемлет Игея, и утешительный взор
Отвратила с уныньем. И скорбь над тобой изливает
С колкой улыбкою злобы, болезни и скуки сосуд.
Юноша! что не сзовешь веселий и острого Мома.
С ними Эрот и Хариты к тебе возвратятся толпой;
Лирой, звенящею радость, отгонят болезни и скуку.
И опрокинут со смехом целебный фиал на тебя.
Дружба даст помощи руку, Вакх оживит твои силы;
Сердце свое возвратит и невинность девица-краса,
С трепетом тайным к тебе прижимался нежною грудью…
И поцелуй увенчает блаженное время любви.
Дельвиг
(Росс. Музеум, 1815).
1 Было напечатано впервые в «Российском Музеуме» за 1815 г., ч. II, стр. 25.
Роза
Роза на брегу потока
С юною цвела весной,
И глядясь в прозрачность тока,
Восхищалась так собой.
"Всех прелестнее красою
Я царица сих лугов:
Кто теперь моей судьбою
Не польстится из цветов.
"Каждым днем, едва денница
Свод небесный озлатит,
Резвых мотыльков станица
На поклон ко мне летит.
"Я пчеле вокруг жужжащей
Соты сладкие даю,
И средь рощицы шумящей
Ароматы в воздух лью.
«Мной гордится вся округа
Мною пестрый луг цветет,
Я Зефирова подруга —
Мне подобной в мире нет!
О блаженство! если взоры
Мне ручей не обольстил,
На груди бессмертной флоры
Умереть мне рок судил».
И умолкла. Вдруг повеял
Перелетный ветерок,
Он листы ее рассеял
И унес с собой в поток.
И умчали волны в море
Прелесть гордого цветка,
И увы! не стало вскоре
Ни пчелы, ни мотылька!
Лишь ручей в своем кристале
Непрестанно кажет ей
Настоящие печали
И красу прошедших дней.
Но явим открыто лица:
Что есть время? — ручеек!
Роза? — гордая девица,
А любовник? — мотылек?
Илличевский
(Кабинет Аспазии, 1815).
Зима
Бродят взоры мои по немой, унылой пустыне;
Смерть в увядшей душе; все мертво в безмолвной природе;
На вековой сосне завыванию бури внимает
Пасмурный вран.
Сердце заныло во мне; я средь дум унылых забылся:
«Спит на горах человек и грезы тяжелые видит!»
Я прошептал: …и только скорбь иногда прилетает
Душу будить.
«Шумная радость мертва; бытие в единой печали,
В горькой любви и в плаче живом и в раздавленном сердце!»
Я задрожал: качают седыми вершинами ели,
Ветер свистит!
Всюду и холод и блеск. Обнаженны древа и покрыты
Льдяной корой. Иду — не хрустит у меня под ногою
Светлый, безжизненный снег: бежит по сугробам тропинка
В белую даль.
Кюхельбекер.
(Нев. Зритель, 1820; пис. в 1816).
Кофе
Пусть другие громогласно
Славят радости вина:
Не вину хвала нужна!
Бахус! не хочу напрасно
Над твоей потеть хвалой:
О, ты славен сам собой.
И тебе в ней пользы мало —
Дар прямой самих богов,
Кофе, нектар мудрецов!
Но сколь многих воспевало
Братство лириков лихих,
Даже не спросясь у них.
Жар, восторг и вдохновенье
Грудь заполнили мою;
Кофе — я тебе пою.
Вдаль мое промчится пенье,
И узнает целый свет,
Как тебя любил поэт.
Я смеюся над врачами!
Пусть они бранят тебя,
Ревенем самих себя
И латинскими словами
И пилюлями морят —
Пусть им будет кофе — яд.
О напиток несравненный!
Ты живишь, ты греешь кровь,
Ты отрада для певцов!
Часто, рифмой утомленный,
Сам я в руки чашку брал,
И восторг в себя вливал.
Кюхельбекер (там же).
Рядом со сборниками лицейских стихотворений сохранились еще среди остатков архива 1-го курса — стихотворные опыты и наброски тех же главных лицейских поэтов (не говоря здесь о Пушкине), именно Илличевского, Дельвига и Кюхельбекера — на отдельных листках, или даже обрывках, случайно пощаженных временем. Некоторые из них оказываются даже автографами пьес, помещенных в сборниках. Вообще это — почти все автографы. Большая их часть дошла до нас только в этих уцелевших оригиналах и списках. Часть их (именно пьесы Илличевского) сохранилась при письмах, с которыми автор посылал их своему другу.
Не ставя своей задачей критику и отбор лучшего, а считая своим долгом представить здесь весь сохранившийся материал (который в своей совокупности и дает верное понятие о лицейской поэзии, вообще о постепенном развитии дарования каждого из авторов в стенах лицея), я приведу здесь — в дополнение к уже напечатанным и описанным выше произведениям — все новое, дошедшее в отдельных списках — с перечислением уже известного, чтобы дать возможность правильно судить о сохранившихся итогах лицейского поэтического творчества каждого из товарищей и собратьев Пушкина по музе[140].
Начну с Илличевского, как едва ли не с самого (после Пушкина) деятельного и плодовитого лицейского стихотворца и считавшегося в первое время «соперником» Пушкина.
1 Печатая свои мелкие стихи в 1827 г. под заглавием «Опыты в антологическом роде» (СПб. 1827), Илличевский не внес в это издание ничего из известных его лицейских пьес.
К сожалению, за неимением дат у значительной части его лицейских пьес, мы не имеем возможности распределить их все в более или менее точном хронологическом порядке. Лишь приблизительный хронологический порядок предлагается в каждой из трех групп дошедших до нас стихов.
1. Стихотворения, приложенные автором к его письмам к Фуссу.
Все эти стихотворения, числом 9, перенумерованные (на последней страничке каждого) чернилами той же рукой, что отметила NoNo самых писем, т. е. по всей вероятности самим П. Н. Фуссом и, очевидно, по мере получения писем, т. е. в хронологическом порядке. Об иных из них есть упоминания и в самих письмах. Одно из них («Ода на взятие Парижа») приведена уже мною в отделе стихотворений на заданные темы.
Акростих1
Прошение твое днесь исполняю я,
Елико ты смешен, вряд сам ли чорт возможет
Таким, каков еси, разрисовать тебя.
Расслабленный совсем, чуть дышит, еле ходит,
От слабости чуть-чуть не падает стоя,
Верь мне, как на тебя смотрю, то плачу я.
1 На оборотной стороне листка пометка № 1, 1811 г. — имеется в виду какой-то Петров.
Эпиграмма1
Гуляй, mon Prince, на что учиться!
От книг беги, как от беды;
Разве должно над книгой биться?
Чорт с ней. Сиятельный ведь ты:
Алмазы, денежки имеешь,
Как с сим чинов не получать?
Охота ж в Pension езжать?
Ведь ты parler Franèais умеешь!
1 Акростих (Горчаков). Эта и последующие две пьесы («Мальчик на столе» и «Дуб») написаны на листке маленького формата, на котором пометка: № 2, 1811 г.
Мальчик на столе.
Своей величине ребенок удивлялся
На столике, и там с весельем улыбался;
Но папенька его, услышав то, сказал:
Сойди-ка со стола, то будешь столько ж мал.
Здесь мальчик богача того изображает,
Который о себе излишнее мечтает.
Дуб
Свирепый, бурный Аквилон,
Во время хладной, мрачной ночи
Вон вырвал дуб большой, короче
Он доказал ему, сколь ветр могущ, силен.
С порывом ветра дуб, упавши,
Собою малые деревья поломал
И распростерт на них, как бы гигант, лежал,
Кой выбился из сил, свою честь защищавши.
Лиса, которая нору свою имела
Оттоль недалеко, по утру дуб узрела.
Ах, что за дерево! вскричала тут она,
Какая быть могла б тому вина,
Что я его, хотя частехонько видала,
Но чтоб столь велико оно было — не знала?
Дуб1
Свирепый Аквилон, во время бурной ночи,
Ревел в лесу густом;
Деревья слабые лишались скоро мочи
И падали на холм;
Один лишь твердый дуб, природу озирая,
Средь гибели всеобщей сей,
Борею угрожал, ветвями потрясая;
Сражался долго с ним он крепостью своей,
Но, наконец, и сам, всей твердости лишенный,
Упал,
И, среди рощи разрушенной,
Как грозный исполин, лежал.
Поутру ясный день, как прежде, воссиял;
Запели птичек хоры,
И звери дикие, оставя мрачны норы,
Светила ясного спешили зреть восход.
Лисе случилось дуб увидеть на дороге:
"Ах! вскрикнула она: хотя ценю пороки
"И все достоинства и всех обманов ход,
"Но я не думала, чтобы сей дуб высокий
"Был так велик — когда, каков на деле есть.
Достоинства людей по смерти лучше знают,
При жизни получить чтоб похвалу иль честь,
Употребляют лесть,
По смерти лишь талант, как должно, уважают.
Извини, друг мой! другую пришлю после[141]: я ее хочу поправить; правда и эта не слишком хороша.
1 На листке пометка: № 3. 1812 г.; эта басня приложена к письму (№ 3), от 25 апреля 1812 г.
Следующая пьеса «Ода на взятие Парижа» (с пометкой № 4, 1814 г.), сохранившаяся в другом списке с исправлениями Кошанского, помещена уже выше среди стихотворений на заданные темы (стр. 130).
Цефиз1
(Идиллия, подражание Клейсту).
"Филинт! драгой Филинт! тебя ли обретаю?
"Тебя ли ко груди с восторгом прижимаю?
"О радость! счастие! пребудь благословен
"Тот час, тот день,
"Пребудь минута та на век благословенной,
"В которой снова возвращен
"Ты дружбе и любви на родине священной!
"Давно уже, давно отечески брега
"Оставил ты; давно уж мы тебя не зрели;
"И лета многие в разлуке пролетели,
"И Крона быстрого нещадная рука
"На голову твою насыпала снега,
"Морщины на челе твоем напечатлела!…
"Но вот повеял ветр! вот роща зашумела!
"Она зовет тебя под тень свою; приди,
"Вкуси покоя сладость,
"И силы спелыми плодами подкрепи,
"И позабудь на час свою унылу старость,
«Всех смертных горестный удел!»
Так говорил Цефиз, когда увидел друга,
С которым дни младенчества провел.
Восседши посреди покрыта дерном луга,
На мягком берегу прозрачного ручья,
Под корнем дерева, которое склоня
Широки ветви над водами,
Питало странника обильными плодами
И в дол бросало тень кудрявой густотой,
Друзья весь вечер проводили
В беседе, в радости: они счастливы были
Воспоминанием… мечтой…
О сладкая мечта! не ты ли услаждаешь
Всю горесть наших дней, не ты ли их златишь?
Ты прошлое стократ прелестней представляешь
И настоящее тем сладостней творишь.
Меж тем на западе погас палящий день;
По легким облакам лилась с востока тень,
И ночь влекла друзей к покою.
Филинт с дрожащею в очах слезою
То дерево благословил,
Под коего гостеприимной тенью
Отраду счастия вкусил.
"Оно твое, Цефиз воскликнул в умиленьи:
"Оно твое, прими подарок сей, прими!
"Доколе буду жив, труды и попеченье
"Я приложу о нем! Ни зноя, ни зимы
"Не допущу к нему, от бурь его укрою:
"Пусть осенью оно златою
«Подаст тебе румяный плод!»
Они расстались. Круглый год,
Как быстрая река, промчался:
Филинт скончался.
И дерево уже не для него
Плоды румяны приносило,
Не для него уже и солнце восходило!
Под корнем дерева того,
Где сладкий час они свиданья проводили,
Цефиз гирляндами усыпал гроб его
И предал персть его могиле;
И севши на могильный холм,
Оплакал смерть его, но не жалел о нем;
Ах! он завидовал Филинту,
Завидовал в душе своей:
Он добродетельно провел теченье дней,
И добродетельно наследовал кончину!
С тех самых пор, едва луна
На небе голубом являлась,
Едва окрестная страна
В одежду мрака облекалась:
На гроб Филинта поспешал
Цефиз с расстроганной душою,
О друге там воспоминал
И камень омочал слезою.
Когда ж не веял тихий ветр
И лист в лесу не колыхался,
Нежнее лир из земных недр
Какой-то голос раздавался…
Безвестный глас, священный стон:
Признательность, казалось, он
Нес дружбе плачущей, стенящей и унылой
Во тьме полунощи, над тихою могилой.
И небеса на плод Цефизовых садов
Благословение излили;
И дружбы дерево от ветра и громов
И зноя осенили.
Творец, который все хранит,
Кто злых и добрых дел Свидетель,
Забудет ли когда достойно наградить
Признательность и добродетель?
1 На последней странице листа пометка: № 5. 1814 г.
Весенний Вечер1
(Перевод из III песни: Le printemps d’un proscrit. Poème de Michaud).
Летящий сонм часов в теченьи увлекая,
Уж солнце катится, на запад поспешая.
Уснувший ветерок во глубине холмов
Подъемлется, летит, порхает меж цветов;
Там ветви рощицы тенистой колыхает
И росу на поля с деревьев отряхает,
Тут зеркало струит спокойныя реки
И клонит над водой шумящи тростники.
Приметно день растет и небо тмится мглою.
О рощи тихие! убежище покою!
Примите странника под кров своих ветвей,
Да счастие вкушу давнопрошедших дней.
И да в последний раз (о сладкая отрада!)
Внемлю певцам лесов и реву водопада.
День умирающий с вершины дальних гор
На юные цветы бросает нежный взор.
Одеты сумраком, окрестные дубравы
Склонили над рекой верхи свои кудрявы;
И волны, разостлав обширность вод своих,
В прозрачности зыбей изображают их.
Но бледный свет еще сквозь рощу проницает;
Зажженное стекло пожара вид являет;
И аспид, отразив блеск солнечных лучей,
Блестящей кажется лазурью для очей.
Но что? какое вдруг божественное пенье
Приводит дух в восторг и сладкое забвенье?
Так! это ты поешь, певец весенних дней?
Твой глас приятнее и трель твоя звучней,
Когда под сению рождающейся нощи
К гармонии своей склоняешь холмы, рощи…
В безмолвии меж тем паук и там и сям
Раскидывает сеть по ветвям, по цветам;
Пчела, плененная лугов благоуханьем
И тихим ветерка гонимая дыханьем,
Летает, носится, сбирая сладкий сок,
С листочков на листки, с цветочка на цветок;
То вдруг, оставя их, по воздуху кружится,
Последним блеском дня желая насладиться,
Пустынный перепел в тоске подобно мне
Унылым голосом приносит дань весне.
Без друга горлица на дереве стенает
И эхо дальнее о милом вопрошает.
Кузнечик, притаясь в зеленой мураве,
Стучит под листьями кустарника в траве;
А кролик, вышедши из норки сокровенной,
Играет в рощице, росою окропленной;
Но вдруг раздался гром из густоты леска:
Несчастной жертвой стал искусного стрелка.
Когда, простершися по голубому своду,
Густая ночь покров опустит на природу,
От суеты гонясь за новой суетой,
Градские жители шумящею толпой
Стремятся в те места, где действие искусства
Обворожает взор и восхищает чувства.
Там тысяча везде расставленных огней
Напоминают день, сокрытый от очей;
Там сера загорясь, пурпуровой стезею,
Со треском возносясь, стремится к эмпирею,
Зажегши воздух весь, сверкает в облаках,
Гремит и сыплется в бесчисленных звездах;
То вдруг подъемлется блестящими столпами,
То вдруг свергается лазурными волнами,
То кажется рекой, которая со скал
Катит со громом вниз пылающий кристал.
Но ах! возможно ли сравнить сие с прелестной
Красою, коею блистает свод небесный,
Когда в час вечера на крыльях ветерка
Колеблются грядой златые облака?
Воображение на них опочивает;
Несчетны призраки оно из них рождает:
То сильного Царя, который весь (в) огне
Летит по небесам на пламенном коне;
То с громом молнии Гиганта в грозной брани,
Вознесша на Олимп свои могучи длани;
То пышные дворцы, то темные леса,
То целы воинства, покрывши небеса,
Которые, сразясь на облаках летящих,
Друг в друга сыплют огнь с мечей своих блестящих.
О древний Оссиан! О Бард геройских лет!
К коль сладостным мечтам твой глас меня влечет!
Когда седой туман, восстав со дна пучины,
Широкой грудию возляжет на долины;
Ты, сев на мшистый холм под кровом ив густых,
Поешь бессмертные дела отцев своих.
Покрыло ль облако вершину мрачна бора,
Ты зришь летящу тень Фингала иль Тренмора;
Дерев ли густоту вечерний ветр потряс,
Ты слышишь плачущей Итоны томный глас;
Свист ветра, шум лесов, о берег бьющи волны,
Утесы дикие, час полночи безмолвны,
Все, словом, все тогда родит в душе твоей
Воспоминания героев и вождей,
Сподвижников твоих побед во днях минувших,
Давно в сырой земле спокойным сном уснувших.
Кто может подлинно без умиленья зреть
Сию простертую по небу мрака сеть,
Сие смешение сиянья с темнотою,
Боренье солнечных лучей с вечерней мглою,
Свет умирающий на теме снежных гор,
Угрюмой синевой одетый дальний бор,
Туманы по полям простерши влажны крыла
И запад весь в огне и яркое светило
В рубиновом венце, в порфире золотой,
И день, час от часу тонущий в тьме густой.
1 С пометкой: № 6, 1815 г.
Ирин1
(Идиллия, подражание Клейсту).
В прекрасный летний день, вечернею порой,
Воссевши в легкий челн и сына взяв с собой,
По светлу озеру, по вод равнине скляной,
Поплыл седой Ирин ко ближним островам,
Дабы в густой тростник, шумящий по брегам,
Рыбачью кинуть сеть. Меж тем, в дали туманной,
На самом западе румяная заря
Светило дневное спешила скрыть в моря.
От зарева ее кругом пылала бездна,
И яркой полосой покрылись небеса.
"О! как страна сия волшебна и прекрасна!
«О, как божественна природы красота!»
(Воскликнул юноша, душою восхищенный,
Родителем своим из детства наученный
Дивиться чудесам прелестным естества,
Дивиться мудрости и славе Божества).
"Взгляни на лебедя: надмен красой своею,
"Красивый белизной, отваги гордой полн,
"В сияньи златоярких волн
"Он, крылья распустя, согнув дугою шею,
"Плывет;
"Багряная струя за ним ложится в след.
"Но обрати глаза на вкруг лежащи виды.
"Какое зрелище открылось пред тобой!
"Тут холмы злачные, там дикие стремнины,
"Здесь мягкой муравой одетые долины,
"Там роща темная, шумяща над рекой.
"Обворожают взор и дух пленяют твой!
"А тамо ветерок прохладный и игривый
"Колеблет и гнетет колосья тучной нивы,
"И жатва золотом струится, как волной;
"А тут высокие утесы, возносящи
"Надменные хребты свои до снежных туч,
"Зари бледнеющей и в море заходящей
"Последний отражают луч.
"О, несравненная и дивная картина!
"Природа щедрая! прекрасная Богиня!
"Не ты ль, не ты ль даришь нам прелестью своей
«Златое счастие и радость ясных дней?»
— Ты прав! ты прав, — вещал Ирин, прервавши сына:
Одна природа нас счастливыми творит,
Коль свято честности уставы наблюдаем,
Страстям противимся, пороки побеждаем,
Коль правда нашими устами говорит.
О сын! любезный сын! увы! быть может, скоро
Оставлю я сей свет… и боле не узрю;
Оставлю и тебя, и во страну, в которой
Награда ждет меня, душою воспарю:
Люби, мой друг, люби святую добродетель,
Люби ее отца и матери нежней!
Будь только добрых дел содетель:
С веселым радуйся, с печальным слезы лей;
Для бедных не жалей ни злата, ни совета;
Имеешь малое, и малое отдай;
Трудом и ревностью содействуй благу света!
Но никогда себе награды не желай.
Сноси ты клеветы, обиды равнодушно,
Прощай врагам своим и помышляй о Том,
Кому на небесах и в мире все послушно,
Кто правит всем и кто премудр и благ во всем.
За правду, за Него ты не страшись гоненья;
Страшись одних позорных дел.
Богатство, слава, честь не стоят попеченья:
Спокойство наш удел!
Спокойство лишь одно приятно, вожделенно!
Так мыслил я всегда; так мысля, поседел;
Так мысля, целый век я свой провел блаженно!
Уж близок мой конец, уж восемьдесят крат
Природы видел я блистательный наряд,
И снова зрел луга, красы своей лишенны,
Увядшие поля и рощи обнаженны
Вкруг хижины моей; но дни мои, весне
Подобно золотой, промчались в тишине
На лоне радости, спокойствия и счастья…
Но ах!.. и юная весна не без ненастья!
Кто в мире роковых ударов избежал?
Увы, давно ль, давно ль похитила судьбина
Другого у меня любезнейшего сына?
Давно ли в горести я слезы проливал?
Ах! для меня тогда и ясное светило
Во тьме являлося, во тьме и заходило!
Давно ль, воспомню я, среди спокойных волн
Меня внезапу ветр и буря заставали
И в гневе ярых сил мой легкий, утлый челн
То вдруг в бездонну хлябь, то вдруг до туч кидали?
Во мраке запада сверкал багровый луч,
И страшный гром, гремя по ребрам черных туч,
Из края в край небес пылающих катился;
Сокрылись рыб стада морей во глубину;
Один лишь я во мгле ревущих волн носился,
И каждую считал чудовищем волну,
И в ужасе везде лишь видел смерть одну!
Но Бог в знак тишины простер свою десницу;
Исчезли облака и яркую денницу
Явили в небесах, и разъяренный вал,
Ударясь о брега, в последний восстенал;
И воды, отразясь, блеснули жидким златом,
Повеял по волнам усталым тихий ветр;
И рыбы, появясь игривым шумным стадом
Из глубины морей, из тихих водных недр,
Сребристой чешуей лоснясь, блестя, сверкая,
Взыграли в радости по влаге голубой…
Все возвестило мир, отраду и покой!
Прошедши ужасы и бедства забывая,
На солнце красное с восторгом я взирал
И к Богу, моему Спасителю, взывая,
Восхитился душой и слезы проливал…
Но вот уже меня могила ожидает,
Могила, тихое пристанище пловцов!
Отрадно к ней мудрец желанье простирает;
Он видит в ней от бурь житейских верный кров,
Спокоен, радостен, безоблачен и ясен
Последний будет час счастливых дней моих;
Как утро вешнее, величествен, прекрасен;
Как полдень летния погоды, светл и тих,
О, старости моей отрада! сын бесценный!
Будь добродетели любитель неизменный!
Да видя красоту души твоей благой,
Сойду в безмолвный гроб нетрепетной ногой!
При сем, на грудь отца склоняся в умиленьи,
Воскликнул юноша: "Нет! нет! родитель мой!
"Ты не умрешь еще: Святое Провиденье
«Тебя мне сохранит в отраду, в утешенье».
И слезы полились из глаз его рекой.
Меж тем на озеро спустилась ночь со мглой,
И светлая луна в сиянии багряном
Из моря выплыла, одетая туманом;
И старец, кинув сеть по шумным тростникам,
Спокойно полетел к домашним берегам.
Прошла весна и вновь она явилась в поле;
Но старца мудрого уж не застала боле.
Давно уж нежный сын оплакал смерть его:
Какой-то дивный страх, какой-то хлад священный
Он в сердце чувствовал, как скоро вид бесценный
Ирина мудрого являлся пред него.
Как заповеди, чтил отцовски наставленья,
Как полевой цветок, вдали от света цвел,
И счастие в простой природе он обрел,
И неба на него сошло благословенье,
И целый век его подобился весне,
Цветущей в радости и в мирной тишине.
1 На задней обложке целой тетрадки, в которую вписано это стихотворение, имеется подпись (очевидно Фусса): Neujahrsgeschenk. № 7, 1815 г.
Следующая пьеса — два отрывка из комедии в 5 действиях, переведенной с французского — соч. Du Cerceau «Григорий или герцог Бургундский»[142].
1) Отрывок из комедии: Григорий.
(Действие 1. Явление 2).
Валер, офицер и Карманьол, слуга его (отрывок заключает в себе диалог этих 2-х лиц)[143].
2) Второй отрывок из комедии: Григорий.
(Действие 2. Явление 3).
Григорий, спящий в креслах, — потом Оргон, придворный (отрывок побольше первого; диалог двух названных лиц)[144].
Мадагаскарские песни1
I
Победитель
Кто дерзкий вызвать смел на битву Ампанани?
Уже копье блестит в его могучей длани —
Ужасен быстрый ход — ужасен, грозен взор.
Прелестный сын его, как кедр зеленых гор,
Стремится вместе с ним, закону битв покорный.
О ветры бурные! щадите кедр нагорный.
Бесчислен сонм врагов — несметна мочь его —
Но сильный вождь в толпе лишь ищет одного;
Обрел — уже в полях крутится подвиг брани.
Враг первый поразил ударом Ампанани,
Но Ампанани кровь без мщенья не течет:
Погибни, юноша, во цвете славных лет!
Погиб — и в строй врагов помчалося смятенье,
Страх объял души всех и трепет все сердца:
Так в бурный час грозы колеблются леса.
Им бремя меч и щит — им бегство все спасенье,
Но смерть находит их и средь родимых стен —
И домы их во прах и чады их во плен!
И победители с полей войны кровавой
Текут в домы свои с веселием и славой.
Добыча их — стада отличныя волной,
Отвагой пленники и девы красотой.
Повсюду слышен стон; Невинность, ты едина
Смеешься всякий час — и в узах властелина!
1 С пометкой в конце: № 10, 1816 г.
II
Гостеприимство
Цвет любови — Нагандова,
Прелесть сердца и очей!
Отведи сего младова
Гостя к хижине своей.
Не богатыми коврами
Ложе радости покрой,
Но весенними цветами,
Равными тебе красой.
И со груди белоснежной
Скинь стыдливости покров;
Пусть узрит с улыбкой нежной
Он в глазах твоих любовь.
Если ж пламенно желанье
Огнь зажжет в его крови,
Сладко дай ему лобзанье
С тихим трепетом любви.
Если ж он в час томной лени
Скажет: время нам заснуть!
Сядь к нему ты на колени
И склонись лицом на грудь.
И пусть будет он счастливым,
Пусть твой будет сладок сон…
Но уже лучом стыдливым
Светит утра небосклон, —
Встань, проснись, беспечна младость!
Долго ль счастью ждать конца?
В юноше блистает радость,
В деве томность и краса.
К этим посланным автором своему старому товарищу произведениям следует присоединить ряд стихотворных обращений Илличевского к Фуссу в самих письмах. (См. выше письма: 1-ое (9 февр. 1812 г.), 8-е (2 ноября 1814 г.), 9-ое (10 дек. 1814 г.), 10-е (25 февр. 1815 г.), 11-е (21 июня 1815 г.), 13-е (22 сент. 1815 г.) и 20-е (28 февр. 1816 г.)).
2. В листках «Лицейской Антологии», сборнике, составленном самим Илличевским, находятся несколько мелких его стихов (эпиграммы), в своем месте приведенные: «Куда спесив учтивый Брут», «На музыканта», «Еще на Пучкову», («Зачем об инвалидной доле»). Ему же вероятно принадлежат: Двустишие («Ты знаешь: этого урода») и «Другое завещание».
В Матюшкинской тетради помещены те же две эпиграммы: «На музыканта» и «На Пучкову».
В тетрадях Грота помещены — в отделе «ненапечатанных» пьес: 1. Надежда. 2. К Надежде. 3. Перерождение. 4. От живописца. 5. В альбом Малиновскому. В отделе напечатанных: «Роза» (в «Кабинете Аспазии» 1815 г.).
Нельзя не вспомнить здесь еще об одном из самых ранних (быть может, одном из первых) стихотворений Илличевского, помещенном в 1-м лицейском журнале (1811 г.) «Вестник» под названием «Сила времени», которое читатель найдет ниже в отделе «журналов».
Наконец отдельно, сохранилось еще среди смеси лицейских стихов несколько маленьких пьес, принадлежащих также к самым ранним опытам Илличевского (вероятно, еще 1811 года) и писанных тем же детским почерком, что и первые его детские стихи (1811—12 г.), посланные при письмах к Фуссу.
Стихотворение «Добродетель» с отзывом Кошанского было уже напечатано выше. Другие два без подписи, но по почерку — ему принадлежащие, следуют здесь. Оба они без заглавия, а в первом узнаем франц. пьесу, переводом которой отличился Кюхельбекер в «Вестнике» (ниже, стр. 260)[145].
1
Звонящий колокол, всеобщий ужас, страх
Влечет к себе народ рассеянный в лесах.
Воззри, великий Бог, на сонмы их просящи
В моленьи искренном за все труды наград.
Прости им. Но, увы, вдруг ниспадает град
И побивает их класы в полях лежащи.
21
Лето, знойна дщерь природы
Идет к нам в страну;
Жар несносный, с бледным видом,
Следует за ним.
Весна убегает из наших полей;
Зефиры, утехи толпятся за ней;
Все, что ни было красой, все бежит;
Река иссыхает, ручей не журчит,
Цвет приятный трав зеленых
Блекнет на лугах;
Тень прохладна уж не в силах
Нас от зноя скрыть.
Но кинем всю горесть: все идет чредой:
Жар летний, хлад зимний, приятства весной.
Бог внемлет и дождю ниспасть повелит,
Чтоб воздух от вредных паров освежить.
1 Эта пьеса Илличевского, принадлежащая по-видимому к более позднему периоду, вошла в число «национальных песен» (она помещена в этом разряде в журн. «Мудрец-поэт», см. ниже) и была очень популярна. О ней читаем в протоколе лицейской годовщины 1828 г., писанном рукою Пушкина: «Пели известный лицейский пэан: Лето, Знойна. NB. Пушкин-Француз открыл и согласил с ним соч. Олосенька, что должно вместо общеупотребительного припева „лето знойно“ петь, как выше означено» (т. е. относя знойна к «дщерь»).
Общая характеристика Илличевского была дана мною выше. Как лицейский поэт, живой и веселый товарищ, отличавшийся остроумием и находчивостью, как отличный рисовальщик-иллюстратор и карикатурист лицейских журналов, Илличевский пользовался среди товарищей большой популярностью и общими симпатиями.
В бумагах 1-го курса сохранились стихи — «Хор по случаю дня рождения А. Д. Илличевского» неизвестного автора (Дельвига или Кюхельбекера?) и неизвестного года, переписанные каллиграфически (не самим ли Илл-м?) на толстой синей бумаге, в 4-ку, в которых прославляется (понятно, сверх меры) поэтический дар Илличевского. Приводим эти стихи[146].
Хор
по случаю дня рождения почтенного поэта нашего
Алексея Демиановича Илличевского
Хор.
Слава, честь лицейских муз,
О, бессмертный Илличевский!
Меж поэтами ты туз!
Все гласят тебе лицейски
Криком радостным: «виват!
Ты родился — всякий рад!»
Певец.
Ты родился, и поэта
Нового увидел мир,
Ты рожден для славы света,
Меж поэтов — богатырь!
Пой, чернильница и перья,
Лавка, губка, мел и стол,
У него все подмастерья,
Мастеров он превзошел!
Хор.
Слава, честь лицейских муз,
О, бессмертный Илличевский!
Меж поэтами ты туз!
Все гласят тебе лицейски
Криком радостным: «виват!
Ты родился — всякий рад!»
Певец.
Ты родился — эпиграммы
Полились на весь народ;
Глупые, слезливы драмы,
Куча громких, мерзких од,
Враль-поэт и пустомеля, —
Стали свету все смешны…
Он ведь посрамил Гезеля,
Хуже в одах сатаны!
Хор.
Слава, честь лицейских муз,
О, бессмертный Илличевский, и проч.
Певец.
Благодарностью возженны,
Лавры мы, друзья, возьмем!
Увенчаем! — при вселенной
Песнь ему мы воспоем:
Да продлится век поэта
Миллион миллионов лет
Он рожден для славы света,
Он есть истинный поэт!!
Хор.
Слава, честь лицейских муз,
О, бессмертный Илличевский!
Меж поэтами ты туз!
Все гласят тебе лицейски
Криком радостным: «виват!
Ты родился — всякий рад!»
О Дельвиге, его биографии, его лицейских годах и дружбе с Пушкиным, о его лицейском творчестве писано довольно много[147] и останавливаться здесь на всех этих предметах и на характеристике поэта не входит в нашу задачу, состоящую лишь в том, чтобы извлечь из материалов лицейской поэзии, имеющихся в наших руках, и перечислить все, принадлежащее перу бар. Дельвига[148].
По недостатку данных мы и относительно Дельвига не можем соблюсти общей сколько-нибудь точной хронологии в нашем перечне, и представляем как приведенное уже выше, так и оставшееся еще — по группам, соответствующим нашим рукописным источникам. Начнем с перечня выше напечатанных пьес (в сборниках).
В Матюшкинской тетради: «К Амуру»; «Богиня Там и бог Теперь»; «Цефиз»; «Близость любовников»; «К переводчику Диона»; «Надпись на мой портрет» (эта пьеса также в «Антологии» Илличевского; «Триолет Кн. Горчакову».
В тетрадях Грота: Отд. ненапечатанных стих.: «Тихая жизнь»; «Подражание I псалму»; «Застольная песнь»; «Того уж нет»; «На смерть Державина»; «В альбом Илличевскому». Отд. напечатанных: «К больному Горчакову».
Кроме этих стихотворений, вошедших в сохранившуюся у нас часть лицейских сборников, в остатках лицейских бумаг сохранился на отдельных листках еще ряд пьес Дельвига, частью уже известных, частью — сколько мы знаем — не попадавших еще в печать, в большинстве в списках руки не Дельвига, а его товарищей.
Приведем здесь все, в виду того, что бывшие уже в печати являются здесь в первоначальной редакции, да и числом их немного. Несколько из них придется, впрочем, только перечислить, так как их ныне не достает в нашем собрании[149].
Достаточно будет также только назвать здесь те пьесы, которые сохранились в отдельных списках, но вошли (в той же редакции) в одно из выше напечатанных уже собраний. Таковы пьесы:
Листок синей бумаги, автограф Илличевского; под заглавием написано в скобках и зачеркнуто: Ода Иполиту. Подпись Дельвига собственноручная.
На большом листе (с двумя другими пьесами того же автора; Цефиз и Переменчивость) — неизвестного (нелицейского) почерка.
1 Эти большие листы, как и другие, им подобные с копиями стихотворений Пушкина принадлежали какой-то целой тетради-сборнику (больш. форм, с золотым обрезом), исписанной неизвестным нам почерком. Они попали к Я. К. тоже от Матюшкина.
Среди всех имеющихся у нас списков стихотворений Дельвига, единственным его автографом является известная сочиненная на А. Е. Измайлова
Пародия на «Смальгольмского Барона» Жуковского1
До рассвета поднявшись, извозчика взял
Александр Ефимыч1 с Песков
И без отдыха гнал от Песков чрез канал
В желтый дом, где живет Бирюков;
Не с Цертелевым он совокупно спешил
На журнальную битву вдвоем,
Не с романтиками переведаться мнил
За баллады, сонеты, путем.
Но во фраке был он, был тот фрак запылен,
Какой цветом — нельзя распознать;
Оттопырен карман: в нем торчит, как чурбан,
20-ти фунтовая тетрадь.
Вот к обеду домой возвращается он
В трехэтажный Моденова дом,
Его конь опенен, его Ванька хмелен,
И согласно хмелен с седоком.
Бирюкова он дома в тот день не застал, —
Он с Красовским в Цензуре сидел,
Где на Олина грозно вдвоем напирал,
Где фон-Поль улыбаясь глядел.
Но изорван был фрак, на манишке табак,
Ерофеичем весь он облит,
Не в Парнасском бою, знать в питейном дому
Был квартальными больно побит.
Соскочивши на Конной с саней у столба,
Притаяся у будки, стоял;
И три раза он кликнул Бориса раба3,
Из харчевни Борис прибежал.
Подойди, ты мой Борька, мой трагик смешной,
И присядь ты на брюхо мое:
Ты скотина, но право скотина лихой,
И скотство по нутру мне твое.
(Продолжение когда-нибудь)4
Б. Дельвиг.
1 Издатель «Благонамеренного» А. Е. Измайлов, у которого еще в 1818 г. были напечатаны 2 пьесы Дельвига, вообще был нерасположен к молодым поэтам новой школы («литературным баловням», как он их прозвал) и после 1818 г. журнал его жестоко преследовал их эпиграммами. Особенно доставалось бар. Дельвигу, и полагают, что закулисной причиной была обида за эту пародию. (Гаевский «Соврем.» 1853 г., т. 39).
2 Измайлов.
3 Известный, но бездарный литератор, Борис Мих. Федоров (ум. 1875), слывший в тогдашних литературных кругах под кличкой «Борька». Вспомним эпиграмму на него, принадлежащую, кажется, также Дельвигу:
Федорова Борьки
Мадригалы горьки,
Эпиграммы сладки,
А доносы гадки.
В стихотворении Пушкина «Собрание насекомых» был, вероятно, стих к нему относившийся («Вот Борька — мелкая букашка»). См. Объяснения П. А. Плетнева в «Переписке Я. К. Грота с П.», т. III, стр. 401.
4 В «Полн. Собр. Сочинений Дельвига» эта пьеса помещена лишь в извлечении.
Старик1
Хлоя старика седого
Захотела осмеять
И шепнула: дорогого
Под окошком буду ждать.
Вот уж ночь; через долину
То за холмом, то в кустах —
Хлоя видит старичину
С длинной лестницей в руках.
Тихо крадется к окошку,
Ставит лестницу и вмиг,
Протянув с восторгом ножку,
К милой полетел старик.
Близок к месту дорогому
На щеке дрожит слеза;
Хлоя зеркало седому
Прямо сунула в глаза.
Но любовник спотыкнулся,
Вниз со страха соскочил:
Побежал, не оглянулся
И забыл, зачем ходил.
Хлоя по утру спросила,
Что же милый не бывал
Уж не я ль тебя просила,
И не ты ли обещал?
Зубы в зубы ударяя,
Он со страхом отвечал:
Домовой меня, родная,
У окна перепугал.
Хоть не рад, а должен, деды,
Вас немного побранить,
Взгляньте в зеркало: вы седы —
Вам ли к девушкам ходить?
С подлинным верно Барон Дельвиг.
Под диктант сочинителя писал Паяц Яковлев.
1 Эта пьеса (в оригинале — без заглавия) написана рукою Яковлева, который и удостоверил это своею записью, следующею после собственноручной подписи автора: «с подлинным верно Барон Дельвиг». Эта пьеса была впервые напечатана в «Вестнике Европы» 1814 г. LXXV1II, № 22, стр. 98.
Переменчивость1
Все изменилось, Платон! под Скипетром лютого Крона,
Нет просвещенных Афин, Спарты следов не найдешь,
Боги покинули Греков, Греки забыли свободу,
И униженный раб точит могилу твою.
Все еще мало, внемли: и Республику ты не узнаешь.
Я поэт, но ее не оставляю душой.
1 Помещено рядом с «Цефизом» и одой «На смерть Державина» на описанных выше листах из тетради с копиями лицейских стихотворений. Почерк неизвестный (б. м. и более поздний).
Поляк
Баллада1
Бородинские долины
Осребрялися луной;
Громы на холмах немели,
И вдали шатры белели
Омраченной полосой.
Быстро мчалися Поляки
Вдоль лесистых берегов;
Ива листьями шептала
И в пещерах завывала
Стая дикая волков.
Вот в развалинах деревня
На проталине лежит.
Бурные, ночлег почуя,
Гривы по ветру волнуя,
Искры сыпали с копыт.
И стучит Поляк в избушку:
«Есть ли, есть ли тут жилой?»
Кто-то в окнах шевелится,
И громчей Поляк стучится:
«Есть ли, есть ли тут жилой?»
Кто там? всадника спросила
Робко девица краса. —
«Эй, пусти в избу погреться:
Буря свищет, дождик льется,
Тьмой покрыты небеса.»
— Сжалься надо мной, служивый,
Девица ему в ответ;
Мать моя, отец убиты,
Здесь одна я без защиты,
Страшно двери отпереть! —
Что, красавица, бояться?
Ведь Поляк не людоед;
Стойло конь не искусает,
Сбруя стопку не сломает,
Стол под ранцем не падет.
Дверь со скрипом отскочила:
Озирается герой,
Сняв большую рукавицу,
Треплет красную девицу
Он могучею рукой.
«Сколько лет тебе, голубка?»
— Вот семнадцатый к концу. —
«А! так скоро со свечами,
Поменявшися кольцами,
С суженым пойдешь к венцу.
Дай же выпить за здоровье
Мне невесты с женихом.
До краев наполнись, чаша!
Будь так жизнь приятна ваша,
Будь так полон здешний дом».
И под мокрой епанчою
Задремал он над ковшом.
Вьюга ставнями стучала,
И в молчании летала
Стража польская кругом.
За гремящей самопрялкой
Страшно девице одной,
Страшно в тишине глубокой,
Без родных и одинокой
Ей беседовать с тоской.
Но забылась — сон насильно
В деве побеждает страх;
Колесо чуть-чуть вертится,
Голова к плечу клонится,
И томление в очах.
С треском вспыхнула лучина;
Тень мелькнула на стене;
В уголку без покрывала
Дева юная лежала,
Улыбаясь в тихом сне.
Глядь Поляк — прелестной груди
Тихим трепетом дышат;
Он невольно взоры мечет,
Взор его желаньем блещет,
Щеки пламенем горят.
Цвет невинности непрочен,
Как в долине василек:
Часто светлыми косами
Меж шумящими снопами
Вянет скошенный цветок!
Но злодей, чу! треск булата —
Слышь к ружью! знакомый глас.
Настежь дверь — как вихрь влетает
В избу Русский — меч сверкает —
Дерзкий! близок мститель-час.
Дева трепетна, смятенна,
Пробудясь кидает взгляд;
Зрит, у ног Поляк сраженный
Из груди окровавленной
Тащит с скрежетом булат.
Зрит, сама себе не верит —
Взор восторгом запылал:
Ты ль, мой Ангел? восклицает, —
Русский меч в ножны бросает…
Девицу жених обнял.
1 Это произведение Дельвига, написанное под влиянием баллад Жуковского и, кажется, еще не бывшее в печати, сохранилось в списке Илличевского, посланном к товарищу Фуссу при письме 28 февраля 1816 г., в котором он говорит и об этой балладе, давая своему другу сведения о Дельвиге и его характеристику.
Отдельно имеется еще стихотворение «К Илличевскому» (в Сибирь, относящееся, вероятно, еще к 1817 г.), писанное на большом листе писарским почерком. Но мы его здесь не печатаем, ибо оно давно известно в этой самой редакции (было напечатано в 1-й раз в «Трудах Вольного Общ. Люб. Росс. Слов.», т. IV, 267).
Наконец, сохранились еще на отдельных листках (ныне не находящихся в моем распоряжении, но мною отмеченных в моем описании бумаг) следующие уже известные пьесы[150]:
На листке синей бумаги в 8° (без подписи):
Застольная песнь (в печати под назв. «Дифирамб»): «Други, пусть года несутся!»
К Амуру («Еще в начале мая»).
К Пастушке («Что ты, пастушка приуныла!») (на том же листке неизвестная мне пьеса, вероятно, Дельвига: Как не так (нач.: «Фи, вы курите табак»; к сожалению, списка ее нет у нас).
На другом листке синей бумаги в больш. 8° писанная рукою Илличевского известная пьеса Дельвига:
«На смерть кучера Агафона», пародия на помещенную тут же рядом пьесу Кошанского: «На смерть графини Ожаровской»[151]. Для наглядности сравнения приводим одну пьесу за другой.
На смерть графини Ожаровской1
Ни прелесть, ни краса, ни радость юных лет,
Ни пламень нежного супруга,
Ни сиротство детей, едва узревших свет,
Ни слезы не спасли от тяжкого недута,
И Ожаровской нет…
Потухла, как заря во мраке тихой ночи,
Как эхо темное в пустыне соловья…
О небо! со слезой к тебе подъемлю очи,
И, бренный, не могу не вопрошать тебя:
Ужели радостью нам льститься невозможно
И в милом счастие напрасно находить.
Коль лучшим существам жить в мире лучшем должно,
А нам здесь слезы лить.
Увы! не будешь ты всех радостей душою,
Не встретишь каждого любезностью своей,
И другу не вместить в себе одной весь мир:
Уже не сядешь ты в мечтаньи за клавир,
Твой глас волшебный не прольется,
Через отверстое окно во мрак ветвей,
Где твой соперник — соловей
С досадою не отзовется.
И нежный твой супруг сквозь слез не улыбнется.
Умолкло все с тобой! Амуры слезы льют,
Супруг и Грации венки на урну вьют,
И оросив твой прах слезою:
Почий, вещают, мир с тобою!
1 В «Вестн. Евр.». 1814, № 23. Печатный оттиск этой пьесы находится в той самой тетради Державина (№ 9), где нашлись стихи Пушкина «Воспоминания в Ц. С», и стихотворение Кюхельбекера.
На смерть кучера Агафона1
Ни рыжая брада, ни радость старых лет,
Ни дряхлая твоя супруга,
Ни кони не спасли от тяжкого недуга…
И Агафона нет!
Потух, как от копыт огонь во мраке ночи,
Как ржанье звучное усталого коня!..
О, небо! со слезой к тебе подъемлю очи,
И, бренный, не могу не вопросить тебя:
Ужель не вечно нам вожжами править можно,
И счастие в вине напрасно находить?
Иль лучшим кучерам жить в мире лучшем должно;
А нам с худыми быть!..
Увы! не будешь ты потряхивать вожжею!
Не будешь лошадей бить плетию своею
И, усом шевеля, по-русски их бранить;
Уже не станешь ты и по воду ходить!
Глас молодецкий не прольется,
И путник от тебя уж не зажмет ушей,
И при сияньи фонарей
Уж глас форейтора тебе не отзовется,
И, ах! Кузьминишна сквозь слез не улыбнется!
Умолкло все с тобой! Кухарки слезы льют,
Супруга, конюхи венки из сена вьют,
Глася отшедшему к покою:
Когда ты умер — чорт с тобою!
1 Автограф этой пьесы, с которого она напечатана в «Библиогр. Записках» принадлежал И. И. Пущину.
Особенно популярным произведением Дельвига из его лицейской поэзии стала его Прощальная песнь «Шесть лет промчались, как мечтанье», написанная для выпускного акта и ставшая лицейским гимном. О ее сочинении и судьбе см. у В. П. Гаевского в статье «Пушкин в Лицее» (Современник 1863, т. 97, стр. 86—87). Выше она напечатана в одном из писем Матюшкина.
В. К. Кюхельбекер (род. 1797, ум. 1846 г.). — лицо столь всем знакомое из истории литературы той эпохи, из биографии Пушкина и из декабрьских событий 1825 года, а печальная и трагическая судьба его также настолько известна[152], что останавливаться здесь более подробно на его жизни и характеристике не представляется надобности. Нас интересует здесь специально то, что сохранилось от поэтической деятельности Кюхельбекера — в Лицее.
«Вильг. Карл. Кюхельбекер — так характеризует его лицейский товарищ (бар. Корф), — начавший поздно учиться по-русски и от того, хотя и изучивший этот язык в совершенстве, но сохранивший в выговоре ясные следы немецкого происхождения, сверх того представлявший и по фигуре и по всем приемам живой тип немца, был предметом постоянных и неотступных насмешек целого Лицея за свои странности, неловкости и часто уморительную оригинальность. Длинный до бесконечности, притом сухой и как-то странно извивавшийся всем телом, что и навлекло ему эпитет „глиста“, с эксцентрическим умом, с пылкими страстями, с необузданною вспыльчивостью, он, почти полупомешанный, всегда был готов на самые „курьезные“ проделки… Он принадлежал к числу самых плодовитых наших стихотворцев, и хотя в стихах его было всегда странное направление и отчасти странный даже язык, но при всем том, как поэт, он едва ли стоял не выше Дельвига и должен был занять место непосредственно за Пушкиным»… В этой живой характеристике пристрастным увлечением является, конечно, последнее утверждение. Нельзя, разумеется, отказать Кюхельбекеру в некотором даровании, в известном поэтическом подъеме (что доказали его позднейшие опыты), но, разумеется, поэзия Дельвига была неизмеримо выше. Кюхельбекер очень рано и так сильно пристрастился к стихотворству, что над его метроманией жестоко смеялись товарищи, и вообще все время в Лицее — за свои смешные стороны — он был жертвой беспощадных эпиграмм и злых шуток. Есть известие, что в одном из лицейских стихотворных сборников большая часть стихов была на Кюхельбекера (это не дошедший до нас сборник «Жертва Мому»)[153]. Особенно много эпиграмм на него и его стихоплетство сочинял Пушкин, который, впрочем, при всем том, очень любил и ценил его за его добрые свойства, относился к нему и в Лицее и после очень сердечно и до конца поддерживал с ним сношения и переписку. Кюхельбекер, хоть однажды и вызвавший Пушкина на дуэль за обидные по его адресу стихи, платил ему горячим дружеским чувством и благоговением перед его поэтическим гением. Ранняя страсть к стихам развилась у Кюхельбекера не без влияния Илличевского, которого он сам считает своим учителем в этой области, как видно из его стихотворения «В альбом Илличевскому».
«Не позабудь поэта,
Кому ты первый путь,
Путь скользкий, но прекрасный,
Путь к музам указал»…
В издание «Избранные стихотворения В. К. Кюхельбекера», Шо-де-фон: Ф. И. Бутурлин, Веймар, 1880, тип. Ушмана — из лицейских его стихотворений не вошло, по-видимому, ничего.
Если из лицейских стихотворений Илличевского и Дельвига (не говоря уже о Пушкине) сохранилось довольно много, нельзя того же сказать о поэзии Кюхельбекера. Собственных старых бумаг его совсем не дошло, сколько мне известно, до потомства (что объясняется его мятежной, полной тревог, странствий и невзгод жизнью), а в остатках лицейского архива 1-го курса сохранилось очень незначительное количество его стихотворений и автографов, несмотря на пресловутую его плодовитость. Можно думать, что, поднимая на смех его неистовую метроманию, товарищи несколько пренебрежительно относились к его стихам, а потому и сберегли из них очень немногое, внося и в свои сборники сравнительно очень скупо образчики его поэзии. Зато о нем и на него сохранилось множество товарищеских сатир и эпиграмм.
Все главное из лицейских опытов Кюхельбекера, находящееся в руках наших, уже было приведено выше. Остается перечислить их.
В отделе лицейских сочинений на определенные темы помещена мною в извлечениях пьеса его «Бессмертие есть цель жизни человеческой»[154] (с отношением к Наполеону и его участи), автограф которой находится в бумагах Державина и по всей вероятности был ему поднесен автором (быть может, на экзамене 1815 г.).
Затем имеются стихотворения Кюхельбекера:
В Матюшкинской тетрадке «Дифирамб» и «Осень».
В тетрадях Грота: (В отделе ненапечатанных стих.) «Вино»; «К Радости»; «Дифирамб» («Други, поверьте»…); «В Альбом Илличевскому».
В отделе «напечатанных»: «Мертвый — Живому»; «Песнь Лапландца»; «Зима»; «Кофе».
Кроме этих пьес, попавших в сборники лицейские, сохранилось еще несколько автографов Кюхельбекера на отдельных листках.
На одном таком листке (довольно грубой, грязноватой бумаги) помещены стихотворения: «Осень» с пометкой 23 сент. (которым начинается, как мы видели, тетрадь Матюшкина, и притом в той же самой редакции) и «Утро» с прибавлением к заглавию 26 сент. (1815 г.?), которое помещаем здесь.
На другом таком же листке известная уже из тетрадей Грота пьеса «Дифирамб» (перевод из Шиллера) с пометкой под стихами: 1815 года.
Еще сохранились два листка с двумя немецкими пьесами-песнями, писанными Кюхельбекером (автографы), которые тоже здесь помещаются.
Упомянем, наконец, о первом по времени, крайне безграмотном, почти бессмысленном стихотворении-переводе его с французского «Отрывок из Грозы С-т Ламберта», помещенном в первом лицейском журнале «Вестник» (см. ниже), — стихотворении, над которым так смеялся Пушкин[155].
Утро 26-го Сентября.
Хладное веянье струи на зеркало вод нагоняло.
Звезды с небес укатились; в неизмеримом аэре
Призрак — луна, потухая, блуждала: утренний петел
Громко воскрикнул.
И заря занялась и мрак облаков загорелся;
Край небосклона златой полосой от земли оттенялся —
Ярче и ярче алелся румянец; на соснах пустынных
Иней дробился. —
Колокол тихо пронесся и умолк в отдаленьи:
Богомолец из одинокой обители вышел;
В храме моленье. Оратай коней запрягает, и солнце
Медля восходит. —
Вот взошло; но бледное и покрова не сняло
С погруженной в туманы
Природы, в тучах сокрылось. —
И надо мною солнце всходило — Ах, оно скоро
В тучах сокрылось!
Die Verwandten und das Liebchen1
Singe Lerche, sing' ein Liedchen mir
Sing' im Lenze, sing' in hoher Luft: —
Im Gefangniss sitzt ein junges Blut
Ein Gesell, ein Bursche brav und gut;
Einen Brief er seinen Aeltern schreibt:
«Du mein Vater, du mein gnäd’ger Herr,
Meine Mutter, meine gütige —
О befreit, befreit mich euren Sohn!»
Und die Aeltern, — sie Verstössen ihn,
Und die ganze Freundschaft sagt ihm ab,
«Denn in unserm Hause haben wir
Weder Dieb' noch Räuber je gehabt.»
Sing' doch Lerche sing' ein Liedchen mir
Sing' im Lenze, sing' in hoher Luft, —
Im Gefangniss sitzt ein junges Blut,
Der Gesell' der Bursche brav und gut,
Einen Brief er seinem Mädchen schreibt:
«Schönes Mädchen, gutes (weiches) Herz,
Du mein Liebchen, Liebchen hold und treu,
Kauf mich deinen Trautgeliebten frei!»
Und es ruft das schöne Mädchen aus:
«Ach ihr Zofen, ihr Gespielinnen
Und du Amme, meine Wärterin!
Bringt mir, bringt mir mein golden Schlüsselchen,
Schliesset mein geschmiedet Kästchen auf,
Nehmt mir meine Barschaft schnell heraus:
Kaufet den Gesellen hold und treu,
Kauft, ach kauft mir den Geliebten frei!»2
1 Помарки в тексте свидетельствуют, что это, если не сочинение, то переложение Кюхельбекера.
2 Родственники и возлюбленная
Пой, жаворонок, пой мне песенку,
Пой весною, пой высоко в небе: —
В тюрьме сидит юноша,
Парень храбрый и славный:
Он пишет письмо своим родителям:
«О, мой отец, мой милостивый государь,
Моя мать, моя любезная —
Вызволите меня, вашего сына!»
И родители — они отвергают его
И отказывают ему в каком бы то ни было участии:
«В нашем доме не было никогда
Ни воров, ни разбойников».
Пой, жаворонок, пой мне песенку,
Пой весною, пой высоко в небе: —
В тюрьме сидит юноша,
Парень храбрый и славный:
Он пишет письмо своей девушке:
«Прекрасная девушка, доброе (мягкое) сердце,
О, моя возлюбленная, возлюбленная милая и верная,
Выкупи меня, твоего дорогого любезного на свободу!»
И восклицает прекрасная девушка:
"Ах, вы, служанки, вы, подружки,
И ты, кормилица, няня моя!
Принесите мне, принесите мне мой золотой ключик
Отоприте мой кованый сундучок,
Выньте быстрее мои деньги:
Выкупите парня милого и верного,
Выкупите, ах, выкупите моего любезного на свободу! (нем.).
Der Kosak und das Mädchen1
D. K. Auf und fort der Donau zu!
Lebe wohl feins Liebchen du!
Tummle, tummle dich mein Rappe,
Strecke dich mein Ross!
D. M. Wart, Kosak, о warte noch!
Denk einmal, bedenk dich noch.
Du verlässt dein trautes Liebchen!
S' Liebchen weint so sehr.
D. К. Wein, doch Mädchen nicht so sehr,
Ring die Hand' umsonst nicht mehr!
Harre mein: ich kehre wieder,
Bring viel Ruhm und Ehr.
D. M. Nichts ist Ehr und Ruhm für mich
Ach, ich wünsch und will nur dich!
Sei nur du gesund, mein Trauter,
Und nichts kümmert mich!
1 И в этой пьесе есть помарки и поправки. — На том же листке (синей бумаги) карандашом приписано, но другой рукой, французское стихотворение, происхождение которого нам совсем неизвестно. См. ниже.
Казак и девушка
К. На Дон, за Дон!
Прощай, моя нежная возлюбленная!
Спеши, спеши, мой вороной,
Лети, лети мой конь!
Д. Подожди, казак, подожди немного!
Подумай, одумайся.
Ты оставляешь свою верную возлюбленную,
Возлюбленную, так сильно плачущую.
К. Не плачь так сильно, девушка,
Не ломай больше напрасно руки!
Жди меня, и я вернусь
Со славой и честью.
Д. Слава и честь для меня ничто.
Я хочу и желаю только тебя!
Будь только здоров, мой дорогой,
И не печаль меня! (нем.)
Наконец, нижеследующее стихотворение (хотя под ним в скобках и стоит имя Илличевского, но не им подписанное), должно быть по почерку приписано Кюхельбекеру же, но относится без сомнения к первым его опытам, а поправки в нем (в 2—3-х местах замена целых стихов) несомненно принадлежат Илличевскому (имя которого, как исправителя-учителя поставил автор). Вспомним, что Кюхельбекер считал своим руководителем в первых шагах своего поэтического поприща — именно Илличевского, которому и давал, вероятно, исправлять свои вирши.
Гроза
На небе, в воздухе, от зноя раскаленном,
Явились облака, которы постепенно1
Чернели, — наконец затмили свет дневной собой1.
Ударил гром в дали и волны закипели,
Потрясся воздух весь, покрылось небо мглой
И вдоль холмов листы дубравы зашумели.
Раздался томный гул в пещерах и горах,3
Природу всю объял безмолвный трепет, страх,
Земля в безмолвии последствий ожидает,
И горы мрачные завеса сокрывает.
(Илличевский).
1 У автора стояло:
«На небе голубом, в двух точках отдаленных
Явились в воздухе две тучи раскаленны».
2 Здесь был стих:
«И солнца яркого закрыли свет дневной собой».
3 Стояло:
И потряслась земля, раздался гул в горах.
Произведениями Илличевского, Дельвига и Кюхельбекера почти исчерпывается стихотворное содержание сохранившегося лицейского архива[156]. Известно, что, кроме названных товарищей Пушкина, писали стихи еще некоторые другие, напр., Яковлев (особенно басни) и Корсаков, но их стихов за подписью автора в нашей коллекции не сохранилось, кроме попавшего в один из сборников уже приведенного выше стихотворения Корсакова «Наташа».
Между тем среди сохранившихся на отдельных листках стихотворных набросков есть несколько безыменных, для приурочения которых к тому или другому автору у нас прямых и несомненных указаний или признаков не имеется.
Таковы, во 1-х, анонимные пьесы на тех листках, которые описаны в моих бумагах, но не имеются налицо.
Это 1) пьеса (может быть Дельвига, ибо она последняя на листке с его 3-мя известными пьесами) «Как не так», начинающ.: «Фи, Вы курите табак».
Во 2) на особом мал. листке синей бумаги «Песня», (автограф Илличевского), начинающаяся так:
«Пригорки, рощи и долины
Свидетели печальных дней».
и в 3) на маленьком листке белой бумаги — пьеса «Мадригал», которую (как списанную мною) и привожу здесь и которую, как уже заметил выше, склонен приписать б. Дельвигу, хоть не могу не признаться, что есть в ней что-то напоминающее образы и характер Пушкинского стиха.
Мадригал
Могу ли я забыть то сладкое мгновенье,
Когда я Вами жил и видел только Вас —
И вальса в бешеном круженьи
Завидовал свободе дерзких глаз.
Я умолял: постой, веселое мгновенье!
Вели, чтоб быстрый вальс вертелся не вертясь,
Чтоб я не опускал с прекрасной вечно глаз
И чтоб забвение крылом покрыло нас.
Заметим, вот несколько других безыменных пьес, между которыми есть писанные знакомыми нам почерками, но авторы которых все же неизвестны, ибо лицейские стихотворцы сплошь и рядом записывали и переписывали также стихи своих товарищей.
Бородинское сражение1
Идут войска уж на сраженье
С обеих поровну сторон
Повсюду страшное смятенье,
Французов душат, как ворон.
Но что? они уже сразились,
Друг друга колют, режут, бьют,
Лучи от дыму все затмились,
Нагайки там казаки вьют,
Ружье солдат приготовляет:
Кладет туда он свой патрон.
Прикладывается, стреляет,
И пули свищут с всех сторон.
Там от артиллерийских пушек
Солдат валятся целый ряд,
В лесах не слышно уж кукушек
И целый в плен берут отряд,
Но клик всерадостный взывает
От Русских воинов: ура!
Трикратно эхо повторяет
Сей глас — ура! ура! ура!
1 Писано рукою, если не ошибаюсь, Кюхельбекера — раннего времени; судя по сюжету, относится к 1813 г. (после Бородинской битвы). Эта и следующая пьеса писаны на двух сторонах листка синей бумаги в 4-ку.
Описание паясов1
Здесь над паясами главою
Поставлен без царя Тырков:
Являет всем пример собою
И у него паясам кров.
Министр в Лицее преизвестный
Есть Яковлев комедиант,
Поэт Олесинка известный2
У Тырко-Синуса Драбант.
Комовский — маленькая птичка,
И смотрит точно как лисичка,
Костенский же со славой там
С ерышей-гришею толкует,
А Мясоедов вальсирует
И нос возносит к небесам.
А там высокий и рогатый,
Как башня, Маслов выстает
И с ним Вольховский шут идет
Бояцинька черноусатый…
1 Тем же почерком (вероятно, Кюхельбекера). Та же пьеса, несколько в иной, исправленной редакции — имеется в журнале «Мудрец-Поэт», см. ниже. Надо думать, что эти шуточные стихи — коллективного сочинения (подобно «национальным песням»); в них выводится ряд лицеистов, особенно любивших, вероятно, попаясничать и подурить, и во главе их Тырков и известный шутник и мимик Яковлев.
2 Илличевский.
На светлый праздник Воскресения Господа нашего Иисуса Христа[157]
Грядите, Христиане, в храмы,
Воспойте гимн вы там святый
И глас раздастся между вами:
Да будь благословен Грядый!
От смерти вечной днесь спасенны,
Возжгите в сердце фимиам,
Моленья ваши вознесенны
Да внидут в светлый Божий храм.
О Боже! наших дней хранитель,
Столь милосерден твой завет!
Твой сын священную обитель
Оставил, нас спасти грядет.
Сошел с небесного престола,
Быть чтобы в цепи заключен,
Быть жертвой злобы и крамола,
Быть на мученья осужден.
И се грядет на заколенье
В смиренья ризу облечен,
Зрит слабых смертных ослепленье
И будучи на крест введен,
Невинны взоры обращает
К отца небесна алтарю
И умирая, он вещает:
О чадах гибельных молю.
Скончался он — и солнце скрыло
Во мгле блестящий, светлый лик
И сколь Творец оно явило
В могуществе своем велик:
Земля на оси вкруг трясется,
Объял природу смертный сон,
Там в трепете народ мятется
Отчаян испускает стон…
Но се восстал, воскрес наш Бог
И солнце правды воссияло!
Вознесся Он в небес чертог,
Где славу все Его являло.
Исчезла тьма, простерся свет
И озарился крест лучами,
Исполнен Божеский завет,
И Благодать Его над нами.
Прими, Господь, наши моленья,
И в горняя услышь наш глас
Нисшли на нас благословенье,
На нас, что смертию Ты спас!
Да сердцем чисты мы пребудем,
Егда придешь во славе Ты,
И если благость мы забудем,
Спаси, настави, Трисвятый!
Наконец, вот стихотворение, написанное карандашом на листке одного из немецких автографов Кюхельбекера[158].
Tous les jours il me regardait
Et je le regardais de même,
Un jour il me dit qu’il m’aimait
Et je repondis --je vous aime.
Puis après lui dis-je entre nous —
Il faut savoir à qui l’on parle,
Monsieur, comment vous nommez vous?
Et il repondit: je suis Charles.
Il est tout simple et sans faèon
Et sa figure est si gentille
Et quoique ce fut un garèon,
Il est sage comme une fille.
J’y pense avec contentement,
Avec plaisir aussi j’en parle, —
Non, je n’aurai jamais d’amants,
Je ne veux que mon ami Charles.1
1 Целыми днями он смотрел на меня,
И я тоже смотрел на него.
Однажды он мне сказал, что любит меня
И я ответил — я вас люблю.
Потом ему я сказал между нами —
Надо знать, к кому обращаешься,
Сударь, как вас зовут?
И он ответил: я — Шарль.
Он совсем простой и не задается,
И его лицо так миловидно,
И хотя он создан мальчиком,
Он паинька, как девочка.
Я думаю об этом с удовольствием
И с радостью об этом говорю.
Нет, у меня никогда не будет возлюбленных,
Я не хочу никого, кроме моего друга Шарля.
ЛИЦЕЙСКИЕ «НАЦИОНАЛЬНЫЕ ПЕСНИ» Править
Третьим видом лицейского стихотворства, рядом с сочинениями на определенные или заданные темы и с опытами свободного творчества или сочинительства, — были плоды, так сказать, анонимного или коллективного авторства, — это так называемые «национальные песни» (оригинальное для того времени название!) К ним по происхождению и характеру примыкают разные сатирические и шуточные пьесы, эпиграммы, эпитафии, акростихи, которыми изобиловали лицейские журналы.
Сказанное бар. М. А. Корфом об одном акростихе, что «он едва ли имел законного отца», можно без натяжки применить к большей части этих произведений. «Такие пьесы, говорит М. А., равно как и то, что мы называли национальными песнями, импровизировались у нас обыкновенно изустно целой толпою, и уже потом их кто-либо записывал для памяти»[159]. Они исполнялись лицеистами хором и пользовались у них огромной популярностью. Что касается их названия («национальные»), то его всего вероятнее объяснить тем, что у воспитанников Лицея того времени было в большом ходу, как это видно из их рукописных журналов (см. особенно журналы III-го курса, в Приложениях) изображать свой Лицей (в его описаниях) в виде как бы государства (республики) или города, подразделяя их еще на кварталы, а обитателей (воспитанников) на нации и т. п., откуда и их песни-импровизации получили кличку «национальных». По свидетельству Пущина, и сам Пушкин принимал участие в сочинении национальных песен (как и в лицейских журналах). Известно, что в сохранившихся набросках его лицейских записок (вслед за программой задуманной им «картины Царского Села») записано им несколько куплетов из одной такой особенно популярной национальной песни, с указаниями, кого именно тот или иной куплет имеет в виду. Тут приведено всего 16 куплетов, начинающихся такою записью поэта: «Вчера не тушил свечек; за то пели куплеты на голос: „бери себе повесу“. Запишу сколько могу упомнить…».[160]
В виду всего этого, да и сами по себе, по своей жизненности и своему бытовому и биографическому характеру, эти национальные песни представляют значительный интерес. Они сочинялись и распевались — по поводу всяких, как повседневных фактов и обычаев, так и выходивших из ряду явлений и эпизодов школьной жизни Лицея и особенностей быта его воспитанников; в них выдвигались, конечно, их забавные стороны и черты, осмеивались часто очень зло и метко смешные слабости и недостатки как преподавателей и наставников, так и товарищей. Так напр. в них нередко выводились их привычки и излюбленные прибаутки и словечки. При существовавшей в Лицее свободе и отсутствии строгой дисциплины эти песни певались часто чуть ли не в присутствии педагогов, к которым относились те или другие куплеты.
Конечно, очень многое в этих песнях для нас уже непонятно: соль многих выходок и намеков пропала навсегда. Но тем не менее, благодаря записанным своевременно некоторым комментариям современников, кое-что нашло себе объяснение, и из этого живого источника историк старого Лицея может почерпнуть не одну любопытную черту и характерную мелочь.
До сих пор эти песни сообщались в статьях и материалах о Лицее только в извлечениях, в отрывках, впрочем наиболее существенных и любопытных. Пора их опубликовать целиком, т. е. по крайней мере все что из них сохранилось в нашем лицейском архиве.
Они дошли до нас во 1-х в особой тетрадке (из двух сшитых листков синей, довольно грубой бумаги), с заглавием «Национальные песни», а во 2-х в известных журналах «Лицейский Мудрец» и «Мудрец-поэт». Большая часть этих песен записаны в первой, отдельной рукописи. Чтобы представить все дошедшее до нас вместе, не раздробляя этого материала, я здесь же дополню имеющееся в особой рукописи — тем, что оказывается сверх того в названных журналах.
Отдельная рукопись-тетрадка не имеет никакой даты, и определить сколько-нибудь точно время ее написания нет возможности. Но по многим соображениям, ее скорее всего можно отнести к эпохе 1813—1815 гг. Писана она несколькими почерками, а именно большая часть текста — почерком Комовского, затем Кюхельбекера, Илличевского, и еще одною не известною мне рукою.
I1
В Лицейской зале тишина —
Диковинка меж нами, —
Друзья, к нам лезет сатана
С лакрицей за зубами2
Друзья, сберемтеся гурьбой —
Дружнее в руки палку,
Лакрицу сплюснем за щекой,
Дадим Австрийцу свалку.
И кто последний в классах врет,
Не зная век урока,
Победа! первый заорет,
На немца3 глянув с бока.
Но кто немецких бредней том
Покроет вечной пылью?
Пелецкий, пастырь душ с крестом,
Иконников с бутылью4
С жидовской рожей эконом,
Наш Эйлер знаменитый5;
Зернов с преломленным носом6,
С бородкою небритой.
С очками лысый Соколов7
И Гакен криворотый8
Докажут силу кулаков, —
И немца за вороты.
1 Эта песня имеется и в журнале («Лиц. Мудрец»). Она сочинена на лицейских наставников, главным образом, на исправлявшего (по смерти Малиновского) должность директора Гауэншильда, немца-австрийца. По словам Корфа, дающего ему очень нелестную характеристику, его ненавидели в Лицее, чему де доказательством служит и эта песня, которая «певалась хором на голос „Певца в стане русских воинов“ без всякого секрета и только что не самому г. в лицо. Первые четыре стиха пелись adagio и sotto voce: потом темп ускорялся, а с ним возвышались и голоса, которые, наконец, переходили в совершенную бурю». — Мы уже знаем, что эти песни сочинялись сообща. Матюшкин, передавая о том Я. К. Гроту («Пушкин» etc., стр. 37), признавал себя автором стиха об Иконникове.
2 Гауэншильд имел привычку всегда жевать лакрицу.
3 В журналах слово это оба раза заменено словом бес.
4 Март. Степ. Пилецкий (Урбанович), первый инспектор классов в Лицее, католик, мистик и фанатик (о нем см. Записку М. А. Корфа). Об Иконникове см. выше, стр. 105.
5 Леонт. Карл. Эйлер, племянник знаменитого академика, был по свидетельству Я. К. Грота, честнейший человек.
6 Помощник гувернера, см. о нем нелестный отзыв Корфа (Грот, стр. 293).
7 Ключник при экономе.
8 Гувернер, приставленный для упражнения во французском языке, но сам в нем слабый (Корф).
21
Аполлон, напившись пьян,
Пел однажды на скрыпице
Музе, чистенькой девице:
Тран, тран, тран.
Позабыв сады свои,
И вином разгоряченный,
Пел Сатир воспламененный:
Три, ти, ти, ти, ти.
А Француз и Мусульман2
Феба, Сатира черты,
Вдруг запел нам: «Тран, тран, тран,
Три, ти, ти, ти, ти.»
1 Этой пьесы нет в журналах. Для объяснения ее у нас нет определенных указаний. Вероятно, это шутка над лицейскими поэтами.
2 Не разумеются ли здесь Пушкин и Дельвиг (в другой песне он, кажется, — «Султан»)?
31
Пусть кто хочет отличайся,
За тран, тран, три, ти ругайся,
Я Царя себе ищу Где Царь?
Где Царь? Ах, когда его сыщу?
Пусть кто хочет отличайся,
И паясом представляйся,
А я Ферзь себе ищу.
Где Ферзь? Где Ферзь? Ах, когда ее сыщу?
Пусть кто хочет отличайся,
И точеньем занимайся,
Я ладью себе ищу.
Где ладья? Где ладья? Ах, когда ее сыщу?
Пусть кто хочет отличайся,
На гору Парнас взмощайся,
Я коня себе ищу.
Где конь? Где конь? Ах, когда его сыщу?
Пусть кто хочет отличайся,
И Кабулом забавляйся.
Я слона себе ищу.
Где слон? где слон? Ах, когда его сыщу?
Пусть кто хочет отличайся,
И с Моргаевым сражайся,
Пешку я себе ищу,
Где она? где она? Ах, когда ее сыщу?
1 Эта пьеса, как и несколько следующих, имеется в журн. «Мудрец-Поэт» (ч. I). Повод ее сочинения нам неизвестен.
41
Блажен, кто диалог не учит
И за таблицей вслед нейдет;
Тот счастье вечное получит,
В Лицее доле проживет.
Кто с рисом пирожки вкушает,
Печенку с квасом и блины;
Тот боле брюхо набивает,
И редко к доктору ходи.
Как лексикон он растолстеет,
Который Гейм нам написал,
Или как бочка расширеет,
Мамона мученик сказал:
"Не тако с вами нечестивы,
"Не тако будете вы жить,
"Не тако будете счастливы,
«Век целый будете учить!»
1 Имеется в том же журнале («Мудрец-Поэт»).
51
Блажен муж, иже
Сидит к кафедре ближе;2
Как лексикон,
Растолстеет он.
Не тако с вами —
С первыми скамьями,
Но яко скелет Будете худеть.
1 Имеется также в журнале («Мудрец-Поэт»).
2 Пущин в «Записках» своих приводит двустишие Пушкина:
«Блажен муж, иже
Сидит к каше ближе»,
сказанное им по поводу наказания, постигшего его товарищей за известную историю с гоголем-моголем.
61
Лето, знойна дщерь природы
Идет к нам в страну;
Жар несносный, с бледным видом,
Следует за ним;
Весна убегает из наших полей;
Зефиры, утехи толпятся за ней;
Все, что ни было красой, — все бежит;
Река иссыхает, ручей не журчит,
Цвет приятных трав зеленых
Блекнет на лугах.
Тень прохладна уж не в силах
Нас от зноя скрыть!
Но кинем всю горесть: все идет чередой,
Жар летний, хлад зимний, приятства весной.
Бог внемлет и литься дождю повелит,
Чтоб воздух от вредных паров освежить.
1 Следующие 5 пьес (от № 6 до 10) извлекаются из названного журнала, где они стоят под №№ 4—8. — Это первое есть стихотворение Илличевского, ставшее очень популярной песнью, не забытой и по выходе из Лицея. См. выше, стр. 228.
71
Полно Д… (Дельвиг), не мори
Ты людей стихами;
Ждут нас кофе, сухари
Феб теперь не с нами.
Разрешаю, век ленись;
Попусту хлопочешь,
Спи, любезный, не учись,
Делай, что ты хочешь.
В классах рифмы прибирай;
С чашкой здесь дружися.
С Вилей2 — Клопштока читай,
С нами — веселися.
1 Срв. В. П. Гаевского о Дельвиге и его лени, «Современн.» 1853, ст. 1-ая (стр. 69 и 78) и ст. 2-ая (стр. 8-9).
2 В. К. Кюхельбекер.
81
Ах! тошно мне
На чужой скамье!
Все не мило,
Все постыло,
К… (Кюхельбекера) там нет!
К……. там нет, —
Не глядел бы я на свет;
Все скамейки,
Все линейки
О потере мне твердят.
Ответ
Ах! не скучно мне
На чужой скамье!
И все мило,
Не постыло,
К…….здесь нет.
К…….здесь нет,
Я гляжу на белый свет:
Все скамейки,
Все линейки
Мне о радости твердят.
1 Одна из многочисленных шуточных выходок на Кюхельбекера, отголоском которой был известный стих Пушкина: «Так было мне, мои друзья, и Кюхельбекерно и тошно!» В. П. Гаевский («Современн.» 1863, т. 97, стр. 149) привел один куплет этой песни.
91
Пусть несчастный человек
Без таланта, бейся век,
Чтобы взять уже под старость
С музы чистый поцелуй,
Тьфуй, фуй, фуй!
Что за радость!
Я не пью Парнасских вод,
Не пишу гремящих од.
Ах! не в рифмах жизни сладость!
Всяк на Феба лучше плюй:
Тьфуй, фуй, фуй!
Что за радость?
1 Едва ли также не на Кюхельбекера.
101
Физика, к тебе стремлюся,
Наизусть тебя учу,
Я тобою вознесуся
Перво место получу.
Хоть соскучу, хоть поплачу,
Сидя за громадой книг,
Хоть здоровие потрачу,
Буду первый ученик.
1 Физику (как и математику) преподавал в Лицее Карцов. В старших классах никто уже не интересовался и не занимался этими предметами (приводя в отчаянье преподавателя), за исключением Вольховского, с которым одним только и приходилось заниматься Карцову (об этом подробно у М. А. Корфа, см. Грот, «Пушкин etc.», стр. 228—230). Быть может, к Вольховскому, шедшему вообще первым, и относится эта песня.
11 (6 — в особ, рукоп.)1
Суворов наш2:
Ура! марш, марш!
Кричит, верхом на стуле.
Но вот Гарпей:
Он шесть грошей
Пять лет как трет в шкатуле.
Большой Жано3
Мильон бонмо
Без умыслу проворит.
А наш Француз4
Свой хвалит вкус
И м……у порит.
Вот пышка мой
В глазу рукой
Копает, глядя в книгу;
Сухой скелет,
Старик в сто лет,
В углу кусает фигу.
Поэт с горбом
Сидит с крючком
И эпиграммы точет5;
Наш Карамзин6
Из ста корзин
Помаду смазать хочет.
Вот Сибиряк7
Медведь, простак,
Валяется в постели.
А Дипломат
Пустил заряд
И брюхо трет при деле.
Пушкарь Клопшток,
Сморкнув в платок8,
Виляет головою.
Развернут Кант
И модный франт9
Душит его собою.
С игрушкой кись10
Кричит: ленись!
Я не хочу учиться;
Сосед казак11,
Задав кулак,
Другим еще грозится.
А Меринос12,
Поднявши нос,
Без пары вальсирует;
Косой Маркиз13,
Взойдя в каприз,
Со птичником бушует.
Но вот усач,
Наш швед пугач14
В сердцах мычит теленком.
Мордан дьячок15
Псалма стишок
Горланит поросенком.
Танцует здесь
Quadrille franèaise,
Вперед бочком на бале;
А Шишкин князь,
Над ним смеясь,
На флейте скачет в зале.
Курносый Кеп16
Грядет как Феб,
И поправляет рога;
Рыжак Кабуд
С слезами в суд
Передвигает ноги.
А толстый нос17
(В руках von Voss)
Об немцах рассуждает,
Когда лиса18
Глядит с коса
И графа задирает.
Пузырь Султан19
В большой стакан
Свой кофий наливает.
Но вот антик,
Седой старик,
Ударить шпорой хочет;
А наш jeune homme20
Перед окном
Виски себе ерошит.
Вот Музыкант21
Комедиант
Пастора представляет;
А Остерман,
В рогах баран,
Как канцлер выступает22.
1 Этой песни, посвященной всем лицеистам (каждому — три стиха), нет в журналах и, сколько мне известно, она нигде не печаталась даже в выдержках.
2 «Суворочкой» звали Вольховского.
3 И. И. Пущин (Jeannot).
4 А. С. Пушкин.
5 Вероятно, Илличевский.
6 Д. Н. Маслов.
7 А. А. Корнилов.
8 Кюхельбекер.
9 Быть может, кн. Горчаков, которого Пушкин называл «питомцем мод».
10 Может быть Н. Г. Ржевский, известный своей леностью.
11 И. В. Малиновский.
12 П. Н. Мясоедов.
13 Гр. Броглио.
14 Ф. X. Стевен.
15 Бар. М. А. Корф.
16 А. Д. Тырков (его звали «Курнофиус» и «Кирпичный брус»; что такое кеп — не знаем).
17 Быть может, Гревениц?
18 С. Д. Комовский.
19 Не бар. Дельвиг ли? Эта строфа имеет только три стиха.
20 молодой человек (франц.)
21 М. Л. Яковлев.
22 В этой галерее карикатурных портретов 28-ми воспитанников 1-го курса можно узнать до 20 лиц. Остаются для нас неразгаданными следующие прозвища: Гарпей, Пышка, сухой скелет, Дипломат, Шишкин-князь, Кабул (встречается и в других лиц. стихах), старик, jeune homme, Остерман.
121 (7 — в рукоп.)
Что за странная тревога?
Судят по закону Бога.
Бог вели снять нули.
Ай люли, люли, люли.
Этот список сущи бредни,
Кто тут первый, кто последний,
Все нули, все нули
Ай люли, люли, люли.
Покровительством Минервы
Пусть Вольховский будет первый,
Мы ж нули, мы нули,
Ай люли, люли, люли. (см. купл. 7-ой — *).
Пусть об нас заводят споры
С Энгельгардтом Профессоры,
И они ведь нули,
Ай люли etc..
Помогли Тыркову чорты, —
Пол (?) везде он иль четвертый,
Все нули, все нули,
Ай люли etc..
С гневным пламенем во взоре
Данзас почтальон в Ижоре,
Мы нули etc..
- ) Он дьячок у нас исправный2
И сиделец в классе славный,
Мы ж нули etc.
Поль3 проте(к)сией Бояров
Будет юнкером гусаров,
Ай нули etc.
Графу4 нет большой заботы,
Будь хоть юнкер он пехоты,
Ай нули etc.
Дельвиг мыслит на досуге
Можно спать и в Кременчуге,
Ай нули etc.
Не тужи, любезный Пущин,
Будешь в гвардию ты пущен.
Ай пули etc.
Просвещеньем Маслов светит,
В титулярство Маслов метит,
Ай нули etc.
Стевен, Гревниц и Корфенок
Буду(т) рыцари чухонок,
Ай нули etc.
1 Этой песни нет в журналах. Она (именно ряд куплетов из нее), но несколько в отличной редакции, напечатана Гаевским в его статье о Пушкине в Лицее, «Современник» 1863 г., т. 97, стр. 396—7.
2 У Гаевского вместо он — Корф. Не вставил ли он сам это имя (имея в виду, прозвище Корфа — дьячок-мордан)? Но по выноске в рукописи этот куплет — продолжение куплета о Вольховском. — О Корфе упоминается далее.
3 Мясоедов.
4 Гр. Броглио.
131
(8 — в рукописи)
(На голос: Бери себе повесу).
(1) Предположив, и дальше,
На Грацию намек,
Ну-с, — Августин богослов,
Профессор Буттервек.
(Предположив, и дальше,
На Грацию намек,
Над печкою богослов,
А в печке Бутервек)2.
(2) Потом Ниобы группа;
Корреджиев тьмо-свет;
Прелестна грациозность —
И счастлив он поэт3.
(11) Потише животины!
Да долго ль? говорю;
Потише — Борнгольм,
Борнгольм, Еще раз повторю4.
(3) Какие ж вы ленивцы!
Ну, на кого напасть?
Да нутека, Вольховский,
Вы ересь понесли5.
А что читает Пушкин?
Подайте-ка сюды!
Ступай из класса, с Богом,
Назад не приходи.
(15) А слышали ль вы новость?
Наш доктор стал ленив6
Драгуна посылает7,
Чтоб отпереть жену.
(16) А Камараш8 взбесился,
Роспини обокрал;
А Фридебург свалился,
А граф захохотал.
(14) Наш доктор хромоглазый
В банк выиграл вчера, —
И следственно, гоняет
Он лошадей с утра.9
(17) Скашите мне шастицы
Как например: Wenn so
Je weniger und desto,
Die Sonne scheint also.10
Молшать! я сам фитала,
Молшать! я гувернер.
Молшать! ты сам сафрала; —
Пошалуюсь теперь.11
Матвеюшка! дай соли,
Нет моченьки, мой свет,
Служил я Государю
Одиннадцать уж лет.12
(13) Bonjour, Messieurs!13 — потише,
Поводьем не играй,
Уж я тебя потешу,
A quand l’Equitation?14
(12) Лишь для безумцев, Зульма!
Вино запрещено,
А Вильмушке-поэту
Стихи писать грешно.15
(6) Какой столичный город?
Желательно бы знать;
А что такое ворот?
Извольте мне сказать.16
Скажите: раз… два… три…
(Тут скажут все скоты:)
Да где ж ее взрости? —
Да на святой Руси.17
Известен третий способ —
Через откупщиков.
В сем случае помещик
Владелец лишь земли.
К возмездным договорам
Относятся еще:
Наем, уполномочье,
Служебный договор.18
(5) Коль не придет Директор,
Отставку и подам
И завтра ж с kleiner19 Сашей,
Отпрафлюсь и с мадам.20
1 Из этой популярной песни в нашей особой рукописи всего 17 куплетов, тогда как в «Лицейск. Мудреце» их 24. Притом и там и тут порядок их размещения — разный. Мы печатаем их так, как они записаны в 2-х NoNo «Лицейск. Мудреца» (и в «Мудреце-Поэте»), отмечая цифрами тот порядок, в котором помещены 17 из них в нашей рукописи.
2 Этот вариант первого куплета имеется только в рукоп. «Лиц. Мудреца» и «Мудреца-Поэта».
3 Эти три куплета сочинены на проф. Георгиевского (адъюнкта Кошанского), который, по словам М. А. Корфа, «не умел ничего сказать спроста и отличался самым надутым красноречием»; впрочем, с этим отзывом не совсем соглашается Я. К. Грот («Пушкин», стр. 226).
4 На проф. Кайданова (см. Записки Пушкина; также Корф, 1. С, стр. 227).
5 Этот куплет, как и следующий, на проф. Карцова (у которого занимался один только Вольховский; см. Корф, там же).
6 В Записках Пушкина еще: ревнив (о лиц. докторе Пешеле).
7 Там же: еще: «И граф послал драгуна».
8 Лицейский эконом.
9 Эти три куплета — на доктора (Мораванина родом) Пешеля, добряка и весельчака, бывшего для лицеистов вестником всяких новостей и забавлявшего их своими рассказами и анекдотами, а также своим русским говором.
10 На Шумахера — по «Запискам» Пушкина. Об этом преподавателе сведений не имеем. [Перевод:
Когда так
Чем меньше и тем
Солнце светит, стало быть — прим. ред.]
11 На Гакена — гувернера (1813), о котором см. выше.
12 На Владиславлева, тоже гувернера (1813—1815).
13 Здравствуйте, господа! (франц.)
14 В «записках» Пушкина (как у Сапожникова, так и у новейших издателей) этот куплет снабжен надписью «на Лав.»;но в подлинной рукописи (если здесь не описка) вероятно читается Лев., — ибо куплет этот имеет в виду генер. Левашева, командира л.-гус. полка, руководившего ученьем лицеистов — верховой езде. См. «Записки И. И. Пущина», в кн. Л. Майкова «Пушкин», стр. 67, а так же — Гаевский «Соврем.» 1863 г., т. 97, стр. 390. [A quand l’Equitation?-- Когда верховая езда? (прим. ред.)]
15 На В. К. Кюхельбекера. В «Записках» есть вариант: А не даны поэту Ни гений, ни вино.
16 В «Лиц. Записках» этот куплет обозначен: «На Заб. и Петр.» Кто здесь разумеется — мы не знаем.
17 На Иконникова (гувернера, в 1812 г.).
18 Оба куплета на Куницына, лучшего лицейского профессора, читавшего политич. экономию и финансы. Куницын пользовался общим уважением, и пошлых выходок по его адресу лицеисты себе не позволяли. Известны лестные стихи о нем Пушкина (в Годовщине 19 окт. 1825 г.).
19 маленьким (нем.)
20 Эта строфа — на гувернера Мейера, как о том свидетельствует Малиновский в своем письме к Комовскому: вспоминая, как, бывало, гувернер этот приходил будить проспавшего Матюшкина. См. выше это письмо, стр. 121.
Продолжение этой песни имеется в следующем No «Лицейск. Мудреца» под заголовком:
«Опыт продолжения национальных песней».1
(7) Вот пирожки с капустой, —
Позвольте доложить:
Они немножко гнилы,
Позвольте доложить.
(9) Читали ль Россиады
Вы новый перевод?
Прилежнее буквальность
Извольте замечать.
[10) Как Енисей излучист,
Здесь бился Витгенштейн —
Сего я полководца
В газетах не видал2.
(8) Где та, сударь, свобода,
Что алчете зело?
Молчите вы, довольно,
Довольно говорю.
Mon cher3, повремените
Ah, nous nous connaissons4,
Родительный тут падеж
Monsieur, allont au Parc5.
Вставайте, Herr Matuschkin,
A я вам и скажу, —
Ну к чорту! — Ах как можно
Вы6 это и сказать7.
148 (6 — в рукоп.)
Ты был Директором лицея,
Хвала, хвала тебе, Фролов9
Теперь ты ниже стал Пигмея10,
Хвала, Хвала тебе, Фролов.
Ты с Ожаровским11 крыс гоняешь,
Тучкова12 сказки выхваляешь.
Ты с Камарашем на дуэли,
Ты ищешь друга в Кокюеле13
Ребята напилися ромом,
Зато Фому14 прогнали с громом.
Детей ты ставишь на колени,
От Графа15 слушаешь ты пени;
Вот Гауншильд стучится в двери,
Фролов играет роль за…
По поведенью мы хлебаем16,
А все молитву просыпаем.
Ты первый ввел звонка тревогу
И в три ряда повел нас к Богу17,
Завел в Лицее чай и булки,18
Умножил классные прогулки.
На верх пускал нас по билетам19,
Цензуру учредил газетам,
Швейцара ссоришь с юнкерами20,
Нас познакомил с чубуками21.
Очистил место Константину22,
Левонтья чуть не выгнал в спину23,
От нас не спишь за банком ночи
С людьми из всей воюешь мочи.
Пред париченком24 ты в халате,
Перед очками25 ты в параде;
Ты в страхе хлопаешь глазами,
Ты острякам грозишь тузами.
Нашел ты фигуру26 в фигуре,
И ум в жене, болтушке, дуре,
Кадетских хвалишь грамотеев27,
Твой друг и барин Аракчеев.
Французским забросал Вальвиля28,
Эмилией зовешь Эмиля29,
Медали в вечной ты надежде,
Ты математиком был прежде.
Ты подарил нас кислым квасом,
За ужином мычишь ты басом,
Яды Австриец30 подпускает,
Фролов в ответ рукой мотает.
Для мест с герольдией сносился,
Сменить Захарова31 просился;
Хотел убить Наполеонку
И без штанов оставил Лонку32.
Кадет секал на барабане,
Статьи умножил в Алкоране33,
Министр позд(н)енько спохватился,
Фролова лист оборотился,
Тебе в лицо поют куплеты,
Прими же милостиво эти.
Но все ли только петь Фролова?
Хвала, хвала тебе, Фролов!
1 Из этих шести куплетов пять имеются в нашей отдельной рукописи.
2 Этот и предыдущий куплеты — на Калинина, учителя чистописания и гувернера (см. Корф в кн. Я. К. Грота, стр. 235).
3 Дорогуша (франц.)
4 Ах, мы знакомы (франц.)
5 Еще на Гакена, «специалиста» по французскому языку, который говорил: «allont au parc», a deux выговаривал как dio. (Корф, в кн. Я. К. Грота, стр. 231).[Monsieur, allont au Parc — Желая сказать «сударь, идемте в парк», Гакен вместо «идемте» говорил «идут». — прим. ред.]
6 В отдельной рукописи: мне.
7 Очевидно — на того же Мейера, см. выше.
8 Этой, известной хорошо (из «Записки» М. А. Корфа и из статьи Гаевского) песни нет в лиц. журналах. Мы печатаем эту песнь, как она читается в нашей рукописи — согласно порядку строф, особо отмеченному знаками в оригинале. Личность Фролова, инспектора классов, исполнявшего перед Энгелыардтом должность директора, тоже охарактеризована Корфом, и иллюстрацией к этому и является эта пьеса. Приводим здесь и коментарии бар. Корфа (в кн. Грота, стр. 240—242).
9 Этот refrain повторяется после каждого стиха.
10 Это было прозвище одного из наставников. Оно встречается и в журналах III курса, см. Приложение. — К. Г.
11 Управляющий Царским Селом.
12 У Корфа (в рукоп. записке) так же, но в кн. Я. К. Грота исправлено Чулкова.
13 Один из гувернеров — француз, которого воспитанники так не любили, что заставили его прогнать.
14 Дядька, купивший ром.
15 Разумовского, министра нар. просвещения.
16 Ф. рассадил лицеистов за столом по поведению.
17 Ф. ставил их в церкви в три шеренги.
18 Т. е. возобновил их раздачу (после сбитня).
19 В комнаты воспитанников. Прежде ходили и занимались там свободно.
20 С лейб-гусарскими, которых Ф. запретил пускать в Лицей.
21 При Ф., который целый день курил, многие лицеисты стали курить.
22 Дядька Сазонов, известный по стихам «Л. Мудреца», оказавшийся потом убийцей.
23 Также дядька — Кемерский (поляк), порядочный плут, но любимый лицеистами (о нем в Записках Пущина, стр. 21).
24 Гувернер Эбергардт (в рыжем парике) был еще глупее Калинича.
25 Энгельгардтом.
26 Так Ф. выговаривал это слово.
27 Он служил раньше при каком-то кадетском корпусе.
28 Учитель фехтования.
29 Ф., как полный невежда, воображал, что Эмиль Руссо — женщина.
30 Вероятно, Гауэншильд (или может быть Камараш?).
31 Захаров, тогда советник царскосельского дворцового правления.
32 Именье Ф. (в Смол. губ.), откуда он бежал при приближении французов.
33 Ссылаясь на Алкоран, как на закон нравственности, он приписывал Магомеду то, что ему и не снилось.
(На Золотарева).
Давайте петь Золотарева1,
Хвала, хвала Золотарев!
Ты выдумал похабны яства,
Запрятал в пироги лекарства,
Тебя трясут за бакенбарду,
Ты спину гнешь и Эбергарду,
Искал Владимира в петлицу,
Набрел на Зассову сестрицу —
В петлицу влез З-в.
1 Золотарев — помощник эконома, пользовавшийся плохой репутацией (по отзыву Корфа — хуже жида).
15 (в рукоп. 7-я)1
Я во Питере бывал,
Из Царского туда езжал2.
Перс я родом3
И походом
Я на Выборгской бывал.
Я дежурный когда4,
Надеваю фрак тогда;
Недежурный — Так мишурный
Надеваю свой халат.
Вот уж девять бьет часов,
Я от сна встаю здоров.
Позеваю,
Позываю
Всех Матвеев, слуг моих5.
И кривой ко мне идет
И казенный чай несет,
И подносит,
Выпить просит
И себе остатков ждет.
Когда в халате я хожу,
Порядок в доме завожу;
Крыс пугаю,
Обдуваю
В шашки в деньги я детей.
А во фраке как хожу,
Дома целый день сижу.
Идут в садик,
Так я дядек
Посылаю за себя.
1 На учителя рисования и гувернера С. Г. Чирикова. (В журналах ее нет). Она напечатана в «Записке» Корфа, где имеется и характеристика Ч-а, которого в Лицее все любили (см. «Пушкин» Грота, стр. 233—234, и в других частях книги). Сообщаем и примечания Корфа.
2 Тогда между Царским и столицей была прегадкая мостовая, и поездка туда «для таких филистеров, как Чириков, считалась почти Геркулесовским подвигом».
3 Ч. считал свой род происходящим из Персии, и в физиономии своей он имел что-то восточное.
4 «Гувенеры дежурили при нас, говорит М. А. Корф, через день и проводили с нами целые сутки, имея, впрочем, право раздеваться и ложиться на ночь, но с обязанностью обойти несколько раз коридор, по обеим сторонам которого расположены были наши комнаты. В этих комнатах верхняя половина дверей была с решеткою, завешенною только до половины, так что, несколько приподнявшись, можно было видеть, что мы делали и ночью. Вне дежурства гувернеры были совершенно свободны и могли вставать утром, когда хотели. К этому обстоятельству относится следующая строфа».
5 Между дядьками было двое Матвеев, из которых один кривой. Дядьки прислуживали и гувернерам, жившим в Лицее. Квартира Чирикова была в верхнем этаже галереи, соединявшей Лицей с дворцом.
161
(по рукописи — 8-я)
Вот припрятав свой парик,
Задремал уж наш старик.
Скинул шапку,
Надел тряпку,
Воображает, что колпак.
1 Эти две последние пьески на вышеупомянутого гувернера Эбергардта (Г. М.), бывшего очень недолго в Лицее и удаленного, по-видимому, по желанию воспитанников.
17 (по рукописи — 9-я)
Вот Эбергард, смотрите господа!
С Кавказских гор прилетел сюда.
По Грузинскому Эбергард уставу
В Лицее хочет ввести мудрую расправу
Р(ы)жий парик
Глуп старик,
Не по нашему, не по нашему ты нраву,
Убирайся за заставу!
Лицейские журналы Править
Лицейские рукописные журналы, о которых упоминалось уже не раз, были одним из самых характерных и излюбленных видов литературной производительности питомцев I курса за первые 4 года (1811—1815) пребывания их в Лицее и одним из ярких выражений лицейских ежедневных интересов и внутренней интимной жизни и взаимных отношений воспитанников, а равно отношения их к наставникам и окружающей внешней жизни. Понятно, что для бытописателя и историка Лицея сохранившиеся остатки этих журналов не могут не представлять значительного интереса, и их «совершенно местный и слишком личный характер» отнюдь не делает их «незанимательными», как выразился о них почтенный бытописатель Лицея[161].
Правда, в содержании их много местами ребяческого, пустого и школьнического, иногда даже грубоватого и — пожалуй — тривиального (что слишком естественно и понятно),[162] но много в них и такого, что дает выгодное понятие о развитии, вкусах, интересах, умственных занятиях и начитанности юношей, издававших эти журналы и принимавших в них участие. Известно, что в них не считали ниже себя участвовать (впрочем, всегда анонимно) лучшие лицейские поэты, не исключая и самого Пушкина, который в одной из вычеркнутых первоначальных строф стихотворения 19 октября (1825) вспомнил и о лицейских журналах:
И наш словарь, и плески мирной славы И критики «лицейских мудрецов».
Все это заставляет отнестись к этому виду лицейской литературы с не меньшим вниманием, чем к другим, и налагает обязанность познакомить читателей наших целиком со всем, что дошло до нас от лицейских журналов. Главнейший из них важен еще и в другом отношении: своими чрезвычайно живо и искусно исполненными иллюстрациями-карикатурами (работы мастера на это Илличевского) — на товарищей и наставников. Эти бойкие и забавные рисунки, нарисованные акварелью (которых, к сожалению, мы не можем передать здесь в подлинном виде в красках), могут служить также любопытным материалом для изображения лицейского быта и товарищеских отношений. Иллюстрации, говорят, были и в других, не дошедших до нас журналах.
Издание воспитанниками учебного заведения своих рукописных газет или журналов не было явлением исключительно или специально лицейским. Оно бы но в обычаях тогдашних школ (закрытых); в лицее оно возникло сразу и привилось естественно, а благоприятные условия для литературных занятий вообще в этом заведении — помогли пышно расцвесть этой журнальной деятельности. Рукописные журналы продолжали потом издаваться и на следующих курсах, особенно на некоторых, и из посвященной (ниже в Приложениях) журналам III-го курса статьи можно видеть, насколько на первых курсах была в ходу и популярна эта школьная журналистика[163].
Лицей открылся в октябре 1811 г., и в том же полугодии образовалось, по предложению М. С. Пилецкого, среди воспитанников литературное общество или кружок, а уже к началу декабря относится уцелевший 1-ый No газеты или журнала Вестник. Но и этот журнал был по-видимому не первым опытом, ибо в нем есть указание на издание «Сарско-Сельские Лицейские газеты», под редакцией Корсакова. Кроме того, сохранился еще листок какого-то неизвестного издания со стихами, принадлежащий без сомнения, судя по детскости почерка и содержания, также к самым первым опытам этого рода. Опишем и воспроизведем здесь все сохранившееся в нашем архиве.
По имеющимся указаниям как современников, так и тех, кто пользовался остатками лицейского архива I курса, известные в дошедших рукописях или только по названию журналы хронологически распределяются в таком порядке:
В 1811 г.: 1) Сарско-Сельские Лицейские газеты издат. Корсаков[164].
2) Императорского Сарско-Сельского Лицея Вестник сохранился неоконченный 1-ый No, неизвестно чьей рукой писанный, но, очевидно, кем-то, нетвердым в русском языке и очень малограмотным.
3) Неизвестное издание, из которого сохранился лишь один листок со стихами, писанный, по-видимому, Кюхельбекером.
В следующем 1812 г. возникли два журнала:
1. «Для удовольствия и пользы»[165], по сообщению В. П. Гаевского («Пушкин» etc., Современн. 1863, т. 97, стр. 141), неизвестно, откуда почерпнутому, продолжался и в 1813 г. и вышел в числе 12 нумеров; издателями его были: Вольховский, Есаков, Илличевский, Кюхельбекер, Маслов и Яковлев. Этот журнал не сохранился, но дошло до нас — в виде небольшой тетрадки (из плохой желтоватой бумаги) «Прибавление к 4 нумеру журнала для удовольствия и пользы», заключающее в себе небольшое патриотическое сочинение одного из воспитанников «Слова истинного Русского, 1813» (см. ниже).
2. «Неопытное перо», от которого, к сожалению, ничего не сохранилось и который, по признанию М. А. Корфа[166], был, «самым аристократическим». По словам Гаевского (там же), этот журнал издавался Пушкиным, Дельвигом и Корсаковым (характерно название для таких издателей!) и вышел в нескольких нумерах; в нем было помещено стихотворение «Роза» Пушкина, о происхождениии которого (на заданную Кошанским тему) рассказывает Пущин в своих «Записках».
В 1813, по прекращении этих журналов, возник новый под названием «Юные Пловцы» (иногда его называют «Пловец»), которого издателями были, согласно Гаевскому, Пушкин, Дельвиг, Илличевский, Кюхельбекер и Яковлев. От него (вышло всего 2 номера) также не осталось ничего, но о содержании его дошло до нас свидетельство в сохранившемся письме гувернера Иконникова к издателям этого журнала, делающем честь этому загубившему себя несчастною страстью (к вину) педагогу, поощрявшему юных лицеистов — и по разлуке с ними — к литературным занятиям. Это письмо печатается ниже.
В 1813-м же году, как сообщает Гаевский, со слов М. Л. Яковлева, последовало запрещение издавать журналы, как занятие, отвлекавшее воспитанников от ученья, — и действительно, некоторое время повидимому не возникало новых журналов; но вероятно запрещение это было постепенно забыто, и вскоре после того[167] стал выходить самый известный лицейский журнал «Лицейский Мудрец», из которого дошло до нас четыре номера за 1815 год (в переплетенном альбомчике). Судя по сообщенным выше сведениям, этот журнал содержанием своим наверно уступал двум утраченным; он грубее и пошлее: Корф его назвал наиболее «площадным», но зато иллюстрации его очень хороши и типичны. Во всяком случае надо благодарить судьбу и за то, что сохранился хоть этот любопытнейший образчик лицейской журналистики. Однакож, с именем «Мудреца» существовал у первенцев Лицея не один только этот «Лиц. Мудрец». Издавался одновременно еще стихотворный «Мудрец», в который входило особо все стихотворное содержание «Лиц. Мудреца». Это был журнал (или периодический сборник)[168] «Мудрец-Поэт или Лицейская Антология». Сохранились, по счастью, две его тетрадки, из которых вторая представляет в точности повторение стихотворного содержания известных нам NoNo «Лиц. Мудреца». Первая же не имеет двойника и очевидно есть тоже стихотворная выборка или экцерпт из соответственных NoNo основного журнала. Таким образом, из этих дошедших до нас двух тетрадей «Мудреца-Поэта» подлежит опубликованию здесь только первая, а содержание второй будет исчерпано изданием «Лицейского Мудреца». Вот и все известные нам журналы[169].
1 На верху сильно пострадавшего от времени, надорванного листа надпись рукою Я. К. Грота: Подарок от № 7 (т. е. Малиновского), и карандашом приписано: «1-ая газета Лицея (изд. Корсаков)», однако ж относительно верности последней заметки можно усомниться, так как в тексте журнала имеются ссылки на издаваемые Корсаковым «Лицейские газеты», которые, думается нам, не следует смешивать с этим «Вестником». Не Кюхельбекер ли составлял последний?
Журнал «Вестник», как выражается Я. К. Грот[170], представляет самое эмбрионическое начало своих последователей в том же роде. Он весь или, по крайней мере, дошедшая до нас часть его, заключается в листе грубой бумаги, на котором разными почерками[171] и самым безграмотным языком написано несколько заметок соединившихся для ребяческого предприятия товарищей. Очевидно все это относится к самой первой поре пребывания молодых людей в Лицее.
Мы получили известие о весьма страстных пройшествий случившиеся в течение сего месяца, мы поспешаем уведомлять об оных почтеннейшую публику.
Известно всем вражда которая завелась между Князем Горчаковым, Г-ном Масловым и Г-ном Ламаносовым. Мы уже отчаивали видом прежде согласия; как сего дня Князь Горчаков, видя что единое самолюбие заставляло соперников его не предполагать примерение, послал Г-на Гребиница провителя секретной Експедиций[172] доложить Г-ну Маслову, что он желает с им иметь переговор и как скоро Маслов пришел, Князь ему сказал: «Милостивый Государь сказал он я вас уважаю хотя неновисть нас столь долгое время разделяло я думаю что лучше позабыть наши прошедший раздоры и предлагаю вам мир». Г-н Маслов пораженный сим великим поступком великодушно заключил с им мир. В скоре после, Г-н Ламоносов прекратил свой гнев и теперь сии три знатные особы бывают очень часто в месте и тишина нам возвращена[173].
Мы получили некоторое весьма любопытные письма из секретной Експедиции. Они писаны на француском языке.
Могуль я узнать причину вашей холодности со мною? ваш сердечный друг С: Ло: также не хочет быть со мною и я совсем незнаю причины сего.
Я не знаю находите ли вы меня вашим неприятелем, но что касается до С: Л: я проучу его добрым манером.
Мы весьма жалеем что не могим доставить протчих писем Г-на Ламоносова, Г-на Гребеница и Князя Горчакова. Но в будущем Вестнике мы постараемся их достать.
Сила времени1
Все тленно в мире сем!
Все время мощное разрушит под луною.
И царства сильные, которые ни в чем
Препона не найдут под времени рукою,
Исчезнут навсегда, исчезнет их и след
Где горды Римляны владевшие полсветом,
Сокрылись вечности и славы той уж нет,
Которая была единым их предметом.
Где Греки сильные? где мощный Ахиллес,
Где знаменитые, где храбрые герои?
Которых мужество не раз увидев Перс,
От коих гордые упали стены Трои.
Изчезли и они! Изчезнет и весь свет,
И солнце некогда свой огнь в водах погасит,
Лишь добродетели одной кончины нет
Она на небеси возмездие получит.
А. Иличевской.
1 Об этом без сомнения одном из первых лицейских стихотворений Илличевского было уже упомянуто выше. Оно свидетельствует о том, насколько И. уже тогда превосходил своих товарищей (не считая разумеется Пушкина и Дельвига) развитием и литературной подготовкой.
Отрывок из грозы С-нт Лемберта1
Страх при звоне меди
Заставляет народ устрашенный
Толпами стремится в храм священный,
Зри, Боже, число, великий,
Унылых тебя просящих сохранить нам
Цель труд многим людям
Принадлежащий. Увы из небес горящих
Разможает гнезда летящих
И колосы по полю лежащих
Град быстро падущий.
С французского Кюхельбекер.
1 См. об этой пьесе еще в отделе о стихотворениях Кюхельбекера (стр. 230) По замечанию Гаевского («Соврем.» 1893 г. т. 97, стр. 140), эти невозможно-нелепые и безграмотные стихи были помещены вероятно в насмешку над автором. Спустя более 10 лет Пушкин в письме к брату от 4 сентября 1822 г., из Кишинева (изд. Акад. Н., т. I, стр. 51), пишет: «стихи к Грибоедову достойны поэта, некогда написавшего… (и цитирует дословно почти всю эту пьесу). Справься об этих стихах у б. Дельвига». Из этого видно, что стихи эти были памятны всем товарищам и даже Пушкин знал их наизусть.
Не любимец фортуны, ни гордый завоеватель, ни мудрый фи-лозоф, ни тот который правит судьбою целых народов не могут называться щастливцами; единый добродетельный муж истинно благополучен. Александр завоеватель полусвета, Диоген, Боги(?), мизантроп, Нерон управляющий миллионами могли чувствовать истиннаго блаженства, гордость была их руководительницею.
Пер.: предложение Мартына Степановича Пилецкого Инспектора Лицея (2). Разные письма Г-на Корсакова, Илличевского и Горчакова, 3-ие — потеренные вещи, 4-ое Анекдоты.
1) Мартын Степанович Пилецкий инспектор Лицея предложил следующие: учредить собрание всех молодых людей, которых общество найдет довольно способными к исполнению должности сочинителя. И чтоб всякой член сочинял бы что-нибудь в продолжение по крайней мере 2-х недель, без чего его выключить[174].
(2-ое) Господин Корсаков написал в своем журнале Лицейских газет следующий Анекдот: Г-н Данзас сделал мне недавно весьма страшной вопрос. Говорил ли я об нем в своем журнале? Я ему отвечал, что его желание будет исполнено, он хотел на меня пожаловаться Правлению.
Г-н Корсаков! получил следующее письмо.
Мы очень мало принимаем участие в ваших достопамятных произшествий и просим вперед не утруждать нас ими.
ОСТАТОК НЕИЗВЕСТНОГО ИЗДАНИЯ Править
Автограф (кажется Кюхельбекера) со стихами, остаток какого-то раннего Лицейского издания — коллективного (как видно из примечания к первому стихотворению), представляет довольно загрязненный листок грубой голубоватой бумаги в малую 8-ку и заключает в себе следующие пьесы, в которых нельзя не видеть первого, еще совсем ребяческого и малограмотного стихотворного лепета и сочинительства будущих лицейских «литераторов». Разнообразное содержание указывает на именно «журнальный» характер этого издания[175].
Гинм1 Богу.
Кому все люди чтимы,
Как не к тебе единому одному,
Кому все принадлежимы,
Как не к тебе небесному Отцу.
Но кто дерзнюл с тобой сравняться?
Тому на свете не остаться
И век скитаться
И ни с кем не видаться
И в дураках остаться.
Тебе погода, не погода
Тебе единому одному
И все четыре время года
По порядку своему.
1 Сия и последующие ошибки, не суть описки издателей, но это суть ошибки взятые из Рукописи самого Автора (примечание издателей).
Майский вечер
В один прекрасный майский вечерок
Пошел я гулять в лесок,
Взявши книжку
И севши под липку,
Начал читать
И вздумал размышлять,
И вздумалося мне стрелять:
Пороху с собой не взял
Да и стрелять не смел.
Пословица
Шенуй1 горы мосты
Будут целы кости.
1 Вероятно от cл. шановать (юго-зап.), польск. szanować, т. е. почитать, беречь, щадить (настолько, чтоб избегать?). К. Г.
Послание к Великому Мужу грамматики.
Все буквы тебе принадлежат,
Тебя все гласными дарят,
Ты буквы собираешь
Из всех Грамматик выдираешь.
Приговорка
Вера, Надежда, и Любовь,
Свекла, Капуста, и Морковь.
Муравлей
Муравлеюшка кружок,
Дай мне хлеба хоть кусок,
Ибо я его не имею
А у других просить не смею.
ОСТАТОК ЖУРНАЛА «ДЛЯ УДОВОЛЬСТВИЯ И ПОЛЬЗЫ»1 Править
1 Как видно из приписки Я. К. Грота карандашом возле заглавия, он считал автором (или переписчиком?) этого сочинения М. Л. Яковлева. Основывается ли это определение на одном почерке (еще детском, но каллиграфическом) или еще на чем-либо, мне неизвестно. Нельзя не вспомнить при этом случае, что Дельвиг дебютировал в лицейское время с подписью Русский.
Это сочинение любопытно, как показатель патриотического настроения питомцев Лицея в годину Отечественной войны. На обороте обложки стоит: Прибавление к 4 нумеру журнала для удовольствия и пользы.
Помещик Нижегородской губернии, служивший Капитаном при Суворове, Сила Силович Усердов, услышав, что Российские войска с помощью Божию выгнали французов из пределов России, поехал в Нижний-Новгород из села своего Хлебородова, чтоб там вместе с прочими гражданами порадоваться о успешных подвигах Российского оружия, и по долгу христианскому отслужить благодарственный молебен Господу, крепкому во бранях. — Приехавши туда, немедленно принес благодарение Всевышнему. После обеда пошел на большую площадь и, севши против памятника Пожарского и Минина, стал вслух рассуждать:
«Молвить правду-матку, а французы — сущая саранча. На Итальянские поля возлетела, да все поела; Немецкие достались не за денежку; Швейцарские мало пощипала; Голландские сожрала; с Прусских скоро улетела; от Польских не скоро отстала: а Русские так полюбила, что зимовать осталась… — Что с фиглярами прикажешь делать? — Корсиканец сам с ноготок, а борода с локоток[176]. Куда конь с копытом, туда и рак с клешней. Полюбилась ему немецкая (та) страна, так он ловит всех Князьков, как ястреб цыплят. — Знать, когти-то у него велики. — Да не все коту масленица, будет и великий пост. Бог вас благословит, Кутузов и Витгенштейн, а монарх да украсит вас почестями; и имена ваши да пребудут в сердцах истинно любящих Отечество, дорогое царство Русское, народ которого по вере непоколебим и дух которого велик: Разумейте языцы и покоряйтеся яко с нами Бог: говаривал мне батюшка; не вертись на ножке, не перенимай с образо-ванности-та французкой кривюльки. Почитай Бога; люби царя; и поступай по заповедям: Вот лучшая мораль, которую почтенные французы с красноречием изливают из сердца своего. У них по большей части на языке мед, а под языком лед. Не случилось мне видеть этого индейского петуха; а ужасов и до сих пор таких не слыхивал. Не рыдай, матушка Москва, — Наша взяла; не оружие защищало нас, ни военные хитрости, но сам праведный Господь наказал злодейскую душу. Появились Пожарские, Минины и Сце-волы воскресли. Стало быть, французы только знают вкус в духах да в рогах на голове, да в моргослепости. У нас так все основано на православной вере. — Есть время всему — и орешки пощелкать и колачик съесть Московский, и стерлядью полакомиться, но у господ просвещенных грабителей Европы всегда пир горой. — Заповеди топчут ногами; ерошут лишь голову, скалют зубы, а путного нет ничего, бормочут о вздоре, да как еще вытянутся: так и соколик! Всех бы их ботажьем. Он бы лучше пурганца выжал — не потребного морсу. — Нет, Бонапарт! — Не смей к нам ни ногой; а то по прежнему примут хорошо в гости, да проводят по старому малый Ярославец с Красным. Сколько вору не воровать, а кнута не миновать. Бывало, как мы с Суворовым пригрянем в штыки колонной, так искры посыплятся, а Улиты-та как немазанные колеса заскрыпят. — Ура! Вперед! Ступай! Не робей! а конница-та тро-тото-трото и примут живодеров в руки. — Вспомнишь, так сердце заноет. — Память тебе Требио; не Карфагенцам четы. Русские отдули потомков та Галлов. А им все неймется! — Они все лезут вперед. — Трудно определить именем народ французский. — Корсиканца-то вдоль и поперек знаем. Они не христиане, не бусурмане, не раскольники, не поклоняются идолам, а их Зевес — Наполеон. Они суть особенный народ под названием Великой нации страшного разбойника Наполеона, забывшего человечество, и исполняющий злобу своего повелителя. Его не вздумать, ни взгадать, ни пером написать, ни в сказке сказать. — Нашим старухам придется в потомстве назвать его кащеем бессмертным или Змеем Горынычем или какою-нибудь Гидрою Лернскою; — Кутузова сильным богатырем, а Москву замком. Чего от того ждать путного, который и образины не перекрестит. У них ум за разум зашел. Все как пузыри надулись, а после как лопнут, то так присядут, что ну, пади! Худо казаки попотчевали нагайками. — Благородные Испанцы! вы одни при своей бедности оказали свое великодушие. Не богаты вы сокровищами; но вера, как чистый ручей, струится в изобилии, и орошая, питает вас. Вы не хотели быть порабощенными злодеем и бичем рода человеческого. — Бог тем помогает, которые искренно любят его. И уповая на Него буду и спасуся Им. Можно ли сравнивать с ними прочих народов; а особливо Немцев и Поляков. — Они как флюгеры: куда ветер сильнее подует, туда и они. Первые говорят: Was soll man machen[177]; а жмутся от всего, как цветы от мороза; а последние, прижавшись и поглаживая голову, говорят: Дали Буг не вин цо робоци целуе стопки ас пане доброзея, — что же скажут они дружку-та? Когда перед всеми унижаются. — Нет, немногие народы имеют истинно великость духа. Господи, прости мне, естьли я что молвил против святой воли твоей».
Он пошел домой, перекрестился перед собором и возвратился спокойно к семейству своему.
О ЖУРНАЛЕ «ЮНЫЕ ПЛОВЦЫ» Править
От журнала «Юные Пловцы» не осталось никаких следов, кроме нижеследующего письма А. Н. Иконникова (1813 г.), уже оставившего тогда Лицей.
Успехи ваши в издании Вашего журнала видел я с сердечным удовольствием, сочинения Ваши, в оном помещаемые, читал с равномерным — и баллады: Громобой[178], Галеб и Кантемира, прозаические сочинения: Изяслав кн. Горчакова, Полорд г-на Есакова, Освобождение Полоцка, Белграда, Киева — писанные участвующими, или сотрудниками Ваших Обществ[179], — так и Гренобль г-на Маслова, басни г-на Яковлева и Дельвига — и теперь еще в моей памяти. — Уважая Ваши занятия, которых основанием и целью суть охота к усовершенствованию себя в Российской словесности, приемлю смелость покорно просить Вас, Милостивые мои Государи, Господа издатели, о принятии и меня, любителя Отечественного языка и, смею сказать, полезных упражнений, в ваши Корреспонденты. Уверяю вас, что лестное для меня звание сие постараюсь, сколько возможно, оправдать моими трудами. В надежде Вашего благоволения, пребудет на всегда нижеподписавшийся проситель, с должным, истинным к Вам почтением —
Сентября 2 дня
1813.
Вас. Остров*
- Написано на большом листе синей грубой бумага (с водяным знаком 1812). Сверху первой страницы оттиснут черный штемпель с монограммой из букв, кажется, латинских А. и J. с двуглавым орлом над ними и венком вокруг. Об Иконникове см. выше, стр. 105.
Здесь будет кстати отметить, что из произведений А. Н. Иконникова (служ. с 1811—12 г.), бывшего внуком известного актера Дмитревского, сочинявшего, как известно стихи, а также драматические пьесы и написавшего для лицейских спектаклей несколько пьес, — сохранилась одна, именно написанная им для воспитанника М. Л. Яковлева, обладавшего большим комическим талантом, комедия в 1 действии «Добрый Помещик», разыгранная воспитанниками 30 авг. 1812 г. Это — рукопись в виде тетрадки, в лист форматом (с полями), состоящей из 12 листов, исписанных мелким почерком автора.
Бумага плохая, сероватая, края обтрепаны. В рукописи, особенно во второй половине — много помарок. Очевидно, это черновой оригинал пьесы. На первом листе — заглавие и действующие лица.
Г. Добров, помещик — г. Маслов.
Альберт, брат его — г. Пущин.
Иван, слуга Доброва — г. Костенский.
Ундер-офицер — г. Илличевский.
Комиссар (в комедии он назван заседателем) — г. Яковлев.
Староста — г. Корсаков.
Приводить содержание комедии, по словам Гаевского, «крайне наивное», считаем излишним. Представление этой пьесы (при посторонней публике) вызвало неудовольствие Министра Нар. Проев., запретившего такие спектакли, как отвлекавшие учеников от занятий. Позже они возобновились. См. Гаевский, «Современн.» 1863, т. 97, стр. 137—138. Также «Записка» Корфа, у Грота, «Пушкин», стр. 242—243.
ЛИЦЕЙСКИЙ МУДРЕЦ Править
«Лицейский Мудрец есть архив всех древностей и достопримечательностей Лицейских. Для того-то мы будем помещать в сем журнале приговорки, новые песенки, вообще все то, что занимало и занимает почтенную публику (т. е. лицейскую)» — так, между прочим, однажды определяет себя сам Мудрец[180].
Это — единственный лиц. журнал 1-го курса, который сохранился в значительной своей части (с пометкой 1815 г.). Мы уже говорили выше, что он — по отзыву питомцев I курса — был отнюдь не из лучших: бар. Корф называет его даже «самым площадным», но во всяком случае он очень характерен: а его юмористическое содержание и тон — направленные главнейше на личности действующих персонажей Лицея, преподавателей, гувернеров и воспитанников, дают не мало любопытного для характеристики как их, так и лицейского быта вообще.
С некоторыми из статей журнала вкратце уже познакомил читателей мой отец в своей известной книжке, но откладывать долее напечатание целиком этого памятника лицейской старины — нет основания.
Я. К. Грот дал и обстоятельное описание этого журнала, которое мы повторяем здесь, не считая нужным что-либо изменять в нем.
Замечу предварительно, что «Лицейский Мудрец» отыскался не сразу. Его долго считали утраченным, а именно оставшимся в бумагах скончавшегося во Флоренции (1820 г. от чахотки) воспитанника 1-го к. Н. А. Корсакова: В. П. Гаевский долго искал тщетно его и другие журналы, и в 1853 г. — в своих статьях о Дельвиге не мог ими воспользоваться. Но через 10 лет, в 1863 г., когда писал свою статью о Пушкине в Лицее, он уже имел в руках «Лицейский Мудрец», но не сообщил, где он нашелся. Надо думать, что Гаевский получил его от М. Л. Яковлева (вместе с другими бумагами), от которого все эти рукописи перешли, как знаем, к Матюшкину. Последний и передал этот журнал, в числе прочих документов, моему отцу. Вот что сообщает Я. К. Грот об этом издании:
"Сохранившийся «Лицейский Мудрец» составляет небольшую тетрадь или книжку в форме продолговатого альбома, в (темно) красном сафьянном переплете. На лицевой стороне переплета, в золотом венке, читается заглавие и под ним означен год: «1815». В январе этого года воспитанники перешли в старший курс, а возобновленный журнал стал выходить осенью и продолжался еще в начале 1816 года[181]. В этот период явилось четыре номера, которые все и содержатся в описанной книжке. В конце каждого раскрашенные рисунки работы Илличевского, представляющие то воспитанников, то наставников в разных сценах, отчасти описанных в статьях журнала. Издателями, по словам Матюшкина, были: Данзас (будущий секундант Пушкина) и Корсаков[182]. Статьи по большей части писаны красивым почерком первого[183], почему в начале книжки и означено «В типографии Данзаса». Из прибавленной к этому шутки: «Печатать позволяется. Цензор Барон Дельвиг» — можно заключить, что этот товарищ, всеми уважаемый за свою основательность, просматривал статьи до переписки их начисто. Почти вся проза принадлежит, кажется, самому Данзасу; по крайней мере, во втором уже номере он бранит своих читателей за то, что они ничего не дают в журнал, и грозит им, что, если это будет продолжаться, «если, говорит он, ваши Карамзины не развернутся и не дадут мне каких-нибудь смешных разговоров: то я сделаю вам такую штуку, от которой вы не скоро отделаетесь. Подумайте. — Он не будет издавать журнала. — Хуже. — Он натрет ядом листочки „Лицейского Мудреца“. — Вы почти угадали; я подарю вас усыпительною балладою г. Гезеля (то есть Кюхельбекера)». Последний, то под приведенным именем, то с намеком на пристрастие к дерптским студентам, или на дурное произношение русского языка, служит постоянным предметом насмешек на страницах «Лицейского Мудреца».
К сказанному прибавим, что (как выше уже упомянуто), два четких, красивых почерка, которыми (вперемешку) написан текст журнала, принадлежат, без сомнения, Данзасу и Комовскому. Первый No весь писан Данзасом (оттого и шуточная подпись «В типографии Данзаса»). Во 2-м No только начало и конец («Проза» и «Критика») написаны Данзасом. Все остальное — Комовским. Совершенно то же находим и в 3-м No. Наконец 4-ый No — сплошь написан Комовским. Акварельные рисунки-карикатуры при каждом No (без имени автора), по свидетельству первокурсников, принадлежат Илличевскому.
Что касается содержания статей журнала, то оно все — юмористическое и во всех NoNo заключает в себе отделы: Изящной словесности: Прозы и Стихов, затем Критики и Смеси, а в №№ 3 и 4 к этому присоединена еще статья «Политика». Предметом насмешек и нападок служат то товарищи, то наставники: из товарищей всего более достается Кюхельбекеру («Гезелю») и Мясоедову, а из прочего лицейского персонала особенно некоторым гувернерам и доктору Пешелю. Но не одни интересы домашней, лицейской жизни затрагиваются в «Лиц. Мудреце». Ему не чужды и вопросы общественные и политические. На подобные две статьи (с краткой передачей их содержания) указал Я. К. Грот в своем описании «Лиц. Мудреца». Это именно — «Занятие Наполеона Буонапарте на Нортумберланде» по поводу толков о падении Наполеона и «Апология» — с защитой вызова в Россию иностранных педагогов.
Стихотворная часть «Л. Мудреца» в общем довольно слабая, главнейше направленная на тех же товарищей и педагогов, в которой есть и совсем не остроумное и пошловатое, заключает в себе, однако ж не мало и забавного и любопытного. Таковы прежде всего «Национальные песни», с которыми я уже познакомил читателей выше, а затем некоторые пародии, эпиграммы и басни, обличающие и остроумие и изобретательность и бойкость пера юных авторов[184].
Изящная словесность.
1) Проза,
a) К Читателям.
b) Осел — философ.
2) Стихотворения.
a) К заключенному другу Поэту.
b) К Мудрецу.
c) Эпиграммы.
d) Эпитафия.
e) Нет, нет.
3) Критика.
a) Письмо к издателю.
b) Объявление.
4) Смесь.
a) Письмо из Индостана.
b) Анекдот.
При сем две карикатуры. Печатать позволяется.
Ну! только я могу сказать вместе с нашим славным Поэтом: «Ахти! Читатели, какой я молодец!»
Как! ничто не может переменить моего снисходительного характера, — дни и месяцы летели; все переменилось, — стулья ломались, — стекла бились, и дребезги их являли плачевнейшие доказательства, что в сем мире тленно; а я!… я не переменился, та же услужливость, те же мудрые изречения, тот же трудолюбивый характер, те же… но довольно себя хвалить; словом после долговременнейшего отсутствия, я возвращаюсь к вам, любезнейшие читатели, обогащенный новыми познаниями и открытиями[185].
Я издаю журнал, любезнейшие читатели, но… это но предполагает величайшую остановку и такое возражение, которого вы не ожидаете. Как я издаю его по причине величайшей благосклонности моей к вам, то я, как мудрец, не признавая никакой власти над собою, кроме рассудка, не обещаюсь его издавать периодически…
Это вас чрезвычайно тронуло, но что же делать? Как быть? Теперь година трудная, дел много, а особливо мне, мудрецу!…
Но я с вами поступлю, любезнейшие читатели, как с маленькими детьми; естьли они чем-нибудь недовольны, то мамушка или нянюшка их вознаграждает игрушечкой. Нумера этого журнала будут выходить редко, да метко: это значит, что Лицейский мудрец будет прилагать все старания свои, чтобы принести вам удовольствие; но естьли же, любезнейшие читатели, вы найдете, что голова Лицейского мудреца повредилась немного в разлуке с светом, то что же делать? извинить с благосклонностью слабость старости, и подумать, что Лицейский мудрец скоро сделается Лицейским старичком!…
Я слышал, помнится где-то, что в древние веки ослы были в большом почтении; и даже самый великий Юпитер дал им во владение гору Парнас, которая, как всем известно, досталась после нашим стихотворцам (от такого-то наследства многие из наших Поэтов, взбираясь на крутые верхи жилища небесных Муз, променяли разум свой на ослиный) — и потому, любезнейшие читатели, вы не должны удивляться, естьли вы увидите осла-философа, осла, рассуждающего о причине всего, что ему ни встретится. Итак, любезные чтецы, прошу раздвинуть уши, разинуть рот, словом, приложить величайшее внимание к сему рассказу:
"В Гишпании, в родине славного Донкишота, один мельник имел осла, но как он никогда не бывал в Саламанке, никогда не дружился с книгами, почитая оные диавольским порождением, коего сочинители должны бы давно попасться в руки святой Инквизиции, то он и не знал, что в древности были ослы, которые разумом превосходили весь род мельников от Адама до его времени… Племя разумных ослов почти совсем истребилось; однако ж, оставалось несколько ослов, которые, несмотря на пагубное течение залива правды, на сияние, как бы сказать, лягушечного сиропа, потеряли всякий бюст всемирной истории…
Что Читатель?… Неужто не понял ты, что это бессмыслица?… Экой дурак! смейтесь над ним…
Ха!… ха!… ха!… ха!…
1. К заключенному другу — Поэту
Дружище старый! я пришел, —
Со мной ты будь повеселее,
Шути, резвись и пей смелее,
Ты видишь — я какой пострел.
Пускай, с солдатской, битой рожей,
Безрукий, долгий Инвалид,
На чорта одного похожий,
У наших пусть дверей стоит; —
Чего бояться нам? похмелье
Доставит всякому веселье.
Ты дядьку одного прибил, —
За то тебе дружище слава,
За дерзость бы ему я, право,
И оплеуху б сотворил.
Но в знак победы достохвальной,
Наполним пуншем мы стакан,
И звон веселья, звон бокальный,
До дальних пронесется стран!
Чего бояться нам? похмелье
Доставит всякому веселье.
И все сбегутся к нам толпой,
И пальцем все на нас покажут, —
"Где дружба и вино, тут, скажут,
«Блаженство, радость и покой».
Так полно ж, милый друг, уныло,
С подлобья на меня смотреть; —
И так печально, мрачно, хило
Арест забавный твой терпеть.
Чего боишься ты? похмелье
Доставит всякому веселье.
2) К Мудрецу
Восстань, восстань, мудрец,
Ты после усыпленья.
Воскрес опять творец,
Спасти тебя от тленья.
И ты опять восстанешь,
Как прозой, так стихами,
На всех сатирой грянешь,
И остры Епиграммы,
Как молньи заблестят,
Всем уши заглушат.
Опять в Лицее будет
Поэзья процветать. —
Мудрец же не забудет
Журнал свой издавать.
Епиграммы1
1
Известный врач Глупон
Пошел лечить Дамета; —
Туда пришедши, вспомнил он,
Что нету с ним ни мази, ни ланцета;
Лекарства позабыв на этот раз,
Дамета тем от смерти спас.
2
Клит пел, что вылечит сестру мою Дориду,
Он пел, — да и отпел сестрице панихиду.
3
Глупон в газетах публикует,
Что он свой разум потерял.
О сем несчастии во всех домах толкует;
И просит каждого, чтоб он его искал.
Награды деньгами не мало.
Не знаю, кто сей труд захочет предпринять?
Да где его сыскать?
Когда рассудка в нем и сроду не бывало!
4
"Теперь мне кажется у нас нет никого,
«То оду прочитать мою благоволите»
(Так ночью говорил друзьям своим Полист) —
«Не много… право только лист».
— На что нам? Извините,
Мы спим и без того.
1 Прозвища Глупона, Дамета, Клита встречаются и в лицейских стихотворениях Пушкина. К. Г.
Епитафия1
Родясь, как всякий человек,
Жизнь отдал праздности, труда как зла страшился;
Ел с утра до ночи; под вечер спать ложился;
Вставая, снова ел (да пил) и так провел весь век. —
Счастливец! на себя он злобы не навлек.
Кто впрочем из людей был вовсе без порока?
И он писал стихи, к несчастию, без прока.
1 Написана на товарища Ржевского, большого лентяя. См. Записку М. А. Корфа (Грот, «Пушкин», etc., стр. 227, прим.).
Нет! Нет!
(Подражание).
Ты хочешь, чтоб я вновь пустился,
Любезный друг, в сей шумный свет,
Кричал, гремел и суетился, —
Нет! Нет!
Ты хочешь, чтобы полн отваги,
Наемный будучи Поэт,
Я разум ставил в контр бумаги, —
Нет! Нет!
Чтоб для ассесорского чину,
Готов был всякому сонет,
Чтоб льстил вельможе-господину; —
Нет! Нет!
Чтоб франтом в общество пустился,
Имел тьму слуг и тьму карет,
Был bel-esprit1, шутил, резвился, —
Нет! Нет!
Ты хочешь, чтобы в глупом споре,
Решал все ссоры пистолет, —
Чтоб был я с разумом в раздоре, —
Нет! Нет!
А я хочу, чтобы в спокойном
Убежище я был всегда, —
Был в счастьи зависти достойном, —
Да! Да!
1 остряк (франц.)
3. Критика
1 Можно догадываться, что это — шуточная критика одного из произведений Кюхельбекера, на что намекает разбор 4-й строфы.
Милостивый Государь!
Недавно, по причине семейных обязанностей, пошел я в рынок для покупок. Набравши провизии, я возвратился домой, но не могу представить вам моего удивления, когда увидел, что семга и калбасы обернуты какими-то стихами, и какой-то балладой. Я знал, что употребляют часто газеты и журналы для оберток; но не думал, чтобы сочинение стихами, и даже баллада может служить кровлею для калбасов. — Любопытство заставило меня разобрать, и не смотря на пятна, удалось мне прочесть несколько слов, — вот они:
"Заглогшей, скользкою тропою,
"Средь смежных с небом гор,
"Идет трепеща над клюкою,
"Нещастный Алманзор.
"Дитя ведет его в пустыне,
"Его на век померкнул взор.
Постой любезный читатель, — Алманзор идет заглогшей тропою средь смежных с небом гор, в пустыне. Автор позабыл, что пустыня не есть горы, это маленькая вольность, прости ему. — Причастие трепеща говорится трепеща.
"И рев потока усыпился,
"И вод падущих стук,
"И горный ветер укротился, —
"Все расцвело вокруг.
"И улыбнулся дол в дали туманной
"И гул пронес свирелей звук.
Вот красоты; если ты не восхитился, то у тебя холодно как лед в сердце: рев усыпился так и стук падущих вод, два выражения совершенно поэтические. — Говорится гул несется, а не гул несет; но на это истинный гений не смотрит.
"О сын мой! близко ль край желанный,
"Обитель дней златых
"Вечерним светом увенчанный,
"В тени дерев густых
"Не видишь ли уютный, чистый домик
"Так! это дом Отцев моих.
Вот тут мы видим домик в тени дерев густых и светом увенчанный. Это новая фигура, которую можно кажется назвать Contra-sensutio (противусмыслие).
"О сын, не тихие ль зефиры
"Летят с родной страны,
"Шептанье от волшебной лиры
"Дрожащия струны,
"Ах! там священный прах моей Зюлимы:
"Он спит в объятьях тишины.
Помнится мне, что в мифологии никогда не представлялись Зефиры с лирою. Но это зато зефиры родной страны, да и немецкой!!…
"Они спешат, но вот раздался
"Внезапный страшный крик,
"Увы — вскричал — я погибаю
"Ах горе и тебе, старик,
"И старца руку покидает
"Несчастный проводник.
Вот и катастрофа! Впрочем никто не знает, кто кричал? Старик то. проводник ли или другой несчастный запутавшийся в горах?
Но и я боюсь запутаться в лабиринте громких, пышных, но без смысла слов и потому, милостивый государь! Препровождая вам сию пиесу, остаюсь и пр.
M. M. M. желали бы с величайшею охотою представить некоторую пьесу, на французском языке писанную, и вероятно также в каких-нибудь рядах сысканную, в которой Герой есть Verville, a другие лица — dogue maton и пр., но некоторое несчастное приключение помешало удовольствию нашему представить вам сию пиэсу. — Просим Гг. Читателей вспомоществовать нас всякими пособиями, а наиболее манускриптами, которые будем помещать в нумерах сего журнала.
Любезный друг!
Ты пишешь мне, что снова являешься на поприще давно уже тобою прославленном, снова представляешь просвещенным читателям своим великие плоды огромных сведений и полезных занятий твоих. — Ты просишь меня, чтоб я тебя уведомлял о всех политических происшествиях, которые случаются в наших странах, о поворотах, выворотах и переворотах здешних Монархий, и я тебя удовольствую. На этих днях произошла величайшая борьба между двумя Монархиями. — Тебе известно, что в соседстве у нас находится длинная полоса земли называемая Бехелькюкериада, производящая великий торг мерзейскими стихами, и что еще страннее имеющая страшнейшую Артиллерию. В соседстве сей Монархии находилось государство, называемое Осло-Доясомев2, которое известно по значительному торгу лорнетами, париками, цепочками, честьми и проч. и проч. — Последняя монархия, желая унизить первую, напала с великим криком на провинцию Бехель-кюкериады, называемую sourde oreille3, которая была разграблена; но за то сия последняя отмстила ужаснейшим образом: она преследовала неприятеля и, несмотря на все усилия королевства Рейеме, разбила совершенно при местечках щек, спин и проч. и проч. Казалось, что сими поражениями война совершенно кончилась; но в книге судеб было написано, что еще должны были трепетать и зубы и ребры… Снова начались сражения, но по большей части они кончились в пользу королевства Осло-Доясомева. Наконец, вся Индия пришла в движение и с трудом укротили бешенство сих двух Монархий, столь долго возмущающих спокойствие Индии. Присовокупляя при сем рисунок, в котором каждая Монархия является с своими атрибутами5. Вот тебе и реляция, которую ты у меня спрашивал; скажи, доволен ли ты ею, а я остаюсь твоим и проч.
Устин Кононыч Вспышкин, помирясь с соседом своим Сутягиным и отправив сына своего за море, сам отправился восвояси. Ясен был вечер! ясна была душа его, и добродушный помещик, закурив дорогую большую трубку, вовсе не думал о бренности вещей в сем мире, который во многом, говорят философы, подобен дыму, вылетавшему тогда из рта его. Но вдруг (правду, видно, говорят философы) занози себе ногу любимая лошадь его, вспылил Устин, приезжает домой, — кровь у него как в котле кипит, смотри ж, никто не попадайся ему… Не тут-то было, занес чорт к нему в комнату — уж не соседнего козла, а домашнего осла… у Вспышкина глаза запрыгали, — «вон, паршивая скотина, закричал он, топнув ботфортами блаженной памяти Екатерины Алексеевны, околей [вот] вся свора моя, если не убью тебя!» При сих ужасных словах — он вытащил из сапога арапник еще ужаснее и, схватя его за уши, стал тузить ужаснейшим образом, и вот…
Пошла потеха над скотиной
И крик псаря, и крик ослиный,
И стук побой — не стало сил —
Такую кашу заварил,
Что гость ее не раскусил.
Тут кончается рукопись. Не скажет ли чего более рисунок?6 Кто ж это изо столба выглядывает? это старый немец-учитель, который, подобно Вральману, навидавшись до сыта свету, донашивал в конюшнях Вспышкина дряхлую свою голову.7 — Одно утешение его было в беседе с четвероногим Телемаком своим. О, бедный Ментор! У питомца твоего еле душа в … держится. — Прибавление найдено в бумагах Вспышкина, что осел позабыл дорогу к покою неучтивого Вспышкина, выслушав долгое периодическое увещание от своего почтенного Ментора…
Довольно ль вам, читатели?
1 В такой форме передается рассказ о ссоре двух товарищей: Кюхельбекера и Мясоедова. (Срав. об этой пьесе: Грот «Пушкин», etc. стр. 271).
2 Перестановка букв в фам. Мясоедов.
3 глухое ухо (франц.)
4 Гувернер Мейер.
5 На этой первой из карикатур изображены Мясоедов и Кюхельбекер с гув. Мейером между ними. К. Г.
6 Карикатура изображает описанную здесь сцену. Кого автор разумеет под Вспышкиным, к сожалению, не знаем. Я. К. Грот предположил (судя по надписи) Илличевского, но на каком основании, не видно. К. Г.
7 Все тот же гуверн. Мейер.
Изящная словесность.
Проза.
К Читателям.
Занятия Наполеона Буонапарте на Нортумберланде.
Стихотворения.
К друзьям.
Бедный мудрец.
Зима.
Ослы (баснь).
Эпиграммы. Смесь.
Прогулка.
Охота.
Процессия усопших. (При сем три карикатуры)
Право, любезные Читатели, я чрезвычайно рассержен на вас. Как! ни одного пособия не дать мне; заставить меня одного издавать журнал! Это стыдно! весьма стыдно. После такого озорнического поступка, я с вами и говорить не хочу!…
Что Читатели? вы меня кличете? так и быть, я послушаю, что вы только можете сказать в свое оправдание… Дела много! — неправда; на этой неделе и уроков не было.
Немецкая бессмыслица не трудна, а тьмо-свет Кореджиевой ночи и Буттервека заметить было легко… Предметов не было… Вздор! пустое! На этой неделе был царский день, можно бы написать похвальную оду Катерине Павловне. Так! вижу вас лень подъела, мошенница. Только слушайте, любезные читатели, я вас на этот раз прощу, только хорошенько посмейтесь над тем, что только услышите в нашем журнале; но если же страшитесь моего мщения, если же, для будущего нумера, вы мне ничего не пришлете стихотворного или прозаического; если же ваши Карамзины не развернутся и не дадут мне каких-нибудь смешных разговоров, то я сделаю вам такую штуку, от которой вы нескоро отделаетесь. Подумайте. — Он не будет издавать журнала… — Хуже!… Он натрет ядом листочки Лицейского Мудреца… — Вы почти угадали: я подарю вас усыпительною балладой Г-на Гезеля!![186]
Милостивый Государь!
Старинная дружба наша, и всегдашнее знакомство заставили меня к вам написать несколько строк о той огромной чучеле, которую мы везем теперь на остров св. Елены. Зная, что вы издаете журнал, я надеюсь, что рассказ мой принесет какое-нибудь удовольствие для любезных ваших читателей. — Итак приступим к рассказу:
Находясь на Нортумберланде, я имею часто случай говорить с нашим славным арестантом. И даже, по должности моей, имею комнату свою подле его комнаты, от которой отделяет меня одна только перегородка. Вчера день был пасмурный; поднялся ветер, и беспрерывное качанье корабля так меня утомило (меня — впрочем привыкшего к морю офицера), что я принужден был головною болью лечь в постель. Я лег в полдень, а проснулся почти в полночь.
Свет в комнате моего арестанта виден был из моей каюты и мешал мне снова заснуть. Вдруг слышу, что Буонапарте вскрикивает:
"Comment, tu ne veux pas? Morbleu! je te ferai obéir, en avant! je vois que tu n’es pas de ma vieille garde, tu es un lache! un poltron!..[187]
Любопытство заставило меня посмотреть сквозь щелку, и что же я увидел? …Властелин Франции, бич вселенной, словом Император Наполеон, родоначальник великой династии Наполеонидов, …поймав две крысы и бросив меж ими кусок сахару, занимался тем, что эти твари ссорились и дрались за него с остервенением. Я притаился, а он продолжал.
Bien! voila ce que j’appelle charger! Parfaitement bien; je te reconnois pour Franèois, tu peux prendre ce petit morceau de sucre, il est bien gagné… Revenez dans votre maison!…[188]
При сих словах он открыл ящик, в который тотчас и скакнули крысы, а он, затворив его, пошел ходить по комнате. Долго ходил взад и вперед; наконец сказал:
Oh! le maudit vieillard de Blücher: il m’a fait bien du mal… J’ai bien mal fait d’avoir quitté Elbe. J’avais tout ce que je voulois. Mon unique plaisir à présent composent ces deux rats, que je fais combattre; aujourd’hui c’est le Franèois qui a le dessus, j’en suis bien aise.[189]
Он лег, и я признаюсь не был еще уверен, слышал ли это я или нет? — Бедный монарх! тебя разбили, посадили на корабль и везут в вечную тюрьму, а твое утешение в двух крысах!!!…
К нам пристал корабль, едущий в Петербург: остается только время запечатать письмо и остаться вашим и пр.
К друзьям.
Муза, дай бумагу, перья,
К вам пишу, мои друзья!
Нет в поэте лицемерья,
Так сердиться нам нельзя.
А хотите, — я ни слова.
Только перышком вожу;
С чердака мово сквознова
Глупым фигу я кажу.1
Михель! добрый ты служивый,
Пусть и добрый человек.
Чту твой разум справедливый,
И потертый в службе век.
Но еще б любил я боле…
Если б, против нашей воли,
Полнедели, каждый раз,
Не дежурил ты у нас.2
Кварце, точил бы ты балясы,
Я смеяться так готов.
Но твои мне горче классы
Наших сладких пирогов.
Формулы твои глубоки,
Тянут не хотя ко сну.
Для чего ж меня, жестокий,
Будишь, если я засну.3
Мясин! жил собой ты столько,
Как гусарский твой жилет.
Я люблю тебя, но только…
Коль тебя со мною нет…
Ласковей тебя и слаще
Не знавал бы сроду я;
Только если б, друг мой, чаще
Ты отведывал дубья!4
И до вас доходит дело,
Добрых редкая чета.
Крадете вы чисто, смело,
Так ли совесть в вас чиста?
В харе вы так тощи оба,
Так ли тощ у вас карман?
Красть вам обоим до гроба!
Правду-ль молвил капитан?5
Что ж, Ферсит, к тебе взываю:
Долго ль праздновать ворам «Дурно!» —
Сам я это знаю;
Но поправить надо — вам! —
«Мы поправим.» Боже-мати!
Где найти ко правде путь?
Разыгралось, брат, не к стати!
Надо лист перевернуть.
1 Слою из пьяного Г-на Демокрита. Примеч. «Л. М.»
2 Быть может, на гувернера Мейера? К. Г.
3 Очевидно на проф. математики Я. Н. Карцова. К. Г.
5 Под Мясиным разумеется Мясоедов. К. Г.
5 Вероятно на лицейских экономов (Камараша, Золотарева?). К. Г.
Зима
Дни холодные настали;
Нет цветочков на полях:
Розы, ландыши увяли;
Соловей умолк в лесах.
Дубы, сосны, мирты, ели
И зеленая трава, —
Все от снега побелели,
Как от пудры голова.
Час весны пока настанет,
Пусты дачи, рощи, сад…
Всех веселье дружно манит.
И на бал и в маскарад.
Пир горой в жилище Мома,
А тоска гостей томит:
Для чего ж они не дома?
Нам мудрец не говорит.
Вот и солнце на восходе,
А друзья ложатся спать!
Спят до вечера по моде,
И встают, чтоб вновь зевать!
Для чего же? кто их знает,
Так весь век они ведут.
Нам мудрец не отвечает
Да и ты молчишь, Кабуд!
Ах! не лучше ль все порою,
Раньше лечь и раньше встать,
Чтобы после нам с тоскою,
Целых дней не прозевать?
Ах! не лучше ли, чем в клубе,
С скукой время убивать,
Завернувшись в теплой шубе,
Книгу мудреца читать?
Мудрец
(Подражание Жуковскому)1
На кафедре, над красными столами,
Вы кипу книг не видите ль, друзья?
Печально чуть скрипит огромная доска,
И карты грустно воют над стенами.
На печке дудка и венец,
Восплачемте, друзья, — могила
Прах мудреца навек сокрыла.
Бедный мудрец! —
Умом был прост, глупенек был душою,
Но он любил журналы издавать.
Увы! как нам его не вспоминать?
Он одой всех смешил одною.
И рано Гению конец!
Друзья! восплачем над могилой,
Он был медведь, — но мишка милый2,
Бедный мудрец! —
Нет мудреца! и дудка перестала
Приятный глас повсюду разносить.
И в классах скорбно все, — и все молчит,
И кажется доска чернее стала!
Из печки дым коптит венец,
Его колебля над могилой,
И дудка вторит им уныло:
Бедный мудрец!
1 Пародия на «Певца» Жуковского (Гаевский, «Соврем.». 1863, т. 97, стр. 144; Грот, «Пушкин», стр. 272).
2 Медведем звали товарищи Данзаса. Вероятно его, как усердного издателя «Мудреца», и имеет в виду автор, оплакивающий прекращение журнала. К. Г.
Ослы
(Басня)1
Случилося ослу на гору взгромоздиться.
«Дружок мой! посмотри как я велик теперь,
Куда тебе со мной сравниться?
Поверь,
Что ты передо мною,
Все то ж что червь перед тобою».
— Нет братец! мы равны.
Ведь оба мы ослы,
А разница лишь та меж нами,
Что ты вскарабкался на высоты, —
А я стою спокойно под горами.
Мой друг! и меж людьми увидишь то же ты.
Иной Министр, иной торгаш гусиный,
Но часто ум у них один, — ослиный.
1 Извлечение приведено у Я. К. Грота, там же, стр. 272.
Эпиграммы
1
О чем ни сочинит, бывало,
Марушкин, борзый стихотвор,
То верь, что не солжешь нимало,
Когда заране скажешь: вздор!
Марушкин об ослах вдруг басни сочиняет.
И басня хоть куцы! но странен ли успех?
Свой своего всех лучше знает,
И следственно напишет лучше всех!1
2
Ах Тит! какой Силен урод,
Глаза косые, нос дугою,
В ладонь иль больше рот,
Ну словом сходствует ужасно как с тобою…
3
Дамон всегда гостям стихи свои читает. —
Так то-то у него никто и не бывает…
4
Уродкин показал какой-то мне портрет.
И плача говорил, что живописец врет:
Рисуя он с него, нарисовал тут чорта,
Что красок всякого находится здесь сорта,
А человечьего, ей! ей! нет ни на грош.
— Так что ж?… Ну, следственно портрет на вас похож…
1 В извлечении — там же, стр. 272; см. также Гаевский, в упомян. статье, стр. 145. К. Г.
Не помню, в какой-то книге я читал, что лошадь умнее осла, и как Психолог скотов, старался обдумывать сию важную теорему. Углубленный в свои размышления, я очень тихо направлял стопы свои по аллее Александровского сада. — Вечерняя роса в туманах ниспускалась на землю, и душистые цветки горевали об теплоте закатившегося солнца. А красная луна, как бы стыдясь убегающего солнца, являлась в свите блистающих созвездий и плыла по эфиру, как величавая пава; словом: все сии метафоры, приведенные в их истинную цену, значат то, что ночь уже наступала. — Вдруг слышу топот в дали,… вижу, что издали скачет лошадь с седоком,… слышу крик: "держи! держи!.. конь ближе, ближе, — и наконец мудрому взору моему представляется… не знаю как вам сказать? вы мне не поверите, любезнейшие читатели, на лошади сидел… осел!!!.. да, осел, да и вислоухий!…
Но где найду слова, могущие описать положение несчастного осла: — Голова его была у лошадиной…, но посмотрите лучше на рисунок и вы увидите состояние головы его. — Куча комаров летала в воздухе и верно для того, чтобы отмахивать седока своего от них, борзый конь хлестал без милосердия бедного осла по морде, а ноги его, кривые ноги, — готовы были составить дугу для рысака! — (смотри на № 1 карикатуры). Право, любезные читатели, мне чрезвычайно стало жалко, только не могу вам сказать кого: осла или лошади?
Я помню, что, когда меня учили мифологии, то говорили мне, что некогда люди и лошади составляли одно тело, т. е. были в древности Кентавры; но чтоб осел и лошадь были одно животное, того, мне помнится, не читал; но не менее того я возвратился домой будучи уверен, что лошадь умнее осла[190].
«Возможно ль, чтоб до сих пор нравы наши были на таком степени образования?» восклицает мудрец, вооружаясь противу нашей страсти к охоте. — Очень возможно, отвечаю я, не такие ли мы пустынники, как и первобытные жители Пелопониса, Фессалии, Фракии?…
Мудрено ли, что мы имеем вкус одинакой с дедушками нашего дедушки Омира? Мудрено ль, что мы преданы охоте? хотя и не из нужды, ибо природа, населившая страны их стадами диких зверей, — была к нам милостивее, нежели к ним. Она послала нам только одного, да и того мы не очень знаем, ибо называем его различным образом: — одни красным ослом, другие медведем, а третьи, наконец, Синусом, хотя сего последнего я нигде отыскать не мог. — Однако же говорят, что он более зол, чем опасен. — Не от того ли, братцы, находите столько удовольствия травить его? — "Молчи! Молчи! кричите вы, это не твое, а наше дело!… — Молчу, но не позволено ли мне представить вам картинку знаменитой травли[191], скопированную с натуры, — нет, нарисованную только фантазией, а на нее тарифу не положено.
Вы мне не верите, — вы сомневаетесь — «он нас морочит», говорите вы, перерывая один другого. Вот этот человек в зеленом мундире — как он одет! какая на нем рожа! — это Италианец, это наш приятель Б…. А этот молодец, который отважнее и задорнее всех нападает на зверя, теснит его с бока, рубит его саблею, — это наш Сибиряк ….ов. А этот немчик, в кургузом фраке с лисичьей харей, с лифом на — это ….кий. А этот маленький Бутус, смотрите, как он выступает маленькой ножкой и грозит маленьким кулаком, — это… думайте, друзья, что…, что хотите, это не мое, а — ваше дело, скажу я вам в свою очередь.
1 Чтобы понять эту насмешку над уволенными лицейскими гувернерами и соответственную карикатуру, надо вспомнить характеристику их (напр., в «Записке» М. А. Корфа). Под латинскими буквами разумеются следующие лица (на карикатуре, начиная справа — налево): А — надзиратель по учебн. и нравств. части М. С. Пилецкий (в Лицее по 1813 г.), Б — Иконников (по 1812 г.), С — Гакен (в 1813 г.), D — А. И. Соколов (по 1813 г.), Е — Кюкюэль (по 1815 г.), G — очевидно — из иностранцев, скорее всего Я. А. Венигель (гувернер с 1815 г.), знавший хорошо французский и немецкий языки (оставался до 1824 г.), F — Владиславлев, отставной капитан (по 1815 г.). К сожалению, рисунок не вполне сохранился. При первых двух вспомним стихи национальной песни:
«Пилецкий, пастырь душ с крестом,
Иконников с бутылью»… К. Г.
А. Разврат! Разврат! Разврат! все за мной!
b. Ах! оставьте!
c. Я гуфернер!
d. Повремените! Повремените!
e. Quelle logique avez-vous dans votre tête?[192]
f. Мочиньки моей нет, — чорт меня возьми. — Не хочу здесь оставаться. Я 11 лет служил и рожден повелевать, а не повиноваться.
g. Fi, Monsieur, cela ne vous convient pas![193] —
Ох! охти мне! — рифматизм!.. горло болит, чуть чуть дышу… право, любезные читатели, я чрезвычайно болен; а вы меня заставляете говорить. Я думал, что болезнь моя избавит меня от того, чтоб издавать журнал; но не тут-то было. — Вызвали меня из убежища; приставили нож к горлу и кричат: «издавай!» — Право не могу. — «Как хочешь!» — Что вы ко мне пристали? Я пожалуюсь на вас… Ай! Ай! не бейте меня, --так уж и быть, издам, да что же писать мне? стихов не умею, баллады в 79 строф не смею; а лучше скажу вам повесть… "Повесть! (кричите вы) ты верно опять скажешь бессмыслицу… Нет, — уж положитесь на меня; вы знаете, что я человек правдивый, уж поверьте, что скажу вам повесть, да и повесть славную……..
"В маленьком переулке Парижа, в двухэтажном доме, жил был честный фабрикант Вервиль: старый слуга, бедная клячонка, большой и жирный кот и вернейшая собака, — вот все, что составляло его богатство; он не желал ни чинов, ни сокровищ; умеренное состояние казалось ему самым счастливым. Однажды — это было ночью, — дождь ливнем льет, …изредка блестит молния, воет ветер, вдруг на него нападают воры, злодеи, мошенники!.. и вдруг с небес слетает… Довольно!.. прощай брат!.. внутренних происшествий не знаете[194]… Остального конца я не нашел в своих бумагах и потому я вам ничего не скажу!.. Как же вы смешны теперь!.. в другой раз не принуждайте; сами виноваты!..
Ах! постойте,… я вам позабыл сказать, что я чрезвычайно похож на Ариоста!.. вы удивляетесь… Да!.. у него привычка, когда приведет на какое-нибудь интересное место своих Героев, то вдруг их и оставит, и перейдет на что-нибудь другое. Ну не похож ли я теперь на Ариоста? — Я вас привел на самое интересное место, и вдруг оставил вас. Вы ожидали чего-нибудь ужасного, Ратклифского, да как и не ожидать его там, где воют ветры, блестит молния и ставни хлопают и трещат; вы ожидали чего-нибудь важного, ан я вам показал… фигу!
1 На кого из товарищей написана эта сатирическая статья, — сказать трудно. Очевидно, здесь между прочим автор вооружается против чьей-то мысли об изгнании из России всех профессоров-иностранцев. Срв. «Пушкин» Грота, стр. 37. К. Г.
Всякий великий человек имеет свои слабости; и от великого Александра (который — между нами будь сказано — любил жертвовать молодому краснощекому Бахусу) эта истина не изменялась. И потому должны ли вы надо мной смеяться, любезные читатели, что у меня голова слишком велика; что талии нет или что она слишком высока? Вы все кричите: «ты паук! ты козел!» и вашим крикам нет конца. — Ну теперь поговоримте без всякого пристрастия; скажите, чем я не молодец? — «Голова слишком велика, лоб в две лопаты»! — Да это все оттого, что я великий человек. Где же поместиться необычайному и великому разуму, как не в необычайной и великой голове! Где же взрастить семя рассудка… (раз!.. два!.. три!..) как не на святой Руси, как не на широком лбе моем!… «Да у тебя талии нет; ты как будто бы обрублен». — Да, вы угадали, я точно обрублен: послушайте, любезнейшие читатели, о моем плачевном происшествии, а наперед отворите поскорее глазные шлюзы слез ваших:
Вы знаете, что Сюлли, Остерман, Оксенштирна любили думать, и я также. — Пускай завистливые люди называют это столбняком! по мне все равно; у них от слова язык не переломится, да и у меня уши не завянут от их речей. Ну, — слушайте же: стоял я столбняком в лесу, и думал, помнится мне, о том, как бы выгнать всех Профессоров чужестранцев из матушки Русской земли, а на место их поставить в университеты Самоедов и Чукчей. Ах постойте, любезные чтецы, я прерву мой рассказ коротеньким размышлением. Какую пользу это принесет России, а особливо нам школьникам? — Теперь в классах говорят о правах естественных и преподают только теорию; а под профессорством Г-на Чукчи мы, раздирая ногтями мясо кобылье, повторяли бы естественное право на самой лучшей практике… Но возвратимся ко мне. Пришел мужик с топором… ему надобно было дров,… уж это было ночью,… я стоял столбняком… Тик! так!.. и отрубил мне много кой-чего. Вы верно думаете, что поднялся крик, вой… Нет!.. углубленный в свои размышления, я думал, что на меня восстают те профессора, которых я хотел выгнать, и потому, вы можете легко понять, что я не хотел кричать, боясь острамиться(!!!!)[195] Таким-то образом я и стал обрубленый. Еще скажу вам, что я чрезвычайно люблю спать; потому что, когда буду великим Канцлером России, тогда спать будет некогда, а теперь хочу наспаться на всю жизнь. Вы ожидаете от меня длиннейшей Апологии; но я вам ничего не скажу, не потому, чтобы не было доказательств, но потому что мне чрезвычайно спать хочется… что-то зевается. Ох!.. ах!.. ух!..[196].
1) Деяния Мартына в аду
(сказка)1
Уже все верили Христу;
Лишь были идолы в аду.
Тогда Мартын, с тоской,
С иконою святой,
В ужасную сию страну пошел.
Уже он счастливо Коциту перешел;
И Стикс уж переходит;
Как Цербер страшный вдруг к нему приходит.
И зверь тут поднял лай…
И наш Мартын — давай,
Его чтоб унимать,
Словами убеждать.
Не будь ты зверь, мой друг,
Ты человеком будь, — и вдруг,
Цербера лаить перестал,
К царю Мартына допускал.
К царю уж он достиг,
И вмиг,
Крестить его он стал.
Плутон, собрав весь ад,
Мартына стал катать,
Мартына по щекам;
Мартына по зубам;
Мартын кричит, ревет,
Из ада не идет.
Но наконец Мартын убрался, —
И окрестить Плутона отказался.
Л. М.
1 Очевидно, на гувернера-инспектора Март. Степ. Пилецкого. К. Г.
2) На смерть Ситникова1
О Ситников! где ты? иль где твой милый прах?
Но ты оставил свет,
Ты мертв, тебя уж нет!
С тобой смеялся кто, увы! теперь в слезах.
Ты долгий прожил век, счастливый, не в цепях,
Достаток ты нашел!..
Да и с ума сошел! —
С тобой смеялся кто, увы! теперь в слезах.
Везде тебя зовут; все ищут; видят, — прах!
Со вздохами глядят;
И слезы льют, как град;
С тобой смеялся кто, увы! теперь в слезах.
И протопоп седой идет с крестом в руках.
С слезами говорит:
Здесь Ситников лежит.
С тобой смеялся кто, увы! теперь в слезах.
1 По словам Я. К. Грота, С. — сумасшедший купец.
Национальные песни
1
«В Лицейской зале тишина.
(Диковинка меж нами)…» и проч.
(Помещена в отделе «Нац. песен», см. выше стр. 256, а потому здесь опускается).
2. На голос: бери себе повесу
«Предположив, и дальше;
На Грацию намек…» (18 строф).
(См. выше «Национальные песни», стр. 268).
Протекторы и мудрец
(Размер Фосса)
U U — U U —
U U — U U —
U U — U U — U (bis)
— U — U — U U — U
— U — U — U U — (bis)
Протекторы
Ну, мудрец, поскорей,
Для себя, для друзей,
Мы журнал издадимте.
И за круглым столом,
Мудреца мы прочтем,
О друзья, поспешите!
Мудрец
Леность клонит, я засыпаю…
Ах устал, устал я писать.
Вам, друзья, теперь не мешаю,
И меня оставьте вы спать.
Протекторы.
Да вставай же, мудрец,
Скоро ль будет конец?
Не хотим дожидаться.
Или толстым дубьем,
Мудреца мы прибьем,
Эй, пора просыпаться!
Мудрец.
Что мне делать? палок боюся,
Ах не бейте, не бейте меня.
Вам за то Морфеем клянуся, Что издам журнал мудреца.
Эпиграммы
Как скоро лечит Фирс всегда больных своих!
И верно от того и дом его всех чище.
Вчера я дал ему двоих,
А прихожу теперь: уж их несут в кладбище.
Надо бы поговорить о пользе Критики: доказать, что Лагарп был самый величайший Гений в наши времена; но я любезных читателей от этого увольняю; а в пример высокой одической бессмыслицы, то есть Пиндарического беспорядка, привожу некоторые стишки. — Примечу наперед, что пиэса сия есть найденыш[197]. Ее отыскали в обширных стенах математического класса, и потому она немного холодна. Вот начало:
Взликуйте, Русские народы,
Камчатки и Карпатских гор.
Дуная, Вислы воды,
Мы днесь составим цельный хор.
Вот вам и гармония… Жители Камчатки в хоре поют дишкантом, и подлинно выдумка прекрасная: они очень тонки во всем, (не к ним ли принадлежит г-н Сочинитель?) Карпатские горы поют альтами, от того, что по латыни есть слово: altus, высокий, а горы Карпатские высоки. Но почему река Дунай поет тенором, того, признаюсь, нигде не мог найти, а что Висла, т. е. Поляки подтягивают басом, то всякий может легко понять. Они иногда так заорут, что отголосок раздается в белокаменной Москве.
Все племени Славянска члены
Во сердце с правдою своем,
Собравшись под свои знамены,
Одним языком воспоем.
Позвольте, любезнейшие читатели, объявить вам, что издается новая грамматика, в которой много кой-чего нового. Например глагол воспою спрягается так:
Мы воспоете
Вы воспают
Они воспоем
В этой грамматике есть также то, что предлог в, когда оказывает состояние, то требует винительного падежа, напр. в сердце вместо в сердцѣ. В ней очень много нового, советую пользоваться ею.
Страшилища Европы пали,
Кичливый с вержен мира враг
Как те, что Бога воевали,
Злодеям извергам на страх.
Вот и новая логика! Подайте Академический словарь, сыщем слово вержен, да что оно значит? А!…. это композиция; то-то так и хороша. — Воевать Бога — что за выражение? виват богатый язык наш! все на нем можно сказать; злодеи, и изверги, и мошенники… Страшно!… Страшно… перо выпадает из рук.
Лицейский Мудрец есть архив всех древностей и достопримечательностей Лицейских. Для того-то мы будем помещать в сем журнале приговорки, новые песенки, вообще все то, что занимало или занимает почтенную публику, а для сегодняшнего нумера мы сделаем краткое обозрение тех приговорок, которые были несколько дней пред сим в моде.
1. Белый жилет значит то, что кто-нибудь не кстати — или вмешался в разговор, или заговорился о том, о чем в компании и не думали говорить. Было сперва другое выражение для означения всякого слова не кстати, это было З…а[198] мороженое, потому что он однажды осенью, в вечерний холодок, когда уже и без того тряслись, велел подать мороженое, что, как читатель может легко понять, было чрезвычайно не кстати. — Впрочем сие слово не долго удержалось в разговоре, а на место его поступил белый жилет. Многие покушались заменить его другими словами, как напр. жилет не в талию, малиновые штаны и пр., но напрасно; «белый жилет» удержался в блеске величия своего и посрамил всех противников.
2. Вы никогда внутренних происшествий не знаете. Выражение новейших времен, происшедшее от того, что господин мохнатый остроум, который живет уединенно, чрезвычайно не сведущ в том, что до него касается. Сертуки ли мерять, он последний об них узнает; вообще он все знает, все хорошо представляет, кроме себя. — Наскучивши его вопросами, некто ему сказал: «Ты никогда внутренних происшествий не знаешь», он сказал, — и это слово было принято, и теперь всякий, кто, не зная что случилось, что говорят, докучливыми вопросами досаждает другим, получает в ответ: «Ты никогда внутренних происшествий не знаешь». Сие выражение так распространилось, что переведено на иностранные языки, как например на польский.
1 . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
2. Игра Гомонимов, которую ввел гг. Л…..и П…..[199] Она состоит в том, что один оставляет компанию, в которой без него загадывают двусмысленное слово, — он возвращается и спрашивает у играющих: как вы любите? Каждый должен отвечать ему качеством принятого значения. После сего следуют вопросы где?когда? почему вы любите? если он угадает, то тот, по кому он отгадал, идет на его место. В пример сей игры приведем здесь Гомонимы:
Bon. «Как любите вы?».
A. Неправильнее и реже.
B. Правильнее и чаще.
C. Крупнее и чернее.
Bon. «Где любите вы?»
A. В Берлине у Эйлера.
B. В Петербурге на параде.
C. У Генриха на охоте.
Bon. Почему любите вы?
A. Потому что несравненно легче понять ее и приятнее обойтись без ней.
B. Потому что там бьют от боязни быть битым.
C. Потому что Генрих давно не ел дичины.
2. Править
Bon. Как вы любите? Где? Почему?
A. Ужасною, с чертями, — в сказках простолюдинов, — потому что люблю суеверие.
B. Пространно, раскрашенно, — на географии Бишин-га, — потому что радуюсь успехам просвещения.
C. Сердитою, на двух лапах, — в клетке, — потому что так мне лучше ее видеть…
Они слишком известны, чтобы описывать их. Скажем только, что введение в моду того, что французы называют jeux d’esprit[200], чрезвычайно приятно мудрецу; потому что ему есть случай блеснуть своею остротою; а вы знаете, что мудрецы часто бывают нескромны, и ищут случая отличиться. Вот шарада для примера, или лучше сказать шарада-логогриф.
Садовники в саду садят меня,
Поэты над могилой.
Откинь мне голову, — и вот уж витязь я,
Хотя по правде хилый.
Откинешь брюхо мне, я становлюсь травой,
Иль кушаньем перед тобой.
Сложи мне брюхо с головой —
Я стану пред тобой с товаром,
Ни слова не сказал я даром,
Пойми ж меня, читатель мой.
Логогриф
Шесть букв моих композируют
Название твое, читатель мой.
Последняя ж четыре синьифуют
Не рыбу, нет, а тварь, живущу под водой.
Вторая с первою, с четвертою в добавок,
Скажу спроста, есть род булавок,
И рыбам стоит головы. —
Четверта с первою с добавкою последней
Бывает для истцов у судии в передней
Или для грешников у сатаны, увы!
Но если третью ты съединишь, читатель,
С четвертой, с первою, и вот тебе весь труд, —
Таков останется читатель,
Когда загадки не поймут.
Праздники наступают, и каждый располагает по своему часы своего досуга. Мудрец представляет свое расположение и советует попользоваться им. Это маленькая проповедь, — послушаем со вниманием, любезные читатели.
День мудреца
Наставление сыну
О сын! примеры золотые,
Учись, учись перенимать.
Внимай, как будет дни святые
Мудрец Л…. (Лицейский?) провождать.
Когда цветок наук, как роза,
В саду Едемском расцветет,
С стихами подружится проза,
А с алгеброй поэт. —
Во первых1, дни священны внукам
Он хочет так расположить,
Чтоб каждым поровну наукам,
Достойно время уделить.
Но, время уделить не трудно,
А трудно, скажут, провести, —
Молчите! — Солнце изумрудно
Уж едет на пути. —
И уж мудрец успел проспаться?
И в шесть?… так рано?… погоди!
Чтоб с мудростью своей собраться,
Он должен спать до девяти,
А там, напившись вдоволь чаю,
А может быть и кофейку,
Он отдохнет еще, я чаю,
И вздремлет на боку.
Но все о мудрости мечтая,
О благе братии земной,
Уж солнце, по небу ристая,
Домчалось к полдени рысцой.
Мудрец протягивает руки,
Идет за стол (поесть не грех):
За трех работая науке,
Мудрец и ест за трех.
Но по трудам, лишенну мочи,
(Таков природы в нас закон)
Смежит ему усталость очи,
А ложе стелет сладкий сон.
В занятьи трудном сем, тяжелом,
Не может с места он сойти,
Не движется все время телом,
Потеет до пяти.
Пока опять за чашкой чая,
А может быть и за тремя,
Он не накопит, отдыхая,
Все силы своего ума;
Пока опять, для блага света
Не встанет он из-за стола,
Но вот уж нет телеги света
И ночь свечу зажгла.
Огонь свечи, глазам противный,
Мешает думать, говорят, —
Опять мудрец трудолюбивый
Невольно затворяет взгляд.
Но светлый разум озаряет
Единодушные глаза.
Мудрец в безмолвьи размышляет
Три битые часа.
Но ах! почто звонок столовой
От мудрости его влечет!
Мудрец покинуть храм готовый,
С слезами к ужину идет.
А за тарелкой, бодр душою,
Гонясь за истиной умом,
Не зрит, как с фут величиною,
Куски глотает ртом. —
Но день окончил уж теченье,
А с ним и поприще мудрец.
Свершилось света поученье!
С началом сопряжен конец. —
Усталый, весь изнеможенный,
Мудрец несет природе дань:
Невольно опускает члены,
И голову на длань. —
Покойся в сладостной дремоте!
Покойся, труженик святой!
О как приятно по работе,
Вкушать и отдых и покой!
О чадо! правило простое
Заметь, и в старости не кинь.
День мудреца не что иное,
Как тихий сон; — аминь!
1 Привычка лицейская говорить: во-первых, предоставляя просвещенному читателю продолжать: во-вторых. — Прим. «Л. М.»
Давно, очень давно не уведомлял я вас о всех наших подводных происшествиях; но тому был причиною указ, который запрещал всем морским жителям ездить на раковинах, а вы знаете, что у нас почта иначе не бывает. — Но как случилось в наших странах такое происшествие, которое вам в диво покажется; то я не удержался, нанял извощика и велел ему тайно провезти контрбанд-ное письмо это. Прочтите и подивитесь.
Вчера был день Ангела нашего Государя — Нептуна и все морские подданные старались сделать удовольствие своему повелителю. — Иной, схватив крупный жемчуг, унизал себя, как красную девушку. Другой, порывшись в золотом или разноцветном песке, выходил из него как будто бы расписанный Суздальским живописцем, или как начальник Отаитского племени. — Говорить ли вам об обеде, где некоторые верноподданные принесли себя в жертву высокому повелителю своему, надеясь, чрез такое пожертвование, ликовать в Елисейских полях? Говорить ли о бале, для которого были созваны все Нереиды, Наяды, все богини морей, для которого было зажжено Грегорианским огнем полмильона свеч, куда были призваны все Тритоны, Сирены для полного оркестра, в котором Кит пел дишкантом и бил хвостиком своим такт?
Говорить ль о канифольном фейверке?… Нет! лучше приступим к удивительнейшему рассказу в свете.
В то время, как все предавалось шумной радости, вдруг возмутилась стклянная поверхность вод. Смотрим и видим бледную, толстую с большим красным носом фигуру[201]. Все было на нем в беспорядке. Одной рукой хлопал он себя по ноге, в другую хрюкал. Он снизшел и тотчас, навалившись на спину Нептуна, начал ему басом говорить следующие стихи:
"Сядем, любезный Нептун, под тенью зеленыя рощи…
Нептун танцовал тогда мазурку, и потому чрезвычайно вспотел, а этот неуч навалился на него, и скоро получил бы сильнейший кулак…, как вдруг какой-то багор схватил его за галстук и потащил вверх. Не зная, что все это значит, осмеливаюсь отнестись к вам, надеясь, что вы это мне растолкуете[202].
2 Править
Ах! любезные читатели, получили ли вы девятую часть Писем русского офицера?[203] — Нет. — Право хороша, да разве она вышла? — Видно что вышла, потому что Лицейский Мудрец читал ее (физически или умственно, это все равно). Что ж в ней хорошего? — О, очень много, например, хоть бы это письмо об нагоняйке, которую дал им Генерал.
— Как? Что? Скажи пожалуйста. — Извольте:
Войска наши возвращались из походу (говорит Р. О.); близок был край желанный, мы сердцами летели к родимому крову, русская кровь кипела при мысли, что скоро отечество примет нас в свои объятия. Осеннее время было не выгодно для похода. Трактир был подле…. Крепкий ром и кипящее шампанское были демоны-соблазнители. Мы согласились сделать гондель-бондель. Все казалось способствовало к нашему намерению. Трактирщик Фома Лысаковский[204], поляк, ну словом чумичка первого сорта, согласился отпустить нам рому. — Я был вместе с молодым корнетом Уланским, с плечистым Семеновским полковником и с казацким Есаулом[205], но скоро вышел и оставил их на досуге рассуждать о важных математических истинах за стаканами гондель-бонделя. Час от часу ром выходил в свет из прежнего заключения своего — бутылки и знакомился более и более с стаканами и желудками наших пивак.
Вдруг увидел улан свинью[206], которая хрюкая подобралась под стол и ела остатки от пира. В другое время улан закричал бы ей: "вон, почтенная хавроньюшка! здесь пьют защитники отечества и герои Кульмские, а вы можете подождать вашей череды, и слова сии верно были бы сопровождены или толчками или дубиной, но теперь все было позабыто, везде царствовали liberté, égalité[207] и свинья в полной мере доказала, что пословица не даром про нее сказана. Всякий подумает, что этим и кончилось. На другой день Генерал[208] приехал, должно было быть сбору. Наши молодцы не поспели, голову им прекрасно вымыли,…. Фома был отставлен, а гондель-бондель еще и теперь шипит в стаканах!…. не угодно ли кому попробовать?..
Вот avis au lecteur![209] право желательно бы, чтоб наши Лицейские этим попользовались…. да нет!…. Урви голова!….
Вы может быть удивляетесь, что г. Глинка получил такой новый тон… Это следствие похода.
1 Конечно, Кюхельбекер. Его и демона (чертенка) изображает и карикатура. К. Г.
Демон. Слушай меня прилежнее.
Гезель. Что ты хочешь?
Дем. Я привез на хвосту тебе письмо из Дерпта: там пишут, что студенты выжгли стеклом глаза твоему собрату по стихам.
Тез. (испугавшись, роняет стул, проливает чернила и наклоняется к чорту). Но со мной ли это случилось?
Дем. Пиши, пиши: Баллада, слышишь ли Баллада.
Гезель. Баллада.
Дем. Лишь для безумцев, о Зульма!
Тез. Что?
Демон. Лишь для безумцев, о Зульма! златое вино Пророк запретил.
Тез. Неужто мне нельзя пить вина, я было и налил в рюмку…
Дем. Глупый вопрос? Пиши далее.
Гезель. Вся бумага измарана.
Дем. Давай читать: Лишь для безумцев, о Зулма, лишь для безумцев…. Лишь Зульма…. Пророк запретил — тьфу пропасть! Какой глухой тетерев! прощай, мне скучно. —
Замечание. (Вот прямо диавольские стихи, это превосходительный адский гостинец).
Видя частые перемены мод и непостоянство лицейских обыкновений, Мудрец имеет честь объявить почтенной публике, что он иногда и смотря по обстоятельствам будет издавать прибавление.
Слово 1 Гомонима — дробь.
Слово 2 Гомонима — Гиенна.
Слово Шарады — Кипарис.
Слово Логогрифа — дурак.
1. К читателям "Пора, давно пора, кричите вы, любезные читатели. После Рождества мы не видим ни одного журнала! Такая бедность есть эпиграмма на лицейские умы, а особливо на почтенный рассудок и воображение Лицейского Мудреца. Правда, любезные читатели, я с вами согласен, что уже давно не выходил Лицейский Мудрец, но я бы вам сказал причину этого… Нет! да вы слишком сердиты, вы горды, а я спесив, я у вас прощения не буду просить, — и так мы с вами совершенно рассорились…. Ах! Боже мой! какое несчастие иметь доброе сердце, — вот уж я и растаял; ваши слезы меня тронули… Не плачте, детушки мои; хотите ли вы меня слушать? да или нет. Отвечайте.
Положим, что вы сказали да. Я вот что вам скажу. — У нас настал век самый бесхарактерный. Паяс-Мишук[210] стал было философом, но к счастию твердость Русская взяла верх, и характер паяса снова возвратился. — Сперва частенько Лицейскому Мудрецу костыляли шею, и от трения, от переходу электрической искры из мускулов кулака в затылок — воспалялось воображение и тогда: о счастливые времена! слова, мысли текли водяною (извините г-да)… пламенною струею на бумагу. — А теперь! о разврат! редко увидишь какой-нибудь благонамеренный кулак, летящий на врагов и карающий иноплеменников.
Итак, любезные читатели, естьли вы хотите, чтоб этот журнал выходил, то прибавляйте форсу граверу, писарю и красному стихотворцу — этим вы очень одолжите меня,
Вашего покорного слугу Л. М.
Уже дневное светило покоилось в водах и луна-сопутница ночи находилась в кротком сиянии на голубом небе, — все было в спокойствии: соловей, который пел в роще, прерывал молчание; казалось, все ему внимало и резвый зефир не смел шуметь с кустами. Мне хотелось насладиться сим приятным вечером, и я пошел по дороге, ведущей к развалинам замка Б….; — с одной стороны видимы были мирные жилища поселян, с другой же — дубовый лес горделиво возвышался. Долго смотрел я на бедные хижины землевладельцев и говорил: Вот где обитает благополучие и спокойствие: вотще ищете его, горделивые вельможи, посреди пышности и неги; там только зависть и злоба.
Вскоре представились взорам моим развалины замка Б… Они находились на высоком утесе, который висел над пропастью; малая тропинка, заросшая травою вела к замку Б…. Безмолвие там царствовало: только изредка шорох ночных птиц прерывал его. Любопытство возбудило меня взойти в замок: железные врата оного лежали на земле и густая трава покрывала их. Прошедши несколько темных переходов, я дошел до обширной колонады, посреди коей находился памятник. Мне хотелось узнать, кому он был воздвигнут, но древность изгладила надпись его. Усталость побудила меня сесть на камень, и я был объят горестными воспоминаниями. Ах, сказал я, давно ли был здесь великолепный замок принца Р…, а ныне развалины; давно ли здесь слава и честь обитали; но теперь сии развалившиеся стены показывают, что некогда гордились они своим величием. Они подобны человеку, который по смерти оставит только в воспоминание деяния свои.
Спешу уведомить тебя, что в Москве нет уже неприятелей. Бог для русских столь милостив, что не допустил врагам торжествовать над нами. Победоносное Российское воинство под предводительством храброго Генерала Венценгероде освободило древнюю столицу нашу Москву. Она свободна — а мы торжествуем: да вознесем благодарение Всевышнему, который освободил первопрестольный град сей от иноплеменных. Прощай.
Поэма
Сазоновиада1
Песнь 1
Воспой, божественная Муза,
И мертвых здесь, как и живых.
Средь мертвецов союза
(Хоть прах исчез уж их)
Спаслось все Царское Село
И Павловск велелепный.
Так зри теперь, о смертный,
Зри Бетхево чело2.
Средь тишины и мира
Мы зрели здешни страны,
Теперь же зрим лишь брани.
Воспой, воспой мне лира
Столь славные дела.
Да будет Бетху похвала!
Родимый в Павловске герой
Там жизнь рабочую все вел:
Но лишь весь срок прошел,
То познакомился с тюрьмой.
Но к счастию его он был освобожден,
К несчастью же не сделался умен.
Достав хороший атестат,
Оставил Павловск сей злодей
И как бы не был плутоват,
Его так приняли в Лицей.
Песнь 2
Тихо все в средине града
И покой лишь обитает:
Из Лицея, как из ада,
Вдруг Сазонов выступает
С смертоносным топором,
На разнощика летит
И встретясь с добрым сим купцом,
Уже готовится убить.
Уже в сени глубокой ночи
Топор ужасный он извлек
И страшно засверкали очи,
И взором смерть ему изрек,
И вдруг в одно мгновенье
Ему всю голову расшиб.
А мальчик в сопровожденьи
Его рукою же погиб.
В печали Бетхе же взывает:
Ты спишь, разнощик, полиция ж зевает…
Примечание Издателя. Вот начало такого стихотворения, которое естьли будет продолжено, то принесет истинную честь всей национальной лицейской литературе. Желательно было бы, чтоб оно было кончено, но автор оной есть красный стихотворец, а вы знаете чего требует его Гений? — Кулаков!!!
1 На известного лицейского дядьку К. Сазонова, оказавшегося закоренелым преступником, совершившим ряд убийств.
К нему относятся известные стихи Пушкина:
«Заутра с свечкой грошевою
Явлюсь пред образом святым.
Мой друг, остался я живым,
Но был уж смерти под косою:
Сазонов был моим слугою,
А Пешель лекарем моим».
Срав. о нем заметку М. А. Корфа (Грот, «Пушкин» etc., стр. 239—241).
2 И. И. Бетхе был полицеймейстером (1812—1836) в Царском Селе. В архиве Ц.-С. Дворц. управления есть дело (1823—26) о его переводе (впрочем не состоявшемся) городничим в Ораниенбаум.
Куплеты
Коли посмотришь на людей,
На взгляд орлы, трусишки в деле,
Где обещания друзей?
У всех семь пятниц на неделе.
Где, где француз? с земли долой,
Но лишь сошлись при Австерлице,
Всяк стороной бочком домой:
Ich schwitze1.
1 Я потею (нем.)
«Вот я за вас похлопочу!»
Я чин и место вам доставлю,
Министром сделать вас хочу,
На путь блистательный направлю, —
Послушать каждого во лжи —
Всяк чем-нибудь своим гордится,
Да делом самым докажи…
Ich schwitze.
Иной, не зная ни аза,
Прослыл вдруг критиком-поэтом,
И кто ни попадись в глаза,
Всех судит, всех рядит пред светом, —
Да докажи, что ты поэт,
Пустым вралем быть не годится.
Что скажет вам Зоил в ответ?
Ich schwitze.
Так! всякий — Царь ли, музыкант,
Министр, купец, солдат, бродяга
И скоморох комедиант,
И набожный монах и скряга
О добродетели кричат:
Вот я!.. вот мы!.. но, о лисицы!
Дойдет до дела — говорят —
Ich schwitze.
Эпиграммы.
1
Напрасно Бибрусу в вину весь свет считает,1
Что он морит людей, как коновал прямой,
Вины я в том не вижу никакой,
Что должность он свою исправно отправляет.
2
Клит семерых детей имеет? — Слух не нов,
Как размножается количество ослов!
3
Как Вздорова пригожа,
Венера сущая — повсюду слышу я —
Что скажете на то, любезные друзья?
— Да!.. естьли б с моською была Венера схожа…
4
Смотрите
Тут Доктор, здесь Поэт: бегите!2
Здесь следует: «Опыт продолжения национальных песней». (Еще 6 куплетов, которые уже помещены выше, на своем месте, в отд. «Национальные песни», стр. 272).
1 Бибрус — прозвище современного стихотворца Боброва, см. стих. Пушкина «К другу-стихотворцу». Срв. стр. 359.
2 Конечно на доктора Пешеля и Кюхельбекера. К. Г.
Занимаясь открытием новых истин и угобжением достоинства рода человеческого, Лицейский Мудрец, яко соха умственная, разрывает архивы древностей лицейских и, поднимая завесу протекших времен, являет нам в истинном их блеске предметы исследований своих. — Недавно (замечаете ли, любезные читатели, что с Лицейским Мудрецом много кой-чего интересного случается?) — недавно находясь на главной квартире своей, то есть на печке, и пересматривая множество бумаг, там находящихся, рука его в прахе тления наткнулась на вещь славнейшую — Манускрипт древнейшей Истории:
О поведении воспитанников Императорского Царскосельского Лицея во время дежурства моего с 4-го по 5-е число Генваря 1816-го года[211].
Сего месяца 4-го дня во время обеда воспитанник Дельвиг кинул большой кусок хлеба в тарелку против его сидящего Данзаса, на что я Дельвигу и сказал, чтоб он перестал, а он и отвечал мне: "дело было бы другое, ежели бы он бросил хлеба на мою тарелку, но поелику он сего не сделал, то это ничего не значит. «А я его и послушным быть», на что он мне и сказал: «не хочу вас слушать». От Данзаса взял я наполненную говядиной и хлебом тарелку, дабы оную отдать слуге, а Данзас опять к себе взял тарелку, хотя я ему сие и запретил; вскоре после чего он тарелку ко мне подвинул и спрашивал меня: не угодно ли вам кушать? Почему покорнейше прошу, дабы начальство благоволило к отвращению таковых беспорядков приказать, чтоб оба вышеозначенные воспитанники во время стола и чаю в продолжении нескольких дней имели особенное место, а воспитанника Дельвига за непослушание и неучтивость против дежурного Гувернер