Путь к славе (Лепеллетье)

Путь к славе
автор Эдмон Лепеллетье, пер. Не указан

Оригинал: французский, опубл.: 1910. — Источник: az.lib.ru

Эдмон Лепеллетье

Путь к славе

М.: ММП «Дайджест», 1992

I

— Э, полно, они не остановятся здесь… Как почтальон прищелкнул бичом, когда проезжал мимо «Экю»! Точно хотел подразнить нас

— Да, в эти дни не так-то много проезжающих.

— Да их совсем не видать теперь? — Они, наверное, остановятся в «Лион-д’Ор». — Или в «Шеваль-Блан».

Двойной вздох последовал за этим обменом мыслей между пузатым хозяином гостиницы «Экю» и его тощей супругой на пороге главной гостиницы Даммартена.

Путешественники в почтовой карете стали показываться очень редко после приключений, последовавших за 20 июня 1792 года.

Карета, промелькнувшая мимо полных отчаяния содержателей «Экю», отбыла из Парижа накануне вечером. Очевидно, это был последний экипаж, которому удалось пробраться через заставу, так как вечером того дня, когда была начата атака Тюильри, был отдан приказ, запрещавший кому бы то ни было выезжать из Парижа.

Осведомленный через друзей о том, что произошло в секциях, и о готовящемся движении, барон Левендаль отложил свою свадьбу с дочерью маркиза де Лавелин и на скорую руку собрался в дорогу. Будучи генеральным откупщиком, он боялся в будущем контроля со стороны истинных уполномоченных нации; у барона Левендаля было тонкое чутье.

Таким образом, в канун десятого августа он в сопровождении своего слуги Леонарда сел в почтовую карету, увозя с собой столько денег, сколько мог собрать, и приказал почтальону гнать во весь дух.

Путешествие барона было похоже на бегство. Но в Крепи, несмотря ни на что, пришлось сделать остановку, так как лошади не могли больше двигаться.

Утро сменило ночь, и ясный день разогнал облака, заставив поредеть туманы. Последние звезды померкли на бледном своде неба, тогда как со стороны Суассона занималась заря.

Барон Левендаль направлялся к своему замку, выстроенному около села Жемап, на бельгийской границе. Родом из Бельгии, хотя и натурализовавшийся во Франции, барон думал, что будет чувствовать себя в своем замке в большей безопасности. Революция не пойдет отыскивать его на бельгийскую территорию; к тому же армия принца Брауншвейгского была сосредоточена около границы; она не замедлит проучить санкюлотов и восстановить короля во всех его прерогативах. Он пока отдохнет и подготовится к свадьбе с очаровательной дочерью маркиза Лавелин. Просто предсвадебное путешествие, и только!

Барон назначил празднование свадьбы на шестое ноября, так как сначала хотел урегулировать большое дело в Вердене, где он держал на откупе табачный акциз. Он решил если не выехать, так ускользнуть из Парижа, если его будут преследовать. У него были дивные лошади, так что стоило ему только выбраться из города, а там уж его не настигнуть ни в коем случае.

Левендаль проснулся только тогда, когда его и санкюлотов разделяло достаточное количество добрых миль. Высунув нос в окошко, он вдохнул утренний воздух, и так как карета уже проехала первые дома Крепи, то, чувствуя себя в безопасности, он приказал почтальону остановиться.

Последний с радостью повиновался. Он был крайне недоволен, что приходится так гнать, не останавливаясь нигде, чтобы сделать добрый глоток вина, и не порассказав любопытным провинциалам о парижских делах. А порассказать было что: не каждый день можно было видеть, как Париж вооружается и готовится выгнать короля из дворца его предков. Это были новости, да! С каким жадным любопытством стали бы слушать его и расспрашивать о том, что происходит в секциях!

Они остановились в «Почтовой гостинице».

В то время как хозяин и слуги торопились услужить барону, предлагая ему кровать, завтрак, перечисляя напитки, имеющиеся у них, и с нетерпением выискивая предлог заговорить о парижских новостях, его слуга Леонард скрылся на момент под предлогом удостовериться, не бродит ли вокруг какой-нибудь чересчур любопытный гражданин.

Со времени неудавшегося бегства Людовика XVI в Варенне не только муниципалисты стали более недоверчивыми, но и масса частных лиц, завидуя славе гражданина Друэ, имевшего честь остановить Людовика XVI, стала добровольно шнырять повсюду, осматривая каждую подозрительную карету. Почтовые кареты были поручены особенной бдительности граждан.

К счастью для барона, местный патриотизм еще не пробудился в то время, когда его почтовая карета с грохотом въехала в славный городок Крепиан-Валуа.

В то время как путешественник сидел за аппетитной чашкой шоколада, принесенной дородной горничной, которую он похлопал по румяным щекам, так как был нестерпимым бабником, Леонард заперся на ключ в конюшне. Там, при свете фонаря, он принялся за чтение письма, которое получил от мадемуазель де Лавелин в момент отъезда.

Бланш очень просила его, присовокупляя к мольбам пару двойных луидоров, передать это послание, страшно важное, не ранее того, как барон выедет из Парижа.

Леонард, нюхом угадывая здесь какую-то тайну, знакомство с которой могло оказаться для него очень выгодным, решил первым ознакомиться с содержанием этого важного письма. Ведь секреты господ часто являются богатством слуг. Он уже заметил, насколько для мадемуазель Бланш неприятно это супружество, которого так страстно желал барон. Как знать, может быть, в этом письме она делала ему какие-либо признания, из которых можно будет извлечь свою выгоду?

Леонард смело, но приняв известные предосторожности, чтобы можно было потом придать письму прежний вид, взломал печать, пользуясь лезвием ножа, предварительно нагретым на огне фонаря, и принялся за чтение. Вдруг его лицо выразило глубочайшее изумление, когда он увидал, какая важная тайна заключалась в письме. Вот что было написано в письме Бланш:

«Барон! Мне приходится сделать Вам очень неприятное признание, Которое необходимо для того, чтобы Вы не заблуждались более на мой счет, так как грядущие события все равно несут вам жестокое разочарование.

Вы признались мне в своей любви и получили от отца согласие на брак со мной, надеясь найти у меня свое счастье, быть может, любовь. Но в подобном союзе для Вас немыслимо никакое счастье: я не могу обещать Вам любовь, так как мое сердце принадлежит другому. Простите, если я не называю вам того, который захватил всю мою душу и на которого я смотрю как на мужа пред Богом!

Мне остается еще сделать Вам последнее признание: я мать, и только одна смерть может разлучить меня с мужем, отцом моего маленького Анрио.

Я последую за моим отцом в Жемап, так как такова его воля, но осмеливаюсь надеяться, что, осведомившись о том препятствии, которое возникает перед осуществлением Ваших проектов, вы сжалитесь надо мной и избавите меня от стыда открыть отцу настоящую причину, делающую этот союз невозможным.

Я вверяюсь Вашей чести и порядочности. Сожгите это письмо и верьте моей признательности и дружбе. Бланш».

Прочтя это, Леонард даже вскрикнул от удивления и радости.

— Черт возьми! Вот из чего можно составить целое состояние! — сказал он себе. Он вертел письмо Бланш в руках, словно желая немедленно выжать из него все то золото, которое в будущем оно принесет ему. — Я давно догадывался кое о чем, — продолжал он про себя с гримасой, которая должна была изображать улыбку. — Барон очень хотел жениться на барышне, а барышня решительно не желала моего барона. Но я не мог даже представить себе, что у мадемуазель Бланш де Лавелин имеется ребеночек, и еще менее — что она поведает барону об этом. Господи, до чего женщины глупы! Крошка Бланш даже не догадывается, какую глупость она сделала… О! Я говорю не о том, что, быть может, кажется глупостью ей самой: это-то еще ничего; одним ребенком больше или меньше — не все ли равно! Но глупость заключается в том, что она доверила бумаге такую тайну… Какое счастье, что письмо попало мне в руки!

Он остановился, поднес письмо к фонарю, свет которого наполнял конюшню неясным полумраком, и пробормотал после внимательного разглядывания бумаги:

— Это писала она сама… почерк не допускает никаких сомнений. О! Как эта девочка наивна! Впоследствии она, может быть, пожалеет о том, что рассказала в момент отчаяния и нервного возбуждения. Хорошо еще, что именно мне она доверила заботы о своем счастье и состоянии.

Он на мгновение задумался, а потом, засовывая письмо в карман, сказал про себя:

— Быть может, когда-нибудь потом барышня согласна будет дорого заплатить… о, потом, когда она станет баронессой Левендаль, что непременно должно случиться. Тогда она рада будет заплатить сколько угодно, чтобы получить обратно это письмо… Вот я тогда и посмотрю, сколько мне запросить с нее!

Леонард снова улыбнулся задорной, похотливой улыбкой.

— А может быть, — пробормотал он, — я не удовольствуюсь небольшим количеством золота и пожелаю еще чего-нибудь получше… или по крайней мере еще и другой награды… потому что я тоже нахожу мадемуазель Бланш очень хорошенькой… Но в данный момент я еще ничего не могу поделать, кроме как тщательно беречь этот драгоценный документ, это оружие, поддерживая надежды хозяина, так как теперь более, чем когда-либо, важно, чтобы мадемуазель Бланш вышла замуж за барона!

И Леонард, тщательно застегнув на все пуговицы жилет, еще раз нащупал обличительное письмо, словно желая удостовериться в обладании им, с тайной и жестокой радостью думая о клочке бумажки, которому суждено будет впоследствии предать в его власть неосторожную жертву.

Он вернулся к барону, который уже кончил завтракать и несколько беспокоился, так как маленькая толпа зевак окружила почтовую карету, с любопытством разглядывая ее. Он уже два раза спрашивал, почему не запрягают?

Объясняя свое отсутствие, Леонард сообщил, что задержался, так как хотел убедиться, все ли готово и нет ли препятствий к продолжению их путешествия. Барон, успокоенный, в отличнейшем расположении духа, снова сел в карету, и та с грохотом покатила по дороге, уже не принадлежавшей королю.

II

Стоя на пороге своей зеленной лавки, на улице Монтрей, в Версале, бабушка Гош обслуживала клиентов, не забывая материнским оком поглядывать на маленького карапуза, толстенького и краснощекого, который возился среди груд капусты и моркови.

— Анрио! Анрио! Опять ты тащишь что ни попало в рот! Ты заболеешь наконец! — покрикивала она время от времени, когда карапуз собирался засунуть в рот морковку или откусить кусок репы, а затем добрая женщина продолжала отвечать на требования покупателей, не переставая ворчать: — Вот тоже мальчишка, прости Господи! Что за аппетит! Что за баловник! А все-таки какой славненький! — И она прибавляла добродушным голосом, обращаясь к покупателям: — Ну-с, милая, что же вам еще нужно?

Вдруг, остановившись среди деликатного занятия, состоявшего в отмеривании салатной приправы для мещаночки, покупавшей салат, она громко вскрикнула от удивления.

На пороге появился рослый молодой человек с воинственным лицом, сопровождаемый поручиком, ведшим под руку разодетую в праздничный наряд молодую женщину, всю закутанную в кисейное платье, с головой, увенчанной высоким плотным чепчиком. Молодой человек был одет в гренадерский мундир. Он улыбался, протягивал руки.

— Ну что же вы, бабушка Гош, разве так-таки и не знают меня здесь? — сказал он, крепко прижимая к своей груди добрую женщину, взволнованную, дрожащую от радости и преисполненную гордости.

Покупатели с изумлением разглядывали кабриолет, который привез из Парижа молодого человека и его спутников. Все любовались новеньким мундиром, шапкой, шарфом, поясом и золотым эфесом сабли юного вояки, а кумушки уже зашептались:

— Это капитан!

— Господи! Да я отлично знаю его, — сказала одна из них.

— Ведь это маленький Лазарь… племянник зеленщицы, тот самый, которого она воспитывала как сына. Еще недавно мы видели, как он играл со сверстниками-сорванцами здесь на площади, а теперь он вдруг стал капитаном!

— Да, милая мама, — сказал Лазарь Гош своей доброй тетке, приемной матери. — Ты видишь меня капитаном. Да, вот так сюрприз, а? Правда, я произведен только вчера, но нагоню потерянное время, клянусь тебе! Первым же делом я бросился сюда, чтобы расцеловать тебя. Я хочу, чтобы ты первая выпила за мой чин, и навязываюсь к тебе на угощение с этими друзьями. — И Гош представил своих спутников: — Франсуа Лефевр… лейтенант… товарищ по гвардии… человек солидный! И ведь это он первый учил меня владеть оружием! — сказал Гош, фамильярно похлопывая товарища по плечу.

— А теперь ты стал моим начальником! — весело ответил Лефевр.

— О, ты еще догонишь и даже, быть может, перегонишь меня. Ведь война — это лотерея, в которой любому может выпасть билет с выигрышем… при условии остаться в живых. Но позволь мне докончить представление. Мамаша, вот Екатерина, жена товарища Лефевра, — продолжал Гош, указывая на бывшую прачку с улицы Рояль-Сен-Рок.

Екатерина поспешно сделала два шага вперед и без церемоний подставила обе щеки зеленщице, которая и расцеловала их.

— А теперь, — сказал Гош, — когда все знакомы, мы покинем тебя на минутку, мамаша!

— Как, вы уже уходите? — недовольно сказала зеленщица. — Так не стоило и приходить в таком случае!

— Успокойтесь, мы только зайдем здесь поблизости с Лефевром. Тут есть кое-кто… гм… офицеры, которые нас ждут, — прибавил Гош, подмигивая одним глазом товарищу, словно предупреждая его не выдавать секрета. — О, мы придем, мы не долго задержимся, я думаю. А тем временем ты состряпай-ка нам свое великолепное рагу, секрет которого известен тебе одной.

— Из гусиных потрохов с брюквой, не правда ли, постреленок?

— О, это очаровательно — рагу из потрохов! Кроме того, Катрин нужно поговорить с тобой относительно вот этого карапуза, который, присев на корточки, смотрит на нас такими удивленными глазами.

— Относительно маленького Анрио? — удивленно спросила зеленщица.

— Да, — ответила Екатерина, — речь идет о маленьком Анрио, гражданка, из-за него я и явилась к вам, без этого я оставила бы Лефевра одного с капитаном Гош. Им вовсе не нужна я для того, что они собираются делать в лесу Сатори. Мне нужно поговорить с вами относительно этого крошки.

— Ладно, поговорим о карапузике, а тем временем вы мне поможете чистить брюкву, — предложила зеленщица. — Потом мы свернем шею курочке. С яичницей на шпике это будет вкусно. Что вы скажете, ребята?

— Дивная вещь — эта яичница на шпике! — сказал Гош Лефевру. — Мамаша делает ее замечательно вкусно. Ну пойдем, их надо оставить наедине, чтобы они могли на досуге и поболтать, и постряпать. До скорого свидания! Нас ждут!

Друзья отправились на таинственное свидание, тайна которого, казалось, была известна Екатерине.

Оставшись наедине, обе женщины занялись приготовлениями к ожидаемому пиршеству. Очищая зелень и помогая щипать кур, Екатерина рассказала зеленщице, что она явилась за ребенком, чтобы отвезти его к матери, как последняя того пожелала. Добрая зеленщица совершенно разволновалась. Она очень привязалась к Анрио, так как он напоминал ей Лазаря, когда тот еще совсем маленьким играл у ее дверей. Одновременно с этим Екатерина рассказала ей, что ее муж уезжает и потому-то и приходится так торопиться с сыном Бланш де Лавелин.

— А куда вы отправляетесь? — осведомилась бабушка Гош.

— Черт возьми! На границу, где идет сражение. Лефевр будет скоро произведен в капитаны.

— Как Лазарь?

— Да… в тринадцатом легкопехотном полку. Он получил приказ направиться в Верден.

— Ну так как же это? Ваш муж отправляется в действующую армию, так почему же маленькому Анрио не остаться пока здесь? Вы можете видеть его настолько часто, насколько захотите, а в последний момент, когда настанет время везти его к матери, вы возьмете его.

— В этом есть маленькое затруднение, — улыбаясь, ответила Екатерина. — Дело в том, что я отправляюсь вместе с Лефевром.

— В полк? Вы, моя красавица?

— Да, в тринадцатый, бабушка Гош. У меня в кармане патент на звание маркитантки. — Екатерина улыбнулась ребенку, который не спускал с нее взгляда, а затем вытащила из-за корсажа большую бумагу делового формата, испещренную подписями, припечатанную печатью военного министра, и с торжеством протянула эту бумагу зеленщице: — Вот видите, назначение в порядке, и я должна явиться в полк через неделю, это последний срок… Приходится очищать Верден от роялистов, которые вступили там в заговор с принцем Брауншвейгским. Ну да мы их выбьем из их гнездышек! — весело прибавила новоиспеченная маркитантка.

Бабушка Гош с удивлением смотрела на нее.

— Как? Вот вы и маркитантка? — сказала она, покачивая головой, а затем, бросив на мадам Сан-Жень взгляд, полный зависти, продолжала: — Ах, это славная служба… Как я любила ее в молодости! Идешь под треск барабана, видишь незнакомые страны. Целый день тебя окружает одна сплошная радость. Солдату так хорошо в палатке маркитантки! Он забывает там все свои невзгоды и мечтает о том, как станет генералом… или капралом! А потом вдруг разражается сражение. И вот тогда на тебя уже не смотрят как на бабу, способную только хныкать и визжать от грохота пушек; тут ты составляешь часть армии и за два су наливаешь вместе с маленьким стаканчиком геройство и храбрость. Ведь водка, которой торгует маркитантка, — это тоже порох, и ее пары уже не раз обеспечивали победу… Я восхищаюсь вами и охотно желала бы быть на вашем месте, гражданка! Право же, если бы я была моложе, то я тоже попросилась бы в полк, чтобы сопровождать моего Лазаря, как вы сопровождаете Лефевра… Но ребенок? Что вы будете делать с ребенком посреди сражений, на переходах, в грохоте снарядов?

— Как маркитантка я имею право на экипаж и лошадь. Мы уже купили все это на наши сбережения, — с гордостью сказала Екатерина. — Я продала свою прачечную, да и Лефевр получил к свадьбе небольшую сумму денег: досталось наследство от отца, мельника в Руффахе, это в наших краях, в Эльзасе. О, у нас нет недостатка ни в чем! И крошке будет удобнее в нашей тележке, чем сыну главнокомандующего. Ведь не правда ли, тебе будет удобно, и ты не пожалеешь, что отправился с нами? — сказала она, взяв карапуза и поднимая его кверху, чтобы расцеловать.

В этот момент раздался шум шагов, и ребенок, испуганный этим, повернул голову, прячась за плечо Екатерины, и заплакал.

Вошел Гош, опираясь на плечо Лефевра. Половину его лица закрывала повязка из носового платка, насквозь промокшего от крови.

— Не бойся, мамаша! — крикнул он с порога. — Это пустяки, простая царапина, которая не помешает мне сесть за стол! — весело прибавил он.

— Ах, Боже мой, он ранен! Что же случилось? — завопила бабушка Гош. — Вы повели его туда, где убивают, лейтенант Лефевр?

Гош стал смеяться и сказал:

— Не обвиняйте Лефевра, мама! Он был просто моим свидетелем в одном, в достаточной мере глупом, деле! У меня состоялась дуэль с одним из сотоварищей. Повторяю, ничего особенного не произошло.

— О, я была уверена, что с вами не случится ничего серьезного, — сказала Екатерина, — но он?

Гош ничего не ответил. Он стал успокаивать свою приемную мать и, попросив воды, промыл глубокий порез, проходивший вдоль всего лба и оканчивавшийся у переносицы.

— Гош был храбр как всегда, — сказал Лефевр. — Когда-то в гвардии, а впоследствии в ополчении, служил поручик Сэрр, самый неуживчивый человек, какого только можно представить себе как товарища. Он обозлился на Гоша из-за буйства, происходившего в кабачке, когда Лазарь вступился за своих старых сотоварищей, простых гвардейских солдат. Этот негодяй донес на него. Гоша наказали трехмесячным тюремным заключением, так как он отказался назвать своих сотоварищей, которых разыскивали. После освобождения из тюрьмы Сэрр и Лазарь встретились друг с другом. Надо вам сказать, что Сэрр слыл за хорошего бойца, он был грозой всего квартала и уже нескольких человек убил или ранил на дуэли.

— Опасно было идти драться с этим бретером, — заметила старушка Гош, взволнованная той опасностью, которой подверг себя ее дорогой Лазарь.

— Но дуэль не могла состояться тогда же, — сказал Лефевр, — так как Лазарь был только лейтенантом, а Сэрр был уже капитаном.

— Однако ж они подрались?

— Да, лишь только Лазарь сравнялся в чине со своим противником.

— Но ведь мой Лазарь такой храбрый, ловкий! Как мог он получить этот ужасный удар?

— Очень просто, мама, — улыбаясь ответил Гош, — хотя я и небольшой охотник до таких схваток, но в данном случае мне невозможно было оставить безнаказанными угрозы и оскорбления этого негодяя. Он приводил в трепет новичков, он оскорбил жену отсутствующего друга.

Лефевр со слезами на глазах схватил руку Гоша и крепко пожал ее, после чего, обернувшись к жене, сказал:

— Это он дрался за меня, за нас!

— Да ведь Сэрр говорил, что десятого августа у тебя в комнате был спрятан любовник!

— О, чудовище! — воскликнула рассерженная Екатерина. — Где он? Теперь он будет иметь дело со мной. Скажите, пожалуйста, где этот негодяй?

— В госпитале, с раной в животе, которая вряд ли заживет раньше чем через полгода, — ответил Лефевр. — Если он поправится, я с ним постараюсь повидаться, чтобы свести одновременно счеты за себя и за Гоша.

— У нас есть теперь более важные обязанности, наше оружие может пригодиться для более высоких целей, друг Лефевр, — энергично возразил Гош. — Отечество в опасности! Родина призывает нас. Забудем же личные счеты! Мой противник оклеветал и оскорбил меня; сверх того он утверждал, что я просил о переводе в северную армию, чтобы скрыться от него. Он заставил меня против желания обнажить саблю и доказать ему, забияке, что смелого солдата запугать нельзя. Зато он и получил хороший урок, который надолго будет памятен ему. Ну, а теперь поговорим о чем-нибудь другом и, если рагу готово, окажем ему честь.

— А твоя рана? — сказала все еще испуганная зеленщица, ставя на стол миску, распространявшую вкусный запах.

— Ну, — весело сказал Гош, усаживаясь и развертывая свою салфетку, — австрийцы и пруссаки, наверно, нанесут мне не одну рану… одним рубцом больше или меньше — ведь это не так важно. При всем том кровь уже остановилась. Смотрите!

Он беззаботно снял повязку и открыл шрам, по которому позже всегда можно было узнать воинственное лицо будущего знаменитого генерала.

III

Когда обед кончился, старуха Гош и Екатерина стали снаряжать маленького Анрио в дорогу и для этого уложили его скромные пожитки в чемодан, куда добрая зеленщица прибавила несколько баночек варенья, пирожков и сластей.

Ребенок безучастно относился к этим сборам. Ведь дети любят перемены! Восхищенный золотым темляком на сабле Гоша, с которой он все время играл, Анрио даже был рад предстоящему отъезду. Он предвкушал радости путешествия да, кроме того, воображал, что там, куда его перевезут, он увидит много солдат, выполняющих военные упражнения, и что ему, без сомнения, позволят играть со всеми темляками военных, среди которых он будет жить.

Анрио забыл всю любовь, все заботы бабушки Гош. Мысль о том, что он уедет далеко, очень далеко, занимала его фантазию, не давая места печальным размышлениям.

Гош и Лефевр, предоставив женщинам хлопотать, уселись верхом на стулья и стали разговаривать о разгоревшейся революции и о войне, которая уже началась на всех четырех концах границы. Они вышли из лавки и поставили свои стулья перед дверью зеленной, выходившей на дорогу Монтрей. Жизнерадостные, молодые, с душой, полной надежд и мужества, будущие герои республиканской армии, отдыхая, переваривали превосходный завтрак старушки Гош и весело разговаривали, покуривая, смеясь и разглядывая прохожих.

Дорога Монтрей, теперь называющаяся аллеей Сен-Клу, в то время была обыкновенной большой дорогой для пешеходов, идущих из Парижа. Из экономии многие из скромных путешественников пользовались перевозом от «Самаритянского колодца» к Новому мосту, а от Северного моста доходили пешком до Версаля.

На дороге среди пешеходов Лефевр вдруг заметил худощавого молодого человека с длинными волосами, в поношенной артиллерийской форме. Этого путника сопровождала молоденькая девушка в коротком черном шерстяном платье, с небольшой картонкой в руках. Оба задумчиво двигались по пыльной дороге.

Лефевр, вглядевшись внимательнее, вдруг сказал:

— Это капитан Бонапарт, если я не ошибаюсь!

— Кто этот Бонапарт? — спросил Гош.

— Честный республиканец… превосходный артиллерист и горячий якобинец, вот он кто! — ответил Лефевр. — Он корсиканец, его на родине, кажется, лишили чина за убеждения. Ведь там на острове все аристократы, находящиеся под влиянием священников. Я позову жену, она знает его больше меня.

Сказав это, Лефевр кликнул Екатерину. Та прибежала удивленная.

— Что случилось, муженек? — спросила она подбоченясь (привычка, от которой ни один из учителей танцев, с Деспрео во главе, не мог отучить ее даже впоследствии, когда она стала женой маршала и герцогиней).

— Это не капитан ли Бонапарт идет там по дороге с молоденькой барышней? — спросил Лефевр.

— Ей-Богу, да, я узнала бы его за десять миль не потому, что он мне должен, но потому, что он мне по душе. Что ему понадобилось в Версале с этой девушкой? А что, Лефевр, если бы его с барышней запросто пригласить зайти освежиться? Такая жара и пыль.

Лефевр, с одобрения Гоша, побежал, догнал Бонапарта с его спутницей и передал им приглашение.

В первый момент Бонапарт хотел отказаться. Он совсем не страдал ни от жары, ни от жажды, да притом у него и его спутницы не было времени, так как они хотели попасть на паром, отходивший через час.

— В пять часов пойдет еще другой паром, — сказал Лефевр. — Я думаю, и барышня не прочь будет немного отдохнуть, — прибавил он, обращаясь к спутнице Бонапарта.

Молодая девушка сказала, что она была бы не прочь напиться воды. Бонапарт последовал за Лефевром.

Принесли стол и стулья и поставили их в тени, потом подали стаканы и две бутылки легкого кисленького вина виноградников Марли. Чокнулись за народ, и Бонапарт, развеселившись, представил свою сестру Марию Анну, известную более под именем Элизы, которая впоследствии вышла замуж за Феликса Баччоки и сделалась сначала принцессой Пьомбино Де Лукка, а потом великой герцогиней Тосканской.

Элизе было тогда шестнадцать лет. Это была высокая девушка, смуглая и худая, с матовым цветом лица, пышными черными волосами, чувственными губами, несколько выдающимся подбородком, великолепным овалом лица и глубоким, умным взглядом. Она гордым и презрительным взором окинула с головы до ног тех людишек, с которыми ее усадили за стол перед фруктовой лавкой.

Элиза воспитывалась на казенный счет в Сен-Сире, где все воспитание велось по правилам мадам де Ментенон, супруги Людовика XIV, и где воспитанницы воображали себя явившимися, по меньшей мере, с высоты Олимпа.

Указом от 16 августа 1792 года институт в Сен-Сире был закрыт как очаг роялизма. Родители вынуждены были взять своих дочерей обратно, и заведение быстро опустело.

Бонапарт из-за отсутствия денег несколько запоздал взять сестру из упраздненного учреждения. Между тем необходимо было очистить дом к первому сентября. Тогда по совету брата Элиза подала прошение в дворцовое управление Версаля, прося о пособии на возвращение в свою семью. Обрен, начальник управления Версаля, выдал удостоверение в том, что девица Мария Анна Бонапарт, родившаяся 3 января 1777 года, поступила 22 июня 1784 года в число воспитанниц заведения Сен-Луи, находится еще там и просит пособия в 352 ливра для возвращения в город Аяччо, находящийся в 352 лье от Версаля. После удовлетворения этого прошения Бонапарт приехал в Версаль за своей сестрой и повез ее в Париж, а оттуда собирался направиться на Корсику.

Лефевр и Гош поздравили капитана с успешным окончанием его семейного дела. Бонапарт прибавил, что необходимость сопровождать сестру дала ему возможность одновременно похлопотать с большей энергией и о собственном деле — восстановлении на военной службе.

— Значит, — спросил Гош, — вы скоро вернетесь в свой полк?

— Военный министр Серван снова назначил меня в четвертую артиллерийскую бригаду в чине капитана, — ответил Бонапарт, — но сейчас я сопровождаю сестру на Корсику. Там я уполномочен снова принять командование моим батальоном волонтеров.

— Желаю удачи, товарищ! — сказал Гош. — Может быть, и там придется драться.

— Скоро будут повсюду драться!

— Жаль, что нельзя драться сразу в двух местах, — с увлечением сказала Екатерина, которой сильно хотелось вмешаться в разговор.

— Друзья мои, если обстоятельства будут благоприятствовать мне, — сказал Бонапарт убежденным тоном, — я доставлю вам случай либо погибнуть с честью, либо стяжать славу, чины, титулы, почести, богатство в ореоле победы! Но, простите, нам с сестрой пора, становится поздно, а нам придется добираться пешком до самого Севра.

— И нам, прежде чем двинуться на освобождение осажденного Вердена, которому угрожают пруссаки, нужно поспешить в Париж, чтобы доставить туда вот этого будущего гусара, — весело сказала Екатерина, указывая на маленького Анрио, совершенно одетого и готового в дорогу.

Ребенок с нетерпением смотрел на всех этих людей, которые болтали вместо того, чтобы двинуться в путь.

— Быть может, еще встретимся, капитан Бонапарт, — сказал Гош, пожимая руку своего сотоварища.

— На пути к славе, — прибавил Лефевр.

— Чтобы попасть на этот путь, — с улыбкой сказал Бонапарт, — начнем с того, что завладеем перевозом у Севрского моста. Ну пойдем, воспитанница Сен-Луи! — сказал он сестре, показывая рукой вперед.

По дороге они вступили в разговор.

— Как тебе понравился этот капитан? — спросил пансионерку Бонапарт.

— Капитан Лефевр?

— Нет, не он… он женат. Его жена — веселая, славная Екатерина. Я спрашиваю про другого. Лазаря Гоша.

— Он недурен.

— Хотела бы ты его себе в мужья?

Будущая великая герцогиня покраснела, сделав отрицательный жест.

— Он тебе не понравился? — сказал брат, принявший ее движение за отказ. — Жаль, Гош — хороший солдат и малый с будущим.

— Я не сказала, что Гош не нравится мне, — возразила Элиза, — но я еще слишком молода для того, чтобы думать о замужестве; к тому же я не желала бы быть женой человека, не преданного королю. Я никогда не выйду замуж за республиканца.

— Так ты роялистка?

— Как и все в Сен-Сире.

— Вот чем оправдывается упразднение Сен-Сира! — заметил, смеясь, Бонапарт. — Какие же вы все аристократки! Следовало бы восстановить в правах всех аристократов, чтобы выбрать для вас достойных мужей!

— Почему же нет? — гордо сказала Элиза.

Бонапарт нахмурил брови и ничего не ответил. На задорные слова сестры он не сердился, но был обеспокоен ее слишком гордыми мечтами.

«При таких взглядах нелегко ей будет найти мужа, — подумал он. — Эти молоденькие девушки слишком самоуверенны! Без приданого… братья без положения… это создаст еще много трудностей!»

Наполеон, всегда думавший о своей семье, вспомнил скорбное лицо своей матери Летиции, окружающее ее многочисленное потомство, потухший очаг, опустевшие кладовые и пришел в ужас, представив себе всю взятую им на себя ответственность в качестве главы семьи. Особенно беспокоило его будущее трех его сестер. Он сгорал от нетерпеливого желания устроить их судьбу и повсюду подыскивал им мужей. Сегодня он встретил Гоша и захотел, чтобы тот понравился юной институтке. Правда, Гош был только капитаном, но можно было надеяться, что он на этом не остановится. Размышляя над отказом сестры, он ворчал про себя:

— Капитанам, собственно говоря, не следовало бы жениться; но чем рискуют девушки без гроша за душой? — И, как бы возражая своим тайным мыслям, он продолжал: — Капитану есть смысл жениться, если ему попадется красивая, богатая, влиятельная жена, которая сможет создать ему связи и положение в свете… Но для этого нужно обращать свое внимание никак не на молодых девушек!

Смотря на брак как на способ вывести своих близких в люди и избавить их от надвигающейся нужды, Наполеон и сам был не прочь при помощи брака, хотя бы и неравного, выкарабкаться из бедности, составить себе карьеру и шагнуть из ничтожных капитанов вперед.

IV

На другой день, получив деньги, причитавшиеся его сестре Элизе на путевые издержки для возвращения в семью, Бонапарт отправился вместе с нею к госпоже Пермон. Он хотел перед отъездом на Корсику представить последней свою сестру, да, кроме того, им руководили еще и другие намерения.

Госпожа Пермон, мать будущей герцогини д’Абрантес, гречанка по происхождению, была еще очень красивая женщина, из кокетства тщательно скрывавшая свой возраст. Беззаботная, веселая, она умела одеться и окружить себя роскошью, столь опасной в ту эпоху. В изящной обстановке стиля Людовика XV она являлась в глазах бедняка Наполеона царицей красоты и обольстительной светской дамой. Явные морщины на лице и несколько полная, отяжелевшая фигура, указывавшая на возраст, не замечались молодым и пылким влюбленным.

Пермоны обладали довольно значительным состоянием. Часто посещая их дом и пользуясь гостеприимством, в особенности в голодные дни, когда он являлся вместе со своими товарищами Жюно, Мармоном и Буррьеном, Бонапарт успел убедиться, что состояние вдовы еще довольно значительное, и это соображение побудило его сделать двойную попытку.

Оставив Элизу наедине с Лорой, старшей дочерью госпожи Пермон, он перешел с матерью в небольшую гостиную и стал ей советовать женить ее сына. Когда она заинтересовалась, на ком именно предполагал бы он женить ее сына, он ответил:

— На моей сестре Элизе.

— Но ведь она еще слишком молода, — возразила гречанка, — и я знаю, что у моего сына пока еще нет никакого желания вступить в брак.

Бонапарт закусил губы, но немного спустя сказал:

— Быть может, моя сестра, красавица Полетта, более была бы подходяща для вашего сына? — И тут же прибавил, что одновременно можно было бы выдать Лору Пермон за одного из его братьев — Людовика или Жерома….

— Жером моложе Лоретты, — смеясь возразила госпожа Пермон. — Что это вы, мой друг, взяли на себя роль свата? У вас сегодня возникло стремление всех женить, даже Детей!

Бонапарт сделал усилие улыбнуться и со смущенным видом сознался, что действительно судьба близких родных сильно заботит его. Затем, склонясь к ручке госпожи Пермон, он запечатлел на ней два горячих поцелуя и признался, что решил соединиться с ее семьей родственными узами, самая же заветная мечта его — сочетаться самому с нею узами любви, как только окончится срок ее траура по мужу.

Застигнутая врасплох таким неожиданным признанием, госпожа Пермон рассмеялась ему прямо в лицо.

Бонапарт, казалось, обиделся, и чтобы загладить неловкость, госпожа Пермон поспешила объясниться.

— Мой милый Наполеон, — сказала она, принимая покровительственный материнский тон, — поговорим об этом серьезно! Вы заблуждаетесь относительно моего возраста, и я не сознаюсь вам, сколько мне лет; пусть это будет мой секрет, моя маленькая слабость. Скажу вам только, что я гожусь в матери не только вам, но и вашему брату Жозефу. Поэтому оставим шутки, в ваших устах они огорчают меня.

— Я вовсе не думал шутить, — возразил Бонапарт обиженным тоном, — и не вижу, что смешного вы находите в моем предложении. Возраст женщины, на которой я собираюсь жениться, для меня безразличен. Наконец, без лести могу сказать, что на вид вам нельзя дать более тридцати.

— Мне много больше!

— Какое мне дело! Я вижу вас молодой, прекрасной, — воскликнул с пылом Бонапарт, — вы именно та женщина, о какой я мечтал как о подруге жизни.

— А если я не соглашусь на этот безумный шаг? Что вы сделаете тогда?

— Если вы откажете мне, я буду искать счастья в другом месте, — ответил Бонапарт решительным тоном. — Я намерен жениться, — прибавил он после некоторого размышления, — мои друзья подыскали мне невесту, такую же прелестную женщину, как и вы, приблизительно одинакового возраста с вами… и очень почтенного происхождения. Повторяю, я намерен жениться, подумайте об этом!

Госпоже Пермон не над чем было думать, так как ее сердце было не свободно. Она тайно любила одного из своих кузенов, красавца по имени Стефанополис. Она представила его Бонапарту с тем, чтобы тот помог ему вступить в гвардию конвента, создавшегося в то время. Ради этого храброго солдата, который умер, впрочем, довольно прозаичной смертью, неосторожно срезав мозоль на ноге, она отвергла предложение Бонапарта, чем сильно оскорбила его.

Как странно складывается иногда судьба! Женившись на госпоже Пермон, Бонапарт никогда не стал бы генералом, начальником итальянской армии, а остался бы незаметным артиллеристом, бесславно участвовавшим в войнах.

Из этого разговора обнаружилось, что Бонапарт хотел жениться по расчету на женщине богатой, могущей облегчить ему доступ в высший свет, в то время запуганный и бывший тогда в опале, но готовый, как Наполеон догадывался, выйти из-под эшафота более надменным, чем он был когда-либо. Двойной отказ госпожи Пермон привел к тому, что пансионерка из Сен-Сира сделалась принцессой Пьомбиной, а будущий генерал женился на Жозефине Богарнэ.

V

Барону Левендалю удалось благополучно добраться до Вердена. Приехав, он тотчас отправился в городское управление. Две важные причины заставили его приблизиться к театру военных действий и добровольно запереться в городе, который с минуты на минуту мог оказаться осажденным. Ему необходимо было ликвидировать свои денежные дела и добиться от города Вердена возвращения залога, внесенного им за табачное производство. Кроме того, еще одно важное обстоятельство вынуждало барона явиться в Верден. Необходимо было перед вступлением в брак с Бланш де Лавелин порвать связь, тянувшуюся уже несколько лет и ставшую совершенно невыносимой для него.

В Вердене барон познакомился с бедной молодой девушкой из очень почтенной семьи, которая явилась из Анже, чтобы поступить в монастырь. Ее звали Эрминия Борепэр. Она не чувствовала большой склонности к этому призванию и решила поступить в монахини исключительно для того, чтобы дать возможность брату сохранить положение в свете и приобрести поместье.

Барону Левендалю не пришлось долго убеждать Эрминию отказаться от намерения поступить в монастырь, и он соблазнил ее. Однако, часто отлучаясь в Париж по делам своего огромного состояния, он вскоре совершенно забыл бедную Эрминию, а увлеченный затем любовью к Бланш де Лавелин стал равнодушен к молодой женщине, с надеждой и нетерпением ожидавшей его возвращения, живя у богатой, но старой и болезненной тетки.

Барон был в затруднении, какого рода объяснение придумать ему для женщины, которая несколько лет считала себя его женой. Приходилось нанести ей удар в самое сердце, дав понять, что ей уже нечего больше рассчитывать на него.

Барон спешил и волновался, так как по городу ходили самые противоречивые, самые странные известия. Явившись к прокурору — синдику города, он изложил свои требования. Тот ответил, что финансы города Вердена иссякли и что не может быть и речи о каком-либо возвращении залога.

— Впрочем, есть некоторая возможность застраховать себя от убытков, — прибавил синдик с таинственным видом.

— Какая же? Говорите! — поспешно перебил его Левендаль.

— Если у нас нет денег, — сказал синдик, — то у австрийского императора их достаточно. Пусть только будет сохранен мир и несчастный город избавится от всех ужасов осадного положения; я ручаюсь, барон, что вы не понесете никаких убытков.

Барон медлил с ответом. В сущности он был космополит, как и все финансисты, и ему было все равно, откуда шли деньги — от короля Франции или от австрийского императора, и патриотические чувства нимало не смущали его. Он не испытывал ни малейшего негодования при мысли о добровольной сдаче города неприятелю и только спрашивал себя, действительно ли представитель города осведомлен и уверен, что прусские и австрийские солдаты, завладев Верденом, будут в силах отстоять его при наступлении добровольцев-революционеров. Он обсуждал лишь выгоды от такой сделки, какую предлагали ему.

Обсудив все выгоды предложения, он осведомился о подкреплении, посланном из Парижа.

— Оно явится слишком поздно, — ответил представитель города.

— В таком случае я на вашей стороне! — сказал барон.

— Хорошо! Вы приехали сюда из Парижа? Ни с кем не говорили?

— Да!

— Имеется ли при вас человек скрытный и вместе с тем болтливый?

— Скрытный, то есть умеющий хранить секреты?

— И вместе с тем болтливый, который невзначай мог бы бросить несколько многозначительных слов.

— Такой человек есть у меня; это Леонард, мой лакей. О чем же должен он молчать?

— Прежде всего о наших планах.

— Они останутся неизвестными ему.

— Это самое верное ручательство его надежности; лучшими хранителями секретов являются те, кто не посвящены в них.

— А что должен он разболтать?

— Известия из Парижа, а именно, что город находится в руках разбойников, но королевский авторитет силен, что приближаются армия австрийского императора и войска короля Пруссии, что королевская власть будет восстановлена, а бунтовщиков постигнет кара.

— Это все? Леонард не любит народа, он с удовольствием выполнит эту миссию.

— Ваш Леонард может еще прибавить, что восемьдесят тысяч англичан высадились в Бресте и идут на Париж.

— А какая цель распространения таких слухов?

— Оправдать решение, которое мы примем этой ночью. Здесь состоится собрание главнейших граждан города, и нужно выработать ответ, заготовленный герцогу Брауншвейгскому. Вы будете на нашей стороне?

— Я обещаю это вам так же, как вы обещаете мне возвращение моих денег.

— Между порядочными людьми, барон, достаточно данного слова, — сказал синдик, пожав руку откупщику.

Соумышленники расстались. Один пошел настраивать Леонарда, чтобы тот поднял шум и тревогу в городе; другой пошел вербовать новых тайных союзников для приведения в исполнение изменнического плана.

VI

Добровольцы весело, с песнями двигались к Вердену в сопровождении отряда 13 кавалерийского полка, в котором Франсуа Лефевр в чине поручика исполнял обязанности капитана. Их глаза сверкали энтузиазмом, и они были проникнуты жаждой победы. Когда они проходили через деревни, женщины выставляли своих детей на пороге, как при проходе религиозной процессии, добровольцы же посылали им поцелуй, а мужчинам обещали победить или умереть. Они шли, доверчивые и гордые, при резких звуках рожка и под звуки барабанов; трехцветный флаг весело развевался по ветру над ними, и все они были воодушевлены патриотизмом. Покидая родину, они подарили своим родственникам все, что имели, заявив, что идут на смерть. Они с песней шли навстречу этой смерти за отечество, самой прекрасной и самой завидной из всех смертей. В дороге, чтобы сократить время, они начинали петь на мотив «Карманьолы» какую-нибудь простую и детски-наивную песенку, припев которой громко подхватывал весь отряд.

Когда в конце долины, окруженной лесом, показались стены Вердена, командир Борепэр приказал остановиться. Нужно было предварительно осмотреть местность. Пруссаки были близко; по последним сведениям, можно было опасаться засады.

Маленькая армия расположилась на небольшом холме под защитой рощицы, скрывавшей ее со стороны города. У подножия холма, среди зелени, теснилось несколько домиков.

Борепэр обратился с расспросами к пастуху, следовавшему за солдатами. Тот не мог ничего сказать о предполагаемом движении неприятельской армии. Борепэр собирался уже отпустить пастуха, но позвал его снова и спросил:

— Знаешь ли ты, как называется деревушка, вон там напротив, между холмами, среди деревьев?

— Да, сударь… это Жуи-Аргонн!

Борепэр вздрогнул, но тотчас же овладел собой. Он взят подзорную трубу и стал внимательно и грустно рассматривать эту скромную деревушку. Он не мог оторвать от нее взгляда… Можно было подумать, что он искал чего-то, что глубоко интересовало его. Однако не было никаких признаков лагеря, ничего, что указывало бы на присутствие солдат в этой лесистой равнине…

Борепэр задумчивый вернулся к солдатам, которые, сложив оружие, уже готовили обед. Одни рубили дрова, другие носили воду из источника, который весело журчал, стекая по склону холма, помощники поваров чистили овощи, собранные по дороге на полях, и над всем этим продолжала звучать веселая песня.

В нескольких шагах от походных кухонь, под открытым небом, стояла повозка. Выпряженная из нее славная старая лошадь серой масти мирно жевала траву, натягивая повод, чтобы достать кору молодых кустарников. На кузове повозки была надпись: «13 легкопехотный полк. Екатерина Лефевр, маркитантка».

Недалеко от повозки резвился ребенок, бродя вокруг ружей, поставленных в козлы; как будто ища защиты, он время от времени подбегал к маркитантке, и та ради его успокоения трепала его по щечке, не оставляя, однако, своих хлопот, потому что солдаты требовали открытия шинка. С помощью рядового Екатерина раскладывала походный стол из пары козел и большой доски.

Вскоре на этом импровизированном столе были расставлены правильными рядами кувшины, жбаны и целый бочонок водки, а также стаканы и тарелки. Торговля открылась. Желавшие выпить уже обступили неприхотливый буфет. Стаканы проворно наполнялись, поднялось оживленное чоканье за успех батальона из Майен-э-Луар, за освобождение Вердена, за торжество свободы! Не у всех были деньги, но маркитантка, женщина добрая, открывала кредит неимущим. Что за важность: с ней рассчитаются после победы.

Борепэр с улыбкой любовался этой оживленной картиной; когда же его взоры обращались к деревне Жуи-Аргонн, он в смущении бормотал про себя:

— Мне невозможно уйти… но кого же послать туда? Тут нужен человек надежный… желательно женского пола. Но где найти такую посланницу?

И он продолжал наблюдать за людьми, толпившимися перед стойкой Екатерины Лефевр.

Поодаль от прочих, как будто равнодушные к веселью отдыхающего отряда, оживленно разговаривали сержант и молодой человек в аксельбантах, указывавших на его принадлежность к врачебному ведомству; они понижали голос всякий раз, когда им казалось, что они служат предметом любопытства.

То был Марсель, встретившийся вновь с Ренэ, Красавчиком Сержантом. По протекции Робеспьера младшего и по рекомендации Бонапарта он добился отчисления от 4 артиллерийской бригады, как и рассчитывала молодая девушка. Назначенный в батарею, состоявшую при маленьком корпусе, которым командовал Борепэр, Марсель присоединился к батальону в Сен-Менегу. Требования службы, различие в чинах и место полкового лекаря в хвосте колонны мешали Марселю и Ренэ обменяться признаниями и выразить друг другу радость по поводу их встречи. Но неожиданная остановка по приказу командира на опушке леса, над маленькой деревней Жуи-Аргонн, доставила им наконец этот случай, ожидаемый с огромным нетерпением, и они спешили им воспользоваться.

Борепэр хотел уйти, несколько удивленный короткостью, как будто существовавшей между этим сержантом и полковым лекарем. Он решил осведомиться потом о причинах подобной близости, как вдруг Лефевр, проходивший мимо, внезапно заговорил с Марселем.

— Вы из четвертой артиллерийской бригады? — спросил он, нарушая интимный разговор двоих влюбленных.

— Да, господин лейтенант… прямо оттуда.

— Скажите, пожалуйста, капитан Бонапарт, которому вернули чины, находился в полку, когда вы покинули его?

— Капитан Бонапарт был на Корсике… ему дали разрешение. Однако он писал друзьям в Валенс, и мы имели сведения о нем в полку. О капитане Бонапарте ходило много толков.

Услышав это, Борепэр подался вперед и с живостью воскликнул, обращаясь к Марселю:

— Ах! Да как же поживает Бонапарт? Надеюсь, с ним не случилось ничего дурного? Не можете ли вы сообщить мне о нем что-нибудь? Я также принадлежу к числу его друзей.

— Капитан Бонапарт, — ответил полковой лекарь, — находится в безопасности, в Марселе, со всем своим семейством. Но он чуть не погиб.

— Черт возьми! Расскажите мне про это! Ах, наш славный Бонапарт! Что же с ним приключилось?

— Извините, — вмешался тогда Лефевр, — не находите ли вы, что нам было бы удобнее слушать рассказ этого лекаря, сидя там за угощением? Моя жена подаст его нам.

— Я не прочь, — ответил Борепэр, — выпьем за здоровье гражданки Лефевр, прекрасной маркитантки тринадцатого полка!

Все направились к палатке маркитантки и вскоре чокнулись стаканами, между тем как Лефевр, лукаво подмигивая, сказал жене:

— Вот послушай-ка, что расскажет нам господин лекарь! Видишь ли, у него имеются известия с Корсики. Дело идет о твоем приятеле, капитане Бонапарте!

— Не вздумай, пожалуйста, ревновать меня к этому бедняге Бонапарту! — пожимая плечами, воскликнула Екатерина. — Разве с ним стряслась какая-нибудь беда? — обратилась она к Марселю.

— Он только чудом спасся от смерти.

— Да неужели? О, расскажите нам скорее, в чем дело! — воскликнула маркитантка и примостилась на пне, разинув рот, насторожив слух, в нетерпеливом ожидании известий о своем бывшем клиенте.

Марсель сначала объяснил, что корсиканцы, враждебные революции, пытались перейти к Англии. Паоли, герой первых лет независимости, вступил в переговоры с англичанами и попытался вовлечь Бонапарта в задуманное им дело отделения Корсики от Франции. Поддержка командира национальной гвардии в Аяччо была ему необходима. Однако Бонапарт с негодованием отказался от соучастия в измене. Раздраженный отказом, Паоли подговорил население к бунту против Наполеона и всей семьи Бонапартов. Наполеон и его братья Жозеф и Люсьен были вынуждены бежать переодетыми. Тогда Паоли обратил свою ярость против матери Бонапарта. Дом, где нашла себе убежище. Петиция Бонапарт со своими дочерьми, был осажден, разграблен, сожжен, а храбрая женщина должна была бежать ночью через лесные заросли.

То было трагическое бегство. Кое-кто из друзей, под предводительством энергичного виноградаря по имени Бастелика, охранял беглецов. Семейство Бонапарт шло в центре маленького отряда, вооруженного карабинами. Легация вела за руку малютку Полину, будущую генеральшу Леклерк, Элиза, воспитанница Сен-Сира, только что выпущенная из этого мирного учебного заведения, попала прямо в передряги беспорядочного и опасного перехода через горы. Она шла рядом с дядей, аббатом Фешем, которому тогда было еще далеко до кардинальского пурпура. Маленький Луи бежал вприпрыжку впереди колонны, зорко всматриваясь в чащу кустарников и настойчиво требуя, чтобы ему дали карабин. Самого младшего, Жерома, несла на руках преданная служанка Савария.

Проезжих дорог избегали, отдавая предпочтение самым крутым тропинкам. Задача состояла в том, чтобы добраться до берега, не попав на глаза паолистам. Кустарники и колючки, цепляясь, разрывали на ходу одежду, царапали руки и лица плакавших детей. После утомительной, бессонной ночи изгнанники достигли потока. Переправиться через него вброд с детворой не было возможности. К счастью, нашлась лошадь, и опасная переправа была совершена.

В момент высадки на противоположный берег был замечен отряд паолистов, высланный вдогонку за Бонапартами. Беглецы, затаив дыхание, поспешно забрались в лесные заросли. Летиция старалась удержать от крика боязливую Полину. Лошадь, которую держал за повод Луи, как будто чувствовала опасность; она притаилась неподвижно, насторожив уши, с дрожью, пробегавшей у нее по коже.

Наконец с вершины скалы увидали Наполеона, который подъезжал в шлюпке с французского корабля, крейсировавшего в заливе. Бонапарт поспешил пристать к берегу, и только он присоединился к своим, как прибежал пастух с предостережением, что паолисты обнаружили их.

Беглецы едва успели отойти от берега. Корсиканцы, высыпавшие на берег, послали вдогонку дружный залп из мушкетов, но не попали в них, так как шлюпка была уже далеко.

Вступив на борт корабля, Бонапарт проворно побежал к единственной пушке, которой было вооружено судно, зарядил ее картечью, навел и послал паолистам такой убийственный снаряд, что восьмеро или десятеро из тех, кто покушались убить его, остались мертвыми на песке, а остальные обратились в бегство. Семейство Бонапарт и его глава были спасены.

— Браво, Бонапарт! — воскликнула Екатерина, хлопая в ладоши при окончании рассказа. — Ах, эти канальи-корсиканцы! Жаль, что меня там не было с нашими солдатами! Не так ли, Лефевр?

— Достаточно с них и одного Бонапарта! — возразил Лефевр. — Он славный канонир.

— И добрый француз! — прибавил Борепэр. — Он не захотел, чтобы его родину предали врагам. Так вышло хорошо! Но представьте себе Бонапарта, умирающего от ран на острове, пленника англичан! Это было бы обидной нелепостью, и он заслуживает лучшего жребия. Спасибо вам за ваши новости, — сказал он Марселю, — когда мы освободим Верден, я напишу Бонапарту поздравительное письмо.

Командир поднялся. Находя, что его отряд достаточно отдохнул, и не заметив ничего подозрительного под Верденом, он дал приказ готовиться к выступлению… Через два часа им предстояло двинуться в путь, чтобы достичь Вердена немного раньше ночи, пользуясь сумерками.

Пока солдаты Борепэра, подкрепив силы горячей похлебкой, вычистив запыленное оружие, собирались строиться в колонну, сам он направился к запряженной и совершенно готовой в дорогу повозке Екатерины. Он подал знак маркитантке, что желает говорить с нею, и, понизив голос, дал свои инструкции молодой женщине, которая выслушала его как будто с удивлением.

Когда Борепэр кончил, она просто ответила ему:

— Я поняла, господин командир. А когда я покину Жуи-Аргонн и явлюсь в Верден, то что мне делать?

— Ожидать нас, если город спокоен, или вернуться как можно скорее, если неприятель двинулся с места…

— Хорошо, господин командир!.. Я переоденусь в штатское и надеюсь, что вы останетесь довольны мною! — Тут Екатерина крикнула мужу, который недоумевал, какое секретное поручение мог дать начальник его жене: — Франсуа… я увижу тебя в Вердене. Приказ командира! Присмотри хорошенько за Анрио. Да пускай Виолетт (так звали молодого солдата, приставленного для услуг к походному шинку) будет поострожнее на спусках… лошадь должна идти непременно шагом… и даже в поводу.

— Присмотрю, не бойся! — ответил Лефевр. — Только будь осторожна, Екатерина! Ну что, если не ровен час прусские кавалеристы, рыскающие кругом, заберут тебя в плен?

— Дуралей! Разве у меня под юбками нет двух сторожевых собак? — весело воскликнула маркитантка и, приподняв свою верхнюю юбку, показала мужу приклады двух пистолетов, заткнутых за пояс, в котором у нее хранились деньги.

Между тем добровольцы по знаку Борепэра выстроились в шеренги и собирались двинуться в путь.

Екатерина храбро спускалась с крутых скатов горловины, на дне которой ютилась деревенька Жуи-Аргонн, и уже достигла крайних хижин селения, как вдруг рощи, луга, поля огласились молодецкой песней удалых волонтеров, шедших на Верден.

И эхо долины вторило припеву, звучавшему в такт мерному солдатскому шагу этих сынов отечества, стремившихся к победе с пением, под знаменем свободы!

VII

Эрминия де Борепэр сидела в просторной комнате дома Блекуров, в Вердене, обращенной в молельню по желанию ее тетки де Блекур, крайне богомольной особы. Два аналоя для моленья и маленький импровизированный алтарь, на котором стояла статуэтка Богоматери со Святым Младенцем на руках, в голубой одежде и позолоченном венце из резного дерева, с двумя канделябрами и двумя вазами цветов по сторонам, составляли убранство этой гостиной, обращенной в домашнюю часовню со времени упразднения — монашеских орденов. Набожная тетка хотела, чтобы Эрминия продолжала готовиться к монастырской жизни в ожидании открытия монастырей.

Когда Левендаль показался на пороге молельни, Эрминия вскрикнула, вскочила от удивления, а потом остановилась, глядя на посетителя, нерешительная, смущенная, оробевшая, в ожидании слова, жеста, порыва, движения губ, сердечного возгласа.

Однако барон оставался холоден; он чувствовал легкую неловкость и закусил губы, не решаясь говорить.

— Ах, это вы? — дрожащим голосом произнесла наконец молодая женщина. — Я совсем не рассчитывала когда-нибудь свидеться с вами… Прошло так много времени с тех пор, как мы встретились в последний раз здесь, на этом месте… а потом еще там, в деревне Жуи-Аргонн…

— Ах, да! Жуи! Как поживает малютка? Надеюсь, по-прежнему хорошо?

— Ваша дочка подросла… ей скоро минет три года. Ах, если бы Господу было угодно, чтобы эта бедная крошка совсем не появлялась на свет! — воскликнула Эрминия, и ее глаза наполнились слезами.

— Не плачьте! Не убивайтесь! — сказал барон, сохраняя спокойное равнодушие. — Послушайте, Эрминия, надо образумиться! Ваши слезы, ваши рыдания могут возбудить любопытство… в доме уж и так поднялся переполох по поводу моего прихода. Неужели вы желаете огласки того, что вам крайне важно скрыть!

Эрминия подняла голову и гордо ответила:

— Когда я отдалась вам, во мне говорило только сердце, теперь же моими действиями руководит мой отрезвившийся рассудок. Час безумия, толкнувший меня в ваши объятия, миновал… я не живу больше для любви… от былой страсти во мне не тлеет ни единой искры. Перебирая свою жизнь, я не нахожу в ней ничего, кроме пепла и развалин! Но у меня есть ребенок… ваша дочь, Алиса. Ради нее я должна жить, ради нее соблюдать приличия.

— Вы совершенно правы, ей-Богу! Свет безжалостен, моя дорогая Эрминия, к маленьким приключениям вроде нашего. Да-да, мы с вами оба, как вы сейчас выразились, были безрассудны, нами овладело безумие, то было опьянение… теперь же мы протрезвели… да! Но это в порядке вещей… нельзя же оставаться всю жизнь сумасшедшим и опьяненным…

Тут барон сделал жест, проникнутый самодовольством и циничной развязностью.

Эрминия подошла к нему, строгая, почти трагическая.

— Барон, — сказала она, — я не люблю вас больше!

— Неужели? Это страшное несчастье для меня!

— Не смейтесь! О, я прекрасно чувствую, что и вы точно так же разлюбили меня! Да и питали ли вы когда-нибудь ко мне любовь? Я была для вас минутной забавой, игрушкой сердца… нет, даже и не сердца, а прихотью чувств, способом скоротать часы безделья в глухой провинции. Вас здесь задерживали дела. Жизнь провинциального дворянства и военного круга с доступными развлечениями и шумными кутежами казалась вам пресной и недостойной вас, блестящего царедворца, обычного посетителя Трианона, друга принца де Рогана и графа де Нарбонна; вы увидали меня в моем углу печальной, одинокой, задумчивой.

— Вы были прелестны, Эрминия! Вы до сих пор привлекательны и хороши собой, но тогда в вас было неодолимое очарование… пикантность… сочность…

— А теперь я утратила все это, не правда ли?

— Я протестую! — любезно воскликнул барон.

— Не лгите! Я уже не прежняя в ваших глазах. Вы не ошиблись я сказала вам: тогда я вас любила, а теперь вы сделались безразличны мне.

«Так оно и лучше! — подумал барон и прибавил про себя: — Э, все складывается благополучно! Разрыв происходит без потрясения, без лишних слез и упреков. Это превосходно!»

И он продолжал вслух, протягивая руку Эрминии:

— Останемся добрыми друзьями! Согласны?

Молодая женщина осталась неподвижной, отказываясь пожать протянутую руку Левендаля, и ее губы презрительно сжались.

— Выслушайте меня, — сказала она строгим тоном. — Здесь я была далека от всякой мысли о любви. Меня предназначили к монастырской жизни, и я была готова повиноваться тем, кто предложил мне монастырь как благородное и достойное убежище для таких девушек, как я, — с знатным именем, но без всякого состояния. Возле мадемуазель де Блекур я ожидала времени своего пострига в монашество. Сказать вам, что я не жалела покинуть свет, который видела лишь мельком, но о котором составила себе довольно приятное понятие, — значило бы солгать. Я завидовала тем подругам, которые могли благодаря своему богатству выйти за честного человека и пройти по жизни с радостным сердцем, с гордым челом между своим мужем и детьми. Этого счастья мне не предложили… я покорилась судьбе.

— Однако же вы были из тех, кому жизнь должна была бы приносить одни радости.

— А между тем принесла одни горести! Простите, что я напоминаю вам такие скорбные обстоятельства. Но именно тогда, когда я считала себя совершенно покинутой, принесенной в жертву в расцвете молодости, в разгаре желаний, в чаду юношеских грез… именно тогда явились вы предо мной. Сознавала ли я, что делала? Не знаю… О, я не хочу упрекать, я даже не пытаюсь оправдать свою ошибку. Но сегодня, при этом свидании, которое может сделаться для нас обоих решительным, позвольте мне задать вам один вопрос.

— Какого рода? Говорите! Предоставляю вам задать мне хоть десять, хоть двадцать вопросов! Чего вы боитесь? В чем сомневаетесь?

— Я перестала бояться, — грустно промолвила Эрминия, — и, к несчастью, утратила право сомневаться… Барон, вы клялись, что женитесь на мне; пожалуй, цель вашего сегодняшнего визита сдержать это обещание?

«Черт возьми! Договорились!» — подумал Левендаль и с улыбкой, плохо скрывавшей гримасу недовольства, пробормотал: — Ваш вопрос восхищает меня… и, признаюсь, приводит в затруднение. Конечно, я не забыл, что в былое время… в те минуты безумия, как вы определили их сейчас, я мог взять на себя обязательство. О, я не отрекаюсь. Прошу вас верить, что мои чувства к вам всегда почтительны, горячи, искренни…

— Однако вы отказываетесь?

— Я не говорю этого!

— Значит, вы согласны? Послушайте, отвечайте откровенно! Я уже сказала вам, что у меня больше нет ни сомнений, ни боязни. Я могла бы прибавить, что надежда была со мной, но внезапно покинула меня на повороте дороги. Я ожидаю вашего ответа с твердостью сердца, в котором все успокоилось, все умерло!

— Боже мой, милая Эрминия, вы захватили меня в данном случае врасплох. Я явился в Верден вовсе не для разговоров о женитьбе. Важные дела, интересы первейшего значения требуют моего пребывания в этом городе, где мне было бы совсем некстати заниматься брачными утехами.

— Не говорите об утехах между нами! Так вы отказываетесь?

— Нет, я только прошу дать мне отсрочку. Погодите до заключения мира… это протянется недолго.

— Вы полагаете? Значит, вы надеетесь, что трусы и изменники возьмут верх и что Верден не окажет сопротивления?

— Я думаю, что оборона для него немыслима. Не вашим ремесленникам, мелким буржуа, гвоздарям и башмачникам давать отпор императорскому и королевскому войскам!

— Не оскорбляйте местных людей, которые будут драться как герои, если сумеют избавиться от изменников и неспособных руководителей! — с жаром возразила Эрминия.

— Я не оскорбляю никого, — произнес барон, не меняя слащавости своего тона, — я прошу вас только принять во внимание, что у этого города нет гарнизона.

— Он скоро обзаведется гарнизоном! — пробормотала Эрминия.

— Что вы хотите этим сказать? — спросил остолбеневший барон.

— А вот что. Постойте, прислушайтесь! — И Эрминия подала ему знак насторожить слух.

Неопределенный гул, крики, возгласы «виват!» доносились до верхнего города. Веселый грохот барабанов сливался с криками бегущего народа. Барон побледнел.

— Что значит этот содом? — спросил он. — Верно, это какой-нибудь бунт. Жители требуют открытия городских ворот и не хотят слышать об осаде.

— Нет, это шум совсем иного свойства, барон! Итак, еще раз: согласны ли вы сдержать свое обещание и дать нашему ребенку, нашей дочери Алисе, имя, звание и состояние, которые принадлежат ей по праву?

— Я уже сказал вам, что в данный момент я не хотел… не могу принять какое-либо решение. Подождите! Мне нужно прежде покончить слишком серьезные дела. Немножко терпения. До заключения мира, говорю я вам! Когда крамольники будут наказаны, а его величество спокойно водворится не в Тюильри, нет, нет, революция проникает туда чересчур свободно, в Версале… тогда я посмотрю… я решу.

— Берегитесь! Я женщина, способная отомстить за ложные клятвы!

— Угрозы? Перестаньте! — усмехаясь, воскликнул барон. — Впрочем, предпочитаю это. Угрозы менее опасны, чем потоки женских слез!

— Берегитесь еще раз! Вы считаете меня слабой, безоружной, лишенной поддержки. Смотрите, как бы вам не ошибиться!

— Повторяю снова, что вам не удастся запугать меня.

— Разве не слышите уличного шума, смятения? Барабанный бой все ближе!

— В самом деле… странно! Неужели пруссаки уже заняли город? — пробормотал Левендаль и мысленно прибавил с явным удовольствием: «Наши добрые друзья-неприятели явились кстати, чтобы положить конец этой глупой истории и доставить приличный предлог откланяться этой несносной женщине!»

— Это не пруссаки, — торжествующим тоном возразила Эрминия, — это патриоты, явившиеся на выручку Вердена.

— Ожидаемые подкрепления? Полноте, это невозможно! Лафайет во власти австрийцев, Дюмурье занят в лагере Мульда, Диллон подкуплен союзниками. Неоткуда взяться подкреплениям! Да и что это за подкрепления?

— Вот вы увидите! — И Эрминия, отворив двери молельни, сказала женщине, сидевшей в соседней комнате с двумя маленькими детьми: — Войдите сюда и объясните барону Левендалю, что означает этот барабанный бой, поднявший на ноги весь город.

VIII

В молельню вошла молодая, бойкая женщина. Она отдала по-военному честь и сказала, самоуверенно поглядывая на барона:

— Екатерина Лефевр, маркитантка тринадцатого пехотного полка, к вашим услугам! Вы желаете знать, что новенького? Так вот, ей-Богу, это батальон Майен-э-Луар вступает в Верден с ротою тринадцатого полка под командованием моего мужа, Франсуа Лефевра. Эге, мадемуазель, это большая неожиданность для всех!

— Батальон Майен-э-Луар! — пробормотал озадаченный барон. — Что ему тут делать?

— Что нам тут делать? — сказала Екатерина. — Дать острастку пруссакам, успокоить патриотов и ударить по аристократам, если они вздумают пошевелиться!

— Отлично сказано! — подхватила Эрминия. — Прибавьте же, как зовут предводителя добровольцев батальона… это доставит удовольствие моему гостю.

— Ими командует храбрый Борепэр!

— Борепэр! — с ужасом повторил Левендаль.

— Да, мой брат. За час до своего вступления в город он прислал ко мне вот эту доблестную женщину, чтобы известить меня заранее и успокоить! — подтвердила Эрминия, бледное лицо которой разгорелось от радости.

— Вам это как будто не по нутру, мой батенька? — заметила Екатерина Лефевр, фамильярно хлопая по плечу сбитого с толку барона. — Значит, вы не патриот? Ах, надо быть поосторожнее, потому что аристократам, которые вздумали бы завести речь о капитуляции Вердена, придется теперь от нас плохо!

— А сколько ваших добровольцев? — спросил не на шутку озабоченный Левендаль.

— Четыреста… да еще в придачу рота моего мужа Лефевра. Это составляет в общем пятьсот молодцов, которые взбудоражат город, поверьте моему слову!

А Левендаль в это время думал:

«Пятьсот человек! Не так еще велика беда, как я боялся! Этим бешеным не удержать в своей власти города… особенно когда городское население, настроенное ловким манером, с шумом и гамом потребует капитуляции. Хуже всего присутствие этого Борепэра. Как бы мне избавиться от него?»

Между тем Эрминия пошла в соседнюю комнату и привела оттуда белокурую малютку, бледную и боязливую, слабо державшуюся на худеньких ножках.

— Вот ваша дочь, — сказала она гостю, — не хотите ли поцеловать ее?

Левендаль, скрывая брезгливость, нагнулся к ребенку и наскоро поцеловал в лобик. Испуганная девочка расплакалась. На ее плач из соседней комнаты выскочил мальчуган во фригийском колпаке с национальной кокардой, бросился к Алисе, увел ее с собой и успокоил, говоря:

— Не плачь! Нам будет превесело, Алиса… станут палить из пушки! Бум! Бум! Ах, какая это славная штука пушечная пальба!

Екатерина Лефевр с гордостью указала на маленького республиканца и сказала:

— Это мой крошка Анрио… будущий сержант, которого я воспитываю в ожидании, что мой муж подарит мне сыновей для защиты республики!

Эрминия, тихонько пожимая руку маркитантки, сказала барону:

— Эта превосходная женщина проходила с батальоном мимо деревни Жуи-Аргонн. Полковник Борепэр велел позвать ее и попросил зайти в один из деревенских домов, чтобы взять оттуда указанного ей ребенка. Он дал ей также адрес нашего жилища… здесь она должна была передать мне девочку и сообщить о прибытии добровольцев, о близости покровителя несчастной, покинутой матери.

— Значит, — в смущении пробормотал Левендаль, — полковнику известно…

— Решительно все! — с твердостью сказала Эрминия. — О, то было мучительное признание, могу вас уверить! Но у меня оставалась надежда только на брата… я не знала, как отнесется он к подобному факту, когда однажды, впав в уныние, решилась открыть ему свою грустную тайну. Тяготясь всем на свете, я хотела в то время одного — умереть.

— И ваш брат отнесся к вам снисходительно? — спросил барон, стараясь казаться равнодушным и спокойным, как и в начале разговора.

— Мой брат простил… он торопился мне на помощь, на выручку. Добровольцы батальона Майен-э-Луар, увлекаемые им, быстро прошли всю Францию…

— Ах, черт побери, какие переходы, ребятушки! — подхватила Екатерина. — Все мы ужасно хотели поспеть вовремя на помощь вашему славному городу Вердену, но командир Борепэр мчался словно на крыльях!

Грохот барабанов приблизился. Город точно справлял праздник. Крики радости, усиливаясь, неслись со стороны Масса.

— Мне пора, — сказал барон, — меня ожидают в ратуше!

— А мне надо расцеловать своего муженька! — заявила Екатерина. — Ну ты, молодой рекрут, шевелись живее, марш! — прибавила она, хватая за ручонку маленького Анрио.

Но ребенок стал сопротивляться. Он не выпускал из пальцев юбочки Алисы, по-видимому, желая остаться с ней.

— Посмотрите, Бога ради, на этого молодца! — добродушно воскликнула маркитантка. — Он уже цепляется за женскую юбку! Каково! Раненько начал! Ну пойдем, малыш, ты еще увидишься с Алисой. Мы придем опять к ней в гости, когда зададим хорошую взбучку пруссакам.

— Никогда не забуду я того, что вы сделали для меня, — с волнением сказала Эрминия Екатерине. — Скажите моему брату, что я благословляю вас и ожидаю его! Что же касается этого ребенка, — продолжала она, указывая на Алису, которая улыбалась маленькому Анрио и, по-видимому, также не хотела расстаться с ним, — то если со мной случится несчастье и я буду уже не в силах защищать мою дочь, любить ее и беречь… тогда передайте бедняжку на руки моего брата.

— Положитесь на меня! У нас с мужем есть уже этот мальчуган, которого я вожу в своей повозке, а тогда составится пара… чтобы я терпеливее ждала, когда мой муж решится наконец подарить мне родных детей… А за этим, должно быть, дело не станет! — прибавила Екатерина, заливаясь своим открытым, раскатистым смехом и выпячивая полную грудь. — До свидания. Чу! Забили сбор. Солдаты, надо полагать, ждут меня не дождутся на бивуаке, а Лефевр, конечно, удивляется, что не видит меня среди них.

И, уведя своего малютку Анрио, надутого и недовольного из-за разлуки с Алисой, Екатерина поспешила примкнуть к роте, отделенной из состава тринадцатого полка, которая ставила ружья в козлы на городской площади.

После ледяного поклона барону Эрминия вышла в соседнюю комнату с дочерью, которую она осыпала горячими ласками.

Левендаль в глубокой задумчивости шел из дома Блекуров к городской ратуше, говоря про себя:

«Ах, если бы капитуляция избавила меня от Борепэра! Но нет! Этот бешеный захочет защищать город, а потом женить меня на своей сестре! Ах, я попал впросак!»

И крайне раздосадованный событиями этого дня барон поднялся в ратушу, где уже собрались именитые граждане по приглашению президента директории Терно и прокурора-синдика Госсена, двоих изменников, имена которых должны быть пригвождены к позорному столбу истории.

IX

В большом зале верденской ратуши, при свете канделябров, собрались члены городского управления и почетные лица города. Начальник инженерного ведомства и комитета обороны присутствовал на прениях. Когда президент Терно открыл заседание, прокурор-синдик Госсен ознакомил присутствующих с положением дел.

Герцог Брауншвейгский стоял лагерем у городских ворот. Следовало ли распахнуть их настежь перед ним и провозгласить императорского генералиссимуса освободителем или же поднять подъемные мосты и ответить пушечной пальбой на требования спустить их? Позорно было даже ставить подобный вопрос.

— Господа, — жалобным голосом произнес прокурор, — сердце у нас обливается кровью при мысли о бедствиях, которые могут обрушиться на осажденный Верден. Господа, сопротивление вдесятеро сильнейшему неприятелю — прямое безумие. Желаете ли вы принять лицо, посланное к нам с целью примирения?

Тут президент обвел взором собрание, спрашивая его согласия.

— Да, мы хотим этого! — раздалось несколько голосов.

— В таком случае, господа, — продолжал президент, — я представляю вам особу, о прибытии которой было нам сообщено. — Присутствующие с любопытством переглянулись. Затем все взоры устремились на дверь президентского кабинета.

Она вскоре отворилась, чтобы пропустить молодого человека в штатском платье. Он был очень бледен и держал руку на перевязи. При взгляде на него можно было подумать, что ему только что пришлось перенести продолжительную болезнь.

— Граф Нейпперг, адъютант генерала Клерфэ, генерал-аншефа австрийской армии! — сказал президент, представляя присутствующим уполномоченного герцога Брауншвейгского.

Действительно, то был молодой австриец, спасенный Екатериной Сан-Жень утром 10 августа 1792 года.

Едва оправившись от раны благодаря уходу доброй маркитантки, он бежал из Парижа и добрался до главной квартиры австрийцев. Хотя все еще больной, он захотел непременно вернуться на службу. Воспоминания о Бланш де Лавелин заставляли его страдать больше, чем рана. Думая о своем ребенке, маленьком Анрио, подвергавшемся всем опасностям внебрачного рождения, вспоминая о попытках Левендаля, который пользовался поддержкой маркиза и мог принудить Бланш к браку, разлучавшему их навсегда, Нейпперг подвергал себя жестокой и медленной пытке. Ему требовалось забвение, а воина мешала мыслям сосредоточиваться на личном горе. Вот почему граф с удовольствием снова поступил на военную службу.

Генерал Клерфэ, оценивший достоинства храброго и умного Нейпперга, причислил его к своему главному штабу, а благодаря тому, что он в совершенстве владел французским языком, генерал выбрал его для передачи знатным лицам и властям Вердена предложения о капитуляции.

После приветствия собранию молодой посланец изложил условия герцога Брауншвейгского: он требовал сдачи города с его цитаделью в двадцать четыре часа под угрозой обстрела Вердена, который после осады будет предан ярости солдат. Эти суровые условия были выслушаны в мрачном оцепенении. Можно сколько угодно называть себя роялистом, как делали заседавшие здесь знатные горожане, и вместе с тем дрожать за свое имущество, но тяжело было этим богатым буржуа выслушать без невольного ропота надменную и оскорбительную угрозу австрийца. Многие из этих трусов были 'бы очень не прочь заявить мужественный протест, хотя бы ради формы, чтобы соблюсти внешние требования чести, однако никто ничего не сказал. Все боялись и тщательно избегали вызвать упрек в том, что они накликали на Верден гнев спесивых немцев.

Нейпперг сидел неподвижно, потупив взор. Во время переговоров он внутренне возмущался трусостью этих торгашей, предпочитавших позор и раздробление отечества мужественному отпору, при котором их домам грозили разрывные снаряды. В то же время ему приходило в голову, что это не были уже французы 10 августа, с которыми он сражался и которые яростно взяли приступом дворец Тюильри. На душе у него оставалось только восхищение патриотами, нанесшими ему рану. Солдатские сердца не помнят зла после битвы; но страх этих буржуа претил храбрецу, а их постыдное молчание вызывало в нем отвращение…

Нейпперг захотел выйти на воздух, чтобы зрелище этой коллективной трусливости не мозолило ему глаза. Ему мерещилось, будто бы боль раны усиливается от соприкосновения с этими малодушными людьми, которые являлись вместе с тем изменниками.

Он встал с места и холодно заявил:

— Вы слышали, господа, сообщение генерал-аншефа, какой же ответ мне передать от вас его светлости герцогу Брауншвейгскому?

И он, стоя, ожидал ответа, опершись рукой на край стола.

Тут среди всеобщего безмолвия раздался голос:

— Не думаете ли вы, господа, что, отдавая должное человеколюбивым чувствам его светлости герцога Брауншвейгского, вам все-таки не мешало бы отсрочить свой ответ… хотя бы для того, чтобы позволить герцогской артиллерии оказать нашему городу честь несколькими снарядами?

Человек, так внезапно возвысивший голос, был барон Левендаль.

Нейпперг узнал своего соперника. Кровь ударила ему в лицо; он сделал инстинктивное движение, точно хотел броситься к барону, чтобы вызвать его. Однако граф сдержался: в данный момент он был посланником, ему предстояло выполнить важное поручение; он не принадлежал себе. Одновременно с этим у него мелькнула мысль: если барон Левендаль находится в Вердене, не тут ли и Бланш де Лавелин? Но где можно с ней встретиться? Где повидать ее? Где поговорить с ней? Вдруг у графа возникла смутная надежда, что барон, пожалуй, сам, без своего ведома, невзначай, укажет ему убежище Бланш. Значит, надо было прикидываться бесстрастным, ждать, отыскивать.

Довольно оживленный шепот последовал за речью Левендаля в зале ратуши.

«Куда суется этот откупщик? — перешептывались между собой горожане. — Разве у него есть собственные дома, мастерские, склады товаров в городе? Разве он понесет имущественный ущерб? Раз мы знаем, что вооруженное сопротивление невозможно, как это признано начальником инженерной части, зачем же тогда доводить до кровопролития, устраивать бесполезную бойню народа? И с какой стати подвергать недвижимое имущество действию артиллерийского огня?»

— Наше население благоразумно и боится ужасов осады, — сказал президент, — предложение барона Левендаля было бы поддержано только жалким сбродом. Вдобавок почти вся крикливая голытьба успела покинуть город… Эти бездомные горланы бежали в сторону Тионвиля и там обрели какое-то ничтожество под стать себе, некоего Билло-Варенна, который пошлет их в огонь. Будем надеяться, что этой доблестной рати никогда больше не вернуться в Верден. Господа, намерены ли вы следовать по их стопам? Есть ли у вас охота быть расстрелянными картечью?

— Нет-нет! Не надо бомбардировки! Подпишем сейчас условия капитуляции! — крикнуло двадцать голосов, и самые усердные, вооружившись перьями, обступили президента, требуя, чтобы он дал им поскорее приложить свою руку к проекту капитуляции, составленному заранее, с самого объявления о прибытии австрийского уполномоченного.

Нейпперг молча наблюдал за этим собранием, которое из мирного грозило превратиться в бурное.

Барон Левендаль между тем снова занял свое место поодаль от прочих.

— Сочтем, что я ничего не говорил, — с досадой пробормотал он.

Президент уже взялся за перо и отыскивал глазами место, где ему подобало поставить свое имя на проекте капитуляции, затрагивавшем честь города, когда послышалась вдруг отдаленная ружейная пальба. В то же время барабан на городской площади забил сбор, а под окнами ратуши грянула лихая песня волонтеров.

X

Все вскочили с мест в неописуемом смятении. Те, кто не так перетрусил, подбежали к окнам.

Город казался иллюминированным, словно в праздничный день. На площади горели факелы, и в их красноватых отсветах женщины и дети хлопали в ладоши и водили какой-то фантастический хоровод. Добровольцы Майен-э-Луар запели свою военную песню, давая этим сигнал к веселому пробуждению замершего города.

В этой толпе было мало мужчин; они предпочитали держаться в стороне и, казалось, только взглядами принимали участие в обуявшем толпу воинственном задоре.

— Ну и шум же подняли добровольцы! — вздыхая, сказал Терно.

— Терпение! Герцог Брауншвейгский вскоре освободит нас от них, — произнес Госсен, — если только эти сорвавшиеся с цепи дьяволы не навлекут на нас обстрел!

В тот же момент возник какой-то красноватый свет, и в один из домов, выходивших углом на площадь, попало какое-то пылающее тело, причем в то же время звук сильного взрыва заставил задрожать окна ратуши.

— Вот видите, — крикнул синдик, — вот чему мы подвергаемся из-за этих буянов. Пруссаки осыпают наши дома ядрами! Вот и обстрел, который вы желали. Теперь вы довольны, барон?

Синдик обернулся, отыскивая взглядом Левендаля, но того и след простыл.

Полный нетерпения, стремясь за ним, предполагая, что Левендаль направился к Бланш де Лавелин, Нейпперг тоже захотел уйти и, прощаясь, сказал:

— Теперь мне уже нечего здесь делать, господа! Раз заговорили пушки, то мне остается только молчать. Я возвращаюсь в свою главную квартиру. Мой ответ — это ваши выстрелы.

— Ваше сиятельство, — взмолился председатель собрания, — не уходите… останьтесь! Это недоразумение. Все объяснится… все уладится.

— Не представляю себе как! — улыбаясь, возразил Нейпперг. — Прислушайтесь! Вот заговорили пушки и с ваших валов, отвечая нашим гаубицам. На улицах слышен барабанный бой. Мне кажется, что сюда, в ратушу, идут за подкреплением, чтобы выставить людей на стены и к пушкам!

Действительно, на лестнице ратуши трещал барабан, и слышно было, как по ступенькам шагает большая толпа; из вестибюля доносился стук ружейных прикладов о пол.

— Они осмеливаются явиться сюда! — воскликнул возмущенный синдик. — Господин комендант, поскорее подпишите приказ о прекращении барабанного боя и прикажите добровольцам вернуться обратно в отведенные им квартиры, — прибавил он, обращаясь к Бельмону, начальнику артиллерии.

— Хорошо, — произнес этот малодушный офицер, — я сейчас дам приказ. Через четверть часа в Вердене все будет спокойно…

— Через четверть часа Верден будет объят пламенем, и мы запоем «Марсельезу» под аккомпанемент гранат! — раздался сзади их чей-то громкий голос.

Дверь распахнулась от сильного толчка, Борепэр, сопровождаемый Лефевром и окруженный солдатами 13 полка, равно как и добровольцами Майен-э-Луар, предстал перед перепуганными насмерть горожанами.

Председатель попытался принять авторитетный вид.

— Кто уполномочил вас, полковник, врываться на заседание муниципалитета и граждан, собранных им на совет? — спросил он голосом, которому пытался придать твердость.

— Уверяют, — нисколько не смущаясь, ответил Борепэр, — что вы затеваете здесь подлое предательство и собираетесь сдать город. Правда ли это, граждане? Отвечайте!

— Мы не обязаны вам отчитываться в постановлениях властей, полковник. Благоволите удалиться отсюда вместе со своими людьми и приказать прекратить огонь, который вы начали без согласия комитета обороны! — строго возразил председатель, опираясь на симпатии именитых горожан, собранных им здесь.

Борепэр задумался на минутку, потом, сняв шляпу, произнес с выражением почтения:

— Господа, это правда, я не ждал указаний комитета обороны, чтобы открыть огонь по пруссакам, которые уже подошли к воротам города и собирались войти в них по первому сигналу… сигналу, которого они, казалось, поджидали из города. Я баррикадировал ворота; мой доблестный друг Лефевр, вот этот самый, разместил своих стрелков с обеих сторон ворот по стенам, и неприятель приостановился. В то же время, чтобы помешать им видеть со слишком близкого расстояния, что мы поделываем на укреплениях, я послал им пару ядер, которые заставили несколько отодвинуться взвод австрийцев, слишком спешивших посетить нас… Я только что явился со своими добровольцами, когда меня предупредили о том, что здесь происходит… Должен признаться, что я и не собирался обращаться за указаниями в комитет обороны!

— И были совершенно не правы, полковник! — сказал ему Бельмон.

Борепэр снова надел шляпу и возразил:

— Товарищ, это уж касается меня одного! Если понадобится, я лично сумею ответить за свой образ действий перед представителями нации, которые не замедлят явиться сюда. Я отношусь с большим уважением к коммуне Вердена и ко всем чинам ее муниципалитета, верю, что они тоже патриоты и готовы выполнить свой долг. Я подчинюсь всем их приказаниям, касающимся внутренней службы и полицейских мер, но в том, что касается моего ремесла как солдата и ядер, которые нужно послать пруссакам, тут уж, позвольте мне, товарищи, действовать так, как это покажется мне полезным. Здесь я совершенно равен вам, и нам остается только идти рука об руку, чтобы отразить неприятеля и спасти город!

Эти энергичные слова, сказанные мужественным голосом, произвели впечатление на Бельмона; еще недавно он был младшим офицером, и его производство состоялось несколько слишком быстро; он, наверное, выказал бы во всей этой истории больше порядочности и храбрости, если бы не поддался давлению трусливых главарей города.

— Однако, — замялся Бельмон, — комитет обороны существует. Вы обязаны были спросить его указаний, прежде чем начать сражение…

— Когда враг у ворот города, а городские ратники колеблются, то комитет обороны, будучи спрошен об указаниях, не мог бы приказать командующему войсками ничего другого, как преградить неприятелю дорогу, распределить стрелков по крепостным валам, направить пушки на приближающиеся неприятельские войска и открыть по ним огонь. Я как раз именно и сделал это, товарищ! Да разве на самом деле комитет мог бы приказать мне поступить иначе? Единственное, в чем комитет мог бы упрекнуть меня, — это что я не так быстро открыл огонь, как то было бы желательно. Но у нас был недостаток боеприпасов. Вот их везут. Слышите? Ну, теперь у нас пойдет уж музыка не та!

За словами Борепэра последовал грохот оглушительных залпов, раздавшихся со стороны ворот святого Виктора.

Присутствовавшие задрожали. Большинство из именитых граждан скользнуло за дверь, беспокоясь за судьбу своих жилищ, так как на эту бешеную канонаду пруссаки и австрийцы, наверное, должны были ответить градом снарядов.

«Черт возьми! Вот это человек! — подумал Нейпперг, глядя в открытое лицо Борепэра. — Как отрадно смотреть на него после всех этих позорных трусов и негодяев!»

И, подойдя к Борепэру, он вежливо поклонился и сказал:

— Полковник, я не считаю себя вправе оставить вас в неизвестности относительно своей особы. Я граф Нейпперг, флигель-адъютант генерала Клерфэ.

— Вы в штатском? — недоверчиво сказал Борепэр, глядя на того, кто так странно представился ему.

— Я явился сюда не в качестве парламентера, полковник, а просто для того, чтобы передать верденскому муниципалитету и комитету обороны официальную ноту генералиссимуса.

— Без сомнения, это требование сдать город?

— Да!

— И что вам ответили здесь?

Борепэр бросил грозный взгляд на представителей горожан и муниципалитета; те потупились и отвернулись, причем синдик Госсен шепнул на ухо председателю:

— Если этот агент герцога Брауншвейгского скажет все, то, пожалуй, прохвост Борепэр прикажет своим разбойникам расстрелять нас, бедный господин Терно!

— Я сам опасаюсь этого!

Но Нейпперг удовольствовался уклончивым ответом:

— Я еще не успел выслушать мнение этих господ. Вы позаботились лично ответить генералиссимусу!

Эта откровенность понравилась Борепэру, и он сейчас же сказал Нейппергу:

— В таком случае ваша миссия кончена. Может быть, вы позволите мне проводить вас лично до аванпостов?

— К вашим услугам, полковник!

Борепэр, уходя из зала, в последний раз обратился к главам города:

— Господа, я обещал своим людям лучше похоронить себя вместе с ними на развалинах Вердена, чем сдать город. Надеюсь, что вы согласны со мной?

— Но, полковник, если весь город пожелает капитулировать? Если граждане не пожелают подвергаться бомбардировке, тогда что вы сделаете? Неужели вы пойдете против всего населения и будете продолжать свой губительный огонь? — сказал председатель. — Ну, так как же? Что вы предпримете в этом случае? Мы ждем вашего ответа…

Борепэр задумался на секунду, а потом сказал следующее:

— Если вы, господа, заставите меня сдать город, то скорее, чем обречь себя такому позору и изменить данной присяге, я пущу себе пулю в лоб! Я поклялся защищать Верден до самой смерти! — Он дошел до двери, потом вернулся, с бешенством стукнул кулаком по столу и повторил: — Да, до самой смерти!

Он вышел в сопровождении Нейпперга, оставив собравшихся в страхе и смущении.

— Он покончит с собой? Ей-Богу же, это было бы утешением для всего света, — сказал вполголоса Левендаль, который только что бесшумно вошел в зал совещания.

Его стали расспрашивать о том, что делается в городе.

— Перестрелка идет с обеих сторон, — ответил барон с обычной скептической улыбкой. — Добровольцы бегут сломя голову на укрепления. Среди них есть уже несколько раненых. Ах, эти фанатики из тринадцатого полка! Среди них имеется некто вроде демона в юбке; это, как мне сказали, жена капитана Лефевра, маркитантка, которая носится во все стороны, подает снаряды и патроны, впрягается в пушки, вырывает горящие фитили из прусских гранат, падающих на укрепления. Говорят, она неоднократно подбирала ружья павших стрелков и не уходила с места до тех пор, пока не стреляла из них… совсем, как мужчина! По счастью, не так-то много солдат, похожих на эту амазонку, а то австрийцы никогда не пройдут в город!

— А вы все еще надеетесь на это, барон?

— Более чем когда-либо. Этот обстрел был необходим, я говорил вам это. Жители не были достаточно напуганы. Мой слуга, верный Леонард, подпоил порядочное количество ремесленников, мещан и наговорил им кучу сказок, согласно моим инструкциям, но они все еще не были достаточно убеждены и соглашались на капитуляцию лишь после долгих колебаний. Но завтра все они будут требовать ее!

— Вы возвращаете нам надежду!

— Я уже сказал, что к вам явятся горожане и силой заставят согласиться на капитуляцию. Вы просто уступите силе.

— Да услышит вас небо! Но посол герцога Брауншвейгского вернулся в главную квартиру. Как бы нам снова повидать его? Он взял с собой проект капитуляции.

— Достаточно, чтобы кто-нибудь, вполне надежный, отправился в австрийский лагерь и отнес туда дубликат, сохранившийся у вас, с уверениями, что завтра генералиссимус найдет ворота города открытыми.

— Но кому можно было бы поручить это?

— Мне! — сказал Левендаль.

— О, вы спасаете нас! — воскликнул председатель и от радости даже облобызал барона как вестника ожидаемой победы.

XI

Через несколько минут Левендаль, снабженный копией проекта капитуляции, выходил из здания ратуши. На площади он встретил поджидавшего его Леонарда.

Шепотом, хотя вокруг и не виднелось никого, барон дал ему подробное распоряжение. У Леонарда вырывались жесты крайнего изумления, доказывавшего, что он понимает важность поручения, но смущается и даже несколько боится его. Барону пришлось два раза повторить ему сказанное, а затем он прибавил:

— Вы, кажется, колеблетесь, Леонард. А между тем вам следовало бы знать, что хоть мы и находимся в осажденном городе, но здесь все-таки найдутся и тюрьмы, и жандармы для ареста тех, кто подобно некоторым из моих знакомых подделали государственную печать и выдали сборщикам податей и налогов фальшивые квитанции.

— Увы, я знаю все это! — покорно произнес Леонард.

— А если вы знаете это, то не забывайте, — смягчившимся тоном продолжал Левендаль, — потому что мне очень прискорбно быть вынужденным напомнить вам, преданному слуге, что я спас вас от галер.

— И что вы можете еще отправить меня туда! О, этого я не забуду!

— Значит, вы согласны повиноваться?

— Да! Но подумайте, как серьезно, как ужасно то, что вы требуете от меня!

— Вы преувеличиваете важность этого дела, доверием в котором мне заблагорассудилось почтить вас. Черт возьми, я привык встречать в вас больше послушания и преданности! Вы становитесь неблагодарным, а неблагодарность — отвратительный недостаток, Леонард…

— Я вечно буду признателен вам, — захныкал несчастный, которого Левендаль уличил в присвоении откупных податей при помощи поддельных штемпелей. — Я готов следовать за вами всюду и во всем повиноваться вам, но то, что вы приказываете мне теперь…

— Кажется вам ужасным? Да уж не завелась ли у вас совесть?! — сказал барон насмешливым тоном.

— Я не позволил бы себе находить ужасным то, что вы мне приказываете… Я хотел сказать совсем другое.

— А что именно? Мне было бы очень интересно узнать ваше мнение.

— Это очень опасно… о, разумеется, только для меня одного, — поспешил добавить Леонард, — потому что если меня поймают, то я лучше позволю сжечь меня на медленном огне, чем выдам, что это сделано по вашему приказанию.

— Прежде всего вам даже и не поверил бы никто, — сухо перебил его Левендаль, — а потом если бы вы даже и стали настаивать, что получили приказание от меня, то в доказательство не могли бы привести и тени улик. Наконец — и это должно обнадежить вас — я принял свои меры, чтобы обеспечить вам отступление на тот случай, если вы будете обнаружены.

— В самом деле? — радостно сказал Леонард.

— Моя почтовая карета будет ждать вас около Порт-Нев, на дороге в Ком мерси. В той стороне не сражаются.

— Но как я выйду?

— По поручению комитета обороны. Вот возьмите этот пропуск и явитесь завтра ко мне в лагерь герцога Брауншвейгского. — И с этими словами Левендаль вручил Леонарду пропуск от муниципалитета.

— Слушаю-с! — произнес Леонард более уверенным тоном.

— Постарайтесь не скомпрометировать свою миссию и не допустите, чтобы вас арестовали эти сумасшедшие добровольцы Борепэра. Если вы отдадитесь им, то я не смогу умолчать о ваших прошлых прегрешениях, а тогда уж вам не избежать галер. А возможно, что вас ждет также и немедленная смерть в качестве шпиона.

— Постараюсь! — пробормотал Леонард.

— Хорошо! Вы поняли — теперь ступайте! И я должен получить от вас доклад в лагере эмигрантов!

— Сделаю все что могу. Конечно, то, что вы от меня требуете, не так-то легко сделать, и я боюсь, что почтовая карета будет напрасно ждать меня у Порт-Нев.

— Да полно! В городе, который обстреливают со всех сторон, где повсеместно пылают постройки, немыслимо учинять достаточно строгий надзор. Полагаюсь на вас, Леонард! Если вы измените мне или вас одолеет слабость, то первым же делом, когда я завтра вернусь в Верден, навещу прокурора и потом чиновника, обязанности которого заковывать осужденных на галеры в ожидании отправки первой партии их на Тулон.

После этого Левендаль спокойным шагом направился в Порт-Нев, а Леонард, смущенно раздумывая над выполнением своей миссии, спросил себя:

«Как, не возбуждая ничьего внимания, проникнуть в дом госпожи Блекур? Как напасть посреди ночи на полковника Борепэра… заснувшего, безоружного?»

XII

Левендаль, расставаясь с Леонардом, пробормотал с довольным видом:

— Этот дурень сделает все, как я приказал ему. Правда, он немного трусит, но галер он боится несравненно больше, чем большой сабли этого хвастунишки Борепэра. Раз человек поставлен перед задачей, возможные последствия которой далеко не одинаковы, так как, с одной стороны, ему грозят галеры наверное, а в случае, если он будет схвачен, только предположительно, ну, тогда всякий разумный человек — а Леонард не дурак! — выберет последнее. Следовательно, он сделает все это и постарается не попасться. Он пойдет неохотно, но все-таки пойдет. Разве солдаты не так идут в сражение? Когда их заставляют идти прямо на обращенное против них жерло пушки, то ими двигает не всегда одна только любовь к славе. Если они не поворачивают назад, то только из-за боязни расстрела. Это можно видеть хотя бы из того, что спасаются бегством всегда не поодиночке, а целым стадом, так как наказание, ввиду массы виновных, в этом случае не коснется их. Леонард же один, он не отступит, и я надеюсь вскоре получить от него утешительные вести.

Барон медленно шел посреди ночного мрака по пустынным кварталам города, прислушиваясь к отдаленным выстрелам и равнодушным взглядом следя за блестящей траекторией падавших снарядов, которые перекрещивались на черном фоне неба, словно хвосты комет.

В этой части города не было сражения. Несколько часовых сторожили укрепления, и только их протяжные окрики «слушай!» нарушали безмолвие местности около Порт-Нев, куда направлялся барон.

У ворот города барон застал стражу из национальной гвардии, которой еще раньше, как было тайно решено при его выходе из ратуши, синдик послал приказ пропустить барона Левендаля. Без всяких затруднений начальник поста открыл барону ворота и пропустил его, пожелав успеха.

Сориентировавшись в пустынной местности, Левендаль направился к тощему леску, редкие деревья которого одиноко вздымались на поляне, и затем свернул к огоньку, горевшему невдалеке, по всей вероятности, к бивуаку аванпостов.

Окрик «кто идет?» по-французски заставил его остановиться.

— Я не ошибся, — пробормотал барон, — это французы! — И замер в неподвижности, ответив: — Друг, человек, командированный муниципалитетом Вердена.

Ответом было сначала молчание, а потом барон увидал, как от костра отделилась какая-то темная фигура. Огонек, танцуя двигался к нему и вскоре подошли четыре человека с факелами.

Назвав себя начальнику дозора, барон попросил, чтобы его направили к командующему армией; его очень вежливо попросили присесть у бивуака в ожидании, пока можно будет проводить его в главную квартиру. Так как ночь была очень свежей, то барон с удовольствием присел к костру с роялистами-добровольцами.

Появление барона вызвало большое волнение, даже спавшие проснулись и встали, чтобы послушать новости и узнать от новоприбывшего о событиях в Вердене.

Лагерь эмигрантов представлял очень странное и пестрое зрелище. Армия принца Кондэ состояла из добровольцев, сбежавшихся со всех уголков Франции, но преимущественно с запада, чтобы сражаться с войсками патриотов, защитить белое знамя, восстановить на престоле короля и подавить революцию. Многие из этих добровольцев явились до известной степени поневоле: одни пришли, уступая давлению семьи, увлеченные примером, не чувствуя возможности оставаться в своих опустошенных поместьях, другие — из фанатизма, большинство — в надежде вернуться во Францию с триумфом и выгодой.

Эта армия была разделена по провинциям. Дворянство сохраняло все свои привилегии и преимущества и не смешивалось с разночинцами. Так, Бретань доставила семь отрядов знати и восьмой среднего сословия. Разницу каст подчеркивал костюм. Непривилегированные солдаты были одеты в серые костюмы; дворянство же носило светло-голубые мундиры с отворотами. Таким образом, роялисты, собравшись для единой цели, подвергаясь одним опасностям, заботились о том, чтобы поддерживать в своих отрядах иерархию и социальные категории, являвшиеся уже пережитком прошлого. Мещане в своих унылых касках проявляли больше самоотверженности и преданности, чем знать, хотя они сражались в защиту тех привилегий, на которые не имели ни малейшего права.

Несколько дезертиров, сохраняя мундиры полков, и масса морских офицеров представляли собой единственный действительно военный элемент. Моряки, отличавшиеся храбростью, в особенности начиненные предрассудками и преданные идее роялизма, преимущественно набирались а среде прибрежного бретонского дворянства, сплошь враждебного революционным идеям. Дезертирство этих моряков надолго ослабило морские силы французов и, несмотря на отвагу матросов, обеспечило Англии победу над французским флотом, сохранило за нею владычество на морях. До сих пор еще недостаточно учтено влияние дезертирства моряков-роялистов на общее положение дел, когда перечислялись репрессивные меры, принятые конвентом против западной части Франции. Геройское сопротивление фанатиков-шуманов нанесло прекрасной стране неизмеримо меньше вреда, чем дезертирство опытных моряков, спутников Лаперуза и д’Эстенга, этих славных противников англичан в американских войнах, которые покинули палубы своих кораблей, чтобы ползать перед прусскими генералами и подставлять головы под пули и сабельные удары солдат национальной гвардии.

Добровольцы-роялисты были плохо экипированы, плохо вооружены, скудно снабжены всем необходимым. Их ружья немецкого происхождения отличались громадной тяжестью. У многих аристократов только и были, что их охотничьи ружья. Состав этой армии, разбившейся на отдельные отряды, делал ее похожей на табор взбунтовавшихся цыган. Там можно было встретить людей всех возрастов. Старые аристократы, разбитые, согбенные, с волочащейся ногой, шли рядом с чахлыми юношами. Там можно было встретить целые семьи, от дедушки до внука включительно. Все это имело трогательный и фантастический вид.

К тому же армия принца Кондэ страдала недостатком в артиллерии, и, несмотря на личную храбрость, проявленную этими импровизированными солдатами, их заступничество за идею роялизма не представило собой мало-мальски значительной величины. Пруссаки и австрийцы не упускали, разумеется, случая неоднократно дать понять этим господам, что они бесполезны и только стесняют свободу передвижения.

Барон Левендаль с обычной насмешливой улыбкой выслушивал признания, похвальбу и перебранки добровольцев. Так как он недавно прибыл из Парижа, то его забросали вопросами о положении дел в столице и о том, какие шансы имеются на торжественное восстановление короля на престоле.

Барон отвечал очень уклончиво, говоря, что, по его мнению, все еще может наладиться, но тем не менее приходится считаться с сильным возбуждением в народе и рвением, с которым патриоты принялись записываться в солдаты с тех пор, как отечество было объявлено в опасности.

Роялисты с высокомерным смехом встречали ответы барона, а он со своей стороны, настойчиво интересовался, когда же командующий войсками примет его, так как ему хотелось поскорее выполнить свою миссию.

Продолжая рассказывать возбужденной аудитории обо всем, что он знал относительно готовности нации оказать сопротивление, о всеобщем восстании, о решимости умереть, барон, искоса посматривая сквозь красноватые отблески бивуачных огней в сторону Вердена, старался рассмотреть что-то на укреплениях около ворот святого Виктора. Казалось, он ждал какого-то сигнала, которого все не было и не было. По временам он доставал часы, с беспокойством смотрел на них, рассеянно слушая болтовню роялистов, и снова поглядывал все на тот же кусочек темного неба.

— Что же мешкает этот негодяй Леонард? — бормотал он про себя. — Неужели он изменил мне? Неужели в последнюю минуту у него не хватило храбрости? О, я жестоко отомщу ему. Я сошлю его на галеры, как сказал, если он обманул меня!

И, не притворяясь более внимательным к разговорам добровольцев, уступая непреодолимой сонливости, барон закрыл глаза и приготовился завернуться в плащ, чтобы улечься около красноватой золы бивуачных огней, но вскоре ему пришли сказать, что генерал Клерфэ готов принять его и ждет немедленно в своей палатке.

Барон с неудовольствием встал и последовал за вестовым, который должен был проводить его; при этом Левендаль не упустил случая в последний раз бросить беспокойный взгляд на дома Вердена, видневшиеся над укреплением в верхней части города. Погруженные в тень и покой, эти строения казались равнодушными к обстрелу, продолжавшемуся с другой стороны города, хотя теперь и значительно ослабевшему; пруссаки отвечали очень умеренно на орудийный огонь осажденных, а те, предвидя осаду, которая могла затянуться, берегли боевые припасы.

В палатке командующего войсками барон встретил флигель-адъютанта, бывшего в ратуше. Он внутренне скорчил гримасу, но вежливо поклонился графу Нейппергу. Последний холодно ответил ему тем же.

Переговоры были очень короткими. Австрийский генерал осведомился о боеспособности города, а когда барон заявил ему, что город снабжен всем необходимым и может продержаться очень долго, то генерал ответил немым жестом, полуоткрыв полотно палатки, словно показывая, как сверкают снаряды, разрываясь над вражескими укреплениями.

Барон машинально проследил за движением руки генерала и вдруг, как он ни владел собой, не мог сдержаться, чтобы не издать короткого возгласа, в котором слышались торжество и удовлетворение: он заметил в северной части города пылающее зарево. Пламенные вихри кружились среди облаков дыма в том квартале Вердена, который до сих пор казался пощаженным огнем осаждающих.

— Что с вами? — спросил командующий войсками, удивленный выражением необыкновенного волнения на лице барона.

— Ничего, генерал, абсолютно ничего… просто усталость, волнение да, кроме того, радость при мысли, что завтра ужасы обстрела и осады уже не будут грозить этому прекрасному городу. Вот чем объясняется мое восклицание при виде снарядов и раскаленных ядер, бороздящих небо! — ответил Левендаль, стараясь казаться спокойным.

— Значит, вы думаете, что завтра город откроет ворота? — спросил Клерфэ.

— Я уверен в этом, генерал… еще сегодня утром мне принесут подписанную капитуляцию.

— Почему же вы не принесли ее сами? Почему мой флигель-адъютант, граф Нейпперг, вот этот самый, уполномоченный мной и герцогом Брауншвейгским принять капитуляцию, был отослан вами обратно?

— Я не был уверен, что завтра город будет расположен сдаться.

— Вот как? В чем же было препятствие?

— Вчера в зал, где мы совещались, неожиданно вошел человек, совершенно неистовый, прямо атаман шайки разбойников, полковник Борепэр, который мог перевернуть вверх дном все наши проекты и разрушить все надежды.

— Этот полковник — храбрый солдат и достойный противник! — сказал граф Нейпперг генералу Клерфэ.

— Вы видели его? — с интересом спросил генерал.

— Я видел его, слышал, как он говорил, вы же можете видеть, как он действует, так как именно он так быстро привел Верден в оборонительное состояние. До тех пор пока Борепэр не сложит оружия, я не соглашусь с этим господином: Верден не капитулирует!

И Нейпперг с презрением поглядел на барона.

— Что вы скажете на это? — заметил Клерфэ барону. — Вы обещаете мне, что завтра утром ворота города будут открыты… а мой флигель-адъютант, который был там на месте и лично убедился в энергии защитников Вердена, говорит, что город не так-то легко сдастся. Ну, отвечайте!

— Простите, — сказал барон масляным голосом, — я и не собираюсь противоречить вашему флигель-адъютанту. Я уже указывал вам на препятствие. И я тоже разделял ваши опасения и недоверие, и я не был уверен, что Верден капитулирует.

— А теперь вы считаете капитуляцию возможной?

— Безусловно.

— Но… Борепэр…

— Борепэр умер.

— Умер? Откуда вы знаете это? Кто сказал вам?

Барон поклонился и с еще более, чем всегда, заискивающей улыбкой ответил:

— Ваше превосходительство, разрешите мне подождать официального подтверждения новости, вестником которой я являюсь! Человек, который должен доставить капитуляцию, подписанную муниципалитетом, расскажет вам о кончине полковника Борепэра, хотя лично для меня в этом нет ни малейших сомнений.

— Хорошо, мы подождем! — холодно произнес Клерфэ, делая рукой знак, означавший, что аудиенция кончена.

Когда Левендаль ушел, граф Нейпперг сказал австрийскому генералу:

— Каким образом этот подозрительный субъект с видом шпиона под маской добродушия и улыбки может знать, что Борепэра нет больше в живых? Ведь он был жив еще каких-нибудь два часа тому назад, когда я уходил из Вердена! Неужели его убили там?

Клерфэ с удивлением поглядел на своего флигель-адъютанта и сказал:

— Мы, солдаты, сражаемся честно и открыто, но эти торгаши, протягивающие к нам руки и готовые открыть ворота города, способны на большие подлости! На кухне славы попадается много сора и всяких не особенно-то чистых отбросов. Приглашенные на пиршество не должны много расспрашивать о том, как и из чего приготовлены подаваемые им блюда, так как иначе ни у кого не будет аппетита и никто даже и не попробует славы! Закончим нашу почту, дорогой мой, потому что уже близится утро, и если этот барон сказал правду, то нам предстоит в этот день сделать немало. Надо занять город, расставить посты, сменить власти, не считая еще и смотра войскам, который должны учинить их величества среди подразделений и в сопровождении криков радости обывателей! Так за дело, и будем поступать, как будто барон Левендаль солгал. Пошлем-ка им еще несколько энергичных вестников, потому что этот Борепэр и в самом деле кажется мне опасным противником! — И в то время как Нейпперг присел за маленький столик генерала, собираясь писать под его диктовку, Клерфэ, откинув полог палатки, крикнул одному из артиллерийских офицеров, дежуривших около батареи: — Полковник! Усильте артиллерийский огонь, пока на укреплениях Вердена не взовьется парламентарский флаг!

XIII

Леонард, расставаясь в большом смущении со своим хозяином, который, как мы видели, отличался в тот день особенной строптивостью и страстью к воспоминаниям прошлого, направился к воротам де-Франс.

В этой стороне пушки громыхали без отдыха. Правда, Леонард не был особенным любителем музыки пушек, но он получил точный приказ и должен был выполнить его. Там, где шло сражение, он надеялся найти того, кого искал, кого получил приказание разыскать, а именно: полковника Борепэра.

Прежде чем добраться до городских ворот, где по реверсам ложементов виднелось много офицеров, среди которых, наверное, находился и тот, кого ему было поручено разыскать, Леонард замешался в толпу любопытных, окруживших тележку, перед которой стоял стол, заставленный бутылками, стаканами, кусками хлеба, кровяной колбасой и сосисками. Это была лавочка маркитантки 13 полка.

За столом, освещаемым двумя коптящими факелами, Екатерина Лефевр, проворная, веселая и грубоватая, занималась отпуском еды и питья, с трудом успевая удовлетворять настойчивые требования артиллеристов и пехотинцев, забежавших между двумя выстрелами выпить рюмочку-другую за освобождение Вердена от врага. Время от времени Екатерина переставала наливать вино и резать ломти кровяной колбасы, чтобы кинуть взгляд на тележку. Там, в маленькой постельке, спал безмятежным детским сном маленький Анрио.

— Пушки только убаюкивают его! — говорила успокоенная Екатерина и снова возвращалась к прерванному занятию, не упуская случая лишний раз ругнуть пруссаков.

С самого начала сражения, когда, видя приближающихся врагов, Борепэр носился, как ветер, успевая побывать везде, показываясь на батареях, расставляя стрелков, заставляя втаскивать гаубицы и фашины на укрепления, защищающие ворота де-Франс, Екатерина, бросив на волю судьбы свою палатку, взобралась на ретраншементы. Там, словно богиня войны, одергивая трусов, ободряя храбрых, подбирая первых раненых, по временам хватаясь за ружье и стреляя из него в австрийских солдат, подобравшихся к самым амбразурам, она энергично помогала подавлению паники и достойному отпору врагу, пораженному таким приемом.

Борепэр заметил это и поздравил ее.

Затем, когда враг отступил, отказываясь взять приступом город, находившийся настолько начеку, Екатерина вернулась к своей лавочке, которую одолевали клиенты. Во время первого боя она успела повидать Лефевра, который рассыпал своих стрелков по парапету и метким ружейным огнем поражал из бойниц австрийских разведчиков. Успокоенная и счастливая, так как это было для нее боевым крещением, Екатерина снова взялась за свои маркитантские обязанности и занималась ими с неизменно веселым расположением духа ко всеобщему удовольствию.

Наливая водку двум артиллеристам, она заметила, как какой-то стоявший несколько в стороне штатский наблюдал за пьющими.

— Эй, дружок! — без всякого стеснения крикнула она ему. — Что же ты не подойдешь промочить глотку добрым глотком? Хоть ты и в штатском, но это ничего не значит. Завтра ты можешь, как и другие, очутиться под ружьем. Ну, иди же! Можешь выпить вместе с защитниками родины! Ведь все мы братья! — Так как незнакомец не ответит на этот призыв и сделал движение, намереваясь удалиться, то она еще раз окликнула его: — Слушай-ка, дружок, не уходи так-то! Да иди же, говорю тебе, иди! У тебя, может быть, нет денег на выпивку? Так что за беда. Сегодня я всех угощаю, а завтра ты заплатишь в свою очередь. Ну, чем тебе услужить, гражданин?

Тот сухо ответил:

— Спасибо, я не пью.

— Ты не чувствуешь жажды… и не сражаешься? Так что же тебе нужно здесь?

Незнакомец, колеблясь, глухо ответил:

— Я — хотел бы поговорить… с полковником Борепэром. Екатерина удивленно посмотрела на него:

— Ты? Говорить с полковником? Да что тебе от него нужно?

— Я имею к нему важное дело.

Екатерина пожала плечами:

— Однако ты выбрал хороший момент!

— Выбираешь момент, какой можешь.

— Возможно! Но в настоящий момент полковника как раз нельзя видеть.

Незнакомец потер лоб и пробормотал:

— Мне непременно надо разыскать его.

Екатерина недоверчиво посмотрела на своего собеседника. Такая настойчивость показалась ей подозрительной, и она решила предупредить мужа.

Она обратилась к одному из солдат с просьбой немедленно разыскать Лефевра, как вдруг появился денщик Борепэра. Взволнованный шумом сражения, с языком, развязанным обильной выпивкой, предложенной ему одним из членов магистрата, долго расспрашивавшим его о полковнике, денщик принялся болтать и, не обращая внимания на многозначительное подмигивание Екатерины, рассказал, что Борепэр отправился отдохнуть к одной из своих родственниц, дом которой находится в верхнем городе, куда он должен будет к четырем часам утра привести лошадь и разбудить полковника.

Наконец терпение Екатерины истощилось, и она крикнула денщику:

— Ты болтаешь как трещотка! Убирайся спать! Это тебе не помешает — иначе ты не будешь в силах разбудить полковника в четыре часа, как он приказал тебе. Ну, живо, проваливай! Пол-оборота налево! Кру-гом! Марш! Или я скажу лейтенанту Лефевру… а он не шутит с пьяницами и болтунами!

— Ладно, ладно! Молчу… и иду! — буркнул денщик и, пошатываясь, ушел прочь.

Екатерина снова стала подавать солдатам требуемое. Она машинально поглядела туда, где стоял человек, непременно желавший поговорить с Борепэром, но тот исчез.

Екатерине показалось, что он направился с денщиком в кабачок, гостеприимно раскрывший свои двери зевакам, решившим понаблюдать из безопасного места за защитой города. У нее мелькнула мысль, что этот человек принадлежит к заговорщикам, что Борепэру грозит какая-то опасность. Она хотела последовать за незнакомцем, но в такой момент и думать было нечего бросить лавочку.

Защитники Вердена, всю ночь занимавшиеся втаскиванием пушек на валы, рытьем ретраншементов, укреплением фашин под беспрерывным артиллерийским огнем, имели право найти лавочку открытой. Екатерина дрожала от нетерпения; она пыталась уверить себя, что все ее волнение совершенно необоснованно и Борепэру со стороны незнакомца не грозит ни малейшей опасности. Но, несмотря на это, ей невольно вспоминался Левендаль. У этого барона был вид предателя. Кто мог угадать, на что он был способен против деятельного защитника Вердена.

В конце концов Екатерина больше не могла выдержать, и когда жаждущих стало значительно меньше, резко заявила, что нуждается в отдыхе; после этого она прямо-таки прогнала запоздавших солдат, заявив, что им не худо было бы для развлечения прогуляться на укрепления, где не хватает рабочих рук для втаскивания пушек.

XIV

Прибрав все в своей лавочке и тихонько поцеловав маленького Анрио, дремавшего в сладком сне, Екатерина бросилась к мрачным улицам верхнего города.

Подозрение одолевало ее. Там, в доме госпожи Блекур, куда полковник приказал отвезти племянницу, какая-то опасность грозила Борепэру. Екатерина подозревала западню, предчувствовала предательство…

В момент, когда она подходила к дому Блекура, она услыхала звук выстрела. В городе, который обстреливают, такой шум не мог бы никого удивить; но этот выстрел раздался в уединенном квартале, мирном, далеком от укреплений, где все казалось спящим. Это испугало Екатерину, и она заподозрила несчастье, преступление.

На углу переулка она разглядела силуэт бегущего человека, и ей показалось, будто она узнала в нем того странного субъекта, поведение которого вызвало ее подозрения около лавочки. На всякий случай она крикнула ему:

— Эй, кто там? Куда бежишь? Кто это стрелял здесь сейчас?

Но неизвестный удвоил скорость и ничего не ответил; сделав резкий поворот, он исчез во тьме.

Екатерина мгновение поколебалась, не побежать ли ей следом за незнакомцем? Но она подумала, что человек, быстро бегущий ночью в осажденном городе, может и не быть непременно преступником. Да и потом, какое отношение мог иметь этот неизвестный к Борепэру? Ведь не тут грозила Борепэру опасность, если ему вообще что-нибудь грозило! Прежде всего следовало узнать в доме Блекур, в безопасности ли полковник.

Поэтому Екатерина прямиком направилась к дому, где Эрминия Борепэр, должно быть, спала около маленькой Алисы и где разбитый усталостью полковник Борепэр бросился на кровать в ожидании, когда его разбудят, чтобы вернуться снова в бой.

Екатерина уже собралась взяться за молоток и постучать во входную дверь, как вдруг из дома послышались крики и возгласы отчаяния. Окна распахнулись и оттуда выглядывали перепуганные люди, звавшие на помощь. На балконе показалась старушка Блекур, которая была в полном отчаянии.

В тот же момент на фасаде противоположного дома мрачно заиграли красные отсветы огня, из открытых окон вырвались клубы густого дыма, а по крыше забегали длинные языки пламени.

— Пожар! Пожар! — закричала Екатерина. — А тут еще дверь не открывается!

Слуги, растерявшись, бегали взад и вперед по лестнице, кричали, звали, требовали друг у друга ключ. Наконец дверь распахнулась, и все они выбежали на улицу. Прибежал кое-кто из соседей, разбуженных поднявшимся шумом.

Но Екатерина уже смело бросилась в объятый пламенем дом. Ее привлекала опасность, да и она говорила себе, что там люди, которых нужно спасти.

Екатерина бежала сквозь дым, озираясь по сторонам при смутном свете пожарища.

Вдруг она увидала комнату на первом этаже, где была открыта дверь, бурно ворвалась туда и принялась кричать:

— Есть здесь кто-нибудь? Спасайтесь скорее!

Дым не давал ей подойти ближе, никто не ответил ей.

Вдруг взметнувшийся кверху огненный язык осветил комнату, и Екатерина вскрикнула от ужаса. Она заметила, что на постели лежит Борепэр, который казался спящим; недвижимый, он не обращал внимания на все возраставший шум. Тогда Екатерина бросилась к нему и крикнула:

— Полковник, живо, проснитесь! Скорей вставайте! Пожар!

Полковник не шевелился. В комнате опять стало темно. Дым крутился вихрем, все сгущаясь.

Екатерина направилась к кровати, ощупью двигаясь вперед. Она хотела в этой дымной тьме найти Борепэра, хотела растолкать его, думая, уж не в обмороке ли он? Она тронула рукой неподвижное тело, прислушалась… От кровати не доносилось ни малейшего звука дыхания.

«Какой странный, глубокий сон!» — подумала отважная женщина, и отчаяние стало смущать ее мужественную душу. Затем, подвинувшись еще ближе, она приложила ухо к груди полковника и пробормотала в смертельном испуге:

— Его сердце не бьется!

Зловещее молчание царило в комнате.

Екатерина положила руку на лоб полковника и почувствовала что-то густое и липкое на пальцах. Она в испуге отскочила и почувствовала головокружение; общая слабость охватила ее, к горлу подступала тошнота… Полковник был мертв…

Екатерина собрала всю свою энергию.

«А! Окно!» — сказала она себе, удивленная, что эта мысль до сих пор не пришла ей в голову, тотчас бросилась к окну и резким движением распахнула его.

Это было сделано более чем вовремя. Екатерина уже задыхалась, ее мысли путались.

Отражение пожарища от противоположного дома осветило кровать, на которой лежал Борепэр. Полковник казался спящим, неподвижный, окоченевший; его лицо было багровым, подушка залита кровью; отверстие в виске, откуда струился ручеек крови, показывало, каким сном спал герой-полковник.

— Ах, негодяи, они убили его! — крикнула Екатерина, бросаясь из комнаты.

Она испустила отчаянный крик, которого никто не услыхал в этом всеобщем смятении и который затерялся в грохоте пожара.

Стараясь сориентироваться на лестнице, где сыпался град обломков, оштукатуренных досок, известки, кусков облицовки, наполовину обгорелой, рушившихся среди потока искр и густых клубов черного дыма, она вдруг услыхала нежный голос, жалобно напевавший колыбельную песенку:

«Баю-бай, баю-бай,

Моя детка будет пай!»

Изумленная, Екатерина старалась определить, откуда раздается это неожиданное пение. Что за слепая и глухая кормилица могла спокойно укачивать ребенка пением этой мирной песенки посреди полной отчаяния и ужаса ночи?

Голос доносился с верхнего этажа.

Екатерина решительно кинулась по лестнице, не обращая внимания на пламя, которое могло перекинуться на деревянные ступеньки и отрезать ей путь к отступлению. Пробравшись сквозь дым, она поспешно толкнула дверь комнаты, из которой доносился заунывный голос, продолжавший монотонно повторять припев колыбельной, и увидала там Эрминию Борепэр. Та, опустив книзу помутившиеся глаза, сидела на краю кровати и держала на коленях маленькую Алису, спавшую глубоким сном.

— Скорей! Скорей, мадам! — крикнула Екатерина. — Пожар!

Но Эрминия продолжала напевать и укачивать маленькую Алису.

От криков Екатерины ребенок проснулся.

— Нельзя терять ни одной минуты! Скорей! Скорей! Вниз! — повелительно крикнула Екатерина и взяла за руку ребенка, дрожавшего от ужаса.

Эрминия встала и с важным реверансом сказала:

— Здравствуйте, мадам! Разве вы не знаете? Я собираюсь выходить замуж. Ведь вы придете на мою свадьбу, не правда ли? О, вы увидите, какой красивой я буду!

— Несчастная помешалась! О, бедная женщина! — сказала Екатерина. — Но теперь не время сентиментальничать. Идем! Вы должны последовать за мной! — обратилась она к Эрминии, придавая своему голосу суровый, повелительный тон.

Сумасшедшая поднялась и пошла с неподвижным взглядом, с повисшими руками, не сгибаясь, словно сделанная из одного куска, как автомат.

Екатерина, волоча за собой маленькую Алису, поторопилась спуститься. Обернувшись, она посмотрела, следует ли за ней Эрминия. Та продолжала идти размеренным, автоматическим шагом, но, проходя мимо комнаты, где лежал Борепэр, вдруг вытянула руки и пронзительно закричала:

— Там… там… человек… с пистолетом к виску… о, он убьет и меня тоже!

После этого Эрминия без чувств рухнула на пол.

Екатерина решила, что ей немыслимо будет тащить за собой и сумасшедшую. Приходилось торопиться изо всех сил. Она быстро спустилась с лестницы первого этажа, продолжая тащить за собой Алису, и наконец выскочила на улицу. Она была спасена вместе с ребенком.

Солдаты, сбежавшиеся на пожар, возникновение которого приписали прусским ядрам, качали образовывать цепь. Екатерина поручила им ребенка и, узнав в них люден из отряда Лефевра, попросила их войти в дом и попытаться вынести из пламени еще живую Эрминию и труп полковника Борепэра. Сейчас же трое или четверо солдат добровольно бросились в огонь. Через несколько минут вынесли труп Борепэра, а два солдата держали за руку сумасшедшую, которая кричала:

— Пустите меня! Я должна идти одеваться. Неужели вы не знаете? Ведь сегодня моя свадьба! О, поглядите только на всех этих людей! Зажгли уже венчальные свечи. Ах, как прекрасна церковь, убранная для свадьбы!

И, говоря это, Эрминия показывала застывшим от ужаса слушателям на пламя, лизавшее стены, уже почерневшие от дыма.

Госпожа де Блекур сломала ногу, прыгнув с балкона на улицу, и умерла через несколько дней после этого. Тогда Эрминию, так и не пришедшую в себя, взял один из родственников, который предложил заботиться о ней.

Тело Борепэра было перенесено в ратушу. Там синдик заявил, что полковник сам лишил себя жизни, чтобы не подписывать капитуляцию Вердена. «Это решение, — сказал он, — было вслух высказано им еще накануне, когда обсуждались условия, на которых можно будет сдать город».

Это подтвердило много свидетелей, и весть о геройской смерти полковника, не желавшего живым присутствовать при сдаче города, который он обязался защищать, распространенная предателями, убившими его, была принята патриотами за чистую монету. Поэтому похороны героя-Борепэра сопровождались величайшими почестями, а конвент назвал кончину Борепэра достойной подражания и достославной.

Негодяи, содействовавшие убийству полковника, совершенному Леонардом, открыли на следующий день ворота города австрийской и прусской армиям на условиях капитуляции.

Прусскому королю была устроена торжественная встреча в Вердене. Все богатые буржуа приветствовали его радостными возгласами. Президент Терно устроил в честь короля торжественный банкет в здании ратуши, а за десертом синдик Госсен сравнил короля с Александром Македонским, овладевшим Вавилоном. Юные дочери роялистов, подвергшиеся позднее экзекуции и воспетые роялистскими поэтами в качестве мучениц, обрызгали грязью самоотверженность защитников Вердена; они, одевшись в белые одежды, со знаменем их братства во главе, преподнесли венок прусскому королю, победителю без сражения, ставшему хозяином города благодаря предательству.

Теперь вражеские войска перешли через границу, дорога на Париж была открыта и армиям австрийцев и пруссаков только и оставалось, что двинуться на столицу, чтобы подвергнуть ее достойному наказанию, согласно обещаниям герцога Брауншвейгского. Никакие крепости, никакая армия, никакое сопротивление не могли, как думали роялисты, остановить победоносное шествие союзников. Они не могли предвидеть победу французов у Вальми, которая послужила поводом к отступлению союзников из пределов Франции, тем самым способствуя торжеству революции.

Гарнизон Вердена, согласно условиям капитуляции, мог уйти с оружием и провиантом.

Лефевр, произведенный в капитаны, был направлен вместе с тринадцатым полком в северную армию.

Екатерина Лефевр увезла с собой маленькую Алису, которая стала сиротой из-за сумасшествия матери. Она посадила девочку в тележку рядом с маленьким Анрио, который был в восхищении, что встретил свою верденскую подругу.

Войска пустились в путь с болью в глазах и надеждой в сердце на реванш, поклявшись снова овладеть очищенным городом и выгнать оттуда штыками пруссаков и австрийцев, которым не всегда же придется иметь дело только с верденскими предателями…

XV

Что же делал Бонапарт в то время, когда на востоке происходили все описанные события, а Дюмурье и Келлерман, остановив при Вальми вторжение неприятеля, спасали Францию и республику, вынуждая австрийцев и пруссаков отступить в Бельгию?

Он испытывал большие затруднения вместе с семьей, бежавшей в Марсель и лишенной всяких средств к существованию. После долгих скитаний из дома в дом в дешевых кварталах, безжалостно выгоняемая отовсюду несговорчивыми домохозяевами, Летиция Бонапарт, обладавшая мужественной энергичной душой, нашла довольно приличное помещение в римском предместье. Дом принадлежал богатому торговцу мылом по имени Клари, который сразу стал проявлять к изгнанникам большое внимание.

Жизнь семьи Бонапарт протекала в благородном и честном труде. Поднявшись с зарей, мадам Бонапарт принималась за хозяйство — мела, мыла, готовила скромный завтрак и распределяла между дочерьми работу, одна отправлялась за провизией, другая чинила белье и платье для всей семьи, и только младшей разрешалось проводить время в детских играх. Днем мать и старшие дочери усердно работали иголкой, что помогало им пополнять их скудные средства. Жозеф получил место военного комиссара в продовольственном отделе, но его жалованья едва хватало на его собственные нужды.

В качестве корсиканских изгнанников, пострадавших за свою преданность Франции, семья Бонапарта получала от городского управления солдатский хлебный паек. Бонапарт же, вновь лишившийся жалованья, не мог ничем помогать семье. Очутившись лицом к лицу с грозным призраком нищеты, он упал духом, и в его расстроенном мозгу возникла мысль о самоубийстве.

Однажды, отдав последнее су какому-то бедняку, Наполеон поднялся на возвышавшийся над морем утес и погрузился в глубокую думу. Сверкающая зеленая поверхность моря притягивала его. Бесполезный для своей страны, обескураженный, чувствуя бессилие своего гения, потеряв всякую веру в себя, не видя более на темном небе своей путеводной звезды, удрученный чувством одиночества и не будучи в силах примириться с мыслью, что он в тягость матери, вместо того чтобы быть поддержкой ей, он не сводил мрачного взора с поверхности моря, тихо плескавшегося у едва выступавшей из воды скалы. Если бы он бросился отсюда вниз, то непременно разбил бы себе голову. Освободившись сам от жизни, освободил бы своих родных от лишнего рта, предоставив в их пользу весь хлеб, выдаваемый общественной благотворительностью. Предаваясь самым мрачным размышлениям, Наполеон упрекал себя в нерешительности и старался уверить себя, что на земле для него нет более никаких надежд; а темная бездна внизу продолжала приковывать к себе его холодные глаза. Долго просидел он так на границе небытия.

Вдали показалась лодка, направлявшаяся, по-видимому, к берегу; вид ее вывел Наполеона из оцепенения.

— Надо с этим покончить! — резко произнес он.

Он уже измерял расстояние, отделявшее его от водной поверхности, когда вдруг услышал, что его зовут, и оглянулся. К нему, с широко раскрытыми объятиями бежал какой-то человек в костюме рыбака. Рассерженный тем, что ему помешали исполнить принятое решение, Наполеон уже готовился спуститься с утеса и поискать более уединенное место, когда рыбак закричал:

— Это ты, Наполеон? Какого черта ты тут делаешь? Разве ты не узнаешь меня? Помнишь Дэмазиса, старого товарища-артиллериста из лафетного полка? Или ты забыл, какие славные вечера мы проводили в Валенсе?

Бонапарт признал, наконец, своего старого товарища, и они крепко обнялись.

Дэмазис рассказал, что при первых взрывах революции он эмигрировал в Италию, где и жил спокойно на берегу моря, в окрестностях Савоне. Узнав, что его старушка мать, жившая в Марселе, опасно заболела, он снарядил на свой счет (так как был очень богат) большую неаполитанскую лодку и добрался до марсельского порта, где его рыбачий костюм не привлек ничьего внимания. Успокоившись относительно здоровья матери, которая после его приезда стала быстро поправляться, он собрался в обратный путь. Из предосторожности он приказал своим матросам встретить его не в гавани, а где-нибудь в удобном месте на берегу и теперь ожидал здесь свою лодку.

— А ты что делал в таком уединенном месте? — с любопытством спросил Дэмазис.

Пробормотав какое-то неопределенное объяснение, Бонапарт снова погрузился в мрачное раздумье и, не отрываясь, глядел на зеленые волны, покрывавшие серебристой пеной черную вершину подводной скалы.

— Да что с тобой? — воскликнул в волнении добродушный Дэмазис. — Ты совсем не слушаешь меня? Разве ты не рад видеть меня? Какое у тебя горе? Тебе грозит какое-нибудь несчастье? Да говори же! Право, ты похож на безумца, который собирается покончить с собой!

Невольно подчиняясь его ласковым увещеваниям, Бонапарт рассказал товарищу о своем положении и признался, что готов был лишить себя жизни.

— Как! Только-то и всего? — сказал Дэмазис. — Ну, я, значит, подоспел как раз вовремя! Слушай, — продолжал он, развязывая пояс, — вот здесь у меня десять тысяч франков золотом. В настоящую минуту они мне не нужны. Ты возвратишь их мне, когда сможешь. Бери их и иди спасать своих. — И он протянул ошеломленному Бонапарту десять тысяч франков, целое состояние для бедного офицера, не получающего жалованья; потом, избегая благодарности и не давая товарищу времени одуматься и отказаться от предложенных денег, он быстро удалился со словами: — До свидания! Моя лодка пристала, и матросы ждут меня. Желаю успеха, Наполеон!

Быстро спустившись по той самой тропинке, по которой только что поднялся, чтобы так кстати прийти на помощь несчастному товарищу, великодушный Дэмазис вскочил в лодку, приказал поднять паруса и быстро вышел в море. Ошеломленный Бонапарт ни слова не сказал своему спасителю; как зачарованный, смотрел он на свалившееся ему с неба золото, потом вдруг бросился бежать к городу, влетел как ураган в бедную комнату, где его мать с дочерьми сидела за шитьем, и, высыпая на стол золотые монеты, закричал:

— Матушка, мы богаты! Сестры, вы можете обедать каждый день и купить себе по новому платью. Вот что значит судьба!

Он радостно пересыпал золотые монеты, прислушиваясь к их звону, когда они падали на пол.

Впоследствии Наполеон через полицию разыскал своего благодетеля. Дэмазис занимался садоводством в скромной провансальской деревушке — разводил фиалки и, казалось, забыл о товарище, которого так кстати выручил из беды. Наполеон с трудом убедил его принять триста тысяч франков в уплату долга, предоставив ему, кроме того, место заведующего казенными садами.

Десять тысяч франков, предложенные старым полковым товарищем, не только спасли Бонапарта от нищеты, а его семью от голода, но еще помогли Жозефу сделать богатую партию, так как дали ему возможность решить повседневные проблемы.

У Клари были две прелестные дочери — Жюли и Дезирэ. Жозеф начал ухаживать за Жюли и вскоре женился на ней.

Бонапарт, по-прежнему поглощенный матримониальными проектами и завидовавший счастью Жозефа, обратил внимание на Дезирэ и несколько раз пытался просить ее руки, но ему было решительно отказано, вежливо, мягко, но все-таки отказано.

Триумфам будущего победителя предшествовали два поражения, оба нанесенные женщинами: подобно госпоже Пермон, Дезире также не прельстилась его невзрачной наружностью и сомнительным будущим.

Наполеон долго не мог простить Дезирэ ее отказ. Упорство, с каким он ухаживал за ней, только усиливало его раздражение.

Желание блестящим образом отомстить глупенькой девушке, осмелившейся отказать тому, кому впоследствии было предоставлено выбирать в изящной среде принцесс и эрцгерцогинь, в значительной степени содействовало его браку с вдовой Богарнэ — будущей императрицей Жозефиной. Но на долю Дезирэ Клари выпала все-таки блестящая, хотя и не такая ослепительная судьба. Она вышла замуж за Бернадотта, и мы встретимся с ней как с королевой Швеции.

Таково было положение Бонапарта в то время, когда Лефевр и его жена, следуя за батальонами северной армии, направлялись к заслужившей впоследствии бессмертную славу деревне Жемап.

XVI

Робеспьер сказал: «Война бессмысленна. — Но прибавил: — А все-таки надо воевать!» Таков был республиканский символ веры.

Война была нелепа, потому что не было ни солдат, ни генералов, ни оружия, ни боевых припасов, ни провианта, ни денег, то есть ни одного из тех условий, при которых народ может предпринять наступательную войну или сплотиться на собственной территории, чтобы воспрепятствовать неприятельскому вторжению.

Все генералы были роялисты и изменники; к числу их относились Дюмурье, Диллон, Кюстин, Баланс. Молодой герцог Шартрский (впоследствии Луи Филипп) пользовался благосклонностью главнокомандующего. Забегая мыслью далеко вперед, Дюмурье не без тайной цели предоставил королевскому принцу блестящую роль: молодой герцог должен был занять берега Мааса и остановить движение австрийцев на Валансьен и Лилль. Для него таким образом готовили лавровый венок, который мог превратиться в королевский венец.

Хотя в памятный день в Жемапе герцог Шартрский выказал необыкновенную храбрость, однако победа в центре была решена простым солдатом по имени Батист Ренар, находившимся на службе у Дюмурье; этот Ренар привел в порядок расстроенную бригаду молодого герцога, уже готовившуюся отступать.

В армии не существовало ни выучки, ни связи, ни дисциплины; это была просто толпа сражающихся, снаряженных черт знает как: одни были в блузах и деревенских кафтанах, у других вместо ружей были наскоро выкованные пики. В порыве энтузиазма эти люди схватились за то оружие, которое оказалось под рукой, и бросились на освобождение родной страны. Добровольцы шли с песнями, под звуки марсельезы, карманьолы и «са ира», но в этих героях было много веры, увлечения, доблестного порыва. При Вальми они живо справились со старыми иноземными войсками. При Жемапе пехота, наскоро собранная из добровольцев республики, под командой старых сержантов, как, например, Ош и Лефевр, заменивших перешедших к неприятелю благородных офицеров, стяжала себе славу, которую и сохраняла за собой в течение двадцати лет.

5 ноября 1792 года перед заходом солнца, склонявшегося к горизонту подобно кровавому знамени, республиканская армия появилась перед грозными позициями Джемаппа.

На высотах, окружающих город Монс, расположены три деревни: Кюэсм, Бертрэнон и Жемап. На этих-то позициях и укрепились австрийцы. Редуты, кучи валежника, палисады, четырнадцать небольших шанцев, многочисленная артиллерия; скрытые в лесу тирольские стрелки; кавалерия, сгруппированная в долинах между деревнями и ежеминутно готовая уничтожить всех французов, которые рискнули бы атаковать окрестные холмы, — такова была неприступная твердыня, которую предстояло взять первым борцам за свободу.

Главнокомандующим был имперский принц, герцог Саксен-Тешен, правитель Нидерландов, имевший помощником искусного генерала Клерфэ, умные советы которого, однако, никогда не принимались во внимание. Опасаясь галльского задора, Клерфэ предлагал, не ожидая приступа, с тремя колоннами напасть ночью врасплох на французов и рассеять их, прежде чем они составят план сражения. Такая неожиданность давала большое преимущество войскам, привычным к войне и хорошо дисциплинированным. К счастью для французов, герцог Саксен-Тешен считал ночную атаку делом постыдным, так как мечтал о громкой победе среди бела дня.

Воспользовавшись бездействием неприятеля, Дюмурье успел расположить свою армию полукругом: генерал Дарвиль командовал правым флангом, Бернонвиль — левым, который должен был двигаться к деревне Кюэсм; герцог Шартрский, занимавший центр, должен был напасть на Жемап с фронта, а генерал Ферран — с левой стороны. Было приказано двигаться колоннами, побатальонно. Кавалерия должна была поддерживать фланги. Артиллерию разместили так, чтобы она могла свободно обстреливать долины между тремя холмами. Между Кюэсмом и Жемапом были стянуты гусары и драгуны, чтобы преградить путь австрийской кавалерии.

Когда приготовления с обеих сторон были окончены, всюду зажглись огни, и войска провели ночь, наблюдая друг за другом.

Тем временем вот что происходило в замке Левендаля, расположенном на окраине Джемаппского холма, между двумя армиями. От французов его отделяли ручей и небольшая роща, а гора, возвышавшаяся позади его башен, защищала его от огня австрийской артиллерии. В штабах обеих армий этот замок, находившийся на нейтральной территории, был намечен как передовой пост. Под его стенами французские отряды, посланные на рекогносцировку, встретились с австрийскими патрулями. Обменявшись несколькими ружейными выстрелами, оба отряда поспешили донести о результатах разведок. Австрийцы утверждали, что замок был во власти французов, а французы — что замком уже завладели австрийцы. В результате замок барона Левендаля оказался занят только своими постоянными обитателями.

За день до сражения барон Левендаль прибыл в замок, где, согласно условию, принял своего друга, маркиза де Лавелин и его дочь Бланш, приехавших по данному обещанию. Получив от Леонарда успокоительные известия о последствиях своей любовной интриги с Эрминией де Борепэр и сильнее чем когда-либо влюбленный в Бланш, барон спешил с приготовлениями к свадьбе. Со смертью Борепэра Эрминия не могла уже быть ему препятствием. Он навсегда отделался от ее упреков, жалоб и угроз. Маленькая Алиса, живое доказательство этой надоевшей ему связи, исчезла, и барон был совершенно свободен. Он достиг предела своих желаний: через несколько часов Бланш должна будет принадлежать ему.

На замечание маркиза де Лавелина, что ни время, ни место не подходят для свадебной церемонии, так как ежеминутно можно ожидать появления неприятеля (в глазах маркиза и его будущего зятя неприятелем были французские солдаты), барон ответил требованием, чтобы маркиз сдержал свое обещание, и грубо напомнил, что военные операции не мешают уплате долгов и что маркизу трудно будет уклониться от выполнения своих обязательств: ведь его поместья в Эльзасе, то есть под защитой императорских войск. Де Лавелин прекрасно понял угрозы барона и перестал ему возражать, сказав в заключение:

— Остается только убедить мою дочь. Не могу же я силой тащить ее к алтарю!

— Это уж ваше дело! — проворчал барон. — Образумьте эту упрямицу как умеете!

Он немедленно послал в Жемап за нотариусом, а своему священнику приказал приготовить все необходимое для брачной церемонии, которая была назначена в полночь, после чего молодые супруги должны были, пользуясь ночной темнотой, немедленно уехать в Брюссель вместе с маркизом де Лавелин.

Тотчас по приезде в замок Бланш заперлась в своей комнате и никого не принимала. Барон два раза пытался поговорить с нею, но она отказалась отворить ему двери. Она тревожно поджидала у окна кого-то, кто все не являлся, и напрасно всматривалась в пустынные окрестности. Она ждала Екатерину Лефевр.

С тревожно бьющимся сердцем, с пересохшим горлом и с нервной дрожью в руках воскрешала она в своей памяти обещания мужественной женщины. Вполне доверяя ей, Бланш говорила себе, что если Екатерина не пришла и не привела, как обещала, ребенка, то, очевидно, возникли неожиданные препятствия. Но что же могло задержать Екатерину Лефевр и заставить ее нарушить свое обещание? Бедная Бланш терялась в догадках.

О присутствии Екатерины в северной армии ей не было известно.

Она и не подозревала, что в нескольких милях от нее разведчики 13 полка обыскивали Кюэсмский лес; что, возвратившись с рекогносцировки, они сидели в лавочке Екатерины, рассказывая о своих смелых разведках под самыми стенами замка; что Екатерина подливала вино в их стаканы, а около нее вертелись Анрио и Алиса.

Екатерина без труда узнала, что Бланш находится в замке: один из крестьян, преданный делу свободы, рассказал, что накануне в замок приехал важный господин с дамой, и в этих знатных посетителях Екатерина угадала свою покровительницу. Она немедленно составила план действий: она пойдет в замок, увидится с Бланш и скажет ей, что ее ребенок, малютка Анрио, находится по соседству, под защитой штыков Лефевра; они вместе придумают, как безопаснее всего соединить мать с ребенком, облегчить им проход сквозь линию войск.

Приняв это решение, Екатерина заткнула за пояс пару пистолетов, с которыми не расставалась в дни сражений, вышла в сумерки из лагеря и направилась к замку Левендаль. Мужу она ничего не сказала, потому что он не одобрил бы ее поступка, страшась опасностей, которым она подвергалась, идя одна ночью по полям и лесам, между двух армий, ежеминутно готовых вступить в бой. Перед уходом Екатерина долго целовала Анрио, который уже улегся спать в той же повозке, где спала Алиса. «Спи, малютка, я иду за твоей матерью!» — прошептала Екатерина и отправилась в путь. Она смело двигалась вперед, не заботясь об австрийских разведчиках и боясь только, что ей, по возвращении домой, достанется от Лефевра.

Миновав небольшую рощицу и последний французский аванпост, она внезапно увидела высокого, худощавого человека, прятавшегося за деревом. Она вынула из-за пояса пистолет и, взведя курок, промолвила негромко, из боязни быть услышанной соседними часовыми: «Кто идет?» — и прицелилась, готовая стрелять.

— Без глупостей, мадам Лефевр. Я ваш друг, — ответил голос, показавшийся ей знакомым.

— Какой друг?

— Да… ла Виолетт, к вашим услугам.

— Ах, это ты, дурачок? Ты чуть не напугал меня! — сказала Екатерина, узнав помощника маркитанта, преданного, но простоватого парня, над которым в батальоне охотно подтрунивали; ла Виолетт далеко не слыл храбрецом и всегда был предметом насмешек.

Спрятав пистолет, Екатерина сама посмеялась над своим испугом.

— Иди же сюда! — сказала она. — Я ведь не страшная, черт побери! Чего ради ты, трусишка, бродишь здесь, за нашей линией?

Ла Виолетт застенчиво приблизился на несколько шагов.

— Я скажу вам. Я видел, как вы вышли из лагеря, и захотел идти за вами.

— Чтобы шпионить?

— Ах, нет! Я подумал, что там, куда вы идете, может быть опасно.

— Опасно? Да конечно, опасно, да тебе-то что до этого? Опасность и ты — понятия разные!

— Я уже давно стараюсь свыкнуться с опасностью. Вот я и подумал, что сегодня для этого удобный случай.

— Отчего же именно сегодня? — спросила Екатерина, удивленная его настойчивостью.

— Черт возьми! — смущенно пробормотал ла Виолетт, с трудом подыскивая слова. — Да оттого, что… вечером спокойнее… нечего бояться, что увидят.

— Ты не хотел, чтобы тебя увидели?

— Конечно нет! Если я испугаюсь ночью, никто не увидит этого, а днем мне было бы стыдно. Но мне почему-то кажется, что с вами мне не будет страшно.

— Разве ты хочешь идти со мной? — спросила Екатерина, все более изумляясь.

— О, не отказывайте мне в этом! Не прогоняйте меня! — стал умолять парень. — Я так вас люблю! Днем я никогда не решился бы сказать это в лавочке перед товарищами. А здесь такая темнота… я совсем расхрабрился… я сам себя не узнаю!

Слушая его объяснения, Екатерина продолжала идти дальше. Она только что собралась полунасмешливо, полусердито ответить этому влюбленному чудаку, как вдруг в темноте прозвучали два выстрела.

— Стой! — крикнула Екатерина своему спутнику, бросившемуся вперед. — Куда ты? Берегись! — крикнула она громче.

Но ла Виолетт продолжал бежать. За спиной у него болтался какой-то круглый предмет, который можно было принять за подвижный горб.

Екатерина видела, как он исчез в кустах хмеля, из которых раздались выстрелы.

Опасаясь засады, она остановилась на опушке. Был слышен треск ломающихся сухих веток, шум борьбы, шепот, потом далеко на равнине она увидела неясные очертания человеческой фигуры, бежавшей по направлению к Жемапскому лесу.

«Он совсем не туда бежит! Он наткнется на австрийские аванпосты и его заберут в плен, — думала она, предполагая, что это бежал ла Виолетт, а потом прибавила со вздохом: — Жаль его! Славный был малый, хоть и трус! Трудно будет заменить его в лавочке!»

Она решилась продолжать путь, обогнуть рощу и направиться прямо к службам замка, уже видневшегося вдали, когда из кустов внезапно вылез ла Виолетт. В руке у него была обнаженная сабля, которую он обтирал листьями.

— Это ты? — воскликнула пораженная Екатерина. — Откуда ты взялся? Что ты сделал?

— Я помешал австрийцу снова зарядить ружье, как он собирался сделать, — спокойно ответил ла Виолетт, вкладывая саблю в ножны.

— Где же он? — спросила Екатерина.

— Там… в кустах!

— Мертвый?

— Думаю, что мертвый. Второму посчастливилось, что он имел дело с таким трусом, как я. А то уж я его догнал бы. Ведь я шибко бегаю! Мне только вот эта штука мешала, — прибавил он, указывая на круглый предмет за спиной.

— Это еще что такое?

— Это барабан. Я… занял его у немца.

— Для чего же?

— Он может когда-нибудь пригодиться. Мне больше на руку барабан, чем ружье. Ах, как бы я хотел быть барабанщиком! Да уж об этом теперь и думать нечего… я слишком велик. А теперь как бы опять не полетели эти камешки! Австрияк, которого я обезоружил, поднимет, пожалуй, тревогу, и нам может прийтись плохо от белых мундиров. Только ведь я не о себе хлопочу!

— Ты уже не боишься?

— Ночью — никогда! Ведь я сказал вам. Пойдемте дальше!

— Ла Виолетт, ты храбрый малый!

— Не смейтесь надо мной. Я сам знаю, что я трус, и знаю тоже, что люблю вас так крепко; так сильно!

— Ла Виолетт! Я запрещаю тебе говорить это.

— Ладно! Будем молчать! Но идемте же, идем! Путь очищен…

Екатерина опять взглянула на него с изумлением: помощник маркитантки представился ей теперь в совершенно ином свете. Ла Виолетт не дрогнул под выстрелами! Ла Виолетт один бросился с саблей на двоих австрийцев, сидевших в засаде! Ей просто подменили ее помощника! Она думала было отослать его в лагерь, но у него был такой мужественный, такой воинственный вид, что она побоялась огорчить его. Да и вдвоем легче выпутываться из беды.

— Ла Виолетт, — сказала она более дружеским тоном, — предупреждаю тебя, что мне грозит опасность там, куда я иду… серьезная опасность. Ты непременно хочешь сопровождать меня?

— За вами я хоть в огонь пойду!

— Ну, в таком случае начни с того, что иди за мной в воду; чтобы попасть вот в тот замок — видишь? — надо перейти через ручей. Вот куда я иду!

— Вот куда мы идем! Ступайте. Я уж не отстану!

— Хорошо! Теперь молчи и смотри в оба!

Они спустились в ручей Вэм и перешли его, вымочив ноги до колен.

Вскоре они очутились перед конюшнями замка.

Екатерина осторожно двигалась вдоль стен, отыскивая место, где можно было бы проникнуть в сад. Заметив, что в одном месте стена несколько обвалилась, она сделала знак, чтобы ла Виолетт помог ей влезть наверх.

— С восторгом! — ответил наивный влюбленный, подставляя спину и радостно чувствуя на плечах дюжую ногу Екатерины, которая воспользовалась его боками как скамейкой.

Через несколько минут оба уже были в саду и осторожно, прячась за деревьями, направлялись к ярко освещенной комнате нижнего этажа.

XVII

В откровенном разговоре барон Левендаль и маркиз де Лавелин пришли к полному соглашению.

Барон поставил вполне определенные условия: Бланш в эту же ночь должна стать его женой, в противном случае он немедленно отправится в Эльзас и наложит запрет на все поместья маркиза, оставляя за собой право прибегать и ко всяким другим мерам, а так как от него зависело окончательно погубить маркиза, то последний тотчас же выразил горячее желание сделаться тестем барона.

Не только перспектива почетного брака для дочери руководила поступками маркиза: дело шло о спасении его собственной чести, и это заставляло его горячо желать, чтобы Бланш образумилась и уступила мольбам Левендаля.

Заставляя Леонарда освободить его от Борепэра, барон прибегнул к насилию; так же поступил он и теперь: он сумел втянуть вечно нуждавшегося в деньгах маркиза в скандальное и опасное предприятие. Как друг принца де Рогана, Лавелин был замешан в злополучную историю, ожерелья Марии Антуанетты. Ему удалось избежать судебного преследования, но в руках у барона были доказательства участия маркиза в плутовских действиях инициаторов этого крупного мошенничества, в котором королева играла более чем двусмысленную роль.

Если бы маркиз вздумал, спасаясь от барона, бежать из Франции, австрийский двор возбудил бы процесс против своего пленника для отмщения за честь королевы — бывшей эрцгерцогини империи. Если бы он остался на родине — на него можно было донести революционному правительству, и тогда роль, которую маркиз сыграл в истории ожерелья, неизбежно привела бы его на эшафот. Таким образом, он всецело находился во власти барона.

Подобно тому замку, в котором он нашел теперь несколько вынужденный приют, отец Бланш также был между двух огней и потому решился на последнее средство. Так как Бланш решительнее прежнего отказывалась уступить настояниям барона, то маркиз, истощив все доводы, признался наконец дочери, какая опасность угрожала ему: его имущество, честь и даже жизнь были в руках барона. Если Бланш не спасет его, ему остается только умереть. Неужели она не боится, что совесть будет упрекать ее в отцеубийстве, если она доведет несчастного отца до такого отчаянного шага?

Дрожащая, потрясенная этим признанием, Бланш могла лепетать лишь какие-то бессвязные слова. Странное упорство барона поражало ее; неужели у человека, который стремился сделаться ее мужем, не было ни сострадания, ни чувства собственного достоинства? Как мог он домогаться ее руки, зная, что она ненавидит его и любит другого, от которого даже имеет ребенка? Уверенная, что барон получил посланное через Леонарда письмо, Бланш старалась успокоить отца. Она говорила себе, что барон, конечно, был тронут ее признанием и ничего не рассказал маркизу; а если он не выдал ее тайны, то, следовательно, не хотел злоупотреблять своим страшным влиянием на маркиза. Безумно влюбленный, он полагал, что Бланш возьмет назад свое решение, прощал ее и желал забыть, что ее сердце уже раньше принадлежало другому. Может быть, он надеялся, что заставит полюбить себя. Итак, в глубине души Левендаля все еще жила надежда, которую непременно следовало уничтожить; а для этого необходимо было настаивать на отказе. И Бланш, не объясняя отцу причин, еще раз повторила, что никогда не будет женой барона.

— В таком случае, — в бешенстве закричал маркиз, полагая, что его дочь сошла с ума, — я заставлю тебя повиноваться, непокорная развратница! Ты будешь обвенчана нынче же ночью, слышишь? Нынче же ночью, хотя бы мне пришлось самому тащить тебя к алтарю, связанную по рукам и ногам! — И он вышел из комнаты, чтобы повидаться с бароном и посоветовать ему поспешить с приготовлениями к брачной церемонии.

Оставшись одна, Бланш задумалась. Решимость Левендаля разобьется о ее энергию. Она будет бороться до конца, она не перестанет отказываться от союза, внушающего ей отвращение. Но для этой борьбы ей недоставало самого верного союзника — ее ребенка… Отчего он не здесь, не с нею? Присутствие этого живого доказательства ее любви к другому убедило бы маркиза, а барона вынудило бы отказаться от его притязаний.

Бланш с возрастающим беспокойством спрашивала себя, что могло помешать Екатерине Лефевр сдержать обещание.

Наступила ночь, и ей пришлось отказаться от надежды увидеть вдали идущую в замок женщину с ребенком на руках. Глубокая печаль охватила Бланш при мысли об армиях, которые грозной стеной окружили замок. Она говорила себе, что Екатерина, вероятно, побоялась пуститься в путь по местности, наводненной войсками; может быть, ее вынудили отложить путешествие.

«Она не придет! — с тоской думала Бланш. — И кто знает, увижу ли я когда-нибудь свое дитя?»

Мысль, что ее могут вынудить к браку, внушавшему ей отвращение, что ее отказ может стать причиной разорения и даже смерти отца, приводила Бланш в отчаяние. Тогда она решилась бежать, подумав, что пойдет прямо по дороге, наудачу. Ночь темна; соседство двух армий благоприятствует побегу. Дороги кишат испуганными людьми, спасающимися от войск, и она могла бы проскользнуть незаметно или по крайней мере не возбуждая подозрений. Добравшись до Брюсселя или хоть до Лилля, она оттуда отправится в Париж, в Версаль, разыскивать Екатерину и маленького Анрио. У нее есть драгоценности и немного золота; когда она будет далеко от этого ненавистного замка, она напишет отцу; его гнев утихнет, и он пришлет ей денег.

Составив этот план, Бланш тотчас же начала приводить его в исполнение. Кое-как уложив в небольшой мешок все свои драгоценности, она накинула дорожный, плащ, захватив с собой еще другой плащ с капюшоном, предназначенный служить и одеялом, и тюфяком в неудобных гостиницах, где ей придется искать приюта.

Нарочно оставив в своей комнате свет, Бланш осторожно открыла дверь и на цыпочках сошла вниз, прислушиваясь к каждому звуку затаив дыхание, останавливаясь на каждом шагу, встревоженная, но не теряя мужества. Добравшись до двери, выходившей на огород, она без шума отворила ее и очутилась под открытым небом.

Ночь была чудная, свежая, но недостаточно темная. Приходилось избегать открытых пространств, чтобы не быть замеченной из замка.

Осторожно огибая замок и проходя мимо ярко освещенной комнаты, где ужинала прислуга, Бланш вдруг заметила за одним деревом две странные фигуры. Она вздрогнула и остановилась. Обе фигуры стали медленно приближаться к ней.

Страх парализовал Бланш; она не могла ни бежать, ни кричать. Смутно различала она высокий и тонкий силуэт мужчины и женщину в короткой юбке и маленькой шляпе с поднятыми полями. Через минуту оба очутились возле нее.

— Молчите! Мы — ваши друзья, — быстро произнесла женщина.

— Этот голос! — прошептала Бланш. — Кто вы? Я боюсь. Я позову на помощь!

— Не зовите! Скажите, где нам найти мадемуазель Бланш де Левелин?

— Но это я! Боже мой! Неужели это вы, Екатерина?! — воскликнула Бланш, узнав наконец ту, которая должна была возвратить ей ребенка.

Изумленная и обрадованная этой встречей, Екатерина поспешно сообщила Бланш, что пришла сюда вместе с ла Виолеттом поговорить с Бланш о ребенке, которого готова передать ей, если мать уже может теперь заботиться о нем.

— Где же мой маленький Анрио? — спросила Бланш, дрожа от боязни услышать дурное известие.

Но ее тотчас успокоили.

Тогда она, удивленная нарядом маркитантки, спросила:

— Что же значит этот костюм?

Екатерина сообщила ей, что служит в полку и что маленький Анрио спит сладким сном под защитой стрелков 13 полка.

Бланш захотела немедленно отправиться в лагерь, но Екатерина посоветовала ей остаться в замке. Завтра выяснятся намерения австрийской армии. Может быть, французы займут замок, и тогда будет очень легко привести ребенка. Но идти ночью по полям, где на каждом шагу могут встретиться разведчики, — да это безумие! Екатерина добавила, что, по ее мнению, Бланш надо благоразумно переночевать в замке, а завтра видно будет, что делать. Но Бланш объявила, что решилась бежать из замка, так как ее в эту ночь хотели силой отдать за барона Левендаля.

— Что же делать? — в недоумении сказала добрая Екатерина. — Какое несчастье, что с нами нет Лефевра! — прошептала она. — Он-то уж дал бы нам добрый совет! Если бы этот дуралей мог придумать что-нибудь! — проворчала она, глядя на ла Виолетта. — Слушай, есть у тебя какой-нибудь план? — резко спросила она у своего помощника.

— Если хотите, — застенчиво ответил он, — я вернусь в лагерь и приведу ребенка.

Екатерина пожала плечами.

— Не могу себе представить тебя, ла Виолетт, с ребенком на руках.

— А если я пойду с вами? — с живостью сказала Бланш. — О, Екатерина, позволь мне идти с тобой!

— А опасность? А пули? А часовые?

— Ничего этого я не боюсь. Разве мать может бояться, когда дело идет о свидании с ее ребенком?

Екатерина уже была готова согласиться на ее просьбу, когда шум голосов заставил их замолчать и спрятаться в тени деревьев. Это был барон Левендаль, окруженный слугами с факелами в руках.

— Доложите мадемуазель де Лавелин, — приказал барон одному из слуг, — что пора приступить к церемонии и что я жду ее в часовне вместе с маркизом.

Перейдя площадку перед замком, он направился к маленькой часовне, видневшейся посреди лужайки.

— Боже мой! Я погибла! Они заметят мое отсутствие! — прошептала Бланш.

— Надо выиграть время. Но как? Ах, есть одно средство, только очень сомнительное, — сказала Екатерина. — Что, если бы кто-нибудь пошел туда вместо вас? Это на четверть часа задержало бы их розыски.

— Четверть часа? Это было бы спасением! — сказала Бланш. — Я успела бы выйти из парка и укрыться в деревне. Кто знает? Может быть, я добралась бы до французских аванпостов. Да, это чудная мысль. Но кто же может заменить меня?

— Я! — сказала Екатерина. — Но нельзя терять ни минуты. Давайте ваш плащ. Скорее! Вот уже идет барон!

Убедившись, что для церемонии все готово, барон отправился к маркизу, намереваясь мимоходом отдать в конюшнях последние приказания относительно своего отъезда. Тотчас после венчания он рассчитывал уехать с молодой женой в Брюссель. Наступление австрийской армии и неизбежность сражения заставили его назначить свадьбу и отъезд раньше предполагаемого.

Екатерина поспешно закуталась в плащ Бланш, а мадемуазель де Лавелин накинула на себя запасной плащ и, крепко поцеловав энергичную маркитантку, удалилась в сопровождении ла Виолетта, гордого своей новой ролью охранителя путешествующей знатной дамы. Екатерина с тревогой провожала их глазами, пока они не исчезли в темноте.

«Бедный маленький Анрио! Увижу ли я его когда-нибудь? — с волнением думала Екатерина. — А что, если моему Лефевру также не придется увидеться со мной? Ах, не надо думать об этом; надо как можно лучше разыграть роль невесты!»

Она смело направилась к низкой, ярко освещенной комнате, где слуги болтали после ужина.

— Доложите барону, что мадемуазель де Лавелин ожидает его в часовне! — отрывисто сказала Екатерина, остановившись на пороге, и медленно удалилась, стараясь придать величие своей походке и боясь запутаться в складках чересчур длинного плаща.

Близ часовни она услышала шум шагов и голоса.

— Так ты действительно знаешь пароль, Леонард? — спросил барон.

— Да, — ответил тот, к кому обращался Левендаль, — мне удалось узнать его. Я заманил курьера к нам в кухню, пообещав сообщить ему разные сведения, и напоил его, потому что его томила жажда и, вероятно, также сон, потому что он теперь крепко спит.

— А его бумаги? — с живостью спросил Левендаль.

— Я прочел их. Ничего важного, кроме пароля, который я запомнил.

— Хорошо, Леонард! Беги скорей к австрийцам, предупреди дежурного офицера! — И с этими словами барон вернулся в замок.

«Что это значит? — спросила себя Екатерина. — Какой пароль они узнали? Уж не наш ли?»

С минуту она колебалась. Может быть, ей следовало бежать во французский лагерь и поднять тревогу? Но она обещала своей покровительнице обмануть ее преследователей, оставшись вместо нее в часовне. Нет, сперва она исполнит свое обещание, а потом успеет добежать до лагеря и предупредить Лефевра об измене.

Екатерина с решительным видом вошла в часовню, сгорая от нетерпения поскорее увидеть барона, а потом ускользнуть, чтобы поднять тревогу в отряде мужа.

«Что, если их захватят во сне! — с ужасом думала она. Но свойственная ей беззаботность скоро взяла верх. — Нет, храбрецы тринадцатого полка спят только одним глазом; они не подпустят австрийцев на ружейный выстрел, несмотря на то, что их пароль похищен; они покажут, что у нас бдительная стража и что мы остерегаемся изменников».

Несколько успокоившись, она опустилась в одно из кресел, приготовленных перед алтарем для жениха и невесты.

В углу коленопреклоненный священник усердно молился, не обращая на Екатерину ни малейшего внимания.

Она с любопытством разглядывала изображения крестного пути, украшения на дарохранительнице, мерцавшую в темноте лампаду и четыре зажженные свечи, разливавшие печальный свет. Ожидание казалось ей бесконечным.

Вдруг дверь часовни с шумом растворилась; послышались шум шагов и бряцанье сабель.

Чтобы продлить обман, Екатерина плотнее завернулась в свой плащ и, стараясь скрыть лицо, опустилась на колени.

Священник медленно поднялся с колен и, приблизившись к алтарю, начал вполголоса читать положенные молитвы. Барон Левендаль, со шляпой в руке, подошел к той, кого принимал за свою невесту, и сказал с улыбкой:

— Я надеялся, мадемуазель, иметь честь и счастье лично проводить вас в это святое место вместе с вашим батюшкой… он не меньше меня радуется вашему согласию. Я понимаю вашу застенчивость и охотно прощаю ее. Позвольте мне занять место рядом с вами!

Екатерина молчала и не трогалась с места.

Маркиз приблизился в свою очередь.

— Ты хорошо сделала, дочь моя, — вполголоса сказал он: — Я рад, что ты наконец образумилась! — Затем он прибавил уже громко: — Да сними же этот дорожный плащ, Бланш! Невежливо венчаться в таком виде! Наконец, надо оказать честь нашим гостям, свидетелям с твоей стороны и со стороны твоего мужа; это офицеры генерала Клерфэ! Открой по крайней мере свое лицо! Да улыбнись же! В такой день, как сегодня, это обязательно!

При упоминании об австрийских офицерах Екатерина сделала резкое движение, от которого плащ распахнулся, и из-под него показалась юбка с трехцветным шнурком. Маркиз почти сорвал с нее плащ и крикнул ошеломленный:

— Это не моя дочь!

— Кто вы? — спросил не менее озадаченный барон.

В эту минуту священник обернулся к присутствующим и протянул руки, бормоча:

— Да благословит вас, всемогущий Господь Бог! Мир вам… — Он ждал, чтобы ему ответили: «И со духом твоим», но общее замешательство было так велико, что никто не следил за богослужением, австрийские офицеры тоже приблизились к Екатерине.

— Француженка?! Маркитантка?! — с комическим ужасом воскликнул ют, который казался начальником.

— Ну да, француженка! Екатерина Лефевр, маркитантка тринадцатого полка! Это вам не по сердцу, голубчики мои? — воскликнула мадам Сан-Жень, выпутываясь из длинного плаща Бланш; она готова была смеяться в лицо озадаченному жениху, высунуть язык взбешенному маркизу, щелкнуть пальцами перед носом австрийцев, с тревогой озиравшихся вокруг, точно они ожидали, что из исповедальни или из алтаря выскочат солдаты 13 полка, название которого так гордо бросила им Екатерина.

XVIII

Когда прошли первые минуты изумления, один из офицеров, положив руку на плечо Екатерины, произнес:

— Мадам, вы моя пленница!

— Ну-ну! Вот еще! — сказала Екатерина. — Ведь я не сражаюсь. Я здесь в гостях как парламентер.

— Перестаньте издеваться! Вы пробрались в этот замок, которым я овладел именем его величества императора австрийского. Вы француженка на австрийской территории, и я вас арестую!

— Вы уже нынче и женщин арестовываете? Это не очень любезно!

— Вы маркитантка.

— Маркитантки не солдаты.

— Я арестую вас не как солдата, а как шпионку! — произнес офицер и, сделав знак своим спутникам, приказал: — Позвать четверых солдат и увести эту женщину. Не спускать с нее глаз!

Барон Левендаль, бросившийся в комнату Бланш, вернулся в часовню совершенно расстроенный.

— Господа, — начал он сдавленным голосом, — эта женщина способствовала бегству мадемуазель де Лавелин, моей невесты. Где мадемуазель де Лавелин? — с гневом обратился он к Екатерине.

Она расхохоталась и ответила:

— Если вы желаете видеть мадемуазель де Лавелин, то вам придется расстаться с господами австрийцами и отправиться во французский лагерь… вот где она ожидает вас!

— Во французском лагере?! Что ей там понадобилось?

— Это должно успокоить вас. Не у французов же станет она искать Нейпперга, к которому вы ревновали ее, — сказал маркиз, пытаясь ободрить ошеломленного жениха.

— Может быть, — произнес барон. — Но что заставило ее бежать к французам? Уж не влюблена ли она в Дюмурье?

— Мадемуазель пошла к своему ребенку, — спокойно сказала Екатерина.

— К своему ребенку?! — в один голос воскликнули маркиз и барон, одинаково озадаченные.

— Ну да! К маленькому Анрио, прелестному херувимчику… от вас такой, наверно, не мог бы родиться, барон! — насмешливо добавила мадам Сан-Жень, поддразнивая обманутого жениха.

Но Левендаль был слишком удручен, чтобы обратить внимание на ее насмешливые слова.

Присутствовавший при этой сцене Леонард совершенно растерялся, вместо улыбки на его лице появилась жалкая гримаса. Все его планы рушились: с исчезновением Бланш ребенок, о существовании которого теперь стало известно барону, потерял значение постоянной угрозы Дамоклова меча для той, кому предстояло превратиться в баронессу Левендаль. У него была отнята всякая возможность осуществить выгодные комбинации, зародившиеся в его голове, когда ему стала известна тайна мадемуазель де Лавелин. Он принялся соображать, что теперь предпринять.

— Я тоже отправлюсь во французский лагерь, — прошептал он, — я знаю пароль… меня пропустят. Может быть, для меня не все еще пропало. Мы еще посчитаемся, госпожа баронесса!

Он незаметно пробрался к дверям позади солдат, которых привел один из офицеров, и бросился бежать по направлению к деревне.

— Пора с этим кончить! — отрывисто произнес офицер, арестовавший Екатерину. — Господин барон, вы ничего не хотите сказать нам? Не желаете ли вы задать какой-либо вопрос нашей пленнице?

— Нет-нет! Уведите ее! Сторожите! Расстреляйте! — с гневом воскликнул барон. — Впрочем, — продолжал он с комическим отчаянием, — все-таки лучше допросите ее! Пусть она скажет, что сталось с мадемуазель де Лавелин! Пусть объяснит, что это за ребенок, о котором она говорила.

— Мы запрем ее в одном из залов замка, — спокойно ответил офицер. — Утро вечера мудренее, завтра она все расскажет.

— Завтра сюда придут республиканские солдаты, и никто из нас не будет ничего говорить, потому что вы все или будете убиты, или навострите лыжи, — крикнула Екатерина.

— Уведите ее! — холодно сказал офицер своим солдатам. — Составьте ваши ружья! Если эта женщина окажет сопротивление — свяжите ее и унесите!

Четверо солдат прислонили ружья к решетке, отделявшей клирос, и двинулись тяжелым шагом, готовые повиноваться приказу начальника.

— Не подходите! — крикнула Екатерина. — Первый, кто тронется с места, будет убит! — И, выхватив из-за пояса оба пистолета, она прицелилась в солдат.

Те невольно попятились.

— Вперед! Да двигайтесь же! — заревел офицер. — Вы теперь даже женщины боитесь!

Только что солдаты собрались исполнить его приказание, как вдруг среди ночной тишины, около самой часовни, послышалась барабанная дробь, являвшаяся сигналом к атаке.

— Это французы! Французы! — в ужасе повторял барон.

Наступила всеобщая паника. Солдаты в беспорядке бежали, позабыв о своих ружьях. Следом за ними бросились офицеры, стараясь собрать их, чтобы отступить на австрийские позиции; они были уверены, что их захватил врасплох авангард Дюмурье.

Маркиз и барон поспешили запереться в замке. Часовня опустела. В алтаре священник, безучастный ко всему, что происходило, оканчивал службу, а барабанная дробь слышалась все ближе.

Стоя на пороге часовни, Екатерина с радостным изумлением увидела, как из темноты появилась длинная и тощая фигура ла Виолетта, усердно отбивавшего дробь на барабане.

— Ты здесь?! — воскликнула она. — Зачем ты пришел? Где наш полк?

— В лагере, черт возьми! — ответил ла Виолетт, прекращая свое занятие. — Не правда ли, я пришел вовремя? Только, я думаю, безопаснее будет, если мы запрем вход?

Он быстро затворил двери и заложил их засовом. Потом он объяснил удивленной Екатерине, что повел Бланш к лагерю, но на половине дороги они наткнулись на французский патруль под командой Лефевра. Он передал мадемуазель де Лавелин двум надежным солдатам и в данную минуту она, вероятно, уже в безопасности, в отряде Дюмурье, возле своего маленького Анрио. Сам ла Виолетт решил поскорее вернуться в замок, опасаясь за участь храброй маркитантки 13 полка. Удивленный шумом в часовне, он обошел ее кругом и, влезши на окно, понял, какой опасности подвергается жена его капитана. Тогда ему пришло в голову прибегнуть к барабану, чтобы напугать австрийцев.

— Хе-хе! А ведь я умею-таки справляться с ящиком Гийомэ, как вы находите? Я был бы отменным барабанчиком, если бы только не мой длинный рост! — заключил мужественный парень свой рассказ.

— А где ты оставил моего мужа? — спросила Екатерина.

— В двухстах метрах отсюда! Он сейчас же прибежит сюда со своими людьми, если я подам сигнал.

— Какой сигнал?

— Выстрел!

— Подождем! Кажется, сюда идут. Слышишь эти шаги… этот шум? Точно лошадиный топот!

Действительно, шум шагов и стук копыт указывали на прибытие многочисленного отряда, подкрепленного кавалерией.

— Стрелять? — спросил ла Виолетт, снимая с плеча ружье и указывая на брошенные австрийцами ружья, прибавил: — Мы можем еще четыре раза подать сигнал.

— Не стреляй! — с живостью возразила Екатерина.

— Отчего не стрелять? Вы думаете, я боюсь ваших австрияков? Повторяю вам, что ночью я ничего не боюсь.

— Несчастный! Да у австрийцев есть подкрепления. Лефевр с нашими солдатами еще попадет в засаду. Мы-то вдвоем всегда спасемся. Лучше вступить в переговоры.

— Приказывайте, я вам повинуюсь!

Раздался сильный стук в дверь, и кто-то крикнул:

— Откройте или мы выломаем дверь!

Екатерина велела ла Виолетту отодвинуть засов.

Дверь отворилась, и в часовню вошли солдаты. Их темные фигуры смутно виднелись при блеске сабель, касок и штыков.

Екатерина и ла Виолетт укрылись у самого алтаря, где приметили черный, скорчившийся призрак. Это священник, окончив богослужение, тихо бормотал свои молитвы… может быть, он читал отходную.

Солдаты заняли часовню; всюду виднелись ружья и сабли. Офицер, хотевший арестовать Екатерину, тоже вернулся, стыдясь своего бегства от женщины и стремясь отплатить ей. Он обратился к человеку в плаще, украшенном галунами, казавшемуся начальником.

— Полковник, — сказал он, — мы сейчас же расстреляем их!

— И женщину тоже? — холодно спросил тот, кого назвали полковником.

— Это два шпиона, а в приказе очень определенно сказано.

— Спросите, кто они, как их зовут, зачем они проникли в замок, а там мы уже решим, что делать, — сказал полковник.

Екатерина услышала его слова.

— Я требую, чтобы с нами обращались как с военнопленными, — твердо сказала она.

— Сражение еще не началось, — заметил офицер.

— Оно уже начато… нами! Я была в авангарде, и вот первая колонна, — сказала Екатерина, указывая на ла Виолетта. — Вы не имеете права расстрелять нас, потому что мы сами сдаемся. Берегитесь! Если вы сделаете такую подлость, наши узнают об этом. Тогда не ждите пощады, от стрелков тринадцатого полка! Они уже недалеко, скоро будут здесь. Вспомните мельницу у Вальми! Ваши пленники заплатят за нас двоих! Мой муж, капитан, отомстит за нас; это так же верно, как и то, что меня зовут Екатерина Лефевр.

Офицер, которого называли полковником, с жестом удивления подошел на несколько шагов, стараясь в темноте разглядеть лицо женщины.

— Не родственница ли вы того Лефевра, который служил в парижской гвардии и женился на прачке? — вежливо произнес он. — Ее называли мадам Сан-Жень?

— Это я — прачка Сан-Жень! Лефевр, капитан Лефевр — мой муж!

Не скрывая сильного волнения, полковник подошел к Екатерине и, глядя ей прямо в лицо, спросил:

— А вы меня не узнаете?

Екатерина отшатнулась.

— Ваш голос… ваши черты, — проговорила она, — полковник, ваше лицо припоминается мне как сквозь туман.

— Туман от пушечного дыма… Вы забыли утро десятого августа?

— Десятого августа? Так это вы — тот раненый австрийский офицер? — воскликнула Екатерина.

— Да, это был я, граф Нейпперг, которого вы спасли… и который сохранил к вам вечную признательность. Дайте мне обнять вас, обнять ту, которой я обязан жизнью!

Нейпперг протянул руки, чтобы привлечь к себе Екатерину, но она отступила.

— Благодарю вас, полковник, за добрую память обо мне, — быстро заговорила она. — То, что я сделала для вас десятого августа, было сделано из человеколюбия. За вами гнались, вы были безоружны да еще ранены; я взяла вас под свою защиту, не заботясь о том, под чьим знаменем вы были ранены и почему спасались бегством. Сегодня я встречаю вас в мундире врагов моего народа, начальником солдат, которые нападают на мою родину, и не хочу больше вспоминать о том, что было в Париже. Мои друзья, солдаты моего полка, мой муж, вот этот славный парень — ваш пленник, все патриоты могли бы упрекнуть меня за то, что я спасла жизнь аристократа, австрийца, полковника, расстреливающего людей, которые сдаются ему. Граф, не говорите мне больше про десятое августа! Я и знать не хочу, что спасла врага, подобного вам!

Нейпперг молчал; энергичная речь Екатерины страшно взволновала его.

— Екатерина, благодетельница моя, — начал он задушевным тоном, — не упрекайте меня в том, что я служу своей стране, как вы служите вашей. Ваш храбрый муж защищает свое знамя, я сражаюсь за свое. Судьбе угодно было, чтобы мы родились под разными небесами; она сближает нас только в минуты серьезной опасности. Не огорчайте меня вашей неприязнью. Если вы хотите забыть десятое августа, то я-то должен помнить его, и полковник штаба победоносной императорской армии…

— Пока еще не победоносной! — сухо прервала Екатерина.

— Завтра она будет победоносной, — возразил Нейпперг. — Полковник императорской армии и командир здешнего отряда не забыл, что обязан уплатить долг за того раненого при защите Тюильри, который нашел приют в прачечной улицы Сен-Рок. Екатерина Лефевр, вы свободны!

— Благодарю вас, — просто сказала маркитантка. — Но как же ла Виолетт? — спросила она, указывая на юношу, гордо выпрямившегося во весь свой высокий рост, чтобы показаться неприятельскому офицеру с самой выгодной стороны.

— Он солдат и проник сюда хитростью. Я не могу поступить с ним иначе как со шпионом.

— Тогда расстреляйте и меня вместе с ним! — так же просто сказала Екатерина. — В нашем лагере никто не посмеет сказать, что Екатерина Лефевр, маркитантка тринадцатого полка, допустила расстрелять честного парня, который из-за нее попал в руки австрийцев. Ну, полковник, отдайте приказ, чтобы скорее все кончали, пока я на расчувствовалась. Все-таки не очень-то приятно думать, что в тебя засадят дюжину пуль, когда ты молода и любишь своего мужа. Бедный Лефевр, каково ему будет без меня! Ну, да что же! На то и война!

— Извините, полковник, прошу прощения! — начал ла Виолетт, своим детским голосом. — Лучше расстреляйте меня одного! Я заслужил это. О, я не отговариваюсь! Каждый за себя, и беда тому, кто попался! Пусть меня казнят, но мадам Лефевр ни в чем не виновата. Честное слово, полковник, это я притащил ее сюда!

— Ты? А зачем? Что вам было нужно в этом доме?

— Я заставил ее прийти, чтобы нести ребенка, когда мы договоримся… ведь я не гожусь в кормилицы!

— Какого ребенка? Боже мой! — воскликнул Нейпперг, обращаясь к Екатерине. — Вам надо было нести ребенка? Какого ребенка?

— Вашего, граф. Я обещала мадемуазель де Лавелин передать ей ее сына здесь, в Жемапе.

— Как? Вы отважились? О, мужественная женщина! Но где же мое дитя?

— В безопасности во французском лагере, со своей матерью.

— Да разве мадемуазель де Лавелин не здесь? Что такое вы говорите?

— Она убежала отсюда в ту минуту, когда отец хотел принудить ее обвенчаться с бароном Левендаль.

— Значит, я не успел бы освободить ее! И если бы не вы…

— Если бы не ла Виолетт! — поправила Екатерина. — Это он все устроил.

— Ну, я вижу, что должен освободить и ла Виолетта, — улыбаясь, сказал Нейпперг. — Мадам, повторяю — вы свободны. Возьмите с собой и своего товарища. Я дам вам двоих людей, которые проводят вас за наши линии. — Отдав необходимые приказания, он снова обратился к Екатерине: — Когда вы увидите Бланш, скажите ей, что я по-прежнему люблю ее и жду. После сражения мы встретимся на пути к Парижу. Пользуйтесь последними часами ночи, чтобы добраться до вашего лагеря. Верьте, милая моя мадам Лефевр, я все еще считаю себя вашим должником. Может быть, случайности войны дадут мне возможность доказать вам, что граф Нейпперг не неблагодарный человек!

— За десятое августа, граф, мы с вами квиты, но я вам Должна за этого парня, — сказала Екатерина, указывая на ла Виолетта.

— Может быть, мы когда-нибудь и встретимся, тогда и расквитаемся. Ну, до свидания, полковник! А ты, долговязый, направо кругом — и живо вперед! Марш! — добавила она, дружески толкая ла Виолетта.

Они гордо прошли мимо австрийских солдат. Ла Виолетт вытягивался при этом во весь рост, а Екатерина шла, подбоченившись, в сдвинутой набок кокетливой шляпке с трехцветной кокардой, с вызывающей улыбкой на губах. На пороге она обернулась и насмешливо произнесла: — До скорого свидания, господа! К полудню я вернусь сюда с Лефевром и его стрелками!

XIX

Нейпперг озабоченно смотрел вслед удалявшейся Екатерине и думал о том, удастся ли ему найти Бланш и увидеть наконец своего маленького Анрио, как в том уверяла его добрая маркитантка. Как могла бы молодая женщина с ребенком благополучно пробраться сквозь ряды сражающегося войска? Но в то время Нейпперг был счастлив сознанием, что брак, задуманный маркизом Лавелином и бароном Левендалем, не состоялся. Бланш оставалась свободной и могла еще принадлежать ему.

Он стал искать глазами Левендаля и маркиза, ко они исчезли. На его вопрос унтер-офицер сообщил, что барон и маркиз сели в снаряженную для них повозку и поспешно направились по дороге в Брюссель.

Нейпперг с облегчением вздохнул; соперник удалился и не будет оспаривав у него то, что ему дороже жизни; мрачная туча рассеялась, и будущее озарилось лучом радостной надежды. Он стал мечтать о том блаженном времени, когда, вырвав из тьмы Бланш и ребенка, они все вместе будут наслаждаться лучезарным счастьем.

Но затем ясный горизонт снова заволокло тучей. Возникал вопрос: как встретиться с Бланш, где найти ребенка? Сражение начиналось. Нечего и думать было о том, чтобы пробраться сквозь строй или отправиться во французский лагерь хотя бы в качестве парламентера в тот момент, когда с восходом солнца откроется пушечная пальба между Жемапом и Монсом. Нужно было дождаться результатов дневного сражения.

Победа несомненно будет принадлежать дисциплинированным, опытным войскам императорской армии. Республиканское войско, состоящее из сапожников, портных и мелких торговцев, ни в коем случае не сможет устоять против солдат, обученных герцогом Саксонским! Канонада Вальми была простой случайностью, в Жемапе же успех будет несомненно на стороне численности, порядка и знания военной тактики; герцог Саксонский уже отправил в Вену курьера с депешей, извещавшей о поражении санкюлотов.

Но что станется с Бланш и ее ребенком при этом неизбежном поражении французов? Душевная тревога Нейпперга увеличилась еще более при мысли о всех ужасах этого поражения и переполоха в импровизированной армии, неспособной отступать по всем правилам военного искусства.

Тщетно придумывал он способы оградить дорогие ему существа от грядущих бедствий, как вдруг послышался шум на дворе, заставивший его выйти из зала замка, превращенного в главную квартиру, где офицеры под его диктовку составляли диспозицию предстоящего сражения.

Нейпперг осведомился о причине волнения.

Ему доложили, что при входе в парк часовые арестовали женщину всю в грязи и лохмотьях, с растрепанными волосами и блуждающим взором. Она хотела проникнуть в замок и уверяла, что она дочь маркиза де Лавелин, живущего в данный момент у барона Левендаля.

Нейпперг издал крик удивления и ужаса. Бланш в замке! Бланш прошла сквозь ряды войск, расположившихся в долине. Что могло означать это неожиданное возвращение после того, как Екатерина уверяла его, что молодая женщина в безопасности и находится в лагере французов? Какое новое несчастье предвещала эта неожиданная встреча!

Он приказал немедленно привести эту женщину к нему.

Действительно перед ним появилась Бланш де Лавелин; ее одежда превратилась в лохмотья, видимо, когда она пробиралась по кустарникам и рытвинам болотистых полей.

Нейпперг поспешил к ней и в страстном порыве заключил ее в свои объятия.

Рыдая и вместе с тем улыбаясь от радостной встречи, Бланш стала рассказывать своему возлюбленному о побеге и о том, как она попала в республиканский лагерь, сопровождаемая солдатами капитана Лефевра.

Следуя указаниям Екатерины, она поспешила в маркитантскую палатку тринадцатого полка. Там, в тележке маркитантки, она нашла спящего ребенка, завернутого в одеяльце. Рядом была другая постелька с отброшенным покрывалом. Она бросилась к спящему ребенку и уже хотела запечатлеть материнский поцелуй на чистом челе своего сына, как вдруг личико спящего ребенка осветилось лучом света от фонаря солдата, сопровождавшего ее. Оказалось, то была девочка, которая проснулась и стала испуганно смотреть на нее. Бланш громко крикнула: «Где мое дитя? Где мой маленький Анрио?» — причем ее сердце разрывалось от мучительной тревоги. Девочка посмотрела вокруг себя и спросила: «А где же Анрио, его уже нет в постели? Он, верно, побежал смотреть, как палят из пушек? Ах, гадкий мальчишка, не мог он меня разбудить!» Узнав эту ужасную новость, Бланш потеряла сознание. Ее отправили в лазарет, где ей оказали первую помощь.

Когда она пришла в себя, то стала требовать своего ребенка. Она вспомнила, что слышала, будто какой-то человек бежал по направлению к Мобежу с ребенком на руках. Она пыталась подняться и бежать за ним вдогонку.

Полковой лекарь, который оказывал ей помощь, сжалился над ее горем.

— Вы не в состоянии будете пробраться между тележками, артиллерийскими повозками, войсками и беглецами, — сказал он.

— Я должна разыскать моего ребенка! — с настойчивостью повторяла несчастная мать и умоляла врача отпустить ее. — Зачем этот человек взял моего сына? — спросила она. — Какое преступление кроется в этом похищении? Кем подкуплен этот разбойник? По чьему приказанию действовал он?

Лекарь — это был Марсель — ничего не мог ответить на все эти вопросы, в лихорадочном волнении задаваемые молодой женщиной.

Сержант, который пришел помогать лекарю в походном госпитале и говорил ему что-то на ухо, вдруг, как бы тронутый этим ужасным горем, обратился к несчастной женщине:

— По некоторым сведениям, которые мне удалось получить, вы могли бы напасть на след этого негодяя, который попал в лагерь, очевидно, при помощи обмана.

— Ах, сержант, скажите мне, пожалуйста, что вы знаете! — воскликнула Бланш, оживленная надеждой.

— Говори, Ренэ, — сказал полковой лекарь, — в таком дерзком покушении, как это, малейшая улика может способствовать открытию виновного.

Красавчик Сержант рассказал, что в его роте был человек, который в Вердене состоял вестовым несчастного Борепэра. Этот вестовой узнал в человеке, подходившем к повозке маркитантки, того самого молодца, с которым пил вместе ночью во время обстрела Вердена. Этот человек был не кто иной, как слуга барона Левендаля, звали его Леонардом.

— Леонард? Это доверенный слуга барона Левендаля! — воскликнула Бланш.

Догадываясь, откуда идет удар, она заподозрила, что Левендаль поручил Леонарду украсть ребенка для того, чтобы покорить ее и принудить к браку, который она считала, благодаря своему бегству, окончательно расстроившимся. Малютка Анрио являлся в руках барона как бы залогом.

Поэтому Бланш, несмотря на советы и предостережения полкового лекаря и Ренэ, решилась отправиться на поиски своего ребенка. Она преодолела все опасности пути: пробралась сквозь кустарники и заросли, перепрыгивая через рвы и канавы, с окровавленными ногами и в изодранном платье она явилась в замок, надеясь встретить здесь Левендаля и Леонарда, похитивших ее дитя. Она не отдавала себе отчета, что сказала бы, что сделала бы с целью противостоять угрозам Левендаля и требованиям своего отца. Но она чувствовала себя достаточно сильной, чтобы не сдаться, так как дело шло о том, чтобы вырвать ее ребенка из рук похитителей.

Радость неожиданной встречи в замке с Нейппергом омрачилась известием об отъезде Левендаля и ее отца и бесследным исчезновением Леонарда с ее ребенком. Без сомнения, в условном пункте разбойник встретился с бароном и передал ему ребенка. Но где и как настигнуть Левендаля и маркиза Лавелина? Никто не мог с достоверностью указать, по какому направлению отправился Леонард со своей драгоценной ношей.

Нейпперг сообщил Бланш, что ее отец вместе с бароном отправился в Брюссель.

— Мы догоним их завтра, — сказал он таким убежденным тоном, что Бланш несколько успокоилась.

— Но почему бы нам не отправиться в погоню этой же ночью? — спросила она, сгорая от нетерпения. — Завтра мы были бы уже в Брюсселе.

— Завтра, друг мой, моя дорогая жена, — сказал Нейпперг улыбаясь, — завтра я должен сражаться. Когда мы разобьем французов, я получу возможность вернуться обратно и преследовать злодеев, похитивших нашего ребенка; но теперь обязанности солдата должны быть выше моих родительских чувств и страданий!

Бланш произнесла с глубоким вздохом:

— Я подчиняюсь, я подожду. О, какими бесконечно длинными покажутся мне этот день и наступающая ночь!

Нейпперг глубоко задумался.

— Бланш, — сказал он наконец серьезным тоном, — что станется здесь с вами, одинокой женщиной, среди такого количества воюющих? Я не в состоянии быть все время подле вас, да к тому же мое покровительство может быть только тайное. Я не имею никаких прав, чтобы требовать к вам уважения, помощи или поддержки со стороны наших генералов, наших принцев и даже наших солдат… Бланш, вы понимаете меня?

Мадемуазель де Лавелин покраснела, опустила голову и ничего не ответила.

Нейпперг продолжал:

— Если после сражения мы настигнем вашего отца и барона Левендаля, неужели вы полагаете, что они не станут предъявлять свои права на вас?

— Я буду защищаться, буду сопротивляться!

— У них есть могущественное оружие против вас — ваш ребенок: они его не выдадут вам и, следовательно, завладеют моим сыном! Какие права могу я предъявить, каким способом могу я заставить их возвратить вам его? Бланш, подумали ли вы о всех затруднениях и препятствиях, которые возможно было бы преодолеть лишь при желании с вашей стороны?

— Что же нужно сделать?

— Дать мне право говорить открыто и предъявлять требования от вашего имени.

— Делайте так, как находите нужным! Разве вы не знаете, что моя судьба тесно соединена с вашей?

— Необходимо, чтобы мы были соединены навсегда, чтобы вы стали моей женой. Согласны вы?

В ответ Бланш молча бросилась к нему в объятия.

— Тут все было приготовлено для торжества бракосочетания, — сказал Нейпперг, — священник у алтаря, нотариус дремлет над своими бумагами в залах замка, остается только разбудить его, и, пока священник будет благословлять нас, он произведет запись. Пойдемте, Бланш, сделайте из меня счастливейшего супруга в мире!

Час спустя в часовне, где Екатерина Лефевр на один момент изображала невесту, Бланш де Лавелин сделалась графиней Нейпперг.

Не успело совершиться таинство, соединившее супругов брачными узами, как послышалась пальба в долине, у самого подножия часовни, и эхо повторило звуки труб и барабанов, возвещавших начало сражения.

— Господа, — сказал Нейпперг, подводя Бланш к группе офицеров, — представляю вам графиню Нейпперг, мою жену.

Все поклонились и пожелали счастья молодым, сочетавшимся так оригинально под гром пушек накануне предполагаемой славной победы.

XX

Находившиеся в памятное утро 6 ноября 1792 года на Жемапском хребте бельгийские крестьяне, которых угнетала империя и должна была освободить победа революционного народа, были свидетелями величественного и незабываемого зрелища.

Бледное серое утро вставало над холмами. Легкий ветерок пробегал по вершинам, раскачивая кусты и крутя сухие листья. Огромные массы австрийцев, венгров, пруссаков покрывали все высоты. Мохнатые шапки гусар, высокие каски гренадеров, полуконические кивера пехоты, копья, кривые сабли кавалерии сверкали, мелькали и гремели в бледном свете осеннего утра.

Несколько ниже наскоро построенные редуты и укрепления скрывали тирольских стрелков в остроконечных фетровых шляпах, украшенных перьями фазана или цапли. Артиллерия, скрытая справа и слева, грозила из амбразур своими бронзовыми жерлами, готовыми начать изрыгать огонь.

Австрийская армия раскинулась широко: правое крыло упиралось в деревню Жемап, образуя угол с центром, а левое подходило вплотную к Валансьенской дороге. На трех лесистых холмах амфитеатром возвышались в три ряда укрепления, снабженные двадцатью большими орудиями и столькими же гаубицами; кроме того, на каждый батальон было по три пушки, так что в общем имелось около ста орудий.

Выгода положения, бесспорное превосходство опытной армии, хорошо снабженной всеми припасами, руководимой опытными генералами Клерфэ и Болье; преимущество артиллерии, громившей с высоты неприятеля, приближавшегося по болотистой равнине и вынужденного под убийственным огнем подниматься на сильно укрепленные высоты, — все это давало имперским генералам почти полную уверенность в победе. Кроме того, австрийская армия, хорошо отдохнувшая, расположенная на сухом месте, хорошо поужинала к тому моменту, когда на рассвете раздался первый пушечный выстрел, начавший сражение. Французы же, всю ночь шедшие по болоту, не успели подкрепиться пищей. Им было сказано, что они позавтракают днем в Монсе, после победы, и они отправились в путь с пустыми желудками, но полные надежды, намереваясь выиграть вместе с битвой и свой завтрак.

Туман медленно поднимался над болотистой долиной, покрытой людьми, усталыми и спотыкающимися, но продвигающимися вперед беспорядочным потоком. При первом выстреле, заставившем всколыхнуться армию, музыканты торжественно и стройно начали марсельезу. Звуки труб слились с громом канонады. Пятьдесят тысяч человек подхватили величественные слова гимна революции под аккомпанемент пушек и труб. Высоты Жемапа, Кюэсма и Бертрэнона донесли до австрийцев звуки героических призывов.

«К оружию, граждане! Сомкните ряды».

Теперь уже не армия шла против них; целая нация ринулась на защиту своей страны и своей свободы.

Старая тактика была забыта. Как море, сокрушающее все преграды, возмущенная Франция хлынула на эти высоты, ломая и уничтожая укрепления и редуты, все больше и больше расходясь. Эта битва была похожа на наводнение с ураганом. Только пушки и штыки работали. Артиллерия издали разрушала австрийские укрепления, а добровольцы, вчерашние мирные горожане и ремесленники, бросались на эти развалины, рубили артиллеристов, расстраивали ряды пехоты, останавливали и опрокидывали целые эскадроны конницы.

Старые имперские войска, ветераны династических войн, были разбиты, рассеяны, уничтожены этими новыми героями, большинство которых еще носило платье крестьянина или ремесленника и в первый раз в жизни держало в руках ружье.

Генерал д’Арвиль командовал левым крылом вместе со старым генералом Ферраном. Последний должен был занять Жемап, но встретил сопротивление; Дюмурье послал к нему на помощь Тевено, который вскоре с торжеством вошел в деревню. Это было в полдень.

Бернонвиль наступал справа. Под его начальством Дампьер командовал парижскими добровольцами. Этим детям парижских предместий досталась честь захватить три редута. Импровизированные солдаты несколько колебались. Их поражал стройный порядок в австрийской армии, имперские драгуны смущали их великолепным и внушающим ужас порядком. Однако бесстрашные перед лицом смерти, они скрестили ружья и выждали атаку, затем, выстрелив в упор, бросились вперед в штыки и рассеяли эту кавалерию. Гусары Дюмурье довершили победу, все разрушив вплоть до Монса.

В центре две бригады вдруг остановились. Тогда один из сражавшихся, не имевший ни чина, ни даже форменного платья, лакей Дюмурье, Батист Ренар, взялся их ободрять и воодушевлять, и победа была обеспечена. Здесь командовал генерал-поручик Эгалите, более известный позже под именем Людовика Филиппа.

При звуках марсельезы и песенки «са ира» последние укрепления австрийцев были разрушены парижскими отрядами, а также волонтерами. Регулярное войско, 13 пехотный полк, где Лефевр дрался как бешеный, стрелки и гусары Бертини и Шамборана также содействовали этой решительной победе, спасшей Францию от вторжения и освободившей Бельгию, уничтожившей старые германские войска и давшей крещение славой нарождающейся республике.

После битвы победители принялись за ужин. Время завтрака и обеда уже прошло, оставалось вознаградить себя ужином.

Пили за победу, за нацию, за Дюмурье, за Батиста Ренара, героя в ливрее, за национальное собрание, за освобожденных бельгийцев, за человечество! Этот последний тост был провозглашен на бивуаке добровольцев Майен-э-Луэр полковым лекарем в мундире, совершенно забрызганном кровью, так как он так же отчаянно сражался вместе с другими героями этого бессмертного дня.

Среди рассказов о разных отдельных моментах сражения один солдат вдруг сказал:

— А вы не знаете, что мы нашли вон в том замке, на склоне горы, где, кажется, была главная квартира австрийцев? Господин Марсель, это может заинтересовать вас.

— Что же такое было в этом замке? — спросил философ, у которого в этот день не было недостатка в живых и мертвых аргументах против варварства войны.

— Знаете, ведь там был ребенок…

— Как ребенок? Объясните! — сказал Ренэ, подошедший в это время, что никого не могло удивить, так как все были уверены, что встретят Красавчика Сержанта там, где находится Марсель. Ренэ прибавил: — Гражданка Лефевр, маркитантка тринадцатого полка, спрашивала о каком-то ребенке. Скажите же, какого это ребенка вы подобрали под пулями?

— Я его не подобрал, — ответил солдат.

— У вас хватило жестокости оставить это невинное создание там под картечью? Это недостойно французского солдата!

— Послушайте же, сержант, — возразил рассказчик. — Я подошел вместе с несколькими товарищами к этому заброшенному замку… Шли мы осторожно, так как можно было ожидать засады. Это молчание, это спокойствие не обещало ничего доброго.

— Это разумно, — сказал Марсель. — Дальше!

— Вдруг, заглянув через отдушину в погреб, мы увидели какую-то тень. Я прикладываюсь, стреляю… она исчезает. Мы спускаемся в подвал, слышим слабый зов, крик… взламываем дверь и находим как бы вы думали, кого? — крохотного перепуганного мальчугана, который был там заперт и который сказал, увидев нас: «Это Леонард! Он убежал вот сюда» — и при этом показал нам на отдушину, выходящую на наружный двор.

— Леонард! О, этого предателя найдешь всюду, где может быть совершена какая-нибудь подлость, — сказал голос за спинами солдат.

Это была Екатерина Лефевр, подошедшая к ним и слышавшая конец рассказа солдата.

Она живо спросила:

— Что же вы сделали? Расстреляли Леонарда, надеюсь, и успокоили ребенка? Где же мой милый Анрио? Я уверена, что это он, что его украл негодяй Леонард, который хотел выдать его барону Левендалю. Да говори же, мямля! — прикрикнула она на солдата.

Тот замялся и опустил голову.

— Леонард убежал, а ребенок…

— Ты оставил его там, несчастный?

— Пришлось! Убегая, этот негодяй, которого вы называете Леонардом, поджег бочонок с порохом, оставленный австрийцами. Мы все взлетели бы на воздух вместе с замком! Поэтому мы отступили.

— Друзья, — воскликнула Екатерина, — здесь нет недостатка в храбрых людях. Кто пойдет поискать ребенка там, под развалинами замка? Может быть, мальчуган еще жив!

— Мы совершенно разбиты от усталости, — заметил один из солдат.

— И еще не ужинали, — прибавил другой.

— А завтра надо быть крепкими для вступления в Монс, — сказал третий.

Тот, который рассказывал всю историю, проворчал!

— Там, в этом проклятом замке, получишь, чего доброго, еще пулю в лоб или взлетишь на воздух! Из-за мальчишки не стоит рисковать своей шкурой.

— В таком случае я пойду сама, — сказала Екатерина, — пойду одна, потому что Лефевр стоит в карауле со своим отрядом, а вы все слишком трусливы для того, чтобы идти со мной. Я обещала его матери вернуть ей ребенка и сдержу это обещание! Пейте, кушайте, спите хорошенько, детки! Покойной ночи!

— Гражданка Лефевр, я пойду с вами, если вы хотите, — сказал Красавчик Сержант. — Вдвоем не страшно!

— Скажу, лучше втроем, — сказал негромкий голос, и к ним приблизился ла Виолетт.

Его сабля не имела ножен, весь мундир был изрублен. На голове у него была австрийская драгунская каска.

— Ты пойдешь с нами, ла Виолетт? Вот это славно, парень! Ты знаешь, ведь это наш малютка Анрио, это его негодяй Леонард бросил в замке!

— Дело не в нем, а в вас! Я не могу оставить вас одну на поле битвы, вы знаете… О, я порядком-таки боялся весь День, и это увидел драгунский капитан, который рассек мне кивер своей саблей. Я остался без шапки, как видите.

— И ты убил его?

— Да, чтобы отнять у него каску. Не мог же я ходить без каски, это имело бы вид, что я заснул во время сражения! О, это было не так просто! Капитан был окружен пятью драгунами, которые не подпускали меня к каске их командира. По-видимому, они очень дорожили ею. Но я все-таки достал ее, хотя это и было не легко. Пятеро драгун держались долго. Ужасно упрямый народ — эти австрийцы!

— И ты, помощник маркитанта, сделал это? Ай да молодец!

— Да!.. Но пойдемте же в замок! Я докажу вам, что ночью я не трушу, как я вам и говорил.

В ту минуту, когда они собирались отправляться, темная тень загородила им дорогу.

— Как? Это вы, Марсель? — воскликнула Екатерина в изумлении.

— Он тоже пойдет с нами — заявил Ренэ. — Разве там не пригодится врач, если ребенок ранен?

И они вчетвером пошли во мраке, среди тел, развалин укреплений, поломанного оружия, загромождавших окрестности Жемапа.

Под развалинами замка Левендаля Екатерина нашла маленького Анрио без чувств, но только слегка обожженного. Марсель начал ухаживать за ним и скоро привел в чувство. Когда спасенного мальчика привели в лагерь, он был усыновлен 13 полком и стал сыном полка.

XXI

Тулон так же, как Марсель, Лион, Кан, Бордо, противился революции. Роялисты в союзе с жирондистами открыли коалиции ворота города и арсенал. В тот момент, когда вся Европа ринулась на Францию, стремясь диктовать ей законы, жирондисты, забывая о своем прошлом, отступили и заключили союз с врагами, призывая во Францию иностранные державы.

Но в это же время в комитете общественного спасения были Робеспьер, Сен-Жюст, Катон, Карно; добровольцы постоянно прибывали в армию; молодые генералы, как, например, Гош и Марсо, заменили на границах Дюмурье и Кюстена, участвовавших в роялистском заговоре. Особенно же счастливый случай сделал то, что артиллерия республики, направленная против Тулона и английского флота, была поручена молодому, неизвестному артиллерийскому офицеру Наполеону Бонапарту.

Город был наполнен пестрой толпой, собравшейся со всего побережья: тут были испанцы, неаполитанцы, сардинцы, мальтийцы. Папа прислал монахов для возбуждения населения. Это была южная Вандея, более страшная, чем западная, так как в руках восставших был морской путь, благодаря чему они могли получать подкрепления, а среди них английские войска.

Республиканская армия была разделена на два корпуса, между которыми возвышалась гора Фарон. В ней царила смесь энтузиазма с неопытностью, храбрости с отсутствием дисциплины, и эти импровизированные, нестройные отряды были ядром будущей итальянской армии.

Командирами люди делались случайно; за какую-нибудь неделю простые солдаты превращались в генералов. Высшее руководство находилось в руках плохого художника и еще более плохого солдата Карто. Врач Доппе и бывший маркиз Лапойп были его помощниками. Эта странность объяснялась тем, что почти все прежние офицеры принадлежали к дворянству и потому бежали или эмигрировали. Комиссары конвента — Салисетти, Фрерон, Альбитт, Баррас и Гаспарен — воспламеняли мужество и энергию командиров, возбуждали солдат, призывая их к сопротивлению и ожиданию победы.

Осада длилась. Ольюльские ущелья, примыкающие к Тулону, были взяты, но крепость держалась, защищаемая сильными укреплениями. Осада требует военной опытности, знаний и хладнокровия, а всего этого не было ни у вождей, ни у солдат этой только что возникшей армии. Карто, главный начальник, не имел ни малейшего представления об артиллерии.

Случай привел к нему Бонапарта, который на пути из Авиньона в Ниццу остановился в Тулоне, чтобы повидаться со своим земляком Салисетти. Последний представил его Карто, который с искренним удовольствием, ожидая похвал, принялся показывать артиллерийскому офицеру свои батареи. Бонапарт только пожимал плечами; пушки были поставлены так неумело, что ядра, направленные против английского флота, не долетали даже до берега.

Карто оправдывался тем, что порох был плохой, но Бонапарту не стоило никакого труда опровергнуть все его объяснения. Представители конвента, пораженные его доводами, тотчас же поручили ему руководство осадой.

В несколько дней, обнаружив поразительную энергию, Наполеон вызвал офицеров и артиллерийские припасы из Лиона, Гренобля, Марселя. Он чувствовал, что здесь было бы бесполезно вести атаку по всем правилам. Если бы удалось заставить английскую эскадру уйти из Тулона, то осажденный город должен был сдаться, поэтому необходимо было завладеть пунктом, откуда можно было бы обстреливать рейд; таковым был мыс Эгильетт. «Здесь весь Тулон!» — решил Бонапарт с гениальной проницательностью. Он занял этот мыс; английский флот ушел, и Тулон сдался. Коалиция была побеждена. На юге не могла больше повториться Вандея, а Бонапарт, победоносный и гениальный, занял место в истории. Он был сделан артиллерийским генералом и послан в Ниццу, где находилась главная квартира итальянской армии под начальством Дюмербьона.

Прославленный, достигший в двадцать четыре года такого положения, которое удовлетворило его честолюбие и насытило его желания, Бонапарт занялся устройством судьбы своих братьев и сестер, мысль о которых по-прежнему не давала ему покоя.

Удача брата Жозефа приводила его в восторг. Говоря о нем, он всегда прибавлял: «Счастливец этот негодяй Жозеф!» Женитьба на дочери торговца мылом казалась ему в то время верхом счастья. К. этому восхищению счастьем юной четы присоединилось некоторое сожаление о невозможности жениться на Дезирэ, второй дочери мылоторговца Клари.

Однако другой брак, которого он не предвидел, расстроил и рассердил Наполеона.

В Ницце он узнал, что его брат Люсьен женился, но при таких обстоятельствах, воспоминание о которых еще через десять лет вызывало его гнев.

Люсьен занимал маленькую должность в военном управлении в Сен-Максимене, в Воклюзе. Он был молод и пылок, хорошо говорил и был общим любимцем в трактире, где обедал.

У трактирщика Буайе была хорошенькая дочь Кристина. Она не устояла против красноречия и комплиментов будущего председателя совета пятисот и объявила отцу, что хочет выйти замуж за Люсьена.

Трактирщик, уже собиравшийся отказать в обедах своему клиенту, запоздавшему с платежами, почесал затылок и наконец согласился. Все-таки это было средством покрыть счета этого неисправимого неплательщика.

Наполеон, узнав, что его брат дал ему в родственницы дочь трактирщика, не помнил себя от гнева. Он уже предвидел свое величие и его приводило в бешенство все, что могло повредить его карьере или уменьшить блеск его имени. Он прекратил всякие сношения с братом и никогда не примирился с молодой женщиной. Кристина Буайе была кротка и скромна; несколько раз она пыталась смягчить Наполеона и снискать его расположение, но он оставался глух; дочери трактирщика не было места в его сердце.

Для себя самого он мечтал о блестящем браке, льстящем его самолюбию, и не имел ни малейшего желания представить блестящей даме, на которой ему предстояло жениться, простенькую и невежественную Кристину.

Обстоятельства складывались неблагоприятно для Бонапарта. Он потерял своих покровителей: оба Робеспьера были гильотинированы, деятели термидора спешили отомстить своим врагам. 31 мая 1793 года революция во Франции достигла апогея, вступив в новую эпоху своего развития, так называемую эпоху террора. То была целая система устрашения, которой главари революции думали предупредить всякую возможность попыток возврата к старому. Особенными жестокостями террор отличался тогда, когда в Комитет общественного спасения, главный очаг террора, вступили полновластными членами Дантон и Робеспьер, пользовавшиеся почти диктаторской властью и в своей жестокости не останавливавшиеся ни перед чем. 9 термидора (по революционному календарю, т. е. 27 июля 1794 года) произошло падение Робеспьера, чем был положен конец террору. То был новый поворотный пункт в истории Великой французской революции.

Одно время Бонапарт, узнав о 9 термидоре, подумывал предложить представителям конвента идти с войсками на Париж. Он отказался от этого плана, но ему не удалось заставить забыть о его связях с революционерами.

Дюбуа-Крансэ, член Комитета общественного спасения, стремясь разогнать якобинцев, которых, по полицейским сообщениям, было очень много в итальянской армии, назначил Бонапарта командующим артиллерией в Вандею. Пораженный и удрученный этим ударом, Бонапарт отправился в Париж в сопровождении своих адъютантов Жюно и Мармона.

Незначительный артиллерийский капитан Обри, бывший тогда военным министром, завидовал другим артиллерийским офицерам, быстро возвышавшимся. Будучи, кроме того, жирондистом, Обри выместил все свои неудачи на Друге Робеспьера, тулонском герое Наполеоне, отправив его в качестве генерала пехоты к западной армии. Этим он превзошел Дюбуа-Крансэ.

Когда военного министра старались поколебать в его решении, этот жалкий преемник Карно выражал удивление тому, что такая энергичная поддержка оказывается террористу. Бонапарт сам хотел защищать свое дело, но Обри сухо заметил ему:

— Вы слишком молоды для того, чтобы командовать артиллерией целой армии!

— На поле битвы старятся быстро, а я явился оттуда! — резко ответил Наполеон.

Обри остался непоколебим. Бонапарт отказался отправиться в Вандею и был исключен из армии. Тогда он попытался поступить на службу к турецкому султану и близок был к нищете, какую испытывал раньше, если бы ему не помог брат Жозеф.

Один из управляющих военным министерством, Дульсе де Понтекулан, внезапно вспомнил о Наполеоне и дал ему место в топографическом отделе как раз в то время, когда он собирался уезжать в Константинополь.

Восток всегда манил Наполеона. Он мечтал о славе и удаче под далеким небом. В его душе царил чисто мусульманский фатализм.

Рядом со странами Востока другие видения наполняли воображение Наполеона: ему представлялась женщина, прекрасная, блестящая, нарядная, принадлежащая к старинной аристократии, которая принесет ему наслаждение, семейное счастье, комфорт и доступ в возрождающееся высшее общество в обмен на его любовь и имя.

Потрясающее событие превратило эти грезы в действительность.

Конвент закончил свою трудолюбивую и страшную деятельность. Созданием ее была конституция 111 года. Член конвента, расходясь, постановили, что треть его членов остается на местах. Это решение вызвало в Париже восстание.

11 вандемьера (3 октября 1795 года) избиратели разных округов собрались к Одеону, а 12 октября избиратели округа Лепеллетье (Биржи) подняли оружие. Генерал Мену, которому было поручено обезоружить восставших, запоздал. Он вышел для переговоров из монастыря сестер святого Фомы, где теперь находятся улица Вивьенн и улица Четвертого сентября. Восставшие торжествовали. Это было около 8 часов вечера.

Бонапарт был в это время в театре Фэйдо. Пораженный всем происшедшим, он отправился в собрание, где обсуждались меры, которые необходимо было принять, и решался вопрос о назначении генерала вместо Мену.

Баррас, которому было поручено поддерживать порядок, вспомнил о Бонапарте; он узнал и оценил его в Тулоне. На другой день, 13 вандемьера, Бонапарт разогнал восставших у церкви св. Рока и был назначен командующим войсками внутри города.

Он получил власть в свои руки и не думал отдавать ее. Будучи еще накануне без места и без средств, теперь он стал властелином Парижа, а вскоре и всей нации. Его звезда до сих пор то сиявшая, то меркнувшая, теперь светила ярко и постоянно. В течение двадцати лет ей предстояло быть маяком для ослепленной Франции.

XXII

Счастье внезапно улыбнулось Бонапарту. Неожиданный могущественный толчок возвел его на высоту.

Но, несмотря на проявившийся военный талант и похвалы, публично расточаемые ему людьми, власть имущими, все же его имя оставалось малоизвестным, а положение непрочным.

Камбон, управлявший финансами конвента, человек неподкупный и выдающегося ума, малорасположенный к истинным деятелям революции, отзывался о Бонапарте по поводу сражения при Антибе следующим образом: «Нам грозила неминуемая опасность, когда доблестный и храбрый генерал Бонапарт стал во главе пятидесяти гренадеров и открыл нам проход». Фрерон заявил, что только Наполеон был в состоянии спасти армию. Баррас, развращенный, но умный политик, забыл о нем. Мариэтт, спасенный им от смерти среди тулонских каторжников, выпущенных англичанами, не подавал никаких признаков жизни. Обри, тупоголовый капитан, объявивший себя дивизионным генералом и получивший портфель военного министра, исключил его из армии. Наконец, попытки Наполеона добиться богатой женитьбы сначала на вдове его друга Пермона, потом на Дезирэ Клари оказались неудачными.

Наполеону ничего более не оставалось, как отправиться в Турцию на службу к султану, что и засвидетельствовано Комитетом общественного спасения в следующем документе от 15 сентября 1795 года:

«Генерал Бонапарт отправляется в Константинополь со своими двумя адъютантами, чтобы поступить на службу в армию султана и своими знаниями и талантами способствовать усовершенствованию артиллерии этого могущественного повелителя и исполнять то, что ему прикажут министры Порты. Он будет служить в гвардии султана наравне с прочими генералами султанского войска. Его будут сопровождать граждане Жюно и Анри Ливра в качестве адъютантов; капитаны Сэржи и Било де Вилларсо в качестве батальонных командиров; Блэз де Вильнефть — капитаном инженерного войска; Буржуа и Лашас — поручиками артиллерии первого разряда; Месоннэ и Шпейд — фельдфебелями артиллерии».

Однако восстание 11 вандемьера изменило обстоятельства. Все потеряли голову, за исключением того, кто должен был спасти конвент и восстановить законный порядок.

Баррас, которого воспоминания о девятом термидоре вынуждали избрать из среды своих коллег людей, облеченных властью, искал вокруг себя людей, способных командовать войском в те знаменательные дни, когда каждый рисковал жизнью. Его взгляд упал на Бонапарта, бродившего по коридорам.

Карно предложил вверить командование войском Брюну. Баррас возразил, что требуется артиллерист. Фрерон, влюбленный в Полину Бонапарт и домогавшийся ее руки, поддержал имя Бонапарта.

— Я даю вам три минуты на размышление, — сказал Баррас.

В продолжение этих трех минут мысль Бонапарта работала с головокружительной быстротой. Он опасался, что согласие возложит на него тяжелую ответственность, которая всегда тяготеет над людьми, применяющими репрессии. Рассеять восставших значило, быть может, навсегда предать свое имя народным проклятиям. Он отказался от команды бригадой, посланной против вандейцев, должен ли он был теперь вести солдат против парижан? Он не создан был для гражданской войны. Кроме того, в глубине души он во многом разделял чувства мятежников. Они хотели изгнать людей слабых и неспособных, стремившихся закрепить за собой навсегда власть, отняв у народа права на выбор своих представителей. Будучи побежден, он стал бы жертвой мести мятежников, овладевших Парижем, а победив, обагрил бы свою шпагу французской кровью и стал бы козлом отпущения за грехи революции, которым он был чужд. Но с быстротой молнии мысль Наполеона менялась и показывала ему последствия отказа: если конвент будет разогнан, что станется с завоеваниями революции? Победы при Вальми, Жемапе, Тулоне, славные успехи двух армий становились бесполезными; их результаты уничтожались изменой и реакцией. Падение конвента было бы концом революции и порабощением Франции; в Страсбурге — австрийцы, в Бресте — высадка англичан; идеи и свобода, введенные в жизнь революцией, должны были погибнуть вместе с завоеваниями. Долг доброго гражданина предписывал ему присоединиться к конвенту несмотря на его недостатки, и, раз уж он носил оружие, он должен был защищать установленное правительство, как бы велика ни была неспособность его членов. Поэтому, подняв голову, Наполеон ответил Баррасу:

— Я согласен, но предупреждаю вас, что, раз обнажив шпагу, я вложу ее в ножны только после окончательного восстановления порядка.

Это было в час ночи. Утром победа явно была за конвентом, и Баррас заявил с трибуны:

— Я обращаю особое внимание конвента на генерала Бонапарта. Только ему и его быстрым и умелым распоряжениям мы обязаны защитой этой ограды, вокруг которой он так искусно расположил охрану. Я прошу, чтобы конвент назначил Бонапарта на должность помощника командующего внутренней армией.

Через несколько дней Баррас подал в отставку и Бонапарт остался один во главе армии.

Это было своевременно. У Наполеона уже не было сапог, и его платье имело почти неприличный вид.

За несколько дней до того он осмелился явиться к мадам Тальен. Эта увлекательная и лукавая женщина, Тереза Кабаррюс, вдохнула огонь в непостоянного Тальена, из своей тюрьмы подготовила день 9 термидора, а теперь властвовала над Баррасом, занимавшим влиятельное положение. Чтобы получить поддержку Барраса и добиться какого-нибудь места, Бонапарт, дошедший до последней крайности, не имея ни денег, ни приличного платья, отправился на один из вечеров прекрасной куртизанки. Ему потребовались вся его энергия и сила его характера для того, чтобы решиться войти в своем жалком костюме в среду прекрасных женщин, нарядных щеголей и блестящих генералов.

Его длинные, ненапудренные (потому что это стоило слишком дорого) волосы падали двумя прядями по сторонам лба; сзади они были связаны. Его сапоги держались на ногах каким-то чудом, дырки на них были замазаны чернилами. Совершенно вытертый мундир, тот самый, в котором он был и на поле сражения, был отделан скромным шелковым галуном вместо блестящего шитья, присвоенного генеральскому чину. Наполеон показался таким жалким блестящей куртизанке, что она тотчас же дала ему письмо к Лефевру, кригс-комиссару 17 парижской дивизии, по которому ему должны были выдать сукна на новый мундир, согласно сентябрьскому декрету III года, предписавшему давать одежду офицерам действующей армии. Бонапарт не принадлежал к ним и не имел права на такую выдачу, но покровительство госпожи Тальен было сильнее декрета, и бедный офицер без жалованья получил сукно на платье, в котором позже, 13 вандемьера, предстал в почти приличном виде перед членами конвента, полными страха и не помнящими себя от восторга.

Быстро, как сказочные принцессы, для которых вырастают дворцы из тыквы, Бонапарт преобразился; изменилось и все вокруг него. Он разместился в главной квартире, на улице Капуцинок. При нем были Жюно и Лемаруа. Своего дядю он вызвал в Париж в качестве своего секретаря. Первое полученное жалованье он употребил на помощь семье. Матери он послал пятьдесят тысяч франков, а себе купил только новые сапоги, которые ему давно хотелось иметь, и велел расшить золотом мундир, который получил благодаря госпоже Тальен. Он поспешил воспользоваться своим влиянием для того, чтобы устроить братьев: Луи он взял к себе в адъютанты, дав ему чин капитана, а для Жозефа добился консульства. В колледж, где учился брат Жером, он послал денег для уплаты долгов и для обучения его изящным искусствам, рисованию, музыке.

Устроив судьбу своих родственников, спокойный за свое будущее, снова сделавшись генералом, могущим выбирать любое место, так как конвент не мог ни в чем отказать своему спасителю, а директория, вступившая в исполнение своих обязанностей, нуждалась в нем, Наполеон снова стал думать о женитьбе. Выгодный брак, благодаря которому он приобрел бы богатство, влияние и общественное положение, который уничтожил бы следы прежней нужды и помог бы ему поддержать свое новое положение, — вот что было целью его стремлений.

Но Бонапарт, великолепный математик, с сильным и ясным умом, должен был испытать, как самый наивный юноша, силу бурного чувства, направляющего, а иногда и расстраивающего все дела человеческие. Он влюбился.

С легкомыслием школьника он попал в сети стареющей кокетки, пустой, легкомысленной креолки, расточительной и глупой, любившей его только в тот день, когда он, император, снял с ее головы императорскую корону, столь неразумно возложенную им на легкомысленную женщину.

У госпожи Тальен, к которой Бонапарт после 11 вандемьера пришел, чтобы поблагодарить за ласковый прием, оказанный ему в тяжелые дни, он встретил вдову Богарнэ.

Эта вдова была креолкой с Антильских островов, одна из тех авантюристок, которые блуждают по свету, чувственные, смелые, привлекательные, более опасные, чем все куртизанки, и под защитой своего иностранного происхождения проникают в лучшее общество.

Ее звали Мария Жозефа Роза Ташер де ла Пажери. Она родилась 23 июня 1763 года в приходе церкви Богоматери на Мартинике. Отец этой Жозефы, которую звали Жозефиной, по имени Жозеф Гаспар, имел плантации, которые завещал своей семье, переехавшей туда из Франции в 1726 году. Бывший драгунский капитан, кавалер ордена св. Людовика и паж наследной принцессы, он был беден и очень озабочен вопросом о том, чтобы выдать замуж свою старшую дочь, так как у Жозефины были еще две сестры — Екатерина Мария Дезирэ и Мария Франсуаза.

Тетка молодой девушки, госпожа Ренодэн, нашла для нее мужа. Он оказался под рукой: это был сын маркиза Богарнэ, когда-то губернатора островов. Богарнэ были родом из Орлеанской провинции, а госпожа Ренодэн была любовницей маркиза.

Брак был решен заочно, так как молодой Богарнэ был во Франции, и его невеста отправилась туда в сентябре 1799 года. Она приехала в Бордо и через некоторое время обвенчалась с виконтом Александром Богарнэ, назначенным капитаном саррского полка по случаю его брака. Ему было восемнадцать лет, ей — шестнадцать. Бонапарт в то время, когда будущая императрица выходила замуж, был десятилетним мальчиком и поступал в бриеннскую школу.

Молодые супруги поселились в Париже на улице Тевено. Второго сентября 1780 года у них родился сын Евгений, будущий принц и вице-король Италии. Они не долго прожили вместе; скоро молодой виконт покинул жену и отправился в Америку на службу под начальством Булье. Желание доставить американцам независимость и приобрести бессмертную славу вместе с Лафайетом и Рошамбо соединялось у юного супруга с желанием уйти подальше от своей жены-кокетки, очень легкомысленной и расточительной. Он оставил Жозефину беременной. 10 апреля 1780 года она произвела на свет будущую королеву Гортензию, мать Наполеона III.

В это время Жозефина не подавала мужу никаких поводов к упрекам. Сам же он, женившись слишком молодым, стал предаваться новым увлечениям и мимолетным лечениям. Его отъезд мало омрачил легкомысленную женщину, так как возвращал ей свободу, крайне заманчивую для нее.

С топ поры Жозефина вела сравнительно регулярный образ жизни: у нее были любовники, долги, приливы и отливы благополучия. Она жила на окраине общества. Доступ ко двору не был для нее закрыт, потому что Богарнэ принадлежали к почтенному орлеанскому дворянству, но затруднен. Представить туда Жозефину могла только ее тетка Ренодэн, между тем сомнительное положение этой дамы преграждало ей вход в Версаль.

По возвращении во Францию Богарнэ подал просьбу о разводе. Парламент уважил ее, но ввиду обоюдной виновности супругов Жозефине была назначена пенсия в десять тысяч ливров. После развода она сочла нужным побывать у себя на родине, поехала на остров Мартинику и возвратилась оттуда в 1791 году в обществе флотского офицера Сциниона де Рура.

В Париже Жозефина нашла своего мужа занимающим высокое положение. Виконт де Богарнэ, депутат дворянства, сделался одним из влиятельных членов учредительного собрания. Ему принадлежит честь предложения в знаменитую ночь на 4 августа, допускать одинаково всех граждан на должности по гражданскому, военному и духовному ведомствам, а также установить одинаковые наказания для всех классов населения, что было равносильно отмене старого порядка в двух статьях закона. Его неоднократно выбирали президентом национального собрания, и в своем особняке, на Университетской улице, он принимал множество депутатов, старшиной которых состоял.

Честолюбивая Жозефина, жаждавшая быть главой политического салона, где вращался цвет национального собрания, вздумала примириться с мужем. Она прикинулась смиренной, кроткой, раскаявшейся, и благодаря ее ласковой вкрадчивости креолки цель была достигнута. Некоторое время она блистала в этом особняке на Университетской улице, сделавшись его королевой.

Однако дни омрачались. Террор закрыл салоны. Богарнэ отправился на войну. В звании главнокомандующего рейнской армией он вел осаду Майнца. Уволенный в отставку, он был арестован в 1794 году как брат принца Кондэ и генерал-майор его армии. Хотя Богарнэ, будучи всем известным республиканцем и патриотом, очевидно, не мог вступать в договоры с изменниками, однако он был обезглавлен на гильотине 5 термидора. Четыре дня спустя тюрьмы отворились, и Богарнэ уцелел бы и вышел бы на свободу вместе с прочими заключенными, если бы с его казнью не поспешили.

Смерть этого героя была результатом ошибки и торопливости, с какой исполнялись в тот ужасный момент приговоры по уголовным делам. Честь Богарнэ должна быть восстановлена безусловно, хотя его голова и скатилась с плеч заодно с головами изменников, заговорщиков и врагов отечества. Он пал жертвой ложных доносов. Тем не менее этот благородный человек заявил сам, что его смерть никак не следует ставить в упрек революции. Прежде чем взойти на эшафот, в завещании, полном душевного величия, достойном философа древности, Богарнэ особенно подчеркнул свою боязнь, чтобы потомство не сочло его «плохим гражданином» по той причине, что его труп был поднят среди мертвых тел изменников, сраженных мечом правосудия.

«Старайся всеми силами восстановить мою честь, — написал он своей жене в этом последнем предсмертном письме, которое было прервано приходом палача, — докажи, что Целая жизнь, посвященная служению родной стране, торжеству свободы и равенства, должна в глазах народа опровергнуть нарекания гнусных клеветников, вышедших преимущественно из разряда подозрительных людей. Однако этот труд необходимо отсрочить, потому что в разгар революционных бурь великий народ, который борется, чтобы сокрушить свои оковы, должен окружать себя справедливым недоверием и более опасаться забыть виновного, чем поразить невиновного».

Жозефине благоволила судьба в деле брака. Богарнэ и Бонапарт — какая женщина не гордилась бы этими двумя мужьями, но окружила бы их любовью, обожанием, почтением! Между тем она не любила ни того, ни другого, она изменяла им сколько ее душе было угодно с первым смазливым офицериком или молодым щеголем, случайно попавшимся ей в веселой компании, где эта прелестница чувствовала себя в своей стихии.

Революция сделала из Жозефины, отбившейся от своего круга и державшейся до сих пор особняком, подобие важной дамы. Имя ее мужа создало ей ореол в глазах женщин, вращавшихся при прежнем дворе и пощаженных террором. В тюрьме она коротко сошлась со многими почтенными особами, пережившими крушение старинной аристократии, там же завязалось у нее знакомство и с госпожой Кабаррюс. В доме этой дамы, где царила и жеманилась сама хозяйка под двойным флагом гражданина Тальена, своего супруга, и директора Барраса, своего любовника, Жозефина очутилась однажды лицом к лицу с сухопарым и неразговорчивым победителем вандемьера.

Бонапарт вошел в моду. Только и было разговоров, что о молодом генерале, который одним прыжком достиг своей цели и прославился. Парижские салоны наперебой оспаривали его друг у друга. Женщины дарили ему свои улыбки, старались завлечь героя. А он проходил мимо, серьезный, равнодушный и уже властный.

Вдова Богарнэ со своею беспечностью креолки, своими важными манерами и уже поблекшими прелестями пленила холодного молодого человека с первого взгляда. При этой роковой встрече у госпожи Тальен Бонапарт почувствовал себя увлеченным, околдованным, охваченным страстью. Смуглая островитянка, созревшая под знойным солнцем, манила его к себе неодолимыми чарами, и он с восторгом отдался ее обаянию.

Жозефина далеко не обладала красотой. Ее будущий деверь, Люсьен Бонапарт, такими словами передает впечатление, которое она произвела на него:

«У нее было мало, очень мало ума и совсем отсутствовало то, что можно назвать красотой; ее заменяли известные особенности креольской расы в гибких движениях стана при невысоком, скорее низком росте; ее лицу недоставало природной свежести, хотя этот недостаток довольно удачно пополнялся ухищрениями дамского туалета при свете люстр; наконец наружность Жозефины в общем была не лишена кое-каких остатков ее первой молодости, которые живописец Жерар, этот искусный реставратор поблекшей красоты у женщин зрелых лет, весьма талантливо воспроизвел на сохранившихся у нас портретах супруги первого консула… На блестящих вечерах директории, на которые я удостаивался приглашения от Барраса, Жозефина казалась мне уже немолодой и гораздо менее привлекательной, чем другие красавицы, обыкновенно составлявшие двор сластолюбивого директора, среди которых прекрасная Тальен была настоящей Калипсо».

Этот не особенно лестный портрет кажется верным.

Жозефине тогда перевалило уже за тридцать лет. Она была матерью двух малолетних детей, и тревожное существование, превратности судьбы, далекие путешествия, жизнь на широкую ногу, домашние неурядицы, мимолетные любовные связи, конечно, содействовали тому, чтобы ускорить для этой женщины постепенный ход времени.

Тем не менее она победила победителя при их первом разговоре наедине. Бонапарт вышел от Тальен после беседы с Жозефиной с взволнованным сердцем, блестящими глазами, дрожа всем телом от лихорадки, которая была впервые не лихорадкой славы, мучимый потребностью, которая не была уже голодом, забыв даже о своей семье и пренебрегая завоеванием мира, о котором он мечтал в одинокие часы убогой юности. Наполеон думал только о победе над соблазнительной Жозефиной, или Иейт, как, по ее словам, называлась запросто среди близких друзей эта сладострастная креолка.

XXIII

Бонапарт, ранняя юность которого была сплошь целомудренна, трудолюбива и который знавал лишь мозговые кутежи и упоения интеллекта, влюбился в Жозефину без памяти. Бесспорно, что она нисколько не заслуживала этой чрезмерной любви. Но молодой генерал находился в таком психологическом состоянии, что его сердце должно было роковым образом воспылать при первом соприкосновении с женщиной, приблизительно соответствовавшей тому женскому типу, тому образцу, который в давнишних мечтах лелеяло и жадно призывало его воображение.

Жозефина была не из числа умных женщин, синих чулков, всю жизнь внушавших Наполеону непреодолимое отвращение. Она не любила щеголять игривостью ума, отпуская ловкие остроты или лукавые эпиграммы. Она понравилась сначала Бонапарту тем, что, по-видимому, очень интересовалась его военными победами и рассуждала с ним о стратегии.

Кроме того, она обладала ни с чем не сравнимым достоинством в глазах Наполеона: разве Жозефина не принадлежала к старинной аристократии? По мнению мелкого корсиканского дворянчика, воспитанного в жалкой усадьбе и никогда не видавшего вблизи изысканно одетых женщин, сохранивших аромат старинного королевского двора, эта виконтесса воплощала в себе женскую красоту в сочетании с величием. Престиж знатности после окончания террора оживал обновленным: гильотина освежила потускневшую мишуру старого режима, и под волною крови дворянство снова получило яркий колорит и жизненную силу. Подтверждалось правдивое слово искушенной в любовных интригах вдовствующей аристократии: «Для простолюдина маркиза остается всегда тридцатилетней». Эта притягательная сила знатности, этот престиж титула, имени, ранга проникли до самой глубины деморализованных общественных слоев. Разве торговец не выставляет напоказ свою титулованную клиентуру? Разве содержатели гостиниц не отворяют настежь двери своих помещений, а иногда и своих денежных сундуков перед знатными господами, зачастую не менее опасными, чем щипцы карманных воров? А в тривиальности своего любовного жаргона разве донжуаны в фуражках не изъявляют до сих пор своего восхищения и своих желаний при виде красивой девушки таким возгласом, пропитанным насквозь почтением былых времен: «Я расцеловал бы ее как королеву!»?

Бонапарт, кипучий гений которого в силу незнания светских обычаев и светской жизни не мог отличить настоящую важную даму (потому что никогда не видывал таких раньше) от этой беспутной вдовы Богарнэ с мягкими движениями и томными глазами, с искренностью и простодушием восхвалявшей его военные таланты.

Во всякой возникающей страсти, как бы ни была она безрассудна или, наоборот, логична, как бы ни казалась она неизбежной впоследствии, всегда нужно установить зародыш, начальный двигатель, толчок. У одного — это потребность любить, запросы пола; другой подчиняется законам притяжения и общества, избегая одиночества, скуки — этого дряблого чудовища, липкого, как спрут, который цепко обхватывает вас своими щупальцами; для третьего — любовь уподобляется цветку, выросшему на возделанной почве, распускающемуся на растении под напором изобильных соков; наконец, для иных мужчин, обладающих созерцательным умом и объективным мышлением, для людей с громадной творческой фантазией, строителей воздушных замков, владельцев невероятных кораблей, предназначенных к отплытию в сказочные страны, любовь есть осуществившееся понятие, воплощенная идея, умственный пар, сгустившийся в беломраморное женское тело. У таких (к числу их принадлежал и Наполеон) — у поэтов, никогда не писавших, однако, стихов, женщина, парящая перед ними в мечтах, непременно принимает назначенный ей облик; она выходит из таинственных глубин неведомого, подобно статуе, предварительно задуманной ваятелем и выходящей постепенно из бесформенной глиняной глыбы, почти подобная златокудрой праматери Еве, взятой из ребра первого супруга на земле.

Наполеон любил в Жозефине идеальную любовницу. Он не нашел в ней знакомых черт, носа, рта, глаз, скомбинированных им в воздушном образе воображаемого предмета своей любви. С ее матовым цветом лица и смугловатой кожей, свойственными богачке из тропических стран, которая была воспитана в тени, прогуливаясь в паланкинах из индийского тростника и качаясь в гамаках, тогда как две негритянки обмахивали ее опахалами из крупных страусовых перьев во время этой грациозной сиесты, послеобеденного отдыха в жарких странах, с ее темно-синими глазами, каштановыми волосами золотистого оттенка, которые кудрявились, будучи схвачены золотым обручем, Жозефина, конечно, не воплощала в точности физический тип, созданный воображением этого мечтателя. Зато она превосходно олицетворяла собой идеальную женщину, которой дожидался Наполеон, которую он желал.

Попытка сойтись с вдовой Пермон, годившейся ему в матери, доказывала, что Бонапарт придавал лишь второстепенное значение вопросу о годах. Зрелость Жозефины, бесспорно, была лишней прелестью в глазах этого сурового солдата, неумолимого и холодного политика, каким он успел уже сделаться.

Его неудачное обращение к торговцу марсельским мылом, когда он вздумал свататься к Дезирэ, родной сестре жены его брата Жозефа Бонапарта, служит доказательством, что будущий повелитель Франции не был равнодушен к вопросу о приданом. Он искал себе жену, которая могла бы держать модный салон и вместе с материальным обеспечением принесла бы ему хорошо обставленный дом, связи и прочно установленное общественное положение. Жозефина, в его глазах, обладала всеми этими достоинствами. Подобно вдове Пермон, она принадлежала к аристократии, а вдобавок, подобно Дезирэ Клари, была богата. По крайней мере так думал Наполеон Бонапарт.

После их встречи в доме Тальен он был приглашен в маленький особняк под N 6 на улице Шантрейн, где был ослеплен тем, что принял за роскошь настоящей виконтессы.

В действительности квартира на улице Шантрейн отличалась скромностью и была меблирована с грехом пополам кое-каким старым хламом. Недостаток средств сквозил здесь на каждом шагу. Тем не менее с помощью Готье, совмещавшего в своем лице и садовника, и кучера, и лакея, а также горничной Компуан, которая пользовалась большой дружбой и доверием Жозефины, одевалась почти так же элегантно, как ее госпожа, и занимала возле нее место приятельницы и сестры, обаятельной креолке удалось ослепить Бонапарта, который ничего не смыслил по части роскоши и был похож на унтер-офицера, приглашенного в гости к жене полковника.

В особняке N 6 на улице Шантрейн, нанятом у гражданки Тельма за четыре тысячи ливров, в сущности жила золотая богема. Вина в погребе там не было, как и дров в сарае, но карета, запряженная парой чахлых кляч, красовалась на виду у входа в павильон. Жозефина, большая кокетка, весьма ловко выезжала на показной роскоши. У нее было множество платьев и очень мало рубашек. Ее легкие, воздушные костюмы из газа и кисеи производили большой эффект на парадных собраниях, а стоили ей дешево.

Бонапарт тотчас попался на удочку. Он вышел из убогого домишка с обезумевшей головой и распаленными чувствами. Жозефина сделалась теперь предметом его желаний как женщина, как тело, как существо, которым можно обладать; и он жаждал заключить ее в объятия, смять под бурным натиском своих ласк.

Та, которую он не зная искал по ее внешним качествам, по ее положению в свете, по ее происхождению, родству, по ее кругу, была наконец найдена им и как женщина удовлетворяла всем требованиям его желания. Наполеона влекло к Жозефине, и он был уверен, что она достанется ему, так как ничто не могло остановить его волю, стремительную, как снаряд, выпущенный из орудия.

Жозефина сначала колебалась. Хотя ее собственное положение было непрочно, однако она спрашивала себя, не изменит ли счастье генералу Бонапарту. В конце концов для нее он был лишь выскочкой, сделавшим карьеру благодаря расположению к нему Барраса. Если бы последний не остановил своего выбора на Наполеоне, то защиту конвента 13 вандемьера поручили бы Брюну или Вердьеру, которых предлагал Карно. Будет ли Баррас и дальше покровительствовать молодому искателю приключений? Не взглянет ли неблагосклонно на этот брак всемогущая директория? И Жозефина решила посоветоваться с чувственным и циничным властелином Франции того времени. Однажды вечером она приказала запрячь лошадей и отправилась в Люксембургский дворец к гражданину Баррасу, члену директории.

XXIV

В Люксембургском дворце давали праздник и шло шумное веселье, когда Жозефина Богарнэ велела доложить о себе. Она оделась изысканно, по новой моде, в платье фасона «флора», свободно развевавшееся наподобие шарфа, легкое, воздушное, почти прозрачное, из-под узорной ткани которого сквозила матовая белизна тела оттенка слоновой кости.

Ей хотелось не только понравиться сегодня Баррасу, но и затмить всех красавиц, казавшихся подобным роскошным цветам в облаках розового, белого, голубого газа, в греческих и римских одеяниях, в костюмах Дианы, Терпсихоры; одним словом, она хотела превзойти всю мифологию тогдашнего Олимпа, собравшегося в салоне Барраса.

Независимо от того, выйдет ли она за генерала Бонапарта или отвергнет его, Жозефина твердо решилась поддерживать свою репутацию модной красавицы, окруженной поклонниками, осыпанной вниманием, и доказать, что она не отступилась от владычества своих прелестей. Смелый шаг, на который отваживалась креолка, ее решимость обратиться за советом и помощью к блестящему директору на самом деле служили только предлогом показать ему, что она составляет предмет домогательств, пылких желаний и любви выдающегося человека, правда, вчерашней знаменитости, но уже обещавшей подчинить своей власти мир, который пророчил новому баловню судьбы высокий жребий. Жозефина спешила похвастаться перед своими соперницами влюбленным в нее Бонапартом как невиданным украшением, как драгоценностью, немножко дикой с виду, но громадной стоимости; ей было приятно сообщить Баррасу, прикрываясь желанием посоветоваться с ним, что его сотоварищ по командованию внутренней армией, его помощник в знаменательный день, день вандемьера, победоносная шпага которого могла весить не меньше его парадной сабли на весах будущего, находил ее восхитительной и не был настолько глуп, чтобы предпочесть ей какую-нибудь порочную женщину с оскверненными прелестями.

Было ли то кокетство, сожаление или ирония? Исторически Жозефина не считалась любовницей Барраса, в реальности же реставрированных будуаров, в поэтической обстановке сильфид и прозрачных нимф, написанных Прюдоном, она была султаншей на час для Барраса, этого демократического паши с зверским лицом рубаки и с изящными претензиями кутилы эпохи регентства.

Ни одна женщина не устояла против этого сердцееда, который был предательски опасен для женской добродетели. Вся его жизнь представляла ряд любовных приключений. Этот революционер был аристократом по рождению, одновременно красным каблуком и красным колпаком (красный каблук — отличительный признак французского дворянства в старину; красный фригийский колпак — отличительный признак революционеров), и назывался граф Поль де Баррас. Южанин, родом из Фокс-Анфу в Варе, капитан королевских армий, член конвента, цареубийца, президент грозного собрания, облеченный властью главнокомандующего 9 термидора и 13 вандемьера, Баррас был избран членом директории, получив 129 голосов из 218. Известно, что директория состояла из пяти членов, назначенных советом старшин по списку из пятидесяти членов, представленных собранием пятисот. Сотоварищами Барраса были Ларевельер-Лепо, Рьюбель, Летурнер и Карно. Последний из всех, Баррас, выдвинулся на первый план и на самом деле управлял директорией. Он был высок ростом, крепок и смахивал с виду на сказочного простака, достигшего высоких почестей; под пышным директорским плащом он сохранял нравы и повадки казарменного донжуана. Его товарищи, трудолюбивые, как Летурнер, строгие, как Карно и Рьюбель, восторженные, честные, но невзрачные, как безобразный Ларевельер-Лепо, не служили представителями блестящей, театральной, даже фиглярской власти, если можно употребить это слово, в то время неизвестное, так, как того хотели французы III года, которым надоела свобода и которые сожалели об удовольствиях, беспечности, вольности нравов и пышном обиходе старого режима. По своей важной осанке, по манере держать голову среди просителей всякого звания и происхождения, по месту, которым он приподнимал свою шляпу с тройным белым пером, по солдатской небрежности, с какой он волочил по паркетам Люксембургского дворца свою кривую саблю в серебряных вызолоченных ножнах, Баррас превосходно олицетворял для толпы, вернувшейся к былому раболепию, королевское величие, восстановленное без монархии. Этот Людовик XIV гвардейского корпуса был королем республики. Все служило ему на пользу, в особенности его пороки. Любовницы Барраса составляли охрану его веселой власти. Он успокаивал умы праздниками, которые давал. Народ не думал упрекать этого жуира его наслаждениями. Для Франции только что миновала жестокая битва, ужасный пост, и всем классам общества представлялся желанным единственный режим — тот, который позволял бы жить в мире и ежедневно справлять масленицу.

Гильотина, страшные праздники улицы, мужчины в красных колпаках и карманьолах, фурии гильотины в шелковых платках на голове с изображением отвратительного лица Марата, изгнанная роскошь, подозрительная любовь, искусство, бежавшее за границу, — все это превратилось теперь в тягостный кошмар. Французы пробуждались в радости, в упоении, брались вновь за удовольствия, внезапно оживившиеся к общему благополучию; республиканцы пировали за столом среди аристократов, пощаженных террором. Обеды, загородные прогулки, бутылки вина, откупоренные среди веселых товарищей и красивых девушек, розы, которыми усыпали скатерти и столовые приборы, экипажи, как будто возвращавшиеся из конюшен Плутона, гости, между которыми многие, подобно Лазарю, действительно вышли из могилы, придавали этой странной, пестрой, могучей эпохе колорит и чрезвычайность, каких никогда не увидят больше умиротворенные века.

Сластолюбивый и умный Баррас превосходно олицетворял этот переходный период директории с его безумством, страстями, а также и мощью. Он восстановил порядок на улице и удовольствие в обществе. Мудрено ли после этого, что все женщины были от него без ума? Вместе с тем Баррас был весьма расточителен: как он кидал золото на столы для игры в брелан в Пале-Рояле, как сыпал горстями луидоры юным красавицам — продажным ночным бабочкам, привлеченным сиянием этого нового светила. Кабаррюс играла роль его любимой одалиски. Эта пронырливая куртизанка, которая оттолкнула от себя отвратительного Тальена, больше не нуждалась в нем, была не только признанной любовницей Барраса, но и его сообщницей. Это она являлась великим агентом общественного растления. Она исправно помогала сибариту-директору похоронить революцию под цветами и призвать на смену кровавому распутству грязную оргию.

Вечеринка у Барраса соединяла все, что было в тогдашнем обществе изящного, благородного, порочного, добродетельного, славного. Молодые генералы, старые парламентарии, женщины, носившие в брелоках локон жениха, брата или первого любовника, срезанный с милой головы в тот момент, как ею готовился завладеть палач Сансон, поставщики, более раззолоченные, чем прежние генеральные откупщики, модные франты в широчайших кисейных галстуках госпожи Анго, унизанные драгоценностями, ученые, писатели; Монж, Лаплас, Вольней толпились в салонах Люксембургского дворца, счастливые тем, что уцелели, желавшие наверстать потерянные часы, думавшие про себя со скептической улыбкой: «Только бы это продолжалось!», Поодаль, в тени, Талейран, вернувшийся из Америки, посмеивался и не сводил взоров с этого разлагающегося общества, как коршун, реющий над свалкой падали.

Когда Жозефина сообщила Баррасу, что желает переговорить с ним наедине, ее провели в маленькую гостиную, смежную с директорским кабинетом. Тут ей пришлось обождать несколько минут. Перегородка оказалась тонкой, и из соседней комнаты явственно доносились голоса. Жозефина услыхала конец жаркого спора:

— Почему ты подозреваешь Бонапарта? — сказал Баррас, звучного голоса которого нельзя было не узнать. — Си человек без корыстолюбия, какого нам и надо…

— Я считаю его честолюбцем, — возразил невидимый оппонент хозяина.

— А разве сам ты, Карно, не честолюбив? — продолжал Баррас. — Признайся откровенно: Бонапарт внушает тебе зависть. Ведь ты уничтожил, не представив их директории, составленные им планы для итальянской армии, из боязни лишиться своей славы благодаря триумфу нашего оружия!

— Я не знаком с этими планами, — возразил Карно, — они мне совершенно не известны. Клянусь, что это неправда.

— Не поднимай руки для клятвы! — грубо перебил его Баррас. — С нее, того и гляди, закапает кровь!

— И ты? Так же и ты упрекаешь меня в том, что я подписывал смертные приговоры? — резко подхватил Карно.

— Все смертные приговоры… да, ты подписывал их все с Робеспьером.

— Я подписывал их, не читая, как Робеспьер подписывал все мои планы нападения, не бросив на них даже взора. Мы служили революции каждый по-своему. Нас будет судить потомство!

— Убирайся, кровопийца! — воскликнул Баррас.

— Прощай, упивающийся золотом и сладострастием! — ответил Карно. — Повторяю тебе: я боюсь честолюбия Бонапарта, но не противлюсь тому, чтобы назначить его главнокомандующим в Италии! Ведь, в конце концов, он был цареубийцей, как и мы с тобой. Награждай его — это твое дело! Только не верь, что его намерения столь добродетельны, как ты воображаешь… Тринадцатого вандемьера он спас не Рим, а Византию! — И бывший член Комитета общественного спасения вышел вон, громко хлопнув дверью.

Баррас откинул портьеру, с улыбкой предстал перед Жозефиной и спросил:

— Какая счастливая случайность принудила вас, прекрасная виконтесса, удалиться от праздничного веселья и доставила мне приятную неожиданность этого разговора с вами наедине?

В глубине души Баррас был встревожен. Он не пренебрегал мимолетной благосклонностью соблазнительной креолки, но совсем не имел в виду возобновлять отношения, которые время от времени носили только характер случайной прихоти. Жозефина, сильно нуждавшаяся в деньгах, без поддержки, без связей, была счастлива сблизиться на минуту с человеком, победившим термидор, бывшим аристократом, щедрым, любезным, который мог послужить ей если не явным покровителем, то по крайней мере порукой в затруднительных обстоятельствах. Он же, со своей стороны, нетерпеливо спеша восстановить традиции старого режима, был польщен победой над женщиной знатного происхождения — вдовой президента учредительного собрания, главнокомандующего славной рейнской армией. Но между ними не оставалось ничего, кроме воспоминаний о приятной связи и прелести быстро миновавших наслаждений.

Несколько смущенная Жозефина откровенно сообщила ему о цели своего визита.

— Мне представляется возможность вторичного замужества, милейший Баррас. Что скажете вы на это?

— По-моему, вы осчастливите своего суженого… Могу ли я узнать, на ком остановили вы благосклонный взор?

— Вы его знаете, Баррас! Это генерал Вандемьер, — с улыбкой ответила Жозефина.

— Бонапарт? Малый с будущим… первостатейный артиллерист. Если бы вы, как я, видели его верхом на коне, в закоулке Дофина, наводящим пушки на секционеров, взобравшихся на ступени церкви Сен-Рока, то вы убедились бы, что такой храбрец непременно должен быть превосходным мужем! О, ему неведом страх! Мы стояли рядом, а секционеры открыли дьявольский огонь, — промолвил Баррас как бы в сторону.

— Он добр, — заметила Жозефина, — ему хочется заменить отца осиротевшим детям Александра Богарнэ и мне — мужа.

— Это весьма похвально. Но любите ли вы его?

— Я буду откровенна с вами, Баррас. Нет, я не люблю его. Я не чувствую к нему отвращения, но не могу сказать, чтобы он и нравился мне. Относительно его я нахожусь в состоянии прохлады, которая не предвещает хорошего. Люди набожные — ведь вам известно, что на Мартинике, моей родине, сильно развита набожность, — так вот люди набожные считают такое состояние самым опасным для души.

— Но вопрос касается и тела, когда заходит речь о браке.

— Любовь есть также культ, Баррас! Она требует веры… человеку нужны советы, поучения, чтобы верить, проникнуться усердием. Вот почему пришла я посоветоваться с вами. Решаться на что-нибудь самой всегда казалось непосильным для моей беззаботной натуры. Всю жизнь я находила более удобным подчиняться чужой воле.

— Значит, я должен приказать вам выйти за генерала?

— Посоветуйте только мне это. Я восхищаюсь храбростью Бонапарта. Тринадцатого вандемьера он спас общество. Это человек высшего полета, — промолвила Жозефина. — Я ценю обширность его познаний по всем отраслям, которая дает ему возможность здраво судить обо всем, ценю живость его ума, благодаря которой он схватывает на лету чужую мысль раньше, чем ее успеют выразить; но меня, признаюсь, пугает то, что Бонапарт, по-видимому, стремится подчинить своей власти все окружающее.

— У него в самом деле повелительный взор! При нашей первой встрече, — серьезно заметил Баррас, — я был крайне удивлен его наружностью. Предо мной стоял мужчина ниже среднего роста и чрезвычайной худобы. Его можно было принять за аскета, бежавшего из пустынного уединения. Волосы, подстриженные на особый манер, заложенные за уши, ниспадали у него по плечам… О, это не щеголь из среды нашей золотой молодежи! На нем был фрак прямого покроя, застегнутый доверху, с узенькой каемкой золотого шитья, а на шляпе — трехцветное перо. С первого взгляда он показался мне некрасивым, но характерные черты, живой, пытливый взор, быстрота и резкость жестов обнаруживали пылкую душу; широкий, нахмуренный лоб обличал в нем глубокого мыслителя. Его речь была отрывиста; он выражается не совсем правильно. Но если Бонапарт не гонится за правильностью языка, зато ежеминутно находит великое… Это настоящий мужчина, Жозефина, человек цельный, доблестный, который, может быть, завтра сделается героем! Если он сватается к вам, берите его. Вот мой дружеский совет.

— Значит, вы предлагаете мне выйти за него?

— Да… и со временем вы его полюбите.

— Вам так кажется? Я немного побаиваюсь генерала…

— Не вы одна! Все мои сотоварищи опасаются его. Карно, террорист, кровопийца, сообщник Робеспьера, ненавидит Бонапарта, потому что завидует ему и боится его. Но ведь он любит вас, как вы сказали мне?

— Он страстно влюблен в меня, но, Баррас, — ведь между друзьями можно говорить откровенно! — пережив первую молодость, могу ли я надеяться сохранить надолго эту пылкую любовь, которая у генерала походит на припадок бреда?

— Не беспокойтесь о будущем.

— А вдруг после свадьбы он разлюбит меня? Не придет ли тогда ему в голову вымещать на мне свое малодушие, свою податливость? Пожалуй, он раскается в своем увлечении и затаит в сердце горечь разочарования. Не пожалеет ли он впоследствии, что не составил более блестящей партии, не женился на женщине моложе меня годами? Что отвечу я ему тогда? Какой найду выход? Я буду плакать. Не лучше ли заблаговременно избежать этих слез?

— Зачем рисовать себе заранее мрачные картины? Мы навлекаем на себя лишнее горе, страдая заранее от воображаемых бедствий! Бонапарту написано на роду сделаться счастливцем. Скажите, вы суеверны? Так вот, извольте видеть, генерал говорил мне, что у него есть счастливая звезда и что он верит в нее.

— Когда я жила на острове Мартинике, то одна негритянка, занимавшаяся колдовством и удивительно верными предсказаниями будущего, напророчила мне, что я со временем надену королевскую корону. Мне что-то не верится, чтобы Бонапарт сделался королем, а я разделила с ним трон.

— Вы можете разделить с ним славу, которая увенчает главнокомандующего прекраснейшей армией республики.

— Что хотите вы сказать этим? — спросила удивленная Жозефина, припоминая только что происходившую перебранку Барраса с Карно из-за генерала Бонапарта.

— Я хочу сказать, что вы будете счастливейшей из женщин, как теперь вы прелестнейшая царица красоты в нашей республике, если выйдете за Бонапарта. А в виде свадебного подарка я, ваш старинный друг, благодарный сверх того и генералу, под моим начальством так славно расстреливавшему мятежников, положу вам в корзинку чудесную вещицу — назначение вашего мужа главнокомандующим итальянской армией! Однако гости, должно быть, уже удивляются моему отсутствию на празднике, — сказал Баррас, наслаждаясь смущением Жозефины, — берите меня под руку и вернемся в салоны. Я хочу первым поздравить Бонапарта с предстоящей женитьбой и его новым назначением!

И, увлекая вдову Богарнэ, пораженную предписанным ей решением и неоценимой милостью, которую всемогущий директор оказал ее будущему супругу, Баррас величаво вступил в парадные комнаты, залитые огнями, пестревшие цветами и женскими туалетами, под руку со своей бывшей любовницей, которой предстояло отныне называться госпожой Бонапарт.

XXV

23 февраля 1796 года Бонапарт был назначен главнокомандующим итальянской армией. Карно присоединился к мнению Барраса, один Рьюбель противился этому назначению, но дело обошлось без его согласия.

9 марта, то есть несколько дней спустя, была отпразднована свадьба генерала и вдовы Богарнэ.

Надо думать, что их брак совершился раньше.

Весь этот период жизни Бонапарта был сплошной любовной горячкой. Он буквально обожал свою Жозефину, молился на нее, падал перед нею на колени как самый пламенный поклонник перед святыней. Он осыпал ее ласками, душил в объятиях, кидался к ней и уносил ее, как зверь свою добычу, в разоренный альков. Подобно варвару при грабеже, набрасывался он на воздушные покровы, которыми Жозефина, в память тропических вечеров, любила окутывать свои прелести. Наполеон срывал, раздирал, распарывал, превращал в клочья все, что служило помехой для его трепетных рук, для его жадных уст. Вся крайность исключительной натуры сказывалась в этом завладевании, жестоком, как кавалерийская атака. Он любил и брал женщину в первый раз в жизни или около того, и накопившиеся в нем запасы страсти прорывались наружу подобно потоку, опрокидывали все преграды подобно реке, которую долго сдерживали и для которой наконец открыли плотину. В этом мощном разливе, в этом утолении голодной плоти, в этом двойственном наслаждении, где удовлетворенное самолюбие, польщенное тщеславие, радость достижения цели, осуществившаяся мечта сливали вместе свои восторги, Бонапарт забывал жажду войны, жажду славы, жажду могущества, которая всю жизнь чрезмерно напрягала его нервы. Воинственный корсиканец стал неузнаваем. В экстазе любви он дрожал, бормотал несвязные речи, смеялся и плакал. К этому обладанию Жозефиной у него примешивалось безумие, что-то болезненное, точно его организм был отравлен непомерными излишествами.

Свадебное празднество положило конец их краткому медовому месяцу.

Два дня спустя после официальной церемонии Наполеон снарядился в дорогу, чтобы отправиться в Италию. С той поры он вступил на путь славы; отныне ему предстояло останавливаться в гостинице любви лишь мимоходом, между двумя победами, пока не было суждено роковым жребием споткнуться об ослепительно белую постель Марии Луизы, эрцгерцогини Австрийской.

В брачной записи Бонапарт из любезности, с целью уравнять разницу лет, прибавил себе два года лишних, тогда как Жозефина из кокетства, с помощью свидетельства о рождении, за неимением правильной метрики, убавила себе четыре года. Однако это плутовство хорошенькой женщины, не желавшей показаться слишком пожилой рядом с молодым супругом, привело к ужасным последствиям для Жозефины при разводе, повлияв на признание законности ее брака с Наполеоном.

Бонапарт унес с собой горячку страсти, ускакав в Италию, где его ожидали самые невероятные триумфы. Он не пропускал дня, чтобы не написать своей Жозефине любовное послание, несколько напыщенное по тону. Заваленный работой, утомленный бессонными ночами, едва успев спрыгнуть с коня после объезда позиций накануне боя, молодой генерал среди умножившихся забот и опасностей никогда не забывал набрасывать на бумаге пламенные фразы, свидетельствовавшие о силе его любви. И это письмо тотчас вручалось курьеру, который скакал сломя голову день и ночь, отвозил его в Париж вместе с донесением о выигранной накануне битве и перечнем знамен, отнятых у неприятеля, которые возлагались впоследствии адъютантом на алтарь отечества при великолепной церемонии под председательством директоров.

Наконец настал дивный праздник Победы, организованный Наполеоном из его палатки, разбитой на плоскогорье Риволи. Этот день патриотических восторгов, доставленных Парижу, когда его друг Жюно поднес конвенту австрийские знамена, был задуман им ради своей Жозефины. Ничтожная и чувственная креолка превратилась в тот же день в королеву Франции. Перед войсками, перед лицом всего собравшегося народа, под пушечную пальбу и колокольный звон, которые возвещали ликующему городу торжество победы, Жозефина шествовала под руку с Жюно. В лице последнего население приветствовало представителя, друга, соратника героя Наполеона, имя которого неслось к небу, возглашаемое сотней тысяч исступленных уст. Карно, стоя в центре трибуны на Марсовом поле, держал речь, сравнивая в ней молодого победоносного генерала с Эпаминондом и Мильтиадом. Лебрен, официальный поэт, управлял хором, исполнявшим гимн, специально сочиненный для этого случая.

Весь Париж был заинтересован гражданкой Бонапарт, а ее супруг, находясь вдали от Франции и отдавая приказ наступать и взять Мантую штурмом, наслаждался заочно триумфом, который приготовил для предмета своей любви. Между тем Жозефина в тот же самый вечер после апофеоза, где она выступала богиней, спровадив мелкого актера, занимавшего ее в последнее время, отдалась гусарскому корнету, некоему Шарлю. Этот любовник получал от своей покровительницы все, что у нее оставалось от уплаты торговцам, ростовщикам, модисткам из тех денег, которые высылал семье Наполеон, обрекая себя на лишения. Таков был придуманный ею способ награждать армию.

Жозефина не только обманывала своего молодого мужа, пылкого, славного, кумира всех прочих женщин, но не любимого ею; она даже не считала нужным оказывать ему внимание, какого требовало простое приличие. Эта беспечная женщина долго отказывалась отправиться в Италию, куда Наполеон призывал ее всей силой своих пылких желаний. Изнывая в тоске по ней, он был готов на всякие сумасбродства: хотел бросить командование армией, подать в отставку, примчаться в Париж к своей Жозефине, если она не решится приехать к нему.

Наконец Жозефина с большим трудом согласилась покинуть Париж, который так любила, и пуститься в дорогу. Вместе со своим багажом она сочла нужным захватить и красавца Шарля.

Когда в продолжение настоящего рассказа у нас зайдет речь о разводе Наполеона, мы еще вернемся к многочисленным эпизодам постоянной измены этой коронованной беспутницы, судьбой которой старались разжалобить народную душу романисты, драматурги и поэты, обманывая потомство.

Наполеону изменяли не только те маршалы, которых он щедро осыпал почестями, обогащал наградами. И обе женщины, которым он предложил разделить славу его имени, оказались грязными плутовками. Мария Луиза, дочь императора, эрцгерцогиня, падкая до мужской любви, пожалуй, заслуживает даже большего снисхождения. Ведь она не была вытащена Наполеоном из сомнительных будуаров директорского волокитства, и от нее нельзя было требовать благодарности коронованному солдату, который завоевал ее со шпагой в руке и занял ее ложе победителем, как занимают сдавшуюся неприятельскую столицу.

После итальянского похода, предварительных переговоров в Леобене и заключения мира в Кампо-Формио Бонапарт, одновременно триумфатор и миротворец, снова стал бредить Востоком. На этот раз его подстрекали к тому не нужда, не честолюбие, но смутное вожделение женщины, пылкой и алчной до всего, что можно приобрести, добыть, захватить и удержать в руках, хищных и цепких, как когти. Восток был для Наполеона не только раем побед и славы, которые мерещились ему в чаду его сна и наяву. Этот край манил к себе корсиканца, как пристань и убежище.

По возвращении в Париж 5 декабря 1797 года, после утверждения Кампо-Форминского трактата и подписания военной конвенции, по которой к Франции отходили Майнц и Манигейм, то есть Рейн, Наполеон, поселившийся в своем маленьком особняке на улице Шантрейн, лестным образом переименованной в улицу Победы, вскоре изведал неудобства популярности и опасности исключительного положения в республике.

Прежде всего ему пришлось присутствовать на торжествах в честь победоносных армий. Наполеон был героем этих праздников. Все взоры устремлялись только на него среди яркой пестроты трепещущих знамен, и имя Бонапарта было у всех на устах. Баррас, Талейран, который уже пробовал свои способности в искусстве предательства, торжественно прославляли его. Наполеон отвечал в неопределенных выражениях. Из его благодарственной речи ясно выделялась лишь одна фраза, почти угрожающая: «Когда счастье французского народа будет опираться на лучшие органические законы, вся Европа сделается свободной». Этими словами возвещалась гроза. Под этой фразой, чреватой бурями, глухо рокотал громовой удар 18 брюмера (9 ноября 1799 года), когда во Франции пала директория. Один из директоров, Сийес, вместе с Бонапартом замысливший этот переворот, предложил своим товарищам по директории, Роже-Дюко и Баррасу, выйти в отставку. Таким образом из пяти членов директории остались только двое и их власть, согласно конституции, считалась недействительной. На следующий день их арестовали и затем была принята новая конституция и было назначено временное правительство из трех консулов (Бонапарт, Роже-Дюко, Сийес). Этот день считается концом французской революции. Бонапарт стал почти полновластным диктатором.

Тогда Бонапарт стал уклоняться от оваций, которые преследовали его. Карно, изгнанный из Франции после переворота 18 фрюкидора (4 сентября 1797 года), оставил вакантное место в Парижской академии. Оно было предложено Наполеону, и с той поры он нарочно появлялся на публичных церемониях в скромном фраке с зелеными пальмами. Под этой ливреей науки баловень военного счастья казался менее солдатом-победителем, чем трудолюбивым слугой идеи.

Внезапно ему в виде национального подношения вздумали подарить замок Шамбор, это чудо искусства Возрождения, однако Наполеон отказался. Он отклонил также все предложенные ему отличия и согласился только принять звание главнокомандующего английской армией.

Бонапарт подготавливал с некоторым шумом проект высадки французских войск в Великобритании. На самом же деле он занимался втихомолку изучением средств поразить неумолимого врага Франции и революции там, где он был особенно уязвим, а именно в его колониях. Наполеона соблазнял Египет, и он решил увлечь туда своих соратников. На берегах Нила представлялась возможность пожинать неожиданные лавры. Бонапарт рассчитывал вернуться из этой сказочной страны с ослепительным престижем. В его кипучем мозгу развивался гигантский и химерический план; он мечтал покорить не только Египет, но и Сирию, Палестину, Турцию, вступить, подобно предводителю крестоносцев, в Константинополь и тут обойти Европу с тыла, гоня волны своей армии, пополненные свежим притоком феллахов, бедуинов, турок и различных племен, привлеченных из Малой Азии. Наполеон мысленно расправлялся со всеми противниками, переделывал по-своему карту мира и заставлял склоняться перед мощью своего непобедимого оружия всех земных владык и все нации.

Так, увлекался он перед планами и картами, относившимися к Египту, поглощенный фантастическими мечтаниями об обширной западной империи. В то же время его холодный рассудок указывал ему на необходимость немедленной отлучки. Бонапарт находил нелишним доказать, что в его отсутствие директория способна только делать промах за промахом, а генералы — нести одно поражение за другим. Врожденная потребность в деятельности побуждала предприимчивого корсиканца искать новых случаев прославиться. Сверх того он ясно сознавал, что народу свойственно непостоянство и что ему скоро надоедает воскурять фимиам своим кумирам.

Глухой заговор заставил его ускорить свой отъезд. У директоров разгорелась зависть к нему. Рьюбель, человек честный, но настоящий дурак, дошел до того, что когда Бонапарт заикнулся однажды об отставке, то он подал ему перо подписать эту бумагу. Делались неопределенные попытки предать Наполеона суду под предлогом присвоения сумм, полученных им в Италии. Директория как будто забыла, что она сама заставляла главнокомандующего доставать там деньги, брать картины, статуи, добычу всякого Рода и что счастливым сотоварищам в рейнской армии выдавались значительные субсидии, помогавшие им выплачивать войскам задержанное жалованье.

19 мая 1798 года Наполеон отплыл из Тулона, направляясь походом в Египет. Перед выходом в море он обратился к своим войскам со следующим воззванием: «Солдаты, знайте, что вами сделано еще недостаточно для отечества, а отечеством — для вас. Вы отправляетесь со мной в страну, где ваши будущие подвиги затмят те, которым дивятся теперь люди, восторгающиеся вами; там вы окажете отечеству услуги, каких оно вправе ожидать от армии непобедимых. Обещаю каждому солдату, что по возвращении из этой экспедиции он будет иметь в своем распоряжении достаточно средств на покупку шести десятин земли».

Египетский поход с его легендарными стоянками (попирая ногами пески пустыни Гизех, солдаты спрашивали в шутку, не тут ли генерал Бонапарт думал наделить их обещанными участками земли), с его невероятными победами, бедствиями на море и сухопутным реваншем в Абукире, — представлял собою настоящую сказку из «Тысячи и одной ночи», которая очаровала султана в лице французского народа, нетерпеливо желавшего узнать ее продолжение.

15 октября 1799 года распространилась важная новость: Бонапарт высадился в Фрежюсе и направился оттуда в Париж. Всюду его сопровождали восторженные клики народа. Теперь он был герой, спаситель, бог. Франция отдалась ему в мощном порыве, как разнеженная женщина, падающая в объятия первого любовника в антракте чувствительной драмы.

Было ли у Наполеона при этом поспешном возвращении в Париж из победоносного похода в Египет заранее обдуманное намерение низвергнуть правительство и заменить своим личным произволом существующий государственный строй? Ничего подобного! Бонапарт был великим фантазером. Перед ним мелькала возможность перемены режима в виде гипотезы восстановления империи Карлов-вингов, и он подчинял события осуществлению этих утопических затей.

Переворот 18 брюмера был предписан общественным мнением, а исполнен Наполеоном. Директория утратила доверие; Франции же надоело это самовластие неспособных правителей. Страна не отдавала себе ясного отчета в том, что она хочет, но настоятельно хотела чего-то. Если бы Бонапарт не решился на отчаянный шаг, на ту же самую попытку отважились бы Ожеро, Бернадотт или Моро.

Наполеон сгруппировал вокруг себя настоящий главный штаб, блестящий и доблестный. В состав его входили Ланн, Мюрат, Бертье, Мармон, затем законоведы, склонявшие юриспруденцию перед силой, как Камбасерес, и мастера удить рыбку в мутной воде, как Фушэ и Талейран. Оба брата Наполеона, Люсьен и Жозеф, действовали энергично в его пользу, особенно Люсьен, состоявший членом собрания пятисот.

Заговор составился без больших предосторожностей. В нем участвовали все или около того.

18 брюмера (9 ноября) 1799 года в шесть часов утра все генералы и старшие офицеры, созванные Бонапартом, собрались в его доме на улице Победы под предлогом назначенного смотра войск. Тут находились все шестеро адъютантов французской национальной гвардии: Моро, Макдональд, Мюрат, Серюрье, Андреасси, Бертье и осторожный Бернадотт, единственный, явившийся в штатском платье.

Отсутствовал один важный генерал.

Бонапарт с беспокойством заметил это и спросил у Мармона:

— Где же Лефевр? Разве он не желает примкнуть к нам?

Как раз в ту минуту доложили о приходе генерала Лефевра. Этот храбрый супруг маркитантки Сан-Жень пошел далеко. Бывший французский гвардеец, поручик милиции, капитан северной армии у Вердена, Лефевр сделался теперь генералом и командиром 17 военной дивизии, т. е. губернатором Парижа. Будучи капитаном 13 полка легкой пехоты в бою при Жемапе, он затем был произведен в батальонные командиры, потом назначен командиром полубригады и, наконец, бригадным генералом в мозельской армии под начальством своего друга Гоша. 10 января 1794 года его повысили до звания дивизионного командира и передали ему командование бессмертной армией Самбрэ-Мёз после смерти Гоша. Под Флерюсом, под Альтенкирхеном он вел себя героем. После командования дунайской армией Лефевр сделался кандидатом в директорию, но его кандидатура была отклонена из-за крайне республиканских мнений и военного звания доблестного патриота. Содействие Лефевра в качестве главнокомандующего парижской армией было, пожалуй, необходимее всего для Успеха планов Бонапарта. Между тем он не был уведомлен о намерениях будущего повелителя Франции. В полночь, узнав о том, что происходит передвижение войск, Лефевр вскочил на коня и объехал город. Удивленный при виде кавалерии, готовой без его приказа к выступлению неизвестно куда, он строго потребовал отчета у командира Себастьяна, но тот отослал его к Бонапарту. Таким образом, почтенный Лефевр явился к генералу весьма не в духе.

Увидев его, Бонапарт бросился к нему с распростертыми объятиями.

— Ах, старина Лефевр, — дружески воскликнул он, — как поживаешь? А твоя жена, добрейшая Екатерина? По-прежнему душа нараспашку и бойка на язык, не так ли? Моя супруга жалуется, что редко видит ее.

— Моя жена жива и здорова, благодарю вас, генерал, — весьма холодно произнес Лефевр. — Но в данную минуту речь идет не о ней…

— Послушайте, Лефевр, дорогой товарищ, — перебил его Бонапарт ласково и с добродушным видом, который он умел принять в случае надобности, — вы — один из столпов республики; неужели вы допустите, чтобы она погибла в руках адвокатов? Постойте, вот сабля, которую я носил у пирамид: дарю ее вам в знак моего уважения и доверия.

И Наполеон подал Лефевру, колеблющемуся и польщенному, великолепную саблю с рукояткой, осыпанной драгоценными камнями, палаш Мурада-бея.

— Вы правы, — ответил внезапно успокоившийся Лефевр, — кинем адвокатов в реку! — И он опоясался саблей пирамид.

Переворот 18 брюмера совершился — директория была свергнута.

Вечером этого решительного дня, снова изменившего судьбу Франции, Лефевр, целуя жену, сказал, наполовину вынув из ножен подарок Бонапарта:

— Вот это, Екатерина, турецкая сабля, годная только для парада или на то, чтобы колотить ею плашмя по адвокатским спинам. Мы оставим ее в ножнах. Она будет напоминать нам только о дружбе генерала Бонапарта, такого же выскочки, как мы с тобою, милая женушка!

— Так ты не будешь сражаться этой прекрасной саблей? — спросила Сан-Жень.

— Нет! Чтобы защищать отечество, колотить австрийцев, англичан, пруссаков, повсюду, куда вздумает вести нас Бонапарт, — хоть в тартарары, у меня есть моя сабля Самбр-э-Мёз, которой с меня достаточно!

И, привлекая к себе свою славную жену, которую он любил все так же пылко, как и 10 августа 1792 года, генерал Лефевр запечатлел на ее пухлой щеке долгий поцелуй, откровенный и чистый, как его боевая сабля.

54