Путешествия по Туркестанскому краю (Северцов)

Путешествия по Туркестанскому краю
автор Николай Алексеевич Северцов

Опубл.: 1873. Источник: az.lib.ru • Второе издание, сокращенное.

Н. А. Северцов Путешествия по Туркестанскому краю

М., ОГИЗ, Государственное издательство географической литературы, 1947

Второе издание. Под редакцией и со вступительной статьёй Р. Л. Золотницкой

СОДЕРЖАНИЕ

От редактора

Р. Золотницкая. Николай Алексеевич Северцов

Предисловие автора

I

I. Экспедиция 1857—1858 гг. на низовья Сыр-дарьи

Задача и начало экспедиции. Восточный берег Аральского. моря, следы усыхания. Поход по Джаны-дарье. Зимние и весенние наблюдения на нижнем Сыре и в Кара-куме. Экскурсия на Дарьялык и в Голодную степь. Обратный путь по Сыру, возвращение в Оренбург. Результаты экспедиции

II. Экскурсия при походах генерала Черняева между Чу и Сыр-дарьёй в 1864 г.

Выход из Кастека. Кастекское ущелье, перевал, растительность. Следы древних ледников. Каракиргизы, Александровский хребет (Киргизнын Алатау). Экскурсия на Иссык-аты. Изменения высоты Александровского хребта от Пишпека до Аулие-ата. Экскурсия в горы из укрепления Мерке. Южный склон Александровского хребта (Киргизнын Ала-тау). Горы Ча-арча. Продольная долина Кара-кыштака. Северная подошва Киргизнын Ала-тау; восточные следы древних ледников. Водораздел Чу и Таласа; долина Таласа. Путь из Аулие-ата в Кара-буре. Пределы разных деревьев в Уртак-тау. Карабуринский перевал и долина Кара-кыспака. Снеговые мосты; красный снег. Летние дожди на высотах. Верхняя долина Чаткала. Наманганский хребет. Дорога в Чимкент. Аса. Куюк. Древний Мын-булак Сюань-цзана. Река: Терса. Долина Арыса. Дол ина Бугуни и горы Кара-тау. Каменный уголь у Кумыр-таса. Горы Казыкурт. Хлопок к югу от Арыса. Рельеф степей у левых притоков Арыса и по Келесу. Окрестности Ташкента. Общий вид туркестанских городов

III. Туркестанская учёная экспедиция 1865—1868 гг.

Цель и состав экспедиции. Переезд через киргизскую степь. Зоологический сбор в Чимкенте и Джулеке. Экскурсия на Кара-тау. Каменный уголь, руды, окаменелости у Батпак-су и Турланского прохода. Верховья Бугуни, каменный уголь. Углистые сланцы у Боролдая. Золотоносная формация на р. Курку реу и у Чирчика. Следы ледникового периода. Дикая рожь на Кара-тау. Зооло-гическийсбор в Кара-тау, в Верном и у Чатыр-куля. Поездка на верхний Нарын, Атбаши. и Аксзй. Экскурсии и наблюдения в Ташкенте и Ходженте. Коллекции экспедиции: геологические, ботанические, зоологические

II

Глава I. От Верного до Ак-су. Заилийскпй Ала-тау

Снег в горах. Казачьи поселения у Заилийского Ала-тау, казачий быт и нравы. Птицы и растительность ущелья Тургени. Порфировый хребет Каран-штык-джатасы; следы прежних ледников. Долина Ассы. Перевал Карагай-булак. Марал. Бородачи и куман. Улар. Железная руда. Долина Джанышке. Киргизский аул. Кулики-серпоклювы. Река Чилик. Плоскогорье Джаланаш. Уч-Мерке. Долина Кегена. Перевал Санташ, грифы и их нравы. Кызыл-кия, Джиргалан. Аксуйский пост, орнитологический сбор

Глава II. От Ак-су до перевала Барскаун, Иссык-куль и Терскей Ала-тау

Следы прежних ледников на Ак-су. Терскей Ала-тау. Ургачар, признаки каменного угля. Кызыл-су, киргизское железное производство, пашни. Иссык-кульский климат. Фазаны у Иссык-куля. Скопления валунов и озёрные осадки. Река Барскаун, начало съёмки, ущелье, зоологическое открытие

Глава III. Верхненарынский сырт

Топография вершин Нарына. Малоснежность сырта, высота вечных снегов. Вид сырта. Тяньшанский медведь. Сыртовые птицы. Долина Нарына и прибрежные хребты. Кабаны. Верхняя граница ели и можжевельник у Нарына. Значение сырта для каракиргизов, зависимость их междоусобий от постоянных топографических условий. Подъём на перевал к Атбаши. Первые следы качкара

Глава IV. Атбаши и Аксай

Ущелье южного Улана. Большие проталины у вечных снегов. Трудный овраг Байбиче-сай. Озёрные осадки. Медведи, их распространение на Тянь-шане. Верхняя долина Атбаши. Тас-асу, перевал к Аксаю. Вид аксайского сырта. Качкар, его нравы и распространение. Первый добытый качкар, охота за ними. Река Аксай. Горы Кок-кия. Горы Бос-адыр. Аксайские рыбы и птицы. Обратный путь, горы Уюрмень-чеку; ошибочность присвоения собственно им названия Тянь-шаня. Вид с аксайского сырта на Теректы и Чатыр-куль. Тэки с гор Кок-кия

Глава V. Долина Чон-бурунды

Ущелье Атбаши. Потеря верблюда. Следы кочёвок Умбет-алы. Вид долины. Ельники и их фауна. Клесты. Кабаны. Рыбы. Горы Мышат. Горы Уюрмень-чеку. Ущелье Чар-карытма. Известие о конце бунта Умбет-алы. Рекогносцировка к Малому Нарыну

Глава VI. Средний Нарын и Оттук

Земледелие у Нарына и Атбаши, удобство долины последней для русского населения. Долина Нарына у бывшего китайского моста. Озёрные осадки у Нарына, Атбаши и Аксая. Броды на Нарыне. Бывший китайский мост и возможность его возобновления. Луговая долина Сары-булака. Хребет между Атбаши и Нарыном. Степные животные у Нарына. Путь к Оттуку, следы бывших озёр. Посольство от Умбет-алы. Восстановление спокойствия на Тянь-шане. Дувана. Торговля Кашгара с каракиргизами. Орография хребтов у Оттука и Он-арчи. Горная долина Оттука. Встреча с Умбет-алой. Яки на Тянь-шане

Глава VII. От вершины Оттука до Токмака, через Джуванарыкское и Вуамское ущелья

Перевал Долон-бель. Дорога к Караходжуру. Общие условия распределения снега и роста ели на Тянь-шане. Условия возобновления вырубленного леса. Вид караходжурской долины. Её удобства для каракиргизов. Замечательный геологический разрез по Оттуку, Караходжуру и Джуван-арыку. Ущелье Джуван-арыка, следы прежних ледников. Охота за тэками. Аулы в ущелье. Поперечный ряд седловин на всех тяньшанских хребтах близ меридиана западного конца Иссык-куля. Горы между долиной Качкары и Иссык-кулем, первые прорывы Чу. Дорога по Буамскому ущелью. Занятия в Токмаке, зоологические наблюдения. Научные результаты путешествия

Комментарии и примечания к книге «Путешествия по Туркестанскому краю»

Указатель латинских названий животных и растений, упоминаемых Н. А. Северцовым в тексте книги

Список трудов Н. А. Северцова

ОТ РЕДАКТОРА

В своём предисловии к книге Н. А. Северцова «Путешествия по Туркестанскому краю…» известный географ П. П. Семёнов-Тян-Шанский писал, что Н. А. Северцов был «…одним из первых русских путешественников, занявшихся исследованием столь интересной колоссальной, горной системы Тянь-шаня, одним из пионеров географической науки в странах неведомых и в течение стольких веков не поддававшихся научным исследованиям».

Книга «Путешествия по Туркестанскому краю и исследования горной страны Тянь-шаня» была издана Русским Географическим обществом в Петербурге в 1873 г., т. е. 74 года назад. С тех пор, в течение трёх четвертей века, этот замечательный труд ни разу не переиздавался и стал в наше время малодоступным даже для научных работников, не говоря о широких кругах читателей. Хотя некоторые наблюдения и выводы Северцова несомненно устарели, однако книга до сих пор не утратила своего значения и интереса. Энциклопедически образованный учёный, Николай Алексеевич Северцов приводит в этой книге множество данных, основанных на собственных многолетних наблюдениях. Его сведения по общей географии включают в себя громадный фактический материал по климатологии, почвоведению, гидрологии, гидрографии, орографии и лимнологии Средней Азии. Кроме того, мы находим здесь подробное описание геологического строения Средней Азии, а главным образом её животного и растительного мира.

В этой книге становится ясной роль Северцова как одного из крупнейших русских зоогеографов и основоположника русской экологии. Но книга интересна и ценна не только для естественников. Историки, этнографы и экономисты могут также найти в ней чрезвычайно полезные для себя сведения.

Северцов своими научными воззрениями и идеями во многих вопросах опередил свой век и в ряде случаев вполне современен нам.

Книга изложена в форме дневника путешествий. В ней описаны три экспедиции из семи, проделанных Северцовым в течение 23 лет.

Первая из них — поездка на низовья Сыр-дарьи — является начальным этапом исследований Северцова в Средней Азии. Две другие экспедиции относятся ко второму этапу исследований Северцова — изучению Тянь-шанской горной системы. Особый раздел книги (вторая часть) посвящен подробному описанию одной из наиболее значительных экскурсий, предпринятой Северцовым во время экспедиции 1865—1868 гг. — поездки на рр. Нарын и Аксай. Описанию этой шестинедельной экскурсии уделено три четверти книги. Изложена она с большими подробностями, очень ярко и сочно рисует природу Тянь-Шаня, способы и средства полевой работы того времени и методику исследований Северцова.

Вслед за этой книгой Северцовым было задумано издать ещё две другие, в которых он предполагал подробно развить вопросы, затронутые в этой книге лишь вскользь, дать, как он говорил в своём предисловии, «систематическую научную обработку» всех собранных им материалов. Вторую книгу предполагалось целиком посвятить физической географии Средней Азии. В третьей книге Северцов предполагал дать геологическое описание Средней Азии.

Обе эти книги Северцов намеревался издать в том же 1873 г. В своём предисловии (см. «Предисловие автора») он сообщает, что орографическая часть второй книги была им в рукописи закончена. Однако в свет эти книги не вышли. Известно, что Северцов остался недоволен плохим исполнением карт, отлитографированных в его отсутствии, и отказался их подписать. Мы ничего не знаем о судьбе рукописей. Следы их утеряны. В архиве Географического общества в Ленинграде хранится лишь небольшая рукописная часть этих материалов — список измеренных и приблизительно определённых высот Внутренней Азии^[1].

Настоящее издание книги «Путешествий по Туркестанскому краю» является сокращённым. При редактировании мы неукоснительно стремились сохранить стиль автора, колорит книги и своеобразную прелесть языка Северцова. Из текста исключены в основном петрографические и стратиграфические описания.

Подобные сокращения признаны целесообразными, так как геологические сведения, приводимые Северцовым в этой части, значительно устарели.

Во всех случаях, когда допускались более или менее существенные сокращения, мы оговаривали их либо в комментариях, либо в тексте — в примечаниях редактора.

В ряде случаев Северцов допускает сокращения слов и названий; мы сочли возможным многие из них сохранить, например, Podoces вместо Podoces Panderi, Арал — вместо Аральское море, Джаны и Куван вместо Джаны-дарья и Куван-дарья и т. д., но при первом упоминании названия оно даётся непременно полностью.

Названия населённых пунктов и вообще имена собственные, как правило, сохранены в транскрипции Северцова. Для крупных географических объектов при первом их упоминании приводится современное название в редакторских скобках или же, в случае надобности, к ним, как и к другим устаревшим местам, даны комментарии, вынесенные, по техническим соображениям, в конец книги под номерами, соответствующими номерам в тексте, заключённым в круглые скобки.

Некоторые названия и термины, ставшие архаичными, приводятся в современной транскрипции, например: Тянь-шань вместо Тянь-шан у Северцова, Терскей Ала-тау и Кунгей Ала-тау вместо Тереке и Кунге Ала-тау, ледниковый вместо ледяной период и некоторые другие.

В книге Северцова содержатся многочисленные данные о расстояниях и высотах. Следует иметь в виду, что Северцов часто производил съёмку расстояний и даже высот глазомерно, в лучшем случае — барометрически. Поэтому не всегда можно принимать на веру эти данные.

В отдельных случаях, когда измерения высот или расстояний особенно важны для нашего читателя или интересны по сравнению с современными измерениями, мы приводим в комментариях новейшие данные.

Примечания редактора в тексте заключены в прямые скобки. Примечания Северцова, вынесенные им подстрочно, в основном сохранены и отмечаются в тексте цифрами. Круглые скобки в тексте соответствуют скобкам Северцова.

Все даты приводятся в старом стиле.

Меры длины и веса, употребляемые Северцовым, оставлены без изменений. Для удобства читателей в конце книги дана таблица перевода старых мер в метрические.

В книге полностью сохранены употребляемые Северцовым латинские названия животных и растений.

Соответствующие им современные названия приводятся в указателе, приложенном в конце книги.

Маршруты сводной карты, так же как и маршруты отдельных экспедиций Северцова, помещённые в книге, впервые составлены в полном виде по архивным материалам редактором настоящего издания.

Все рисунки, приведенные в книге, выполнены самим Северцовым. Некоторые из них, хранящиеся в коллекции проф. Ленинградского университета Л. А. Портенко, публикуются здесь впервые.

Литература о Северцове до сих пор очень невелика. Наиболее известные из имеющихся печатных работ о нём принадлежит М. А. Мензбиру (1886), С. И. Огневу (1938) и Г. П. Дементьеву (1940). В нижеследующей вступительной статье, помимо печатных трудов, использованы рукописные материалы о Северцове, хранящиеся в архивах Москвы, Ленинграда, Воронежа, Чкалова и Ташкента^[2].

В процессе работы над книгой Северцова в связи с множеством затронутых в ней вопросов, пришлось обращаться за справками и консультациями, в частности по поводу обновления латинских названий животных и растений, к ряду учёных Академии наук и Ленинградского университета, за что приношу этим лицам, в особенности акад. Л. С. Бергу и проф. Л. А. Портенко, глубокую благодарность.

Р. Л. Золотницкая

НИКОЛАЙ АЛЕКСЕЕВИЧ СЕВЕРЦОВ

"Северцев был выдающийся зоолог, талантливый географ и один из самых умных людей, которых я когда-либо встречал".

П. А. Кропоткин.

Николай Алексеевич Северцов родился 24 октября 1827 г. в г. Воронеже. Отец его, Алексей Петрович, во время Отечественной войны 1812 г. отличился своей отвагой. В Бородинском сражении он потерял руку и вышел в отставку в чине подполковника гвардии. До старости служил по ведомству народного просвещения, затем поселился в одном из своих имений — селе Хвощеватом, Землянского уезда, Воронежской губернии, и занялся хозяйством.

Мать Северцова, Маргарита Александровна, урождённая Семёнова, была домовитой хозяйкой и нежной матерью. А. П. Семёнов-Тян-Шанский в личной беседе с автором настоящей статьи высказывал предположение, что М. А. Северцова приходилась родственницей семье Семёновых и что с родственных отношений, может быть, и началась дальнейшая многолетняя дружба Николая Алексеевича с семьёй Петра Петровича Семёнова-Тян-Шанского.

У Северцовых было пять сыновей и две дочери: старшим был Николай Алексеевич.

Младшие три брата его не получили законченного высшего образования. Это были светские молодые люди, которых не интересовали науки. Кроме Николая Алексеевича, только один из всех братьев, Александр, окончил университет (по историко-филологическому отделению). Николай Алексеевич любил брата и особенно дружил с ним. За свойственную обоим рассеянность и неловкость в семье подшучивали над ними и считали «Николеньку и Сашу чудаками, с которых нечего спрашивать манер…»

После смерти Алексея Петровича и Маргариты Александровны родовые имения Северцовых в Воронежской губернии наследовали дети. Николай и Александр получили село Петровское (близ г. Боброва, где остаток жизни провёл и сам Алексей Петрович).

Александр Алексеевич рано умер и своё имение завещал старшему брату. Ему же поручил он и заботу о своём единственном сыне — А. А. Борзове^[3].

Большая семья Северновых была очень дружной, хотя все были разные. Детей не баловали, но любили и заботились о них, предоставляя относительную свободу в развитии их вкуса и наклонностей.

Среднее образование все дети получили домашнее. Для этого приглашались хорошие гувернёры и лучшие учителя. В доме была довольно большая библиотека русской и иностранной литературы. Преподавание языков было поставлено превосходно: все Северцовы свободно говорили и писали по-английски, по-немецки и по-французски, а Николай Алексеевич, кроме того, в совершенстве изучил латынь.

Ещё в детстве у него зародились интерес и любовь к природе. В десятилетнем возрасте он научился записывать свои наблюдения и делал это так тщательно, что сумел использовать эти записи, будучи уже взрослым, при работе над своей магистерской диссертацией.

Во время длительных прогулок, когда все дети были увлечены играми, Николай, уединившись с карандашом и бумагой, внимательно зарисовывал то растения, то животных, проявляя при этом большие способности рисовальщика.

Он рано пристрастился к книгам. В пасмурные дни, забравшись в какой-нибудь угол библиотеки, он часами просиживал над иллюстрированными изданиями и альбомами, разглядывая изображения животных и читая объяснения к ним. А когда он подрос, любимым занятием его стала охота. Стрелял Северцов «на редкость мегко». Бродя по лесам и полям всю жизнь интересовавшей его Воронежской губернии, он до тонкости изучил «нравы», «повадки» их обитателей, «узнавая каждую птицу по полёту, по голосу, различая малейшие оттенки, крики»^[4].

Поступление в университет рано стало мечтой юноши. Он серьёзно и упорно готовился к этому большому для него событию. Пятнадцати лет он был хорошо подготовлен по зоологии, истории и математике, имел большой литературный багаж и тщательно изучил естественную историю Бюффона. Однако его стремление поступить в Московский университет неожиданно встретило формальные препятствия.

На старательно написанном прошении Северцова от 6 июля 1843 г. лаконичная резолюция: «Бумаг достаточно, но 16-летие просителю исполнится 24 октября сего 1843 года»^[5]. Исход дела решили блестяще выдержанные вступительные экзамены, и после некоторых хлопот 16-летний Северцов был зачислен на естественное отделение физико-математического факультета Московского университета.

С первого курса Северцов обнаружил разносторонние интересы. Кроме обязательных занятий и работ в специальных лабораториях, он, пользуясь правом студентов свободно посещать лекции на других факультетах, часто слушал наиболее популярных и любимых студентами профессоров. А возможности в этом отношении были тогда для одаренных студентов университета очень широкие. Известно, что в 40-е и 50-е годы XIX в. Московский университет переживал период расцвета. В нем читали такие корифеи науки, как историки Грановский и Кудрявцев, физик и географ Спасский, зоолог Рулье и др.

Больше других лекций привлекали Северцова блестящие лекции проф. Рулье. Карл Францевич Рулье (1814—1858) — один из основоположников экологии, талантливый педагог, блестящий лектор и, по воспоминаниям современников, обаятельный человек. Его лекции, как пишет А. Н. Северцов, поражали слушателей новизной идей, обширностью кругозора и глубоко философской постановкой специальных вопросов. Обилие биологических фактов, приводимых в лекциях, он мастерски обобщал в критически проверенные выводы. Оригинальность метода и блестящее изложение неизбежно оставляли глубокое впечатление у слушателей. Студенты, которых на естественном факультете было мало, любили Рулье, «…иногда они, собравшись на лекцию Рулье, не находили его в аудитории и, посоветовавшись друг с другом, шли отыскивать профессора в кофейной Печкина (на Тверском бульваре), где находили Карла Францевича за кружкой пива и с трубкой. Рулье объявлял, что так как аудитория в сборе, то нечего итти в университет, и начинал свою очередную лекцию-беседу, всегда живую и талантливую»^[6].

Молодой Северцов, ставший впоследствии отцом русской экологии, страстно привязался к своему учителю. Пытливость, выдающаяся склонность к исследованиям, любовь к природе и достаточно глубокая подготовленность его — всё находило живой отклик у талантливого и тонкого лектора, который вскоре стал не только руководителем, но и другом Николая Алексеевича. Северцов в течение всей жизни с глубокой благодарностью вспоминал о своём учителе и в предисловии к своей магистерской диссертации, названной ниже, писал:

«В слышанном нами курсе общей зоологии профессор обращал особое внимание на важность и современное положение исследований о связи жизненных явлений между собой и зависимости их от внешних условий, от среды и обстановки, в которой живёт животное. С тех пор эти исследования окончательно сделались главным предметом моих занятий, и моё любопытство относительно жизни животных приняло научный характер…»

Хотя Рулье умер совсем еще молодым человеком и не оставил почти никакого литературного наследства, его многочисленные ученики и последователи надолго сохранили о нём светлую память. И долго еще короткий период педагогической деятельности Рулье в Московском университете называли «временем Рулье».

Университет для Северцова стал школой для последующей практической деятельности. Уже на студенческой скамье он понимал, что для глубокого изучения явлений природы во всём их многообразии и взаимосвязи необходима разносторонняя образованность и полная осведомлённость в частных вопросах естественных наук.

В этой связи его особенно заинтересовали лекции проф. Спасского.

Михаил Федорович Спасский (1809—1859), физик и метеоролог по образованию, под влиянием идей Гумбольдта и Риттера заинтересовался географией и самостоятельно разработал университетский курс физической географии. В университете его лекции пользовались большим успехом, он был хорошим методистом и имевшийся в его распоряжении материал излагал последовательно и интересно. Некоторые явления природы он подтверждал опытами, которые ставил тут же по ходу чтения.

Лекции проф. Спасского развили у Северцова вкус к географии и ввели в новые для него области науки: геологию и климатологию. Об этих лекциях, поставивших перед ним ряд географических проблем, сам Северцов пишет: «они обратили меня к изучению трудов Гумбольдта и его последователей».

Так в Северцове формировался географ. Он пристрастился к экскурсиям, иногда целые дни в одиночестве бродил за городскими стенами, изучая природу окрестностей Москвы. Обычно эти экскурсии он совершал один. Из студентов в университетские годы он близко сошёлся только с Я. А. Борзенковым и С. А. Усовым, дружеские отношения с которыми сохранил на всю жизнь.

После напряжённого учебного года Северцов уезжал на всё лето в имение к родителям и там продолжал свою работу в лесу и поле. Владея теперь методом научного исследования, он аккуратно фиксировал результаты своих экологических наблюдений.

В 1847 г. Северцов закончил университет со степенью кандидата. Началась полоса самостоятельной серьёзной научной работы. Теперь было достаточно времени для систематических наблюдений над явлениями природы и жизнью животных в разные времена года.

Северцов много работал и много читал, готовясь к магистерским экзаменам. В результате исследований этого периода им была написана небольшая, но очень интересная статья «Astur brevipes».

Эта первая печатная работа Николая Алексеевича была помещена в бюллетене Московского общества испытателей природы^[7].

В семье не поощряли стремление Северцова посвятить себя науке. Алексею Петровичу, видимо, жаль было расстаться с мечтой о военной карьере для старшего сына. Он был бы, вероятно, также больше удовлетворён, найдя в нём задатки образованного «разумного» помещика. В среде родовитого поместного дворянства, к которому принадлежала и семья Николая Алексеевича, в то время научная деятельность не только не поощрялась, а, напротив, скорее осуждалась как занятие «неблагородное», идущее вразрез с сословными дворянскими традициями.

Но Николай Алексеевич не мог уже отказаться от научных занятий. Они являлись для него содержанием всей жизни.

Девять лет самостоятельной полевой практической работы в Воронежской губернии еще укрепили его в решении посвятить себя науке. Работа велась для магистерской диссертации и носила, главным образом, экологический и частично фенологический характер.

5 ноября 1855 г. в стенах Московского университета состоялась публичная защита магистерской диссертации кандидата естественных наук Н. А. Северцова.

Диссертация называлась: «Периодические явления в жизни зверей, птиц и гад Воронежской губернии. Рассуждение, написанное для получения степени магистра зоологии, по наблюдениям, сделанным в 1844—1853 годах».

Теперь работа эта стала библиографической редкостью и очень устарела. Однако она «не потеряла своего значения до сих пор»^[8] и нередко используется биологами.

Современные ученые высоко оценивают роль работы Северцова для развития экологического направления в русской зоологической науке. Так, известный советский зоолог, проф. Московского университета С. И. Огнев пишет: «В этой работе через головы следующих поколений были предвосхищены многие идеи, которые теперь только развиваются в работах новейших экологов».

Связь животных с определенными условиями существования (зависимость от биоценоза, как сказали бы теперь), анализ периодических явлений, размещение животных в течение различных фаз этих явлений, анализ перелётов птиц, их линьки (в зависимости от состояния организма, пола, возраста), влияние линьки на окраску и многие другие — вот те вопросы, какие нашли себе яркое и оригинальное освещение и отражение в этом труде"^[9].

М. А. Мензбир {Михаил Александрович Мензбир^[10] говорил, что Николай Алексеевич при жизни отказался от некоторых положений, выдвинутых в этой книге. Но в 50-е годы XIX в. она законно привлекла внимание передовых учёных мира не только в России, но и за границей новизной и оригинальностью поставленных в ней вопросов и разрешением их. Это, по существу, была первая экологическая работа в России. Сам Северцов при всей своей скромности должен был признать это: в предисловии он пишет, что «в литературе науки мы не читали до самого печатания этого труда никаких теорий периодических явлений, а одни факты».

Оппонентом на защите был проф. Рулье, давший глубокий анализ и высокую оценку работе.

Вообще К. Ф. Рулье играл в этой работе роль вдохновителя: он первый подал мысль студенту Северцову еще в 1844 г. заняться экологическими наблюдениями: он следил за его работой; ему принадлежат слова эпиграфа к диссертации Северцова, слова, которые прошли красной нитью через всю научную жизнь последнего. "Полагаем задачею, достойной первого из первых учёных обществ, назначить следующую тему для труда первейших учёных: исследовать три вершка ближайшего к исследователю болота относительно растений и животных и исследовать их в постепенном взаимном развитии организации и образа жизни, посреди определённых условий (курсив мой. — Р. З.).

Акад. А. Ф. Миддендорф писал об этой работе: «…Сочинение г. Северцова написано на степень магистра, и, следовательно, оно есть труд-первенец молодого автора, но со всем тем оно представляет собой совершенно новое явление в русской литературе. Содержание его имеет основание самостоятельное. Приступая к рассмотрению столь замечательной книги, мы ожидали от неё чего-то необыкновенного и на этот раз не ошиблись в своих ожиданиях. Чтение её не только вполне удовлетворило наше любопытство, но и доставило нам самим не мало поучения и удовольствия…»^[11]

Миддендорф горячо рекомендует далее издание книги Северцова за границей, «потому что чрезвычайно много зависит от той методы, по которой производятся наблюдения: она как бы открывает новую колею, по которой можно дойти до важных открытий; я с своей стороны тщетно искал такого труда, который бы хотя приблизительно столь пристально удерживал в виду одну из конечных целей зоологической географии, как разбираемое здесь сочинение…»

Диссертация была издана в 1855 г. в Москве. За свой труд автор её получил малую Демидовскую премию Академии наук.

Каждый из биографов Северцова считает своим непременным долгом упомянуть, что Николай Алексеевич отказался от кафедры ради путешествий. Это справедливо лишь отчасти: Северцов действительно в 1859 и 1864 гг. пожертвовал университетскими кафедрами ради научных экспедиций. Но сохранился материал, говорящий о том, что отказ этот дался ему ценою внутренней борьбы. В Московском областном архиве имеется ряд документов о попытке Николая Алексеевича получить место штатного доцента при кафедре зоологии в Московском университете.

Первое прошение об этом в совет факультета датировано 17 ноября 1855 г., т. е. сразу после защиты диссертации. Трудно было предположить отказ, тем более, что попечитель университета возражений не имел, а на физико-математическом факультете работали профессора Рулье, Спасский и другие, хорошо знавшие и ценившие Северцова.

Совет факультета выразил единодушно своё глубокое уважение к учёным достоинствам Северцова: «…г. Северцов всегда отличался необыкновенным трудолюбием и наклонностью к глубокому и полному изучению избранного им предмета». Однако относительно педагогических способностей Северцова члены факультета выразили некоторые сомнения. Надо полагать, что для колебаний тут были серьёзные основания, так как Северцов не только по призванию своему не был педагогом, но и по другим данным не подходил для преподавательской работы: говорил он очень медленно, глухим голосом и сильно картавил.

Совет факультета окончательного решения не вынес, но предложил Северцову предварительно представить и защитить дополнительную диссертацию pro venia legendi.

Дело затянулось, вызвав вмешательство министерства народного просвещения, куда Северцов обратился с просьбой ускорить решение.

И для самого Николая Алексеевича вопрос о педагогической деятельности был в конфликте с его давнишним стремлением к полевой работе. Представившаяся в это время возможность принять участие в экспедиции на Сыр-дарью разрешила этот конфликт.

Несмотря на заключение министра о предоставлении Северцову должности доцента, он прекратил дальнейшие хлопоты, которые, со свойственной ему настойчивостью и привычкой доводить начатое дело до конца, вёл в течение почти целого года, и уехал за границу для подготовки к предстоявшей экспедиции.

Вопрос о выборе научного пути был решён…

Теперь для Северцова настало желанное время свободы и возможности новых исследований. Известные с детства места родной ему Воронежской губернии больше не удовлетворяли его пытливости. Северцова тянуло в незнакомые земли, дальние поездки.

В июле 1856 г. Северцов выехал за границу.

Несколько месяцев он изучал зоологические коллекции в столичных музеях Западной Европы, но стремление к живой природе и надежды на экспедицию в Среднюю Азию неудержимо тянули его на родину.

О Средней Азии Северцов мечтал уже много лет. Впервые об этом «таинственном и чудесном» крае он услышал, еще будучи студентом, от Григория Силыча Карелина. Этот знаменитый натуралист, путешественник и исследователь Средней Азии проводил зиму 1845 г. в Москве, и знакомство его с Северцовым было совершенно случайным.

Карелин в 1821 г., 20-летним юношей, за карикатуру на Аракчеева был сослан в гарнизон Оренбургской крепости прапорщиком артиллерии. Тягости ссылки не помешали научному росту Карелина. Благодаря своей необычайно любознательной и деятельной натуре, он даже в тяжёлых условиях занимался исследованием природы, собирал зоологические и, главным образом, ботанические коллекции.

По долгу службы ему пришлось в 1822 г. сопровождать археолога П. Н. Свиньина по Оренбургской линии до Сибири, участвовать в экспедиции Берга в Киргизские степи; в 1824 г. он производил изыскания и съёмки лучшего маршрута пути от Оренбурга до Симбирска и до Екатеринбурга.

Работа эта выполнялась Карелиным очень успешно и так увлекла его, что он пристрастился к путешествиям.

Знание дела и добросовестное выполнение всех заданий скоро помогли ему выделиться из окружающей его гарнизонной среды. Ему стали доверять дела «особой важности». Скоро ему поручили руководство несколькими экспедициями, и он отлично справился с этой задачей, после чего заслужил известность учёного. Он исследовал южное, восточное и северо-восточное побережье Каспийского моря, изучал Восточный Казахстан, Алтай и Саяны. Из огромных замечательных коллекций Карелина сохранилась лишь небольшая часть, в основном обработанная Северцовым. Остальные, вместе с рукописями подготовленных к печати отчётов его путешествий, погибли во время пожара в Гурьеве в 1872 г. Карелин умер вскоре после этого от разрыва сердца.

Когда Северцов познакомился с Карелиным, последний был целиком под впечатлением своей продолжительной экспедиции, из которой только что возвратился. Он потряс Северцова рассказами о Средней Азии. Несмотря на разницу в возрасте, между ними быстро установились дружеские взаимоотношения, сохранившиеся всю жизнь. Карелин как бы сформулировал мечты своего юного слушателя, и Северцова неудержимо потянуло к природе, еще ему неведомой, к горам и пустыням, к горным озёрам, к экзотической растительности и животным. В течение 10 лет Северцов и Карелин строили планы о совместной экспедиции «nach Hoch Asien».

В дружеских письмах к Карелину Северцов не раз заклинал последнего не забывать о своем «будущем спутнике» и сам усиленно готовился к путешествию.

В одном из таких писем еще до сдачи магистерских экзаменов^[12] он, со свойственным ему юмором, писал о своём стремлении в Среднюю Азию: «тянет туда душа моя, и пренабожно молю господа об этом путешествии утром, вечером, во все часы дня, чтобы благословил он Ваш бумажник, устранил препятствия, а с моей стороны их нет»^[13].

Но совершить совместную экспедицию им так и не удалось.

Северцов попал в Среднюю Азию один, без Карелина, и, однажды увидев эту «заветную страну», посвятил исследованию её всю свою жизнь. Именно Средняя Азия, не изученная и таинственная, стала ареной многолетней научной деятельности Северцова, его окончательной научной целью. Сам он уже много позднее, в своей классической работе о вертикальном и горизонтальном распространении позвоночных в Туркестанском крае писал:

«В 1845 г., еще почти мальчиком, я познакомился с известным и неутомимым исследователем Средней Азии Г. С. Карелиным, только что вернувшимся из Семиречья, и был увлечён его рассказами о тамошней богатой, оригинальной природе, с резкими контрастами пустынь и роскошной растительности, знойных низин и снеговых хребтов, летнего жара и зимнего мороза. С тех пор Средняя Азия сделалась научной целью моей жизни, а по известной книге Гумбольдта я и в Средней Азии нашёл заветную часть: таинственный Тянь-шань китайцев, что значит небесный хребет, которого западная половина теперь входит в состав Туркестанского края»^[14].

Во времена Северцова, одно только столетие назад, Средняя Азия (Туркестан) была почти недоступной, мало известной для науки страной.

В XVI—XVIII вв. сведения о Средней Азии доходили в Россию преимущественно через русских купцов, торговавших с Кашгарией и Китаем; сообщали также о Средней Азии посольства, приходившие еще с середины XVI в. из Хивы, Бухары и Самарканда в Москву с целью добиться права торговли в городах русского государства, наконец, более достоверные данные поступали от немногих западноевропейских путешественников, побывавших в Средней Азии, и через различных русских «послов», направлявшихся по заданию московского царя для налаживания «торговых и иных сношений» с Хивой, Бухарой и Кашгарией.

В первой половине XIX в. Средняя Азия посещалась многими путешественниками. Исследования велись значительно регулярнее и углублённее, нежели в XVIII в., но это было обычно изучение сравнительно немногих отдельных районов Средней Азии. В целом же территория её к 50-м годам XIX в., т. е. ко времени прибытия туда Северцова, была еще мало известна как с точки зрения географического положения, так и со стороны её хозяйственных возможностей, хотя русские исследователи, побывавшие в первой половине XIX в. в Средней Азии, дали ценный для своего времени картографический материал и первые сведения о естественно-историческом характере Туркестана.

Из экспедиций, предпринятых в этот период, следует остановиться на некоторых, давших наиболее значительные результаты.

В 1819 г. капитан Н. Муравьёв посетил Хиву, дал первые картографические сведения о ней, а также впервые сообщил некоторые подробности об Узбое.

В 1820 г. посольство Негри в Бухару прошло из Оренбурга через Кара-кумы и восточные Кызыл-кумы. К посольству были прикомандированы естествоиспытатели Пандер и Эверсман, давшие подробное описание среднеазиатских пустынь. Общие сведения о поездках дал участник её Мейендорф.

В 1824—1825 гг. была снаряжена экспедиция под начальством полковника Берга, которая прошла по Усть-урту от Каспийского моря до Аральского и дала первые сведения об уровнях этих морей. В экспедиции принимал участие Эверсман, давший первое описание геологического строения Усть-урта.

В том же 1824 г. Эйхвальд исследовал Каспийское море и его побережья в районах Мангышлака и Балханского залива.

В 1830 г. в Ташкенте и в Коканде побывал Потанин (отец прославившегося впоследствии исследователя Средней и Центральной Азии Г. Н. Потанина). Он был командирован туда для сопровождения кокандских посланников из Петербурга. В своём отчёте Потанин дал интересные и вполне достоверные сведения о Кокандском ханстве.

В 1832, 1834 и 1836 гг. восточное и юго-восточное побережья Каспийского моря исследовал Карелин, о котором уже говорилось выше.

В 1841 г. экспедиция Бутенева собрала обширные данные о Бухарском ханстве, Кызыл-кумах и дала подробное описание долины Зеравшана. Участникам этой экспедиции Леману и Богословскому удалось достигнуть озера Искандер-куль.

В 1842 г. в Хиву было отправлено русское посольство, в состав которого входили натуралисты Базинер и Данилевский. Оба они дали совершенно новые подробные географические, этнографические и естественно-научные сведения о Хиве, а исследования Базинера значительно расширили научные данные о геологическом строении Усть-урта.

Все упомянутые экспедиции производились, главным образом, в низменных районах Средней Азии. В горной же части её в этот период не велось еще почтя никаких исследований.

Самыми удачными для того времени попытками русских путешественников проникнуть с севера на Тянь-шань считают поездки Карелина (1840) и Шренка (1840).

Эпоху в изучении Средней Азии составили замечательные исследования и обобщения Александра Гумбольдта. В 1829 г. А. Гумбольдт совершил путешествие по Уралу, Алтаю и прикаспийским степям. Это послужило основанием для создания его знаменитого труда Asie Centrale 1843 г., в котором он дал классический анализ всех имевшихся к тому времени материалов по Средней Азии.

«Гумбольдт для нас важен не столько как непосредственный исследователь природы Туркестана, сколько как критик и систематизатор географического материала, накопившегося в продолжительном времени», — говорит Мушкетов.

В 1848—1850 гг. состоялась первая экспедиция по изучению Аральского моря. Исследования в этой экспедиции производились Бутаковым, Макшеевым и Поспеловым. Благодаря их неусыпным трудам было получено подробное и всестороннее описание Аральского моря, его берегов, островов и впадающих в него рек.

Материалы этой экспедиции были настолько обстоятельны, что позволили впоследствии географу Бутакову положить Аральское море на карту.

В экспедиции Бутакова принимал участие знаменитый украинский поэт Т. Г. Шевченко, который жил тогда в Оренбургской крепости, куда был сослан. Будучи хорошим художником, поэт получил разрешение отправиться вместе с экспедицией для зарисовок посещаемых ею мест.

В своём опубликованном дневнике Шевченко посвящает этой экспедиции много тёплых страниц. Остался альбом «Аральских рисунков» Шевченко, о котором с большим чувством написала в своей статье советская писательница Мариэтта Шагинян^[15].

В 1851—1852 гг. состоялась «дипломатическая» экспедиция Ковалевского в Кульджу. Слухи о минеральных богатствах Семиречья вызвали прикомандирование к экспедиции горного инженера Влангали. В результате этой поездки не только были основаны русские фактории в Кульдже, но и произведено подробное исследование геологии Семиречья.

В 1852 г. географ Нифантьев, побывавший с экспедицией на озере Балхаш, дал о нём ценные географические, топографические и другие сведения.

Экспедиции в Среднюю Азию стали значительно чаще и систематичнее со времени организации Русского Географического общества в 1845 г. Это событие вызвало большое оживление в кругах русских географов и путешественников. На средства Географического общества было организовано много дальних экспедиций.

Политические события способствовали развитию интереса к исследованиям окраин России. В частности, сильно возрос интерес к Средней Азии в различных сферах русского общества.

В середине XIX в. государственные границы России уже соприкасались со Средней Азией, которая была представлена тремя крупными государственными объединениями: Кокандским и Хивинским ханствами и Бухарсккм амирством. В 1854 г. было основано укрепление Верное (позднее г. Верный, ньше Алма-Ата). В 1864 г. генерал Верёвкин взял кокандскую крепость Туркестан; генерал Черняев в том же году завоевал крепости Токмак, Аулие-ата (г. Джамбул), взял штурмом Чимкент, в июне 1865 г. покорил Ташкент. Позднее была присоединена Туркмения. Таким образом, в 60—80-х годах Средняя Азия почти целиком принадлежала России, а в 1895 году к ней отошёл и Памир.

Ленин писал, что капитализму свойственно стремление «…расшириться на другие территории, заселить и распахать новые части света, образовать колонии, втянуть дикие племена в водоворот мирового капитализма…

Юг и юго-восток Европейской России, Кавказ, Средняя Азия, Сибирь служат как бы колониями русского капитализма и обеспечивают ему громадное развитие не только вглубь, но и вширь»^[16].

Царское правительство, осуществлявшее политику колониального захвата в Средней Азии, не проявляло подлинного интереса к всестороннему научному исследованию края. Главной целью было продвижение в глубь страны и наиболее быстрое закрепление вновь присоединённых территорий. Этой цели и призваны были служить учёные различных специальностей. В таких условиях подлинно научный интерес исследования представляли лишь для тех учёных, которые беззаветно служили науке, бескорыстно и самоотверженно заботились о её расцвете в родной стране.

Однако таким учёным, чтобы открыть себе доступ к путешествиям, приходилось нередко прибегать к уловкам, хитрить с администрацией. Так, Северцов поступил в Оренбургское генерал-губернаторство чиновником особых поручений без жалования — «для большего обеспечения успехов»^[17]. Такое двусмысленное положение тяготило учёных, мешало их работе и часто налагало на них дополнительные обязанности. Не раз приходилось Северцову выступать то в роли военного атташе, то в роли парламентёра, а то и просто воина. Отрицательное отношение Николая Алексеевича к такого рода занятиям сквозит во всех его работах, где он всегда старается подчеркнуть «мирный, научный» характер своих исследований. Гуманность и честь многих учёных страдали от постоянных вторжений в их научные занятия административных, военных и других поручений.

Академик Бэр горько восклицает в одном из писем: «Придёт ли время когда-нибудь, когда правительства не будут больше удивляться желанию людей путешествовать только для того, чтобы изучать народы, а не для того, чтобы их завоёвывать или использовать»^[18].

В те времена нелегко было совершать «мирные» путешествия. Окраины России были совсем не освоены. Дороги, особенно в Средней Азии, были трудно проезжими, главное, их было очень мало. Часто путешественникам приходилось совершать огромные переходы через песчаные засушливые пустыни или степи на верблюдах и степных диких лошадях. Экспедиционную кладь подвозили на возах или в экипажах. Средства передвижения по воде тоже были крайне примитивные (каюки, плетёные туземные плоты и т. д.). Нечего и говорить о технической оснащённости экспедиций. Не было ни карт, ни программ, ни инструментов для съёмок и измерений. У Северцова даже не всегда оказывался под рукой барометр и т. п. Ко всему этому можно ещё прибавить трудно переносимый с непривычки климат, безводье и отсутствие средств.

Северцова и подобных ему учёных не останавливали, однако, ни трудности, ни серьёзные опасности дальних поездок.

Путешественники того периода были горячие русские патриоты. Это были истинные пионеры русской географической науки. Им обязаны мы первыми картами, на которых мощные водные артерии, массивы горных хребтов, трудно проходимые снега и знойные пустыни нашей родины нанесены в те места планшетов, где прежде белели огромными пятнами неведомые пространства.

Ради изучения и расцвета родной страны они с большим мужеством, безграничной любовью к науке и глубокой верой в прогресс научной мысли добровольно обрекали себя на страдания и опасности походной жизни в неведомых странах.

И недаром благодарную память о русских открывателях новых земель сохранили поныне народы окраин Советского Союза.

«Вместе с появлением русских на киргизской земле начали появляться тогда еще слабые ростки культуры и просвещения, — пишут трудящиеся Киргизии товарищу Сталину. — Не царизм и его сатрапы, а передовые представители России несли эту культуру. Выдающиеся русские учёные-исследователи — Мушкетов, Северцов, Федченко, Семёнов-Тян-Шанский, Пржевальский — первые раскрыли и описали несметные богатства нашего края. История киргизов впервые стала известна миру на русском языке. Русские научили нас подчинять природу и использовать её сокровища. Первый завод и шахту, первую школу и больницу построили у нас русские. Могучая русская культура стала источником быстрого прогресса нашего народа.

Вместе с другими народами нашей страны, под руководством героического русского рабочего класса, поднялись киргизы на борьбу за освобождение от феодального рабства»^[19].

Взглянем на карту Средней Азии: от приуральских степей до снежных вершин Памира и от тяньшанских сыртов до кызылкумских песков пролегли линии маршрутов Северцова. За 23 года он проделал 7 экспедиций по Средней Азии.

Три из них описаны им в настоящем издании. Первой экспедиции на низовья Сыр-дарьи, в 1857—1858 гг., Северцов посвящает короткую главу, хотя экспедиция эта имела чуть ли не решающее значение в формировании его как исследователя Средней Азии. Этой экспедицией, по существу, открылась эпоха блестящего цикла северцовских путешествий.

Экспедиция эта была снаряжена на средства Академии наук. Руководство ею было поручено Северцову. Его ближайшими помощниками были назначены: молодой, талантливый, известный уже тогда ботаник И. Г. Борщов и препаратор И. Гурьянов — умный, знающий и честный человек.

В широких научных кругах к тому времени назрел интерес к неведомой тогда Средней Азии. Это видно и по тем разнообразным задачам, которые возникали в связи с организацией этой экспедиции. Так, сохранилось письмо акад. Рупрехта, в котором он просит внести в число задач Сырдарьинской экспедиции выяснение вопроса о происхождении некоторых лекарственных растений. Рупрехт указывает, что ежегодно на Нижегородскую ярмарку привозятся из Бухары товары, имеющие широкое применение в русской медицине: Sumbul, Galbanum, Gummi ammoniacum, Assa foetida. «Дело чести образованного государства и обязанность Академии рассеять мрак, покрывающий вопрос о происхождении этих продуктов царства растений»^[20].

Академия наук, наряду с основными заданиями, предлагает также Северцову собрать «буде возможно» сведения «о подразделении киргизов Оренбургского ведомства на роды, отделения и подъотделения… и постараться определить, по личным наблюдениям, количество душ обоего пола, какое средним счётом можно при статистических соображениях полагать на 100 киргизских кибиток»^[21].

Председатель Географического общества писал, что «…с особенной благодарностью примет всякие сведения из области физической географии или этнографии, которые угодно будет г. Северцову сообщить Обществу во время его путешествия»^[22]. Основные задачи Академии наук были сформулированы в правительственном указе о разрешении экспедиции: «магистра Московского университета Северцова отправить с препаратором на 2 года к Сыр-дарье с целью доставления сему замечательному учёному наблюдений и разысканий по естественным наукам вообще и в особенности над влиянием свойств так названного Гумбольдтом „континентального, климата“ на все проявления животной и растительной жизни…»

18 мая 1857 г. маленькая экспедиция, напутствуемая всем учёным миром Петербурга, выехала на Оренбург (Чкалов) в двух тяжело нагружённых экипажах. Прибыли в Оренбург 17 июня. Тут, по случаю промедления с доставкой багажа, экспедиции пришлось задержаться. Борщов производил ботанические, а Северцов — зоологические сборы. Здесь было положено начало большим зоологическим коллекциям Северцова. Здесь же был пополнен и состав экспедиции. К ней присоединился топограф Алексеев и несколько препараторов.

Только 3 августа Северцову, после длительной подготовки, удалось выступить из Оренбурга во главе своего небольшого отряда в сопровождении каравана верблюдов в двухгодичную экспедицию в дикие, почти неведомые тогда киргизские степи.

С самого начала экспедиции было ясно, что Северцов намерен решать целый комплекс задач: не прерывая зоологического сбора, он ведёт серьёзные геологические исследования. Северцов не имел возможности детально заниматься изучением того или иного района, все геологические наблюдения он делал попутно, но его самые первые сведения о Мугоджарах и бассейне Эмбы и многие его выводы из научных наблюдений остаются неопровергнутыми и тем самым сохраняют свою научную ценность и поныне, а в начале XX в. данные Северцова были единственным достоверным источником об этом районе. В одном из отчётов Геологического комитета за 1903 г. читаем: «…Кроме старинных указаний зоолога Северпова и ботаника Борщова… винаучной литературе не было фактического материала для всего обширного пространства (от Илецка до Аральского моря)».

Экспедиция двигалась по рекам Илеку и Темиру, кратчайшим путём к Эмбе. Северцов и Борщов делали при этом боковые экскурсии. Так, они осмотрели долину р. Аксу (приток Илека), найдя здесь залежи угля, северную, среднюю, а впоследствии и южную часть Мугоджар, Карачунгуль, где обнаружены были выходы нефти, и возвышенность Тугускен. В низовьях Эмбы Северцов открыл выходы нефти в районах Кандарала, Манайли и др. Теперь приэмбинская нефть известна всему миру, тогда это были первые сведения о ней. После беглого осмотра Северцовым чинков Усть-урта весь отряд направился через Малые и Большие Барсуки к северному берегу Аральского моря и оттуда к низовьям Сыр-дарьи.

20 октября прибыли в форт № 1 (Казалинск). Таким образом, со дня выхода из Оренбурга «экспедиция сделала 2 500 вёрст, из них около 1 500 по местам, не посещённым прежде ни одним натуралистом»^[23]. Наконец, Северцов прибыл в край, который так манил его ещё со встречи с Карелиным. Его стремление в этот край ещё усилилось после беседы с офицером, вернувшимся с Сыр-дарьи зимой 1856 г. в Петербург, накануне выезда Северцова в экспедицию. Офицер этот, хотя и «восторженно», но «правдиво», так ярко нарисовал перед Северцовым картину сырдарьинской природы, что она, по словам самого Северцова, так и сохранилась в его памяти, хотя в действительности он наблюдал значительные расхождения с этим восторженным описанием. «Он говорил с восторгом о могучей, полноводной, быстрой реке, об её зеркальных разливах, отражающих безоблачное, тёмноголубое и всё-таки ярко светящееся небо и ослепительное солнце юга. Сильная, свежая растительность окружает эти разливы, тихо шепчутся над ними громадные камыши с гибкими лозами тальника, с тёмной зеленью тополя, с мелкой, серебристой листвой джиды, изящною сеткой рисующейся на прозрачной, хотя и густой синеве неба. А как чист и лёгок весенний воздух, звучнее, чем у нас, раздаётся уже в начале апреля голос соловья в покрытых молодой зеленью, усеянных нежнорозовыми, крупными цветами чашах колючки. А причудливые формы саксаула, у которого, вместо листьев, пучки тонких, жёлто-зелёных сочных веток, или гребенщика, тоже с зеленеющими, мелкими ветвями, но уже не прямыми, как у саксаула, а бесконечно разветвлёнными, чешуйчатыми, как у кипариса, и до того частыми, что весь куст — сплошная масса тёмной зелени, с огромными пушистыми кистями пурпурных цветов. А животная жизнь так и кипит на этих цветущих берегах. Что за разнообразие, что за множество птиц! На каждом шагу с шумом вылетает фазан из колючки и блещет на солнце радужными, металлическими отливами, резвятся в тёплом, живительном воздухе стада изумрудных персидских щурок, величаво парят над Дарьей орлы-рыболовы в пышном наряде юга, густокаштановые, с палевой головой, бархатно-чёрными крыльями и хвостом, на котором так и светится широкая белоснежная полоса… да не перечтёшь всех сыр-дарьинских птиц, даже и тех, на которых невольно остановится и глаз не посвященного в тайны зоологии, каков был этот офицер. Да и не одни птицы. Тут и звери не нашим чета. Прекрасен и грозен, могуч и неуловимо проворен, как восточный удалец-наездник, кроется в чащах сырдарьинской долины тигр, сторожа неуклюжего кабана, статного оленя или черноглазую красавицу, стройную, воздушно лёгкую дикую козу, родную сестру воспетой арабскими поэтами газели.

Так он описывал, а я слушал и заранее радовался тому, что еду в этот рай земной для натуралиста вообще и для зоолога, специально занятого позвоночными в особенности. Конечно, я видел, что этот офицер отчасти восторженного характера, но правдив, и в его описании не было ничего выдуманного, а всё оправдалось на деле, когда я приехал на Дарью.

А между тем возбуждённые им ожидания были отчасти обмануты тем, что земной рай натуралиста показался мне некрасивым»^[24].

С наступлением морозов, когда Сыр-дарья была крепко скована льдом, так что могла выдержать верблюдов, Северцов, Борщов и Алексеев с небольшим отрядом направились 5 ноября через лёд к югу, в «таинственные» Кызыл-кумы. А Гурьянов с транспортом и коллекциями был послан в форт Перовский (Кзыл-Орда) для зоологического сбора.

«Обширные безводные пространства, которые нам пришлось пройти, были доступны только зимой, при снеге, — писал Северцов в своём отчёте, полученном Академией наук

11 февраля 1858 г., — во всякое другое время пришлось бы раздробить это исследование на несколько поездок из форта № 1 и форта Перовский».

Осмотрев развалины Джанкента^[25], экспедиция нанравилась к побережью Аральского Моря, где не было еще ни одного европейца, не считая экспедиции капитана Бутакова, ведшей свои наблюдения с корабля. По дороге к Аралу исследовали сухое русло Куван-дарьи, откуда Алексеев начал топографическую съёмку пути.

Перейдя колодцы Сулу, Бусай, Бик-тау, Биль-куд до сухого русла Джаны-дарьи (приблизительно 43°30' с. ш.), пошли по нему вверх. Течение Джаны-дарьи до того времени было неизвестно и впервые нанесено на карту топографом Алексеевым. От села Ак-кыра повернули на север по, направлению к Ходжа-ниазу, бывшей хивинской крепости. Здесь Северцов исследовал заливы Куван-дарьи и Джаны-дарьи.

12 декабря весь отряд прибыл в форт Перовский.

Эту экскурсию по восточному берегу Арала можно считать началом второго периода экспедиции, длившегося с 9 ноября 1857 г. по 26 ноября 1858 г.

Исследования этого периода посвящены, главным образом, зоологическим и географическим вопросам, причём в центре внимания исследователей была Сыр-дарья в нижнем её течении. Во время этой поездки Северцов собрал ценнейшую коллекцию осенней и зимней фауны пустыни, дополнив её весной 1858 г. каракумскими и сырдарьинскими экземплярами.

В то время учёных занимала гипотеза усыхания Аральского моря. Северцов, живо откликавшийся на все новшества в науке, с большим интересом отнёсся и к этой гипотезе. Свою поездку на Арал он, с присущей ему добросовестностью, использовал также и для серьёзных исследований по данному вопросу. Занятия эти привели Северцова к не признанному ныне выводу о том, что западные Кызыл-кумы, как и северные Кара-кумы были прежде дном Аральского моря и что оно вошло в современные берега значительно позднее (в и_с_т_о_р_и_ч_е_с_к_о_е в_р_е_м_я) Каспийского.

Акад. Л. С. Берг в своём классическом труде «Аральское море», отмечая огромную ценность топографических и теоретических исследований Северцова, утверждает, однако, вопреки положениям самого Северцова, что разделение Арало-Каспийского бассейна произошло в д_о_и_с_т_о_р_и_ч_е_с_к_о_е в_р_е_м_я^[26]. Берг доказывает, что при установлении уровней и границ Каспийского и Аральского морей Северцов допустил ряд ошибок; в частности, говоря о данном случае, ошибочно определил олигоценовые раковины, приняв их за характерные для Аральского моря Cardium, а современные Dreissena и Cardium принял за Mytilus и Pecten, неверно определив к тому же высоту их нахождения (70 фут. = 21 м) против установленной Бергом максимальной высоты их нахождения над уровнем Аральского моря — 4 м.

Занятый изучением «бывшего морского дна» и установлением его границ^[27], отклоняясь для этого постоянно к побережью Арала для исследования его островов и прибрежных песков, Северцов не забывал также производить общегеографические и, в частности, метеорологические исследования.

Зоогеографические наблюдения Северцова и геоботанические Борщова дали чрезвычайно интересные результаты: было установлено, что постепенное отступление Аральского моря на запад оставило ясный отпечаток на флоре и фауне. В зоне недавнего пребывания моря из растений замечены Calligonum, а из животных Podoces panderi, все виды Gerbillus, распространение которых не выходило за пределы указанной зоны. "Аральская поездка значительно дополнила наши исследования о связи распространения этих растений и животных с образованием новейших почв степи^[28]. Зоологические коллекции Северцова за эту 37-дневную поездку обогатились 96 видами птиц (380 экз.), 35 видами зверей (80 экз.), 26 видами амфибий и рептилий (100 экз.), 15 видами рыб (27 экз.) и 400 экз. беспозвоночных (при отчёте были ещё не разобраны). Из этих показателей видно, что Северцов, коллекционируя, отдавал большое предпочтение птицам. Обилие экземпляров характерно для коллекции Северцова. Это выгодно отличает его от учёных того времени, которые, как правило, собирали коллекции небольшими сериями.

В январе и феврале 1858 г. работы экспедиции велись значительно слабее в связи со срочным вызовом Северцова родителями в Воронеж. Вернувшись 1 мая, он деятельно возобновил работу. Ближайшей задачей его была поездка к горам Кара-тау, так как задуманная им ранее экскурсия в Центральный Тянь-шань и к озеру Иссык-куль не могла состояться по политическим причинам. Однако и экскурсия к Кара-тау не состоялась. Скоро Северцову удалось всё же увидеть этот «заветный» хребет. Но, увы, в каких условиях и при каких обстоятельствах…

Прежде чем рассказать об этом трагическом посещении Кара-тау, следует напомнить, что весь этот район (нынешний южный Казахстан) был объят огнём национально-освободительного движения казахского народа, направленного против власти кокандского ханства. В описываемое время борьба обострилась в связи с восстанием казахских кочевых родов в Коканде против произвола ташкентского бека. Борьба казахов жестоко подавлялась войсками кокандского хана.

В годы путешествия Северцова кокандцы в пылу борьбы нередко заходили и в юго-западную часть Казахстана, уже к тому времени занятую русскими. Отдельные шайки нападали на население, и иногда им удавалось грабить аулы, угонять табуны и т. п. Вот потому-то поездка Северцова на Кара-тау была небезопасной. Даже более близкие экскурсии нельзя было производить без конвоя. Надо было ждать случая, чтобы выехать в экскурсию вместе с отрядом.

Случай этот представился 17 апреля 1858 г. Отряд в 100 человек был послан из Перовска вверх по Сыр-дарье для рубки тополевого и джидового леса на постройки.

Северцов выступил вслед за отрядом, взяв с собой препаратора Гурьянова, 8 казаков, 2 охотников и погонщика для верблюдов.

Остановились в покинутой кокандцами крепости Кумсуат. Отсюда Северцов, пренебрегая предупреждениями об опасности кокандских набегов, поехал на экскурсию к оз. Джарты-куль, километрах в двадцати от Кумсуата, уже входящему, по его сведениям, в русские владения. Там он рассчитывал на редкий и обильный зоологический сбор, и хотя у него возобновились приступы малярии, он всё-таки собрался ехать. «Я был послан в степь не для отдыха, а для исследований, — пишет он, — надеялся пересилить болезнь и считал нарушением долга не выехать для наблюдений, когда мог держаться на лошади»^[29].

26 апреля Северцов выехал в сопровождении Гурьянова, трёх казаков и двух проводников. На Джарты-куль они прибыли в тот же день. К северу от озера, заметив двух козлят, они решили подстеречь приход матки, преследуя, по выражению Северцова, «жестокую затею» — подстрелить её для коллекции.

Северцов и Гурьянов залегли было в колючки, но скоро к ним подскакали их проводники с тревожной вестью, что вблизи шайка кокандцев. Северцов отослал их в лагерь за помощью, сам же с Гурьяновым и казаками столкнулся с кокандцами. Гурьянов, легко раненный, спрятался, по совету Северцова, в колючки, казаки успели ускакать. Николай Алексеевич остался один на дороге. Впереди и сзади его были кокандцы. Один из них догнал Северцова и ранил пикой. «…мною овладела злоба пойманного волка, кусающего своих ловцов с яростью безнадежного отчаяния, — пишет Северцов. — Я не надеялся спастись и, решившись не достаться им даром, метко, расчётливо прицелился в ранившего меня кокандца, пустил в него правильно досланную пулю, и его лошадь поскакала без седока, а он лёг мёртвым поперёк дороги, с простреленной навылет головой»^[30]. Удача эта воскресила у Северцова надежду спастись, но лошадь его споткнулась перед трупом, и это решило исход дела. В этот момент его настигли три гнавшихся за ним кокандца. Повернувшись в седле для выстрела, Северцов не успел еще нажать курок, как вражеская пика вонзилась в его грудь и сняла его с лошади. Тут он выстрелил, но неудачно загнанная в ствол вторая пуля разорвала ружьё. Теперь он оказался во власти одного взбешенного кокандца, другие два бросились за лошадью Северцова. Весьма образно говорит об этом сам Северцов в тех же своих воспоминаниях о плене: «кокандец ударил меня шашкой по носу и рассек только кожу; второй удар по виску, расколовший скуловую кость, сбил меня с ног, — и он стал отсекать мне голову, нанёс ещё несколько ударов, глубоко разрубил шею, расколол череп… я чувствовал каждый удар, но, странно, без особой боли». Спасло Северцова возвращение других кокандцев, которые остановили своего товарища. Им было гораздо выгоднее сохранить жизнь русскому пленнику: можно было за него и выкуп получить и избежать «мести» русских. Поэтому они решили сохранить его и, связав ему руки, потащили его на аркане за лошадьми, предварительно обобрав. Шагов через 10 Северцова посадили на лошадь, привязав его ноги к стременам, так как больше он итти не мог и объяснил, как умел, по-киргизски, что «пеший конному не товарищ». Скоро на место стычки прискакал отряд из 30 казаков под начальством русского офицера, но, несмотря на длительные поиски, найти Северцова не удалось: кровавый след его был уже заметён песком, а направление умышленно сбивал начальник кокандской шайки Дащан.

Подробное описание этого барантача и батыря Северцов даёт в той же своей работе «Месяц плена у коканцов».

Замечательно, что Северцов даже не сердился на своих поработителей. И тут на первое место выступили его гуманное отношение к людям и научный подход к любому его действию. Он наблюдал Дащана скорее как учёный-натуралист, а не как пленник. Дащан восхищал его удальством, ловкостью, силой и находчивостью. По собственному выражению Северцова, этот батырь вызывал в нём такой же интерес, как у натуралистов древние, вымирающие породы животных.

Вечером 27 апреля, через сутки, израненного Северцова привезли в Яны-курган. О своём состоянии он пишет: «Кровь обильно лилась из моих ран, ничем не перевязанных, и капала на дорогу, — но боли я всё не чувствовал, а только слабость. Всё время я был в полной памяти и не слишком мучался своим грустным положением: я, от ударов, что ли, по голове, отупел и впал в какую-то апатию, мешавшую мне раздумывать о своём бедствии. Всего сильнее я чувствовал жажду от потери крови. Между тем, я придумывал, как бы выманить от этих киргизов своё освобождение, да поскорее». На ломаном киргизском языке Северцов предлагал Дащану за себя выкуп. Это оказало действие, но сразу отпустить Северцова Дащан не решался. Он заявил, что выкуп нужно уплатить яныкурганскому беку, себе же выговорил сумму в 200 золотых (1 000 рублей). Таких денег у Северцова не было, пришлось вооружиться терпением.

Яныкурганский бек сообщил начальнику сырдарьинской линии Данзасу, что Северцов взят в плен в качестве «атамана разбойничьей шайки», напавшей на мирный кокандский отряд. Северцова же тем временем повезли в г. Туркестан. Состояние его всё ухудшалось. Он даже не мог сойти с лошади. Непромытые и неперевязанные раны болели. Рассеченное ухо он «заправил под шляпу, и оно впоследствии срослось, только с окошком посредине»^[31].

Однако, несмотря на тяжёлое состояние, Северцов, как истинный натуралист, и тут находил в себе силы «примечать», как он говорил, местность. Он даже записал впоследствии эти свои впечатления по пути к Туркестану: «Поверхность степи тут волнистая… Почва везде суглинок; ближе к Угуз-миазу красный, железистый, как под Оренбургом, а далее жёлто-буроватый и везде с галькой, только с лошади я не разглядел, из каких горных пород она состоит, а сходить было некогда… жаль, потому что эта галька могла бы хоть намекнуть на геогностическое построение Кара-тау… Сильно меня занимали кулики, которых, как мне казалось, я прежде не встречал в степи. В этой они гнездились, и я видел их парами… Были ещё жаворонки, а раз я видел вдали пролетавшего орла, но особенно часто попадались земляные черепахи»^[32]. Замечательно образно он описывает окрестности Туркестана. От него не ускользали подробности; взгляд больного путешественника после однообразной степи радует сочная зелень тенистых садов, которые сплошным кольцом окружают Туркестан; светлая проточная вода арыков, орошающих посевы джугары и проса; яркий луковичный купол мечети Азрет-Султана и, наконец, вид гор Кара-тау, которые были теперь уже совсем близко.

В Туркестане Северцов провёл пленником долгий месяц. Раны его воспалились и в некоторых местах дали злокачественные опухоли, угрожавшие гангреной. Видов на освобождение или на побег не было никаких. Он думал, что в форте Перовском его считают погибшим, и впал в отчаяние. Кокандцы предлагали ему принять мусульманство, в противном случае угрожали вечной неволей или смертью на коле. Он с содроганием думал об этой пытке, вспоминая рассказы о казни Стотдарта и Конолли в Бухаре^[33]. «Мое положение казалось мне таким безвыходным, что, отказавшись сперва лечиться, потому что раны сами заживут, так как они было и присохли, я обрадовался, когда многие раны открылись и стали портиться: на виске, на затылке, на ногах струпья сошли и явилось злокачественное нагноение и разложение тканей, особенно с дурным запахом на виске. Там открывалась костоеда в расколотой скуловой кости; это мне показалось гангреной, и я с радостью, повторяю, стал ожидать скорой смерти от ран, вследствие мнимой гангрены, и не захотел лечением терять хоть этот один способ освобождения»^[34]. Богатырское здоровье Северцова, его упорная воля и обычная для него твёрдость были сломлены физическими и моральными пытками, но, оптимист по природе, он не мог долго предаваться отчаянию. Даже в этом, казалось бы безвыходном, положении он продолжал заниматься своим любимым, привычным делом: что мог записывал о природе страны, о быте и нравах населения, а главное, жадно ловил всевозможные сведения об излюбленном своем предмете — животных и птицах. Больших трудов стоили ему его редкие наблюдения. Так, об одном из них он пишет: «Не держась за стену или не опираясь на кого-нибудь, я не мог ходить. Однако, несмотря на боль в ногах, я раз утром на батарее пошёл смотреть птицу, вывешенную в клетке и показавшуюся мне интересной: это была чёрная красноносая куропатка, не водящаяся в виденных мной частях России и киргизской степи»^[35].

Освобождение пришло неожиданно.

Данзас, узнав о Северцове, потребовал у кокандцев немедленной выдачи пленника, и сам выступил с вооруженным отрядом по направлению к Джулеку. С этого момента освобождение Северцова стало реальностью. Первые известия о нём Николай Алексеевич получил еще 10 мая. Он был так потрясён, что долго ничего не мог сказать группе кокандцев, успевших полюбить русского учёного и наперебой сообщавших ему эту радостную весть. «Этот день я блаженствовал так, что даже Туркестан мне нравился… немного помню на своём веку таких отрадных впечатлений»^[36].

Отказавшись ранее от лечения, Северцов теперь позволял лечить себя. Роль «врача» исполнял приставленный к Северцову в качестве переводчика Абселям — русский пленный, принявший мусульманство. Абселям лечил оригинальным кокандским способом, который заключался в том, что к ране прикладывалась сырая парная баранина, затем она присыпалась порошком, главной составной частью которого были толчёные черепашьи яйца. Этот своеобразный способ лечения, очевидно, оказал своё действие, как и многие другие так называемые народные средства. Но главную роль в выздоровлении сыграл, конечно, сильный организм Северцова и вдохновлявшая пленника близость свободы.

20 мая Северцов выехал из г. Туркестана, а 27 мая, т. е. через 31 день после пленения, прибыл в форт Перовский. «Там мой истощённый вид казался страшным, — писал он, — а я, сравнительно с пережитым в Туркестане, уже чувствовал себя здоровым»^[37].

В конце июля Северцов уже настолько оправился, что был в состоянии ходить на охоту и совершать небольшие экскурсии.

В одну из таких экскурсий ему показалось, на основании замеченных им дугообразных отложений иловатого песка с мелкой галькой, что между Кара-узяком и уступами Голодной степи проходит древнее русло протока, соединявшего когда-то оз. Балхаш и Аральское море. Следы этого протока были до того ясными, что носили название Дарьялык — область реки. Но предположение о соединении указанных бассейнов, как теперь оказалось, не имеет под собой никаких оснований. Л. С. Берг, отвергая соединение Аральского моря с оз. Балхаш, не сомневается в том, что Северцов принял за проток между ними старое русло р. Чу^[38].

1 сентября Северцов, вместе со всеми своими сотрудниками, выехал в обратный путь. Заехав в Воронеж к родителям, он в конце февраля 1859 г. прибыл в Петербург.

Результаты путешествия Северцова были обширны. За 16 месяцев работы он превысил все планы двухгодичной экспедиции.

В итоге этой поездки Зоологический музей Академии наук обогатился огромной коллекцией в 1 200 птиц, 300 зверей, 300 амфибий и рыб и большим количеством экземпляров беспозвоночных. Коллекция получила самую высокую оценку акад. Ф. Ф. Брандта^[39] как за подбор экземпляров, так и за сохранность их. Следует отметить что до Северцова в киргизских степях было известно до 150 видов птиц, а с его путешествием число это было увеличено более чем в два раза. При этом был составлен специальный каталог птиц северной части степной зоны в районе среднего течения р. Урала.

Сбор коллекций не был самоцелью, а имел для Северцова смысл лишь в связи с изучением окружающей природы. Тут, как и во всём, что он делал, верный своим научным принципам, он стремился показать животных в связи с окружающей их географической средой в процессе их исторического развития. Недаром в письме к Брандту Северцов писал: «Я обрабатывал и дополнял собранные мною материалы… свои наблюдения я производил в связи не только между собой, но и с предыдущими и с общими вопросами науки и дал характеристику Арало-Каспийской степи, сравнительно с прочими частями вне тропической степной полосы восточного материка, состоящими с ней в геологической связи»^[40].

За время этой экспедиции Северцов собрал точные данные о географическом распространении всех замеченных им позвоночных и определил условия, влияющие на это распространение.

Не имея в своём распоряжении ни метеорологических станций, ни даже наблюдательных постов, Северцов не мог дать законченных сведений для определения климатических линий. Однако он не снял задачу определения влияния климата на животную жизнь и сделал это сообразно имевшимся в его распоряжений средствам, произведя весьма полные термометрические и психрометрические наблюдения.

Интересуясь особенно линькой животных, Северцов проследил и влияние климата на внешние признаки последних и показал это в своей коллекции, особенно орнитологической, в которой действие континентального климата можно проследить на многочисленных экземплярах птиц, собранных в различных возрастах и периодах линяния. Наблюдения над линькой, над перелётами птиц, над поведением животных в различные времена года послужили начальным материалом для позднейших выводов Северцова о периодических явлениях в жизни туркестанских животных. Вопрос этот он считал незаконченным до своей поездки на р. Урал и на Тянь-шань, где дополнил и сравнил наблюдения своей первой экспедиции.

Вообще, задание Академии наук о выяснении влияния климата на животных Северцов находил полностью выполнимым лишь в результате многолетних исследований. Кроме того, он считал, что изучению современной жизни животных должно непременно предшествовать изучение исторической зоологии, палеонтологии и даже геоморфологии. «Влияние континентального климата трудно отделить от других условий, действующих на животных, — пишет Северцов, — подавляющим же оно становится именно в связи с топографическими условиями бескормия и безводия, а не само по себе»^[41].

Наблюдения Северцова над усыханием Аральского и Каспийского морей ещё раз подтверждают эрудицию и высокую образованность исследователя. Правда, намеченные им границы «Арало-Каспийского моря» (до оз. Балхаш на востоке, до оз. Челкар-тенгиз на севере и Каспийского моря на западе) не могут быть признаны современной наукой, так же, как не признан и «Арало-Балхашский проток», тем не менее то обстоятельство, что Северцов один из первых (после Далласа и Гумбольдта) занимался этим вопросом, и то, что он рассматривал его с глубоко научной точки зрения и в связи с изменениями климата, почв, растительной и животной жизни, лишний раз подчёркивает ценность Северцова для науки как географа и зоогеографа. Изучение Северцовым вопроса об очертаниях Арало-Каспийского бассейна оказалось весьма полезным для дальнейшей его работы над следами ледникового периода на Тянь-шане.

На основании своих геологических и орографических наблюдений Северцов пришёл к выводу о неразрывной связи Усть-урта с Мугоджарскими горами, а следовательно, и с Уралом, чем подтвердил предположения Гумбольдта и опроверг господствовавшие до того мнения об отсутствии связи между этими системами. Свои выводы по этому поводу, хотя и не признанные ныне, но интересные для современных геологов, Северцов изложил в статье «Составляет ли Усть-урт продолжение хребта Уральского»^[42].

Он нашёл в Арало-Каспийской области пермские, юрские, меловые, третичные и послетретичные отложения, а в Мугоджарских горах — гранит, яшмы и различные метаморфические сланцы. Открытая им нефть в бассейне Эмбы оценена в полной мере лишь в наши дни.

Немаловажную ценность представляла собой геологическая и минералогическая коллекция Северцова, одобренная акад. Гельмерсеном. Интересы Северцова в эту экспедицию были многообразны. Так, ему первому принадлежит заслуга в определении древних границ между Каспийским и Аральским морями и установление роли вулканических явлений в разделении этих морей.

На основании топографической съёмки и весьма детальных наблюдений в киргизских степях Северцов первый установил также деление их на зоны и подзоны и по данным о растительном покрове сделал выводы о распространении животных.

Вместе с коллекциями и теоретическими заключениями по вопросам зоологических, географических и геологических исследований Северцов представил Академии наук также свой полевой дневник путешествия «Reise Journal», который, по рассказам, постоянно был с ним в экспедициях.

Значение Сырдарьинской экспедиции возрастает ещё больше, если учесть также этнографические и энтомологические наблюдения Северцова и его открытие каменного угля и нефти.

Северцов по своей скромности считал себя недостаточно подготовленным и свои выводы не вполне проверенными. Потому-то в печати и не появилось ничего цельного об этой его, по существу, замечательной поездке. Превосходные материалы о ней хранятся в виде необработанных отчётов и писем в архивах: Академии наук, Всесоюзного Географического общества в Ленинграде и Чкаловском историческом архиве.

Две другие экспедиции: экскурсия в Зачуйский край 1864 г. и Туркестанская учёная экспедиция 1865—1868 гг. описаны Северцовым во II и III главах первой части настоящего издания значительно подробнее Сырдарьинской. Фактически обе эти экспедиции являются звеньями одной и той же цепи исследований Тянь-шаня. Они сыграли огромную роль в изучении его.

Первая из них — «экскурсия в Зачуйский край» — явилась как бы преддверием позднейших капитальных исследований Тянь-шаня. «Экскурсия» эта была организована при военном походе генерала Черняева.

Северцов сам возбудил ходатайство о своём прикомандировании к отряду Черняева для научных исследований в Зачуйском крае и при поддержке Русского Географического общества получил положительный ответ от военного министерства. Помимо Северцова, в этой экспедиции принял участие горный инженер Фрезе.

Поездка эта была связана для Северцова с большими трудностями и риском и сыграла решающую роль в окончательном выборе его научного пути. После кокандского плена родные и друзья Северцова требовали, чтобы он отказался от рискованных путешествий и занялся «мирным трудом». Имелась в виду педагогическая деятельность. Николай Алексеевич склонился было на эти уговоры и принял доцентуру по кафедре общей зоологии в Киевском университете^[43]. Условия работы в университете были заманчивы. Тут был обеспечен научный рост и карьера, тут можно было спокойно обрабатывать результаты предыдущих исследований. Однако врождённая страсть к путешествиям победила голос рассудка и уговоры близких. Для Северцова с этим путешествием открывалась возможность проникнуть в глубь горной системы Тянь-шаня. Северцов, стремившийся на Тянь-шань еще со времени поездки туда П. П. Семёнова (1856 г.) и наблюдавший западные предгорья Тянь-шаня из своей неволи (1858 г.), готов был всем поступиться, чтобы получить возможность его исследовать. Сам он без малейшего раскаяния вспоминает об этом спустя почти десять лет: «Для Тянь-шаня кафедра была брошена, а свод наблюдений отложен; представлялась возможность самого нужного к ним дополнения»^[44]. Это был тот самый Тянь-шань, который «недоступностью» своей приковывал к себе внимание всего научного мира.

Знаменитый Гумбольдт, которому так и не удалось лично посетить Тянь-шань, на основании скудных китайских источников считал, что Тянь-шань вулканического происхождения, и предполагал там наличие еще действующих вулканов.

П. П. Семёнов-Тян-Шанский первый опроверг эту гипотезу Гумбольдта после своего путешествия на Тянь-шань в 1856—1857 гг.

Семёнов был первым европейским учёным, проникшим в эту, тогда неведомую, горную страну. За два года своих исследований он успел осмотреть долину р. Чу, западное и восточное побережья оз. Иссык-куль, достиг истоков р. Нарын (верхнее течение Сыр-дарьи), видел «в своём невообразимом величии группу Хан-тенгри» и посетил речные системы озёр Балхаша и Лоб-нора.

В результате этого путешествия появилась первая карта геологического строения Центрального Тянь-шаня, были установлены направления и высоты хребтов и высота снеговой линии на Тянь-шане. Кроме того, Семёновым были собраны большие коллекции горных пород и альпийской флоры Тянь-шаня.

До Северцова, кроме экспедиции Семёнова, было ещё несколько попыток проникнуть на Тянь-шань. Так, в 1858 г. исследователь Ч. Ч. Валиханов под видом купца прошёл с караваном от Верного до Кашгара через Заукинский (Джуука) перевал и мимо озера Чатыр-куля; он дал ценные этнографические, статистические и общегеографические сведения о пройденных им местах.

В 1859 г. А. Ф. Голубев производил астрономические наблюдения в Заилийском крае и положил этими работами основу для картографии области.

В том же 1859 г. и в 1860 г. другой русский учёный (позднее секретарь Русского Географического общества) М. И. Венюков посетил р. Чу и произвёл съёмку оз. Иссык-куль.

В 1863 г. А. П. Проценко произвёл разведку Западного Тянь-шаня, главным образом, в районе оз. Сон-куль.

Таково было состояние исследованности Тянь-шаня к моменту прибытия туда Северцова в 1864 г.

Переписка и дела с Киевским университетом задержали Николая Алексеевича, поэтому он со своим препаратором выехал из Москвы с некоторым опозданием (24 февраля), ехал через Омск, Семипалатинск, Копал, Верный и догнал отряд Черняева только в укреплении Кастек (Бургунь).

И в эту поездку коллекционировать Северцов начал, как обычно, ещё в дороге. Только теперь сразу по выезде из Москвы: добыча первого экземпляра помечена 27 февраля в г. Серпухове.

Во второй главе настоящей книги Северцов подробно описывает продвижение отряда к югу от Кастекского укрепления. Наблюдаемые им и с такой тщательностью описанные кастекские «морены древних ледников» могут и теперь привлечь внимание исследователей.

Заслуга Северцова в том, что он заметил эти кучи и валы наносного материала — «грядины». Вообще же вопрос об обильных в этом районе наносах давно решён не в пользу древнего оледенения. Не вызывает никаких сомнений, что Северцов принял за морены древних ледников селевые выносы — результат эрозионной деятельности мощных горных потоков. Таких конусов выноса и по р. Кастек и в окрестных местах действительно много. На одном из таких конусов расположен, например, г. Алма-Ата.

8 мая отряд достиг Кастекского перевала в Заилийском хребте (2 420 м). Отсюда Северцов впервые увидел Тяньшанские горы во всём их величии и красоте. «С того же хребта, но западнее и ближе к Суок-тюбе смотрел в 1856 г. на долину Чу и на Кокандские горы следовавший в Буамское ущелье П. П. Семёнов как на дорогой, но еще запретный плод. В 1864 г. я видел тут же иное — именно принимал эту необъятную даль столь долго таинственных хребтов в своё научное владение и от души радовался тому, что мне здесь довелось продолжать открытия первого из европейских учёных, посетившего Тянь-шань. Всего жаднее смотрел я на Киргизнын-Ала-тау^[45], с которого должны были начаться мои исследования, но долго, целую неделю, этот заветный хребет упорно прятался в тучах, и тем сильнее, тем раздражительнее впечатление производил на меня его вид»^[46].

Спустившись в долину р. Чу, Северцов отстал от отряда и вместе с Фрезе произвёл ряд экскурсий в северных предгорьях Киргизского хребта. В результате этих экскурсий была составлена карта геологических формаций названного района. Здесь Северцов, так же как и на Кастеке, то и дело наталкивался на силевые выносы, ошибочно принимаемые им и здесь за «морены древних ледников».

Обогнув Киргизский хребет с запада, Северцов и Фрезе вышли по долине р. Таласа к р. Кара-бура. Затем прошли к верховьям Чаткала (Кара-кыспак). На этом пути Северцов производил разносторонние геологические и общегеографические исследования. Здесь он увидел впервые на Тянь-шане чёрно-бурого водяного воробья (Cinclus pallasii tenuirostris) и гималайского длиннохвостого сурка (Marmota caudata) на высоте 3 650 м, стада горных козлов, или теке (Capra sibirica) и огромных куропаток весом до 4—6 кг. Тут же, в ущелье Кара-кыспака Северцов, первый раз увидел «снеговые висячие мосты», поросшие микроскопическими красными растениями — Protococcus nivalis, отчего снег приобретал розовый цвет. Заинтересовали его также огромные зонтичные растения (Umbelliferae, вероятно, Hyalolaena sp.) и смена форм осадков по вертикали: 29 июня внизу у реки шёл дождь; одновременно в горах, на высоте 2 470 м, выпал снег. В эту же экскурсию Северцов измерил скорость течения и расход воды Кара-кыспака в районе ущелья. Вернувшись в Аулие-ата по наманганской дороге, Северцов и Фрезе предприняли новую экскурсию к горам Кара-тау. Это была очень плодотворная поездка, во время которой производилось много геологических исследований, в частности были открыты на Кара-тау каменноугольные месторождения.

Третья экскурсия во время этой поездки была совершена Северцовым в южные предгорья Киргизского хребта. Он исследовал его геологическое строение, что послужило материалом для геологической карты. Здесь он снова нашёл «морены» и занялся проверкой своих наблюдений над следами древних ледников.

21 сентября, после двухдневного штурма, генералом Черняевым была взята кокандская крепость Чимкент. Северцов, выехавший 12 сентября на экскурсию в направлении Чимкента, как раз оказался вблизи крепости к разгару военных действий и, таким образом, стал невольным участником штурма.

В трудах Северцова не встречается упоминания об его участии в военных действиях, но в формулярном списке о службе Северцова в графе № 7 "Не было ли каких особенных по службе деяний или отличий; не был ли особенно, кроме чинов, чем награждаем, и в какое время… " значится: «По ходатайству командующего войсками Западно-Сибирского военного округа, за нахождение в экспедиционном отряде, при рекогносцировке и взятии крепости Чимкента всемилостивейше пожалован кавалером ордена св. Анны второй степени с мечами»^[47]. М. А. Мензбир в очерке, посвященном Николаю Алексеевичу, говорит, имея в виду данный поход, что Северцову «…приходилось исправлять должность начальника штаба, делать съёмки, составлять планы, водить отряд на приступ, изображать из себя парламентёра, после того как двое, фигурировавшие в этой роли до него, были посажены Якуб-ханом на кол, и т. п.».

После взятия Чимкента Северцов энергично принялся за тщательное изучение местности, интересуясь, как и в течение всей этой экспедиции, преимущественно географическими, геологическими и этнографическими сведениями и лишь попутно производя зоологические и ботанические сборы.

Здесь он серьёзно занялся изучением экономики области, установил, что район Чимкента в бассейне рек Арыса, Бадама и Машата является самым густонаселённым я культурным, житницей бывшего Ташкентского ханства, поставляющей пшеницу в Аулие-ата, Туркестан и Ташкент.

Заинтересовался он также местным хлопководством, нашёл, что хлопок здесь сравнительно низкого качества, и сделал попытку установить северную границу его разведения в Средней Азии.

В Чимкенте же Северцов узнал о разработках гипса и каменной соли, добываемой якобы неподалёку, но посетить месторождение лично ему не удалось^[48].

Изучению района Чимкента Северцов посвятил почти три месяца (конец сентября--начало декабря) и безвыездно провел всё это время в Чимкенте. В Московском военно-историческом архиве сохранилось дело^[49], в котором находятся представления Северцова, письма и отчёты за эту экспедицию.

Однако служебные хлопоты не отвлекли Северцова от зоологической и зоогео-графической работы. Напротив, судя по дневникам путешествий, этот период был одним из наиболее плодотворных во всю экспедицию по сбору зоологических и ботанических коллекций.

Обильный и разносторонний материал, полученный в эту короткую поездку, нуждался в самой тщательной обработке, но Северцов уже тогда понял, что эта экспедиция может служить лишь началом дальнейших детальных исследований Тянь-шаня, а материалы — началом дальнейших сборов и коллекций. Чтобы сделать окончательные выводы из своих наблюдений, ему нужна была возможность их проверки и подкрепления новыми исследованиями.

Поэтому, в ожидании дальнейших экспедиций на Тянь-шань, Северцов не мог дать законченного описания этой поездки. В изданиях Географического общества появилось лишь несколько статей по отдельным вопросам, занимавшим Северцова в ту пору. Наиболее обстоятельным, хотя далеко не законченным описанием этой экспедиции является вторая глава «Путешествий по Туркестанскому краю». Однако все экспедиционные материалы, особенно в географической и зоологической части их, остались необработанными.

Что же касается геологических исследований, то тут позволим себе сослаться на И. В. Мушкетова, высокий авторитет которого как большого знатока геологии Средней Азии непреложен и до сих пор.

Будучи современником Северцова, Мушкетов даёт вполне обстоятельный разбор его геологических исследований^[50]. Так, по части каменноугольных месторождений на Кара-тау, разрабатываемых, кстати, и поныне, Мушкетов считает совершенно справедливыми предположения Северцова о том, что там есть несколько небольших каменноугольных бассейнов, разделённых приподнятыми метаморфическими породами, но возражает Северцову в определении возраста угленосных пластов: по Мушкетову, они относятся к юрской системе, вопреки Северцову, который относил их к каменноугольной.

Мушкетов также критикует ряд положений, выдвинутых Северцовым в вопросах орографии Тянь-шаня, возраста его, направления хребтов и т. п. Но тем не менее он считает Северцова одним из крупнейших знатоков Тянь-шаня, сделавшим в изучении геологии его много больше специалистов-геологов — Фрезе и Никольского. Срверцов никогда не боялся поднимать новые вупросы и выдвигать новые идеи. Будучи убеждённым в справедливости своих выводов, он всегда дерзал выступать даже против мировых авторитетов. И в данном случае, усомнившись в гумбольдтовской теории вулканизма Тянь-шаня, он смело высказал свои суждения^[51].

В результате экспедиции Северцовым были составлены таблицы высот и геологическая карта^[52]. Карта эта не удовлетворит современных специалистов, но, по словам Мушкетова, она интересна как первая попытка представить картографически геологическое строение современного Тянь-шаня.

Несмотря на препятствия, опасности и трудности походной жизни, Северцов и в эту небольшую по времени экспедицию дал много ценных, абсолютно новых сведений. Он смело занялся всесторонним изучением совершенно не известного тогда района и собрал богатый фактический материал о нём. Его данные о геологическом строении хребтов Кара-тау и Киргизского были первыми научными сведениями о западных отрогах Тань-шаня.

Через год после взятия Чимкента, Черняев взял самый крупный город Туркестана — Ташкент (17 июня 1865 г.).

Вся завоёванная к тому времени территория объединена была в особый военный округ под управлением генерал-губернатора, сначала Романовского, а с 1867 г. — К. П. Кауфмана.

Продвижение русских на юг и восток продолжалось: 24 мая 1866 г. был взят Ходжент (Ленинабад), 23 июня 1868 г. заключён договор между Россией и Бухарой, по которому последняя признала протекторат России.

Сразу после завоевания Ташкента на Тянь-шань была послана большая правительственная, так называемая «Туркестанская учёная экспедиция», которая субсидировалась военным министерством и частично Географическим обществом.

Экспедиция эта состояла из двух отделов: математического — под начальством Струве и физического — под начальством Северцова.

Задачи, поставленные перед экспедицией, Николай Алексеевич приводит в издаваемой книге, где подробно излагает и самое путешествие. Так как он считал результаты предыдущей экспедиции 1864 г. неполноценными, то составил для себя обширную дополнительную программу исследований: «…Определить астрономические пункты, заполнить пробелы сделанных съёмок, определить и изобразить на карте достоинство пахотных и пастбищных мест, снять хозяйственные карты в масштабе 2 вёрст в дюйме, с обозначением красками почвы, удобств орошения и нанесением самих канав, ныне существующих, и следы бывших как необходимых при разрешении вопроса о поземельной подати и определения производительных средств страны, составить статистику наличных культур хлебов, кормовых и торговых растений, произвести метеорологические наблюдения, более подробное определение геологического строения края, а также тщательное исследование в ботаническом и зоологическом отношениях»^[53]. При этом большая часть работ приходилась на долю самого Северцова. Для военного ведомства разрешение научных задач было, конечно, далеко непервостепенным мотивом при организации экспедиции; правительство исходило из целей в первую очередь военных, а также административного устройства и колонизации края. Поэтому-то программу Северцова в части исследования Центрального-Тянь-шаня генерал-губернатор «считал необходимым дополнить» следующими указаниями: «…собрать подробные и по возможности верные сведения о тамошнем населении, промыслах, торговых сношениях с Китаем, Кокандом и Кашгаром, торговых дорогах и предметах взаимного сбыта племён, признавших наше подданство, с кокандцами, способах поддержания этой торговли и развития её»^[54].

Экспедиция была рассчитана на два года (1865—1867 гг.), но Северцов, по случаю своей болезни и непредвиденных отлучек, продлил срок работ до осени 1868 г. без увеличения ассигнований на расходы по экспедиции.

В состав экспедиции был включён специалист-геолог, горный инженер Л. Л. Никольский с партией из 2 техников и 10 горнорабочих.

В эту экспедицию Северцов взял с собой и молодую свою жену Софью Александровну^[55], которая помогала ему в сборе ботанических и энтомологическпк коллекций и, будучи неплохой художницей, делала нужные зарисовки.

Начало октября Северцовы провели в Оренбурге и выехали оттуда по Орско-казалинскому тракту в двух экипажах, груженных самыми необходимыми экспедиционными и личными вещами. Остальную часть клади отправили с купеческим транспортом на верблюдах.

В то время Орско-казалинский тракт не был той сравнительно удобной дорогой с почтовыми станциями и с харчевнями, в которую он был превращен 10 лет спустя. Это была труднопроезжая дорога в глубоких песках, с холмами и ямами, в которых экипажи увязали и то и дело опрокидывались. Так называемые «станции» представляли собой ветхие хибарки под тростниковыми крышами. Пассажирам приходилось ждать смены лошадей или верблюдов под открытым небом иногда по нескольку суток, и Северцовы ехали поэтому медленно.

Проезжая сырдарьинскую линию, Николай Алексеевич занимался ревизией и ремонтом метеорологических станций. Попутно производил зоологический сбор и, обнаружив много интересных новых видов, счёл целесообразным оставить коллектора Скорнякова в окрестностях фортов Перовского и Джулека для зимнего и весеннего зоологического сбора. Сам же Северцов с отрядом направился в Чимкент, куда прибыл 16 декабря 1865 г.

Всю зиму и весну провели в Чимкенте. При этом работа отряда ограничивалась сбором коллекций лишь в окрестностях города и сортировкой этих коллекций. Больших маршрутов не делали, опасаясь нападения бухарцев.

Только после поражения войск бухарского эмира в мае 1866 г. экскурсировать стало относительно безопасно.

Но пребывание в Чимкенте не пропало даром — были собраны большие зоологические, преимущественно орнитологические, коллекции (более 700 экземпляров плюс 300 привезённых Скорняковым из Джулека).

5 мая Северцов с отрядом и охраной вышел в первую длительную экскурсию для исследования хребта Кара-тау, который в 1864 г. был осмотрен им довольно бегло. В этой экскурсии Северцов имел целью определить топографические и геологические отношения «песчаниковой формации» к более древним.

Вообще это лето было использовано, главным образом, для геологических исследований.

Шли вдоль юго-западного подножья хребта и, достигнув у рек Батпак-су и Изенды-булак месторождений каменного угля, детально, впервые после Татаринова и Фрезе, исследовали их. При этом установили, что пласты угля очень тонки и разработка их экономически мало целесообразна.

Пока Никольский осматривал месторождение, Северцов со Скорняковым и Шеляевым отправились в еще не посещённую европейцами скалистую часть Кара-тау между Турланским проходом и верховьями р. Бабаты.

Северцов обнаружил свинцовое месторождение^[56] близ Турланского прохода. Это было первое научное открытие свинца в горах Кара-тау. Тогда разработки его велись кустарно, для нужд местного населения. В настоящее время это месторождение считается одним из наиболее значительных по запасам и добыче свинца. Северцовым были открыты и другие месторождения полезных ископаемых.

В Боролдайском ущелье Северцов обнаружил довольно большие залежи красного и бурого железняка, а на реках Малой Бугуни и Боролдае он открыл совершенно неизвестные тогда месторождения каменного угля. По качеству этого угля и по условиям залегания Северцов сравнивает эти месторождения с лучшими английскими и бельгийскими. Близость железорудных месторождений к каменноугольным (1½ км) и удобство их разработок (открытые обнажения) привели Северцова к мысли о создании на этой базе небольшого металлургического завода для местных нужд и, в первую очередь, для сырдарьинского пароходства^[57].

С присущей ему деловитостью, найдя открытый уголь годным для разработок, он тут же прикидывает возможность использования для крепей в шахтах растущего по Бугуни, Чаяну и Боролдаю леса^[58], проектирует проведение «хотя бы железоконной» дороги от разработок до Сыр-дарьи и т. д.

Вклад открытий Северцова в народное хозяйство Средней Азии довольно значителен. Известно, что каратауский уголь, действительно, является надёжной топливной базой для местной промышленности и населения.

25 мая Северцов вернулся в Чимкент с богатыми результатами: кроме зоологической, ботанической и геологической, им была собрана прекрасная палеонтологическая коллекция и составлена геологическая карта Кара-тау.

В конце мая Северцов выехал во вторую свою экскурсию на р. Куркуреу (восточные предгорья Кара-тау) для разведки якобы существующих там, по расспросиым данным, золотых приисков, и, действительно, золото было найдепо, но лишь небольшими количествами в россыпях. Ни золотоносных пластов, ни разработок обнаружено не было.

Отсутствие времени не позволило Северцову задержаться на Куркуреу, и уже в 10-х числах июня он вернулся в Чимкент. В эту экспедицию Северцов производил наблюдения над дикорастущей рожью и п_е_р_в_ы_й п_о_д_а_л м_ы_с_л_ь о широком культивировании её в Туркестане.

Из Чимкента Северцов отправился в третью — последнюю в этом году — экскурсию к верховьям Колеса и Чирчика в поисках каменноугольных месторождений. Однако он не нашёл угля, который был обнаружен здесь только в 1868 г.

У верховий Чирчика Северцов открыл среди глинистого конгломерата песчаные прожилки со скудным содержанием золота. Его с большим трудом добывали оседлые узбеки. Они вырывали тесные извилистые штольни, следя за золотоносным прожилком гранитной дресвы, и промывали вырытые пески самым примитивным способом.

В эту же экскурсию Северцов нашёл незначительные выходы медной руды у речки Кос-мулла, а по рекам Уйгуму и Пскему открыл выходы железного блеска, которые считал перспективными для местной промышленности.

Геологические изыскания названной экскурсии большой практической значимости не имели. Зато она очень обогатила общегеографические наблюдения Северцова и пополнила зоологические и ботанические коллекции его чрезвычайно редкими ценными экземплярами. В числе последних оказались две замечательные, совершенно тропические формы птиц (Myophoneus temminckii и Tchitrea paradisi), добытые на р. Уйгуме, и очень редкое растение из семейства зонтичных, названное впоследствии ботаником Регелем в честь Северцова Hyalolaena severtzowii.

Результаты исследований зимы и лета 1865—1866 гг. имели относительно небольшой удельный вес во всей работе Туркестанской экспедиции, тем не менее, один месяц экскурсий, по оценке самого Северцова, дал больше, чем пятимесячное следование его за отрядом генерала Черняева в 1864 г. Теперь, несмотря на препятствия и трудности поездок, был получен солидный подготовительный материал для предстоящих исследований.

В июле того же 1866 г., будучи вынужден семейными обстоятельствами и экспедиционными делами, Северцов вместе с женой выехал в Петербург, захватив с собою все собранные к тому времени материалы и коллекции. 23 сентября н. ст. у Северцовых родился единственный сын Алексей^[59].

До весны 1867 г. Николай Алексеевич пробыл в Петербурге и в Москве, готовя к печати отчёт о выполненной части экспедиции и сверяя коллекции.

В апреле Северцов выехал из Петербурга с намерением присоединиться к экспедиции В. А. Полторацкого, который отправлялся на оз. Чатыр-куль, но план этот не был осуществлён. По дороге Николай Алексеевич заболел возвратным тифом, почему на целых два месяца вынужден был задержаться в Бузулуке. Пришлось поехать с Полторацким только Скорнякову, который производил сбор млекопитающих, птиц и насекомых. Поправившись, Северцов выехал в конце июля в Верный через Оренбург и Западную Сибирь. По дороге делал наблюдения, намереваясь проследить, главным образом, следы ледникового периода. Их он нашёл между Семипалатинском и Верным — «ясные морены в горах у Копала».

В Верном Северцов застал уже вернувшегося вместе с Полторацким Скорнякова, который порадовал его успешными результатами своей работы. Еще до отъезда из Средней Азии в 1866 г. Северцов роздал задания всем участникам экспедиции. В частности, Скорнякову поручалось произвести зоологический сбор в горах у р. Куркуреу (туда он командировался вместе с Никольским, для продолжения разведки на золото), в Коканде и Маргелане; в Ходженте же ему поручалось проследить осенний пролёт и зимовку птиц. Скорняков имел возможность выполнить лишь первую часть задания, т. е. поездку на Куркуреу, но сделал это с большим успехом.

После недолгих сборов 14 сентября 1867 г. Северцов с отрядом в 15 человек выступил из Верного в свою известную, самую значительную во всей Туркестанской: учёной экспедиции экскурсию на Нарын и Аксай.

Эта экскурсия имела решающее значение во всей экспедиции Северцова и по своему замыслу и по грандиозности результатов. Детальному описанию её Северцов посвящает, как указывалось выше, вторую и большую часть книги. Описание ведётся в форме дневника с большими подробностями.

Изложим в общих чертах ход и научные результаты этой экскурсии. Отряд выступил вверх по Тургени (приток р. Или) к Заилийскому Ала-тау и, перевалив, через него Карача-булакским перевалом, двинулся к восточной окраине Иссык-куля. По дороге Северцов производил геологические наблюдения, на южном склоне Заилийского Ала-тау открыл выходы железного блеска, одновременно измерял высоты п определял границы растительных поясов и снеговой линии Тянынанских гор. На р. Тургени и затем на реках Аксу и Арык-булаке Северцов снова нашёл морены древних ледников. Главным же занятием всего отряда на этом пути была охота в связи с происходившим как раз осенним перелётом птиц. Через перевал Сын-тае (1750 м), по которому проходил Северцов, пролегал один из установленных им путей пролёта птиц^[60], направляющихся с севера по рекам Чилику и Чарыну и юго-восточным берегом Иссык-куля к Ферганской долине.

По дороге Северцов делал боковые экскурсии в поисках новых видов птиц и животных и производил зарисовки пейзажей. Так, он зарисовал акварелью поразившее его своей дикостью и неприступностью ущелье Ак-тогой (р. Чарын)^[61].

25-го Северцов прибыл в укрепление Ак-су, или Аксуйский пост (восточная оконечность оз. Иссык-куль), где его отряд расположился лагерем на отдых и подготовку к дальнейшему пути. Укрепление Ак-су, основанное в 1865 г. на реке того же названия, было вскоре упразднено, не оправдав своего существования ни в экономическом, ни в стратегическом отношениях. Вместо него в 1869 г. было основано укрепление Кара-кол, ныне г. Пржевальск, областной центр Киргизской ССР^[62].

28 сентября отряд в полном составе выступил в направлении рек Нарыиа и Аксая.

Маршрут намечался вдоль юго-восточного и южного берегов Иссык-куля. После привала у р. Каракол подошли к самому озеру. Вид, открывшийся с берега, потряс Северцова, пожалуй, нисколько не меньше, нежели огромное количество разнообразнейших животных (от тигра до перепёлок). Со страстностью настоящего географа-художника рисует он этот пейзаж: «Синее небо, синий же Иссык-куль, между ними белая зубчатая стена (Кунгей-Ала-тау. — Р. З.), на первом плане голый, красно-жёлтый берег — вот и весь вид, весьма несложный, но от которого глаз с трудом отрывается: так великолепен колорит, так изящны и легки очертания снегового хребта, за которым еще ясно видны высочайшие вершины северного хребта, трёхглавый Талгар и остроконечный Алматинский пик»^[63].

К югу от Иссык-куля Северцов 1 октября круто повернул вверх по р. Барскаун.

Живописные склоны и дно ущелья, по которому Барскаун стремительно несётся в Иссык-куль, были покрыты роскошной растительностью: вековые ели, кустарники, луга, тронутые, первыми заморозками и осенней позолотой. В этом ущелье, утратившем теперь свою дикость и мрачность, пролегает в настоящее время удобная автомобильная трасса, тогда же оно было беспорядочно загромождено обломками и глыбами скал, и Северцов мог лишь мечтать о превращении тогдашней случайной дороги в «хорошую колёсную».

Здесь, в ущелье, Северцов открыл новый вид самых красивых мелких среднеазиатских птиц, которых назвал в честь жены Leptopoecile sophiae (русское название «расписная синичка»).

Перевалив Терскей-Ала-тау, путешественники вышли на Тяньшанские сырты (3 660 м) и тут полностью вкусили все прелести тяньшанских снежных метелей. Неимоверные трудности пути ни на минуту не поколебали, однако, намерений Северцова двигаться дальше. Он стремился к новым открытиям и твёрдо верил в успешное окончание экспедиции. Испытания сложных переходов не могли остановить его. Он по праву гордился тем, что ему первому из исследователей выпало счастье изучать уголок земли, «где не было европейской ноги»^[64].

Главной целью этой экскурсии Северцова было достигнуть р. Нарын. "Мне нужно было, — пишет он, — проникнуть, по возможности, к югу, взять полный геологический разрез тяньшанской системы на иссыккульских меридианах и нанести на карту вершины Нарына, Атбаши и Аксая в дополнение к съёмке Полторацкого.

И Северцов, несмотря на трусливые опасения некоторых спутников и конвоя, блистательно решил поставленную задачу, пренебрегая беспрерывными метелями, сильно мешавшими работе.

К Нарыну подошли 6 октября и, пробыв из-за плохой погоды на его берегах всего три дня, направились к югу. Осмотрев долины рек Атбаши и Аксая, Северцов добрался до гор Кок-кия (юго-западная часть хребта Кок-шаал-тал) — самого южного предела этой экскурсиии. Дальше итти было невозможно. Метели и наступившие зимние холода не позволяли работать.

Обратный путь отряда лежал через Аксай, Атбаши и перевал Чар-карытма и далее, через Нарын по Джуванарыкскому ущелью. В Токмак прибыли 30 октября. Экскурсия продолжалась, таким образом, всего 6 недель. За эту короткую, чрезвычайно сложную по условиям работы поездку Северцову удалось произвести геологическую и топографическую съёмки пройденного пути и виденных с гор окрестных мест, составить стратиграфическое и петрографическое описание пород, собрать большую и необыкновенно ценную зоологическую коллекцию, украшением которой служили такие редчайшие экземпляры, как кочкар (Ovis ammon polii^[65]), як (Bos grunniens), тяньшанский медведь (Ursus leuconyx) и др.

Кроме того, Северцов продолжал свои наблюдения над следами древних ледников, исследовал растительность и почвы и сделал много ценных этнографических, экономических и исторических наблюдений.

Сообщённые Северцовым сведения о климате Иссык-куля, исследованном хотя попутно, до сих пор не утратили своего значения, несмотря на отсутствие в те времена метеорологических станций и сколько-нибудь научных систематических исследований климата.

Хотя Северцов производил свои наблюдения не инструментально, его данные об основных особенностях всего процесса конденсации атмосферной влаги и общая качественная схема распределения осадков даже в настоящее время представляют очень серьёзное и оригинальное, научное и совершенно правильное заключение и характеристику этого вопроса. Они частично подтверждаются и имеющимися данными наблюдений метеорологических станций для этой котловины.

Всё это лишний раз свидетельствует о редком научном провидении Северцова, о его эрудиции и глубоком проникновении в процессы, совершающиеся в природе. Положения Северцова до сих пор мало известны нашим климатологам.

Таким образом, эта экскурсия оказалась необычайно плодотворной и по своим результатам далеко превзошла итоги других, более длительных поездок Северцова. Высокую оценку, полученную Туркестанской учёной экспедицией, можно отнести, главным образом, за счёт выдающихся успехов нарынской экскурсии.

Подводя общие итоги Туркестанской учёной экспедиции, нужно напомнить, что она явилась прямым продолжением экспедиции 1864 г. Поэтому рассматривать их можно вместе — обе относятся к одному и тому же периоду и по времени и по своим научным задачам.

Благодаря исследованиям этого периода, Северцов стал широко известен как один из крупнейших знатоков Тянь-шаня. После недостоверных данных китайских путешественников и теоретических трудов Александра Гумбольдта^[66] и Карла Риттера^[67] первым представил достоверные и полные сведения об орографии Центрального Тянь-шаня П. П. Семёнов-Тян-Шанский. Северцов же дополнил и обновил данные последнего, оставаясь во многих вопросах неоспоримым авторитетом и поныне.

В орографическом отношении Северцов делит Тянь-шань на две части, считая границей между ними Хан-тенгри. Восточная часть, по его мнению, характеризуется наличием одного главного хребта, образующего водораздел между бассейнами рек Или и Тарима, в западной же части он устанавливает сложную систему плоскогорий и отдельных коротких хребтов. «Не длинными хребтами, — говорит он, — отличается азиатская орография, а обширными горными странами, в которых более или менее короткие, перекрещивающиеся хребты разнообразно сочетаются с плоскогорьями, разнообразнейшей же обширности, и с массивными, усеянными пиками или просто округлёнными выпуклостями. Раздробленность горных пород при обширности горных стран есть характеристическая черта азиатской орографии, хотя, с другой стороны, эти короткие прерывистые хребты можно с некоторыми небольшими натяжками группировать и в длинные ряды…»^[68]

Именно эту западную часть Тянь-шаня, исследованию которой Северцов посвятил многие годы своей жизни, он называет тяньшанской системой сыртов и хребтов. Этот взгляд на орографию Тянь-шаня как на характеризуемую площадями, а не линиями подъёма, свидетельствует о том, что Северцов сумел преодолеть непререкаемый дотоле авторитет Гумбольдта, автора теории линейности поднятий Тянь-шаня. Не менее прогрессивными для своего времени были взгляды Северцова и на генезис горообразования Тянь-шаня. Он отверг гумбольдтовскую теорию вулканического происхождения этой горной страны, противопоставив ей теорию медленного и постепенного образования её хребтов.

После тяньшанских экспедиций Северцова с карт Средней Азии вместе с рядом других орографических построений Гумбольдта окончательно исчез и гипотетический «Болор» — меридиональный хребет, который, по предположениям Гумбольдта, являлся якобы стержневым хребтом всей Памиро-Тяньшанской горной системы.

Предложенная Северцовым схема геологического строения Тянь-шаня, как и вообще Средней Азии, значительно устарела, о чём уже говорилось в предисловии к настоящему изданию, и представляет в ряде случаев лишь исторический интерес.

По мнению Северцова, все вершины Тянь-шаня сложены кристаллическими и метаморфическими породами, на склонах же залегают осадочные породы палеозоя, между которыми наиболее точно определённый горизонт относится к горным известнякам карбона. В продольных горных долинах Северцов повсеместно отмечает наличие мощных отложений озёрного и ледникового происхождения.

Северцов выдвинул свою оригинальную теорию ледникового периода в Тянь-шане, подкреплённую его наблюдениями над зональным распределением флоры и фауны. По его мнению, древнее оледенение Тянь-шаня было развито слабее, нежели современное, и граница его проходила выше, чем в Альпах.

Надо сказать, что наблюдения Северцовым следов древних ледников и его выводы о распространении их в Средней Азии не всегда правильны. Зачастую он принимал за морены силевые выносы, как, например, у Кастека, или обломки гранита коренных пород, скопившиеся в результате обвалов в Буамском ущелье, и т. д.

Ещё Мушкетов возражал против заключения Северцова, что древние ледники спускались в среднем до высоты 760 м, а снеговая линия — до 2 440 м, т. е. на 1 000—1 200 м ниже современной^[69]. Ошибочно также мнение Северцова, что в наше время на Тянь-шане почти совершенно исчезли большие ледники. Однако в Центральном Тянь-шане данные Северцова о границах древних ледников, как и данные о высотах снеговой линии, почти совпадают с современными представлениями. Это делает честь учёному, сумевшему, не будучи специалистом-геологом, в 70-х годах XIX в., без всяких измерительных приборов и приспособлений, производить исследования, которые и в настоящее время не всегда по плечу одному человеку, даже специалисту в этой области.

Нужно сказать, что вопрос древнего оледенения Тянь-шаня, по словам С. В. Калесника, до сих пор является спорным. Существуют две точки зрения: одна допускает распространение ледников на небольшие высоты, другая, напротив, ограничивает область их распространения лишь большими высотами.

Высокая и многосторонняя теоретическая подготовленность Северцова и большая практика полевой работы позволяли ему вести свои исследования комплексно, всесторонне и полно. Предыдущие поездки в степные районы Средней Азии (на Сыр-дарью и р. Урал) и исследования Киргизского хребта подготовили его к разрешению сложнейшей задачи — изучению многообразной природы Тянь-шаня.

На этом основании он предложил свою схему вертикальных зон распределения растительных и животных форм на Тянь-шане. Обстоятельную, комплексную характеристику этих зон, или поясов, Северцов даёт в своём классическом труде «Вертикальное и горизонтальное распределение туркестанских животных»^[70].

В этой работе Северцов, ставя вопрос о вертикальных растительных зонах, выступает и в данном случае смелым новатором. Он не боится отвергнуть распространённое тогда в науке мнение о том, что изменение растительности с высотой аналогично изменению её в широтном направлении и выдвигает на основании исследований Тянь-шаня свою теорию, согласно которой насчитывает 5 вертикальных поясов:

1) Солонцовых степей — верхний предел 198—457 м.

2) Культурный — 610—915 м.

3) Лиственных лесов — 1 220—2 592 м.

4) Хвойных лесов — 1 830—3 050 м.

5) Альпийских трав. Верхний предел альпийских трав достигает нижней границы вечных снегов — 3 050—4 270^[71].

Если Северцов начинал свою научную карьеру как зоолог, то с 60-х годов он выступает в первую очередь как географ и зоогеограф.

Занятия зоологией теперь являлись лишь одним из элементов изучения сложного комплекса предметов, интересовавших его. Это не было простым переключением интереса или сменой специальности, а являлось закономерным этапом в развитии крупного, всесторонне образованного учёного. Лишним подтверждением того, что география в этот период занимала в научной деятельности Северцова первостепенное место, служит план его географических работ, к сожалению не выполненный.

Несомненно, потерей для науки является то, что Северцову не удалось осуществить своего замысла^[72], вся грандиозность которого была бы видна в законченном многотомном труде.

В Москве по окончании экспедиции Северцова ждала большая радость — Московский университет, гордясь успехами своего питомца, присвоил ему степень доктора зоологических наук, не дожидаясь защиты диссертации, которая у Северцова была уже готова.

В областном Историческом архиве (Москва) в деле № 859 хранится докторский диплом Северцова, датированный 12 декабря 1868 г. Сам Северцов во время присуждения ему степени не присутствовал. Очевидно, он заехал, как всегда, к семье в с. Петровское. В названном деле хранится копия письма ректора университета Сергея Ивановича Баршева к Северцову с уведомлением о присуждении степени и поздравлением. В том же деле — подлинник ответного письма Северцова. Тепло и скромно благодарит он «родной университет» за оказанную ему честь.

За исследование Тянь-шаня Географическое общество наградило Северцова в 1866 г. малой золотой медалью.

Туркестанская экспедиция закончилась с большим успехом. Несмотря на огромные результаты её, Северцов не ограничился достигнутым. Теперь очередной задачей его было изучение гор Кашгара и Памира.

По возвращении из экспедиции Северцов вплоть до 1874 г. занимается обработкой экспедиционных материалов. Живёт преимущественно в Москве с частыми выездами в Петербург. В Москву забирает из с. Петровского жену и сына.

В этот период Николай Алексеевич принимает деятельное участие в работе Географического общества, особенно по отделению физической географии; помещает в изданиях общества свои статьи; выполняет ряд поручений, в частности, в 1870 г. избирается членом комиссии для составления проекта новой Сырдарьинской экспедиции.

В 1873 г. выходят, наконец, задержавшиеся изданием крупные работы Северцова: 1) «Вертикальное и горизонтальное распределение туркестанских животных»; 2) «Путешествия по Туркестанскому краю»; 3) «Аркары» и ряд статей.

Остальные работы Северцова, основанные на результатах этой экспедиции, вышли значительно позднее. Произошло это потому, что Северцов постоянно стремился в научных трудах дать исчерпывающий анализ своих наблюдений, многократно проверял их и потому долго работал над выводами.

Хорошо знавший Северцова Мензбир пишет: «…Я, не колеблясь, утверждаю, что, издавая свои работы, он думал не о том, чтобы высказать что-нибудь первым, но чтобы другой после него не мог уже сказать о том же многого»^[73].

Кроме описанных; выше трёх экспедиций, которым посвящена предлагаемая в настоящем издании книга, Северцов, как уже говорилось, совершил ещё четыре экспедиции в Среднюю Азию. Последние мало известны, почти не описаны, исключая Памирскую экспедицию. Об огромной работе, проделанной Северцовым, и о блестящих результатах его экспедиций можно узнать лишь из архивных материалов, да из кратких, торопливых отчётов, которые Северцов, повинуясь долгу, посылал обычно о каждом путешествии в Географическое общество. Полный «свод своих наблюдений» он предполагал дать в конце жизни.

После экспедиции на Сыр-дарью научные путешествия стали уже органической потребностью Северцова. Но изыскать средства хотя бы для небольшой по составу и задачам экспедиции было трудно, а иногда невозможно. Так, в 1859 г. ему удалось послать на собственные деньги одного только препаратора, прикомандировав его к Оренбургской военно-топографической экспедиции. «Поехал бы и сам, — пишет он акад. Брандту, сетуя на несправедливое отношение к себе Академии наук, — если бы мне было назначено моё жалованье в марте, а не к 29 мая, и выдано вперед — а то недостало средств, чтобы доехать до Оренбурга и присоединиться к отряду»^[74].

Северцов остался доволен работой посланного препаратора Ромальского, который произвёл довольно большой сбор фауны восточного и северо-восточного побережья Каспийского моря и этим значительно пополнил коллекцию Северцова.

Зиму 1859—1860 гг. Николай Алексеевич провёл в Петербурге, занимаясь преимущественно обработкой своих коллекций.

Весной 1860 г. Северцов получил, наконец, возможность отправиться в экспедицию, но не в глубь Средней Азии, как он мечтал, а к низовьям р. Урала. Поехал он не в качестве путешественника или исследователя, а в качестве члена Комитета по переустройству Уральского казачьего войска. Как ни странно для него было такое амплуа, предложение он принял. Поездка эта при отсутствии других возможностей открывала всё же перспективу исследований новых районов, тем более, что помимо многих неинтересных обязанностей Северцова как члена комитета ему было гарантировано право «заняться естественно-историческим исследованием земли уральских казаков». Программа его научных занятий при этом была обширна. Он делился ею в одном из писем из Уральска к акад. Брандту: «Я имею в виду проследить и на Урале распространение и нравы киргизских животных и, вообще, изучить отношение уральской фауны к киргизской, тем более, что о первой не было специального труда, кроме неизданных заметок Карелина, который, однако, не может вывести из них научные результаты, доступные мне при наблюдении уральской природы, так как, не бывши в приаральских степях, не может и сравнить их с уральскими»^[75].

Научные занятия поглощали всё внимание Северцова, хотя административные обязанности в комитете отнимали у него немало времени. Постоянные разъезды давали ему возможность знакомиться с почвенными и климатическими условиями, а также с животным и растительным миром всей южной части бассейна р. Урала.

Северцов занимался изучением режима р. Урала и большое внимание уделял наблюдениям над уральской красной рыбой, особенно в период её икрометания. Исследовал он также вопрос о влиянии судоходства на рыболовство. Свои выводы и предложения Северцов изложил в статье «Жизнь красной рыбы в уральских водах»^[76].

Изучая береговую линию северной части Каспийского моря, Северцов установил изменение её со времён Палласа, вызванное отступлением Каспия. Результатом этих работ явилась «Карта отступания Каспийского моря при устьях реки Урала за годы 1772, 1834 и 1862», составленная совместно с топографом Алексеевым^[77].

Северцов готовил к печати целый «Атлас карт земель Уральского казачьего войска», который погиб, не увидев света.

Специально геологических работ в этой экспедиции Северцов не вёл. Однако им было открыто несколько ценных месторождений каменного угля и горючих сланцев на реках Урал и Башкирка.

Разработкам этих месторождений Северцов придавал очень большое значение, учитывая безлесность и бездорожье края. Он даже сам пытался, совместно с Алексеевым, организовать их эксплоатацию. Однако, несмотря на настойчивые и продолжительные хлопоты, такое полезное начинание не получило развития. Все бумаги были погребены в недрах бюрократических канцелярий^[78].

Среди многообразных вопросов, исследованием которых занимался Северцов в течение этой экспедиции, немаловажную роль играли экономика и этнография этого края. Полученные им данные имели большое практическое значение. Они были использованы при составлении нового проекта «Положения о переустройстве Уральского казачьего войска».

Орнитологический и ихтиологический сбор Северцова, представлявший большую ценность, был передан им в Зоологический музей Российской Академии наук. Главным научным результатом этой поездки сам Северцов считает установление того факта, что «в естественно-историческом отношении оба берега Урала одинаковы; он ничего не разграничивает, а просто течёт по киргизской степи».

Эта поездка Северцова мало известна и обычно упоминается вскользь, между тем она была существенным этапом в формировании Северцова как учёного. Здесь он впервые применил свои глубокие теоретические знания к решению больших практических задач.

Результаты этой экспедиции могут служить прекрасной иллюстрацией многогранности и разносторонности Северцова как исследователя.

Материалом для составления маршрутов этой экспедиции послужили нам, главным образом, рабочий дневник Северцова, хранящийся в архиве Общества испытателей природы, и вышеназванный «Reise Journal».

Вернувшись в 1868 г. из Туркестанской учёной экспедиции, Северцов занялся, как указывалось, обработкой коллекций, а в 1872 г. он снова ездил за границу. Поездка эта была вызвана болезнью его шестилетнего сына, которому был прописан горный курорт. В этот раз Северцову удалось объездить почти все страны Западной Европы. Зиму Северцовы прожили в Швейцарии. Тут Николай Алексеевич пытался подниматься в область ледников. Ему давно хотелось сравнить среднеазиатские ледники с альпийскими и проверить свою теорию оледенения Средней Азии. Вопрос этот серьёзно занимал Северцова и играл в его исследованиях немаловажную роль.

Однако исследовать альпийские ледники Северцову не удалось, зато он много работал в зоологических музеях, где изучал коллекции и сравнивал их со своими среднеазиатскими сборами.

В 1873 г., вернувшись из-за границы, Северцов немедленно начал хлопотать об организации экспедиции на Памир, но хлопоты его не увенчались успехом, поэтому пришлось, чтобы не пропало лето, принять предложение Русского Географического общества об участии в экспедиции на низовья Аму-дарьи. Впоследствии Северцов не жалел, что предпринял эту поездку, вошедшую в историю изучения Средней Азии как одно из наиболее значительных исследований.

Свободный доступ к низовьям Аму-дарьи открылся для России после «Хивинского похода» 1873 г. Успех этого похода положил начало завершению русской колонизации Средней Азии. Подчинение Хивы значительно ускорило процесс капиталистического развития, начавшийся после завоевания русскими Коканда и Бухары. Одновременно это открыло возможность более полных научных исследований территории. В 1873 г. состоялась так называемая Урундарьинская экспедиция.

В том же году в Географическом обществе было вынесено, на основании проекта Глуховского, решение об организации научной экспедиции «для более полного исследования арало-каспийского бассейна».

Такое же решение, после доклада Богданова, приняло месяцем позже и Петербургское общество естествоиспытателей; только здесь основной целью было изучение края в естественно-историческом отношении. Во избежание дублирования работы экспедиции Общества естествоиспытателей и естественно-исторического отдела Географического общества условились о взаимной помощи, разделении территории и сферы деятельности их.

Разрешение на проведение экспедиции в течение всего лета 1874 г. было получено, средства на неё были назначены из государственной казны в счёт поступающей с Хивы контрибуции.

В распоряжение экспедиции были отведены пароходы на Каспийском море и Аму-дарье, парусная баржа для плавания по Аралу и снаряжён казачий конвой для прикрытия экспедиции при следовании её сухим путём.

Общее руководство экспедицией было поручено полковнику Генерального штаба Н. Г. Столетову. Экспедиция Географического общества состояла ия 4 отделов:

1. Геодезическо-топографический и гидрографический, под руководством А. А. Тилло.

2. Метеоро-гидрологический, под руководством метеоролога Ф. Б. Доранта.

3. Этнографический и статистический, под руководством Н. Г. Столетова.

4. Естественно-исторический отдел. В состав его вошли ботаник С. М. Смирнов и геолог Н. П. Барбот-де-Марни, которому поручались все геологические исследования.

Начальником этого отдела был назначен Н. А. Северцов, потому что «опытность его и глубокое знание ближайших местностей Средней Азии могли бы принести существенную пользу в предстоящих физико-географических исследованиях»^[79].

Перед естественно-историческим отделом были поставлены следующие задачи:

Произвести геологическую съёмку побережья Аму-дарьи до самых восточных пределов деятельности экспедиции.

Исследовать в Кызыл-кумах с особой тщательностью горы Шейх-джейли.

Осмотреть аллювиальные образования дельты Аму.

Проследить причины высыхания Айбугирского лимана.

Проверить и нанести на карту следы старых береговых линий Арала.

Изучить и разъяснить вопрос о причинах отступания Аральского моря.

Исследовать состав приаральских почв.

Всесторонне исследовать пустыню Кызыл-кумы «как замечательный тип песчаной степи со всеми условиями её климата, орошения, почвы… и особенностей её флоры и фауны».

Для ботаника была выработана особая инструкция, по которой он должен был представить как результат путешествия подробнейший дневник.

Обе экспедиции выехали из Петербурга весной 1874 г. 25 мая Северцов прибыл в Казалинск по уже известному ему Орско-казалинскому тракту. Как раз в это время утверждался устав железной дороги Оренбург — Ташкент, эксплоатация которой началась в 1904 г.

Часть экспедиции во главе с начальником отправилась к Аму-дарье 4 июня морским путём. Северцов. же нашёл поездку по морю менее полезной для своих научных исследований, нежели дорогу через пустыню. Вместе с ним предпринял этот трудный переход и ботаник Смирнов.

12 июня экспедиция выступила из Казалинска с караваном верблюдов, казачьим конвоем и проводниками. По этому маршруту Северцов уже частично проходил, экскурсируя во время своей экспедиции 1857—1858 гг., но то было в ноябре, и сам он писал тогда: «Обширные безводные пространства, которые мне пришлось пройти, были доступны только зимой, при снеге»^[80]. В летнее же время после знаменитого «Хивинского похода» еще никто не отважился проходить через Кызыл-кумы.

Действительно, переход этот оказался исключительным по своим трудностям. Шли вдоль берега Арала по сыпучим пескам, страдая от зноя и безводия. В Кызылкумах колодцы были редки. Во времена независимости Хивы для хивинцев, очевидно, было «удобнее» иметь как можно меньше источников пресной воды на подступах к своим землям.

Дорога, на протяжении свыше 100 км, лежала преимущественно через редкий саксаульник, о котором Смирнов вспоминает с ужасом: «Он казался мне чем-то вроде адского леса, который описывается в XIII песне Дантова „Ада“… Безмолвие здесь было абсолютным… Уродливые фигуры безлистого саксаула точно замерли в злом ожидании той роковой судьбы, которая должна, наконец, постигнуть путников под чуждым для них солнцем»^[81].

Страдали путешественники и от сложной топографии местности. Весь этот путь был усеян огромными впадинами, края которых соприкасались друг с другом. «Это своего рода песчаные соты, — пишет далее Смирнов, — где вместо ячеек, — чащины. Дорога здесь пролегала через правильно чередующиеся подъёмы, спуски, косогоры и т. д. Чаще всего песчаные соты тянулись с утомительным однообразием. Казалось, что чередованию этих раскалённых котлов конца не будет».

Вот по такой-то дороге отряд Северцова двигался в течение более чем трёх нецель. Однако 10 дней пути после остановки в Балыкты-кудуке 17 июня они шли по самому берегу моря. Главной целью движения вдоль берега было установление изменения береговой линии в связи с господствовавшей тогда теорией «усыхания» Аральского моря.

Итти по берегу было легче, несколько освежал крепкий морской ветер, радовал шум моря, его бирюзовая даль и быстро бегущие с белыми гребнями волны, глядя на которые Северцов однажды сказал: «Это озеро не на шутку притворяется морем»^[82].

5 июля, т. е. через 24 дня по выходе из Казалинска, все участники перехода в полной мере наслаждались гостеприимной свежестью маленького оазиса Клыч-кала на берегу одного из протоков Аму.

Сначала пышная природа, обилие влаги, взлёт пёстрых фазанов так поразили путешественников, утомленных однообразным блеском раскалённого песка, что они сочли всё это «оптическим обманом».

Передохнув в Клыч-кала несколько дней, отослав конвой обратно в Казалииск и сменив верблюдов, направились в Нукус: Смирнов на каюке по Караколу и Куван-джарме, а Северцов — верхом вдоль берега через прибрежные пески, через многочисленные протоки и рукава Аму.

В Нукусе, теперь столице Кара-Калпакской ССР, тогда же маленьком урочище, к приезду Северцова была уже основана Столетовым база экспедиции. Северцов, дороживший каждым днём для исследований, едва только повидавшись со Столетовым, обсудив с ним план дальнейших работ и распорядившись о размещении багажа и коллекций, отправился водой по Кегейли, сначала в Чимбай, а потом на Кушкана-тау.

Поднявшись вверх по Аму-дарье, Северцов достиг маленького цветущего оазиса — Петроалександровска (Турткуль). В течение нескольких недель он занимался исследованием правого берега Аму-дарьи между Петроалександровском и Нукусом. При этом главное внимание он уделял геологическим исследованиям. В центре внимания его были горы Шейх-джейли (система Султан-уиз-дага) и следы сухих русел.

Самым плодородным местом в этом районе Северцов нашёл полосу в 25—30 км между городками Шах-аббас-али, Рахманом и Байбазаром. Здесь, среди пустыни, в густой сети арыков, роскопшо зеленели фруктовые сады и плантации сорго, хлопка и риса.

Из Петроалександровска Северцов выехал обратно 19 сентября с готовой картой местности и значительными коллекциями.

На Аму-дарье он провёл два с половиной месяца (с середины июля по 1 октября). Всё это время было до отказа насыщено работой интересной, разнообразной и опасной.

1 октября участники экспедиции начали разъезжаться. В дельте Аму-дарьи остались для зимних наблюдений метеорологи Дорант и Мильберг.

Северцов отправился к форту Перовского снова через Кызыл-кумы, только другим путём, из Кунград-куля через сухие русла бывших протоков между Аму- и Джаны-дарьёй. После остановки у колодца Каска он поднялся вверх по Джаны-дарье и 26 октября прибыл в форт Перовский.

Осенний переход через пустыню меньше утомил Северцова, и он, почти без передышки, отправился в экскурсию в Ташкент и на реки Чирчик и Бугунь, где должен был пополнить свои наблюдения и коллекции в сравнении с экспедициями 1864—1868 гг.

Экскурсия эта продолжалась около месяца.

13 января 1875 г. Северцов выехал по Орско-казалияскому тракту в обратный путь, производя попутно сбор зимней фауны Киргизской степи.

За 10 месяцев (май 1874 г. — февраль 1875 г.), проведённых в экспедиции, Северцов собрал богатые коллекции и произвёл множество разносторонних, главным образом физико-географических, наблюдений на Сыр-дарье и в Кызылкумах. Центральным же объектом его исследований была Аму-дарья в нижнем её течении.

Исследовав Кызыл-кумы и всё восточное побережье Арала между устьями Сыр- и Аму-дарьи, Северцов собственноручно нанёс на 10-вёрстную оренбургскую карту все изменения береговой линии, замеченные им по сравнению с 1858 г.^[83].

В результате своих наблюдений Северцов пришёл к окончательному выводу об усыхании Аральского моря. В подтверждение этого он приводит ряд данных, основанных на своих наблюдениях во время экспедиции 1874 г. в сравнении с наблюдениями 1858 г. и с наблюдениями Бутакова в 1847—1849 гг. В качестве главных доказательств своих выводов Северцов приводит:

«1) Быстрое изменение береговой линии, могущее происходить лишь в связи с понижением уровня моря.

2) Высыхание морских заливов.

3) Превращение отмелей в острова.

4) Соединение островов с материком, например, бывшего острова Узуи-каир». Эти выводы казались особенно убедительными, так как подтверждались данными, полученными им во время первой аральской поездки.

Не сомневаясь, таким образом, в том, что усыхание Арала продолжается до настоящего времени, Северцов, однако, приходит к убеждению, что усыхание не шло нeпрерывно, со времени отделения Аральского моря от Каспийского, а были колебания и, видимо, недавние, в исторический период. Следы прибыли моря Северцов подтверждает следующими фактами:

Исчезновение островов, виденных им раньше.

Превращение в острова прибрежных холмов и полуостровов.

Прораны с морской водой в бывших протоках рек, например Джавы-дарьи.

Хорошо сохранившиеся, еще окрашенные раковины Cardium между песчаными барханами и по берегам проранов.

Коры и налёты самосадочной соли в проранах и выше их вверх по руслу Джаны-дарьи и т. п.

Прибыль воды в Аральское море, происходившая, по Северцову, лет 200—300, назад, обусловливалась по его мнению, с одной стороны, поворотом Аму-дарьи в Аральское море, с другой — прекращением расхода воды Сыр-дарьи на арыки в связи с упадком земледелия.

Вряд ли есть необходимость останавливаться на детальном разборе всех примеров и доказательств Северцова о продолжающемся усыхании Арала, хотя в своё время теория Северцова убедила многих учёных; даже И. В. Мушкетов писал по этому поводу: «Факт понижения уровня Арала совершенно справедлив, так как в пользу усыхания Арала Северцов приводит положительные данные»^[84].

В настоящее время в науке установилась определённая точка зрения, прямо противоположная взгляду Северцова. Основоположником и выразителем современной теории является Л. С. Берг. Он доказывает на основании многочисленных данных, что процесс «геологического усыхания» в Средней Азии закончился в доисторическую эпоху и что в настоящее время наблюдаются лишь кратковременные смены более или менее влажных периодов^[85].

Периодом максимального убывания Арала Берг считает время с 1865 по 1880 г.; самого интенсивного прибывания — с 1885 по 1902 г.

«На Арале, как и на прочих озёрах, — пишет Берг, — наблюдаются эпохи высокого и эпохи низкого стояния уровня в зависимости от климатических причин. Постоянного усыхания нет ни на Арале, ни вообще в Туркестане; в историческую эпоху климат Туркестана не изменился хотя сколько-нибудь заметным образом»^[86].

Во время этой экспедиции Северцов проследил образование дюн на морском берегу и представил 3 фактора их происхождения: «1. Образование дюн прибоем волн. 2. Зарастание их кустарником — сперва Tamarix. 3. Занесение кустарника надуваемым песком»^[87].

Одновременно Северцов рассматривал образование барханов и «проблематических бэровских бугров» (Л. С. Берг), которые различал по форме, растительности и почве. «В России буграми зовутся разнообразные холмы, почему я эту особую прикаспийскую форму — памятник местного геологического переворота — назвал бэровскими буграми, по имени знаменитого исследователя, впервые обратившего на них внимание»^[88].

В вопросе происхождения бугров Северцов согласился с Бэром, что приаральские, так же как приволжские и прикаспийские, бугры образовались еще во времена соединения Арала с Каспием.

Особое внимание во время этой экспедиции при следовании через Кызыл-кумы Северцов обратил на сухие русла рек, особенно Джаны и Кувана. Он нашел, что русло Джаны-дарьи имеет до 300 сажен ширины, — шире, чем было в то время русло Сыр-дарьи у Перовска. У начала же дельты Джаны-дарьи ширина её оказалась свыше километра. Северцов сам произвёл съёмку русла и убедился, что джаныдарьинская дельта своими сухими лощинами занимала втрое или вчетверо больше пространства, чем дельта Сыра. Из этого Северцов заключил, что некогда Джаны-дарья несла всю сырдарьинскую воду.

В 1760 г. по пересохшему руслу Джаны-дарьи каракалпаками была снова пущена из Сыра вода, также прекратившая своё течение не от запруды, как установил Северцов, а от «засорения выхода речными наносами». К этому периоду повторного течения Джаны Северцов относит следы найденного им протока, соединявшего Джаны-дарью с Аму-дарьёй через Каракол.

Теорий и легенд по вопросу о соединении систем Сыра и Аму было много. Некоторые из них Северцов разделяет и поддерживает, ссылаясь при этом на указания древних путешественников и на следы поселений в местах, «где теперь не только жить, но и кочевать нельзя». Самым убедительным вариантом связи Сыра и Аму-дарьи казалось Северцову сообгцение через три протока Джаны-дарьи, отходивших в своё время от неё к югу и соединяющихся с правым рукавом Аму-дарьи.

При слиянии рукавов на такырах образовалось, по мнению Северцова, «Хорезмское озеро», через которое и осуществлялась водная связь между Сыр- и Амударьинскими бассейнами.

Арабские писатели, по словам Северцова, принимали это озеро за Аральское море.

Берг отвергает теорию Северцова о Хорезмском озере и доказывает, что Хорезмское озеро арабских писателей есть не что иное, как Аральское море^[89].

По поводу соединения Сыра и Аму Берг говорит: "Может статься, что в начале XV в. значительная часть вод Сыр-дарьи текла по Джаны-дарье, причём, отдавая рукав к озеру Акча-денгиз, шла частью на соединение с водами Аму-дарьи, чем, может быть, объясняется свидетельство Хафизи-Абру (1417 г.), что «Сыр-дарья, соединившись в Хорезмской степи с Джейхуном, изливается в Хазарское (Каспийское) море»^[90].

Внимание Северцова к сухим руслам в Кызыл-кумах было, в основном, обусловлено его идеей развития орошения пустыни и проблемой судоходства в системах Сыр- и Аму-дарьи.

Северцов, по данным Вамбери, представляет Кызыл-кумы до Чингиз-хана цветущим краем, «когда его песчаные острова не соединялись, а разделялись сетью возделанных и орошённых полос… Ведь проходили же здесь, — говорит он, имея в виду поход Чингиз-хана, — 100-тысячные войска без обозов, находя продовольствие в пути… А Хивинский поход 1873 г. показал, каких страшных усилий стоило, какого нечеловеческого мужества и выносливости потребовалось для того, чтобы и двухтысячный отряд перенес Кызылкумский переход»^[91].

Опустошение Кызыл-кумов Северцов относит к монгольскому нашествию. Следы культурных оазисов, крепостей и многочисленных арыков еще сохранились в Кызыл-кумах, и Северцов видел их по берегам пересохших русел, особенно Джаны-дарьи. Отсюда мысль о возможности восстановления культурного земледелия в Кызылкумах. Наиболее целесообразным средством для проведения этой идеи Северцов считал соединение вод Сыра и Аму через Джаны-дарью, почему он и исследовал её во всех деталях. Его проект этого соединения, основанный на «самом удобном и недавнем» из бывших соединений, сводился к следующему: "От Джаны-дарьи через Райчувак-казган к Кунград-кулю. Воду в Джаны-дарью, вместо её теперешнего выхода, пустить новым 7-вёрстным каналом, из вершины крутой луки Майли-тугай близ Перовска, где вода не отлагает прибрежных наносов, а размывает левый берег. Далее вода пойдёт сама. Нужно только прорыть плотины и запрудить выходы некоторых боковых протоков, чтобы направить всю воду навстречу Амударьинскому Караколу. Но так как последний поглощается песками, то ниже Кунград-куля придётся заменить его возобновлением одного из параллельных ему сухих арыков, проведённых по глинистой почве, ближе к Бель-тау^[92].

Северцов проявлял большой интерес к проблемам судоходства и орошении по среднеазиатским рекам, в частности по Аму-дарье. По вопросу о развитии судоходства возникало много проектов, но все они разрешались и в связи с изменчивостью фарватеров местных рек и, главным образом, в связи с топливной проблемой. Вырубать для пароходов саксаульник, закрепляющий пески, было нельзя, подвозить же топливо издалека на верблюдах — не рентабельно.

Вот почему Северцов, принимавший в обсуждении этих вогфосов самое деятельное участие, больше склонялся к тому, чтобы в первую очередь развивать край за счет расширения оросительной системы. Высказывания Северцова по этому вопросу можно принять за высказывания нашего современника. «Мне кажется, — пишет он в 1875 г., — что истинная будущность Аму и Сыра не в судоходстве, а в развитии орошения, в развитии производительности по берегам. Чем больше израсходуется воды на орошение и чем больше возрастёт производство, тем лучше. Судоходство никогда поможет здесь быть порядочное; но при развитии орошения и производства может окупиться железная дорога вдоль нижнего Сыра, и это нужно иметь в виду во всяком проекте железнодорожного соединения Ташкента с внутренней Россией. Линия из Оренбурга на Казалу вдоль Сыр-дарьи идёт на протяжении 900 вёрст через местность, производительность которой может удесятериться с развитием орошения, между тем как линия от Троицка идёт степями, годными только для кочёвки, и к местам орошаемым подходит только у Туркестана»^[93].

Все отделы экспедиции успешно разрешили поставленные перед ними задачи и достигли больших результатов: были составлены карты — географические, топографические и геологические.

Несмотря на чрезвычайные затруднения для нивелировки и в песках и в дельте-Аму-дарьи, топографической съёмкой было охвачено свыше 3 тысяч кв. км. Нивелировкой между Аму- и Сыр-дарьёй был решён положительно поставленный Северцовым вопрос о возможности водного соединения обоих бассейнов через Джаны-дарью. В гидрографическом отношении было сделано множество поперечных профилей, определений скорости течений, исследований свойств грунта. Весьма тщательно исследованы были рукава дельты Аму-дарьи. Улькун-дарьи, Куван-джарма, группа Даукаринских озёр и т. д.

Были основаны две метеорологические станции — в Нукусе и в Петроалександровске. Благодаря их систематической работе Русское Географическое общество получило ценные сведения о климате неизвестного до того края.

Кроме того, было собрано много полезных материалов об экономике края, о его населении, исторических памятниках, населённых пунктах и т. п. Помимо ценнейших коллекций естественно-исторических и этнографических и различных карт, Географическому обществу было доставлено участниками этой экспедиции множество статей и отчётов, напечатанных в периодических изданиях Общества. Художником Каразиным был составлен большой альбом разнообразных рисунков, живо характеризующих природу и население края.

В общем итоге Амударьинская экспедиция 1874—1875 гг. положила начало дальнейшему всестороннему и систематическому изучению края. С полным основанием эту экспедицию считают самым замечательным исследованием того периода в южной части Средней Азии.

Работы Северцова в этой экспедиции сыграли большую роль. Сведения об исследованных им районах и, в частности, об Аральском море до сих пор не утратили своего значения, а в то время были особенно важны. Недаром крупнейший лимнолог XX в. акад. Л. С. Берг пишет: «Только со времени издания карты Аральского моря Бутакова (1850 г.) получилась возможность давать фактические, а не расспросные сведения о состоянии уровня Арала. Первыми точными данными мы обязаны Н. А. Северцову»^[94].

Зимой и весной 1875 г. Русское Географическое общество деятельно готовилось к участию в Международном географическом конгрессе и выставке, состоявшихся в 1875 г. в Париже. Северцов тотчас по возвращении из Амударьинской экспедиции в Петербург активно включился в эту работу. В состав русской делегации на конгресс были избраны самые достойные и уважаемые тогда члены Географического общества: П. П. Семёнов, С. С. Рехневский, О. Э. Штубендорф, Ю. Э. Янсон, М. И. Венюков, А. А. Ильин. В числе их был и Северцов.

На конгрессе Северцов был удостоен высокой чести. Он получил высшую награду Парижского конгресса — золотую медаль за свой доклад «О следах ледяного периода на Тянь-шане» и «Карту высот внутренней Азии».

Во время этой поездки за границу Северцов много и плодотворно занимался в зоологических музеях Парижа и Лондона. Там, на богатых коллекционных материалах, он имел возможность сравнивать с ними свои обширные среднеазиатские коллекции и проверять свои выводы. Там же он собрал большой материал о палеарктической фауне, положенный, в частности, и в основу его известной работы «О зоологических (преимущественно орнитологических) областях внетропических частей нашего материка». Одновременно он работал над исправлением и дополнением своей уже прославившейся тогда работы «Вертикальное и горизонтальное распределение туркестанских животных». Последняя издавалась тогда на английском и немецком языках. Издание этой работы за границей сразу сделало имя Северцова широко известным среди первоклассных учёных Западной Европы.

В эту же поездку Северцов лично познакомился с Ч. Дарвином, бывал у него, и «Дарвин, — как говорит Мензбир, — ждал богатых результатов от его исследований над возрастными изменениями птиц». Сохранилась фотография Дарвина с его собственноручной надписью, подаренная им Николаю Алексеевичу. Эта поездка была последним заграничным путешествием Северцова. Возвратившись из неё, Николай Алексеевич немедленно приступил к организации научной экспедиции на Памир.

Памир недаром составлял давнишнюю мечту Северцова. Это неизвестное тогда плоскогорье было особенно ему интересно, так как изучение его позволяло Северцову провести параллель с исследованными им ранее горными системами Средней Азии.

Через Памир пролегали торговые пути из Европы в Индию и Китай. Однако в течение веков лишь единицами насчитывались путешественники, посетившие это труднодоступное нагорье, которое недаром получило с давних пор наименование «крыши мира».

Честь первоисследований Памира в XIX столетии принадлежит, главным образом, русским исследователям.

Памир входил в Кокандское ханство и до второй половины XIX в. был terra incognita. Первые упоминания о Памире мы находим у китайского путешественника Сюань-Цзана, который в VII веке прошёл Памир (Pa-mi-lo, — как он говорил), очевидно в южной его части.

В XIII в. через Памирское плоскогорье прошёл Марко Поло, описавший Памир, примерно, как и Сюшь-Цзан: «Двенадцать дней едешь по той равнине, называется она Памиром (Pianura di Pamer), и во все двенадцать дней пути нет ни жилья, ни травы, еду нужно нести с собой. Птиц тут нет оттого, что высоко и холодно. От великого холоду и огонь не так светел и не того цвета, как в других местах, и пища не так хорошо варится»^[95]. В XIV в. на Памире побывал посол Генриха III Кастильского Рюи-Гонзалес де Клавихо. В XVI в. Памир посетил английский купец Дженкинсон; в XVII-м — пастор Бенедикт Гоэс.

Сведения этих путешественников крайне отрывочны и не всегда достоверны. В XIX в. исследования Памира стали более частыми и организованными. В 1836 г. в южной части Памира прошел английский путешественник Джон Вуд. Он представил интересные орографические и географические данные, исследовал р. Памир, открыл оз. Зор-куль и подтвердил достоверность сведений, данных о Памире Марко Поло. Однако книга Д. Вуда встретила такое же недоверие, как в своё время книга знаменитого венецианца. В 1868—1871 гг. А. П. Федченко произвёл свои известные исследования долины Зеравшана, Ферганы и Алая. Путешествия Федченко открыли новую страницу в истории исследования юго-восточной части Средней Азии. Успехи Хивинского похода и исследования в связи с этим низовьев Аму-дарьи отвлекли на время внимание русских от Памира, поэтому после знаменитой экспедиции Федченко до 1874 г. на Памире производились лишь съёмки военных топографов. Летом 1874 г. на северной части Памира производили геологические исследования И. В. Мушкетов и Г. Д. Романовский. В 1875 г. состоялась «Гиссарская экспедиция» под начальством Маева и при участии Шварца и Вишневского.

В 1877 г. на средства туркестанского губернаторства была снаряжена на Тянь-шань и Памир комплексная экспедиция, известная под общим названием Ферганской учёной экспедиции, продолжавшаяся несколько лет. Одну из частей её возглавляй И. В. Мушкетов, другую по предложению Географического общества возглавил Северцов. Наконец воплотилась в действительность мечта Николая Алексеевича, и в начале июля 1877 г. он выехал из Петербурга, чтобы все свои знания и богатый опыт отдать изучению ещё одной области Туркестана — неведомой «крыши мира».

Экспедиция эта имела целью исследовать Памир до его южной части, которая к тому времени уже посещалась англичанами. Основные задачи своей поездки Северцов определяет сам в своём уже названном труде «Орографический очерк памирской горной системы»^[96], в котором Северцов особенно отчётливо выступает как географ. Он пишет: «Я главным делом экспедиции счёл изучение Памира и его отношений к более известному мне Тянь-шаню, в котором, преимущественно в его Ферганской части, также дополнил свои прежние исследования». В отряд Северцова входили: астроном Шварц, топографы Руднев и Скасси (он же фотограф), препаратор Скорняков и А. А. Кушакевич, друг и постоянный помощник Николая Алексеевича в его среднеазиатских экспедициях. В данном случае Кушакевич принял на себя роль ботаника и энтомолога и справлялся с этими задачами очень успешно.

Постоянная база экспедиции была в г. Ош — одном из наиболее древних городов Ферганы. Отсюда экспедиция двинулась на Памир 5 октября 1877 г. Через перевал Шарт в Алайском хребте спустились в Алайскую долину. Далее, перевалив Заалайский хребет, перевалом Кызыл-арт вышли в долину р. Кок-сай. Целью похода в этом году было исследование оз. Кара-куль, но полностью осуществить планы помешали рано наступившие холода и снегопад. Пришлось, едва достигнув озера, возвратиться в Ош и расположиться здесь на зимовку.

Ранней весной 1878 г. Северцов предпринял несколько экскурсий в Ферганской долине и Ферганском хребте.

7 июля Северцов во главе своего отряда снова выступил на Памир, только несколько более восточным против предыдущего года путём, через перевалы Арчат, Тау-мурун и Кызыл-арт. По дороге он, вместе со Скорняковым, сделал боковую экскурсию для исследования Кашгар-дарьи, а 30 июля прибыл на оз. Кара-куль (3 954 м над ур. моря). Здесь уже дожидались его участники экспедиции, кроме Скасси, который о нивелировочной партией медленно двигался вслед за Северцовым, тщательно нанося на карту маршрут экспедиции.

Теперь окончательно установлено, что иссиня-чёрные воды Кара-куля бессточны. Однако ранее некоторые путешественники утверждали, что озеро имело один или два стока. Это дало повод китайцам сравнивать Кара-куль с двуглавым чудовищем и называть его «озеро Дракона»; отсюда и многочисленные легенды об озере двуглавого Дракона. Северцов был тоже склонен утверждать, что видел, якобы, следы стоков из Кара-куля на северо-восток в бассейн р. Кашгар и на юго-запад к долине Аму-дарьи. Он считал, что южный сток еще продолжается, и основал на этом свою теорию о продолжающемся поднятии хребтов к северу от Кара-куля. 4 августа экспедиция покинула Кара-куль и направилась к югу. На р. Ак-бай-тал разбили лагерь, и пока раздобывали продовольствие, искали проводников и собирали коллекции, Северцов предпринял экскурсию на Памир-Ранг-куль. Здесь он произвёл съёмку и определил астрономический пункт. По плану экспедиция должна была отправиться к оз. Зор-Куль (Виктория), но, установив, что от места расположения лагеря до территории, исследованной Вудом, оставалось километров 50, еще не нанесённых на карту, Северцов принял решение исследовать их и со всем отрядом двинулся на Памир-Аличур.

До Северцова в этой части Памира не было ни одного европейца; сам он по этому поводу пишет: «Единственные до моего похода сведения о Памире-Аличур находятся донесении китайского генерала Фу-дэ о преследовании им кашгарских ходжей, бежавших в Бадахшан после завоевания китайцами Кашгара и Яркенда в половине прошлого столетия»^[97].

По рекам Ак-байтал, Кара-су (приток Ак-су) и Аличур отряд вышел к оз. Яшиль-куль (3 820 м). В районе этого озера путешественники произвели съёмку, открыли и положили на карту группу неизвестных озерков. Кроме того, исследовали берега и воды Яшиль-куля. Отсутствие провианта и угроза нападения бродивших в тех местах горных бандитов не позволили Северцову продолжать работу.

Ранним августовским утром экспедиция выступила с Яшиль-куля в обратный путь и той же дорогой, по реке Ак-су, снова прибыла к оз. Кара-куль. Здесь она опять задержалась на несколько дней проверкой наблюдений и упаковкой коллекций, после чего Северцов, собрав весь отряд, направился через перевалы Кызыл-арт и Талдык обратно в Ош. Отсюда Северцовым была предпринята ещё одна очень значительная экскурсия на р. Тару.

Январь 1879 г. можно считать концом Ферганской учёной экспедиции.

Наступило время подводить итоги самого значительного из путешествий Северцова в Среднюю Азию. Научные результаты этой экспедиции были так велики, что превзошли ожидания даже самого Северцова. Они произвели подлинный переворот в существовавших географических представлениях о Памире.

На основании собственных исследований, литературных и картографических источников Северцов выступил с новой теорией, доказывающей, что Памир является самостоятельной горной системой. Памир, как пишет Северцов, «…есть цельная, симметричная, хорошо ограниченная горная система — орографический центр всего азиатского материка… колоссальный горный узел, соединяющий Высокую Азию с Передней».

В этом заключается принципиальное отличие теории Северцова от взглядов остальных географов послегумбольдтовского периода, которые включали Памир в Тяньшанскую горную систему.

Северцов также впервые дал определение и разъяснение орографического типа рельефа, характерного для Памира. Вопреки существовавшему тогда мнению, он установил, что в Памирской системе «совсем нет настоящих плоскогорий» и характерной особенностью её является «уравновешенное» сочетание двух главных видов среднеазиатского рельефа — сыртового и грядового. Также он установил характерную для Памира, как, впрочем, и для всей Средней Азии, третью форму рельефа — многовершинные горные массивы. Эта форма рельефа, по заключению Северцова, наиболее способствует образованию ледников.

Одновременно им были найдены древнейшие и новейшие поднятия горной Азии и геологические отношения Памира с Тянь-шанем. Соединение Тянь-шаня и Памира, по Северцову, есть результат подъёма, геологически весьма недавнего и еще продолжающегося. Продолжается, по его мнению, и поднятие Памира.

Геологические наблюдения производились почти повсеместно по ходу экспедиции, охватили совершенно новые районы и послужили дополнением к производившимся уже в восточной части Памира исследованиям Мушкетова и Романовского. Большие геологические коллекции и вся геологическая часть исследований обработаны Северцовым подробно и с большой тщательностью.

За время этой экспедиции, по сведениям Северцова, опубликованным в его отчёте^[98], установлено 12 астрономических пунктов; определены угломерно высоты 120 пиков, пронивелирована линия почти в 400 км от Ассаке до Кара-куля и от Лянгара до Гульчи; определены барометрические высоты 500 точек по всем маршрутам экспедиции. Учреждена постоянная метеорологическая станция в г. Ош. Регулярно велись метеорологические наблюдения в Гульче и Балыкчах.

Одновременно велось коллекционирование. Собраны были значительные палеонтологические и минералогические коллекции. Ботаническая коллекция экспедиции содержит свыше 20 000 экземпляров в тысяче новых видов.

Особенно отмечает Северцов зоологическую коллекцию: «Звери в Фергане были едва известны и то более по слухам и базарным мехам (видов 10); экскурсия нашла их более 60 видов». Птиц собраио 350 видов против сбора Федченко 110; рыб, вместо 3—4 ферганских видов Федченко, этой экспедицией было открыто 20, из которых 6 чисто памирских; сбор рыб в основном производился препаратором Скорняковым. Богатая энтомологическая коллекция была собрана Кушакевичем.

Помимо перечисленных разнообразных коллекций, экспедиция представила ряд карт, схем, фотографий и рисунков. Много времени уделил Северцов также установлению верхнего предела земледелия и пределов распространения флоры и фауны в горах.

После экспедиции Северцова значительно изменились географические представления о Памире; белых пятен на Памире стало меньше. Исследования велись комплексно и чрезвычайно многосторонне.

Тут следует отметить, что доминирующую роль в работах экспедиции играли географические исследования. Им Северцов уделял максимум внимания и времени, о них он с достаточной убедительностью говорит и в своем отчёте, что уместно привести здесь полностью:

"Экспедицией произведено первое, полное, многостороннее, основательное исследование Памира и окончательно определены орографические и геогностические отношения Памира к Тянь-шаню. География Памира в своих основных чертах разъяснена экспедицией окончательно. Даже вне её маршрутов остаются неизвестными лишь второстепенные топографические подробности, конечно, еще многочисленные; исследования экспедиции производились преимущественно в тех внутренних частях Памира, которые до неё никто из европейцев (кроме, может быть, Марко Поло в XIII в.) не только не посещал, но и издали не мог наблюдать; о них существовали только весьма отрывочные азиатские сведения, которых, впрочем, не представлялось возможности разместить на карте, иначе как произвольно. Теперь же неисследованная часть Памира экспедиционными съёмками сокращена с лишком в половину и представляет на карте лишь несколько небольших пробелов, на которых расспросные топографические данные могут распределиться уже со значительной степенью точности. Это совершенно изменяет географию внутреннего Памира между Памир-каляном и Алаем, даже сравнительно с картой верховьев Аму, напечатанной при Главном штабе еще только в начале 1878 года. Так же, если не более подробно, чем Памир, исследована горная область, связывающая его с Тянь-шанем, в верховьях Кара-дарьи и Кашгар-дарьи и отличающаяся сложным орографическим строением^[99].

Хотя Северцов во время Памирской экспедиции выступал, главным образом, как географ, однако, как уже указывалось, он вёл параллельно с общегеографическими и геологическими исследованиями громадную работу по зоологии и зоогеографии. По этому поводу он сам, несмотря на всю свою скромность, говорит в названном отчёте, что после, Фергано-памирской экспедиции Памир из страны «относительно фауны и флоры совершенно неизвестной сразу сделался одной из наиболее исследованных в Азии».

Можно сожалеть, что Северцовым об этой экспедиции было написано лишь несколько статей. Остальные богатые материалы он так и не успел опубликовать. Его известная, уже названная книга "Орографический очерк Памирской горной «истемы» вышла в 1886 году посмертным изданием под редакцией М. А. Мензбира и до сих пор не утратила своего большого научного достоинства. Этот серьёзный географический труд хорошо знают советские географы и поныне дорожат им.

Замечательно, что Северцов всеми работами экспедиции руководил сам и во всех отношениях был душой экспедиции. Ни одна часть работы не выполнялась и ни одна коллекция не составлялась без самого непосредственного участия и помощи его, что в большой мере обеспечивало успех экспедиции. Этому успеху, безусловно, способствовали также, говоря словами Северцова, «открытая местность, облегчающая сбор, и выбор благоприятного времени года, равно как и дружная, единодушная деятельность всех решительно членов экспедиции со включением нижних чинов её конвоя». Ферганская экспедиция скоро стала широко известна в России и за границей. Весь мир горячо откликнулся на успехи Северцова. Имя его стало одним из самых популярных среди учёных. П. П. Сёменов-Тян-Шанский в своём письме к К. П. Кауфману говорит о Северцове: «…Памирское путешествие достойным образом увенчало его труды. Осенью в своём интереснейшем сообщении он превзошел самого себя и, говоря языком французских репортёров: „il a remporté des suuffrages unanimes etuniversels“. За Памирскую экспедицию Северцов получил в 1878 г. одну из высших наград Русского Географического общества — медаль Литке.

Весной и летом 1879 г. Северцов совершил свою последнюю экспедицию. Теперь, когда Средняя Азия и в горной и в низменной её части была Николаем Алексеевичем в основном исследована, оставалось научно обработать результаты всех его экспедиций. Но задержкой при обработке оказалась недостаточность сведений о северной части Тянь-шаня^[100]. Это и побудило Северцова предпринять на собственные средства небольшую поездку по Семиречьютс одним только препаратором^[101].

До Северцова в Семиречье путешественники были чаще проездом. Лишь некоторые из них занимались краем более или менее специально: Г. С. Карелин, А. Шренк, А. Ф. Голубев, П. П. Семёнов-Тян-Шанский, И. В. Мушкетов и др.

Северцов имел в виду поездкой в Семиречье уточнить некоторые вопросы своих прежних исследований на Тянь-шане, казавшиеся ему по тем или иным причинам сомнительными или незаконченными. Это была беглая, как бы итоговая, проверка его многолетних наблюдений. Вновь просмотрены были взглядом уже опытного путешественника и учёного орография, геологическое строение, климатология и гидрография Тянь-шаня. Но основной задачей Северцова было проконтролировать свои наблюдения и выводы по классификации и размещению туркестанской фауны, главным образом, птиц. Материалы этой экспедиции нигде не опубликованы, и даже архивные данные о ней очень скудны. Биографы Северцова упоминают об этой поездке, но никем не указаны ни маршруты, ни специальное направление работ экспедиции.

По дневникам экспедиций Северцова и описаниям его коллекций, хранящимся в Зоологическом институте Академииинаук в Ленинграде, нам удалось установить частично путь следования по Семиречью и дорогу обратно, а также продолжительность этой поездки.

Очевидно, Северцов, поспешно экскурсируя в западных отрогах Тянь-шаня, был занят здесь преимущественно общими наблюдениями и геологическими работами, зоологический же сбор начал только у Кастека уже на возвратном пути. Потому, вероятно, и записи в дневнике начинаются с „Поганой щели“ (район Кастека). В какое именно время и каким путём прибыл Северцов в этот раз на Тянь-шань — неизвестно. Можно предположить, что он проехал сюда тем же путём, которым возвращался, т. е. из Оренбурга через Омск, Семипалатинск и Копал, но ехал торопливо и не позволял себе задерживаться для зоологического сбора.

Исходя из вышеизложенного, мы нанесли на карту (см. приложенную карту маршрутов Северцова) лишь обратный (доподлинно известный) маршрут Северцова. Путь же его на Тянь-шань показан условно. Самый район исследований за отсутствием данных не показан на карте вовсе.

Можно сделать и другое предположение по поводу его экспедиции 1879 года. Вполне вероятно, что Северцов не приезжал сюда специально, а остался в Средней Азии без сохранения содержания после экспедиции на Памир.

Судя по дневникам, в Кастек Северцов прибыл 24 июня. Конец июня и весь июль он провёл в горах, занимаясь преимущественно географическими и геологическими исследованиями. Зоологические сборы в эту экспедицию, как уже указывалось, оыли незначительны. Очевидно, Северцов большую часть времени проводил в разъездах. Точные маршруты их не установлены. Достоверно известно только, что 6 августа он был в Копале, а 17-го по прибалхашским пескам, пересекши Лепсу, достиг р. Аягуз и пошёл вверх по её течению. 18 августа прибыл в Сергисполь, после непродолжительной экскурсии в аркатских песках направился к северу и 23 августа прибыл в Семипалатинск.

Весь последующий маршрут Северцова лежал через Западную Сибирь к Оренбургу. Во время этой экспедиции, на основании проверки своих прежних наблюдений, Северцов установил впервые зоогеографическое распределение фауны северо-восточной части Туркестана.

Семиреченская экспедиция дала также возможность Северцову подытожить свои наблюдения над пролётом птиц. Вопрос этот занимал его в течение многих лет, начиная в детских опытов. Затем Северцов продолжал свои наблюдения в Подмосковье в студенческие годы, а в Средней Азии он первый из учёных вёл систематические наблюдения над пролётом птиц и первый установил пролётные пути их. Его посвященная этому вопросу работа: Etudes sur le passage des oiseaux dans l’Asie Centrale particulièrement par le Ferghânah et le Pamir»^[102] и карта пролётных путей птиц до сих пор еще интересны для специалистов. Кореев и Зарудный в статье «Орнитологическая фауна Семиреченского края»^[103], разбирая вопрос о пролётных путях птиц, пишут: «Громадное большинство видов летит по путям, обозначенным на карте Н. А. Северцова».

Помимо названной работы Северцовым была опубликована после этой экспедиции втатья «Новые виды туркестанских птиц» {}Изв. Турк. отд. обш. люб. естеств., антроп. и этногр., т. I, в. 1, Ташкент, 1879..

Поездкой в Семиречье закончился для Северцова период путешествий и экспедиций. Ценнейшие материалы, накопленные в течение целой жизни, ждали своей научной обработки.

Почти сразу же по приезде из экспедиции (в конце декабря) Северцов выступил в Петербурге на VI съезде русских естествоиспытателей и врачей с блестящим докладом «Об орографическом образовании Высокой Азии и его значении для распространения животных»^[104].

Северцов не имел похвального обыкновения Пржевальского сразу же по возвращении сводить результаты экспедиций, которые обычно целиком поглощали всё его время. В промежутках между экспедициями он то уезжал за границу, то обрабатывал свои многочисленные коллекции, находившиеся всегда в образцовом порядке, то готовился к новой экспедиции.

Публиковать свои работы ему было некогда. Это он откладывал до старости, когда уже не под силу станут поездки и беспокойная экспедиционная жизнь.

Наступило такое время. Северцов уже стал склоняться на уговоры друзей, чтобы спокойно засесть за рабочий стол.

Несмотря на многолетнюю бескорыстную и беззаветную работу, старость Северцова оказалась совсем не обеспеченной. Отсутствие опытного хозяина в имении дало себя чувствовать. Сказалось и то обстоятельство, что большая часть средств из доходов Северцова постоянно уходила на его экспедиции, коллекции и т. д. Поэтому Военное министерство и Географическое общество в лице его председателя Петра Петровича Семёнова-Тян-Шанского возбудили активное ходатайство о назначении Северцову пожизненной пенсии и единовременного пособия. В архиве Географического общества сохранилась переписка по этому вопросу.

Однако Северцову так и не удалось сказать своего последнего слова, не удалось обнародовать наиболее зрелые и цепные свои выводы. Смерть помешала осуществлению больших планов и больших надежд.

Нелепо оборвалась кипучая жизнь Северцова. Человек, для которого угроза внезапной гибели была вполне реальной в течение двух десятилетий, погиб случайно и бессмысленно. Смерть застала ученого, когда его неутомимая энергия, направленная в молодости на накопление опыта и фактического материала, переключилась на теоретические обобщения, суммирование и систематизацию огромного количества фактов, собранных в течение целой жизни.

26 января 1885 г. Северцов отправился вместе с соседним помещиком В. М. Стрижевским в Воронеж, где он, очевидно, намеревался заложить часть имения и сдать в печать несколько своих работ. Решили до железнодорожной станции Лиски по случаю бесснежности ехать в колёсном экипаже. Ехали то по правому берегу Дона, то по самой реке. Километрах в четырех от имения Стрижевского, у впадения р. Икорца в Дон, лошади с разбегу проломили лёд и вместе с экипажем стали быстро погружаться в воду. Кучер ловко выскочил из воды, Стрижевскому также довольно скоро удалось доплыть до края полыньи и выбраться на лёд. Но Северцов, и без того грузный, да ещё в плотно застёгнутой тяжёлой меховой дохе, вылезти не мог. С трудом Стрижевский и кучер вытащили его, уцепившись за рукав и не дав ему погрузиться в воду с головой (глубина Дона в этом месте была свыше 2 метров), тройка же и экипаж пошли ко дну. Когда Северцов очутился на льду, первый вопрос его был о портфеле с бумагами. Стрижевский ответил на это, что теперь надо жизпь, а не портфель спасать. Единственным помыслом спасшихся, естественно, было дойти до ближнего жилья, но Северцов не разделял итого стремления: он безучастно сидел на льду. Когда его попробовали вести, оказалось, что ноги не слушаются, и он, пройдя шагов 100, упал на снег. Силы покинули его, но сознания он не терял. Попытки поднять Северцова были тщетны. На все убеждения Стрижевского о необходимости двинуться, он только ответил: «Погибать так погибать». Больше он ничего не говорил. Медицинская помощь подоспела часа через 1½. Но было уже поздно^[105].

Преждевременная кончина Северцова была воспринята передовыми учёными в России и за границей с глубокой скорбью. Научный мир оплакивал безвременно погибшего учёного, от которого так и не удалось услышать последнего заключительного слова о длительных среднеазиатских исследованиях.

Многие русские и иностранные газеты и журналы поместили его некрологи. Известный русский географ Д. Н. Анучин писал: «Русская наука понесла в Северцовэ чувствительную утрату… Обширные наблюдения и громадные коллекции дали ему возможность внести новые и светлые взгляды в самые сложные вопросы зоологической биологии… Уважение к памяти этого выдающегося деятеля науки должно обязывать его ближайших почитателей и последователей принять все меры к тому, чтобы сделанное им для науки не погибло, но стало общим достоянием»^[106].

Обработку литературного наследства Северцова после его смерти взял на себя М. А. Мензбир, он же привёл в порядок и сдал в Академию наук часть не определённых Северцовым коллекций. Так были изданы уже упомянутый выше классический труд Северцова «Орографический очерк Памирской горной системы» 1886 г., монография о возрастных изменениях палеарктических орлов «Etudes sur les variations d'âge des Aquilines palearctiqnes et leur valeur taxonomique», 1885—1888. Идея этой работы возникла у Северцова еще во время его первой экспедиции в Среднюю Азию (1857—1858 гг.). В течение 25 лет он продолжал копить, группировать и обдумывать материал. Нужно было обладать большим талантом и редкой целеустремленностью, чтобы из такого обилия разносторонних данных выбрать и синтезировать наиболее нужное и ценное и создать работу, о которой Мензбир говорит: «Монография палеарктических орлов навсегда останется образцом, по которому должны работать те, кто хочет оставить после себя в науке не стираемую веками славу точного исследователя и глубокого мыслителя»^[107].

Из посмертных трудов Северцова необходимо назвать также его зоогеографическую работу «Ornithologie du Turkestan et des pays adjacents (Partie N. O. dela Mongolie, steppes Kirghiz, contree Aralo-caspienne, partie supérieure du bassin d’Oxus. Pamir».

И для этой работы Северцов собирал материал в течение более двадцати лет. И он здесь сумел отобрать из множества накопленных фактов самые характерные и убедительные и дать выводы совершенно новые, «от первой до последней строчки»^[108], несмотря на наличие авторитетных трудов по этому же вопросу.

Кроме названных работ, после смерти Северцова был издан ряд статей, среди которых привлекает внимание обзор старинных путешествий на Памир: «Etudes de Gesgraphie historiqae sur les anciens itinéraires à travers le Pamir» (статья эта так и не увидела русского перевода).

Таким образом, Мензбиром были изданы рукописи Северцова, в большей или меньшей степени подготовленные самим автором к печати. До нас не дошли остальные черновые и незаконченные рукописи Северцова. В частности, как уже упоминалось, погибли, очевидно, его географические работы, являвшиеся по замыслу автора продолжением книги «Путешествия по Туркестанскому краю»: материалы по физической географии Средней Азии и материалы для геологии Средней Азии с картами, разрезами и т. д.

Известно, что с 1880 по 1885 гг. Северцов готовил к печати ряд больших работ. Писал он одновременно на несколько разных тем, анализируя, сравнивая и дополняя их по мере разбора и определения экспедиционных материалов. Свои выводы он строил в основании длительной полевой практики. Накопленный годами материал обрабатывался постепенно, широко и углублённо исследовался, сличался с историческим; написанию работы предшествовал серьёзный анализ литературных источников и коллекций, в случае необходимости — заграничных. Северцов долго и тщательно обдумывал свои теоретические выводы, критически сопоставляя их с имеющимися уже в литературе и с теми, к которым сам приходил раньше. В выводах Северцов бывал чрезвычайно осторожен. Но со свойственными ему независимостью и прямотой он, не задумываясь, отказывался от них, когда признавал устаревшими, и в научных работах всегда стремился привести наиболее новые, с максимальной точностью и чёткостью сформулированные, положения.

Некоторые из работ Северцова буквально произвели переворот в науке того времени. К работам такой высокой значимости следует отнести, кроме посмертных, которые названы выше, и работы, вышедшие при жизни Северцова, в первую очередь его труд «О зоологических (преимущественно орнитологических) областях внетропических частей нашего материка» 1877 г. В этой работе Северцов предлагает новое зональное деление палеарктики -- "нововведение, еще и поные недостаточно оцененное^[109]. (курсив мой. — Р. З.).

В основу своего деления он положил экологический принцип, внеся тем самым большие деформации в господствовавшие схемы деления палеарктики Склэттера и Уоллеса. Этим Северцов на много десятилетий предвосхитил научные положения своего века.

Его деление легло, в основу трудов позднейших русских зоогеографов и признается ими и поныне. И. И. Пузанов пишет, что этот труд Северцова «определил развитие русской зоогеографии и дал право считать Северцова основоположником русской зоогеографии так же, как и экологии»^[110].

Сам Северцов во время работы над этой книгой в письме к Кауфману от 10 ноября 1876 г. пишет: «занимался другой работой, зоологической, именно о тех позвоночных (птицах и змеях) Туркестанского края, которые не обработаны в путешествиях Федченко. Эти зоологические работы меня уже давно занимают, и меня к ним так и тянет, потому что таким образом составляю научный труд, который, надеюсь, будет и обширным и капитальным. Я в нем представляю свод положительных фактических данных для решения самых важных, животрепещущих и спорных вопросов зоологической географии и систематики и насчет его обработки советовался в прошлом году с самим Дарвином, который мой план одобрил. Тем не менее, я должен признаться, что эти зоологические занятия весьма чувствительно замедляют мои обязательные работы по физической географии Туркестанского края».

К классическим работам Северцова нужно отнести также «Вертикальное и горизонтальное распределение туркестанских животных» (1873). Это была первая сводная работа о позвоночных Средней Азии, проникнутая анализом в духе дарвш изма. В ней Северцрв, на основании собственных исследований, описал 15 новых видов зверей и 49 новых видов птиц, показал динамику их развития и распространения. Книга иллюстрирована собственноручными рисунками Северцова. Она до сих пор по мнению специалистов является настольным пособием для зоологов при изучении среднеазиатских животных. Но не только зоологи находят в ней ответы на многие вопросы. Труд этот, раскрывающий в полной мере разносторонность Северцова, его высокую образованность и талантливость, представляет, как указывалось, огромный интерес для зоогеографов и географов.

Этот классический труд был признан и высоко оценен еще при жизни Северцова. Он привлёк внимание учёных новизной, обилием и разнообразием фактического материала и глубоко научной обработкой его и сразу, несмотря на то, что Северцов считал его лишь «предварительным сообщением», был переведен на английский и немецкий языки.

Большой интерес при своем появлении вызвали также другие работы Северцова: «Аркары» (1873) и ряд статей по географии и зоологии Тянь-шаня и Памира.

Переиздаваемая работа «Путешествия по Туркестанскому краю» стоит в числе лучших работ Северцова. Она поставила его имя в ряду крупнейших географов XIX в.

Значительная часть работ Северцова представляет собой по объёму небольшие статьи или брошюры, зачастую страдающие стилистическими недочетами. Повидимому, это обстоятельство создало у некоторых авторов представление, что Северцов мало и сухо писал. Оба эти положения необоснованны, если учесть полевой характер деятельности Северцова и высокое научное качество его печатных трудов. Конечно, Северцова нельзя сравнить с плодовитыми авторами, написавшими в кабинетах в течение жизни десятки многотомных сочинений. Нельзя сравнить его и с теми авторами, которые легко и быстро описывали результаты своих наблюдений и экспериментов. Он был учёным другого склада; писал он медленно, как указывалось, долго обдумывал и проверял свои выводы и, очевидно, — без большого влечения к литературной работе. Но то, что считал необходимым поведать миру, излагал трудолюбиво, четко, кратко и смело.

Что касается формы изложения работ Северцова, то и тут он был также самобытен и непосредственен, как и в жизни. Писал он безусловно хорошо, хотя и неровно, недочеты стиля вполне оправдываются постоянным недостатком времени для оформления, но рядом с громоздкими северцовскими периодами перед читателем возникают легкие, изящные фразы. Они сделаны с большим литературным и художественным вкусом, четко и рельефно передают мысль автора как географа. Так писать может только человек, имеющий острый глаз учёного наблюдателя и серьезно любящий природу.

Свои восприятия, всегда глубоко эмоциональные, Северцов передавал не только образным словом, но и исключительно выразительными, красочными рисунками, которыми обильно снабжены почти все его работы.

Всё, что создано Северцовым, широко, полно и чрезвычайно многосторонне. Его работы отличались новизной, оригинальностью идей и широтой кругозора.

Поражает научная многогранность Северцова. Он — выдающийся зоолог, основоположник зоогеографии и экологии; с полным правом можно назвать его и одним из первых, крупнейших географов и геологов России во второй половине XIX в. Хотя Северцову не удалось осуществить свои обширные замыслы, но и то немногое, из специальных его трудов, что стало достоянием читателей, уже показывает огромную эрудицию автора в разнообразных вопросах.

Нечего добавить к словам Мензбира: «Северцов-зоолог не мог бы написать так, как сказано в монографии орлов; Северцов-геолог никогда не дошел бы до выводов. представленных им в его статье „Об орографическом образовании высокой Азии“: Северцов-географ никогда не дал бы такого законченного описания Тяньшанской и Памирской системы, как мы находим это в его географических сочинениях.

Для работ такого высокого научного значения, как работы Северцова, надо было слитие в одном исследователе нескольких специалистов и подчинение массы частных сведений уму, способному к широким обобщениям путем индукции»^[111].

К 70-м годам XIX в. он уже крупный, вполне признанный, широко известный географ; его хорошо знали учёные Западной Европы. В письме к Н. X. Бунге от 25 сентября 1884 г. П. П. Семёнов-Тян-Шанский писал о Северцове: «…Географические общества Лондона и Парижа и другие спешили знакомить своих сочленов с монументальными исследованиями скромного русского труженика наук. И многие другие иностранные учёные общества почтили его выражением своей признательности, за труды по географии в особенности».

Русские географы, в свою очередь, с большим почтением относились к Николаю Алексеевичу и высоко ценили его заслуги перед географической наукой. Популярность Северцова особенно возросла после его путешествий па Тянь-шань и Памир, создавших ему заслуженную славу.

Многие годы своей деятельности и большую часть своей работы Северцов посвящал Русскому Географическому обществу, в члены-сотрудники которого он вступил еще 11 мая 1857 г., т. е. до первой своей поездки на Сыр-Дарью.

Ряд возглавляемых Северцовым экспедиций был снаряжен на средства Географического общества. В некоторых случаях общество просто давало ему поручения и печатало в своих изданиях его статьи. Северцов любил Географическое общество и в свои приезды в Петербург проводил много часов в его уютных залах, увлекая почтенных географов своими яркими рассказами о Средней Азии, споря, обсуждая новые интересные вопросы и проблемы.

Нечего и говорить, какую благодарную память сохранили о Северцове зоологи и зоогеографы. До сих пор специалисты вспоминают и цитируют Северцова; его именем названо много видов животных, птиц и насекомых. Фаунистическке коллекции Николая Алексеевича занимают далеко не последнее место в зоологических музеях Академии наук и Московского университета^[112]. Помнят Северцова и ботаники. Видные представители ботанической науки в лице Регеля и Липского сделали ему скромные посвящения, назвав его именем некоторые новооткрытые виды растений. Его обширный гербарий хранится в Ботаническом институте Академии наук^[113].

Северцов был не только многосторонним, но и чрезвычайно прогрессивным для своего времени ученым. Ярким подтверждением этому служит его отношение к учению Дарвина. Он один из первых учёных в России ввел в практику своей научной работы новые методы отбора и исследования материала, основанные на законах Дарвина. С теорией Дарвина Северцов познакомился в 1860 г., с момента проникновения в Россию. Теорию эту он не воспринял на веру, а, согласно своему обыкновению, длительно проверял, «…и притом проверял её не по книгам и не в кабинете, а в обширной нагорной стране Центральной Азии…».

С 70-х годов" до самой смерти Северцов выступает как убежденный, последовательный дарвинист. «…Дарвинова теория, — пишет он, — крайне удобна и хороша, как философическая тема, для подведения к одному знаменателю всех наблюдаемых явлений (в обобщенном виде) органической жизни…»^[114].

Обстоятельные и детальные наблюдения над видообразованием и изменчивостью видов тяньшанской фауны привели его к признанию творческой роли естественнсго отбора, революционного ядра дарвинизма. Так, изучение тяньшанского серого сорокопута позволило Северцову сделать следующие выводы: «отличительные признаки всех местных пород незначительны, однородны… но у некоторых пород эти признаки уже постоянны, упрочены естественным подбором — у других еще нет… именно эта неодинаковость в постоянстве однородных признаков и поучительна для решения вопроса о происхождении видовых различий, подтверждая теорию Дарвина…»^[115].

Приняв однажды эту теорию, Северцов неукоснительно руководствовался ею до конца жизни и не только сам не сходил со своих позиций, но в жарких спорах старался убедить в правильности теории Дарвина и её противников. Об одном из таких споров пишет в своих рукописных воспоминаниях Андрей Петрович Семёнов-Тян-Шанский^[116]. Он образно рассказывает, как Северцов, в один из своих наездов в Петербург, сразился с Н. Я. Данилевским, автором критики учения Дарвина^[117].

«Н. А. Северцов, как убежденный дарвинист, выступил его рьяным противником и, посетив Данилевского в доме, где гостил последний, горячо проспорил с ним целую ночь напролет, к немалому ужасу хозяйки дома. Картину эту надо дополнить тем, что Даниловский всю ночь курил трубку на длинном черешневом чубуке, а Северцов — папиросы из какого-то специфического табака странного запаха. Столкновение двух выдающихся умов, обладавших притом же громадной эрудицией, оставило неизгладимый след в памяти свидетелей этого научного турнира».

Велика роль Северцова в изучении Средней Азии. Велики его заслуги перед русской наукой.

До Севзрцова и Семенова-Тян-Шанского единственные сведения о Тянь-шане можно было получить из книги Гумбольдта Asie Centrale, которая, хотя и произвела переворот в представлениях о Средней Азии, была построена, как известно, не на личных наблюдениях Гумбольдта, а на сообщениях древних путешественников и китайских географов. Сведения Северцова по географии и геологии Тянь-шаня не произвели таких серьёзных сдвигов в познании Высокогорной Азии, как позднейшие труды Рихтгофена и Зюсса. Однако их можно смело считать первыми практическими данными учёного-очевидца после теоретических обобщений Гумбольдта и Риттера. Северцов первый из европейцев достиг и изучил самую сокровенную центральную часть таинственного Тянь-шаня. Первый освоил он тяньшанские сырты и первый перевалил Заилийские горы, с которых П. П. Семёнов-Тян-Шанский в 1856 г. лишь любоваться мог величием Тянь-шаня. Первый из европейцев после Марко Поло (XIII в.) перевалил северные снежные хребты Памира и исследовал высокогорные озёра Кара-куль (3 954 м) и Яшиль-куль (3 820 м). Он дал первые сведения об орографии Памира и первый подробно ознакомил учёных с его растительным й животным миром. Одним из первых учёных прошел Северцов Голодную степь и «непроходимые пески» приаральских Кызыл-кумов. Он «дал первые точные данные об уровне Арала» и набросал первый смелый план хозяйственного освоения пустыни. Северцов дал первые научные сведения о выходах приэмбинской нефти, о географии и геологии Арало-каспийских степей, Мугоджар и северного Усть-урта.

Весь труд Северцова, пожизненное накопление им теоретического багажа были направлены на целесообразное служение человеку в его практической деятельности.

Северцов изучает горы и пустыни Средней Азии не абстрагированно — его интересуют возможности и пути их хозяйственного освоения. Так, сталкиваясь с вопросами развития производительных сил края, Северцов, исходя из особенностей быта населения и возможностей данной местности, предлагает широкие, но вполне реальные планы развития «благосостояния» того или иного района. Его мысль о проведении железной дороги Москва--Ташкент вдоль нижнего течения Сыр-дарьи была осуществлена через несколько десятилетий. Реальными оказались и его предложения по ирригации, использованию удобных земель в сельском хозяйстве, транспорту и речному судоходству. Занимаясь изучением красной рыбы в уральских водах, он попутно ставив и стремится разрешить вопрос о развитии рыболовных промыслов и судоходства на р. Урале. Мы видели, какое большое значение придавал Северцов разработке каменноугольных месторождений в «безлесном, бездорожном крае».

Вообще всё, что делал Северцов, не было оторвано от жизни, а имело целью разумную связь теории с практикой.

Блестящий практик, Северцов обладал и редкими способностями к исследовательской полевой работе и большим талантом к широким теоретическим обобщениям. Слова А. Н. Северцова о том, что Николай Алексеевич не был кабинетным ученым, а «в поле чувствовал себя как дома», справедливы. Северцов действительно не был способен к длительной сидячей работе. До самой старости не угасала его пытливость ко всему новому и страсть к постоянным путешествиям. Он был истинным исследователем полевиком. Но никогда не пытался он монополизировать свои выводы и открытия, а, найдя их годными к использованию, делал достоянием широких масс, указывая пути и методы для практического их применения.

В этом, вероятно, и был залог популярности и симпатий к Северцову. Но, несмотря на свою известность и признание за границей и среди передовых русских учёных, он не был академиком.

Реакционерам из «немецкой группы» в Академии наук нередко удавалось воспрепятствовать избранию в академики передовых русских учёных. Вот почему Северцов, подобно Менделееву, Сеченову, Миклухо-Маклаю и многим другим, и не был удостоен этой, заслуженной им, чести.

Свою научную работу Северцов постоянно увязывал с деятельностью других учёных в смешных областях науки. Он внимательно следил за работами русских орнитологов. Чтобы вести наблюдение над определенной областью, нужно было сопоставление её с другими, а для этого существенно было знать, кто ею занимается. В архиве Л. А. Портенко сохранился составленный Северцовым перечень орнитологических областей России с указанием орнитологов, занимающихся этими областями. При этом против четырех крупнейших областей (Москва, Петербург, Воронежская губ., Оренбургские и Киргизские степи) из общего числа 19 рукой Северцова проставлено «Ego».

Северцов — не только крупный учёный, но и замечательный человек. Чем ближе знакомишься с его трудами, тем больший интерес он вызывает.

Материалы о Северцове очень скудны, даже среди учёных мало кто знает о полной неожиданностей трудовой жизни Николая Алексеевича. Его многогранный облик раскрывается во всей своей полноте лишь при детальном изучении различных архивных материалов, воспоминаний современников, его собственных трудов и тех немногочисленных высказываний учёных, которые существуют о Северцове в научной литературе.

Личность Северцова замечательна во многих отношениях. Светлый самобытный ум, целеустремленность и независимость научной мысли, высокая эрудиция и работоспособность сочетались у него с большой скромностью, с полным отсутствием тщеславия и карьеризма. Вдумчивый, сдержанный, внешне всегда спокойный, даже медлительный, он поражал кипучей энергией во всем, что касалось его занятий, и живостью, которую он проявлял в путешествиях, и блеском остроумия в дружеских спорах.

В отличие от некоторых путешественников того времени Северцов никогда не пользовался своим привилегированным положением и правами для какой бы то ни было эксплоатации местного населения. Как настоящему гуманисту ему было чуждо всякое национальное угнетение. Он не оправдывал действия русских властей в Средней Азии, часто вызывавшие народные восстания, жестоко подавлявшиеся, и указывал, что «и легко усмирённый бунт оставляет свой вредный след, если поводом к нему было действительное стеснение народа…. Власть, возбудившая бунт, например, отнятием земель у населения, и после усмирения бунта в значительной степени теряет свой нравственный авторитет, а такой потерей пренебрегать нельзя»^[118].

Несмотря на свое положение и образованность, Северцов был необыкновенно прост в обращении, особенно со своими подчиненными, будь то инженер или просто охотник, русский или киргиз. За это он пользовался всеобщим уважением и любовью. Знавшие Северцова лично или по рассказам его друзей вспоминают о нем, как о человеке очень серьёзном, отзывчивом и добродушном, но, одновременно, решительном, независимом в своих поступках, даже резком и требовательном к себе и другим.

Независимость и самобытность Северцова проявлялись даже в костюме и манере держаться и служили поводом для многочисленных анекдотов. А. П. Семёнов-Тян-Шанский в своих рукописных воспоминаниях пишет, что вид Северцова поражал своей необычайностью: поверх военного костюма он носил меховую доху, а на длинных волосах смешно выглядела чиновничья фуражка. В таком виде он появлялся даже в присутственных местах. Приезды Северцова в Москву и Петербург оживляли кабинеты учёных и светские гостиные не только обилием научных новостей, споров, новых тем, но и массой анекдотов вокруг «северцовских историй». Одной из сенсаций — по устным воспоминаниям Тхтого же А. П. Семёнова-Тян-Шанского — было «происшествие с дамой» которую Северцов привел в ужас упорным преследованием на Невском проспекте. Кончилось это «происшествие» тем, что «приличный господин странного вида» быстро подошел вплотную к даме и с озабоченным видом снял с полей её шляпы жука, уронив при этом: «Извините, сударыня, у вас на шляпе — интересный экземпляр».

Полное безразличие ко всякого рода условностям и пресловутая рассеянность Северцова ни в какой мере не сказывались на работе. Напротив, возможно, они объяснялись крайней сосредоточенностью Северцова на научных вопросах: по словам Мензбира, в рукописях и многочисленных коллекциях Северцова, которые он не только, в основном, собирал сам, но сам препарировал и упаковывал, всегда царил образцовый порядок. Все наблюдения, измерения, съёмки, зарисовки и т. п. Северцов делал, как правило, собственноручно, никому не доверяя этого. В экспедициях он не гнушался никакой работой, и нужно добавить при этом, что делал Северцов все очень тщательно и раз начатое дело всегда настойчиво доводил до конца.

«Н. А. Северцов принадлежал к числу тех редких тружеников науки, которые, задавшись известной научной идеей, неутомимо преследуют ее до конца своей жизни, невзирая ни на какие неудачи, препятствия и даже несчастья»^[119].

Своим отношением к труду и умением трудиться Северцов вызывает глубокое уважение и достоин подражания.

Наряду с такой преданностью науке Северцов проявлял и большой интерес к искусству. Недаром среди его друзей было много одарённых артистов, художников и поэтов.

Особенно привлекала Северцова живопись. Он любил и высоко ценил произведения великих художников и в свободное время охотно посещал музеи и выставки. Сам Северцов превосходно рисовал, и его рисунки птиц и зверей, по отзывам знатоков, не уступали рисункам Ватагина — знаменитого рисовальщика животных.

Любовь к живописи сделала Северцова завсегдатаем дома вице-президента Академии художеств — Ф. П. Толстого, где всегда можно было встретить цвет тогдашних художников, увидеть новинки живописи. Здесь же можно было поговорить, поспорить и на научные темы, встретить учёных, писателей и музыкантов. Так, частым гостем у Толстых бывал в то время профессор русской истории Н. И. Костомаров; здесь встретил Северцов знаменитого Щепкина и выдающегося английского трагика Олдриджа, который произвел в Петербурге огромное впечатление своим исполнением роли Отелло.

У Толстых Северцов встретил и модного по тому времени поэта Щербину, который, находясь в дружеских отношениях с Северцовым, распространял о нём множество остроумных анекдотов, главным образом о его рассеянности. Северцов и сам часто, смеясь, дополнял рассказы Щербины и, недурно владея стихотворной формой, зачастую, в свою очередь, писал едкие эпиграммы на поэта.

Там же, в семье Толстых, познакомился Северцов с украинским поэтом Тарасом Григорьевичем Шевченко, только что вернувшимся из своей ссылки. У Северцова было много «точек соприкосновения» с ним; особенно ему было симпатично то, что Шевченко тоже был, хотя не по своей воле, в Средней Азии и тоже путешествовал по Аральскому морю. Шевченко написал тогда с Северцова портрет, который, судя по описаниям Юнге^[120], как нельзя более удачно отразил самые характерные черты Северцова: его внешность и манеру держаться.

Известно, что Северцов был очень некрасив, особенно в молодости. Вот как характеризует его внешность Юнге: «не знакомых с ним близко людей Северцов поражал странностью своих манер и наружностью, которую многие называли страшной. Николай Алексеевич действительно не был красив. Голову держал он всегда вниз и смотрел через очки; ходил, приподняв плечи и как-то бочком; говорил громко, отрезывая слова и вставляя в речи азиатские словечки, вроде „джок“, „джемак“, или присущие ему одному выражения: „отнюдь“, „линия такая“, „похоже, как укус на колесо“. Войдет, бывало, в гостиную и, издали завидев книжку журнала, ни с кем не здороваясь, с возгласом: „А, у вас уже есть“ — садится читать, как будто он один в комнате. Особенно смущалась публика способом беседы Северцова. Дело в том, что Николай Алексеевич часто в разговоре долго обдумывал заинтересовавшие его взгляды собеседников и по поводу их прослеживал собственную мысль: замолчит, задумается, щиплет свою бороду и вдруг после долгого времени вытянет руку со скрюченными пальцами и выпалит своим зычным голосом: „джок“, или „а это ведь верно“ — когда разговор уже успел перейти на десять новых тем. Происходило это у него не от медлительности мышления, а потому, что чужое слово тут же зарождало в нём целые потоки возражений, выводов, которые он должен был развить и сгруппировать сам в себе, прежде чем сообщить слушателям. Вообще он как бы въедался в какую-нибудь мысль и иногда продолжал развивать её еще и на другой и на третий день».

В таком же духе вспоминают о Николае Алексеевиче художник В. В. Верещагин в своих «Воспоминаниях», Д. М. Погодин^[121] и другие его современники. А. П. Семёнов-Тян-Шанский, единственный из современных нам учёных, сохранивший личные воспоминания о Северцове, так пишет о нем: «Н. А. Северцов был очень некрасив; при крупном росте и массивной сутулой фигуре наружность его для детей была прямо устрашительна. Впечатление усиливалось неизгладимыми в течение всей его жизни следами его боевой схватки с кокандцами, в которой он не погиб только благодаря своему мужеству и богатырской натуре… Лицо его было в шрамах, а одно ухо осталось рассеченным. Он не только не маскировал эти изъяны, но охотно показывал интересующимся свое разрубленное ухо…»^[122].

Так из отрывочных воспоминаний возникает перед нами цельный обаятельный образ крупного учёного и замечательного человека, понятный и близкий нашим современникам. Разносторонность и многогранность Северцрва ещё усиливает нашм симпатии к нему. Это был истинный учёный-энциклопедист в лучшем, современном смысле этого слова.

Переиздание книги Северцова «Путешествие по Туркестанскому краю» хочется считать началом выхода в свет и других давно забытых, но безусловно нужных для современных учёных работ Севердова. Географическое издательство первое привлекает внимание советского читателя к имени и трудам Северцова, и в этом его большая заслуга. Николай Алексеевич Северцов достоин широкой известности среди всех народов Советского Союза. Лишь советский народ в состоянии отдать должное таланту и самоотверженному трудолюбию Северцова, оценить огромный вклад, внесённый им н историю исследований России, его беззаветную преданность русской науке.

Р. Л. Золотницкая

ПРЕДИСЛОВИЕ АВТОРА

Считаю не лишними несколько слов о плане и программе настоящего труда, обнимающего (в полном своем составе) большую часть моих 11-летних исследований в арало-каспийских степях и на Тянь-шане, по разным отраслям естествознания.

Первая часть этого труда перед читателем, и относительно её нужно только объяснить несоразмерность между кратким отчётом о трёх путешествиях, не составляющим и трети этой части, и подробным рассказом об о_д_н_о_й 6-недельной поездке: объясняется же это тем, что если бы все путешествия были рассказаны с такой же подробностью, как поездка на тяньшанские сырты, то вышла бы многотомная беспорядочная куча сырого научного материала, все-таки требующая систематической обработки, при которой было бы неизбежно повторение в более правильном порядке наблюдений, уже раз изложенных в рассказе о моих путешествиях.

Потому я здесь вообще и ограничился краткими указаниями хода и научных результатов моих среднеазиатских поездок, отлагая более подробное изложение своих наблюдений до их систематической научной обработки, которая явится в следующих частях настоящего труда.

Подробное же описание одной из моих многих экскурсий помещено здесь для того, чтобы дать читателю понятие и о сыром материале, собранном мной на месте и послужившем для только что упомянутой обработки. Это не бесполезно для критической оценки научных выводов, которые я потом представлю, например, относительно орографического и геогностического строения Тяньшанской системы; не лишне тоже, чтобы по возможности передать читателю непосредственное впечатление, цельный образ тяньшанской природы. Чтобы достигнуть этого при обработке для печати своего походного дневника, я отчасти дополнил его и сведениями о пройденных местностях, полученными уже впоследствии, но такие сведения везде отличены (указанием их источника) от собственных наблюдений. Для той же цели вставлены кое-где в дневнике и некоторые более общие орографические и геогностические соображения… но довольно объяснений о том, что уже перед глазами читателя.

Вторая часть настоящего труда, которая будет печататься в течение нынешнего 1873 года, содержит материалы для физической географии Туркестанского края и вообще Высокой Азии; в эту часть входят:

A. Гипсометрия и орография.

1. Список высот, измеренных в горных системах, отчасти принадлежащих к Туркестанскому краю: Тяньшанской и Памиро-тибетской. На основании этого списка составлены мной прилагаемые к этой части моего труда гипсометрические карты: 1) всей внутренней Азии между 27° и 48° северной широты, 61°—58° и 89—91° восточной долготы от Парижа и 2) в большом масштабе одного Туркестанского края.

2. Исторический очерк новейших путешествий в Высокую Азию, совершенно изменяющих еще недавние и до сих пор общепринятые понятия о её рельефе и орографическом строении. Тут же указаны и источники, которыми я в настоящем труде дополнял собственные наблюдения.

3. Орографическое расчленение Высокой Азии на горные системы, согласно собранным этими путешествиями сведениям, с пояснительной запиской к её гипсометрической карте, уже упомянутой.

4. Более подробное описание орографического строения собственно Тяньшанской системы.

Б. Гидрографические заметки:

1. Обозрение речных систем; общий характер и особенности рек Туркестанского края.

2. Отношение водоразделов к горным хребтам.

3. Изменения русла и протоков в низовьях Сыра; наблюдения над продолжающимся усыханием Аральского моря; применения этих наблюдений к вопросу о прежнем течении Аму в Каспийское море.

B. Материалы для климатологии и ботанической географии Туркестанскогокрая.

1. Метеорологические наблюдения в Перовске, Азрете, Чимкенте, Ходженте.

2. Заметки о различиях климата на разных высотах: характеристика времен года, вертикальные различия в продолжительности и свойствах лета и зимы; пояс горных дождей; снежная линия, разнообразие её высоты в разных частях Тянь-шаня и условия, производящие это разнообразие; времена накопления и убыли вечных и ежегодно тающих снегов; колебания в обширности тяньшанских ледников по наблюдениям на Мусарте, китайским и Полторацкого, Каульбарса и Шепелева; климатические условия этих колебаний.

3. Пояснительная записка к карте распространения разных деревьев и культурных растений в Туркестанском крае; физические условия этого распространения.

Часть третья. Материалы для геологии Туркестанского края, с геологическими картами и профилями.

А. Более древние формации, рудные и каменноугольные местонахождения.

1. Геологические разрезы.

2. Кристаллические и метаморфические породы; рудные местонахождения.

3. Осадочные породы, до третичной включительно; их рудные жилы и прииски каменного угля.

4. Отношения напластования пород; материалы для исторического-очерка образования теперешнего тяньшанского рельефа.

Б. Наблюдения следов ледникового периода в Тяньшанской системе; значение их для объяснения общих физических условий ледникового периода.

1. Список и описания найденных мной на Тянь-шане следов древних ледников, сравнение их с альпийскими.

2. Следы бывшего послетретичного моря в киргизской степи.

3. Связь между бывшим распространением тяньшанских ледников и бывшим киргизским морем; объяснение ледникового периода последовательными изменениями в распределении материков и морей на земной поверхности.

4. Влияние ледникового периода на географическое распространение среднеазиатских животных и растений.

Общее заключение: естественные производительные средства Туркестанского края; их промышленное и торговое значение; возможность их развития.

Не могу поручиться, чтобы весь этот труд был бы кончен печатанием в течение нынешнего или даже будущего года, так как мне предстоит ещё поездка в Туркестанский край для некоторых дополнительных исследований; но орографический отдел, в рукописи почти готовый, во всяком случае отпечатается в нынешнем году и составит довольно объёмистый первый выпуск второй части; карты к нему уже отлитографированы.

Остальные части будут высылаться в печать и из Туркестанского края, по мере их окончания; впрочем, поездка предвидится не долгая, а между тем далеко не бесполезная для дополнения и усовершенствования настоящего труда.

Н. Северцов

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ ОБЩИЕ ОТЧЕТЫ о ПУТЕШЕСТВИЯХ 1857—1868 гг.

I

ЭКСПЕДИЦИЯ 1857—1858 ГОДОВ НА НИЗОВЬЯ СЫР-ДАРЬИ Задача и начало экспедиции. Восточный берег Аральского моря, следы усыхания. Поход по Джаны-дарье. Зимние и весенние наблюдения на нижнем Сыре и в Кара-куме. Экскурсия на Дарьялык и в Голодную степь. Обратный путь по Сыру, возвращение в Оренбург. Результаты экспедиции.

Первое моё знакомство с нынешним Туркестанским краем(¹) было в экспедицию(²), снаряжённую Академией наук преимущественно для исследований ботанической и зоологической географии и более специально для изучения влияния крайне континентального климата на растительную и животную жизнь^[123]. Июнь и июль 1857 г. были употреблены на снаряжение экспедиции в Оренбурге [ныне Чкалов], так как нужно было обеспечить беспрепятственность ее исследований в степи при тогдашних киргизских смутах, вызванных бунтом Исета Кутебарова(³). Затем, вместо прямого движения к Сыру(⁴), мы с 1 августа до второй половины октября осмотрели степи у Илека и Эмбы почти до устья последней, Мугоджары, северный Усть-урт и прибрежные с севера степи у Аральского моря; на низовьях же Сыра вышли не ранее 18 октября у оз. Камышлы-баш и занялись их изучением, а также восточным прибрежьем Аральского моря до поздней осени следующего 1858 г.

По возвращении И. Г. Борщов напечатал свои ботанические труды в изданиях Академии наук; что же касается меня, то обработка собранного за эту поездку материала привела меня к заключению, что мои исследования за эту экспедицию могут быть только довольно успешным началом дальнейших работ для изучения на месте среднеазиатской природы. За эти работы я, при первой возможности, и принялся, отложив пока печатание моих первых сырдарьинских исследований, теперь примкнувших к более обширному изучению Туркестанского края; причём, как я ожидал еще в 1858 г., наблюдения в горной области истоков Сыра объяснили мне многие особенности природы низовьев этой реки сравнительно с прочими осмотренными мной^[124] частями Арало-Каспийской низменности. Поэтому и зоологические материалы моего первого сырдарьинского путешествия кратко обработаны в печатающейся теперь фауне туркестанских позвоночных(⁶), а прочие наблюдения войдут в соответствующие части настоящего труда. Здесь я ограничусь указанием экскурсий, сделанных мной у низовьев Сыра.

Прибывши 18 октября на оз. Камышлы-баш и 20-го в Казалинск (тогда форт № 1), мы с Борщовым и сопровождавшим нас топографом А. Е. Алексеевым остались там до 5 ноября, снаряжаясь для дальнейшего похода к югу и ожидая возможности переправы через Сыр по льду.

Река стала 27 октября, но только 2 ноября могла поднять верблюдов; последние были собраны 3-го, а на следующий день, при начавшейся оттепели, переправлены; 5-го утром переправились и мы, а вечером река опять вскрылась, разломав лёд.

Осмотрев 7-го развалины Джанкента(⁷), мы 8-го перешли сухое русло Куван-дарьи, где Алексеев начал съёмку нашего пути, и 9-го вышли на восточный берег Аральского моря, где меня поразили признаки его продолжающегося усыхания(⁸), например, еще свежие, не потерявшие цвета нынешние морские раковины в прибрежных песках и живые — во встречающихся между ними солёных озёрах. Съёмка показала также, что многие прибрежные острова, нанесённые в 1847 г. на карту Бутаковым, в 10 лет успели соединиться с берегом без занесения песком отделявших их прежде проливов.

Пройдя берегом несколько более 100 вёрст, мы 15-го углубились в степь вёрст на 20 и направились прямо к югу, к сухому руслу Джаны-дарьи. Таким образом, постепенно удаляясь от моря, мы проследили его геологически последние осадки, составляющие резко обозначенную ботаническую область многочисленных, большей частью вновь открытых Борщовым видов Calligonum; верстах в 15 от моря начинается смесь их с саксаульниками и самая богатая флора оригинальных степных лесов. Тут всего обильнее и редкая южнокиргизская птица Podoces Panderi, переходящая, впрочем, и в следующую ботаническую полосу, где саксаульники уже вытесняют Calligonum. Я проследил Podoces по Джаны-дарье до его восточной границы в этой местности, в 30 верстах от Сыра.

На сухое русло Джаны мы вышли 20 ноября у бывшей плотины Кум-бугут; шли малыми переходами, как и прежде, и только 26-го нашли в русле текущую воду, едва доходившую до задерживавшей её плотины Исен-тюбя, верстах в 100 выше Кум-бугута; но уже вёрст 10 выше течение было быстрое; 28-го мы пересекли бухарскую караванную дорогу, и тут Джаны-дарья уже порядочная река. Мы отошли от неё у Ак-кыра, почти прямо к югу от Ходжаниаза, где, верстах в 150 от форта Перовский [Кзыл-орда], кончалась ведённая оттуда в 1856 г. съёмка реки, и 1 декабря направились к покинутому хивинцами укреплению Ходжаниаз в разливах Куван-дарьи. Тут Борщов поехал прямо в форт Перовский, а я ещё искрестил в разных направлениях сообщающиеся разливы Куван-дарьи и Джаны-дарьи и 12 декабря прибыл также в форт Перовский с весьма удовлетворительным зоологическим сбором и порядочным запасом наблюдений оседлых и зимующих птиц. Географические же результаты этой поездки и последовавших за ней будут помещены далее, во II части настоящего труда, при общем обзоре продолжающихся изменений низовьев Сыр-дарьи и аральских берегов^[125].

Прибыв в форт Перовский, я поручил препараторам экспедиции производить постоянный зоологический сбор, который продолжался на том же месте до сентября следующего года и доставил особенно богатую коллекцию птиц и менее полные, но довольно любопытные, зверей, пресмыкающихся и рыб^[126]. Во всех классах сухопутных животных, особенно между зверями и птицами, нашлись формы, не свойственные прочим частям арало-каспийской низины; и, за весьма немногими исключениями^[127], почти все эти формы потом оказались спустившимися с Западного Тянь-шаня и только отчасти изменившимися в низменной степи^[128].

В ту же зиму, в январе, я посетил и проехал остров между Джаман-дарьёй и Кара-узяком, а открытие весны встретил в Кара-куме, где наблюдал пролёт птиц, затем прошёл от Казалинска вверх по Сыру левым берегом Джаман-дарьи и, переправившись почти вплавь через Куван-дарью, 16 апреля вернулся в форт Перовский, откуда 20-го опять выступил вверх по Сыру.

В эту экскурсию я уже 26-го был кокандской партией захвачен на охоте и, защищаясь, порядочно изранен, а затем увезён пленником в г. Туркестан(¹⁰), причём впервые ознакомился с южными предгорьями Кара-тау в самых неблагоприятных для наблюдений условиях. Освобождённый благодаря энергическому настоянию генерала Данзаса, тогдашнего начальника сырдарьинской линии(¹¹), которого я нашёл средства уведомить о себе через кокандское же пограничное начальство, я 25 мая был отпущен из плена, а 30-го прибыл в форт Перовский с незажившими ещё ранами.

И тут я должен поблагодарить бывшего со мной старшим препаратором И. Гурьянова(¹³), который весьма успешно во время моего плена продолжал сбор коллекций. Вернувшись, я к этому прибавил метеорологические наблюдения, особенно психрометрические для пополнения и поверки производившихся уже в форте. Журнал последних я имею за полный год и, по сличении со своими, считаю их достоверными.

Около половины июля я был в состоянии опять понемногу ходить на охоту, а с 1 августа принялся за экскурсии, начиная с небольших: 1—4-го на баркасе вверх по Сыру и Кувану; 7—10-го верхом к новому протоку Сыра--Хан-узюк, идущему параллельно главной реке к Джаны-дарье. Затем 13—20 августа была сделана более значительная экскурсия в Голодную степь [Бетпак-дала], на чинки, т. е. плоские возвышенности с обрывистыми краями к северу от Сыра у солёных озёр Куль-туз и Арыс-туз. Искали в них пластов известняка для постройки форта, но не нашли, а нашли загадочную краснопесчаниковую формацию(¹³), залегание которой выяснилось мне только впоследствии — на Тянь-Шане, где она покрывает каменноугольные пласты и сопровождающие их породы, приподнята в предгорьях, а местами проникает и внутрь нагорья.

В эту же экскурсию я нашёл следы течения от Балхаша к Аральскому морю, до того ясные, что по ним и пространство между разливами Кара-узяка и ближайшим к ним чинком зовётся Дарьялык — область реки(¹⁴). Но действительно речного русла нет и подобия, следы же течения заключаются в весьма низких грядках слоистого иловатого песка с хрящем и мелкой галькой, симметрично расположенных на ровной глинистой пустыне низкими дугообразными валами, выпуклостью к западу. Для исследования туркестанских послетретичных формаций и способа их образования эти дарьялыкские грядки мне кажутся такими же поучительными, как северные озы (Asar) для формаций того же периода в Скандинавии и северной России.

Вернувшись в форт Перовский, я стал готовиться к обратному пути, для которого выбрал отчасти новую дорогу, чтобы дополнить изучение низовьев Сыра и восточноаральского прибрежья. Выступивши 1 сентября, мы направились правым берегом Сыра по Дарьялыкской окраине разливов Кара-узяка; 6-го дошли до форта № 2, у слияния Кара-узяка с Джаман-дарьёй; 7-го отправились далее по осмотренной уже дороге до Казалы, где смена верблюдов задержала меня с 13 го до 20-го.

Затем я направился правым берегом Сыра, огибая все его разливы, прошёл к упраздненному Раимскому укреплению(¹⁵), обошёл кругом оз. Камышлы-баш и проследил, таким образом, берег Сыра до самого устья; около последнего оказались ясные следы усыхания Аральского моря.

Нанесённые в 1847 г. на береговую съёмку Бутакова мелководные проливы, разделявшие о-ва Кукуш от материка и между собой, я нашёл обращенными в небольшие, мелкие же заливы; на высохших же частях лежали морские раковины, преимущественно Cardium, не занесённые речным илом; острова соединялись с материком, а глубина на баре, как оказалось при плаваниях этого и следующего годов, с 1847 г. не изменилась; значит, при понижении морского уровня, река прорыла себе русло глубже.

С устья Сыра я пошёл берегом залива Сары-чаганак, чтобы ещё осмотреть следы усыхания, и нашёл весьма резкие: все береговые бухты убавились и изменили очертание с 1847 г., а у северо-восточного конца Сары-чаганака, у урочища Ак-джулпас, я нашёл даже резкую перемену за один год. Так, в октябре 1857 г. я там видел ряд солёных лиманов, которые тянулись (вёрст на 7), сообщаясь небольшими мелководными проливами) между собой и с морем, а в октябре 1858 г. проливы были сухи, уменьшенные лиманы отделены от моря^[129]. В эту же поездку, а также и прежде, в марте того же года, я наблюдал и процесс постепенного разрушения морских раковин, во множестве остающихся на усыхающих частях аральского дна.

При всех этих наблюдениях и разъездах в сторону от дороги, причём я внимательно следил также за пролётом птиц и порядочно их собрал, — поход был медленный. Почти три дня 26—28 сентября были проведены у устьев Сыра, и только 4 октября я вышел на Ак-джул-пас. Оттуда я отправил транспорт обыкновенной орской дорогой, а сам поехал через Кара-кум к северо-востоку, к оз. Челкар-тенгиз и низовьям Иргиза и Тургая, и 17 октября окончил экспедиционные поездки прибытием в Уральское укрепление [Иргиз] на р. Иргизе, откуда отправился в Оренбург на почтовых по только что открытому тогда орско-казалинскому тракту(¹⁶).

Главные результаты моих работ в эту экспедицию были зоологические и особенно орнитологические. Для физической же географии — наблюдения следов усыхания Аральского моря, его бывшего сообщения с Балхашем, изменений протоков нижнего Сыра, образование степных солонцов. Наблюдения, конечно, не достигли подробности исследований Н. Я. Данилевского(¹⁷) у Азовского моря, так как моё внимание постоянно отвлекалось местной фауной позвоночных, но дали возможность по нанесённым на топографическую карту солонцам, солёным грязям, чинкам и пескам солонцеватой степи восстановить очертания бывшего Арало-Каспийского моря в разные периоды его постепенного осушения до настоящих раздельных водоёмов Каспийского, Аральского, Балхашского, Алакульского и еще многих солёных озёр степи, как, например, Чалкар-тенгиз. Такое восстановление очертаний прежнего моря весьма существенно для объяснения найденных мной впоследствии на Тянь-Шане следов ледникового периода.

Этим, а также и фаунистическими наблюдениями моё первое путешествие на Сыр тесно связывается в своих научных результатах с последующими поездками на Тянь-шань, куда я еще с Сыр-дарьи, зимой 1857—1858 г., уже желал проникнуть.

II

ЭКСКУРСИЯ ПРИ ПОХОДАХ ГЕНЕРАЛА ЧЕРНЯЕВА МЕЖДУ ЧУ И СЫР-ДАРЬЁЙ В 1864 Г. Выход из Кастека. Кастекское ущелье, перевал, растительность. Следы древних ледников. Каракиргизы, Александровский хребет (Киргизнын Ала-тау). Экскурсия на Иссык-аты. Изменения высоты Александровского хребта от Пишпека до Аулие-ата. Экскурсия в горы из укрепления Мерке. Южный склон Александровского хребта (Киргизнын Ала-тау). Горы Ча-арча. Продольная долина Кара-кыштака. Северная подошва Киргизнын Ала-тау; восточные следы древних ледников. Водораздел Чу и Таласа; долина Таласа. Путь из Аулие-ата в Кара-буре. Пределы разных деревьев в Уртак-тау. Карабуринский перевал и долина Кара-кыс-пака. Снеговые мосты; красный снег. Летние дожди на высотах. Верхняя долина Чаткала. Наманганский хребет. Дорога в Чимкент. Аса. Куюк. Древний Мын-булак Сюань-цзана. Река Терса. Долина Арыса. Долина Бугуни и горы Кара-тау. Каменный уголь у Кумыр-таса. Горы Казы-курт. Хлопок к югу от Арыса. Рельеф степей у левых притоков Арыса и по Келесу. Окрестности Ташкента. Общий вид туркестанских городов.

В начале 1864 г., как известно, правительство решило занять пограничные кокандские владения, находившиеся между тогдашними Сырдарьинской линией и Алатавским округом. Для этого генерал Черняев(¹⁸) со стороны Алатавского округа должен был взять Аулие-ата [Джамбул] и двинуться затем к г. Туркестану, а генерал Веревкин со стороны Сырдарьинской линии должен был взять Туркестан и выслать отряд к Чалак-кургану по дороге в Аулие-ата навстречу генералу Черняеву.

Узнавши об этом, я просил генерала Черняева устроить мое прикомандирование к его отряду, движения которого мне обещали возможность осмотреть большую часть Западного Тянь-шаня, что и исполнилось. Я был командирован с научной целью от военного министерства с содержанием из суммы, назначенной на поход, и пособием в 500 рублей от Географического общества(¹⁹). Нанявши препаратора для зоологического сбора, я с ним отправился из Петербурга в половине марта.

Отчёт об этой поездке уже напечатан в Записках Географического общества, по отделению общей географии, т. I, 1867 г., стр. 75—164; здесь он является, следовательно, вторым изданием для полноты свода моих среднеазиатских поездок и притом с многими изменениями. Из него извлечены одни фактические наблюдения, с исправлением некоторых неточностей, установленных при последующих поездках. Общие же выводы, основанные на сличении этих наблюдений с прежними сведениями о географии и геологии Средней Азии, здесь выпущены, так как этот предмет, на основании уже не одной, а всех моих поездок, с 1857 по 1868 г. включительно, обработан во II и III частях настоящего труда.

Отряд генерала Черняева собирался в Верном [Алма-Ата], куда я и направился через Омск, Семипалатинск и Копал; моя поездка была сильно замедлена бездорожьем в весеннюю ростепель и часто встречавшимся на станциях недостатком лошадей.

Только в конце апреля я был порадован видом снежных вершин первого по пути хребта Тяньшанской системы — Семиреченского Ала-тау; ещё поразительнее показались мне громады Заилийского Ала-тау, из которых вершина Алматинского пика от Верного менее чем в 20 вёрст по прямой линии, а поднимается над городом, прямо из степи, почти на 12 000 фут.

В Верном я уже застал только что выступивший отряд, но успел еще собраться в поход, т. е. обзавестись верховыми лошадьми и верблюдами для вьючки багажа и коллекций, сбор которых был уже начат дорогой во время весеннего пролета. Я догнал отряд в укреплении Кастек [Бургунь], откуда выступил в поход 5 мая.

Кастек находится, как известно, у северной подошвы хребта Заилийского Ала-тау, как и Верное, 80 вёрст западнее последнего города.

По измерениям А. Ф. Голубева(²⁰) абсолютная высота Кастека(²¹) 3 300 фут.^[130]; он находится на отлогой, степной покатости от гор к Или.

Из Кастека я отправился прямо к югу, вдоль речки того же названия; выход этой речки из горного ущелья находится в 12 верстах южнее укрепления. Хр. Заилийский Ала-тау тут не имеет холмистых предгорий, как под Алматами, предгорья заменены ровным отлогим скатом, поднимающимся от р. Или почти до 4 000 фут. Местность между укреплением и горами, однако, несколько волниста, но сохраняет общий вид степи, холмы отлоги. Переход от степной природы к горной очень резок; с первых шагов ущелье является уже узкой трещиной между крутых утёсов, на которых изредка цепляются кустарники; на дне трещины шумно и стремительно бежит Кастек, прыгая по огромным валунам и перекатывая менее значительные, что вообще свойственно горным потокам. Дорога местами не шире 2 саж. Между рекой и утёсами, да и то отчасти искусственно расширенная, беспрестанно переходит с берега на берег. Скалы сначала состоят из твёрдого известняка; их тёмный цвет усиливает мрачный характер теснины, особенно если прибавить то обстоятельство, что когда я их увидел в первый раз, то их вершины уходили в низко нависшие, тяжёлые дождевые тучи. Версты через три известняк сменяется кристаллическими породами, преимущественно гранитом, с крупными кристаллами розового полевого шпата и более мелкими — кварца и слюды; он перемежается на северном склоне хребта с сиенитом и диоритом, не разграничиваясь резко ни с той ни с другой породой; выше, на правом берегу, тёмный известняк, на левом — гранит^[131]. Вершина перевала состоит из вертикально поднятых пластов слюдяного сланца.

Южный спуск с хребта гораздо короче подъёма по р. Кастек, ключей и горных речек на нём меньше; растительность скуднее, кроме самых глубоких лощин с ручьями. Желтые тюльпаны северного склона на южном сменяются красными, оранжевыми и пёстрыми, красными с жёлтыми струйками^[132], которые ещё отличаются и более крупными цветками; вообще менее зелени, но более разнообразных цветов.

На обоих склонах тюльпаны доходят до одинаковой высоты, окола 700 фут., но на северном, по мере возвышения, и стебель их становится ниже и цветы мельче; на южном только понижается стебель, а цветы остаются крупными до своего крайнего предела вверх. На перевале, на высоте около 7 500 фут., являются уже альпийские формы растений^[133], вернее, их альпийский habitus — цветы почти что на земле, так как тут была найдена довольно полная, хотя и скудная флора уже в начале мая, а настоящие альпийские растения начинают расцветать только в конце месяца, не ниже 8 500 фут., т. е. высоты, до которой этот перевал от Кастека к Чу, у Кара-булака^[134], далеко не достигает. Ещё одно различие обоих склонов состоит в том, что на южном прямые, по склону, овраги чаще и суше, их бока менее скалисты, а боковые овраги пересекают их под более острыми углами. Вообще южный склон менее живописен, нежели северный, и по растительности более степного характера.

Но и на северном склоне чий (Aira sp.), растение из самых характеристических для Киргизской степи^[135], является в горах, в расширении долины р. Кастека, на высоте 4 500 фут., если не более. Это расширение начинается верстах в пяти от северной подошвы хребта и продолжается вёрст на семь; на этом пространстве Кастек всё течёт под правым утёсистым краем долины, а вдоль его левого берега, между рекой и гранитными скалами, тянется волнистая площадь шириной в 200—300 саж., пересечённая несколькими речками, текущими с зубчатых вершин Суок-тюбе в Кастек. Тут тянутся параллельно Кастеку грядины в виде довольно крутых огромного размера валов до 200 фут. высоты; против выходов боковых долин, спускающихся с Суок-тюбе, они пересекаются другими валами, такими же, но направленными перпендикулярно к р. Кастек.

Все эти валы кажутся мне моренами древних ледников(²⁴). Они состоят из валунов гранита, сиенита и диорита разной величины, отчасти огромных, более или менее округлённых, отчасти даже с резкими углами и острыми краями; многие на поверхности выветрились и покрылись тонким слоем каолина. Промежутки валунов в этих древних моренах наполнены неслоистой глиной.

Это были первые следы морен, замеченные в Средней Азии и, к счастью, весьма явственные и почти что не изменившиеся со времени таяния образовавших их ледников. Они заставили меня признать за остатки таких же морен, но впоследствии размытых, бесчисленные, отчасти весьма крупные, разбросанные валуны, которые я прежде видел около Алматов, но не ниже р. Или. Они же, т. е. кастекские морены, заставили меня искать следов ледникового периода в хребтах между Чу и Сыр-дарьёй, и не бесплодно: подробно изучив при троекратном осмотре кастекские морены, я узнавал потом с первого взгляда и менее ясные следы прежних ледников.

Вид, открывающийся с вершины перевала, поражает своим пустынным величием. Слева гряда за грядой, одна другой круче и скалистее, поднимаются до Талгара — главной вершины Заилийского Ала-тау, причём ясно различаются два ряда этих гряд, два параллельных хребта, и не менее ясно видно, что южный, растреснувшийся Буамским ущельем (по которому протекает Чу), продолжается и к западу под именем Киргизнын-Ала-тау (Александровского хребта) [ныне Киргизский]. Видны долины обоих Кебинов, Большого и Малого. Вправо Чу серебристой сетью протоков уходит в безграничную степь; прямо впереди встаёт громадной стеной Киргизнын-Ала-тау; синея в тумане, он упирается в волнующиеся, беспрестанно сползающие по его ущельям тучи. Вершины Тянь-шаня к югу от р. Кутемалды были тогда (8 мая) закрыты облаками в более близких горах у Буамского ущелья. Все бесчисленные горы на этом слишком 200-вёрстном горизонте годы и скалисты, только у Кебина и в Буамском ущелье видны на утёсах узкие тёмносиние полосы ельника.

С того же хребта, но западнее и ближе к Суок-тюбе, смотрел в 1856 г. на долину Чу и на Кокандские горы следовавший в Буамское ущелье П. П. Семёнов(²⁵) как на дорогой, но ещё запретный плод. В 1864 г. я видел тут же иное, — именно принимал эту необъятную даль столь долго таинственных хребтов Средней Азии в своё научное владение и от души радовался тому, что мне здесь довелось продолжать открытия первого из европейских учёных, посетившего Тянь-шань^[136].

Всего жаднее смотрел я на Киргизнын-Ала-тау, с которого должны были начаться мои исследования, но долго, целую неделю, этот заветный хребет упорно прятался в тучах, и тем сильнее, тем раздражительнее впечатление производил на меня его вид.

Эти тучи, угрюмые, но вместе с тем прихотливо бегающие по горным громадам, наглядно представляли ту метафорическую «завесу», которая так долго скрывала Среднюю Азию от европейской пытливости, и так мельком, неполно, но заманчиво раскрывается в источниках(²⁶), которыми пользовались Гумбольдт(²⁷) и Риттер(²⁸).

В эту неделю я впервые ознакомился с каракиргизами(²⁹) родов султу и сарыбагиш. Они мне показались более опрятными, чем их описывают М. И. Венюков(³⁰) и Ч. Ч. Валиханов(³¹), к описаниям которых^[137] мне, плохому этнографу, прибавлять, впрочем, ничего не приходится, разве то, что парадные выезды их манапов (родоправителей), как, например, к нам в отряд, делаются с музыкой, с флейтами. Форма черепа у них общекиргизская: короткоголовая, несколько крышеобразно суживается к темени; черты лица менее разнообразны, нежели у киргиз-кайсаков(³²), все скуластые, широкие, угловатые, плосконосые, узкоглазые лица с редкими бородами^[138].

16 мая, наконец, сошла облачная завеса с Киргизнын-Ала-тау, и забелели на яркосинем небе его зубчатые снеговые вершины; туда я и направился к долине Иссык-аты. Все сколько-нибудь отлогие скаты, как и узкое дно долины, покрыты роскошной растительностью из разнообразных трав и кустарников, бывших тогда, в половине мая, большею частью в цвету. Обширные, сплошь голубые ковры незабудок покрывали склоны предгорий Киргизнын-Ала-тау. Кустарник начинается на высоте около 4 000 фут., вёрст 15 выше по долине; на высоте 5 350 фут. начинается ельник (Picea Schrenkiana(³³). Тут мы должны были возвратиться и на следующий день перешли в продольную долину между предгорьями и главным хр. Киргизнын-Ала-тау. Эта долина пересекается р. Наурузом и многими его притоками; она холмиста и по тучному чернозёму покрыта превосходными пастбищами, но без деревьев и кустов; высота её без малого 5 000 фут. [Здесь Н. А. Северцов снова описывает «довольно явственные» морены древних ледников, но, как уже указывалось (см. комм. 24), это не что иное, как силевые выносы. — Ред.].

В этой части Киргизнын-Ала-тау мы встретили мпожество каракиргизских аулов рода султу, особенно в долине Иссык-аты.

18 мая мы с Фрезе(³⁴) вышли вдоль р. Ала-медына в долину Чу, к Пишпеку [Фрунзе] и до Мерке продолжали путь у северной подошвы Киргизнын-Ала-тау. Этот хребет от Буамского ущелья до р. Ала-арчи, вёрст 12 западнее Ала-медына, постепенно возвышается; вечные снега являются на нём против Токмака, у р. Шамси; высочайшие пики у Ала-медына и Ала-арчи до 15 000 фут.

Полковник А. П. Проценко(³⁵), посетивший эти места в 1863 г., говорил мне, что между горными снегами у вершин Ала-арчи он видел блестящие полосы, показавшиеся ему ледниками, но видел их за 60 вёрст, так что это замечание требует ещё поверки более близким осмотром; я ничего подобного не заметил.

Вечные снега и пики, восходящие до 13 000—14 000 фут., Киргизнын-Ала-тау сохраняет до истоков р. Карабалта; потом постепенно понижается к западу до Мерке, близ которого, у истоков Урянды, он не выше 9 200 фут. о не имеет пиков. Далее к западу, между истоками Чанара и Макмала, хребет опять быстро поднимается выше снежной линии, т. е. приблизительно до 13 000 фут., а западнее р. Макмала ровно понижается к Аулие-ата, у которого его западный конец, мыс Тек-турмас, возвышается всего футов на 150 над уровнем Таласа и около 2 600 фут. над уровнем моря.

Из Мерке (высота 2 100 фут.) мы с Фрезе делали опять экскурсии в горы и сперва поднялись вверх по р. Мерке. Здесь она протекает узкой щелью, дно которой, весьма неровное, покрыто острым известняковым щебнем, мучительным для лошадей; часто нет иной дороги, как по руслу потока, который не успевает округлять падающий в него с утёсов щебень, по крайней мере у берегов. Мы потому вернулись из этого ущелья и поднялись опять в горы по р. Урянде, к перевалу Кыр-джол, самому низкому в этой части хребта.

Тут опять красный песчаник с волнисто изогнутыми пластами; он образует предгорья хребта; за ними следует известняк, образующий гребень хребта.

На первых двух Уряндах и у вершин третьей известняк образует горы довольно крутые, но не скалистые, и потому удобопроездные. Они покрыты роскошнейшими цветущими травами и представляют превосходные пастбища; высокие травы, горный мак и пионы поднимаются до 7 500 фут., т. е. до предела снега в оврагах (в конце мая). В августе эта часть хребта совсем бесснежна, но и в конце мая сам перевал уже бесснежен и представляет низкоствольные, стелющиеся травы, с множеством цветов и альпийским habitus.

Деревья (Juniperus pseudosabina) [можжевельник](³⁶) найдены только близ второй Урянды, отдельно стоящие и небольшими купами; в последних есть и кусты чёрной смородины (Ribes sp.).

Третья Урянда течёт по трещине в известняке, узкой и глубокой, между утёсистыми стенами, поднимающимися почти отвесно на 1 000 фут.

Дно трещины и все даже малейшие выступы скал густо заросли разнообразным кустарником, рябиной, чёрной смородиной, а ниже — боярышником; выше по утёсам можжевеловые деревья. Местами края трещин образуют, однако, голые, гладкие, отвесные стены.

Песчаниковые предгорья вообще не скалисты и покрыты травой, но кустарников нет, кроме шиповника разных пород, все с жёлтыми цветами. Травы на них скуднее, чем на известняковых, не скалистых горах. [Следует геологическое описание Киргизского хребта и петрографическая характеристика слагающих его пород и такое же описание дальнейшего пути до долины р. Таласа. -- Ред.].

Долина Кара-арчи, впадающей в Каинды, приток Таласа, заросла мелким березняком (крупные берёзы вырублены для построек Аулие-ата). По скалам разбросан Juniperus pseudosabina, который тут спускается замечательно низко, до 3 150 фут., т. е. до нижнего предела берёз. Дальнейшие поперечные долины часты, но до истока Каинды вообще безлесны.

Перевал Кыр-джол от Каракола в Урянде, по которому мы в экскурсии вверх по Таласу перешли к Мерке, идёт через два хребта.

Дорога с Каракола к Мерке поднимается по ручью Талды-булак, притоку Каракола; его лощина безлесна, так же, как и противоположный спуск по другому Талды-булаку^[139], одной из вершин Кара-кыштака. Долина этого северного Талды-булака начинается котловидным расширением, покрытым пастбищами, из которого ручей вытекает узким ущельем, между скалами диоритов и сиенитов.

При выходе из этого ущелья открывается продольная долина верхнего Кара-кыштака, по которой текут и соединяются две его вершины: западная — Талды-булак и восточная — собственно Кара-кыштак, последняя длиннее и многоводнее. Направление долины от востока к западу, длина до 36 вёрст, ширина между хребтами около 8 вёрст, поверхность волнистая, гряды холмов тянутся параллельно продольной оси долины от востока к западу.

Эти холмы состоят из неслоистой глины с валунами, но вообще мелкими; я и в них признаю морены древних ледников (³⁷), тем более, что поперечные долины, впадающие с юга в эту продольную, повидимому, как я заметил в долине Талды-булака, начинаются котловинами — обстоятельство, благоприятное для ледников. Эти древние морены покрыты довольно скудною степною растительностью, в которой преобладает кормовая трава ибелек (Ceratocarpus sp.)^[140].

По слиянии вершин Кара-кыштака река прорывает северный хребет Киргизнын-Ала-тау узким, почти непроходимым ущельем; дорога этим ущельем не идет, а поднимается к третьей восточной Урянде, сперва карнизом вдоль южного склона северного хребта, потом, по небольшой долине вдоль того же склона, переваливает через высокую скалистую гряду, отрог северного хребта, поросший можжевельником, жилище многочисленных зайцев (Lepus tolai), на высоте 8 000—9 000 фут., и карнизом вдоль этого отрога поднимается на главный перевал к Урянде.

Вид к югу с северного хребта Киргизнын-Ала-тау, с Уряндинского перевала, великолепен: на первом плане, под ногами, поросшие можжевельником утёсы заслоняют пустынную долину верхнего Кара-кыштака; далее чёрной зубчатой стеной, бесснежной уже в мае, встаёт южный хребет Киргизнын-Ала-тау; за ним, повидимому, близко, громоздятся, сверкая на солнце вечными снегами, колоссальные белки Уртак-тау [Таласский хребет]… Особенно хороши они в конце мая, когда вся видимая с этого перевала часть их покрыта снегом и резко отделяется от заслоняющего их подошвы чёрного хребта и от тёмносинего неба. В августе снег остаётся только на самых вершинах.

К северу с того же перевала виднеется под ногами множество бесснежных гряд Киргизнын-Ала-тау, понижающихся к Чуйской степи, а за ними необъятная даль этой степи на горизонте сливается с небом.

Таков Киргизнын-Ала-тау; насколько я его видел, он мне показался состоящим из двух главных хребтов: южного, почти исключительно кристаллического, и северного, состоящего преимущественно из осадочных пород. Оба, между Аулие-ата и Мерке, пробиты речками; сквозь первый прорываются Кень-кол и другие речки; он оканчивается сиенитовыми холмами у Тек-турмаса. Сквозь северный хребет, вытекая из южного, прорывается, как мы видели, Кара-кыштак.

Обратимся к местности у подошв Киргизнын-Ала-тау, северной и южной.

Вдоль северного склона, между песчаниковыми предгорьями и ровной степью, тянется холмистая полоса, шириной вёрст до 15. В ней между реч. Джар-су и Северной Каиндой, текущими к Таласу, видны явственные морены древних ледников (³⁹), так же, как и в продольной долине между Иссык-аты и Ала-медыном.

Почвы этой холмистой полосы представляют явственные следы своего происхождения из кристаллических пород, известняка и песчаника: это лёгкий песчанистый, отчасти известковый суглинок, с весьма разнообразным содержанием глины и песка.

К востоку от Мерке суглинок преимущественно желтоватый, — западнее переходит в сероватый мергелистый ил, не менее плодородный при орошении, но уже с худшими травами без орошения. Против иных горных долин есть полосы чернозёма, но только к востоку от Мерке.

Судя по тому, что я видел у лесистой долины Иссык-аты, мне кажется, что этот чернозём происходит из горных лесов, теперь большей частью не существующих. Вероятно, они росли при более сыром климате, в ледниковый период и вскоре потом, так как ледники не спускались здесь до уровня моря, покрывавшего тогда Киргизскую степь, а самые низшие следы их находятся на высоте слишком 2 000 фут. под Алматами и у р. Каинды.

Замечателен водораздел между притоками Чу и Таласа, у северного склона Киргизнын-Ала-тау. Это едва приметная возвышенность из наносных почв, изрытая оврагами, из которых иные поперечные, покаты на обе стороны и принимают весеннюю воду из оврагов вдоль по возвышенности.

Этот водораздел находится между реч. Темдул, притоком Чу, и Джар-су, притоком Таласа; в горах против него находится высочайшая часть хребта между Мерке и Аулие-ата. К северу этот низкий водораздел расширяется в обширную шющадь песков с редкими колодцами.

Южный склон Киргизнын-Алатау упирается в долины Таласа и верхнего Сусамыра; осмотрена только первая; она вообще много выше, чем подошва северного склона, и имеет степной характер, кроме срединной лесистой ложбины, составляющей займище реки.

Расширяется долина уже после слияния Учь-кош-сая с Караколом, которые оба текут в узких лесистых долинах между утёсами, имея вполне характер горных речек, и сам Талас, после слияния их, ещё пробивает скалистую возвышенность. Леса по его долине идут вниз до устья Чаал-данын-су, т. е. до высоты около 3 400 фут.; к ним примыкают лесистые полосы вдоль каждого из его притоков. Состоят эти леса из тополя (Populue sp.), похожего на нашу осину, с примесью разных пород ветлы, из кустарников облепихи (Hippophae rhaninoides), боярышника (Crataegus sp.) и тальника. Русла Таласа и Каракола беспрестанно дробятся на протоки и образуют лесистые острова; почва займища состоит из чернозёмистого ила и речной гальки, тут живут кабаны и барсы (Felis irbis); тут же помещаются и киргизские зимовки.

Вверх по Учь-кош-саю, Караколу и по притокам Таласа, там, где их долины принимают характер горных ущелий, к тополю присоединяется берёза (Betula tianschanica Rupr.) и далее вверх его вытесняет. Нижний предел берёзы, повидимому, зависит от свойства долин, в которых она растёт. На р. Ча-арча берёза уже является на высоте 3 200 фут., а на Караколе я её не видал и гораздо выше, на высоте 4 300 фут.

Живописен уже упомянутый прорыв Таласа через горы Ча-арча.

Река течёт одним руслом, почти во вою ширину ущелья, не более 25—30 саж., между чёрными, голыми сланцевыми скалами, которые почти отвесно поднимаются на 1 000 фут. над рекой, едва оставляя место для дороги из Аулие-ата в Наманган; немногие весьма маленькие островки с густым кустарником, посреди стремительных вод Таласа и в мрачной обстановке утёсов, блестят на солнце, как изумруды в серебряной оправе.

Прорвавшись через Ча-арча, Талас, всё еще беспрестанно разделяясь на протоки и образуя острова, большей частью покрытые роскошными лугами, течёт прямо к северу, до подошвы Тек-турмаса, омывая которую, направляется к северо-западу, к Аулие-ата, и тут, огибая Тек-турмас, опять поворачивает к северо-востоку. Ниже Аулие-ата Талас уже выходит в степь; еще вёрст на восемь долина его пестреет городскими садами, а далее поросла камышами. Тут при выходе в степь Талас еще сохраняет характер горной реки и множеством светлых притоков быстро бежит по гальке, представляя повсеместные броды.

Высокая вода, но весьма изменчивого уровня, держится от мая до половины июля от таяния снега в горах, из которых Талас сам выходит и получает все свои притоки; самая низкая вода в начале сентября, потом опять небольшая прибыль от осенних дождей, которые выше 5 000—6 000 фут. заменяются скоро тающим снегом. Неизвестно, далеко ли в степи он сохраняет этот характер горной реки; низовья его к 1 января 1865 г. ещё не были осмотрены.

Озеро Кара-куль, в которое он впадает, есть собственно сеть разливов между песчаными буграми; так видел Потанин его западную часть, по дороге от Чу к Чалак-кургану.

По массе вод Талас немногим меньше Чу, и притоки все до него доходят и довольно многочисленны, тогда как в Чу, ниже Токмака, вливаются только две речки — Ала-медын и ещё какая-то, вероятно, Кара-гаты.

Это объясняется, быть может, тем, что Талас в низовьях течёт полным руслом, а не представляет ряд омутов, изредка соединяющихся, но, с другой стороны, нужно принять в расчёт, что 50 вёрст ниже Аулие-ата он входит в пески. Эти пески по низовьям Таласа, близ реки, считаются киргизами за хорошие зимовки и потому зимой покрываются их аулами; про нижнее течение Таласа они говорят, что он доходит до Кара-куля цельным руслом, но уже весьма маловодным и часто заносимым песками.

Связь Киргизнын-Ала-тау с Уртак-тау, замеченную, как уже упомянуто, и на верхнем Таласе, я ещё раньше, в конце июня, проследил в экскурсии из Аулие-ата на верховья Чирчика по наманганской дороге; эту связь показывает уже описанный хр. Ча-арча и северные предгорья Уртак-тау.

Дорога идёт из Аулие-ата правым берегом Таласа до гор Ча-арча, всё возделанными полями, орошаемыми канавами из Таласа, которые выведены из него еще в ущелье; потом через это ущелье, мимо реч. Чемгет к р. Кара-бура и вверх по ней.

Речка Чемгет замечательна тем, что она вытекает на равнине, составляясь из нескольких ключей, входит в хр. Ча-арча и по трещине его вливается в Талас, посреди гор. Далее дорога к Уртак-тау идёт опять полями, орошаемыми уже из р. Кара-буры, дающей своё имя и части хребта, где она протекает. Выход этой реки из гор находится верстах в сорока от Аулие-ата; первая порода, обнажающаяся в горах, есть неслоистый рыхлый конгломерат из красноватой глины и разной гальки, затем вертикально поднятые пласты черного глинистого сланца. У входа в ущелье, в степи, есть каракиргизские глинобитные укрепления в самом начале ущелья, перед обнажениями глиняного сланца, — родник и небольшая роща из старых больших тополей (Populus sp.), такие же, как на Таласе, средняя форма между осокорью и осиной. Другая такая же роща есть верст восемь выше, у слияния двух истоков Кара-буры.

Всё это пространство Кара-бура течёт еще в предгорьях хребта, состоящих опять из конгломерата, но уже напластованного, падение пластов около 30° на юго-юго-запад, навстречу хребту; у слияния вершин Кара-буры обнажается опять глиняный сланец.

Далее дорога идёт вверх по р. Кечкене-кара-бура по восточной вершине, вёрст слишком на тридцать, между голыми однообразными утёсами, в которых глиняный сланец перемежается с тёмнобурым, тонкослоистым известняком; обе породы без органических остатков. Речка очень быстра, долина с луговинами, но сначала без деревьев; только есть мелкие кусты колючки (Garagana sp.), вроде сырдарьинской и с такими же розовыми цветами. Она растёт преимущественно между 4 000 и 5 000 фут. высоты, есть и ниже, но не выше, до нижней границы берёз не доходит. Эта граница на высоте 5 200 фут. идёт сперва по скалам с осыпями левого берега Кара-буры, горизонтальной линией около версты, и упирается в долину реки, которая далее вверх становится лесиста и течёт прямо с юга к северу, но берёзы невысоки, кривы, с обломанными верхушкам, вероятно, от снежных обвалов.

Заметим, что нижний предел берёз (5 200 или, может быть, 5 300 фут.) весьма близко совпадает с нижним пределом ели (5 350 фут.) в восточном Киргизнын-Ала-тау.

В этой сравнительно лесистой части своей долины Кечкене-кара-бура в нескольких местах пробивается узкими щелями, где дорога висит над обрывами сажен в 50—60; тут внизу самая густая зелень деревьев.

На высоте около 7 000 фут. являются первые верески (можжевельник Juniperus pseudosabina); версты три далее, на высоте 7 400 фут. сливаются две вершины Кечкене-кара-буры, и дорога свертывает вдоль восточной влево, к перевалу, и версты на две идёт преимущественно руслом потока, который тут со страшной быстротой и падением в 10—15° прыгает с камня на камень, между берёзами и цветущими кустарниками; но он здесь, близко к вершине, уже маловоден и потому, несмотря на стремительность, удобопроходим.

При выходе из этого ущелья открывается широкая котловина верхней Кара-буры, которой сходящиеся лесистые долины разделены довольно отлогими перевалами.

Тут только, на высоте около 8 000 фут. является на Кара-буре рябина^[141], но её верхний предел совпадает с верхним пределом берёз и высокоствольных можжевельников, в 8 700—8 800 фут. Первый предел измерен по дороге, — в боковых долинах, более защищенных, лес поднимается несколько выше.

Подъём по дну этой котловины довольно отлог, не более 1 000 фут. на 5 вёрст, но далее к перевалу крут, именно 1 500 фут. на полторы версты. Тут альпийские пастбища и стелющиеся отдельные кусты можжевельника, и тут по отлогим перевалам и травянистым косогорам у самого гребня удобные переходы из вершин одной долины в вершины другой, между тем как ниже эти долины разделены крутыми, едва проходимыми или и вовсе непроходимыми утёсами. Тут на высоте в 9 000—11 000 фут. находятся летние кочевья каракиргизов, и когда мы проходили в конце июня, то все пастбища по Кара-буре и её восточным вершинам были уже вытравлены до высоты почти 10 000 фут., тем более, что тут и большая скотопрогонная дорога из Аулие-ата в Наманган; киргизы кочуют по сторонам её, куда проходят с дороги вдоль гребня хребта.

Выше 10 000 фут. мы 22 июня нашли снег только что сошедшим; растительности еще не было; в лощинах были большие пятна снега, по несколько десятин каждое. Эти пятна еще сохранялись и неделей позднее, но снег их обратился уже в зернистый, пропитанный водой фирн, а промежутки были покрыты стелющейся альпийской растительностью в полном цвету.

Самый перевал уже 22 июня был бесснежен на высоте 10 500 фут., он образует седловину в хребте, который по обе стороны возвышается до вечных снегов, и здесь они начинаются, как я заметил позднее, в июле в августе на высоте 12 000 фут^[142]. На спуске, у самого гребня, были замечены 23 июня стада тэков(⁴⁰), или горных козлов (Capra sibirica или другой вид); нам их не удалось добыть. На такой же высоте держатся летом и уллары (Megaloperdix Brandt)^[143] — огромные куропатки до 10—15 фунтов веса. От преследования они проворно взбегают на крутые покатости, поднимаясь, ятобы улететь, уже далеко вне выстрела, так что охота за ними довольно трудна и утомительна. Замечательно в утёсах Уртак-тау ещё отсутствие кекликов, или горных красноногих куропаток, обыкновенных во всех хребтах между Чу и Сырь-дарьёй; замечательно ещё, что на Кара-буре, и только на ней, я встретил сплошь чёрно-бурого водяного воробья^[144], между тем как уже на южном склоне того же хребта, как из Каргизнын-Ала-тау, мне попадался из этого рода птиц только алтайский белобрюхий вид (Cinclus leueogaster). На Кара-буре же, и более нигде, я нашёл гималайского длиннохвостого сурка (Arctomys caudatus Is Geoffr). [Далее идёт описание обнажений вниз по Кара-кыспаку. — Ред.]

Долина Кара-кыспака есть самая живописная из всех виденных мною в Западном Тянь-шане.

Спуск к ней с перевала крут, и то не прямо под гору, а по косогору, карнизом на почти отвесном обрыве в 900 или 1 000 фут. вышины; самый гребень перевала не шире полутора сажен, т. е. пропорционально даже этой 1 000-футовой вышине, почти как лезвие ножа. Спуск идёт к северо-востоку и приводит не к истоку Кара-кыспака, а к слиянию его двух вершин; далее дорога идёт вниз по Кара-кыспаку к юго-востоку.

Долина его начинается, как и долина Кара-буры, широкой котловиной, разделённой на несколько сходящихся долин отлогими грядами. Эта котловина к западу примыкает к крутой бесснежной стене, вдоль которой только что упомянутый спуск с Карабуринского перевала; со всех прочих сторон снеговые вершины, довольно плоские от предела снегов вверх, как белые шатры, но с крутыми спусками от предела снегов вниз. Все эти покатости, кроме обрывистого западного края, покрыты мягкой и свежей зеленью альпийских пастбищ. Везде, и особенно на обрывах, рассеяны кусты стелющегося можжевельника, но уже в нижней части котловины Кара-кыспак, сажен 100 ниже соединения своих вершин и всё еще в нагорном лугу, врывается в глубокое ложе до 50 саж. ниже поверхности луга, а вслед затем входит в настоящее ущелье, по которому течёт около 17 вёрст, принимая множество ручьёв справа и слева из боковых долин, так что уже на седьмой версте сверху ущелья он образует поток сажен в десять ширины и более аршина глубины, с шумом и рёвом несущийся по камням между отвесными стенами.

Боковые долины везде замыкаются снежными вершинами; по отвесным бокам ущелья водопадами, сажен более 100 вышины, но узкими, как серебряные нити, окаймлённые яркою зеленью кустов, падают в реку частые, многоводные родники. А река, более и более наполняясь и из ключей ущелья и от вливающихся снеговых потоков, кипит и бурлит непрерывным порогом между утёсами в несколько сот сажен, увенчанными вечным снегом.

Верстах в семи от слияния вершин Кара-кыспака начинаются снеговые обвалы и тянутся вёрст на десять. Эти обвалы обусловлены формой снеговых вершин по сторонам ущелья, сравнительно отлогие склоны которых (в 20—25°) вдруг срезываются почти отвесным краями щели. В лощинах отлогих склонов накопляются огромные массы снега, которые скользят по покатости и сваливаются в Каракыспакское ущелье, что бывает весной, в апреле и мае, судя по состоянию самого свежего, верхнего снега в обвалах, переходящего уже в конце июня в зернистый фирн.

Вместе с таянием он становится розовым, порастая красными одноклеточными, микроскопическими растениями (Protococcus nivalis). Обвалы, падая постоянно на одних и тех же местах и притом ежегодно, не перепружают реку так, чтоб она раздувалась и потом прорывалась; напротив, они образуют постоянные снеговые мосты с правильными полукруглыми сводами над рекой и без следов запруды и размытия по сторонам этих сводов.

Можно везде различать годовые слои снега, происходящие от того, что новый обвал падает на массы прошлогоднего и третьегоднего, окрепшие летним таянием и зимним промерзанием, и достаточно толстые, чтоб не быть разбитыми от его падения; словом, каждый новый обвал падает на готовый, крепкий постоянный снеговой мост.

Эти мосты сохраняют почти постоянные размеры; прибавка снега сверху вознаграждается его подтаиванием снизу и с боков, где он касается сильно нагреваемого летом камня скалистых краёв ущелья.

Годовых слоев снега, каждый толщиной несколько сажен, а нижний всех тоньше, я замечал постоянно три, не больше и не меньше; следовательно, накопляющаяся в одну весну масса обвалов тает в продолжение двух лет.

Всех снеговых мостов семь: самый малый — верхний, два средних — всех больше, в 400—500 саж. длины каждый; самый верхний обвал — на высоте 8 650 фут., нижний — на 1 200 фут. ниже.

У предпоследнего обвала при повороте ущелья оно вдруг кажется заставленным колоссальными снеговыми горами, крутыми, остроконечными, как башни — это Наманганский хребет на левом берегу Чирчика, ближайшие снеговые пики которого еще в 15—20 верстах. Вслед за этим поворотом ущелье расширяется, образуя свою нижнюю котловину, затем опять суживается; тут Кара-кыспак проходит под последним снеговым мостом и версты три ниже выходит в долину Чаткала, куда и впадает.

На 20-й версте течения, от слияния двух вершин до устья, падение Кара-кыспака доходит до 500 фут., следовательно, 125 фут. на версту; круче падения Иматры, которое не более 30 фут. на версту, но масса воды меньше.

В упомянутой нижней котловине скалы, особенно с правой стороны, отходят от реки почти на версту, она течёт между холмами из неслоистой глины и гальки, вышиной в несколько сот футов, образующими уступ между скалами и дном долины. Эти холмы покрыты огромными зонтичными растениями (Umbelliferae, вероятно, Hyalolaena sp.), одевающими и южные предгорья Уртак-тау, которые состоят из таких же наносов. Верхняя граница этих растений находится приблизительно на 500 фут. над уровнем реки в этом месте, следовательно, всего около 8 000 или 8 100 фут. над уровнем моря; тут еще 29 июня я видел выпавший за ночь свежий снег, между тем как внизу у реки шёл дождь.

Вообще в мае и июне дожди часты на высотах более 4 000—5 000 фут., почти ежедневны между 4 и 7 часами пополудни, реже утром и ночью, и в июне выше в горах, чем в мае. Начиная с 8 000 фут. или немного ниже дожди во все летние месяцы перемежаются с снегом, впрочем, весьма скоро тающим. Выше 9 000—9 500 фут. дождя уже нет, а постоянно снег; но и тут он тает едва выпав и даже по мере падения. Этот верхний летний предел дождей есть и крайний предел леса и кустарников; исключительно снеговой водой круглый год орошаются только альпийские травы и стелющийся можжевельник. Рододендронов, которые в Альпах и на Кавказе обильно растут в горах над верхним пределом леса, а в Сибири и в горных лесах^[145], я ни в Киргизнын-Ала-тау, ни в Уртак-тау не встречал, по крайней мере на отих высотах^[146]. Верхняя граница берёз на Кара-кыс-паке гораздо ниже, чем на Кара-буре, именно в 7 450 фут., а там в 8 700 фут., что можно приписать тому, что долина Кара-кыспака вся вьётся между снеговыми горами, заслоняющими её с юго-востока, и с юго-запада в трёх верстах ниже начала леса, на высоте 7 100 фут., Кара-кыспак впадает в Чаткал, не представляя уже бродов в этой последней части своего течения.

Долина Чаткала имеет менее степной характер, нежели долина Таласа; по ней рассеяны рощи не только по притокам Чаткала, но и между ними, по котловинам с родниками. Самое займище Чаткала тоже лесисто, но с частыми луговыми полянами, лес берёзовый, с ветлой, тополем и разнообразными, неизвестными мне кустами; из известных есть рябина и чёрная смородина. На высоте 6 350 фут. прибавляется ещё облепиха (Hippophae rhamnoides), достигающая тут большого роста — до 2 саж.; на высоте 6000 фут. — боярышник. Края займища довольно круты, вышиной в 10—15 саж. и образуют первый уступ к горам; второй уступ состоит из упомянутых уже наносных холмов, неслоистая глина которых и валуны мне тоже кажутся ледниковым образованием.

Течение Чаткала крайне быстрое, на 30 вёрст от устья Кара-кыспака до Чинаш-кургана падение 750 фут.^[147]; бродов нет; ширина главного русла 20—25 саж., отделяющиеся от него боковые протоки ничтожны; этой гораздо большей собранностью вод в один стремительный поток Чаткал (верхний Чирчик) отличается от многопроточного Таласа; притом он гораздо многоводнее, ибо питается несравненно более значительными массами снегов, особенно из Наманганского хребта, да и из Уртак-тау, которого южные долины прорезаны не в склоне, преимущественно бесснежном, как северные, а в широкой снеговой площади, составляющей вершину хребта, что видно и при сравнении Кара-кыспака с Кара-бурой. И вдоль всего Чаткала, как на Кара-кыспаке, вечные снега на отрогах между поперечными долинами начинаются уже верстах в четырёх-пяти от подошвы гор.

Течение Чаткала, при всей стремительности, ровно и без порогов, что делает его удобным для сплава леса в Ташкент^[148].

Образуется Чаткал из Кара-кыспака и Кара-кульджи; последняя сама образуется из нескольких потоков, сливающихся уже в общей долине, по выходе своём из гор. Вытекают они преимущественно из короткого, покрытого огромными массами снега меридионального хребта, или горного узла, между Уртак-тау и Наманганским хребтом; из обоих Чаткал получает множество притоков, на каждых 3—4 верстах. Наманганский хребет ещё выше Уртак-тау, и уже ближайшие к его подошве вершины поднимаются до 15 000—16 000 фут.; снега покрывают более половины его вышины. Принимая снежную линию в конце июня на высоте 11 000 фут. (по измерению бесснежного перевала на Уртак-тау), подошву гор в 6 500—7 500 фут. (около 500 фут. над уровнем Чаткала), получаем от подошвы до снегов высоту в 3 500—4 500 фут., — под снегами большую, даже если бы казалась равной, так как снега дальше, следовательно, не менее 5 000 фут., а скорее более; всего же над уровнем моря 15 000—17 000 фут.

Гребень Наманганского хребта, т. е. средняя высота промежутков между пиками, однако не выше, чем на Уртак-тау, но пики гораздо значительнее поднимаются над ним. В их промежутках чернеют обрывы в несколько тысяч футов вышины, почти отвесные, на которых снег не держится; формы пиков, то остроконечных, то похожих на зубчатые башни с верхними снежными платформами и снегом же покрытыми контрфорсами, необыкновенно разнообразны и живописны.

В такой-то величественной обстановке снеговых гор, около которых беспрестанно то сходятся, то разбегаются тучи, цепляясь за утёсы, красуется под яркосиним небом долина Чаткала, с своей свежей зеленью, с рассеянными рощами, светлой и быстрой рекой и её лесистым займищем.

Киргизские зимовки в займище реки доходят до 6 400 фут., следовательно, немного выше верхней границы облепихи^[149]; это ограды для скота из натасканного валежника, следов жилья нет, и потому можно думать, что они и здесь зимуют в своих летних войлочных кибитках, как я потом видел зимой в западной части Заилийского Ала-тау, близ Суок-тюбе. Зимуют на Чаткале кара-киргизы рода сару.

По Чаткалу мне удалось спуститься вниз от устья Кара-кыспака только на 45 вёрст до высоты 6 000 фут. Тут он течёт всё на юго-запад, но немного далее виден его поворот прямо на запад.

Вдоль его правого берега идёт не главный хребет Уртак-тау, а отрасль(⁴¹); между ею и главным хребтом ещё есть большой горный поток^[150], у вершин которого найдена в обвалах медная руда, именно медная зелень.

Руду мы с Фрезе видели, но не её месторождения.

С Чаткала мы возвратились в Аулие-ата той же дорогой по Кара-кыспаку и Кара-буре; потом мы осмотрели долину Арыса [р. Арысь] в северный склон Уртак-тау на запад от Аулие-ата, я один --Боролдайские горы и плоскую возвышенность, а Фрезе — северный склон Кара-тау.

Из Аулие-ата мы пошли 7 июля по Чимкентской дороге, которая пересекает в 12 верстах от города р. Ассу, близ южной подошвы небольшого хр. Улькун-бурул, принадлежащего к системе Кара-тау. Вёрст на пять от Аулие-ата еще идут огороженные глиняными стенками городские поля с разбросанными между ними садиками; они орошаются из Таласа; потом весьма плоский, пустынный водораздел между Таласом и Ассой и такой же спуск к последней реке, из которой проведены немногие оросительные канавы, с яркой зеленью по краям, камышом и одичавшей люцерной (Medicago sp., по-киргизски джанышкэ).

Между этими канавами мергельная степь с серой растрескавшейся почвой и самой тощей растительностью из редких, увядших полынок и тщедушных кустиков Ephedra. Долина Ассы тоже не луговая, а занесена галькой; сама река течёт многими протоками, широкими в 8—10 саж., но мелководными, не глубже аршина. Судя по руслу, Асса весной должна, однако же, сильно прибывать и бурлить.

Тотчас за Ассой поднимается плоский увал, такой же пустынный, как и её правый берег; он усеян мелкой галькой с Улькун-бурула, преимущественно из твёрдого известняка и сердолика, который в Улькун-буруле лежит толстым пластом.

На первом уступе над Ассой зеленеет на выведенном из неё арыке густой сад какой-то аулиеатинской дачи, которую мы нашли необитаемою; кругом голая пустыня и могильная тишина, а вид всё-таки великолепный, благодаря возносящимся над степью снеговым вершинам Уртак-тау. Вправо к северу к небольшому оз. Ак-куль, в которое впадает реч. Куюк, степь приметно понижается; являются уже солонцы с Salicornia herbacea, на высоте около 1 700 фут., вычисленной по измеренным высотам хр. Куюк и Бийлю-куля.

Горы Куюк сланцевые, покрыты тощей травой, из кустов почти один шиповник; дорога входит в них скалистым ущельем реч. Куюк.

Поднявшись этим ущельем, мы вышли на плоскую возвышенность, по которой течёт р. Терса, впадающая в Ассу; спуск с Куюкского перевала к Терсе весьма короток, версты в три, и крайне отлог. На вершине перевала множество родников, — это самые южные родники знаменитого в древней географии Средней Азии урочища Мын-булак, которое Сюань-цзан(⁴²) помещает недалеко к западу от Таласа. Упоминаемые им высокие горы, к которым прислонено урочище Мын-булак, суть Уртак-тау. Знаменито это урочище тем, что тут было в VII в., когда его посетил Сюань-цзан, летнее кочевье турецких ханов^[151], и теперь киргизы считают Мын-булак лучшим летним кочевьем между Чу и Сыр-дарьёй.

Больших деревьев, упоминаемых Сюань-цзаном, теперь на Мын-булаке нет^[152], но всё еще есть тёплое лето, с жарами, однако, не свыше 25°R, есть хорошие пастбища с густо растущим, питательным кипцом и множество светлых ключей. От южных склонов Уртак-тау Мын-булак Сюань-цзана отделяется долиной р. Терсы, — но теперешнее урочище Мын-булак и от Терсы отделяется невысокой сланцевой грядой.

Долина Терсы богата сочными лугами, течение её представляет скорее характер степной речкп, нежели горного потока, каковы большая часть зачуйских рек; оно состоит из омутов почти стоячей воды, соединённых мелководными, довольно быстрыми, однако вовсе не стремительными перекатами.

Боковые протоки, весьма незначительные, расширяются в небольшие болотистые озерки. На Терсе много водяной птицы, особенно гусей и куликов, уток довольно мало. В прибрежной степи во множестве встречаются дрофы и степные рябки (Pterocles arenarius). B лугах по Терсе стрепеты, зимой я тут видел много следов диких степных кошек (Felis manul), корсаков и лисиц. Вытекает эта река из восточного склона гор Кулан, принадлежащих системе Кара-тау, западный склон которых даёт начало одному из истоков Арыса, — но истоки последнего гораздо южнее.

Притоков у Терсы немного, главные текут с Уртак-тау, Ак-сай, а Кок-сай из-под высоких пиков того же имени, но в её долине и даже в русле много родников.

Дорога от Терсы к истокам Арыса поднимается наискось отлогой покатости, идущей от Уртак-тау к реке; эта покатость с наносной почвой, в которой я, однако, не заметил валунов, изрыта множеством оврагов с ключами и небольшими ручейками.

Долина Арыса, как далее на восток долина Терсы, отделяет каратаускую систему гор от Уртак-тау; водораздел между Арысом и Чак-паком, притоком Терсы, соединяет Уртак-тау с хр. Кулан каратауской системы. Этот водораздел от Уртак-тау идёт едва приметной плоской возвышенностью, постепенно понижающейся к северу. У истоков Арыса вдруг на этой возвышенности довольно круто поднимается известняковая гора, за ней седловина и далее уже частые скалистые вершины хр. Кулан, которые до истоков Терсы всё возвышаются, а далее к северу понижаются. Этот хр. Кулан есть Мынбулак-тау гумбольдтовой карты при его книге о Средней Азии, сочтённый Гумбольдтом за крайнее северное продолжение Болора(⁴³).

У южной подошвы горы, начинающей Куланский хребет, несколько глубоких ключевых водоёмов дают начало довольно значительным ручьям, которые, протекши по 2—3 версты, сливаются и образуют Арыс. Масса его вод скоро прибывает, так что долина наполнена частыми и сильными ключами; многочисленны тоже и речки, впадающие в Арыс, справа из каратауской системы и слева из Уртак-тау; последний хребет к западу вниз по реке все понижается и у урочища Яски-чу, верстах в 45 от истоков Арыса, кончается крутым мысом, не выше 2 000 фут. над уровнем реки, который тут имеет 1 950 фут. абс. выс. Западнее этого мыса есть ещё небольшая известняковая возвышенность, отделённая от него сухой плоской долиной в версту ширины. Небольшие пятна вечного снега, еще продолжающиеся на Уртак-тау к западу от истоков Арыса, кончаются против устья Сары-булака, в 20 верстах выше Яски-чу. Что же касается до гор каратауской системы, подходящих к Арысу между его истоками и Яски-чу, то это, собственно, отлогая юго-западная покатость хр. Кулан, которая у Арыса кончается довольно крутым уступом. Глубокие долины правых притоков Арыса разделяют эту покатость на несколько кажущихся хребтов, направленных с северо-востока к юго-западу.

Каратауская система примыкает к Западному Тянь-шаню не одной только связью хр. Кулан с Уртак-тау, только что описанной. Она с ним ещё соединяется по связи хр. Куюк с хр. Ча-арча, который, как сказано выше, орографически соединяется с Киргизнын-Ала-тау, а геологически и с ним и с Уртак-тау.

Урочищем Яски-чу кончается верхнее течение Арыса; тут он из горной долины входит в степь, совершенно ровную, или, вернее, едва приметно возвышающуюся от краёв речного займища, которые образуют с каждой стороны крутой, часто обрывистый уступ сажен в шесть-семь вышины. Этот уступ, так же, как и дно долины, состоит из наносных почв, сама река течёт тоже в довольно глубоком русле. До Яски-чу она быстро течёт по гальке с довольно ровной, незначительной глубиной; у этого урочища являются омуты, более глубокие (до сажени), с более медленным течением; эти омуты далее вниз становятся всё глубже и чаще, и их перемежность с бродами характеризует среднее течение реки, до устья Бадама. Броды, впрочем, тут не мельче аршина; дно более и более иловато, местами песчано. Среднее течение Арыса от верхнего отличается и тем, что ключей в долине меньше, притоки гораздо реже, но зато больше: справа Борол-дай, слева Машат, Ак-су и Бадам; на последней реке стоит Чимкент, впрочем, ещё другие речки текут к Арысу между Магнатом и Бадамом, но не доходят до него, а разводятся на оросительные канавы. Нижнее течение Арыса простирается на 70 вёрст от устья Бадама до Сыр-дарьи; тут течение тихо, глубина от брода у устья Бадама постепенно увеличивается, так что Арыс уже доступен пароходам с 4-футовой осадкой; от Сыр-дарьи вёрст на 20 вверх по Арысу поднимаются рощи из джиды (Eleagnim angustifolia), туранги (Populus diversifolia) и колючки (Caragana sp.).

В июле мы пришли к Чимкенту, спустились потом по Бадаму и у его устья переправились через Арыс. Тут мы с Фрезе разделились: он отправился в Туркестан, откуда перешёл Кара-тау Турланским проходом, прошёл в пос. Чолак, сделал экскурсию к каменноугольному залеганию на ручье Кумыртас к югу от Чолака и вернулся в Аулие-ата степью, вдоль северного склона Кара-тау, а я прошёл по Бугуни, пересек Кара-тау у её истоков и вернулся в Аулие-ата мимо оз. Бийлю-куль и хр. Улькун-бурул.

Опишем теперь эти местности к северу от Арыса; места к югу от Арыса будут описаны далее, так как я их мало видел в июле, а более осмотрел позднее — в сентябре. Но сперва несколько слов о долине Арыса.

Она замечательно плодородна так же, как и земли на левом берегу, везде, куда только можно провести воду, а в самой долине это нигде не представляет затруднений. Но некоторого и даже порядочного плодородия при орошении достигают все возможные почвы Зачуйского края и Арало-каспийской котловины, даже те, которые без орошения не производят ни былинки, как серые глины в Хиве или красные под Улькун-бурулом, близ Аулие-ата, а плодородие Арысской долины, роскошный рост в ней люцерны^[153], пшеницы, джугары^[154], кукурузы, кунака^[155], выходят из ряда вон. Колосья кунака, вместо аулиеатинских в 1½ дм. длиной при толщине ½ дм., достигают 3 дм длины и 1 дм толщины; зёрна не с маковое величиной, как под Аулие-ата, а почти с просяное; джугара до 1½ сажени; стебли в два пальца толщиной; она растёт часто, стебель к стеблю, так что корни сплетаются; кукуруза почти так же крупна, но растёт не так часто; урожай пшеницы сам-30, люцерна еще для четвёртого покоса вырастает более аршина и ложилась бы, если бы этому не мешала её густота, стебли друг друга поддерживают, ложатся только крайние; наконец, дыни и арбузы великолепны.

Хорошие сенокосы и естественные луга не засеваются ничем, а только орошаются. Такое плодородие зависит и от состава почвы, которая везде в долине Арыса есть жирный черноватый ил, рыхлый, удобный для распашки, но, вместе с тем, удерживающий влагу; он состоит из глины, тончайшего песку, извести и перегноя и образовался от выветривания глиняных сланцев и кремнистых известняков: перегной, вероятно, из бывших на Уртак-тау лесов, как уже объяснено по поводу подобных почв между Токмаком и Мерке. Леса по Арысу нет, кроме небольших искусственных насаждений вётел и отчасти тополей в его долине. Хороши и почвы на левом берегу Арыса по степным увалам и предгорьям Уртак-тау; они весной без орошения быстро и густо зарастают злаками, которые, разумеется, уже в мае засыхают, но доросши до состояния порядочного степного сенокоса.

Такими же злаками и по такой же почве покрыты последние горные уступы и правого берега, но только до Яски-чу; далее степь по правому берегу становится всё хуже и хуже, порастает редкими полынками, а между устьями Боролдая и Бадама уже и солянками, преимущественно иссегиком, Anabasis aphylla; настоящих Salicornia еще нет, верхний предел иссегика находится здесь около 1 550 фут. над уровнем моря, близ устья Боролдая, — но растёт он только на нижнем уступе степи у самой реки; этот уступ пересечён множеством сухих крутоберегих оврагов. Верхний уступ, поднимающийся всего на 200 фут. над этим нижним, составляет волнистую возвышенность с наносной почвой из песчанистого суглинка, весьма сухую, заросшую тощими злаками, преимущественно Festuca ovina, отчасти стручковыми растениями, особенно колючим Alhagi camelorum, не вьющимся Convolvulus и редкими кустиками баялыша — Atraphaxis; есть и полынки. Эта возвышенность идёт от Боролдайской гряды между реками Боролдаем и Арысом с южной стороны, Бугунью — с северной.

Такие же степные увалы идут от подошвы горных хребтов и между всеми протоками Арыса, — но на север от него каждый состоит из нескольких рядов округлённых, весьма отлогих холмов, а на юг они представляют возвышенные равнины, пересечённые крутыми и глубокими логами, что, мне кажется, связано с высотой гор, выветривание которых образовало эти наносы, — именно к югу от Арыса горы гораздо выше и масса наносов значительнее.

Долина Бугуни, куда мы перешли с Арыса, возвращаясь из-под Чимкента, также покрыта полями, естественными и искусственными лугами, с группами ветёлок, как и долина Арыса. Культурные растения те же, как и на Арысе, но растут хуже, кроме дынь, которые созревают раньше; почва несколько менее чернозёмиста, а особенно орошение скудное. Бугунь — маловодная речка; уже вёрст 30 выше своего соединения с Чиликом^[156] она превращается в сухое русло; вёрст на 15 выше вода остаётся в омутах, и то в тех, где сочатся небольшие родники. Ближе к горам больше ключей, и является сплошное течение.

Близ вершин Бугуни, между хр. Кулан и Боролдай с их отрогами к югу и грядой, собственно называемой Кара-тау, к северо-западу находится соединяющая эти хребты возвышенная площадь не выше 3 500 фут. над уровнем моря, изрытая глубокими лощинами. В них растёт кустарник, преимущественно боярышник; он здесь выглядит деревьями с прямым и толстым стволом до 2½ саж. вышины и 1½ фут. толщины. Названная площадь представляет две слабые покатости — к востоку-северо-востоку и западу-юго-западу; обе кончаются довольно крупами склонами; западный пересекается Бугунью, которая течёт сперва к западу, потом к югу, наконец, опять к западу, сохраняя последнее направление и по выходе из гор; у подошв западного склона есть ещё предгорие, низкие холмы кристаллического известняка, пересекаемые Бугунью.

Восточный склон богат ключами, вытекающими из-под конгломерата, который покрывает вершину перевала, но не образует водораздела. Уступ над ним пересечён оврагами, направленными к западу. Сам водораздел у подошвы конгломератового уступа образует площадь с ключами без истока, ровную; версты в две ширины; у её восточного края начинаются уже овраги, заросшие кустарником, преимущественно боярышником; в них нередки козули (Cervus capreolus var. pygarga).

В этих-то оврагах видно залегание известняка на метаморфическом глинистом сланце; из них выходят ручьи, прорывающие передний к северо-востоку хребет, начало Кечкене-Кара-тау (малого Кара-тау); такие же два хребта — один главный, другой пониже к северу от него, с промежуточной продольной долиной — заметил Фрезе у Чолака, гораздо западнее.

К северо-западу от истоков Бугуни каратауская система суживается, вместо высокой площади, пересечённой оврагами, является крутой, зубчатый гребень гор^[157]; направление водораздела меняется и до реч. Кумыр-тас идёт к западу, с лёгким южным уклонением, а потом к западу-северо-западу; Кечкене-Кара-тау составляет его северные предгория, отделённые от главного хребта продольной долиной, — но здесь в этих предгорьях Фрезе заметил, по дороге от оз. Кызыл-куль к реч. Кумыр-тас, уже не каменноугольные сланцы и песчаники, а глиняный сланец. Каменноугольные пласты обнажаются в продольной долине; у реч. Кумыр-тас есть и самый уголь, чёрный; его найдено три пласта: два тонких и один в сажень толщины; все падают к югу под углом 45—50°.

В сопровождающих эти пласты сланцах Фрезе нашёл много Calamites. В результате общих наблюдений его и моих мне кажется, что в кара-тауской системе есть несколько небольших каменноугольных бассейнов(⁴⁴), разделённых приподнятыми метаморфическими породами.

Вёрст тридцать западнее Кумыр-таса, при повороте водораздела к северо-западному направлению, Кара-тау ещё суживается, но зато возвышается; тут он достигает своей наибольшей вышины, до 7 000 фут.; вершины у перевала, у Турланского прохода из Азрета (Туркестана) в Чолак, по измерению Фрезе, произведённому гипсометром, — в 6 800 фут. Это почти вдвое выше перевала между вершинами Бугуни. На этой вершине Фрезе нашёл отвалы белой свинцовой руды, но самой жилы не нашёл. Жил, впрочем, в окрестностях, по словам киргизов, много; руда, сколько известно, выламывается киргизами у выходов этих жил без правильных горных работ. Она легкоплавкая, и киргизы плавят её на огне из хвороста. Свинец продается в Азрете, откуда идёт в Ташкент и далее в Коканд и Бухару(⁴⁵). Ещё вёрст сорок западнее Туланского прохода, до Сузака, Кара-тау сохраняет свою высоту; тут на нём растут Juniperus pseudosabina большими для этого края деревьями: стволы дают двухсаженные брёвна, вершков до десяти в отрубе. Замечу, кстати, что это дерево чем западнее, тем больше. Около Иссык-куляу восточного конца его стволы бывают уже довольно толсты, но стелются по земле, только ветви вверх торчат; стоячие стволы в ущелье Буам удивили П. П. Семёнова. В Киргизнын-Ала-тау у Урянды стволы уже дают брёвна до 2 саж., но более деревьев низких, хотя и толстых, не выше 2—3 арш. Ещё к юго-западу, на Кара-буре, преобладают высокоствольные в ½—2 саж., даже до трёх, а ещё западнее, в Чимкенте, я видел уже трёхсаженные брёвна из того же Juniperus, что предполагает деревья гораздо больших размеров, и эти брёвна были 8—10 вершков толщины, следовательно, деревья с корой почти двухфутового диаметра. Эти брёвна были привезены с вершин Бадама; я там не был и на корню деревьев не видал. Но виденные мною можжевельники имеют вообще ствол без ветвей до половины всей вышины, потом ветви часты, не длинны (длина их в четверть вышины дерева или меньше) и не толсты; верхушка дерева вообще обломана.

Увеличение роста можжевельника к западу в Тянь-шане совпадает с уменьшением вообще лесов, причём высокоствольный заменяет растущие восточнее ельники. Местами, например, на Кара-арче, можжевельник является уже на высоте 3 000 фут., спорадически, ниже берёз, и потом выше их по утёсам, и замечательно, у этого крайнего нижнего предела он такой же стелющийся, как и у крайнего верхнего. Лучшие образчики, самые крупные, я видел на высоте 7 000—8 000 фут.

Близ Сузака северные предгорья Кара-тау покрыты уже саксауловым лесом^[158], что не означает их большой вышины; далее к западу хребет становится безлесным и постепенно понижается; высоты его не измерены. Кечкене-Кара-тау кончается между реч. Кумыр-тас и Турланским проходом; в самой высокой своей части Кара-тау представляет один хребет. Но к западу от Туркестана опять тянется вдоль Кара-тау невысокий хребет, параллельно главному, только уже вдоль его южной стороны. Северный склон круто падает в степь.

Степь между Кара-тау и Сыр-дарьёй способна к возделыванию только у речек, где и есть поля. Эта степь чем западнее, тем ниже, солонцеватее и бесплоднее. Лучшие в ней места на север от Арыса находятся у реч. Арыс-тамды, к северо-западу от р. Бугуни, к югу от Турланского перевала; далее к западу речки из Кара-тау все короче и короче, наконец, одни ключи: все эти речки теряются в степи, не доходя до Сыр-дарьи; между ними и Сыром, к западу от Яны-кургана растет густой саксаул, который на северной стороне Кара-тау, у Сузака, ещё гораздо восточнее подходит к подошве гор, но далее к востоку опять отходит.

Между Чолаком и Аулие-ата Кечкене-Кара-тау спускается к степи широкими, довольно крутыми уступами, изрытыми сухими лощинами; эти уступы, сухие и бесплодные, состоят из наносных почв. У их подошвы много солонцов, есть солёные озёра. Речки, вытекающие из Кечкене-Кара-тау, довольно редки и текут только в рытвинах его наносных предгорий, теряясь почти при самом выходе в степь. Только у Чолака и Сузака есть возможность орошения, там есть и пашни и сады. Кустарники есть у речек, например, тальник; на степи редкий баялыш; саксаул и джузгун растут, отступя от подошвы гор, у низовьев Таласа и Чу, в песках.

Окрестности Бийлю-куля тоже солоноваты, на солонцах есть Salicornia herbacea, но само озеро почти совершенно пресное, хотя на плоских берегах, весной им заливаемых, и выступает соль. Озеро это окружено густыми камышами, жилищем многочисленных кабанов, иногда и тигров; из птиц множество диких гусей, цапли, кулики и фазаны, а уток мало, как на Терсе.

Высота Бийлю-куля над уровнем моря 1 500 фут.; длина около 20 вёрст, с северо-северо-запада к юго-юго-востоку, ширина 8 вёрст; форма почти параллелограма. Кроме Ассы, Бийлю-куль принимает множество ручьёв, летом пересыхающих; Асса его протекает и вливается, наконец, в Ак-куль, всё еще между широкими плоскими холмами из каратауских наносов. Все течение Ассы около 120 вёрст, единственный приток по выходе её из ущелья Уртак-тау, но зато довольно значительный, есть Терса. Асса принимает, таким образом, все воды с северного склона Уртак-тау, между вершинами р. Кара-буры, впадающей в Талас, и вершинами Арыса с пространства 45 вёрст вечных снегов, — но воды почти только снеговые, потому и сильно убывают к концу лета.

Арыс почти вовсе не питается вечными снегами, а только зимними, весенними и осенними, которых вода при таянии уходит в известняки и образует бесчисленные постоянные ключи. Эта река гораздо многоводнее, нежели Асса, и гораздо лучше держит воду летом.

Главные свои притоки Арыс получает тоже с западного Уртак-тау, преимущественно из хребта, отделяющегося от Уртак-тау у истоков Машата, верстах в двадцати к юго-юго-востоку от урочища Яски-чу; этот хребет направляется к юго-западу и кончается верстах в пятнадцати от Чирчика, в тридцати к западу-северо-западу от Ташкента. Из этого хребта, верстах в шестидесяти к юго-западу от истоков Машата, вытекает и Бадам — самый значительный из притоков Арыса, имеющй 90—100 вёрст течения, если не больше; его истоки считаются в 70 верстах от Чимкента, что несколько преувеличено, а устье от Чимкента в 45 верстах, измеренных съёмкой. Разумеется, тут принимается в расчёт длина долины, а не течение, которое на каждой сотне сажен представляет несколько крутых извилин.

У истоков Бадама отделяется от только что упомянутого хребта, направляясь прямо к западу, не слишком высокий, узкий, довольно длинный (в 45 вёрст) отрог, Казыкурт-ата, дающий начало левым притокам Бадама. Отделившись от главного хребта, он постепенно понижается, но у конца опять возвышается и оканчивается крутым двуглавым пиком, который над равниной поднимается почти вдвое выше непосредственно ему предшествующей части хребта. На этой вершине, уже начиная с сентября, идёт снег вместо дождя, впрочем, до ноября и на ней снег не держится постоянно, а часто совсем сходит, что показывает высоту около 7 000 фут.(⁴⁶).

Этот-то собственно пик, даже не весь кончающийся им хребет, носит у местных жителей имя Казыкурт-ата^[159], которое Гумбольдт (в искажённой транскрипции, Kosyurt) присвоил мнимому меридиональному хребту, продолжению Болора, между Сыр-дарьёй и истоками Арыса. На позднейших картах до самого 1864 г. это имя присвоено уже не меридиональному хребту, а всему Уртак-тау, от Сусамыра до его крайнего западного конца, между тем как в действительности это имя одной горы, находящейся прямо к югу от Чимкента.

Впрочем, и весь Уртак-тау, как я уже заметил, говоря об истоках Чир-чика, не есть один длинный хребет, а состоит из множества коротких, направленных то с северо-востока к юго-западу, то с юго-востока на запад-северо-запад, то с востока на запад и образующих вместе непрерывный, хотя извилистый водораздел, по которому Казы-курт и считался настоящим окончанием Уртак-тау, но, по непрерывности в одном направлении годного гребня от самих истоков Кара-буры, настоящим западным концом Уртак-тау должен считаться хребет между Арысом^[160] и Машатом, как сказано выше. Что же касается до Казы-курта, то он отделяет притоки Бадама, следовательно, и Арыса, от вершины текущего южнее Келеса, который с Чирчиком сообщается канавами, проведёнными для орошения Ташкента и его окрестностей. От горы, собственно называемой Казыкурт-ата, идёт плоская, расширяющаяся между Арысом и Чирчиком возвышенность с отдельной, довольно высокой сопкой к юго-западу от Чимкента, к юго-востоку от впадения Бадама в Арыс.

Что же касается до хребта, идущего от истоков Магната к юго-западу к Чирчику, то он отделяет Келес от какой-то значительной горной реки^[161], между которой и Чирчиком есть ещё снеговой хребет.

Так изображено на карте, судя по тому, что мы видели из долины Чир-чика, Келеса, Бадама, Машата и Арыса, из окрестностей Чимкента и Ташкента, но верны тут только два хребта — направо от Чаткала (верхнего Чир-чика) и налево от Келеса. Оба параллельны между собой; в промежутке между ними может быть и несколько параллельных им хребтов и несколько значительных горных речек^[162], из которых мне известна пока только ближайшая к Чирчику.

Степи у подошвы только что описанных гор, к югу от Арыса, все, насколько я мог видеть, почти с одинаково плодородной почвой, судя по их природной растительности, которая состоит из разных злаков, вообще густо растущих, из Alhagi camelorum и многих других, преимущественно стручковых и сложноцветных трав; кустарников здесь нет.

Но возделаны эти степи далеко неодинаково, что, как и во всём описываемом крае, зависит от местных условий орошения.

Самая сильная культура и густое оседлое население находятся между Арысом, Бадамом, Машэтом и горами, дающими начало двум последним рекам и промежуточной Ак-су, кроме которых для орошения служат ещё многие небольшие речки между Машатом и Бадамом, ключевые, вытекающие в логах между подошвой гор и Арысом, какова, например, Бюрю-джар, правый приток Бадама, и сильные ключи в этих логах, как, например, под самым Чимкентом, где из одного родникового бассейна течёт ручей, достаточный для орошения всех городских садов и ещё для нескольких небольших мельниц в городе.

Затем порядочное орошение и соответственное ему оседлое население есть ещё между Бадамом и его левым притоком Сасык, вытекающим из Казыкурта; эти места по Арысу, Бадаму и Машату суть житница бывшего Ташкентского ханства, из коей, кроме собственного продовольствия, вывозят хлеб в Аулие-ата, Туркестан и Ташкент.

Кроме растений, возделываемых в долине Арыса и уже упомянутых выше, на Бадаме и Машате разводят ещё хлопок и кунжут; тут, около Манкента, находится северная граница хлопка (⁴⁷), но он может расти и севернее, судя по опытам Кузнецова в Алматах; даже в Гурьеве, на устьях Урала, сеянный для опыта хлопок, разумеется, травянистый (как здесь), родился хорошо. Только уже в Алматах и семенные капсюли (коробочки) мельче и волокна короче, нежели под Чимкентом; чимкентский хлопок, в свою очередь, по величине капсюлей и длине волокна, хуже ташкентского, а тот — бухарского; гурьевский же такого низкого достоинства, что его продажная цена не может окупить издержек возделывания. Хлопок, даже травянистый, требует продолжительного лета; под Чимкентом он в июле цветёт; есть, впрочем, и незрелые капсюли; зрелые появляются в конце сентября, но более в октябре. Под Ташкентом, в первых числах октября, я видел на одной и той же десятине зрелые капсюли, незрелые и даже цветы; хлопок тут перенёс 15 сентября мороз, побивший плети дынь и арбузов. В Чимкенте в октябре треть хлопка, однако, погибла, не давши зрелых капсюлей; в Алматах, вероятно, погибает половина, в Гурьеве и того больше. В Манкенте, близ Чимкента, я видел собранные уже хлопковые капсюли; их собирают постепенно, по мере вызревания. Это облегчается тем, что поле для орошения разбито на четырёхугольники 1½—2 кв. саж., разделённые валиками. Собираются капсюли завядшие, но ещё не лопнувшие, и раскладываются на солнце, где они и лопаются.

Эти заметки могут пригодиться для решения вопроса об акклиматизации травянистого хлопка в Южной России, подробное развитие которого удалило бы меня от настоящего предмета.

В городских садах между Арысом и Бадамом растут виноград, персики, абрикосы (урюк), садовая джида^[163], грецкие орехи и шелковица; я не слыхал, однако, чтобы здешние жители занимались шелководством, как то известно про оседлое кокандское население к югу от Сыр-дарьи; потому можно думать, что шелководство если здесь и существует, то не очень распространено.

О рельефе степи к югу от Арыса, о её крутоберегих лощинах уже сказано; прибавим здесь, что эти лощины часто весьма широки — 200—300 саж., и даже в версту шириной. Судя по оросительным канавам, выходящим из этих лощин, можно заключить, что степь от Арыса понижается не сплошной покатостью, а уступами. Реки текут в глубоких долинах, и притоки Арыса глубже, чем он сам. У Магната оба берега высоки и местами образуют крутке утёсы до 500 фут. над рекой, именно у дороги из Аулие-ата в Чимкент. У Бадама левый край долины крут и обрывист, но не выше 100 фут.; от него к водоразделу от Казы-курта идёт ещё весьма чувствительная покатость вёрст в 20, с множеством крутоберегих лощин; главная долина тут долина Сасыка, которая с Казы-курта течёт к Бадаму, но доходит до него только весной. У Арыса, как уже сказано, оба края долины круты, но не высоки.

Недалеко от Чимкента ломают гипс и каменную соль; последняя попадается в правильных кристаллах до кубического вершка, судя по виденным мною в городе образчикам; но месторождений мне не удалось осмотреть (⁴⁸). Куски гипса встречаются на увалах между Чимкентом и горой Казыкурт-ата; вытекающая из этой горы реч. Сасык солоновата^[164].

Места к югу от Бадама я вообще осмотрел только по дороге из Чимкента в Ташкент, в начале октября; за Сасыком эта дорога входит в скалистые восточные предгорья Казы-курта и выходит из них по притоку Келеса; тут степь становится волнистой, с отлогими холмами, которые, впрочем, к Келесу и его притокам спускаются довольно круто. Келес, шириной в 6—7 саж., мелководен, редко где глубже ½ аршина, а в нечастых омутах не более 1½ аршин; берега его в долине круты, но весьма низки, высотой в аршин; течение умеренно быстрое, дно иловатое или песчаное; изредка, подходя к краям долины, Келес омывает крутые яры до 10 саж. вышиной, состоящие, главным образом, из наносных почв. Долина его довольно широка, до 2 вёрст, с множеством хлебных полей, люцерны тут значительно меньше, а хлопка я и вовсе не видал. Почва иловатая, как на Арысе, но менее чернозёмна; орошение тоже несколько скуднее, и урожаи хуже. Степь вообще с плодородной почвой и довольно густой растительностью из злаков, но ближе к Ташкенту становится хуже.

Ташкент построен в широкой долине нижнего Чирчика, которой ширина до 20 вёрст; северный край долины не выше 25—30 саж., но местами весьма крут. Орошается Ташкентская долина и сам город из Чирчика каналами(⁴⁹), отведёнными у укрепления Ниазбек [Ниазбаш(⁵⁰)].

Чирчик течёт в 8 верстах от города, который построен близ северного края долины. Я видел Ташкент в 1864 г. только издали. Ближайшая возвышенность (их в этой широкой волнистой долине много), с которой я мог осматривать внутренность города, от него саженях в ста. Город кажется большим лесом, в котором кое-где мелькают глиняные стенки и такие же плоские крыши; он наполнен садами, между которыми скрываются дома, маленькие и невзрачные. Больших строений не видно; мечети, которых, по слухам, много: по иным — 50, по другим — 500 и даже до 2 000, издали не отличаются от домов и не поднимаются над садовыми тополями.

Город обнесён глиняной стеной с барбетами(⁵¹) и весьма крутым рвом, где с водой из оросительных канав, а где и сухим, так как он вырыт на волнистой местности; кругом Ташкента еще много загородных домов с садами, которые ближе к городу так же часты, как и городские дворы с домами и садами, и образуют настоящие предместья; по ниазбекской дороге такое предместье тянется версты на четыре, по кокандской — на пять.

Между этими садами и дачами есть поля отчасти с хлебом и люцерной, но более с хлопком, кунжутом и цитварным семенем(⁵²), морены я не видал, да и о возделывании цитварного семени говорю только по расспросным сведениям^[165].

Всего более около Ташкента хлопка; из хлебных растений много риса, а пшеницы весьма недостаточно для города; её привозят с Келеса, а особенно из-под Чимкента. Ташкентцы более возделывают торговые растения(⁵³) для вывоза и своих рукоделий. Из древесных — порядочно шелковицы, много винограда и плодовых таких же, как и в городах между Арысом и Казы-куртом, но, в отличие от тех мест, здесь произрастает и смоковница; под Ташкентом она, вероятно, достигает своего северного предела в Туркестанском крае, так как в начале октября плоды были не совсем зрелы, однако, уже весьма сладки.

Тут, кстати, два слова о кокандских городах Туркестанского края: они в общем разнятся один от другого только своей величиной, да еще количеством садов. На север от Арыса внутри городов меньше садов, чем в их окрестностях; так, в Аулие-ата, в Азрете, в последнем внутри города почти вовсе нет садов, все снаружи, да и бывшие при мне в 1858 г. снаружи у самой стены теперь вырублены. А города к югу от Арыса все, как, например, Ташкент, кажутся большими садами, и их некрасивые постройки скрываются между деревьями. Постройки эти описывать нечего: глиняные, восточного типа, одноэтажные с плоскими крышами, без окон на улицу. Замечу только, что комнаты не сообщаются, а дверями все выходят на двор; перед дверями общий навес на столбиках. Жители более сидят под этим навесом или на уличной завалинке. Двери с резьбой, окна с деревянной частой решёткой без стекол, на зиму заклеиваются масляной бумагой, кроме одного для дыма, если камина нет и огонь разводится на глиняном полу.

Камин есть скорее чувал — четырёхугольная труба с широким отверстием внизу, разведённый в нём огонь при малейшем ветре дымит на всю комнату. В стенах много ниш, вместо шкапов.

В таком доме я провёл в Чимкенте октябрь и ноябрь 1864 г. после взятия города и похода к Ташкенту. В это время я производил зоологический сбор во время осеннего пролёта птиц и помогал генералу Черняеву в составлении проекта устройства Туркестанского края. С этим проектом он меня в начале декабря послал налегке в Петербург, почему и остались в Чимкенте собранные мной коллекции, не без ущерба для их сохранности, вознаграждённого, впрочем, в следующую поездку.

III

ТУРКЕСТАНСКАЯ УЧЁНАЯ ЭКСПЕДИЦИЯ 1885—1868 гг. Цель и состав экспедиции. Переезд через киргизскую степь. Зоологический сбор в Чимкенте и Джулеке. Экскурсия на Кара-тау. Каменный уголь, руды, окаменелости у Батпак-су и Турланского прохода. Верховья Бугуни, каменный уголь. Углистые сланцы у Боролдая. Золотоносная формация на р. Куркуреу и у Чирчика. Следы ледникового периода. Дикая рожь на Кара-тау. Зоологический сбор в Кара-тау, в Верном и у Чатыр-куля. Поездка на верхний Нарын, Атбашу и Аксай. Экскурсии и наблюдения в Ташкенте и Ходженте. Коллекции экспедиции: геологические, ботанические, зоологические.

Достопамятные походы генерала Черняева в 1864—1865 гг., завершённые взятием Ташкента, имели, как известно, последствием покорение значительной части нынешнего Туркестанского края, и притом местности, до 1864 г. почти совершенно нам не известной^[166], по которой исследование, начатое мной в 1864 г., обещало богатые научные результаты. Потому летом следующего 1865 г. была командирована туда учёная экспедиция(⁵⁴) из двух отделов — математического и физического, по примеру восточносибирской и амурской экспедиции Географического общества(⁵⁵).

Первый отдел, состоявший из топографов под руководством астронома К. В. Струве, должен был дополнить пробелы съёмочных работ, производившихся в 1863—1864 гг. между Верным и Джулеком, и, таким образом, составить полную карту края, основанную на достаточном числе астрономически определённых пунктов.

Физический отдел должен был изучить физическую географию, геологическое строение и производительные средства края, а также его флору и фауну. Все эти исследования были поручены мне, но для скорейшего достижения практически полезных результатов от геологических изысканий экспедиции я просил прикомандировать к экспедиции горного инженера с партией из нескольких горнорабочих, специально для отыскивания и первоначальной разведки рудных и каменноугольных месторождений, а также для более подробного изучения с технической целью тех месторождений полезных минералов, которые будут найдены мной при собственно геологических наблюдениях. Для этой цели, по соглашению с министерством финансов, был прикомандирован от горного ведомства к физическому отделу экспедиции горный инженер Л. Л. Никольский, с партией из 2 штейгеров и 10 горнорабочих.

Для собирания естественно-исторических коллекций был назначен мне в помощники И. И. Скорняков^[167] (⁵⁶), и зачислены в экспедицию три препаратора, уже прежде со мной работавшие отчасти в 1857—1858 гг., отчасти в 1864 г.

Л. Л. Никольскому перед отправлением в Туркестанскую область поручено было от главного штаба съездить на Урал и Алтай для ознакомления с исследованием кристаллических пород и найма определённых в состав экспедиции штейгеров и рабочих.

Что же касается до меня, то я с женой(⁵⁷) (помогавшей мне потом в собирании ботанических и энтомологических коллекций) отправился осенью 1865 г. в Туркестанскую область, через Оренбург и Казалинск. В Оренбурге присоединились к экспедиции Скорняков и препаратор Ромальский.

Наш осенний переезд через киргизскую степь оказался медленным и затруднительным. Тогда еще нельзя было отправляться в Туркестанский край налегке: для двухлетнего в нём пребывания^[168] нужно было обзавестись в Оренбурге основательными и разнообразными запасами, так что экспедиционная кладь вышла весьма значительной. Большая часть этой клади была отправлена на верблюдах с купеческим транспортом, но до прибытия его нужно было жить и работать тотчас по приезде в Чимкент или Ташкент, а потому мы из Оренбурга поехали в двух тяжело нагружённых экипажах. В степи до Казалинска встречали беспрестанные задержки относительно почтовых лошадей и упряжных верблюдов, успешно заменяющих лошадей на трудных для последних песчаных дорогах киргизской степи; задержки были тем значительнее, что число лошадей и верблюдов на станциях еще не было приведено в соответствие с усилившимся после взятия нами Ташкента проездом по этой дороге. Вдоль Сыра, выше Казалинска, осенью 1865 г. еще и не было устроено почтовых станций; от форта до форта нужно было нанимать проходных лошадей или верблюдов, смотря по свойству дороги, и, уже в ноябре, ехать на колёсах то по песку, то по снегу.

Дорогой, несмотря на позднее время года, я успел достать немногие экземпляры птиц, довольно ценных. Эти птицы, в том числе совершенно новый вид (Aegithalus rutilans), еще не были найдены на Сыре, несмотря на обильный сбор. В 1858 г.(⁵⁸) поэтому я оставил Скорнякова для зимнего и весеннего зоологического сбора в окрестностях форта Перовского и Джулека^[169].

Сам я занялся тоже зоологическим сбором, но в Чимкенте, местность которого ещё в предыдущем году оказалась весьма удобной для этой цели; этим я и должен был ограничиться до начала мая. Положение дел в области было неудобно для далёких экскурсий; я хотел ранней весной проехать по Сыру от устья Чирчика до Джулека, но там бродили шайки из владений враждебной нам Бухары, волновались при враждебном же настроении Кокана и горные кара-киргизы. Всё это должно было прекратиться с поражением бухарского эмира, а потому генерал Черняев до крайней возможности сосредоточивал малочисленные войска области, поэтому он и экспедиции не давал никакого конвоя; не давал и его преемник, генерал Романовский(⁵⁹) до первых успехов бухарской операции (битва у Ирджара)(⁶⁰). А до того я напрасно ездил в Ташкент для соглашения с местным начальством относительно экскурсий, но в Ташкенте, согласно поручению Географического общества, собрал некоторые сведения о шелководстве в крае^[170]. Здесь я их опускаю; с тех пор собраны многими гораздо более подробные сведения об этом предмете, нежели мои расспросные, которые отчасти и неверны, именно относительно карнальи, болезни шелковичных червей, которую ташкентские шелководы в беседах со мной отрицали.

А. П. Федченко(⁶¹) специально занимался вопросами шелководства в Туркестане; он нашёл и определил условия, при которых болезнь может развиться от случаев, незаметных по своей малочисленности для самого шелковода (почему её в Средней Азии и отрицали), до гибельной промыслу эпидемии. Всё дело в выборе коконов для племенных бабочек и мере корма червя.

Вынужденное обстоятельствами пребывание в Чимкенте, задерживавшее исследование физической географии и геологического строения края, оказалось драгоценным для зоологических, преимущественно орнитологических, наблюдений и коллекций. Для последних в окрестности Чимкента было собрано с начала декабря по 1 мая свыше 700 экз., а Скорняковым привезено около 300 из Джулека, откуда он прибыл 20 апреля, воспользовавшись движением отряда. Вообще я нашёл, что зоологический сбор на хорошо выбранных станциях гораздо успешнее, нежели при экскурсиях.

Возможность последних была, наконец, дана ирджарской победой. 3 мая был мне назначен небольшой конвой, собственно для охранения от воровства экспедиционных лошадей и верблюдов во время экскурсии. 5-го я выступил из Чимкента и через сел. Кара-булак и р. Арыс направился к Кара-тау для более основательного изучения этой горной системы, так как наблюдения 1864 г.(⁶²) по своей отрывочности^[171] не давали достаточно отчётливого понятия о её строении.

7 мая у реч. Кутурган-су^[172], впадающей в Арыс, меня догнал Никольский, только что накануне приехавший в Чимкент. Держась всё юго-западной подошвы Кара-тау, мы пересекли речки Боролдай, обе Бугуни, Чаян и Арыс-тамды, причём я определял топографические и геогностические отношения каратавской краснопесчаниковой формации к более древним, что и составляло цель похода в этом направлении. 10 мая мы были на первых открытых в здешнем крае месторождениях каменного угля у речек Батпак-су и Изенды-булак; бегло осмотревши на последней условия залегания каменноугольного пласта, я разделился тут с Никольским, который остался для более подробного осмотра всех тамошних каменноугольных обнажений, чтобы ближе ознакомиться с угольной формацией здешнего края.

Сам же я отправился в скалистую часть Кара-тау, еще никем не исследованную между вершинами р. Бабаты и Турланским проходом, с коллектором экспедиции Скорняковым и препаратором Шиляевым. Они не только усердно занимались препарированием животных и растений, но, по моим указаниям, деятельно и с пользой помогали мне в собирании образцов руд, минералов и окаменелостей.

Тут я определил залегание свинцовой рудной жилы близ Турланского прохода, где Фрезе не был; эта жила на вершине одной из многих параллельных гряд, составляющих Кара-тау, и находится в поперечной трещине известняка; простирание жилы на северо-восток 40°, а известняка — с запада на 35° на север. Такое же залегание в поперечных трещинах я после нашёл и во всех рудных жилах Кара-тау. Руда есть смесь свинцового блеска и иных свинцовых руд с железной охрой и известью; свинцовый блеск частью кусками, частью мелкими кристалликами; свинцовую руду от примесей киргизы отделяют промывкой на вашгердах, у горных речек.

Всё это производство осмотрено Фрезе на речках, где оно делается и, кажется, описано им в «Горном журнале». Ещё руда встречается на Кень-сазе, в скалах восточного края ущелья; тут есть охра, бурый железняк и свинцовый блеск; наконец, третье рудное месторождение, совсем новое, не известное и киргизам, мы нашли у Чулбар-су — один выход толстой жилы в скале — красный охристый железняк с крапинками свинцового блеска.

Все эти руды были собраны для подробного определения Никольским, устроившим для этих работ походную лабораторию в Чимкенте. Кроме того, в этой части Кара-тау были найдены нами пласты известняка, богатого окаменелостями, на урочище Канды-мыстай и в вершинах реч. Бабаты, именно на урочище Уш-тюбе-бас. Эти пласты с окаменелостями были тут открыты впервые и потом прослежены мной по всему простиранию Кара-тау от Канды-мыстая к юго-востоку до р. Боролдая; они весьма важны для геологического определения всей системы каратауских хребтов.

[В предгорьях Кара-тау автор проследил залегание каменноугольной формации. Одновременно собрал значительные ботанические и зоологические коллекции и окаменелости; на Бугуни, Боролдае и Кутур-ган-су видел дикий виноград. Никольский открыл ряд каменноугольных месторождений; на реч. Кумыр-тас нашёл «отличный точильный камень». — Ред.]

Ущелья по Бугуни лесисты так же, как и в горах по вершинам Чаяна, никем до меня не осмотренным и куда я тоже ездил с геологической целью; здесь же кстати упомянуть, что так же лесисты и ущелья Боролдая и его притоков; лес везде одинакий, два вида ясеня и высокоствольного, некустарникового боярышника, последний до 3 саж. вышины и до 8 вершк. в отрубе, но редко выше, так как старые, толстые деревья большей частью корявы, с развилистыми или сломанными вершинами.

Лес этот, не доставляя хороших строевых брёвен, годится, однако, на столярные и, может быть, деревянные арсенальные поделки, годится также на крепи при разработке каменного угля, где, впрочем, при его росте только в узких ущельях, рощами, конечно, в несколько вёрст длины, но всего в 1—3 ряда деревьев, нужно быть на деревянные крепи экономным и, по возможности, заменять их кладенными из сухого камня (сопровождающего уголь плотного песчаника и известняка), как это делается в степных медных рудниках по р. Сакмаре, Оренбургской губ.

19 мая приехал с Уш-тюбе-баса Никольский. Он вместе со мной осмотрел бугунское татариновское обнажение угля, но отказался от продолжения изысканий, ввиду необходимости ехать поскорее в Чимкент, чтобы там встретить и пристроить свою горнорабочую партию, с которою расстался в Семипалатинске. Отпустивши его, я дальнейшие исследования в Кара-тау производил опять один с препараторами и открыл совершенно новые месторождения угля по Малой Бугуни и Боролдаю.

На Малой Бугуни уголь найден, и его непосредственное залегание определено по образцам, отысканным в осыпях; по ним уголь чёрен, блестящ и залегает в тонколистоватом сланце, смолистом и горючем, бледнобурого цвета, с обугленными, но хорошо сохранившимися ветвями и плодами разных растений, папоротников и хвойных и мелкими рыбками из порядка ганоидов.

Такие условия залегания, именно сопровождающие сланцы, одинаковы с лучшими каменноугольными месторождениями Англии и Бельгии, но обнажения угля везде завалены наносом. По аналогии с изенды-булакским и бугунским углём эти обнажения следует искать на высоте частых ключей, в косогоре южного края малобугунской долины, расчищая для этого нанос у ключей. Местами торчит из наноса песчаник местной каменноугольной формации, лежащий под углём, и мелкослоистый известняк, лежашкй выше угля; на известняке конгломерат.

Обнажение этих же малобугунских пластов есть и близ р. Малого, или северного, Боролдая, между двумя ущельями, пробиваемыми этой речкой, из которых нижнее идёт до её соединения с Большим Боролдаем; тут обнажается выветренный каменный уголь, листоватый, перемежаясь с прожилками блестящего, обратившийся вследствие выветривания в горючий сланец, но не светлобуроватый, а тёмный; сланцеватая глина от того же выветривания уже не горючая. Я старался докопаться до невыветренных частей пласта, но по недостатку времени не успел. [Выпущены подробности, касающиеся условий залегания угля. — Ред.]

Доставка угля на колёсах с Малой Бугуни и Боролдая к Сыр-дарье не представляет затруднений, ибо между скалистыми ущельями этих речек есть отлогий перевал через горы с порядочной колёсной дорогой; расстояние же от устья Арыса не более 80 вёрст, от Чимкента — не более 60, лес на крепи для шурфов можно добывать на Боролдае.

В Боролдайском ущелье есть хорошая железная руда, именно красный железняк, в 1½ верстах от угольного обнажения; в известняке, почти в таком же от угля расстоянии, на плоской вершине прорезаемого ущельем хребта выступают наружу большие массы бурого железняка.

По пути от боролдайского угля обратно в Чимкент я видел многочисленные жилы красного железняка у вершин реч. Кутурган-су.

25 мая я вернулся в Чимкент, куда, между тем, прибыли для экспедиции два топографа с конвоем из 15 казаков, о чем я просил исправлявшего должность военного губернатора генерала Романовского специальной бумагой еще от 18 апреля; топографы должны были принести мне особую пользу в посещённых мной не снятых частях Кара-тау, да и вообще для нанесения моего маршрута и найденных вновь рудных и угольных месторождений и обнажений с окаменелостями.

Потому я немедленно заказал им карту Кара-тау в 10-вёрстном масштабе по существующим съёмкам для составления геологической; осмотренные мною пробелы между съёмками я заполнил сам по ведённому мною в экскурсии подробному дневнику с глазомерными маршрутными чертежами и нанёс на карту геологические наблюдения в Кара-тау.

Половину конвоя я, между тем, 29 мая отправил с моими препараторами на экскурсию в горы к вершинам Бадама. По возвращении они привезли значительные коллекции птиц, насекомых и растений, кроме того нашли в горах железную руду.

Сам я тоже 29 мая отправился с Никольским, Осокиным^[173] и двумя горнорабочими, без конвоя, на почтовых по Аулиеатинской дороге, где на Терсинском пикете я должен был найти наёмных лошадей.

Цель этой поездки было отыскание золотого прииска. О нём мне сообщил еще в 1864 г. старший сын киргизского бая Тюрюгильды рода чемыр.

Его указания не были неопределённы, как все среднеазиатские разговоры о золоте, в том числе и слухи о золоте здесь на Таласе и Чирчике, где его приходится искать по 200 и 300-вёрстному течению этих рек. Напротив, упомянутый киргиз указал прямо на точку с большой ясностью и отчётливостью, описав её приметы; я, никогда там не бывши, через два года по получении сведений привёл свою небольшую партию без проводника и расспросов прямо и безошибочно на указанное место у реч. Курку-реу, у её входа в скалистое ущелье в сланцевом хребте каратауской системы, прорываемом и Терсой.

Галька в этом месте и в окрестностях показалась благонадёжной на золото; она состояла из диорита, сиенита и охристого кварца, последнего во множестве; залегание наносов на сланцах, приподнятых и торчащих ребром поперёк долины, несколько наискось с общекаратауским простиранием на северо-запад--юго-восток, показалось мне также хорошим и удобным для образования золотоносного пласта, и место, выбранное мною для шурфа, было одобрено Осокиным.

До настоящего золотоносного пласта, однако, не удалось докопаться; уже на глубине 2½ арш. показалась вода на уровне речки, а на глубине 3½ арш. приток её был так силён, что стенки шурфа обваливались, и наносимые водой крупнозернистые пески наполняли яму быстрее, чем рабочие успевали отливать воду, так что далее 3½ арш. нельзя было углубляться, приходилось только выбрасывать пески, наносимые водой, из боков шурфа. Крепей, которыми можно было бы остановить этот боковой нанос пустых песков, с нами не было, и потому пришлось бросить шурф.

Золото, однако, нашлось, хотя и в малом количестве, в шурфах, которым делались пробные промывки, начиная с двухаршинной глубины. Первые три промывки из песков неплывучих все дали чёрный шлих и по нескольку крупинок золота, затем три промывки плывучих песков дали только чёрный шлих без золота.

Найдя золото, я счёл лучшим не терять времени на новые шурфы без крепей, так как цель поездки — убедиться в действительном существовании золотоносных россыпей в Туркестанской области — была достигнута, а я спешил на новые каменноугольные месторождения между вершинами Келеса и Чирчиком, куда отправился тотчас по окончании своего первого отчёта, напечатанного, как уже упомянуто, в Записках Географического общества, 1867 г.

Галька, подобная находящейся на Куркуреу, была найдена и на прочих ключах и речках, впадающих в Терсу с левой стороны ниже Чак-пака, почему я и думаю, что здесь есть целая система неразведанных золотых приисков.

Содержание золота в шурфах или отбрасываемых, обыкновенно неразрабатываемых наносах Куркуреу, есть 1½ доли на 100 пуд. промытого песку. Для бросаемых шурфов это содержание весьма богато и при благоприятном залегании здешнего наноса на сланце ребровике обещало внизу хороший золотоносный пласт.

На Куркуреу же я сделал наблюдения, существенно дополняющие мои прежние, над следами ледникового периода в здешнем крае, и делающие этот период несомненным. Кроме довольно явственных древних морен, я тут заметил занесение тяньшанских валунов на сланцевые горы каратауской системы — как альпийские валуны занесены на юру. Этот факт можно объяснить только движением валунов по леднику, который, спускаясь отлогим скатом от снеговых гор, упирался в более низкий сланцевый хребет до высоты 150 фут. над его подошвой, на которой найдены валуны; спускались же ледники тут до 2 600 фут. над уровнем моря(⁶³).

Для Туркестанской области может иметь значение то наблюдение, что плоские возвышенности Боролдая и Кутурган-су суть настоящая родина ржи(⁶⁴); здесь она во множестве растёт дикою, весьма роскошно и с полновесными колосьями, цветёт в начале мая и созревает в июне, следовательно, культура этого хлеба здесь весьма возможна. На малой Бугуни я видел её превосходный рост на пашнях; она, вероятно, сеется и в долине Арыса, а дикая потом найдена мной и южнее, между Ташкентом и Ходжентом.

Вернувшись с Куркуреу, я в июне 1866 г. предпринял экскурсию к верховьям Келеса и Чирчика, с главной целью разыскать там залегания каменного угля, о котором неопределённые сведения были доставлены ташкентскими жителями генерал-адъютанту Н. А. Крыжановскому осенью 1865 г. относительно Чирчика и мне весной 1866 г. относительно Келеса. Не получивши тогда точных указаний, я ещё раз заехал в Ташкент и опять безуспешно: не нашлось ни знающего проводника, ни даже определительного указания местности. Я только слышал прежние отзывы о том, что когда-то давно, где-то у Келеса и Чирчика, были найдены пробы кумыр-таса, т. е. угольного камня. Потому я решился руководствоваться известными мне уже по осмотру Кара-тау признаками песчаников, сланцеватых глин и конгломератов, составляющих каменноугольную формацию. Кроме того, я хотел ещё проверить слухи о медных рудах на верхнем Чирчике, чтобы иметь более обширный выбор уже предварительно осмотренных мест для работ горноразведочной партии, состоявшей при экспедиции.

С тем я и отправился из Ташкента 21 июня вместе с горным инженером Никольским. В Ниазбеке в тот же день мы соединились со штейгером, двумя горнорабочими и препараторами экспедиции; последние были отправлены из Чимкента прямо через Казы-курт и вдоль Каржанын-тау, по водоразделу Келеса и Уйгума, впадающего в Чирчик; вместе с ними была и съёмочная партия из двух топографов.

Из Ниазбека, где уже с обеих сторон подходят к Чирчику предгорья Западного Тянь-шаня, я пошёл вверх очень малыми переходами, осматривая геологическое образование этих гор, и остановился у сел. Кумсан, на Уйгуме, близ его впадения в Чирчик; тут, вблизи Кумсана, Чирчик и образуется слиянием Уйгума, Пскема, Кок-су и Чаткала. Местность, где сливаются эти реки, есть горная котловина, окружённая громадными толщами горного известняка, поднятого выходами гранита и порфира. Те же породы приподняли и переломали позднейшие осадочные породы, залегающие внутри котловины, на горном известняке.

По сложности геологического образования этой местности и возможности найти в ней каменный уголь я руды я решился исследовать её несколькими экскурсиями, центром для которых выбрал сел. Кумсан. Из этого места было особенно удобно посылать препараторов для зоологического сбора в лесистой и скалистой долине Уйгума, поросшей урюком, яблонями, грецким орехом, карагачем^[174], тальником, шелковицей, диким виноградом, а выше по утёсам высокоствольным можжевельником.

Каменного угля я, однако, на этот раз не нашёл, не нашёл даже и признаков каменноугольной формации, хотя и был на той самой горе между сел. Ходжакент и Бруш-мулла, где впоследствии, в мае 1868 г., был найден каменный уголь. Случилось это потому, что в 1866 г. только внизу торы обнажились два яруса горноизвестняковой формации, да ещё они же выше в обрыве на южной стороне; помимо того, наверху отдельные глыбы порфирового конгломерата; вся же верхняя часть горы, кроме упомянутого обрыва, была даже в лощинах покрыта глинистой и хрящеватой осыпью и не представляла ни следа пород каменноугольной формации, которая и в смежных высотах нигде не обнажается. Так было до весьма мокрой зимы 1867/68 г., когда свежее размытие осыпей весенними водами открыло выход каменного угля, до того времени настолько закрытый осыпями, что не было никакого указания и для шурфовки.

У реч. Кос-мулла мы нашли выходы медной руды; там же, где порфир пробивает горный известняк (выше по Уйгуму и Пскему), — выходы железного блеска, приобретающие теперь промышленное значение вследствие открытия поблизости их каменного угля у Ходжакента.

Кроме геогностических исследований, эта экскурсия доставила хороший ботанический и зоологический сбор; из редкостей упомяну здесь великолепное зонтичное растение, названное доктором Регелем Hyalolaena Severtzoviana, и две совершенно тропические формы птиц, необыкновенно красивые, свойственные Индии, Суматре и Яве: Myophone Теmminckii и Muscipeta castanea. Эти птицы были добыты на Уйгуме вместе с другими редкостями, лучшие растения были найдены в горах Кос-мулла.

После этой экскурсии я с женой в конце июля 1866 г. отправился в Петербург по делам, отчасти касающимся экспедиции и разрешённым главным штабом, отчасти и по своим собственным(⁶⁵). Прочие члены экспедиции остались в Туркестанской области, кроме препаратора Терентьева, который повёз в Петербург коллекции экспедиции; оставшимся, т. е. Никольскому с горноразведочной партией и коллектору Скорнякову с препараторами экспедиции, я на время своего отсутствия дал инструкции для безостановочного продолжения работ экспедиции, на основании сделанных лично мной разведок.

Именно Никольскому я предложил продолжать разведку найденных мной на р. Куркуреу золотоносных россыпей и продолжать начатые мной поиски каменного угля по обеим вершинам р. Боролдай. Кроме того, Никольский должен был, оставивши часть горнорабочих в распоряжении полковника А. С. Татаринова^[175] (⁶⁶), заняться более подробным изучением найденных Фрезе и мной рудных месторождений (свинца и железа) у Турланского прохода через Кара-тау, между Туркестаном и Чолак-курганом; если останется время до зимы, Никольский должен был также употребить его на более подробные разыскания руд в горах Кос-мулла и у р. Уйгума. Порядок последовательности этих занятий, а также разделение их в случае надобности между осенью 1866 и весной 1867 гг. я предоставлял ближайшему усмотрению Никольского.

О своих занятиях летом и осенью 1866 г. Никольский уже представил в ту же зиму отчёт главному штабу.

Моя программа горных разведок, данная Никольскому, была исполнена; летом 1867 г. были произведены под руководством Татаринова указанные мной разведки на обеих вершинах Боролдая. Эти разведки привели к открытию татариновской каменноугольной копи(⁶⁷), ныне уже разрабатываемой. Затем, в мае 1868 г. Колесников^[176], продолжая свои разыскания у слияния вершин Чирчика, нашёл каменный уголь и многие, кроме открытых мной, выходы медной и железной руды. Найденные им месторождения были исследованы Татариновым.

Коллектору Скорнякову было поручено сопровождать Никольского в экскурсию на Куркуреу и вверх по этой реке проникнуть в горы для зоологического сбора. Затем он должен был проследить осенний пролёт в Ходжент [Ленинабад] для сбора птиц, живущих у Коканда, Маргеллана и пр.^[177] и зимовать там для сбора зимующих птиц, так как уже под Чимкентом зимуют более 120 видов птиц, в том числе много весьма редких, а у Ходжента, при более тёплой зиме, ожидалось ещё более и зимующих птиц.

Из этой программы была тоже исполнена осенью 1866 г. только экскурсия на Куркуреу; при этом Скорняков, кроме обильного сбора птиц, отчасти тоже зверей и насекомых, доставил мне и сведения о геологических разрезах в ущелье Куркуреу и поперек Кара-тау, между Арысом и Боролдаем; практически обученный мной во время экскурсий, в которых он мне сопутствовал, он умел уже с толком составлять геологические коллекции, собирая образцы по естественным обнажениям, и наблюдать последовательность залегания горных пород.

[Зоологический сбор в Ходженте не мог состояться ввиду задержки письменного разрешения Скорнякову. Северцову удалось организовать там сбор лишь в 1868 г. — Ред.].

Потому Скорняков остался в Чимкенте, делая оттуда небольшие экскурсии в горы, на р. Машат, за Сайрям, на Казыкурт и т. д., с начала сентября до весны; при этом значительно увеличил своим сбором каталог пролётных и зимующих птиц этой местности, даже более, нежели я мог ожидать, так как по привезённому мной в Петербург богатому чимкентскому сбору я считал эту местность уже почти истощённой в орнитологическом отношении, но Скорняков собрал до 400 птиц, и всё таких, которые прежде или вовсе не попадались, или были собраны в малом количестве.

Получивши зимой уведомление от Скорнякова, что ему не удалось собирать коллекции в Ходженте, я его отправил в Верное, так как тамошние окрестности были почти не исследованы в зоологическом отношении и сбор был удобен; стоило только сойтись с охотниками из казаков, к которым принадлежал и вновь нанятый в экспедиционные стрелки казак Пушев, из вернинских. Моё письмо, однако, не застало Скорнякова в Чимкенте и было получено им уже по возвращении из экскурсии в Кара-тау, бывшей в марте и начале апреля 1867 г. В апреле же он отправился в Верное, где остался до начала июля, и в ближайших же горах добыл довольно редкостей, как, например, Gypaetos barbatus, Megaloperdix nigelli; Coccothraustes speculigerus, новый вид Calliope ballioni и т. д.; замечательно было летнее нахождение северных птиц, как Surnia nisoria, Picus tridactylus и пр.; из зверей Laoromys rutilus (новый вид), Arctomys baibacina и пр.

В июле Скорняков отправился с полковником (ныне генерал) В. А. Полторацким(⁶⁸) на Чатыр-куль и тут имел тоже успешный сбор; тут был добыт прекрасный новый вид гусей Anser scorniakovi nob.; гнездящийся у Сон-куля и Чатыр-куля, на высотах 10 000—11 000 фут. Leucosticte Brandtii Bon. и многие другие редкости^[178], вообще обильный материал для изучения своеобразной фауны высот, поднимающихся над верхним пределом лесной растительности. Кроме того, он мне сообщил сведения о пройденном им геологическом разрезе поперёк всех хребтов Тянь-шаня, доставил коллекцию образцов и гербарий редких горных растений. Он возвратился в Верное перед самым моим приездов туда, который был замедлен постигшей меня дорогой в Бузулуке продолжительной болезнью, именно возвратной горячкой(⁷⁰).

Выздоровевши, я знал, что не поспею во-время, чтобы участвовать в экспедиции полковника Полторацкого на Чатыр-куль, о которой был уведомлен, но всё-таки отправился в Туркестанский край через Омск и Верное, чтобы, во-первых, встретить Полторацкого на его обратном пути и условиться с ним о плане экскурсии, которая дополнила бы его чатыркульскую рекогносцировку; во-вторых, присоединить к себе Скорнякова; наконец, исполнить поручение Географического общества относительно дальнейшего изучения открытых мной в 1864 г. следов ледникового периода в Средней Азии.

Это изучение я думал начать с Джунгарского Ала-тау, близ Копала, и продолжать к югу и юго-западу в дополнение к сделанным уже исследованиям в бывшей Туркестанской (ныне Сырдарьинской) области. Все эти предположения были исполнены. В Семипалатинске я условился с ново-назначенным военным губернатором Семиреченской области, генералом Г. А. Колпаковским, относительно экскурсии к югу от Иссык-куля и, по возможности, за Нарын, и получил открытые предписания на содействие этой экскурсии начальства тогдашнего Алатавского округа.

Между Копалом и Верным (на ст. Куян-куз) я встретился с полковником Полторацким, осмотрел его съёмки, записал его чатыркульский маршрут и набросал копию с чатыркульской съёмки, с назначением направления горных хребтов, перевалов через них и главных рек, чтобы знать, где связать с этой съёмкой предполагаемую мной для общей карты Нарынского нагорья; сверх того, Полторацкий дал мне практические указания относительно выбора проводников, снаряжения рекогносцировочной партии и пр.

Прибывши в Верное и научно определивши там коллекции, собранные ещё прежде отправленным туда Скорняковым, я 14 сентября отправился в экскурсию за Нарын, причём, пройдя Заилийским Ала-тау, обогнул сперва с востока Иссык-куль, преимущественно с целью зоологического сбора и изучения следов прежних ледников; затем проник через Нарын и его приток Атбашу до р. Аксая, принадлежащей уже к речной системе Тарима и Лоб-нора, самой внутренней в Азии.

По своим географическим результатам эта экскурсия оказалась чуть ли не самой важной во всю экспедицию, почему и описана особо и подробно(⁷¹), Она дала два геологических разреза Тянь-шаня, которые и теперь самые полные из доселе известных, и много частных; кроме того, она разъяснила самые существенные орографические особенности Тяньшанской горной системы: её обширные плоскогорья, рассеянные по ним высокие хребты, отчасти соединяющиеся холмистыми местностями, отчасти совсем отдельные; широкие седловины, весьма правильно повторяющиеся по меридиану западного конца Иссык-куля, почти на всех хребтах системы, так что из этих седловин образуется общее поперечное понижение; наконец в горной массе дно бывших и потом сбежавших горных озёр, из которых уцелели, например, Иссык-куль и Сон-куль(⁷²).

Несмотря на то, что выступление в этот поход 14 сентября, когда снег у Верного уже выпал на горах до высоты 4 000 фут., казалось слишком поздним, чтобы успеть пройти более 1 000 вёрст, из которых 400 приходились на высотах более 8 000 фут., и 8 раз перевалить снеговые хребты, — экскурсия была вполне успешна; только в одном месте, при перевале с Нарына на Атбашу, на высотах более 12 000 фут., снег отчасти помешал видеть подробности залегания горных пород, которых последовательность была, однако, ясна. Затем позднее время года было неудобно только для сбора образцов альпийской флоры, но это дело было уже превосходно исполнено Ф. Р. Остен-Сакеном(⁷³) при экспедиции полковника Полторацкого, в лучшее для ботанических исследований на больших высотах время года и в местах, весьма близких к осмотренным мной у Нарына, Атбаши и истоков Аксая; хребты же кругом Иссык-куля были ещё ранее ботанически исследованы П. П. Семёновым. Таким образом, я мог ограничить свои наблюдения орографией, геогнозией(⁷⁴) и зоологией; и по последнему предмету результаты этой экскурсии были не хуже орографических; тут был сделан лучший сбор позвоночных во всю экспедицию, открыты и добыты редкости тяньшанской фауны, представляющие наибольший научный интерес, о чём подробнее в особом описании этой поездки. Здесь только замечу, что в конце сентября и в октябре я ещё нашёл на высотах даже наибольшую часть их летней птичьей фауны, не говоря уже о зверях и свойственных горным речкам рыбах.

Приезд мой в Верное и начало нарынской экскурсии, кроме болезни, уже упомянутой, замедлился и наблюдением по дороге следов ледникового периода между Семипалатинском и Верным. Уже с первых встретившихся мне по выезде из Семипалатинска гор — Аркатских — я осматривал их геологическое образование и гальку у их подошвы; оказалось, что у невысоких гор, всё равно, гранитные ли они, как Аркат и горы у р. Аягуза, или известняковые, как Арганаты, валунов нет, а только мелкая галька; как прежде я не нашёл валунов и около Мугоджар, да и вообще в киргизской степи, которая, однако, есть несомненно дно бывшего моря, и притом ещё в третичный, отчасти даже послетретичный, ледниковый период. Можно, следовательно, думать, что в ледниковый период это море не было ледовитым, т. е. не носило пловучих льдин, достаточных для переноса валунов, и что невысокие хребты были без ледников; и вообще я находил следы прежних ледников в Средней Азии только около гор не ниже 7 000—8 000 фут.(⁷⁵). Такие следы оказались близ Копала, который построен в довольно широкой долине, между высоким гранитным хребтом и сланцевым мелкосопочником; гранитные валуны находятся на склонах последнего, обращенных к хребту, коренному месторождению валунов, у подошвы которого видны явственные следы морен, хотя и порядочно размытых; очевидно, что на сланцевые холмы валуны могли быть перенесены только движением ледника, как на Куркуреу; об обвалах и переносе водой тут думать нечего; неоткуда обвалиться, когда ближайшие граниты в 10 вёрст и вода не катит камней в гору.

В долине Коры, близ Копала, которую я тоже посетил, видны почти неразрушенные морены, заросшие ельником, — тут северный край долины гранитный, и, кроме морен, с него скатились и груды обвалов, но зато видны другие ледниковые следы; край долины местами явственно исчерчен параллельными бороздами.

В вершинах Коры, но гораздо выше осмотренных мной следов, должно быть, и теперь есть ледники, так как Кора имеет характеристическую, бело-зеленоватую мутность ледниковой реки, хотя бежит по чистой гальке, т. е. по дну, на котором неледниковые реки бывают совершенно светлы. Вдоль дороги из Копала в Верное ледниковые следы продолжаются до Кугалинского пикета; далее к Или их нет, а за этой рекой они являются у подошвы Заилийского Ала-тау, и тут, как вообще в хребтах, окружающих Иссык-куль, ледниковые следы встречаются повсеместно, весьма явственные на Кескёлене, Алматинке, Талгаре, особенно же на Тургени; далее я их видел у всех речек, впадающих в Иссык-куль, между Ак-су и Барскауном, весьма ясны на Ак-су; наконец, великолепно сохранившиеся морены есть на Кара-ходжуре и Джуван-арыке: тут везде ледниковые следы не выше 7 000 фут. (на Кара-ходжуре); спускаются до 2 700 фут. (у Верного), но на Нарыне их нет и ниже 7 000 фут., а на высоких долинах верхнего Нарына и Аксая и подавно. Тут, внутри обширного нагорья, в долинах, со всех сторон окружённых несколькими грядами колоссальных высот, вечные снега в ледниковый период, повидимому, спускались до высоты 6 000 фут., не образуя ледников, а если они и были в начале и конце ледникового периода, то их следы не могут быть ясны, так как горные породы этих мест, разрушаясь, образуют мелкую гальку, а не большие валуны. Морены, более или менее размытые, встречены мной ещё у Александровского хребта, у Карабуринских гор, на Кара-буре, Куркуреу, Аксае, Коксае, наконец, почти вполне размытые при выходе Чирчика из гор, и более явственные на Чаткале; последние ещё в 1864 г.

И иссыккульский конгломерат, встречающийся тоже в долине Джа-ланаш, у речек Уч-мерке (трех Мерке) и в Буамском ущелье, оказался состоящим из двух ярусов: нижний, мелкогалечный ярус, в котором конгломерат перемежается с прослойками суглинка, есть озёрное образование; верхний же ярус, из крупных валунов, дико перемешанных с более мелкими хрящом и глиной, без всякого напластования, всего вероятнее, ледникового происхождения и образовался размытием морен.

Здесь только указаны мои наблюдения ледниковых следов; более подробные описания, составленные мной на местах, день за день, и выводы из них, содержащие почти полную историю ледникового периода в Средней Азии и очерк её физической географии в этот период, составляют особую часть настоящего труда.

Пришедши с Нарына и Аксая, через Джуванарыкское и Буамское ущелья, в Токмак, я там привёл в порядок собранные за эту экскурсию коллекции и направил их в Верное, куда возвращался и ходивший со мной отряд; сам затем отправился в Ташкент.

По пути туда я пользовался продолжавшейся весь ноябрь тёплой погодой, чтобы сделать некоторые экскурсии в сторону, для дополнения, прежних исследований: именно у Мерке и Аулие-ата.

На р. Мерке я подробнее осмотрел известное мне уже с 1864 г. местонахождение горноизвестняковых окаменелостей; вновь нашёл тут порфировые жилы с медной рудой, а при выходе из ущелья в степь весьма явственные следы древних морен, прежде не замеченные, сверх того собрал много ископаемых раковин и кораллов^[179].

В Аулие-ата я занялся обстоятельным изучением напластования, осадочных пород в западном конце Александровского хребта и в горе Кечкене-бурул; они оказались одинаковы с улькунбурульскими и между собой, так что формации северного склона Александровского хребта почти без перерыва переходят на Кара-тау.

Тут опять нашёлся горный известняк и в обеих местностях дал много окаменелостей, на нём мергели и песчаники, с немногими крупными чешуями ганоидов и отлично сохранившимся каламитом (на Кечкене-буруле), --следовательно, тоже формация, которая в других частях края содержит хорошие пласты каменного угля, в совершенно согласном напластовании с горным известняком^[180].

В западном же конце Александровского хребта осадочные породы приподняты порфиром, в котором я на целую версту проследил выходы медной зелени, так что горная разведка тут, может быть, покажет хорошее рудное месторождение. Для выплавки меди, если руда богата, мог бы служить и каменный уголь с Ак-тасты-булака (татариновской копи); у вершин р. Боролдая этот уголь — верстах в семидесяти от Аулие-ата к западу, а руда — в 5 верстах к востоку, но, конечно, было бы выгоднее иметь уголь ближе к Аулие-ата, и на это подают надежду найденные мной пласты с каламитами.

Тут же и на Куюке был определён загадочный тёмнозелёный, черноватый песчаник, найденный мной ещё в 1864 г.; он оказался принадлежащим к формации глинистого сланца, который есть метаморфический продукт этого песчаника. Метаморфизм состоит в том, что кремнезём песчинок, вероятно, исподволь много веков растворялся и теснее соединялся с сланцеватой глиной, окрашенной закисью железа и связывавшей песчинки; на Куюке можно проследить весь ряд переходов от едва слоистого глинистого песчаника к совершенному глиняному сланцу.

В Чимкенте я нашёл сбор коллектора Скорнякова с конца июля 1866 г. до апреля 1867 г. и препаратора Шиляева за лето 1867 г. в Кара-тау; скорняковский же сбор был сделан на Куркуреу (вершине Ассы), в Кара-тау и в окрестностях Чимкента.

Этот сбор оказался весьма богатым, на что я не мог и надеяться после огромного осеннего и зимнего сбора 1864 и 1865—1866 гг. в тех же местах; притом в новом сборе почти не было птиц, прежде собранных во множестве, а всё такие, которые прежде попадались в немногих экземплярах или и совсем не встречались: также и некоторые зверьки, рыбы, амфибии, насекомые и коллекции самых ранних весенних растений с Кара-тау.

По приезде в Чимкент я немедленно занялся систематическим определением коллекций зверей и птиц, приведением их в порядок и составлением каталога. В Ташкент я приехал уже в декабре и там зимовал; препараторов, кроме взятого в Ташкент Шиляева, оставил в Чимкенте, так что зимний сбор на этот раз был в двух местах — в Чимкенте и в Ташкенте — и в обоих местах незначителен. Вследствие зимы, вообще тёплой, но с частыми и резкими переменами погоды, зимующие в краю птицы на этот раз рассеялись на обширном пространстве, а не собирались у родников, как в предшествовавшие зимы, тем более что удобные зимовые места были обширнее: в степях всю зиму зеленела трава, в сухих саксаульниках был постоянный водопой от обильного, выпадавшего и тотчас таявшего снега, и не замерзали камышистые с кустарником разливы у джидовых и туранговых рощ по Сыр-дарье, низовьям Чу и Таласа. Были добыты недурные экземпляры, замечено зимованье птиц вообще пролётных (например, выпи, Ardea stellaris), но нового против прежних зим не прибавилось.

В Ташкенте я также обработал для генерал-губернатора некоторые из практических результатов экспедиции, именно составил две обстоятельные записки: о путях из Туркестанского края в Кашгар, преимущественно по собственной рекогносцировке осенью 1867 г.(⁷⁷), и о местах, удобных для русской колонизации(⁷⁸). В последней, для соображения удобства этих мест, я принимал в расчёт два главных условия:

1) чтобы эти места были свободны и колонизация произошла без стеснения коренного местного населения;

2) чтобы эти места соответствовали русским хозяйственным привычкам, т. е. были бы обеспечены лесом и дождём для земледелия; с орошением и насаждением лесов наши семиреченские поселенцы плохо справляются, а более умеют запускать существующие арыки, истреблять лес и просить затем об отводе земли на новых местах.

Этим условиям всего лучше соответствуют земли у Иссык-куля, на верхнем Нарыне, Атбаше, верхнем Таласе и Чаткале, менее по Качкаре, Сусамыру и ниже по Нарыну у Куртки.

В конце февраля я перевёз в Ташкент оставленных в Чимкенте препараторов и коллекции и в Ташкенте следил за весенним пролётом. Сбор был не беден, но нового, сравнительно с прежними чимкентскими сборами, не нашлось ничего. Сама местность менее удобна: она слишком привольна для пролётной птицы, которая рассеивается по всем бесчисленным садам, полям, арыкам и камышам обширных и соприкасающихся долин нижнего Чирчика и нижнего Ангрена. Только севернее, в более узкой долине Келеса, пролётная птица начинает несколько тесниться, а у Чимкента места, удобные для её отдыха, уже сосредоточены около самого города, на малом пространстве, что и объясняет богатство весенних и осенних сборов в Чимкенте.

В апреле 1868 г. я распустил препараторов экспедиции: коллектор Скорняков был отпущен на родину, в Оренбург; препаратор Терентьев перешёл в Ходжент, к тамошнему уездному начальнику, полковнику А. А. Кушакевичу(⁷⁹), усердно занимающемуся зоологией; препаратор Шиляев остался при мне и потом вместе со мной выехал из края; препаратора Чадова я отправил на Нарын с полковником (ныне генерал-майором) Краевским(⁸⁰). Сам я в конце апреля с Шиляевым отправился в Ходжент, указанный мне дирекцией императорского ботанического сада для собирания растений.

По окрестностям этого города я в конце апреля и в продолжение мая и июня собрал значительную ботаническую коллекцию, богатую новыми и замечательными растениями, причём не упускал и продолжения своего зоологического сбора. Впрочем, по орнитологии нашлось мало нового, только 2 египетских вида Saxicola^[181], прежде не попадавшиеся, новый вид ремеза, Aegithalus coronatus, и редкая, хотя и встречавшаяся уже у Верного и у Казыкурта, Erythrospiza phoenicoptera, из семейства воробьиных; затем все чимкентские птицы; звери тоже. Из амфибий нашлись под Ходжентом почти все туркестанские виды, в том числе, может быть, новый Eremias с яркопунцовым хвостом^[182], и новая же змея, Choristodon sogdianus (?); огромная же, двухаршинная ходжентская ящерица по привезённым мной экземплярам оказалась не новым видом, как я сначала думал, а давно известным Psammosaurus caspius; впрочем, мне удалось сделать много новых наблюдений относительно её нравов и образа жизни. Ожидал я ещё в Ходженте порядочный сбор сырдарьинской рыбы и был поражен её недостатком; кроме немногих сомов и усачей, рыба низовьев Сыр-дарьи не переходит, по крайней мере, ранним летом, через её пороги, находящиеся вёрст двадцать ниже Ходжента; притом и рыболовства в Ходженте почти нет. В сборе насекомых я помогал Кушакевичу, которому как энтомологу отдал и свою прежнюю коллекцию насекомых; в последней, как и в новом ходжентском сборе, нашлось много интересного.

Занялся я в Ходженте и геологическими наблюдениями по окрестностям и осмотрел много выходов медных, свинцовых и железных руд, а также залегание бирюзы в концах хребтов между Чирчиком и Сыр-дарьёй. А на левом, южном берегу Сыр-дарьи я осмотрел и определил геологически весьма богатый пласт каменного угля, залегающего на горном известняке, в лепных огнеупорных глинах.

В Ташкент я вернулся из Ходжента в конце июня; в первой же половине месяца сообщение было приостановлено прибылью воды в Ангрене и Чирчике, особенно в последнем, где я встретил трудную переправу. Что же касается до Ангрена, то выведенные из него канавы я застал весьма полноводными и затопляющими расположенные вдоль них рисовые поля; но сами русла Ангрена были уже почти сухи, хотя падение воды в них и более значительно, чем в канавах. В последних усиленный приток воды обусловлен именно её усиленной же тратой на постоянно затопленных рисовых полях, вследствие происходящих на обширных площадях всасывания воды в сухую землю и испарения её в сухой же воздух. Русла Ангрена, которых близ Келеучи много, наполняются преимущественно в апреле, при таянии снега на предгорьях и до усиленного орошения риса; в мае полны и русла и канавы, в начале июня — тоже, а в конце месяца — одни канавы. Продолжительность половодья в Ангрене при огромной растрате воды указывает, что и он стекает с значительных высот, хотя и не с таких вечных снегов, как Чирчик.

В Ташкенте я поджидал и не дождался отпечатания своей записки о колонизации, а, между тем, вчерне и по частям, подготовил орографическую карту края, отбирал из коллекций предметы, требующие определения в Петербурге, упаковывал для надлежащей сохранности оставляемые в Ташкенте, в запас для предполагаемого там музея, соображал и записывал кой-какие научные выводы из своих походных заметок; вообще подготовлял занимающую меня теперь обработку своих исследований за время экспедиции; но всем этим работам порядочно мешала упорная, беспрестанно возобновляющаяся лихорадка, с которой я больным выехал 10 августа через Верное и Омск(⁸¹).

Из Токмака я осмотрел, по поручению генерал-губернатора, перевалы через хр. Суок-тюбе, между Токмаком и Кастеком; затем в Верном пересмотрел оставленные там коллекции, отобрал и тут предметы для определения в России, но опять долго проболел лихорадкой, которая замедлила мои занятия. Однако я еще успел устроить метеорологические наблюдения в Верном и на Иссык-куле^[183], а командированного в Кашгар капитана Рейнталя обучил барометрическому определению высот и снабдил его барометром, посредством которого он и сделал полный ряд измерений на 32 пунктах от Верного до самого Кашгара, через Шамси, Кара-ходжур, Оттук, Нарынский пост, Атбашу, перевал Богушты, долину Аксая и перевал Теректы; эти высоты теперь мной приблизительно вычислены. Сверх того, во время своей болезни, я посылал препаратора Шиляева и разных казаков на охоту, так как было уже время осеннего пролёта, и успел ещё обогатить туркестанскую орнитологию двумя лишними видами: Surnia nivea и Emberiza pusilla и вообще обогатить свою коллекцию; сверх того, я устроил продолжение зоологического сбора у Копала, Верного и на Иссык-куле обученными этому делу казаками.

Из Верного я выехал 5 октября; по пути до Лепсы дополнил ещё геологические наблюдения придорожных формаций в копальском Алатау(⁸²) и тем заключил свои исследования во время Туркестанской учёной экспедиции, которые, вместе с научными результатами моих прежних путешествий, в настоящем труде собраны в одно целое, за исключением зоологических. Извлечение из последних, содержащее краткий общий очерк туркестанской фауны позвоночных, с описанием новооткрытых и малоизвестных видов зверей и птиц, печатается в записках императорского Московского общества любителей естествознания(⁸³).

Исследования о ледниковом периоде в Средней Азии, по их значительному объёму и научному значению достигнутых результатов, я счёл лучшим обработать отдельно от общего геологического описания, тем более, что эти исследования настолько же принадлежат физической географии, как и геологии, и, следовательно, одинаково дополняют оба только что названных отдела моего труда(⁸⁴).

В заключение настоящего отчёта упомяну о собранных экспедицией коллекциях.

I. Геогностическая. Часть её собрана бывшей при экспедиции горной партией и мне представлена не была, а поступила в распоряжение Татаринова. Для моих геологических исследований исключительно служил сбор, сделанный лично мной, при помощи коллектора Скорнякова и препаратора Шиляева, которых я практически обучил распознаванию горных пород, руд и окаменелостей, достаточному для их толкового сбора. Нами собрано около 800 образцов, которые все приведены в порядок и помечены по местонахождениям; при этом каждая обнажающаяся в данном месте горная порода имеет свой номер, так что обнажение той же породы в другом месте означено уже новым номером; нумерация, текущая подряд, и все местонахождения под теми же номерами помечены на составленных мной геологических разрезах; таких номеров до 150. Горные породы, достаточно определённые на месте, оставлены, смотря по местам сбора, в Ташкенте и в Верном, для поступления в предполагаемый ташкентский музей; окаменелости (и многие образцы руд) привезены в Петербург и сданы П. П. Семёнову, уже занимавшемуся палеонтологией Тянь-шаня, для более полного палеонтологического определения, которым он занимается вместе с Мёллером, профессором палеонтологии в Горном корпусе.

II. Ботаническая. Часть её, именно сбор с Кара-тау, из окрестностей Чимкента и Ташкента, доставлены мной в Петербург еще зимой 1866 г.; тут было около 1 000 экземпляров большей частью редких, а много и совсем новых видов. Затем были собраны небольшие коллекции опять в Кара-тау, ранней весной, под Ташкентом, около Верного и на Нарыне, и большая коллекция в окрестностях Ходжента; всего около 2 000 экземпляров, а с прежними до 3 000. Число видов в точности мне неизвестно, еще не все определены, но полагаю около 700. Весь свой ботанический сбор я представил в императорский ботанический сад, так как там доктор Регель(⁸⁵) уже описывает ботанический сбор П. П. Семёнова из окрестностей Иссык-куля. При этом я имел в виду составление возможно полной флоры Туркестанского края, — и, действительно, мой сбор, по определению Гегеля, характеризует уже отдельную западную часть той же тяньшанской ботанической области, представляя много особых видов, у Иссык-куля не встречающихся, но довольно много и общих. Вообще мой сбор оказался достаточным, чтобы охарактеризовать западнотяньшанскую флору как особую ботаническую область, хотя далеко её не исчерпывает.

III. Зоологические коллекции(⁸⁶). 1) Свой сбор насекомых, сделанный до 1867 г., я отдал специалисту по этой части, полковнику Кушакевичу, а в 1868 г., как упомянуто выше, помогал ему в собирании ходжентских насекомых. Часть наших соединённых коллекций уже доставлена в Петербург известному энтомологу, профессору Бальону, для научного определения и описания; оказалось много новых и интересных видов, в том числе и собственно из моего сбора, который, впрочем, не велик.

2) Рыбы собраны, и весьма редкие, доселе неизвестные(⁸⁷), из горных речек Тяньшанской системы. Видов их весьма немного, но они представляют замечательный факт зоологической географии тем, что весьма сходны на всём Тянь-шане, в притоках Балхаша, Сыр-дарьи и Тарима, следовательно, в совершенно различных речных системах. Эта коллекция привезена почти вся (кроме чимкентских рыбок, которые остались в Ташкенте) и описана проф. Кесслером^[184] (⁸⁸).

3) Из амфибий собраны почти все встречающиеся в крае виды, и образцы большей части их привезены сюда для научного определения, экземпляров около 50; дублеты, которых гораздо более, остались в Ташкенте.

4) Птиц собрана самая богатая коллекция: 3 536 экземпляров, 338 видов; сбор, сделанный в 1864—1866 гг., привезён в Петербург весь(⁸⁹), а из позднейшего — образцы новых или сомнительно определённых видов; прочие же экземпляры оставлены в Ташкенте и Верном, смотря по тому, в окрестностях которого места собраны; оставленные экземпляры тщательно упакованы (как и все коллекции). Новых видов птиц найдено 26, кроме сомнительных, т. е. таких, которые могут быть признаны за вновь открытые видоизменения уже известных видов; последних 10; из видов уже известных тоже много редкостей.

5) Зверей собрано всего 145 экземпляров, 45 видов, большей частью весьма редких; новых 8. Распределение привезённых и оставленных в Туркестанском крае такое же, как и птиц. [В конце этой главы Н. А. Северцов помещает извлечение из отчёта инженера Никольского главному штабу. В этом отчёте сделана попытка дать геологическую характеристику района. Сведения неточны и основаны, преимущественно, на расспросных данных. — Ред.]

ЧАСТЬ ВТОРАЯ ПУТЕШЕСТВИЕ НА НАРЫН И АКСАЙ И ИССЛЕДОВАНИЕ ВЫСОКИХ СЫРТОВ ТЯНЬ-ШАНСКОЙ СИСТЕМЫ ГЛАВА ПЕРВАЯ ОТ ВЕРНОГО ДО AK-СУ. ЗАИЛИЙСКИЙ АЛА-ТАУ Снег в горах. Казачьи поселения у Заилийского Ала-тау, казачий быт и нравы. Птицы и растительность ущелья Тургени. Порфировый хребет Караштык-джатасы; следы прежних ледников. Долина Ассы. Перевал Каратай-булак. Марал. Бородачи и кумаи. Улар. Железная руда. Долина Джанышке. Киргизский аул. Кулики-серпоклювы. Река Чилик. Плоскогорье Джаланаш. Уч-Мерке. Долина Кегена. Перевал Санташ, грифы и их нравы. Кызыл-кия, Джиргалан. Аксуйский пост, орнитологический сбор.

По причинам, уже объяснённым в моём общем отчёте, я мог двинуться^[185] из Верного не ранее 14 сентября, к Аксуйскому посту на Иссык-куле близ его восточного конца. Там я должен был получить конвой для дальнейшего следования, так как нагорье к югу от Иссык-куля служило тогда убежищем возмутившимся в 1859 г. каракиргизам рода сарыбагиш, производившим оттуда частые набеги^[186] в Иссыккульскую котловину. Этот конвой, как увидим далее, без выстрела способствовал усмирению бунта, уже подготовленному походом полковника Полторацкого на Чатыр-куль.

Погода при нашем выступлении казалась неблагоприятной для предстоявших частых перевалов через снеговые хребты. Уже в конце августа были частые дожди, выше в горах заменявшиеся снегом, который в начале сентября на Заилийском Ала-тау местами спускался в верхние ельники, до 8 000 фут.; с другой стороны, проталины от нескольких солнечных дней поднимались почти до 12 000 фут., проникая на солнцепёках выше нижнего предела вечного снега(⁹¹). 14 сентября мы выступили из Верного в проливной дождь; тучи покрывали даже верхнюю половину пояса лиственного леса в горах, следовательно, висели ниже 2 000 фут. над Верным и около 4 000 фут. над уровнем моря. Не доехавши до с. Талгар, мы уже промокли до костей, однако переправа через пересекающие дорогу горные речки была еще удобна.

Следующий день был ясен; мы выехали из Талгара при восходе солнца и увидели весьма нехорошее предзнаменование для экскурсии, во время которой предстояло ещё много раз переваливать снеговые хребты; снег на горах спускался ниже ельников, в пояс яблочных и урюковых (абрикосовых) рощ по предгорьям, почти до самой подошвы гор, т. е. до 3 000 фут. над уровнем моря; в два дождливых дня, 13-го и 14-го, снежная линия спустилась на 5 000 фут., а от верхних проталин на 9 000 фут.

Я решился ехать пока возможно и в тот же день, 15 сентября, был обнадёжен быстрым таянием этого осеннего снега на горах. При ярком солнце его нижний предел уже к полудню поднялся до нижних ельников, или до 5 500 фут., а к 5 час. вечера — до верхних, или до 8 000 фут.; в следующие два дня, тоже солнечные, снег стаял, но не сплошь, а полосами до высоты 9 500 фут. на солнцепёке и 8 500 фут. на северных склонах; в лощинах и ельниках он держался, разумеется, ещё гораздо ниже, местами до 7 000 фут.

Из Талгарской (или Софийской) станицы мы направились через станицу Иссык (или Надеждинскую) к р. Тургени, всё вдоль самой подошвы Заилийского Ала-тау, последние отроги которого крутыми, травянистыми склонами спускаются к совершенно ровной степи.

Это холмистые, пересечённые бесчисленными лощинами предгорья, вершины которых не доходят до главного хребта, между тем как речки, стекающие с последнего, через каждые 10—15 вёрст прорывают предгорья. Между Верным и Талгаром названные предгорья образуют весьма узкую холмистую полосу так называемого мелкосопочника, не выше 500—800 фут. над степью, но к востоку расширяются, а за Тургенью быстро возвышаются, образуя самостоятельный хребет, с которым и мелкосопочник между Верным и Тургенью геологически одинаков, именно порфировый, между тем как главный хребет — гранитный. Весь мелкосопочник зарос густой травой, и его бесчисленные лощины доставляют казакам обильные, хотя и весьма разбросанные сенокосы.

Относительно казачьих поселений(⁹²) в Заилийском крае у северной подошвы Заилийского Ала-тау я должен отослать читателя к статье Н. А. Абрамова о г. Верном (Записки Географического общества по общей географии, 1867, стр. 255), где находятся обстоятельные статистические сведения за 1863 г. Позднейших я дать не могу, бывши в этих станицах только проездом; могу только сказать, что с тех пор увеличились и население и благосостояние жителей, основанное на земледелии и скотоводстве, — несмотря на казачью лень.

Развитию земледелия, кроме местного приволья, плодородия почвы и лёгкости орошения, весьма способствовало восстание дунгеней(⁹³), загнавшее из-под Кульджи вниз по Или, в наши пределы, множество дочиста ограбленных китайцев и калмыков, что доставило нашим семиреченским казакам дешёвых рабочих. И при моём проезде беспрестанно встречались у подошвы гор, на казачьих землях, бедные оборванные кибитки этих калмыков, между тем как китайцы уже уходили в Западную Монголию, к Улясутаю и Хобдо, по вызову тамошнего китайского губернатора.

Но и независимо от этой временной, лёгкой наживы от чужого труда казакам привольно жить у Заилийского Ала-тау. Скота у них много^[187], земли обширны; они пользуются лесами, пастбищами и покосами далеко сверх 30-десятинного надела, продажа хлеба обеспечена продовольствием регулярного войска и винокуренным заводом В. П. Кузнецова. Живут они в просторных, чистых, светлых домах, срубленных из великолепных еловых брёвен; одеты исправно; у всякого несколько халатов из кокандских и бухарских бумажных тканей и верблюжьего сукна, нередки и полушёлковые; сверх того, стеганый бешмет, полушубок, тулуп; едят сытно, преимущественно дичь, кабанов, маралов, диких коз, и, не разоряясь, могут проводить большую часть времени за штофом, чем большей частью и ограничивается казачья роскошь.

Теперь приволье казаков поубавилось: дешёвые работники, калмыки, большей частью ушли на Чёрный Иртыш, а любезная казачьему сердцу подводная повинность киргизов упразднена и заменена кибиточной податью. Осталось только естественное приволье: пахотной земли, пастбища, сенокосов, лесного зверя и самого леса. Но леса не всякого: он рубится казаками беспощадно. Целы еще ельники; растут высоко и далеко, да трудно и стаскивать по крутизнам вековые деревья, потому без нужды и не рубятся, а только на постройки, и до сих пор тянутся по скатам хребта тёмной, широкой, почти сплошной полосой. Зато весьма уже поредели урюковые и яблоневые рощи в более доступных предгорьях; они идут на дрова. Особенно истреблены урюковые рощи у Верного; у Талгарской станицы они более сберегаются.

Да и сами казаки, говорят, в станицах трезвее, домовитее и менее ленивы, нежели в Верном; на них несколько действует добрый пример переселенцев-крестьян, преимущественно из малороссов, вышедших, конечно, не прямо из Малороссии, а из Сибири, но всё-таки чумаковавших на волах, как в Украине, до падежа волов в 1868 г.

Это казачий быт и характер в мирное время; видал их и на войне, при походе генерала Черняева в 1864 г. На войне они удалой народ… на разграбление беззащитных аулов, если киргизы разбегутся, но если есть хоть некоторое основание ожидать сопротивления, то семиреченские гаврилычи, как и сибирские, весьма берегут жизнь от опасности. Я видел, например, в 1864 г., как три самых удалых из полусотенного отряда, с штуцерами, побоялись одного киргиза с ружьём, на хромой лошади, что насмешило бывшего тут же солдата, конного стрелка. Он догнал киргиза, прицелился, — и тот сдался без выстрела; пленный оказался выехавшим тайком на баранту, с товарищами, из киргизов, сопровождавших наш же отряд.

Излишне говорить, что и между семиреченскими казаками встречаются храбрые и честные, даже трезвые, изредка даже трудолюбивые, но общий характер незавиден. Хороша только относительная опрятность: самый бедный и пьяный казак живёт лучше богатого воронежского мужика, закапывающего кубышки с деньгами или кормящего мышей десятками своих хлебных скирдов.

Таков самый недостаточный очерк быта и нравов семиреченских казаков, которые мне хорошо известны из четырёхлетнего с ними обращения и их же собственных, многочисленных и подробных рассказов о своём житье-бытье. Но, винюсь, не мастер я на этнографические очерки, да и не охотник, в Средней Азии меня природа края интересовала более населения и русского и местного. А семиреченские казаки не так ещё худы, как можно бы заключить по только что изложенным, весьма действительным недостаткам: обращаю внимание на то, что эти недостатки я узнал всего более из их же откровенных и простодушных рассказов, что показывает не испорченность, а нравственную тупость; они с чистой совестью обирают, например, киргизов при всяком удобном случае и не скрывают этого (когда безопасно признаться), потому что не считают грехом. Так и пьянство, и лёгкое поведение женщин — всё это в Верном не грех, а забавное дело. В умственном отношении они лучше, как все казаки. Народ ловкий и сметливый.

Пройдя станицу Иссык, мы надолго простились с русскими поселениями и, вёрст двенадцать далее, вошли в горы, поднимаясь вверх по долине Тургени, притока Или, — это довольно значительная горная речка, подобная Талгару и Иссыку.

Подгорная степь от Верного до Тургени всё поднималась не приметно, но постоянно; подошва мелкосопочника, у самого Верного, находится на высоте 2 400 фут., а выход Тургени из гор на высоте почти 3 000 фут.

Самый нижний конец долины Тургени безлесен, но, пройдя вверх только полверсты, мы уже встретили кустарники, барбарис с чёрными ягодами (Berfceris heteropoda Sehr.); мы остановились у нижних яблонь, верстах в двух от нижнего конца долины и на высоте около 3 100—3 200 фут.

Дорогой я наблюдал пролёт птиц(⁹⁴), тянувшихся вдоль предгорий; их по подгорной степи не много, однако некоторые горные формы доходят до самых последних к степи холмов, например, кеклик (Perdix saxatilis var. chukar Gray) и чилик (Perdix daurica), восточносибирский представитель нашей серой куропатки^[188], от которой отличается чёрными, а не бурыми пятнами на груди самца, усами из длинных узких перьев и белым, а не тёмным мясом. Эта горная птица, как и кеклик, от самой подошвы мелкосопочника поднимается, особенно к осени, почти до вечных снегов, но только по безлесным травянистым скатам, т. е. избегая высокоствольного леса; в кустах, напротив, чилик держится охотно.

Особенно много мы их нашли в кустах у Тургени, и всё по косогорам;, держатся они выводками, как наши серые куропатки, и в половине сентября молодые самцы отличались от старых только тем, что чёрные грудные пятна у них были меньше.

Что же касается до кекликов, то они тоже выводками (а весной более парами) бегают по каменным осыпям, охотно прилегают и прячутся между камнями, но неохотно взлетают, а перед охотником предпочитают бежать в гору, и по крутизнам их довольно утомительно преследовать. Впрочем, они не пугливы и легко подпускают на выстрел.

На Тургени мы остановились за полчаса до заката солнца; я с своим помощником И. И. Скорняковым отправился ещё за птицами для коллекции, так как их было видно множество, но оказалось, что это всё спустившиеся после снега из верхних лесов бесчисленные овсянки (Emberiza cia); кроме них, были добыты несколько чиликов, тоже весьма многочисленных на Тургени, а нанятый мной для стрельбы крупных зверей вернинский казак Павел Катанаев, знаменитый в крае охотник, в полчаса добыл дикую козу (Cervus capreolus var. pygarga).

16-го мы поднимались вверх по Тургени и настреляли дичи, преимущественно кекликов и чиликов, так много, что её достало на двухдневное продовольствие 15 человек; до 3 часов пополудни — всего более 100 штук: так что я в коллекцию отобрал только лучших чиликов (Perdix daurica). Эта птица в предгорьях встречается вперемежку с кекликами (Perd. ehukar Gray), но каждый вид — по особым местностям: чилик в кустах и на травянистых склонах, кеклик всего чаще на больших каменных осыпях и по голым утёсам, с редкими травяными кустиками. Эти осыпи доставляют убежище кеклику, который, прижавшись между камнями, исчезает из глаз; тогда его выпуклую спину, светлосерую с рыжеватыми оттенками, нельзя отличить от камней. У чилика спина темнее, с чёрной и жёлто-бурой пестриной, и потому ему трава и кусты доставляют более надёжное убежище, нежели каменные осыпи.

Ещё я заметил на Тургени большого, светлосерого горного кулика (Falcirostra kaufmanni, новый вид), которого тут не удалось добыть^[189]: их была пара на тальковых полянах у реки; на выстрел они не подпускали. Затем я наблюдал сильный пролёт преследуемых перепелятниками (Astur nisus) мелких пташек, между которыми открыл новый вид — чёрную, бело-пегую горихвостку, Ruticilla lugens, но горихвостку, собственно, не заслуживающую этого имени: хвост у ней не горит, он чёрный, а всё цветорасположение совершенно как у красноспинной и краснохвостой R. erythronota; только рыжий цвет сей последней у R. lugens везде заменён чёрным, и самка темнее. Можно было подумать, что это чёрный выродок R. erythronota, и таково, вероятно, происхождение R. lugens, но эта чернота самцов теперь сделалась уже постоянным видовым признаком, проверенным мной на многих экземплярах. Является она у самца при первом линянии, крайнее сходство статей, роста и цветорасположения между R. erythronota и R. lugens ясно указывает происхождение последнего вида от первого, но живут они вместе в одинаковых горных кустарниках, и оба неизменны в цвете на всех высотах — от барбариса предгорий (около 4 000 фут.) до подснежного стелющегося можжевельника (9 000—10 000 фут.), следовательно, неизвестная причина черноты R. lugens едва ли климатическая.

Добыта была эта птичка у нижних можжевельников долины Тургени, которые тут спускаются до высоты 4 600 фут. в пояс лиственного леса, вёрст восемь выше выхода реки из гор; тут долина заросла обильным кустарником, по скатам преимущественно боярышник и барбарис, перемежаясь с каменными осыпями; у самой реки осокоревые рощи, кое-где рассеяны между кустами отдельные клёны, ясени, яблони, урюк. Плодовых деревьев в долине Тургени уже мало, гораздо менее, нежели в долинах обеих Алматинок и Талгара; особенно мало урюка. Восточнее уже нет ни урюка, ни яблонь; я их, например, не нашёл в долинах Джанышке и Чилика на приличной для этих деревьев высоте 4 000 фут.

Тургень образуется слиянием двух главных вершин; левая течёт с снегового северного хребта Заилийского Ала-тау, направляясь с юго-запада на северо-восток; правая — по продольной долине, отделяющей порфировый хребет предгорий от главного гранитного. Эта продольная долина довольно широка, но на дне её, ближе к главному хребту, тянется между отвесными утёсами глубокая, тесная, непроходимая щель, на дне которой и пенится восточная Тургень.

Дорога, по которой мы пошли, направляется вдоль восточной Тургени по этой продольной долине, переходя через частые, но не высокие и не крутые южные отроги переднего к степи хребта; в разделяющих их долинках много ключей, образующих болотистые сазы. У такого саза мы и остановились, не дойдя еще до ельников, которые, впрочем, уже виднелись за Тургенью, и пройдя верхнюю границу барбарисовых зарослей (5 000 фут.); выше барбарис изредка растёт отдельными кустами. У нашего же ночлега, на высоте 5 300 фут., росла одинокая яблоня, обозначающая тут верхний предел этого дерева.

17 сентября мы продолжали подниматься по той же дороге; пересекающие её горные отроги становились круче, долинки между ними — уже; между верхним лиственным лесом и нижними ельниками мы прошли несколько этих долинок, совершенно безлесных, дно которых постепенно поднималось, так что, пройдя вёрст пять, мы встретили на дне такой долинки первые ели на высоте около 5 800 фут.; ели спускались к Тургени ещё футов на 200 ниже.

Еще прежде, на одном из пройденных горных отрогов, я нашёл первые полосы снега на высоте 5 900 фут.; этот снег лежал на мелких склонах, обращенных к северу. Ещё несколько далее, на высоте 7 000 фут., ельники достигли наибольшего в этой долине развития; тут уже и снега лежали большими массами, и пересекающие их проталины были сравнительно невелики; на высоте же 7 900 фут. проталин на северных склонах уже совсем не было, но южные всё еще были бесснежны.

Поразило тут меня расположение и снега и ельников на отрогах северного порфирового хребта Караистык-джатасы; снег лежал преимущественно, а ельники росли исключительно на западных склонах главных отрогов^[190], хотя эти склоны несколько обращены на полдень; но они в тени главного хребта, круто поднимающегося южнее и значительно выше переднего. Впрочем, и последний против истока восточной Тургени достигает высоты слишком 9 000 фут., между тем как вёрст двадцать пять западнее, между Тургенью и Иссыком, он вдвое ниже и является порфировым уступом впереди главного хребта. Не отделяясь уже продольной долиной, и в этом виде, постепенно понижаясь, он доходит, как уже упомянуто, до р. Малой Алматинки у Верного, где кончается узким обрывом у реки, не выше 100 фут.

Между Верным и Талгаром порфировый мелкосопочник, как уже упомянуто, поднимается до 500—800 фут. над степью, или около 3 000 фут. над уровнем моря; между Талгаром и Иссыком немного ниже 4 000 фут., на западном берегу Тургени до 4 500 фут., а на восточном вдруг до 7 000 фут., образуя резкий уступ, против которого, почти таким же уступом, понижается у западной вершины Тургени главный северный хребет Заилийского Ала-тау, всё еще превышая, однако, линию вечного снега, которая тут спускается летом до 11 000 фут. Вёрст двадцать восточнее исчезают вечные снега и на главном северном хребте, который тут уже немного выше караистыкского.

Наша дорога вдоль последнего всё еще поднималась к поперечному отрогу, связывающему северную порфировую гряду с главным хребтом. На высоте 8 600 фут. кончились ели, а немного выше — и стелющийся можжевельник, на немногих солнцепёках; снег тут уже лежал сплошной, даже на небольших южных склонах, но неглубокий и уже промокший на солнце, со всем тем было холодно. Подъём на этой высоте сделался отлогим, вершина отрога, на который мы всходили, представлялась холмистой поляной; направление отрога северо-восточное--юго-западное, наискось к соединяемым им хребтам; потому и второстепенные долины на его склонах, обращенные уже к северо-западу, были покрыты сплошным снегом.

Холмистые гряды, по которым мы шли, казались равной высоты; слева едва поднимался над ними гребень Караистык-джатасы. Поднявшись, наконец, на одну из отделяющихся от него холмистых гряд, я узнал главный перевал: сзади виднелся сплошной снег, а впереди волнистая поверхность широкой продольной долины была покрыта буроватым ковром увядшей осенней травы, с рассеянными тёмными пятнами стелющегося можжевельника и постепенно редеющими вниз полосами снега.

За спуском виднелась долина Ассы, а за ней вдали синели ельники под снежным гребнем главного северного хребта. Высота перевала Ой-джайляу, из долины восточной Тургени в долину Ассы, оказалась, по барометрическому измерению, в 9 300 фут.; не измеренный гребень переднего хребта был, видимо, выше, хотя и немного.

Спустившись до 8 700 фут., мы остановились у ручья; густой можжевельник на берегу обеспечивал нас на ночь топливом и на берегу же были хорошие пастбища; снег на этой высоте лежал уже редкими полосами; верхняя граница можжевельника была футов на двести выше. Ручей бежал к юго-западу, это был один из истоков восточной Тургени, которая прорывает поперечный хребтик между передним и главным, тогда как водораздел между Тургенью и Ассой находится в продольной долине и едва заметен.

На этой высоте, в можжевельниках, несмотря на сентябрь и снег, мы добыли ещё не спустившихся вниз горихвосток, Ruticula lugens, R. erythronota, горных завирушек, Accentor atrogularis и овсянок, Emberizacia; все эти птички держались еще во множестве. Вообще, поднимаясь в гору, я мог заметить сменяющиеся на различных высотах формы птиц. В безлесных лощинах ниже ельников были добыты горные голуби, сизые с белой полосой поперёк хвоста (Golumba rupestris); они держались небольшими, но многочисленными стадами и кончали линяние. Кекликов, вероятно, по недостатку осыпей, тут было уже не много, но вместе с голубями попадались каменники, нового вида Saxicola talas, уже добытого накануне в мелкосопочнике; немного ниже у верхних яблонь был замечен орёл-карлик, Aq. pennata, а над хребтом высоко вился бородач (Gypaetos barbatus).

В области ельников мы заметили беркута (Aquila fulva), дроздов (Turdus pilaris, Т. atrogularis); добыли кедровок (Nucuraga caryocatactes), трёхпалых дятлов (Picus tridactylus) и ястребную сову (Surnia nisoria) по опушкам ельников Ruticilla erythronota, а по горным ручьям, впадающим в р. Тургень, алтайскую белобрюхую аляпку (Cinclus leucogaster) — следовательно тут фауна имела боровой сибирский характер.

Выше ельников, на северо-западном склоне, поднимающемся к перевалу, только изредка встречались на пролёте уже перечисленные птицы из можжевельников южного склона; всего за этот день заметили 16 видов птиц, и накануне несколько ниже 20, в несравненно большем количестве особей.

[«Более птиц, — пишет далее Н. А. Северцов, — занимали его огромные гранитные валуны, лежавшие вдоль р. Тургени и по Кара-истыку. Эти валуны Н. А. и здесь рассматривает как результат движения ледника из долины Тургени. Он указывает также, что следы ледников были замечены им у Алматинки, Талгара и везде в Тянь-шане. — Ред.].

18-го мы продолжали путь по долине Ассы и перевалом Карагай-булак перешли через главный северный хребет Заилийского Ала-тау. Дорога к Ассе шла сперва по альпийским пастбищам, с частыми зарослями стелющегося можжевельника, а потом по совершенно безлесным; влево, над гребнем Кара-истыка, кружились бородачи и грифы, черноватые (Vultur cinereus), желтоватые (Gyps fulvus) и белые с чёрными махами, которых я было принял за стервятников, Neophron percuopterus; они мне показались велики, и в зрительную трубу я разглядел, что они складом и тонкой белой шеей были похожи на Gyps fulvus, следовательно, не стервятники. Это были кумаи, которые впоследствии, при ближайшем изучении, оказались новым видом Cyps nivicola, а на безлесных альпийских пастбищах я видел стайку дрофы (Otis tarda) и был порядочно удивлён, встретив эту степную птицу на высоте 8 000 фут.; тут же встречались многочисленные рогальки Alauda albigular

Перейдя несколько увалов и лощин, мы спустились к Ассе, не пересекши ни одного текущего в неё ручья; таким образом, водораздел Тургени и Ассы остался незамеченным. Сама долина Ассы безлесна, кроме кое-каких куп стелющегося можжевельника; смотря вверх по реке, можно было увидеть ельники на горах у её вершин; эти ельники казались верстах в двадцати, вершины обросших ими гор были безлесны. Это была гряда предгорий, хотя и высоких, заслонявших тут главный северный хребет Заилийского Ала-тау; продольная же долина между Вогуты и главным хребтом тут расширялась в небольшое плоскогорье, покрытое роскошными альпийскими пастбищахми и доставляющее киргизам превосходное летнее кочевье; но когда мы там проходили, — киргизы уже спустились.

Асса, в том месте, где её пересекла наша дорога, текла тихо для горной речки, — и это понятно: она тут была еще в 7 600 фут. над уровнем моря, между тем как вёрст двадцать выше по течению виднелись еще ельники, которых верхние пределы тут не выше 9 000 фут., а они тянулись довольно широкой полосой по горам, так что уровень Ассы под ельниками нельзя считать выше 8 000 фут., скорей гораздо ниже. Это даёт падение не свыше 20 фут. на версту, т. е. довольно слабое для ручья, хотя и чрезмерное для большой реки.

Мы пошли несколько вниз по Ассе, протекающей тут в неширокой, крутоберегой долинке посреди равнины, на которую мы и вышли; к юго-востоку виднелся лесистый хребет. Его частые отроги весьма однообразно кончались верстах в двух от реки; все долины между этими отрогами густо заросли ельниками, отчасти выходящими и на плоскогорье; по этим долинам бегут частые, но небольшие ручьи, притоки Ассы; ельники доходят почти до вершины хребта. По одной из этих долинок мы стали подниматься к перевалу Карагай-булак. Небо, между тем, часу в четвёртом пополудни, заволоклось тучами, и, не дойдя до вершины долинки, по которой мы поднимались, мы были в тумане, т. е. уже в облаках. Дул лёгкий юго-западный ветерок, и эти облака, проходя между елями, разрывались ими и выходили из леса серо-беловатыми клочьями.

Конец подъёма был крут и снежен, да и ниже снег лежал полосами; поднявшись, мы очутились на узком гребне; впереди виднелся только туман, а дорога через этот гребень переваливала наискось и отлого спускалась узким же карнизом; не пройдя и полверсты и загибая дугой всё вправо, мы стали подниматься по узкому карнизу вдоль отвесных скал, и всё в тумане, закрывавшем от глаз долину влево; таким образом, мы огибали вершину речки, впадающей в Ассу ниже Карагай-булака.

Среди того же тумана, по тому же узкому и занесённому снегом карнизу, где двум лошадям рядом не пройти, мы взошли на высший гребень главного хребта, который в месте, где мы его перевалили, оказался также чрезвычайно узким: не шире 3 фут. или много 3½ фут. Направо и налево были крутые, обрывистые склоны; спуск, как и подъём, идёт тесным карнизом. Гребень хребта торчал тонкой и невысокой стенкой над слоем сгущавшихся под вечер, волновавшихся облаков, из прорывов которых кое-где выступали голые скалы. Елей видно не было, несмотря на то, что их верхняя граница тут только футов на восемьсот ниже вершины перевала: последняя оказалась около 9 900 или 10 000 фут.; барометр тут стоял на 527,7 мм.

Над нашей головой было совершенно ясное, тёмносинее небо; солнце заходило, и по облачному слою, закрывавшему обширный вид на долины Ассы и Джанышке, вдруг пробежали огненно-золотистые волны. Спускаясь, мы скоро опять вошли в серо-беловатый туман; солнце было заслонено хребтом. Ветра мы не чувствовали, его указывало только движение окружающих нас облаков, то сливавшихся в сплошную туманную массу, то разрывавшихся на крутящиеся белые клочья, между которыми часто показывался круживший около нас огромный, старый, белобрюхий, с яркооранжевой грудью бородач (Gypaetos batbatm). Он подлетал так близко, что был виден во весь рост^[191] и слышен был шум его могучего полёта, но стрелять в него не удалось: он только мелькал между волнующимися облаками, беспрестанно скрываясь в них, а скоро и совсем скрылся. Его стремительные подлёты к дороге, с прижатыми крыльями, имели вид нерешительных нападений на нас, проходящих над пропастью по опасной тропинке путников, и напомнили мне слышанный от Г. С. Карелина(⁹⁵) рассказ о нападении бородача на одного из бывших с ним казаков, когда тот шёл по подобному уступу скалы; он, однако, уцепился за куст можжевельника и не был сбит.

Наша тропинка вела в узкую лощину у подошвы перевала, где мы и ночевали; по мере спуска вниз, она расширялась, но становилась круче; наконец, мы пошли между елями, и в сумерки остановились футов двести ниже их верхнего предела на южном склоне хребта, на высоте 8 900 фут. Снега на этом спуске не было с самой вершины перевала, что меня обнадеживало на предстоящие еще многие другие перевалы через снеговые хребты Тянь-шаня.

На ночлеге мы разожгли большой костёр как сигнал для нескольких казаков, отправившихся еще с утра в сторону от дороги на охоту за крупным зверем; они подъехали уже при совершенной темноте, увидавши наш огонь с вершины перевала, так как небо вечером стало безоблачным, и подъехали с хорошей добычей.

Упомянутый уже Павел Катанаев убил в этот день еще утром в ельниках у Ассы большого и прекрасного самца-марала^[192] (Gervus maral)(⁹⁶), южносибирского оленя, который гораздо ближе к американскому вапити (С. canadensis), нежели к европейскому С. elaphus, и ростом бывает с порядочную лошадь, т. е. до 5 фут. вышины в плечах. Это был первый доставшийся мне самец; Катанаев подкрался к нему против ветра, из-за елей, когда он после утреннего корма на заре отдыхал и пережёвывал жвачку, часов около 10 утра; так за ними и вообще охотятся казаки, причём главное есть уменье разглядеть и не терять в траве след пасшегося марала. Впрочем, их местами в Заилийском Ала-тау так много, что и следить нечего; достаточно ходить по местам, где они водятся, да быть зорким, чтобы издали разглядеть марала, не спугнувши; особенно важно успеть подкрасться к нему против ветра. Так сделал на этот раз и Катанаев: увидавши издалека маралов при восходе солнца, еще на пастбище, он их уже не спускал с глаз, всё держась вдали, пока они не легли; тогда он подкрался и застрелил самца, бывшего с двумя самками.

Шкура убитого с черепом пошла в коллекцию; сентябрь есть время маральей течки, и тогда мясо самцов невкусно, потому оно большей частью пошло на приманку для замеченных в этот день бородачей и кумаев; для этого 19-го рано утром оно было выложено почти в версте от ночлега на таком месте, к которому удобно подкрасться; караулил я издали, за версту. Кумаи и бородачи скоро заметили приманку и стали над ней кружиться, но очень высоко, а когда мой транспорт тронулся и я остался их караулить один с казаком, то бородачи стали летать и низко, и даже близко пролетали мимо нас, но на приманку не садились.

Бородачей была пара, один сел на ель и долго сидел, что меня несколько удивило, так как я читал, а прежде и видал, что они садятся только на утесы. Казак пробовал к нему подкрасться, но бородач слетел в 500 шагах. Сидячий бородач вообще очень осторожен, но на лету он смел, и оба, виденные тут, пролетали мимо нас, как и вчера, в 40—50 шагах. Мы в них стреляли и даже попадали, слышен был удар дроби о перья, но не пробивает она эти плотные перья и густой пух; в последнем дробь путается, не причиняя вреда птице.

Стрелял я из ружья, из которого убил огромного чёрного грифа в 85 шагах, но гриф был убит в начале июня, когда пух вылинял, а перо было изношено; между тем как безвредные выстрелы по бородачам были в сентябре, когда их пух и перо густы и свежи.

У меня есть в коллекции бородач, застреленный в лёт; ему дробина перешибла крыловую кость, но он добыт тоже в июне с подлинялым пухом.

Что же касается до кумаев (Gyps nivicola), то они тоже кружились над приманкой, но всё в недосягаемой высоте; они оказались и на лету осторожнее бородачей. Наконец, один кумай сел на крутейший утёс, сажен на 200 выше дороги; я его подробно разглядел в зрительную трубу, заметил его отличия от G. fulvus и горько пожалел о невозможности его застрелить. Это был великолепный старый экземпляр, серовато-белый, с светлосерой и чистобелой пестринкой, махи и хвост черны, тонкая шея покрыта снежнобелым пухом; на загривке полуошейник из длинных тонких перьев, поднимающихся, когда птица втягивает шею.

Не добывши ни кумая, ни бородача, я слишком уже в полдень отправился догонять свой транспорт, пускавшийся к Джанышке, но место нашего ночлега всё-таки обогатило мою коллекцию хорошим приобретением: прежде чем выложить приманку для хищных птиц, мы рано утром заметили беркута, гонявшегося за улларами (Megaloperdix nigelJü); заметили, что уллары скрылись от грозного врага в густом стелющемся можжевельнике, отправились их добывать и успешно: добыли самца и самку, на высоте с лишком 9 000 фут.

Уллар есть не что иное, как колоссальная куропатка, объёмом тела не менее глухаря, весом, судя по добытым мною экземплярам, в 10—15 фунт., а по словам Карелина, в Семиреченском Ала-тау и до 30 фунт. В этом, может быть, и некоторое преувеличение, но уменьшение роста улларов по направлению от северо-востока к юго-западу заметил и я; в Александровском хребте они уже мельче, чем в Заилийском Ала-тау у Верного; у верхнего Зеравшана ещё мельче.

Цвет уллара весьма красив, хотя и не блестящий, вообще серый, с частыми мельчайшими черными полосками, по бокам яркокаштановые, большие наствольные пятна, оттенённые светлорыжим; на спине и крыльях эти наствольные пятна жёлто-рыжеватые, зоб бледносерый, с чёрными пятнами, образующими правильный чешуйчатый узор; горло яркобелое с каштановым ободком, и вообще голова и шея покрыты красивым узором из широких яркокаштановых и снежнобелых полос.

Живёт уллар исключительно на высотах, выше предела леса, по крутым травянистым склонам, с зарослями стелющегося можжевельника, и всегда на покатостях, обращенных к юго-юго-востоку и юго-западу, которые, при обилии разветвляющихся кверху долин, находятся во множестве и на северной стороне хребтов. Зимой он спускается ниже по малоснежным и бесснежным солнцепёкам; кормится, смотря по времени года, почками, цветочными и семянными головками альпийских трав, летом еще насекомыми, зимой — можжевеловыми ягодами. Весной, в апреле, спустившись на высоты 5 000—6 000 фут., но всё по крутым травянистым склонам можжевельника, уллар, подобно кеклику, ест много луковиц дикого чесноку, так что мясо получает сильный чесночный запах; так до конца июня, по мере того как цветёт чеснок, выше и выше, до пояса верхних можжевельников, куда уллар поднимается уже в половине мая; там он и гнездится, по крайней мере, в мае 1864 г. на этой высоте я добыл (в Александровском хребте) самку с плешинами на брюхе от насиживания, вместе с её самцом — только пару; выводки мне летом не попадались. Осенью уллары держатся небольшими стайками, или тоже парами; следует думать, что стайки не что иное, как выводки, — опять как у куропаток.

Мясо уллара бело, нежно и превосходного вкуса; он считался лучшей дичью Семиреченского края, лучше фазана; но охота за ним не легка, он утомляет охотника, бегая в гору по крутым склонам и постоянно вне ружейного выстрела. Стреляют его пулей из винтовки, а дробью — только когда удастся поднять из можжевельника, где он, спрятавшись, как куропатка, подпускает близко. Полёт его весьма тяжёл, шумен и короток, при малых крыльях и грузном теле, но бегает уллар резво и неутомимо.

Дорога наша 19-го была к Джанышке, и мы шли наискось по спуску хребта, пересекая бесчисленные лощины и разделяющие их невысокие увалы: кое-где текли маленькие ручьи, но только в немногих лощинах, которые книзу часто кончались обрывами. Снегу на всём южном склоне хребта не было нигде; весь склон был травянист, кое-где, но не часто, встречались утёсистые обнажения гранита, сосредоточенные более у самого гребня хребта, через который, впрочем, вдоль всего течения Джанышке и Ассы до самих вершин, есть много перевалов. Этот южный склон вообще безлесен; из ельников мы вышли уже верстах в четырех от нашего ночлега под перевалом, на высоте около 8 000 фут. Тут у последнего ельника я нашёл в гранитном утёсе выход железной руды, именно железного блеска; гранит тут яркокрасен, местами есть выходы известняка, которого пласты приподняты вертикально, как и порфир в Караистык-джатасы, который тоже напластован и тоже с вертикально поднятыми пластами. Этот известняк, приподнятый складкой до высоты 9 000 фут., образует между северным и южным хребтами Заилийского Ала-тау ещё промежуточный, разделяющий продольные долины Джанышке и Чилика. Но на склоне к Джанышке северного хребта известняк большей частью разрушен и гранитные обнажения доходят до самой реки, где я даже известняка и не встречал, а только гранит.

День был ясный, и с каждого увала по спуску к Джанышке открывался величественный вид на только что упомянутый известняковый хребет Далашик, изрытый оврагами, но с ровным гребнем, отлого поднимающимся к востоку-северо-востоку, к своему концу у Чилика; за ним виднелся поднимающийся до вечных снегов многозубчатый южный хребет Заилийского Ала-тау, которого южный склон уже омывается Иссык-кулем; от обоих хребтов видны северные склоны, густо заросшие великолепным ельником. Южный хребет тут представляется гораздо колоссальнее, нежели Алматинский пик из Верного, хотя, в действительности, он значительно ниже, но он виден во весь рост не снизу, а со склона противоположного хребта, и потому представляется под большим углом зрения, заслоняет большую часть неба, нежели хребет, видный снизу.

К закату солнца я догнал свой транспорт уже на Джанышке; тут мы и ночевали, у аулов старшины Большой орды Атамкула, весьма зажиточного и уважаемого в орде бия, старика лет 70, который нас принял со всем киргизским гостеприимством: выставил кибитку белого войлока и подарил на угощение двух баранов и большой турсук кумыса, который после перехода пришёлся нам очень по вкусу; я его отдарил ситцем на халат, плисом на чембары (киргизские штаны) и головкой сахару, за что на другой день получил ещё кумыса; мой подарок казался отчасти кстати, потому что, несмотря на свою зажиточность, Атамкул явился в довольно поношенном и засаленном халате^[193].

20-го наш подъем с ночлега несколько замедлился охотой за большими светлосерыми куликами, замеченными уже 16-го на Тургени; они мне казались весьма загадочными со своими большими чибисовыми крыльями и длинным кривым клювом. Один был убит — и оказался, действительно, крайне замечательной птицей по своему совершенно твёрдому, длинному клюву и трёхпалым ногам; принадлежал он к семейству морских сорок, Haematopidae, но нового рода: его клюв не прям, как у Haematopus, а загнут дугой, как у кроншнепов, Numenius. Этот клюв остёр и тонок; кривизна его как раз такова, чтобы огибать большую часть галек, обкатанных горными речками, и между этими гальками он и ищет свою пищу, состоящую из червяков и личинок водяных насекомых. Потом я видал их много, но исключительно на гальковых полях у горных речек, у незамерзающих мест которых они и зимуют; в подгорной степи я их не видал никогда, да и чрезвычайно пушистое перо этого кулика указывает птицу, нечувствительную к холоду; я их видал в 15-градусные морозы. Живут они парами, даже осенью. Я назвал этого новооткрытого кулика Faloirosira eximia, т. е., в буквальном переводе, отличным серпоклювом, но потом переименовал в F. kaufmanni, так как он был открыт почти одновременно с прибытием в край генерал-адъютанта К. П. фон-Кауфмана(⁹⁷), которому я обязан глубокой благодарностью за сильное и просвещённое содействие моим научным трудам в Средней Азии.

20-го наша дорога шла вниз по Джанышке, которая в нижней части своего горного течения с умеренной быстротою бежит по довольно узкой долине, заросшей кустарником, между невысокими гранитными утёсами, а из гор выходит непроходимой щелью; поэтому мы к Чилику пошли мелкосопочником, которым кончается хр. Далашик между Джанышке и Чиликом; тут из-под известняка этого хребта выступает уже поднявший его гранит. По всей долине росли барбарис, чилига, тал (ива), облепиха, из больших деревьев только редко стоящие тополи; в старицах были стоячие заводи, обросшие камышом, где мы спугивали кабанов, но добыть их не удалось.

Барометрически измеренная высота нашего ночлега оказалась 4 900 фут., а выход реки из гор, я полагаю, не ниже 4 000 фут. Птиц по всей пройденной нами части долины было такое же множество, как 16-го на Тургени^[194], и потому я с своей охотничьей партией опять отстал от транспорта; на привал к Чилику, через мелкосопочник, поднялся уже в сумерки, а на берег Чилика пришёл в тёмную безлунную ночь. За Чиликом виднелся огонь у приготовленных нам кошей (небольших походных кибиток), и переправа через реку предстояла нелёгкая. Чилик тут крайне стремителен, и переходят его вброд версты две ниже его выхода из гор, где он разбивается на три рукава; в одном русле он непроходим, да и на рукавах броды — это неширокие мели из наносной гальки, наискось русла; по обе стороны каждого брода река, глубиной в сажень. Нужно еще прибавить, что, проехавши первый брод, приходится ехать по острову, вниз по течению, ко второму, а потом опять вверх, к третьему. Однако, мы проехали благополучно, несмотря на темноту; луна, бывшая на ущербе, взошла во время переправы. Только порядочно вымочились при 4-футовой глубине бродов.

Я ожидал меньшей глубины в сентябре, в маловодье, так как в этом месте Чилик представляет брод даже в июньское половодье, когда, помнится, переправлялся через него П. П. Семёнов, --но перед моей переправой выпал снег до уровня Чилика и успел стаять до высоты 8 000—10 000 фут., что вздуло реку и, может быть, поразмыло галечные наносы её дна, образующие броды, между тем как настоящее половодье приносит гальку и тем подновляет брод. Впрочем, при переправе днём, мы, вероятно, нашли бы меньшие глубины, ночью не видные.

Уровень Чилика я, к сожалению, не мог измерить, так как трубка барометра тут сломалась, но считаю его около 4 000 фут., так П. П. Семёнов полагает высоту плоскогорья Джаланаш, между обоими хребтами Заилийского Ала-тау, на которое вытекает Чилик из своей горной долины. Это плоскогорье есть широкая степная равнина с весьма скудной растительностью, посреди её углубляется ограниченная невысокими, но крутыми гранитными окраинами, довольно широкая долина Чилика, с редко растущими, но огромными осокорями, густыми зарослями облепихи, тала, барбариса и роскошными лугами^[195].

Поднявшись 21-го на восточную окраину долины, мы пошли по гранитному Джаланашу, а вёрст через шесть, отлогим уступом поднялись на такое же степное плоскогорье Уч-мерке, которого имя значит Три-мерке, так как оно пересекается тремя речками этого имени, текущими уже в р. Чарын, самый большой из притоков Или.

Влево от дороги виднелись голые, бесснежные утёсы северного хребта Заилийского Ала-тау, прорываемого Чиликом и Чарыном; вправо заросший густыми ельниками южный хребет, с которого стекают три Мерке. Степь, до самой третьей Мерке, всё глинистая с галькой, с той же скудной растительностью и с чисто степной фауной; из птиц были замечены и добыты жаворонки (Alauda arvensis), копытчатые рябки (Syrrhaptes paradoxus) и дрофы (Otis tarda), все на высотах 5 000 фут. и более. Впрочем, уже упомянуто, что дрофа нам встретилась и на восьмитысячной высоте на плоскогорье Ассы, что характеристично для Тянь-шаня как системы степных хребтов, несмотря на его дремучие ельники, которые на огромном пространстве нагорья составляют такие же относительно небольшие пятна, как рощи наших чернозёмных степей. На Тянь-шане, на всех высотах, всякое плоскогорье, всякая широкая долина, всякая сколько-нибудь ровная покатость уже безлесна и представляет степные формы растений и животных. А относительно дрофы эти высокие местонахождения показывают, что её распространение обусловливается ни климатом, ни почвой, ни абсолютной высотой, а исключительно отсутствием леса, конечно, при достаточной пище.

Взошедши на отлогий уступ между Джаланашем и первой Мерке, мы заметили, что поверхность степи к востоку продолжает подниматься; впереди ещё уступ, невысокий, но довольно крутой, из-под которого выехали нам навстречу киргизы и привезли кумысу. Подъезжая с ними ближе к этому уступу, мы вдруг увидали овраг, глубиной сажен в 150 или 200, края которого казались почти отвесными, хотя, в действительности, это был крутой склон в 45—50°; на дне оврага кибитки киргизского аула казались не больше карточных домиков, а реч. Мерке — струйкой воды в полфута ширины, вместо действительных 5—6 сажен, но шум её был слышен, хотя и слабо.

Мы сошли по боковому оврагу, круто спускающемуся к речке, и внизу остановились. На верхних ²/₃ спуска рос один стелющийся можжевельник, внизу лиственный кустарник, преимущественно барбарис и облепиха, что мне показало около 5 000 фут. высоты для дна долины и более 6 000 фут. для её краев; в долине Мерке я заметил много пролётных пташек, особенно сибирских боровых овсянок (Emberiza pithyornis) и спустившихся с гор водяных щевриц (Anthus aquaticus); также Rutic. erythronota.

22-го мы прошли от первой Мерке вверх вдоль Чарына почти до слияния его вершин, Кегена и Каркары; последняя течёт с юга, с плоскогорья у подошвы Хан-тенгри(⁹⁸), высочайшей тяньшанской вершины l (до 24 000 фут.), а Кеген течёт с востока-северо-востока по той же продольной долине, которую западнее пересекают три Мерке. Соединённая река сохраняет направление и имя Кегена до своего входа в тесное и глубокое ущелье, в которое впадают речки Мерке; тут она зовётся Ак-тогоем, а по выходе из ущелья и до устья в Или зовется Чарыном.

Транспорт пошёл прямо по дороге, а я направился вниз по Мерке к Ак-тогою; устье Мерке оказалось непроходимым: тут её овраг заперт известняковым утёсом, через который речка прорывается узкой и темной трещиной, освещаемой солнцем разве в полдень, и то на полчаса. Я попытался ехать по руслу, но оно быстро суживается и углубляется, и мы, немного вернувшись, чтобы выбраться, поднимались целых полчаса, так как и овраг тут глубже. Крутым и трудным, по нагроможденным уступам скал, густо заросшим лиственным кустарником, оказался и спуск к Ак-тогою, яростно гремящему по гранитным уступам и глыбам и представлявшему почти сплошную массу стремительно бегущей белой пены и брызг. Невозможно описать страшную дикость этого ущелья, путаницу отвесных, растресканных утёсов, между которыми русло реки углубляется почти на 1 500 фут. и притом часто между нависшими стенами, так что река бурлит и ревёт в непроницаемом мраке; ширина её у устья первой Мерке до 30 сажен и торчащие из русла глыбы гранита часто делят её на протоки.

Поднявшись вверх по Ак-тогою шагов 150, мы опять упёрлись в утёс; далее хода не было, пришлось выбираться из ущелья.

Мы поехали степью вдоль реки, держась возможно ближе к последней, и приметили от края ущелья вверх по Мерке весьма явственный спуск, так что Актогойское ущелье прорыто не в самой низкой части продольной долины между обоими хребтами Ала-тау, а в косогоре, в нижней части склона северного хребта, который тут зовётся Куулук-тау и был бесснежен до самих вершин.

На небе была наволочь перистых облаков, и дальние горы вверх по Кегену не были видны, но в полдень они открылись, тоже бесснежные, а далеко за ними, южнее, ещё группа острых и высоких пиков, снеговых сверху донизу; средний, самый острый и крутой, был вдвое выше прочих, и по этому признаку я было подумал, что вижу Хан-тенгри. Через несколько минут эти дальние горы; скрылись за облаками, но я успел набросать их контур; пиков, окружающих высочайший, гораздо меньше, чем на точном рисунке хантенгринской группы в альбоме П. П. Семёнова, а потому я и не уверен в своём определении виденных мной с берега Ак-тогоя дальних снеговых вершин.

Мы ехали так близко к Ак-тогою, что был слышен его шум, но не видно было и признака ущелья; отлогая степная покатость, поднимавшаяся влево от нас, казалась непрерывной до утёсов Куулук-тау, и на этой степной покатости меня весьма удивила одинокая группа не больших елей, к которой я и поехал. Ели оказались огромными, но в лощине, круто спускающейся к Ак-тогою и оканчивающейся обрывом, у корней их была густая барбарисовая заросль^[196].

Я сошёл по этой лощине почти до обрыва и срисовал вид Ак-тогоя(⁹⁹), который вдали замыкается зачиликской частью северного хребта; глубина трещины тут уже меньше, нежели у устья первой Мерке, глазомерно около 1 000 фут., но течение Ак-тогоя — всё такой же ревущий и пенистый непрерывный порог. Края щели состоят из великолепного красноватого гранита, на солнце — с золотистым отливом, в тени — с тёмнофиолетовым оттенком; по уступам скал и в боковых рытвинах левого края, тенистого и обращенного к северу, чернеют громадные ели, а на солнечной стороне ущелья купы стелющегося можжевельника; но на нижней половине этого солнечного обрыва можжевельника нет, — опять редкие ели, потому что до дна ущелья не проникает солнца; тут вечная тень и сырость, и гранит покрыт сплошной чёрной корой, повидимому, микроскопических лишаев.

В полуверсте от поднявшегося до степи ельника мы спустились ко второй Мерке, близ её устья, которое оказалось доступным; во всём Тянь-шане и Кара-тау я, порядком их изъездивши, не видал такого угрюмого места. И эта Мерке, подобно первой, замыкается скалистой стеной и входит в её трещину; вдоль русла — гранитный уступ, по которому можно дойти до самого устья. Тут вечный мрак; воды Ак-тогоя, выше и ниже стремящиеся по порогам, как будто отдыхают в узкой, но глубокой яме, чёрные, стоячие, между совершенно чёрными же и совершенно голыми утёсами, и такой же чёрной стоячей водой оканчивается Мерке. Холодно, сыро, неба не видно, оно закрыто нависшими выступами скал; только чёрный камень и чёрная стоячая вода — что-то вроде преисподней, смотреть подольше, так пригрезится харонова ладья.

В долине второй Мерке растут уже ели до самого устья; ещё более их во всей долине третьей Мерке, между тем как в овраге первой ельники прекращаются у подошвы южного хребта, из которого она вытекает; долины последних двух Мерке, особенно третьей, значительно менее углублены в плоскогорье, нежели долина первой.

Замечу ещё, что у каждой из трёх Мерке плоскогорье образует уступ, так как восточный край оврага поднимается выше западного; особенно значительны эти уступы у второй и третьей, а за последней есть уже спуск к Кегенскому плоскогорью, представляющему совершенную равнину. У подошвы этого спуска течёт реч. Чарганак, впадающая в Кеген; у её устья мы и остановились, вёрст пять ниже соединения Кегена с Каркарой. Таким образом, Кеген у устья Чарганака упирается в гору и тут же вливается в её трещину, образующую актогойское ущелье; не далее версты от её восточного конца Кеген углубляется в ней сажен на сто, не образуя водопада, а только круто покатый порог; тут верхние края щели сходятся так, что расстояние между ними не более 5 сажен, между тем как внизу русло гораздо шире, что видно в разрезе, если смотреть со входа Кегена в щель. А смотря сверху там, где сближаются нависшие края щели, ничего не видно: только Кеген (здесь уже называющийся Ак-тогоем) оглушительно шумит во мраке. До устья первой Мерке Ак-тогой всё течёт по одной трещине с востока на запад, а тут поворачивает под прямым углом к северу, всё в щели, входя из продольной трещины в поперечную куулуктауского гранита, южным продолжением которой, в известняке, вливается в Ак-тогой первая Мерке.

Кеген же выше ущелья течёт, как уже сказано, в низких берегах, представляющих обширные поляны, покрытые галькой; на них мой помощник И. И. Скорняков, прибывший много раньше меня к устью Чарга-лака, был выведен из терпения усердной, но безуспешной охотой за серпоклювами Falcirostra kaufmanni, которых нашёл несколько пар. Они подпускали шагов на шестьдесят, не ближе, получали выстрел и улетали; потом стали летать вдоль реки; он стрелял в лёт — птица косо спускается и падает — вот побежала, легла. Он идёт, ищет-ищет — и нет ничего, скрылась птица. А прежде подстреленная сидячая не поднимается, отбежит — и исчезла; да и до выстрела не допустит, не подразнивши многими напрасными подходами. Охота кончилась тем, что не была добыта ни единая, точно так же и я в мае 1864 г. заметил пару этих птиц на гальке у Иссык-аты, в Александровском хребте, выстрелил, одна поднялась, другая осталась на месте, но найти не мог. Надо прибавить, что и там, на Кегене, галечные поляны изрыты сухими водомоинами, которыми эта светлосерая птица мастерски пользуется, чтобы неприметно перебегать по светлосерой же гальке, от которой её не отличишь, когда приляжет.

На следующее утро, 23-го, опять показались серпоклювы — опять охота, но они были напуганы, и не удалось даже выстрелить. Тут, на южном берегу Кегена, были обширные сазы, т. е. ключевые болота с кочками; я решил на них поохотиться и проехал вверх по Кегену до его слияния с Каркарой, так как казаки рассказывали, что на этих сазах водится множество каких-то особенных гусей; транспорт был направлен прямо на перевал Санташ, самую низкую седловину южного хребта Заилийского Ала-тау, между плоскогорьями Кегенским и Иссыкульским.

23 сентября было днём неудач. На кегенских сазах я не нашёл почти ничего, только увяз с лошадью и основательно вымочился, впрочем, день был тёплый, и я тут же на солнце и обсох; затем поехал увалами по следу транспорта, выехал на р. Чарганак и направился вдоль неё, но тут меня обманул след какой-то кочёвки. Тропинка, по которой я ехал, упёрлась в гранитный утёс, у подошвы которого Чарганак, вышедши из южного хребта, поворачивает к востоку, течёт так версты четыре, а потом поворачивает на север к Кегену. Ехавши вверх по речке, я по своей тропинке у этого поворота свернул на запад, всё вверх по течению, но увидал тут глубокое ущелье, заросшее густым ельником; это не был вид безлесного Санташа, к которому подъём идет степью, без всякого ущелья, и который был мне известен по описанию П. П. Семёнова. Я повернул назад к востоку и с восточной стороны объехал упомянутый уже гранитный утёс, между тем уже стемнело, а я потерял дорогу; поехали без дороги, бывший со мной казак взялся вывести меня на Санташ, где он бывал и прежде, — и пошли плутать по увалам и лощинам, пока не выехали на другую продольную долину, совершенно безлесную, как и оставшиеся сзади увалы. Тут мы увидали заросший ельниками хребет, и между двумя его отрогами отлогий безлесный подъём в темноте показался нам Санташем, тут шла тропинка, но привела нас к узкому лесистому ущелью — значит не Санташ; опять назад. Вернувшись на продольную долину, я по ней поехал к востоку, держась подошвы лесистого хребта, так как я знал, что он на Санташе прерывается; тут мы скоро съехали в продольную же лощину и поехали вниз по текущему к ней ручью, на берегу которого, проехавши вёрст шесть, нашли свой транспорт. Разъехавшиеся в разные стороны мои охотники тут уже съехались, кроме И. И. Скорнякова, прежде меня еще поехавшего утром вверх по Кегену.

Сбился я с дороги потому, что принял Чарганак за текущую параллельно с ним Малую Каркару, по берегу которой можно выехать с Кегена прямо на Санташ, и ехал сперва по Чарганаку, а на Малую Каркару, у которой и стоял транспорт, попал уже в продольной долине её верхнего течения, между лесистым главным южным хребтом и безлесным мелко-сопочником его предгорий; и хребет и мелкосопочник кончаются мысами у перевала Санташ, и тут Малая Каркара поворачивает на север. От её поворота отлого поднимается к югу безлесная долина, густо заросшая травой и сажен в сто ширины, между двумя крутыми мысами, густо заросшими ельником; это и есть подъём на санташскую седловину хребта, подъём едва заметный, так как перевал всего футов на сто выше Малой Каркары. Почти так же отлог и спуск к Тюпу, однако, приметнее подъёма и значительно длиннее, с версту; уровень Тюпа ниже поворота Малой Каркары, течение умеренно быстро. По измерению Семёнова, санташская седловина на 1 500 фут. (английских) выше уровня Иссык-куля, или 6 500 фут. над уровнем моря(¹⁰⁰).

За Тюпом поднимается хребет Кызыл-кия, несколько выше санташской седловины, но ниже пересекаемого последней лесистого гребня. Утром 24-го Скорняков еще не прибыл на наш ночлег; я велел сопровождавшим меня киргизам поискать его по окрестностям и назначил дневку, тем более, что окрестности Санташа славятся обилием маралов, бородачей и кумаев и я заметил накануне сильный пролёт к Санташу с Кегенского плоскогорья к Иссык-кулю, значит было дело всем моим охотникам для обогащения коллекции.

У нас уже был крупный маралёнок, убитый 22-го в ельниках между вершинами второй и третьей Мерке; часть его мяса я употребил на приманку для бородачей и грифов, высоко летавших над нашим ночлегом; увидавши приманку, они стали летать ниже, а я их до полудня караулил. Тут я заметил, что и бородачи иногда так же общественны, как грифы; их налетела небольшая стая, штук шесть, были и кумаи, но те летали высоко, вне выстрела, между тем как стая бородачей спустилась весьма низко и кружилась над землёй; они не испугались и того, что я открыто подошёл к приманке стрелять их в лёт, и продолжали пролетать в 40—50 шагах от меня. Я стрелял, но так же безуспешно, как под перевалом Карагай-булак; потом приманку велел переложить подальше от нашей стоянки, для кумаев, на место с удобным подходом из ельника, но до следующего утра кумая добыть не удалось, выждали нашего ухода. А бородачи и на первом месте приманки подседали к ней, но сидящие не подпускали и на 300 шагов.

Бородачи, кумаи и грифы ненавистны охотникам за крупным зверем из казаков и киргизов; они следят за этими охотниками, чтобы есть застреленных ими зверей. Охотник скрадывает зверя, по местам, часто непроездным конному; убивши, например, марала, он должен его оставить, пока не приведёт лошади; также не легко носить по дебрям и трёхпудовую дикую козу (Cerv. pygargus). Оставленную добычу охотник до своего прихода прикрывает хворостом, и этого, по единогласному свидетельству казаков, весьма достаточно, если грифы не видят прикрытие, если, например, оно скрыто от них за густыми елями, тогда гриф своим мнимым чутьём не найдет. Но не то, если грифы видели, где прикрыта добыча; тогда они налетают на кучу хвороста, разворачивают его и наедаются. И хорошо спрятанную поживу им указывают шныряющие по лесной чаще сороки своим криком; сороки тоже неприметно высматривают, куда охотник спрятал добычу, а грифы и бородачи внимательны к сорочьему щекотанью и к полёту привлекаемых им ворон.

В полдень 24-го я поехал с одним казаком на аксуйский пост близ Иссык-куля, где стоял отряд, из которого я должен был взять конвой для прохода за Нарын: поехал, не дождавшись Скорнякова, так как рассчитывал, что, во время дневки транспорта, посланные за ним киргизы или найдут его, или узнают о нём в многочисленных аулах на Тише; случилось, как объясню далее, последнее.

Горные мысы по обе стороны санташской седловины представляют травянистые склоны, почти до низу заросшие ельником; только у вершины перевала видно на западном мысу обнажение, гладкое, точно сточенное; тут известняк, такой же, как на Чилике и первой Мерке, залегает на граните; падение известняка к северу весьма крутое. Гранит обнажается и у р. Тюпа, по берегам и в русле которого находится ещё множество гранитных валунов. На санташской седловине их, напротив, мало и только самые крупные; сверх того, много гальки, между которой находится и черноватый песчаник. Большая часть санташских валунов собрана в кучу Санташ, давшую своё имя перевалу, у обнажения известняка; эта куча считается памятником Тимуровых воинов, убитых в походе против тяньшанских горцев-язычников^[197].

Переехавши мелководный Тюп, я стал подниматься на хребет Кызыл-кия, Действительно красный (кызыл по-киргизски — красный); он состоит из глинистого песчаника, не слишком твёрдого, но и не рыхлого, густо окрашенного водной окисью железа. Этот песчаник легко размывается дождевыми и снеговыми водами, а потому изрыт оврагами, по которым рассеяны ели, одинокие и небольшими группами, но не образуя сплошного леса. Есть кое-где и травяные площадки, но более голого камня, долина же Тюпа узка и лесиста. Подъём на Кызыл-кия не крут; довольно отлог и спуск к р. Джиргалану, который гут течёт по совершенно степной равнине, верстах в трёх-четырёх от подошвы Кызыл-кия. Течение Джир-галана по степи обозначается длинным рядом лиственных деревьев, преимущественно осокорей, отчасти и берёз; есть даже редко рассеянные ели, выросшие из унесённых рекой из горных ельников и выкинутых на берег шишек.

Вид с перевала Кызыл-кия на главный Тянынанский хребет за Джир-галаном должен быть великолепен в ясный день, но я видел только нижние ельники на тяньшанских склонах; выше хребет был затянут серыми облаками, обещавшими дождь; небо над головой было еще голубое, но солнце светило уже тускло сквозь сетку перистых облаков.

Западнее к Иссык-кулю хребет Кызыл-кия обращается в голый безлесный мелкосопочник, безводный и со скудной травой; там много каких-то диких коз, может быть, Antilope subgutturosa; но может быть, и даже вероятнее, Cervus pygargus (С. capreolus, var. asiatica); последних я сам видел на совершенно безлесном, сухом мелкосопочнике южных предгорий Семиреченского Ала-тау, близ р. Или.

Переправа через Джиргалан была мне легка: он течёт многими мелководными рукавами, между которыми, кроме упомянутых деревьев, растёт ещё много кустарника, преимущественно облепихи, барбариса и тала; в этом кустарнике было множество пташек, а на Кызыл-кия я видел редкого в Тянь-Шане русского сокола (Falco peregrinus), преследовавшего горных голубей с белой полосой поперёк хвоста (Col. rupestris).

За Джиргаланом дорога поднялась на степной уступ и версты через три подошла к самой подошве тяньшанских предгорий, вдоль которых идёт до Ак-су — речки, впадающей в Джиргалан близ его устья в Иссык-куль; перед тем нам нужно было переехать ещё несколько притоков Джир-галана, которые, впрочем, все мелководны. Небо заволоклось тучами, и к закату солнца я был только на половине дороги от Джиргалана к Ак-су; тут пошёл дождь, и последние 15 вёрст своего пути я проехал в совершенной темноте, потерявши дорогу, но постоянно держась подошвы хребта, чего было достаточно. Часу в девятом я увядал дома аксуйского поста, куда прибыл порядком промокши и проехавши с полудня 50 вёрст.

Аксуйский пост [селение Каракол, ныне Пржевальск], учреждённый в 1865 г. по поводу восстания дунгеней против Китая и последовавших беспорядков у нашей семиреченской границы, я застал уже несколько обстроенным и получил в нём квартиру в весьма порядочном трёхкомнатном домике, построенном из прекрасных еловых брёвен. Была даже в этом зародыше городка(¹⁰¹)^[198] торговая татарская слободка, с товарами более на киргизскую руку; приходили в Ак-су небольшие караваны и из Кашгара. На своей квартире я встретил пропавшего И. И. Скорнякова, который вернулся с охоты, убивши на Ак-су редкого горного дупеля, отличающегося тем, что держится не по болотам, не на сазах, а на гальке у горных речек; впрочем там, где есть крутые низкие берега из иловатого речного наноса и из-под них сочатся мелкие ключи, а не на тех широких галечных полях, где живёт серпоклюв. Этот горный дупель всегда одинок, т. е. собственно встречается парами, но парами, держащимися врозь поодаль, саженях в 150 друг от друга; почему Годгсон, нашедший его на Гималае, назвал Scolopax solitaria. У незамерзающих речек он зимует даже на Алтае и в Забайкалье, почему Эверсман назвал его Sc. hyemalis — зимним; но уже на Тянь-шане весьма многие зимой спускаются с гор, и я их добывал у Чимкента. Хвостовых перьев у него 18—20, и 3 крайних с каждой стороны чрезвычайно узки, в 1 линию ширины.

Что же касается до Скорнякова, то он, вместо Санташа, 23-го попал на перевал Тобулгаты, спустился к Тюпу, искал транспорт до поздней ночи, ночевал, наконец, в киргизском ауле и через мелкосопочник между низовьями Тюпа и Джиргалана проехал 24-го на Аксуйский пост, где в тот же день, до моего приезда, успел немного поохотиться и отпрепаровать свою добычу для коллекции; 26-го пришёл и транспорт, накануне тронувшийся с Санташа и ночевавший на Джиргалане; прибывшие с транспортом охотники порадовали меня богатой добычей.

На Санташе была добыта дикая коза (Cerv. pygargus) — самец уже с раздвоёнными концами рогов, хотя и не совершенно взрослый, и дивный, огромный старый самец-марал с 12-конечными рогами и в самой свежей зимней шерсти; длина его от конца носа и до конца хвоста была 7 фут. 8 дюйм.; без хвоста 7½ фут., вышина в плечах 4 фут. 10 дм. 2 лин., вес более 20 пуд., так как выпотрошенного верблюд насилу пронёс 3 версты; и казакам пришлось поддерживать и приподнимать свесившиеся ноги навьюченного марала, чтобы верблюд под ним не ложился, а верблюд был лучший в транспорте; таким образом, и выпотрошенный марал весил не менее 16 пуд. Длина каждого рога по сгибу была с лишком 4½ фут., около 2 арш.

Из птиц были добыты на Джиргалане огромный чёрный гриф Vult. cinereus, с почти 4-аршинным размахом крыльев (9 фут. 4½ дм.); великолепный старый могильник, Aq. imperialis, в совершенно свежем пере; красивый самец только что открытой мной в Тургени Ruticilla lugens и много других пташек в коллекцию; пролёт был в полном разгаре, и птицы тянули через Санташ на Иссык-куль, причём даже такие боровые, как белоголовые овсянки (Emberiza pithyhornis), тянут степными местами по продольной долине между обоими хребтами Заилийского Ала-тау, на которой текут Чилик, три Мерке и Кеген. В эту долину птицы, летящие с севера, пробираются преимущественно прорывами Чилика и Чарына через северный хребет и встречаются с спускающимися с гор с обоих хребтов: и те и другие тянут на восток, вдоль долины через Санташ, перелетают к Иссык-кулю и по берегам его тянут опять к западу, чтобы через разные понижения Тяньшанских хребтов к юго-западу от Иссык-куля попасть на среднее течение Сыр-дарьи в тёплую долину Ферганы, в Кокандском ханстве¹. Другой пролётный путь, замеченный в эту же поездку, направляется от низовьев Чарына и Чилика вдоль северной подошвы Заилийского Ала-тау, через Иесык-талгар и Верное; юго-западное продолжение последнего пути, через Токмак, Аулие-ата, Чимкент и Ташкент, всё вдоль степной подошвы разных тяньшанских хребтов, я уже успел изучить в прежние годы, 1864—1866.

¹ Вот орнитологический сбор и наблюдения на этом пути 21—26 сентября:

21-го добыты: Accentor atrogularis на Чилике; Otis tarda на Джаланаше; замечены на Чилика Aq. imperialis, Palco lanarius, F. subbuteo, Ast. nisus, Ruticilla erythronota, на Джаланаше Alauda arvensis, Syrrh. paradoxus, Falco tinnunculus, ловящий мышей. На Мерке чиликские пташки (но не хищные) Emberiza pithyornis, Falcirostra kaufmanni; у её вершин, в горах, много Gypaetos barbatus, Gyps fulvus, G. nivicola, Vultur cinereus.

22-го добыты на трёх Мерке: Emberiza pithyornus, Ruticilla erythronota, Anthus aquaticus; замечен Cinclus leucogaster.

23-го добыты: на Кегене Mergus merganser; на Чарганаке Alauda arvensis, A. albigula, Anth. aquaticus, Accentor atrogularis; Emberiza pithyornus, которая тянет одиноко, парами и стаями, иные пары иа двух самок; Columba rupestris. Замечены на Кегене Gircus cyaneus, Buteo leucurus, Vanellus cristatus, Otis tarda, Falcirostra kaufmanni; они же, кроме последней, и по Чарганаку, и ещё Falco tinnunculus, Perdix daurica, замеченная и накануне у трёх Мерке.

24-го. Санташ, Добыта Accentor atrogularis; ниже у Тюпа, в мелкосопочнике, Alauda brachydactyla; замечены на Санташе; пролётом все кегенские и чарганакские птицы, виденные 23-го, все грифы и бородачи, виденные 21-го; на Кок-кия, Тюпе и Джиргалане, в ельниках и кустах, ещё Turdus viscivorus, T. atrogularis, Falco tinnunculus, F. peregrmus, Columba rupestris, Emberiza cia (и на Уч-мерке), Troglddytes nipalensis, Phyllopneuste superciliosa, Parus songarus n. sp., Cinclus leucogaster на Тюпе, Perd. daurica только в кустах, но не в ёлках.

25-го добыты на Тюпе Turdus merula, Anas crecca.

26-го добыты на Джиргалане: Alauda cristata, Al. arvensis, Aquila imperialis, Vultur cinereus, Emberiza pithyornis, Serinus ignifrons (S. pusillus Pall.), Anthus aquaticus, Accentor atrogularis, Ruticilla erythrogastra, Rut. erythronota, Parus cyanus.

24—27-го добыты на Ак-су: Scolopax hyemalis, Accentor atrogularis, Ruticilla lugens, Motacilla personata, Corvus cornix hybrida; замечены: Fregilus graculus, Grus virgo, последний на пролёте; довольно много Perdix daurica, и вообще те же птицы, как и на Санташе. А всего за эти дни, на Кегенском плоскогорье и у Иссык-куля найдено 44 вида птиц; тут же перечислю вообще добытых и виденных у Иссык-куля.

29 сентября—1 октября, южный берег озера, от Ак-су до р. Барскауна, добыты! Totanus glottis, Saxicola salina, S. talas, Ember. schoeniclus, Fringilla montifringilla, Serinus ignifrons, Acanthis cannabina, Corvus cornix hybrida, Ibis falcinellus, Larus cachinnans, Anthus aquaticus, Emberiza cioides, Erythrospiza incarnata, Ember. pyrrhuloides, Ruticilla erythronota, Ember. cia, Accentor atrogularis, Phasianus mongolicus, Sylvia curruca; замечены ещё: Alauda arvensis, Carduelis orientalis, Anascrecca, Gypaetos barbatus, Scolopax gallinago, Aquila imperialis, Circus cyaneus, Fulica atra (и добыта), Anas clypeata, A. acuta, Charadrius pluvialis, Ruticilla phoenicura, Aegolius otus, Phalacro corax carbo, Anser middendorffi nob. (A. grandis, midd. nec. pall.), норы Coracias garrula и Merops apiaster, из Emb. schoeniclus показалась северная var. minor.

2—4 октября, ущелье Барскаун, добыты: Cinclus asiaticus, Ember. cioides, Leptopoecile sophiae, n. sp., Carpodacus rhodochlamys, Parus songarus, Falcirostra kaufmanni, Caryocatactes nueifraga, Ember. schoeniclus, Ember. cia, Parus rufescens n. sp.; замечены: Ruticilla erythronota, Phyllopneuste fulvescens, Astur nisus, Turdus atrogularis, Ember. cioides, Alauda cristata, A. arvensis — последние две в безлесных расширениях ущелья; всего 75 видов, из которых 69 на пролётном пути Кеген — Санташ — Иссык-куль.

Вообще, в две недели, от 21 сентября до 4 октября, замечены и большею частью добыты 75 видов птиц, перечисленных в выноске, что составляет почти четверть всей найденной мной в 4 года орнитологической фауны Тянь-шаня; надо ещё заметить, всё это количество видов, большею частью во множестве особей, найдено мимоходом по пути, конечно, при старательных поисках на каждом переходе. Потому Иссык-куль и окружающие его горы поразили меня богатством своей орнитологической фауны, невиданным в прежние экскурсии по более западным частям Тяньшанского нагорья, тем более, что много видов летних птиц уже успело отлететь, а прилётных с севера найдено весьма немного: серые вороны (Gorv. cornix), камышовые овсянки (Emberka schoeniclus), ржанки (Charadr. pluvialis), дикие гуси (Anser middendorffi), прочие все местные, так что остальные 71 вид птиц, найденных мимоходом в две недели, суть только остаток летней фауны.

Обильны также и зверями горы у Иссык-куля и Кегенского плоскогорья. У последнего, на Куулук-тау, множество архаров [горные бараны] (Ovis karelini nob.) и теков (Gapra sibirica); оба вида есть и на хребтах у Иссык-куля, где держатся выше ельников; в последних многочисленны маралы, дикие козы и пушные звери, медведи (Ursus leuconyx nob.) с весьма пушистым, но не густым и худоцветным мехом, и великолепные куницы (Mustela martes), которые здесь, впрочем, меньше, чем где-нибудь, отличаются от живущих по безлесным утёсам белодушек (Mustela foina); кроме того, есть ещё порода с более коротким хвостом, средняя между куницей и соболем (Mustela intermedia nob.), у которой и мех чернее и пушистее, приближаясь к соболиному.

Волки (Canis lupus), лисицы (Canis vulpes) везде во множестве; у волков на затылке и хребте длинная черная ость образует род гривы. В неприступных ущельях не слишком редок и красный горный волк (Canis alpinus), по своему длинному хвосту и невысоким ногам похожий на огромную лисицу, — но он строго ночной зверь, и так осторожен, что почти никогда не попадается, хотя исправно следит за кочеванием киргизов в горах и не упускает случая ночью поживиться за счет их стад. И простой волк, усердно отгоняемый и преследуемый киргизами, здесь осторожнее, чем в России, при всей дерзости своих нападений на стада; при своей чуткости и множестве убежищ, волк в горах весьма редкая добыча для охотника и попадается реже медведя, хотя гораздо многочисленнее. По безлесным горам и плоскогорьям водятся ещё степные караганки или сероватые, темнобрюхие лисицы (Canis melanotis) и множество сурков (Arctomys baibacina Brdt.), которых норы, группированные сотнями, я видел, например, на Уч-мерке и у Кегена.

По всяким местностям, но спорадически, многочисленны ещё кабаны (Susscrofa aper) и монгольские зайцы (Lepus tolai), первые и в лесах, и по сазам, и в безлесных горных долинах — всего более, впрочем, в камышах у устьев Тюпа и Джиргалапа, всего менее — в ельниках. Таковы, кроме не дающегося в руки красного горного волка, предметы звериного промысла, но этим не кончается каталог даже крупных зверей: встречаются ещё, впрочем редко, кобланы, или горные барсы (Felis irbis Ehrb.), ещё реже тигры (Felis tigris L.), чаще поднимающиеся с Или и Каратала на северные склоны Заилийского и Семиреченского Ала-тау; на последнем я сам, в начале сентября 1867 г., встретил тигра в ельниках у Коры(¹⁰²). Чаще попадаются рыси (Felis lynx). Из мелких пушных зверей я пропустил ещё горностая (Foetorius ermiiieus), хорька (Foetorius putcrius) и алтайского хорька (Foetorius alpinus Gebl.). Помнится ещё, что слыхал о выдрах (Lutra vulgaris) по низовьям речек, текущих в Иссык-куль, но не уверен; на Чу выдра положительно водится; наконец, перечисляя зверей, забыл ещё барсука (Meles taxus), весьма нередкого у Иссык-куля, как и во всём Тянь-шане.

Только что поименованные звери доставляют весьма обильный и разнообразный звериный промысел, но, к сожалению, вообще малоценный, кроме куниц. Они вместе с лисицами составляют главный пушной товар Семиреченской области; до бунта же дунгеней всего ценнее были молодые, еще мягкие, маральи рога (панты)(¹⁰³) для продажи китайцам; однако, после разорения пограничных китайцев инсургентами и прекращения ими те всякой торговли Семиречья с внутренним Китаем, шедшей через Кульджу и Урумчи, на маральи панты уже нет покупателей.

Богат Иссык-куль и рыбой, которой виды малочисленны, но зато встречаются во множестве особей, именно сазаны (Cyprinus carpio), османы (рода Oreinus)(¹⁰⁴) и маринки (рода Schizothorax), с почти ядовитой икрой, производящей рвоту. Зато сазаны превосходны и так многочисленны в устьях Тюпа и Джиргалана, что их можно колоть пиками, впрочем, вероятно, только в мае, когда входят в речки метать икру.

Семиреченские казаки весьма хвалят Иссык-куль как привольную местность и, говоря об этом приволье, особенно распространяются об обилии дичи, зверя и рыбы; ценят и обилие леса; у восточной половины Иссык-куля находится самая лесистая часть тяньшанских хребтов, всё ельники, лиственного леса не много, в нижних частях ущелий более осокорь; кое-где в ельниках берёза и рябина, но много кустарника. Пастбища обильны: и на джиргаланской равнине, и в расширениях ущелий, и по травянистым склонам хребтов, а всего более на смежном кегенском плоскогорье; в расширениях ущелий и в мелкосопочнике тяньшанских предгорий довольно и сенокосов. Низовья речек, вообще, удобны для орошений полей, а у Джиргалана, где хр. Кызыл-кия приближается к южной окраине Иссык-куля хр. Терскей-Ала-тау, составляющему и северную окраину большого нарынского сырта (плоскогорья), земледелие возможно и без орошения, при летних дождях, также и у устья Тюпа; только эти площадки, удобные для русского земледелия, довольно ограничены; джирга ланская, впрочем, вёрст 30 в длину и 3—7 в ширину, тюпская — гораздо меньше.

Есть ещё, впрочем, промысел, вполне возможный на Иссык-куле и гораздо более привлекательный для казаков, нежели земледелие, потому что требует меньшего труда: это пчеловодство, обеспеченное хорошим сбытом мёда в Ташкент, Коканд и Кашгар. Пчеловодство, весьма значительное и цветущее в Лепсинской станице, вполне успешно перенесено казаками и в станицы заилийские — в Верное, Талгар, Иссык и пр., где пчельники находятся в поросших лиственным лесом предгорьях; обилие цветущих кустарников и трав у Иссык-куля обещает и тут успех для этого любимого казачьего промысла.

Вообще казаков тянут на Иссык-куль удобства не земледелия, а скотоводства, пчеловодства, рыбной ловли и охоты, — но земледелие без орошения, при прочих только что указанных удобствах, может быть драгоценным привольем для русских крестьянских поселений.

Относительно охоты не только Иссык-куль, но весь Семиреченскнй край может считаться охотничьим раем, по обилию всякой дичи, от тигра и марала до перепёлок. Для любителей штуцерной охоты тут есть тигр, барс, медведь, архар, марал, кабан, дикая коза; для ружейной — бесчисленные фазаны, уллары, зайцы и, всего больше, чилики и кеклики; на пролёте тоже водяная и болотная дичь и поля возможны баснословные, сотенные. Дичи так много, что педантическому или самолюбивому охотнику это обилие дичи может и надоесть, — нет случая пощеголять ни своим охотничьим уменьем, ни поиском отличного сеттера: успевай заряжать а бить, поле всегда будет, были бы заряды.

Но штуцернику без особого уменья дадутся разве кабаны, а тигр, медведь, марал, архар требуют уже хорошего охотника.

ГЛАВА ВТОРАЯ ОТ АК-СУ ДО ПЕРЕВАЛА БАРСКАУН. ИССЫК-КУЛЬ И ТЕРСКЕЙ-АЛА-ТАУ Следы прежних ледников на Ак-су. Терскей-Ала-тау. Ургачар, признаки каменного угля. Кьюыл-су, киргизское железное производство, пашни. Иссыккульский климат. Фазаны у Иссык-куля. Скопления валунов и озёрные осадки. Река Барскаун, начало съёмки, ущелье, зоологическое открытие.

На Аксуйском посту я провёл четыре дня — 25—28 сентября, пока собирался отряд, который должен был итти со мной на Нарын; назначены были 40 казаков и 40 же пехотных стрелков. Пехоту полагалось посадить на лошадей, которых взялись доставить в Барскаунское ущелье каракиргизские старшины Арзамат и Атабек, из рода богу; они и сами шли в поход, осмотреть давно покинутые ими летние кочевья на нарынском сырту, с которых они были вытеснены сарыбагишами; хотели они тоже вернуть в своё ведомство уведённых последними богинцев отделения Молдур. Это была последняя подводная повинность каракиргизов перед её отменой; и я воспользовался тем, что последняя еще не была обнародована, так как иначе снаряжение обоза для отряда в 80 человек и оконение пехоты далеко бы превысило 1 200-рублевую сумму, ассигнованную мне для экскурсий на целый год. Притом киргизы, предоставлявшие подводы, давали их для возвращения своих летних пастбищ, для чего пользовались моим походом, так как без русского отряда они могли ожидать только поражения от сарыбагишей.

Пока собирался конвой, я, нашедши в долине Ак-су следы прежних ледников, занялся их изучением, а топограф Вязовский снял план расположения в долине найденных остатков морен.

Эти ледниковые следы я изучал в первые два дня своего пребывания на Ак-су, 25 и 26 сентября; тогда дождь, помочивший меня при приезде, шёл только ночью при юго-западном ветре, а днём прекращался; 27-го дождь шёл уже непрерывно целые сутки, и в ночь на 28-е при повороте ветра на северо-запад дождь сменился густыми хлопьями мокрого снега, который выпал до уровня озера. Начальник поста, капитан Томский, стал представлять мне невозможность похода за Нарын и перевалов через снеговые хребты, которые этот снег сделает непроходимыми. Я и сам знал, что при четырёхдневном дожде внизу выше был снег, видный и в ельниках вверх по вершинам Ак-су, но надеялся, что этот снег еще сойдёт, как сошёл раньше, в тот же сентябрь на Тургени и Ассе, а потому, несмотря на недобрые обещания погоды, от похода к Нарыну не отказался, а только обещал, что буду осторожен, а при затруднениях на горных перевалах немедленно вернусь на Иссык-куль.

С тем мы и выступили, запасшись кошами (небольшими походными кибитками) на весь отряд; их было, помнится, до 10; транспорт завьючился 28-го и к 4 часам пополудни выступил, несмотря на ненастье. Люди были хорошо одеты и ночевали в кошах всего верстах в шести от поста; так было нужно, чтобы на следующий день скорее собраться и раньше подняться. Сам я выехал с поста 29-го утром и к вечеру догнал транспорт; в этот день до полудня всё шёл снег, но при прояснившейся затем погоде его к закату солнца не осталось и следа не только в Исеыккульской равнине, но и на предгорьях, до самих ельников.

Дорога наша шла почти прямо к западу; для прохода на Нарын мне были известны перевалы в вершинах Тургень — Ак-су, восточнее поста, и к западу от него Заукинский, Барскаунский и более западные — Кереге-тас, Тон, Конур-улен, Улахол. Я выбрал Барскаунский, который удобнее Зауки, и тем более Тургень — Ак-су, непроходимых для верблюдов и ближе к вершине Нарына, нежели более западные перевалы; притом я рассчитывал, что, пока мы дойдем до Барскауна, снег растает высоко в горах.

Мы пошли по долине Терскей^[199], которая есть, собственно, не долина, а низкий, суживающийся к западу уступ, между южным берегом Иссык-куля и сопровождающим его хр. Терскей-Ала-тау, водоразделом между притоками Иссык-куля и Нарына. Этот водораздел Семёнов зовет собственно Тянь-шанем, распространяя это имя, вообще, на хребты, разветвляющиеся от колоссального горного узла Хан-тенгри к западу и юго-западу по обе стороны Нарына; между тем как Гумбольдт (Central Asien) собственно Тянь-шанем зовёт только водораздел Нарына и Кашгар-дарьи, с перевалом Таш-рабат (Pass Rowat). Наконец, древний китайский путешественник Сюань-цзан не причисляет к Тянь-шаню ни Терскей-Ала-тау, ни Ташрабатский хребет: оба, по его мнению, принадлежат к Цунлинскому нагорью(¹⁰⁵), упирающемуся в Иссык-куль своим северным краем; этот Цун-лин есть горная область, в которой перекрещиваются хребты тянь-шанского и гималайского направления, а Тянь-шань, по Сюань-цзану, начинается у северо-восточного угла Цун-лина, направляясь к востоку; следовательно, Хан-тенгри есть горный узел, связывающий Тянь-шань с Цун-лином.

Что же касается до меня, то по связи северного Цун-лина с настоящим Тянь-шанем Сюань-цзана, по одинаковости орографического и геогностического характера, я полагаю возможным соединить оба эти нагорья под именем Тяньшанской системы хребтов и плоскогорий, к которой причисляю и Семиреченский Ала-тау, и Заилийский, и настоящий Тянь-шань Семёнова(¹⁰⁶). Потому и хребет между Иссык-кулем и Нарыном у меня зовётся своим местным именем Терскей-Ала-тау [в подлиннике Тереке-Ала-тау. — Ред.]^[200]. Это название каракиргизское. Большая же орда иногда называет этот хребет еще Киргизнын-Ала-тау — именем, распространяемым, впрочем, и на Александровский хребет, на котором тоже кочуют киргизы (каракиргизы), которых народное имя мы неправильно распространили на киргиз-казаков, зовущих себя, нак известно, просто казах.

Потому-то из имён Терскей-Ала-тау и Киргизнын-Ала-тау я и выбрал первое как самое точное, а назвавши Тянь-шанем целую горную систему, я не могу дать это же имя одной её части, тем менее одному из её многочисленных хребтов.

Как бы то ни было, но с дороги видны одни предгорья этого хребта; он слишком близок; только через долины стекающих с него речек, проходя мимо их выходов, можно видеть на заднем плане углубляющегося в горы ущелья огромные пики, опоясанные широкой полосой тёмносиневатых ельников и увенчанные вечными снегами. Общий вид хребта открывается только с северного берега озера и, по словам очевидца П. П. Семёнова (Записки Географического общества по общей географии, 1867, стр. 213), поражает своим величием. Мы остановились 29-го у р. Каракола, верстах в двадцати пяти от Ак-су; вечер был ясный, но ночью перед утренней зарёй поднялась снежная метель, впрочем, восход солнца был ясным, и скоро сделалось тепло; 30-го мы шли при безоблачном небе и великолепной погоде, через реч. Джеты-угуз, Арык-булак, Кызыл-су, а около реч. Зауку остановились у отведённого из неё арыка.

До Джиты-угуза был всё тот же однообразный вид на травянистый безлесный мелкосопочник у подошвы Терскей-Ала-тау; вправо виднелись вдали понижающиеся к Иссык-кулю оконечности гор Кизыл-кия, а за ними синел Кунгей-Ала-тау; у Джиты-угуза, вверх по его ущелью, открылся прекрасный вид на снеговой конический Угуз-баш, которого форму П. П. Семёнов сравнивает с Веттергорном в Альпах. Судя по верхней границе елей, далеко не доходящей и до половины его высоты, это пик в 16 000—17 000 фут., как и большая часть пиков этого хребта.

За Джиты-угузом поднимается вправо от дороги, между ею и озером небольшой хребтик Ургачар; высота^[201] его над долиной между ним и Терскей-Ала-тау около 400 фут.; его голые серо-буроватые склоны изрыты оврагами, по одному из которых я поднялся поискать обнажений осадочных пород и окаменелостей. Последних не нашлось, а из осадочных пород я нашёл перемежающиеся пласты красноватой и серо-зеленоватой, мелкослоистой глины, и под нею сероватый песчаник, с кусочками полевого шпата и слюды — явные продукты разрушения тяньшанского гранита. И песчаник, и серо-зеленоватая (но не красноватая) глина крайне похожи на пласты, сопровождающие в Кара-тау каменный уголь, так похожи, что это побуждает к поискам, которых я, однако, не успел сделать, спеша на Нарын; я осмотрел только три оврага, во всех нашёл одни пласты, падающие навстречу Терскей-Ала-тау, к юго-юго-востоку, под углом 50°, так что этот хребтик представляет особый, миниатюрный подъём. Дно оврагов покрыто наносом желтоватой рыхлой глины, явно от их размытия; но до половины высоты хребтика на его северном склоне лежит галька с Терскей-Ала-тау, впрочем, мелкая; а на реч. Арык-булаке, у её выхода из Терскей-Ала-тау, я встретил и настоящую древнюю ледниковую морену из огромных валунов; далее до Зауки их уже не встречалось.

У Кызыл-су почвенная глина стала красноватой, и галька на дне и по берегам речки была покрыта тонким слоем тёмнокрасной железной охры, осаждаемой водой, которая, следовательно, минеральная, железистая, но весьма слабая, железный вкус почти не слышен. Тут уже был близок сам берег Иссык-куля; именно залив, образуемый входом в озеро довольно длинного мыса, западного конца Ургачарских холмов. У устья Кызыл-су виднелась на дне воды довольно широкая полоса чёрного железного шлиха, который и везде по речке примешан к её песку. Прибой озёрных волн у устья отмывает его, унося более лёгкий песок далее в озеро и оставляя шлих, постоянно подносимый быстрой речкой; этот отмытый шлих киргизы собирают, еще промывают на лотках и обжигают на простых кузнечных горнах, получая из него прямо сталь, из которой выковывают сошники, айбалты, ножи, сабли — из довольно хорошей стали. Эти скопления чёрного шлиха я видел у устий многих иссыккульских речек, но красную охру только на Кызыл-су, что значит красная вода. Полагаю, что выше в её долине, т. е. в горном ущелье, должны быть хорошие минеральные ключи, именно железистые.

У Кызыл-су и низовьев Зауки много киргизских пашен, орошаемых канавами из этих речек; дождей тут внизу уже мало, что видно по траве, более тощей, нежели на Джиргалане; пространство между горами и озером здесь суживается — и тут-то сплошные пашни; не жаль разрывать землю плугом, хорошего пастбища не испортишь, как, например, у Джиргалана, а хлеб всё-таки родится, было бы орошение, которое тут не трудно.

Пашни до Зауки и вёрст шесть-семь за Зауку почти сплошные, между тем как под Ургачаром и восточнее за Джиты-угузом пашни уже редко рассеяны; однако есть и у Ак-су, где виден и верхний их предел у Иссык-куля, глазомерно футов пятьсот выше озера, на холмах, у самого входа в ущелье Ак-су. Тут урожаи еще не дурны, а у самого поста, которого высоты около 5 800 или 6 000 фут., хлебу, особенно пшенице и просу, вредят уже поздние весенние и ранние осенние утренники; ячмень, впрочем, родится еще недурно; следовательно, его предел можно считать около 8 000 фут., а пшеницы — 5 500 фут. У самого же озера, на прибрежной равнине, урожаи всех трёх хлебов весьма хороши.

Тут кстати упомянуть и об иссыккульском климате, который далеко не так суров, как можно бы подумать по снегу на уровне озера, в конце сентября. Настоящая зима начинается не ранее конца ноября, иногда в декабре; морозы бывают свыше 20°, но редко и только ночью; зимние оттепели часты и продолжительны, и снег сходит весь несколько раз в зиму да и выпадает его немного.

Снеговые тучи разряжаются на Заилийском Ала-тау, Александровском хребте и т. д., вообще на горах, со всех сторон окружающих Иссык-куль, где зимой и поднимаются — нижний край тучи только о 2 000—5 000 фут., верхний — до 6 000—8 000 фут., т. е. в уровне озера, так что через горы вообще не переходят, а осаждают снег на их склонах, обращенных к степи; причём еще склоны Кунгей-Ала-тау и Кызыл-кия со стороны озера и зимой сильно нагреваются солнцем.

Чаще попадают снеговые тучи к озеру в феврале и марте, но только в феврале снег еще держится, с начала марта его уже скоро сгоняет весеннее солнце. Но еще до конца апреля выпадает и у озера немедленно тающий снег; даже в мае, хотя в мае зимние снега исчезают и в горных ельниках. Март и апрель — время накопления наибольших снегов выше ельников, на альпийских пастбищах, а май — время их таяния; но вечные снега продолжают прибывать и в мае, а зимой скорее убывают днём, на припёке солнца, и примерзают ночью. Осеннюю прибыль и убыль снега на больших высотах я наблюдал в описываемую теперь поездку.

Настоящее лето на Иссык-куле начинается не ранее июня; май, когда всё цветет, еще прохладен, и Семёнов на Санташе и в конце мая застал утренники, которые еще и в этом месяце, хотя весьма лёгкие, бывают и у озера; дожди часты, нередки и в июне; только июль и август жарки и сухи, и то далеко не в такой степени, как внизу: в тени 20—22° Р. тепла, редко 25° — не более, и дожди, еще нередкие в ельниках, и в эти месяцы падают и до озера. Первые осенние утренники бывают в конце августа или начале сентября, и тогда уже опять выпадает тотчас тающий снег. Таким образом, снег бывает до 9 месяцев в году, но ни один месяц не лежит постоянно; лето умеренно жарко, зима умеренно холодна, не холоднее, чем в Верном, если даже не теплее, так как Иссык-куль хорошо защищен от северных ветров высоким Кунгей-Ала-тау; весна и осень продолжительны. Озеро никогда не замерзает, почему и зовётся Иссык-куль, тёплое озеро. Его монгольское название Темурту-нор — значит железное озеро — от добывания из самого озера железной руды, именно из упомянутых скоплений чёрного шлиха, т. е. железного блеска, в устьях речек.

На Зауке я застал пост: небольшое земляное укрепленьице у входа в ущелье, где стоял взвод солдат; верстах в двух от него мы остановились у арыка, выведенного из Зауки и бегущего по гальке светлым и быстрым ручьём: корма были хорошие, а у самой реки одна галька. Кстати, сопровождавшие меня казаки просились съездить на пост, сложить там кое-какие пожитки, которые они считали излишними для похода, но почему-то не захотели оставить на Ак-су. Чтобы устроить это, несколько казаков отправились с вечера и вскоре вернулись с мужиком, с которым и стали толковать на счёт хранения своих вещей, и скоро сладились.

Хотя Щедрин и говорит, что мужик всегда найдётся, но этому я удивился, давно их не видавши: с самого Оренбурга, на длинном пути через новую линию, Омск, Семипалатинск, Копал, Верное, я всё встречал только казаков, татар и киргизов, и не видал ни единого настоящего мужика, а тут нашёлся, да ещё самый коренной, великорусский, не помню, какой губернии, но помню, что из средних и чернозёмных — чуть ли не Курской; жаль, что не записал имени этого первого пионера русской вольной колонизации на Иссык-куле. Он был послан своим обществом землю высматривать для переселения, походил по Семиречью и добрался до Иссык-куля, где жил уже второй год, наживая деньгу на обратный путь, и наживал успешно. Пришёл он без гроша, поистратившись дорогой, нанялся работать при постройке Аксуйского поста, а там присоединился к заукинским каракиргизам, устроил мельницу, купил лошадей, собрал телегу, стал промышлять извозом, возить хлеб и ставить муку на Аксуйский пост и Заукинский пикет, а в 1867 г. нанял уже и засеял киргизские поля с платой за орошение из урожая. Лучший доход давала ему мельница; мука, получаемая в плату за помол, имела хороший сбыт в иссыккульский отряд, и он уже закупал киргизский хлеб зерном, а продавал мукой, пользуясь полным доверием и казаков, и киргизов, что ему давало возможность покупать в кредит. У самого Заукинского поста был у него свой хуторок; тут же и небольшая водяная мельница, на быстро бегущем арыке.

Казаки в лагере сдали ему свои вещи, а на другое утро он за ними заехал и увёз; квитанции не потребовалось. Дай бог, чтобы теперь он уже жил и промышлял на Иссык-куле со своими односельцами: это было бы поселение надёжное, именно такое, какое нам нужно в том крае, а не опустошение лесов бессмысленной порубкой и полей бестолковым орошением, как бывает в поселениях казачьих, где многие валят ели и оставляют гнить — свезти трудно; нарубит елей десять, — свезёт одну; наловят рыбы, — сбыть некуда, солить нечем, сварят похлебку, а воз--другой на берегу вывалят на корм воронам; так же и с дичью; а пашни занимают киргизские, — перегадят арыки, давай новую, как под Копалом, где поля разбросались клочками на 30 вёрст кругом; туда попали одни казаки, по наряду, из приалтайской тайги, и поиспортили естественные богатства края, отчасти и затем, чтобы сердце сорвать за выселение из мест, где они обжились и им было привольно.

У Верного началось таким же опустошением, — но потом любезное казакам пчеловодство поправило дело, привязавши их к новой стране. Сверх того, в заилийских станицах (как и в позднейших переселениях на Семиречье) была благодетельна вольная крестьянская колонизация. Эти крестьяне, конечно, всё еще переименовывались в казаков — но вызывались желающие получить, под этим условием, определённые за переселение льготы. Поучительны по этому предмету цифры, приводимые Абрамовым^[202]: в Верное поселены две сотни казаков, всего 388 человек, и 200 крестьянских семейств; в Талгар (Софийскую) — 25 казачьих и 97 крестьянских семейств; в Иссык (Надеждинскую) — 25 казачьих и 100 крестьянских семейств.

И в Талгаре и в Иссыке хозяйство лучше, чем в Верном; поля более скучены, ближе к станицам, правильнее орошаются, леса лучше берегутся; косят более сена. Не привожу цифр скота, потому что они мне кажутся слишком малы и не соразмерны с числом жителей, потребностью казачьей службы и количеством обработанной земли, но дело в том, что в Верном, при множестве казаков, и крестьяне позаимствовались их бесхозяйственностью, а в станицах наоборот: многочисленный крестьянский элемент дал свой характер и казакам. И то еще заилийские казаки хозяйничают лучше копальских, что я приписываю именно тому, что для переселения и из них были вызваны желающие.

На тех же основаниях и в те же 1855—1856 гг., как и в Заилийский край, вызваны казаки и крестьяне в новые семиреченские селения^[203]: Лепсинскую станицу, Баскан, Саркан, Арасан, Кок-су — и везде живут лучше, чем в Копале; везде почти что сохранили без порчи и опустошения отведённые им угодья.

Поэтому можно надеяться, что совершенно вольная крестьянская колонизация на Иссык-куле будет успешна, и поселенцы зажиточны без порчи угодий; тут всего лучше именно такие ходоки, как встреченный мной на Зауке, люди, своим трудом испытывающие новые места, прежде чем товарищей привлекать; так заселилась зааллеганская часть Соединённых Штатов, по следам скваттеров-пионеров. У нас такая колонизация пойдёт медленно, но не очень. После одинокого мужика, пришедшего на Иссык-куль в конце 1865 или начале 1866 г., уже в 1867 г. осенью встретила генерал-адъютанта Кауфмана в Верном сотня-другая крестьян, просящихся селиться к югу от Или, и преимущественно на Иссык-куле, а в следующий год их уже было несколько сот, и заводились поселения.

Сколько мне известно, поселяющихся крестьян не обращают уже в казаков, что и правильно для экономического устройства поселенцев, для упрочения их хозяйства, периодическое запущение которого при очередной казачьей службе поощряет казачью лень и беспечность: сорвал что можно со своих угодий, заодно простился с ними на несколько лет, во время которых другие захватят, особенно из нераздельного, например леса^[204]. Также и скотоводство, еще не упроченное, задерживается уходом хозяина на службу: скот распродается, а там заводи вновь. Потому и нужно оставлять в крестьянском звании переселяющихся крестьян, тем более, что военная польза семиреченских казаков, плохих воинов, как я уже имел случай здесь упомянуть, не такова, чтобы из-за неё стоило расстраивать хозяйство русских селений в Средней Азии. Для обороны своего имущества и мужики с охотничьими винтовками будут не хуже казаков, а военные потребности края нечего смешивать с колонизацией, нечего портить хорошие земли, чтобы иметь войско, бесполезное в случае войны и разоряющее край во время мира.

Если же вольная колонизация пойдёт туго, так ускорить её можно только большей свободой переселения из внутренних губерний, а не искусственной колонизацией, не правительственным назначением переселенцев — ни даже губерний, из которых переселение разрешается; жители, например, лесных губерний, не бережливые на лес, плохие поселенцы в Среднюю Азию. Да и в ней поселенцам лучше самим выбирать место, чтобы попасть на привольные, без крутого и разорительного перелома в своих хозяйственных привычках.

А русские хозяйственные привычки, к сожалению, таковы, что требуют большой осторожности именно в земледельческой колонизации Средней Азии, где из России нужнее торговцы, ремесленники, рудокопы, виноделы, вообще рабочие для разных новых отраслей промышленности, для которых край представляет удобные естественные условия; земледельцы же есть и туземные, уже несколько тысячелетий освоившиеся с местными условиями, весьма различными от русских.

Русское хозяйство образовалось в диком приволье, на просторе; многие века наши чернозёмные степи были заняты кочевниками, печенегами, половцами, потом татарами, а русский народ расчищал свои пашни из-под леса, выжигая его; потому и привычка к безрасчетному истреблению леса, укоренённая веками, погубила и редкие степные рощи, например, на Общем Сырту, в Самарской губернии, да что грех таить, и в Воронежской с Тамбовской; вообще лес до сих пор не бережётся в наших южных степях, где он составляет драгоценность. Да и в северных лесах, и в южных степях, и в южной Сибири места для земледелия сначала много: поднял новь, выпахал, испортил землю, — можно бросить, поднять другую новь, и привычка к такому хищническому хозяйству переживает первоначальное приволье и удерживается и при относительно густом населении, как в наших средних губерниях. Такую бестолковую растрату даров природы приписывают невежеству, недостатку знания, но весьма неосновательно. В Северной Америке знания в простонародье больше, чем где-нибудь, но и там хозяйство скваттеров долго было таким же хищническим; расчистил землю, вспахал, истощил и бросил, чтобы занять новую, так делалось, пока впереди был простор западной нови за хребтом Аллегани, делается и теперь западнее Миссисипи, в Far West.

А с другой стороны, обитатели Средней Азии бережливы на дары природы, стараются извлечь большие урожаи с клочков земли, берегут новь для пастбищ, как иссыккульские киргизы, садят деревья в степи, разводят строевой и дровяной лес, как узбеки, и по их примеру киргизы же у Арыса и Чирчика; а на Тянь-шане, где лес есть, киргизы его берегут; берегли до сближения с нами леса и в Зауральской степи, боры Наурзум, Аманкарагай и прочие. Неужели киргизский игенчи, бедняк-земледелец, пащущий деревянным крюком, цивилизованнее не только русского мужика, но североамериканского скваттера, не только грамотного, но сплошь да рядом изобретательного механика? Очевидно, тут дело в ином: среднеазитское земледелие требует не расчистки, а создания пахотной земли; не палами леса или густой степной травы добывается пашня, а копаными канавами и канавками для орошения, без которых большей частью ничего не родится. Природа также приучила среднеазиатцев к хозяйственной расчётливости в земледелии, как нас и североамериканцев к размашистому неряшеству; при множестве свободных земель в средней Азии оседлому населению нельзя разбрасываться на просторе, а нужно тесниться на орошённых клочках.

Не поберечь ли и нам свободные среднеазиатские земли до того времени, когда быстро возрастающее население России и нас посредством нужды научит хозяйственному расчёту и сбережению естественных угодий?

Ждать не долго, а для сбережения среднеазиатской нови, которой еще весьма достаточно, так как оседлое население теснится много на трети удобных земель, --совсем не нужно временного запрещения русской земледельческой колонизации: достаточно не заводить правительственными мерами таких поселений, а предоставить их заведение и самый выбор земель (непременно из незанятых туземной оседлостью) вольным переселенцам, имея в виду только их хозяйственные удобства, а не посторонние цели, вроде военных поселений, осуждённых и семиреченским и русским опытом, или заселения русскими почтовых станций, хотя бы им там и неудобно и тесно; довольно уже у нас примеров в подтверждение той истины, что поселения, имеющие какую бы то ни было постороннюю цель, кроме обогащения самих поселенцев, этой посторонней цели не достигают, а между тем безусловно убыточны и, следовательно, вредны.

Вольные же поселенцы сами найдут удобные места, и в том числе Иссыккульская котловина может считаться из лучших по удобствам, уже заказанным; она привольна для русских хозяйственных привычек, и именно её восточная часть, долина Джиргалана и низовья Тюпа. Таково, как уже сказано, общее мнение заилийских казаков; таково же мнение, высказанное мне и заукинским мужиком-пионером, давшим мне повод к настоящему отступлению вообще, о русской земледельческой колонизации, да и моё личное впечатление. А если этот мужик, присоседился всё-таки к киргизским арыкам и пашням, так потому, что был один и сеял хлеб между прочим, более дорожа мельницей, извозом и хлебной торговлей; для своего же водворения с односельцами он желал место на Джиргалане, а не на Зауке или Кызыл-су, где теснятся киргизские пашни.

Но далеко не всё иссыккульское прибрежье привольно для поселения: вполне хороша только долина Джиргалана и низовья Тюпа; затем вся северная береговая полоса узка, а Кунгей-Ала-тау скуден и лесом и пастбищами, как вообще южные склоны тяньшанских хребтов, с немногими исключениями, например, р. Оттук и Сонкульское плоскогорье, о чём далее.

Терскей-Ала-тау лесист до ущелья Тона, вёрст сорок западнее Барскаунского, т. е. у восточных двух третей Иссык-куля; у западной части озера безлесен, кроме редкой арчи (можжевельника). Береговая полоса уже за Джиты-угузом стесняется голым Ургачаром, затем достигает 10-вёрстной ширины у низовьев Кызыл-су и Зауки, а за Заукой опять быстро суживается; мелкосопочник у подошвы Терскей-Ала-тау тут подходит к самому озеру, и так, с небольшим перерывом у нижнего Барска-уна, продолжается до самого западного конца Иссык-куля^[205].

Выступивши 1 октября с Зауки, мы скоро заметили перемену и в низовьях самих речек: Заука и речки восточнее текут в плоских неглубоких долинах и обозначаются полосами кустарника, преимущественно облепихи, боярки, тальника, на ровной подгорной степи, но уже самая Заука, сохраняя этот характер, более углубляется в свою лощину, нежели речки восточнее её, а речки западнее, сохраняя те же лесные полоски у русла, текут уже в глубоких оврагах, которых крутые берега поднимаются на 100, 150 и даже до 250 фут. над уровнем речки. Дно лощины часто камышисто, и в таких камышистых местах живут фазаны и кабаны, первых я в этот день встретил много; они выбегают из камыша кормиться ягодами облепихи и семенами разных трав, и подпускают близко, но не успеешь поднять ружьё, как он уже спрятался в камыш и упорно там бегает между камышинами, не поднимаясь и не показываясь; только слышен шорох. Однако их было убито с десяток, и я заметил, что каждый самец держался с 2—3 самками.

Это были первые фазаны (Phasianus mongolicus), виденные мной с самого выступления из Верного. Были они красно-золотистые, с чёрными, бархатными, поперечными полосами, зелёными и пурпурными переливами цвета на задней части спины, белым ошейником и беловатыми крыльями; самки — песочные, с чёрной пестриной. Фазаны эти не редки и по Джиргалану, особенно в низовьях, а в сентябре 1868 г. я их встретил около Верного, в яблочных рощах, по нижним частям горных ущелий, где они клюют яблоки; они там малочисленны, но может быть, уже отчасти истреблены и распуганы охотниками, которых в Верном не мало.

Берега Иссык-куля тут высоки и круты, но только местами волны озера плещут в крутой берег; между ним и озером есть еще плоское прибрежье, шириной в 50—200 саж., покрытое солонцовой красноватой глиной, почти голой, с редко рассеянными солянками и множеством мелкой гальки; солонцевата эта глина от слабосолёной озёрной воды, которая, впрочем, зовется солёной здесь, сравнительно с превосходной водой горных речек, а в оренбургской степи, где-нибудь между Уралом и Сыр-дарьёй, Иссык-куль считался бы даже не солоноватым озером, а пресноводным. Я взял несколько бутылок его воды для определения впоследствии солей, но у Нарына они лопнули от замерзания воды.

Вода Иссык-куля весьма прозрачна; цвет озера яркосиний с бирюзовым оттенком; за ним виден весь Кунгей-Ала-тау, которого нижние части подёрнуты туманом, как нежнолиловой дымкой, а снеговые зубцы, ярко освещенные солнцем, необыкновенно отчётливо рисуются на густосинем ультрамариновом небе. Синее небо, синий же Иссык-куль, между ними белая зубчатая стена, на первом плане голый, красно-жёлтый глинистый берег — вот и весь вид, весьма несложный, но от которого глаз с трудом отрывается: так великолепен колорит, так изящны и легки очертания снегового хребта, за которым еще ясно видны высочайшие вершины и северного хребта, трёхглавый Талгар и остроконечный Алматинский пик.

А внутрь Терскей-Ала-тау, кроме упомянутого выше Джиты-угуза, открывается ещё величественный вид через ущелье Зауки; круто и сразу до большой высоты поднимаются его края, заросшие густыми ельниками, и всего верстах в восьми подпирает небо высокий мыс между двумя сходящимися вершинами реки, собственно Заукой и Кашка-су; видный в разрезе, этот мыс кажется острым, крутым конусом, и верхняя граница елей только немногим выше половины его высоты над озером. Под вечер 30 сентября и рано утром на следующий день, когда я видел этот мыс, снег на нём спускался далеко вниз между ельниками и покрывал сплошной белизной его вершину, на которой, вероятно, и летом остаются кой-какие пятна вечного снега; высоту его я полагаю более 12 000 фут. — и эта высота встречается верстах (прямолинейно), по крайней мере, в двадцати от перевала, которому она почти равняется.

В этой овражистой части прибрежья подгорный мелкосопочник местами подходит к самому озеру, но есть и поляны, довольно ровные, шириной в 1—2 версты между мелкосопочником и озером, отчасти с густой и высокой травой, в которой были добыты особой породы овсянки (Emberiza cioides Brdt.), заменяющие в Восточной Сибири южноевропейскую (Emb. cia), встречавшуюся мне во множестве и в Тянь-шане за настоящий поход, начиная с Тургени, большими стаями, и в этот самый день, 1 октября. Сибирская же форма была не менее многочисленна, но далеко не так общественна; встречалась маленькими стайками в 5—6 штук, парами и в одиночку, стайки были, вероятно, и выводками, и в них попадались молодые самцы в гнездовом пере, только начинающие линять, что указывает на два выводка в лето. Эти молодые попадались со старыми, между тем, как в других видах, например, Oraegihus (Serinus) ignifrons eversm., которых я добыл не далее, как накануне, стайки состояли исключительно из молодых, в гнездовом пере, как и прежде на Джанышке; эти стайки были в 20—30 штук и до 100, но совершенно без старых, которые еще не спускались с утёсов пояса елей.

Что же касается до Emberiza cioides, то первые, в малом числе, встретились 30 сентября; до того я их совсем не встречал в тяньшанском нагорье и подумал, что они пролётом из Сибири, но последовавшие наблюдения показали мне, что это также и тяньшанская птица; уже на следующий день я встретил их спускающимися вниз к озеру по Барскяунскому ущелью.

Дорога была вообще ровная, кроме оврагов; только у речек Джир-галчак прибрежная полоса волниста; тут встречаются довольно высокие гряды навороченных валунов, связанных суглинком и отдельно лежащих, но более — рядами; валуны отчасти огромны, связывающий их суглинок — сероватый; такие же валуны и в боках всех оврагов. Гряды валунов у Джиргалчаков параллельны озеру, и я всю эту формацию сероватой глины, с крупными валунами, изрытую оврагами, считаю за сливавшиеся конечные морены древних ледников, спускавшихся с Терскей-Ала-тау(¹⁰⁷); она отлична от формации озёрного дна, образующей и упомянутые уже плоские прибрежья между озером и его крутым берегом, который и состоит из серой глины с валунами, между тем как озёрное дно — из красноватой железистой глины с мелкой галькой. Последняя формация — озёрная, первая — ледниковая.

К устью Барскауна мы пришли уже в сумерки; тут были самые глубокие овраги, с мелкими ручьями из предгорий, а глубже всех — овраг самого Барскауна, у которого мы остановились в давно покинутом кокандском кургане^[206].

На следующий день, 2 октября, мы поднялись вверх по Барскауну, но не более 6—7 вёрст до первых ельников; вблизи были кочевья сопровождавших нас старшин, Арзамата и Атабека, по обе стороны Барскауна, и они взялись доставить мне вьючных лошадей и быков для облегчения верблюдов на горных подъёмах, что нам впоследствии было весьма полезно. Кроме того, здесь Вязовский начал маршрутную съёмку для связи предполагаемой мной на Нарыне с маршрутной же съёмкой Терскея, южного берега Иссык-куля, произведённой в 1862 г. под руководством капитана (ныне полковника) Проценко; кстати, у устья Барскауна нашлась ровная площадь для промера одновёрстного базиса и нанесения с него основных треугольников; на этой площади каракиргизы хотели завести пашни, и вели из ущелья главный арык. Речка в горах, верстах в трёх от входа в ущелье, течёт уже между плоскими берегами и только на последних 6 верстах перед устьем разрыла себе глубокий овраг. Арык же отведён из того места речки, где берега низки, и далее вырыт в крутом косогоре не берега, а края ущелья в предгорьях, в плотной глине, отчасти с галькой; наконец, выходит к высшей части увала на берегу нижнего Барскауна, чтобы разветвляться по пашням. Таких арыков, которые в косогоре ущелья проведены один над другим, несколько; при моём проходе рыли верхний, всё для орошения левого берега Барскауна; на правый разведена в арыки текущая рядом с Барскауном, версты четыре восточнее, небольшая речка из предгорий^[207].

Вход в ущелье удобен по обоим берегам, так что через глубокий овраг нижнего Барскауна переправляться нечего; в самом ущелье переправы тоже удобны: река течёт порогами, через гряды огромных камней, между которыми есть промежутки сравнительно тихого течения, с мелкогалечным дном; на этих промежутках она течёт многими рукавами, и переправы легки даже в самую большую воду, например, в конце мая, когда тут был Проценко; при моём же проходе, осенью — тем легче.

В нижней части ущелья, и притом в таких местах, где его края состоят из глины, а далее из известняка, находятся тоже старые ледниковые морены с огромными глыбами гранита, слишком трёхсаженного диаметра; я нигде не видал таких огромных. В долине лишь кустарник; ели выше, и первый ельник внизу тоже на морене; выше его, под гранитными утёсами, образующими тут края долины, ледниковые следы менее ясны; к моренам примешиваются обвалы, узнаваемые, впрочем, по большей свежести своих камней, но степени этой свежести бесчисленны, да и сами морены образовались из обвалов же на поверхность ледника, перенесённых движением льда. С высоты около 6 500 фут. начинаются расширения долины, теперь покрытые великолепными лугами; это бывшие последовательно Firnmeere древнего ледника, по мере его таяния и отступания вверх снежной линии в конце ледникового периода; самое обширное — у устьев Дёнгереме^[208] и Керегетаса в Барскаун.

К этим устьям мы поднялись уже 3-го, по самой живописной местности. По бокам ущелья поднимались на 2 000—3 000 фут. каменные стены серого и розового сиенита, серо-зелёного и черноватого диорита, с зубчатыми верхами, разнообразнейшими выступами и крутыми мысами, точно колоссальными контрфорсами, между которыми вилось ущелье; эти стены часто прерывались крутоспускающимися боковыми долинами, с густой зарослью вековых ельников и шумными светлыми ручьями, стремительно бегущими по покатостям в 25 и 30°, так что каждый ручей есть ряд водопадов, да и вообще отвесные сиенитовые стены по бокам главной долины книзу переходили в крутые лесистые покатости, заросшие то ельником, то лиственным кустарником. Эти кручи состоят из громадных, заросших мхом глыб сиенита, между которыми коренятся ели и кусты; есть глыбы и лежащие, и прямо стоящие, и наклонённые, и подпирающие друг друга — точно развалины друидических памятников, но накопленные, навороченные в страшном изобилии и самом фантастическом беспорядке. Такие же скопления огромных камней, заросшие елями, пересекают и дно долины, и по ним с рёвом мечется и пенится Барскаун, но есть на дне и роскошные луговины между ельниками, где тот же поток искрится в быстром, но ровном течении; отличительная особенность этого ущелья состоит в том, что, при всей его поразительной хаотической дикости, везде находится место для удобной дороги, которую весьма нетрудно обратить в хорошую колёсную.

И дивно перемешаны тут голые каменные громады с самой могучей и роскошной растительностью, удивившей Проценко в конце мая, когда чистый горный воздух, и так живительный, был еще наполнен ароматом бесчисленных цветов, покрывавших все луга и кустарники.

Последние я застал в разноцветной жёлто-зелёной, золотистой и пурпурной осенней листве, великолепно оттеняемой густой, черноватой зеленью ельников; последнее лиственное дерево, рябина, росло еще верстах в пяти не доходя Дёнгереме, т. е. на высоте около 8 000 фут.; луга были еще большею частью свежи и зелены, хотя и с порядочной примесью увядшей травы, вернее побитой морозом.

Более строгой, даже суровой, но особенно величественной красотой отличается широкая поляна у устьев Дёнгереме и Керегетаса; её уж близко, со всех сторон обступают снеговые вершины с широкими полосами синеватого, обледенелого, вечного снега, которые, спускаясь по лощинам, снизу кажутся доходящими до верхнего предела ельников, а тот уже не более 1 000 фут. поднимается над уровнем поляны. Трава на ней низка, густа, большею частью побита морозом и жёлто-буровата; робко прячется под этой старой травой молодая зелень, вызванная таянием осеннего снега; лиственные деревья тут уже исчезли; камень весь черноватый, тёмно-серый известняк и диорит; ещё чернее под яркобелыми снеговыми вершинами тёмная зелень елей и, на солнцепёках, стелющегося можжевельника.

Господствующие над этой мрачной котловиной вечноснежные громады не уносятся в небо смелыми остроконечными пиками, а раскидываются в виде обширных белых шатров и подавляют своей тяжёлой массивностью.

Река тут течёт между широкими полями гальки, где мы опять встретили серпоклювов и добыли пару их.

Остановились мы рано, часов около двух пополудни, пройдя по ущелью 18 вёрст; нужно было запастись дровами, так как до самого Нарына предстоял, по словам киргизов, совершенный недостаток всякого топлива; дров нужен был 4-дневный запас. Вечером были пригнаны вьючные быки, и некоторые верблюды с Ак-су уже поосвободились от своего груза — провианта и фуражного ячменя, так что было на кого вьючить, и, предвидя холод на высотах, по которым нам предстояло итти, — все выше крайнего предела елей — я велел дров припасти и побольше.

Оказалось, что у устья Дёнгереме, несмотря на октябрь, и слишком 8-тысячефутовую высоту, было еще тепло: среди дня до 14° тепла, и весь день был тёплый; только небо, с утра ясное, заволакивалось перистыми облаками, которых сетка всё густела и к вечеру закрыла солнце, и птицы, несмотря на тепло, во множестве тянули вниз по долине; этот день был из самых удачных для моей коллекции.

Кроме серпоклювов, была открыта самая красивая из мелких среднеазиатских птичек, и опять новый род Leptopoecile(¹⁰⁹) сразу добыты самец и самка {По-гречески тонкая синичка: λεπτος — тонкий; Poecile — род синиц, например, Р. palustris, Р. sibirica, Р. songara и пр., от слова ποὶκιλος — пёстрый, или, вернее, расписной.}. Последняя рыжевато-серая, с лиловато-лазоревыми отметинами на боках и подхвостье; самец роскошно окрашен тёмносерым, ярко-каштановым, лазоревым и лиловым цветом; все эти цвета, при нежном и шелковистом блеске перьев, оттеняют друг друга с необыкновенно изящными переливами; лазурь самая яркая, но ничего резкого, все цвета так и нежат глаз. При таком тропическом колорите эта птичка живет высоко в ельниках, в самой северной растительности, ввиду вечного снега; и её короткие, чрезвычайно тупые крылья показывают птицу оседлую, тут же, в горах, и зимующую; вниз она не спускается. Казак Пушев, узнавши её на Барскауне, сказывал мне потом, что видел её и в январе и в феврале в ущелье Тургени. Рост самый малый: не больше гвоздочка (Regulus) или крапивника (Troglodytes); притом подвижна и вертлява, как синица, лазает, прыгает и порхает в самой густой чаще еловых ветвей; подстреленная за них цепляется, наружу только мелькает, и добыть её весьма нелегко. Это уже не тропическое свойство; тропические птицы, если красивы, так выказываются, украшают обитаемую ими местность, как живые, летающие цветы, расписная же синичка (Leptopoecile) Тянь-шаня^[209] прячется в угрюмой еловой чаще, ещё более самой простоцветной боровой синицы (Parus songarus); в чаще её прекрасный самец щеголяет нарядными перьями только перед своей самкой, как и скрывающийся в камыше фазан.

И из зверей была редкая добыча — алтайский хорёк Mustela alpina, Gebl. Это зверёк вроде горностая, но крупнее и ещё длиннохвостее; хвост около ²/₃ длины туловища, без чёрного конца; цвет шерсти к зиме не меняется, сверху бледнобурый, испод серо-жёлтый, как и подшёрсток на всем теле, не исключая спины. Живёт между камнями больших обвалов, где и был добыт; весьма редкий случай, что не спрятался, а только успел укусить взявшего его Скорнякова.

4-го с раннего утра было всё тепло, но густой туман. Часу в одиннадцатом туман поднялся так, что показались даже вечные снега, и мы, не решавшись до того итти, так как туман мешал съёмке, стали тоже подниматься; тут Барскаун пересекает продольную долину, разделяющую хребет предгорий Терскей-Ала-тау от главного; предгорья тоже не низки, и гребень около 11 000 фут., пики немного над ним поднимаются до 12 000—13 000 фут., но всё-таки до вечных снегов; в главном же хребте и перевалы выше 12 000 фут., а пики до 15 000—16 000 фут., если не до 17 000 фут.

Мы перешли Барскаун и стали подниматься на мыс, образующий угол между ним и Керегетасом, так как тут уже видно, что Барскаун вытекает из непроходимой щели, где единственная дорога была бы его русло, если бы оно не было рядом водопадов, а бока щели, отвесные утесы, спускаются к самому руслу, не оставляя места, хотя бы для тесной тропинки.

По упомянутому мысу мы поднимались довольно отлого, наискось к западу, над долиной Керегетаса, который течёт почти прямо с запада, навстречу текущей с востока Дёнгереме. Обе речки текут по одной и той же продольной долине, отделяющей главный хребет от предгорий, и тут же, напротив нашего подъёма, от южного берега Керегетаса возвышается снеговая вершина Джан-чоргон, принадлежащая к хребту предгорий. И вдоль Дёнгереме, и вдоль Керегетаса идут тропинки: у первой — к заукинскому перевалу, т. е. к другой реч. Дёнгереме, текущей по той же продольной долине и впадающей в Зауку; а вдоль Керегетаса — к перевалу Керегетас, на р. Малый Нарын и к восточной вершине р. Тона, которой обе вершины, восточная и западная, всё по той же продольной долине текут навстречу друг другу. Таким образом, эта продольная долина тянется вдоль почти всего Иссык-куля, только понижаясь вдоль восточной вершины Тона и приближаясь к озеру^[210]. Понижается к западу и хребет предгорий и западнее Тона переходит уже в невысокий прибрежный хребет, открытый Пропенко, между Тоном и Семизом. Восточнее Зауки продольная долина между главным хребтом и предгорьями представляется уже только соответствующими ей понижениями краёв ущелья у всякой речки — не знаю, до какой; Семёнов видел это понижение на правом крае ущелья Зауки у впадающего в неё с востока Заукучака.

У разветвления дорог к перевалам Барскаун и Керегетас я выбрал первую, чтобы выйти на Нарын ближе к его истоку. Мыс, по которому мы поднимались, есть округлённый взлобок, выступ главного хребта, но еще слегка отделённый от него слабо вдавленной седловиной. По ней мы и перешли с травянистого и отлогого косогора над Керегетасом на голый, крутой, покрытый только мелкой каменной осыпью косогор же над Барскауном, который тут бурлил в тёмной щели; дорога скоро приблизилась к отвесному обрыву в неё. Она проложена несколькими тропинками в небольшом отлогом уступе косогора, который выше и ниже крайне крут, так что каменная осыпь неустойчива и так и катится под ногами лошади, когда я выше тропинки обгонял идущих по ней верблюдов, что и даёт 45° как угол крутизны, но подъём дороги, всё по увалам и лощинам, и тут спускающимся к Барскауну, весьма постепенный и нигде не крут. Чтобы подняться слишком с 8000 до 12 700 фут., т. е. на 4½ тысячи фут., дорога идет прямолинейно 9 вёрст, средним числом по 500 фут. подъёма на версту, с извилинами дорога длиннее, и подъём всё ровный, до самой вершины перевала; верстах в четырех от последней дорога переходит на левый берег Барскауна, который тут я нашёл уже небольшим, слабо текущим, замерзшим ручьём, потом — опять на правый; оба уже не круты. Футов почти на 1 000 ниже вершины перевала спускаются к дороге обледенелые полосы вечного снега, и с самого взлобка у Керегетаса дорога шла по свежему осеннему снегу, но вплоть до вершины перевала, даже между вечными снегами, были нередкие и широкие проталины, к числу которых принадлежала и вершина перевала. Высоту её я полагал, по вечным снегам только в лощинах, около 12 000 фут. над уровнем моря, но по последовавшему в 1869 г. барометрическому измерению А. В. Каульбарса(¹¹⁰), вычисленному Ю. И. Штубендорфом, Барскаунский перевал почти на 1 000 фут. выше, чем я полагал, именно достигает 12 700 фут., ещё слишком на 3 000 фут. выше (глазомерно) поднимаются пики, между которыми сам перевал является седловиной. Поднявшись на неё, мы очутились в травянистой бесснежной долине между снеговыми пиками, по которой дорога кажется горизонтальной, так неприметен тут её подъём, слабый до того, что многочисленные родники, наполняющие эту крайнюю вершину Барскаунского ущелья, образуют саз, из которого ручейком вытекает Барскаун и, войдя в свой верхний овраг, сажен двести течёт под каменной осыпью. Совершенно неприметен переход от подъёма к спуску, и я его при всём внимании не мог заметить; всё та же долина, тот же саз, на западной стороне его небольшое озеро, которое Проценко в конце мая 1862 г. нашёл покрытым толстым и твёрдым льдом, а я 4 октября, к своему изумлению, нашёл открытым, хотя ключи саза уже промёрзли и заледенели, за редкими исключениями: еще кое-где между мёрзлыми кочками было топко, и сочилась вода, но ручеёк, текущий из южного конца этого непрерывного саза, есть уже одна из вершин Нарына, между тем как из северного конца течёт Барскаун. Всего вероятнее, что на сазе нет ни подъёма, ни спуска, а во всю 1½-верстную длину он образует горизонтальную вершину перевала. [Следует подробное описание обнажений горных пород Барскаунского ущелья. Как и в других случаях при геологических описаниях, Н. А. Северцов прилагает здесь графическую схемку разреза новейших формаций Терскей-Ала-тау. — Ред.].

ГЛАВА ТРЕТЬЯ ВЕРХНЕНАРЫНСКИЙ СЫРТ Топография вершин Нарына. Малоснежность сырта, высота вечных снегов. Вид сырта. Тяньшанский медведь. Сыртовые птицы. Долина Нарына и прибрежные хребты. Кабаны. Верхняя граница ели и можжевельник у Нарына. Значение сырта для каракиргизов, зависимость их междоусобий от постоянных топографических условий. Подъём на перевал к Атбаши. Первые следы качкара.

Поднимаясь на Барскаунский перевал, я понадеялся на тёплую погоду и оделся легко, но скоро снеговые вершины, открывшиеся при нашем выступлении, опять закрылись, и, поднявшись немного выше крупного взлобка у Керегетаса, мы попали уже в облака, т. е. в туман, с мелкой снежной изморозью; по временам облака поднимались, шёл снег, были легкие порывы ветра, но всё ещё было тепло; не холодно и на замёрзшем уже сазе, образующем вершину перевала.

Наконец, мы вышли из долины сазов; снеговые вершины сзади нас немедленно скрылись в снежном вихре; задула метель, к счастью, не густая; мы вышли на сырт — открытую степь слишком в 12 000 фут. над уровнем моря. Наша тропинка шла вдоль ручья, круто замёрзшего и большей частью сухого, так как замёрзли и питающие его сазы, которые продолжались по степи. Ветер был пронзителен, снег так и крутился, но падало его немного, и я замечал на степи, несмотря на её высоту, только слабые следы выпавшего в конце сентября снега; он и тут успел растаять. Минут на двадцать при повороте ветра с запада к северо-западу перестал итти снег; мы увидали впереди ряд скалистых холмов, сверху донизу покрытых снегом, на которых, впрочем, чернели частые полосы голого камня; вправо были такие же холмы; сзади нас поднимались много выше снеговые пики Терскей-Ала-тау, скрывая свои вершины в облаках. Этот перерыв метели был весьма кстати; мы только что подошли к месту, где наша тропинка расходилась надвое, на юго-восток и юго-запад; мы пошли по первой, к открывавшемуся в переднем хребте ущелью; я беспрестанно слезал с лошади и шёл пешком, чтобы обогреться. Скоро опять закрутился снег; его падающие хлопья, мелкие, сухие и промёрзлые, не держались на степи и вновь поднимались ветром; мы шли, видя только тропинку, и вошли в ущелье; вершины скал по бокам его были не видны; дорога в нём ровная, шириной сажен в пять, с водомоиной. Пройдя вёрст пять, мы встретили преграждавший ущелье пологий увал не выше 2 саж.; за ним опять водомоина, но спускавшаяся уже к югу; склоны по бокам ущелья становились выше; наконец, в сумерки, мы вышли на травянистую котловину, окружённую высокими отвесными скалами; тут была и вода, хотя и замерзлая, всё в той же водомоине, и небольшое, еще не замёрзшее озеро; тут мы и остановились.

У сопровождавших нас киргизов, которые нас тут уже поджидали, весело горел огонёк из дров, подвезённых на заводной лошади(¹¹¹); в котловине, закрытой от всех ветров, было тихо; мы заварили чай и скорее обогрелись, а тут, тотчас следом за нами, подошли и верблюды с дровами и кошами, нашлось и тёплое платье, и метель была забыта на радостях, что, наконец-то, ночую за тем самым хр. Болгар, или Суёк, на который с Зауки и Барскауна только смотрели Семёнов и Проценко и где не было европейской ноги. Впрочем, сопровождавшие меня киргизы назвали горы, где мы были, не Суёком и не Болгаром, а иначе: восточнее пройденного нами ущелья Уртасы^[211], а западнее — Сары-тур.

5-го с утра было облачно; прямо против лагеря, почти в версте, мы на скалистой стене увидали большое стадо архаров; Катанаев, Гутов и Чадов пошли к ним подкрадываться, но безуспешно; архары почуяли и скрылись. Часу в девятом прояснилось; стало морозно при безоблачном небе и едва чувствительном северном ветре. Вязовский уже с раннего утра, до света, отправился назад к Барскаунскому перевалу, чтобы продолжать с восходом солнца прерванную вьюгой вчерашнюю съёмку, причём нужно было измерить на высокой равнине к югу от перевала поверочный базис и взять от него обратные засечки на нанесённые уже вершины по бокам ущелья; мне же нужно было проследить, также назад к перевалу, геологический разрез по пройденному вчера ущелью, так как в метель было не до наблюдений, только бы доехать до укрытого от ветра местечка в горах.

Потому я велел отряду выступить часов в десять, чтобы можно было довести съёмку до нового ночлега, а сам, как только начали вьючить, поехал назад, осмотрел формации ущелья, выехал на ровную степь за хр. Суёк, доехал и до сазов, и до начала спуска в Барскаунское ущелье — и не видал Иссык-куля, который хотел посмотреть сверху; он был заслонён отрогами ближайших снеговых пиков, между которыми вьётся верхняя часть ущелья. Вернулся я на высокую степь, поднялся на увал, на правом берегу вымерзшего ручья, текущего к югу из Верхнебарскаунского саза с озером, и посмотрел на степь: она представилась широкой и ровной продольной долиной, между хр. Терскей-Ала-тау к северу и Сары-тур (или Болгар) к югу; к западу она замыкалась близкой грядой холмов, за которыми находятся вершины Малого Нарына, к востоку тянулась до горизонта. Видел я выступавшие мысом пики у Заукинского перевала, которые мне показал сопровождавший меня киргиз; видел, что против них из-за мыса холмистого Сары-тур (тут уже Уртасы) выступали еще далекие снеговые вершины, повидимому, более высокие; это был большой снеговой хребет, виденный Семёновым с вершины Зауки, который и мне, как и Проценко, казался более высоким продолжением Болгара (тож Сары-тур и Уртасы), но в действительности выступает из-за него. К востоку продольная долина была замкнута ещё высоким снеговым хребтом, которого гребень уже не был виден; только пики поднимались на горизонте.

Под ногами у меня соединялось несколько неглубоких рытвин — ложа ручьёв, сбежавших от замерзания высоких сазов, и образующееся соединением их русло; в нём кое-где уже блестел на солнце лёд; оно направляется прямо к востоку немного наискось продольной долины, к выступающему мысу хр. Уртасы. Эта вершина Нарына огибает хр. Уртасы и между ним и более высоким против Зауки (Джеташ у Проценко) поворачивает на юг и соединяется с восточной вершиной, вытекающей из Терскей-Ала-тау против промежутка между вершинами Джиты-угуза и Кызыл-су, текущих в Иссык-куль. Обе соединённые вершины образуют р. Джа-ак-таш, текущую к юго-западу между хр. Джеташ^[212] и Уртасы, вдоль северо-западной подошвы первого и юго-западной--последнего. Встречаясь далее с Тарагаем, стоком огромного ледника Петрова в нагорье Джа-ак-таш, Джа-ак-таш-су принимает имя Тарагая и загибает к юго-западу, а по слиянии с Карасаем, текущим из юго-западной части той же горной массы, Тарагай поворачивает прямо к западу и у своего стока с сырта в первое тесное ущелье называется Большим Нарыном, в который еще далее, у нижнего конца ущелья, вливается Малый Нарын. Самая восточная вершина последнего тоже всего верстах в десяти к юго-западу от Барскаунского перевала, следовательно, недалека и от западной вершины Большого Нарына.

Но во время своей поездки и даже из устного о ней отчёта в Географическом обществе я знал только, что у Барскауна истоки самой западной вершины Большого Нарына, на которых я был; видел течение этой вершины к востоку; знал, что она заворачивает вокруг хр. Уртасы, вливается в Тарагай; знал ещё, что и от Заукинского перевала течёт речка к Нарыну — и только; все вершины Большого Нарына были осмотрены и нанесены на карту уже в 1869 г. Каульбарсом, который определил и истинное положение хребтов у истоков Нарына

В ущелье же Суёк^[213], пересекающем хр. Болгар и разделяющем его на две части: восточную — Уртасы и западную — Сары-тур, текут два ручья, оба Суёк-су, один на север, другой на юг, но оба впадают в одну и ту же реку^[214] под разными именами, только что указанными, огибающую хр. Уртасы. Водораздел этих противоположно текущих ручьёв в одном непрерывном ущелье есть уже упомянутый небольшой увал. Пока я с двумя казаками и киргизом возвращался по этому ущелью к нашему ночлегу, над нами постоянно вились крупные вороны (Corvus corax), вообще редкие на Тянь-шане и все только немного вне выстрела. Со съёмочной партией я так и не встретился, хотя издали видел её на холме влево, при выезде из ущелья Суёк, но тут я сам занялся геологическим обнажением, а она скрылась. Было далеко за полдень, когда я опять приехал к озерку, у которого мы ночевали; я ускорил шаг, чтобы догнать отряд; мы переехали вдоль реч. Ак-курган-су несколько увалов между двумя хребтами Сары-тур^[215] и параллельным ему южнее; продольная долина между ними, пересекаемая этими увалами, не шире версты.

Мы проехали ещё мимо двух небольших озёр; последнее, выходя из лощины Сары-тура, запирает продольную долину; берега его, кроме южного конца, состоят из отвесных, совершенно голых утёсов чёрного сланца, живописно отражающихся в неподвижной воде, которая, кроме береговых закраин, еще не успела замерзнуть. У южного конца озера параллельный Сары-туру хребет, шедший ровным отвесным обрывом, переходит в довольно пологий увал, огибаемый реч. Ак-курган-су, которая тут поворачивает к югу; она у поворота вливается в западный берег озера, а выходит из его южного конца. В то же озеро с северо-запада вливается приток из одного из многочисленных ущелий Сары-тура, который тут уже значительно выше, чем по бокам Суёка. На заднем плане ущелий виден высокий снеговой гребень, но дорога была бесснежна, бесснежны и бока ущелий, до высоты (глазомерно) не менее 13 000 фут., т. е. около 1 500 фут. над дорогой, следовательно, на южном склоне Сары-тура, несмотря на октябрь и вчерашнюю метель, лежали еще только вечные снега, едва присыпанные свежим: и тут уже, прямолинейно всего в 20 верстах от Терскей-Ала-тау, влияние плоскогорья выказывается возвышением снежной линии футов на 1 000. Впрочем, это влияние ясно уже на самом Барскауне, где бесснежный перевал на 500—700 фут. выше вечных снегов северного склона.

Объясняю я это не одним солнечным нагреванием плоскогорья, способствующим быстрому таянию снега: самого снега выпадает меньше, как я заметил в метель 4-го. Снежная туча, поднявшись на плоскогорье, скользит по нём, уносимая ветром; снежинки, весьма мелкие на этой высоте, не ложатся на степь, а уносятся, кроме зацепляющихся в траве; ложится снег там, где туча упирается в горный хребет, и притом подхватывается его ущельем.

Поднявшись на увал у поворота Ак-курган-су, я увидал обширный, великолепный вид на сырт: гряда за грядой поднимались на нём покрытые густым пожелтевшим дерном холмы, как взволнованное море; как пена на волнах, белели на них полосы снега. Что дальше, то выше поднимались холмы, всё уступами над взволнованной степью, чаще и чаще становились на них снежные полосы, и широкой дугой замыкали горизонт с востока, юга и запада огромные зубчатые хребты, покрытые уже сплошным снегом, но и те поднимались все волнистыми уступами. Солнце склонялось уже к закату, и освещенные снега дальних хребтов горели расплавленным золотом, рядом с которым тем холоднее казались густые, пурпурно-синеватые тени снежных же лощин.

К востоку и юго-востоку выше всех, снежнее всех поднимался уступами Джа-ак-таш (Акшийряк) — горная масса немногим только меньше и ниже самого Хан-тенгри, питающая Нарын стоком своих громадных ледников, открытых Каульбарсом; к югу, едва затуманенный отдалением, крутой зубчатый Чакыр-тау; к юго-западу заслонял его более близкий хребет Кызыл-курум, всё возвышающийся до вечных снегов вниз по течению Нарына у самого северного берега реки; с запада примыкал к Кызыл-куруму, под острым углом, снеговой же хребет, отделяющий Малый Нарын от Большого; причём самые дальние горы еще казались близкими, часах в трёх езды, а Чакыр-тау — в 50 верстах.

Хоть и спешно было, а остановился я перед этим видом, всматриваясь в его подробности, но слишком бесчисленны были планы и уступы гор, слишком гармонически сливались в чудное, хотя и пустынное целое; на одном из более близких увалов показалось опять большое стадо архаров; и несколько оживило сырт, словно заснувший в лучах вечернего солнца. Но крайняя близость последнего к горизонту напомнила мне, что еще далеко ехать. Мы отправились по тропинке; кригиз [проводник] показал мне пальцем на угол между хр. Кызыл-курум и Мало-Нарынским, объясняя, что наша дорога идёт сперва в мелкосопочник, наполняющий этот угол. Тропинка шла версты три вдоль Ак-курган-су, которая тут уже течёт порядочным ручьём, но с слабым падением, небольшими омутами и лёгкими перекатами; омуты были подернуты льдом, но снега на дороге почти не было, кроме самых небольших полосок, на которых ясно отпечатывались следы отрядных верблюдов и лошадей.

Наконец, тропинка исчезла у ручья, на прибрежной гальке; мы переехали в сумерки, наискось поднялись на увал другого берега, а между тем стемнело, почти тотчас после заката солнца. Увалы, по которым мы ехали, были покрыты твердой сланцевой осыпью, ни тропинки, ни следа; стали искать последнего на снегу, осматривать все тощие снеговые полоски по лощинам — мало их, и следа нет, а между тем, отыскивая их, закружились: тут был лабиринт мелких сланцевых увалов и лощин, и даже наш киргиз сбился. Чтобы не ехать неведомо куда, я решился вернуться к Ак-курган-су, вдоль которого мы разъезжали по мелкосопочнику, и поискать по берегу следы переправы. Все мы были убеждены, что разъехавшаяся с нами съёмочная партия была уже впереди и что свою совершенно неизвестную дорогу мы должны отыскать одни, хотя у нас на этот счёт растерялся даже киргиз.

Когда мы вернулись к речке, на западе еще были следы зари, но тем темнее казалась в этом направлении земля; скрылись уже во мраке снежные вершины, позже всех — ледниковый Джа-ак-тащ; по направлению нашего пути ничего нельзя было разглядеть, кроме чёрного силуэта ближних увалов. Наконец, совсем погасла заря — и при свете звезд сделалось виднее к западу; я разглядел обледенелый мокрый след от перехода через ручей нашего отряда, проломанные им ледяные закраины, потерянная дорога нашлась, но как бы еще не потерять; решились было ждать восхода луны, — и услыхали вдали русскую песню, а затем и конский топот; подъезжала съёмочная партия; мы тронулись все вместе, гуськом вытянулись в ряд, каждый вглядываясь в дорогу, и уже не сбивались.

Ехали увал за увалом, лощина за лощиной; переезжали глубокие крутоберегие овраги с ручейками, к которым нужно было спускаться косогором; когда были у самого глубокого, взошел и месяц: затем дорога пошла всё в гору; поднявшись, увидали вдали огонёк, как звёздочку; это был наш лагерь, но еще не раз скрывался он, когда мы спускались в лощины; наконец, совсем скрылся. Долго еще ехали мы по лощине, наконец, выбрались: справа поднялась чёрная отвесная стена утёса, слева, у самых ног лошади, отражались звезды в озере: между ним и утесом дорога была не шире сажени, но совершенно ровная. Упёрлись мы, наконец, в выступ скалы, обогнули его и очутились в лагере.

Пора было; ночная поездка казалась мне без конца, между тем как в действительности мы с заката солнца ехали менее трёх часов и проехали не более 10 вёрст.

В лагере весело горел перед кошами огонь из барскаунских смолистых дров и кипел весьма кстати чайник; у огня Скорняков с Терентьевым и Чадовым обчищали снятую уже шкуру медведя. Я не поверил своим глазам — медведь в такой совершенно безлесной степи! Конечно, я припомнил, что еще в 1864 году слышал о небольших белых медведях, живущих высоко в горах у Нарына, но думал, что они живут хоть в можжевельниках, а здесь и того не было. Но медведь был передо мной, и хоть и не белый, но весьма светлый; подшёрсток был светлобурый, ость с длинными, желтовато-белыми концами волос. Череп его был выпуклый, морда короткая, как у нашего стервятника, рост мал, как у нашего муравейника; светлый цвет и также малый рост приближают его к южным горным формам нашего Ursus arctos., именно к ливанскому U. syriacus и гималайскому U. isabellinus; во всяком случае, этот тяньшанский медведь принадлежит к группе видов или пород, сродных преимущественно нашему русскому Михаилу Ивановичу Топтыгину.

Признаки, сколько мне известно, исключительно свойственные тяньшанскому медведю, — это когти и шерсть. Первые на передних ногах слишком вдвое длиннее, чем на задних, и все белы, а не черны; передние загнуты самой плоской дугой, почти прямы и тупы, задние — гораздо круче загнуты. Шерсть длиннее и мохнатее, чем у нашего медведя, но далеко реже, не так плотна, волос волнистый, почему шерсть разбита космами; длина волос ости до 3—4 дм. Шерсть совершенно одинакова и на жарком Кара-тау и на холодном тяньшанском сырту, защищая мишку, где нужно от жары, где нужно от холода: как волчья шуба знакомого мне киргиза, ходившего некогда со мной по оренбургской степи; в августе утром он выезжал в лёгком халате, а к полудню надевал шубу — и ту же шубу надел и зимой, в 20-градусные морозы.

Так и косматый, хоть и не особенно густой мех тяньшанского медведя, которого появление на сырту было мне объяснено двумя сурками с перегрызенным затылком, добытыми вместе с ним.

Медведя увидали на склоне холма, рывшегося в земле; заметивши людей, он побежал через увалы. К месту, где он рылся, подъехал Скорняков; там были раскопанные норы целой колонии сурков и набросанная земля из нор опять разрыта; лежал мертвый замерзший сурок, рядом с ним начатая раскопка, которую Скорняков с Терентьевым разрыли дальше; нашли ещё сурка, и, наконец, объедки ещё нескольких сурков. Это показывает, что медведь, если, может быть, и не живет, в степи, то ходит туда осенью, когда заснут сурки, выкапывает их из нор — целое сурковое селение и всех выкопанных убивает, перегрызая им затылок, т. е. прокалывая клыками спинной мозг у его соединения с головным, что производит мгновенную смерть. Во время этого разорения сурковой колонии медведь досыта наедается, а излишне убитых забрасывает вырытой землей, для запаса, к которому при голоде возвращается.

За спугнутым с своей кладовой медведем погнался каракиргиз, взятый Атабеком для охоты, с фитильной винтовкой; он на скаку выстрелил и ранил медведя, которому эта пуля сначала только прибавила прыти, но скоро зверь стал уставать; киргиз, не останавливаясь в преследовании, зарядил ещё и вторым выстрелом ещё замедлил бег медведя, ещё зарядил, ещё погнался; медведь привстал на задние лапы, не удержался, присел; слез и киргиз с лошади и положил зверя третьей пулей, в сердце.

Чтобы оценить этот охотничий подвиг вполне по достоинству, нужно принять ещё в расчёт, что, кроме заряжения на бегу, нужно ещё было для каждого выстрела, всё не останавливаясь, высечь огня на фитиль, кремнём и огнивом, и затем вправить зажжённый фитиль в курок так, чтобы он попадал при спуске курка прямо на полку с порохом; вся эта мешкотная процедура потруднее на полном скаку, чем стрельба из пистонного ружья, а тот же каракиргиз из своего фитильного ружья убивал на скаку лисиц одной пулей, как я увидал впоследствии.

За медведя он, кроме полуимпериала(¹¹³) и ситца на рубашку, получил ещё постоянное от меня снабжение порохом и свинцом, что ему было всего желательнее. А золотой он у меня же разменял на более знакомую серебряную монету.

Убитый им зверь, всего вероятнее, особый вид, хотя и близкий к U. arctos: сочетание признаков, по сходству общих ему, то с одним, то с другим видом или породой медведей, вполне своеобразно, кроме признаков, свойственных одному тяньшанскому медведю и неизменных при разнообразнейших условиях климата и местности, — признаков длинной и рыхлой шерсти, распадающейся на космы, и, особенно, белых когтей, по которым я его и назвал Ursus leuconyx. Длинные, почти прямые когти его передних лап похожи на сурковые и указывают землекопа; к местным различиям его образа жизни в различных местностях Тянь-шаня мы будем ещё иметь случай возвратиться.

За ужином у меня в этот день было медвежье жаркое, которое я нашел вкусным, но только слишком жирным, хотя жир был срезан; подкожный слой жира был как у доброй откормленной свиньи. Это была взрослая самка, но, судя по мягкости мяса и сухожилий, еще далеко не старая, вероятно, лет трёх, не больше. Длина её от конца носа до корня хвоста была 4 фут. 5½ дм.; вышина в плечах с небольшим 2½ фут., хвост без волос 1 дм; это рост хорошего волка, только массивнее. Средний рост медведиц того же возраста под Петербургом есть 5¼—5½ фут. длины, 3—3¼ фут. высоты в плечах, но нередки такие молодые 6-футовой длины и 12-пудового веса, а тяньшанский весил пудов пять, если не меньше.

Убит он был уже под вечер, когда отряд подходил к оз. Баты-кичик, где мы ночевали.

На следующий день, 6-го, мы выступили опять не рано; нужно было опять ехать назад для съёмки, но я, заметивши уже ночью отсутствие обнажений по дороге от гор Сары-тур к озеру, занялся осмотром утёсов у нашего ночлега, где были признаки медной руды, и отправился с отрядом прямо к Нарыну; дорога к нему шла всё увалами, а вдоль самой реки, на северном берегу, тянулись крутые, совершенно голые глинистые обрывы, между которыми и хр. Чакыр-тау Нарын, тут ещё называемый Тарагаем, множеством рукавов течёт в низких берегах и широкой долине; самая сеть протоков и омываемых ими островов раскидывается на 2—3-вёрстную ширину, к западу скоро сходится в одно русло, сажен в пятнадцать-двадцать ширины и с частыми бродами; сеть же протоков образуется соединением Тарагая с его главным притоком Карасаем.

Тут, у Нарына, уже совсем не было снега, хотя уровень реки всё еще значительно выше 10 000 фут., вероятно, даже достигает 11 000 фут.; день был солнечный, погода потеплела, и встречалось более птиц, нежели в предыдущие дни. Так, нам попался весьма крупный, собственно тянь-шанский сорокопут, вроде нашего серого Lanius excubitor, но ростом почти с горлицу, с розовым оттенком на брюхе и с иным расположением чёрного и белого цвета на маховых и рулевых перьях; он преследовал горных розовых воробьев, хотя и сам певчая птица, а не настоящая хищная.

Меня всегда интересовал этот серый сорокопут и близкие к нему формы, которые, как и только что упомянутые виды и породы бурых медведей, все так похожи, что несомненно происходят от одного вида, распространившегося по всему северному полушарию, на обоих материках, от тропиков до полярных пределов леса. Отличительные признаки всех местных пород сорокопутов незначительны, однородны: различие в росте, белых отметинах, цвете брюха и чёрной полосе через глаз или только сзади глаза, но у некоторых пород эти признаки уже постоянны, упрочены естественным подбором — у других еще нет, первые сделались видами, последние — нет; и именно эта неодинаковость в постоянстве однородных признаков и поучительна для решения вопроса о происхождении видовых различий(¹¹⁴), подтверждая теорию Дарвина(¹¹⁵). Такие группы пород или сомнительных видов меня всегда интересовали, но группа форм, сродных с Lanius excubitor, интересна ещё тем, что, при крайне обширном распространении, уже упомянутом, эти птицы везде весьма редки, как не менее распространённый сапсан, или сокол-голубятник (Falco peregrinus). Не составляет исключения и тяньшанский сорокопут, которого я назвал Lanius leucopterus, по обширности белых отметин на его крыльях; этот житель подснежных высот Тянь-шаня, встречаемый еще в октябре на сырту, всего ближе к Lanius heraileucurus, Hartlaub из палящей Сахары.

Такое же замечательное сродство сыртовой тяньшанской птицы с сахарской представляет и добытая мной, в тот же день, 6 октября, у Тарагая Erythrospiza incarnata, которая от сахарской Е. githaginea отличается только жёлтым клювом, вместо красного, да более резкими белыми и розовыми отметинами на крыльях, крутом клюва и на зобу, а кроме того, рост, форма, цветорасположение и сам колорит совершенно одинаковы; впрочем, отличительные признаки, при всей мелочности, вполне постоянны, и это постоянство я проверил слишком на 20 тянынанских экземплярах, всякого возраста и пола. Летом в поношенном пере красный цвет на перьях Е. incarnata опять, как у Е. githaginea, становится гораздо гуще и из розовых превращается в яркоалые, цвета киновари с кармином, что зависит отчасти и от того, что осеннее перо пушистее и что на красных бородках перьев есть пушок (barbillae), чистобелый, который летом стирается; кроме того, и красный пигмент перьев летом становится ярче от химического действия солнечного света, которое сильнее после летнего стирания пушка — и чем ближе к линянию, чем изношенее перья, тем ярче, потому что тем долее действует на перья солнечный свет.

Вообще, из четырех известных мне видов Erythrospiza, я в Тянь-шане и у его подошвы нашел, кроме Е. incarnata, ещё два вида Е. phoenicoptera и Е. obsoleta — и оба гораздо более, нежели сахарская Е. githaginea, отличаются от сыртовой Е. incarnata.

Последнюю я нашёл в начале октября 1864 г. у р. Келеса, между Ташкентом и Чимкентом; почти в это же время 1867 г. на Иссык-куле и неделю спустя у Нарына, ноне иначе, как на голых глиняных обрывах, изрытых водомоинами; по крутым же безлесным утёсам, непосредственно под вечными снегами, в горах, вокруг Чатыр-куля, нашёл эту красивую птичку и Скорняков, при походе Полторацкого в конце июля и начале августа 1867 г. Вообще, я нашел, что Е. incarnata осенью весьма постепенно спускается с подснежных высот, на которых проводит лето, в стайках постоянно особи разного возраста, старые вместе с молодыми. Они держатся так близко друг к другу, что одним выстрелом можно убить нескольких, хотя стайки и не велики, 2—3 выводка вместе, иногда и отдельные выводки, пара старых с 4—6 молодыми.

Ширина Нарына у слияния Тарагая с Джа-ак-ташем, там, где его многочисленные рукава содиняются в одно русло, доходит до 15—20 саж., глубина 1—2 арш. в осеннюю малую воду; броды весьма часты и удобны, но летом глубина возрастает и броды реже; течение умеренно быстро.

На следующий день, 7-го_; мы продолжали итти вниз по Нарыну, который всё сохраняет только что описанный характер; только овраги, справа подходящие к реке, становились длиннее, более разветвлены кверху и обращались в травянистые лощины; гребень берегового хр. Кызыл-курум к западу постепенно удаляется от реки и вместе с тем возвышается. Долины его были все бесснежны, только кверху замыкались уже снеговыми вершинами; противоположный хр. Чакыр-тау(¹¹⁶) представлял однообразный ряд голых, темных утёсов, снежных вершин, крутых и непроходимых ущелий. Только в трёх местах эта горная стена расступалась вроде ворот, представляя углубляющиеся в неё, довольно широкие и ровные, травянистые долины между отвесными обрывами скал; тут из хребта выходили речки, текущие в Нарын; две из них ведут к р. Ак-сай, обходя с востока вершины р. Атбаши, большого южного притока Нарына, текущего почти параллельно ему. Самая большая из этих речек, Чакыр-курум, прорывает хребет, образовавшись в продольной долине у его южной подошвы из двух встречных речек; по этому прорыву есть дорога, а другая — восточнее через перевал, к слиянию вершины Чакыр-курума, где обе сходятся и опять расходятся, направляясь к Уч-турнану и Кашгару; оба перехода через Чакыр-тау довольно трудны.

Сам хребет, а именно его гребень, на-глаз кажется на 1 500—2 000 фут, выше уровня Нарына; весьма частые пики, крутые и острые, поднимаются футов на 500 выше; гребень этого хребта над уровнем моря, я полагаю, около 13 000 фут.; постепенно понижаясь к западу, он непрерывно тянется вдоль Нарына вёрст на триста, до Тогустюря, где упирается в подходящий к Нарыну Кугарт. У Малого Нарына А. В. Буняковский полагает абсолютную высоту Чакыр-тау еще до 12 500 фут., так показалось и мне еще вёрст двадцать пять западнее.

На северном берегу Нарына впадающие в него ручьи гораздо чаще, но мельче; на одном из них мои охотники спугнули стадо кабанов, из которых три были убиты, в том числе огромный секач, пудов в двенадцать. Весьма меня удивили кабаны на такой высоте^[216] — более 11 000 фут., так как они были убиты значительно выше Нарына. Нижние части лощин, где держатся кабаны, травянисты и разделяются некрутыми увалами, выше эти самые лощины становятся каменистыми ущельями между крутыми и голыми скалами. Кабаны находят убежище в скалах, а кормятся в нижних, травянистых частях лощин, где против прорыва Чакыр-курума я нашел верхний предел древесной растительности, именно альпийский тальник (вроде Salix glacialis); из его стелющегося подземного ствола, обращенного в корневище, выходят ветви не длиннее 5—7 дм, которые ежезимно вымерзают; высоту этого предела я полагаю около 11 000 фут.; на Шам-си, в Александровском хребте, Ф. Р. Остен-Сакен полагает^[217] эту высоту в 10 500 фут.

Вёрст десять-двенадцать ниже по Нарыну мы увидали верхний предел другого дерева — стелющегося можжевельника, у впадения в Нарын ручьёв: Курмекты с севера и Улана — с юга.

Тут резко изменяется вид Кызыл-курума: на левом берегу Курмекты он еще начинается у Нарына низкими обрывами, за которыми следуют пологие, травянистые увалы, не круто спускающиеся и в Курмекты; на правом же её берегу чёрные сланцевые скалы стоят отвестно, поднимаясь прямо от речки футов на тысячу; над Нарыном эти же скалы образуют сплошную громадную стену, саженях в пятидесяти от реки: этот промежуток и расширенная нижняя часть ущелья Курмекты покрыты сланцевым щебнем и почти совершенно без растительности. Тут и появляется стелющийся можжевельник, кустами, рассеянными по голому щебню, у Нарына на высоте около 10 000 фут. или немного выше^[218].

В долину Курмекты можжевельник не поднимается, а на обращенной к югу скалистой стене у Нарына его верхний предел обозначен весьма резко и наискось поднимается от реки до вершины скалы, которой достигает всего в версте от крайних верхних можжевельников у реки, образующих тоже весьма явственный ряд. На скале верхние можжевельники в этом ничтожном расстоянии от верхнего предела у реки растут уже слишком в 1 000 фут. над её уровнем, а вероятнее в 1 500 фут.; кусты кажутся небольшими чёрно-зелёными пятнами. На той же высоте, в тенистых боковых рытвинах ущелья Курмекты лежит уже снег, да притом толстыми массами, так что верхний предел можжевельника на скале можно положить не ниже 11 500 фут.(¹¹⁸).

Тут же и верхний предел елей(¹¹⁹), версты две западнее устья Улана, на левом берегу реки, т. е. как почти везде на горном склоне, обращенной к северу; верхние ели низкорослые, но не кривые, начинаются прямо, рощей у берега Нарына и поднимаются по рытвине всего футов на двести над рекой — до абсолютной высоты около 10⅓ тыс. фут.^[219]; против этих первых елей на северном берегу Нарына травянистая площадка, на которой мы и остановились, между тем как на левом южном берегу Нарын прямо плещет в гранитные утесы Чакыр-тау. Еще версту далее подходит непосредственно к Нарыну и хр. Кызыл-курум; тут река уже пенится порогом в капчегае^[220], т. е. тесном ущелье, и ельники растут по обоим берегам; так до устья Малого Нарына, вёрст около сорока. Падение его на этом порожистом пространстве можно приблизительно вычислить по разнице высот между верхними принарынскими елями и измеренной Рейнталем в 1868 г. высотой нашего нового нарынского укрепления 6 680 фут., мост 6 663 фут., а уровень реки 38 фут. ниже, около 6 600 фут.; река у верхних елей 10 200—10 300 фут.; разница около 3 700 фут., что и составляет падение реки на всем пространстве, но на участке между устьем Малого Нарына и мостом быстрота реки весьма умеренная, течение ровное; следовательно, тут падение реки можно считать около 700 фут. или даже 500 фут., на версту — 17 фут., а на долю порожистого 40-вёрстного капчегая придётся круглым счётом 3 000 фут. или 3 200 фут., т. е. 75—80 фут. на версту. Для пройденного же мной пространства от устья Ак-куран-су до капчегая вёрст около тридцати пяти я, по умеренной и ровной быстроте течения, считаю тоже падение не более 500 фут., скорее менее; нижние концы ледников, дающих начало многоводнейшим притокам верхнего Нарына, не могут быть значительно выше 11 000 фут., при 13-тысячефутовой высоте снежной линии на хребтах сырта, а от этих ледников ещё верст двадцать-тридцать до устья Ак-курган-су. По этим соображениям я склонен принять нижние концы ледников около 11 000 фут., уровень реки у верхних елей 10 200—10 300 фут., устье Ак-курган-су 10 500—10 600 фут.

Против этих верхних елей я назначил на 8 октября дневку: нужно было довести до этого места съёмку, которая всё еще продолжала отставать вёрст на пять, вследствие бессъёмочного пути 4-го в буран и безостановочного дальнейшего следования, необходимого, чтобы не остаться без топлива, взятого с Барскауна на холодном сырту; но тут у ельников и можжевельников топливо было, и я велел сделать ещё небольшой запас для ночлега на Чакыр-тау выше предела лесов, так как хотел перейти на Атбаши. Арзамат и Атабек, которых я на каждом ночлеге расспрашивал о принарынской местности, уверяли меня, что теперь перевал к Атбаши непроходим, завален снегом; но я помнил, что они же прежде, когда не знали, что я перейду Нарын, описывали мне перевал удобным, да я и сам видел снизу не крутой и бесснежный подъём по короткой долине р. Улан, а потому киргизские представления заставили меня только припасти запас дров.

Вести наш отряд взялся Атабек и каждый день ехал впереди, но я ему назначал ежедневно куда вести, показывая направление, а это направление я соображал из топографических расспросов и у него, и у сопровождавшего меня джигита, который с ним не ладил и которого брат вёл съёмочную партию. Расспросы были всегда общие;, о своем пути я говорил, что, не зная местности, я в такое позднее время года должен выбирать его по местным удобствам и потому вперёд не могу определить маршрут точнее того, что иду на Нарын и, по возможности, за Нарын.

До устьев Курмекты и Улана мой путь был как раз по желанию Ата-бека и пригоден для невысказанной им цели, с которой он взялся меня сопровождать, но далее уже нет. Мне нужно было проникнуть по возможности к югу, взять полный геологический разрез Тяньшанской системы на иссыккульских меридианах и нанести на карту вершины Нарына, Атбаши и Ак-сая, в дополнение к съёмке Полторацкого; Атабек же хотел пройти прямо на устье Малого Нарына, где кочевала часть богинцев, приставшая к сарыбагишам, под условием получить обратно отбарантованный у них сарыбагшнами скот.

Этих-то отделившихся богинцев и хотел заворотить Атабек для присоединения к своей волости, явившись к ним при русском отряде с неожиданной стороны, через капчегай и устье Малого Нарына.

А на Атбаши, куда я хотел итти, были зимовки Умбет-алы(¹²¹), бывшего верховного манапа сарыбагишей, отложившегося от нас почти с половиной своего рода.

С тех пор он и держался за Нарыном, оттеснивши оттуда род чириков; свои же родовые кочевья к северу от Нарына заселил отчасти присоединёнными богинцами и охранял их набегами на пытавшихся там кочевать неподчинённых ему каракиргизов, кроме оставшихся в нашем подданстве сарыбагишей, которым он не мешал пользоваться свободными пастбищами. Зато сарыбагиши помогали ему в разбоях и предупреждали о движении русских отрядов, как было при походе Полторацкого, которого, как и меня, те же Арзамат и Атабек старались сбить с пути, и всё с той же целью покорения малонарынских богинцев, отделения Молдур, которые, впрочем, при походе Полторацкого вышли к нему навстречу, добровольно вернулись в русское подданство и были оставлены на своих принарынских кочевьях, что я знал от Полторацкого. Затеи Атабека я узнал только впоследствии, когда их раскрыли дальнейшие обстоятельства моего похода. Для пояснения только что помянутых каракиргизских дел и отношений считаю нелишними кой-какие разъяснения естественных условий и результатов большой баранты между богинцами и сарыбагишами, так основательно и вместе драматически описанной П. П. Семёновым^[221], именно о положении богинцев, подданстве сарыбагишей и бунте Умбет-алы.

Читатель припомнит из статьи П. П. Семёнова, что сарыбагиши в 1850 г. занимали меньшую западную часть иссыккульского прибрежья, верховья Чу и долину Кебина; богинцы — восточную часть Иссык-куля, верховья Текеса и Нарына; оба рода были в мире, и дочь старшего манапа сарыбагишей Урмана была замужем за сыном старшего же манапа богинцев Бурамбая. Повод к баранте, начавшейся в 1853 г., не упомянут Семёновым; он объясняет только причины, вообще производящие баранту у киргизов, но этот повод в настоящем случае не мог иметь никакого значения: баранта должна была быть только временно прекращавшейся и возобновляемой при всяком удобном случае, потому, что сарыбагиши стеснены кочевьями, сравнительно с богинцами; их летние пастбища занимали только хребты у западного Иссык-куля и между Сон-кулем и Малым Нарыном — и то в тех же горах были у них и зимовки; богинцам же принадлежали обширные плоскогорья на Текесе и на Тяньшаяском сырту. Нужно ещё заметить, что сарыбагишские пастбища в горных хребтах стеснены их голыми и неприступными скалисты и частями, которых несравненно меньше на привольных плоскогорьях, занимаемых богинцами.

Главным сарыбагишским бойцом против богинцев был Урман. Топографические условия его кочевья своим военным превосходством и хозяйственной невыгодностью сравнительно с смежным кочевьем богинцев пересилили родственную связь манапов, которой они, вероятно, думали было прекратить давнишнюю вражду своих родов. Поводом к баранте было, вероятно, ничтожное конокрадство, как почти всегда у киргизов, но раз начатая баранта превратилась в войну (джау) именно потому, что богинские пастбища были слишком заманчивы для сарыбагишей, чтобы последним ограничить баранту простым обменом набегом и угоном скота, как это большей частью бывает.

Это видно и из хода войны, рассказанного Семёновым: первым делом Урмана было занятие всего Терскея, следовательно, кроме упомянутых Семёновым пашен Бурамбая и на Кызыл-унгуре, ещё и занятие всех удобных подъёмов с Иссык-куля на сырт, из которых последний подъём и востоку идёт через ущелье Зауку и по долинам заукинской и барскаунской Дёнгереме к Барскаунскому перевалу — главному ключу сырта по расположению продольных долин, с востока и запада сходящихся к его удобному подъёму.

Предположенный Урманом и не удавшийся ему захват в плен богинского манапа Бурамбая с семейством едва ли мог иметь другую цель, кроме упрочения сарыбагишских территориальных захватов в эту войну.

Чтобы объяснить это соображение, посмотрим различия внутреннего устройства богинцев от сарыбагишского, зависящие всё-таки от топографических условий кочевания тех и других.

Между тем как область сарыбагишей разделена на три естественных участка хребтами, дороги через которые проходят тесными ущельями, богинская — вся сплошная, так как её два участка — иссыккульский и кегенский — не разделяются, а сообщаются широкой и вполне удобной санташской седловиной и многими лёгкими перевалами от Тюпа к Кегену, западнее Санташа, а открытый и высокий сырт к Нарыну не составляет такой крепости, как Караходжур. Не составляют крепости и вершины Текеса, в небольшой котловине между Хан-тенгри и Текес-тау; они слишком отделены трудными хребтами от хороших кочевых угодий, между тем как перевалы к Караходжуру почти все и легко защищаемы и удобопроходимы, что дает хороший центр набегов. Крепкие же местности богинцев разбросаны по ущельям множества речек, что раздробляет их на множество волостей, каждая со своим ущельем, но из всех ущелий потребности земледелия и скотоводства заставляют богинцев выходить на обширные общие угодья; особенно непрерывны и собраны иссыккульские пашни и зимовки — и этому топографическому условию соответствует один старший манап, при множестве волостных.

Таковы топографические условия, делавшие естественным преобладание старого Бурамбая в роде богу, без выдающихся, почти независимых подручников, каковы были у сарыбагишей. Поймавши Бурамбая с семьёй, Урман мог обратить враждебный род в стадо без пастыря и бить мелкие волости без труда, а затем, обессиливши их, выпустить Бурамбая с семейством, упрочивши за собой захваченные угодья.

Но Урман при своем нечаянном нападении был сам убит, сарыбагиши оттеснены, однако его сын Умбет-ала успел нечаянно „почебарить“ [разорить] богинские аулы, обманувши вступившее против него ополчение и захвативши семью Бурамбая, вернул и увеличил отцовские завоевания: род богу был совсем прогнан с Иссык-куля на Кеген и Текес; тут Бурам-бай принял русское подданство в 1856 г.

И после того нападения богинцев на Умбет-алу, чтобы вернуть иссыккульские угодья, были безуспешны; только ежегодные походы русских отрядов на Иссык-куль заставили Умбет-алу, узнавшего уже русскую силу, хоть и не на себе, покинуть свои исеыккульские завоевания, чтобы избегнуть столкновений с нами, на его глазах дорого стоивших кокандцам на Чу; а когда покорился Джантай, то покорился и Умбет-ала, чтобы в свою очередь не быть стеснённым русскими и в родовых кочевьях в пользу богинцев.

Между тем умер старик Бурамбай, бывший последним манапом всех богинцев. После его смерти этот род раздробился на мелкие волости, которых старшины стали непосредственно подведомоственны русскому начальству. Так было дело в 1863 г., когда Умбет-ала взбунтовался и неожиданно напал из устроенной им засады близ Сон-куля на небольшой отряд поручика Зубарева, доставлявшего кой-какой провиант рекогноцировочному отряду капитана Проценко.

Повода к бунту с нашей стороны не было, но причины его те же топографические, как и для баранты с богинцами. Потерявши от русского вмешательства захваченные угодья, аулы Умбет-алы были стеснены кочевьями на своих родовых землях; там хватало корма только вследствие потерь скота в семилетнюю баранту (1853—1860), вследствие которых и сама баранта после 1857 г. постепенно ослабевала. Нужно было оправиться: отсюда и подданство России, и мир со всеми соседями, но мир временный, при котором размножение скота опять вызывало потребность в распространении кочевьев на счёт соседей. Для этого Умбет-ала точил зубы на занарынских чириков, подведомственных тогда не России, а Коканду, и управляемых вместе с саяками из Куртки.

При походе Проценко Куртка была без выстрела покинута слабым кокандским гарнизоном, а чирики поспешили принять русское подданство, рассчитывая, по опыту богинцев, сохранить свои родовые угодья. Это подданство чириков разрушало расчеты Умбет-алы и было поводом к его бунту: его собственное подданство России, всегда не искреннее, становилось согласием на веки ограничиться тесными родовыми кочевьями.

Умбет-ала прошёл по всему Караходжуру на малый Нарын, перешёл Большой Нарын близ его истоков, оттеснил занарынских чириков и в долине Атбаши нашёл себе крепкий притон и центр набегов не хуже карахо-джурского; там устроился пашнями и зимовками, а летом бродил по сырту, причем грабил и кашгарские караваны, шедшие торговать с каракиргизами из его аулов, и барантовал со всеми соседями: и с саяками, и с богинцами, которых оттеснил с верхненарынского сырта беспрестанными угонами скота во время летнего кочевания. Тут он покорил и переселил на Малый Нарын богинское отделение Молдур, да и много других богинцев были захвачены враздробь, отдельными аулами; Умбет-ала, отложившийся с 5—6 тыс. кибиток, имел к 1867 г. уже свыше 8 тыс. кибиток и кочевал с ними на огромном пространстве, от Караходжура и вершин Нары-на до Чатыр-куля, Ак-сая и Арпы, т. е. вёрст пятьсот с северо-востока к юго-западу и вёрст триста с северо-запада к юго-востоку, по всем сыртам у долин верхнего Нарына и Атбаши.

Из богинцев, опять подвергшихся нападениям Умбет-алы, наиболее страдали от них юго-западные волости у Барскауна, подведомственные старшинам Арзамату и Атабеку: дело дошло до того, что эти волости потеряли почти всякие джайляу, так как их стадам было слишком опасно подниматься на сырт^[222]; они должны были ограничиться узкими продольными долинами у Барскауна и Тона, да и то в горах у юго-западной части Иссык-куля подвергались набегам распространившихся туда, по уходе Умбет-алы, сарыбагишей из аулов Тюрюгильды.

Потому-то эти богинские старшины, не получавшие уже помощи из других волостей своего раздробившегося рода, и принимали живое участие в походах сперва полковника Полторацкого, а потом в моём.

Их волости таяли: подведомственные кибитки примыкали к другим, наделённым более обширными и безопасными угодьями.

Вот что тоже тянуло Атабека на Малый Нарын, но без полного покорения Умбет-алы он всё-таки не мог безопасно кочевать на сырту, а я имел в виду только безопасное географическое и вообще научное исследование внутреннего Тянь-шаня, и потому думал не нападать на Умбет-алу, а разве отразить его нападение, если случится.

Атабек опасался близкого соседства Умбет-алы с нашим отрядом, который казался ему маловатым. Он ожидал только, по походу Полторацкого, что на следующий год мы укрепимся на Нарыне, и хотел с осени присоединить к своей волости кое-какие уведённые туда Умбет-алой аулы, да высмотреть себе поудобнее дополнение на сырту к своим тесным летним кочевьям.

Южнее Нарына шедшим со мной богинцам искать было нечего, потому они и не желали переходить Нарын, пока не явится туда русский отряд посильнее моего.

Впрочем, и при моем отряде, как увидим далее, Атабек не особенно, боялся грозного богинцам Умбет-алу; Атабек был сам батырь, отличавшийся в прежних барантах, и между своими родичами слыл храбрым. Это был красивый, атлетический мужчина, лет с небольшим 40 на взгляд, а действительно, пожалуй, и старше, сильный и ловкий, лихой наездник и охотник, но нелюбимый в своих аулах за спесь и жадность. Никогда его собственная скотина не шла в подводную повинность: всё с подчинённых, жаловавшихся мне и на поборы своего старшины. Он много хитрил, но ума былз посредственного и потому мало обманывал. Что же касается до его неразлучного друга Арзамата, ходившего тоже со мной, то он был етарше Атабека, ниже ростом, скуласт, курнос, толст и прост, а потому совершенное эхо Атабека — откуда и дружба. И насчет спеси и жадности Арзамат неуступал своему соседу, другу, руководителю и образцу Атабеку.

На любезный ему Малый Нарын Атабек заманивал меня под предлогом охоты на тигров и кобланов, на которую просился было и отделиться от отряда со своими джигитами, но я пока не пускал никого далеко отделяться от отряда, и на дневке 8 октября, у устья Улана, никому не говорил, куда пойдём дальше, съёмочную же партию направил немного вниз: по Нарынскому капчегаю, когда съёмка было доведена до места нашего лагеря.

Кроме того, я в эту дневку сделал опять попытку добыть кумая на приманку, для чего воспользовался убитыми накануне кабанами, от которых сохранил головы и окорока^[223], а ребра и внутренности выложил на приманку, с раннего утра заметивши кумаев и бородачей, вылетавших из Чакыр-тау. Я видел их и накануне; они заметили убитых кабанов, которые некоторое время лежали на месте, пока за ними не были высланы верблюды. К выложенной приманке отправились Катанаев с Гутовым; кружившиеся кумаи были видны и мне, но не решались спускаться к приманке, которая была положена в нижней части ущелья р. Улана, с подходом из-за скалы; тут Катанаев и Гутов устроили засаду из еловых жердей, прикрытых камнями. Кумаи следили за их движениями и видели ходящего Гутова; Катанаев спрятался под нависшей над Уланом низкой скалой, и пока птицы летали над его товарищем, неприметно заполз в засаду; Гутов совсем ушел. Часа два еще я видел кружащихся кумаев; они спустились в ущелье, часа в три пополудни, т. е. через 5 часов после устройства засады, уже успевши забыть спрятанного Катанаева, который всё это время прождал. Через несколько минут я услыхал выстрел; кумаи поднялись, Гутов сел верхом и повёл лошадь Катанаеву для переправы через Нарын; еще немного спустя явились оба, с огромным кумаем, которого Катанаев подстрелил, когда он размахивал крыльями, чтобы подняться, услыхавши шорох и увидавши высовывающуюся из засады винтовку; пуля как раз перебила ему первую кость поднимавшегося крыла, не задевши тела, так что если бы кумай был менее чуток и продолжал бы клевать приманку с сложенными крыльями, то выстрел был бы промахом.

Эта засада, в связи с прежними неудачными попытками добыть кумая на приманку, показала мне трудность охоты за ним, так как он далеко осторожнее всех других грифов, которые, жадно спускаясь на приманку, всегда просмотрят спрятанного за стенкой или скалой человека, а усевшись, допускают и открытый подход.

Это я замечал и в Туркестанском крае, где и черный гриф (Vultur cinereus) и жёлтый (Gyps fulvus) также жадны на падаль и не осторожны в виду её, как описывает А. Брэм в рассказах про свои наблюдения грифов в Африке. Жёлтые грифы, налетающие на падаль, то и дело пролетают на выстрел от охотника; так был убит в лёт и попавшийся раз в мою коллекцию на Чирчике; кумай никогда не ведёт себя подобным образом.

Добытый 8 октября был огромен, едва уступая ростом крупнейшим кондорам Южной Америки; длина его от конца клюва до конца хвоста 4 фут. 3 дм; размах крыльев 9 фут. 7 дм; это была взрослая самка, но половое различие в росте грифов незначительно^[224]. Весов со мной не было; на руку вес этого кумая показался мне между пудом и полупудом, фунтов в тридцать. Мне кажется, что именно кумай есть огромная хищная птица Памира, упоминаемая и китайскими писателями, с большими преувеличениями, хотя, помнится, Григорьев относит эти показания к бородачу^[225]. Но бородач только в размахе крыльев достигает размеров кумая, и то редко; телом он далеко меньше, да и крылья уже представляют меньшую поверхность; летая рядом с кумаем, что весьма нередко, он кажется сравнительно невелик, по своему почти соколиному складу крыльев и малому против огромного хвоста туловищу; притом он не распластывает крыльев, как кумаи и грифы, даже при самом плавном пролёте. Сверх того, его часто видишь вблизи, на каждом перевале; при этом виден его действительный рост: громадный и вместе крайне осторожный кумай, которого вблизи увидит один из тысячи, а издали в горах всякий видит ежедневно, скорее может подать повод к преувеличениям и сделаться легендарной птицей; и мои казаки все говорили о кумае, а не о бородаче, как о крылатом чудище Тянь-шаня.

Не подходит только к взрослому кумаю черный цвет бадахшанского дяо, так что тут может быть и преувеличенное известие о черном грифе Vultur cinereus, но не о бородаче. Впрочем, молодой кумай также тёмного цвета.

Первый экземпляр кумая, молодой, был добыт в Семиреченском Алатау Карелиным и доставлен в музей Академии наук; он темнее старого, всё мелкое перо чернобурое, с бледножелтоватыми наствольными полосами, весьма широкими на брюхе; цветом похож на фигуру Грэя (Gray) в Illustrations of Indian Zoology, изображающую Gyps indicus, почему карелинский экземпляр был и назван этим именем в музее академии; другой, тоже с Семиреченского Ала-тау и тоже молодой, присланный полковником Абакумовым, достался богатой частной, полнейшей коллекции птиц генерала Плаутина.

Мой экземпляр был третий, и первый из добытых взрослый, цветом как описанный выше, рассмотренный в зрительную трубу у перевала Карагай-булак, только не так бел и, следовательно, не так стар, почему, может быть, и попался под пулю. Карелин, видевший, вероятно, сходство его цвета издали с Neophron percnopterus (Cathartes percnopt. Temm), назвал его огромным Cathartes нового вида, в чём справедливо только то, что это новый вид, но не Cathartes, а Gyps, близкий к G. fulvus; я назвал кумая Gyps nivicola, так как видал его постоянно, так же, как и Карелии, в близком соседстве вечных снегов.

Gyps indicus вдвое меньше, не более обыкновенного орла, 2¾—3 фут. в длину, 6½—7 фут. в размахе, тёмен во всяком возрасте и живёт только в лесистых тропических низинах Индии и Африки, не поднимаясь в горы. Gyps fulvus, обитающий и на Тянь-шане, тоже живет ниже G. nivicola, который гораздо крупнее, несравненно осторожнее, иного цвета и с иными возрастными изменениями в цвете и форме перьев; признаки его постоянны. Они видны издали и проверены мной не на одном десятке летающих птиц, а на многих — в зрительную трубу.

Распространение кумая очень ограничено — не севернее Семиреченского Ала-тау, где он редок; во всех хребтах кругом Иссык-куля обыкновеннее, но не особенно многочислен; более многочислен на снеговых хребтах за Нарыном и у Ак-сая, где эта птица, повидимому, достигает центра своего распространения; южная граница, в нагорье, связывающем Тянь-шань с Гпмалаем, неизвестна, но на самом Гималае кумая, повидимому, нет(¹²²); там упоминается только Gyps fulvus, по крайней мере для индийского склона, вместо G. indicus жаркой индийской низины. От Гималая G. fulvus огибает западные и северные склоны Тянь-шаня, где встречается повсеместно; к северо-востоку я его проследил почти до Санташа, но внутри нагорья не видал нигде; там кумай. Западная граница распространения последнего — около западного конца Иссык-куля и может быть, что к югу он проникает до внутренних хребтов Тибета.

Незначительное распространение кумая, весьма малое для такого отличного летуна и притом беспримерно малое именно в семействе грифов, которых все прочие виды живут на огромных пространствах, объясняется, однако, весьма естественной теорией Дарвина, если принять в расчет сродство кумая с Gyps fulvus, его холодные подснежные жилища, оседлость в них и найденные мной в Тянь-шане следы ледникового периода. Можно допустить, что в это время из тяньшанских грифов естественным подбором образовалась применяющаяся к горному холоду порода кумая и упрочилась в своих признаках до видовой самостоятельности, после же распространился с юго-запада средиземный Gyps fulvus, и теперь отлетающий на зиму с Тянь-шаня, а местный кумай поднялся выше в горы; его распространение именно ограничивалось распространением G. fulvus, более плодящегося, хотя и выводящего одного только птенца, но ниже в горах и ранее весной, при более благоприятных условиях роста этого птенца, который в конце июня уже летает; почему этот вид грифов и многочисленнее кумая, хотя мельче, и своей численностью удерживает распространение кумая, которого область в среднеазиатских горах с северо-запада, запада и юго-запада окружена областью Gyps fulvus.

Сходство формы, цветорасположения и нравов между G. nivicola, G. indicus и G. fulvus делает весьма вероятным, что эти три вида выделились в ледниковый период из одного, не оставившего неизменных потомков; но тот факт, что G. indicus во всех возрастах весьма похож цветом на молодого G. nivicola, указывает, что первый составляет, вероятно, наименее изменившееся потомство общего родоначальника, который, повидимому, был средней формой между G. indicus и G. nivicola, а G. fulvus по своим возрастным изменениям цвета представляется позднейшей, послеледниковой породой, применившейся к сухому уже и жаркому климату. Впрочем, каждый из этих трех теперешних видов представляет своеобразное сочетание уцелевших и изменённых признаков родоначальной формы, и восстановление первых, всегда гадательное, всего еще надежнее по сочетанию неизменяющихся с возрастом признаков G. indicus и G. nivicola. Кроме кумая и бородача, я видел ещё у Чакыр-тау и чёрных грифов (Vultur cinereus), летающих над сыртом у Чакыр-тау; вообще фауна сырта оказалась неожиданно богатой, если принять в расчёт его огромную высоту, позднее время года и чувствительные холода, при которых зоологический сбор с 4-го уже не препарировался ежедневно, а более замораживался, так что при дневке 8-го препараторам оказалось много работы с медведем и кабаном {Добыты за эти дни: 5 октября на Ак-курган-су: Leucosticte brandtii, Alauda albigula, Accentor fulvogularis n. sp.; 6-го у Нарына: Anthusaquaticus, Accentor fulvogularis, Lanius leucopterus n. sp., Erythrospiza inoarnata n, sp.; 8-го в Чакыр-тау: Gyps nivicola n. sp.; в елях и можжевельниках у Нарына: Turdusatrogularis и Turd. dubius, Bechst (mystacinus, nob.); 9-го у Улана: Sturnus purpurascens. Gould, Cinclus leuco-gaster, Accentor fulvogularis, Leucosticte brandtii.

Замечены на сырту и Чакыр-тау, выше елей: Vultur cinereus, Gypaetos barbatus, Falco tinnunculus, Circus cyaneus, Athene orientalis, до 7-го никогда не встречавшаяся мне даже в предгорьях, а все в низших степях до подошвы хребтов, до 2 000—3 000 фут, а тут замеченная на высоте 11 000 фут. в Кызыл-куруме, где я своими глазами её ясно признал; ещё, и тут же, Saxicola leucomela, Saxicola salina, всё степные формы, но, пожалуй, заблудившиеся на пролете; Fringilla nivalis, Fregilus graculus, Corvus corax, C. corone, C. cornix; Perdix daurica до высот в 11 500 фут. везде; Ruticilla phoenicura, R. erythronota; Siolopax hyemalis, на гальке у Тарагая, до И 000 фут.; всего, выше елей, найдено в 5 дней октября 25 видов птиц.}.

Я тоже остался в лагере и занялся приведением в порядок геогностических образцов, собранных при походе от устья Барскауна до Нарына, и составлением по ним геологического разреза, по которому оказывается, что часть сырта между вершинами Барскауна и гранитным северным склоном Чакыр-тау есть углубление в кристаллической породе, выполненное изогнутыми пластами метаморфических осадочных пород.

[Следует описание пород, среди которых в порфировом конгломерате в юго-западном углу ущелья Су