Путешествие по Дагестану и Закавказью (Березин)

Путешествие по Дагестану и Закавказью
автор Илья Николаевич Березин

Опубл.: 1850. Источник: az.lib.ru

БЕРЕЗИН И. Н. ПУТЕШЕСТВИЕ ПО ДАГЕСТАНУ И ЗАКАВКАЗЬЮ

с картами, планами и видами замечательных мест

Издание 2-е пополненное.

ПРЕДИСЛОВИЕ

В настоящем издании сделаны следующие изменения противу первого:

1. Введены в текст существенные примечания первого издания, а затем остальные выпущены, и исправлены некоторые места текста.

2. Сделано обширное прибавление в 4 главе о дагестанских горожанах.

3. Прибавлены новые примечания в конце.

4. Приложено довольно новых рисунков, вырезанных на дереве художником Гогенфельденом.

И. Березин.

Казань. 4-го Апреля 1850.

ПУТЕШЕСТВИЕ

ПО

ДАГЕСТАНУ И ЗАКАВКАЗЬЮ

ЧАСТЬ I-я.

I.

ОТ АСТРАХАНИ ДО ТАРХУ.

Das periodische, wenn gleich unregelmaessig wechselnde Steigen und Fallen der Wasser des caspischen Meeres, wovon ich selbat in dem noerdlichen Theile dieses Beckens deutliche Spuren gesehen, scheint zu beweisen, wie die Beobachtungen von Darwin in den Corallen-Meeren, dass, ohne eigentliches Erdbeben, der Erdboden noch jetzt derselben sanften und fortschreitenden Oscillationen fahig ist, welche in der Urzeit, als die Dicke der schon erharteten Erdrinde geringer war, sehr allgemein gewesen sind. Humboldt, Kosmos, I, 314.

Жребий брошен: пароход «Астрабад» поднимает якорь, и я отправляюсь в далекий и трудный путь на Восток, в отчизну Единой и Вечной истины и нелепых религиозных заблуждений, практических нравоучений Саади и восторженной мечтательности Хафиза, в страну усладительного шербета и умственного усыпления, вечно благоухающих роз и быстро увядающей красоты, самых замысловатых комплиментов и самой затейливой брани, неведомых наслаждений и нежданных кинжальных ударов, в страну, где, может быть, судьба кинет мне в руки всесильную печать Соломона, которой беспрекословно повинуются все духи, и я возвращусь в родную землю на крыльях баснословного Симурга, облеченный таинственною властью над невидимыми силами природы!

Однако, не смотря на неутолимую ничем жажду любопытства и на великолепные затеи воображения, я с грустью смотрю вдаль: не потому, чтобы меня привязывало к родному краю что-нибудь трудно разрываемое, не потому, чтобы мне было здесь хорошо и отрадно, а впереди представлялись труды и лишения, без печали не могу расстаться я с знакомыми местами; но потому, что человека томит всякая неизвестность, что бедняк задумывается над каждым переходом от настоящего к будущему. Жалкое существование! И между тем это правда, и не верьте никому, кто отправляется в странствование веселый и счастливый: это обман чувств, насильное раздражение нервов, а не задушевная теплая радость. Сам великий скиталец, нигде не находивший себе если не отрады, то покоя, Байрон, вот что поет перед дальнею дорогой:

Fare thee well! — thus disunited

Torn from every nearer tie,

Sear’d in heart, and lone, and blighted,

More than this J scarce can die.

Не знаю, каким образом очутился я со всем своим багажом на пароходе «Астрабад», и может быть это умственное усыпление продолжалось бы еще долго, если бы оглушающий шум и разнообразные картины не выгнали из головы мрачных мыслей. В самом деле нельзя было грустить, глядя на живописную панораму Астрахани, небрежно раскинувшейся по левому берегу Волги, на широкую голубую ленту реки, сливающуюся с ясным горизонтом, на стройный и густой лес мачт и на безоблачное небо с ярким, полным огня и силы солнцем! Множество лодок, как стая ласточек, кружились около парохода: кто провожал родных, кто знакомых, а иные и никого не провожали, хотя зауряд утирали слезы от чистого сердца. «Астрабад» буксировал два судна с десантом, назначавшимся в одно из вновь устроенных около Тарху укреплений, и вокруг этих судов носились многочисленные лодки, нагруженные нежными родственницами отплывающих воинов, а может быть и не родственницами, и раздавались жалобные прощанья на все тоны от ut до si включительно. Родственная привязанность иногда доходила до того, что лодки подъезжали к судам и с большою опасностью прицеплялись где-нибудь за бок, вдали от командирского глаза: тут начиналось новое и последнее прощание, при котором отчаяние не обращало внимания на равновесие лодки, и поэтому нередко трагическое расставанье Гектора с Андромахой заключалось комическою сценою — холодным купаньем. Оно и лучше: опасности в этом никакой не было, а истомленные чувства освежались.

В мире всему есть конец: и прощанья имели ту же жалкую участь! «Астрабад» выкинул огромный столб дыма, колеса забороздили по гладкой поверхности Волги, испуганные лодки бесчисленными радиусами кинулись в разные стороны, и вот около полудня 23 июля 1842 года я отплыл в Тарху.

Это было уже давно, но до сих пор я помню тоскливый взор, брошенный мною назад: меня никто не провожал, обо мне никто не жалел !… Печален такой отъезд!

Мне представлялось два способа пробраться из Астрахани в Тарху: или сухопутьем через Кизляр, или водой прямо в Тарху. Я предпочел последний путь по множеству причин, а более потому, что до самого Тарху я мог плыть на пароходе скоро, спокойно, безопасно и без расходов, благодаря благосклонности астраханского начальства, а спокойствие, безопасность и экономия в путешествии чрезвычайно важные вещи. Притом же сухопутная дорога через Кизляр не представляет ничего занимательного, кроме исследований о кизлярской водке и об армянских нравах, которые, для блага человечества, должны бы оставаться в глубокой неизвестности.

Пароход «Астрабад», а вместе с ним и ваш покорный путешественник, в настоящую минуту находится под командою Никонова; машина на пароходе только в 40 сил, и, благодаря противному ветру и буксируемым судам, мы подвигаемся вперед довольно медленно. Впрочем, ни один пассажир не жалуется на эту медленность: на пароходе собралось многочисленное общество, и время летит приятно. Буфет «Астрабада» снабжен роскошно, и щедрое гостеприимство офицеров парохода, не допускающих ни одного пассажира до существенных издержек, неусыпно смотрит за удовлетворением прихотей всех и каждого. В кают-компании кипит живая беседа и самовар, льется портер и каламбуры, возникают споры и хлопают пробки: жизнь моряка представлялась мне на первый раз светлой стороной своей; после ознакомился я, к крайнему моему сожалению, и с оборотною стороной медали. Лучше бы незнаться и довольствоваться одной поэзией мореходства!

Разумеется, в качестве путешественника, я не упустил случая потолковать с моряками о Волге, вниз по которой спускался теперь «Астрабад» к Каспию, и все были согласны, что эта славная река, величаемая «матерью русских рек», в настоящее время начинает терять свою долголетнюю знаменитость: с каждым годом фарватер ее мельчает от причин, доселе мало известных, так что старожилы, на глазах которых совершается превращение, предсказывают ей печальную будущность. Этот неприятный факт неподвержен сомнению, и воды Волги уменьшаются даже в верхних пределах ее течения; из наносного песку во многих местах образуются острова. Может быть это изменение подлежит какому-нибудь закону, и по истечении известного термина Волга, главная артерия нашей промышленности, опять явится в былом раздолье, а может быть этот закон и таков, что судоходство в больших размерах по матушке-Волге прекратится. Как бы то ни было, исполнение зловещего предсказания подвержено сильному сомнению: довольно вспомнить жалобы Олеария на мелководье Волги. Знаменитый путешественник показывает около многих островов не более 5 футов глубины; в настоящее же время фарватер. Волги от Астрахани до взморья, на расстоянии слишком 80 верст, имеет в пяти местах обширные отмели, из которых самая мелкая глубиной до 4 1/2 футов. Из этого сравнения видно, что фарватер Воли и, со времен Олеария, если не прибавился в глубину, то по крайней мере не уменьшился. Таким образом дело об оскудении Волги мы сдаем в архив сомнений.

Древние народы и их ученые имели очень неясные понятия и самые узкие сведения о Волге, которую они называли Ра (Rha), одинаково с лекарственным корнем, получаемым с ее берегов, ревенем. Птоломей первый из древних географов сообщает более определенные, хотя и не во всем справедливые, сведения о волжском бассейне под именем Ра: по его описанию Волгу составляют две реки, вытекающие из северных или гиперборейских гор, т. е. восточная или Кама, и западная или собственно Волга. По другому толкованию Птоломей смешивает Волгу с Доном, ошибка, в которую впал, к удивлению, и арабский географ Масуди. Спустя почти сто лет после Птоломея, Волга является у Агафемера (Agathemerus) под именем Роса (Rhos): на берегах ее живет народ Росолане (Rhosolanae).

Так кончается древняя история Волги присвоением названия ее народу, обитающему на ее берегах.

У мусульманских писателей, передавших нам много интересных известий, Волга является под именем Итель, Атель, Этель, Идель. Арабские географы описывают Волгу с большою подробностью и даже верностью. Вот как например рассказывает о нашей Волге Закария Казвини: «на севере Хазарского моря течет Атель: это большая река Хазарии, не уступающая величиною Тигру. Исток ее находится в стране Руссов и Булгаров, а впадает она в море Хазарское (Каспийское). Люди сведущие утверждают, что эта река делится на 75 рукавов, из которых каждый образует большую реку. По причине длинного ее течения и множества впадающих в нее рек, никогда не заметно ни перемены, ни уменьшения ее вод. При впадении в море, воды ее отличаются от морских на пространстве двух дней, после чего они уже смешиваются с морскими. Вода этой реки свежа и зимой замерзает.» Как видите, еще Казвини, назад тому шесть веков, верил в неиссякаемость Волги; отчего не верить и нам, для которых полноводье этой реки составляет важное условие процветания торговли и промышленности? ..

У некоторых мусульманских географов Волга смешивается с Доном и Уралом: так Хамдулла Казвини, весьма уважаемый писатель, придает Волге обширные размеры в своем «Наслаждении сердец»:

«Река Атель. Выходит из гор Ас, Урус и Булгар и мест Камар, Селенган и Катмаль, и, протекши по этой стране, соединяется вместе, большой рекой течет, так что говорят, будто больше этой реки нет. Потом семьдесят с чем-то рукавов отделяются от нее и через каждый из них легко не переправится лошадь. Страна и поля очень процветают от этой реки. Устья воды тех рукавов некоторые текут в море Калатигун (в другом месте у него же 'Алатикун: Черное?), называемое также морем Варенгским (Варяжским), некоторые в море Восточное (Аральское), а главный рукав идет в море Хазарское. По причине чрезмерного изобилия и стремления вод, цвет и течение реки заметны в море далее десяти миль. Длина этой реки будет шестьсот миль.» (В описании Волги у Хамдуллы Казвини море *** в другом месте называется *** (*** Ман. С, fol. 261 v^o))

Название Атель не прошло Волге даром, как и Рос: по этому имени названа была столица Хазаров Атель или Итель, находившаяся около Астрахани, а географ З. Казвини имя Атели распространил и на страну, и на народ. Русское название «Волга» принадлежит — я это говорю с большим прискорбием — не нам, а Финнам, которые простерли свое уважение к этой реке до того, что называли ее «святой» (волга). Татарские писатели, безукоризненные мусульмане, следуют этому же названию, не зная его значения, и пишут «Волга-идуль» (святая река), на что, конечно, ни один из них не решился бы, если б проведал настоящий смысл этих слов. Чтоб не унизить названия «Волга» перед двумя прежними Ра и Атель, скажем, что и в его честь может быть, назван город и народ "Булгар, « когда-то славившийся на волжских берегах. (Волга в описании посольства Менандера названа Attila (Hammer, Gesch. der gold. Horde, 10))

Покончив с этимологическими разысканиями, я снова обращаюсь к настоящему, и снова первый ворвавшийся в мои исследования факт говорит об уменьшении волжских вод: в 1801 г. глубина реки около Астрахани была от 4 до 9 сажен при 773 сажен. ширины; ныне же Волга в этих местах гораздо мелководнее. На самой средине ее под Астраханью образовался довольно большой остров, а левый берег, прежде скрывавшийся под водою, теперь усеян строениями. В астраханских пределах Волга покрывается льдом в конце Декабря, а очищается в половине Марта и в начале Апреля. Весенняя вода начинает разливаться в Мае месяце, и прибывает до половины Июня, а иногда и долее; обыкновенная высота ее доходит от 6 до 8 футов.

Обремененный буксированием двух судов и стесняемый мелким фарватером, „Астрабад“ подвигался вперед медленно, и только вечером вошел в чрезвычайно узкий проток Волги, называемый Маракуша: без всякого преувеличения два судна расходятся здесь не без труда. В этом я убедился собственными глазами: на мое счастье какое-то купеческое судно шло вверх по Маракуше, и едва нашло себе место, чтоб дать дорогу гордому пароходу.

Берега Волги ниже Астрахани убийственно скучны: необозримые камыши непрерывною цепью тянутся по островам, вдоль протоков Волги, до самого моря; даже рыбные ватаги г-на Сапожникова, встречающиеся очень часто, только увеличивают однообразие и скуку панорамы. В камышах водятся во множестве комары и кабаны: первые едва ли не страшнее последних, потому что против них нет оружия, тогда как за кабанами охотятся без большой опасности обыкновенно зимой.

Впрочем, мы плывем собственно не по Волге, а по одному из ее рукавов, которыми она очень богата: на пространстве 120 верст вдоль морского берега текут в море 72 рукава Волги, и всех их Каспий признает законными детьми „матери русских рек“, всех их равно приемлет в свои объятия! Старшего из этих рукавов называют Ахтубой; он отделяется с левой стороны Волги, течет на пространстве более 300 верст, и вместе с другим протоком Бузанью вливается в море. Величественную картину представляет весной Ахтуба с собственной Волгой, когда все пространство между двумя соперницами покрыто водой! Бузань вытекает в 50 верстах над Астраханью, и у Красного Яра соединяется с Ахтубою. Болда отделяется в 4 верстах выше Астрахани, и над Красным Яром сливается с другими протоками. Царева, Башмаковка, Камызяк, Каныча, Иванчуг, Новостанная, Караколь, Бирюль, Чулпан, Бахтемир и другие мудреные устья несут более или менее обильную дань ненасытному Каспию. Число и величина этих протоков нередко изменяется, но во всякое время они многочисленны: еще Казвини насчитывает у Волги до семидесяти пяти рукавов. (Описание Каспийского моря из сочинения Хамдуллы Казвини перешло в *** Украшение бесед (ман. Библиот. Каз. Унив. fol. 329 v^о — 330 r^о) с сокращениями и изменениями, а именно: вм. *** (первое издание этой книги, Прим. стран. 17 строк. 3) сказано ***; при *** (строк. 7) сделана прибавка: *** где находится могила Сультана Мухаммед Харезм Шаха, и ныне… Вместо *** (строк. 10) сказано *** во время появления Чингиз Хана. Вместо *** (строк. 12] сказано: ***. Вместо *** и т. д. (стран. 19 строк. 1) сказано: ***. В описании Каспийского моря у Ибн-эль-Варди (первое издание, Примеч. стран. 21) вм. *** должно читать *** эль-гузийэ, страна Гузов, наших Узов)

Опасаясь посадить на мель буксируемые суда, „Астрабад“ ночью остановился; к счастию, благодетельный ветер разносил мириады комаров, извергаемых прибрежными камышами, и пассажиры могли спать покойно. Не смейтесь над этим, по-видимому, ничтожным благополучием: кто хоть раз испытал, что такое волжские комары, тот никогда не будет отзываться о них с презрением.

Утром 24 Июля пароход достиг до центрального карантина и в виду его стал на якорь; я выбежал на палубу, с надеждою увидеть море, но увы! Каспий прятался за Бирючьей косой. Это несносно: я никогда не видал моря, и вот день за днем должен откладывать свидание с ним! За то перед глазами моими находилась прославленная отмель Ракуша (С.Ш. 45° 9' 30, B. Д. от Петербурга 18° 29' 5»), так названная от ракушек, составляющих здесь дно Волги, гроза судов, входящих из моря или выступающих в море. Перед ней-то остановился с почтением наш пароход: не смотря на то, что «Астрабад» сидит в воде только 5 футов, он не отважился идти через ракушинскую медь, где в штиль меньше 5 футов глубины, но при с. и ю. ветрах, нагоняющих воду сверху и снизу, глубина оказывается удовлетворительная.

Раздался свисток — и с корпуса «Астрабада» отделилась шлюпка, или, по выражению Персиян, «огненное судно родило другое попроще и поменьше». Вместе с гостеприимным хозяином «Астрабада» я отправился на другой пароход «Каму», стоявший за Бирючьей косой. Хотя шлюпка идет очень неглубоко в воде, однако мы должны были постоянно находиться в почтительном отдалении от Бирючьей косы, потому что сажен на 300 от берега глубина не более фута. Ио необходимости надобно держаться фарватера, имеющего от 5 до 7 1/2 футов глубины и означенного для всеобщего сведения вехами.

Прыгая по высоким волнам, бежавшими с моря в Волгу, шлюпка наша обогнула Бирючью косу, на которой расположен центральный астраханский карантин, и вышла в море. Я жадно озирал раскинувшееся передо мной широкое ложе Каспия, но что я думал в это время, какие впечатления пронеслись по моим нервам, право не помню. Всего вероятнее, что мной овладело неопределенное чувство робости, уныния, пожалуй даже страха, в виду такой необъятной массы вод, разбегавшейся в нескончаемых волнах. Впрочем, некогда было восторгаться морем: шлюпка пристала к пароходу «Каме», и я очутился опять в незнакомом морском мире, с которым, однако, гораздо легче и скорее знакомишься, чем с церемонным сухопутьем. «Камой» командовал капитан 1-го ранга, ныне контр-адмирал, Путятин, совершивший с этим судном плавание почти по всему Каспию.

С первого же шага на «Каму» я почувствовал разницу между морскими и речными пароходами: на «Каме» все кипело деятельностию, весь экипаж беспрерывно был в движении, хотя пароход стоял неподвижно, всем находилась работа. Другая разница известна подробно гастрономам, имевшим случай совершать морские и речные походы: для меня она осталась незамеченной. Но самое чувствительное различие, существующее между морем и рекой, вскоре оказалось на всем моем бренном естестве: голова у меня закружилась, сильный запах каменного угля неприятно щекотал мой нос, что-то неведомое рвалось из меня наружу…..

Всякий догадается, что это действовала на меня морская качка. Я возненавидел море и бежал с палубы в кают-компанию!.. Напутствуемый благодетельными советами опытных моряков, я улегся здесь на спине неподвижно, закрыл глаза, и принялся думать…. о чем, это бесполезно вам знать, а я лучше буду говорить вам о персидско-каспийской торговле.

Прежде эта торговля, как говорят, была очень значительна; ныне она ограничивается 3-4 миллионами рублей. Этому падению содействовали многие причины: чтоб не приписали мне великого дара отделываться в важных вопросах неопределенными выражениями, я перечислю эти причины, сколько они мне известны.

Во-первых, Каспийское море очень бурно, может быть не более Черного, но все же очень бурно, и на западном берегу удобных гаваней, за немногими исключениями, не имеет, и притом подробной и основательной карты для плавания по Каспийскому морю еще не издано.

Во-вторых, на Каспийском море плавают, притом в небольшом числе, очень плохие суда, под управлением самых невежественных шкиперов: от этого рейсы бывают продолжительны, суда нередко при сильных штормах разбиваются, и купцы со страхом вручают свои товары неугомонному Каспию. Эта важная причина может быть устранена заведением на Каспийском море пароходов, для взаимных сообщений наших каспийских портов и для торговых сношений с Персиею, что уже и сделано попечительным Правительством: остается только пустить в оборот капиталы и русскую сметливость.

В-третьих, устья Волги не представляют удовлетворительной глубины для нагруженных судов, которые, по необходимости, должны ограничиваться для выхода в море и входа в реку весенним полноводьем; при таком важном неудобстве, суда нагружаются или разгружаются в открытом море с большими издержками и опасностями. Медленность в выходе и приходе товаров производит в торговле застой. Помочь этому горю не так-то легко: нужно перенести астраханскую гавань на взморье, но города переезжают с места на место без труда только в плохих географических учебниках. Не смотря на то, что местность Астрахани не имеет, по моему сужденью, ничего привлекательного, напротив даже: представляет большую вероятность гибельного наводнения, как и случилось в Октябре 1790 года, когда ю. в. ветер нагнал воду с моря и потопил большую часть улиц в окрестности Астрахани на 120 верст, не смотря на это, коренные Астраханцы не согласятся покинуть родное гнездо.

В-четвертых, понижение торговли зависит от расстройства персидского управления, от упадка кредита в Персии, от недостатка капиталов и труда. Этому бедствию может помочь, сколько мне известно, персидское правительство.

В-пятых, недостаток русских капиталов для персидской торговли отдает ее всю в руки Персиян и Армян, думающих больше об огромных и скорых барышах, чем об утверждении солидной торговли. Кто имеет возможность отстранить эту причину, да отстранит!

В-шестых, торговлю нашу с Персией подрывают огромные массы английских товаров, идущие с севера через Константинополь и Трапизонт в Тебриз и всю Персию, а с юга через Шираз в Тегеран и опять всю Персию. Кто может облегчить, если не совсем уничтожить, такое зло — я имею особенные причины называть это злом — мне не известно, однако я достоверно знаю, что единственная торговля, существовавшая в Тебризе, шуйских купцов Посылиных, давным-давно прекратилась.

В-седьмых …. но мне не хотелось бы высказывать эту причину! В-седьмых, русские купцы и фабриканты считают всех «последователей» (Шиитов) простаками, и поэтому посылают им всевозможную дрянь, сбор самых дурных товаров, в предположении, что «сойдет с рук». На деле выходит на оборот. Не так действуют на севере Персии псевдо — Англичане: они заказывают персидским мастерам рисунки для материй в персидском вкусе, отсылают эти рисунки в Англию и получают оттуда хорошей доброты материи с оригинальным персидским дессеном, при виде которого «последователи», поглаживая бороду, восклицают в недоумении: «вах, вах! что это такое»?

Кажется, довольно набралось причин, по которым персидско-каспийская торговля находится в жалком положении; для полноты трактата можно прибавить еще открытие порта в Редут-Кале, обратившее всю жизненную силу Кавказа и даже Закавказья в эту гавань. Впрочем, такое учреждение составляет только перевод, а не ослабление торговли.

Однако я нисколько не разделяю искусительной мысли о громадных выгодах для России от развития каспийской торговли и о золотоносной будущности, ожидающей нас у восточных и южных берегов Каспия. Правда, что к этому морю прилегают наши богатые закавказские области, для сообщения с которыми Каспий имеет удобную гавань Баку; правда что на севере моря находится Астрахань, сообщающаяся очень свободно и с Азовским и с Черным морями; правда, что с восточного берега Каспийского моря Россия может протянуть руку и в Хиву и в Бухару, а если угодно, и дальше; правда, что южные берега Каспия, обладающие двумя гаванями Ензели и Астрабадом, открывают внутренней России сообщение с целой Персией, а если угодно, и с целой Азией; правда, что Каспийское море есть самый прямой, самый натуральный, самый дешевый проводник торговли России с внутренней Азией; все это правда, тысячу раз правда. Но не будем пристрастны, не будем унижать себя, не будем и закрывать глаза на свои недостатки, выскажем и другую правду, не столь приятную, но не менее достоверную. Для того, чтоб русская торговля процвела в Азии, русской промышленности необходимо стать, если не в уровень, то близко с западной европейской: кому не известно, что русские мануфактурные изделия доныне не могут выдержать соперничества с иностранными, более всего с английскими, хотя ослепленные патриоты и кричат совсем другое ? Одними сырыми нашими произведениями в Азии не много наторгуешь: у Азиатца другие потребности, и вашего хлеба, сала и пеньки ему не нужно. Но не от одного успеха русских мануфактур зависит успех каспийской торговли: положим, что наши товары уронили Альбион в мнении Азиятцов, вещь почти несбыточная, — все же азиатские рынки представляются русской торговле окруженные туманом. Все сухопутные торговые пути от Каспия по Азии подвержены большим затруднениям и опасностям: только энтузиастам Герат и Кабул кажутся соединенными с Каспийским морем непрерывным шоссе, а по собрании точных сведений обнаруживается, что пути сообщения, кроме физических трудностей, везде грозят опасностью от придорожных промышленников. Если нельзя ручаться за безопасность товаров, развозимых по Персии по большим трактам, то как же можно отвечать за восточные берега Каспия и за внутреннюю Азию?

Но я знаю, что мне укажут на древнюю торговлю Каспийского моря, когда обильные капиталы переносились по его берегам. На это довольно заметить, что Тюркистан и внутренняя Азия находились тогда в мощных руках, что тогда процветал здесь труд, и один не жил на счет другого. Те времена прошли!

Пусть же Шевалье Гамба, заклятый враг Англии, как и следует настоящему Французу, мечтает о соединении каспийской торговли с персидским заливом, Индией и Аравией: предоставим ему сладкое заблуждение! Я довольно постранствовал по Востоку, довольно насмотрелся на тамошние порядки, и знаю то, что знаю! Каспийская торговля для нас всегда будет очень выгодна и очень важна, но этих выгод слишком довольно для поощрения капиталов и труда, и нет никакой надобности бросаться в утопии.

Из Персии привозится к нам шелк, хлопчатая бумага, марена, бумажные, шелковые и шерстяные изделия, москотильные товары, рис, фрукты; вывозятся же из России железо, медь, разные металлические изделия, кожи и проч.

Утомленный однообразным качанием парохода, я с удовольствием принял предложение мичмана Ж…..ова прогуляться в небольшой лодке на Бирючью косу. Странная вещь: те же самые валы, от которых в такт кадрилей раскланивается с морем «Кама», кидают вверх и вниз нашу лодочку, но голова моя уже не кружится, и я чувствую себя отрадно. Из этого с достоверностию можно заключить, что плавать по морю приятно лишь в маленькой лодке: разумеется, безопасность в сторону.

При переезде с «Камы» на Бирючью косу я имел случай лично удостовериться в мелководьи волжского устья: еще за 100 сажен от берега весла начали задевать за песчаное дно, а вскоре привелось вести лодку за нос. Тогда только я понял, отчего Мичман Ж…..ов выбрал такую маленькую посуду! К сожалению, мы добрались до суши поздно вечером, и я не имел возможности осмотреть здешний карантин.

Прежде в Астраханской губернии было два карантина: 1) водный, со стороны Персии, при селении Бертуле, в 3 верстах от Астрахани вниз по Волге. К нему принадлежали заставы: Седластовская, в 70 верстах близ моря, и Башмаковская, в 12 верстах от Астрахани. 2) Сухопутный, называвшийся Танакским, со стороны Кавказа, в 7 верстах от Астрахани, на горной стороне; при нем состояла Зинзилинская застава в 70 верстах от города. Сверх того была еще Царицынская застава и карантинная брандвахта. Потом, по неудобству этого устройства, хотели перенести карантин на Крестовский бугор, во 100 верстах от Астрахани. С 1831 года устроен центральный карантин на взморье, на острову Бирючья коса, по правилам, Высочайше утвержденным в 1818, 1831 и 1837 годах, со штатом из 23 чиновников. Недалеко от карантина стоит брандвахта или обсервационное судно. Кроме того при карантине находится отделение опеки сальянских рыбных промыслов, заведывающее продажею присылаемой с промыслов рыбы.

Вот все, что я могу сказать об устройстве астраханского центрального карантина: жалею, что не могу быть для него ни Уманцем, ни Рафаловичем, которые так обстоятельно описали нам черноморские карантины.

На следующее утро в 9-м часу пароход «Кама» начал разводить пары, а в половине одиннадцатого вышел в море. Берега мало помалу понижались в наших глазах: один четырехбугорный маяк (С. Ш. 45° 35' 24", В. Д. от Петербурга 17° 22' 50"; западное уклонение компаса 2° 30' 7") долго оставался в виду. Этот маяк построен на острову того же имени, для предостережения судов от прибрежных мелей.

Пароход «Кама» только что совершил, под личною командою нынешнего контр-адмирала Путятина, отважную экспедицию к восточным берегам Каспийского моря; многие участники этого достохвального похода не покинули еще «Камы», и кают-компания оживлялась рассказами о недавнем подвиге.

Так как эта экспедиция произвела сильное впечатление на отчаянных корсаров Каспийского моря — Тюркменов и принадлежит к числу замечательных походов русского моряка, то я беру на себя смелость рассказать о ней то, что мне известно.

Начнем с начала.

Восточные берега Каспийского моря, обиженные природою, издавна славились разбоями. Мы не знаем о поведении Дербиков, Песиков и других странных народов, помещаемых на восточном берегу Каспия Помпонием Мелою, Дионисием Перигетом, Плинием, Птоломеем и прочими знаменитостями древней географии, но что касается до нынешних обитателей этого края Тюркменов и Киргизов, так страсть их к грабежу и разбоям не подлежит никакому сомнению. На севере Каспийского моря беспечность и самонадеянность русских рыбопромышленников дают случай упражняться в разбоях, около бывших устьев Эмбы, кочующим по близости Киргизам и Тюркменам и ежегодно сбывать в Хиву значительное число жертв российского «авось»; на юге Каспия тюркменские племена, кочующие по берегам Гургана и в соседних местах, со славою и с большою пользою охотятся за Персиянами. В последнее время хищничество на севере Каспия, благодаря бдительности Русского Правительства, затихло, но как бы взамен оно развилось на юге. Не говоря о частых вторжениях кочевых Тюркменов в Астерабадскую провинцию, для ловли людей и других материалов, необходимых Хиве, прибрежные Тюркмены завели у себя, сколько для торговля, столько же и для корсарства, до 200 лодок и киржимов или каботажных судов. Притесненные Персияне, не имеющие Военного Флота на Каспийском море, громко возопияли; Персидское правительство жаловалось Русскому; к тому присоединились еще собственные запутанные дела Русских с Тюркменами этого края — и вот капитан 1-го ранга Путятин отправлен с вооруженным пароходом «Камой» для разъяснения сношений Русских и Персиян с Тюркменами и для наказания виновных.

Юго-восточный край Каспийского моря заселен тремя тюркменскими племенами: Юмуд, Куклан и Токэ, взаимно враждебными. Эти главные племена имеют новые подразделения; каждое общество управляется Ханом или Аксакалом (старшиною). Так как окрестная природа бедна, то и Тюркмены богаты только стадами, и заботятся только о лошадях и оружии, как верном средстве разбогатеть на счет Персиян. Живущие на персидской границе оседлые Тюркмены признают некоторую зависимость от Персии, но кочующие далее в степи не знают ничьей власти и свободно занимаются перепродажею персидских пленных Хивинцам. По словам Тюркменов от моря до Хивы семь дней (семнадцать караванных) пути через степи.

Из тюркменских племен Юмуды, число которых восходит, как мне говорили, до 14,000 кибиток, в последнее время, по изменившимся отношениям Каджарской династии, когда-то обязанной Тюркменам своим спасением, к тюркменским племенам, явились неумолимыми врагами Персиян. Хотя тюркменская храбрость подлежит немалому сомнению, но так как с другой стороны персидское мужество известно всем и каждому, то кочевые Юмуды без больших потерь били Персиян в рассыпную и захватывали много пленных.

Это на суше.

На море подвиги Тюркменов были столь же выгодны: киржимы тюркменские, под видом торговли, успешно промышляли корсарством.

Одним из главных действующих лиц в этой охоте на Персиян явился Яхши-Мухаммед, глава курского онлука в обществе Нур-Али рода Джафар-Беев племени Юмудов. Такой длинный титул, а главное интересный промысел корсара дают Яхши-Мухаммеду право на некоторое внимание образованного мира, и мы займемся им с исторической подробностью.

Отец Яхши-Мухаммеда Кият-Ага первоначально владел у Серебряного бугра (Гюмюш-тепеси) около персидской границы, но не поладив с Персиянами, он бросил большую часть своего имущества и принадлежавшие ему рыбные ловли около Астерабада и ушел на остров Челеган (омоченный), а вслед за ним перебрался и онлук его. Мало помалу образовалось здесь небольшое владение из 180 кибиток, подчиненное Кият-Аге.

Опасаясь мщения Персиян, Кият-Ага прибег под покровительство России и за разные услуги получил, по представлению Ермолова, золотую медаль от Императора Александра. Старший сын Киат-Аги Яхши-Мухаммед, герой нашего рассказа, долгое время находился в Тифлисе, выучился русской грамоте, перенял европейское обхождение, и, возвратясь на Челеган, принял в свои руки торговлю острова от устаревшего Кият-Аги. Через два года по возвращении Яхши-Мухаммеда из Тифлиса, посетил Челеган известный наш академик Эйхвальд, отзывающийся в своем сочинении с большими похвалами о вежливости, цивилизованности и гостеприимстве курских владельцев. Кроме того Кият-Ага оказал услуги и другому нашему странствователю Муравьеву.

Много утекло воды с тех пор — это было в 1825 году — как Г-н Эйхвальд видел Яхши-Мухаммеда образованным и миролюбивым владетелем Челегана: верно тишина и однообразная жизнь надоели Яхши-Мухаммеду, и предприимчивый Тюркмен очутился опять на старых кочевьях около залива Хасан-кули. Пиратство на море и хищничество на суше вскоре доставили ему завидную известность между Тюркменами и навели страх на Персиян. Трусливые поборники Али, следуя своей любви к метафорам, в ужасе рассказывали, что у всего семейства Яхши-Мухаммеда постели набиты кудрями убитых Персиян, что в сравнении с таким персоедом сам Афрасияб — овечка!

Упоенный успехами в беспомощной Астерабадской провинции, Яхши-Мухаммед обнаружил и в торговых сношениях с Русскими чистую тюркменскую жадность: возникло темное дело между ним и русским торговцем Герасимовым, которое, по самоуправству Яхши-Мухаммеда, нельзя была кончить иначе, как оружием.

Появление русского военного судна в заливе Хасан-кули, где до тех пор еще не видали русского флага, навело страх на Тюркменов: они освободили задержанного там Герасимова, выдали своего главу Яхши-Мухаммеда, а за корсарство и неуважение русского имени поплатились многими киржимами с товаром, которые были сожжены. По совершении этого подвига Г-н Путятин отвез Яхши-Мухаммеда в Баку, а сам возвратился к устью Волги.

Так кончилась экспедиция!

Покамест я слушал рассказ о тюркменском походе, «Кама», пользуясь попутным ветром, подняла для подспора машине, парус; буксируемые «Камой» два транспорта с десантом «Кура» и «Кума» также распустили паруса, и мы шли по 5 и по 5 1/4 узлов в час, что для небольшого парохода, при сильном волнении, очень довольно. В шестом часу пароход прошел подле Чистой банки, где тянется отмель в 7, 9 и 11 футов глубины; для безопасности плавателей здесь постоянно стоит военный бриг, зажигающий ночью вестовой огонь. Отмель находится в 40 милях от Бирючьей косы.

Вечером началась сильная боковая качка: сноснее ли она килевой, я право не могу решить, даже выслушав огромный трактат об удобствах — я только не вижу каких — и неудобствах той и другой качки, но во всяком случае наш брат сухопутный представляет в это время прежалкую фигуру. Говорят, что это здорово: Бог с ним, с таким здоровьем! Судно наше было невелико, и волны играли им, как мячиком; большая часть пассажиров скрылась в трюм, только непреклонные перед всеми капризами моря Гг. Путятин и Нечаев спокойно расхаживали по баку. Я находил единственное спасение в том, что лежал на спине, закрыв глаза. Что ж делать? Ведь я путешествую!

На следующее утро я выбрался кое-как на палубу; берегов не видно, море бушует, крепкий попутный ветер погоняет пароход, и волны по прежнему перекидывают его с боку на бок, но я уже несколько привык к качке и переношу ее с меньшим страданием и с большим героизмом.

Так я в открытом море: кругом меня только голубые волны и голубое небо. Взор жадно пробегает огромное пространство и не различит вдали границу воды с воздухом, моря с небесами; слух напрасно ждет других звуков, кроме глухого шума волн и непонятного разговора ветров с рангоутом. Приветствую тебя, Каспий, в грозном твоем величии! Одинокий, всегда в бесплодном волнении, о чем таинственно рассказываешь ты, когда седые кудри твои расчесывает вихорь, на что ропщешь ты у диких и пустынных берегов? Никто не понимает твоей угрожающей жалобы!

Отдавши неизбежную дань удивления Каспию, я нырнул в самую глубь географических известив об этом море и вот что вынес с собой на поверхность:

Каспийское…

Но позвольте; естествоиспытатели совершенно сбили меня с толку! Я не знаю, я не решаюсь, как мне величать Каспий: морем или озером? По чувству уважения к нему, я готов называть его морем; но по строгому определению, которое великие уставщики наук дают морю, его следует называть озером. Так как в настоящую минуту мое существование зависит от прихоти Каспия, то я, из личных расчетов, принимаю первое название, на зло всем географам прошедшим, настоящим и будущим. Притом же общее употребление издавна окрестило Каспий названием моря.

Древние географы называли Каспийское море Гирканским по имени народа, обитавшего на южном берегу его; арабские писатели называли его Хазарским по имени Хазар, живших на С. З. берегу; в русских летописях Каспий известен под именем моря Хвалынского или Хвалисского также по названию народа, жившего при устьях Волги; (О Хвалынах см. Hammer, Gesch. der gold, Horde, 12-13. О Сияг-куг там же, 432) Грузины называют его Дербендским морем (Дарубандис-цгва), Китайцы Западным (Си-хай), а Персияне Хазарским или Мазандеранским; последнее название, происходящее от персидской провинции на ю. берегу Каспийского моря, принято также и у Typков. Еще Каспийское море называется иногда неправильно у восточных Белое море (Ак-денгиз: это собственно Средиземное море), Кульзумское море (у Абуль-Гази: это собственно Черное море) и наконец Гузское море (Бахр-и-Гузэ). Последнее название замечательно тем, что оно дано в честь народа Гузов или Узов, известных в первобытной русской истории. — Арабский географ Мас’уди говорит, что Каспийское море называется Хазарским, Дербендским, Гилянским (как и у персидского поэта Фердауси), Дейлемским, Джорджанским и Таберистанским. — У турецкого географа Кятиба-Челеби Каспийское норе названо Ширванским, у одного неизвестного персидского писателя Абисекунским, по имени острова того же названия; у Марко Поло и Хуана де ля Коза Каспийское море называется Абакуйским (Персияне и ныне называют его Бакинским), а на карте Каталанской — морем Саринским и Бакинским Mar del Sarra e de Bacu. — Нынешнее название Каспийского моря происходит от исчезнувшего народа Каспиев, жившего на западном берегу его и упоминаемого Геродотом, Страбоном, Помпонием Мелою и Моисеем Хоренским. Первое упоминание моря «Гирканского», доставляемое нам древностью, находится у писателя Гекатея Старшого, из сочинений которого дошли до нас только отрывки. — Название « Хазарского» доныне сохранилось между дагестанскими и закавказскими Персиянами в означении северного ветра «хазари» хазарским: это едва ли не единственный уцелевший след Хазарской державы, когда-то процветавшей в этом краю!

Вот сколько отыскалось различных более или менее мудреных имен у нашего Каспия! Ему не посчастливилось на имя: каждый называл его по-своему, и притом честь соседнего с морем народа! Посмотрим, лучшая ли судьба постигла его в географиях.

Геродот, первый повествователь о Каспийском море, и Аристотель называют его озером. Во время Эратосфена, Гиппарха, Страбона и Плиния Младшего Каспийское море из озера было разжаловано, Бог весть за какую вину, в залив Северного океана, а Поликлет унижает Каспийское море даже до неблагородной степени болота. Птоломей отдал Каспию надлежащую честь, назвав его морем, однако верных понятий о Каспийском море не видно у западных писателей до Х века нашей эры.

Китайцы познакомились сть Каспием за 66 лет до Х. Р.

Арабские географы знали Каспийское море довольно основательно, хотя понятия географов древности перешли и к ним; вот как описывает его персидский писатель Хамдулла Казвини:

«Море Каспийское. Оно не имеет выхода ни в другие воды, ни в Океан; прилежит к стране Хазарской, которая находится на берегу Ателя. Птоломей называет его Ирканским морем. Оно находится между заселенными странами, и можно обойти его вокруг, так что минуешь его, кроме рек, в него впадающих, через которые надо переехать: это море не соединяется ни с каким другим. Некоторые называют его морем Чорчанским и морем Джилянским, но ошибаются, называя его морем Кульзумским. К Востоку от этого моря находится Харезм, Саксин и Булгар, к Северу степь Хазарская, к Западу Алан, Кугилезги и Арран, а к Югу Джилян (Гилян) и Мазандеран. Грунт земли в этом море глинистый, отчего вода его мутна, на оборот другим морям, которые большею частью имеют песчаный грунт и прозрачную воду, отчего глубь морская бывает видна. В этом море нет драгоценных камней и жемчужин, как в других морях. На нем находится около двухсот островов, из которых известнейшие суть: Абисекун, скрывшийся теперь под водою оттого, что Джейхун (Аму-Дерья) прежде тек в Восточное (Аральское) море, находящееся перед страною Яджудж и Маджудж, но около времени появления Монголов сменил русло и потек в это море, а так как это море с другими морями не соединяется, то по необходимости твердая земля исчезла в море, чтоб прибыль и убыль уровнялась; остров Безвредных змей, остров Джинов (духов) остров Черная гора, остров Руй, остров Диких баранов. Из этих островов в прежнее время Абисекун и Черная гора были обитаемы, но теперь нет на них жилищ; близь острова Черной горы от ярости ветров суда подвергаются опасности. Остров Бог велик! находящийся против Баку, теперь населенный и служащий гаванью того моря. Другие острова его из астрономических книг можно узнать. В это море впадают большие реки, каковы: Атель, Джейхун, Кур, Арас, Шагруд, Сефидруд и подобные им. Длина этого моря 260 миль на 200 миль ширины, а окружность около 1000 миль. На этом море бывает сильное волнение; из всех морей оно самое бурное, приливов и отливов не имеет. Канал Искендеров у моря Франкского в стороне гор Лекзи находится в такой близости с этим морем, что между двух морей расстояние только эта гора около 2 — 3 миль. В этом море существует огромный водоворот, такой, что на дальнем расстоянии с непреодолимым стремлением втягивает в себя суда и потопляет». В книге «Путей и областей» говорится: и в народе простом известно, что через это место проходит море Хазарское в море Франкское, но этот рассказ не основателен, потому что канал Искендера вновь сделан, а прежде земля была суха и населена. Если бы этот рассказ был справедлив, следовало бы той земле также быть покрытой морем".

Сведения о Каспие между Европейцами развивались очень медленно: в XVI столетии Англичане сделали несколько неудачных попыток к заведению торговых связей на Каспие и вывезли незначительные известия об этом море. К XVII веку принадлежит поездка известного Олеария, сопровождавшего торговую экспедицию Герцога Голштинского и определившего географическое положение многих мест.

Подарить ученому свету подробные и правильные сведения о Каспийском море должна была Россия, издавна облокотившаяся на Каспий.

Мудрое предположение Царя Алексея Михайловича завести флот на Каспийском море не удалось: гениальному Сыну Его суждено было привести эту мысль в исполнение. Не смотря на то, что в русских архивах имелись и до Петра Великого обстоятельные сведения о Каспийском море и окрестных странах, только поход Преобразователя Руси и снаряженные по Его повелению экспедиции разлили яркий свет на противоречивые рассказы о Каспийском море. С одной стороны две экспедиции Князя Бековича (1713—1716) и одна Князя Урусова (1718 г.) на восточный берег Каспия к Красноводскому заливу, с другой два плавания по западному берегу, первое Фон-Вердена и Соймонова от Астрахани до устьев Куры (1719 г.), а второе той же экспедиции (1720 г.) около западного и южного берегов, доставили, соединенные вместе, Петру Великому полную карту Каспийского моря, один экземпляр которой был послан парижской Академии наук. Плавание самого Императора (в 1722 г) с флотилией по с.з. берегу Каспия подробно ознакомило Русских с этим краем.

В 1726 г. Соймонов снова был отправлен в экспедицию по Каспию: объехав в полгода все берега, он представил плод своей доездки — карту Каспийского моря.

В 1764 г. описывал восточный берег Каспия капитан Токмачев.

В 1770, 1771 и 1773 г. Академик Гмелин посетил западный и южный берега Каспия сученою целью естествоиспытателя.

В 1781—1782 г. состоялась экспедиция Графа Войновича, имевшая торговую цель, но доставившая мало пользы и мало сведений.

С 1809 по 1814 г. производил опись Каспийскому морю Г-н Колодкин.

В 1819 и 1820 г. снаряжена была экспедиция Генералом Ермоловым к восточным берегам Каспия; результаты ее описаны Г-м Муравьевым.

В 1825—1826 г. плавал но Каспийскому морю Академик Эйхвальд для исследований по естественной истории.

В 1829 году посетил северный берег Каспия знаменитый А. Гумбольдт.

В том же году произвел барометрическое измерение высоты Каспия Ф. Паррот, известный своим восхождением на Арарат.

В том же году занималась исследованиями на западном берегу Каспийского моря ученая экспедиция Академии наук, под управлением Г-на Купфера.

В 1829—1830 г. продолжал здесь свои изыскания Академик Ленц.

В 1832—1833 г. ботанизировал на восточном берегу Каспия Г-н Карелин.

В 1836 г. плавал по Каспийскому морю Г-н Карелин для исследования восточных берегов.

В 1838—1839 г. занималась тригонометрическим нивелированием Каспия и его берегов ученая экспедиция Академии наук. Результаты ее недавно обнародованы.

В 1840 г. посетил восточный берег Каспия А. Леман с ученою целью естествоиспытателя.

Последнее известное мне плавание по Каспийскому морю — мое собственное, но ради бороды пророка Мухаммеда, не ждите от меня, прошу вас заранее, ничего нового: я не естествоиспытатель, не географ, не астроном, я просто путешественник, турист, плохой рассказыватель чужих известий.

Не смотря на многочисленные ученые и неученые, морские и сухопутные исследования о Каспийском море, не смотря на то, что Каспий давно состоит под опекой России, верной и подробной карты его в строгом смысле этих слов, мы еще не имеем. Сколько мне известно, у нас существуют следующие карты:

1) Карта Каспийского моря и устьев Волги, составленная по указу Царя Алексея Михайловича, издана около 1660 года. 2) Карта, составленная по указу Петра Великого Капитан-лейтенантом Фон Верденом и Лейтенантом Соймоновым, по описи их в 1719 и 1720 г. от Астрахани до Гиланской области. 3) Карта, составленная по определению Адмиралтейств-коллегии в 1726 и 1727 г. Соймоновым и напечатанная в 1731 г. 4) Карта устьев Волги и шесть специальных карт Каспийского моря, также Соймонова, вырезанные около того же времени. 5) Англичанин Генве исправил карту Соймонова в 1753 г. по собственным исследованиям и по замечаниям английских капитанов Эльтона и Вудруфа (Hanway, An historical account of the British trade, 1762). 6) Карта Академика Гильденштета, изданная в 1776. Эта карта мала и градусы на ней неверны. 7) Карта к походному журналу экспедиции Капитана 2-го ранга Войновича в 1781 и 1782 г. составленная «по прежним описям, исправленная разными вновь дополнениями.» 8) Генеральная карта Каспийского моря, составленная по правому компасу при типографии Морского Кадетского Корпуса в 1793 г. с имевшихся в Адмиралтейской чертежной карт, исправленных Адмиралом Нагаевым, рассмотренная Государственною Адмиралтейств-коллегией и напечатанная в 1796 г. Она принадлежит к числу лучших карт. 9) Генерал-Лейтенант Голенищев-Кутузов представил в дар Адмиралтейскому Департаменту, составленную им, во время управления Чертежною, «с последних описей и карт», карту Каспийского моря, которая издана в 1807 г. По сторонам ее находится восемь небольших карт, составленных по описям чиновников астраханского порта. Градусы на карте Голенищева-Кутузова неверны. Из этих девяти карт еще и ныне три употребляются при плавании, хотя очень редко: Соймонова 1731 г. на купеческих судах, Нагаева на военных судах для плавания, а Голенищева-Кутузова для входов. 10) Карта Штурмана (ныне Генерал-майора) Колодкина, составленная при чертежной Адмиралтейского Департамента по прежним картам и по описям и барометрическим наблюдениям, произведенным с 1800 по 1814 год, и напечатанная в 1826 году. Эта карта во всеобщем употреблении. Академик Эйхвальд приложил к своему путешествию карту Колодкина, исправленную по собственным замечаниям. 11) Карта, изданная 1842 году Карелиным, начальником экспедиции, бывшей в 1836 г. По-видимому, эта карта снята с предыдущих, с некоторыми изменениями: доказательством служат, между прочим, изуродованные имена, общие у ней с прежними картами; наприм. на карте Колодкина стоит Рящ, у Г-на Карелина тоже название с неслыханной в персидском языке буквой «щ». Эта карта не одобряется моряками.

Таким образом лучшая карта Каспийского моря принадлежит Г-ну Колодкину, но и она, как показали наблюдения, сделанные Г-м Путятиным в нынешний его рейс к тюркменским берегам, не избежала многих ошибок в положении и названии мест. Не говоря уже о неверности некоторых пунктов на севере, весь юг Каспийского моря, начиная от самой Астары и оканчивая заливом Астерабадским, прибавлен почти на полградуса: от этого положение многих мест вышло на столько же, а иногда и еще больше, южнее настоящего, а именно: Ензели, Решт, Ленгеруд, Мешгедисер на полградуса южнее действительности; Астерабад на столько же юго-восточнее; Ашреф на столько же восточнее, а Рудсер почти на целый градус юго-восточнее. В названии мест бросаются в глаза вопиющие ошибки: город Решт переделан в Рящ, речка Ферух-Абад в Астрабадку. Кроме того прибавлен несуществующий залив подле Рудсера и выставлен неслыханный в Персии город Катеринополь!

На многих картах Каспийского моря показан Хивинский залив: в действительности его нет, а находится только бухта Аджаиб-беури. Залив Хасан-кули, около которого кочуют Тюркмены Юмуды, на всех картах положен неверно, а два небольшие углубления в Кизиль-агачском заливе, между которыми устроен новый промысел Благодатный, не означены ни на одной карте.

Из этого незанимательного трактата о Каспийском море следует лишь один невкусный результат, что для безопасной навигации по этому морю нужна новая карта. При этом удобном случае нельзя не упрекнуть каспийских моряков в равнодушии к общей пользе: за исключением двух, трех имен, между которыми имя Г-на Соколова занимает почетное место, укажите мне других тружеников науки? ….

По исчислению Соймонова и других членов морской экспедиции, снаряженной велением Петра, Каспий простирается в длину от с. к ю. на 1000 верст, а самая большая ширина его от з. к в. 400 верст. Вода Каспийского моря, по разложению дерптского Профессора Гебеля, имеет все свойства воды степных соляных озер, но не воды Черного моря или других морей вообще; солоноватость каспийской воды относится к воде Черного моря как 1 к 5, а к воде Атлантического океана как 1 к 6. Находимые на берегах Каспийского моря раковины показывают, что вода этого моря прежде была менее солона; не имеет ли это обстоятельство какой-нибудь связи с исчезновением рек, впадающих в Каспий? Таким соотношением вопрос об увеличении солоно-горькости воды каспийской разрешается, мне кажется, удовлетворительнее, чем неопределенным уменьшением вод Каспийского моря, которым объясняет задачу Г-н Сенковский. Около устьев рек вода в Каспийском море вообще пресна на значительное расстояние, что и ввело в заблуждение Профессора Розе в Берлине: разложив воду, привезенную Гумбольдтом от Четырех бугров, он нашел ее почти тождественною с волжской.

Господствующие ветры на Каспийском море северные (с. з.) и южные (ю. в.): первые дуют чаще и продолжительнее. Сильное волнение, известное под именем буруна, начинается от острова Чеченя (Чеченская ватага лежит под 43° 56' 20" С. Ш и 17° 34' 40 B. Д. от Санктпетербурга; западное уклонение компаса 3° 38' 0") и простирается по западному и южному берегу до Астерабадского залива. К северу до красных вод бурун бывает не столь силен, по причине отмелей и пологого берега.

Между островами на севере Каспийского моря замечательны: Икряный, Бирючий и Тюленьи. Первый известен своей населенностью и рыбными промыслами; на втором устроен карантин и видны остатки земляного укрепления, заложенного Петром Великим; на третьих родился русский тюлений промысел, ныне, впрочем, приходящий в упадок на всем Каспийском море, главное потому, что тюленей бьют больше, чем их родится. В прошлом 1841 году убито 37,000 тюленей; прежде это число доходило до сотни тысяч. Кроме того есть еще острова: Карантинный, где находится карантин, Житный, на котором устроена казенная провиантская пристань, Крестовый, Конный, Четырехбугорный, на котором находится маяк, Могильный, Двенадцать колков, Ракуша, Пустынные, Песчаные, Подстепные и друг.

Около северо-восточных берегов Каспийского моря производится обильная рыбная ловля: устья двух рек Волги и Урала привлекают многочисленные стаи огромных рыб, являющихся сюда для благополучного разрешения в пресной воде, без пособия привилегированных повивальных бабок. Все воды разделяются на три участка: западный, принадлежащий Гг. Всеволожским, Князю Юсупову, Графу Безбородко, Г-же Милашевой, Спасо-преображенскому монастырю и казне; северный принадлежит Уральскому войску, а восточный и Тюленьи острова составляют достояние вольных промышленников, с платою незначительного акциза в казну. Невозможно определить с точностью огромные обороты капиталов на этих водах, потому что неизвестно количество ловимой ежегодно рыбы: заключить о важности этих промыслов можно из того, что ежегодно здесь трудится до 10,000 рабочих людей.

Может быть ни одно море в свете не наделало столько шуму, не ставило в такое затруднение географов и естествоиспытателей, как море Хвалынское. Сколько вселенских знаменитостей изощряли свою изобретательность на этом море, начиная с Птоломея и оканчивая Гумбольдтом! Причина такой внимательности со стороны ученых заключается в беспримерном положении Каспийского моря, разъединенного со всеми другими морями: обильная масса вод вливается в него и куда ж исчезает она? Смелость теорий дошла в этом случае до крайности: представляли Каспийское море воронкой, из которой вода выливается, по подземным ходам, в Персидский залив или Черное море! Кроме того замечено, что уровень воды в Каспийском море изменяется, что Каспийское море лежит в несоразмерной впадине и многие другие диковинки в этом роде.

Сок мудрецов трудился над разрешением этих вопросов, и однако ж до окончательного приговора, по-видимому, еще далеко. Не с моей тощей ученостью пускаться на объяснения таких темных феноменов, какие представляет Каспийское море. Но толкуя о нем столько времени, нельзя же не коснуться его особенностей.

Вот они:

Каспийское море лежит отдельно, не сообщается видимо ни с одним морем, между тем в него текут большие и малые реки в значительном числе и беспрестанно увеличивают массу вод, никуда не переливаемых. Чтоб объяснить равновесие воды в Каспийском море, Птоломей придумал подземное сообщение его с другими, гипотеза, которой довольствовались и арабские географы. Мысль о сообщении Каспия с другим морем укоренилась до того, что заподозрили его даже в тайных связях с Персидским заливом и утверждали, будто произведения каспийских берегов попадаются на последнем. Кемпфер опроверг это известие, и притом теория воронки не могла указать места, где вода Каспийского моря уходит в недра земли. Наконец разные измерения и наблюдения показали единогласно, что уровень Каспийского моря ниже уровня Черного (на 101, 2 рус. фута по тригонометрической нивелировке ученой экспедиции Академии наук в 1838 г.) а следовательно Каспий не может иметь сообщения ни с Черным, ни с другим каким-нибудь морем. Эти факты заставили обратиться к простому, но естественному заключению, что вливаемая реками и притоками в Каспий вода улетучивается посредством испарений. К этому я присовокуплю еще собственное замечание: если количество этих испарений и не достаточно для удержания каспийских вод в равновесии, то закон этого равновесия сохраняется уменьшением количества вливающихся в Каспий вод. Так как последний феномен есть факт, не подлежащий сомнению — не говоря об уменьшении волжских вод, довольно указать на иссохшее устье Эмбы, на исчезнувший рукав Куры и многие подобные примеры — и так как уровень моря от этого не понижается, то с достоверностью можно заключить, что обыкновенного испарения Каспия, без странного содействия исчезающих в песках или иссыхающих рек, было бы недостаточно для сохранения ненарушимости в уровне каспийских вод.

Первая особенность.

По всем измерениям и наблюдениям, заслуживающим вероятия, уровень Каспийского моря ниже уровня Черного. Впрочем, из этой разницы в уровне двух морей я вижу только ужасающий меня результат: если б не благодетельные Кавказские горы, отделяющие Каспий от Черного моря, я пропал бы, безвозвратно пропал! Воды Черного моря ринулись бы в Каспий, затопили бы все на своем пути, даже пароход «Каму», и тогда прощай путешествие по Востоку!

Вторая особенность.

На берегах Каспийского моря издавна поселилась идея об уменьшении и увеличении его вод; эта идея проникла, хотя и с большим насилием, даже в головы Тюркменов, людей, чуждых всякой идеи. Длинные и разнообразные повествования об убыли и возвышении вод Каспия находятся у всех путешественников и мореходов, посещавших Каспийское море; из замечаний прибрежных жителей образовалось предание, обратившееся в закон для Каспия, будто бы воды его в течение тридцати лет повышается, а потом в течение такого же периода времени понижаются. Это предание перешло и в книги Гг. Генве, Лерха, Миллера, Рычкова, Эйхвальда и других писателей о Каспийском море, но ученое исследование Г-на Ленца об уровне Каспия не признает этого закона, и весьма основательно, во-первых потому, что для издания такого мудреного закона нужны обширные данные, которых, разумеется, нет, а во-вторых и те немногие факты, которые могли бы служить в подтверждение его, напротив, опровергают этот закон. Что воды в Каспийском море в разных местах повышаются или понижается, это не подлежит сомнению, но что это изменение подчинено какому-нибудь постоянному закону, этого еще никак нельзя допустить по многим причинам.

Конечно всему образованному миру известно прекрасное исследование Академика Ленца об изменении уровня Каспийского моря. Не потому, чтоб я хотел отважностью предположений прицепить свое имя к этому важному вопросу, но потому, что убеждение, к которому меня привели разные факты, не совсем согласно с заключением Г-на Ленца, я решаюсь сказать несколько замечаний: в деле знания каждый обязан говорить все без утайки. Притом нередко заблуждение одного наводит другого на истину!

Г-н Ленц, опираясь на собранные им факты, с свойственною ему проницательностью и редким обладанием науки, выводит следующие результаты :

Каспийское море в давние времена, не далее, однако ж, VI столетия, соединялось с Азовским: тогда дно его не было ниже Черного моря, и на север Каспий простирался гораздо далее нынешних его границ.

По разделении двух морей, очерк Каспия оставался прежний, но в эпоху, предшествовавшую построению Баку, вулканический переворот на юге Каспия понизил дно его на 50 футов: вода сбыла с с. на ю. затопила многие места на ю. берегу моря и обнажила северный.

Со времени этого вулканического преобразования уровень Каспия подвергался незначительным изменениям в некоторые эпохи: так с 1816 г. море у всех берегов понизилось.

Ничто не противоречит соединению Каспия с Азовским и Аральским морями, напротив геология говорит очень выразительно об этом соединении, а многие непонятные места в творениях древних географов становятся ясными при открытии этого факта. О прежде бывшем соединении Черного моря с Каспийским вот что говорит османский писатель Эвлия Челеби:

«Описание Черного моря. По справедливым словам повествователей, сведущих в Астрономии, Черное море осталось от воды потопа Ноя (да будет с ним мир!). Это море глубоко, до 150 сажен глубиной, и от этого Черное. Прежде потопа оно не доходило до Архипелага, а оканчивалось близ Константинополя на месте нынешнего Константинопольского пролива, но в те дни Саланитские степи в Венгрии, Дебречин, Кечкемет, Кенкус, Пестские степи и долины Серим-семен-дрийские были заняты сверху до низу Черным морем, и на берегах Адриатического моря в стране Дуруштской ныне видимы места, прилегавшие к упомянутому Черному морю и к Адриатическому. Между прочим в Силистрийской губернии находится высокая крепость Пирэ-вади, возвышающаяся главой до небес: в те дни она стояла на берегу моря, и ныне существуют там железные кольца для привязывания кораблей, и видны и явны места отверстий, происшедших в скалах от набега корабельных корпусов в древние годы. Еще считают доказательством этого крепость Мангуп на полуострове Крыме, около одного дня пути от Багчесарая. Это высокая крепость, которой корпус поднялся к небу. Там существуют заливы для стоянки кораблей, а на скалах, для привязывания их, находятся отделанные столбы. Полуостров Крым, степь Гигатская, Дешти-Капчак и Славянская земля от края до края были заняты Черным морем, часть которого соединялась с морем Хазарским т. е. с Гилянским и Дербендским. Во время Ислям-Гирей-Хана я сам в походе против Русских останавливался лагерем с татарским войском для травли и охоты в Гигатской степи в юртах Гюнели, Бим и Ашам: перед Мексом, для водопоя ста тысяч ветробыстрых арабских коней, рыли родники и вытаскивали из земли остатки морских животных, как то: раков, ракушек, устриц, а также и подобных животных находились скорлупы. Да и за Гигатом бывшее покрывалось Черным морем. Для Бога все возможно!»

Но против таблицы Г-на Ленца о возвышении и понижении вод около Баку я выставлю общую таблицу изменений в уровне каспийских вод по известным доныне указаниям, принимая нормальный уровень Каспия в 0 футов.

Годы	Футы	По чьему указанию
Около Баку:
1400	65.	Бакуви.
1685	64.	Кемпфер
1700	50.	Лерх.
1727	60.	Гербер.
1732	60.	Лерх.
1747	60.	Лерх.
1770	60.	Гмелин.

С 1816 г. вода начала убывать: на месте Банки пр описи III. Капит. Ларина образовался остров Погорелая плита. По описи же Капитан-лейтенанта Басаргина последовало быстрое возвышение воды в море около островов Жилого и Сары и в бакинском рейде с 15 Июня 1825 года.

1820	57.	Гамба.
1830	50.	Ленц.
1842	50.	Мое наблюдение.

В 1842 г. остров Погорелая плита увеличился в размерах. Образование острова волканическое, следовательно увеличение и уменьшение его нельзя принять за твердое доказательство изменения вод морских. Вообще наблюдения над изменением уровня вод при островах требуют большой осторожности.

Годы	Футы	По чьему указанию
На восточном берегу.
До 1225	0 ?	Эйхвальд.
1625	30 ?	Эйхвальд.
1743	60.	Вудруф.

С 1822 г. (не с 1816-ли?) вода, по известию Г-на Эйхвальда, понижается.

На южном берегу
1700	50	Генве
1743	60	Генве

По известию Эйхвальда вода убывает (с 1816 года).

На северном берегу
1556	50	Генве
1636	30?	Олеарий
1715	50	Рычков
1722	51	Генве
1742	57	Рычков
Убывает
1766	55	Паллас
Прибывает
1800	55	Общее замечание
Убывает

Из этой таблицы видно, что море понижается с 1816 года почти повсеместно, как доказывают наблюдения, произведенные во многих пунктах (Баку, Реште, Астерабаде, Балаханском заливе и проч.). Замечено, что с возвышением воды усиливается холод в прибрежных странах, а с понижением ее увеличивается теплота. Таким образом мы имеем почти достоверный факт, что Каспийское море то понижается, то повышается, впрочем, незначительно, и изменение в уровне воды объясняется также почти достоверно действием засыпающего волканизма, как предполагает Г-н Гумбольдт. Впрочем, здесь может существовать, я думаю, и другая причина. Если несомненный опыт покажет, что изменение уровня случайно и частно, то можно объяснить его очень просто: напор ветров, постоянно дующих в одном направлении, а иногда и соседство рек, нагоняют воду и изменяют постепенно очерк и глубину берега, но не уровень самого моря. Подтверждением этого объяснения может служить и странное возвышение воды на з. берегу в 1825 году, упоминаемое Басаргиным. Да и кроме ветров и рек, быстро изменяющих вид берегов посредством наносного песку, само море переносит иногда массы песков с одного места на другое, что утверждает и Г. Ленц. У Г. Энхвальда есть также примеры нагона воды ветрами и потом неожиданного обнаружения мелей и островов. Если же феномен изменения уровня окажется всеобщим, то объяснение его, по всей вероятности, останется еще на долгое время одним из самых темных вопросов физики, если только количество вливаемой реками воды не окажется в связи с высотою вод Каспия.

Что же касается до массивного перехода вод Каспия с севера на юг, последовавшего в эпоху до построения Баку, то этот феномен не развит Г. Ленцом с желательною полнотою. Мы еще выше согласились на вероятность бывшего соединения Каспийского моря с Черным и Аральским, и следовательно признали падение каспийских вод на севере, но из составленной нами таблицы обнаруживается понижение дна в Каспийском море, в следствие волканических явлений, не на одном южном берегу, как допускает Г. Ленц, но и на всех других, так что, по нашему разумению, от сильного волканического переворота, последовало всеобщее понижение каспийского дна в тех пределах, в которых море ныне находится. Правда, что местное предание говорит о приморском положении Сарайчика, но то же предание рассказывает о потоплении города в Тюп-карагане за 600 лет до нашего времени: это предание имеет такой же авторитет, как и большая часть известий, приведенных мною в таблице и основанных на местном сказании. Этот всеобщий волканический переворот опустил и стены Дербенда в море, а может быть потопил и город в волжском плесе Ильмен-кабан-куле. — Неверующим в волканизм и в его могущество мы скажем, что волканические перевороты на земной поверхности, особливо подле морей, представляют много примеров чудесного, что на берегах Каспия землетрясения и другие проявления волканизма не редки, и что Балтийское море, возвышением шведских берегов, составляет загадку, едва ли не помудренее каспийского уровня. Волканизм заметен по всей земной поверхности, и чудны его проявления, но законы его доныне не ведомы и не доступны человеческому разумению.

Я осмелюсь заметить одно упущение в мемуаре Г-на Ленца: с начала до конца своего отличного труда ученый Академик принимает равное количество вливающейся в Каспий пресной воды во все времена, но иссохшие русла многочисленных рек, когда-то впадавших в Каспийское море, говорят совсем другое. Почтенный Академик утверждает, что невозможность испарения всех вливающихся в Каспия вод опровергается в последнее время фактами: точность этих фактов не подлежит лм сомнению?

Но пора кончить: я так много говорил о третьей особенности Каспийского моря, что нахожусь в необходимости уделить меньше места другим дивам. Вопрос об изменении уровня Каспийского моря так важен и многообъемлющее исследование Г-на Ленца так занимательно, что я не мог удержаться в границах умеренной беседы: как же не потолковать о будущей судьбе прикаспийских городов?

В Аральское озеро впадает огромная река Аму-Дерья. По-видимому, какое бы дело Каспийскому морю до Аму-Дерьи? Так нет! Привязался старик и утверждает, что это его собственность, что прежде, давно, пять-шесть веков тому назад, настоящее устье Аму было на его восточном берегу. Впрочем, это говорит не сам Каспий, а говорят ученые, но я знаю, что и он от этого не прочь, что он рад притянуть в свои объятья еще хоть одну красивую реку. Такому не совсем приличному со стороны Каспия желанию, разумеется, нашлись противники, горячо вступились за несомненные права Аральского озера, и завязался спор. До сих пор дело ничем не решено — известно, как тянутся казуистические вопросы — свидетели далеко не все допрошены и в собранных показаниях встречаются противоречия. Так как мне доступны некоторые статьи по этому делу, то я считаю своей обязанностью вывести его на свежую воду.

На восточном берегу Каспийского моря существует старое предание о высохшем русле Аму-Дерьи, когда-то впадавшей одним рукавом в Каспийское море, а другим в Аральское. Английский купец Дженкинсон, ездивший в 1559 г. на Каспийское море для открытия торговых сношений Англии с Бухарой, торговли-то не открыл, а открыл предание о впадении Аму в Каспий; время этого события он с точностью не определяет, а говорит, что это было «некогда». — Это же предание, слышанное Князем Бековичем, послужило поводом ко второй его экспедиции. Вудруфу, английскому мореходу, посчастливилось даже узнать время коварной измены Аму-Дерьи Каспию: это было за сто лет до его приезда в Балаханский залив, где он был в 1743 г. Известный странствователь наш Муравьев говорит о высохшем русле реки на огромном протяжении с восточного берега Каспия: по словам Тюркменов, это был рукав Аму, высохший за 530 лет до приезда Г-на Муравьева. Г-н Эйхвальд, основываясь на словах Тюркменов и на собственных соображениях, принимает Ахтам в Балаханском заливе за бывшее устье Аму-Дерьи. Мнение о двойном устье Аму поддерживает и Клапрот, а покойный ориенталист Жобер написал мемуар о древнем течении Оксуса, в котором доказывает, что Аму-Дерья имела прежде два устья, одно в Каспийское море, другое в Аральское, и что первое высохло не ранее XII столетия вашей эры. Г-н Эйхвальд посвятил защите этого мнения значительную часть своего сочинения о древней географии Каспия и Кавказа.

Из восточных писателей, сколько мне известно, говорит о существовавшем еще в его время двойном течении Аму-Дерьи в Арал и Каспий Хамдулла Казвини (умер 760/1349 г.), Персидский Эратосфен, географ заслуживающий большого доверия, автор весьма уважаемого сочинения с «Наслаждение сердец», писанного в первой половине XIV века. Тюркский историк Абуль-Гази говорит уже о бывшем течении Аму в Каспийское море; Кятиб-Челеби, в своей книге «Космос», поддерживает известие Казвини.

Громкие имена Кювье, Мальте-Брюна, Сен-Мартена защищают мнение о неизменности русла Аму-Дерьи и о единственном впадении ее в Арал. Известный наш ориенталист Сенковский убедительно отрицает соединение Аму с Каспием.

Посмотрите же на доводы в пользу обоих мнений.

Защитники деления Аму-Дерьи на два русла, из которых одно, каспийское, иссохло, опираются на известия древних писателей, на прежнее удивительное плодородие Согдианы, Трансоксианы и даже Хорезма, на повествования некоторых восточных писателей, на рассказы и предания Тюркменов, на существование длинного оврага между нынешним Аму и Каспием, на иссыхание, иногда очень быстрое, рек впадающих в Каспийское море — примером служит Джан-Дерья, упоминаемая Мейендорфом, Эмба, уходящая в пески — на сравнительную высоту Арала над Каспием, на быстрое течение каналов Аму-Дерьи к западу и северо-западу, и на движение Аму в полноводье к юго-западу на 150—200 верст по старому руслу.

Противники двуличных отношений Аму-Дерьи к Аралу и Каспию опираются на известия арабских географов, знавших эту страну довольно подробно и упоминающих только об одном устье Аму в Арал, на недоказанность непрерывности оврага между Аму и Каспием, и на незначительность высоты Арала над Каспием (от 18 до 166 футов), в следствие которой песчаная покатость между Аралом и Каспийским морем должна поглощать воду и не допускать течения.

Из этого свода ясно видно, что перевес в числе и важности фактов находится на стороне защитников первого мнения. Не смотря на то, что я с большою охотою готов стать в ряды его воителей, я сделаю несколько замечаний в подрыв его доводов, но вместе с тем нахожу не бесполезным высказать оппозиционной партии упреки, которые лежат у меня на душе.

Рассказы Тюркменов о причинах измены Аму-Дерьи нашему Каспию противоречивы, а поэтому и самое предание о втором русле Аму может подвергнуться сомнению: по известию Дженкинсона, Тюркмены сами запрудили устье Аму в Каспий, желая возвысить воду, но вместо того течение, не имея нужной быстрины, исчезло; по известию Князя Бековича и Г-на Эйхвальда, писавших со слов Тюркменов, один Хивинский Хан, по корыстолюбивым расчетам, загородил устье Аму, шедшее в Каспий; Муравьеву же Тюркмены говорили, что землетрясение уничтожило русло Аму у Каспия. Какое разноречие в одном и том же факте!

Против известий и предположений Князя Бековича имеется упорное противоречие товарища его Кожина.

Опровергая возможность соединения Аму-Дерьи с Каспием, Г-н Сенковский, разнообразным познаниям которого я первый удивляюсь, очень скудно воспользовался мусульманскими писателями. В исследованиях своих об Аму Г-н Сенковский предполагает, что соединение этой реки с Каспием изобрел едва ли не Абуль-Гази, что мнение об этом соединении утвердилось между Тюркменами и Хивинцами с того времени, как Абуль-Гази внес его в свою книгу. В том-то и беда, что соединение Аму с Каспием сделалось известно еще раньше Абуль-Гази: Г-ну Сенковскому, по-видимому, не знакомо показание ни Хамдуллы Казвини, ни Дженкинсона. Статья энциклопедического лексикона «Аму-Дерья» основана преимущественно на европейских известиях, бесспорно важных, но зачем же пренебрегать восточными авторами, особенно в таком сомнительном предмете? В следствие этого невнимания Г-ну Сенковскому не известны другие названия Аму-Дерьи (Ссир, Балхская река), известия о течении Аму не полны, и наконец приводимое Г-н Сенковским предание между Хивинцами и Тюркменами о подземном соединении Арала с Каспием отвергается Хамдуллой Казвини очень выразительно. Занимаясь исследованием об Аму, Г-н Сенковский выпустил из виду и мемуар Г-на Жобера, а он стоит чтения.

Да будет позволено и мне сказать что-нибудь в обличение измены Аму-Дерьи Каспию.

Древние писатели, при разрешении такого мудреного вопроса, имеют очень небольшой авторитет, и следовательно известия их не должны служить ни в пользу, ни во вред соединению Аму с Каспийским морем: эти известия двуострое оружие, которым могут действовать обе партии.

Сказания арабских писателей Абульфеды, Истахри и других, означающих одно устье Аму в Арал, нельзя принимать безусловно отрицающими возможность соединения этой реки с Каспием: молчание о другом устье можно приписать и не совсем короткому знакомству с страной. Впрочем, у Мас’уди находится намек на двойное русло Аму-Дерьи, который может также служить аргументом прежнего направления этой реки к Каспию. Мас’уди говорит: «Географы, полагающие, что Джейхун впадает в Мигран Синдский (по переводу Г-на Саси: в море Индейское), неправы». Переводчик Мас’уди Г, Sprenger старается объяснить это обстоятельство из Зенд-авесты верованием огнепоклонников, ограничивавших Иран с одной стороны рекою Касэ, но ни объяснение, ни производство это не имеют достаточного основания. Кроме того Мас’уди в описании морей говорит, что из Аральского озера выходят многие реки, впадающие в Каспийское море. Неведение арабских авторов о течении Аму-Дерьи в Каспийское море можно очень удобно объяснить известием Хамдуллы Казвини, который в описании Каспийского моря говорит очень ясно, что Джейхун тек первоначально в Аральское озеро, но около времени появления Монголов потек в Каспий. И так русло Аму-Дерьи, по словам Хамдуллы Казвини, которым, как мне кажется, ничто не противоречит, переменялось не раз, и ныне Аму течет лишь по старому руслу своему. Притом же многие арабские географы списывали только известия своих предшественников, а Гумбольдт говорит, что известия Географов относятся не к их современности, а ко временам предшествовавшим, и что Скифский залив, в который, по его мнению, впадал Оксус, от испарения или волканизма, сжался, и тогда-то сделалось очень ясным двойное течение Аму, незаметное древним, а потом усохло Каспийское русло. (В описании Аму-Дерьи из персидского перевода Истахри (1-е издание этой книги, Прим. стр. 38) в начале вместо: *** лучше читать *** столб течения, масса течения. Это описание ср. Jaubert, Geograp. d’Edrisi, I, 472)

Предание о впадении Аму в Каспий и рассказы об этом Тюркменов, пусть даже несогласные друг с другом, откуда-нибудь взялись же: Г-ну Путянину Тюркмены также говорили о соединении Аму с Каспийским морем.

Отвергая возможность течения Аму в Каспий, по причине малого склона почвы, Г-н Сенковский в то же время допускает, что углубление, виденное Г-н Муравьевым, есть русло прежнего потока: для течения Аму склон не достаточен, а для другой реки — я говорю реки, потому что протяжение высохшего оврага очень длинно — он годится ? …

Если устье такой реки, как Эмба, могло исчезнуть, по обилию песков, не допускающих реку до Каспия, то почему же отвергать подобное явление с Аму-Дерьей? Еще доныне на картах Эмба преблагополучно течет в Каспийское море, а восточный рукав Куры разделяется на две части, тогда как верхнего или северного отделения давно не существует. Вообще текущие в Каспий реки нередко изменяют свое русло: по замечанию Г-на Путятина, Гурган два года тому назад переменил свое устье, и старое высохшее русло доныне свидетельствует о капризе реки.

Но довольно о четвертой особенности.

Большая часть плавателей по Каспийскому морю говорят о необыкновенном стремлении воды из моря в Карабогазе (Черном проливе): это подтверждал мне и Г-н Путятин. Теория подземного соединения Каспия с другим морем видела в этом заливе то страшное отверстие, посредством которого воды Каспия сообщаются с водами Черного моря или Персидского залива. Рассказы об ужасах течения и об опасностях плавания подле Карабогаза достигли до чудесного: корвет, на котором плавал Г-н Эйхвальд по Каспийскому морю, никак не хотел остановиться на якорь перед Карабогазом. Однако эта баснословная пучина существует, по всей вероятности, только в воображении плавателей: из всех исследователей Каспийского моря только Соймонов и Токмачев не могли, по случайным обстоятельствам, войти в Карабогаз; прочие плаватели и не покушались. Г-н Карелин, по его уверению, проплыл вдоль берегов Карабогазского залива до одной трети и рассказывает удивительные истории: быстрина течения в Карабогазе, по его словам, равняется 2 1/2 — 3 1/2 узлов в час, и по уверению Тюркменов никогда не изменяется. Английского Капитана Вудруфа, напротив, уверяли жители Огурчинских островов, что течение в Карабогазском заливе — чистая басня. В проливе, соединяющем Александр-бай и залив Ащи, также замечено течение, только временное, от напора ветров; к этому же роду можно смело отнести и мифологические сказания о «Черном проливе». Таких течений в Каспийском море найдется немало. Пятая особенность.

Согласитесь, что в Каспие много поэзии, так много, что он даже в науку внес мистицизм!

«Стоп машина»!

Что это такое? Пока я рассуждал о неразгаданных причудах Каспийского моря, «Кама» все шла да шла, и вот около полночи остановилась в виду тарховского рейда: загремела железная цепь и якорь с шумом упал в море.

Если уже необходимо докончить историю первого моего плавания по морю, то я, пожалуй, прибавлю, что вечером качка ослабела и пароход шел ровно, без несносных кривляний. Сберегая уголь для возвращения из Тарху в Астрахань, «Кама» не разводила пару выше 5 1/2°, тогда как прежде держала 7°. Весь день пароход шел по 5 узлов в час, иногда по 5 1/2, редко по 4 1/2 или 4, при попутном ветре NW, который мало по малу перешел в N, а вечером подул береговой,

Решительно я самый злополучный из всех путешественников настоящего и прошедшего времени: с судорожным нетерпением я ждал первого взгляда на кавказскую природу, и вот, будто для большего раздражения моей нервной системы, пароход пришел на вид Тарху ночью и стал вдали от берега! Смотри сколько угодно в мрачную даль: кроме фосфорного блеска волн не видно ничего. Право, досада страшная! Единственная отрада — сон: притом же и кстати отдохнуть после первой главы.

До свидания, завтра на палубе!

II.

ОТ ТАРХУ ДО ДЕРБЕНДА.

Скажу не в смех: Аул Шамхала Похож немало На русский хлев. Большой и длинной, Обмазан глиной, Нечист внутри, Нечист снаружи; Мечети с три, Ручьи да лужи…… Стихотв. Полежаева, стр. 214.

Кто из нас, читая в былое время с тяжкими вздохами «Кавказского пленника», восторженно не представлял себя героем преплачевной или престрашной драмы с самой благополучной развязкой, перед чьим сколько-нибудь живым воображением не рисовались великолепно-ужасные картины «девственной» кавказской природы, всегда похожие на самую крайнюю степень необыкновенного, которую только удавалось каждому видеть в своей жизни, какой, наконец, сколько-нибудь мыслящий человек не философствовал, до полного затмения всех своих умственных сил, о Кавказе ? … .

Поэтому многим будет очень понятно мое страстное желание поскорей взглянуть на дивную и поэтическую панораму первозданных гор, кинуться в разнообразную семью диких сынов Кавказа и насладиться прелестями нетронутой природы и неиспорченных нравов. Но от желания до исполнения не всегда близко. Слабый смертный, я, удрученный, вероятно, сильным желанием, спал все утро очень крепко и проснулся только от визга якорной цепи: «Кама» подвинулась ближе к суше и стала на якорь на пяти саженях глубины, в расстоянии однако ж, одной версты от берега, для безопасности.

В сильном негодовании на свою ленивую натуру, я вышел на палубу, где накануне назначил свидание своему читателю. Боже мой! я глядел во все глаза и ничего не понимал! Кавказ, горы, море селения, скалы, даже деревья здешние нисколько не походили на те странно-нелепые образы, которыми до сих пор угощало меня воображение, при деятельном пособии многочисленного и достойного всяких похвал сонма поэтов, никогда не видавших Кавказа и воспевавших в звучных рифмах великолепие кавказской природы. При первом взгляде на очаровательный отрывок огромной картины, находившейся у меня перед глазами, я понял инстинктивно всю ложность водянистых пейзажей изнасилованного воображения, всю ничтожность географических сведений, собранных мною в «достоверных писателях»; лицом к лицу с живою грозно-пленительной природой я почувствовал свое одиночество в этой неведомой стране чудесного. Я видел ясно свое бессилие, я узнал мгновенно, что здесь нужно учиться всему снова, разбирать все своим хилым умом, а не по чужим теориям.

Неуловима, свыше сил для изображения эта чудесная кавказская природа! Как теперь смотрю на нее: сердитые валы бегут, бегут, и с шумом и пеной раскатываются по отлогому берегу; еще далеко им до гор Кавказа! Пологий, скучный берег тянется на большое расстояние, и вдруг гора, как будто для резкого контраста, круто, чуть не в упор, стремится к небу, высоко, высоко! Взглянешь пристальнее — за ней встает другая гора, выше и величественнее, там третья — а там и облака! Посмотришь направо — скалы угрюмо нагнулись над морем и будто хотят ринуться в бездну; посмотришь налево — все горы и горы; посмотришь назад — нет конца морю!

Вглядываясь еще пристальнее, замечаешь на низком берегу что-то белеется в роде жилья: это «Низовое укрепление». Слава Богу! Тут русский дух! Смотришь на горы, и видишь, что они не так круты, как сначала казались, что по ним вьются дорожки, что в ущелье, прямо перед глазами, лепятся какие-то клетки, одна над другой, а выше белой ленточкой бегут к облакам какие-то стены: это Тарху и Бурная. Где нет висящих клеток, местами выказываются небольшие деревья, над Бурной и по сторонам ее горы спрятались под мелким кустарником, но мало здесь земли: камни служат представителями здешней вековой растительности. (Ныне Низовое Укрепление уже не существует, а место его заступило Петровское в 3 верстах к В. от него, на берегу моря, пользующееся здоровым климатом (Кратк. взгляд на Сев. и Сред. Дагест. 16.))

Вот какая картина находилась перед моими глазами, и я любовался ей до тех пор, пока не предложили мне съехать на берег. Теперь, когда предстояло ближе познакомиться с этим величием, которому я дивился издали, мне стало как-то неловко, мне не хотелось сойти с парохода на землю, мне грустно стало расставаться с людьми, которых я увидел только вчера в первый раз. Эта новая скитальческая жизнь, на которую я был обречен, пугала мои слабые нервы, и мне все не верилось, что я ежедневно буду менять свои привязанности: иногда мне казалось, что я уже не в России!…

Но делать нечего: должно было покориться судьбе, в я переехал вместе с своим багажом на берег.

Вид «Бурной» с моря печален: какая-то пустота и безжизненность лежит на всем пейзаже; особенно поражает эта дикость после многолюдных и шумных городов!

С берега вид уже не столь грозен и не столь поразителен, но в картине больше движения, больше разнообразия: сакли отделяются от глинистых бугров, к которым они приклеены, строения побольше других выдаются рельефом, кладбища с своими надгробными камнями отличаются от утесов, дело рук человеческих не смешивается с трудом природы.

Солнце светило ярко и горячо; воздух трепетал в туманных испарениях, море было спокойно и всюду царствовала могильная тишина. В безмолвном созерцании этой грустной природы, успокоения которой не нарушал ни один звук, ни одно движение, медленно, утомленный от сильного жара, приближался я к Низовому укреплению. Иссохшая, растреснувшаяся почва рассыпалась у меня под ногами и увеличивала мою усталость. Но довольно было одного вида русских солдат, весело занимавшихся в поле ружейным учением, чтоб оживить во мне дремавшую деятельность: бодро вступил я в Низовое укрепление, где и остался на постоянное житье, пользуясь ласковым приглашением Коменданта Чаплыгина разделить с ним его квартиру.

Был полдень, и я, предвидя еще довольно времени для утоления своего любопытства, отказался от странствования в Тарху, хотя туда отправлялось все морское общество «Камы», и начал свои экскурсии с ближайшего — с Низового укрепления.

Звучные слова «Комендант», «укрепление» могут, пожалуй, ввести в обман, заставив в самом деле думать о какой-нибудь твердыне, в которую на первый раз попал «путешественник по Востоку». Но разуверьтесь: Низовое укрепление совсем не похоже на крепость. Это не больше, как продолговатый от с. з. к ю. в. четвероугольник, с двумя воротами, обведенный неглубоким рвом и небольшим валом с плетнем: только этим и ограничиваются все оборонительные средства Низового укрепления; для наблюдений же над окрестностью устроены вышки по углам. К одному из этих углов косвенно примыкает небольшой параллелограмм, в котором находятся кузницы, слесарня и другие потребности укрепления. Самое укрепление лежит в 3 ¹/₂ верстах от моря, на низком берегу, под горою, на ребрах которой раскидан Тарху, увенчанный крепостью Бурной. Внутренность Низового укрепления не представляет ничего замечательного: солдатские казармы, построенные не по образцу наших военных зданий, но по средствам здешней страны, состоят из белых мазанок, уставленных чинно в ряд: улицы, — а их, может быть, не больше двух — широки, и везде простор душе, только в мазанках немного низковато.

Соображая все это, благосклонный читатель начинает уже беспокоиться о судьбе путешественника: разве можно считать его в безопасности подле Горцев в таком слабо укрепленном месте? Напрасные опасения! Здесь, на Кавказе не каменные стены, не полные водой рвы охраняют русские жилища. Нет! их охраняют храбрый дух и бесстрашная грудь русского солдата, которому везде легко бить врага — и в поле, и за крепостной стеной. Большая часть кавказских укреплений устроены ничем не лучше «Низового», а между тем в них обитают весело и безопасно: вокруг их встали верной защитой не громадные стены с широкими жерлами смерти, а страх имени Русского, слава нашего оружия!

Моряки возвратились из Тарху, и вскоре пароход «Кама» заклокотал по высоким валам: Каспий, утром спокойный, уже проснулся и опять бушевал. Но «Кама» не выжидала тиши и спешила на родную сторону: с печальной завистью я провожал ее до самого горизонта и долго смотрел на траурный след ее — на длинную струю дыма.

Однако я непростительно виноват перед Кавказом: Вандал, до сих пор я не видал еще ни одного Горца, между тем как уже несколько часов нахожусь в Низовом укреплении, и Горцы от меня не дальше, как на пушечный выстрел. Стараясь вознаградить потерянное время возможно скорейшим способом, я вытащил из чемодана зрительную трубу и уселся с ней на крыльце комендантского дома: отсюда намеревался я спокойно и удобно наблюдать за всем, что делается в Тарху, и особенно за Горцами. Какое благополучие! Сидеть почти у себя дома, и в то же время видеть перед носом Кавказ, настоящий Кавказ, а не то самоделье, которым угощают вас в панорамах, наблюдать Горцев, чистых, отчаянных Горцев, наблюдать невидимкой самому, а не слушать рассказы какого-нибудь офицера, проезжающего с Кавказа в домовой отпуск! Теперь-то я понял и оценил всю важность титула «путешественник по Востоку».

Навожу трубу на какую-то площадку: вот они, эти Горцы-хищники, сидят целой стаей на кровле сакли, поджавши ноги. О Господи! Неужели это Горцы? Или труба у меня волшебная, с быстрыми превращениями? Обращаюсь с моим недоумением к переводчику Низового укрепления, здешнему уроженцу мусульманину, точно ли я вижу Горцев?

«Кому же здесь быть больше»? отвечал мне переводчик.

Пощадите! Да какие это Горцы? Это самозванцы, Татары, переодетые Горцами; правда, на них я вижу знаменитые черкески из желтого сукна, украшенные на груди патронами, вижу на головах чудовищные мохнатые шапки в виде грибов, правда у всех за поясом блестят кинжалы, но взглянув на лицо, я сейчас узнаю Татарина!

«Неужели все Горцы такие» ?

Переводчик, вероятно понявший мои опасения, отвечал: «Нет! Есть гораздо страшнее». — Слава Богу! Я успокоился за честь Кавказа.

Но вот из-за бугра блеснуло на солнце светлое дуло винтовки, и явился огромный папах: Горец, в полном вооружении и щегольском костюме, бешено несется с горы на тощей лошаденке; шашка прыгает с боку и задевает иногда за камни, а всадник все мчится вниз. К неописанной моей радости он держит путь к Низовому укреплению: конь стелется под диким сыном гор, пыль и камни летят в воздухе, а всадник с гиканьем припал к седлу и исчез в быстрых оборотах то на правую сторону лошади, то на левую, то под лошадь! Я еще полон был восторга, а всадник уже въехал в Низовое укрепление и повернул в одну из соседних улиц. Подстрекаемый очень извинительным любопытством, я бросил и трубу, и Тарху, и отправился вслед за лихим наездником, чтоб поближе взглянуть на неиспорченную черкесскую кровь.

Не правда ли, вы ожидаете от меня громких фраз, неистового изумления, вы уже приготовлены к сцене первой встречи с Черкесом? … И точно: удивление мое чуть не превратилось в столбняк, только совсем от другой причины. Отчаянный наездник, безукоризненный Горец заговорил самым чистым великороссийским наречием: это был русский офицер, по каким-то делам приехавший из соседнего отряда. Кто же знал, что русские офицеры умеют маскироваться Горцами и притом так искусно, что «путешественник по Востоку» может принять их за чистых Черкесов? Разумеется, офицер старался передо мной, как перед новичком, показать всю роскошь своего горского костюма, все удобства черкесского облачения, но я, профан, никак не мог взять на первый раз в толк, отчего чевяки, башмаки без толстой подошвы и каблуков, лучше наших сапогов, почему шашка рубит сильнее, чем сабля, отчего седло с деревянными уключинами спереди и сзади удобнее чисто кожаного, какое преимущество имеют широкие неуклюжие стремена Горцев перед нашими, и многое другое, чем офицер так гордился. Мне казался странным русский человек в черкесском наряде, и я пятился от него, будто от иноземца, между тем как офицеры Низового укрепления с восторгом созерцали его драгоценный кинжал и его бесценную шашку.

Огорченный неудачею на первой ловитве неподдельных Горцев, я решился дни два не только не ездить в Тарху, но и не смотреть на вероломные горы. Действительно, два или три дня я провел в кабинетных лингвистических занятиях с переводчиком Низового укрепления: я изучал тюркский диалект здешних мест. По всем возможным исследованиям и справкам казалось, что здешнее наречие одно из самых грубых и северных тюркских наречий, что здесь грамматика в большом презрении, что здесь даже попирают логику тюркского языка. Вот с какими Горцами столкнулся я на первый раз! Это чистые тираны, варвары, но только с своим собственным языком. Бедный тюркский язык! Плохое тебе житье в Тарху!

После предварительного приготовления к туземной речи, я отправился наконец в Тарху, осмотрел город, осмотрел и крепость Бурную, потом не раз ездил опять в Тарху и опять в Бурную. Но пора познакомить вас подробнее с этими местами.

Тарху, татарское название которого происходить от глагола «таркамак», по здешнему выговору «тархамакх», раскидывать, лежит в крутом ущельи в полутора верстах от Низового укрепления к юз., раскидываясь по скату горы, сверху до низу, отчего получил свое название (тарху — раскинутость); по какому же случаю Тарху посвящается общим употреблением в город, мне право не известно. — Описание такого селения, как Тарху, может поставить в затруднение любого странствователя: если вы прочли эпиграф к этой главе, то, вероятно, ничего путного не ожидаете от Тарху. Признаюсь откровенно, что положение его мало изменилось с тех пор, как написаны эти стихи, но чтоб на первом же листе своего дорожного дневника не посрамить себя, я постараюсь рассмотреть Тарху с лучшей стороны и передать все красоты, какие окажутся у него в наличности.

Первое безобразие…. я хотел сказать первое украшение представляет жидовская слободка, брошенная под горой. Странная вещь: одно из трусливейших в мире племен живет рядом с головорезами, и между тем жидовские поселения на Кавказе не редкость! Дети Израиля поселились в этих странах, по словам предания, со времени вавилонского пленения, и с некоторым успехом занимаются между Горцами мелкой промышленностью. При мусульманском владычестве положение Жидов было достойно сожаления: они несли тяжкие подати, кроме того жизнь Жида всегда висела на волоске, всегда зависела от произвола первого встречного, и Жид, будь он Соломон своего племени, должен быть слезать с лошади или даже падать ниц перед каждым правоверным; неисполнение же такого обычая наказывалось нередко смертью. В настоящее время Жиды пользуются совершенной безопасностью. В Тарху они занимаются торговлей, преимущественно бумажными материями. Что же касается до образа их жизни, то жидовское существование довольно известно и во всем мире одинаково: поэтому я не буду распространяться о первой ступени Тарху.

Над жидовской слободой начинается город, — я все сбиваюсь, но пусть уж Тарху будет пока городом, а не селением! Из-под горы видна только незначительная часть его: с невольным презрением смотришь на несколько саклей, разбросанных без всякого порядка, в значительном расстоянии одна от другой, с досадой смотришь на пустынные крутизны посреди самого города и не веришь в существование Тарху. Если и поднимаешься в гору, то за тем только, чтоб взглянуть сверху на море и окрестности, а совсем не для того, чтоб побывать в несуществующем городе. Каменистая дорога вьется в гору довольно круто и так узка, что две арбы, не без крика и ссоры хозяев, могут разъехаться на ней; рядом с дорогой бежит ручей, то скрывающийся в желобах и в саклях, то падающий с шумом по камням. Этот ручей, проведенный из-под крепостной башни, протекая через весь город, служит повсеместно самым лучшим депо снабжения водой: иногда он журчит и в самых домах.

Но вот утес, скрывавший до сих пор большую часть города, отодвинулся от картины и открыл густую массу саклей, сросшихся друг с другом, гора вверху ощетинилась каменьями, почва как будто взъерошена в огромных пластах, и сосед-ручей с шумом падает из бассейна в бассейн!

Весь город раскинулся амфитеатром прямо перед глазами, можно видеть даже внутренние подробности домов, и однако же, не смотря на все это, приезжему нельзя проникнуть без туземного проводника внутрь этих извилистых, жалко-узких улиц, нередко оканчивающихся ни с того, ни сего, стеной. Конечно, нет никакой опасности заблудиться в таком маленьком городишке, но кому же из самых заклятых туристов будет приятно попасть, вместо крепости Бурной, на татарский двор, где приведется выдержать неистовую атаку бесчисленных собак, которыми Тарху полон, и которые, не в пример своим хозяевам, живут на правах социального вспоможения, так что стоит залаять одной, как все другие спешат к ней на помощь? Тогда страшный вой поднимается в целом городе; разъяренные присутствием неверного в мусульманском жилье, огромные собаки кидаются с разинутой пастью с кровель и стен на злополучного странствователя. Не жди он никого себе в защиту: все мусульмане спокойно сидят в своих саклях или на базаре, и ни чье любопытство не встрепенется, ни чье сердце не тронется стесненным положением бедного путника, разве на его счастье пройдет мимо русский солдат и выручит из беды. Как затруднительно подобное положение, я знаю по себе, хотя я ходил в Тарху всегда с несокрушимой железной палкой, от одного взмаха которой вся стая здешних собак отпрядывала в страхе!

Сакли в Тарху большею частию смазаны из камня с глиной; кровли у всех саклей плоские, и домохозяева в отрадном far niente проводят на них по целым дням. Почти в средине города находится дворец — нет ! лучше будем говорить без восточных гипербол — просто дом Шамхала; это здание, единственное в городе, отличается от саклей и величиной и тщательной отделкой, но все же азиятская натура положила на нем свое клеймо: у дома Шамхала кровля плоская, как и у всех саклей, как и у всего правоверного Востока! Местами находятся в городе небольшие и горбатые площадки, на которых вместо бассейнов устроены для ручья каменные колоды, и в них плещутся вместе с утками девочки и мальчики; проходя мимо такого купанья, заткните себе уши крепко накрепко, иначе вы рискуете оглохнуть от криков: салдас, салдас (солдат, солдат)! Местами растут тутовые деревья почти без всякого присмотра, и как будто в отплату за такое невнимание дают в жары спасительную тень; растут также и тополи.

В верхней части города находится базар, но не восточный базар, настоящая отрада правоверной души, единственное и лучшее место для прогулки и свиданий мусульманина, самое шумное проявление его жизненной деятельности. Базар в Тарху есть безмолвная могила нескольких связок кое-какого товару, мало посещаемая и нисколько не оживленная. Здесь находится не более тридцати лавок, и в самом лучшем здешнем магазине лежит товару много, много рублей на семьдесят.

Постоянный предмет солидной торговли составляют здесь бумажные материи для горских щеголих, верблюжье сукно для горских щеголей, и татарские башмаки для всех вообще. — Татары работают грубое верблюжье сукно, шириной в одну четверть: ханский аршин (1 ¹/₄ арш.) его стоит 1 руб. асс. Чеченцы выделывают такое же сукно из козьей шерсти и продают по 2 аббаса аршин.

Хотя еще недавно я негодовал на любителей горских нравов, однако и сам не выдержал, — в первое же посещение Тарху купил себе на базаре, для поощрения горской промышленности, чевяки (глухие башмаки из тонкой красной кожи) и тотчас же нарядился в них, а для полноты костюма выменял свои бритвы на черкесский кинжал, в том предположении, что на бородолюбивом востоке бритвы вещь совершенно бесполезная. По какому-то странному случаю мне достался кинжал, принадлежавший прежде горскому медику, что доказывал небольшой ланцет, скрывавшийся в ножнах кинжала. Впрочем, превращение мое в Горца этим и ограничилось, и притом кинжал и чевяки были тотчас же забыты при самом выезде из Тарху. Чтоб не возвращаться более к этим любопытным предметам, скажу, что чевяки исчезли неизвестно куда, а кинжал поступил во владение моего слуги Армянина и во все время путешествия по Востоку служил — увы! — поварским ножом. Fiant sacra profana! (Во время пребывания в Тарху я слышал, что у Аварского Хана в Хунзахе находится ярлык Чингиз Хана, и действительно известно, что Аварский Хан в 1727 году являлся в русский лагерь с прошением покровительства и привозил с собой письмо, данное одному из его предков Батыем на ханство Аварское. Любопытно знать, не уйгурскими ли буквами писан этот ярлык, и вообще издание его в свет было бы немаловажным приобретением для филологии)

В летнее время базар оживляется привозными фруктами, но цена на них довольно высока: арба дынь стоит пять целковых.

Сложив все качества Тарху и приведя их к одному знаменателю, выходит, что это местечко-город имеет все недостатки мусульманских городов, но не обладает ни одним из их достоинств. Право, если бы сама природа не позаботилась об украшении этого поселения, то я на первый раз решительно и навсегда разочаровался бы в волшебном Востоке. Но Аллах велик: из верхней части Тарху вид очарователен, так очарователен, что забываешь трудности горного подъема и не замечаешь безобразия городских саклей!

Архитектура этих саклей нисколько не затейлива, также как и материал, из которого они построены: это продолговатые четвероугольники, фасад которых обращается, по правоверному обычаю, на двор, для того, чтобы домашняя жизнь мусульманина, его гинекеон навсегда были скрыты от любопытных взоров. Сакля делится на две или на три комнаты: приемная, где заседает глава дома, представляет что-то в роде зала с камином — наша печь не известна — и с нишами в стенах для разной поклажи, между которой посуда занимает видное место. В других отделениях помещаются остальные члены семейства, к которым нередко принадлежат овцы и бараны. Комнаты освещаются преимущественно дверями, в крайности прибегают и к окнам или лучше к отверстиям без рам и стекол, по большой части закрытым деревянными ставнями. Да отпустит Аллах прегрешение русскому переводчику путешествия Г. Эйхвальда, переделавшему ставни (Fensterladen) в решетки! Так как домы лепятся по горе один над другим, то из окна одного можно выйти на кровлю другого, с кровли спуститься в дом, и таким образом совершить дружескую прогулку по всему городу.

Горное углубление, в котором расположено Тарху, шириною с полверсты, а длиною по скату около полу-торых верст.

Но выше, выше пойдем.

Нечистые и жалкие сакли кончились, начинаются красоты Кавказа: над городом висит Бурная, над Бурной стоят горы.

Из Тарху вьется в Бурную крутая дорога, вырытая в горе: лошадь с трудом тянется в эту крутизну, простирающуюся от города до крепости почти на полверсты. Первая крепостная стена, прикрывающая родник, изгибается под утесом, на котором посажена Бурная: здесь находятся первые ворота, подле которых выстроена башня и вытекает ключ, снабжающий крепость водой. Далее дорога идет между утесом и стеной, и чем ближе к крепости, тем путь каменистее. Много нужно было труда, чтоб проложить в горе сколько-нибудь удобный спуск для сообщения крепости с родником. Г. Эйхвальд в изрытых стенах этой дороги наблюдал формации здешней почвы, для которой он насчитывает до одиннадцати смешений известняка с мергелем и раковинами, но я дивился не мудрости природы, наложившей пласт на пласт, а могуществу человека, раскидавшего пласты для того, чтоб проложить себе дорогу к облакам. Почти на средине этого пути стоит башня, и отсюда крутой поворот направо: перед глазами каменистая дорога, прорванная всесокрушающею силою пороха в скале, возвышающейся перпендикулярно на несколько сажен. Звонкие камни издают искры под копытами коня, — и вот главные ворота крепости, вот и Бурная: пора взглянуть на картину, для которой поднимался так высоко и с таким трудом.

Не много найдется на Кавказе таких видов, какой представляется со стен Бурной: с этой страшной высоты взор обегает окружные горы, живописно волнующиеся одна за другой, скользит по саклям Тарху, представляющимся отсюда в очаровательном беспорядке, и стелется по необъятной равнине моря, сливающейся с далью!

Сколько раз ни посещал я стены Бурной, мне всегда казалась новой эта картина, и всегда безграничная даль моря наводила меня на мысль о вечности. Но в этой мысли не было ничего страшного, ничего отталкивающего: напротив успокоительное, отрадное чувство лежало в основании суровой идеи о нескончаемом будущем.

Бурная, получившая свое название от частых ветров, дующих здесь с свирепою силою, построена Ермоловым; Г. Эйхвальд, во время своего плавания по Каспийскому морю, застал окончание крепостных работ, начатых в 1821 году. Гора, на которой расположена Бурная, составляет оконечность хребта Акуши и Мех-Тули. Окружность крепости около 450 сажен; стены выложены очень прочно; внутри находится прекрасное Здание коммисариата, гауптвахта и несколько казарм. В настоящее время Бурная оставлена по неудобной местности в военном отношении, и отряд войск временно находится в Низовом укреплении.

Не смотря на возвышенное местоположение, Бурная и Тарху наравне с Низовым укреплением задыхаются от жару. Говорят, что прежде здесь климат был умереннее и воздух чище, но года два тому назад последовало значительное изменение в температуре: может быть, эта перемена началась еще гораздо раньше, а именно с той самой эпохи, когда вода в Каспие начала понижаться в последний раз (с 1816 г.). Ныне жар и какая-то духота в воздухе невыносимы, а вместе с тем развиваются лихорадки, преимущественно желчные, и горячки: даже дети не избегают первых. — При мне термометр поднимался до 28° тепла в тени: можете себе представить, каково было природному Сибиряку сидеть в этой натуральной бане! Единственным спасением моим служили морские купанья, но и в этом удовольствии встречалось много горького: море отстоит довольно далеко от Низового укрепления, и дальняя прогулка под палящим солнцем нисколько не усладительна.

Зимой бывает здесь довольно холодно; в мазанках Низового укрепления ветер иногда проникает везде и даже тушит вечером свечи.

Народонаселение Тарху ныне не превышает пяти тысяч; прежде доходило до десяти, но удаление Шамхала, набег Кази-Муллы и другие неблагоприятные обстоятельства обезлюдили это местечко. Домов считается здесь до 1200, но каких домов!… Все здешние жители Мусульмане суннитского обряда, родом Татары, одного происхождения с Кумыками, что доказывается и физическим сложением и наречием Тархинцев. Не смотря на то, всякий раз, при взгляде на здешнего Татарина, я думал услышать наше казанское: «бачка! купи халат!» Жители Тарху и вообще дагестанские Татары не имеют в характере почти ничего общего с северными Татарами; даже физическая структура несколько улучшилась при смешении с кавказской кровью. Здешний Татарин сильно отзывается Горцем как в костюме, так и в нраве. (О Кумыках см. еще Hammer, Gesch. der gold. Horde, 421—422)

Костюм жителей Тарху представляет смесь горского с дербендским: вседневная одежда состоит из черкеского папаха (огромной широкой бараньей шапки), из чухи с разрезными рукавами и с патронами на груди, и из горских шалвар и обуви. Женщины облекаются в рубашки более или менее длинные, утопают в шалварах (туманах), а голову повязывают платком; к крайнему удовольствию всех поклонников прекрасного пола, женщины здесь не следуют общему обычаю Востока, не прячут лицо под покрывалом, не поворачиваются к неверному задом. Я сказал к удовольствию потому, что между обитательницами Тарху встречаются красавицы, только жаль, что эта красота выглядывает из неизящного и запачканного костюма.

Здесь было бы мне очень сподручно распространиться о горских нравах вообще и о татарских в особенности, написать длинную и весьма добросовестную диссертацию — титул добросовестного ныне необходим для всякого труда — о характере и наклонностях подданных Шамхала, но увы! я не обладаю чудесною способностию изучать нравы какой-нибудь Империи в недельное пребывание и составлять из этого очень толстые и очень дельные сочинения. Я сознаюсь откровенно, что пробыл в Низовом укреплении только неделю, и что, по моему разумению, в неделю можно заметить очень немного, а еще меньше изучить и понять. Скудную жатву, собранную мной в это короткое пребывание, я, хотя и с большим стыдом, отваживаюсь представить на благоусмотрение читателя: тут всего будет понемногу.

Сколько я мог заметить, главное занятие тарховских жителей состоит в безмолвном созерцании природы с плоской кровли мечети или собственного дома. Для этих людей, могущих перенести при случае все возможные трудности горного похода, тяжела всякая работа; наклонность их к кейфу простирается до того, что они считают большим одолжением, если в месяц раз свезут в Шуру, за 60 верст от Тарху, провиант для войска и возьмут за это по два рубля сер. на лошадь: тотчас же можно услышать между ними восклицания, что мала плата, что они служат России не меньше солдат, и проч. Не смотря на общую бедность жителей Тарху, ни один из них не хочет работать, ни один из них не запасает денежку на черный день: все живут лишь настоящим. Это общее правило в горах. Пришла беда — и Горец обращается за помощью к своим родным или знакомым: помогли — хорошо, а не помогли, так пропадай, как знаешь. Впрочем, к чести гор, последнее обстоятельство встречается нечасто, да и при ограниченности потребностей Горца и при правильном, здоровом образе жизни, ни нищенство, ни болезнь ему почти неизвестны.

Все жители Тарху постоянно вооружены кинжалами, и не без смеха видишь даже мальчишек, прицепивших у к поясу кинжал больше себя. Подумаешь, что эти люди очень богаты, что жизнь их течет среди дорогих наслаждений, но стоит только войти в саклю, и все достояние Горца у вас перед глазами: вот в углу одной комнаты навалено несколько перин, вот диван, покрытый истасканным ковром, а над ним оружие хозяина, вот висят на стенах фаянсовые и оловянные тарелки и блюда, просверленные чуть не на средине для того, чтоб висеть на гвозде, вот мелочь накиданная в тахчах (нишах), а в конюшне несколько штук баранов и лошадь, — и ничего более! Таков домашний обиход и весь капитал людей зажиточных, а у бедных нет и того.

После созерцания природы первое место занимает сеяние и собирание марены: огромные огороды этого растения находятся около Низового укрепления, и здешняя почва считается очень способной для произрастания марены. На эти работы собираются в Тарху толпы Горцев даже из немирных аулов без всяких видов, и гости, пользуясь полной свободой, нередко вместо работы занимаются воровством, а потом благополучно бегут домой. — Кроме марены Татары сеют ячмень, пшеницу и кукурузу, и из последних выделывают муку. — Фруктов в Тарху родится очень мало, и притом в летнее время они здесь вредны, особенно дыня, за которой ходит следом лихорадка. Некоторые жители обнаруживают необыкновенную в этом краю деятельность — занимаются дома выделкою шелка и содержат для этого шелковичных червей. — Ремесленников в Тарху очень мало: всякий норовит промышлять себе хлеб без больших хлопот торговлей в мелочной лавочке.

Хотя около Бурной и растет лес, но он так мелок и тонок, что не годится ни на какое употребление: это скорее кустарник, а не лес. Для отопления возят самые дрянные дрова из-за пятнадцати верст; хороший же строевой лес доставляется из Шуры. Впрочем, деревянного материалу на постройки идет здесь очень мало, а обходятся тесаным камнем; некоторые употребляют па постройки сушенный кирпич, но и он приготовляется в Тарху в незначительном количестве. Сушеные кирпичи делаются из глины, чернозема и мелкой соломы, величиной бывают больше обыкновенных, не обжигаются, но сушатся на солнце недели две или даже меньше, если погода постоянно стоит сухая, и при стройке связываются также глиной, только лучшего сорта. Черепицы в Тарху не делают, потому что здесь нет хорошей глины.

По причине сильных жаров Тарху изобилует насекомыми всякого рода: в целом городе нет ни одной сакли, в которой не раздавалось бы заунывное пение бесчисленных сверчков. Кроме невинных насекомых, от которых иногда нельзя уснуть целую ночь, водятся в Тарху скорпионы и фаланги, но укушение их производит только одну опухоль, которая скоро исчезает от деревянного масла.

Жизненное содержание в Тарху вообще не дорого: здесь много дичи — куропаток, фазанов, зайцев; особенно весной и осенью, когда птицы летят с зимовки и на зимовку, гастроном может блаженствовать в Тарху. Виноградное вино невысокого достоинства доставляется сюда из Кизляра и продается по 50 коп. сер. ведро.

Просвещение в Тарху ограничивается одним мусульманским училищем, где до 8 учеников, и одним русским в Низовом укреплении, где до 40 русских учеников; место учителя в последнем занимает офицер.

В Низовом укреплении выстроена небольшая церковь православная.

Усердие к мусульманской религии тарховских жителей выражается в 8 мечетях, при которых находятся самые невежественные муллы, притом часто сменяющиеся.

Для наблюдения за общественным спокойствием существует в Тарху Кала-бек (городничий) из Татар, а при нем находится Юз-баши (сотник) и Чауши (городовые).

В Низовом укреплении между Русскими принимаются монеты всех родов и званий, но Татары берут только серебро, преимущественно тифлисские аббасы в 20 и 40 коп. серебром.

Не смотря на приморское положение, Тарху не имеет пристани: берег открыт всем ветрам, скрывает подводные камни, одержим беспрерывным буруном и недостаточно глубок. Единственные суда, пристающие в Тарху, которых приводит сюда необходимость — доставка провианта для войск, становятся на якорь в значительном расстоянии от берега и разгружаются с помощью лодок.

По берегу морскому против Тарху находятся соленые грязи, в которых купаются больные мусульмане; в 15 верстах к ю. от Низового укрепления лежит подле моря солевое озеро Турули, видимое из Бурной; кроме того в окрестностях Тарху известны серные воды, исследованные Г. Эйхвальдом.

В Тарху иногда случаются землетрясения: одно из сильных было в 1830 году 25 февраля.

Расставаясь с описанием тарховской местности, я считаю полезным заметить, что при большем труде здешняя страна доставляла бы значительный доход тому, кто захотел бы трудиться над ней.

Наконец, любители древностей могут слышать здесь о грубых каменных болванах, будто бы находящихся в горах. Но есть другое обстоятельство гораздо важнее и занимательнее, имеющее всемирную известность, а между тем мало ведомое России: я здесь расскажу о нем с доброю целию.

Некоторый медик, спасаясь от разбоев С.Разина, бежал из Астрахани через степи на Кавказ и далее. На пути своем он видел в горах много древностей и надписей, иссеченных на скалах, и не смотря на бедственное свое положение, снял копию с одной из этих надписей. По надлежащем рассмотрении учеными оказалось, что она принадлежит к числу клинообразных, одной из мудренейших грамот, чтение которой только в последнее время начало делать некоторые успехи. Все клинообразные надписи носят высокий ученый интерес, потому что во-первых, все они древнее походов Александра Македонского, а во-вторых потому, что имеют историческое значение и принадлежат большею частию к царским грамотам. По предположениям толкователей клинообразного письма, надпись, виденная медиком, должна находиться в горах около Тарху; снимок этой надписи приложен к сочинению французского ориенталиста Бюрнуфа о клинообразной грамоте. Так как снятая медиком копия содержит в себе не более 2-3 строк, то можно предполагать, что надпись снята не вся, а может быть рядом с ней находятся еще и другие надписи зендские или пеглевийские.

Если когда-либо моя книга попадется в руки человека, не чуждого образованности и брошенного судьбою на Кавказ, да обратит он внимание на обстоятельство, которое я сейчас рассказал: может быть, ему и удастся встретить где-нибудь в горах Дагестана надпись, о которой идет речь, и оказать несомненную услугу науке доставлением верного и полного снимка всей редкости. Узнать клинообразную надпись очень нетрудно: она должна состоять из клиньев, расставленных в разных направлениях.

Еще сначала моего пребывания в Низовом укреплении я желал осмотреть дом Шамхала, но каждый день откладывал свое посещение, потому что владетельница этого дома была в отсутствии. Я мог бы осмотреть дом и без нее, но мне собственно хотелось видеть не здание, а самую Шамхальшу. Странное желание, но всякий на моем месте возымел бы подобную мысль, когда бы узнал что нынешнюю Шамхальшу зовут Сюльтанет, что она героиня повести «Аммалат-Бек.» Те, которые читали этот рассказ — а кто его не читал? — конечно с прискорбием узнают, что Сюльтанет, та самая Сюльтанет, для которой Аммалат сделался низким убийцей, ныне покинута своим мужем, высокостепенным Шамхалом Тарховским, и живет одинокая в шамхальском доме в Тарху. В моих глазах такое положение делало Сюльтанет еще интереснее, и видеть ее я имел одной причиной больше. Но как нарочно к моему горю, Сюльтанет уехала в горы на похороны какого-то Бека, одного из своих родственников, и возвратилась в Тарху только накануне моего отъезда. Разумеется, я немедленно отправил к ней депутатом переводчика Низового укрепления и его красноречию вверил свою судьбу: короче сказать, я насильно навязывался на знакомство, и под предлогом осмотра дворца просил позволения видеть и владетельницу его. Сюльтанет сначала изъявила свое согласие, но потом раздумала, и, жалуясь на головную боль, отказалась принять меня. Известно, что все гяуры чрезвычайно упрямы: я приказал сказать гордой Шамхальше, что остаюсь до ее выздоровления. Эта лесть или угроза — назовите как угодно — произвела свое действие: после долгих колебаний Сюльтанет велела просить меня к себе.

День был мрачный, солнце пряталось за тучами, и по временам накрапывал дождь, но ничто не могло бы удержать меня в эту пору. На сильном коне я понесся в Тарху и вскоре очутился, в сопровождении переводчика, перед шамхальским дворцом. Мы сошли с лошадей и принялись за исторические исследования местности, в ожидании желанного приема.

Дом Шамхала находится в верхней части Тарху и выстроен не совсем по-здешнему: это довольно правильное здание сложено из тесаного камня, освещается правильно расположенными окнами с рамами и стеклами, и с фасада, перед которым растут тополи, очень похоже на европейское жилище; к одной из боковых комнат примыкает балкон. У главных ворот находится тюрьма — выкопанная в земле яма, в которую на веревке спускают преступников; при мусульманском владычестве наказания были гораздо суровее, и восточные казни — ослепление и проч. были в большом ходу.

На первом дворе находится между главными и вторыми воротами фонтан или правильнее четвероугольный бассейн сажен семь в окружности, покрытый навесом; подле бассейна лежит небольшой серый камень: это трон Шамхала, на котором он судит и рядит своих подданных, на котором и коронуются новые владетели Тарху. На втором дворе, расположенном в ряд с первым, находится с левой стороны продолговатая четвероугольная комната также с бассейном, замечательная тем, что в ней принимал Шамхал Императора Петра во время пребывания Его в Тарху. Теперь эта комната стоит совершенно пустая, стены ее закоптели, окна и двери заперты, но память Великого стережет ее и от людей и от времени!

Вот наконец я очутился у третьих дверей, ведущих в отделение, занимаемое Сюльтанетой, и располагался уже войти к Шамхальше, как на вопрос переводчика «хазир-му» готово ли? — слышу несносное «тохта» погоди! Делать нечего: я должен был обуздать свое нетерпение и ожидать, пока приведут в порядок приемную комнату Шамхальши. Вероятно, по недавнему возвращению из дороги или по общему на Востоке нерадению, комнаты находились в беспорядке, и для приема иноземца нужна была некоторая подготовка.

Однако терпение мое не долго страдало: через несколько минут меня ввели к Шамхальше.

В небольшой мрачной комнате, освещенной только одним окном, сидели, по восточному обычаю, на тюфяках, брошенных на полу, два существа. В углу у окна выставлялась на свету какая-то старуха, бедно одетая, что-то в роде дуэньи или компаньонки, а напротив ее у дверей или правильнее у окна в другую комнату скрывалась в тени владетельница Тарху, предмет неистовой страсти Аммалат-Бека, знаменитая Сюльтанет. На мой поклон она привстала очень грациозно и отвечала милым поклоном, закрывая ротик кисейным рукавом рубашки. В то время, как я поднимал голову, в окне за Сюльтанетой мелькнуло юное восхитительное личико, настоящий тип горской красоты: вероятно, желание взглянуть на гяура привлекло это личико к окну, также как любопытство видеть Шамхальшу привело меня сюда. С головы Сюльтанет падало большое кисейное покрывало, скрывавшее и костюм и стан ее: однако я успел заметить, не смотря на бесчисленные складки покрывала, что на ней надет шелковый архалук и туманы, и что стан ее сделал бы честь любой красоте.

Я осмотрелся вокруг и нашел, что для супруги высокостепенного Шамхала такое жилище очень бедно, а для героини романа даже неприлично! Пол устлан коврами, на стенах два небольшие простые зеркала и маленький лезгинский кинжал с шашкой: вот и все!

Мне подали стул, первое нарушение восточного этикета.

Я уселся и повел речь через переводчика: при моих слабых познаниях в кумыкском диалекте, я не осмелился беседовать с Сюльтанетой на здешнем языке.

Первым моим словом была чистая ложь: чтоб как-нибудь оправдать свою настойчивость на свидание с Шамхальшей, я пожаловал своих предков в Татары, а переводчик, с свойственным ему красноречием, объявил Сюльтанете, что я татарского семени (тюхми татар).

Но первая ложь не принесла никакой пользы: Сюльтанете, по-видимому, не было дела до моего происхождения, что впоследствии времени я нашел очень естественным.

Я попробовал изумить Сюльтанету с другой стороны — разом объявил, что я будущий «путешественник по Востоку», но и этот громкий титул лопнул в воздухе без всякого эффекта.

Решительно у этой женщины умерли все чувства, или что-нибудь тяжелое лежит на душе, подумал я, и от себя обратил разговор на здешнюю сторону, отозвался о ней не совсем с похвалой, на что и Сюльтанет согласилась. Это придало мне смелости. — «Я думаю, что вам здесь скучно? Правда, что из вашего окна вид на море волшебный, но подле вас, что за город, что за люди!»

— Да, я теперь скучаю. Прежде, когда в Низовом укреплении жила супруга Коменданта, с которой я нередко делила время, мне было веселее: мы вместе ездили к морю, гуляли горах, и жизнь шла незаметно.

Вскоре вслед за этим я раскланялся.

Первый опыт исследования восточной красоты был не совсем удачен: я читывал во многих путешествиях, что красота и молодость на Востоке быстро улетают, но не совсем этому верил, а теперь должен был согласиться, что путешественники правы. Сюльтанете около 30 лет, но похудевшее лицо уже носит признаки довременной старости: единственными свидетелями былой красоты остались выразительные черные глаза и гибкий стан кипариса! По восточному обыкновению Сюльтанет дает своему лицу искусственную белизну и сурьмит брови, но это нисколько не делает ее моложе. Конечно, неприятное положение, в котором она находится, должно было иметь влияние на ее преждевременное увядание: Абу-Муслим, супруг Сюльтанеты, покинул ее и женился на молоденькой девушке. Одинокая жизнь и безотрадная будущность гнетут Сюльтанету и медленно разрушают ее здоровье: я делаю это предположение потому, что в разговоре Сюльтанеты заметен ум и некоторое образование, что женщина с таким взглядом на жизнь не может сносить равнодушно измену мужа, хотя на Востоке это и в порядке вещей. Может быть, апатия возьмет верх, и Сюльтанета привыкнет к своему горю! По крайней мере в настоящее время идол Аммалат-Бека очень угрюм и скучен.

Выходя из дому Шамхала, я видел на дворе детей Сюльтанеты, девочку лет трех и мальчика лет семи: оба ребенка очень милы и очень выпачканы в грязи. И то и другое также совершенно в порядке на Востоке.

Дождь усердно орошал почву тарховскую, но я возвращался в Низовое укрепление медленно, погруженный в глубокое раздумье о горестном положении женщины на Востоке. Когда-нибудь я напишу по этому поводу длинную и слезную элегию, только бы добраться мне до настоящего Востока.

По возвращении в Низовое укрепление мне объяснили причину, по которой Сюльтанета колебалась принять меня: говорят, покойный поэт Полежаев, при посещении своем Шамхальши, спросил ее как-то неловко о любви Аммалат-Бека, а известно, что слово любовь изгнано из мусульманского хозяйства. Сюльтанет обиделась нескромным вопросом и с тех пор начала принимать приезжих с большими предосторожностями. Из посетителей разного рода больше ей по сердцу хакимы (доктора), и она даже лечилась у одного русского доктора. Вообще Сюльтанета живет теперь уединенно и скромно, потому что дражайший супруг дает ей в частности очень ограниченное содержание.

Я не забыл наведаться у переводчика и о чудесном существе, которое мелькнуло за Сюльтанетой во время моего явления к Шамхальше, и узнал, что это одна из девушек Шамхальши, что в нее влюблен. … уж не « путешественник ли по Востоку», думаете вы? Нет, в нее влюблен младший брат Шамхала, но Абу-Муслим не позволяет ему жениться на ней, потому что эта девушка не из знатной фамилии.

Как видите, до сих пор мое странствование обстоит очень благополучно: я прокатился по морю и не потерпел ни крушения, ни бури, к крайнему огорчению читателя, который чрезвычайно любит необыкновенные события; я даже видел тип кавказской красоты, и сердце мое осталось на месте, видел только на мгновение, но это еще удобнее для возжжения страсти, которая рождается именно от «рокового взгляда». Я знаю, что все влюбленные выведут из моего равнодушия совсем другое заключение: они скажут, что я оставил свое сердце на родине. Пожалуй, я и на то согласен, но только прошу не пренебречь следующей историей, историей собственно Тарху и его Шамхалов, а не чего-нибудь другого.

Не смотря на то, что некоторые восточные хроники очень почтенной древности утверждают, что на месте Тарху стоял первоначально город Семендер — это было еще в блаженные времена владычества Хазаров у Каспийского моря — не смотря на то, что история Дербенда «Дербендиада» прямо называет Тарху Семендером, многие уважительные причины заставляют меня отвернуть это мнение. Вот что говорит Хамдула Казвини о городе Семендере:

Семендер. В пятом климате находится на равнине Хазарской, в степи между Дербендом и рекою Атель; выстроил его Ануширван Справедливый. В нем находится много садов и виноград в изобилии; прежде было в нем много жителей, а теперь меньше. От него до Дербенда четыре дня пути (караванных). — Теперь его называют Сарай-Бану. — По рассказам, в двух милях от него лежит Серир: это обиталище во время Хосроев было столицей тех стран и основано Беграм Чубином. Серир не одно и то же с Дербендом.

Это описание никак не приходит на местность нынешнего Тарху, лежащего в горах и нисколько не славящегося виноградниками. — Прямого указания на время основания Тарху в восточных писателях не имеется; в книге Большого Чертежа говорится «от Дербенда в 80 верстах городище Тарки». (Г-н Гаммер утвердительно считает Семендер за Тарху (Gesch. der gold. Horde, 8), что по указаниям прим. XXIII на стран. 44 первого издания моей книги не возможно. В Жур. Мин. Внут. Дел, 1849, Ноябрь (стр. 287), Семендер поставлен «Старые Тарки в Север. Дагестане.» — В описании Семендера у Хамдуллы Казвини вместо *** (1-е издание этой книги. Примеч. стр. 43) стоит в других авторах *** Сарай дамы (Hammer, Gesch der gold. Horde, 433).)

Аравитяне с непобедимым энтузиазмом нахлынули на Дагестан и завели здесь, после упорной борьбы с Хазарами и туземными племенами, свои колонии и свою религию. По-видимому, самым северным пунктом их владычества было кумыкское владение. Вскоре выступают на сцену и Шамхалы. Это случилось, по сказанию Дербендиады, следующим образом:

В правление Халифа Гишама бен Абдуль-Мелика послан был правителем в Дагестан Маслама (733 г. по Р. Х,); этот воитель покорил оружию и религии Аравитян большую часть страны, победил, между прочим, Кумыков и посадил к ним владетелем Шагбаля, из имени которого выработался со временем титул Шамхала. Маслама поручил управлению Шагбаля почти весь Дагестан, так что Шагбаль сделался одним да главнейших воевод в этих странах. — Наследники этого Шагбаля продолжали владеть северным Дагестаном как во время Халифата, так и при персидском владычестве, пользовались титулом Вели (Наместников) Дагестанских и получали от персидских монархов золотую печать и грамоту при восшествии на управление.

Вот откуда, по известию Дербендиады, произошли Шамхалы. Можно полагать явление Шамхалов в Дагестане гораздо позднее, нежели указывает Дербендиада, и притом господствование их над Дагестаном во время халифата подвержено большому сомнению.

Первые Шамхалы храбростию и благоразумным управлением приобрели такое уважение в Дагестане, что в честь их явилась клятва — «Шамхал баши» клянусь головой Шамхала.

Сношения России с Шамхалами, или, как они называются в наших архивах, с Шевкалами, начались с 1559 года, и неприязненное начало повело, однакож, к тому, что в 1638 г. Сурхай-хан, владетель Тарховский и Кумыкский, получил жалованную грамоту на подданство России, а в 1643 году Царь Михаил Феодорович утвердил его в шамхальском достоинстве, пожалованном ему персидским Шахом. Сурхай-хан участвовал в походе персидского правителя Хосрау-Сультана против Русских, а потом в восстании Дагестана против Персии: побежденный, он был прощен персидским Шахом. В 1718 г. Шамхал Адиль-Гирей, сын Муртаз-Али, принял присягу на русское подданство и оказал Петру Великому разные услуги во время Его похода в Дагестан, но в 1725 г. изменил России, затеял с нами войну, в которой изнемог, был разбит Генерал-майором Кропотовым, взят в плен и кончил дни свои в заточении в Коле, а город Тархи опустошен в наказание за измену, и звание Шамхала, по повелению Петра, уничтожено. По заключении мира с Россией в 1735 г. Надир Шах утвердил шамхальское достоинство за кумыкским владельцем Хассбулатом, сыном Адиль-Гирея: этот Хассбулат был другом Надира. Крымский Хан, при нападении на Дагестан, по распоряжению Турецкого Сультана, назначил везде новых владетелей, и между прочим место Шамхала отдал Ильдар-Хану, сыну Муртаз-Али. Новые владельцы думали напасть соединенными силами на Хассбулата, но Надир явился к нему на помощь и разогнал союз. Не смотря на эту неудачу, Турецкий Сультан в 1744 г. пожаловал титул Шамхала Ахмед-Хан Беку Джангутайскому. Спустя пятьдесят лет после восстановления шамхальства Надиром, это владение опять подчинилось России, что, впрочем, неизбежно должно было воспоследовать по близкому соседству его с Россией и по могущественному влиянию Империи на судьбы Кавказа: Шамхал Муртаз Али, сын Хассбулата, вступил в русское подданство и пребыл верным России до самой смерти. Ему наследовал племянник его Мегди.

Кроме этих Шамхалов известна еще другая отрасль кумыкских владетелей под именем «Шубан-Шамхалов», Шамхалов-пастухов, предок коих был Шамхалом Тарховским в начале XVIII столетия, и еще Крым Шамхалы, вероятно, также кумыкские владельцы.

Естественным прикосновением своим к Каспийскому морю поставленная в необходимость вмешательства во все дела Кавказского края, а по договорам с Персией явившаяся законною и единственною владычицею этих мест, Россия, с первого момента признания власти своей в Дагестане, обнаруживает благотворное влияние на состояние здешнего края. Насилия и самоуправство изгнаны из владений Шамхала: хотя владелец Тарховский и управляет подданными по своим уставам, однако за справедливым удовлетворением всех нужд и за правильным ходом правосудия смотрит зоркое око русского Правительства. Неблагоприятные обстоятельства до сих пор препятствовали развитию гражданственности во владениях Шамхала, но надобно надеяться, что с поселением в этом краю на постоянное жительство Русских и с успехами вводимого благоустройства в управлении, нравы Горцев потеряют вероломную свирепость, и вся страна воспользуется благодеяниями образованности. До тех пор, пока Горцы будут отделены от семейного очага России, пока они будут единственными обитателями этих стран, об успехах цивилизации нечего и говорить.

Но это мимоходом, а обратимся опять к Шамхальству.

Нынешний Шамхал Абу-Муслим, которого значение и власть далеко не равняются важности первобытных Шамхалов, пользуется официальным титулом: высокостепенный, высокопочтенвый, превосходительный Шамхал, а в турецких актах он величается по прежнему обычаю Наместником Дагестанским (Вели Дагистан, Дагистан Валиси). Спустя долгое время после посещения Тарху, мне попалось в руки письмо одного из горских князей, писанное на арабском языке — в горах вся переписка производится на этом языке, а не на туземных диалектах — Абу-Муслима в этом письме величали «Шамхалом Тарховским, Наместником Дагестанским», а рядом с ним стояло имя новой его супруги, но о Сюльтанете — увы! — не было ни полслова. — Абу-Муслиму во время моего проезда было около 33 лет; с недавнего времени он покинул Тарху, переселился в селение Казанища, верстах в 30-40, и устраивает там дом в европейском вкусе.

Большую часть народонаселения в Шамхальстве Тарховском, принадлежащем к Северному Дагестану, составляют Кумыки, тюркское племя, явившееся на Кавказе еще до нашествия Аравитян. К этому населению примешались в последствии Татары, пришедшие с Монголами, и оттого как по физиономии, так и по языку, Кумыки родственны нашим северным Татарам, хотя и по первобытному происхождению они принадлежат к общему семейству. Первоначально Кумыки вели кочевую жизнь, но, следуя местному преданию, один из сыновей Шамхала Чапалака или по здешнему выговору Чапалау, может быть предка моего хозяина Майора Чаплыгина, недовольный своей участью в отцовских владениях, завел оседлое поселение к Северу от них, а потом перешел в Эндери (Андреево). Так как этот Бек, называвшийся Султанмутом, по матери происходил от Кабардинки, да и при поселении на оседлое житье привел с собой Кабардинцев, то в управлении и уставах Кумыков обнаруживается кабардинский характер, прикрытый общим мусульманским. Можно полагать, что Кумыки составляли первоначальное население Шамхальства Тарховского или по крайней мере одно из древнейших здешних племен, хотя прямого указания на это мне не случалось встретить. По известию Мас’уди Кумыки были Христиане; покойный Аббас Кули считает жителей Шамхальства перемешанными с Камахами Птоломея. — Дагестанцы всегда к Кумыкам прибавляют «юз минг» сто тысяч, означая этим число Кумыков.

Кажется, я все сказал о Тарху.

Как? Быть так близко к театру горской войны, слышать ежедневно рассказы о Шамиле, и ни слова не сказать о Кавказе и его героях? Да это ни на что не похоже! Какое это «Путешествие по Дагестану»!

Признаюсь, я не имею охоты рассуждать о горских делах: до сих пор я и так много пускался в трактаты о предметах мне почти чуждых, единственно для удовольствия читателя. Но делать нечего: чтоб взбежать упрека в односторонности, побеседуем в о Шамиле и о прочих ужасах.

«Лучший из Пророков» — да приветствует его Аллах! — в премудром своем Алкуране чуть не на каждой странице вопиет об истреблении всех гяуров и об утверждении на целом земном шаре единой религии мусульманской. Для примера довольно привести следующий возглас Ислама : «чтоб не было бедствий, убивайте всех язычников и убивайте всех тех, которые не веруют в Аллаха и в последний день». Этим единственным оригинальным догматом своей религии Мухаммед разделил мир на две половины, одна от другой отчужденные: на мир мусульманский «дар-эль-ислам» и на мир неверный «дар-эль-харб», и между обоими положил непреодолимую преграду. Благодаря нечеловеческому принципу, изобретенному эгоистическим соображением Мухаммеда, войне с неверными «джигад», мусульманская религия быстро разлилась по Старому свету, и отодвинула, мы еще не знаем на сколько веков или тысячелетий, развитие гражданственности и социальности в Азии. Сокрушая на пути своем все верования, все интересы, все национальности, Ислам, перед мнимыми благодеяниями которого, к крайнему прискорбию всех благомыслящих ученых, благоговеют многие европейские ориенталисты, насаждает всюду одну национальность мусульманскую.

С этим варварским уставом явились Аравитяне и на Кавказ, и после долгих войн, описываемых мусульманскими хрониками с таким умилением, успели распространить и здесь Ислам и подавить развивавшиеся благодеяния Христианской религии, но не могли сообщить своего энтузиазма горским племенам и заразить их ядовитою ненавистью к неверным. Впрочем, к чести Аравитян скажем, что они и сами мало по малу образумились и смотрели на неверный мир не с таким презрением, как при первом прыжке из родных степей.

Не смотря на то, что Ислам, обременяющий Мусульманина строгим исполнением тяжелых обязанностей, по многим причинам, главное по привязанности Горца к дикой свободе и по беспечности его относительно задушевных убеждений, нашел себе нетвердую опору в горах Дагестана, грозный принцип джигада в искусных и честолюбивых руках мог принести горькие плоды. На западной стороне Кавказа, где стародавние идеи и образ управления не согласовались с религией мусульманской, Ислам был принят с большими ограничениями и с равнодушием, так что Джигад, не смотря на красноречивые воззвания фанатиков, до сих пор здесь не удавался, да едва ли и будет когда-нибудь возможен. Не то происходит на восточной стороне Кавказа.

Хотя Мухаммед отверг в Алкуране отшельническую, раздельную от общества жизнь, хотя Ислам не допускает ни малейшего поклонения людям, которые ознаменовали себя святостью жизни, однако и то и другое запрещения, с расширением мусульманской религии, были нарушены: явились люди, бежавшие от соблазнов мира в пустыни или по крайней мере отторгнувшиеся от всех связей с мирским, явились и поклонники этих святош. Созерцательная жизнь «тарикат», преимущественно развившаяся в Персии, сделалась особенною заслугою в глазах народа, и мало по малу организовались в Исламе различные отшельнические общины: имя Шейха стало синонимом чистоты жизни, а по смерти Шейха гробница его служила предметом общего почитания, а иногда даже и пелеринажа, так что ныне на Востоке редкая деревня не обзавелась часовней над гробом собственного Шейха. Хотя созерцательная жизнь и полное отрешение от мирской суеты составляют необходимое условие Шейха, однако смышленые честолюбцы не раз украшали себя этим титулом для того, чтоб насладиться благами мира сего больше, нежели досталось им на долю. Кроме того ослабление мусульманского фанатизма возбуждало во многих желчных и жадных к власти сердцах мнимо-законное негодование, и с мечем и огнем устремлялись эти дикие фанатики на преобразование общества и на утверждение истинного Ислама, того Ислама, который не дает пощады всему неверному. Одною из этих смелых попыток было явление гнусного Ваххабизма, не нашедшее себе отголоска в мусульманском мире. К числу подобных же явлений принадлежит и секта «Батенитов» созерцателей, известная в политическом своем составе под страшным именем Ассасинов, покушение Шейха Бедр-Эддина при Османском Сультане Мухаммед-Хане и многие другие, представляемые историею мусульманского Востока.

Прикрываясь тарикатом, фанатизм и честолюбие перешагнули из Бухары, где Ислам живет вдали от всякого прикосновения с неверным миром, в Дагестан. Около 1785 года явился в Чечне Шейх-Мансур, уроженец оренбургских степей, воспитанник бухарского фанатизма. На проповедь его откликнулось много голосов в горах, и с толпами охотников до грабежа и разгульной жизни Шейх-Мансур, вероятно сам себя пожаловавший в Шейхи, носился около русских укреплений, являлся и перед Кизляром, но увлеченный Турцией на защиту Анапы, взят русскими войсками в плен, и по повелению Императрицы Екатерины П отправлен на Соловецкий остров.

В горах притихло.

По добровольном вступлении Грузии в русское подданство и по присоединении Закавказья, Россия, издавна обеспокоиваемая на Севере Кавказа горскими набегами, должна была пристальнее позаботиться о защите новых подданных, непрестанно угрожаемых и в жизни и в имуществе буйным Кавказом. Русская длань распростерлась над горами и в центрах мятежных обществ возникли русские крепости. Происки мусульманского фанатизма, поджигавшего Горцев к джигаду, вынудили русское правительство ограничить число поклонников, отправляющихся в Меккский пелеринаж. Хитрые честолюбцы дали этой мере совершенно иной толк, и битвы вновь закипели.

На этот раз «муршидом» наставником явился мулла Мухаммед Кюринский; многочисленные «мюриды» послушники образовались его наставлениями. Учение тариката смешалось с очищением Ислама, и в основание новой проповеди положена «джигад» война с неверными, потому-де, что Мусульмане не могут находиться под властию Кафиров, а напротив должны сами владычествовать. Одним из самых ловких поборников нового устава был кази мулла Мухаммед, открывший свою проповедь во владениях Шамхала и мало по малу распростерший власть на большую часть Дагестана. Много жертв фанатизма пало с обеих сторон, Кази Мулла осаждал Бурную и Дербенд, ограбил Кизляр, но наконец пал в Гимрах в 1832 году перед русским мужеством. Я видел могилу фанатика подле Бурной, чуть не рядом с могилой жертвы его фанатизма Дистерло, убитого при освобождении Бурной от блокады: четвероугольная плита означает место, где погребен возмутитель Дагестана.

Не умерли с кончиною кази Мухаммеда мятежные страсти Кавказа: учение тариката с возобновленным Исламом продолжало развиваться. Муршид мулла Мухаммед назначил преемником Кази одного из самых буйных его мюридов Гамзад Бека, истинного сына гор, то есть неизменного в фанатизме, непоколебимого в ненависти. Но дерзкий и мстительный Бек не долго владычествовал, и притом в беспрерывной войне с своими же: в 1834 году он убит в мечети в Хунзахи мюридом Хаджи-Мурадом.

Когда судьба привела меня в Тарху, и Кази Мулла и Гамзад Бек были уже забыты: иная молва носилась по Кавказу, другое имя шумело вокруг меня — имя Шамиля, преемника и мюрида Гамзад Бека. Мнимое обновление Ислама получило довольно обширное развитие, и в мусульманском мире образовалось новая секта — мюридизм военно-аскетический, бывший основанием и учения Батенитов или Ассасинов.

Разберем с некоторым вниманием притязания новой секты: я даю ей название секты, хотя она еще и не признана мусульманскими теологами и не обработана своими учителями до ясного отличия от чистого Ислама или от других подразделений его.

Конечно, большая часть многочисленных отшельничьих общин на самом Востоке имеет основным принципом умерщвление плоти, отрешение от мира, и только тогда новый адепт поступает в число членов, когда он совершенно забыл все земное и предался единственно духовному созерцанию Божества. Отличие «тариката» в том и состоит, что он своему последователю повелевает забвение всего окружающего и отречение от всякого вмешательства в дела мира сего.

Совсем не то проповедует мюридизм и его самозванный глава: наставник и его ученики, вместо удаления от светской суеты, вместо непрерывной молитвы в уединенной келье, проводят жизнь на коне, с оружием в руках, в шумном стане, посвящая большую часть своих мыслей управлению чужими поступками, разбирательству ссор, собиранию незаконных поборов, истреблению своих собратий Мусульман и прочим занятиям, не сообразным с учением тариката.

Чтоб это уклонение от первобытных уставов Ислама оправдать в глазах строгих Мухаммедан, предводители кавказского мюридизма прибегли еще к тягчайшему греху в глазах мусульманского закона — к произвольному похищению власти. Глава мюридизма выдает себя за Имама, духовного и светского владыку Мусульман, но это хищничество власти противоречит как «сюннету» кодексу пророческих уставов, так и «шарияту» полному закону. С первым не согласно оно потому, что Мухаммед сказал: «Имамы из Корейшитов» и следовательно всякий присвоитель Имамата есть самозванец, со вторым не согласно оно потому, что духовному Имаму необходимо обширное и основательное знание закона, признанное мусульманскими учеными. Таким образом Шамиль ни в каком случае не может быть ни духовным, ни светским Имамом.

Но не этим ограничивается греховность Шамиля и его учеников в глазах Ислама: проповедуя обновление религии и подвергая Ислам реформе, мюридизм находит себе осуждение в следующих словах Мухаммеда: «всякое нововведение есть противообычие, всякое противообычие есть заблуждение, а всякое заблуждение (ведет) в (адский) огонь.» Стремясь к утверждению в Дагестане незаконного своего владычества, Шамиль и соучастники его самозванства положили основание новой секте — военно-аскетическому мюридизму, но всякая секта, кроме истинного Ислама, имеющего своим главою законного Имама, есть нарушение законов Алкурана. Вот слова мусульманского предания о сектах Ислама: «разделится народ мой на семьдесят три секты; все они пойдут в огонь (адский), кроме одной, к которой принадлежу я и мои товарищи.»

Не смотря на это противозаконное хищничество власти и самовольное обновление Ислама, Шамиль и его предшественники находили многочисленных и преданных поклонников своей проповеди. Успех этих честолюбцев, прикрывающихся и увлекающихся фанатизмом, объясняется при первом знакомстве с Кавказом и с Горцами: охотников до грабежа и любителей удальства очень много; бедностью состояния, незначительностью происхождения брошенные в последние слои немногосложного горского общества, а неизвестностью труда в горах осужденные на тягостное для предприимчивого духа бездействие, эти искатели добычи и приключений с радостью готовы уцепиться за первого предводителя, которого пошлет им судьба. Из них-то составляется ядро мюридов (послушников), хотя большая часть этих послушников не имеет понятия об основных догматах Ислама и ограничивается небрежным исполнением наружных обрядов. В этом случае рука руку моет: хитрый и честолюбивый муршид смотрит сквозь пальцы на нетрезвую и разгульную жизнь своих мюридов, совсем несогласную с аскетическим уставом первоначальных учителей тариката, окружает себя не теми, которые действительно стремятся к индейскому уничтожению материи, но теми, которые тесно связывают свои выгоды с пользами учителя, жалует не тех, которые совершенно отреклись от мира для внутреннего созерцания, но тех, которые надежны во всякой драке и не боятся опасностей; с своей стороны мюриды, всегда упитанные военной добычей, всегда занятые тревожною жизнью, не замечают лицемерия своего наставника и вовсе не обращают внимания на его нравственность и образ жизни.

Кроме этой главной причины, распространению владычества фанатиков способствует самый дух мусульманской религии, которая в исповедниках своих старается разжечь пламя ненависти ко всему иноверному, страсть джигада.

Наконец тактика лжеучителей много способствует их успехам: они проповедуют равенство в мусульманском обществе, объявляют себя врагами владетелей, не признающих их духовной власти, держат на своей стороне все духовенство обильными сборами в пользу его вместо законных владельцев и в сношениях своих с народом стараются не оскорблять ничьего самолюбия.

Но все эти причины были бы ничтожны и давно бы исчезли без мощного подкрепления самой природы, защитившей горы и дающей безопасное убежище всякому честолюбию.

Все знают и без меня, что нет той нелепости, которая не была бы уже высказана какой-нибудь праздной головой. Пусть браннолюбивые умы, занятые целую жизнь своим гумном и заячьей охотой, составляют проекты мгновенного покорения всех гор и толкуют вкривь и вкось о небывалых ущербах, прославляемых врагами России: наше мудрое Правительство, руководимое истинно-человеколюбивыми началами, ведет, между тем, события по избранному и глубоко обдуманному пути к благой цели!

Не много я видел из Кавказа, но и это не многое заставило меня убедиться в ложности иноземных повествователей о Кавказе и в легкомыслии наших доморощенных рассказчиков и многосведущих политиков. Разверните карту Кавказа, о вы, строгие критики чужих походов, и убедитесь какою широкою и крепкою стеною протянулись горы от Черного к Каспийскому морю. Эти возвышенные плоскости, отделенные страшными безднами, в каменистом зеве которых бушуют горные потоки, дают неприступный приют дикому обитателю и готовую пищу его стаду, а в непроходимых лесах их царствует вечная ночь. В мрачных дефилеях гор всякая армия бессильна, на голых и крутых скалах кавалерия бесполезна, через быстрые потоки и темные леса не пройдет артиллерия. Здесь надобно выдерживать битву с природой, а потом сражаться с врагом: горы, леса, овраги, скалы, реки, дефилеи — вот какие удобства представляет здешняя природа для войны. Каждый куст, каждый камень, каждое возвышение грозит здесь смертью, и однако русское мужество все побеждает, и мятежные горы трепещут под гулом русского марша.

А с каким врагом суждено нам биться в этом поднебесьи!… Окруженный бедною природою или презирающий всякий труд кроме грабежа, сильный, крепко сложенный, воздержный, терпеливый, одаренный многими физическими способностями американского дикаря, Горец с этими качествами соединяет отвагу в битве, опытность в нападении и отступлении, глубокое познание местности, неутомимость в походах, искусство наездничества, быстроту и меткость ударов и выстрелов. Кто поверит, что Горец кидается на лошади со скал прямо в бушующие потоки и выходит на другой берег невредим, а между тем это правда! Кто поверит, что Горец просиживает, не шелохнувшись, сутки и двои в камыше или где-нибудь за камнем, в ожидании врага, а между тем и это правда! Кто поверит, что раненый смертельно Горец и не вскрикнет от боли, чтоб не обнаружить своего убежища, а между тем и это правда!

С такой природой и с таким врагом борется Россия на Кавказе, и из каждой стычки, из каждого дня выносит новую славу. Да посетят Кавказ доморощенные критики и да устыдятся своих ребяческих заблуждений и мудрствований!

А вы, чужестранные судьи русской крови, проливаемой за отечественное дело на Кавказе, какой-нибудь жалкий контрабандист, какой-нибудь искатель приключений или недовольный своим народом и своим Правительством бесполезный скиталец, налагающие свое бессильное veto на войну России с Кавказом и набрасывающие с ядовитою злобою черную тень на каждый подвиг русского воина, услышьте суд беспристрастной науки, произнесенный вашим водянистым и бестолковым произведениям, в уважаемом журнале Nouvelles annales des voyages (1841, IV, стр. 85), посмотрите, как та же наука отдает справедливость добросовестному труду Г-на Фонтона, и вместе с тем, не краснея и не боясь приговора враждебных партий, признает благодеяния России и нашего Правительства Кавказу и всем его обитателям (Nouvel. annal des voyages, 1840, IV, стр. 171)! Но не оставим и мы эту сторону кавказского вопроса без замечаний, и выскажем правду завистникам и клеветникам русской славы.

На языках западных ораторов Кавказ вертится очень часто и на весах их политики он тянет очень тяжело: не раз европейские умники, в то время, как Россия билась с Горцами, сражались очень храбро с собственной химерой — с проектами завоевания всех прикаспийских стран Персии и даже Индии!!! В пылу безвредного негодования против России, они никак не хотели признать наших прав на Кавказ, забывая, что Персия и Турция уступили России по разным договорам все свои кавказские владения, а остальные области признали русскую власть добровольно. Но кроме этих договоров находятся могущественные причины, по которым Россия вынуждена смирять Герцев силою оружия. Какое государство может видеть равнодушно частые опустошения своих поселений, допускать безнаказанное пролитие крови своих подданных, позволять зверское похищение в плен и неволю своих сынов? Русские провинции, прилегающие к Кавказу с Севера и с Юга, никогда не могут наслаждаться счастием спокойствия и безопасности, пока Кавказ сам не воспользуется благодеяниями мира и образованности. Вероломный сосед, он не хочет знать никаких обязательств, не считает священными никакие клятвы, и, обещая сегодня мир, проливая сегодня слезы умиления, завтра же, во мраке ночи, змеей ползет в русские пределы и разит кинжалом того, кому еще вчера клялся в примирении! Бесчеловечный хищник он обременяет оковами свои жертвы, не щадит ни слабого ни старого, и ценою золота продает в тяжкое рабство пленников, захваченных силою или изменою! Заглушивший все чувства сострадания к ближнему, к своей собственной крови, он испокон веку торгует своими детьми, и из этого чудовищного промысла образовал самый значительный источник своего обогащения! Чуждый всякого понятия о чести, он лишает свободы пришельца, брошенного бурею или случаем в его горы!

Какие тяжкие обвинения, перед которыми бледнеет идеал рыцарства, созданный читателями «Кавказского пленника» и выраженный так самопроизвольно в романсе: «в горах я встретила Черкеса»! Нет! От ночного убийцы, от коварного похитителя младенцев, от подлого торгаша собственной своей крови, далеко даже до тех мелких промышленников, которым всегда хочется знать, что лежит в чужом кармане, не только до идеалов честности и благородства!

Но я знаю, что обожатели своей фантазии назовут меня самого варваром и исказителем благородного горского типа. С своей стороны я предлагаю этим любителям и любительницам совершить небольшую прогулку в горы и взглянуть хоть раз в жизни на этих рыцарей своеволия в их родном пепелище. Тех, которые решатся на этот опыт, по-видимому самый легкий, прошу заранее отказаться от свободы и без всяких возражений поступить в разряд рабов — в горах уж так водится с Гяурами! За лишением свободы следуют другие невинные обычаи гор с прибывшим странником: на грешном теле едва оставят рубашку и наденут для украшения оковы. Но не этим кончаются удовольствия горной жизни: если благородные и прямодушные Горцы заметят, что вы значите кое-что в своей стране, что ваши белые ручки не годятся для работы, то засадят вас в душную яму; а если вы не подаете надежды на выкуп, то заставят вас работать все, чего Горец не хочет сам делать. Ожидаемый выкуп не приходит, Горец приступает к исправительным мерам, потом продает вас другим, вас влекут все дальше и дальше в горы, и наконец вы попадете в такие руки, что погибнете под тяжкими муками.

Вот к чему приводят прославленные горы!

Если вы мне не верите только потому, что я мало еще знаком с Кавказом, то прочтите девять месяцев в плену у Горцев бывшего товарища моего по Университету С. И. Беляева. Но довольно видеть Горца не на литографированных картинках, чтоб навсегда разочароваться в мнимых его доблестях: мрачный взор блестит из-под папаха с свирепою жадностью поживы, в разговоре беспрерывно слышатся резкие крики, раздирающие и слух и душу, в манерах и в жестах обнаруживаются тигровые ухватки. Еще поразительнее вид Горца разъяренного боем или гневом: один взгляд на это зверски-искаженное лицо, на эти страшно налившиеся кровью глаза, в состоянии навсегда вселить к нему отвращение.

Я далек от того, чтоб отрицать в Горце присутствие какого-нибудь похвального качества: я признаю горскую храбрость, готов допустить небольшую дозу и других добродетелей, но в массе все это представляет свирепого дикаря.

Но мир этому Кавказу за его кровавую вражду, но благодеяния образованности ему за его варварство, но выгоды торговли ему за его хищничество, но святость договоров ему за его вероломство, но прощение мятежников ему за его жестокости с пленными: вот какими человеколюбивыми началами одушевлено наше мудрое Правительство в сношениях России с Кавказом!

И так упорная борьба, начатая и поддерживаемая честолюбивыми изуверами гор, идет не в защиту против небывалого угнетения, не за мнимую национальность — хороша национальность, продающая в рабство собственных детей своих! — не за унижение религии: нет! эти битвы даются варварством цивилизации, эта война происходит между мраком и светом, эта кровь проливается за лжеучение фанатика и за спокойствие отчизны. Дальше от нас все умышленно-близорукие приговоры, которые в кавказском вопросе не хотят видеть настоящую его мысль — омиротворение и благоденствие всего края!

В следствие этой истинно-христианской мысли Правительство наше по возможности уклоняется от пролития крови, и медленными, но милосердными средствами старается подчинить горы благодеяниям просвещения. Пути, прокладываемые через вековые леса, послужат не только для военных сообщений, но и для торговых и миролюбивых сношений.

Благодетельное влияние русского владычества на Кавказе прославляют все обитатели, признающие русскую власть: какая неизмеримая разница между Грузией прошедшего времени, Грузией, раздираемой ненавистью Турции и Персии, собственными смутами, и опустошениями Горцев, и Грузией настоящего времени, блаженствующей в мирном лоне общей материи! Этого благотворного действия не отвергает даже Гомер де Гель, так усердно старавшийся в своей компиляции затмить все прекрасное у русского народа.

Враги России — а как не иметь врагов такой могучей и полной жизненного огня державе? — не раз пытались сравнивать русский Кавказ с Французской Алжирией, но всякий раз сравнение не удавалось, да иначе и быть не может, потому что и физическое и моральное положение этих двух стран диаметрально противоположно.

От этого общего взгляда на бунтующий Дагестан перейдем к некоторым частностям.

Воинственный, разрушительный дух всегда и везде был неизбежным качеством Горца: в особенности это прилагается к Кавказу, во все времена как бы отделенному от мира образованного. Гверильская война кавказских Горцев очень любопытна, хотя в общих чертах она похожа на другие горные войны.

Обыкновенно Горец отправляется в поход с появлением подножного корма, обезопашивающего существование его маленькой, но крепкой и умной лошадка: в другое время только необходимость или общее согласие могут заставить его расстаться с dolce far niente.

Смотря но мере надобности и по собственным средствам, набег совершается или большой партией или несколькими человеками: в битвах с нашими войсками являются иногда довольно многочисленные отряды Горцев, хотя не имеющие никакой постоянной организации и действующие без всякого единства. Шамиль старался дать своим приверженцам правильное устройство, и для этого придумал значки, заступающие место знамен, но это подражание европейской армии не нашло и никогда не найдет себе любителей в горах: Горец охотно участвует в набеге, в стычке, в битве, яростно защищает свое гнездо, но походная служба не в его характере, а при продолжительной войне он всегда, не дожидаясь конца, уходит домой на отрадное лежанье! От этого и происходит то, что Горцы дерутся по племенам, а поголовного продолжительного восстания не бывает: сегодня бьется один, а завтра выступает другой. Шамиль с своими близкими мюридами в этом случае не подходит под общее условие, потому что для них война есть цель существования; однако и глава мусульманского восстания не редко позволяет себе значительные роздыхи.

С зверскою жадностию добычи и с самым умеренным съестным запасом отправляется Горец в набег: горский желудок целые сутки довольствуется горстью муки, разведенной в воде. Какой тяжкий укор гастрономам, истребляющим несколько блюд в один присест! Пленные у Горцев состоят постоянно на походном уложении — кормятся раз в сутки. Не смотря на такую удивительную воздержность, Горец очень силен и крепок и в состоянии выдерживать продолжительные и трудные походы. Знакомые хорошо с местностью, хищники очень осторожны во время пути, и мудрено захватить их врасплох при набеге; за то при движении больших масс Горцы очень беспечны и нередко подпускают к своему стану без всякой предусмотрительности. Для Горца всякая дорога хороша, и конь его не споткнется ни на какой крутизне, не оступится ни над какой бездной. Случается, что Горцы переправляются вплавь через реки целыми толпами совершенно раздетые, только с оружием в руках: хороша картина такой переправы!

Как и у других горцев, у Кавказца развиты физические способности, преимущественно зрение и слух, но в этом отношении Кавказец далеко отстал от американского Индейца. В числе кавказских особенностей замечательно искусство Горцев перекликаться друг с другом на горах в дальнем расстоянии.

Ожесточение Горца в схватке не похоже ни на храбрость, ни на мужество, а скорее напоминает те неистовые сцены, которые представляли в прежнее время турецкие фанатики, упоенные опиумом. Но прежде, чем увлечется этим тигровым озлоблением, Горец полежит долго за камнем или за кустом, откуда метко бьет на выбор из своей длинной винтовки, поставленной на сошку для большей верности. Готовясь к битве, Горцы поют хором: «ля иляг иль Аллах» нет бога кроме Бога! и потом гикают. Говорят, что это гиканье походит на крик шакала. Иногда Горец несется в битву в одной рубашке с шашкой и пистолетом в руках и с кинжалом в зубах: все три оружия служат ему по очереди одно за другим.

Горцы не любят сдаваться в плен, не потому, чтоб боялись наказания, но потому, что не терпят зависимости и опасаются разлуки с горами. Из многих примеров я приведу следующий рассказ:

Когда-то трое горских удальцов забрались втихомолку в казачий пост, где оставался только один казак, а все другие отправились на покос. Разумеется, один троих не осилил: хищники изранили храброго защитника поста, захватили наскоро все, что попалось на глаза, и помчались домой. На беду Горцев казаки вскоре воротились с покосу и по указанию раненого товарища кинулись в погоню. Были ли кони Горцев утомлены или под казаками были очень хорошие лошади, только через пятнадцать верст казаки догнали рыцарей разбоя: место вышло ровное, кругом ни кустика, ни камешка. Горцы думали недолго: видя беду неминучую, слезли с коней, зарезали несчастных животных и залегли за них, как за надежный завал. На этот раз перевес очутился на стороне казаков, которых было пятеро: скоро заряды у Горцев истощились, а ни один казак еще не был и ранен. Упорные Горцы выхватили шашки и бросились из-за завала в рукопашную: двое казаков были ранены, за то все хищники пали под казацкими ударами, не смотря ни на какие старания казаков захватить врага живьем.

Горцы с ожесточением бьются за тела своих убитых сражении и чрезвычайно ловко и быстро уносят раненых и убитых с поля битвы. На это они имеют две важные причины: во-первых, враг не должен знать об уроне, понесенном Горцами, во-вторых тело мусульманина не должно доставаться в руки неверных.

Горцы большие любители оружия и хорошие знатоки его: эта страсть к оружию и жажда битв поддерживаются и питаются туземными произведениями. В горах выделывается очень много всякого рода оружия, но преимущественно кинжалов; горская работа подделывается под венециянскую, и даже большею частью выставляется венециянское клеймо, потому что Кубечи, лучшие оружейные мастера в горах, принадлежат к генуэзским поселенцам. Хороший клинок или ствол украшается серебряной под чернетью отделкой. — Вообще у Горцев выделывается оружие крепкое, но неудобное, за исключением шашек: из винтовок нужно стрелять с прицела, длинные пистолеты тяжелые, а кинжалы ни к чему не служат, хотя разъяренные Горцы и кидаются иногда на русские штыки с одним кинжалом. Удобство шашки, для меня несколько подозрительное, по словам рубак не подлежит никакому сомнению: она режет и саблю и врага, потому что Горец рубит всею силою своею с размаху и всею тяжестью своей руки и сосредоточенного в ней напора корпуса.

Не смотря на частое разорение аулов, в которых работается оружие, выделка его между Горцами не прекращается; в Тарху нет продажного оружия, но в Эндери (Андреево) можно купить хорошие клинки на базаре. Лучшим мастером кинжальных клинков считается покойный Базалай отец; место его заступил Базалай сын, живший сначала в Тарху вместе с Шамхалом, а ныне переселившийся в Казанища, но работа его далеко уступает отцовским произведениям в крепости и чистоте отделки. Не смотря на значительный вывоз базалаевских клинков в Россию, цена на них не увеличивается, потому что в продаже находится половина поддельных; хороший кинжал стоит около десяти рублей серебром (клинок 4 и 5 руб., ножны 6 руб. и рукоятка 1 руб.). — Шашки вообще очень дороги; лучшими считаются сработанные Волчком, Гордою и Терс-меймуном. У владетельных Беков существуют наследственные шашки цены ужасающей, но эта цена признается только Горцами.

Продолжительное упорство Шамиля во вражде с Россией, его искусство в защите гор, его уменье сеять крамолы, его находчивость в опасности, доказывают, что он человек необыкновенный. Сколько раз разбитый и уничтоженный, Шамиль, как змея после зимнего оцепенения, возрождался с новою, хотя постепенно уменьшающеюся силою. Наученный опытами своих предшественников, более счастливый и гораздо более даровитый, чем Кази Мулла, Шамиль, которого русские солдаты с обыкновенным своим остроумием переименовали в Шмеля, и ныне при своих воззваниях к джигаду, не смотря на частые и жестокие поражения, находит еще толпу поборников, хотя уже гораздо менее значительную.

Этот счастливый преемник Гамзад Бека родился в Гимрах, там, где погиб Кази Мулла. В юности своей, говорят, он был плясуном и доставал себе и своим родителям пропитание лезгинкой; потом, подстрекаемый внутреннею жаждою чести, поступил в ученики к одному из тарховских ученых мулл, ходившему на поклонение в Мекку. Воспламененный энтузиазмом фанатика, Шамиль перешел в число мюридов к Гамзад Беку — был ли он мюридом у Кази Муллы, я не знаю — подстрекал его к истреблению Аварских Ханов, а по убиении своего Муршида в Хунзахе, занял его место. С хитростью лисицы постигая ошибки своих предшественников, Шамиль редко начальствует лично войсками, во время сражений занимается молитвой, распоряжая в то же время движениями отрядов, и вообще всегда выставляет вперед войско, а себя бережет вдали, и даже осуждает Кази Муллу за излишнюю храбрость. По сознанию Горцев, мужество и изобретательность Шамиля в опасности не подвержены никакому сомнению, но, боясь измены, Шамиль постоянно окружает себя самыми преданными мюридами и неусыпной стражей как дома, так и на войне. Из числа таких верных телохранителей Шамиля известен мюрид Юнус, который не раз заслонял своим телом учителя.

Чтоб не возбудить против себя неудовольствия духовенства, чтоб не раздражать жадных мюридов, Шамиль, этот прозорливый фанатик, постоянно ведет жизнь воздержную и простую: только телохранители отличают его от мюридов. Но слаб человек: это известно, всем и каждому! Амур, всесильный Амур, в могуществе которого, я уверен, не сомневается ни один из моих читателей, едва ли не смертельно ранил неуловимого фанатика. Недавно Шамиль захватил в плен моздокскую Армянку Улуханову, влюбился в свою пленницу и женился на ней. В угождение своей любовнице, Шамиль позволил небывалую дотоле в его хареме роскошь в костюмах и в образе жизни, хотя собственно ни своих привычек, ни даже своей простоты не изменил нисколько.

Наружность Шамиля, по словам очевидцев, довольно приятна и нисколько не отвечает его злобной, мстительной душе; в обращении Шамиль очень приветлив и всегда ровен, даже с смертельными врагами своими, а в манерах и жестах повелительно-медлен. В этом отношении гимрийский плясун нимало не похож на своих диких мюридов. И это надобно приписать к чести его проницательности: Гамзад Бек своим высокомерием и легкомыслием оттолкнул от себя приверженность народа и пал жертвою зависти.

Конечно и у Шамиля, не смотря на его вкрадчивое обращение и кошачью натуру, очень много тайных врагов и соперников, но у того же Шамиля есть и преданные люди, готовые на все для своего учителя. Слыхал ли Шамиль о том что на Востоке любимый цвет духовенства белый, или это собственный его вкус, только лже-Имам предпочитает белый цвет всем другим, и подобно Абдель-Кадеру, разъезжает на белом коне и любит наряжаться в белую чалму.

Во время проезда моего по Дагестану главные и самые ревностные сподвижники Шамиля были: Ахверды Мухаммед или по здешнему испорченному выговору Ахверды Могома, сорокалетний наездник, Кибит Могома, Хаджи Мурад и Шагид Мулла, двадцатидвухлетний сорванец и любимец Шамиля. Хитрая лиса обходится и с мюридами очень строго: для примера мне рассказывали одно дело у Амир Хаджи Юрта.

По распоряжению Шамиля отряд Горцев из 1000 человек должен был напасть, под личною командою Шагид Муллы, на русское укрепление двумя колонами: одна из них начала атаку довольно удачно, но вторая не сделала нападения вовремя и едва не погубила первую. Недовольный неблагоразумными распоряжениями Шагид Муллы, глава мюридизма чуть-чуть не зарубил свое мнение об этом походе на ушах любимца, но все это очень ласково и тихо.

Борьба Шамиля с русской образованностью с каждым днем приближается к концу: сила русского оружия и здравый смысл Горца мало по малу торжествуют над коварными проповедями хитрого фанатика, и поверьте очевидцу, не далек тот день, когда умиренный Дагестан, с примесью русского народонаселения, представит одну из трудолюбивейших и обильнейших областей России.

В отдаленных странствованиях моих по Востоку мне не раз доводилось волею или неволею слышать разные вести о Шамиле и о его битвах с Русскими. Не касаясь витиеватых толков европейской дипломатии, часто воспевавшей мне подвиги кавказского Абдель-Кадера на всех возможных языках, преимущественно на французском, я приведу здесь два случая совершенно различные, но тем не менее замечательные.

Случай первый.

Это было на пароходе: я плыл из Александрии в Грецию. В числе пассажиров расхаживал по палубе Турок с чистым константинопольским произношением, но в египетском костюме. Во время пути оказалось, что из всех пассажиров только я говорил по-турецки, и следовательно так или иначе Турок свел со мной знакомство. На воде все идет на оборот сухопутью: через несколько часов нашего знакомства мой Турок уже порицал в самых сильных выражениях свое Правительство, а на другой день очередь дошла и до всех мусульман.

— Анасыны……говорил Турок, эти мусульмане совсем не правоверные, а нечистые собаки.

— Помилуйте эфенди, отвечал я, за что вы так изволите честить своих единоверцев? Чем они заслужили молнию гнева такого Гази (победителя неверных)?

— Как чем? Взгляни на этих людей, — и Турок указал на офицеров французского парохода — что за дрянные существа, а смотри как всем ворочают в Истамбуле, как важно расхаживают по улицам столицы и толкают всех правоверных. Отчего? Оттого, что мусульмане связались с гяурами и совсем забыли свою веру. Вот и вы, Московы, распоряжаетесь в Черкесии как хотите.

— «Сюзум ябане» с позволения сказать, да вам-то какое дело до Черкесии, душа моя ?

— Есть дело: у меня и братья и отец живут там, и вся семья.

Из дальнейшего разговора оказалось, что мой Турок был совсем не Османлы, а чистый Шапсуг, в юности приехавший в Константинополь и поступивший в услужение к тому Капудан-Паше, который передал флот Сультана Махмуда Египетскому правителю Мегемед Али. В продолжительную службу свою у этого сановника и потом при дворе Мегемед Али Паши Шапсуг изучил превосходно османский диалект, а главное совершенно ознакомился с немощным положением мусульманского Востока, от единодушного и поголовного восстания которого он ожидал было конечного истребления неверных, преимущественно Московов. Все это бесцеремонный Шапсуг высказал мне очень кротко и очень мило,

— Пейзевенги — это он говорил о правоверных — что у них есть теперь? Я жил, жил в Истамбуле, все до последнего зерна видел своими глазами и давно понял, что от Османов ждать нечего: в гавани стоит гнилой флот, в карманах ни пары (денежки), а войско не умеет еще бриться, не только сражаться. Потом я поехал в Миср (Египет), но и здесь то же самое. Все вздор! Видно вы Христиане завладеете мусульманскими землями.

Таково было задушевное убеждение этого Шапсуга, заклятого врага всех неверных. В последствии времени я встретил моего пароходного знакомца в Константинополе: укрощенный Горец находился уже в услужении Великого Везиря и кланялся мне очень униженно, прикладывая руку к губам и ко лбу.

Второй случай.

Это было опять на воде, но в этот раз место парохода занимал каик, константинопольская лодка: мне нужно было переправиться из Галаты в Скутари, из Европы в Азию, что составляло расстояния ровно версту. Усевшись неподвижно в вертлявый каик и протянув ноги во всю длину, я развил нить беседы с «каикчи» лодочником.

— Что нового?

— В Истамбуле говорят, что … ты Француз что ли?

Избегая крайностей, я назвался средним и безобидным для Турка именем — Немцем.

Этот каикчи, как и большая часть константинопольских лодочников, был старый Янычар, и в слепой ненависти к цивилизации и всем Гяурам верил в могущество Шамиля, наоборот предприимчивому Шапсугу.

Такие нелепые мнения и слухи можно слышать в любой кофейне Константинополя: они только доказывают затаенную ненависть мира мусульманского к христианскому, доказывают справедливость и необходимость мер к прекращению сношений Кавказа с Турцией. В доказательствах я не затруднюсь: во время пребывания моего в Константинополе явились ко мне два Татарина, оба Казанцы, но между ними была неизмеримая разница. Старший из них ходил на поклонение в Мекку, и возвращаясь на родину, захотел повидаться с казанским жителем: он раскланялся очень вежливо, долго разговаривал со мной как с другом и земляком, а на прощанье даже расцеловался по-русски.

Другой, еще молодой, оставил Казань уже года два и воспитывался в Константинополе в медресе при Ая-София: он пришел ко мне по необходимости, потому что для приезжего поклонника нужен был проводник, знакомый с городом. Войдя в комнату, без всяких поклонов и приветствий будущий ахунд, не удостоив меня даже взором, уселся на ковер; не смотря на все мои обращения к нему, он упорно молчал и только бросал по временам дикие взгляды исподлобья. Мрачный этот фанатик как пришел так и ушел без поклонов. Судите же сами, если Татарин, родом из просвещенного края, одушевляется таким фанатизмом в Царьграде, то каков должен быт кровожадный энтузиазм Кабардинца или Шапсуга, пожившего в столице Ислама!

В страхе, не надоел ли я своему читателю Кавказом и его фанатиками, я поскорей укладываю свой багаж и оставляю Тарху, прогостивши в Низовом укреплении ровно неделю. Гостеприимный хозяин мой Г. Чаплыгин напутствовал меня желаниями безопасности, а для подкрепления слов делом снабдил тремя чапарами, провожатыми из тарховских Татар.

И так 2-го Августа я выехал благополучно из Низового укрепления и направил свою колесницу к знаменитому и крепкому граду Дербенду.

Колесница, в которой я отправился, была просто очень немудрая тележка, но слава Богу, что и такая нашлась: здесь ездят большею частию верхом, и наши удалые тройки и ухарские кибитки еще не приобрели на Кавказе право гражданства, исключая больших трактов. Тележку тащили, впрочем довольно скоро, две лошадки, которыми правил сам хозяин, солдат из Низового укрепления. Так как почтовый тракт из Тарху в Дербенд лежит через Темир Хан Шуру, или лучше так как от Тарху совсем нет почтового тракта, кроме верховых сообщений, то я поневоле должен был ехать на вольных. От Низового укрепления до Каякента, первой станции на этом тракту к Дербенду, словоохотный служивый взял с меня 12 руб. серебром, что составляет по 17 коп. сер. на версту, но слава Богу, что и за эту цену нашлись лошади : иначе пришлось бы тащиться верхом, нагрузивши несколько лошадей своим багажом. Тем, которые любят путешествовать с комфортом, не советую забираться на проселки кавказские, а то как раз наткнешься на такое место, что нельзя тронуться ни взад, ни вперед.

Снабженный на дорогу инструкцией Г. Чаплыгина, я частенько озирал своих чапаров и никак не позволял. им отставать ни на шаг от телеги: чуть прозевай, чапары гикнут, ударят по лошадям и мгновенно исчезнут из глаз, как и случилось с П. Заблоцким, проезжавшим здесь в Генваре 1836 года. Ленивому Горцу тяжел каждый шаг, и нисколько не заботясь об участи проезжающего, чапар только думает о том, как бы улизнуть поскорей в свою саклю. Не знаю, беспрерывный ли надзор мой за чапарами, или затронутое самолюбие Горца, не хотевшее на первом же шагу осрамить Восток перед будущим его исследователем и описывателем, только мои чапары ни на волос не отставали от телеги, и всю дорогу от Низового укрепления до Буйнаков раздавалось в моих ушах жужжание мух: это было горское пение чапаров. В горах и поют иначе, чем у нас в долинах: артист тянет один звук в нос, не раскрывая рта, и прошу узнать, что он поет. Вот вам и все горское пение!

Судьба, которая до сих пор не очень баловала «путешественника по Востоку», на этот раз была ко мне благосклонна: по милости ее на козлах у меня сидел старый служивый с Георгиевским крестом и притом батальонный «дядя». С таким спутником я уже не имел никакой возможности задремать: «дядя» погонял усердно лошадок, а между тем старался, как умел, развлечь своего пассажира. Я был не прочь поболтать с кавалером и при первом удобном случае не замедлил осведомиться, что это у него за медаль на груди совершенно мне незнакомая.

— Эх, ваше Благородие! Хороша монетка, да дорого мне пришлась!

— За сколько пуль?

— Пуль-то Бог миловал, а кинжальных царапин довольно понабралось. Да это бы не беда, а то беда, что как очнулся, глядь — половина другов-сослуживцев лежит вповал, кто совсем не встает, а кто на обе ноги прихрамывает.

— Где это вас так прихватило ?

— Вот тут на монетке написано: под Ахульго.

— А! Так ты был в этом походе? Расскажи-ка, кавалер, как вы отделали Шмеля?

«Дядя» не заставил просить себя в другой раз: подхлестывая лошадок, он повествовал мне таким образом или почти таким:

«Это было уж давно, после Спажинок (Успеньева поста) три года минет, и много с тех пор было разных побоищ и маршей, а все еще я помню как теперь наш полет в это орлиное гнездышко. Я был уж не из новеньких, знал что кинжал, что шашка, но сердце дрогнуло, как мы увидали шмелиный улей.

Два года нехристи строили здесь стены да завалы, и вот Шмель засел в готовые хоромы, будто важный барин. Да еще что: мало одного укрепления, подавай другое: одно старое Ахульго, другое новое Ахульго, оба соединены живым мостиком, а внизу так и ревет Койсу, Нет! и того мало Шмелю: натаскали нехристи по его указу земли да бревен, важный устроили завал. Сидит Шмель в замке и ждет к себе гостей. Вот и придали мы с нашим Командиром Граббе, да знать такие гости были Шмелю не по нраву! Командир велел палить из пушек, так что небу стало жарко. Однако, ваше Благородие, крепкой уделали себе завал Черкасы, и пушки его не берут, а бусурманы лежат за ним, будто у Бога за пазушкой. Дело приходилось к вечеру, а завал все стоит; вот так после вечерни пошли наши в рукопашную да в штыки. Нет, ваше Благородие, и тут не берет: врага больно много, да и место вышло несподручное, никак не штурмуется. Тут-то досталось и мне, да дело не в том, а в завале: решили мудрым советом подвесть под завал подкоп и взорвать супостатов к облакам. Догадались окаянные, да и пустились наутек: утром завал был наш, взяли и новый Ахульго, побили врагов, да и кинулись по мосткам к старому Ахульго. Черкасы хотели было разбирать мостки, да не успели: наши стрелки живо перемахнули на другую сторону и засели; какой-то Татарин чуть не скатил на них огромный камень, да подстреленный вместо камня свалился сам. Вот и старый Ахульго стал наш! Много всякого оружия и разной добычи досталось нам; много нехристей побили, да и из наших, признаться, многих не досчитались!»

— Как же скрылся Шмель ?

— Ну, уж это сам шейтан ему помог! Наши ребята говорили, что Шмель сплавился на плоту по Койсу ночью, после того как Черкасы бежали с завала, да что-то плохо верится! Взяли только сына Шмелева: вишь покинул и родное детище Шмель! Что с мальчиком здесь делать? Взяли да и послали его в Питер: чать теперь уж большой, лет пятнадцати будет!

На груди рассказчика висела медаль, выбитая в честь взятия Ахульго с следующей надписью: «за взятие штурмом Ахульго 22 Августа 1839 г.» (Описание взятия Ахульго издано Полковником Милютиным. Подробности его не совсем согласны с рассказом моего служивого (Описание военных действий в 1839 г. в Сев. Дагестане, состав. Полковн., Милютин. Спб. 1850))

Пока я слушал былину «дяди», лошади его все прыгали да прыгали, и вот незаметно мы проехали сорок верст: по крайней мере столько считают от Тарху до Буйнак, хотя шевалье Гамбе сорок показались за пятьдесят, а Буйнаки этот почтенный странствователь переделал в Бусинак (Bousinac)! Прямо против Буйнак я остановился, потому что «дядя» нанялся вести до Каякента, оставя Буйнаки в стороне, а чапары больше одной станции провожать не обязаны; один из моих Горцев поскакал за сменой в Буйнаки, а двое остались при мне для почетного караула.

Дорога от Низового укрепления до Буйнак стелется по низкому и ровному морскому берегу, широко раскинувшемуся между морем и горами. Этот низменный берег безлесен, растительность здесь скудная, потому что почва крепко напитана солью, но местами, где проведена с гор вода, земля плодородна. Мне часто встречались во время проезда арбы с хлебом. Осенью и зимой на этих полях обитают бараны, для которых устроены особые загороди, называемые хутанами. Горы тянутся справа непрерывною цепью, вершины их покрыты лесом, а скаты лесом и кустарником. Подошва гор геологическим строением показывает, что здесь первоначально было море; около Хутана Алчиль находится нефтяной ключ. Не доезжая Буйнак, мы переправились через горную речку Манас, принимаемую иногда за древний Казиус и текущую в крутых берегах; теперь она была смирна, но надобно видеть горные потоки во время таяния снегов или в эпоху дождей: какой-нибудь ручеек надувается в большую реку, выходит из берегов, с ревом ворочает и уносит в море камни. Поневоле просидишь на берегу несколько суток в ожидании переправы! Кроме Манаса попадаются на дороге в другие горные потоки, а также небольшие озера мутной и дурной воды и источник кислой минеральной воды; из трех же соляных озер жители достают много соли.

Буйнаки я видел только издали: это селение расположено по скату горы, как и Тарху, состоит из 300 дворов и обладает своим горным потоком, носящим то же название, и ключом серной воды. Но не по этому замечательны Буйнаки, а потому что здесь гарцевал удалый Аммалат-Бек: доныне существует в Буйнаках его сакля, а жители вспоминают еще об отчаянном наезднике, кончившем дни, по общему поверью, не под Анапою, а в горах своею смертью.

На смену прежних проводников явился ко мне казак с двумя чапарами: телохранители в здешних местах необходимы во время пути, хотя с каждым годом дороги становятся безопаснее под страхом русского имени. Еще недавно для безопасного проезда нужно было здесь не менее пятнадцати человек конвою, а теперь довольно двух-трех.

«Дядя» ударил по лошадкам и пустил их вскачь, а сам пустился опять рассказывать различные истории о движении народов на Кавказе. Из этих историй занимательнее других оказалась следующая:

— А вот, ваше Благородие, был поход в Ергебиль (Гергебиль): тут было совсем не то, что у Шмеля в Ахульго. Пришли мы к аймакскому ущелью и видим, что дело не ладно: лазейка между гор такая узенькая, что невмоготу пройти по три в ряд. Вот и отправили по ней пушки да снаряды, а сами полезли по горам: кто на ногу легок, тот подпрыгивает, а кто по тяжелее, тот держался за другого. А Черкасы сидят уж в завале и ждут нас: только Командир распорядился иначе, и захватили мы врага с тылу; нехристи приударили было в шашки, но Графцы (полк Графа Паскевича-Эриванского) и Апшеронцы приняло их на штыки. Дрогнула вражья сила, да и бежать! Ергебиль достался нам дешевле, чем Ахульго, а поживы нашлось в ауле много: Черкасы, вишь, брали здесь десятину за провоз товаров по мостику через Койсу. Нашли мы еще здесь много кольчуг: видно трусы запасались ими на случай!

Здесь оканчиваются, к моему прискорбию, повествования старого служивого: мы приехали в Каякент, и волею неволею я должен был расстаться с моим рассказчиком.

Дорога от Буйнак до Каякента такая же, как и от Тарху до Буйнак: та же равнина, те же горные потоки и те же виды; плодородность почвы возрастает подвигаясь к Дербенду. Не доезжая Каякента, нам привелось тащиться по сыпучему песку через небольшой лесок: затейливое воображение уже представляло мне несколько горских удальцов, засевших в леску в ожидании какого-нибудь проезжающего, хоть бы «путешественника но Востоку»; вот Горцы положили удачным выстрелом казака, а чапары унеслись как ветер назад, вот мой служивый свалился с козел от другой пули, и одинокого, беспомощного «путешественника по Востоку» влекут в горы для изучения тюркских наречий! …

Но вам уже известно, что все это лишь игра воображения, что я благополучно прибыл в Каякент и расположился здесь на ночлег. При самом въезде в деревню мне объявили, что здесь есть русский проезжающий, что если я хочу ночевать, то не угодно ли мне поместиться с ним вместе в одной сакле. Разумеется, такое предложение мне было очень приятно; слезаю с телеги, вхожу в саклю, которая на этот раз состояла из нескольких комнат с террасой впереди, но вместо обещанного Русского нахожу здесь настоящего Черкеса, который разговаривал с хозяином сакли по-татарски. Через несколько минут мнимый Черкес заговорил со мной по-православному; вышло, что это действительно был чистый Русский, подполковник С…..ев, только что освободившийся из плена,

Вот как в другой раз я обманулся наружностью и принял своего соотечественника за Горца: это происходило от того, что везде и во всем я видел или желал видеть Горцев! На этот раз ошибка нисколько не была мне неприятна: пленный, возвращающийся из гор, в моих глазах был интереснее всякого Горца.

Многим покажется удивительно, каким образом русский подполковник очутился в плену у Горцев; этих особ я предупреждаю, что, ни один русский офицер на Кавказе не унизил и никогда не унизит высокого имени русского, и что если Русские иногда попадают в плен Горцам, то в этом виноват неизбежный жребий войны, отчасти же и вероломство рыцарей Чечни и Дагестана. Русские войска, руководимые истинными понятиями о чести, ведут войну милосердо, и поэтому верят в прямодушие врага и нередко попадают в расставленные подлою изменою сети. Самою невинною и самою знаменитою жертвою кавказского вероломства был великодушный Князь Цицианов, падший под ударами низких убийц. Многочисленные примеры горских обманов если и разуверили Черкесоманов в благородстве Горца, то все же не отучили Русских от самонадеянности и беспечности: полагаясь на свое мужество, Русские часто пускаются наудалую, и захваченные врасплох, иногда делаются жертвой благородства прежде, чем успеют вынуть саблю из ножен.

Такой точно случай повторился на подполковнике С…….е. Заранее приготовленная драма началась изъявлениями покорности и дружества, а кончилась тем, что С…….в был схвачен с другими и посажен в душную и темную яму. Такие тюрьмы в горах во всеобщем употреблении; на верху ямы находится небольшое отверстие для воздуха, для света и для подавания пищи.

Так прошло тяжелых три месяца!

Заключенные давно потеряли терпение и начали замышлять и советоваться о побеге. Каждый из них знал, что вновь пойманного ожидает если не смерть, то жестокие истязания и вечная неволя в чужом краю, но тем сильнее все жаждали свободы. По общему согласию принялись усердно разрывать стены ямы каждый чем попало, и наконец прорыли выход, в который и ушли в одну бурную и темную ночь. Неравная участь выпала на долю спасавшимся: подполковник С…….. в и один из его людей, хорошо знакомые с местностью или покровительствуемые судьбою, укрылись от погони и благополучно достигли русских жилищ, а несчастные товарищи их были опять пойманы и увлечены в неволю!

С……в смугл, ходит в черкесском костюме, говорит свободно по-татарски и от продолжительных сношений с Горцами обнаруживает в манерах что-то иноземное; от этого я принял его сначала за Горца.

Каякент, где я провел первую ночь a l’oriental на полу с бесчисленными насекомыми-скакунами, довольно большая горская деревня, имеющая до 400 дворов и какими-то судьбами попавшая в летописи дагестанских событий: о ней упоминает автор истории Дербенда на турецком языке «Дербендиады». — В этой деревне похоронен известный странствователь-ученый Гмелин.

Я в большом затруднении на счет этимологии Каякента: вообще кавказские названия не легко поддаются толкованиям и часто сбивают с толку опытных филологов. Кажется, Каякент значит «село скалы»: «кенд» значит село, это известно всем и каждому, а «кыя» или «кая» значит скала, камень. Гамба, изнеженные челюсти которого никак не могли привыкнуть к горским словам, пишет Каяют (Kayayoute) вместо Каякент. Это село расположено живописно по скату холма; жители Каякента занимаются фабрикацией простых ковров. От Буйнак досюда считается 30 верст.

Утром 3 Августа мы выехали вместе с С……..в из Каякента под прикрытием уже шести чапаров, потому что на пути встречаются перелески, очень удобные для разных приключений. Впрочем, никакого приключения я не видал, а видел только, по выезде из большого дубового лесу, остатки укрепления Али-Хан-Каля, построенного Надир Шахом, с левой стороны дороги, и переехал реку Большой Бугам: на берегах Бугама, что по-турецки значит «изгиб», были разбиты Дагестанцы, персидским правителем Минучегр-Ханом в 1659 году. Между Манасом и Бугамом текут еще речки Татаул, Инчке, Хумре-Узень и Уллугай, замечательные лишь тем, что оплодотворяют окрестные поля. — Недалеко от Каякента открыты нефтяные колодцы, известны целительные грязи, большое соляное озеро Хаджи, снабжающее солью Дербенд, Каракайтак и даже Акушу; на С. стороне его находятся Каракайтакские минеральные воды, успешно помогающие во многих болезнях.

От Каякента до следующей станции «села Наместника» Великента положено по уставу 25 верст. Великент небольшая деревушка в 200 домов, раскинутая на берегу Малого Бугама.

Приезд двух телег в Великент произвел ужасную суматоху на почтовом дворе: вся эта суматоха происходила по поводу переломанных телег и изорванной упряжи, кроме которых у содержателя почтовых лошадей Армянина ничего не было для проезжающих. Видя, что беде пособить нельзя, я уселся, с опасностью жизни, в разбитую тележку, к которой кое-как прицепили лошадей, и поехал в Дербенд, утешая себя тем, что скоро буду в настоящем восточном городе. Но это утешение не спасло меня от страданий: дорогой на каждой версте лошади отвязывались, шины лопались одна за другой, и подъезжая к Дербенду, после 22 верстовой дороги, вся моя тележка качалась, будто обесснащенный корабль на высоких волнах. Да простит мне великодушный читатель, если я не раз еще буду жаловаться на почтовую езду по здешним трактам: нельзя же молчаливо переносить мучения, которыми наделяли меня в дорогу Армяне, содержатели почтовых лошадей!

Вскоре по выезде из Великента, около которого растет дубовый лес, я переехал через речку Дербах или Дервак: на берегах ее около двух недель скитались многие жители Дербенда, устрашенные приближением Эмир Гамзэ к городу после победы кевдушанской. На берегах этого же Дербаха живут Каракайтаки (Черные Кайтаки), лезгинское разбойничье племя, промышляющее грабежом проезжих Армян. До поступления Дербенда под русское владычество эти Каракайтаки наездничали на суше и на море, пользуясь бедствиями судов, кинутых на берег бурею.

Ближе к Дербенду перелески исчезают, горы в виде желтых скал подвигаются к берегу, по сторонам дороги валяются огромные камни, отлетевшие от скал, а около моря тянутся виноградные сады.

Но вот показался и Дербенд, первый восточный город: сердце у меня радостно запрыгало. Да, это не то, что Тарху или Астрахань, это действительно восточный город: смотрите как он бестолково растянут от моря вдоль по скату горы узкой линией, как плоские кровли теснятся одна над другой, как крепкие стены не закрывают нисколько города, и как все это между тем живописно!

Да, это действительно восточный город!

О том, что приключилось «путешественнику по Востоку» в Дербенде, благосклонный читатель узнает из следующей главы.

III

ОТ ДЕРБЕНДА ДО КУБЫ.

Inprimis vero admiratione digni sunt muri, qui, ex lapidibus caesis incredibili opera ea crassitie constructi, ut super eos currus vebi possit, inde a Derbendi arce ad septentrionem eb meridiem se protendunt. Hoeck, Vet. Mediae et Persiae monum. p. 164.

При самом въезде в Дербенд я был поражен чисто-ориентальным характером его: у водоема подле городских ворот стояло несколько ослов; недалеко от них лежали в приятном кейфе развьюченные верблюды, занимавшиеся от нечего-делать наблюдениями над вислоухими сотоварищами; погонщики тех и других дружески рассуждали между собой, не обращая никакого внимания на своих скотин. В городских воротах мне загородил дорогу буйвол, медленно и важно тянувший огромную арбу с хлебом; миновав благополучно эту первую мель, я наткнулся потом на Персиянина, которого непослушный осел никак не хотел своротить в сторону, не смотря ни на какие угрозы и побои, и не давал дороги «путешественнику по Востоку». Упрямство осла одержало верх над услужливостью хозяина, и моя хилая тележка с визгом и писком потащилась стороной.

«Куда вас везти?» спросил ямщик.

— В гостиницу.

— Гостиницу? А где она живет?

Ямщик принял гостиницу за госпожу, но мне было не до смеху.

— Поезжай в номера.

— Указывай дорогу.

— Да ты должен знать дорогу, а не я.

— Э! Где мне знать твой дом ? Мне хозяин велел довезти тебя до городу: вот я и привез. Слезай и ступай куда хочешь.

— Но у меня нет дому: я приезжий и не знаю, где мне остановиться.

— Это твое дело.

Ямщик, грубый Татарин, слез с козел и располагался распрячь лошадей у городских ворот.

Я вспомнил, что у меня было письмо от моего Начальства к Коменданту Дербенда Бучкиеву: это письмо, по моему расчету, должно было меня выручить.

После некоторых угроз, сопровождаемых обещанием на водку, ямщик согласился везти меня к Коменданту, но во всю дорогу ворчал, что Комендант живет очень высоко в крепости, что подъем крут и что лошади устали.

Под влиянием неприятных впечатлений первого восточного города, обещая себе мало хорошего в будущем, я предстал перед дербендского Коменданта, прося объяснить мне будущее мое положение в Дербенде. Г. Бучкиев объявил мне, что в городе нет гостиницы, и что проезжающие предоставлены каждый своему произволу, в том числе и «путешественники по Востоку.»

С кислой физиономией спускался я медленно с комендантского крыльца, размышляя о прискорбной участи вообще всех приезжающих в Дербенд и о своей в особенности, но на последней ступеньке вдруг нежданное вдохновение посетило мою унылую душу: я припомнил, что Дербенд по географии стоит в списке городов, что во всех городах Российской Империи существуют училища, что и в Дербенде следовательно есть училище, а так как теперь вакационное время, то верно, подумал, в училище отыщется свободный уголок для путешественника. Мне нужен был только какой-нибудь приют, где бы я мог сложить свои книги: об остальном я уже не заботился.

Но добрый смотритель дербендского уездного училища А. Л. Дорошенко, по первому моему слову, предоставил мне в полное распоряжение, вместо одного уголка, несколько комнат, и во все время пребывания моего в Дербенде, которое продолжалось ровно десять дней, не оставлял усердно заботиться о «путешественнике по Востоку», очень мало заботившемся о себе самом.

Когда я утвердился таким образом на постоянной квартире, как Китаец на середине, когда ничто не могло нарушить моего спокойствия, я предался созерцаниям и наблюдениям над всем, что окружало меня. Дербенд славится во всех восточных историях баснословной древностью: естественно, мое внимание прежде всего обратилось на историю этого города.

Что Дербенд пользуется большим почетом между мусульманскими городами, это доказывает составленная нарочно для него одного «Дербенд-намэ» Дербендиада, рассказывающая историю этого города; что в Дербенде есть много любопытного для археолога, это свидетельствуют громадные стены его с многочисленными надписями, и что наконец Дербенд не походит на другие города Дагестана и Закавказья, в этом могут убедить похождения вашего покорного писателя, едва отыскавшего себе место, где приклонить голову. (Относительно изданных мною дербендских надписей, я считаю необходимым заметить, что в надписи № 8 первая фигура слева (см. первое издание этой книги или Записки археологическо-нумизмат. общества, т. V и VI) весьма похожа на глаголитскую букву ги. Если окажется, что глаголита служила для изображения гностических идей, то дербендские надписи №№ 7 и 8-й надобно будет отвести к числу гностических, что придает им интерес совершенно иного рода. Впрочем, я пересмотрел гностические начертания, приложенные к сочинению: Histoire critique du Gnosticisme, par J. Matter, но не мог отыскать в них начертаний дербендских надписей. Что же касается до восстановления надписей №№ 2 и 3 Г. Савельевым, то оно произвольно, хотя и остроумно)

Я не открыл ничего нового, ничего необыкновенного, когда сказал, что Дербенд славится своею древностью. Эта слава до того ослепляла многие правоверные мозги, что они приписывали построение этого города Александру Двурогому, герою, как две капли воды похожему на Александра Македонского. Но так как ни Александра Двурогого на белом свете не существовало, ни Александр Македонский в этих местах не был, то построение Дербенда несомненно принадлежит персидским государям сассанидской династии. По многим достойным уважения причинам к Дербенду нельзя приложить названия горных проходов caspiae pylae и pilae albaniae, часто упоминаемых писателями древности, и первое известие о Дербенде бесспорно принадлежит восточным писателям: восточное происхождение этого города доказывается и персидским названием его: «дер» дверь, и «бенд» запор, а в сложности «Дербенд» значит по-персидски «застава».

Вот как описывает Дербенд мусульманский географ Хамдулла Казвини:

Баб-эль-абваб. По-арабски называют его Сериром персидским и Дербендом и Филяном, а правителя его Филян-Шах, по-монгольски (по-тюркски) Железными воротами. Он лежит в пятом климате; длина его от Счастливых островов 84, 44, а ширина от экватора 43, 48. — Построил его Лехрасп Киянидский, а внук его Исфендиар бен Киштасф бен Лехрасп окончательно устроил: этот город похож на Тифлис. Во время Кобад бен Фируза пришел в разрушение, и построили ему стены из нежженого кирпича; Ануширван Правосудный возобновил его населенность и построил огромную стену из камня и извести. Стены его соединялись с крепостной стеной. С одной стороны они доходили до Каспийского моря, так что около полмили и в самом море шли стены, а с другой стороны доходили до горы Кабка (Кавказа), так что не оставалось прохода. Некоторые называют его барьером Гога и Магога, но это известие не основательно: это постройка Нуширвана. Нуширван на верху стены и в башнях города устроил много мест для стражей, стражей взял из Мосуля и Диарбекира, для отражения Хазаров; да кроме того Нуширван Правосудный построил четырнадцать цитаделей, из которых иные и теперь еще существуют, а стражи говорят по-арабски. Климат Дербенда теплый, хлеб хорошего качества родится, прекрасные луга, пшеница, вода и корм для скота там находится во множестве: большею частию родится там крупа."

Это описание замечательно по ясности своей и по отсутствию преувеличений, которые не редко встречаются в восточных писателях.

Мы не имеем достаточно данных для того, чтоб определить точным образом время построения Дербенда: автор Дербендиады приписывает основание этого города сассанидскому государю Кобаду, но большинство восточных писателей — Мас’уди, Абульфеда, Закерия Казвини, Ибн Эль-Варди, Бакуви — относит это к сыну его Нуширвану. Поэтому основание Дербенда можно полагать в начале VI столетия, но никак не ранее. Персидские государи, которых владения нередко терпели от нашествий северных народов, оценили настоящим образом выгоды местности дербендской, и не только построили здесь крепость, но и провели отсюда к западу на большое расстояние огромную стену, известную в восточных авторах большею частию под именем «Александровой стены», потому что и эту работу они приписывают тому же Александру Двурогому, который будто бы построил Дербенд. Автор Дербендиады говорит, что Keй-Кобад, построив Дербенд, посадил в нем правителем сына своего Нуширвана Справедливого, который укрепил и распространил Дербенд, построил в этой стране до трехсот шестидесяти укреплений и перевел сюда на житье многие тысячи Персиян из Фарса, Ирака и Адербайджана. И так города Дагестана еще с этой эпохи начали наполняться персидскими переселенцами.

По смерти Нуширвана Хазары овладели Дербендом, но Персияне опять взяли его.

При конце правления Сассанидов, не взирая ни на крепкие степы, ни на мудрые предосторожности Нуширвана, общее расстройство персидской монархии передало Дербенд и Дагестан в руки Хазаров, тех самых, по имени которых и Каспий был назван Хазарским морем. В то время, когда Хазары распространяли свою власть к югу, на встречу им выступил из глуби Аравии беспокойный враг, стремившийся к всемирному владычеству.

При первом нападении на Дербенд, в правление Халифа Османа, Аравитяне потерпели поражение; в этой битве пал между прочим и предводитель арабский Сельман бен Рабия Эль-Багили. Хакан Хазарский после победы, которую Дербендиада, по своему правоверному духу, считает поражением, остался повелителем всей страны.

В правление Халифа Велида Аравитяне в числе 40,000, набранных в Сирии, явились в Дагестан под предводительством Маслама, брата Халифова, и осадили Дербенд, но только измена одного из жителей помогла им овладеть городом. Разрушив укрепления, Аравитяне удалились, если верить Дербендиаде, а Хазары опять овладели Дербендом и укрепили его. Маслама вторично отнял Дербенд у Хазар, укрепил его еще более и оставил в нем свой гарнизон, который Хазары не замедлили осадить и в тоже время проникли с мечем и огнем в Адербайджан. Вышедшие против них Аравитяне были разбиты: огорченный Халиф Езид бен Абдуль-Мелик выслал против них Джерраха бен Абдулла, который взял Дербенд, опустошил окрестности, разбил Хазар, овладел многими местами, поставил в Дербенде войско, но наконец побежденный Хазарами пал на поле сражения. Посланный Халифом Гишамом Маслама бен Абдуль-Мелик овладел Дербендом, обновил упавшие стены и город, построил арсенал, хлебные и нефтяные магазины, укрепил Нарын-Каля, покорил и обратил в Ислам Кумыков, Кайтаков, Табасаранов, Аварцов и других, а также обратил в Ислам многих жителей Дербенда, выстроил для каждого племени мечеть и одну сборную мечеть, разделил город на семь частей и устроил шесть железных ворот. После него управлял Дербендом Мерван бен Мухаммед, победивший Хазар: он был потом Халифом. В 753 году по Р. X. правителем Дербенда назначен Езид бен Асад: Хазары осаждали безуспешно этот город, и новый правитель поправил многие укрепления около Дербенда, наполнил их войсками и перевел сюда жителей из Сирии и Мосуля. В 776 году поставлен правителем Джеун сын Неджма, но за дурное управление сменен, а на место его послан Ребия Эль-Багили. В 789 году отправлен в Дербенд Хазима, сын Чархи: он укрепил город и поправил стены. Вскоре посетил Дербенд, если верить Дербендиаде, знаменитый Халиф Гарун-Эррашид, главное действующее лицо во всех европейских сказках о Востоке: во время пребывания в Дербенде он приказал запрудить Рубас, провести в предместия воду, устроил сады и мельницы, и, поставив правителем Сакса, возвратился в Багдад. В правление Гарун-Эррашида было еще вторжение Хазаров в Дербенд и Адербайджан.

При ослаблении власти Халифов Дербенд подвергся общей участи многосложной и обширной арабской империи: он переходил от династии к династии, которые владели на севере Персии. Таким образом он побывал в руках Тюрков Сельджуков, поселивших здесь свои колонии, Грузинов, Монголов и наконец Персиян. В эти времена смут и ниспровержения тронов Дербенд нередко служил добычей победителя: так под стенами его происходила битва между войсками Гулаку-Хана и Берекея, в которой последние были разбиты, но вскоре победители в свою очередь были поражены за Тереком, и город достался войскам Берекея. — Во времена Гулагидов Дербенд находится под властию Ширван шахов. (По известию Вассафа владения сыновей Джучи-Хана простирались до пределов Дербенда и Баку: за Дербендом были зимние квартиры войск (Hammer, Gesch. der Gold. Horde, 90; Его же, Gesch. der Ilchane, I, 419—420). — О взятии Дербенда Гулагу и Берекеем в 1262—1263 году см. Hammer, Gesch. der Ilchan. I, 220, 420. О выходе Ногая, кипчакского полководца, на войну из Дербенда см. Hammer, Gesch. der Ilchan. I, 254, 376; о выведении стены около Дербенда Абака-Ханом, там же, 422; о походе Абака Хана в Дагестан, там же, 388—389; о походах Узбека, там же, II, 272, 273, 311, 372; о ретираде его войск от Гулагида Арпакауна там же, II, 313) С 1382 года является дербендская династия Ширван-шахов: Тимурленг оставляет управление Дербендом Шейх Ибрагиму, основателю новой династии, возобновляет укрепления Дербенда и велит оберегать этот проход. — В 1509 году персидский Шах Исмаиль осадил Дербенд и принудил правителя дербендского Яр Ахмед Агу, не хотевшего признать его власти, сдаться: управление Дербенда Исмаиль отдал Мансур-Беку. С этого времени начинается персидское владычество в Дагестане. Шах Тахмасп сделал правителем Ширванским Элькас Мирзу, который отложился было от Персии, но был побежден, и Дербенд, после некоторого сопротивления, опять поступил в число персидских владений. В 1578 году Дербенд подпал Османскому владычеству. Персидский Шах Эмир Гамзэ предлагал, за союз против Турок, Царю Феодору Иоанновичу уступку Дербенда и Баку. Это условие, возобновленное при Шахе Аббасе Великом, не было приведено в исполнение, и Дербенд снова подпал власти Персиян: Шах Аббас поставил в нем сильный гарнизон и выстроил на берегу моря большую башню, соединявшуюся с городскими стенами. Управление Дербенда, Шаберана и соседних мест Шах Аббас поручил Чраг-Сюльтан Устаджлю. В этот период персидского владычества известны в Дербенде Правители Феррух-Хан (до 1634—1635 года), Сиявуш Сюльтан и Шах вирди-Бек Устаджлю, во время которого посетило эту страну Гольстинское Посольство: последний Правитель находился во вражде с своими согражданами. В походе Хосрау Хана против Русских участвовал и Правитель Дербенда. Во время смутного положения персидской монархии Петр Великий овладел Дербендом в 1722 году: в это время городом управлял наместник Имам Кули-Бек, пожалованный Петром Великим, за преданность России, в Ханы и Генерал-майоры. Петр Великий оставил в Дербенде гарнизон под командою полковника Юнгера, а прикаспийские области подчинил Генерал-майору Матюшкину. — Потом овладел Дербендом Казикумыкский глава Сурхай (1728 г.), господствовавший до появления Надира в этом краю. Шах Надир, овладевший Дербендом, поставил здесь, по примеру Сафидов, своего наместника Феридун-Сюльтана. Это был первый Правитель Дербенда при Надире. Крымский Хан, при нашествии на Дагестан, назначил было правителем Дербендским Усмия Ахмед Хана, но с явлением Надира союз распался, и правителем Дербенда сделан Мурад Сюльтан Устаджлю. Давнишний враг правителю Ширвана Мегди Хану, он подучил некоторых жителей Дербенда убить ширванского Правителя. Надир приказал казнить Мурад Сюльтана, на место его определил Неджеф Сюльтана Кара-чурлю; новый же правитель Ширвана Сардар Бек Кырклю переселил несколько дербендских семейств в новую крепость Шемаху (Аксу), а вместо их перевел из Ширвана племя Сурсур. В начале 1744 г. правителем Дербенда Надир определял Мухаммед Али Хана Кырклю, который, опасаясь восстания в Дербенде в пользу Мухаммеда сына Сурхая, ослепил ненадежных Муганцев и прогнал их в Муган. Но лишь только пал под ударами убийц персидский завоеватель, Дербендцы, недовольные его наместником, провозгласили в 1747 году правителем Мухаммед Хасана, сына прежнего их Хана Имам Кули Хана, из шиитского рода Курчи, считающего в Дербенде до 400 домов и составлявшего прежде шахскую гвардию. Он правил городом в течении двенадцати лет, но в 1760 г. Фетх Али Хан Кубинский, привлекший на свою сторону недовольных Мухаммед Хасаном дербендских беков, выступил из Кубы с сильным ополчением и овладел Дербендом. Женившись на сестре Усмия каракайтакского Тути-Бикэ, Фетх Али Хан поручил ей в 1766 г. управление Дербендом, а в помощники ей назначил одного из преданных ему дербендских Беков. Под предлогом свидания с сестрой, Усмий вошел в Дербенд и овладел им; Фетх Али Хан после трехдневной осады вытеснил любезного шурина из города. В это время посетил Дербенд наш естествоиспытатель Гмелин. Но гибкий жребий войны вскоре вручил победу Усмию: Фетх Али Хан был разбит, а Усмий явился перед Дербендом с лестию и обманом. Неустрашимая Тути-Бикэ, однажды обманутая братом, защищалась храбро и сохранила Дербенд мужу, а появление Генерала Медема и блистательные подвиги русских войск восстановили власть Фетх Али Хана в Дагестане. Но предприимчивый Хан скончался в 1789 году; ему наследовал сын его Ахмед Хан, владевший Дербендом в течении пяти лет. По смерти его в 1795 г. вступил в управление брат его Шейх-Али-Хан, сначала преданный России, но потом возмутившийся: в Мае 1796 г. Дербенд, осажденный с моря и суши, сдался русским войскам, и Шейх Али Хан взят в плен, Дербенд был подчинен брату его, владетелю кубинскому, Хасан Хану; потом Император Павел возвратил город Шейх Али Хаву, но вторичная измена этого коварного правителя заставила Россию отнять у него власть: едва Генерал Глазенап явился перед Дербендом, как жители, недовольные своим беспутным Ханом, выгнали его вон, и с 21 Июня 1806 г. Дербенд навсегда поступил в число русских городов, по гюлистанскому договору 12 Октября 1813 года. Шейх Али Хан бежал в Кубу, а потом в горы, где долго скитался и кончил бедственные дни в Персии.

В 1831 году в Августе осаждал Дербенд Кази-Мулла. Я сам заранее утверждаю, что описывать эту осаду после красноречивого рассказа автора «Русских повестей» нет никакой возможности, и между тем не могу вытерпеть, чтоб не передать здесь повествование об этом событии одного дербендского жителя, очевидца осады: пусть осуждение почитателей автора «Муллы-Нура» падет не на меня, а на голову дербендского рассказчика, соблазнившего «путешественника по Востоку» на несоразмерный с его силами подвиг.

О нашествии Кази-Муллы на Бурную уже стали забывать, как вдруг пошла по горам молва о сборах его на Дербенд, уже давно не слыхавший ни о каком неприятеле. Жители Дербенда принимали эти слухи каждый по своему: Сунниты не знали, что им делать, Шииты ораторствовали и храбрились, Русские молчали. Между тем Лезгины, обрадованные случаю поживиться, незначительными толпами начали показываться на горах к северу от Дербенда и спускались для грабежа на равнину к морю. Здесь, в расстоянии пяти верст от города, находилось место, называемое «сенгяр», что собственно значит «каменный завал», и в этом месте содержался казенный скот: ни одного дня не проходило без тревоги, без отчаянных криков: «гарай, гарай!» дававших весть, что какой-нибудь Лезгин покушается на казенную собственность. Тревоги становились чаще, нападения Лезгинов отважнее, слухи о нашествии Кази-Муллы вернее — и 19 Августа конница дагестанского фанатика явилась в 15 верстах от города. Батальон куринского полка очистил казармы, расположенные на высотах «Кефарэ» к северу от города в 2-х верстах и называемые «Аваин»: солдаты вошли в город и присоединились к гарнизону. Шииты громогласно кричали, что они все погибнут под развалинами, а не сдадутся еретику, однако Русские не совсем им доверяли и считали верным оплотом — собственную грудь, а единственным сокровищем — дербендскую крепость, и поэтому город был предоставлен защите своих жителей.

20-го Августа Кази-Мулла явился со всеми силами к Дербенду: прибытие его узнано по пламени, пожиравшему аваин, где дагестанский предводитель занял было не надолго квартиру командира. Жители Дербенда разделились на две половины для защиты стен: одна с севера берегла стены под предводительством Фергад-Бека, а другая на юге подчинялась Хюсейн-Беку. Издавна посвятив себя торговле, Дербендцы совсем отвыкли от воинских экзерциций, да и у большей части нечем было сражаться, кроме громкого голоса и крупной брани наступающим Лезгинам: осторожный комендант, не полагаясь на легковесное слово Азиатца, не давал дерберндским храбрецам ни пороха, ни оружия. —Лезгины начали дело с северо-западного угла крепости, где они засели в сторожевых башнях, давно покинутых; между обоими башнями был водружен штандарт Кази-Муллы, а внизу лежал знаменщик, как будто дразнивший этим Дербендцев; из башни сыпались в город пули, но по дальнему расстоянию причиняли только смех, а не вред; остальные толпы нападающих обходили город с юга, и в ожидании лучшей добычи опустошали городские сады. Зарево пожара освещало всю ночь дербендские окрестности.

На другой день сделана вылазка из города по стене несколькими удальцами, Лезгины выбиты из сторожевых башен, но многочисленность неприятельских сил заставила храбрецов отступить. Ненависть Дербендцев к Кази-Мулле и его учению стала несомненна и Комендант роздал жителям много солдатских ружей и через известный срок выдавал по пуду пороху. Жители ободрились; пальба с обеих сторон не умолкала.

На третий день Хюсейн-Бек ходил на вылазку с кубинской стороны.

На четвертый Фергад-Бек, Хюсейн-Бек с своими волонтерами и рота Русской пехоты с пушкой вытеснили горцев из Кырхляра: битва была очень упорна, но наконец знамя Кази-Муллы сорвано с этой дербендской святыни, из которой Лезгины могли наносить некоторой вред осажденным.

Пятой и шестой день прошли в перестрелках и вылазках. Жители видели, что Лезгины таскают по горам большие лестницы, сделанные из табасаранского лесу, но не унывали: по ночам около костров, разложенных на городских стенах, толпы Дербендцев распевали песни, в которых Кази-Мулла и его мюриды предавались всем возможным насмешкам и брани, а Лезгины из-за холмов дразнили Дербендцев: «эй идите, кто хочет винограду! По грошу батман!» И этот виноград, которым хвастались Лезгины, был достояние Дербендцев!

Кази-Мулла искал союзников в городе и пропустил с своими наказами одного Дербендца, прибывшего из Кубы, но эта хитрость не имела успеха. С своей стороны и Кази-Мулла не терял бодрости, и даже однажды праздновал в саду Хюсейн-Бека, находившемся к югу от Дербенда, с вероломными табасаранскими Беками, близкую сдачу города.

Не обошлось дело и без фальшивых тревог. Однажды ночью вся цепь караулов на городовой стене пришла в ужасное смятение от шуму, раздававшегося в саду под стеной. Подумали, что Лезгины крадутся на приступ, стали кидать за стену зажженные сучья и проч. и осветили к стыду своему — нескольких буйволов, на свободе забравшихся в сад.

Но главный страх осажденных составляла потеря воды, которой они старались запастись еще до появления Кази-Муллы перед городскими стенами.

Все ждали приступа, как вдруг утром 27-го Августа не оказалось ни одного неприятеля: Кази-Мулла бежал со всеми приверженцами, почуя приближение Русских сил.

Обрадованные Дербендцы рассеялись по окрестности и захватили много пленных: иные Лезгины попадались в руки к осажденным с арбами винограду и других фруктов, награбленных в дербендских садах. Само собой разумеется, что дербендские сады были опустошены дотла, загородные дома в них сожжены, и единственная сохранившаяся утварь в этих садах были — пятьдесят лестниц, приготовленных Лезгинами для приступа.

Кази-Мулле не многого не доставало, чтоб взять Дербенд, — пушек! Впрочем, если б продолжительная осада и отчаянный приступ и доставили ему обладание городом, то взять крепость он не имел никакой возможности. Опасения же за верность и преданность Дербендцев не имеют достаточного основания: Шиизм так непоколебимо разделяет дербендских жителей с Горцами, что только одна смерть может их соединить. В глазах Шиита неверный хуже всякого создания, но Суннит еще хуже неверного. Вот какая крепкая преграда разделяет Дербенд от гор!

Такова хроника Дербенда от основания этого города до прибытия в него «путешественника по Востоку». Составит ли приезд этого важного лица эпоху в летописях дербендских, об этом, надеюсь, не замедлят известить читающую публику позднейшие странствователи.

С помощию моих предшественников на пути по Дагестану, с помощию обильных рассказов жителей, и наконец с слабою помощию собственных моих наблюдений и замечаний я приступаю после «исторического взгляда» к «взгляду этнографическому». В Дербенде вообще взгляды очень удобны: стоит только забраться в крепость и оттуда можно без труда кидать какие угодно взгляды на город.

Дербенд лежит под 42° 4' С. Ш. и 65° 56' В. Д. от Ферро, уклонение компаса 3° 54' 4"; у Аравитян он известен был под именем «Баб-Эль-абваб» ворота ворот и «Баб-Эль-хадид» железные ворота: частые вторжения Хазаров через дербендский проход и надежные стены города заставили Аравитян дорожить этим укреплением и дать ему такое лестное прозвание. Турки называют по этой же причине Дербенд «Демир-Капыси» железные ворота; это перешло и в русские летописи, а в простонародии Дербенд был переделав в Дербень, что ясно видно из припева:

«Ай Дербень, Дербень, Калуга,

Дербень ягода моя!»

Грузинские историки называют Дербенд «Цгвис Кари» морские ворота, или «Дарубанд».

Дербенд расположен длинной и узкой полосой по скату горы от З. к В. как видно на прилагаемом плане. Необыкновенное расположение города объясняется тем, что строители его имели в виду загородить проход северным наездникам, а так как народонаселение этих краев было немногочисленно, то и растянули непомерно длину города при незначительной ширине. Самим положением своим Дербенд делится на три части: верхнюю или крепость, среднюю или город собственно и нижнюю или приморскую. Мудрые строители Дербенда обвели весь город каменною стеною, гигантскому сложению которой я не мог надивиться, и поэтому само собой разумеется, первой моей экскурсией на ловлю дербендских примечательностей был поход вокруг городских стен.

Вооруженный зрительной трубой и компасом, я вышел из кизлярских ворот с твердым намерением открыть какую-нибудь древность и навсегда обессмертить свое имя. Обошедши весь город и с крепостью, я не нашел почти ничего нового, что не было бы известно еще и до меня, ничего необыкновенного, одним словом, к крайнему моему отчаянию и к несчастию всех моих читателей, ничего прославляющего имя открывателя. Результаты этого первого похода на открытие дербендских древностей я представляю на благоусмотрение читателей: может быть найдутся такие снисходительные, что и удовольствуются тем, что я видел, и не будут требовать рассказов о том, чего я не видал.

Окружность дербендских стен простирается до пяти верст: на две слишком версты длины город едва имеет 455 шагов ширины у кизлярских ворот. Стены дербендские принадлежат к числу замечательнейших редкостей Дагестана и Закавказья: растянутые на таком значительном протяжении северная и южная стены, с одной стороны примыкающие к морю, а с другой к цитадели, имеют от 4 до 7 футов толщины при 28-40 футах вышины, и сложены из больших, снаружи весьма чисто обтесанных камней. Так как стены поднимаются в гору, то кладка их идет уступами: между двумя плитами, положенными вдоль, третья стоит ребром, и таким образом один ряд выведен над другим. Материал для стен доставляли соседние горы, как видно по одинаковому свойству их с камнями дербендских стен; обтесанные известковые камни, длиной более аршина, без всякого цемента клали один на другой, но в нижних камнях делались углубления, в которые вкладывались обтесанные выпуклости верхних, и благодаря этому способу стены дербендские сохранились доныне. Дербендиада, когда говорит о частом исправлении дербендских укреплений, говорит совершенную правду: до сих пор можно распознать многочисленные поправки и первоначальную работу, отличающуюся огромностью и чистотою труда. Меня уверяли, что в старой стене находятся ужасной величины камни около 300 пудов весом во всю ширину стены, но, кажется, это известие принадлежит к числу персидских фантазий: наружные камни не толще пол-аршина, в между ними положены другие камни и набит щебень с глиной. Исправления заметны больше в верхних частях стен, где находятся бойницы. В небольшом расстоянии одна от другой устроены в стенах башни, особливо многочисленные в северной стене.

Приближаясь к морю, дербендские стены становятся тоньше, а у моря они совсем разрушились, но продолжение их ощупывают в море все купающиеся: следовательно дербендские стены обнимали прежде большее пространство, нежели теперь, и море покрыло здесь часть суши. Кроме того прежде проходила со стороны моря стена, имевшая свои ворота: ныне ни стены, ни ворот нет следа. По известию одного английского путешественника XVI столетия дербендские стены вдавались в его время в море почти на полмили, а по известию арабского географа Эдриси эти стены образовали дербендскую гавань и служили защитой кораблям: на этом основании город Дербенд во время Эдриси имел безопасную гавань, в чем мы имеем некоторое право сомневаться, потому что описание стен, составлявших дербендский мол, отзывается у Эдриси восточной напыщенностью.

Дербендская крепость, называемая «Нарын-Каля» новая, изящная крепость, господствует над городом и состоит с ним в связи. Крепость принадлежит к позднейшему времени, и стены ее не имеют той тщательной и массивной постройки, какою отличаются городские. Подле нее находится родник, называемый «Хан-булаги» Ханский ключ.

Дербендские стены имеют несколько ворот. Начиная от моря в северной стене ворота идут в таком порядке: «Таш-капыси» каменные ворота или «Дубар-капыси» дубарские ворота, названные так по имени нижней части города; «Кырхляр-капыси» кырхлярские ворота от кладбища «Кырхляр» Сороковик, и наконец третьи и последние «Джарчи-капыси» ворота вестника, получившие имя от ханского вестника, объявлявшего здесь народу волю правителя. В южной стене находится пять ворот: «Дубар-капыси» дубарские ворота, «Энги-капы» новые ворота, «Орта-капы» средние ворота, «Боят-капыси» ворота Боятовы, от места Боят, и наконец «Каля-капыси» крепостные ворота. У русских кырхлярские ворота называются кизлярскими, а джарчийские — водяными.

Дербендские ворота выведены круглым сводом, не свойственным мусульманской архитектуре и перешедшим, по-видимому, от Византийцев. Впрочем, это замечание ни к чему не ведет, потому что дербендские ворота несколько раз были перестроены.

Над многими дербендскими воротами имеются арабские надписи, занимательные лишь потому, что они помещены очень высоко, от времени довольно пострадали и не поддаются дешифровке. Простояв у «каменных ворот» с полчаса, с опрокинутой назад головой в виде любителя, жаждущего последней капли из бутылки, я нашел, что надпись их едва ли можно разобрать и более ничего. В стенах дербендских встречается много камней также с арабскими надписями, и притом так называемого «карматского» почерка, но в них не видно ничего исторического, кроме одной надгробной надписи, попавшей сюда на поправку стены; по крайней мере находящиеся у меня надписи не могут служить дипломом на бессмертие, о котором я так хлопочу с тех пор, как попал в древний город. Но позвольте: я представлю вам точный снимок русской надписи, находящейся над Боятовыми воротами:

«Время разрушило ослушание меня построило. 1811 года.»

Надеюсь, что после этой надписи вы не будете требовать других.

У дубарских ворот мне показывали следы пребывания в Дербенде одного археолога: комиссионер одесского общества истории и древностей Караим Фиркович прорыл ходы в землю около ворот снаружи города, привлеченный к этому труду искусственным курганом, будто бы насыпанным над сокровищами. По словам Дербендцев, Г. Фиркович открыл несколько печей, в роде монетного двора, а также большой камень с следующей надписью :

А. М D V С С

Этот камень, по-видимому, указывающий на год (anno) 1505 нашей эры, я видел у Г. Бучкиева. Фанатики глубокой древности Дербенда думали употребить его самым смертоносным оружием на свою защиту, читая А и М: Александр Македонский!!!

Устройство дербендских ворот принадлежит новейшему времени. Дербендиада исчисляет шесть городских ворот, пробитых Масламой, и седьмые со стороны Дарвака; Князь Кантемир насчитывает у Дербенда всего одиннадцать ворот; в описании Броневского означено шесть ворот, а Г. Эйхвальд в своем путешествии говорит только о двух. В показании последнего ученого я осмелюсь усомниться: как ни странно построен город Дербенд, но все же неприлично и неудобно такому древнему и большому городу обходиться двумя воротами. — В южной дербендской стене видны близ моря большие заделанные ворота; близ них находятся у лестницы небольшие ворота и против них озеро с монгольским названием «Ноур» (озеро, болото). Может быть заделанные ворота суть Тюркмен-капуси, о которых упоминает Дербендиада.

Соглашаясь с Г-м Эйхвальдом в том, что Дербенд не может устоять против европейской осады, я, однакож, не считаю стены его годными только для ограничения города, как полагает ученый Академик. Во-первых, строители дербендских стен имели в виду безопасность города, а не что-нибудь иное; во-вторых, неудачная осада Дербенда Кази Муллой показывает, что и эти стены к чему-нибудь пригодны. Думал ли мудрый Нуширван, складывая дербендские стены, что ученая Европа произнесет такой строгий суд его великому труду?…

Потерпев поражение в первом походе к открытию новых, то есть неизвестных дербендских древностей, я предпринял вторую экспедицию, под прикрытием сильного военного конвоя и в сопровождении дербендского Городничего Г-на Мекрюкова, великодушно вызвавшегося помогать мне в хождении за дипломом на звание великого открывателя.

На этот раз я выехал в «ворота вестника» и держал путь к З. в горы, поэтому конвой был необходим: около Дербенда места вообще не безопасны, особенно к стороне Табасарана стоит только отъехать версты на две на три, чтоб сделаться добычей какого-нибудь горского промышленника. Так как я отправлялся не за подобным приключением, то со мной находилось до 20 всадников, в том числе несколько Беков, приятелей Г-на Мекрюкова. Едва мы успели выехать из ворот, как Горцы-проводники не выдержали и пустились джигитовать в чистом поле: одни скакали во всю прыть своих сильных коней друг на друга, потом круто поворачивали или становили лошадь на дыбы; другие на всем скаку вертелись под лошадью, стреляли в цель из пистолета, рубили воздух кинжалами; третьи, наконец, с гиканьем носились по краям каменных бездн или заставляли лошадей прыгать через овраги. Забирала и меня смертельная охота попробовать удаль, но сохраняя важность «путешественника по Востоку» и не надеясь на свою ловкость в верховой езде, я на этот раз ограничился только апплодисманами чужому молодечеству.

С западной стороны обтекает дербендскую крепость маленький ручеек Джарчи-булаги, выходящий близ крепости и светящийся в глубокой каменной бездне: голые, крутые скалы служат ему берегами. Во время дождей ручеек вырастает и сокрушает все на своем пути: недавно он разрушил каменный мост, соединявший его берега. Такова сила горных потоков!

Горы, отделяющие Табасаран от Дербенда, покрыты небольшим лесом, и мы пробирались сквозь него с большими предосторожностями: спереди, с боков, отвсюду скакали провожатые и свидетельствовали каждый куст, каждую ямку.

Я знал, что на вершине горы ожидает меня великолепный вид, и поэтому ехал не оглядываясь по узкой тропинке, в густой зелени, и через полчаса пути, свернув с дороги, очутился у какой-то каменной башни. Я сошел с коня, и по выдавшимся камням стены, цепляясь руками и ногами, поднялся на башню: когда я взглянул сверху кругом, мной овладело такое сладостное чувство, что я чуть-чуть не спрыгнул с четырехсаженной высоты на деревья подле башни! Я находился в ущелье, которое с севера и юга замыкали горы, покрытые лесом, но к востоку и западу вид распростирался необозримо далеко. К востоку горы, прятавшиеся под частоколом деревьев, волнами спускались к морю; отлогий морской берег, узорчато перерезанный разными дорожками, окаймлен был виноградными садами, а потом в бесконечную даль катилось синее море! К западу развертывалась огромная долина Табасаранская, как будто бы для разнообразия картины почти совершенно обнаженная, усеянная холмами, оживляемая иногда селениями и лесочками: по этой долине вилась узкой лентой знаменитая Александрова стена, а вдали уступами восходили Кавказские горы !

День был ясный и тихий, солнце светило ярко, воздух обдавал ароматами, и я долго в приятном раздумьи стоял на башне, забывая, что я здесь нахожусь, как новый Жером Патюро, для добывания бессмертия, а совсем не для восторгов природой.

После я видел много пейзажей очаровательных и скучных, милых и страшных, богатых и скудных, горных и морских, но Табасаранский вид до сих пор живо и ясно стоит у меня перед глазами!

Укрепление, на котором я находился, составляло часть стены Александровой: эта стена состояла в непрерывной связи с южною дербендскою стеной, потому что остатки постройки видны в разных местах между Дербендом и укреплением, с которого я озирал Табасаран, да и Князь Кантемир застал еще непрерывность стены Александровой в целости. Это укрепление, находящееся в расстоянии четырех верст от города, имеет четвероугольную, почти квадратную фигуру: длина его около 12 сажен, вышина от 4 до 5 сажен, а толщина стен около 2-3 аршин; по углам находятся разрушившиеся башенки. Оно сложено из таких же камней, как и дербендские стены, и почти столь же тщательно обтесанных снаружи, но складка иногда обнаруживает другой характер, так что обе работы принадлежат как будто разным строителям. Но это только обманчивое различие, происходящее в следствие различия города от пустырей.

Укрепление стоит длиной в направлении от севера к югу. К западной стороне его примыкает обрушившееся продолжение стены Александровой, имеющей одинаковый характер стройки с укреплением; эта стена тянется с некоторыми интервалами, произведенными рукою времени, по Табасаранской долине, на пространстве десяти верст, потом поднимается по холмам и исчезает в дальней синеве гор. Стена Александрова почти такой же толщины и вышины как и дербендские стены: местами в ней виднеются редуты в различном расстоянии один от другого, имеющие четвероугольную фигуру, и, вероятно, снабженные внизу маленькой дверью для прохода, подобно укреплению, на котором я стоял. Во всех этих постройках свод неизвестен. С северного склона горы, на которой стоит первый уцелевший бастион, течет родник, из которого утолял жажду Петр Великий, во время поездки для осмотра стены Александровой: с тех пор этот родник носит имя «Урус-булаги» Русского ключа.

Много чудесного рассказывают Дербендцы об этой стене, называемой ими «Даг-бары» Горная стена, и от людей заслуживающих некоторое доверие, я слышал, что в ней находятся разные надписи, которые Армяне называют армянскими, Жиды еврейскими, Мусульмане арабскими: одним словом каждое племя присваивает стену себе. И эта таинственная стена расстилалась у меня перед глазами, но я не смел ступить ни шагу далее: еще вчера около нее убит один Дербендец! Велико было искушение для любителя древностей, но что ж делать? Страх смерти или неволи, убеждения проводников, здравый смысл и еще что-то удержали меня от археологического самоотвержения и не допустили сделать шагу вперед. В последствии времени я ужасно раскаивался в своей нерешительности: сколько раз для самой ничтожной греческой надписи я рисковал головой в путешествии по Востоку, а в Дербенде у меня не достало твердости духа для исследования громадной стены Александровой! Извините: это была еще юношеская неопытность в ученом деле !

И так я должен был вернуться назад, и диплом на бессмертие опять потерян!

Впрочем, благосклонные читатели от этого ничего не потеряли: для них прилагается здесь полный очерк стены Александровой, на сколько она известна русским топографам, от Каспийского моря до магала Кушан-дага в Казикумыкском владении; чем далее она идет в горы, тем лучше она сохранилась. Странные извилины стены происходят от местного направления гор; всех укреплений на этом пространстве, составляющем по прямой черте около 80 верст, сохранилось 43. В одном из них в Кеджали-каля думал укрепится Кази Мулла, но родник в том укреплении засорился, и мятежник должен был отказаться от своего намерения. Огромные деревья в некоторых местах выросли на стене и раздвинули ее или даже и разрушили. Иногда стена проходит через деревни; между прочим говорят, что в деревне Лиджили, в 36 верстах от Дербенда, сохранились в целости одни из древних ворот. Что же касается до неведомых надписей, то все вероятия клонятся к тому, что в стене Александровой не существует никаких надписей.

Все благоразумные историки мусульманские приписывают строение этой стены персидскому государю Сассанидской династии Нуширвану Справедливому, и это известие не подлежит сомнению: такой огромный труд мог быть исполнен только таким могущественным царем. Писатели древности ничего не говорят об этой стене, и следовательно строение ее принадлежит новейшей эпохе; Аравитяне нашли уже стену оконченной. Таким образом все говорит в пользу построения ее Сассанидами, и поэтому название стены Александровой, также как Яджудж и Маджудж, упоминаемые в Алкуране, надобно перенести на восточные берега Каспия. «Строитель Кавказской стены, по рассказам восточных писателей, воздвиг при ней в незначительных расстояниях один от другого бастионы и снабдил ее для прохода железными воротами в различных местах, а для защиты войсками. Некоторые полагают, что стена протягивалась от Каспийского моря до Черного, но это несправедливо: восточные авторы назначают ей протяжения около 400 верст, что очень удобно совпадает с известием о конце этой стены, видимом около реки Алазани. „Весть между двумя намазами пролетала по этой стене“ говорят Дербендцы.

Не сделав никакого открытия в „Горной стене“, я решился на крайнюю меру: в один мрачный день, в мрачном расположении духа, я вышел, с копами белой бумаги, из кизлярских ворот и прямо отправился на знаменитое кладбище „Кырхляр“ Сороковик. Конечно читатели предполагают, что я, знакомый в качестве ориенталиста и чернокнижника с таинствами заклинания духов и усопших, иду на кладбище, как Макбет к ведьмам, за тем, чтоб потревожить подземные тени и с их незримою силою добыть диплом на звание „великого открывателя“? Увы! Я точно шел для исследования над почившими в „Сороковике“ правоверными, я точно имел в виду какое-нибудь бессмертное открытие, за которое попал бы прямо в Академию Надписей, во великая наука Боско мне совершенно неизвестна, и желания мои ограничивались снятием надписей на могильных памятниках в Кырхляре.

Но прежде, тем я воззову для вас из другого мира имена усопших, покоящихся здесь, выслушайте плачевную историю о Кырхляре, повествуемую Дербендиадой.

Первая толпа Аравитян, явившаяся в правление Османа на покорение Дагестана Исламу, была незначительна: предводительствовал ею некто Сельман бен Рабия Эль-Багили. Царь северных варваров — Хазаров выступил против Аравитян с 100,000 воинов, но в страхе и недоумении остановился у речки Дербаха. Генералы уговаривали его к битве, но Хакан отказывался, представляя собственное замечание, что Аравитяне не уязвимы никаким оружием. Один проклятый неверный услыхал такие речи, и подкараулив Мусульманина во время омовения, убил его, в опровержение слов своего боязливого государя. Тогда все неверные устремились на Аравитян: воины Ислама с священным криком: „Аллах Акбер“ Бог велик, противостали варварам и жестоко их побивали. Ночь прекратила битву.

На утро сражение возобновилось, и ежедневное кровопролитие продолжалось до тех пор, пока все Аравитяне были истреблены. В последний день пали Сельман и остальные его воины, которых мусульманское предание для круглого счету определяет в 40 человек. Тела убитых правоверных валялись без погребения, а Дагестан страдал от голоду: явно было для Мусульман, что это наслание Божие за неуважение Ислама и его „свидетелей“. Наконец, по совету кудесников, Дагестанцы похоронили на нынешнем Кырхляре тела сорока мучеников, и голод прекратился, а кладбище получило прозвание „Сороковика.“

Такова мусульманская легенда о Кырхляре.

Кладбище кырхлярское лежит к северо-востоку от кизлярских ворот в расстоянии одной версты, не более: главная и вероятно самая древняя часть его обгорожена каменными толстыми плитами могильными, воткнутыми в землю вкось. Кругом этой загороди, имеющей вход с западной стороны и образующей квадратное пространство в двадцать сажен поперечника, рассеяны могилы новейшего времени, между которыми господствуют памятники последних владетелей Дербенда. В таинственном „Сороковике“ древние гробницы перемешались с новыми, суннитские с шиитскими: ревность мусульманская и по смерти старалась утешить себя, ложась на вечный покой подле „Шагидов“ свидетелей. Очень легко отличить суннитские камеи от шиитских по круглому обделу первых и по четвероугольной форме последних, но не так легко сладить с древностью гробниц: надгробные эпитафии сильно пострадали от времени, и тщетно я призывал в помощь все мои познания в восточных языках! Многие надписи остались неразгаданными для меня: по крайней, мере я вышел из этого испытания с несомненным результатом, что на всем кладбище нет других эпитафий, кроме арабских, большею частию позднейшего кудрявого куфи; что надписи, не поддающиеся чтению, состоят из стихов Алкурана или предания, и что, наконец, самая древняя эпитафия из разобранных мною принадлежит праху Хаджи Халиля, мирно скончавшегося в 844 году гиджры (1440—1441 г.). Без всякого риска подвергнуться обвинению в преждевременной поспешности можно заключить, что раньше XIV столетия надгробных памятников здесь нет; ничто не мешает думать, что Кырхляр служил местом успокоения Мусульман с начала появления здесь Аравитян; может быть и действительно здесь почиет Сельман бен Рабия Эль-Багили с своими сподвижниками, но самых древних камней здесь не сохранилось. Всесокрушающее время, перед разрушительным дыханием которого не устояла и стена Александрова, наложило свою печать на Кырхляр и поглотило лучшие древности этого кладбища, на зло всем археологам.

Если Кырхляр не может насытить жажду ученого, то для профана это заветное мусульманское кладбище дышит поэзией: огромные камни, покрытые мистическими надписями и почерневшие от непогод и времени, стелются один подле другого в живописном беспорядке; небольшие деревца нагнулись над могилами; полуразрушившиеся надгробные часовни и покинутая мечеть прекрасно гармонируют с характером тления, а шум морских волн, вид моря и древнего города навевают уныние. В самом деле Кырхляр может служить чрезвычайно удобным местом для заклинания духов!

Древние надгробные камни Кырхляра замечательны своей огромностью, как будто под ними покоятся великаны: длина их простирается до 1 1/2 сажен! Между большими камнями встречаются и маленькие, вероятно детские: жители Дербенда утверждают, в простоте сердечной, что это могилы Шагидов-мальчиков! Число памятников, кажущихся очень древними, меньше сорока, а число всех, в загороженном квадрате находящихся, больше сорока, и поэтому название „Кырхляр“ Сороковик служит здесь собирательным-неопределенным.

Кроме надгробных камней, из которых одни глубоко вдались в землю, другие, напротив, чуть-чуть касаются поверхности, в загороди находится еще небольшая часовня, построенная в 1243 г. (1827—1828), над могилой неизвестного, но весьма уважаемого Шейха: больные женщины приходят сюда молиться, бросают бумажки с именем своей болезни в углубление одной из ближайших могил, разводят прах с могилы Шейха и мажут этим составом лицо, глаза, грудь, одним словом болящее место, а в замен взятого праха оставляют в часовне хлеб, плоды и другую пищу для приходящих сюда бедных и навязывают разноцветные лоскутья на соседних деревцах. Преимущественно собираются сюда на молитву дербендские мусульмане в последнюю среду перед „Ноурузом“ новым годом, в весеннее равноденствие. Как Гяур, я ничего не могу сказать о чудесах этого Шейха, которого имя вероятно от излишнего усердия мусульман, не сохранилось для потомства. Во время Гмелина обычай приношения также существовал, и для пожертвований стояла в „Сороковике“ пирамида.

На западной стороне Кырхляра находится восьмиугольное довольно красивое здание: это надгробная часовня над прахом дербендской героини Тути-Бикэ, по-русски Попугай-княгини, похороненной в 1202 г. гиджры(1787—1788), и сына ее Ахмед Хана, одного из последних дербендских правителей. Другой сын Фетх Али Хана Хасан Хан, управлявший Дербендом после брата своего Шейх Али Хана, был также похоронен здесь, во потом прах его увезли в священный город Шиитов в Кербелэ на берега Эвфрата. Ближе к Кырхляру с этой же стороны находится почти современная с первой надгробная часовня одного горского дворянина Хаджи Мирзы Бека сына Фергад Бека, похороненного в 1198 г. гиджры (1783—1784): это здание более пострадало от времени, потому что выстроено с меньшом искусством и с меньшим изяществом, нежели памятник Попугай-княгини, а не потому, что оно гораздо древнее последнего, как ошибочно полагает Г-н Эйхвальд.

С восточной стороны Кырхляра стоят полуразрушенные ворота с круглым сводом, видны остатки какого-то древнего здания, и наконец недалеко от них находится небольшая суннитская мечеть с плоской кровлей. Над дверьми мечети выставлен 1243 год гиджры (1827—1828), время ее построения, соответствующий году построения часовни над могилой Шейха, а перед дверьми находится глубокий выложенный камнем колодец, из которого переливали воду для омовений в соседний бассейн. Во время осады Дербенда Кази Муллой в 1831 году Кырхляр был занят его наездниками, но русская пехота вытеснила их с кладбища; в этой стычке невинные памятники Кырхляра много пострадали.

Как суннитское кладбище, Кырхляр не пользуется у Дербендцев большим уважением, но горные Дагестанцы приходят сюда нередко на молитву. Усердие правоверных этим и ограничивается, потому что памятники постепенно приходят в разрушение. Кроме того надгробные камни берут иногда, за недостатком материалу, на постройки и на памятники для новых покойников, и поэтому не должно удивляться, если встретится в стене дербендского дома камень с надписью: здесь погребено тело раба Божия …. Так-то справедливо, что на могилах возникает новая жизнь! Дербендиада полагает на северной стороне города могилу сына Халифа Гарун Эррашида: один Аллах знает, до какой степени это справедливо! Что же касается до меня, то я только дивлюсь безмолвно всеведению автора Дербендиады.

Неисполнившиеся ожидания великого открытия убили во мне веру в дербендские древности: с отчаянием в душе я бродил по кладбищу на южной стороне города, снял даже копию с надгробия, относящегося к 469 г. гиджры (1076—1077), но к моему горю без имени покойника, и наконец утомленный бесплодными поисками, отказался от посещения грота 40 грузинских юношей, описанного Гмелиным, отказался от поездки к „Девин-Эви“ дому Дивов (духов), и к пещере „Эмджекляр-пир“ святых сосцов, которые описаны подробно автором „Русских повестей и рассказов“, хотя не стоят в сущности никакого описания, отказался даже от мимолетного взгляда на след ноги коня Алиева Дуль-дуля и на скалу, преграждавшую Али путь и рассеченную надвое могучим зятем Пророка, отказался, короче, от всяких прогулок вне городской стены. Предшественники мои на этом пути; Олеарий, Генве (Hanway), Гербер (Gerber), Гмелин, Рейнегг и другие, говорят о многочисленных надгробных надписях, признаваемых ими то за арабские или персидские, то за еврейские, сирийские или халдейские, но я сильно сомневаюсь в существовании других надписей, кроме тех, которые я видел и в которых нашел интересного менее, нежели ожидал. За неимением в наличности замечательных древностей, я представлю здесь одно русское надгробие над могилой к югу от Дербенда, хотя принадлежащее новому времени, но не лишенное занимательности. Под изображением розы, поражаемой молниями, вырезана надпись: „здесь погребено тело девицы Ольги Васильевны Нестерцовой, род. 1814 года, умершей 1833 года 25 Февраля.“ Поэтическое изображение судьбы молодой девушки в розе, пораженной перуном, ясно говорит о руке, трудившейся над этой эпитафией: дальнейшие подробности можно узнать от дербендских жителей.

В душе моей еще не совсем угасла слабая надежда на громадное открытие: после окрестностей Дербенда мне оставался еще самый Дербенд, очень древний город, такой древний, что один из туземных археологов, по имени Мир Арслан, приписывает основание его огненным людям, жившим еще до сотворения мира! Надежда моя основывалась на сборной дербендской мечети, в отдаленную древность которой веруют все Дербендцы: не ужели и здесь я обманусь в предположениях, неужели и здесь я не исполню ожидании почтенных наставников моих, благословивших меня, при отправлении из Казани, на великие открытия в мусульманском мире?

Мечеть находилась недалеко от моей квартиры, и в одно счастливое утро я очутился на шумном дворе мусульманского храма. Снаружи мечеть не представляет ничего поразительного: она протягивается от В. к З. параллелограммом в два яруса, из которых только в верхнем находятся красивые окна с овальным сводом; с западной стороны примыкает к мечети также жилище духовенства, построенное также в два яруса с галереей напереди; с восточной стороны двор обведен стеной с боковыми воротами, с севера проходит с „медресе“ школа, с воротами и с навесом для защиты от зноя и непогоды. На дворе растут чинары, покрывающие своей тенью сухой бассейн, уже два года не наполняемый водою: для омовения пяти членов правоверного служит водопровод в стене жилищ духовенства.

Красивый вход в мечеть находится с северной стороны: над дверьми блестит разноцветный стих из Алкурана. Внутренность мечети разделена на три отдела: главный, занимающий почти середину здания, покрыт двумя куполами, из которых задний не совсем безобразен, хотя и не высок, а передний, сведенный над центром этого отдела, и мал и не изящен. В южном конце, прямо против входа, сделан в стене „михраб“ означение стороны меккской, а подле стоит „мембер“ кафедра для эктении и проповедей; эти неизбежные атрибуты мусульманского храма помещаются в зале под главным куполом.

Оба боковые отдела тянутся по сторонам центрального зала: они состоят из двух галерей, разделенных рядами толстых каменных столбов, на которые опираются неширокие арки. В каждой галереи находится восемнадцать колонн, арки же идут в три ряда: мусульмане, для большого эффекта, считают все полуколонны в мечети и говорят, что дербендская „джами“ стоит на восьмидесяти столбах.

Мечеть сложена из камней довольно больших и хорошо обделанных, а главный купол и своды выведены из мелкого кирпича. В некоторых местах заметны позднейшие поправки и переделки, как внутри, так и снаружи. Главный зал освещен достаточно окнами в южной стене, между тем как в галереях окна, пробитые только в северной стене, изливают слабый свет, и вечный сумрак господствует под тяжелыми сводами. Для ночных освещений стоят по бокам главного отдела большие фонари и висят лампы с свечами. Средний отдел мечети выбелен, внизу и вверху выкрашен, но боковые галереи, как будто покинутые в забвении, остались неотделанными. Земляной пол мечети покрыт циновками и коврами, впрочем, только в центральном отделе, и на стенах для украшения висят зеркала.

Но довольно о мелочах, которые часто изменяются и мало значат в общем характере здания: занимательнее разбор самой архитектуры мечети.

Правда, что наружность дербендской мечети не имеет ничего массивно-величественного, как мечети Каира, Дамаска и других великолепных городов Востока, но общий вид здания довольно красив, за исключением не соответствующих целому строению куполов. Мрачные галереи с тяжелыми сводами и простыми неотделанными колоннами без капителей, глубоко ушедшими в землю, по-видимому нанесенную стопами богомольцев, представляют, не смотря на свою бедность и безискуственность, грозные анфилады, внушающие невольное благоговение; общему характеру не соответствует лишь главный отдел, особенно зал с большим куполом, исполненный пестроты и ограниченный неправильными и дисгармоническими очертаниями.

Местное христианское предание присваивает это здание нашей религии, но такое предание не имеет достаточного вероятия как по архитектуре мечети, так и по историческим сказаниям. Расположение дербендской мечети не согласно с строением христианских храмов, а из того, что в числе греческих эпархий стояла когда-то дербендская, не следует, что сборная дербендская мечеть переделана из христианского храма. Точно такая же мечеть существует в Мосуле, и точно также Христиане приписывают ее себе.

На одних из ворот дербендской мечети находится персидская надпись, объясняющая, что мечеть упала и воздвигнута в 1368—1369 году по Р. X. следовательно это здание первоначально построено гораздо раньше. Дербендские мусульмане приписывают строение своей мечети Масламе: это предание имеет все условия истины. Говорят, что подобная мечеть и того же строителя, только с меньшим числом колонн, находится в Казикумыкском владении.

Не без сердечного прискорбия я должен сказать, что при дербендской сборной мечети нет, и сколько мне известно, никогда не было минарета: поэтому Г. Эйхвальд напрасно украсил это здание небывалым прибавлением — большим минаретом.

Кроме исторической надписи находятся еще новые персидские надписи над главными и над боковыми воротами двора, а на мембере выставлен 1116 год (1704—1705). Для подъема на верх при „изанах“ призывах на молитву устроены два хода: муэззины возвещают время намазов с кровли мечети, да и все другие дербендские мечети не имеют минаретов, в которых нет и надобности, потому что город построен террасой, и пение муэззинов без труда может оглашать весь Дербенд с любой кровли. В этом случае Дербенд сделал шаг вперед перед другими мусульманскими городами: голосистые муэззины не лазят здесь ежедневно по пяти раз в поднебесную высь.

Сборная мечеть пользуется ежегодным доходом около 1,150 руб. серебром; при ней находится принадлежащая ей общественная баня и медресе.

Вот и все древности Дербенда!

Из многих попыток к великому открытию я добыл везде только отрицательные результаты: осмотревши стены Дербенда, я нашел, что у них нет важных надписей; взглянув на стену Александра, я убедился, что она новее, нежели говорят; побывав в Кырхляре, я не нашел надписей древнее IX века гиджры; посетив сборную мечеть, я признал постройку ее за Аравитянами. Какие скудные результаты, стоившие огромных приготовлений!

При таком грустном убеждении, я не в силах писать полной статистики и топографии Дербенда; я ограничусь одними очерками: благосклонный читатель дополнит их собственными познаниями из „Обозрения российских владений за Кавказом“ и из других полезных сочинении.

При первом же взгляде на прилагаемый план Дербенда ясно можно отличить все три разнохарактерные части города: крепость, возвышающуюся на 160 сажен над морем, город, и пустырь, названный, кажется, от персидского слова „дубару“ две стены — Дубаром. Что находится в крепости, все исчислено на плане; к северу за стенами крепости существовали две башни, служившие защитой Кази Мулле, во время осады Дербенда, и поэтому разрушенные. Крепость имеет ворота с западной стороны, называемые „горскими“; за стенами ее с этой стороны приготовляют дурные кирпичи.

К крепости прилепился город почти безукоризненной ориентальной постройки: узкие, дурно мощеные улицы бестолково перепутались между высокими домами, иногда совсем не имеющими окон снаружи; кой-где на площадках попадаются, для разнообразия голых стен, фонтаны, большею частию устроенные Шахом Аббасом; кое-где возвышаются, как будто для тени, мечети, впрочем, не всегда отличающиеся наружностью от домов. — Дома построены из камня и из земли, покрыты плоскими кровлями, возвышающимися одна над другой, так что мне не раз западала в голову мысль, во время вечернего созерцания города с кровли моей квартиры, прогуляться по домам всего Дербенда. Не смотря на такое удобство для любителя приключений, ни воровства, ни необыкновенных харемных событий в дербендских домах не бывает: первого, вероятно, потому, что у небогатых Дербендцев украсть нечего, а второго — я право не постигаю, почему неслышно в Дербенде скандальных историй? Неужели здесь все каменные сердца ?… Сколько раз я любовался при бледном свете луны на засыпающий город, выказывавший ночью только одни красоты, долго смотрел на далекий горизонт моря, пристально вглядывался в женские фигуры, мелькавшие на соседних кровлях, прислушивался к шуму умолкавшего волнения и к вою шакалов в дербендских садах, но все мечты рассеивались перед прелестями Морфея, самого чудного из всех волшебников, считая даже и восточных!

Дербенд, благодаря своему каменному строению, застрахован не только от страстных вспышек, но и от всяких других пожаров: поэтому жители спокойно расхаживают по улицам с дымящимися трубками. — Для внутреннего устройства домов служит здесь ореховое дерево (грецкого ореха): не смотря на свою плотность, это дерево не выдерживает дербендского климата и скоро гниет.

Для того, чтоб убедиться в ориентальной физиономии Дербенда, довольно прогуляться на базар, где сосредоточивается обыкновенно вся общественная жизнь правоверного: крик разносчиков ветоши, стук медников, занимающихся своей работой, пронзительные вопли погонщиков оглушат непривычные уши, а важный вид краснобородых купцов, безмолвно сидящих на корточках перед товаром, едва стоящим в сложности сто руб. сереб., поставит наблюдателя в совершенное недоумение. Дербендский базар занимает почти середину города; небольшие лавки, преимущественно с бумажными и шелковыми изделиями, тянутся линией, как улица; к ним примыкают два караван-сарая; это большие дома с четырьмя воротами, а иногда и с конурами для приезжих скотов и их владельцев. Впрочем, дербендские караван-сараи не совсем дурны.

Дербендцы, великие любители древностей, народ не очень премудрый, но и не очень ленивый, не в пример другим мусульманам: исполняя с большим рачением все законные намазы, они занимаются работами и потруднее. Преимущественно занятия дербендских жителей состоят в посеве красильного корня марены, на уборку которого они нанимают горных Лезгинов, величая их за то „кюрекли“ лопаточниками: этот выгодный промысел первый открыл в Дербенде Хусейн „Кербеляи“ кербеляйский, в конце прошлого столетия. — Впрочем, еще в X и XI столетиях Дербенд уже славился мареною, льном и льняными изделиями, а в новейшее время маренной промысел возобновлен в Дербенде в больших размерах, и можно сказать, Дербендцы всем своим благосостоянием обязаны марене, а перед этим они были очень бедны. После марены прилежание Дербендцев устремлено к садоводству: многочисленные и обширные сады (до 860) находятся особенно к югу от города. В этих садах растут: виноград, персики, винные ягоды, абрикосы, сливы, груши, арбузы, дыни и другие приятные фрукты, впрочем, здесь несколько грубые; весной в Феврале, а иногда в Генваре чрезвычайно красиво распускаются в садах миндальные деревья. Армяне выделывают из винограду дурное вино и сносную водку; по воле Петра Великого, для улучшения этой промышленности, вызван был из Венгрии винодел майор Туркул, но не пошло Дербендцам в прок ученье мастера. — Кроме того жители занимаются отчасти разведением шафрана, огородных растений, хлебопашеством и скотоводством, а Евреи промышляют сеянием табаку и наконец для наслаждения правоверных приготовляется в Дербенде тирьяк.

Русских мастеровых в Дербенде оседлых нет: приезжие портные и сапожники являются сюда на время, соберут обильную дань своему таланту — обошьют дербендских щеголей и уезжают. Постоянные мастеровые в Дербенде — туземцы, занимающиеся разными ремеслами, между прочим деланием посуды, оружия и тканием дешевых шелковых и бумажных материй.

Не смотря на приморское положение Дербенд не ведет почти никакой торговли, потому собственно, что не имеет гавани: только слава про Дербенд, что он стоит на Каспийском море, а какая из того ему польза? Дербендский рейд открыт всем ветрам; суда не могут становиться на якорь ближе полуторых и даже двух верст от берега; грунт моря у Дербенда очень твердый, ракуша-резун. В следствие всего этого суда, приходящие в Дербенд, вдруг уезжают в Баку или в Астрахань, гонимые бурей: такая история случилась не задолго до моего приезда. Сердито и беспощадно море Хвалынское, и негде на нем приютиться судам.

Приморская часть „Дубары“ отделялась прежде от города стеной, но во время Ермолова эта стена уничтожена. В Дубарах находятся только поселения Жидов и Армян и постройки инженерные и военные, а на самом берегу сохранилась земляная насыпь, сделанная, во время пребывания в Дербенде Петра Великого по Его велению, для защиты выгружаемого провианта. Великий Государь жил в крепости и любил смотреть на море „в красное окно“ который-то из Комендантов переделал это окно по своему усмотрению. Вот единственные уцелевшие доныне памятники пребывания Петра в Дербенде!

Народонаселение Дербенда состоит преимущественно из мусульман шиитского учения, что и ставит город в неприязненные отношения с горами. Суннитов, носящих здесь название „микри“ очень не много; кроме того есть необходимая порция Армян и Жидов, именно столько, сколько нужно для того, чтоб в городе считалось довольно плутов. Здешние Жиды, как и вообще дагестанские их собратия, отличаются особенным невежеством в своей религии. Из Русских живут в Дербенде только люди, обязанные службою.

Находясь у самого моря, Дербенд нуждается — в чем бы, вы думали? — в воде, но не в морской воде, которая к употреблению невозможна, а в пресной: весь город пользуется водой из фонтанов и бассейнов, куда ее доставляют подземные водопроводы из соседних горных ключей; в Дубары проведен ручей из реки Рубаса за 16 верст от города. В крепости устроен запасный резервуар, вода которого может продовольствовать гарнизон долгое время, но самый город может быть легко лишен воды при отличном знании местности и подземных ключей, что и случилось во время осады Дербенда Кази Муллой, когда в городе оставалось только два водопровода.

Кажется не велика мудрость устроить водяную мельницу, но для Дербендцев и это составляет чудо механики, и они с почтением указывают на бывшего своего городничего Мухаррем-Бека, как на творца мельниц-колотушек, устроенных на ручье из Рубаса; кроме того Мухаррем-Бек провел воду в окрестные поля.

Климат Дербенда принадлежит к числу нездоровых в Дагестане, от причин непостижимых моему слабому уму: по-видимому, природа работает здесь по общему кавказскому календарю исправно. Весна начинается в Дербенде довольно рано, лето бывает продолжительное и душное, жар велик; осенью падают дожди, а зимой иногда показывается даже и снег, который скоро смывается дождем; к берегам же приносится по временам астраханский лед, доплывающий даже до Баку. Но все это нисколько не противоречит кавказскому календарю, даже и то, что в дождевых потоках, с ревом стремящихся по улицам Дербенда, едва не тонут дети; между тем летом здесь свирепствуют желчные горячки и лихорадки, и достославный город Дербенд представляет преудивительный факт: число умирающих превосходит здесь число рождающихся, так что город давно должен был бы опустеть, если б не происходило прилива народонаселения из соседних мест. Впрочем, всю беду сваливают дербендские жители на климат, но один ли климат участвует в неравновесии жизненности в Дербенде, не виновата ли в этом мусульманская полигамия?… Жаль, что у меня не достает кое-каких фактов, а то я уличил бы правоверных во лжи!

Вредное действие дербендского климата летом я испытал и на себе, а Шевалье Гамба жалуется на сильную лихорадку, не дозволившую ему исследовать и описать город с свойственною Шевалье ученостью и глубоким взглядом; поэтому напрасно автор „Русских повестей и рассказов“ обвиняет французского путешественника в ложном описании Кавказской стены, которой Гамба совсем не описывал.

К числу приятностей дербендского климата принадлежат незримые мошки и ядовитые гады в роде скорпионов и фаланг: впрочем, укушение последних здесь несколько опасно только в сильные жары. Однажды я сидел в своей комнате, по восточному уставу, на полу, и набивал свой дневник сведениями о Дербенде, как вдруг на дворе поднялась суматоха: естественно я был в числе первых любопытных, явившихся на шум. При исследовании оказалось, что по рукаву одного из служителей моего почтенного хозяина расхаживал с важностью педантской скорпион. Прекрасная добыча для „путешественника по Востоку“, подумал я, и засадил скорпиона в стакан, а в товарищи заключения дал ему паука. Любопытные опыты продолжались до самого моего отъезда из Дербенда: заключенные никак не могли жить в мире и не редко задавали друг другу битвы; победа всегда оставалась за скорпионом. Однако, со времени открытия скорпиона в нашем доме я стал осторожнее и уже не спал на полу.

В Дербенде господствует тюркский язык особенного наречия, свойственного этому краю: дербендский диалект принадлежит к западной тюркской ветви и составляет переход от северных наречий к западным. Дербендцы изменяют и отбрасывают в произношении некоторые буквы, никак не догадываясь, что портят этим первобытный язык, а между тем не нахвалятся своим наречием перед соседями, жителями Тарху. И правда, есть чем гордиться: вместо „дир“ есть, употребляется всегда „ди“, и проч.

Так как управление Дербенда совершенно изменилось со времени моего отъезда из этого города, то я в не буду рассказывать состав его: начальником военного дагестанского округа тогда был Генерал Тараканов, снисходительной обязательности которого я одолжен многими любопытными сведениями о Дербенде. Но нельзя не сказать несколько слов об управлении Дербенда не задолго ло поступления его в состав Российской Империи.

Дербендский Хан был лицо совершенно самовластное в своем маленьком владении: он мог, никого не спрашиваясь и никому не давая отчета, казнить и миловать, гнать и жаловать всех и каждого без различия званий. Хан сосредоточивал в своих руках всю исполнительную и судебную власть, даже по делам, подлежащим суждению „шариата“ духовного закона: таким образом все тяжбы по наследству начинались в канцелярии Хана, потом переходили на исследование и рассмотрение шариатских мулл и окончательно утверждались и приводились в исполнение Ханом. Жалобы по денежным взысканиям поступали прямо к Хану, который сам производил следствие: если ответчик отказывался от долгу, то проситель должен был представлять свидетелей, и в случае, если он доказал свою правоту, имение ответчика продавалось с публичного торгу, и вырученными деньгами уплачивался долг, а ответчик за ложное отрицание наказывался, по общей восточной методе, палками и денежным взысканием. Преступление поважнее — воровство в первый раз ничем не наказывалось — славное было житье ворам в Дербенде! — только отбирались у промышленников украденные вещи; пойманный во вторичной краже субъект наказывался палками, а за третью лишался чего-нибудь в роде носа, уха или руки. При таких наказаниях нравственность жителей всегда была налицо к общему сведению. К сожалению, для потомства не сохранились статистические таблицы безносых в Дербенде, и следовательно благонравие Дербендцев во время управления Ханов осталось тайною.

Преступление градусом выше воровства — неудачное покушение на чужую жизнь наказывалось заключением в тюрьму, а тот, на чью жизнь было покушение, если был ранен, лечился на счет преступника; по выздоровлении же раненого, преступник наказывался палками и денежным взысканием.

Подымаясь выше, преступление наказывалось строже; убийца, если не успевал скрыться по совершении преступления, был представляем Хану, а тот отдавал его родственникам убитого, которые могли распоряжаться жизнью его по своему усмотрению. Если убийца находил возможность скрыться и избегнуть наказания, то родственники убитого имели право нанять кого-нибудь для отмщения за кровь убитого, и этот кондотьер не подвергался уже никакой ответственности. Пользуясь существованием такого кодекса мщения, я мог бы написать, с легкой руки автора „Муллы Нура“, эффектно-убийственный роман из дербендских нравов прошлого столетия, но, к счастию читателей, я „путешествую“, мне решительно некогда!

Беки, дагестанское дворянство, в других владениях пользовавшиеся разными преимуществами, при дербендских Ханах не имели почти никаких отличий: они должны были служить при Хане по его распоряжению и не владели никакими наследственными имениями, но в награду получали от Хана деревни на неопределенное время, то есть управляли деревней только до тех пор, пока продолжалась ханская милость.

Я не доволен очерками Дербенда: мне нужно поле обширнее, страна неизвестнее, народонаселение мудренее дербендского. Не велика слава описать город, в котором прожил десять дней! Я хочу попробовать свои силы в описании страны, в которой я не был, которая до сих пор не известна, о которой лишь ходят в народе темные слухи. За такими земельками на Кавказе, слава Богу, не станет дело: кликнул клич — и вот первая явилась на мой зов Каракайтакская провинция, отчизна денного и нощного, сухопутного и морского разбоя. Какая интересная страна! Посмотрим, как я ее опишу, не выезжая из Дербенда.

Каракайтакская провинция.

(О Кайтаках см. еще Hammer, Gesch. der gold. Horde, 422. Название Кара-кайтак, Черный кайтак, кажется, справедливо произведено у Броневского от черного вида лесистых гор: точно такое же производство мы находим у Кара-Хатая)

Пределы. К С. Шамхальство тарховское, к В. Каспийское море, к Ю. Дербенд и Табасаран, к З. Табасаран и Казикумыкское владение. Кажется ясно, а между тем не худо взглянуть еще на карту Кавказа.

Величина. Дело очень мудреное определить величину провинции мало известной: наибольшая ширина Каракайтака 60 верст, а длина 60 верст. Окружность Каракайтакской провинции составляет около 350 верст.

Воды. Каспийское море и реки Дербах, Хумре-Узень, Бугам.

Земля и природа. Почва довольно плодородна, особливо при частом поливании; на горах много лесу, а в долинах пастбищных мест; в некоторых местах попадается черная нефть. Климат умеренный и здоровый.

Народонаселение. Жители Лезгины состоят из двух подразделений: Кайтаки и Каракайтаки; все они мусульмане суннитского обряда и, по-видимому, живут в этом краю очень давно. Число жителей определить еще труднее, нежели величину провинции: Броневский считал до 25,000 дворов во владении Усмия Каракайтакского; в „Обозрении российских владений за Кавказом“ показано 10430 дымов в русском Кайтаке; в 1825 г. считалось в Каракайтакской провинции 9,286 домов, а ныне до 15,000 душ в Верхнем и Нижнем Каракайтаке. Дагестанцы к названию Кайтак прибавляют „тридцать тысяч“, определяя этим число народонаселения, но такое выражение было справедливо лишь при Усмиях.

Правительственное разделение. Каракайтак разделяется на Верхний и Нижний; оба состоят из восьми магалов или участков: Терекеме, Хумре Узень, Ганк, Мюра, Габиси, Каракайтак, Шурхань и Урджамин. Каракайтак принадлежит к среднему Дагестану.

История. По сказанию Дербендиады, мусульманский просветитель Дагестана Маслама покорил Исламу и арабской власти Кайтак и посадил нем правителем одного из своих свойственников Эмир Хамзэ: от этого Хамзэ происходят последующие владетели Каракайтака, носившие арабский титул „Исмии“ именитый, переделавшийся в устах Дагестанцев в Усмия. Первоначально Усмий вместе с Шамхалом составляли первостепенных владетелей Дагестана. — Сношения России с Усмиями открылись во время пребывания Петра Великого в Дагестане, и начатые разбитием Усмия Ахмед Хана, кончились принятием его в русское подданство. Но враждебные отношения Усмиев не прекращались, и в 1774 г. жертвою их сделался злополучный мученик науки Академик Гмелин, захваченный в плен коварным Усмием Эмир Хамзой и не переживший своей неволи. Эмир Хамза, просивший руку сестры Фетх Али Хана кубинского Хадиджэ-Бикэ, по выдаче за него сестры своей Тути-Бикэ, и получивший отказ, выждал благоприятных обстоятельств, составил союз против своего зятя и разбил его наголову в долине Кевдушанской между Дербендом и Кубой. По просьбе Фетх Али Хана и в отмщение за плен Гмелина, явился в Дагестан Генерал Медем с русскими войсками, и самонадеянный Усмий Эмир Хамза потерпел страшное поражение при деревне Башли, а Нижний Кайтак был разорен. Усмий, удалившийся на время в горы, вскоре с новыми силами вторгнулся в Ширван и произвел в этой стране жестокое опустошение. Тогда Фетх Али Хан прибег к хитрости: он привлек на свою сторону обиженного Усмием племянника его Мухаммед-Хан-Бека, выстроил для него в 20 верстах к С. от Дербенда крепостцу, и посредством его имел такое влияние на Каракайтак, что Усмий Эмир Хамза по необходимости присмирел. В 1787 году этот опасный родственник Фетх Али Хана умер; вместо его Усмием был избран Устар Хан, старавшийся жить в согласии с кубинским деспотом. В 1796 г. Усмий скончался, и при избрании нового владетеля народ разделился на две партии, из которых каждая поддерживала одного из братьев покойного Усмия: Граф Зубов утвердил Усмием Эмир Мама-Бека. В 1802 году власть Усмия досталась Али Хану. Последний Усмий Адель Хан находился под покровительством России, пользовался защитой наших войск противу своих врагов и отдал аманатом старшого сына своего Мухаммед Хана, но потом мусульманский фанатизм и мрачная подозрительность одержали верх над легкомысленным Усмием: он приготовился отложиться от Русского владычества. Но покушение не удалось; Адель Хан явился с покорностью, но вскоре коварный горский характер выказался во всем отвратительном блеске: Адель Хан восстал против России явно, был побежден и бежал с семейством к Аварскому Хану Ахмеду, где и получил ограниченное содержание. Звание Усмия уничтожено, Каракайтак отдан в управление второму сыну прежнего Усмия Али Хана Эмир Хамзе, с подчинением его великентскому приставу. Эмир Гамза, в отмщение за старшого брата своего Бала Хана, сосланного, по представлению Адель Хана, в Сибирь, заманил коварным образом беглого Усмия на свидание и застрелил; в конце 1826 г. Эмир Хамза пал в экспедиции Полковника Дистерло в Табасаран. Другие дети Али Хана Бей-Бала-Бек и возвращенный из Сибири Бала-Бек умерли, первый вскоре после смерти Эмир Хамзы, а второй в 1831 году, в котором помер и старший сын Адель Хана, а младший и последний сын Али Хана Элдар погиб вместе с младшим сыном Адель Хана Устар Ханом в кровавой резне, происходившей между ними и их нукерами в одном из домов Великента, в исполнение неумолимого горского мщения, требующего кровь за кровь. Верхний Кайтак поступил в управление среднего сына Адель Ханова Джамов-Бека при содействии старшин, а нижний Каракайтак составляет терекемейский участок.

Занятия жителей. Прежде всего и после всего Каракайтаки занимаются грабежом, который у них был обработан систематически и доведен до совершенства, но русское владычество уничтожило почти окончательно у Каракайтаков эту выгодную отрасль промышленности. Нужда и голод заставили Каракайтаков обратиться к земледелию, скотоводству, шелководству и садоводству; послушная земля засевается пшеницей, ячменем, кукурузой, сарацинским пшеном, просо, хлопчатой бумагой и мареной. Под пастбищами находится до 1,500 десятин бывшей земли Усмия, на которой пасутся не только стада каракайтакских жителей, но и соседних Горцев, гонимые с гор зимой и общим обнажением горной почвы. Потомки Генуэзцев Кубечи, составляющие часть каракайтакского народонаселения, занимаются выделкою оружия, на что они большие мастера.

Управление. Усмий не был полновластным распорядителем всех дел, хотя и был главою управления: дела решались то Усмием, то старшинами; разбирательство производилось большею частию с помощью присяги, к которой приводились проситель, ответчик и благонадежные свидетели. Все следствия производились словесно. Важные и сомнительные тяжебные дела шли на решение шариата и оканчивались также словесно присягою свидетелей. Смертоубийство наказывалось смертью или выкупом за кровь, который платил убийца родственникам своей жертвы. Во время владычества Усмиев Беки вмели большое влияние на народ, и подобно самому Усмию налагали в своих деревнях разные наказания и пени, собирали с поселян известную подать и распоряжались ими как своими подданными, с тем исключением, что не могли продавать поселян; независевшие же от Беков деревни находились в заведывании старшин и кадиев. По присоединении Каракайтакской провинции к России, Беки лишились права распоряжаться в своих имениях: поселяне лишь обязаны платить им подать, состоящую в сарацинском пшене, в 20 мерах пшеницы, в 5 мерах ячменя с каждой пары рабочего скота и в десятине шелку. Духовенство не пользуется в Каракайтаке никакими особенными привилегиями; кади избираются самим народом.

Доход. Доходы этой провинции заключаются в пастбищных местах, принадлежавших Усмию, и в черной нефти, отдаваемой на откуп; на кубечинское общество при покорении наложена была ежегодная подать в 1200 руб. сер., казенные поселяне должны были платить ежегодно по 14 мер, называемых саба, пшеницы, и по 3 меры ячменя с каждой пары рабочего скота; с прочих же деревень никаких сборов не положено. Не смотря на такие незначительные налоги, большая часть Каракайтаков, пользуясь смутным состоянием Дагестана, не платят податей.

___________________________

Я чувствую в себе особенное призвание к описаниям, и после этого опыта, надеюсь, по вашему мнению, благосклонный читатель, удачного, мне очень хочется составить описание Табасарана, но потерплю до следующего города на моем пути, когда у меня наберется побольше материалов и побольше уменья, а теперь покамест буду изощрять свое перо в описании дербендского общества.

Признаюсь, меня самого несколько смущают слова: „дербендское общество“. Да разве может существовать какое-нибудь общество в городе, где нет других действующих лиц кроме небольшого числа чиновников?

Но между тем это факт, неподлежащий сомнению: остается только написать о нем философский трактат, что я и сделаю немедленно, в великий ущерб всем будущим путешественникам по Дагестану.

Не странно ли, что такие опытные „описыватели“, такие искусные „открыватели“, как например Гамба и К^о, не заметили, что в Дербенде находится не только общество, но даже два общества: одно русское, состоящее из наезжих военных и статских чиновников, а другое туземное, образуемое Мусульманами, Жидами и Армянами?

Русское общество очень немногосложно, потому что и самое управление города не развито вполне: чтоб видеть комплект дербендского общества, стоит в праздник сходить к обедни в русскую церковь: здесь все члены на лицо. Но увы! как их мало, дам почти не видно, девица же в Дербенде существо баснословное! И военные и статские ведут, большею частию, жизнь холостую — я, право, не знаю почему, — а если и встретится женатый, то, вероятно, человек, имеющий единственно в виду благо ближнего. Прибывшие с различных концов Империи чиновники заняты только службой и очень редко сходятся друг с другом: каждый, по-видимому, углублен в свое дело, хотя из-под руки знает кое-что и о чужих проделках. Как-то общее соединение не идет на лад между людьми, приехавшими то из Малороссии, то из Финляндии, то из Вологды; да притом большею частию приезжие мечтают о возвращении на родину или уж ни о чем не мечтают. Поэтому нисколько не должно удивляться, что устроенные зимой „благородные“ собрания вмели в Дербенде мало успеху, что большая часть посетителей остались ими недовольны, не удивительно и то, что в Дербенде совсем нет русской публичной жизни.

Мне не известно, чем занимаются дербендские чиновники кроме службы, но я знаю, что чтения здесь нет или очень мало, что хозяйство каждого находится не в цветущем положении и что просвещение нисколько здесь не процветает. Эту сфинксовую загадку я оставляю на разрешение будущим исследователям Дагестана.

Туземное общество Дербенда — дело совсем другое: оно все живет на базарах, на улицах, в караван-сараях, в банях, в мечетях, такая восхитительная публичность! Идешь по улице и вдруг наступаешь на ноги очень почтенной особе, которая сидит у стенки сжавшись на корточках и покуривает трубку; кругом этой древности с отменно красной бородой сидят в таком же положении несколько тоже почтенных особ: из любопытства невольно спросишь: кто это уличный созерцатель? Это бывший городничий и благодетель города Мухаррем Бек, это он делает кейф не меньше, как с утра до вечера, на мостовой Дербенда, с городскими беками! Об остальном народонаселении нечего и говорить: все живут целый день вне дома, а за чем, спросите? За работой? Ничуть не бывало! Станет Азиятец утруждать свое благоурожденное тело: для этого у него есть „дом“ т. е. жена и прочая челядь, а сам он или торгует и торгуется на базаре, или решает судьбы Кавказа на дворе мечети, на мостовой улицы, или наконец безмолвно созерцает всех тварей с высоты своей кровли: работа для Дербендца последнее занятие, хотя он и трудолюбивее других своих собратий по религии.

Впрочем, такой древний город, как Дербенд не может не возбуждать даже между туземцами любопытства, и поэтому правоверные археологи в Дербенде не исключение, а ученые в городе, всегда игравшем некоторую роль в Дагестане, не редкость. Из числа их я посетил покойного корреспондента Казанского Университета Муллу Таги и Мирзу Хайдера: эти два светила дербендской премудрости враждовали друг с другом во всех ученых вопросах, и каждый из них имел свою толпу поклонников. Мулла Таги был болен и с трудом мог говорить, однако я заметил в нем гораздо больше критической учености, нежели в Мирзе Хайдере. Есть еще здесь мусульманский археолог Арслан Бек, но я уже о нем говорил.

Дербендские Беки ведут по преимуществу жизнь праздную и только в крайности занимаются мелкой промышленностью. Молодые Беки большие охотники до европейских нравов и до европейского вина: вот все, что я знаю о них.

Характер Дербендцев составляет, по самой амальгаме народонаселения, смесь персидского с горским: Дербендец дерзок, но не храбр, малодушен, но не добр, хитер, но не умен; вообще хороших качеств мало. Впрочем, это говорят здешние жители, и я всю ответственность за такой дурной отзыв, во избежание старинного дербендского мщения, слагаю на них. В Низовом укреплении у Горцев отбирают оружие при входе в крепостные ворота: в Дербенде было бы полезно вывести оружие совсем из употребления. Дербендцы не воздержны на слова, в гневе до крайности бурны, и поэтому на базаре нередко происходили трагические сцены: один правоверный за резкое словцо отрубил другому руку среди белого дня, а тот взял тут же и убил его наповал. И это происходило на базаре! Другое происшествие еще поразительнее: дядя отобрал, за какой-то проступок, у племянника шашку, как у недостойного носить оружие, но потом смилостивясь возвратил ее ему, а племянник попробовал острее тотчас же на своем дяде: оказалось, что шашка была очень остра, так остра, что изрубила дядю в куски. Но кончим о мрачных событиях: я и так часто кидаю на своем пути превосходные сюжеты для будущих Дюма!

Мужчины и женщины в Дербенде довольно хороши собой: женщины ходят здесь уже под покрывалом, и желающие лично убедиться в дербендской красоте должны, как я, по вечерам лазить на кровлю или сидеть у дербендских фонтанов, куда приходят толпами дербендские девицы и девочки за водой с кувшинами на головах, точно как Самарянки. Только крик и беспрестанные ссоры их у фонтанов отобьют охоту хоть у какого угодно любителя женских типов.

Я уже собирался совсем уехать из Дербенда, как вдруг мне пришла в голову совершенно не дербендская мысль: не прилично, подумал я, „путешественнику по Востоку“ разъезжать без прислуги, ему непременно необходим верный слуга, в роде Цимбалды или Личарды. Неужели в таком славном городе не отыщется Цимбалды?

Я объявил свое желание Дербенду.

И вот явился „Он“, Карапет, мой будущий спутник по Востоку, тот самый, которому я … но не будем забегать вперед и обгонять события.

Карапет потребовал с меня сорок рублей в месяц на готовом содержании за то, чтоб „путешествовать“ со мною по Востоку и делать все, что я буду делать, кроме исправного наполнения дорожного дневника, которое я взял на себя один. По дербендским ценам это было не дорого.

И я нанял себе Карапета в спутники: в путешествии по Востоку слуга — товарищ, а не слуга!

Так как отныне это лицо становится весьма действующим в моей книге, то я сообщаю здесь краткое „описание“ моего Личарды.

Карапет родом астраханский Армянин, только нос у него не так велик, как у коренного астраханского Армянина. В самом деле, при дальнейших расспросах оказалось, что Карапет выходец из северной Персии, что предки его, как вообще у всех Армян, были допотопные дворяне с Арарата, что в его фамилии звучала многоуважаемая частица: Хан. При таком высоком происхождении Карапета, мне становилось порой даже страшно: мне казалось, что у меня на козлах сидит потомок повелителей Великой Армении, самый чистый Хайк, какие только есть теперь во вселенной! Карапет отправлялся на Восток совсем не для ученых наблюдений, а просто для поправления расстроенного… кармана: Карапета мучила задушевная тоска по какой-то астраханской лавочке, и он во чтобы то ни стало намерен был разжиться, разумеется на мой счет, для того, чтоб завесть любимую торговлю астраханских Армян — копеечными арбузами. И так прошу помнить, что со мной едет бывший потомок кого-то, а будущий „Торговый дом Карапет и К^о.“

12 Марта, не знаю в котором часу утра, я оставил Дербенд.

Дорога по выезде из города вьется сначала между садов, но потом выходит на чистое место, и по-прежнему справа горы, слева море, а спереди ямщик, но к ямщику прибавился Карапет, так что я ничего, кроме этих седоков, не вижу. И лучше: дорога что-то начинает мне казаться однообразною. Для оживления путевого журнала можно заметить, что в 5 верстах от Дербенда с этой стороны существует, не знаю только где, армянская церковь, в которой почиют мощи одного армянского святого, чествуемого приходящими на поклонение Армянами.

Но главное разнообразие в пути от Дербенда к Кубе представляют переправы через быстрые и сердитые горные потоки: во время житья моего в Дербенде часто перепадали дожди, и горные потоки понадулись. На первый раз попалась небольшая речка Гюргень. Впрочем, через Гюргень я переехал без особых оказий; даже Карапет не обратил на нее никакого внимания. Между Гюргенем и Дербендом впадает в Каспийское море около деревни Аглаби небольшая река Рубас: около нее начинается к югу дубовый лес, особенно обильный около Самура.

На дербендско-кулларской станции смотритель, вероятно напитанный филантропическими идеями, заметил с обидным для меня соболезнованием:

— Как-то вы переправитесь через Самур ?

— Очень просто: на ваших лошадях.

— Да ведь все дожди было.

— Что ж такое ? Переехал Гюргень, перееду и Самур.

— Ну, Самур-то не что-нибудь.

— Да ведь и я не кто-нибудь.

Смотритель взглянул на меня вопросительно.

— По подорожной значится, что вы …

— В подорожной значится, что я такого-то чину, а звания не прописано.

— Осмелюсь спросить ….

— Путешественник по Востоку.

Озадаченный смотритель вышел к жене посоветоваться на счет такого небывалого проезжающего, а я сел в тележку и поскакал.

Дорога мало по малу отходит от моря, для того, чтоб захватить Самур выше, в удобном для переправы разделении реки на рукава; горы здесь удаляются от моря верст на сорок. Но вот наконец раздается в воздухе рев Самура, слышимый на далекое расстояние.

Когда я подъехал к берегу, в этом месте невысокому, меня взяла ужасная досада на смотрителя: какая тут может быть опасность? Огромный вид раскрывался передо мной: многочисленные рукава Самура катились по каменистому руслу, разделяемые островками из мелких камней; нигде не было заметно особенной глубины, хотя всюду течение было убийственно-быстро; полуиссохшие деревца качались от ветра на островках и на берегах Самура; вся картина пестрела каймами то воды, то разнофигурных каменьев и камешков.

Решительно ничего страшного!

Но когда моя тележка выбралась на середину первого рукава, когда лошади храпя и фыркая чуть двигались, рассекая острым углом течение, когда напор воды, уже покрывшей передние колеса, начал тянуть тележку вниз по реке, — я не много призадумался; верховой проводник тянулся на горской лошаденке впереди меня и указывал путь почтовой тройке, которую ямщик беспрестанно ободрял. Я взглянул в реку и ухватился обеими руками за края тележки: водяная рябь прыгала у меня в глазах, голыши-валуны сверкали, катясь за струями и пеной реки, светлое дно искрилось разноцветными камнями. Мне казалось, что и я, и лошади, и берега бежим куда-то с непостижимой быстротой, а вода стоит неподвижно !

Тогда я понял опасность: Самур переполненный дождями, бесился и прыгал как тигренок, кидал по сторонам или уносил в море огромные камни и рад был случаю поиграть новой забавой — тележкой и конями. Стоило одной лошади оступиться — а это на дне, составленном из круглых и беспрерывно движущихся камней, очень легко — и падением своим она увлекла бы других лошадей, за ними, разумеется, перевернулась бы тележка, и яростный Самур покатил бы и людей и лошадей и экипаж по каменному и зазубристому дну своему: не более, как через четверть часа, в Каспийском море плавали бы кровавые члены жертв, разорванных в куски на острых камнях лютого Самура! Во всем этом нет ни капли лжи.

Брызги летели от колес и обдавали холодом; Карапет уцепился крепко за козла и сидел зажмуря глаза; у меня начинала кружиться голова, но вот кони рванулись и с храпом выбрались на остров. Ямщик дал им вздохнуть и пустил в другой рукав Самура. Та же адская быстрина, но уже не та глубина, и лошади идут бодрее, Карапет смотрит веселей, а мне, по-прежнему, Самур кажется ничтожным ручейком.

Вот наконец кони выбрались на материк, и я почти сожалел, что с нами не случилось никакого приключения, что я не был так счастлив на Самуре, как П. Заблоцкий, которого зимой буйволы опрокинули в воду, который едва выбрался на берег, у которого даже чемоданы плыли три версты по течению. Такое счастье! Нет! мне не удалось познакомиться поближе с Самуром и попробовать на его быстрине свое искусство в плавании, мне решительно нечего рассказывать, кроме описания самого Самура.

Самур, называемый у туземцев неправильно „Самбур-чай“, Соболь-река, выходит с южной стороны горы Гудур, течет сначала на ю. в. через владения Элисунские, а потом поворачивает к с. в. по Самурскому округу, Кюринскому владению, и многими рукавами впадает в море. Довольно крутая покатость гор делает Самур быстрым во всякое время, но кто видел эту реку зимой, тот не узнает ее в период таяния снегов на горах или падения проливных дождей: тогда Самур надувается, покрывает островки, находящиеся между рукавами, и с грохотом катит по своему руслу огромные камни и целые деревья, тогда не отваживаются на переправу через него и артиллерийские фургоны, ниспровергаемые быстрым течением.

Для переезда через Самур известны два места: между Кулларами, где переправился сейчас „путешественник по Востоку“, и у деревни Зефур. Первая переправа считается хорошей потому, что здесь Самур разделяется на много рукавов и теряет свою глубину и свирепость; вторая переправа считается хорошей потому, что жители очень искусны и бесстрашны в отыскивании безопасных бродов: следовательно обе переправы хороши! На всякий случай рекомендую будущим путешественникам первую переправу, как лично мной испытанную и к „употреблению одобренную“, и притом советую переправляться или рано утром или поздно вечером, когда с гор бежит менее воды.

На берегах Самура не раз происходили битвы: между прочим Персияне потерпели здесь поражение от Турок и Крымцев в 1579 году.

Едва я успел опомниться от переправы через Самур, как перед мной шумела и прыгала другая речка Елама, не так большая, как Самур, но не менее сердитая. Эта переправа меня уже не изумила: с одного сильного приема я привык к горным рекам. Притом же по справке оказалось, что Елама не речка, а просто отдельный рукав Самура.

На другой день 13 Августа я выехал рано из кубинского Куллара, переправился благополучно через речку Кусар, разделенную на множество рукавов, и переменивши лошадей в Худате, поскакал последнюю станцию к Кубе. Я говорю „поскакал“ только по старой привычке к русской почтовой езде: здесь не скачут, особенно после дождей, когда черноземная почва распустилась и очень затрудняла езду. Как дорога, так и вид страны совершенно изменились: грязная, черная дорога вьется по лесам и перелескам, холмы перемешиваются с долинами, горные потоки с пахотной землей. Впрочем, под хлебопашеством здесь заняты только те поля, которые по соседству речек не представляют затруднений в проводе каналов для орошения водой. Даже небо мне казалось здесь иное, потому что постоянно стояла пасмурная погода, и не смотря на лето во всем его разгаре, чувствовался холод от соседства снежных гор.

В полдень измученные кони перетащили тележку через речку Кубинку, текущую в крутых и трудных для подъема берегах, и я очутился в городе Кубе.

IV.

ОТ КУБЫ ДО БАКУ.

По моему кубинская капуста, которою снабжает она Баку и Дербенд, гораздо лучше кубинских ковров. Марленского, Ч. X. Кавказ. очерки, стр. 141.

Издали Куба очень похожа на город, притом на живописный город: по волнистой долине, обставленной амфитеатром гор, отдаленнейшие из которых скрывают чело в облаках, а ребра в густом лесу, змеится речка; на обрывистом берегу речки рассеяны дома, домики разных цветов, мечети с четвероугольными крышами, и все строение для разнообразия переплетено зелеными деревьями и обведено как будто каменной стеной. Это речка Кубинка и город Куба, но это только издали.

Подъезжая ближе, из любопытства вглядываешься в город пристальнее и сердце щемит невольная досада: очарование пало, и вся бедность Кубы ярко рисуется перед глазами утомленного путника. Неизбежное в Дагестане жидовское поселение, называемое Кулгат, прежде всего является на сцене, на левом берегу Кубинки в лужах грязи и нечистоты; мутная речка плещется о крутой берег, на котором покоится город Куба.

Лошади с тяжкими вздохами переходят кое-как грязное русло речки и с трудом вздымаются на крутой и тоже грязной берег. Вот тележка въехала в город, и что ни шаг вперед, грязь глубже и гуще, так что наконец я стал опасаться за свое существование среди этого необозримого океана грязи. Для приличной обстановки, по ломаным линиям расставлены большею частию ветхие деревянные дома, а для разнообразия между ними замешались карточные домики из мелкого кирпича, разукрашенные всеми сочетаниями цветов солнечного спектра; мечети, чрезвычайно похожие на наши кирпичные сараи, возвышаются из общего потопа остроконечными колпаками. Я сожалел и об обитателях Кубы, которые осуждены, по привязанности к родному краю, хвалить свой город, и о путешественниках по Дагестану, которые обязаны, по любви к истине, бранить такой ничтожный городок.

Каким-то образом случилось, что ямщик, привезший меня в Кубу, был гораздо умнее своего дербендского товарища и прямо без всяких рассуждений подъехал к какому-то необыкновенному строению в два этажа, из которого в одно мгновение явился, будто из земли вырос, казак, и в два мгновения отвел мне квартиру, настоящую кубинскую квартиру, в верхнем этаже каменного дома, без окон и дверей, которые, вероятно, считались излишней роскошью; ход в мои комнаты, для безопасности, был устроен едва ли не на воздухе, и не только вор, но и сам хозяин по такому ходу не скоро мог добраться до своего обиталища. Впрочем, в оправдание Кубы я прибавлю, что в городе это единственный дом для приезжих.

Вскоре я отыскал туземного ученого, покойного Аббас-Кули-Ханова и провел у него два дня очень приятно: в первый раз мне довелось пользоваться восточным гостеприимством, и дай Бог, чтоб всякое другое гостеприимство походило на это! Аббас-Кули-Ханов занимался в это время составлением полной истории Дагестана по восточным авторам, книги высокого интереса, которая, к сожалению, осталась, за смертью автора, неизданной.

Если б у Кубы не существовало никакой истории, я был бы в совершенном отчаянии: мне нечего было бы сказать об этом благополучном городе. Но к счастию моего путешествия, Куба город исторический или по крайней мере он может быть историческим с помощью следующих фактов.

К городу Кубе никак нельзя приложить общей формулы, что „основание его теряется во мраке древности“: напротив, основание этого города исторически известно и принадлежит новому времени: поэтому напрасно почтенный автор „Исследования о русских городах“ относит построение Кубы к периоду монгольско-персидского владычества в этом краю. Кубинское Ханство принадлежит к числу новейших в Дагестане; Персидские государи имели здесь своих правителей, носивших титул Ханов. Последняя династия Кубинских Ханов происходила от Лезги-Ахмеда, который для своего пребывания выстроил укрепление Худат (ныне станция). В этой крошечной столице маленького Ханства жили и преемники Ахмеда, сын его Хасан-Али и Сультан Ахмед Хан, убитый своим тестем в начале XVIII столетия в общих смятениях Дагестана и Ширвана. Малолетний сын и наследник Сюльтан Ахмеда Хюсэйн-Али-хан был увезен в горы, где и воспитан, а потом занял кубинский престол под покровительством славного Надира. По заведенному в Кубе порядку недовольные подданные призвали к себе на помощь Лезгин и осадили Хана в его столице; но Шамхал-Хасбулат и правитель Дербенда явились на защиту Худата и Хана и разбили мятежников, которые потеряли 300 человек убитыми и пленными. Во время походов в Дагестан, Шах Надир несколько раз проходил по Кубинской провинции с своими войсками, но без особенных приключений. По смерти персидского завоевателя, жители Худата, устрашенные общими смятениями, покинули свою маленькую столицу, и переселились в сторону от большого тракта, в те самые болота, в которых ныне утопает Куба. Вот когда основался этот знаменитый город!

Юный город Куба, при самом появлении своем на историческую сцену, ознаменовал себя в летописях Дагестана властолюбием. Хюсейн-Али-Хан, составивший из кубинских общин отдельное Ханство и основавший Кубу, в 1758 году скончался, и престол перешел к сыну его Фетх Али-Хану, именовавшемуся уже Кубинским Ханом. Двадцатидвухлетний правитель отпраздновал вступление на трон победой над Ширванским Ханом, и уничтожив многие права Наибов (наместников), сосредоточил все управление в своих руках. Таким образом Кубинское Ханство приобрело некоторое значение в Дагестане. Но честолюбивому юноше этого было мало: замыслы его простирались гораздо дальше, и с помощью хитрой политики, дружественных и брачных союзов, после многих битв Фетх-Али-Хан овладел Дербендским и Ширванским Ханствами, но был разбит составившимся против него союзом, главою которого был Усмий Каракайтакский Эмир Хамза, его шурин. Фетх-Али-Хан бежал в Сальян, Мухаммед Хан Казикумыкский овладел Кубинским Ханством: все, казалось, потеряно, кроме Дербенда, в котором правила жена Фетх Али Хана Тути-Бикэ.

Но на защиту Фетх-Али-Хана явились, по данному прежде обещанию, Русские войска, и Усмий Каракайтакский был разбит, Казикумыкский Хан потерпел ту же участь, а Табасаран просил прощения и клялся в верности. Генерал Медем, начальствовавший Русскими войсками, навел такой ужас на Кавказ, что Горцы стращали им своих детей: „глухой Генерал (Медем был туг на ухо) идет!“ говорили они.

Куба опять явилась первенствующим владением в Дагестане, а Фетх-Али-Хан начал думать о покорении Персии: преследуя эту далекую цель, он начал с ближайшего — с обширного Ханства Ширванского, и для окончательного присвоения его себе приказал умертвить членов Ширванской Али-серкарской династии: Мухаммед Сеид Хана с двумя сыновьями в Сальяне, Агаси-Хана также с двумя сыновьями в Баку, и Мухаммед Рази-Бека в Кубе; остальные члены этого дома или скрылись в Турцию или были ослеплены по приказанию Кубинского Хана. [68]

Честолюбивые планы Фетх-Али-Хана вызвали против него новый союз, но в образцовом сражении под старой Шемахой Кубинский Хан поразил союзников, и весь Дагестан опять искал его расположения, Север Персии признал его власть, а Дербенд, Баку, Шамаха и Сальян находились в полном его распоряжении. Предоставив защиту Закавказья Грузинскому Царю Ираклию, по личном с ним свидании, под покровительством России, Фетх-Али-Хан собирался уже двинуться в Адербайджан, как внезапная болезнь свела его в могилу в 1789 году в Баку, на 54 году от рождения.

С кончиной Фетхи Али-Хана политическое значение Кубинского Ханства прекратилось, в у Кубы уже нет с тех пор почти никакой истории. Кубинское Ханство составило одно тело с Дербендским, но за измену Дербендского владетеля Шейх Али-Хана Куба была отделена от Дербенда и отдана Русскими в управление младшему брату Шейх Али-Хана Хасан-Хану. По смерти его в 1799 году Кубинское Ханство опять присоединено к Дербендскому и вручено Шейх Али-Хану, но за вторичную измену его как Дербенд, так и Куба в 1806 году присоединены к России.

Близкое соседство с горами и мятежный характер жителей Кубинского Ханства не раз подвергали Кубу опасности внезапного нападения и тайных восстаний. В 1819 году Акушинцы замышляли вторжение в Кубинскую провинцию, но прибытие наших войск к Андреевскому селению разрушило их замыслы, а сообщники Шейх Али-Хана, старавшиеся возмутить Кубу, были переловлены и отправлены в Астрахань. В 1837 г. ворвались было в Кубу бунтовщики из провинции, избравшие себе какого-то деревенского жителя Ханом, но пули и картечи выпроводили незваных посетителей. В настоящее время Куба довольно укреплена, так что я не вижу никакой возможности подвергнуться осаде в комнате без окон и дверей.

Смутная история городка Кубы этим и оканчивается. Не смотря на недавность существования, Куба успела уже сделаться „старой“, потому что в соседстве ее на берегу речки Кусара в 12 верстах выстроена, ближе к морю, „Новая Куба.“

Гмелин едва удостаивает Кубу самым коротким описанием: я готов был бы обвинять ученого странствователя в презрении к столице Фетх Али-Хана, если бы сам не имел несчастия проезжать через Кубу и если бы не находился в подобном же затруднении на счет описания столицы Кубинского Ханства. Но надобно же сказать что-нибудь о городе, в котором я провел двое суток и притом с большим удовольствием.

Город Куба — да почиет на нем благословение Божие! — лежит под 41° 21' 10» С. Ш. и 66° 5' В. Д. от Ферро и замечателен только тем, что в нем нет ничего примечательного. Город представляет неопределенную фигуру, обведенную со стороны суши кирпичной стеной, которая увенчана, для большей красоты, глиняной обмазкой; по углам стены выстроены бастионы. Улицы перепутаны с удивительным искусством, так что в Кубе едва ли не труднее отыскать дорогу, чем в Лондоне; местами без всякой надобности существуют площади, образуемые непроходимыми болотами, и пустыри, которые ровно ничем не образованы. Дома построены из дерева, но очень малы и низки, а наружная отделка ориентально пестра; по крайней мере отрадно видеть здесь наши высокие кровли. Впрочем, город состоит большею частию из лавок, а если и есть какие дома, то все они заняты военным постоем: в Кубе находится штаб-квартира Графа Паскевича полка, и поэтому главная улица, не в пример другим широкая, кипит русским народонаселением.

Надобно заметить, что я приехал в эпоху процветания Кубы: прежде, еще не очень давно, город, кроме непроходимой и непросушимой грязи, не представлял почти ничего: для того, чтоб перейти с одной стороны улицы на другую, необходимы были огромные перекладины, а иначе пешеход погиб! Получив военное значение, Куба быстро поднялась на ноги, застроилась, увеличилась и уже мало походила на прежнюю Кубу.

Судьба, премудрость которой давно известна всем и каждому, отвела мне квартиру на одном из базаров: прямо против моих никогда не закрываемых окон находились лавки с табаком, с фруктами, с шелковыми материями, цирульни и даже харчевни. Вечный шум и движение носились мимо моей квартиры, и здесь-то я в первый раз осязал приятности восточной жизни. Разнохарактерные сцены совершались перед моими глазами.

Вот в правоверную цирульню, ничем не отличавшуюся от других лавок, вошло бородатое существо, поджав ноги уселось посреди заведения и сняло с себя персидскую шапку: этот маневр равнялся целой фразе «имейте снисхождение обрить мою голову, Господин!» Хозяин цирульни, кроме своего ремесла промышляющий и торговлей разными порошками и пряностями, становится на колени подле пациента, трет ему голову теплой водой, мылит, и потом из всех сил начинает скоблить бритвой правоверную маковку. Пациент сидит бесстрастно посреди самых мучительных прыжков бритвы и совершенно предался созерцанию девяноста девяти имен Аллаха, в то время, как мастер вертит его голову и гнет ему шею будто восковой фигуре. Уже половина головы светилась самым отличным лоском, как на беду пациента является дервиш в остроконечном колпаке, с железной палицей и с суковатой палкой в руках; с громкими возгласами «подай во имя Божие! подай во имя Господа!» остроглавый дервиш всунул в руку пациента какой-то всеисцеляющий корешок, и с нетерпением судьи, решившего темное дело, потребовал приличного вознаграждения. Полуобритый правоверный, из уважения к честному мужу, вывернулся из-под бритвы и с плачевной гримасой подал последнюю копейку. Дервиш идет далее и везде не просит, а требует денег: от Аббас-Кули он не хотел принять меньше червонца. Впрочем, у всех дервишей уж такая натура, что помаленьку они не могут брать!

Сцена переменяется: русский солдат подходит к правоверной харчевне и щупает пылающий «кебаб», жареные кусочки баранины; харчевник смотрит с удивлением на необразованного Уруса, которого и жар не берет, которому все нужно попробовать руками.

— Почем «кунак», товарищ? спрашивает служивый.

— Два груш, отвечает правоверный.

— А что возьмешь досыта накормить?

— Нет, так не ладно!

Между тем солдат уж съел несколько кусков; приступили к расчету — и солдат, во время арифметических соображений харчевника, съел еще несколько кусков, которые не стоило класть в счет.

Еще сцена переменяется: чернобородый купец почтенной наружности, торгующий шелковыми материями, сидит на прилавке поджав ноги, и за неимением покупателей преусердно занимается выдергиванием седых волос, приговаривая при каждом волоске: «ай шейтан, куда залез!» Оборванный мальчишка, проходя мимо лавки, припрыгнул от скуки, и так удачно, что локтем вышиб из рук купца зеркало, в которое правоверный ревизовал свою бороду. Разбитое стекло полетело в дребезги, мальчишка не оглядываясь ударился бежать, а взбешенный владелец разбитого зеркала и шелковых товаров послал ему в след весь лексикон мусульманской брани.

Что еще сказать о Кубе? Что она называется у туземцев Кудьял-Каля, по имени речки Кудьял, известной у нас под названием Кубинки; что в городе три больших деревянных мечети с высокими четвероугольными крышками и несколько домашних молелен, одна армянская церковь и одна православная, 660 домов, до 2000 жителей и 160 лавок; что окрестности Кубы, украшенные цветущими лесами, довольно живописны, что кубинские сады славятся вкусными яблоками и огромными дулями, что климат Кубы вреден для приезжих, — не подумайте, что я поэтому так мало оставался в Кубе — что в Кубе падает много дождя, а речная вода не хороша, что летом здесь не бывает сильных жаров, а бывает даже холодно, что в Кубе иногда случаются землетрясения, — но все это давно известно. За скудностью ученой жатвы в Кубе, я снял вид города из-за Кубинки, но не смею представлять его читателю.

В городе Кубе делаются ковры, но вы уже верно прочли эпиграф к этой главе и произнесли кубинским коврам свой суд: я не стану вас разуверять.

Поверит ли кто-нибудь, что я был в Кубе и не видал Шах-дага? Шах-даг, великолепная гора, вечно покрытая снегом, три четверти года прячется в облаках: к несчастию я был в Кубе в то самое время, как «Шах-даг» Царь-гора находилась в отпуску в поднебесном царстве, дождь орошал кубинские болота и солнце не показывалось ни на минуту. Шах-даг находится в 30 верстах от Кубы. В этом же направлении можно видеть «Каз-даг» Гусь-гору и «Салават-даг» Гору Спасения, также покрытые снегом.

Кубинцы говорят общим дагестанским наречием тюркского языка, только вместо сокращения слов, как делают в крепкостенном Дербенде, прибавляют к повелительному частицу «генен». Персидский язык здесь гораздо менее известен, нежели в Дербенде.

В Кубе много говорят о древностях Кубинской провинции, очень простительная слабость за неимением других сокровищ указывать на развалины, но я не думаю, чтоб в Кубинском Ханстве могло существовать что-нибудь старее Сафидов. Надир Шах и Фетх Али Хан исчертили эту страну своими полками в разных направлениях, выстроили несколько укреплений, а остатки этих двух владычеств принимаются за древние постройки. — Кроме того в Кубинском Ханстве, говорят, водятся и живые древности: это жители селения Хиналуг, говорящие каким-то не людским или по крайней мере не здешним языком, которого ни Кубинцы, ни Лезгины не разумеют. Носится слух, что почтенные Хиналугцы морочат правоверный народ и что они просто жидовского происхождения, а «впрочем, Бог знает», говоря словами лучших мусульманских историков, которыми они оканчивают все запутанные вопросы. — Около деревни Акбиля между Худатом и Кубой, находятся могилы Шагидов, падших в начале владычества Сафидов: благочестивые из жителей Кубы ходят сюда на молитву.

Почтенный Аббас-Кули-Ханов простирает свое пристрастие к Кубе до того, что считает западных Кубинцев потомками древних Алгонов или Аланов, а последних потомками Массагетов, основываясь, между прочим, на том, что некоторые Кубинцы говорят непонятным языком, который должен быть Аланский. Указания древних писателей Страбона, Плиния и Птоломея на Албанов, жителей Дагестана и Кавказа, переродившихся под пером византийских и мусульманских писателей в Аланов, а у Моисея Хоренского в Агуан и Аганк, вообще так неопределенны и собирательны, что трудно понимать под ними какую-нибудь отдельную расу из кавказских обитателей. Очевидно, что все авторы именуют Дагестан в обширном значении этого слова отчизной Аланов: существовала ли действительно такая нация или это было собрание горских общин — за недостатком прочных доказательств, я не берусь решать. Непонятные наречия Дагестана еще так мало известны, что нельзя утвердительно называть их аланскими, а Кубинское Ханство или Табасаран нельзя на этом основании считать Аланией. — Между прочим замечу, что Г-н Клапрот видит в Аланах Осетинцев, сообразно определению византийских писателей, а Г-н Эйхвальд принимает названия Албан и Алан за собирательные.

Я отказываюсь от подробного описания Кубинской провинции: она описана еще до меня несколько раз и всего обстоятельнее в «Обозрении российских владений за Кавказом.» — Мысли мои стремятся, не знаю почему-то, к Табасарану, и чтоб сдержать обещание, данное в третьей главе читателю, я без всякого отлагательства приступаю к описанию этой страны.

Табасаран.

Пределы. К С. Каракайтакская провинция; к В. город Дербенд и Каспийское море; к Ю. Кюринское Ханство, а к З. оно же и Казикумыкское владение.

Величина. Самая большая длина Табасарана 65 верст, а ширина 30 верст; окружность всей провинции составляет около 222 верст. — Из этого видно, что величина Табасарана умеренная.

Воды. Каспийское море, совершенно бесполезное для жителей, и реки Бугам и Хамейда, очень полезные для орошения полей. Кроме того река Дербах составляет северную, а Рубас южную границу Табасарана. В Табарасаране находится соленое озеро, из которого жители добывают соль для своего продовольствия.

Земля и природа. Почва Табасарана состоит или из каменистых, бесплодных скал, чем особенно отличается южная отлогость гор Табасаранских, на которых не только земледелие не возможно, но и даже леса не растут, или из плодородной земли, что преимущественно заметно в северной части Табасаранских гор и в долинах: вершины гор покрыты дремучими лесами; особенно изобилует Табасаран ореховыми рощами и груша и орехи идут отсюда в продажу во множестве. Табасаран пользуется умеренным и сколько известно здоровым климатом.

Народонаселение. Целому Дагестану известно, как мне хотелось узнать число «дымов» в Табасаране, но все старания мои были безуспешны: по имеющимся у меня сведениям всех деревень в Табасаране считается 57, дворов до 5,850, а жителей до 35,000, но до какой степени это справедливо, я и сам не знаю. Дагестанцы обыкновенно к слову Табасаран прибавляют «сорок тысяч», означая этим число жителей. Весь Табасаран исповедует мусульманскую веру суннитского обряда; жители говорят лезгинским языком, употребляется также тюркский дагестанский диалект, наречие персидского языка Тат и какой-то Табасаранский диалект, о котором я не имею точных сведений.

Разделение. Табасаран принадлежит к среднему Дагестану и делится на верхний или западный и нижний или восточный: первый находится в глубине гор, второй ближе к морю. Нижний Табасаран делится на северный и южный: последний принадлежит Беку Карчагскому, а первый составляет вольное общество, подобно западному Табасарану.

Занятия жителей. Табасараны также усердно занимаются грабежом и разбоем, как и соседи их Каракайтаки; кроме того народные промыслы заключаются в скотоводстве, хлебопашестве и садоводстве. Во время осени стада, пасущиеся все лето в горах, сгоняются на низменные места, владетелям которых за пастбище платится известная сумма в зиму, а с наступлением ранней весны стада опять уходят в горы. Хлебопашество ограничивается сеянием в небольшом количестве сарацинского пшена, ячменя и пшеницы, но более сеют конопли; из деревьев преимущество растет в Табасаране ореховое дерево. Наконец Табасараны занимаются даже пчеловодством и ткут в значительном количестве холсты и паласы (ковры-кошмы).

История. У Табасарана нет истории, да и какая может быть история у кучки разбойников, для которых единственный и самый лучший закон своя воля, а единственное право — право сильного? Защищаемый своими горами и грозными дефилеями, в которых судьба тысячи зависит от воли одного или двух удальцов, покровительствуемый общим буйным характером Дагестана, отодвинувшийся в сторону от большого тракта и мирских событий, Табасаран во все времена преимущественно представлял из себя равнодушного зрителя чужих бедствий и чужих побед и пользовался только случаями к хищению и легкой добыче. Если и случалось, что Табасаран повиновался чуждому завоевателю и платил дань, то за вынужденную покорность и за ничтожную дань он вдесятеро вымещал ночными наездами и безвестными убийствами. Тщетно я припоминаю всю летопись гор: другой роли у Табасарана я не нахожу! Во время владычества Сассанидов, Табасаран, вероятно, вел себя очень смирно, потому что в укреплениях построенной Сассанидами стены, проходившей через Табасаран, находились гарнизоны, державшие страну в должном повиновении и страхе. По сказанию Дербендиады, отряд Аравитян, при нападении Абу-Обейды Джерраха на Дербенд, разграбил Табасаран и привел оттуда две тысячи пленных. Маслама, тот самый, который обратил в Ислам большую часть Дагестана, покорил Табасаран, силой принудил жителей принять мусульманскую веру и посадил в нем из числа своих воинов правителем Мухаммеда Маасума, мужа доброго и благочестивого, а для наставления народа в вере и для решения дел по Шариату определил двух Кадиев. От этого Маасума происходят последующие владельцы Табасарана, носившие титул «Маасума» Безгрешного и разделявшие власть с Кадием. С тех пор имя Табасарана встречается иногда в общих дагестанских войнах, как участника междоусобий: Табасараны служили по найму в турецких войсках. В 1725 г. Кади и Маасум Табасаранские признали власть России и поступили в ведение дербендского начальства, по договору с Турцией. Во время пребывания Надир-Шаха в Дагестане, Табасараны, устрашенные победами завоевателя, прислали ему в Дербенд аманатов, но во время зимовки персидского войска в Иран-Харабе тревожили лагерь набегами, за что весной Надир-Шах опустошил Табасаран огнем и мечом. Беспокойные Табасараны приняли участие в восстании Казикумыков против Надира, а Турецкий Сультан, для поддержания в них ненависти к персидскому владычеству, прислал Маасуму и Кадию Табасаранским грамоты на звание пашей. Табасаран признавал власть Фетх Али Хана Кубинского, и брат Маасума Шейх Али пал под знаменами Фетх Али в Кевдушанской битве с Каракайтакским Усмием; но после разбития кубинских войск, Табасараны приняли участие в союзе против Фетх Али-Хана. Победы Русских войск утвердили власть Кубинского Хава, и коварные Табасараны не замедлили явиться к нему с покорностью и испросить прощение. Сыновья Маасума Шейх Али явились к Фетх Али Хану в Кубу с жалобами на притеснения Маасума Али-Кули. Сильный владетель Кубы потребовал Али-Кули на суд в Дербенд, и по прибытии Маасума, приказал его схватить и сослал в заточение в Сальян, а сам с большою силою двинулся в Табасаран, и прибыв в Чираг, резиденцию прежних Маасумов, объявил старшого сына Шейх Али Мухаммед Хюсейн Бека Маасумом Табасаранским; пред кончиною Фетх Али Хана Маасум и Кади вполне признавали власть его. По смерти Фетх Али Хана Маасум Табасаранский находился в дружеских сношениях с сыном его Шейх Али Ханом, и во время измены его России принял его сторону, тогда как Табасаранский Кади Рустем принял присягу на верноподданство России в 1786 году и лично находился при отряде Генерала Булгакова, для сопровождения его через Табасаран в обход к Дербенду. — В 1802 году и Кади и Маасум присягнули на верность России. В 1806 году Сурхай-Хан Казикумыкский занял своими войсками Табасаран, но Генерал Мейер прошел с отрядом через табасаранские ущелья, и взяв приступом укрепленные деревни: Арчан, Эндагир и Штал, возвратил Табасаран законному владельцу Маасуму Мустафе-Беку. Шейх Али Дербендский, скрывавшийся в Дагестане, продолжал волновать горы, и в 1819 г. Табасаран сделался сборным местом врагов России: зять Шейх Али Хана, сын Кадия Табасаранского, наездник Абдулла Бек, находившийся долгое время в Персии при Аббас Мирзе, явился в Табасаран и овладел этой страной, погубив Кадия Табасаранского. Генерал Мадатов разбил Абдулла Бека, а Табасаран присягнул на верность России; Маасумом Табасаранским был Сохраб-Бек Максутовский, а Кадием Абдулла-Бек. В 1831 г. Табасаран взволновался, по воззваниям Кази Муллы, но Генерал Панкратьев взял и разорил большую деревню Дювек и Табасаран опять покорился. В настоящее время звание Маасума принадлежит Ибрагим-Беку Карчагскому. — Я собрал здесь только немногие факты, показывающие двуличную роль Табасарана в дагестанской истории: пусть беспристрастное потомство произнесет свой суд этой ничтожной и коварной земельке.

Управление. Табасаран разделен между Маасумом и народными общинами. Звание Маасума наследственно в знатной фамилии и признается Беками, хотя такие выборы в дикой и беспощадной стране для меня очень подозрительны; в вольных обществах избирается народом Кади. Маасум, Кади и независимые Беки управляют каждый в своих владениях на основании старых обычаев, мусульманского закона и собственного разумения: все мирские дела решаются словесно владельцами или «кетхудами» старостами, избираемыми народом, или народом или наконец народными собраниями, а духовные дела поступают на словесное разбирательство «Шариата» духовного закона. Воровство, обличенное и доказанное присягою свидетелей, наказывается, кроме возвращения украденных вещей хозяину, денежным взысканием пользу судьи, исключая судей стариков, избираемых двумя тяжущимися сторонами; за кровь убийца отвечает также кровью, но иногда дело оканчивается, с согласия Маасума или Кадия или Беков, уплатою пени родственникам убитого. С денежных взысков четвертая часть поступает в доход владетелю-судье. Маасум, Кади и Беки не имеют права продавать своих подданных, но могут отдавать малолетних на воспитание, по своему усмотрению, соседним владельцам; все подданные обязаны повиноваться своему владельцу и платят известный налог, из которого исключаются только «нукеры» дворовые люди, духовенство, «чауши» полицейские и «сеиды» потомки пророка Мухаммеда. — Духовенство в Табасаране избирается по народному согласию из грамотеев; Кадии пользуются доходом большим, нежели Беки; муллы получают от жителей десятину пшеницы, из сорока баранов одного, за бракосочетания, похороны, раздел наследства после покойных и проч. получают вознаграждение лошадьми, рогатым скотом, ослами, баранами или наконец деньгами и разными вещами. Духовенство присутствует в народных собраниях, где имеет сильный голос, и принимает участие в сражениях словом и делом. Таким образом все управление Табасарана слагается из следующих лиц: владельца, муллы и кетхуды, или светской власти, духовной и народной.

_____________________________

Если таков Табасаран, то что же такое наконец Дагестан, целое составленное из подобных частей?

Дагестан, как показывает и самое название его «страна гор», во все времена был жилищем врагов цивилизации, буйных детей природы — Горцев, всегда состоял из разнохарактерных владений и обществ. Толпы народов проходили мимо его и по нему, селились здесь или уводили с собой здешних жителей, гнали туземцев на вершины неприступных гор, приносили с собой или похищали отсюда новые диалекты, распространяли иные нравы, чуждые обычаи, но все же Дагестан остался тем, чем он и был — Дагестаном. Меч завоевателя не раз убийственно блестел в Дагестане, но напрасно Помпей поражал Албанов, живших в нынешнем Дагестане, безуспешно Сассаниды строили в горах свои укрепления, бесплодно Надир исходил с своей армией Дагестан: Дагестан остался все тем же, чем он и был — Дагестаном. Только Аравитяне имели здесь некоторый успех, потому что они, вместе с покорением Дагестана, посеяли в нем и свою религию, произвели в нравах и обычаях значительное изменение. Однако и их владычество в Дагестане было непродолжительно и ограничено узким клочком земли; владычество Персиян и Турок еще менее было заметно.

Дагестан населен многочисленными и разногласными племенами: наука не может еще произнести о них никакого приговора, потому что не только не известна речь этих племен, но даже не известно, сколько языков, сколько племен обитают в Дагестане. Словари дагестанских наречий, собранные Г-м Клапротом, слишком недостаточны и очень скороспелы для разрешения вопросов ученым образом: подождем материалов, более добросовестно приготовленных, подождем, пока Авары и другие Горцы выскажут сами себя, по примеру некоторых Черкесов и Кумыков, и тогда только можно будет приступить к сложению здания, фундаментом которого ни в каком случае не могут служить словари Г-на Клапрота.

Из известных мне племен Дагестана тюркское очень древне в этом краю: Аравитяне вели здесь войны уже с тюркскими племенами. По-видимому, тюркская paca проникла сюда с севера Каспийского моря, потому что на юге Иран постоянно старался оттеснять Туран от своих границ. В позднейшее время тюркское племя проходило на Кавказ уже с южной стороны Каспийского моря. Таким образом мы находим на севере Дагестана Кумыков, живущих здесь с незапамятной поры, а на юге тюркское население явилось с Сельджукидами и позднее, и как племя пришельческое, нигде не образует массы, а рассеяно по городам и селениям.

Что же касается до чисто персидского племени, то нет никакой причины не верить восточным писателям, утверждающим, что еще Сассаниды переселили в Дагестан многих жителей Ирана; только это переселение не оставило по себе почти никакого следа, сколько мне известно: или оно было ничтожно, так что утонуло в разнохарактерной массе дагестанского народонаселения, или нашествие Аравитян и походы Монголов стерли персидский характер этого переселения. Позднейшие персидские монархи также выводили поселенцев из Персии в Дагестан, но это народонаселение удержалось только в прикаспийских городах и в Ширване, так что в настоящее время в Дербенде, Кубе и Баку господствует персидский характер, и стоит только выйти за стены любого из этих городов, чтоб встретить иное выражение и непохожий характер. Тюркская раса большею частию, подобно другим Горцам, держится суннитского обряда устава Шафии, а персидское население привержено к шиизму. Началом последнего можно назвать Дербенд; в Баку уже совсем нет Суннитов.

Поэтому при описании Дагестана побережные города не должны входить в общую категорию.

Но каким образом описывать страну, у которой чуть не каждое селение говорит своим языком, держится своего обычая и не имеет почти никаких исторических данных? У Дагестана, за исключением городов, есть только одно общее — Ислам, но и в этом случае как ни хлопочи, общего правила не убережешь в целости: в горах, на Севере, говорят, существует язычество. Помнится, есть и еще у Дагестана одна общая черта — дикость, но я не хочу, как чужеземец, подвергать себя обвинению в недоброжелательстве к Дагестану, не хочу говорить об этом сам, а пусть лучше говорят за меня Искендер-Мунши, сочинитель красно-глагольной истории Аббаса Великого:

«Вообще жители Дагестана, обнаруживающие качества дикаря, возрастая и находя путь в дикости нечеловеческих понятий, далеки от дороги общительности и приязни.»

Почти тоже самое писал Шамхал Сурхай-Хан к Персидскому Шаху о своих соотечественниках: «Дагестанцы только по наружности люди, а на самом деле они звери.»

Надеюсь, после таких доказательств я не подвергнусь нареканию за мое личное убеждение в грубости и зверстве Дагестанцев. Отсутствие городов резко подтверждает то же самое.

Дагестан обыкновенно разделяют на северный, средний и южный, полагая гранью между первым и вторым реку Аварский Койсу и южную границу Шамхальских владений, а между вторым и последним реку Самур, но это разделение искусственное, политическое. Природа не положила никаких явных разграничений между тремя частями Дагестана: как северный так и южный пользуются тремя климатами: жарким в ущельях, умеренным в долинах и холодным на вершинах гор. Между обитателями трех Дагестанов также нельзя указать различия, которым можно бы было разграничить страну: как в северном, так и в среднем и южном Дагестане живут разнородные племена, туземные и пришельцы, завоеватели и побежденные, и между ними рассеяно племя персское и остатки племени арабского. Единственное природное отличие Дагестанов я вижу только в гористости северного Дагестана, в котором находится, по-видимому, горный узел, пускающий свои концы по всему Дагестану: подвигаясь к югу, горы разбегаются одна от другой на некоторое расстояние и как будто понижаются, так что в южном конце Дагестана гористость совершенно исчезла на Апшеронском полуострове. Вместе с раздроблением горных хребтов увеличивается масса плодородной земли, и в этом отношении северный Дагестан далеко уступает южному, а средний как будто оправдывает свое название. — Правильнее Дагестан должен быть разделен на восточный и западный или приморский и верхний: первый тянется неширокою полосою по берегу Каспийского моря и своим характером во всех отношениях отличен от верхнего, идущего в глубину гор.

Не удачнее этого выбраны и границы Дагестану: на севере и западе горные вязи еще тянутся далеко за пределы Дагестана, — но Дагестан «Страна гор» уже кончилась; "только на юге Муканская степь расстилается у подошвы Дагестано-Ширванских гор и еще резкая черта восточного отрога Кавказского хребта прошла по западной окраине Дагестана и высказалась на юге несколькими громадными горами. Племенное отношение очень слабо отделяет Дагестан от соседних народов: господствующее население Дагестана — лезгинское, известное еще арабским географам под именем «Лекзи», но между этим племенем живут и многие другие, совершенно ему чуждые, по крайней мере столько же чуждые, как и Шапсуги западного Кавказа, а главное — лезгинская раса переходит за пределы Дагестана.

Природа, рассыпав щедрою рукою по Дагестану горы, дала ему разнообразие климатов и разнообразие произведений земных, с которыми гармонирует разноплеменность населения. В хозяйственном отношении Дагестан может служить одною из богатейших областей: многие выгоды выпали на долю этой страны, которых другие не имеют. С восточной стороны Дагестана простирается Каспийское море, представляющее неоцененный водяной путь в Персию и в глубину России. Правда, что Дагестан не имеет удобных гаваней, но искусственные молы могут со временем дать безопасное убежище кораблям в Дербенде и даже в другом месте, если деятельная промышленность страны оживит источники торгового обмена. Что же касается да естественного богатства края, то, мне кажется, Г-н Неверовский находится в заблуждении относительно дагестанской произрастительности: он находит сравнение Дагестана с Швейцарией совершенно ложным. Я согласен, что Дагестан не Швейцария и Швейцария не Дагестан, но думаю, что в Дагестане мы имеем свою Сирию. Посмотрите, как в Ливанских горах дорожат каждым клочком земли, как искусно устраивают там террасы на ребрах гор, но всяком случае столь же каменистых, как и дагестанские. Обширное народонаселение питается на ливанской почве единственно потому, что оно трудолюбиво и оживляет своею деятельностью приморскую торговлю Сирии. Разница климатов Сирии и Дагестана не так велика, чтоб могла подорвать справедливость моего сравнения. Пусть дагестанское население немножко попривыкнет к труду, и тогда огромные экономические выгоды немедленно обнаружатся. Неужели только один Дербенд может промышлять мареной и фруктами?

Но я не остановлюсь на этом и разовью свою мысль далее: долины Табасарана и приморская полоса Дагестана одни могут питать обширное народонаселение. Г-н Неверовский утверждает, что в дагестанских горах нет долин, а я собственными глазами видел огромную долину Табасаранскую, и думаю, что это не единственная в горах долина. Конечно, северный Дагестан покрыт почти сплошными горами, но внутренность его еще не окончательно известна, а в южном Дагестане находится несколько долин, из числа которых Самурская на берегу моря очень обширна. Умеренный климат Дагестана дает возможность разводить здесь в изобилии фруктовые сады, сеять сарацинское пшено и табак, марену, заниматься шелководством и виноделием: эти нехитрые источники народного богатства находятся здесь еще в детстве. Чем же был бы Дагестан, если бы с шелководством он соединял шелковые мануфактуры, если бы искусство кузнечного производства было обращено не на одно оружие, если бы промышленность Андийцев производила что-нибудь и кроме бурок, если бы…. но довольно и этого для процветания Дагестана. Дагестанские горы должны быть исследованы тщательно: не одними же камнями они богаты.

В настоящее время бедность горных жителей Дагестана происходит сколько от неурядицы страны, столько же и от лености народонаселения. Для удовлетворения жизненных нужд Лезгины во множестве спускаются с гор на низменные места, где процветают города, и с трудом отыскивают здесь себе работу, потому что промышленные средства страны очень слабо развиты. Но с усилением посевов льву и с развитием этой промышленности, с улучшением овцеводства и с распространением искусного хлебопашества исчезнет нищенство горного или восточного Дагестана, а промышленные силы между тем, споспешествуемые морскою торговлею, разовьются в западном. Надобно заметить, что население Дагестана в прошлое время было гораздо значительнее, как надобно заключать из исчисления городов в Алании у древних, да и Аравитяне говорят о большей населенности: доставало же всем и земли и пропитания! Ныне продолжительные войны обезлюдили страну, так что с удивлением сравниваешь числа в описаниях Броневского и Неверовского: не мог же первый так преувеличивать дагестанскую силу, не мог же и последний без всякого основания представлять ее столь ничтожной.

Историческая роль Дагестана пока нисколько не завидна: поставленный благоволением судьбы на пути мирового движения народов, Дагестан постоянно уклонялся от участия в общей деятельности и преуспеянии, постоянно довольствовался постыдным ремеслом грабителя друзей и недругов. Во времена доисторические Кавказ служил воротами для прохода народов с юга на север; потом варвары с севера стремились на юг и Дагестан лежал на их пути, не раз служил им преградой; потом проходили по Дагестану завоеватели с своими ордами с юга на север, а Дагестан все оставался неизменным своему характеру — сторонился перед чуждою силою, которой не мог сломить, а втихомолку продолжал промышленничать на большой дороге. В новейшее время, по-видимому, иная честь предназначена Дагестану: здоровая и милосердая образованность должна развиться здесь роскошно и отсюда двинуться на юг по пути, на котором доселе слышались вопль и плач народов и неистовые крики врагов мира и образованности!

Если для науки каждое знание равноценно, каждое племя равно любезно, то человеческой мудрости Дагестан представляет редкое искушение: на узком пространстве столкнулось почти невероятное множество племен, друг другу мало приязненных и едва ли родственных, и на каждом племени наука, прежде чем произнесет свой нелицеприятный суд, должна, неизбежно должна пройти полную гамму свою: труд не малый, если припомним все разнообразие населения дагестанского!

Хотя я и не могу похвалиться даже поверхностным знанием Дагестана, хотя мои исследования ex professo едва коснулись восточной и наиболее известной стороны его, однако я осмеливаюсь утверждать, что Дагестан не так мудрен, как до сих пор о нем думали.

Разберем Дагестан так, как он есть, а не так, как он представляется.

Каждое из племен, живущих в Дагестане носит свой характер как физический, так и нравственный. Каково бы ни было число дагестанских самохарактерных племен, им есть предел, число их — не легион. По этому смешению языков, итог которым, может быть, скоро будет подведен, пронеслась сначала сассанидская мысль, но едва ли после нее уцелели какие-нибудь обломки: это было ведь очень давно! На всякий случай занимающийся исследованием Дагестана, преимущественно среднего Дагестана, где проходит Нуширванова стена, должен быть знаком с учением Зороастра и наблюдать, не сохранились ли верования его в глуби Табасарана.

Конечно из всех народов, записавших кровию свое имя на почве дагестанской, Аравитяне, благодаря всесокрушающему варварскому духу своей религии, оставили самый яркий след своего пребывания в этом краю. Принесенный Аравитянами Алкуран доныне служит основанием дагестанского образования, дагестанской мысли, но надобно уметь отличать туземное явление от наносного арабского. Не смотря на могущественный фанатизм, Аравитяне не могли сделать из Дагестана Аравии, и мусульманская религия, хотя и глубоко пустила свои корни по Дагестану, не взошла здесь в полном цвете. У племен, обращенных в Ислам, были свои нравы, свой суд, свои понятия об истинном, — и вот под именем арабского слова «адат» обычай, они явились в общественных отношениях и при утверждении мусульманской религии в Дагестане, в дополнение того, что было еще не досказано этой религией или в замен того, что неизвестно было новообращенным: последнее обстоятельство не редко имеет место, и Горцы прибегают к суду по «адату» единственно от неведения полного мусульманского кодекса.

Одним из самых замечательных «обычаев» Дагестана должно считать «канлы» мщение за кровь. Хотя я и не имею положительных доказательств о существовании «канлы» в этой стране до прибытия Аравитян, у которых в степях месть за кровь составляет одну из священнейших обязанностей и сама по себе образует обширный кодекс, однако я думаю, что суровый чужеземный обычай не дошел бы в Дагестане до такого повсеместного развития, если бы не существовал искони и если бы не был совершенно в духе народном. Мухаммед, не желая раздражать самолюбия Аравитян и колебать основный обычай, внес кровомщение даже в Алкуран, только с некоторой умеренностию; мусульманские законоведцы продолжали развивать мысль своего учителя, и вот как определяет устав наказания за убийство Имам Шафии, учению которого следует Дагестан:

1. Умышленное убийство наказывается смертию «кисас». Из этого исключаются дети, сумасшедшие и слабоумные старики, а также свободные мусульмане, когда убит невольник или данник, отцы и господа.

2. Непреднамеренное и случайное убийство искупаются денежной пеней «дийет» и покаянием «кефарет», — а в непроизвольном убийстве «кисас» или «дийет» отдаются на выбор наследникам убитого.

3. Убийство непредвиденное искупается только «дийетом».

4. Преследователь убийцы имеет право требовать «кисаса» или принять «дийет» или примириться с убийцей «сульх» или простить его совершенно «афв».

Так как этот устав требует судьи и исполнителя наказаний, а в Дагестане ни суд, ни расправа, особливо в вольных обществах, не имеют уважаемых или достаточно сильных представителей, то и право «канлы» следует большею частию не определениям Шафии, а туземному «адату», в силу которого кровомщение переходит с убийцы на его родственников, чего даже Имам Шафии, самый строгий из всех правоверных Имамов, не допускает.

Некоторые уставы Ислама, не смотря на частые возгласы духовенства мусульманского, не вошли в употребление между Дагестанцами, потому что судьи бессильны для исполнения приговоров Ислама. Для примера возьмем воровство, которого будто бы, по словам Г. Неверовского, жители Дагестана чуждаются.

По определению Имама Шафии, первое доказанное воровство наказывается отнятием правой горсти и опущением руки в кипящую воду; вторичное воровство наказывается отнятием левой ноги, воровство в третий раз ведет за собою лишение левой горсти, а четвертое воровство — лишение правой ноги.

Правда, что суровость наказаний за воровство не соблюдается ни в одной мусульманской державе, но у Дагестанцев слабость взыскания и шаткость права спокойного владения собственностью удивительно как не согласуется с заключением Г-на Неверовского: обокраденный Горец вольного общества сам заботится об отыскании своей собственности; если удалось ему открыть виновного, то он должен доказать его вину; если судьи признают его доказательства достаточными, то нужно, чтоб виновный сам исполнил суд на себе, а если он найдет это излишним или сумеет ловко придраться к какой-нибудь статье решения, то прощай вся тяжба! Судьи остаются в дураках, а обвинитель отправляется с тем же, с чем и пришел: единственным утешением для него служит "общественное мнение, « которое в Дагестане столь же нерассудительно, как и на берегах Сены, или право возмездия: за украденную лошадь украсть также лошадь, и так далее, пока не дойдет до прославленного канлы.

В случае же добросовестного исполнения судейского приговора преступником, все наказание ограничивается ничтожною пенею и возвращением вещи.

Еще одно из важнейших отклонений в вольных обществах от уставов Ислама в пользу „адата“ представляет независимость детей от родителей, простирающаяся очень часто до буйства, тогда как Мухаммед сказал: „Бог повелевает вам любовь, уважение и благопристойность к вашим родителям; берегитесь оказывать им презрение; не говорите с ними никогда иначе, как с почтением; имейте к ним всегда нежность и покорность.“ Глухи к этим предписаниям своего пророка Дагестанцы, и едва сын спознает волю Божию, как отец становится для него посторонним человеком.

Иногда зверство и самоуправство доходит до того, что обычай канлы дети распространяют на родителей.

При разнообразии дагестанского населения очень трудно подвести под один уровень характеристику Дагестанцев; при всем том едва ли ошибется тот, кто подумает, что Дагестанцы малодушны, что Дагестанцы вероломны, что Дагестанцы алчны, наконец что Дагестанцы злобны. Из этого неутешительного исчисления качеств истого Горца очень легко вывести заключение.

Надобно заметить, что во владениях вообще больше порядка, чем в вольных обществах: в последних не существует исполнительной власти, а только одна административная, яснее сказать вольные общества состоят все из судей чужих поступков. Поэтому корень „джигада“ кроется в обществах, а владения по самому образованию своему менее наклонны к джигаду и слабо симпатизируют обществам. О различии благосостояния вольных обществ и владений можно судить и по тому, что житель владения не редко забавляет себя и песнию и лезгинкой, тогда как в вольных обществах веселье почти неизвестно.

История Дагестана, если только когда-нибудь у этой страны заведется своя история, должна представлять любопытное борение разнородных начал, в следствие столкновения разнохарактерных племен: в Дагестане доныне находятся все проявления власти — власть неограниченная, власть ограниченная, власть аристократизма, власть духовенства и власть народная. Если бы я захотел порыться в своей памяти, то наверное отыскал бы в Дагестане и Палату Депутатов. В последнее время духовенство стремится к преобладанию и уничтожению других соперничествующих властей, из которых особенно ему не по нраву власть правителя, центра своих владений. — Запутанные и шаткие отношения одних сословий к другим в различных частях Дагестана с редким бескорыстием старается уяснить Русское Правительство, и уже права горских дворян и подчиненность им крестьян определены в недавнее время. Эти отношения иногда так мудрены, что основываются на отводе воды из владельческого ручья для поля, как например у Кумыков.

Мало заботясь о выборе средств к существованию, Дагестанцы нередко служили по найму в чужих войсках и проливали свою и вражескую кровь ради денежной прибыли. Жалкое ремесло, едва доставлявшее насущный хлеб и нередко доводившее до крайности — до битв с своим же племенем! Наемностью известны в Дагестане Аварцы, Казикумыки или лучше сказать вообще Лезгины.

От общих воззрений на нравственную сторону Дагестанцев нетруден и даже необходим переход к наружному образу жизни их; этом случае я буду иметь в виду только дагестанских горожан, потому что лишь у них заметно в жизни bien-etre, о котором так усердно иногда хлопочут в Европе. Это не значит, чтоб я был враг первобытной простоты и патриархальных привычек: все хорошо на своем месте и в свое время; — это просто значит, что дагестанская городская жизнь мне более известна, нежели горская. Пожалуй, любители романического будут сетовать на меня за то, что я пренебрегаю интересными горцами: пусть сетуют, а я все-таки буду описывать дагестанского горожанина в его домашнем быту.

Домашний быт начинается с дому: посмотрим, как себя помещает дагестанский горожанин, какого развития достигли его понятия о гражданском благосостоянии и комфорте. Нормою для этого примем дома в Дербенде, как лучшем дагестанском городе.

Дома в Дербенде строятся — я разумею дома людей с капитальцем — из тесаного камня с известкой (ныне, как я слышал, строят даже кирпичные, из материала, доставляемого из Астрахани): камни величиной от 1 1/2 до 2 четвертей. Жилище настоящего правоверного не должно выглядывать окнами на улицу: этот мусульманский устав и в Дербенде признается, хотя и не соблюдается строго. Обыкновенно на улицу выходит стена, в которой проделана калитка: войдемте осторожно в эту узкую лазейку и осмотрим невидимками дербендский дом; я буду вашим словоохотливым чичероне без всяких притязаний на малейшее вознаграждение за это.

При входе почти тотчас же налево находится какое-то невзрачное строение: это — конюшни. Узкое пространство между этой постройкой и стеной на улицу называется „аралык“ промежутье, коридор: это пространство не пропадает даром. Здесь между четырьмя бревнами, что называется „чердак“, складываются связками „багла“ сучья „бешь“, нужные для кухни. В здоровых российских дровах надобности Дербендец не имеет, потому что климат этого не требует.

Направо от калитки находится стена, отделяющая дом от соседей, или примыкает соседний дом.

Конюшня не высока и строится из камней с глиной, с деревянными брусьями (косяками) в дверях и в стойлах „ахур“. У порядочного человека конюшня устраивается в три стойла и более; ахуры находятся на некотором возвышении от земли; в передней стене их вделывается кольцо для привязывания лошади, а сзади на полу вколочен гвоздь, к которому в случае надобности привязывают слишком рьяную лошадь за заднюю ногу. В этой конюшне находится вся скотина домохозяина. Лошадей чистить выводят на двор. — Пищу дают вообще удовлетворительную: лошадей кормят рубленой соломой и ячменем, рогатый скот отрубями, а ослов, не в пример восточным ослам, соломой и ячменем.

Обойдя конюшню, мы вступаем на главный, хотя и небольшой, двор, где находится жилое строение и амбар.

Двор обыкновенно вымощен большими камнями, что называется „фарш“: собственно это слово значит ковер.

В углу этого двора, положим хоть в углу, примыкающем к уличной стене, находится печка „тенур“ и очаг „харек“ для изготовления кушанья летом. Что такое тенур и харек в Дагестане — это вы узнаете только тогда, когда возымеете терпение прочесть эту главу до конца.

Далее к соседней налево стене и к жилому строению примыкает амбар. Обыкновенно вкапывают столбы, между ними переплетают сучья, забивают все это глиной — и выходит амбар, в котором хранится пшеница.

Теперь остается осмотреть только дом, рай мусульманского блаженства.

Этот рай представляет четвероугольное здание в два этажа. Под домом находится „зир-земин“ подполье, в котором хранится содома для скота. Ход в подполье устраивается из амбара по наружной лестнице, на которой находится чулан для хранения углей; солому же в зир-земин насыпают через отверстие величиной в аршин, устроенное сзади дома.

Жилые покои строятся на возвышении 1 1/2 аршин от зир-земина.

Нижний этаж обыкновенно имеет три отделения, и из каждого из них проделано по двери на двор.

Войдя в крайнюю справа дверь, мы увидим небольшую комнату, называемую „деглиз“, по-нашему девичья, недоступную постороннему мужчине. Здесь занимаются домашней работой женщины и обретается ежедневно-нужная домашняя посуда и разные припасы. Из деглиза находится налево одна дверь в соседнюю комнату, обыкновенно закрываемая при входе чужого, и другая прямо — в кухню. Кроме того внутренняя лестница ведет в верхний этаж: на лестнице устраивается чулан для съестных припасов и фруктов.

„Мадбах“ кухня имеет по средине „тенур“ печку и очажок» на которых готовится то, о чем впоследствии я буду вам, благосклонный читатель, повествовать.

Два остальные отделения нижнего этажа состоят из двух больших комнат, занимаемых хозяевами дома: дальняя из них приемный зал. — Из каждой комнаты сделано на двор по одному или даже по два, сообразно обширности комнат, окна величиной в дверь: такие окна называются «мюшеббек». У мюшеббека должна быть резная мелкими арабесками рама без стекол, а для зимы устроены внутри ставни, запираемые во время непогоды, чтоб снег не попал в комнаты.

Приемная комната — я нарушаю порядок для большей ясности — обыкновенно есть лучшая в доме и содержится в большой опрятности: потолок в ней из крашеных «телбанов» деревянных балок, которые, по худощавости здешнего леса, вообще тонки и разделены между собой раскрашенными квадратными досками, так что потолок на Востоке постоянно представляет крупную шашечницу. В центре потолка находится деревянный круг, украшенный разноцветными арабесками, а в средине его вколочен крюк «гырмак», на котором висит люстра. У людей без вкуса и без значительного состояния на гырмак вешают в сетях зимой для сбережения сливы, но скажите, ради Аллаха, какой порядочной человек выставит своему гостю напоказ домашние запасы ? …

Под карнизом кругом всей комнаты идет «ирэф» сплошное углубление в толщину стены, вышиной в 3/4 четверти, Дербендцы прилагают особенное тщание к уборке ирэфа" и здесь-то обыкновенно видна рука опытной хозяйки. Лучше всего принято украшать ирэф так: на изящную тарелку ставят фаянсовую чашу, а на ней еще другую; подле них ставится штоф с розовой водой «гуляб», потом опять чаши и т. д. так что составляется целая вереница чаш и штофов, довольно приятная для глаз. В ирэфе над передней стеной ставится обыкновенно лучшая посуда, нежели в других ирэфах, и притом в два или три ряда, тогда как по остальному ирэфу она тянется в один ряд. Таково уж обыкновение!

Передняя стена, называемая «садр», есть почетное в комнате место; по средине ее устраивается обыкновенно небольшой камин в восточном вкусе с разнообразной лепной отделкой: этот камин в Дербенде существует только для виду, потому что его никогда не топят. Другое дело в Кубе, где климат холоднее и сырее, где нельзя обойтись без топки. По бокам камина устроены в стене четвероугольные «тахчэ» ниши, менее углубленные нежели ирэф; в этих тахчах ставятся для украшения небольшие сундучки с разными мелкими ценными вещами. Тахча закрывается занавесками «пэрдэ», откинутыми на обе стороны на столько, чтоб видно было несколько сундучок с его замком, а с нижней части тахчи из-под сундучка висит «зир-андаз» поднизье, шириной в ¹/₂ четверти. И пэрдэ и зир-андаз делаются из бархата, украшенного серебряным шитьем и обшиваются бахромой. Вообще это красиво.

Кроме тахчей делается в этой же комнате «джама худан» большая ниша вышиной от полу до ирэфа: джама худан закрывается во всю свою величину занавесом «пэрдэ», потому что зимой здесь стоят сундуки с домашним скарбом «асбаб», а летом складывают сюда одеяла, подушки и прочие незримые для гостей вещи.

Средняя комната, находящаяся между деглизом и приемной, особенно должна привлекать на себя наше внимание: это семейный приют домочадцев, здесь предаются они наслаждениям неги, здесь проводят они лучшие годы жизни своей. В этой комнате камина не делают, но за то здесь устраивается на зиму «кюрси». Я в отчаянии, что на эту пору у меня нет поэтического вдохновения, что я не могу воспеть кюрси в приличном сонете и должен описывать его в негодной прозе, а между тем «кюрси», этот седьмой рай правоверного, стоит самого возвышенного песнопения, какое только возможно в наш холодный век.

Посредине комнаты обыкновенно стелется на лето «гали» ковер, а по бокам его «галиджэ» коврики. Ежегодно перед наступлением зимы гали снимается и в занимаемом им пространстве выкапывают яму, которую обмазывают глиной: в центре ямы кладут горячие угли, прикрытые пеплом для того, чтоб в комнате не могло быть угару. Над этим горнилом ставится четвероугольный деревянный помост на ножках «кюрси», величина которого сообразна с числом домочадцев, а вышина около аршина; этот знаменитый кюрси покрывается войлоком «немэд», зашитым в толст, а сверх немэда кладется одеяло, а сверх одеяла еще кожа для чистоты: таким образом теплота постоянно сохраняется под кюрси. Вокруг кюрси лежат маленькие тюфяки «миндэр», большие тюфяки «нальча», постели «душек» и подушки «ястык, мютэккэ». Между последними различие состоит в том, что ястыки делаются парчовые, бархатные и из дешевых материй, а «мютеккэ» круглая подушка всегда делается из очень дорогой материи. Для наслаждения кейфом и для согрения озябшего тела, правоверные засовывают ноги под кюрси, имеющий особенные поперечинки, на которых ноги лежат спокойно; спят же все домочадцы вместе около кюрси, располагаясь вдоль один за другим.

Дагестанцы — спросите об этом любого из них — с восторгом говорят о своем кюрси и по их разумению нет на свете более высшего наслаждения, как дремать в холодную пору, под домашний говор, засунув ноги в кюрси и разлегшись на ястык. Какое-то сладкое отсутствие всякого тревожного чувства, всякого сознания бытия овладевает в эту минуту смертным, и это высокое блаженство возможно лишь правоверным на Востоке, а всепросвещенной Европе даже идея о таком неведомом наслаждении не доступна!

Когда наслаждения кюрси не совсем хорошо чувствуются, когда блаженствующий субъект зябнет — это значит, что пепел очень густо покрыл уголья, и чтоб пособить этому горю, стоит поискать под кюрси постоянно тут находящиеся «маша» щипцы, которыми и разрывают жар; если же наслаждение кюрси чувствуется очень крепко, если блаженствующий субъект подвергается угару — это значит, что угли слишком разгорелись и следовательно должно сгрести на них пепел лопаткой «арсин», которая, подобно маша, также обитает постоянно под кюрси.

Если судьба когда-нибудь приведет вас в Дербенд, то я приглашаю вас непременно испытать блаженство кюрси.

Этим я завершаю описание нижнего этажа в дербендском доме.

Первая комната в верхнем этаже называется «баля-ханэ»: она не велика и здесь большею частию хранится годовой запас винограду для домашнего стола. Виноград обыкновенно сберегают так: навязывают ветки с кистями одну за другой на веревочки, как у нас плетеницы луку, и потом эти веревки вешают с потолка чуть не до полу; когда нужно винограду — отрезывают желаемое количество ножницами.

Расположение и убранство остальных комнат верхнего этажа сходно с рассказанным мною сейчас, с тем маленьким различием, что из каждой комнаты сделана дверь не на двор, а на террасу «тахтабэнд», называемую неправильно «тахтырэ-бенд». Терраса обводится балюстрадой «сурахи», в которой деревянные колонки очертанием и резьбой очень похожи на колонки наших богатых крестьянских домов, и накрыта деревянным навесом, который убит смолой «гир»: навес необходим на случай непогоды, потому что летом в Дербенде спят большею частию на террасах; в Баку же, в надежде на теплый климат, по причине духоты, тонкой всепроницающей пыли и некоторых насекомых спят обыкновенно на кровлях.

Садов при домах в Дербенде не имеется, а обыкновенно они находятся за городом, и весьма часто домовладельцы отправляются в свой сад на целый день, в жары близость моря и прохладная тень составляют потому что первую потребность.

Для хранения сена нет при домах особенных сараев, а обыкновенно сено находится за городом, сложенное в четвероугольниках, составляемых четырьмя жердями, что называется «тая».

Таково устройство дербендских домов. Благосклонному читателю остается теперь произнести свой приговор дербендскому комфорту: желая быть беспристрастным, я старался подметить все мелочи дербендского хозяйства. Я не хочу разочаровывать читателя в оригинальности дербендской постройки, потому что эта оригинальность, хотя и заимствовавшая многое из Персии, действительно существует: я только замечу, что кюрси…. но пусть лучше тайна происхождения кюрси останется пока неведомой!

Показав некоторые свойства дагестанской гражданственности, я нахожу приличным поговорить и о других. Например, благосклонному читателю, вероятно, желательно знать, что такое изображает находящийся в начале книги рисунок и зачем он приложен.

Так станем анализировать дагестанский костюм.

Place aux dames и на этот раз не столько из вежливости, сколько по самой строгой справедливости: действительно, дагестанские горожанки имеют довольно вкусу в нарядах, легко овладевают модой и одеваются и изящно и богато. Я знаю, что при слове «мода» весьма многие почтенные мужья недоверчиво покачают головой и подумают про себя: «неужели эта всеистребляющая зараза проникла из Европы и в Азию? Несбыточное дело, чтоб зло, от которого мы нестерпимо страждем, зло, натуральное в образованной Европе, существовало и в варварской стране, а главное в стране, где, как слух идет, мужья полные властелины не только себя самих, но и нескольких жен! Вздор, небылица, просто сочинение!» Смею уверить, что я употребил слово «мода» не наобум, что и на Востоке существуют моды мужские и женские, хотя и не в таких обширных размерах и не с такой всеобщностью как в Европе, но все же существуют. Не уклоняясь в сторону от главного предмета моей речи, я укажу кое-где в нужных местах на дагестанские моды, а теперь выскажу только собственное предположение, что дагестанские моды заимствуют свои прихоти из Персии или даже из России.

Прошу заранее тысячи извинений у дагестанских дам: я разоблачу тайны их туалета от верхнего платья до мельчайших подробностей, но я буду скромен, как изобретатель, скрывающий секрет искусства, не буду болтливым Прометеем, когда дело коснется очень щекотливых параграфов великого знания быть вечно приятной. Ведь я не спекулирую, как издатели разных «тайн», известных всему человеческому роду еще до великого потопа!

Первая принадлежность дамской одежды — рубашка «кюнек» шьется обыкновенно из чисто-шелковой одноцветной материи, непременно цветной: голубой, красной и проч. Ворот у рубашек глухой и плотно прилегающий к шее, как у Татарок, но с длинным разрезом посреди груди: этот разрез, обыкновенно вышитый разными узорами, стоит мужьям очень дорого: посреди его находится «гюль-дугмэ» роза-пуговица, круглая большая бляха из драгоценных камней, в центре которой у щеголихи должен быть непременно массивный дорогой камень. Первое разоренье дагестанских мужей и первая отрада мужьям европейским! Длина женской рубашки…. но позвольте замолчать!

На рубашку надевается «архалук», куртка, немного длиннее талии, с открытой или, говоря по-портному, вырезной грудью; шьется из лучших и дорогих материй. Рукава делаются узкие, с разрезами у кисти, а как скоро разрез, так, разумеется, и разоренье: разрезы рукавов отделываются пуговками и чистыми золотыми галунами, конечно у щеголих. Куртка стянута в талии застежками.

Под ряд с архалуком надеваются «туманы» шалвары, истинный ужас дагестанских правоверных мужей. Туманы шьются из одноцветной, но по обыкновению цветной плотной шелковой материи, называемой «дараи»; длина их от полу почти до талии, а ширина, ширина — просто баснословная! Прежде были в моде туманы ширины умеренной, а ныне эксцентрические львицы Дагестана ввели в моду, подражая Персии, чудовищно-широкие туманы. В этом случае никто не должен отваживаться на спор с дагестанскими мужьями, которые несомненно докажут вам огромными расходами на туманы существование капризной моды в Дагестане, и при этом прибавят еще: «у жены моей ныне одна половина туман в одних воротах Дербенда, а другая тащится еще в других!» Низ туманов обшивается золотым позументом или «зербефтом» шелковой материей с золотыми цветками.

Сверх архалука надевается камзол «ним-тенэ» (полутельник). Он делается из лучшей шелковой материи разных цветов; разрезные рукава его откинуты назад и там сшиты; грудь вырезная; в талии камзол стягивается пуговками; кругом выпускается обыкновенно подкладка вместо оторочки, и, разумеется, подкладка то же должна быть шелковая. Длина камзола почти до колен; Армянки носят камзолы ниже колен, чем и отличаются от мусульманских женщин.

Ним-тэнэ служит верхним женским платьем летом, а зимой дагестанские дамы носят «кулэджа» шубку из хорькового меха, крытую парчой. У богатых щеголих кроме подкладки, выставляемой вместо опушки, край парчи обшивается чисто-золотым позументом, отчего кулэджа правоверным мужьям обходится нестерпимо дорого.

На голову дагестанские дамы надевают сначала «чутку» чехол, в который прячется коса; спереди оставляются наружу «тюррэ» женские локоны: известное и не ориенталистам слово «зюльф» локон относится собственно к мужчинам. На чутку повязывается «бурма» женская чалма, обыкновенно из «дугурд» очень плотного шелкового платка: концы платка, обведенного вокруг головы два раза, сборками завязываются спереди; из-под бурмы вьются чудесные тюррэ. Чутку и бурма составляют существенную часть дамского головного убора. — Бурмы у молодых женщин обыкновенно бывают красного цвета, а у старых — темного, и притом старухи без бурмы ни на шаг: так уж водится!

Сверх бурмы, при выходе из дому, дагестанские дамы надевают «джунаи» большой тонкий тюлевый платок, повязанный под горло. При входе с визитом или домой джунаи снимается; иногда надевают молодые дамы джунаи и без бурмы, но в таком случае снимать джунаи нельзя: это тоже так водится!

Дамскую обувь составляют «джураб» носки из шелковой ткани, а также привозятся из Персии для щеголих кашмирские носки, удивительное, но очень нежное и быстро-сокрушающееся произведение искусства. Незадолго до моего приезда в Дагестан одна дербендская львица, превосходное произведение природы, ввела в моду европейские дамские чулки. Конечно, все правоверное народонаселение Дербенда восстало на эксцентрическую щеголиху за ее наклонность к гяурским изобретениям, но, сердясь и пересуживая поведение львицы, дербендские дамы тем не менее подражали новой моде очень усердно, хотя изобретательница ее и сошла уже при мне с арены щегольства и из неукротимо-очаровательной львицы, предпочитавшей общество гяуров всему на свете, стала суровой мусульманкой и верной подругой одного знатного правоверного. Так-то все в мире переменчиво! Это восклицание очень кстати в настоящем случае, когда я хочу доложить благосклонному читателю о том, что мне не известна дальнейшая судьба европейских чулков в Дербенде: одержали ли они решительную и блистательную победу над джурабами или джурабы изгнали чужеземных пришельцев — про то ведает Аллах!

Сверх джурабов надеваются горские чевяки, называемые здесь «мяс»; они носятся летом и делаются из тонкой кожи, без наших толстых подошв. Зимой и для выхода со двора сверх джураб и мяс надеваются еще открытые башмаки с острыми пронзительными носками. Вообще дамская обувь в дагестанских городах сходна с мужской, только отличается большим богатством и пестрыми украшениями.

Для предупреждения возбраняемого Алкураном завистливого воззрения на чужую собственность, дагестанские мужья и отцы облачают прекрасный пол, сверх всех платьев, в непроницаемые покрывала, к которым питают непобедимое отвращение все европейские естествоиспытатели. Огромное восточное покрывало в Дербенде сооружается из белого или клетчатого коленкору, а также из шерстяных и шелковых материй; девушки обыкновенно носят белую чадру с обшивкой из «калямкару» коленкору, называемую «япанча-чаршау». Покрывало всегда очень велико и непроницаемо скрывает от любознательного ока все женские достоинства: на самую восхитительную красавицу в покрывале страшно взглянуть! Я так думаю.

Дагестанские дамы, не в укор им сказать, большие любительницы дорогих безделушек. Начиная с головы, украшения дамские состоят во-первых из ожерельев, а во-вторых из браслет, что, впрочем, почти одно и то же. На бурме носится «бэнд» ожерелье из золотой тесьмы шириной в три пальца: на тесьме насажены дорогие каменья, в середине которых находится также драгоценная «дугмэ» пуговка. У богатых щеголих бенд обыкновенно имеет три пуговки, посаженные в равных одна от другой расстояниях; кроме того на бенде иногда находятся разнообразные золотые фигурки, называемые «перванэ» мотыльки.

На шее носится «герден-бэнд» ожерелье, обыкновенно составляемое из жемчужин, между которыми находятся разные золотые фигурки.

«Сильсилэ» цепь состоит из нанизанных на нитку червонцев, между которыми находятся жемчужинки или золотые фигурки, а средину сильсилэ занимает обыкновенно двойной червонец. Иногда сильсилэ составляется из одних золотых фигурок.

«Гулнаг» браслеты, обыкновенно состоят из зерен коралловых и других, нанизанных на шнурок. На каждой руке находится по три или по четыре ряда таких шнурочков, и притом изящный вкус требует, чтоб гульнаги обеих рук были дружки.

«Сэрьгё» серьги, большею частию покрыты эмалью; очень любимы «сергэ-зенгуля» серьги-колокольчики, иначе называемые «сэргэ-пиялэ» серьги-чашечки, которые состоят из трех колокольчиков, убранных листьями и помещенных один над другим. Носят в дагестанских городах и наши серьги.

«Юзюк» перстни разного вида и отделки; всегда надеваются во множестве на мизинцы.

Вот и все подробности, которые я считаю нужным сообщить благосклонному читателю о туалете дагестанских дам.

Хотя вообще изо всех «Путешествий по Востоку» давно уже стало известно, что мужчина в мусульманской Азии истинный царь природы, однако на первый раз я осмелюсь этому противоречить: исключение, хотя и не полное, представляют дагестанские горожанки. Под могущественным покровом русского закона и под живительной тенью русских нравов дагестанская горожанка, может быть себе неведомо, несколько отстала от старообрядческого Востока и без всякой arriere-pensee оттягала некоторые права у своего правоверного супруга. Дагестанская горожанка не повернется задом к гяуру, не будет торопиться задернуть свою чадру перед незнакомым мужчиной, не поставит себя последним существом в творении, не отдаст сыновей полное распоряжение дядек, не оставит беспутного мужа без должных увещаний и сделает еще многое другое, о чем персидские мусульманки и не смеют помыслить.

Но довольно на этот раз о дагестанских дамах: скажем несколько слов о костюме дагестанского горожанина.

Мужская рубашка «кювэк» делается зимняя из бумажно-шелковой материв, называемой «тафтэи-мэрданэ» мужская материя, потому что есть еще «тафтэи-зэнанэ» женская материя, а летняя рубашка дагестанских франтов делается из алеппской полотняной материв, называемой «халеби». Почему же не носить бы шелковых рубашек, когда канаус на Кавказе нипочем? спрашивает недоумевающий читатель. Потому, отвечает готовый на все вопросы автор, что мусульманский закон воспрещает совершать намазы в роскошных рубашках, а чисто-шелковая материя есть уже роскошь. — Рубашка шьется четвероугольником, длиной не много ниже талии, с косым воротом, как у русских мужичков, и с длинными в широкими рукавами: молодые франты украшают ворот позументом.

На рубашку надевается спереди «душлюк» нагрудник, обыкновенно у зажиточных людей сработанный из керманской или даже кашмирской шали.

Об известной принадлежности мужского костюма дагестанских горожан можно иметь сведение из прилагаемого в начале книги рисунка. Эта часть мужского костюма весьма далека от непомерной ширины дамских шальвар.

На душлюк надевается «дун» архалук, полукафтанье, длиной по колени, с узкими рукавами, сборками сзади на талии и открытой грудью, застегиваемые в талии и выше ее на несколько пуговок; рукава, как и у женских архалуков, выкроены у кисти острым мысом, разрезаны и застегиваются на пуговки. Дун шьется из полушелковых материй или из «гедеку» бумажной материи темного цвета, штука которой стоит от одного до пяти целковых. — Не редко архалуки украшаются, разумеется у молодежи, величаемой в Дагестане «джагиль» незнайки, мельчайшими разноцветными нашивками, и работа такой удивительной тонкости, до которой никогда не может достигнуть самохвальное искусство европейского портного, стоит в Дагестане не более 1 ¹/₂ руб. серебром. Благодатная дешевизна!

Дун перепоясывают позументовым кушаком, за которым у богатых Беков красуются великолепные пистолеты или мифологический атрибут мести — кинжал. Люди солидные или по крайней мере желающие казаться такими вместо тонкого кушака навертывают на талию тонкую шаль и не затыкают за пояс оружия. По этому признаку вы легко можете отличить степенных Дагестанцев от ветреной молодежи.

Сверх дуна надевается «чуха» кафтан, длиной несколько ниже колен, с сборками на спине и с длинными, разрезанными снизу рукавами, которые обыкновенно висят по собственному произволу. Чуха делается из сукна, из тонкой верблюжьей шерсти, привозимой из Мазандерана от Тюркменов, из шали, преимущественно из кубечинской шали темного цвета, считающейся весьма хорошей в Дагестане. — Чуха не застегивается у Мусульман, но Армяне пояс носят сверх чухи, как представлено на приложенном в начале книги рисунке.

В зимнее время люди с состоянием носят кулэджи из хорькового меху, а люди без состояния из бараньего.

Обувь у мужчин составляют детом «мяс» чевяки из тонкой кожи, а зимой, сверх «джурабов» пестрых шерстяных носков и мяс, носятся обыкновенно башмаки. Летние башмаки, служащие для выходов со двора, делаются без каблуков и называются «сер-паи»; зимние башмаки делаются с каблуками и называются «тик-дабан».

На голове мужчины носят персидские шапки: молодые следуют совершенно персидской моде, а старики носят шапки совершенно прямо, нисколько не угибая внутрь край верхушки, так что пестрой шишечки, выглядывающей у молодежи вверху бараньего меха, у стариков совсем не видно.

В дорогу или в дурное время надевается сверх всего платья бурка «япанча», а на голову «башлык» мешок наших бурнусов, из верблюжьего сукна.

Из всего сказанного можно вывести только то заключение, что на приложенном в начале книги рисунке изображен дагестанский городской костюм по преимуществу армянский. Так как зашла речь об Армянах, то я замечу здесь кстати, что дагестанские Армяне не очень жалуют европейские нравы и стараются жить по-азиатски. Женский пол вообще содержится в строгом отдалении от чужих, но спасает ли это армянские семейства от скандалов — спросите об этом самих Армян; служит ли это к чистоте нравов — спросите об этом меня. В том и другом случае получите один и тот же отрицательный ответ. Следовательно, к чему же ведут эти нескончаемые жертвы закоснелому невежеству, эта давняя борьба с успехами образованности и общественной жизни, это упорное отрицание несомненных и обширных польз? Лишь ко вреду одному. Армяне, бессмысленно придерживаясь заведенного прежде порядка, и не подозревают, что они берегут, вместо святого наследия предков, мусульманщину, и отделясь от фанатического Востока религией, отвергают в то же время и всякое общение с европейскими нравами. На чем же основано такое упрямство? Ничуть не на сознании национальности, которого нет, потому что самая национальность давным-давно поглощена персидским характером, а на жалком софизме: «так жили наши отцы, так должны жить и мы!»

Но я и забыл, свернув в сторону от своего предмета, что меня ждет целый Дагестан, что у меня есть еще кое-что о нем, не совсем лишенное интереса. Даю слово не сворачивать больше с прямого пути и буду говорить лишь о дагестанско-городском житье-бытье.

Теперь я хочу приятно изумить благосклонного читателя обстоятельным описанием дагестанской кухни: пусть современные гастрономы познают всю обширность, если не утонченность и разнообразие, поваренного искусства в Дагестане и по тем блистательным фактам, которые я сейчас представлю, судят о высокой степени развития гражданственности у дагестанских горожан, — да, горожан, потому что только их избалованный вкус и можно воспевать в путешествиях: о горцах же, питающих свой неприхотливый желудок чем попало, не место говорить в гастрономическом трактате.

Я так стеснен со всех сторон неожиданными фактами, так развлечен обилием дагестанских блюд, что не знаю с чего начать: кажется, лучше всего представить перед глаза читателя каталог дагестанским кушаньям и пусть каждый решает их участь по своему вкусу. Между прочим, предупреждаю, что дагестанская кухня очень жирна: поэтому советую не разом читать весь menu.

Начнем с горячих.

«Шурба» самая простая, самая тщедушная похлебка, дается преимущественно больным. — Я соблюдаю, как видите, возрастающий интерес и нарочно открываю список дагестанских блюд тощей похлебкой.

«Бозбаш» настоящий, действительный суп из баранины с различными пряностями; по-персидски он называется «яхни», что обыкновенно переводится по-русски словом «щи»: по крайней мере Карапет всегда так называл наши щи.

«Галья» похлебка как и бозбаш, только с тыквой, черносливами, грецким орехом и т. п.

"Ариштэ " (правильно следует говорить «риштэ» нитка) совершенно отвечает за нашу лапшу.

К этому же отделу я отношу, по своему крайнему разумению, «гушберэ» ягнячье ушко, называемые в Дербенде неправильно «душберэ». Это просто напросто наши русские «пельняни», наши «хлебные ушки», ни в чем не уступающие, может быть, сибирским пельняням или пожалуй пельменям. Каким образом встретились на этом блюде два весьма отдаленные вкуса, дагестанский и сибирский — не понятно: я объясняю это столкновение только французской поговоркой les extremites se touchent.

За горячими пусть последуют дагестанские пирожки и холодные entre-mets.

«Гюрзэ» составляют что-то в роде пирожков-пельняней, начиненных бараньим фаршем. Едят их или с уксусом или с кислым молоком; иногда фарш заблаговременно вымачивают в уксусе.

«Гутаб» пирожки с бараниной; приготовляются открытые и защипанные.

«Чуди» приготовляется так: рубят «пель» (растение в роде дикого луку) с творогом и вареными яйцами и начиняют этим пирожки из тонкого теста, потом кладут эти пирожки на садж — что такое «садж», об этом узнаем после — жарят и наконец по изжарении помазывают маслом. Как гутаб, так и чуди слывут вкусными. Впрочем, спросите дагестанского горожанина, и он все свои блюда расхвалит до небес!

«Хингал» есть тесто, рассученное ухловом (скалкой), разрезанное на четвероугольные кусочки и сваренное в бараньем бульоне. Едят его с уксусом и чесноком, не руками, как подумает читатель, имеющий достоверные сведения о Востоке и азиятских гастрономах, а деревянными вилками. Великую радость для дербендских мальчиков и девочек составляет приготовление хингала: заранее они отправляются в сады и каждый делает себе, как умеет, деревянную вилку.

«Гаурма-хингал» есть особый вид хингала, происходящий в следствие того, что на тесто кладут жареный в масле бараний фарш с кислым молоком.

Следующее за этим замечание гастрономы пусть не читают:

У Лезгинов хингал или правильно хинкал есть ничто иное, как вареное тесто, поглощаемое без всякого прибавления. О варварство!… И таким-то хинкалом Лезгины или вообще Горцы угощают иногда европейских гастрономов!

По порядку за этим следует исчисление пловов и чловов.

Я не стану объяснять, что такое плов и что такое члов и какое между ними различие, в том предположении, что эти классические блюда восточной кухни известны уже давно благосклонному читателю: я только замечу, что Дагестан еще не достиг до такого разнообразия и изысканности в этих кушаньях, какими славится Персия. И так в Дагестане

Плов приготовляется по известному способу из сарацинского пшена и 1) баранины, 2) курицы «тух», 3) фазана, что называется «гиргаул-плоу», 4) баранины, избитой в лепешки, положенные под пшено, что называется «зербефт-плоу», 5) баранины и зеленых бобов, что называется «пахла-плоу», 6) баранины и анису, что называется «швид-плоу», 7) тыквы особенной породы и сладкого вкуса, называемой «бал-габаг» медовая тыква; этот плов называется «габаг-плоу» тыквенный плов.

Кроме того есть еще такие пловы:

«Шилэ-плоу». Сарацинское пшено варится в бараньем бульоне; в это кладут еще колобки из баранины. Обыкновенно шилэ-плоу готовится перед свадьбой.

«Сютти-плоу» молочный илов (следовало бы собственно сказать «сютли-плоу»). Пшено сарацинское варят в молоке, процеживают и ставят на огонь известным порядком, чтоб оно распарилось. Потом кладут фруктов, только не кислого вкуса, и наконец едят с сахаром. Этот плов мяса не терпит. Признаться, даже сами Дагестанцы находят это кушаньё тяжелым и поэтому не дают его детям.

Самый постыдный и самый скудный сорт плова есть плов из чечевицы, называемый «мерджемек-плоу». Вместо пшена варится чечевица, процеживается, отпаривается, потом кладут баранины, кипятят масло с медом и поливают этим блюдо.

У порядочных людей — потому что и в Дагестане есть люди непорядочные — к плову подают, как необходимое дополнение, фаршированный миндалем, гвоздикой, корицей и т. п. баданджан и маринованный чеснок.

Члов делится на следующие виды :

«Гоурма-члоу» приготовляется из пшена известным образом, потом жарят в масле куски баранины, прибавляют зелени и все это соединяют вместе прежде, чем съедят.

«Фисинджан-члоу». Растирают грецкий орех как муку, жарят в масле, кладут в это бульону и варят с курицей или нежным цыпленком до тех пор, пока бульон не выкипит совершенно; тогда кладут в это «рубби-нар» или «нарданэ» кислец из граната, отчего курица получает приятный кислый вкус. Все это, разумеется, соединяется с сарацинским пшеном.

Члов, подобно плову, имеет своего плебея: это — «эвэлик-члоу». Эвелик называется огородное растение в роде дикого хрену, а наш достопочтенный хрен, называемый в Дагестане «джирэвэлик», дагестанские горожане не кушают. Члов-плебей готовится из пшена с эвеликом и маслом.

У порядочных людей к члову подается обыкновенно:

Или «хюсейни-кебаб», который приготовляется из кусочков баранины и луку, нанизанных поочередно на маленький деревянный вертел и поджаренных паром в котле: для возбуждения утомленного вкусу прибавляется уксус или лимон.

Или фаршированные яблоки: очищают внутренность яблоков, начиняют их жареной в масле бараниной и кладут потом в котел с маслом.

Перейдем к соусам и entre-mets другого разряда.

Здесь прежде всего встречаются нам различные «долмы» начинки. Есть «ярпах-долмаси» (правильно следует говорить «япрах-долмаси» листяная начинка), которая состоит из виноградного свежего листа, начиненного бараниной, луком, горохом («мукаштер» очищенный горох), с перцем и другими пряностями. Эта долма известна на всем Востоке и даже уважается в Константинополе.

Есть «калям-долмаси» капустная начинка, в которой роль виноградного листа занимает капустный. Этот род долмы я ел не редко и пожалуй готов похвалить.

Есть «ильпенек-долмаси» огуречная начинка — собственно огурец называется «хияр», но Дагестанцы это слово редко употребляют, избегая его по некоторым известным мне причинам. — Фаршированный огурец обыкновенно кушается с кислым молоком, или, выражаясь точнее, не огурец, а его начинка.

Есть, наконец, «баданджан-долмаси» баданджановая начинка. Баданджан — растение величиной с огурец, весьма обыкновенное даже в Астрахани, а долма из него весьма обыкновенна на всем Востоке.

Позвольте представить вам коренное дагестанское кушанье: это — хашиль. Оно немного тяжело, но я уж говорил тоже самое еще раньше обо всей дагестанской кухне. Приготовляется хашиль вот как: в кипяченую воду кладут муки и сбивают «тухомаком» (мешалкой) до тех пор, пока образуется густой кисель; ставят не надолго на огонь и потом едят с маслом и с медом. Если вы когда-нибудь слыхали в юности от своей няни о каше-заварихе, то дагестанский хашиль должен вам приятно напомнит лета вашей юности.

Потяжелей и хашиля, кажется, будет «куфтэ»: это — большие комы битого мяса с пряностями, с яйцом или урюком в средине, сваренные в отлично-жирном бульоне. Да сохранит Аллах гастрономический желудок от этого блюда!

«Дауга» можно отвести смело к разряду соусов: это — кислое молоко, вареное с шпинатом или щавелем и горохом. Едва ли доуга не самый легкий из всех дагестанских соусов.

Обращая взоры на разные приготовления из яиц, непременно заметишь

«Куки». Приготовляют так: сперва сбивают яйца в чашке, кладут туда накрошенного хлеба, соленой или сушеной рыбы, зелени, и потом жарят в масле, отчего куки вздувается как наша яичница. Едят ее с хлебом; можно подавать и к члову.

«Гейганак». Яйца сбиваются в чашке, жарятся в масле и подаются с хлебом и сахаром. Гейганак к члову не допускается: такого невежества в целом Дагестане еще не слыхано.

«Нимру» — блюдо домашнее, которое едят при члове и отдельно. Это наша яичница, с тем условием, что желток всех яиц помешается посреди сковороды, а белок окружает его, как океан землю. Нимру подается с кислым молоком.

Последнее существенное блюдо дагестанской кухни есть «кебаб» жареное, прославленное всеми восточными поэтами, у которых нет ни одной оды без того, чтоб в ней сердце автора не обратилось в «кебаб» от огорчения непринятой любви. Кстати, и я здесь скажу, что мое сердце превратится в «кебаб», если вы, о благосклонный читатель, останетесь недовольны моим трактатом о дагестанских блюдах.

Кебабов несколько родов. Употребительнейшие «кебаб-шишлык» и «догмэ-кебаб». Первый состоит из кусочков баранины, изжаренных на вертеле, немножко с пригорью; едят его с луком, предпочтительно зеленым. Иногда часов за десять мочат крошеную с луком баранину для шишлыка в уксусе.

Догмэ-кебаб есть битая баранина.

Взявшись однажды за описание дагестанской кухни, я считаю непозволительным пропустить без внимания дагестанские пирожные, хотя для людей рассудительных пирожное и составляет излишнее прибавление в обеде. Как кому угодно, а по-моему грешно не отведать в Дербенде

«Сютти-сиих», что делается из молока, сваренного с сарацинским пшеном. Это блюдо едят или с сахаром или с «дошабом» виноградным медом. Кажется, нечего и спорить, что сютти-сиих и наша каша одно и тоже.

«Фирни», что приготовляется из молока, вареного с сахаром до кисельной густоты; потом это режут на куски в виде паклавы и посыпают корицей. В разряде кушаньев фирни отвечает за наш кисель.

«Гуймак», который делают так: пшеничную муку варят в масле и едят с маслом или сахаром. Нужно прибавить, что это блюдо служит обыкновенным угощением у рожениц, когда приходят к ним приятельницы с поздравлением: уж таков обычай !

«Шекер-чуреги» сахарный чурек, который приготовляется из муки с яичным белком и сахаром; это тесто, в различных формах, кладут на поднос — в Дагестане обыкновенно употребляются медные луженые подносы — и ставят в «тенур» печку особого устройства, где шекер-чуреги и печется, пока удостоится чести быть вынутым и скушанным охотницами до лакомств.

«Риштэ» нитка, блюдо, можно сказать, заграничное, приготовляемое просто: кладут слоями вермишель, привозимый из Решта, и грецкие орехи и обдают сахарной водой; эти слои и составляют пирожное.

«Тер-хальва», приготовляемая также просто: жарят пшеничную муку в масле и потом кладут меду, дошабу или сахару, смотря по вкусу и возможности. Тер-хальва составляет общеупотребительный дагестанский завтрак: ее едят с хлебом.

На счет конфект дагестанские горожане еще не возвысились до самостоятельности: они довольствуются привозными из Персии. Более употребительные конфекты — паклава, нугль, суджук (миндаль и другие сорта орехов в сахару)…. но я нахожу приличнее распространяться о персидских конфектах во втором томе «Путешествия по Востоку», который, при этом удобном случае, и поручаю вниманию благосклонного читателя.

Так как с древнейших времен еще ни один смертный не обедал без приличного возлияния, то и дагестанский обед в этом случае не уступает другим; само собой разумеется, что дело идет здесь о невинных возлияниях, а не о тех, которыми хвастаются блаженной памяти Персиянин Хафиз и Турок Баки.

Лучшим питьем, которое нельзя не хвалить, служит в Дагестане, как и вообще в Персии и Турции, шербет, вероятно, известный всем моим читателям: его можно перевести, пожалуй, нашим словом «лимонад», только шербет гораздо разнообразнее лимонаду. Дагестанцы пьют преимущественно «сиркэнджебир» шербет из меду с уксусом и еще шербет из бакинского белого дошабу, называемого сиркэ-дошаб. Для амвросии кладут в шербет зерна «рихан» базилики.

«Фалда» приготовляется так: пшеничный крахмал «нишестэ» кладут в воду и варят, а потом режут на куски и пьют с водой. За неимением лучшего сравнения, пусть это будет дагестанский квас!

Хотя на Востоке хлеб занимает в процессе питания весьма незначительную роль, однако Дагестанцы в этом случае, по собственному ли желанию или по воле природы, отступают от Востока и обращают на хлеб большее внимание. У горожан дагестанских употребляются такие хлебы:

«Тенур-чуреги», чурек — тонкой круглый лист пшеничного теста — приготовленный без всяких затей в тенуре. Тенур или правильно «Тендир» есть дагестанская, пожалуй обще-мусульманская печка, состоящая из глиняного котла, в котором чуреки прикладываются к внутренним стенкам и таким образом пекутся, разумеется, с помощью надлежащего раскаления котла. С прискорбием сознаюсь, что и я не редко ел чуреки прямо из тенура и не роптал на судьбу, потому что собственно за свежие чуреки еще и нельзя жаловаться: грустно лишь есть вчерашние чуреки!

«Харек-чуреги» хареговые чуреки. Харек есть другого рода дагестанская печка из глины, устроенная в два этажа: в нижнем разводится огонь, а в верхнем пекутся эти чуреки, которые потом посыпают маслом в помазывают желтком. Эти чуреки мягки и готовятся скоро, в чем и состоит их отличие и достоинство.

«Веселли» есть слоеное в три или четыре ряда тесто, испеченное в виде большой круглой лепешки на садже.

«Юкк» есть ничто иное, как очень тонкий, сухой, неслоеный веселли, заменяющий его обыкновенно в Рамазан, когда все правоверные постятся не в меру.

«Фетир» в свою очередь есть ничто иное, как мягкий юкк. Его едят с сыром.

Вот какое богатство представляет дагестанская кухня! Я с умыслом занялся подробным ее описанием в укор веку, который, с смерти Талейрана, не произвел ничего гениального на этом обширном поле, который — о горе нам! — совершенно забыл мудрое изречение:

Не всяк обедает, кто ест!

До сих пор я соперничал с опытной нашей хозяйкой Г-ой Авдеевой, и не моя вина, если в рассказе о дагестанском поваренном искусстве такое сравнение будет для меня не выгодно: виновата лишь дагестанская кухня. Но я надеюсь превзойти нашу опытную хозяйку в описании базарных народных блюд, до которого и не могло и не должно было унижаться перо Г-жи Авдеевой. При этом объявляю торжественно, что за достоинство и вкус базарных кушаньев я ничем не отвечаю.

Прежде всего следует поставить, не по достоинству, а по порядку «пити», похлебку в роде бозбаша, из баранины, гороху, черносливу и луку. Дагестанцы утверждают, что эта похлебка превосходна: спорить не смею, а могу только утверждать, что горшок пити продается на базаре по 20 коп. асс.

«Келлэ-пача» или правильно «келлэ-вепача» головка с ножками, вареная; едят с уксусом.

«Хелим-аши» хелимовое кушанье. Хелим называется вода, в которой варилось пшено. Для приготовления хелим-аши мочат сарацинское пшено заблаговременно в воде, потом варят его в воде же в огромном котле целую ночь, беспрестанно сбивая «тухомаками» мешалками, так что к рассвету в чудовищном котле находится только чудовищная масса в роде киселя. Это блюдо, весьма любимое и весьма дешевое в Дагестане, можно купить в харчевнях только чем-свет, а в остальное время дня извольте кушать на базаре келлэ-пача. — Не редко люди зажиточные варят у себя дома хелим-аши, по обещанию, для бедных, и в таком случае для приготовления на целую ночь собираются знакомые девушки. Кроме хелим-аши чем еще занимаются всю ночь веселые дагестанские девушки — я сказать вам не умею; вероятно, очень занимательным, потому что такие вечеринки чрезвычайно им по сердцу. Если когда-нибудь случится вам, благосклонный читатель, проходить мимо дербендского дома, в котором поздней ночью раздаются звонкие голоса смеющихся девушек, будьте уверены, что они это — болтают «хелим-аши».

«Семени». Растение, называемое «семени», сажают к весне на «табак» блюдо; по всходе зелени, ее срезывают и варят с сластями до тех пор, пока образуется кисель. Это кушанье собственно не принадлежит к базарным, а варится дома, только по обещанию для бедных, как хелим-аши, или для друзей-приятелей, когда хозяин дома задумал пирушку в обширном размере. В честь этого блюда существует особенная дагестано-адррбиджанская поговорка:

« Семена сахла мена ильда джуджэртырэм сапа», что по-нашему значит:

«Семена береги меня, а я ежегодно озеленю тебя.» Смысл этой поговорки очень ясен: пусть молитвы бедных, угощенных семеной, принесут благополучие Амфитриону, а он в благодарность будет еще больше угощать неимущих.

«Саляб», большое наслаждение дагестанских бедняков, что-то в роде нашего сбитня. «Сааль» или "сааляб " — первое название происходит от арабского глагола «саала» кашлять — есть растение, называемое по-латыни сходным именем; мелко-истолченный корень его варят в молоке с медом или сахаром в виде бульона и продают на улицах в самоваре, в чем саляб и сходится с нашим сбитнем. Чайная чашка салябу продается по грошу: кажется не дорого! Любители саляба с восторгом слышат издали звонкой распев дагестанских сбитенщиков: «саляба саляба синей мяльхям-ест» (вместо мярхям-ест), саляб-ей! саляб-ей! благодать для груди! Этот крик, видите, потому употребляется, что саляб слывет лекарством от кашлю.

«Шахбалут» (правильно «шах-беллут» царский дуб) каштаны, обыкновенно жарятся на «саджах» сковородах особенной формы, привозимых из России, и потом кладутся в соленую воду. Нередко на углу улицы в дагестанском городе можно наткнуться на садж, на котором жарят каштаны.

Наконец последнее прибежище бедняков составляет кукуруза, называемая здесь «пигамбэр-богдаси» пшеница пророка: ее жарят и едят с солью. У Лезгинов горах кукуруза в большом ходу и приготовляется в разных видах, из которых ни один для обеда, сколько-нибудь сносного, не годится и поэтому описывать лезгинские блюда в ряд с дагестанскими я нахожу неуместным, но считаю необходимым просить благосклонных читателей, желающих изготовить себе какое-нибудь дагестанское блюдо со всею утонченностью, обращаться с своими недоумениями прямо ко мне: в случае надобности я даже могу рекомендовать опытного дагестанского повара, только не Карапета, который помешал мне сказать еще кое-что о дагестанской кухне.

Я мог бы еще очень долго путешествовать фантастически по Дагестану и философствовать над его судьбами, если бы Карапет, которому, по-видимому, Куба пришлась не по нраву, не явился с торжественным возгласом, что «лошади готовы». Когда я хотел садиться в тележку, меня поразила ужасная мысль: лошади были так худы, как только может быть худа почтовая лошадь, и я в отчаянии подумал, что мне не суждено выехать из Кубы, что я доеду много-много до заставы. Но провожавший меня казак уверял, что то же самое приходило в голову и до меня многим проезжающим, однако все благополучно доехали до Вельвелей, первой станции от Кубы к Баку.

Я поверил на слово и выехал из Кубы 15-го Августа.

Кубинский Армянин снимает пять почтовых станций от Кубы к Баку, и чтоб избежать лишних расходов, не держит на станциях старост, а деньги за все пять станций берет разом в Кубе. Таким образом я совершенно находился в руках у содержателя лошадей и с ужасом смотрел в будущее: ну, что если с каждой станцией лошади будут худее? На чем же наконец я поеду? …

Но меня утешал русский ямщик, едва ли не единственный во всем Дагестане, и русский колокольчик, заливавшийся под дугой: в кубинской почте заметен прогресс, она обзавелась уже колокольцами в укор своей соседке дербендской.

Ямщик был недоволен своей участью, жаловался на плохую плату — сорок рублей серебром, что по здешнему краю в самом деле мало, однако не вспоминал о Севере. Видно уж общий удел всех людей быть недовольными! По крайней мере здешние ямщики через чур пользуются своей волей, и, говорят, бывали примеры, что недовольные своим хозяином, они расходились со станции, а проезжающие должны были сидеть у моря и ждать погоды.

Дорога из Кубы сначала идет между садов, а потом опять начались пустыри да перелески, ручьи да потоки, а вот и Вельвели.

Из Вельвелей меня опять снабдили казаком, но на девятой версте я как-то задремал, а казак, чтоб не мешать моему сну, воротился втихомолку домой. Я нисколько не беспокоился об его отсутствии: времена Муллы-Нура прошли, и теперь в этом краю все спокойно.

Впрочем, Мулла-Нур был страшен скорее для самих разбойников, чем для странников: это был человек не совсем обыкновенный в Дагестане. Постоянным театром его действий было Тенгинское ущелье на дороге из Ширвана в Дагестан, на караванном пути: Мулла-Нур с своими удальцами разыгрывал здесь роль скорее независимого владетеля, собирающего таможенную пошлину с проходящих через его землю караванов или наказывающего людей порочных и сребролюбцев, чем закоснелого грабителя и неумолимого головореза. До сих пор вспоминают о нем без неприязни, потому что Мулла-Нур в самом деле походил на рыцаря средних веков, не признававшего прав общества и дурно понимавшего права человека. Поэтому автор «Русских повестей и рассказов» нисколько не украсил характер Муллы-Нура, и в Дербенде действительно до сих пор утверждают, что этот храбрец средь бела дня приезжал к бывшему городничему и благодетелю Дербенда Мухаррем-Беку, взял у него взаймы денег — и был таков!

В Дагестане только ленивый не грабит Армян. Не так поступал Мулла-Нур: один Армянин ехал с деньгами и товаром из Кубы и наткнулся нечаянно на Муллу-Нура. Дагестанский рыцарь заглянул в товар.

— Эге! Как тут все богато! Ну, пусть их щеголяют себе в городах, а мне дай-ка, друг, простенькую лезгинскую чуху: в лесу живет!

Армянин ни живый ни мертвый подал Мулле-Нуру простую чуху.

— А деньги есть с тобой?

— Есть, отвечал трепещущий Армянин.

— Как же станем их делить ?

— Твоя воля.

— А сколько с тобой? Говори правду.

— Тысячи две.

— Хорошо! Подай их сюда.

Армянин вынул деньги и мысленно простился с любезным капиталом.

— Сколько захвачу в руку, столько и мои, сказал Мулла-Нур обрадованному Армянину и взял всего только десять червонцев.

Когда Мулла-Нур не имел надобности в деньгах, он не требовал ничего у проезжающих. Бакинский негоциант Айвазов, человек очень зажиточный, рассказывал мне, что он однажды был остановлен Муллой-Нуром.

— Куда ты едешь? спросил Мулла.

— В Баку.

— Разве не боишься ехать там, где гуляет Мулла-Нур?

— Чего мне боятся? Я дурного ничего не сделал!

— Хорош ответ, сказал Мулла-Нур и ускакал.

Дагестан, по примеру Востока, любит ко всякому событию прикладывать свою собственную печать: в Дагестане говорят, будто у Муллы-Нура была подруга жизни столь же храбрая, как и он сам, и что она не раз управлялась с купеческими караванами. Для чести прекрасного пола, я не хочу этому верить.

Из числа потоков, впадающих в море, между Вельвели и Девичи или выражаясь по-русски между «Криком» и «Верблюдчиком» стоит заметить Шабран: город этого же имени на берегу Каспийского моря упоминается арабскими географами, и еще Гмелин говорил об его остатках. Через речку Шабран был устроен Шахом Надиром, в один из его походов в Дагестан, каменный мост, ныне не существующий.

Отъехав от Девичи верст десять, я вспомнил, что кубинский мой знакомый Аббас Кули много говорил мне об Аланской стене, будто бы проходившей между Девичем и Кизиль-буруном. И было уж время вспомнить это: я находился у речки Гильген, как раз на месте Аланской стены.

Не смотря на то, что во все время пребывания в Кубе я старался разуверить Аббас Кули и убедить его, что «Баб-эль Алан» ворота Аланские и"Калья эль-Алан" крепость Алан были во внутренности гор, а не на берегу моря, как ясно видно из слов Табари и других писателей, кубинский ученый никак не хотел отказаться от своего предубеждения. Невольно потрясенный археологическим любопытством, я слез с тележки и отправился на поиск Аланской стены.

Действительно по левому берегу Гильгена тянулись обводный ров и незначительная насыпь вправо от большой дороги; перейдя Гильген на правой руке находятся оставленный небольшой караван-сарай, а кверху в гору тянутся остатки стены со рвом, скрывающиеся в грудах земли, в отдалении же к морю налево от дороги виднеются какие-то развалины.

Кладка стены из мелкого кирпича уже ничтожностью своей постройки обнаруживает новейшую эпоху, а рассматривая ее внимательно, находишь мало различия от соседнего караван-сарая. Может быть на этом месте существовало какое-нибудь укрепление во времена Сафидов, но не ранее. Море здесь довольно близко от гор и поэтому образуется свой проход, который это укрепление и закрывало.

Аббас Кули утверждает совсем не то, а вот что: Аланская или Алгонская стена на правом берегу речки Гильгена в Шабранском магале построена Исфендиаром, возобновлена Нуширваном; она идет от моря на деревню Алыханлю, может быть Алган-лу, на «Чираг-каля» крепость-светильник, так названную от того, что здесь зажигались сторожевые огни, потом подымается выше Кунакента и идет к «Баба-дагу» горе-дедушке.

Я представляю решение этого вопроса будущим странствователям: я не имел времени побывать в горах и проверить известие Аббас Кули, но все же думало, что Аланские ворота и крепость Аланская не здесь, а следовательно нет здесь и…..

Но вот я и на Кизиль-бурунской станции. Горы сближаются мало по малу с морем, и дорога от Кизиль-буруна идет почти по самой закраине моря, так что шум валов заглушает скрип и стукотню почтовой тележки. Горные потоки уже очень редко встречаются на пути, и я как будто приближаюсь к иной стране, в которой природа скуднее и грустнее. Не задолго до Хизр-зиндинской станции я переехал речку Ата-чай: это уж Бог знает которая на моей дороге со времени выезда из Кубы, но я не хочу наводнять свой путевой дневник дагестанскими ручьями.

В Хизр-зиндэ собственно станции не существует, а существует только караван-сарай, в котором помещается Казачий пост и почтовые лошади.

Прямо перед караван сараем Хизр-зиндэ возвышается к з. странной фигуры гора, которую я завидел еще верст за двадцать, еще до станции Кизиль-бурунской. Удивительная форма горы, как будто выскочившей из земли в виде нескольких остриев, дала туземцам идею назвать ее «Беш-бармак» пяти-палечье. Под этим именем она описана у всех путешественников, проезжавших по здешнему краю.

— Какая эта необыкновенная гора Беш-бармак! сказал я казачьему офицеру, стоявшему здесь с своим нарядом.

— Беш-бармак? Вы верно хотите сказать Шайтанка.

— Я говорю Беш-бармак.

— Здесь такой нет.

— А это что же такое?

— Это Шайтанка.

Я сослался на Гмелина, а офицер на всех казаков и ямщиков, которые находились на станции.

Я вынул путешествие Гмелина и показал офицеру некрасивый рисунок Беш-бармака.

Офицер позвал всех своих свидетелей, которые единогласно подтвердили, что я стою перед Шайтанкой.

Я снял вид горы и подписал: Беш-бармак.

Офицер что-то пробормотал и ушел.

В последствии времени я узнал, что офицер был прав и я прав: туземцы называют гору Беш-бармаком, а Русские Шайтанкой, и последнее название мало по малу вытесняет первое, так что в Баку уже не многие знают о Беш-бармаке.

Беш-Бармак находится под 40° 55' 45" с. ш. и 18° 53' 0" д. от Петербурга. Фармация этой горы была представляема естествоиспытателями различно: Г. Ленц говорит, что гора образована из твердого известкового камня. Высота горы незначительна, не более 500 тоазов. Олеарий и Гмелин говорят о ней с большой подробностью, а я здесь пробыл несколько минут: время приближалось к ночи, и мне хотелось засветло добраться до какого-нибудь ночлега получше караван-сарая.

Караван-сарай Хизр-зиндэ или это место получило название от очень странного предания, столь же странного, как и образование горы Шайтанки: Персияне говорят, будто бы здесь скрывался «Хизр зиндэ» (вечно) живый Хизр, переводимый у нас Илией. Это предание здешнее доморощенное перешло даже к Армянам, но в Персии и других мусульманских землях не известно.

В караван-сарае Хизр-зиндинском Гмелин отыскал имя Кемпфера и Лерха, а я не мог найти даже имени Гмелина, а видел над дверьми внутри здания 1196 (1781—1782) год, время обновления этого караван-сарая.

Сзади меня в горах собиралась буря, и я спешил ускакать от нее: в открытой тележке не весело встречаться лицом к лицу с горными бурями.

Около следующей станции Калязинской находятся остатки деревни «Аджи-Булак» горького потока. Верно жители не выдержали своей горькой речки и ушли на другое место. Вообще здесь горных ручьев уже нет и хорошая вода редкость,

Гонимый страхом бури, я несся во мраке ночи, который увеличивали набегавшие тучи, к Сумгаитской станции, где находится приют для приезжающих. Эхо моей скачки раздавалось в передбурной тишине природы: испуганные обитатели здешних пустынных берегов — змеи кидались в разные стороны и не раз прыгали под ногами лошадей и вокруг моей тележки, но я все скакал. Лошадь под моим провожатым казаком споткнулась, и седок упал на землю, но я все скакал.

— Сколько верст осталось?

— Потерпи мало!

Но вот окрестность облило пламенем, так что глазам стало больно, море закипело огненными искрами, по полю пронесся свист, лошади озарились.

— Близко ли?

— Потерпи мало!

Страшный удар грома потряс горы, небо, землю, море: я будто оглох, лошади рванулись — но тележка стояла уже у ворот станционного дома.

Теперь буря могла яриться, сколько ей угодно: я скрылся комнате для проезжающих и под грохот грома заснул спокойно. Что ж делать? Читатели лишились высокопарного описания горной бури и удивительных приключений странствователя, но какой путешественник не дорожит своей особой более, чем тучностью дорожного дневника?

Рано утром лошади и самовар для меня были уже готовы. Станционный смотритель, все время жаловавшийся на незначительность проезда, кончил свою элегию тем, что взял с меня за самовар чудовищную плату.

— Видно эта страна мало переменилась со времен Гмелина, сказал я, припомнив жалобы почтенного гелертера на жадность Персиян, бравших с него за все втридорога.

— Не могу знать: я здесь еще не давно, отвечал наивно мой хозяин.

Отправляясь из Сумгаита, я заметил, что, не смотря на яркое солнце и обновление природы после бури, здешний край очень беден: почва сухая, желтая, будто в водянке, а воды, между тем, нет нигде. Ни листочка, ни кусточка: лишь камни да колючки, вот картина здешней почвы. Это уж не Дагестан с своим приморским черноземом!

У Сумгаита протекает речка тоже Сумгаит или Сугайт, что по-тюркски значит "вода возвращается: « такое название дано ей будто бы потому, что в ней вода в жары высыхает, а после дождей является. Один из бакинских остряков уверяет, что Аллах, недовольный плутнями его соотечественников, повелел, чтоб „вода воротилась“ и не шла в Баку. По-моему одно толкование стоит другого. Некоторые принимают Сугаит за древнюю Соану.

Дорога от Сумгаита идет по волнистым холмам очень дурная: ближе к Баку часто встречались мне верблюды, а около самого города находится подземный караван-сарай с громким эхом.

16-го Августа в 10 часов по полуночи город Баку принял меня в свои каменные объятия.

V.

ОТ БАКУ ДО САЛЬЯНА.

Si les feux de Bakou et toutes les particularites qui les accompagnent avaient ete visites par des physiciens observateurs et des chimistes habiles, on aurait depuie longtemps concu l’idee d’appliquer le gaz a l’eclairage, tel qu’il existe des nos jours. Gamba, Voyage dans la Russie Merid. II, p. 302.

В Баку мне посчастливилось с первого же шагу: на житье отдан был целый дом, нанимаемый под квартиру для приезжающих чиновников и на ту пору никем не занятый. Этот дом принадлежит во всех отношениях к числу лучших домов в Баку; он очень просторен, но для меня он был бесценен, потому что занимает одно из удобнейших мест: с одной стороны близ него возвышается покинутый дворец бакинских правителей, а с другой из окон открывается обширная панорама Бакинского залива и Апшеронского полуострова с загадочными неугасимыми огнями. Днем в пору сиесты я любовался голубыми волнами пристани, на которых качались игривые суда, наблюдал с высоты нравы Бакинцев в их дворах и узких улицах и обегал в зрительную трубу широкую окрестность, начиная с городской „девичьей башни“ и оканчивая Шейховым мысом; ночью меня занимало отдаленное сияние неугасимых огней на Апшеронском полуострове. Если вам, благосклонный читатель, доведется когда-нибудь посетить Баку — отчего и не посетить такой интересный и гостеприимный город? — рекомендую вам дом, в котором я останавливался: лучше квартиры нечего и искать!

В тот же день я познакомился с уездным начальником К. И. Бученом и с Комендантом Н. Я. Коржинским, которые приняли самое теплое участие в моих будущих трудах на пользу ориентального знания. Благодаря этому участию, которое редко встречается на жизненном пути, я вскоре сидел за уроками в татском наречии персидского языка с самым красноречивейшим Татом, какого только мог отыскать в целом бакинском уезде Г-н Бучен.

Пока я занимаюсь изучением Тат для пользы ориентального знания, не угодно ли вам на всякий случай познакомиться с городом Баку: я узнал его в месячное пребывание довольно подробно и могу служить, без хвастовства, хорошим чичероне.

Об основании города Баку можно сказать то же самое, что и о большей части городов на белом свете: время построения точным образом неизвестно. Но ради Аллаха, не спрашивайте об этом туземцев, иначе вы должны будете выслушать широковещательное сказание об основании этого города Аристотелем, переродившимся на Востоке в „Аристу“: подобную повесть для детей я слышал от одного из самых ученейших мулл бакинских.

Древние писатели ничего не говорят прямо о городе Баку, и поэтому я позволяю себе думать, что Баку тогда еще не существовал; может быть на месте Баку и стоял в древности какой-нибудь город, только под другим именем: это предположение основательно только в таком случае, если очерк морского берега в древности был одинаков с нынешним, потому что бакинский рейд и удобство сухопутного сообщения необходимо должны были привлечь народонаселение к этому краю. В этом случае имеют достаточную вероятностность предположения тех, которые видят в Баку древнюю Гетару или Баруку или даже пожалуй Албану.

Неизвестно, существовало ли какое поселение на месте Баку во время владычества Сассанидов; надобно полагать, что выгоды местности не могли оставаться бесплодно при таком развитии гражданственности, какое существовало в сассанидской монархии. Как бы то ни было, первое несомненное известие о Баку мы находим у арабских географов. Мас’уди говорит о Баку и его огнях, только не объясняет подробным образом, существовал ли в его время город на этом месте; Истахри также говорит только о нефти в Баку, но Закария Казвини и другие говорят уже о городе Баку. С особенной подробностью описывает его здешний урожденец Бакуви, получивший прозвание по своей родине. (В историко-географическом сочинении *** которого рукопись, писанная в 1108 г. гиджры (1696—1679 г.) находится в Библиотеке Казанского Университета (под № 22111), помещен в конце географический трактат, извлеченный из книги Хамдуллы Казвини. Вот что говорит автор этого сочинения Мухаммед Меджди о Баку (fol. 305 r^о): „Бакуйэ. Крепость в горной расселине, а селение находится под крепостью, так что та гора до полудня защищает селение от солнца. Всякий, кто был главой кешишей (Христианского духовенства), прежде жил там“)

Арабский географ Ибн Аяс, следуя Бакуви, так описывает Баку:

„Описание города Бакуйэ. Знай, что этот город лежит у моря Хазарского в округе Ширванском; вода морская омывает стены его и уже море поняло большую часть стен и башен его. Он построен из камня и много в нем мечетей; воздух здесь хороший, вода свежая: вода из каменных колодцев и текучих родников. Пшеницы родится здесь мало, а доставляют ее из Ширвана и Мукана; много здесь плодов, сады же отдалены от города. В нем находится два укрепления, построенные из камня: море уже приблизилось к ним, и уже одно из них разрушилось при взятии Татарами. В окружности этого города много деревень: в каждой деревне есть укрепление. В этом городе есть рудник смолы, а в расстоянии одной мили находится место, в котором горит огонь без зажигания светочей: это в стороне моря. Он поднимается так, что становится видным на расстоянии одного дня или более, горит несколько времени, потом гаснет. Здесь ловят из моря тюленей, сдирают с них кожу и накладывают на суда, вместо смолы. Здесь много диких коз, и подобного количества нет в других землях“.

И в другом месте :

„Описание Баку. Это город каменный на берегу моря Хазарского, в округе Дербендском близ Ширвана. Море омывает башни этого города и стены его; земля его — твердый камень; воздух здесь хороший, вода свежая, большею частию вода из колодцев, и есть здесь родники. Но об этом уже было говорено“.

Хамдулла Казвини, исчисляя округи или туманы (десятитысячья) Адербайджана и описывая туман Нахичеванский, говорит, что он состоит из пяти городов: последний из них

„Бакуаэ. Это крепость на каменной расселине, а селение находится под крепостью, так что гора до самого полдня защищает селение от солнца. Здесь живет глава (Христианского) духовенства Герджания“.

Вообще, восточные авторы в известиях о Баку менее подробны все вместе, нежели один Бакуви.

Таким образом основание нынешнего Баку можно отнести ко времени распространения арабского владычества в Дагестане или не много ранее,

При Аравитянах Баку, вероятно, составлял один из уездных городов: Дербендиада говорит, что Халиф Мотамед в 272 (885—886) году отдал, особенным указом, доходы с бакинских нефтяных и соляных промыслов жителям Дербенда, для чего и был определен надсмотрщик Мухаммед ибн Аммар, который ежегодно раздавал доходы дербендским солдатам.

По местоположению своему Баку связанный близкими выгодами с Ширваном, должен был разделять его участь: при ослаблении арабского владычества в Дагестане, Баку поступил под власть Ширван-шахов, за преданность которым пострадал при нашествии Тохтамыша, чеканившего в Баку свою монету. При нападении на Ширван Исмаиля Сафи, жители Баку, надеясь на крепость стен, не хотели изменить Ширван-шахам: Исмаиль приказал своим Генералам Мухаммед Элиасу и Игур Ааля взять Баку, которые и осадили город, но осада шла медленно. Весной явился сам Исмаиль и стеснил город с таким рвением, что жители принуждены были сдаться: городские власти вышли из крепости „с оружием в руках и с саванами на вые“. Хуляса-бек получил от Исмаиля повеление забрать в крепости казну Ширван-шахов и доставить ее в лагерь; он взял с собой знатных Бакинцев и присутствии их овладел казной, которую вместе с дарами жителей отправил к Исмаилю. Так как Ширван-шахи находились во вражде с предками Исмаиля, то, пользуясь правом победителя, персидский завоеватель приказал что называется на Востоке „осквернить гробы их отцов“ и сровнять с землей здание Ширван-шахов. После чего Исмаиль „отыде восвояси“.

Ширван-шах Шейх Ибрагим II не исполнил в точности своих обязательств Исмаилю Сафи, и персидский завоеватель 1509 года вступил опять в Ширван и направил свой путь к Баку, правитель которого сдал ему город: Баку поступил в число владений персидских.

С падением персидского владычества в Ширване, Османы овладели всей страной: Баку был укреплен Мустафой Пашей и образовал особенный санджак. Персияне, не хотевшие уступить даром Ширвана, оттеснили Османов и крымских Татар в Дагестан и Дербенд, а назначенный беглербеем Ширванским Сельман Хан осадил Баку, вторично укрепленную Османом Пашей. Восемнадцать дней продолжалась осада, но недостаток продовольствия в опустошенном войнами Ширване принудил Персиян отступить без всякого успеха. Обессиленная Персия предлагала России в 1589 году взять у Турков в вечное владение Баку и Дербенд, но я уже говорил в истории Дербенда, что это предложение не имело успеха.

При завоевании Ширвана шахом Аббасом I, шиитское народонаселение Баку, всегда приязненное Персии, как одноверной державе, составило против Турок, во время осады Аббасом Шемахи, заговор, который был открыт Турками, но заговорщики напали открытою силою на ничтожный турецкий гарнизон, перебили его и отправили головы убитых к Шаху. Аббас пожаловал заговорщикам все имущество убитых врагов и назначил в Баку коменданта: город опять поступил под власть Персиян и был значительно исправлен Шахом Аббасом II Сафи. В 1683 году Кемпфер посетил Баку.

Во время смут в Персии жители Баку сначала отдавались под покровительство Петра Великого, во время прибытия его в Дагестан, но потом отказались, потому что бакинский правитель находился в тайных сношениях с возмутителем Дауд Беком. В 1723 году Генерал-майор Матюшкин послан с эскадрой в Баку: после четырехдневного бомбардирования город сдался, правитель сменен, а на место его назначен бывший гарнизонный начальник Дергаг-кули бек, переименованный в Ханы. Но вскоре и он оказался изменником, за что и был отрешен от должности, а Баку до 1735 года управлялся русскими комендантами.

По заключении ганджинского мира, Баку поступил опять во власть Персии и Надир поставил здесь своего правителя. По смерти Надира бакинским правителем сделался один из его вельмож Мирза Мухаммед Хан, которому наследовал сын его Мелик Мухаммед Хан, принужденный Фетх Али Ханом кубинским, на сестре которого он был женат, признать его власть, платить дань и принимать участие в его походах. В одном из них Мелик Хан едва не сделался жертвою ярости Акушинцев, избивших Аварского Хана с его свитой: спасенный приближенными Фетх Али Хана, он был осажден в Баку, после поражения кевдушанского, Усмием Эмир Хамзой, но крепкие стены не выдали его; Усмий, опустошив часть Бакинского ханства, отступил к Дербенду. В 1779 году Мелик Хан наложил арест на бывших в Баку русских купцов и их товары за то, что захваченные Лезгинами из Баку два мальчика были проданы в Астрахань, и только по возвращении Генералом Якоби одного из них сложил запрещение. По смерти Мелик Мухаммед Хана наследовал юный сын его Мирза Мухаммед Хан, у которого вскоре отнял престол дядя его Мухаммед Кули Хан: Мирза Мухаммед бежал в Кубу, где и остался, хотя Шейх Али Хан дербендский и старался о возвращении ему законного владения. Кубинский мой знакомый Аббас Кули-Ханов происходит от этого низложенного бакинского владетеля.

Последним бакинским Ханом был Хюсейн Кули Хан, имя громкое в летописях злодеяний. Он в 1796 г. присягнул на верноподданство России, и посылая в С. Петербург послов, в тоже время сносился тайно с Персией, угнетал и грабил русских купцов, и только при явлении военного судна перед Баку в 1800 г. решился удовлетворить обиженных. Но вскоре дурная природа взяла свое, и бакинский Хан вновь принялся за несправедливости и жестокость: не видя ни малейшего исправления, Князь Цицианов, имя славное в летописях Кавказа, послал в 1805 году отряд в Баку и приказал осадить город, но осада и блокада не имели успеха, потому что на помощь Баку явился коварный Шейх Али Хан дербендский и Сурхай Казикумыкский: русский отряд удалился, но потом, по приказанию Князя Цицианова, снова осадил Баку, а вскоре и сам Князь Цицианов явился к отряду. Лучше бы ему не быть здесь! Коварный Хюсейн Кули Хан просил личного свидания с Главнокомандующим под стенами города, для вручения городских ключей; великодушный Цицианов явился на место свидания и был изменнически убит 6 Февраля 1806 года. Перед кончиной герой написал слово прощения своему убийце: таков был этот мощный характер!

В том же году Хюсейн Кули Хан удалился с своим семейством и приверженцами в главный персидский лагерь у Сальяна, а Генерал Булгаков взял Баку и навсегда присоединил к Российской Империи.

В последнюю персидскую компанию, Баку, близкий к персидским границам, был осажден в 1826 г. персидским двухтысячным отрядом, а с моря гребная флотилия персидская пресекла сообщения, но в Ноябре персидские войска разошлись и Баку освободился от блокады. Бывший бакинский Хан Хюсейн Кули тщетно искал связей в Баку и старался восстановить против России Лезгин: лишенный всякой надежды, он должен был удалиться в Персию.

Вот и вся история города Баку: не много в ней фактов, еще менее в ней поучительного, а между тем на совести мусульманского Баку лежит тяжкое, неискупное смертоубийство!

Всем известно, что Баку лежит на Каспийском море, но не все знают, отчего этот город получил свое наименование. Каково бы ни было первоначальное восточное его название, во всяком случае оно имело поводом обилие ветров в Бакинском заливе, отчего происходит и новейшее название, утвердившееся между Персиянами, „Бадкубэ“ собрание ветров.

Город Баку лежит под 40° 21' 26» с. ш. и 67° 30' В. Д. от Ферро; западное уклонение компаса 3° 54' 4. Местность города могла бы назваться очень живописной, если бы на этом месте стоял не Баку. Он расположен по закраине Бакинского залива на невысоком холме, постепенно понижающемся к морю. Прочь от меня соблазнительная мысль о чудном «Семихолмном граде» на берегах Босфора, но я не могу не объявить во всеведение, что, по приезде в Бендер Бушир на Персидском заливе, мне не знаю почему, пришел в голову Баку, хотя я не могу сказать, чтоб между этими двумя городами было много общего. Впрочем, местности обоих довольно сходны и даже отчасти строение, но более ничего.

Нечего и говорить о том, что Баку город совершенно восточный, что здесь в самой превосходной степени все навыворот: дома построены большего частию из нетесаного камня с глиной, с отлично плоскими кровлями, поставлены друг к другу задом без всякой субординации, а улицы до того узки и до того перепутаны, что, проживя в Баку месяц, я не звал, входя в какую-нибудь улицу, выйду ли из нее. Для большого беспорядка в некоторых местах встречаются неправильные площади: улицы вьются по скатам холма, на котором построен Баку, а площади-пустыри большею частию находятся внизу. Как беспристрастный описыватель, я могу рекомендовать в Баку только одну улицу, которая неизвестными в геометрии линиями идет от шамахинских ворот и пересекает почти весь город в направлении к морю, ту самую улицу, по которой я любил гулять вечерней порой при свете ярких бакинских звезд.

Нельзя сказать, чтоб в Баку все дома были равно безобразны: напротив, есть дома очень невзрачные, есть дома развалины, но есть и красивые дома. Последних, к сожалению, очень не много. Красота бакинских домов не бросается в глаза, по самой простой причине: снаружи почти все дома одинаковы, но внутри одни отделаны с большою тщательностию, а другие и совсем не отделаны. Приморское положение и торговля оживляют город и дают жителям средства к известной роскоши, на счет которой, однако, Восток имеет свои понятия: снаружи ничего не должно быть кроме голых стен, а внутри можно свободно предаваться влечениям фантазии. Так думает Восток, и в следствие этого Бакинцы, усердные подражатели персидских понятий, отделывают, кому позволяют средства, внутренность домов в персидском вкусе. В этом случае главную роль играет зал с расписным потолком, с золото-пестрыми карнизами, с коврами на полу и с сплошными стеклянными окнами вместо стен с трех сторон. Не сулите Бакинцу рай, а дайте ему такой покой: больше ему ничего не нужно!

Бакинская крепость обведена с суши двумя стенами с бастионами и рвом, а с моря одной стеной, имеет подъемный мост и хорошо защищена, только с ю. з. стороны возвышаются холмы, господствующие над городом. Меньшая или фособрейная стена построена до владычества Турок в Дагестане и местами разрушилась; главная же выведена по приказанию Мустафы Паши, а Русскими исправлена и улучшена; она высока, прочно и широко сложена. Во рву с з. стороны течет ручей, а между первой и второй стеной также проходит ручей с бассейнами. Бастионы принадлежат к числу русских работ.

Бакинская крепость имеет с суши двое ворот с сторожевыми бастионами: шамахинские с с.в. стороны, через которые я въехал в Баку, и горные с ю. з. стороны, через которые я ходил на бакинское кладбище. С приморской стороны находится несколько малых выходов, а желающие могут проходить прямо и через стену: этот путь и я однажды испытал.

Прежде, чем я выведу вас за город, позвольте познакомить вас со всем, что находится в городе.

Primo: в Баку есть общество, притом юное общество, как будто в противоположность старым развалинам. Из прикаспийских городов это самый веселый: наезды моряков, начальник которых М. М. Большов живет здесь постоянно и постоянно по четвергам собирает у себя все бакинское общество, оживляют социальную деятельность, центрами которой служит уездный начальник и комендант. Правда, что в Баку нет русских помещиков, что все общество состоит из служащих, но служба не мешает собираться вечерком вместе и отдыхать от жизненных забот в дружеской беседе. Зимой здесь бывают благородные собрания, в которых иной раз мазурка составляется в восемнадцать пар, а для Закавказья это неслыханная роскошь! Да что еще я слышал: будто бы из Шамахи, губернского города, люди очень достойные приезжают повеселиться в Баку. С Астраханью Баку находится в самых задушевных отношениях, потому что большая часть супружеских уз Баку заключены в Астрахани. Я не могу писать идиллий, перо мое не так очинено, но я с признательностью вспоминаю о бакинских жителях, хотя я прибыл в Баку в злую минуту — когда в управлении происходила реформа, имевшая, разумеется, влияние и на общество. Как человеку постороннему, мне не было дела до того, что одна власть прогуливалась по городу инкогнито, будто Гарун-Эррашид, за тем, чтобы подметить несправедливости другой власти: мне было приятно в Баку — вот и все !

Купечество в Баку большею частью состоит из Мусульман: участие в русском обществе принимают только военные мусульманские, а из купцов Армянин Т. И. Айвазов.

Для публичной жизни в Баку нет ничего, кроме общественного сада, в котором единственное развлечение доставляет скромный тюлень, обитающий в садке, а от зною и любопытных взоров негде укрыться: всего одна грешная аллея. Впрочем, в саду почти никогда не видно никого, а гуляют более по форштату.

Без всякого спора один из самых любопытных предметов в Баку Шахский дворец или лучше сказать развалины дворца, занимающие вершину холма, на котором разостлан Баку. Это здание довольно пострадало от времени, а еще более от лености человека, который, чтоб много не трудиться, берет отсюда камни на постройку дрянного домишка и без стыда разрушает древность.

Дворец занимает в длину более двадцати сажен и состоит из многих частей, как видно на прилагаемом плане. Все здание построено из ракушного известняка: довольно большие камни обтесаны очень гладко и так плотно сложены, что не заметно сводок или щелей. К главному корпусу, фасад которого, если только есть фасад у мусульманских домов, обращен на з. к горам, примыкают сзади и слева, по-видимому, позднейшие и менее изящные пристройки, которые целым этажом ниже корпуса, выстроенного в три этажа: от задних пристроек остаются одни следы, и едва ли здесь не проходила почти прямой линией восточная стена, от которой уцелели на ю. в. красивые ворота, ныне до половины засыпанные песком. Главный корпус, имеющий в двух этажах более сорока комнат различной величины, составлял «андерун» внутренние покои, в которых бакинский владетель вместе с своими женами тешил взор созерцанием далекого горизонта в Бакинском заливе и Апшеронском полуострове: для этого служила комната с стрельчатым сводом в средине здания, выдавшаяся киоском на Восток. Перед фасадом дворца находится двор, с которого красивым сводом ведет главный вход по средине корпуса во внутренний аудиенц-зал восьмиугольной формы с легким куполом. В других комнатах также вероятно были куполы, но ныне уцелело только два. Кровли уже не существует, она вся упала; стены в верхнем этаже также большею частию обвалились, и нижний этаж, в котором, по-видимому, находились конюшни и погреба, потому что здесь нет окон, почти совершенно засыпан: в некоторых местах проделаны новые входы, в других заделаны старые, окна изуродованы или закладены, лестницы полуразрушены, внутренней отделки нет и следов: вот в каком плачевном положении я застал бакинский дворец, в котором, вероятно в урок суетности человеческой, обитают теперь огромные свиньи, бескорыстно трудящиеся над расчисткою нижних комнат!

Из пристройки на левой стороне существует небольшой домашний ход в шахскую мечеть, находящуюся против дворца только через улицу.

Правая сторона составляла собственно наружный отдел, открытый для всех подданных: здесь на небольшом дворе, который окружен, по восточному обычаю, небольшим навесом с колоннами и арками, возвышается одно из лучших произведений мусульманской архитектуры — «диван ханэ» аудиенц-зал, в котором бакинский правитель решал важные дела, являлся своим вельможам в праздники и принимал торжественно послов. Зал обведен галереей с гранеными колонами и арабскими сводами: под каждым из них находится окно этой восьмиугольной комнаты, сидя в которой правитель был видим взорам всех придворных, стоявших на дворе вокруг галереи. По средине зала, вероятно, был фонтан, не редко прохлаждавший возмущенного гневом правителя. Главный вход с высоким разукрашенным фасадом, в котором углубляется арабский свод, исчезающий в мелких арабесках, находится с западной стороны: этот вход как будто снят с самой лучшей арабской мечети Каира и волшебною силою только вчера перенесен сюда: так в нем все свежо и все изящно! Ход во дворец находится в южной стене и ведет на главный внутренний двор, а ворота на двор диван-ханэ находятся с з. стороны: к ним идет с улицы дорога, поднимающаяся на холм.

Я чувствую, что читатель уже утомлен описанием бакинского дворца, а я далеко еще не рассказал всех его красот: для сокращения описания прилагаю здесь рисунки, представляющие фасад дворца с внутреннего двора, заднюю часть дворца с изящными воротами и диван-ханэ с главным входом.

Люди, мало знакомые с восточною архитектурою, предполагают, что диван-ханэ не диван-ханэ, а баня! Другие, воображение которых привыкло ко всему чудесному, видят в проводе воды для фонтана в зале страшную комнату пытки, в которой бакинский правитель исповедовал совесть своих подданных. Это уже верх незнания Востока!

Мне говорили еще о подземном ходе из дворца к «девичьей башне» и за городские стены, но я не могу сказать, до какой степени это справедливо.

К з. от дворца внизу находится по средине обширного двора Шахская мечеть, очень красивое квадратное здание с высоким куполом и изящным входом, совершенно похожим на главный вход в диван-ханэ: над этим входом красуется резной стих мусульманского символа. С левой стороны двора находится другая мечеть с персидским минаретом, вокруг которого вьется арабская надпись, объясняющая, что эти здания воздвигнуты Ширван-шахом Ибрагим Халиль уллой Феррух Есар Оглу, правившим в Ширване с 1462 г. по 1500. Построение дворца также принадлежит ему (в 1491 г.) по народному сведению и совершенному сходству двух зданий: других доказательств на это не имеется, Вероятно, дворец опустел со времени падения Ширван-шахов или лучше сказать со времени взятия Баку Шахом Исмаилем, врагом этой династии, не пощадившим даже ее могил: Бакинские Ханы жили в здании, которое ныне занимает комендант. Над входом в диван-ханэ находится замазанная известью надпись; может быть в ней заключается «тарих» время построения дворца, чего, впрочем, я не предполагаю: скорее тут окажется какое-нибудь благочестивое изречение.

Бакинский дворец, по прочности материала и искусству стройки, принадлежит к лучшим памятникам мусульманской архитектуры: в целой Персии, все дворцы которой построены из мелкого кирпича, не существует подобного здания, хотя оно по величине и далеко уступает дворцам испаганским или тегеранским, изящность же и массивность работы едва ли будут не на стороне бакинского здания. Я душевно печалюсь за будущность, которая угрожает обиталищу Ширван-шахов: не много нужно времени для того, чтоб весь дворец исчез от набегов маленьких бакинских корсаров, которые даже балласт на суда берут отсюда; исправленный он мог бы служить превосходным помещением на случай приезда Высочайших гостей. Притом же это был бы единственный в своем роде восточный дворец в пределах России, перед которым бакчесарайский не стоит даже названия лачужки, а о дворце в Нухе нечего и поминать!

В Шахской мечети ныне помещается артиллерийский арсенал.

Едва ли не древнее Шахского дворца старинная цилиндрическая башня, возвышающаяся на углу гавани, внутри городской стены: она сложена из твердого ракушного известняка, в диаметре имеет 8 сажен, а в вышину 20; внутри ее находится лестница, а сбоку примыкает выход к стороне моря; на южной стороне находится куфическая надпись, в которой уцелели слова: «во время царствования Джайту Худабэндэ», т. е. гулагидского государя Олджайту, царствовавшего в Персии с 1304 по 1316 год. Это здание приходит в упадок и даже грозит падением, но исправить его нет возможности: скорее можно выстроить новую башню, чем поправить прежнюю.

Бакинцы называют эту башню «Кыз-каляси» девичья башня, и повторяют о ней историю, которую в Персии прилагают ко всем неизвестным башням. Этот миф совершенно ориентален: какой-то царь влюбился в свою дочь, а дочь упросила его выстроить для свиданий башню, где и скрылась от преследований отца. Без всякого сомнения эта сказка очень древняя, и событие, если только когда-нибудь было подобное событие, надобно отнести к временам Сассанидов, не ранее. В Константинополе есть своя Кыз-каляси с иной историей.

Устраняя предание, совершенно не идущее к делу, я думаю, что эта башня служила сторожевою для наблюдения над приближающимися судами и для защиты города: построение ее я отношу к тем временам, когда на Каспийском море пиратствовали Руссы, о наездах которых на Берду рассказывает арабский географ Мас’уди.

На вершине башни, с которой когда-то стерегли нашествие Руссов, развевается ныне Русское знамя. С террасы вид на гавань и на город очень живописен: корабли с распущенными парусами бегут по рейду, цветные флаги веют на мачтах многочисленных судов, качающихся на волнах у стен городских; на пристани шум и говор разных языков не умолкают, на базаре кипит деятельность торговли и ремесла. Из Шахского дворца панорама еще обширнее, вид еще разнообразнее.

Из замечательностей внутри города стоит еще упомянуть о сборной мечети. Конечно, бакинская мечеть уступает дербендской во всех отношениях, даже по древности, и снаружи почти ничем не отличается от соседних домов, спуск в нее ведет будто в подвал, потому что она построена на отлогом месте близ базара, но внутреннее устройство достойно внимания людей странствующих. Главный зал с остроконечным куполом отделан внутри разноцветными арабесками в персидском вкусе; к нему примыкают подземные мрачные своды, которые особенно эффектны в ночную пору при слабом мерцании ламп. В одном из отделений находится амвон с арками, освещаемый широким отверстием в куполе: мне он так понравился, что я срисовал его для собственного употребления.

Некоторые приписывают сборную мечеть Шаху Аббасу Великому, но историограф его Искендер Мунши ничего об этом не говорит, а потому я заключаю с некоторою справедливостью, что сборная бакинская мечеть построена украсителем города Ширван-шахом Феррух Есар Оглу. В настоящее время мечеть уже существует в ином виде: она была обновлена и переделана. Любопытно сравнение этой мечети с дербендской: в ней тотчас же обнаруживается персидский характер, тогда как дербендская мечеть соответствует арабским архитектурным понятиям. Пространный трактат о мусульманской архитектуре предстоит вам, благосклонный читатель, впереди, когда я доберусь до Каира.

В Баку мечетей много, но с минаретами только три: шахская, сборная и еще одна. Все минареты построены в персидском вкусе: круглы, тяжелы, не высоки и покрыты плоским куполом.

Больше нечего сказать о древностях внутри крепости, но базар такого торгового города как Баку, нельзя пропустить без внимания: он расположен в нижней части города к морю, набит персидскими, астраханскими и туземными произведениями, полон разными ремесленниками по восточному заведению, и обширнее в деятельнее дербендского; здесь встречается европейских товаров больше, чем в Дербенде. Этим оканчивается все различие двух базаров: запах и смрад на обоих одинаковы.

Под одним из караван-сараев базарных находятся многочисленные подвалы, по словам бакинских старожилов, имеющие сообщение подземное с ханским дворцом, ныне комендантским домом.

Чтоб освежиться и сбросить с себя тяжелое впечатление безмолвных руин, выйдемте из шемахинских ворот: прямо перед нами находится форштат, в котором больше простору, чем в городе, улицы широкие, дома не в развалинах, изредка украшены садами, но и сюда проникла меркантильность: в форштате лавок едва ли не столько же, сколько и домов. Он преимущественно служит пристанищем караванов и приезжих: верблюды и ослы занимают обширные площади форштата.

Гмелин говорит о развалинах старинного Баку в этой стороне, о ханском загородном доме и об укрепленном замке: ныне ничего этого уже не существует; время и люди все истребили. За то к с. от Баку построено очень благодетельное учреждение — карантин: во время моего пребывания в карантине очищалось три судна. К западу и югу от Баку тянутся высокие холмы каменистые и бесплодные; на них в стороне горных ворот расположено бакинское кладбище, на котором я не нашел ничего древнего. Бакинские любители старины уверяли меня, будто бы на здешнем кладбище был камень неизвестно куда исчезнувший, с надписью "это могила покойного Хаджи Исмаиля, 54 года, « что на наш счет составляет 673 год: только любители древностей и могут верить такой басне! Для сильнейшего поражения скептиков, эти же археологи утверждают, что в деревне Кугне Бильге на Апшеронском полуострове находятся надписи X, XI и XII столетия, извещающие почтеннейшую публику, что здесь останавливались за непогодой мазандеранские купцы, плывшие с товаром в Астрахань.

С южной стороны город Баку почти живописен, а потому я и постарался снять отсюда его вид: дома в странном беспорядке поднимаются одни над другими, а над всем городом господствует Шахский дворец, обломанные стены которого обозначились на горизонте; рядом с ним возвышается минарет шахской мечети, в средине города еще стоит минарет, далее минарет сборной мечети, а на угол к морю выдвинулась массивная „девичья башня“.

Бакинская гавань составляет настоящее золотое дно для города; на западном берегу Каспийского моря это почти лучшая гавань по своей безопасности, а по другим выгодам она не имеет себе соперницы на этом берегу: Баку расположен на торговом перепутье из Персии в Волгу и удобно сообщается с Ширваном, Закавказьем и Дагестаном. Берега Бакинского залива приглубы, так что суда могут становиться у самой суши: слабость иловатого грунта и порывистые изменчивые ветры составляют единственное неудобство бакинского рейда, открытого во все времена года. Бакинский залив образуется между двумя мысами Шиховым (Шейховым) и мысом Сультан или, по народному выговору, Соляным; с южной стороны его находятся две скалы, называемые „Бакинские уши“.

Тортовый баланс в Баку для России не выгоден: ввоз товаров из-за границы почти вдвое превышает вывоз. Это происходит от различия потребностей Востока с нашими, а преимущественно от обилия английских мануфактур в Персии, так что Россия едва имеет что продавать в обмен привозимых товаров. Из Баку вывозится за границу преимущественно нефть, соль, шафран и металлические изделия, шелк-сырец, шелковые изделия, сушеные фрукты и хлеб. Торговля собственно с Россией состоит в привозе красных товаров, сахару, чаю, меди, железа, строевого лесу, и в вывозе хлопчатой бумаги, марены, мягкой рухляди и чернильных орешков. Круглым счетом в год приходит на бакинский рейд из России и Персии около 200 судов и немного более отходит.

Самым выгодным товаром в торговле с Россией Бакинцы считают пушной, но в последнее время меха в вывозе вздорожали; очень выгодна тайная покупка у рыбопромышленников рыбного клею, которая приносит ровно 100/100, но это принадлежит к контрабанде. Торг шелком вообще упал, потому что шелку требовалось в Россию мало; шемахинский шелк продается пуд по шестидесяти рублей серебром, а гилянский от 350 до 500 руб. ассиг. Привоз сарацинского пшена так усилился, что многие терпят от него убыток.

Со времени моего отъезда из Дагестана последовали значительные перемены в таможенном устройстве в Баку, и потому я не буду много говорить о бакинской торговле, но не мешает сказать несколько слов о бакинской контрабанде.

Самый употребительный способ контрабандных промышленников состоит в том, что судно останавливается у Шейхова мыса, складывает тут контрабанду, и потом, как ни в чем невинное, является в карантин. По уверению людей сведущих, контрабанда в Баку очень незначительна: промышляют ей люди бедные, товару проскакивают мимо таможни не больше как рублей на десять серебром в раз.

К числу дешевых контрабанд в Баку принадлежат сердолики и разные камни, ограненные для серег, табакерок, и проч. На бакинском базаре можно накупить их сколько душе угодно за ничтожную цену, только этот товар дальше Баку не идет.

Бакинская таможня помещалась при мне в наемном доме внутри города, а проходящие через таможню товары сваливались в наемном караван-сарае; для общего таможенного помещения отстраивается обширное и прекрасное здание, которое будет служить украшением города.

С учреждением пароходства на Каспийском море, с направлением транзитной торговли из Персии Баку и с открытием русских торговых компаний за Кавказом можно надеяться, что торговый баланс Баку представит утешительный результат.

В Баку большую часть купечества составляют мусульманские туземцы. Для морской торговли строятся здесь туземцами же незавидные суда, называемые „бакинками“: доски для судов доставляются из Астрахани. Постройка судна, поднимающего пять тысяч пудов, обходится в Баку в 2,250 руб. сер., что для каспийского судоходства не дорого.

Но для путешественника бакинская гавань замечательна не удобством своим, не многочисленностью толпящихся в ней судов, не любопытными явлениями торговой деятельности: чудо неслыханное, диво не виданное составляют здания, как будто только вчера опустившиеся на дно гавани, а между тем ни древность, ни ученые, ни предание, никто не скажет вам когда и как потонули эти здания.

Конечно, один из первых моих визитов в Баку был сделан этим почтенным диковинкам. В лодке Г-на Айвазова я отправился в один прекрасный полдень по Бакинскому заливу, и через триста сажен плавания на ю. в. мой корабль остановился: передо мной возвышалось на аршин от морской скатерти каменное здание, по постройке своей имеющее явное родство с девичьей башней. Стая бакланов поднялась с этой руины, а большая змея, наслаждавшаяся солнечной теплотой, шипя скрылась в расселины. Я осмотрел внимательно здание и нашел, что формою своей оно похоже и на башню и на каравай-сарай, но более на первую: сомнение мое происходит от того, что форма здания видна очень не далеко, и о фундаменте и нижних этажах нельзя сказать ничего. Кругом этого здания находятся на пространстве восьми сажен в ширину и сорока в длину потопленные строения и все это на глубине едва ли полуторых сажен. Эти постройки, по-видимому, состояли в связи с девичьей башней, потому что от нее в направлении к ю. открыта стена. (Баснословный рассказ о затоплении Баку морем рассказан еще иначе Г-м Спасским-Автономовым (см. Москвитянин, 1849, № 20, Отдел. V, 59-60))

Удивительный случай: здания потоплены с незапамятной поры и ничего о них не известно. Какое обширное поле для шаловливой фантазии, и между тем бакинские туземцы не воспользовались этим полем и молчат, упорно молчат о потопленном строении. Так как бакинским археологам не угодно взять на себя труд растолкования этого странного феномена, то я решаюсь выступить с своим суждением, которое, признаюсь, более будет основываться на отсутствии исторических данных, чем на их существовании.

Знаменитый арабский географ Мас’уди, посетивший Закавказье между 917 и 926 годом и знавший эту страну довольно основательно, знавший даже о физических феноменах бакинской почвы, ничего не говорит о потоплении развалин в море, хотя и пишет о Закавказье довольно подробно; текст Истахри, по-видимому сокращенный, также не упоминает о подобном событии, но у Бакуви мы уже находим довольно ясное на него указание. Вот что пишет этот арабский географ начала XV столетия.

„Бакуйэ. Длина 84° 30' широта 39“ 30'. Город, выстроенный из камня, на берегу моря Хазарского, в стране Дербендской близ Ширвана: он омывается морем, которое покрыло теперь часть башен и стен и дошло уже до мечети.»

Кажется, нельзя сомневаться, что Бакуви говорит о том самом строении, которое находится теперь под водой в бакинской гавани. Да иначе и объяснить себе нельзя, потому что Мас’уди ничего об этом стремлении моря не говорит, а если бы потопление случилось после Бакуви, то время события сделалось бы известно если не по книгам, так из предания.

На основании этой шаткой гипотезы я отваживаюсь думать, что потопление бакинских строений произошло между X и XIII веком нашей эры; если б оно было позже XIII столетия, то Бакуви, как первый наследник предания, означил бы эпоху события. Из слов Гмелина видно, что еще в его время существовали остатки старого Баку: значит город не раз переменял свое место, не раз перестраивался. Может быть, во время Бакуви город занимал и не нынешнее его место, но это нисколько не изменяет значения слов Бакуви, а также нельзя требовать точного указания на мечеть, о которой говорит этот писатель. Можно предполагать, что в означенную мною эпоху волканическое явление, в этом краю не редкое, опустило дно морское, а с ним вместе и часть городского строения, современного девичьей башне: устрашенные жители убрались подальше от опасного соседа, но потом спокойствие почвы и соблазн торговых барышей подвинули Баку ближе к морю на нынешнее его место.

Это моя гипотеза, против которой, однако, я не вижу никаких возражений.

Бакинцы о потопленных зданиях говорят, что это остатки города Сабаиля, и пользуясь этим удобным случаем, непременно скажут:

— Это не чудо. Вот на дороге к Сальяну находится истинно «удивительное-необыкновенное»: потоплен в море целый город «Шагри-юнан» греческий город.

— Неужели?

— Отрезанная правда, душа моя!

И при этом, не ожидая дальнейших расспросов, услужливый Бакинец, которому частые торговые сношения развязали язык, начинает повествовать, может быть, в сотый раз историю, которую я расскажу здесь в первый и последний:

Греческий город «Шагри-юнан» стоял под горой, на которой жил в пещере мудрец «Ифлятун» Платон — да помилует его Аллах! — и учил людей уму-разуму; в числе его учеников находился «Аристу» Аристотель, бывший основатель Баку. Искендер выпросил себе Аристу у Ифлятуна в Везири; разумеется, попавши из учеников философии, что равняется ученику третьего класса в наших семинариях, прямо в Министры, да еще может быть в Министры иностранных дел, Аристу возгордился и поссорился с своим наставником, а так как он еще разумел кое-что из прежней мудрости, то вскоре изобрел состав, истребляющий землю, и без всякого сострадания окатил им гору, где обитал его учитель. И гора, и Шагри-юнан опустились, море покрыло их своими волнами, а Ифлятун, как я полагаю, после такого казуса удалился в Баку, и едва ли это не он сам рассказывал мне такое странное происшествие, какого даже не случалось и по провиантской части.

По словам одного почтенного Бакинца Хаджи-бабы, не того, который ездил из Персии в Лондон, а бакинского Хаджи-бабы, Шагри-юнан простирается в море — это Хаджи-баба видел своими собственными, а не чужими глазами — на целый фарсах или немецкую милю, в расстоянии сорока верст от берега, на пути из Баку в Сальян между Нефтяной Банкой и Погорелой плитой; Хаджи-баба очень ясно видел своими собственными, а не чужими глазами целые улицы, при них дома и даже башню, очень похожую на ту, которая находится под водою в бакинской гавани. Некоторые утверждают, будто бы тут даже есть арабские надписи, но Хаджи-баба клянется «вашей головой», что надписей никаких нет.

Покойный Аббас Кули Ханов просил Главнокомандующего Грузией о разыскании потопленных остатков Шагри-юнана. По просьбе его два брига в 1840 году на пути из Сары в Астрахань обследовали прибрежное пространство, означенное Аббас Кули Хановым, и ничего не нашли.

Впрочем, все это нисколько не уничтожает известия о потонувшем городе между Баку и Сальяном, тем более, что и Г-ну Эйхвальду, во время плавания его по Каспийскому морю, встретилась около Апшерона подводная стена. В этих случаях надобно различать два явления: волканическое и… и… неизвестное. Первое опустило дно морское в Бакинском заливе, так что здания, бывшие на суше, очутились в море, и от материка отделились острова Нарген и Вульф. Второе явление, причина которого до сих пор непонятна, заметно на всем море, и в следствие его уровень морской то повышается, то понижается, так что город Баку то стоит в море, то в некотором от него отдалении. В мое время городская стена удалялась от моря большею частию сажени на четыре, а во время Бакуви море стояло высоко.

Острова Бакинские, к числу которых должно причислить и те, которые находятся у Апшеронского полуострова, представляют много примечательного. Из них остров Нарген, находящийся при входе в Бакинский залив, соединялся прежде с Шейховым мысом: по нему идут следы аробных колес в направлении к этому мысу, и глубина моря между островом Наргеном и материком не очень значительна. На острове Жилом, лежащем в 17 верстах к в. от Апшерона, говорят, также ест следы арб и заметно потопленное строение: будто бы этот остров служил притоном С. Разина, отчего и получил название. Почва этого острова признается плодороднейшею в бакинском уезде: здесь растет дикая пшеница, овес и дикий виноград и видны следы запашек и садов, а на берегу находится щелочной минеральный ключ. На Жилом острове предполагают выстроить маяк, но для большей безопасности плавания необходимо иметь маяк и на Святом.

Круг моих познаний о Баку не ограничивается одним городом: я могу кое-что сказать и об уезде бакинском. Доказательства на лицо, и прошу внимания: дело идет все на цифрах.

Бакинский уезд занимает холмистое, безводное пространство на берегу Каспийского моря: южные оконечности Кавказских гор через Ширван врываются в бакинскую провинцию и песчано-известковыми или глинистыми волнами стелются по ней, но не волнами оплодотворяющих рек. В целой провинции только одна речка Сугаит, о которой в порядочном путешествии стыдно и поминать. Холмы совершенно безлесны; сухая почва проникнута солью и нефтью, отчего и самая вода большею частию солона, однако, с помощию морской влажности, наносимой ветрами, в бакинском уезде иногда бывает удивительный урожай: Шамахинские горы останавливают, на пользу бакинской провинции, несущиеся с моря восточные ветры. Из этого не следует, чтоб в бакинской провинции было достаточно хлеба: значительное количество привозного хлеба ясно говорит противное.

Недостаток воды очень ощутителен; жители редко роют колодцы, а довольствуются большею частию солоноватой или дождевой, и только в избранных местах имеются родники пресной воды. Город Баку пользуется хорошею водою из шахского колодца, в который проведена вода по подземному пути из родника за четыре версты от города, дурная же вода находится и в других городских колодцах. Не раз думали пособить этому горю введением артезианских колодцев, но господствующее мнение в Баку находит их невозможными в этой стране. На Апшеронском полуострове к ю. от огней подозревают подземный бассейн пресной воды: здесь находится много колодцев с хорошей водой, и даже, когда пробьют каменный пласт, пресная вода бьет вверх фонтаном.

В этом бассейне заметно быстрое течение как в реке; ближе к морю вода несколько солона, но не чувствуется присутствия нефти. Если все это справедливо, то Апшеронский полуостров может быть наводнен пресной водой.

Почва бакинского уезда обнаруживает непрерывные следы вулканизма: это заметно по частым землетрясениям и огненным извержениям, во многих местах видны илистые поля, вулканы, извергающие жидкую грязь, и настоящие илистые вулканы или псевдо-вулканы, иногда же слышна подземная пустота. Присутствие соли, обнаруживающееся соляными озерами, солоноватостью родников и солоноватым вкусом многих растений, не препятствовало бы плодородию почвы, если бы в бакинском уезде нашлось довольно пресной воды для орошения полей: доказательством тому служит урожай пшеницы, иногда доходящий до 40.

Бакинская провинция известна за здоровую по своему климату, жаркому и сухому: в Августе, благополучном месяце пребывания моего в Баку, начинаются уже прохладные вечера, настоящая отрада души после дневного зноя. Дожди бывают здесь редко, за то иногда льет будто из ведра, хотя и на короткое время.

Земледелие в бакинской провинции находится в хорошем состоянии: особенно оно усилилось в последнее время, когда выгоды, доставляемые хлебной торговлей, были сознаны жителями. Недостаток воды в бакинском уезде не позволяет обширного хлебопашества, которое и здесь, по восточному обычаю, находится еще в юности: поселяне не знают никаких удобрительных средств, кроме перепашки от двух до трех раз и поднятия земного слоя вершка на три. При всем том урожай здешний, зависящий преимущественно от своевременного перепадания весенних и осенних дождей, большею частию щедро вознаграждает труд земледельца: в хороший урожай зерно дает средним числом сам пятнадцать и более. Рек и водопроводных каналов для орошения не имеется, и при недостатке дождей, сильные ветры, дующие здесь не редко, могут истребить хлеб, засыпав его, при самом всходе, песком или вырвав с корнем во время произрастания или наконец выбивая зерно уже при наливании. В 1841 году, за обеспечением народного продовольствия, продано пшеницы, большею частию для казенных поставок, до восьми тысяч четвертей: полагая каждую четверть в 2 руб. сер. вся продажа будет на шестнадцать тысяч рублей. Ячменя, который большею частию идет на корм лошадей и скота, продается на сумму свыше двух тысяч руб. сер. Сеют преимущественно пшеницу и ячмень.

Скотоводство в бакинской провинции, по неимению лугов, малозначительно: не все поселяне имеют лошадей и необходимое количество рогатого скота для пахотных работ; у самого богатого крестьянина найдется не более десяти голов крупного скота. Тоже самое должно сказать и об овцеводстве: хотя некоторые крестьяне и держат по нескольку десятков овец, но этого не достаточно для продовольствия жителей, и недостаток пополняется покупкою овец в соседственных уездах. В мое время скота в городе и уезде было: лошадей 2602 штуки, рогатого скота 5431, овец 38,200, верблюдов 504, ослов 1747 штук. Домашней птицы, кроме кур, не водится: для вкусного стола нет даже туземных фазанов, но водятся дикие козы; свежая коза продается по 1 рублю серебром, исключая рога, которые стоят столько же. За недостатком полезных животных здесь водятся безвредные скорпионы.

Песчаная полоса земли, занимаемая садоводством, преимущественно по берегу моря, не очень благоприятствует этой ветви хозяйства: только труды и издержки заставляют неблагодарную почву повиноваться воле человека. Кроме того в бакинской провинции является иногда непобедимый и нежданный враг садоводства — сильный ветер, заносящий песком целые сады и разом уничтожающий труды многих лет. Ежегодный сбор винограда простирается до 75,000 пудов; из них 10,000 пудов идет на продажу в городе и селениях: полагая пуд по 20 к. всего продается винограду на 2,000 руб. серебром; 5,000 пудов обращаются на сушеный изюм и кишмиш, которых изготовляется до 1,200 пудов: полагая пуд по 1 рублю, всего сушеного винограду продается на 1,200 рублей серебром; 45,000 идет на выварку джапы или виноградной патоки, которой выходит из пуда восемь фунтов, следовательно всего 9,000 пудов: полагая пуд по 1 рублю, джапы выделывается на 9,000 рублей серебром; 2,500 пудов употребляется на выделку 1,000, ведер уксусу: полагая каждое ведро по 60 коп. всего уксусу получается на 600 рублей серебром. Из всех этих произведений три четверти продается или обменивается в соседних уездах, а остальная четверть употребляется в городе и деревнях. 12,000 пудов винограду идет на выкурку 500 ведер двойной водки, чем занимаются здесь Армяне: полагая ведро в 4 рубли, всего водки выделывается на 2,000 руб. серебр. Водка здесь продается в духанах, и пока потребление ее незначительно, потому что большая часть народонаселения состоит из верующих мусульман. Кроме водки выделывается в Баку вино, но оно очень крепко и возбуждает жажду, потому что здешний виноград, от качества почвы, солоноват. Разных сырых плодов в город Баку привозится до 500 пудов: полагая средним числом 40 коп. за пуд, всего привозится из уезда фруктов на 200 рублей серебром. Грецких орехов и миндалю здесь нет. Садоводство ежегодно доставляет сельским жителям до 15,000 рублей серебром.

Хотя цифры может быть уже и наскучили благосклонному читателю, однако я считаю нужным доложить ему, что в бакинском уезде собирается до 250 пудов табаку: полагая пуд по 1 рублю, выходит всего на 250 рублей серебром. Арбузов собирается 37,500 пудов…. как пудов? Да, пудов: здесь уж такое заведение! — полагая каждые 25 пудов по 1 рублю, всего составится сумма в 1,500 рублей серебром. Дынь, которыми бакинский уезд славится, так, что они идут во все соседние места, родится 40,000 пудов — дыни тоже родятся здесь пудами — полагая каждые 25 пудов по 3 рубли, всего родится здесь дынь на 4,800 рублей серебром. Луку родится 5,000 пудов, моркови 3,750 пудов: полагая по 2 рубля за 25 пуд, всего выходит на 700 рублей серебром. Таким образом огородничество доставляет бакинским жителям до 7,250 рублей серебром.

При недостатке местных средств бакинские жители не занимаются шелководством: во всем уезде находится только 38 шелковичных деревьев и шелку выделывается ежегодно — стыд сказать — до 8 фунтов.

По скудости бакинской флоры, производящей только солончатые растения или ничтожный кустарник, пчеловодство в этом краю почти неизвестно. Некоторые Бакинцы, из любви к искусству и к трудолюбивым насекомым, занимаются пчеловодством в кубинском и шамахинском уездах.

Рыбные промыслы в бакинском уезде дают государственным крестьянам до 1,125 руб. сереб. доходу.

Самый живительный элемент Баку — торговля: она питается здесь преимущественно нефтью и шафраном и сама в свою очередь питает и поддерживает многие производства.

Нефть находится в бакинском уезде черная и белая. Первая является во многих местах Апшеронского полуострова, но главное гнездо ее должно полагать около селения Баляханэ к с. в. от Баку на Апшеронском полуострову; некоторые отважные исследователи предполагают в этом краю целое подземное озеро минерального масла: газ, будто бы освобождаемый нефтью, давит на стенки резервуара и при засорении отдушин производит извержения и землетрясения. Нефтяные ключи пробиваются по Каспийскому морю и обнаруживаются во множестве на восточных берегах его, а с другой стороны они находятся около крепости Грозной, Дербенда, Шамахи, Сальяна, в кубинском уезде и на берегах Черного моря. Черная нефть цвета темно-зеленого, запаха неприятного и бывает очень густа или несколько жидковата: первая идет на смоление судов или в соединении с зеленовато-жидкой на горение, а в смеси с песком на покрытие плоских кровель на домах под именем «кира» смолы, от которой образовано бухарское слово «кирпич» стиснутая смола; вторая преимущественно употребляется для горения. (Вот что говорит Хамдулла Казвини в сочинении своем «Наслаждение сердец» о нефти (мануск. Библиотеки Казанского Университета, С. fol. 251 v^о): «Нефть ***. Рудников ее много, а в Иране самое множество ее находится в Бакуйэ; там есть земля, в которой копают колодцы, пока дойдут до воды; сверху воды, которую достают из тех колодцев, находится нефть. Рудник ее на пределах мосульских, рудник прохода Пичин, рудник Мачина, Бухары и Асрушны, рудник горы Асияга из числа принадлежащих Фаргане»)

Белая нефть, отличающаяся своим цветом и запахом, большею жидковатостью и летучестью, находится только в с. з. оконечности эллипсиса, занимаемого неугасимыми огнями. По мнению Г-на Ленца, она образуется из черной посредством подземного дистиллирования. Прежде белая нефть продавалась здесь очищенная; ей можно выводить пятна из сукна.

Нефть добывается из колодцев воротом и руками посредством кожаных мешков и отстаивается в ямах. Живущие около нефтяных колодцев жители освобождены от податей, но обязаны работами на промыслах. Ежедневно ходит в Баку два транспорта с нефтяных колодцев.

Прежде нефтяной промысел находился на откупу, нефть продавалась дешевле, но откупщики Армяне обанкротились и в настоящее время вся нефтяная продажа принадлежит казне.

Нефтяные колодцы принадлежать большею частию казне, а весьма немногие частным владельцам Селим Хановым: последние обязаны доставлять всю добываемую нефть казне. Хальвар обходится владельцу в 27 коп. сер. казна платит ему 375 коп. сер., а сама продает по семи рублей серебром. Покупщики из Шамахи и других мест Кавказа готовы платить и по десяти рублей за хальвар зеленой нефти, потому что она при переливке из одного бурдюка в другой пенится и увеличивается; морем же нефть идет в Астрахань и в Персию. В Зензели нефть продается от 10 до 15 руб. сер. хальвар и торг здесь производится меновой: взамен нефти привозится из Зензели бязь, шелковые материи и проч. Сами Персияне не ездят в Баку за нефтью.

Жители селения Баляханэ доставляют на арбах казенную нефть в Баку и получают за это по 45 коп. сер. с хальвара: всего в год им приходится до 5,165 рублей серебром. Кроме того они продают в город и по деревням значительное количество киру, а жители селения Сураханэ занимаются жжением извести: в сложности те и другие получают от этой промышленности до 2,000 руб. серебром.

Когда-то нефть была очень опасным оружием за неимением пороху. По словам Диона Кассия, Римляне, осаждавшие Тиграноцерт под предводительством Лукулла, были обливаемы из машин горящей нефтью; то же самое было с войсками Императора Септимия Севера при осаде Гатры. Прокопий говорит, что Персы, осажденные Римлянами в городе Петре в Лазике, бросали на осаждающих сосуды с серой, асфальтом и нефтью. При осаде Мекки во время Абдуллы бен Зобайра атакующие зажгли Каабу сосудами с нефтью. По известию Мирхонда, в одном сражении с Буидами бросали в неприятеля сосуды с пылающей нефтью.

Добывание нефти в бакинском уезде довольно древне: не говоря об указании Дербендиады о нефтяном промысле при Халифе Мотамеде, мне говорили, что в одном из колодцев был найден камень с надписью на арабском языке следующего содержания «нет силы и могущества кроме Бога Высочайшего и Величайшего! Точно этот колодец открыт и назначен во владение для Сеидов Аллах-яром сыном Мухаммед-Нура, в 1003 году месяца Реби Эль Ахира». Это было по нашему в 1594—1895 году.

Кроме нефти минеральное богатство в бакинском уезде составляют соляные озера Апшеронского полуострова, из которых примечательны: Масазырское, Зыхское, Каля, Мухаммеди, Баляханское, Хаджихасанское, Кюрдаханское, Бинагяди, Арюскум и Агаджун; разрабатываются только два первые. Жители соседних селений получают за перевозку соли, которая, подобно нефти, составляет казенную собственность, до 1,513 рублей серебром. Разработка соли производится по найму, который простирается до 3,000 рублей серебром.

Торговля нефтью и солью с Персией в последнее время упала.

Шафрану собирается ежегодно до 400 пудов, полагая за пуд шафрану по 100 рублей, получается всего на 40,000 рублей серебром. Это растение вывозится преимущественно в Персию, часть расходится по Закавказью, а немного остается для домашнего обихода. Вывоз в Персию бывает не равномерен, но всегда выгоден.

Бакинские жители разводят марену и сеют хлопчатую бумагу: первой получается до 700 пудов, а последней не более 500: полагая каждый пуд той и другой по 3 рубля, всего будет на 3,600 рублей серебром. Из хлопчатой бумаги выделывают толстое полотно, называемое бязью, большая часть которого потребляется туземными поселянами, а излишек вывозится в кубинский уезд.

Кроме того Бакинцы собирают засеваемого в полях пряного растения, называемого зира, род аниса, до 21 четверти: полагая каждую четверть по 4 руб. всего на 84 руб. сер. Марена и зира отправляются в Россию.

Горожане бакинские занимаются мастерствами: золотых и серебряных дл, слесарным, кузнечным и другими нужными для жизненного комфорта. Бакинские золотые кольца под эмалью, по своей довольно чистой отделке, соперничают с пятигорскими работами: восточная эмаль не держится и скоро облетает, на этом уж не взыщите, и поэтому, покупая подобное изделие, имейте в виду мое предостережение. Бакинские слесарни большею частию работают складные ножи, вывозимые в Персию. Ремесленное производство обеспечивает в городе содержание двухсот семейств с уплатою казенных повинностей.

Деревенские жители ткут паласы (простые ковры) и переметные сумы и продают их на 1,700 руб. сереб.; также ткут грубое сукно для домашнего употребления. В селениях Амирджане и Бульбули женщины ткут ковры, отличающиеся прочностью и яркостью красок: лучшие продаются по 20-30 рублей, всего на 1,500 руб. серебром. В селениях Хурдалан и Хаджихасан ткут чувалы, восточные чемоданы, продаваемые по 5-6 руб. за пару, всего на 700 руб. серебром.

Торговля Баку с Россией и Персией по морю и с Закавказьем и Дагестаном по сухопутью требуют перевозных средств и рук. Поэтому многие бакинские жители промышляют строением судов, перевозом товаров на суше и служат рабочими на судах.

Общий доход бакинских жителей, не считая ремесленные производства и всякую насущную работу, состоит в следующем:

От сбыта туземных произрастений и изделий сельских жителей на месте выручается 48,350 руб. сер.

От заработков по казенным минеральным промыслам получается 9,678 руб. сер.

От сбыта в соседние уезды разного изделия и произрастения выручается 18,484 руб. сер.

Пересчитав по пальцам все животы бакинских жителей, пора сказать что-нибудь и о самих обитателях.

Бакинская провинция населена мусульманами большею частию шиитского обряда: только шесть деревень бакинских заняты тюркским племенем; все остальные селения обитаются Персиянами. В городе, кроме Русских служащих, находится до двухсот армянских домов. Можно полагать, что еще при Сассанидах сюда переселялись Персы, но от этого переселения едва ли что уцелело: все омусульманилось и изменило свой характер. В позднейшее время Персияне не переставали переходить в Баку, и наоборот из Баку некоторые уходили в Персию. Все персидское народонаселение Баку, кроме тюркского адербайджанского диалекта, говорит особенным персидским наречием, употребляемым и в других местах Дагестана — татским. Основываясь на этом, покойный Аббас Кули Ханов полагал Бакинцев остатками персидского населения времен Нуширвана, но татское наречие совсем не так древне, как думал Аббас Кули, принимавший его за отрасль Пеглеви. Тат имеет почти те же отношения к нынешнему персидскому языку, какие и деревенское персидское наречие, или, поясняя это сравнением, отношения персидского и Тат почти таковы же, как Русского языка и сибирского наречия. Удаленность от Персии и невежественность деревенских мужиков были единственными причинами образования Тат, грамматические формы которого разнятся от персидского языка только бедностью и уродованием выговора, а лексикография заменила некоторые персидские слова тюркскими или туземными.

Мне говорили еще об арабском народонаселении верстах в 150 от Баку, но я решительно этому не верю.

Бакинские мусульмане занимаются по большей части торговлей и считаются по всей справедливости цивилизованнейшим народонаселением Дагестана: народ бакинский смирен и приветлив, но так как Персия составляет для него идеал совершенства, предмет подражания, то Бакинцы и одержимы почти всеми пороками персидской нации. Описывать бакинские нравы и привычки значит — повторять Персию: лучше подождем второго тома «Путешествия по Востоку», где уж будет кстати анализировать персидскую жизнь.

Как ревностные Шииты, Бакинцы справляют с надлежащим благоговением десять дней «ашура» плача по Али и его сыновьях: религиозная трагедия персидская разыгрывается здесь если не с таким искусством, как в Дербенде, то с не меньшим жаром. Как-то случилось, что Шииты, во время разыгрывания своей мистерии в форштате, слишком предались религиозной ревности: партия, представлявшая приверженцев Али, горячо напала на отряд Шиитов, занимавший роль последователей Омара, и тут началась настоящая трагедия: раздражительные фанатики приняли друг друга в палки, и для восстановления порядка уездный начальник принужден был сесть на лошадь, приготовленную для «его святости» Хюсейна, и распорядиться необходимым увещанием религиозных бойцов. Это, однако, нисколько не помешало дальнейшему ходу мистерии. В Шамахе для восстановления спокойствия должны были выслать роту солдат. В Дербенде эти мистерии называются «ва Хасан ва Хюсейн» ой Хасан ой Хюсейн! в Баку «ва Хасан ва Шах Хюсейн: Русские называют просто: „Хусей Чуксей“, восклицания, обыкновенно употребляемые плакальщицами по покойнике.

Мистерия „ой Хасан ой Хюсейн“ мне очень хорошо известна, но я не описываю ее здесь потому, что мне удалось ее видеть в полном величии в Тегеране.

Между бакинскими мусульманами существуют некоторые поверья, неизвестные в Персии. Например, когда на бакинских полях являются стада мышей, истребительниц посева, Ахунды бакинские отправляются в Ленкоран и берут там какого-то дерева: из него делаются небольшие воротца, ставятся на берегу моря и мыши, будто „по моему прошенью, по щучьему веленью“, отправляются все гурьбой в соляную бездну. Впрочем, если в Европе макассарское масло может производить удивительную растительность на лысых головах, то почему же безымянному дереву не иметь в Баку таинственного влияния на мышей?…

Армянское народонаселение ныне сосредоточивается в городе, а прежде многие деревни были населены Армянами; во время персидского владычества угнетаемые Армяне покинули свои жилища, и теперь эти деревни или заняты Мусульманами или занесены песком. Примером первых служит деревня Бузонья, где находятся могилы армянских святых Илии и Андрея, ныне обитаемая мусульманами!

Содержание в Баку не дорого, за исключением немногих предметов, преимущественно топлива; колониальные припасы идут из России; говядину на рынке можно найти только по воскресеньям.

Город Баку представляет много предметов, достойных полного и глубокого внимания туристов всех родов, но без всякого сомнения, неугасимые огни — явление единственное в своем роде, преимущественно привлекают к себе взоры путешественника. Едва успели вы приехать или приплыть, если вы находите это более удобным, в Баку, как со всех сторон посыплются на вас вопросы и увещания: „были ли вы на неугасимых огнях? да скоро ли вы поедете? да это лучшая вещь в нашем городе! Есть, правда, у нас шахский дворец и еще что-то, да это все пустяки!“ И в этот же вечер, если погода ясная, вам представляется огромное освещение на горизонте, похожее на зарево отдаленного пожара; услужливый бакинский ваш знакомый, тот самый, который считает себя изгнанным дон-карлистом, тотчас же скажет вам: а вот наши неугасимые огни!»

По долгу путешественника и не желая подвергаться нареканиям бакинских жителей, я отправился на «Атешгах» место огней вскоре после приезда, не смотря на то, что оставалось еще много занимательных предметов в городе неисследованными. Дорога не дальняя, всего верст тринадцать: можно совершить путешествие с комфортом или без излишних претензий. Для путешествующих с комфортом найдутся в городе пролетка или даже и коляска; для неприхотливых путешественников имеются почтовые тележки, доведенные здесь до minimum и неутомимые верховые лошади. Последние всего удобнее.

Желая вполне предаться сильным ощущениям и видеть неугасимые огни в совершенном их величии, я выехал из Баку вечером в девять часов на почтовой тележке. Благодаря распоряжению бакинского коменданта Г. Коржинского, мне отпущен был в провожатые казак, потому что вверять себя опытности здешних татарских ямщиков по проселочным дорогам и ночью не совсем благоразумно: можно изведать на опыте блестящее падение.

Я собственно отправлялся на большие или старые огни, находящиеся к в. с. в. от Баку между деревнями Сураханэ и Амирджань; это предупреждение необходимо, потому что кроме больших огней существуют еще малые к з. от Баку верстах в восемнадцати. Первые по справедливости называются неугасимыми огнями: ни ветер, ни дождь, ни буря не могут их утушить, последние же — увы ! — гаснут и от дождя и от снегу.

Дорога к огням каменистая, узкая, очень дурная; на пути встречаются две мусульманские деревни: первая называемая Кешле, с весьма обыкновенной мечетью, вторая называемая Сураханэ, несколько в стороне от дороги. Не смотря на дурную почву в некоторых местах растет хлопчатая бумага.

Свет, постепенно увеличивающийся, наконец раскрылся передо мною с холма не в дальнем расстоянии от огней: ночью во мраке вид чрезвычайно живописен. Картина является последовательно: сначала видны только пять огненных потоков из высоких труб индусского жилища, как будто бы летающие по воздуху, а уже вблизи становится заметно индусское здание и показываются остальные огни, выходящие из земли и предоставленные собственному произволу. Огненные струи беловато-желтого света вьются по направлению ветра и представляют фантастические образы, беспрестанно заменяющиеся другими; по временам огненный ручей, унесенный порывом ветра, исчезает, чтоб снова явиться и больше и блистательнее. При зареве огней рисуется в неопределенных размерах индусское здание с потоками пламени, развевающимися подобно огненным знаменам из нарочно устроенных труб. Если б я не знал самым достоверным образом от бакинских жителей, что я нахожусь на неугасимых огнях, я наверно подумал бы, что ямщик со сна или околдованный привез меня в замок огненных духов: так все здесь чудно! Не удивительно, что воображение восточных народов, пораженное красотою и величием этого зрелища, придало огням таинственную силу и сверхъестественное значение.

Огненные потоки рассеяны по обеим сторонам дороги, в недальнем один от другого расстоянии: при мне их было с одной стороны четырнадцать, а с другой восемь. Жерло, из которого выходит каждый огонь, закладено мелкими камнями, и пламя пробивается сквозь них на высоте одной или двух четвертей. В северо-западной стороне находится довольно глубокий сухой колодец, для безопасности обведенный высокою оградой: говорят, прежде, когда не существовало загородки, в него падали иногда домашние животные, и, разумеется, погибали. На дне этого кратера, оканчивающегося внизу подземельем, бегают разноцветные огоньки, но в самом подземелье огонь, по-видимому, сильнее, обильнее и имеет красноватый цвет. Ночью этот кратер с своими голубыми огнями, пылающим воздухом и таинственным подземельем приковывает к себе внимание и неохотно оставляешь опасную его ограду.

От огней я спешил в жилище Индусов, составлявших главную цель моей поездки. Здесь я должен был рассмотреть вопрос о веровании этих отшельников, с непонятным для нас упорством посвятивших жизнь свою таинственному обожанию огня: остаток ли это персидских огнепоклонников Гебров, подавленных завоевательным Исламом и принесших сюда остатки своей религии, или это Индусы, пришедшие с берегов Ганга за тем, чтоб провести здесь жизнь в бесплодных созерцаниях перед уважаемым началом огня.

Было уже поздно, почти полночь, и поэтому ученые исследования приходилось отложить до рассвета. В ожидании интересной беседы с огненными мудрецами, надобно провести ночь, как возможно приятнее, поближе к священному огню: нет ничего лучше, как ночевать в самом здании, где помещаются Индусы. Это чисто персидский караван-сарай; если вы никогда не видали подобного рода зданий, то, при виде жилища здешних Индусов, конечно, воображение ваше долго будет страдать над разрешением вопроса: какой архитектуре принадлежит эта постройка? Подобно всем персидским караван-сараям, обиталище Индусов состоит из двора, обведенного со всех сторон рядом небольших комнат, двери которых обращены на двор, и снаружи здания представляются одни голые стены. Окна в постройках такого рода считаются совершенно неприличною роскошью. Вход на двор в караван-сараях, как и здесь, один, посредине которой-нибудь стороны: над входом строится еще этаж и называют это «баля-ханэ» верх дома.

Больших усилий стояло мне отвлечь от размышлений которого-нибудь из мудрецов, чтоб попасть внутрь строения на ночлег. Наконец какой-то старец, окутанный в одеяло, молчаливо отпер мне ворота, погрелся немного у священного огня и вскоре скрылся. Не желая никого беспокоить запоздалым любопытством, я отправился прямо в башню или баля-ханэ над входом, в маленькие комнаты, предназначенные для любознательных путешественников, и для этой цели снабженные окнами с европейскою прихотью — рамами без стекол. Помещение довольно приятное и удобное: прямо перед глазами находится двор караван-сарая с кельями и неугасимые огни. Вихрь, постоянно господствующий около огней, с страшным шумом летает вокруг баля-ханэ и грозит раскидать все здание по камню, как будто самая яростная осенняя буря стучит за окном. Этот ураган и живописная игра огней заставили меня бодрствовать далеко за полночь. Уже сон начал смыкать глаза мои, как вдруг грозное видение на дворе вывело меня из дремоты; дверь одной из келий отворилась, и высокое, сухое, уродливое привидение, похожее на мертвеца, медленно подошло к одному из священных огней, присело на корточки и стало греться. Всего неприятнее было то, что это живое создание прогуливалось совершенно без платья: иссохшие формы являлись во всей своей отвратительности. Долго я смотрел на этого мудреца, может быть непрерывным созерцанием дошедшего до начала начал; наконец, утомленный, я склонился на скамье и проснулся уже на другой день. Первый взгляд на двор, но привидение исчезло: кругом пусто и двери келий затворены.

Я спустился вниз и приступил к обозрению здания.

Индусское обиталище составляет правильный пятиугольник, к высоким стенам которого примыкают кельи: вышина стен до 3 сажен, а окружность всего здания до семидесяти сажен. Во времена Гмелина существовали здесь отдельные кельи, и все здание построено в новейшее время по образцу караван-сараев; над воротами входа с наружной стороны находится розетта, а по бокам ее два льва, все три фигуры грубой работы, вольное подражание шамахинским воротам в Баку, над которыми находятся грубые изображения бычачьей головы и двух розетт, а по сторонам фигуры двух львов, что в свою очередь составляет вольное подражание Ирану. Баля-ханэ или башня над воротами караван-сарая имеет немножко затейливую архитектуру: нельзя же было поставить подле удивительных огней обыкновенное строение. По средине внутреннего двора стоит четвероугольная молельня с открытыми со всех сторон входами, а по углам ее выведены трубы, из которых вьются неугасимые огни. Кроме того в самой молельне висит колокольчик для богослужения, которое едва ли когда-нибудь совершается, и течет, по-видимому, самая священная струя, потому что при зажжении ее Индусы звонят в колокольчик. Архитектура молельни довольно проста: верх накрыт небольшим безобразным куполом, у которого стоит трезубец; над входом в часовню, противоположным баля-ханэ, находится санскритская надпись, извещающая тех, которые умеют читать эту мудреную грамоту, что здание построено в 1866 индусской эры или в 1810 году по нашему: к этому же времени должно отнести постройку всего здания. Близь молельни вырыта яма, величиною в квадратную сажень, а глубиною в полсажени, покрытая толстым камнем и содержимая всегда в чистоте для священного обряда: на камень Индусы кладут своих покойников и сожигают неугасимым огнем. Кроме молельни на дворе сложено пять возвышенностей для огней, а для продовольствия обитателей устроен колодец с водой; кругом двора идут кельи числом до двадцати. Над дверьми каждой находится по санскритской надписи, дурное начертание которых заставило меня отказаться от копирования их, а над входом одной видно изуродованное персидское имя с 1158 (1745) годом: это указание дает повод думать, что прежние кельи Индусов вошли при стройке в корпус нового жилища. Бедное засохшее деревцо, символ жизни индейских отшельников, прозябает одиноко в уголку двора.

Окончив обзор здания, я приступил к знакомству с его жителями. Большая половина келий необитаема; у остальных двери были уже отворены. Как видно кельи не одинаковой величины и не одинакового расположения, но все они, как и целое здание, выбелены внутри и снаружи и содержатся в большой чистоте, а для домашней кухни проведены везде струи газа, впрочем, едва ли не бесполезные для Индусов, которым нечего на них приготовлять. От одного больного и дряхлого Индуса в рубище, давшего мне своим плачем очень дурное понятие об остальных отшельниках и не умевшего объясняться ни на одном языке, кроме индустани, я отделался посильным пожертвованием, чего собственно он и желал, потому что тотчас после этого скрылся в свою келью. Заглянув в соседнюю дверь, я увидел мое ночное привидение в том же натуральном костюме, в каком видел его ночью или лучше без всякого костюма; мудрейший из мудрых лежал равнодушно на толченой извести, выбелившись с ног до головы в материале своего ложа. Этот старик давно уже сделал с собою добровольно то самое, что делают в Верхнем Египте коптские священники с мальчиками, назначаемыми для охранения гаремов: короче у мудрейшего из мудрых…. но Г-н Эйхвальд еще задолго до меня объявил о том, чего недоставало у этого Индуса. Не надеясь получить от него объяснений и не желая прерывать его размышления, я отправился к другому Индусу, который кое-как объяснил мне, что мудрейший из мудрых не знает ни по-турецки, ни по-персидски. И в самом деле погруженному в созерцание «я» и «не я» к чему знать разной вздор?

Мой новый знакомец, по-видимому, далеко отстал от своих товарищей в науке мудрости: если на нем и не было рубашки, то ее с честию заменял ватированный бухарский халат, а на голове, в виде чалмы, был намотан кусок толстого холста. Индусский отшельник пригласил меня к себе в келью: комната чистая, для созерцания есть что-то в роде постели и даже для бедной головы существует подушка. В домашнем хозяйстве видно несколько медной посуды, а для поклонения стоит на возвышении коллекция маленьких идолов, и в дополнение несколько разноцветных камней. Идолы разного роста и фигуры, но все вообще не велики и принадлежат брахманской религии, числом их восемь. Между ними одно из первых мест занимает истукан «Парвати» Горной или «Бхавани» Сущей, дочери и супруги Шивы: она олицетворяет луну и имеет значение всемирного произведения, а также богини разрушения и мщения; под именем Кали (черной) она обожается чудовищной сектой «Тугов» душителей. Эту страшную богиню не трудно узнать по восьми вооруженным рукам и по корове, на которой она восседает. В числе идолов находится еще «Кама» индусский купидон: впрочем, этот идол более походил на греческого купидона и отличался чистотой отделки от всех своих собеседников. Эту подозрительную компанию греческого божка с индусскими объяснили мне в Баку очень просто: индейские мудрецы для большего эффекта собирают отвсюду всевозможные редкости и даже между религиозными предметами помещают иногда обертки с игорных карт, с табаку и проч.

В комнате устроено два провода для огня, которые отшельник тотчас же зажег для моего удовольствия, без всякой просьбы с моей стороны: так как газ загорается только от пламени, то Индус зажег лоскут бумажной материи, откупорил отверстия в земле, поднес к ним горящий лоскуток, и газ вспыхнул беловатым пламенем. Из моих многочисленных вопросов Индус понял наконец, что я желаю, подобно всем бывшим до меня здесь европейским посетителям, познакомиться с религией почтенных отшельников; лениво взял он одну из лежащих на возвышении раковин, потрубил в нее, потом позвонил в колокольчик, и более ничего не мог я от него добиться. Мимическая беседа наша кончилась тем, что хозяин мой поднес мне в другой раковине — у него их всего две — воды для утоления жажды и потом напомнил о правах восточного гостеприимства, обыкновенно вознаграждаемого «бахшишем» подарком со стороны гостя. Прекрасное гостеприимство, которое большею частью стоит очень дорого!

Утомленный бесплодным наблюдением над индусскими отшельниками, я оставил здание и отправился обозревать окрестности. К северу от жилища Индусов, в недальнем расстоянии, на поле находится кладбище их: могил не много и над каждой виден знак в роде завязанного узла. Над одной стоит простой памятник: внутри на гладкой земле лежит какой-то комок. Подле кладбища Индусов находится колодец, глубиной сажени четыре, прикрытый камнями: на дне его видна чистая вода, впрочем, имеющая нефтяный запах, а наверху чувствуется течение газов. Сопровождавший меня Индус тотчас же показал опыт, повторяемый для забавы каждого путешественника: он закрыл колодец на несколько минут паласом, отчего выход газа наружу прекратился; потом он быстро открыл отверстие и бросил внутрь пук зажженной соломы. Газ, перемешавшийся с атмосферическим воздухом, мгновенно вспыхнул, и раздался выстрел похожий на залп из нескольких орудий. В другом колодце этот опыт не удается. Как-то один Индус, не знавший такого страшного свойства здешнего газа или забывший о нем, поднял неосторожно в своей келье лоскуток с огнем высоко: тотчас же газ, скопившийся под потолком, вспыхнул и келья полетела на воздух.

Обойдя еще раз обиталище Индусов, я нашел, что мне здесь нечего больше делать, благодаря несловоохотливости индусских отшельников.

Неугасимые огни занимают эллиптическое пространство, главная ось которого направляется от с. з. к ю. в. обиталище Индусов находится в северо-западной стороне этого эллипсиса. Главный огонь, горящий на дворе здания, выходит из трещин известкового камня, края которых синеваты. Трубы молельни имеют высоты до 3 ¹/₂ сажен и кроме четырех есть еще пятая большая труба в задней части караван-сарая: высота исходящего из них пламени днем два фута, а ночью три, и свет так силен, что ночью на расстоянии одной версты можно читать. При входе на двор здания чувствуется довольно сильный жар и запах, подобный тому, когда спирт горит огнем. Хотя дыму и незаметно при горении, однако закоптелые потолки индусских келий свидетельствуют о неприметном образовании дыма при горении.

По исследованиям Г-на Ленца, пылающий здесь газ есть ничто иное, как углеводород. Хотя Г-н Эйхвальд и думал, что этого газа нельзя перевозить в бутылках, однако опыт Г-на Ленца доказал противное, и даже мне говорили в Баку, что этот газ можно возить с собою, зажигать и тушить по произволу. Без горения температура газа почти обыкновенная, т. е. 12°, а при горении жар довольно силен, так что жители Сураханэ пользуются газом для обжигания извести. Подземный процесс образования этого газа неизвестен физикам, но очевидно он имеет сродство с псевдовулканами бакинскими: малые огни отличаются от больших запахом нефти, которого в последних совсем не заметно, а в одном из огней около Баку Г-н Ленц открыл запах серы. При южном ветре огни горят сильнее, также как и течение нефти в колодцах бывает обильнее, но при северном ветре горение слабее.

Апшеронский полуостров составляет единственное хранилище горючего газа в больших размерах: незначительные истоки его находятся в Кангре в Индустане, на горе Сибио в Модене, на горе Fuoco di legno в Тоскане и в некоторых местах Китая; кроме того газовые огни назад тому несколько лет горели по временам около селения Ценга в верхнем Ширване, и даже в Астрахани подобное явление обнаружилось однажды при рытии артезианского колодца. В настоящее время трудно решить вопрос; воспламенились ли бакинские огни сами собой от подземного извержения или их кто-нибудь зажег. Древние писатели: Геродот, Плиний, Птоломей, Аммиан Марцелин и другие не говорят о бакинских неугасимых огнях. Первый упоминает о них, сколько известно доныне, Мас’уди: «близ Бакия или Бабика (Баку) существует, в стране богатой нефтью, огненная пропасть, один из тех источников, которые горят непрерывно и огонь которых имеет значительную высоту.» Истахри и Эдриси молчат о бакинских огнях, но с некоторою подробностью говорят о них Хамдулла Казвини и Бакуви, первый по словам Абу-Хамида Андалусского, а последний как очевидец.

Вот что говорит о бакинских огнях Хамдулла Казвини.

«Еще там же (в „Чудесах творения“ соч. Абу Хамида Андалусского, писавшего около средины XII столетия) говорится, что в области Бакуйэ есть земля, из которой выходит горящий огонь, так что на нем можно приготовить хлеб; во время дождя он не гаснет, а горит еще сильнее. Я видел эту землю: удивительно там поле, на котором, если его немного раскопать, из раскопанной ямы также воспламеняется огонь».

Далее Хамдулла Казвини еще говорит:

«Еще там же говорится, что против той земли есть в горе расселина, из которой течет вода: в этой воде находятся кусочки меди весом в один и два грана. Их развозят в чужие страны».

С сокрушенным сердцем я оставил жилище людей, приблизившихся созерцательною жизнию к состоянию животных, а леностию и бездействием доведенных до крайней бедности. Не разрешив точным образом своих сомнений о происхождении и религии их, я должен был возвратиться в Баку и думать о новых средствах к достижению определенных результатов.

К счастию в моем ученом отчаянии принял участие бакинский уездный начальник К. И. Бучен и обещал решить вопрос окончательно, познакомив меня с самым толковым из индусских мудрецов. В самом деле через несколько дней явился ко мне Индус, в возможно-благопристойном костюме, и начал объясняться со мною вполовину по-турецки, вполовину по-персидски. Из ломаных турецко-персидских фраз мало-помалу открылось, что все эти мудрецы имеют самое темное понятие о своей религии. Другой, явившийся след за первым отшельником, вероятно для поддержания известий своего товарища, только сбивал его с толку, так что наконец я должен был просить этого вредного комментатора помолчать. То, что рассказал мне Индус в таинственно-запутанных фразах, я постараюсь передать здесь короче и без прибавлений несносного комментатора, но с драгоценными замечаниями нашего известного ориенталиста П. Я. Петрова.

Все живущие в здании мудрецы пришли из Индии: сам рассказчик родом из Лагора, друг и комментатор его из Тенессерима, третий из Качбуди, и т. д. Говорят они по-индустани, а о зендском и парси до сих пор еще и не слыхали. Писать умеет только один мой рассказчик: остальные мудрецы пера не умеют взять в руки. Письмо свое он назвал Гурмуки и для удовлетворения моего любопытства написал мне буквами, похожими на санскритские, следующие слова и фразы:

«Суредж» солнце.

«Таре» звезда.

«Чандурма» луна.

«Джуалямай» огонь.

«Аге шагар джавеге» я ходил сегодня в город.

«Ма гарнеге» я не ходил домой.

«Тере пита кундека» вашего отца видел.

«Мен Лягура сун ая» я пришел из Лагора.

Потом доказательство своих глубоких познаний, Индус медленно и с гримасами написал мне по-санскритски:

«Джаи сиран.»

«Срирам чантаджи» Бог.

По объяснению многоученого друга моего П. Я. Петрова, первое письмо мудреца принадлежит к числу тмо-численных индусских алфавитов и называется «гурумукъи» наставнико-ротым, потому что изобретение его приписывается наставнику Нанеку; язык как и письмо также из числа индусских: это ясно видно по сравнению слов гурмукских с чисто санскритскими. В санскритском солнце называется «сурья», луна «чандрамас», пламя «джуалана», звезда «таре», отец «пита», идти «и»; некоторые написанные Индусом слова, напр. «шагар» город, «тере» ваш, принадлежат индустани. Что же касается до санскритских слов, то индусский философ, кажется, на них споткнулся, потому что такая бездна премудрости, как санскритский язык и письмо, даются в руки не каждому: первая фраза мудреца написана, как и все его санскритское письмо, не совсем правильным почерком и звучит собственно: «джая шрирама», что значит: победи благословенный Рама! Вторая фраза начинается словами: «шрирама» благословенный Рама — Рама есть седьмое воплощение Вишну, похожее, с большими натяжками, на младшего Бахуса — и оканчивается словом «чантаджи», которого значение не известно.

Богослужение апшеронских Индусов состоит в чтении молитв на распев, в держании рук над головой и в хлопании в ладони: впрочем, при достоверном исследовании оказывается, что религия брахманская им мало известна, а ничтожные проделки, которые они выдавали Гг. Эйхвальду, Сюзанне и другим за обряды своей религии, употребляются ими собственно для получения денег с доверчивых посетителей; при мне даже омовения, предписываемые брахманской религией, уже не исполнялись строго. Покойников они хоронят не одинаково: сам повествователь должен быть по смерти сожжен на неугасимом огне, а мудрейшего из мудрых зароют в землю в сидячем положении: первый обряд употребляется более у Вишнуитов, а второй у Шиваитов, составляющих ныне главные секты в Индии. Систематических и точных понятий о религии я не мог добиться от моих мудрецов, и все вопросы об этом предмете получали в ответ красноречивое молчание, причину которого мудрец объяснил изломанною турецкою фразой: «катышди хараб олдум» перемешавшись, я испортился. Этим и заключилось мое знакомство с огненными отшельниками.

По собранным мною в Баку сведениям, несколько лет тому назад при Атешгахе жило много Индусов, а именно в то время, когда индейский купец Собра Могундас имел на откупу сальянские рыбные промыслы: во времена Г-на Эйхвальда Индусов было здесь до двадцати четырех человек. Пользовавшись денежными и другими пособиями своего соотечественника, мудрецы проводили спокойно дни свои в созерцаниях, а для богослужения имели брахмана. Но во время набега Персиян на эти места в последнюю персидскую компанию индейский откупщик обанкротился, и мудрецы остались без подпоры и содержания: легковерному Г-ну Сюзанне они даже повествовали, что Персияне сожгли у них все санскритские книги, относящиеся к огнеслужению. Передавая рассказ Индусов, Г-н Сюзанне не замедлил к восточной лжи прибавить западную, которая, разумеется, уж почище первой: Г-н Сюзанне утверждает, что Баку в 1826 году по Р. X. был взят персидскими войсками!

В настоящее время при Атешгахе находится до семи Индусов: все они монахи «иогни» соединившиеся с Богом или «дигамбара» нагие, и поэтому не должны заботиться о своем пропитании, а в Индии люди их разряда даже не берут на себя труда просить милостыню: все им подается благочестивыми Индусами без всякой просьбы. Мудрейший из мудрых принадлежит, по-видимому, к братству «тапаса» кающихся, у которых изуверство доведено до nec plus ultra: одни из них стоят целую жизнь, обнявши дерево, другие держатся целые годы за сучек, третьи не выходят никогда из клетки, иные ходят в цепях или держат руки распростертыми до тех пор, пока рука высыхает и уже не может изменить своего положения. Удивительные тапасы! Что же касается до апшеронских иогни, то от беспорядочного поведения их бакинский уездный начальник в совершенном отчаянии: Г-ну Эйхвальду и Сюзанне они показались людьми очень мирными, заслуживающими всякого снисхождения, но это не совсем справедливо. Леность их вне всяких границ: по распоряжению Г. Главнокомандующего Закавказским краем отведена им земля для обрабатывания; отшельники, предпочитая всему в мире телесное и душевное спокойствие, отдают ее из половины в наймы соседним жителям, и так как получаемого с посева половинного дохода недостаточно для блаженного far niente, то мудрецы прибегают по временам к промышленности своего рода — перепродают краденые вещи, и проч. Один из них как-то ухитрился обобрать медных истуканов у своих сожителей и отправился немедленно в Шамаху, где намеревался открыть новую торговлю индусскими идолами, но, к счастию его единоверцев, успели отобрать истуканов и самого спекулятора воротили назад.

Из всего приведенного благосклонный читатель уже давно заключил, что на Апшеронском полуострове никогда не было Гебров, а всегда обитали Индусы, которых иные ученые и путешественники, как наприм. Лангле, Сюзанне, принимали за Гебров. Исповедуемая ими религия, обряды, идолослужение, язык, родина и наконец самая физиономия, все говорит об индейском происхождении. Персидские Гебры, с которыми я познакомился в Тегеране и Ширазе, не имеют ничего общего с Индусами апшеронскими ни в религии, ни в языке, ни в физиономии; на вопрос мой о бакинских неугасимых огнях, Гебры отвечали отрицательно и даже с любопытством спрашивали меня: «что это у вас там за Атешгах? Нам и дела нет до него! Огонь мы уважаем как начало, но никакого особенного почтения к бакинскому Атешгаху не питаем».

Свет и огонь во все времена служили символом божества, а Индусы почитают огонь до ныне, точно также как и солнце. По системе брахманской мифологии огонь, как достойное уважения начало, осуществлен в лице божества Агни, живущего в Агнилока. Это божество называется иначе «Павака» очиститель, и принадлежит к числу восьми покровительствующих мир и людей божеств; супруга его называется Агнаи или Сваха. Индусы в честь этого божества поддерживают с величайшим старанием священный огонь на горе Тирунамали; кроме того в санскритской духовной литературе огонь очень часто воспевается «Джуалямукистотрах» или в стихотворениях в честь «огненных зевов», и упоминаются в священных сочинениях «джуалямуки» огненные зевы, к числу которых принадлежат и бакинские неугасимые огни. Жертвоприношение огню предписано брахманам ежедневно под именем хомам и совершается следующим образом: приступающие к этому священнодействию брахманы должны быть чисты душою и телом; платье на них должно быть белое. Они садятся у «веди» алтаря, на «питам» маленькую подушку, и читают или поют слоку или строфу из священных книг. Перед ними находится колокольчик, горящий факел и сосуд, наполненный кокосовым маслом; вокруг лежат по частям, на больших листах банана, материалы для жертвы: сандальное дерево, финики, миндаль, рис, цветы, листья деревьев и проч. Употребление этих предметов различно: брахманы в этом случае сообразуются с священными книгами. Потом куски дерева раскладываются в порядке на жертвеннике и зажигаются факелом, и тогда по знаку, поданному колокольчиком, выливается на горящие куски кокосовое масло и бросаются в огонь плоды, цветы и листья, причем священнодействующий брахман тайно читает одно из заклинаний «мантрам». Не сомневаюсь, что подобное жертвоприношение хотел мне представить Индус на неугасимых огнях, но по неимению ли необходимых для жертвоприношения средств, или просто по незнанию полного обряда, исполнил только некоторые части его.

Сверх жертвоприношения огню у Индусов существует с глубокой древности очищение от грехов огнем: многие индусские мудрецы заживо сожигали себя на кострах. Александр Македонский извлек индусского философа Каляма из уединения, но в то время, когда победитель полсвета надеялся соблазнить отшельника роскошью своего двора, индусский мудрец торжественно сжег себя на костре. Другой индусский мудрец, отправленный своим государем к Римскому Императору Августу, соскучившись дальней дорогой, сжег себя в Афинах.

Не довольствуясь определением нации, к которой принадлежат бакинские Индусы, я желал определить и самую их секту, не смотря на неточность и сбивчивость сообщенных мне сведений, и поэтому обратился к исследованиям Уильсона об индусских сектах, но не нашел здесь ничего похожего ни между Вишнуитами, ни между Шиваитами, и проч. Впрочем Шиваиты, божество которых Шива есть олицетворение огня, имеют большое сходство с моими апшеронскими знакомцами. Что же касается до упоминаемого у Г-на Сюзанне главного праздника Индусов «сималя», отправляемого 30 Декабря, то по индусскому календарю значится в это время некоторый праздник «Пауши» декабрьско-генварский, не имеющий, по-видимому, большого значения.

Вероятно Скифы и Геты почитали огонь, как Греки и Римляне. Жители Халдеи и многих других стран Западной Азии почитали огонь под именем Ur: Халдеи, говорит Форнабиус, почитают огонь и воду началом вещей; это напоминает новейших Вулканистов и Нептунистов. У Греков идея мужеского небесного огня выражалась в Аполлоне; Римляне считали огонь душою натуры, что видно из жизни Ромула и Рема у Плутарха, и во время осеннего равноденствия отправляли праздник Natalis solis invicti; Гераклий и Гиппась, говорит Плутарх, считали огонь началом всех вещей. Сверх того обитатели Греции и Италии почитали Весту; при Римском дворе носили огонь перед Императорами. Германские племена уважали огонь, а сибирские и американские язычники почитают его доныне. Огонь мы находим во все времена в храмах различных религий. О почитании огня у новейших Гебров говорит Шарден, а Нибур рассказывает, что Гебры в Сурате двести лет берегли священный огонь.

Бакинские неугасимые огни так любопытны и так привлекательны, что я не отказался от случая посетить их вторично. Случай был удивительно благоприятен: кроме огней я мог осмотреть и Апшеронский полуостров, на котором, мне говорили за верное, существуют древности одного характера с «Девичьей башней». Случай этот олицетворял собой бакинский уездный начальник К. И. Бучен, отправлявшийся по делам службы на Апшеронский полуостров. Кроме меня, любопытного ех professo, нашлись многие любители необыкновенного, и составилось общество довольно разнообразное и многочисленное, тем более, что поездка предстояла недальняя.

В качестве «путешественника по Востоку» я ехал верхом и не оставлял без внимания ни одного бугра песчаного, которые встречаются на каждом шагу, ни одной постройки, сколько-нибудь сносной, которые встречаются не на каждом шагу, но не смотря на все старание не сделал никакого открытия от самого Баку до деревни Маштаги, нашего пристанища. Путешествие по Апшеронскому полуострову представляет неслыханное на Востоке удобство: ленивый путешественник, к разряду которых я без всякого стыда причисляю и себя, может отдохнуть здесь на каждых десяти верстах, так близко расположены здешние деревни одна от другой.

Впрочем, на этот раз не леность заставила меня остановиться в Маштагах, но замечательность этой деревни по недавнему землетрясению, разрушившему большую часть домов. В самом деле, Маштаги представляла страшное зрелище: дома с упадшими кровлями и разрушившимися стенами, земля во многих местах треснувшая, и грустные жители на опустелых улицах наводили на посетителя невольную тоску. Эта несчастная деревня была разрушена землетрясением назад тому лет восемьдесят, но с тех пор оправилась и закипела народонаселением, как новое бедствие постигло ее в Декабре 1841 года: довольно сильный подземный гул около 10 часов утра известил жителей о наступающем землетрясении и дал им время выбраться из своих домов. Не смотря на падение кровель и стен, никто не погиб. Подземные удары и колебание земли были замечены на большом расстоянии: подобные события на вероломной почве этой страны не редкость.

Соболезнуя отечески о несчастии, постигшем маштагинских жителей, Государь Император Всемилостивейше изволил пожаловать им на вспоможение 2,000 руб. серебром. Для раздачи Царской Милости лично отправился в Маштаги бакинский Уездный Начальник и другие чиновники; в числе прочих находился и ваш усердный писатель.

Прибытие наше в Маштаги оживило деревню: жители знали о Монаршей щедроте, знали о цели поездки своего Начальника и встретили наш караван веселыми приветствиями. Немедленно по везде в деревню, К. И. Бучен приступил, по заранее составленным спискам, к раздаче Высочайшего вспомоществования: обрадованные жители с нетерпением толпились у входа, и, не подозревая, что я понимаю по-татски, от души благословляли Русское Правительство и Высокого Виновника общей радости. Полюбовавшись на эту сцену, отрадную для Русского сердца, я отправился обозревать деревню.

Маштаги составляет главное место маштагинского участка и до последнего землетрясения было значительною деревнею. Весь бакинский уезд разделен на два участка: маштагинский и бинагединский, из которых последний более населен и заключает в себе большее число деревень. Не смотря на разрушение многих домов почти все народонаселение деревни Маштагов находилось на лицо: число всех превышало три с половиною тысячи. По примеру большой части восточных деревень, Маштаги имеет укрепление с довольно высокой стеной, очень пострадавшее от землетрясения: мечеть внутри укрепления не заслуживает внимания. Треснувшие или рассыпавшиеся стены и упавшие потолки домов представляли живописный беспорядок, приятный для глаз, но тяжелый для сердца!

Между тем как Уездный Начальник занимался раздачею вспоможения, общество наше отправилось в соседнюю деревню Бузонью на восточный обед к одному из тамошних дворян мусульманских Аляр-Беку. Переезд был очень близкий и занимательный, потому что один из провожавших нас наездников показывал свое искусство на коне. Ловкость и быстрота движений всадника и коня были изумительны: послушное животное гнулось и прыгало под искусною рукою как кошка, а наездник то спрыгивал с коня на землю, то несся на седле скрытый под лошадью, нагибался и подбирал с земли брошенные платки. Все это делалось очень легко, плавно, без всякой принужденности и усилия, не в пример нашим вольтижерам: иногда перемена движений наездника была так быстра и неожиданна, что нельзя было глазу усмотреть за ним, и напрасно враг думал бы поразить его в это время! Другие наши провожатые старались соперничать с лихим юношей, носились вокруг нас на конях, но все это было далеко до искусства этого наездника. Я видел опыты горского уменья владеть конем, но ни прежде, ни после не испытывал такого удовольствия, глядя на ровные, почти небрежные движения нашего спутника, при всех его трудных эволюциях. Любопытство заставило меня спросить о нем, и я узнал, что он еще недавно служил с честью в Варшавском мусульманском эскадроне и принадлежит к довольно благородной крови Закавказского Дворянства.

В Бузонью мы прибыли к самому обеду. Чрезвычайно ласковый и богатый хозяин отдал в наше распоряжение весь свой дом в сад. Мы воспользовались последним, засели в виноградники, и, утолив жажду, завели перестрелку виноградом, к чему подал пример сам хозяин Аляр-бек. Раненых после этой перестрелки не оказалось, но оконтуженных было много.

Я не буду описывать восточного обеда: радушию хозяина не было пределов, а блюдам не было счета. Пловы и кебабы различных сортов сменялись одни другими; для разнообразия являлись и европейские кушанья. Роскошный десерт положил конец кебабам, и после чашечки кофе а l’oriental я отправился на осмотр деревни и ее окрестностей.

Бузонья, Бузогна или Бузовна — называйте как угодно, потому что все три названия равно приняты — принадлежит к числу самых больших деревень маштагинского участка и представляет очень красивый пейзаж с своими обширными садами и раскиданным строением. В ней живет более тысячи человек. Древность этой деревни не подлежит сомнению, но время ее основания нельзя определить исторически: здесь находится довольно большое здание, называемое дворцом, и вероятно бывшее прежде загородным домом бакинских правителей. Кроме того старожилы рассказывают, что здесь была огромная башня, входившая в систему стены Апшеронского полуострова. Но преимущественно привлекает на себя внимание в Бузонье могила армянских святых Илии и Андрея, куда здешние Армяне ходят на поклонение, и даже в мой приезд находилось здесь два или три благочестивых армянских семейства.

Когда жили армянские святые Илия и Андрей и как протекла их праведная жизнь — об этом я ничего не мог узнать от бакинских Армян. Надобно заметить, что дагестанские и закавказские Армяне имеют свои особенные места пелеринажей, неизвестные общей грегорианской церкви. Могила Св. Илии и Андрея с грубым камнем и дурно иссеченною армянскою надписью: «Илья, Андрей» находится на краю деревни; напротив могилы существует четвероугольное небольшое здание с круглым сводом: здесь, по словам Армян, была келья святых отшельников. Над дверьми ее выставлено имя какого-то Синма-Бузура, 1706 год, арабскими буквами и заметны остатки армянской надписи, почти изглаженной. С боку парапета, находящегося перед кельей, существует арабская надпись, извещающая ученых мужей, что это здание построено в 885 (1480—1481) году, в царствование Ширван Шаха Халиль Уллы, некоторым Армянином Атапваром сыном Туман-Шана сына Таксира сына Инта. Вообще здешние надписи дурно иссечены и жестоко страдают в правописании, и поэтому я не ручаюсь за собственное имя Армянина-строителя.

Налюбовавшись на живописный вид Бузоньи, я сел на коня и поскакал в соседние деревни, где меня ожидали, по словам жителей, большие редкости.

Самая замечательная из ближних деревень и едва ли не замечательнейшая на всем Апшеронском полуострове есть Мердхан, Мердакан, Мердаханэ, или наконец Мардакент. Население ее не значительно, но здесь находится довольно изящная мечеть, построенная в 886 (1481—1482) году Халиль Уллою, и еще укрепление, построенное Мирза Мухаммед Ханом, вероятно бакинским правителем, в 1133 (1720—1721) году, как значится в арабских надписях на мечети и укреплении. Кроме того я видел еще камень с надписью Шах Мелик Саляра, о котором никто не мог мне сказать ничего верного, с 53 годом гиджры (сотенная цифра, вероятно, стерлась).

Но главную достопримечательность деревни составляет находящаяся подле нее высокая башня, по-видимому, состоявшая в связи с другими башнями на протяжении полуострова к морю. Эта башня сохранилась лучше других и представляет более оригинальности: она сложена хорошо из тесаных небольших камней; фигура ее правильный четвероугольник с круглыми бастионами по углам. В стенах башни есть камни с арабесками; высотой она до 18 сажен и состоит из пяти этажей; толщина стен довольно значительна, до 2 1/2 аршин. Башня освещается окнами, имеющими фигуру тупых треугольников и помещенными одно против другого. Для входа в башню служат ворота, над которыми, говорят, был камень с означением времени постройки самой башни, но этого теперь уже не существует: рассказ, вообще мало заслуживающий вероятия. Действительно, над воротами есть обломок камня с надписью, но она довольно нова и едва ли современна постройке самой башни; в этой надписи, дурно вырезанной, находится, по-видимому, собственное имя «Наср Эль-Музаффер ибн Табу ибн Бильарадж»: впрочем, я не могу ручаться за твердость этого чтения. Башня обведена кругом невысокой стеной; внутри башни ход, вверху уже разрушившийся: кто-то из путешественников поднимался по нему до самой вершины башни и спустился назад уже по веревке, как говорили мои проводники.

С наружной стороны башня к одному краю разрушена больше половины, как будто бы к ней примыкала стена, уже упавшая. Это предположение тем более вероятно, что в ближней деревне Шаханах существует остаток огромной стены, равняющийся высотою мердханской башне. Далее к морю видны еще две башни, но уже не четвероугольные, а круглые, из которых ближайшая сохранилась хорошо, а дальняя разрушена. Следов стены, соединявшей эти башни, и былое существование которой я подозреваю, не заметно, но надобно знать, что ураганы заносят здесь песком целые деревни, и поэтому не мудрено, что остатков стены, не имевшей той крепости постройки, какую имеют башни, теперь не заметно (О надписях в деревне Шахан, через которою я проезжал уже поздно вечером и поэтому не мог их исследовать, см. Bullet, de l’Acad. de St. Peter. 1849, T. IV).

Время построения и значение этих башен не известно: по способу стройки, по наружной древности и даже по самому материалу они обнаруживают родство с «Девичьей башней» в Баку и с потопленными зданиями в Бакинском заливе. Здешние жители, по общей восточной натуре имеющие большую наклонность к чудесному, утверждают, что во дни оны Каспийского моря здесь не было, а была суша и цветущие города, что эти башни и стена служили защитою от Тюркменов, которых, как видно из этого, Персияне всегда трусили. Этот рассказ туземное красноречие подкрепляет известием, будто бы на восточном берегу Каспийского моря существуют в этом же направлении башни и стена подобной стройки.

Не отвергая безусловно этих предположений, я должен сказать, что на восточном берегу Каспия по правому берегу Гургана действительно тянется стена из обожженных кирпичей с довольно частыми укреплениями, что предание о соединении Апшерона с восточным берегом Каспийского моря известно и у Тюркменов, что в этом месте находится наименьшая ширина Каспия — 115 миль, что в этом направлении глубина моря почти везде от 35 до 60 сажен, тогда как к с. и ю. дна морского не дощупаешься, что порфиры Красноводска, по замечанию Гумбольдта, служат продолжением кавказских, что на обоих берегах видно обилие нефти, заметной даже в самом море по этому направлению, что Апшерон носит явные следы волканизма, также как и порфиры Красноводска, и что, наконец, в море по этому направлению идут ряды камней и плит, как будто бы остатки каких-нибудь зданий: все это вместе взятое громко говорит в пользу доисторического соединения Апшерона с Тюркменией. Но против этого предположения имеется очень замечательная истина, что у самых необразованных народов физический вид страны нередко заставляет родиться идею о прежнем ее положении, и эта доморощенная идея является историческим преданием; поэтому в пользу соединения Апшерона с Гурганом может служить только физическое образование местности, что могло произойти в эпоху доисторическую.

Избегая столь отдаленного предположения, я думаю, что апшеронские башни и стена, их соединяющая, служили, подобно Девичьей башне, зашитою от морских набегов каспийских корсаров — Руссов, но что построение их произошло в эпоху не очень отдаленную, а существование стены и башен на восточном берегу Каспия не доказывает непрерывности строения от Апшерона до Гургана во времена исторические.

Соймонов, во время плавания по Каспийскому морю в 1719 году, видел на Апшеронском полуострове три башня из тесаного камня, одна от другой на версту расстояния: это, по-видимому, те самые, которые находятся в Мердакенте и окрестности. Кроме них этот плаватель упоминает еще о десяти башнях к северу от первых; построение всех их, по словам жителей, принадлежит Александру Двурогому. Нечего и говорить, что это басня.

В настоящее время в крайней к берегу башне помещаются казаки и таможенные объездчики, содержащие карантинную и таможенную стражу; у средней башни находится колодец с хорошей пресной водой.

День склонялся к вечеру, солнце пряталось за горизонт и высокие башни апшеронские представлялись в чудовищных размерах: мне пора было домой. На возвратном пути я проехал через деревню Шахан, находящуюся близ Мердакента, и Шевелян, лежащую в 4 верстах от Шахана. Шахан населен незначительно, но здесь находится остаток стены апшеронской, видно небольшое здание над могилой сестры какого-то из Имамов, признаваемой мусульманами за святую, и около него расположено обширное кладбище. В Шевеляне находится ханский дворец.

О деревнях Бильгэ и Нардаране я слышал только от туземцев, но сам их не посетил. О первой из них, называемой также «Кугне бильгэ» Старая бильгэ, известно только то, что в ней находится гробница мусульманского святого, называемого «Пир гефтэ хур» старец в неделю евший, получившего такой титул потому, что он ел только раз в неделю. Эта деревня заносится песками: одни из бакинских владельцев Селим Хановы лишились в ней поэтому богатого сада.

В деревне Нардаран находятся довольно старые мечети и есть также святой, называемой «Пири Нардаран» нардаранский старец. Мусульмане говорят, что этот старец явился во сне одному из жителей и повелел ему возвестить народу, что гробница его и большая часть деревни скрыты под песком. К этой басне подало повод то обстоятельство, что большая часть Нардарана и одна из мечетей отрыты лет десять тому назад из-под песчаных бугров, нанесенных ветром.

Апшеронский полуостров выдается в Каспийское море в виде языка от з. к в. между 40° и 41° С. Ш. длиной на семьдесят верст, а шириной на сорок. На всем полуострове нет рек и дурная вода достается из колодцев; бедная травка появляется только весной на глинисто-песчаных холмах, а летом совершенно иссыхает; по-видимому вся внутренность полуострова пропитана нефтью, которая обнаруживается во многих местах. Не смотря на это, полуостров довольно населен и здесь-то преимущественно процветает садоводство, да и самое название его, кажется, происходит от персидских слов «аби-ширин» пресная вода, что могло быть дано в честь родника, находящегося у подошвы апшеронского языка.

Кроме подземного вулканизма у Апшеронского полуострова есть не менее опасный враг: низменная, голая почва представляет обширное пространство, открытое всем возможным ветрам; песок, нанесенный морем на берега, воздымается сильными и частыми ветрами с. в. и носится тучами по целому полуострову, так что во многих местах представляются взорам песчаные степи. Постоянно в одном направлении дующий ветер сносит песок на одно место, и от этого иногда целые деревни с своими садами и большими зданиями исчезают мало-помалу под песчаными буграми. Песок очень мелок, солнечный жар скоро сушит его, и свет дневной меркнет, когда эти мелкие зерна поднимаются на огромную высоту: почти нет возможности укрыться от них, и пылинки проникают в дома и даже в запертые сундуки. Летом 1842 года после урагана несколько селений, особенно деревня Шахан, были почти засыпаны песком; в некоторых местах он лежит на пять аршин глубины. На южной стороне Апшерона туземцы показывают на берегу несколько пустых мест, на которых некогда процветали селения, теперь засыпанные песком.

Страшно жить на Апшеронском полуострове: под ногами колеблющаяся земля, сверху неотразимые пески! Восточную часть полуострова занимает персидское население, говорящее наречием Тат и по-тюркски, а на западной стороне живет тюркское народонаселение.

Усталый от разнообразных впечатлений и продолжительного, хотя и не дальнего странствования, я возвратился в Бузонью под гостеприимный кров Аляр-Бека. Восточный ужин ожидал собравшееся общество, а после ужина явились мусульманские музыканты и певцы для увеселения усталых посетителей. Оркестр состоял из четырех инструментов: «нагара» два маленькие овальные барабана, из которых один громче и музыкальнее, а другой тише и неприятнее для слуха, «саз» балалайка о четырех струнах, «балабан» род флейты, и «кавал» медный круг в роде бубна. Оркестром управляет саз, дающий тон, в котором должна быть играна пиеса: музыкант, играющий на сазе, есть вместе с тем и primo-tenore. На нагаре играет один музыкант.

Песни сменялись одни другими; восточное пение и музыка довольно известны и не могут нравиться европейскому слуху по своим неистовым и странным звукам. В последствие времени мне случилось слышать лучших мусульманских артистов в Тегеране, Каире и Константинополе, но пение, слышанное мной у Аляр-Бека на Апшеронском полуострове, всегда представлялось мне более приятным. Я думаю, что близкое прикосновение с образованною нациею и европейскою музыкою улучшило вкус наших закавказских мусульман и отучило их от неистовых и неприятных криков и вопиющей музыки.

Много песен грустных и веселых пел апшеронский бард, но я запомнил только одну из них. Вот она в русском переложении:

Пал на горы снег,

Скрылись цветики;

Слава Господу,

Придёт милая!

Не кидай камней:

Я уж раненой;

В черном платье я,

Душка в красном вся.

Под стеной растут

Здесь три розана:

Опадай листок —

Ветвь останется!

Я влюблен в тебя;

Не помочь беде!

У тебя в руках

Слаще меду сласть;

Отца, матери

Милей милая!

Ну, пойдем со мной

В мою родину!

Она ж веером

Прохлаждается;

Взгляд на милую

Живит пленника!

*  *  *

На вершинах гор

Все не тает снег.

В цвете роз шипов

Ведь не менее:

Ведь не менее

Любит милая,

Хоть и кажду ночь

На груди моей!

Не сберешь гранат

У стен крепости:

Кто же столько смел,

Говорить бы с ней,

С нею — утицей

Сизокрылою?

Не могу назвать

Тебя милою

Не прижму пока

К ретиву сердцу.

Видел я ее

У стен города:

Сладко мне она

Улыбалася,

В фереджэ новом

Красовалася!

Ах, поди ко мне

Моя девица!

Не бросай камней:

Я уж раненой.

Последним свидетельством внимания Аляр-Бека к своим гостям была устроенная им в малом виде Лезгинка. Я видел не раз этот танец, и кроме воинственного характера, придаваемого ему вооруженными Черкесами, других красот в нем не нахожу: довольно приятным звукам музыки лезгинского танца не достает плавных и грациозных движений тела; у Грузин Лезгинка приняла другой, более изящный характер.

На другой день все общество оставило Бузонью и возвратилось в Маштаги, где все еще продолжалась раздача вспоможения пострадавшим.

После обеда весь караван наш двинулся в обратный путь в Баку. Вчерашнее джигитованье на конях возобновилось, но уже недоставало отличного наездника: он уехал куда-то в соседнюю деревню. Ободренный его отсутствием, и я попробовал показать свое искусство в верховой езде. Отличавшийся вчера в лезгинке Эсаул (казак) уездного Начальника Кечи-Мирза играл теперь главную роль, и я, забыв важность «путешествователя», старался подражать ему в приемах, хотя большею частию неудачно. Последняя и самая лучшая его выходка едва не стоила мне дорого: перекинув стремена через седло в переплет, он утвердился в них ногами, стал на седло и сильным галопом пустился по полю, как лучший волтижер в цирке. Два раза отважился и я на такую же скачку, вверяясь ровному и правильному бегу горской лошадки: первая попытка была удачна, а вторая кончилась дурно. Не умея соблюсти равновесия, я упал с лошади: умное животное остановилась немедленно, я сел и поехал легкой рысью, размышляя о первом неудачном уроке в наездничестве.

Но я был неутешен.

После такого шумного падения разве можно мне было оставаться в Баку?

На другой же день я изыскивал средства пробраться в Сальян, не заезжая в Шамаху и другие любезные города Закавказья: я так зажился в очень любезном Баку, что мне необходимо было пронестись самым прямым трактом в Персию, чтоб поспеть вовремя в Тебриз.

Но вот беда: из Баку почтовый тракт идет на Шамаху, а на Сальян нет дороги сухопутьем; морем на ту пору не было оказии. Не ехать же на верблюдах!… Как на верблюдах? Да разве в Баку можно найти верблюдов? спрашивает в недоумении благосклонный читатель.

— В мое время находилось в бакинском уезде ровно пятьсот четыре верблюда, отвечаю я.

— Каким же образом мы читали в одном недавно вышедшем очень умном путешествии, что верблюд водится только в кочевьях: стало быть и в бакинском уезде кочуют?

— Ничуть не бывало.

— Так стало быть вы «путешествуете» неправильно, навыворот: вы противоречите общим истинам. Тот же умный путешественник подсмеивается над Риттером и находит, что германский ученый говорит трогательно о совместности верблюда лишь с пальмой, но совершенно несправедливо.

— А я нахожу, что умный путешественник говорит сам ни трогательно, ни справедливо, и что поправлять даже ошибки людей славных в науке не так легко, как думается.

К моему благополучию, кроме верблюдов в Баку отыскался отважный ямщик с надежными лошадьми, взявшийся доставить меня прямо в Сальян.

16-го Сентября утром я оставил Баку с сожалением и опять покатил на тележке вдаль, вдаль…

Дорога …. впрочем, я еду совсем без дороги, просто по берегу морскому: грустная картина безжизненной почвы, от которой белым, утомительным светом отпрыгивают солнечные лучи, наводит на душу тоску; ямщик молчит, лошади бегут однообразной рысью, растительности никакой, если сухую траву не считать растением, направо возвышаются холмы, налево шумит Каспий …

Скучная дорога!

В сорока верстах от Баку я остановился ночевать в караван-сарае, называемом Сенгаджаль: это единственное место, где находится пресная вода на этом тракту. Конечно, мне самому никогда не пришло бы в голову останавливаться здесь, но лошади устали, ямщик хотел спать, и я должен был покориться общему желанию и животных и возницы.

Сенгаджаль обыкновенный караван-сарай, немного лучше, чем караван-сараи между Кубой и Баку, и немного хуже, чем персидские караван-сараи: двор обведен конурами, а над входом находится неизбежное «баля-ханэ» с тремя разрушающимися комнатами. На камне справа от входа значится по-арабски, что это постройка Халиль Уллы: вероятно и другие караван-сараи между Баку, Шамахой и Сальяном выстроены этим же Ширван-шахом, и поэтому едва ли не напрасно приписывают их Шаху Аббасу I.

Мне не хотелось провести опасную восточную ночь под открытым небом, и я отправился в баля-ханэ. При входе моем многочисленные обитатели этого края — ящерицы и змеи скрылись с свистом в расщелины. Пополам со страхом я улегся на каменном полу, и тревожимый подозрением, что кроме змей и ящериц могут водиться в караван-сарае и скорпионы, долго не мог заснуть. Шум неугомонного соседа — Каспия и усталость наконец усыпили меня, но едва начал грезиться мне первый сон, как верный слуга мой Карапет явился с известием, что лошади выкормлены, и что осталось только сесть и ехать.

Я подивился неусыпности Карапета, сел и поехал. Это было ровно в час по полуночи.

Море сердито волновалось; с грохотом разбивались валы о каменистый мыс Сенгамиль, выдающийся далеко в море около Сенгаджаля. В Баку мне говорили, что на Сенгамиле находятся древние арабские надписи разных собственных имен: судьба не привела мне видеть эти надписи, может быть и потому, что я не верю в их существование.

Тележка опять потянулась вдоль морского берега, который состоит здесь из известкового плитняка и глины, а по закраинам моря устлан наносным песком. Местами по невысокому берегу возвышаются бугры, из которых иногда бьют ключи горько-соляной воды «рапы» и обнаруживаются прожилки нефти. Такое же образование имеют и побережные острова. Местами заметны псевдо-вулканы, и кроме того встретилось место с огромными камнями, раскиданными по скату гор и по полю вправо от дороги.

В шестнадцати верстах от Сальяна я остановился отдохнуть на Казачьем посту: на всем пространстве от Сенгаджаля здесь находится единственная лужа пресной воды, и то мутной.

С этого места дорога уже не так пустынна и мне часто встречались арбы с проезжими туземцами.

Вечером я прибыл благополучно в шестую главу — в Сальян.

VI.

ОТ САЛЬЯНА ДО ЛЕНКОРАНА.

Правда, сказал по сем Государь, Сальиан страна изрядная, но далеко от моря, и в рассуждении сего то место, на котором предложил Соймонов быть городу, выгоднее. Деяния Петра Великого, VIII, 407.

Подъезжая к Сальяну, видишь издали только высокие тонкие деревья на плоской равнине, и уже вблизи являются ничтожные хижины в садах, составляющие местечко Сальян, расположенное близ разделения Куры на северо-восточный рукав или собственную Куру и на южный рукав или Акушу. Переехав на пароме через с. в. рукав, я очутился в Сальяне, грустный, чисто деревенский вид которого не обещал ничего приятного путешественнику. Единственный чиновник местечка, участковый заседатель, недавно переведенный из Бердянска, принял меня чрезвычайно радушно, но, не смотря на искреннее желание занять мое любопытство, он не мог отыскать в Сальяне ничего ни замечательного, ни исторического и кончил откровенным сознанием, что и сам он не надеется долго выдержать скуку одиночества между грубыми мусульманами, не имея в перспективе ничего, кроме ссор и тяжб за украденный арбуз или за потерянную лошаденку. — Вскоре явился помощник заседателя Персиянин, и напал на меня с огромным запасом персидских вежливостей, а я в отплату осадил его в исторических известиях о местечке Сальяне. Хитрый Перс сначала своротил на рассказ о «греческом городе» Шагри-юнан, слышанный мною еще в Дербенде, а потом ретировался в персидскую знаменитую географию «Наслаждение сердец» Нузгат-эль-кулюб и, опираясь на нее, утверждал, что близ Сальяна находился город Гуштасфа «Шагри-Гуштасфи», бренные остатки которого и доныне выкапывают недалеко от местечка под горою в виде ножей, тарелок, кальянов и проч. — Так как ничего лучшего в рассказах помощника заседателя не оказывалось, то я и предался покою раньше обыкновенного, приказав Карапету заготовить к утру верховых лошадей для поездки на Божий промысл, где находится центр Сальянских рыбных промыслов.

(Короткое описание реки Куры находится и у Хамдуллы Казвини (*** ман. Библиот. Каз. Унив. С, fol. 255 r^о — v^о):

«Река Курзан. Выходит из гор Каликайских, и, пройдя посреди города Тифлиса в стране Грузинской, достигает Аррана; один рукав ее впадает в морцо Шамкурское, а другой главный рукав ее, соединясь в Юрте Базар-Анбарчи с рекою Арасом (Араксом) и Кара-су, вливается в море Хазарское в пределах страны Гиштасфи. Длина этой реки будет 200 миль»)

На рассвете следующего дня я уже скакал по левому берегу северо-восточной Куры, переправясь через реку на пароме у самого Сальяна: такое раннее путешествие было необходимо для избежания томительного дневного зноя. Не смотря на половину Сентября, термометр Реомюра показывал в полдень почти 22' тепла.

Кура разделяется под самым Сальяном на два рукава: правый течет на юг и многими устьями впадает в Кизиль-агачский залив; этот рукав известен под именем Акуши и ветви его имеют каждая особенное название. Левый рукав течет на восток или ю. в. и впадает прямо в Каспийское море; этот рукав называется северо-восточною Курою или просто Курою, и по его-то левому берегу я стремился теперь к Божьему промыслу. Очень мутная и неширокая Кура течет в низких и ровных берегах, совершенно обнаженных: эта печальная картина бесплодности чем далее отходит от берегов реки, тем грознее является. Только около Божьего промысла находятся огромные камыши, называемые здешними мусульманами по дикости места Сибирью. В этой Сибири разгуливают свободно страшные кабаны, истребители «чалтыка» сарацинского пшена, неприкосновенные для здешних жителей, как животное оскверняющее. Мне говорили, что Кура изменяет течение, что назад тому лет сорок с. в. рукав ее шел выше, и доныне на прежнем течении остались лучшие сады. Вероятно, под этим изменившимся рукавом надобно разуметь просто высохший рукав, еще и теперь показываемый на картах.

Но на этой грустной реке находятся богатейшие рыбные промыслы Каспийского моря, а в мутных струях ее водятся в изобилии осетры, белуги, севрюги, шемая, лосось и другая рыба, ищущая неги в пресной воде, а судаки, плотва, карпы, щуки и другие речные рыбы в Куре ни почем.

Проводник мой, сальянский житель, указал мне близ дороги небольшое возвышение, величаемое горою; при подошве его находятся остатки неизвестного города подозрительной древности, который, по словам вчерашнего моего знакомца Персиянина, несомненно назывался «Гуштасфовым городом». Г. Эйхвальд, ученый предшественник мой на этом пути, дает совершенно другое название городу — «Драу». Как бы то ни было, верно для меня только то, что в ямах и остатках строений, которые я видел, нет ничего древнего.

После двухчасовой скачки по степи вдали от берегов Куры, я снова приблизился к реке, но передо мной находилась уже не Кура, а Божий промысел, цель моей поездки. Здесь принял меня с русским радушием управляющий Сальянскими рыбными промыслами подполковник Герич, и в течение суток, которые прошли для меня очень быстро, показал и сообщил все замечательное на промыслах. Его же благосклонной снисходительности я обязав прилагаемою здесь картою устьев Куры, составленною лейтенантом Юрьевым в 1824 г. и в последствии дополненною.

Рыбная ловля в Куре, во время владычества Персиян, была очень незначительна. При Фетх Али Хане рыболовством мог заниматься всякий желающиё, только за пойманную рыбу платился хану налог, а именно: за белугу и осетра 5 коп., за севрюгу 2 1/2 коп., за три шемаи 5 коп., за лосося 25 коп. и т. д. Потом рыбные промыслы отданы были на откуп с весьма выгодными для откупщика условиями. Сначала Мустафа-Хан брал за них ежегодно 7,000 руб., а после возвысил до 10,000 руб. сер. Русское правительство отдало промыслы на откуп Индейцу Собре Могундасову за 57,000 руб. сер. в год и, не смотря на такое возвышение откупной суммы и огромные расходы по промыслам, откупщик был не в убытке. Собра Могундасов выстроил ва Божьем промысле обширное рыболовное заведение, также как и на других, но набег Персиян и начавшаяся с Персией война опустошили этот край и лишили откупщика всех его заведений. По окончании войны Сальянские рыбные промыслы, по причине несостоятельности откупщика, поступали в ведение казенной опеки с 10-го Марта 1829 г.

При поступлении Сальянских рыбных промыслов в казенное управление находилось 7 ватаг: Божий промысел, Акуша, Лопатинская, Топрак-каля, Арбатан, Абдульян и Менейман. В последствии прибавлены еще две: Перетманская в 1830 г. и Зубовская в 1834 г. Все девять промыслов существуют и ныне; к ним еще должно присоединить 6 Кизиль-агачских промыслов, морской промысел на Куре для белуги и вновь открытый Благодатный. Божий промысел, главный из сальянских промыслов, устроен на с. — в. рукаве Куры, в 27 верстах от Сальяна вниз по течению и в 15 верстах от взморья. Здесь находится опека сальянских промыслов, местопребывание членов управления, контора и запасные магазины, в которых хранятся рыболовные материалы и съестные припасы, нужные на годичное время для лова рыбы и для содержания рабочих людей на всех промыслах.

Божий промысел составляет очень красивое и весьма чистое селение в одну широкую улицу, по бокам которой находятся дома промышленников и обывателей, числом до 40. Все строения расположены правильно по плану; селение обведено палисадником и место заставы занимает будка. Перед домами находятся кирпичные тротуары, необходимая предосторожность, потому что от сильных дождей мягкая почва превращается в топкую грязь. Почти средину селения занимает большая площадь, на которой находится церковь, выстроившаяся и содержащаяся своими доходами; служба отправляется только по праздникам. С колокольни церковной возвещается звоном начало и окончание работ. Напротив церкви на берегу Куры стоит большой светлый деревянный дом в два этажа: внизу живет младший опекун, а вверху старший подполковник Герич. Наискось этого дома находится управление, имеющее до 16 писцов из купцов или мещан, большею частию астраханских; в присутственной комнате управления находятся портреты Государя Императора и Наследника Цесаревича работы тифлисских живописцев. Подле управления устроены два магазина, один для соли, другой для икры и соленой рыбы, между ними выстроен амбар для клею и сушится на площади вязига. Напротив магазинов находится плот для принятия привозимой рыбы и для очищения ее; подле плота по берегу Куры размещены котлы для смоления снастей.

По другую сторону площади находится сад главного дома: бывший опекун Матяшевский устроил в нем оранжерею, театр, кегли, бильярд, но после Матяшевского огромный и красивый сад со всеми устройствами пришел в запустение. Театр имеет до 10 перемен кулис; музыкантами были писцы, актерами они же и их жены; играли водевили и драмы. Недавно вступивший в управление опекой подполковник Герич намерен все это возобновить в прежнем блеске. Подле сада находится русская баня, большая редкость в здешнем крае.

Насупротив, по другую сторону улицы, помещается аптека, материалы для которой выписываются из Тифлиса. По обеим сторонам аптеки находится больница мужская и женская: при мне состояло в ней больных 60 человек, из числа которых промыслам принадлежали только 18 чел., а остальные были из посторонних. Иногда поступают сюда даже Мусульмане, небольшие охотники до неправоверных лекарств. Рабочие подвергаются болезням большею частию от недостатка теплого платья осенью, когда здесь бывает очень сыро и падают обильные дожди. Господствующие болезни в этом крае лихорадки и горячки, но климат здешний не так вреден, как идет о нем молва в Закавказье. Подле Божьего промысла и на правом берегу Куры находятся соляные грязи, помогающие в ломотах и ревматизмах.

Лов рыбы на Божьем промысле производится 50 лодками, так называемою самоловною снастью. Ширина Куры у Божьего промысла до 50 сажен, а глубина до 2 сажен. На Куре устраивается ежегодно при Божьем промысле забойка, перегораживающая реку от одного берега до другого, из толстых 7 и 8 саженных бревен, называемых чегенинами, которые вколачиваются в дно реки и связываются сверху такими же бревнами, а потом загораживаются решеткою, сплетенною из мелких и прямых кольев, называемых кошаком, связываемых сторожьями и башманником. Эта забойка устраивается для того, чтобы воспрепятствовать рыбе, во время сильного хода ее в реку, дальнейшее стремление вверх по течению и тем самым сделать лов снастями более удобным. Весною и осенью, кроме лова рыбы снастями, производится в ночное время обильный лов баграми по всему протяжению реки при забойке.

К Божьему промыслу принадлежит небольшая ватажка почти при самом впадении Куры в море: здесь лова не производится, но в этом месте построены амбары, в которые осенью разгружаются материалы, привозимые на судах из Астрахани, а весною возится рыба, нагружаемая на суда для отправления в Астрахань.

Акушинский промысел в 15 верстах ниже Сальяна на южном рукаве Куры, называемом Ак-куша, Ах-куша. Здесь лов производится 40 лодками также самоловною снастью и бывает чрезвычайно изобилен, изобильнее чем на какой-нибудь другой ватаге, потому что Акуша впадает в Кизиль-агачский залив многими устьями, весьма удобными для входа рыбы. На Акуше делается здесь также забойка и производится багрение рыбы в ночное время.

Лопатинский промысел на острове того же имени в Кизил-агачском заливе против впадения Акуши. Здесь лов производится 25 лодками отчасти самоловною снастью, отчасти большими ставными (стоящими на одном месте) сетями; осенью и зимой ловится преимущественно белуга. Лов рыбы здесь не очень значителен и весьма труден для рыболовов, потому что производится в открытом море, где при сильных ветрах пловцы подвергаются большой опасности; но незначительность лова в сравнении с Акушинским промыслом отчасти уравновешивается тем, что на Лопатинской ватаге рыба ловится вообще крупнее и потому доставляет более икры, клею и проч.

Эти три промысла занимают первое место между Сальянскими рыбными промыслами: остальные служат им как бы вспомогательными.

Арбатанский промысел расположен на Акуше в 8 верстах ниже Сальяна. Здесь самоловною снастью рыба не ловится, и Арбатанская ватага считается временною: во время половодья, от сильного напора воды, отворяются в забойке нарочно устроенные для провода судов ворота, через которые рыба уходит вверх, и только тогда в течение 40 дней сальянскими мусульманами производится на Арбатанском промысле лов плавными (подвижными) мелкими сетками. Ловцы обязуются к этой работе заблаговременно контрактом.

Топрак-калинский (Топрак-каля) промысел устроен против местечка Сальян, при разделении Куры на Южный и Северо-восточный рукава. Лов рыбы производится здесь также по контракту мусульманами весной в течении 40 дней и потом зимой; они же ловят шамаю особенными мелкими шелковыми сетками.

Перетманский промысел выше предыдущего по Куре в 8 или 9 верстах. Здесь лов производится непостоянно, смотря по ходу рыбы, то весной и в жарковский лов, то осенью, нарочно отделяемыми с Божьего промысла 20 или 15 лодками с самоловною снастью. В 1838 г. по совершенно ничтожному улову, рыболовы переведены были на весеннее время к Акушинскому промыслу, а Перетманская ватага оставалась пустой.

Зубовский промысел, от Сальяна в 60 верстах выше по Куре, устроен весною в 1838 г. во время управления промыслами, в отсутствие опекуна Матяшевского, майором (ныне подполковником и старшим опекуном) Геричем. Лов здесь постоянный самоловною снастью 10 лодками, которые никогда отсюда не сменяются, и кроме того зимою жители Рудбарского магала ловят шемаю сетями. Верстах в 6 от Зубовского промысла вниз по Куре устроен в 1834 году кирпичный завод, на котором выделывается нужное для промыслов количество кирпича, а прежде кирпич выписывали из Астрахани.

Абдульянский и Менейманский промыслы в 80 и 90 верстах от Сальяна вверх по Куре. На первом лов производится постоянно, а на втором только весной сетками, и потом уже до весны работ не бывает.

Благодатный промысел, только что устраиваемый нынешним опекуном Геричем в 50 верстах к ю. от Божьего промысла, обещает богатый улов рыбы.

На всех промыслах, кроме Божьего, Акушинского и Лопатинского, — о Благодатном еще нельзя сказать ничего решительного — рыба ловится гораздо мельче, особенно на Зубовском, Абдульянском и Менейманском, и лов может считаться значительным только весной и притом сетками, а в остальное время года он не важен.

Сальянская рыбная промышленность не ограничивается исчисленными десятью промыслами: начиная от Абдульяна, последнего промысла на Куре, вверх по реке на расстоянии ста верст от селения Нарлыка до селения Зардоба (Шекинской провинции) воды принадлежат также Сальянской опеке, но по отдаленности мест отдаются на откуп желающим ловить рыбу своими средствами. Заведения, устроенные откупщиками, называются духанами, а самые откупщики духанщиками. Эти духанщики нанимают с своей стороны для лова рыбы прибрежных жителей, за откуп же платят условленную по контракту сумму, которая заключается не в годичном или месячном взносе, но берется за каждую арбу или телегу наловленной рыбы. Для счисления этих арб находится в каждом духане или временной ватажке надсмотрщик от опеки Сальянских рыбных промыслов. С арбы берется полпуда хорошо выделанного клея и известная сумма: в 1829 году за арбу балыков откупщики платили по 20 рубл. серебром, но цена с тех пор постоянно возвышалась и в 1839 году достигла слишком 30 рубл. серебром,

Рыбный промысел, как и всякой другой, имеет своих артистов и даже своих героев: первых составляют икрянщики, а последних кормщики. Конечно, слава и тех и других не переходит за пределы сальянских рыбных промыслов, но это доказывает только всем известную неблагодарность рода человеческого: каждый из нас постится с большим наслаждением при помощи различных сортов икры и разного вида пирогов с рыбой и вязигой, но увы! никто и не подумает о том, как выделана икра, как поймана рыба; никому не приходит в голову, что севрюга, которую он небрежно кладет на тарелку, едва не стоила жизни отважному ловцу. Я не хочу запятнать память о себе неблагодарностью и расскажу подробно во всеуслышание подвиги рыбных промышленников и все мучения, которые испытают рыбы, пока сделаются достойными желудка гастрономов.

Употребляемая на большей части сальянских рыбных промыслов самоловная снасть довольно проста, и нельзя надивиться легкомыслию рыб чрезвычайно огромных, каждоминутно попадающихся на такой нехитрый обман. Обыкновенно втыкается в дно реки кол, к которому привязана веревка, а на этой веревке находятся веревочки с острыми железными крючками в вершок величиною и более. От каждого крючка висят кусочки из дерева, принимаемые рыбами за куски мяса или чего-нибудь в этом роде: обольщенная приманкою, рыба кидается на кусок дерева и между тем зацепляется телом за который-нибудь из вероломных крючков и чем более старается освободиться от него, тем глубже крючок входит в тело. Большею частию рыба попадается на крючок хвостом. Несчастная жертва излишней доверчивости остается в томительном неведении о своей участи до тех пор, пока приедет лодка для осмотра, что случается два раза в день — утром и вечером; на этой лодке находится гребец и злейший враг рыб — кормщик, с нетерпением ожидающий своей добычи: он осматривает все крючья, но пойманная жертва заранее дает знать о себе сильным движением. Неумолимый кормщик вытаскивает рыбу из воды, дает ей оглушительный удар в голову молотком, и ошеломленная, недвижимая рыба лежит в лодке смирно. Белуга ведет себя благонравно; она почти сама входит в лодку и не предается никаким неистовствам, хотя попадается иногда такая огромная, что из одной рыбы достается до 5 пудов икры. Осмотрев все свои снасти, кормщик отправляется к приемному плоту.

Я присутствовал, по приглашению Г. Герича, при одном из этих приемов рыбы и имел мужество лично видеть страдания, переносимые невинными обитательницами вод. Еще издали, по веселым или мрачным физиономиям кормщиков, можно было угадать груз каждой лодки: были и такие несчастливцы, которые ничего не привозили, но я нисколько о них не жалел, питая глубокое сострадание к бедным рыбам. Каждая лодка останавливается у плота, и кормщик счетом сдает свою добычу, которую гребец или весельщик передает на плот; на плоту находятся таблицы, в которых всякий раз отмечается кто сколько рыб поймал. При мне на Божьем промысле поймано 930 рыб; икры собрано до 16 кульков; счастливец, поймавший более всех других, привез 9 рыб. По сдаче рыбы, кормщики отправляются домой для починки снастей.

Я очень сожалею, что я не родился Дантом: с каким воодушевлением я воспел бы невыносимые предсмертные мучения белуг, севрюг и осетров. Увы! в жалкой прозе я должен теперь рассказать все это любителям рыбного стола. Рыба привозится на плот большею частию живая; в отверстия плота, которых сделано несколько со стороны реки и у которых останавливаются лодки, рабочие крючьями поднимают рыбу и по отлогим скатам, устроенным в отверстиях, встаскивают ее на плот более длинными крючьями. Здесь на широком помосте находится несколько солельщиков с широкими и острыми ножами: одним ловким взмахом ножа разрезывают они рыбу вдоль по нижней части. Еще несчастная жертва бьется в предсмертных конвульсиях, а уже рука солельщика вытаскивает из нее очень ловко икру, вырывает внутренности, отрезывает пузырь и наконец извлекает становую жилу, которую мы называем вязигой. После этой операции рыба, разумеется, уже умирает и по кончине своей удостаивается не равных почестей: мерная белуга (6 четвертей от глаза до красного пера) и осетр режутся в крупные балыки, а крупная севрюга в жирим или мелкие балыки; немерных же, то есть не крупных осетров и севрюг кладут в корень (солят).

Извлеченные из рыб разные части получают различное назначение.

Внутренности и головы бросают без употребления.

Рыбий пузырь, из которого достается клей, тщательно вымывается, пока отстанет от него кожица, и потом высушивается в солнечный день на лубках. По окончательной просушке в амбаре и по снятии наружной плевы, отстающей очень легко, набивают клей в чувалы (мешки) и отправляют в Астрахань и другие места.

Становые жилы или вязига вымываются в чанах и потом вывешиваются на солнце для просушки. По окончании работ свободные ловцы вьют их в пучки.

Балыки также сушатся на солнце около двух недель.

Остается последнее и самое важное производство в рыбной промышленности — приготовление икры, требующее от рабочих большого искусства и опытности. Икряные зерна промывают и в ушатах относят в соседний амбар, где икра складывается в большие сита или грохоты, находящиеся над чанами: рабочие катают зерна по грохоту, отчего связывающая их плева отстает и выкидывается вон, а зерна сами падают в чан, налитый тузлуком, то есть водой с солью. Тогда рабочие мешают зерна в чане плоскими лопатками и прекращают свою работу только по приказанию икряника. Это самая важная статья в приготовлении икры: если икорщики перемешают долее надлежащего пятью минутами, то все зерна лопаются, если же не домешают столько же, то икра горкнет. Обыкновенно надлежащая пора узнается потому, что молочный сок зерен делается сероватым; впрочем этот признак определяется только опытным икряником. Потом икра вычерпывается из чанов небольшими ситами для того, чтоб вытекла из нее жидкость, и набивается в кульки, которые кладутся под пресс для выжатия воды. После этой операции икра окончательно складывается в огромные бочки и рассылается во все концы Российской Империи.

Свежая икра приготовляется почти также, только она менее солится и не кладется под пресс. Что же касается до превосходного вкуса сальянской икры, то в этом может удостовериться каждый, кто посетит лично, подобно мне, Божий промысел, где ожидает его неутомимое гостеприимство старшого опекуна. В Сибири, которой быстрые реки так богаты вкусною рыбою, ни свежая, ни соленая икра далеко не может равняться с икрою Сальянских рыбных промыслов.

При посещении Божьего промысла мне особенно нравилось то, что такое обширное производство рыболовных работ сосредоточивается ва небольшом пространстве на берегу Куры: один плот, где рабочие принимают рыбу, и близ этого плота находятся магазины для соли, икры и рыбы, амбар для клея и площадь для балыков и вязиги — вот и все!

Для соления рыбы и икры употребляется соль с здешних озер, находящихся в заведывании Бакинских минеральных промыслов: нельзя сказать, чтоб эта соль была хороша. Она черна, смешана с землей и не просевается, а только толкут ее в амбаре; однако в деле эта соль не хуже другой. Ежегодно выходит соли 4,000 хальваров: каждый хальвар, равняющийся 20 пудам, стоит с доставкою 3 руб. 20 коп. серебром.

Но вот стало смеркаться: вечерние работы, при которых я присутствовал, кончены, и рабочие разошлись по домам. По всему Божьему промыслу и на берегах Куры замелькали огоньки: местечко оживилось.

Народонаселение промыслов состоит из наемных рабочих разного рода: опека при найме обязывается, сверх уговорной платы за службу, содержать всех на своем иждивении, то есть продовольствовать пищею, а рабочие обязываются служить усердно, и надобно сказать, что условия с обеих сторон исполняются добросовестно. Опека вообще довольна нравственностию здешних рабочих, да и нет случаев к соблазну: пожалуй, рыбу украсть легко, но продать ее некому, потому что мусульмане едят только ту рыбу, которая имеет шелуху, а именно лосося и шамаю; поэтому ни частной ловли, ни тайной продажи здесь быть не может. Это нерасположение мусульман к рыбе, имеющее основанием религиозные уставы и общее всему востоку, служит верным ручательством за честность мусульманских рабочих на Сальянских рыбных промыслах.

Опека нанимает рабочих промышленников обыкновенно в Астрахани, в осеннее время, на годичный срок, который считается со дня поступления в рабочие в Астрахани. Нанимаются как люди, знающие рыбный промысел, так и рабочие, необходимые для разных производств на промыслах, и каждый из живущих на содержании опеки имеет свое ремесло, свои обязанности и сообразно трудности ремесла получает жалованье. Вся масса рабочих и промышленников разделяется на следующие классы, между которыми первое место занимают артисты рыбного промысла

Икряники. Обязанность их состоит в приготовлении икры и в складке ее в бочки. Икряники или икрянщики получают от 75 до 175 руб. сер. жалованья, каким не пользуется ни один из других классов. Икряников нанимается на промыслы 12 человек.

Кормщики, называемые здесь неправильно корщиками, устраивают снасть для лова, содержат ее в исправности и производят самый лов, ни в какие же другие работы не употребляются, тем более, что они два раза в день должны выезжать на переборку снастей и в оба раза являться к приемному плоту с хорошею или дурною вестью. При появлении нового кормщика на промыслах искусство его узнается по первому приему его за снасти. На морских ватагах кормщики не редко играют собственною жизнью, и здесь, во время сильных бурь, является ужасная поэзия рыболовного промысла: случается, что кормщик дня два борется с разъяренным морем и не всегда выходит из борьбы победителем, по крайней мере не редко он является на ватагу без лодки. Но эти отважные подвиги быстро предаются забвению, имена героев не записываются даже местными хрониками, и кормщики, по-видимому, должны навсегда отказаться от надежды попасть в аристократы рыболовного искусства, по крайней мере по жалованью: им платится в год от 65 до 75 руб. сер. Кроме жалованья дается премия с каждой рыбы по 3/4 коп. сер. На вновь устроенном Благодатном промысле Г-н Герич жалованье отменил, потому что промысел расположен на море, и нашлись бы в числе кормщиков такие, которые не стали бы заниматься рыболовством в бури, бывающие здесь не редко: вместо жалованья платится за каждую пойманную белугу по 25 коп. сер., а за другие рыбы по 40 коп. асс. — Количество всех кормщиков на промыслах полагается от 150 до 170 человек.

Солельщики употребляются для соленья рыбы в корень при складке ее в амбары, а также при погрузке ее на суда. На промыслах находится только до 10 солельщиков.

Клеевщики занимаются выделкою клея и вязиги: всех клеевщиков полагается до 12 человек.

Резальщики отправляют самую неприятную обязанность в рыбном промысле: они разрезывают пойманных рыб, очищают их и вынимают из них клей и вязигу. Число резальщиков значительнее предыдущих: их полагается на промыслах 25 человек.

Эти три класса промышленников состоят на равном окладе — от 60 до 75 рубл. серебр. в год и образуют среднее сословие между рыболовами.

Сборщики-мальчики, парии Сальянских промыслов, занимаются собиранием пузырей рыбных и вязиги при добывании их из рыбы. Жалованье сборщикам довольно ограниченное, от 15 до 20 рубл. сер. в год: по крайней мере это едва ли не самый меньший оклад, известный на промыслах. Число сборщиков до 15 человек.

Чернорабочие употребляются для уборки рыбы, для складки ее в амбары и по другим промысловым работам; за это платится им от 30 до 48 рубл. серебр. в год. Число чернорабочих очень значительно в сравнении с другими классами: на всех промыслах считается до 300 человек.

Все эти промышленники занимаются собственно ловом и изготовлением рыбы на продажу, что составляет прямую цель существования Сальянских рыбных промыслов.

Но для поддержания этих промыслов нужны следующие ремесленники:

Плотники, занимающиеся постройкою и поправкою лодок, киржимов (каботажных судов) и строений на самых промыслах. Они получают от 65 до 100 руб. сер. в год; число их до 20 человек.

Бондари делают бочки, в которые набивается икра. Жалованье им полагается такое же, какое и плотникам; бондарей считается ва промыслах 12 человек.

Кузнецы занимаются приготовлением разных мелких железных вещей и оковки для лодок и киржимов. Оклад их приближается к жалованью икряников, именно от 75 до 120 руб. сер., но число их не превышает 4 человек.

Расчет рабочих производится опекою 1 Июля, по окончании весеннего лова. В это время многие рабочие по собственному желанию остаются на промыслах на новый годичный срок с надбавкою жалованья, а остальные отправляются в Астрахань ва судах на иждивении опеки.

Означенное здесь число всех промышленников и рабочих может считаться постоянным и необходимым, но сверх годовых рабочих нанимается в весеннее время помесячно для работ до 400 мусульман окрестных жителей: такое огромное количество составляет maximum и допускается только во время сильного напора рыбы, при обширности необходимых работ. При малых работах нанимается только до 100 человек, а иногда и еще менее. Опека платит им от 4 до 5 руб. сер. в месяц и содержания им уже не дает. Эти мусульмане преимущественно служат гребцами, также на киржимах и барках употребляются при разгрузке материалов с судов и при нагрузке рыбы на судно.

Но возвратимся к злополучным рыбам и посмотрим, когда они легче и чаще попадаются на приманку.

Лов рыбы ва промыслах делится в году на три главные периода: Беляк или весенний, с Марта до Июня месяца, Жарковский (жаркий) или летний с 1 Июня до Сентября, и осенний с 1 Сентября до Декабря; с Декабря же по Март только на Лопатинской ватаге ловится белуга и на некоторых других промыслах ловится лишь для пищи рабочим красная рыба в небольшом количестве. Из этих периодов Беляк самый важный: он один составляет три четверти годового дохода. Рыба в это время большою частию икряная и крупная идет густыми массами в устье реки для метания икры в пресной воде.

Жарковский и осенний лов очень незначительны: в Жарковский ловится рыба на обратном ходе ее в море, а в осенний ловится оставшаяся на зиму в реке. Первый лов едва покрывает употребляемые на него издержки, а последний представляет только четверть весеннего улова. — Вообще в Жарковский и осенний лов, при самых благоприятных обстоятельствах, выделывается икры никак не более 300 бочек, тогда как при таких же условиях Беляк один дает более 600 бочек. — На с. — в. рукаве Куры рыба ловится лучше при ветре с моря: это происходит от того, что перед устьем Куры образовалась в море мель, заслоняющая вход рыбе и покрываемая большою водой только при напоре ветра с моря. Различие ветров отражается очень ярко на ежедневном количестве пойманной рыбы: при с. — в. ветре ловится в день до 12,000 рыб, а при неблагоприятном ветре не более 1,000 штук.

Весной, когда природа обновляется, все течение Куры по протяжению промыслов оживлено непрерывным движением лодей: веселые крики кормщиков оглашают воздух и приветствуют вступающие с моря в реку беззащитные толпы рыб. Сначала шествуют густыми массами белуги: за ними следуют шипы (Ас. Schypa) и осетры (Ас. sturio), наконец начинают показываться, сначала в смеси с другими, а потом отдельными массами, севрюги (Accipenter stellatus), составляющие ариергард этой водяной процессии.

Я должен сказать правду, к крайнему огорчению всех любителей рыбного стола, что с каждым годом рыбы на Сальянских промыслах ловится меньше и цены на нее возвышаются. Ни промыслы, ни промышленники не терпят от этого ни мало, но все бедствия падают на голову почтенных особ, уважающих икру, пироги с рыбой, балыки и вязигу. На всех промыслах в течение года ловится следующее количество красной рыбы:

Белуги от 3,000 до 6,000 штук.

Осетра — 35,000 — 45,000 —

Севрюги — 400,000 — 600,000 —

Цены на рыбу не постоянны и все поднимаются: крупная севрюга продавалась при мне по 16 коп. сер., а мелкая по 12 коп. сер.; балыки севрюжьи в последнее время продавались по 80 руб. сер. за арбу в 85 пуд., осетринные же балыки по 81 руб. 50 коп. сер. за арбу из 184 балыков. Последние ценятся дороже, потому что вкуснее и жирнее.

Ежегодно выделывается следующее количество разных продуктов из рыбы: икры от 850 до 1,000 бочек, или полагая, сообразно астраханским промыслам, в каждой бочке 27 пудов, до 27,000 пудов; клею красной рыбы от 450 до 650 пуд., вязиги от 550 до 950 пуд. Впрочем, это количество уменьшается по отношению с количеством пойманной рыбы: в последнее время получено икры в год около 700 бочек, клею до 500 пуд. и вязиги до 800 пуд. Цена на икру установлена самим Главнокомандующим постоянная — 6 руб. сер. за пуд на месте, и нельзя продавать ни дешевле, ни дороже. В Закавказье идет только до 2,000 пуд. икры: остальное все количество отсылается в Астрахань от 100 до 115 руб. асс. за пуд; вязиги идет туда же.

В зимнее время, начиная с Января, ловится на промыслах сом так называемою громкою. Громка состоит из нескольких лодок, назначаемых по усмотрению, с особенными нарочно приготовляемыми сетями; она производится почти от самой с. — в. банки в до Божьего промысла по всему протяжению реки. Сома вообще ловится от 20,000 до 60,000 шт. и клею выделывается из него от 100 до 250 пуд.

В то же время, как производится громка сома ниже забойки Божьего промысла, вверх по Куре ловится шамая (собственно шаг-маги, персидское слово, означающее «царская рыба»), начиная с Божьего промысла при Топрак-кале, Зубовской в Абдульянской ватагах. Ловом шамаи занимаются здешние мусульмане, ловят же шелковыми мелкими сетками: за каждую рыбу платится ловцам по 1 коп. сер., или отдают лов на откуп по 22 руб. асс. с тысячи. Всего шамаи ловится от 60,000 до 200,000 шт. Шамая коптится на промыслах и потом рассылается всюду.

В течение всей зимы ловится на промыслах лосось, отдаваемый на откуп за 3,800 руб. сереб. в год. Его ловится от 6,000 до 9,000 шт.

Вместе с шамаей и лососем попадаются разные мелкие рыбы, более кутумы (cyprinus nasus) и судаки. Первые сушатся в большом количестве, потому что до них охотники мусульмане и Армяне, и идут в Закавказье.

Обширная деятельность Сальянских рыбных промыслов и значительное количество содержимых опекою промышленников требуют и больших расходов. Все рыболовные материалы, съестные припасы, лес для забоек и проч. покупаются в Астрахани и перевозятся на промыслы на наемных судах; ежегодно покупается всего на сумму от 30,000 до 65,000 руб. сер. а именно:

В	1829	году	куплено	на	40,269	руб.	сереб.
--	1830	--	--	--	31,680	--	--
--	1831	--	--	--	32,811	--	--
--	1832	--	--	--	30,840	--	--
--	1833	--	--	--	45,154	--	--
--	1834	--	--	--	52,427	--	--
--	1835	--	--	--	56,315	--	--
--	1836	--	--	--	62,716	--	--
--	1837	--	--	--	61,300	--	--
--	1838	--	--	--	64,563	--	--

Из этой десятилетней таблицы со времени поступления промыслов в управление опеки видно, что сумма закупки материалов и съестных припасов с каждым годом увеличивается. Г. Герич старается по возможности сократить расходы, и потому во время моего пребывания на промыслах (в 1842 году), вместо покупки ржаной муки в Астрахани по 6 руб. за четверть, подрядил одного из здешних жителей поставлять пшеничную муку по 3 руб. 30 коп. за четверть.

Вся сумма годового расхода на содержание промыслов, на лов рыбы, на плату и содержание служащих и рабочих людей и на наем перевозных судов вместе с расходами в Астрахани составляет от 100,000 до 170,000 руб. сер. Но эту сумму не должно считать положительною, потому что она собственно зависит от многих причин: во-первых, от различного количества улова рыбы, от которого зависят и все другие расходы (потребление материалов, припасов и наем перевозных судов); во-вторых, от понижения или повышения цен ва припасы и материалы в Астрахани. Наем мореходных судов составляет весьма важный предмет расхода и ежегодно вносит невознаградимый убыток в доходы опеки: для перевозки из Астрахани на промыслы материалов и припасов, а с промыслов в Астрахань рыбного товара нанимается от 5 до 6 годовых и от 2 до 4 рейсовых судов. Плата за каждое годовое судно, нанятое в Астрахани, простирается от 5,000 до 6,000 руб. сер. в год, а за рейсовые от 1,500 до 2,000 в рейс, что и составляет безвозвратного ежегодного расхода слишком 40,000 руб. сер. Положим, что наем перевозных судов необходим для существования Сальянских рыбных промыслов, но опека может завести для перевоза свои суда: стоит только однажды употребить до 75,000 руб. сер. и на эту сумму в Астрахани спустятся ва воду шесть больших мореходных судов, которые в три года не только возвратят употребленный на них капитал, но и принесут еще значительную выгоду. Впрочем, это составляет расчет опеки и не всегда можно располагать большими суммами по произволу.

Не смотря на такие значительные издержки, опека почтя постоянно находится в выгоде: по крайней мере десятилетняя сложность доходов и расходов по Сальянским рыбным промыслам со времени поступления в казенное управление представляет утешительный вывод. Я предлагаю здесь таблицу всего прихода и расхода с 1829 по 1839 год, которою вероятно останутся довольны все записные рыболовы.

Годы	Расход		Приход
		Серебром		Серебром
		Руб.	Коп.	Руб.
1829	246,019	1	300,987	32 1/2
1830	257,508	5 3/4	225,930	80 1/4
1831	215,203	58 3/4	229,668	34 1/4
1832	262,430	47	281,041	53
1833	312,522	35	318,064	68 1/2
1834	258,163	99 1/2	274,889	78 3/4
1835	321,653	73 3/4	310,645	85 1/2
1836	311,108	47 1/4	324,234	54 3/8
1837	317,949	48 3/4	309,187	50
1838	198,456	-	310,791	80 1/2
Итого	2,700,915	17 1/2	2,885,422	28 1/4

В числе показанных здесь расходов находится и сумма, внесенная опекою в разные казначейства — 1,199,896 руб. 31 коп. сер.

Следовательно промысловых расходов собственно должно считать в десятилетие только 1,501,018 руб. 86 ¹/₂ коп. сереб.

Из табели видно, что к 1-му Января 1839 года поступило наличных сумм за расходом 184,507 руб. 10 ³/₄ коп.

К этому должно прибавить остаток рыбных товаров к 1-му Января 1839 г. примерно на 26,773 р. 91 к. и остаток припасов и материалов на 87,690 р. 86 к. и еще строения, ценившиеся в 1839 г. в 33,858 86 к. и еще строения, ценившиеся в 1839 г. в 33,858 р. 73 к., всего приблизительно на 148,323 р. 50 к. сер.

Таким образом составится к 1-му Января 1839 года оставшийся от всех расходов капитал в 332,830 руб. 60 ³/₄ коп. сер.

Приложив сумму, внесенную опекою в казначейства, образуем капитал в 1,532,726 руб. 91 ³/₄ коп. сер.

Вычитая забранные опекою в разное время в ширванском казначействе 66,000 руб. получим 1,466,726 руб. 91 ³/₄ коп. сер. чистой прибыли от Сальянских промыслов в течение десяти лет, с 1829 по 1839 год.

Для продажи рыбы в Астрахани находится там особое отделение опеки, хотя собственно доставляющее опеке мало выгод, но необходимое для распродажи остающейся рыбы. Продажа производится с аукциона под надзором губернатора и советников и дешевле, чем на месте: в Сальяне пуд рыбы стоит 16 коп., а в Астрахани только 12 коп. сер. Не смотря на такую разницу в ценах и астраханская продажа не без выгоды для опеки.

Вот все, что я узнал и видел на Божьем промысле; но дай Бог почаще встречать такие отрадные сведения, какие я собрал здесь, и почаще встречаться с такими людьми, как старший опекун Г. Герич.

Утром 19-го Сентября я возвратился в Сальян. И зачем?… Затем, чтоб описывать местечко Сальян, то, что нет никакой возможности описать!

В самом деле, что можно сказать о кучке домов, раскинутой на равнине, в тени садов? Ничего, совершенно ничего!

Но у Сальяна есть участок: сложив их вместе, выходит что-то удобоописательное, а именно выходит вот какое описание:

Сальянский участок находится между двумя устьями Куры в Шамахинском уезде: он граничит к в. с Каспийским морем, к с. с Кабристанским участком, к з. с Талышинским уездом, а к ю. с Кабристанским и Барушатским участками. Длина этого острова до 140 верст, ширина же различна: между Джеватом и Карачали от 2 до 5 верст и между Карачали и Каспийским морем от 7 до 28 верст. Все пространство составляет около 700 квадр. верст: под местечком Сальяном находится 500 десятин. На этом пространстве живет всего 5,229 душ муж. пола и 3,878 жен. пола. Сальянский участок делится ва два магала: Сальянский, в котором находится 21 деревня, не считая Сальян, и Рудбарский, в котором 13 деревень. Местечко Сальян лежит над 39° 20' с. ш. и 66° 45' в. д.

Почва земли большею частию солоноватого свойства, а изредка глинистого: солоноватое пространство бесплодно. Кроме реки Куры, которой вода к употреблению годится, попадаются соляные и нефтяные источники, а в семи верстах от местечка Сальяна находится горячий источник, где в Июне месяце жители участка и соседних мест лечатся купаньями от ревматизма и других болезней. Кроме того против Божьего промысла находится возвышенный курган, из которого течет серая грязь неисследованного свойства. В Сальянском участке находится одна небольшая гора, называемая Баби-Зенан.

Остров Сальян известен в Закавказьи своим нездоровым климатом: господствующая болезнь — желчные лихорадки, особенно свирепствующие в Июле и Августе месяцах. Проливные дожди падают в Ноябре; зимой Сальян покрывается иногда снегом и даже Кура замерзает, а вообще в Генваре и Феврале уже начинается весна. Нездоровости климата и удалению Сальяна от артериального пути Закавказья должно приписать незначительную населенность этого участка и слабую производительность его, не смотря на плодородие почвы во многих местах, на обилие пастбищ и садов. Лесов в Сальянском участке не находится.

Из животных в Сальянском участке водятся буйволы и другой домашний скот, кабаны в камышах, зайцы, джейраны, шакалы, множество разной дичи, черепахи, а из гадов безвредные скорпионы, змеи и тарантулы.

Жители Сальянского участка все мусульмане; между ими считается до 700 чел. кочующих только для надзора за скотом; Беков 5 чел. а чиновников только 2; здесь размещен Донский 47 казачий полк.

В местечке Сальяне находится один казенный дом, в который собирается нефть и доходы с нее, и два магазина: хлебный и соляной; частных домов считается до 900, садов до 30, лавок до 200, мечетей 9, улиц 50, площадей 2, участковое и полицейское управление, почтовое отделение, таможенная застава и карантин. Жителей в местечке считается 2,280 муж. пола в 2,020 жен. пола, но некоторые из них приписаны по камеральному описанию к деревням: наприм. в селении Агнача Серра числится 50 семейств, из коих 20 сем. живут в Сальяне. Беков в местечке числится 85 муж. пола и 73 жен. пола, купцов мусульман 60 муж. пола, 48 жен. пола, крестьян мусульман 2,135 муж. и 1,899 жен. дола, Армян 1 муж. и 2 жен.

Земледелие в Сальянском участке посредственно: здешние жители сеют пшеницу, ячмень, чалтык, хлопчатую бумагу и табак; шелководство здесь очень ничтожно, а садоводство обширно, но вино не делается и жители не знают куда сбывать плоды. В местечке Сальяне находится до 20 ткацких заведений, в которых делается бязь для потребления участка; ремесла также ограничиваются домашним обиходом; шерстяные и другие материи привозятся из Персии. Ничтожная торговля производится с Ленкораном и Баку.

Доходы Сальянского участка состоят в повинностях денежных — подать, почтовой сбор и сбор за казенные посевы, и натуральных — десятая часть посева хлеба, хлопчатой бумаги и сарацинского пшена; кроме того отдаются за 600 руб. сер. в год пять нефтяных колодцев и добывается из двух соляных озер соль. Доходы местечка Сальян составляют до 1170 руб. сер. а расходы до 1115 руб. сер. В числе расходов значится статья на иллюминование местечка в торжественные дни: так и здесь праздники России отправляется с честию!

Для распространения мусульманской мудрости в Сальянском участке существует до двадцати медресэ.

История Сальяна не представляет ничего назидательного для юношества: этот клочок земли, по видимому, разделял первоначально судьбы Ширвана. При падении Ширван-шахов в первой половине XVI столетия сын какого-то странствующего календера овладел Сальяном, выдав себя за сына Сультан-Мухаммед бен Шейх-шаха, но вскоре был разбит и схвачен воинами Ширван-шаха Шахрока. От персидского владычества Сальян перешел к турецкому, при котором он составлял особенный санджак. Император Петр Великий, во время похода в Дагестан, имел намерение построить на устье Куры город, который бы служил средоточием торговли России с Востоком, и поэтому поручил Соймонову вымерять протоки Куры и по его назначению приказал Генералу Матюшкину, доносившему о взятии Сальянского острова в русское владение, строить крепость, для защиты который предписал отправить из Казани 5,000 Татар, Черемис и Чуваш. Между тем в Сальяне произошло совершенно противное событие: посланный из Баку подполковник Зимбулатов, для принятия Сальяна в русское владение, по четырехмесячном здесь пребывании был приглашен с своими офицерами на праздник к Сальянскому владетелю, и обнадеженный ласковостью и притворным смирением жителей в течение четырех месяцев дался в обман и был безжалостно зарезан на пиру с своими подчиненными. Это было в 1724 году. 20-го Мая в том же году издав указ, которым отменено строение крепости на Куре и отправление туда Татар из Казани. Однако в последствие времени заложено здесь укрепление на 200 человек гарнизона, отданное в 1730 году Генералом Левашевым вдове какого-то Хана. По заключении мира с Надиром в 1735 году Сальян возвращен Персии. В 1756 году Фетх Али Хан Кубинский, по поручению отца своего, отнял Сальян у Ибрагим Хана Дудбарского и спасся сюда после поражения кевдушанского. Императрица Екатерина имела намерение привлечь в Сальян торговлю и для этого перевела на Куру консула, находившегося прежде в Баку, но купцы не находили никакой выгоды приставать здесь. Стесненный Умма Ханом Аварским Фетх Али Хан отдал ему, в приданое за дочерью, местечко Сальян, а в 1788 году, по приказанию Кубинского деспота, умерщвлен в Сальяне Мухаммед Сеид Хан с двумя сыновьями из фамилии Шамахинских Ханов. Потом Сальян составлял спорное место между Ширванскими и Кубинскими Ханами, а последний Хан Шамахинский Мустафа отнял, с помошию Русских, Сальян у Мир Бакир Бега, брата Мустафы Хана Талышинского, в чем ему способствовали сами Сальянцы, недовольные своим правителем. В русское владение Сальян поступил по гюлистанскому договору 1813 года.

Карапету кто-то предлагал ехать из Сальяна морем на киржиме, но Карапет, однажды вытерпевший страшную бурю на Каспие, терпеть не может моря и решительно отказался от такого предложения; я нашел это вполне благоразумным, потому что при противном ветре можно проплыть из Сальяна в Ленкоран целую неделю.

И так Карапет и я выехали из Сальяна опять, на почтовой тележке 19-го Сентября вечером. Переехав Акушу, которая шириной здесь около двадцати сажен, на пароме, я понесся по закраине Муганской степи. Чудесно гладкая дорога тянется около садов по берегу Акуши, а вправо расстилается необозримая степь Муганская.

(Мухаммед Меджди в сочинении своем *** «Украшение бесед» так говорит о Мугане (ман. Биб. Каз. Унив. fol. 305 r^о):

«Страна Муган». Воздух ее очень тепел и наклонен к гниению. Границы ее сходятся с страной Армянской, Ширванской, Адербайджанской и морем Хазарским. Доходы ее во время Сельчукидов были сто девяносто пять тысяч тебрисских туманов, во время Монголов дошли до тридцати туманов трех тысяч динаров ханских, а теперь неизвестно о том. От горы Сенг-бер-Сенг, которая находится супротив округа Пешкина, до берега реки Араса (Аракса) лежит страна муганская: на этом пространстве, сколько не видна гора Себелян, трава ядовита и губит четвероногих; весной яд ее бывает менее, (но) голодной скотине причиняет более вреда. Когда же становится видима гора Себелян, зловредность та не существует более." — Кажется, эту самую траву называют в здешнем крае «житовинник»)

Эта степь одна из самых поэтических в мире и смело может принять на свой счет все восторженные обращения к степи, столь изобильные в русских книгах всех сортов и названий: ровное, безлесное поле стелется на огромном протяжении между рекою Араксом и Каспийском морем, и по этому полю смотри не смотри ничего кроме травы не выглядишь, а в этой траве в глубине степи кишат бесчисленные гады, однако, с каждым годом уменьшающиеся.

Олеарий дает очень много пространства Муганской степи, определяя длину ее в шестьдесят миль, а ширину в двадцать: настоящая длина Мугана около тридцати миль, а ширина различна. Земля на этом пространстве глинисто-песчаная, проникнутая черноземом; летом в сильные жары здесь видны только полынь, терновник и каперцы, за то зимой растительность очень обильна, но необходимо орошение полей, которое соединено с большими трудностями, потому что воды на степи Муганской не имеется. В старое время здесь проходил большой канал, устройство которого жители приписывают Тамерлану; другой известный в Мугане канал принадлежал к числу работ Надира, если только Надир не возобновил канал Тамерлана. В самой середине степи находятся два древние колодца, а кроме того местами показывается из земли вода, только чем ближе к морю, тем труднее до нее докопаться, о чем, впрочем, жители не очень и хлопочут, довольствуясь какой попало водой. В некоторых местах находятся самосадочные соляные озера.

Когда заселилась Муган — с точностью неизвестно; Помпеи, во время похода против Албанов, встретил на Муганской степи такое множество змей, что должен был поскорей выбраться с своим войском из этого края. Арабские писатели говорят уже о народонаселении и даже городах на Мугане: предание говорит, что здесь было до девяти городов. С нашествием Монголов, если еще не раньше, явились сюда на кочеванье Тюркмены, вытесненные потом Татарами: устрашенные нашествием Монголов, жители Мугана разбежались в горы. Следами прежнего народонаселения оставались сторожевые курганы, на которых, вероятно, находились укрепления: ряд этих курганов идет от Каспийского моря к Араксу немного к с. от пограничной черты между Персией и Россией. Вместе с этим — странная вещь! — начала падать ядовитая слава Мугана: ныне вредных змей не водится ни на бесплодной и сухой степи, ни в жилых местах Курской долины. Змеи удалились внутрь степи, где между ними отличается своей ядовитостью очковатая змея; остается лишь ядовитая полынь, вредная для лошадей.

По берегу Куры не далеко от станции водятся в камышах кабаны, а в степи виднеется аул. — На Джейранбергской станции я ночевал: шакалы всю ночь страшно выли и смертельно надоели.

На утро я выбрался со станции очень рано; дорога идет между камышей, из-за которых ровно ничего не видно, лишь вдали темнеют Талышинские горы, мало-помалу приближающиеся ко мне, или пожалуй наоборот к которым я подъезжаю быстро. Какая благодатная страна: чуть не на каждом шагу из-под лошадиных ног стадами вылетают фазаны, стрепета, кулики, куропатки, журавли, зайцы… впрочем, зайцы не вылетают, а выбегают! Дичь пользуется здесь полными правами гражданства, потому что не кому за ней охотиться. Ястребиная охота была бы здесь очень прибыльна, потому что нет лесов, куда бы могла укрываться дичь от ястреба.

За 15 верст до станции находится в стороне казачий пост, где сменил моего провожатого другой казак — я все еще путешествую с казаками. Гог-тепинскую станцию составляет малаканская деревня с 448 душами: недалеко от нее ближе к горам находится деревня Субботников с 800 душ, в которой помещается штаб казачьего 47 полка и живет сам полковник. Смертность в этих местах сильная, особенно между малаканами; причина этому заключается, по-видимому, в излишней сухости воздуха. В окрестностях не редко случаются разбои: мусульмане грабят и бьют смирных малакан.

Дорога из Гог-тепэ идет по степи, на которой зимуют гуси, утки и кулики, а достопочтенные журавли, чуждаясь этого неприличного общества, улетают дальше на юг. Без всякого приключения я переправился в брод чрез реку Кизиль-агач «Красное дерево» шириной в шесть-семь сажен, в которой один известный русский путешественник — позвольте умолчать фамилию — едва не погиб, переправляясь в полноводье на пустой тележке: стремлением воды тележку опрокинуло и унесло версты за полторы, две лошади погибли, а известного путешественника казаки едва успели вытащить из воды.

Дорога от Кизиль-агача идет подле моря. Спустя десять верст я переправился на пароме через морской залив Кум-баши «Песчаная голова»: он шириною до полутораста сажен, глубиной около аршина, но переправа здесь необходима, потому что залив тянется чуть не до Ленкора. Паром устроен ва трех лодках и подвигается очень медленно, потому что переправляет всего один паромщик, лениво работающий шестом. Около залива бездна дичи; рядом с паромом стоят киржимы, заходящие с моря, а по другую сторону залива находится несколько казачьих домов для собиранья сена. — Вообще весь путь от Сальяна до Ленкорана представляет противоположность с пустынными окрестностями Баку: обильная и мощная растительность здешняя переносит воображение в иной благодатный край!…

За десять верст до Ленкорана находится поворот на остров Сару, видимый с берега, от которого он отстоит на семь верст. Шевалье Гамба поставил Сару только в пятнадцати верстах от Баку, тогда как прямого расстояния между ними более 145 верст" Честь и слава французскому путешественнику!

Подъезжая к Ленкорану я видел по берегу множество черепах: накануне шел дождь, и они выбрались в лужи насладиться приятностями прогулки. Стоило только положить их всех на спину, чтоб они навечно остались на тех же местах, общеупотребительный способ ловли большей части черепах, но я занят был не черепахами, а Ленкораном.

Уже вечерело… но позвольте начать последнюю главу.

VII.

ОТ ЛЕНКОРАНА ДО АСТАРЫ.

…………………………………….. ……………………………………… ……………………………………. ? Из одного путевого журнала.

«Скоро ли город»?

— Какой город? отвечал мне ямщик.

— Ленкоран.

— А это что? Мы уж давно в городе.

Я смотрел во все стороны и никак не мог поверить, чтоб я находился в городе: налево Каспийское море — следовательно тут нет города; направо какие-то хижины в садах, расставленные без всякого порядка — следовательно и тут нет города. Однако здесь несомненно лежит город Ленкоран: неужели только я с Карапетом и ямщиком составляю город?

— В крепость что ли везти?

— Поезжай в крепость, сказал я без цели, единственно из любопытства, какая может быть в несуществующем городе крепость.

Но прежде, чем я успел удостовериться в подлинности ленкоранской крепости, тележка моя стояла уже перед крыльцом комендантского дома.

Комендант Я. И. фон Фогель предложил мне свой кабинет к услугам и просил меня ни о чем не заботиться, кроме своего дела: радуясь и благодаря, я принял и исполнил его предложение вполне. Это радушное гостеприимство на самом краю России примирило меня с Ленкораном, и я принялся с любовию за описание этого города.

Крепость и вместе уездный город Шамахинской губернии Ленкоран лежит под 38° 43' 61" С. Ш. и 18° 34' 60" В. Д. от С. Петербурга, на западном берегу Каспийского моря, не далеко от персидской границы. Он имеет вид трапеции, длинная сторона которой, имеющая протяжения чуть-чуть…. не версту, обращена к морю; эта фигура обведена со всех сторон рвом, который может наполняться водою из речки Ленкоранки под крепостными выстрелами. Эта речка вытекает верст за двести отсюда, и, окружив Ленкоран с трех сторон, впадает на с. в. в море; она не широка и не глубока, но быстра. В устье ее входят киржимы, но выходить могут только при береговом ветре; при морском же, который заносит устье реки песком, нужно распознавать фарватер. Рейд ленкоранский не удобен, как открытый всем ветрам: суда становятся на расстоянии трех верст на семи саженях глубины, где илистый грунт хорошо держит якоря; вероятно отсюда и произошло название города Ленкоран, означающее «якори, якорное место».

Окружность города до трех с половиною верст: на этом пространстве живет до 3,000 жителей и нет ровно ничего замечательного. Город представляет странный вид: камышовые, обмазанные глиной домики перемешаны лужайками и садами, и городской чинности здесь совсем не видно; без всякой обиды Левкорану можно сказать, что это красивое село, а не город, село, в котором природа богата, а жители бедны, почва производительна, а торговли нет. Гуляя по лужайкам, под тенью высоких и густотенных дерев, перед красивыми домиками, я забывал, что Ленкоран уже близко к Персии, что не сегодня-завтра я буду уже на чужой стороне……

В Ленкоране находится одна православная церковь деревянная, одна армянская и три мечети. Городские лавки расположены вне крепости; товары состоят большею частию из тебризской контрабанды: сукон, ситцев, шалей, платков и разных персидских материй. Торговля Ленкорана очень ничтожна, не смотря на то, что по географическому положению Ленкоран сосед с богатым и торговым Тебризом и в водяных сношениях с Астраханью. Причина этому заключается в неудобстве рейда ленкоранского, в дикости окружности ленкоранской и в удалении города от сухопутных знаменитостей Закавказья. Для усиления привоза товары здесь ценятся дешевле, нежели в Баку и Астрахани, так что многие бакинские купцы везут свои товары через здешнюю таможню, а многие товары идут и просто без таможни. Шелк ценится здесь от 75 до 100 руб. сер. пуд, в Баку 120, а в Астрахани 160 руб. сер. Чернильных орешков. как мне говорили, провозится здесь до 200,000 пудов. Какая огромная масса! Может быть и «Путешествие по Дагестану и Закавказью» писано материалом, прошедшим через ленкоранскую таможню. Карантин и таможня ленкоранские помещаются вместе на правом берегу Ленкоранки в версте от города; переправляются в эти заведения вброд или на «кулазе».

Климат Ленкорана равняется климату Южной Италии, но по своей несоразмерности гораздо хуже последнего: зимой 1840 года здесь был снег на аршин и холод до 6° Реом.; при мне же в конце Сентября термометр в полдень показывал +19° в тени! Годами является здесь сильная смертность, особенно от горячек и лихорадок в летние жары, но постоянно свирепствует здесь заразительная болезнь — вист, прилипчивость которой испытывают на себе все путешественники. Иногда является оспа. Нездоровость климата происходит от низменного положения, окруженного болотами.

В один из дней, которых у меня в Ленкоране было ровно десять, я взобрался на лошадь и отправился верхом осматривать лучшее и замечательнейшее произведение Ленкорана — сахарный тростник.

Тифлисский гражданин Фома Ханумов употребил собственного капиталу до 10,000 руб. сер. на заведение сахарной плантации в четырех верстах от Ленкорана, но дальнейшего развития этой важной промышленности он не в силах дать; ныне Ханумов просит Правительство ссудить ему под надежный залог 10,000 руб. серебр. на шесть лет без процентов, отвести 500 десятин удобной земли, и тогда он обязуется устроить здесь сахарный завод, давать соседним жителям за деньги сахарный тростник, учить их разведению его и скупать у них сахарный песок для выделки на своем заводе. Разведение обширной сахарной промышленности возможно лишь в Талышинской провинции, где по берегу моря находится много пригодной для этого земли, и предположение Ханумова заслуживает особенного внимания: если выделка песку в Тифлисе может быть полезна для края, то такие широкие выгоды для целой России можно предвидеть из разведения сахарного тростника в Талышах!…

Г. Ханумов находился сам на плантации и показал мне все свое заведение. Плантация огорожена низеньким плетнем; засеяно две десятины, а две уже покинуто только потому, что владельцу не на что нанять работников для полотья травы. Прошлого года (1841) собрано пуд песку и десять пудов тростнику; тростник иногда бывает в аршин и десять вершков, а листья и в два аршина. Не имея средств, Ханумов должен был обратиться преимущественно к выделке рому, и хотя ром его изделия не высокого достоинства, все же лучше самоделья, доставляемого из «погребов иностранных вин, рому и водок».

В 11-12 верстах к з. от Ленкорана находятся целительные теплые воды. — Древностей в Талыше почти нет: в горах, говорят, есть старинная мечеть с гробом одного мусульманского святого; в семи верстах от Ленкорана сказывают гроб Шейха-Загида (отшельника), наставника Шейха Сэфи, которому здешние жители пелеринствуют. Кроме того в 10 верстах от Ленкорана находится «Див-каляси» крепость Дивов, близ горы Аляр два укрепления Дегер-каляси и Кыз-каляси (это уже вторая), а на продолжении горы Рамагач укрепление Дека, построенное Шамр-Беком Талышинским, которого умертвил за неповиновение владетель Талыша Кара-Хан.

Я не могу писать полной картины Талышинского уезда: она уже составлена до меня. Довольно сказать, что Талышинский уезд природой делится на две части: горную и низменную, в Талышинском уезде до 25,000 жителей, что земледелие и скотоводство здесь посредственно, сколько нужно лишь для домашнего обихода, садоводство предоставлено воле Божией, шелководство ничтожно, пчеловодство и звериный промысел довольно важны, а рыбные ловли составляют казенную собственность.

С берега морского, на котором лежит Ленкоран, раскрывается восхитительный вид на горы Талышинские, возвышающиеся постепенными террасами на четыре тысячи футов и более и покрытые самой свежей и густой растительностью. Сколько раз я смотрел с удовольствием при солнечном закате на эту живописную даль и следил за лучами убегающего света! Но страшны, страшны эти горы: в этой чуть не тропической зелени скрываются кровожадные обитатели — волки, лисицы, гиены, барсы, медведи и тигры, в камышах кабаны, а по речке Астаринке обитают и дикобразы. Впрочем, гиена, барс и медведь здесь редки, но тигры очень обыкновенны, и нельзя не промолвить слова о таком знатном звере.

В Талыше живет тигр самой огромной и сильной породы — tigre royal; он занимает мазандеранские дебри и оттуда распространяет свое племя в талышинские леса и даже на Муганскую степь. Не весело встретиться на дороге с таким зверем, но при всей своей лютости, тигр редко нападает на беззащитного человека: в доказательство рассказывают в Ленкоране об одном священнике, встретившемся с тигром и благополучно прибывшем домой. За то беда охотнику, который промахнется по нему или сядет на дерево низко, так что тигр может достать его. Безоружные животные теряют всякое сознание от приближения тигра и без сопротивления отдаются ему на съедение; крупные и сильные животные не всегда счастливы в борьбе с тигром, и даже самый слов с непривычки робеет, теряется и иногда гибнет бедственно, по словам Неарха и других рассказчиков об Индии. В Талыше иногда сходятся кабан с тигром и в этом случае обоим противникам достается равно; буйвол же, при нападении тигра, сзывает своих собратий криком и защищается от врага целым союзом: в этом случае тигру нечего ожидать хорошего. Однажды медведь увидел с вершины холма спящего в овраге тигра, и не долго рассуждая, пустил в него огромным чурбаном, но вслед за ним покатился и сам в овраг: озлобленный этим тигр жестоко оттрепал медведя.

В Талыше охотятся на тигра в одиночку или облавой, но во всяком случае бьют его с деревьев, куда тигр не может взлезть, между тем как от барса нет спасения и на дереве. В Индии охотятся на слонах, а иногда английские Офицеры выходят на тигра втроем-вчетвером пешие, и в таком случае не редко один из охотников становится жертвою разъяренного зверя. Бывали примеры, что и один человек убивал тигра: так один Индустанский Принц получил лестное прозвание «Шир-Хана» льва-Хана за то, что поразил смертельно копьем огромного тигра. В Ленкоране рассказывают, что казак ехал со станции в город: лошадь казака поглянулась сидевшему в засаде тигру, и одним прыжком зверь очутился близ казака. Но казак не потерял присутствия духа, и в то самое время, как тигр думал остановить лошадь за зад, мастерским ударом шашки положил зверя наповал. Этот случай не подлежит сомнению, потому что и в Мазандеране есть смельчаки, ударом сабли убивающие тигра.

Талышинский тигр очень дерзок: он заходит в деревню и отсюда средь бела дня не редко уносит с невероятною легкостью свою добычу через овраги и заборы, будь эта добыча даже лошадь или корова.

Народонаселение Талыша состоит, кроме немногих Татар, из особенного племени Талышинцев, говорящих отдельным наречием Талыш. Многие, в том числе и Г. Клапрот, считают Талышинцев потомками древних Мидян, основываясь единственно на географическом положении Талыша, входившего в состав древней Мидии: других доказательств на это не имеется. Нынешний талышинский диалект по своей грамматике составляет одно из наречий персидских, по многим собственных словам, по обилию гласных разного свойства и по некоторым формам уклоняющееся от персидского языка. Древний мидийский язык нам вполне еще не известен, и поэтому на слове «спако», сохранившемся от древней Мидии у Геродота и означающем собаку, нельзя основать заключения, как делает это Г. Клапрот, о родстве мидийского языка с талышинским, в котором собака называется «сипа». — Талышинцы принадлежат к Шиитскому обряду. Кроме того в Талыше кочуют племена Шахсевенов и Курдов Делагарда: летом наши кочевые племена живут в горах Персии, а зимой персидские подданные кочуют на Мугане (Вот подлинные слова Геродота о мидийском слове спако: thn γaρ kuna kaleouσi σpaka Mhδoi (Геродот, I, 110)).

У Талыша почти нет никаких воспоминаний, хотя это владение образовалось давно в отдельное Ханство: во время Ширван-шахов встречается имя Эмира Сипегбеда, владетеля Талыша. Как владение соседнее Персии, Талыш большею частию находился под зависимостью этого государства; Россией он был покорен во время смут в Персии при Петре Великом, но при заключении мира с Надиром возвращен обратно. По смерти Надира здесь образовалось отдельное Ханство Талышинское. В 1796 году Русские войска проникли сюда под предводительством Графа Зубова, прозванного «Кизиль-аяг» Золотая нога: воспоминанием этого похода остается родник к з. от Ленкорана, носящий наименование Зубовского. Последний Талышинский Хан Мустафа Кули был сначала союзником России, и для защиты его велено было содержать у острова Сары в готовности с 1800 года одно военное судно, а с 1801 г. два судна, одно у Сары, а другое на необходимом пункте, но по удалении Завалишина на Сару, Мустафа Кули пристал к Персиянам. Навлекши на себя неудовольствие персидского двора, который послал против него в 1809 г. Фереджулла Хана Афшарского, и находясь во вражде с Мустафой Ханом Ширванским, Мустафа с преданными людьми удалился из Ленкорана в Джамиджван, недоступное местечко, окруженное болотами и морем, и выпросил себе отряд русских солдат с пушками. Между тем явился один из почтенных Ширванцев Омар Сультан в Талыш для примирения двух владельцев Ширванского и Талышинского, но вместо устройства дел сам пал в ссоре с сыном Талышинского Хана Мир Хасан Ханом. Мустафа отправил другого сына своего Хидает Хана к Ширванскому владетелю с прошением помощи. Последний простил убийство Омар Сультана и послал отряд войска из Салияна к Джамиджвану, но Мустафа Талышинский, между тем, покорился Персиянам. В конце 1812 года десятитысячный отряд Персиян вторгся в Талышинское Ханство, и, изгнав Мустафу-Хана, разорил Ленкоран, а на месте его устроили Персияне новую крепость, которую Генерал Котляревский взял штурмом 1-го Генваря 1813 года, при чем погибла большая часть персидского гарнизона, простиравшегося до 4,000 человек, и пал сам начальник его Садык Хан.

По Тюркменчайскому договору Талыш окончательно присоединен к России, а часть его осталась во владении Персия.

Что же касается до времени построения города Ленкорана, то эта важная эпоха, к моему крайнему сожалению, в истории не означена: раньше XVII столетия мне не случалось встречать имени Ленкорана.

При распространении русского трудолюбивого населения Талыш может составить одну из богатейших и лучших областей Закавказья: все западное поморье каспийское далеко уступает ему в природных богатствах, а развитие промышленности на благодатной почве возбудит торговую деятельность и усилит движение капиталов по Каспийскому морю вглубь России. Климат Талыша, с засеванием китайского риса вместо чалтыка и с осушением болот, должен много улучшиться, и тогда обитатели будут с любовию смотреть на свою страну и охотно заботиться об улучшении своего положения.

Закавказье, по благорастворению своего воздуха и обилию плодов земных, есть одна из самых благословенных областей не только России, но и Европы; обширные выгоды, которые может извлекать из этого из края наша Империя, еще не приведены даже и в известность. Закавказье не может служить главным рывком европейской торговли с Азией, но ему предстоит участь не менее завидная: эта страна должна избавить русскую промышленность от многих тяжелых статей иностранного привоза и в свою очередь потреблять произведения русского труда. В самом деле природные качества Закавказья дают полную надежду на исполнение этого предположения.

Большая часть жителей Закавказья довольствуются или собиранием только того, что представляет им производительная почва, или же очень не много прибавляют к земным произрастениям своего труда: это составляет одну из главнейших причин, по которой Закавказье не заняло до сих пор предназначенной ему роли в жизненных силах Империи. Не говоря о земледелии и садоводстве, которые здесь находятся чуть-чуть не в младенческом состоянии, самое скотоводство, к обширности и улучшению которого многочисленные кочевые жители вынуждены наклонностью к лени и легкому труду, а совсем не опасностию собственности, как бывало прежде, не достаточно процветает, потому что народ не обращает никакого внимания на улучшение и размножение пород скота: лишь сделало некоторые успехи овцеводство. Виноделия в восточной части Закавказья почти не существует, плоды не идут в торговлю, и сады предоставлены собственным своим усилиям; шелководство, не смотря на сильное содействие климата, находится еще в малом развитии; нежные произведения юга здесь мало и известны. Все это происходит от многих причин: во-первых, народонаселение Закавказья так не велико, а производительность почвы так сильна, что человек почти без всяких хлопот может здесь пропитаться деятельностью одной земли, а о сеянии и разведении дорогих растений, требующих тщательного присмотра, не зачем и думать беззаботному Закавказцу. Во-вторых, неравномерный климат Закавказья подвергает иногда опасности нежные произведения; имея же вдоволь произведений, требующих незначительного присмотра и не подверженных легко капризам климата, не станет закавказский человек рисковать своим трудом, не станет немногое верное менять на большое не совсем надежное. В последнем случае виновата и почва, лелеющая безданно-беспошлинно для человека готовые плоды: избалованный Закавказец не хочет и слышать о том, что на севере иногда несколько лет сряду жестокая земля губит и уничтожает труд земледельца, всю возможность его существования, не хочет знать и о том, что климат Басры вдесятеро убийственнее сальянского и других мест Закавказья, а между тем в Басре кипит деятельность и народонаселение; знать не хочет ничего Закавказец и ославил свою страну вредно-климатной! Наконец последняя причина заключается в отсутствии рынков, на которых бы Закавказье меняло свою производительность с трудами и произведениями других мест. Близость Каспийского моря еще не могла быть употреблена на полную и удовлетворительную пользу Закавказья, а сухопутные сообщения доселе довольно трудны и отдалены.

Мы можем вполне надеяться, что попечительное наше Правительство, развивая здесь охоту к труду, вместе с тем усилит и потребительность местных произведений как земных, так и промышленных, и по возможности облегчит торговые сообщения. С своей стороны Закавказье да не уклонится от своего предназначения и да умножится здесь трудолюбивое и сметливое русское народонаселение. Восточная часть Закавказья прежде была очень населена, и здесь стояли огромные города, но открытая каждому завоевателю, эта сторона во все дни терпела много, и теперь населенность ее очень не велика в сравнении с прежним временем.

Впрочем, тем, которые желают лучше узнать Закавказье и его характеристику, я могу лишь рекомендовать прекрасные исследования Ю. Гагамейстера, потому что сам мало знаю и еще меньше видел Закавказье. Да пора же мне и в путь-дорогу дальнюю, на чужую сторону негостеприимную…..

2-го Октября я оставил Ленкоран. На этот раз путешествие мое приняло совершенно новый характер: отныне я осужден странствовать уже не на тележке, а верхом. На Востоке не знают другого рода переездов, а Талыш уже Восток! Способ верхового путешествия не всякому известен в точности, и поэтому я считаю непременною обязанностью изложить его в подробности.

Путешественника сажают на азиатское седло: говорят, это удобнее по горам, где на европейском седле человек скользит, и притом крутое окружение европейского (английского) седла утомляет ноги. Впрочем, сначала любое седло нравится, но через день дороги путешественник уже проклинает все седла в мире и ходит не на своих ногах. Советуют также, для избежания излишних страданий, класть под себя кожаную мягкую подушку, которая необходима еще и на привалах: надобно же на что-нибудь класть голову во время спанья. Сзади седла должен находиться небольшой круглый чемоданчик с чистым бельем, а спереди в чушках необходима, для внушения должного уважения, пара вечно заряженных отличных двуствольных пистолетов: надежное ружье при этом ни в каком случае не будет лишним, а сабля и уменье владеть ей придадут много спокойствия душе странствователя. Что же касается до костюма, то никогда путешественник не должен изменять своей народности, разве только тогда, когда он может положиться на свое знание Востока, и переодетый не будет ничем ни на волос отличаться от туземца. Таких избранных не много, и я советую лучше проехать по Востоку Европейцем, во избежание разных неприятных последствий, из которых потеря жизни не будет еще крайним несчастием!… Не берите с собой ни одного фрака на Восток, долой узкое платье: да здравствует азиатский простор, да здравствуют долгополые сюртуки! Фуражка — на востоке шляпа анахронизм — должна защищать и от жара, и от холода, и от дождя: устроить такую не трудно. Для предохранения от непогоды необходимо иметь прочную бурку, если ничего лучшего не найдется: сколько мне известно, премудрая Европа не придумала ничего дельнее для путешествия по Востоку.

Кажется, я совсем снарядил путешественника….. да, еще сапоги должны быть выше колен и все платье суконное. Об удовольствиях предоставляю заботиться каждому по своей воле: я же имею в виду лишь одно необходимое.

В двух небольших кожаных чемоданах должно помещаться все имущество путешественника, а главное имущество его должно заключаться в книгах; эти чемоданы кладутся каждый в шерстяной мешок, называемый «чувал», и перекидываются на лошади, на которой должен восседать какой-нибудь Карапет. Мелочь может находиться в шерстяных мешках, называемых «хурджимами»: для соблюдения равновесия их должно быть также два. Вьючная лошадь тогда только идет ровно и скоро, когда тяжести по обеим бокам ее одинаковы, и поэтому чемоданы должны быть равновесны. Между прочим чай и его принадлежность должны всегда находиться с путешественником, по крайней мере с Русским, и кроме того для питья какого угодно должно иметь плетенку, а то придется пить мутную воду из вонючего бурдюка. Само собой разумеется, что Карапет должен быть прилично вооружен и обладать полным знанием восточных языков и нравов: слуга мусульманин допускается лишь в крайности.

И так в путь! Хозяин или погонщик лошадей, называемый в Персии «чарвадаром» имеющим скотину, отправляется всегда сам в дорогу для ухода за лошадьми, или пеший, или на осле или на другом животном. От Ленкорана до Астары берут за лошадь пять панабатов (3/4 руб. сер.) а от Астары до Ардебиля четыре сахиб кирана (120 коп. сер.). Поезд мой вышел довольно торжественный: со мной ехал в Тебриз по собственным делам помощник участкового заседателя персидский Мирза (ученый), и тянулись сзади и спереди несколько нукеров для охранения двух ученых особ.

Тотчас по выезде из Ленкорана дорога идет по самому берегу моря: сердитые волны не раз рассыпались у ног моей лошади, но чарвадарская лошадь, по своему терпению и равнодушию к красотам природы, соперница с лошадью русского водовоза, и нисколько не обращая внимание на бушующее море, она идет себе неизменным шагом по дороге, по которой ходит от рождения до смерти! Но меня близость моря смутила: я вспомнил, что еще Шевалье Гамба говорит о предании, будто бы между Сальяном и Ленкораном была дорога, ныне затопленная морем, да и сам я слышал, что море около Ленкорана с северной и южной стороны отнимает с каждым годом у суши несколько аршин или даже сажен, что случается, впрочем, при сильных северных и северо-восточных ветрах; Ленкоран, прежде удаленный от моря, теперь стоит на самом берегу его, и даже потоплено кладбище, где похоронены Русские воины, убитые при осаде крепости в 1812—1813 году. Это явление легко может быть объяснено только прибылью и убылью Каспия: прежде море отступало, а теперь подвигается вперед, теперь период возрастания, от этого волны в орошают ноги моего коня.

Направо от дороги тянутся огромные болота, поросшие камышом, а за ними возвышаются Талышинские горы, покрытые густым лесом. Вид привлекателен, но мне очень скучно……

В 15 верстах от Ленкорана находится рыболовная ватага на речке Камышевке, у туземцев называемой Буседана; далее еще ватага на речке Шайтанке, по туземному Чалядана или Калядана: через последнюю путешественников с их имуществом перевозят в четвероугольных сосудах из цельного дерева, величаемых в красноречивом разговоре лодками, а животные развьюченные переправляются вплавь.

К вечеру я добрался до персидской границы и в последний раз успокоился на русской земле в Астаре,

Астара прежде составляла отдельное Ханство принадлежавшее Персии: во время Олеария правителем Астары был Сару-Хан, а резиденция его Астара находилась, по словам Олеария, в доброй четверти лье от моря. С Хосрау Сультаном находился в походе против Русских Астаринский правитель, а во время Надира известен правитель Астары Муса Хан Талышинский.

В настоящее время Астара напоминает Кяхту: на левом берегу речки Астаринки находится русский казачий пост, в котором осматриваются и приезжие и отъезжающие, а на правом берегу раскидано несколько персидских лачужек, в которых помещаются чарвадары с своим скотом. Ленкоранскую карантинно-таможенную заставу, для избежания контрабанды и для торговых удобств, предполагается перевести в Астару. Климат Астары считается вредным, особенно для пришельцев; около Астары сеют немного хлопчатой бумаги, а подле речки Астаринки находятся минеральные воды, затопляемые весной.

3-го Октября в 10 часов утра я переправился через Астаринку и очутился на Востоке.

Прощай Россия!… От Волжской дельты я ехал все по краю незнакомому, но ехал по России, а теперь впереди что ждет меня в странах чуждых и негостеприимных ?….. Что же касается до благосклонного читателя, имевшего неистощимое терпение доехать со мной до Астары, то его ожидает давно желанный

КОНЕЦ

(В *** «Наслаждении сердец» Хамдуллы Казвини находится следующее указание о дороге от Карабага до Генджи:

Ман. С fol. 244 r^о — v^о.

«Потом от Карабага до Генджи. От Карабага до деревни Гер три мили; от нее до Курга пять миль; от него до деревни Лизан (Лебниран) пять (четыре) мили; от нее до Базарджука три мили; от него до города Берды четыре мили; от него до города Хузника (Хурсерэ) одна миля; от него до деревни Исфаганской (Исфаган) четыре мили; от нее до Ханкаг-и-Шутур (Верблюжье отшелье) пять миль; от него до города Генджи пять миль: всего от Карабага до Генджи будет тридцать пять миль (тридцать четыре мили, от Ардебиля шестьдесят миль), а от Сультаниэ сто четыре мили. От Генджи до города Шамкура, который теперь разрушен, две мили; от него до юрта Садакбан три мили; от него до реки Афтаван (Афиставан) шесть миль; от нее до Яма пять миль; от него до города Тифлиса Гамдана (Хамдана) четыре мили: всего от Генджи до Тифлиса будет двадцать миль, от Карабага пятьдесят четыре мили (оттуда Ардебиль в восьмидесяти семи милях), а от Сультаниэ сто двадцать четыре мили.»

Мухаммед Меджди сообщает о Закавказье и Грузии следующие сведения, заимствованные из сочинения Хамдуллы Казвини в сокращении *** ман. Библ Казан. Унив. fal 305 r^о 306 r^о):

«Река Арас (Аракс) выходит из гор Арзен-эр-румских (Арзерумских) и, протекая те пределы от юга (1) (У Г-на Дорна в переводе из Хамдуллы Казвини по ошибке сказано: „от запада к северу“ (Mem. de l’Acad. de St. Petersbourg, VI Ser. T. VII, 550) к северу, проходит по стране Армянской и Ардебайджанской; соединясь с рекою Курой и Карасу (2) (У Турок самый Аракс называется „Кара-су“, Черная река) вливается в пределах страны Гиштэсфи в море Хазарское. В этой стране, которая находится по течению сей реки, весьма занимаются возделыванием полей. Длина этой реки сто пятьдесят миль. В „Чудесах творения“ написано, что когда страждущий плоскими глистами перейдет через реку Арас с условием, чтоб ноги его до колен или более были в воде, в тоже мгновение он освобождается от той болезни, а если кто-нибудь перейдет ту реку так, что нижняя половина его будет в воде, и тогда поставит ногу на спину женщины трудно-рождающей, тотчас она разрешается от бремени.

Баджерван. Находится в четвертом климате. Прежде был городом (опуш. славным) Мугана, а теперь разрушен и имеет населенность только с деревню. В „Путях и областях“ написано, что стих, находящийся в славном слове в рассказе о Господине Моисее и Хызре — да будет с ними мир! (из Алкурана) „Когда рек Моисей своему отроку: я не отступлюсь, пока не достигну соединения воедино двух морей, или пойду долго“, до места „чтоб ты наставил меня в том, чему ты научен на правом пути“ (1) (Алкуран, Сур. ХVIII, стих. 59-66.) (относится к тому, что) та скала есть скала Ширванская, то море — море Джилянское (Гилянское), а то селение есть деревня Баджерван. — В „Изображениях Климатов“ (соч. Абу Сеид Ахмед бен Сахля эль-Балхи) же находится» что скала Моисея была в Антакии (Антиохии). — Воздух Баджервана тепл.

Билевар. Находится в пятом климате; построил эмир по имени Билэ-сувар т. е. великий всадник, из эмиров Буваидской династии: ныне же остался величиной с деревню.

Махмуд-абад. Находится в степи Гавбари, на берегу моря: Газан Хан построил.

Немшегрэ. Построил Абрашегрэ сын Гудурза. Фирдоуси говорит:

Стих: Когда Фергад избрал Абрашегрэ

Он вывел на войну из мира блеск.

Лежит на берегу Гилянского моря.

Арран. От берега реки Аракса до реки Куры между двумя реками находится Арран.

Байлеган. Находится в пятом климате. Построил Кобад бен Фируз Сасанидский, а разрушен при нашествии Монголов. Большею частию постройка в нем была кирпичная. Когда Эмир Тимур Куркан, победив страну Рум Малую Азию), на возвратном пути из Рума в Китай прибыл сюда, повелел строить его (Байлеган). Доставлено строгое повеление, чтоб опытные инженеры и светло-умные архитекторы заложили город, имеющий широкую стену, глубокий ров, четыре базара, дома, ворота, караван-сараи, бани, садики и сады и проч. заложили основание в благополучный час, разделили Принцам мерной веревкой (землемерской цепью) и войска очень ревностно занялись стройкой. Все строения и здания из сушеного кирпичу кончили в течение одного месяца. Окружность степы его была две тысячи четыреста аршин, ширина стены одиннадцать аршин, а высота около пятнадцати аршин; на пространстве стены сделаны дома для стражей; на каждой стороне из четырех сторон воздвигнули по башне, открыли двое ворот, расположили зубцы и бойницы и кончили город в один месяц при множестве снегу и морозах. Проведя из реки Аракса большой канал, ту страну сделали населенной и обитаемой.

Берда. Находится в пятом климате, построил Александр Греческий, а возобновил Кобад бен Фируз; там много каштанов и орехов.

Генджа. Находится в пятом климате; земля его чрезвычайно производительна, почему и сказано:

Стих. В Иране находится несколько

городов производительнее всех,

Лучше и удобнее по хорошей воде и воздуху:

Генджа богатая в Арране и Исфаган в Ираке.

В Хорасане Мерв и Тус и построен Афтера (?).

Страна Ширван и Гуштасфи. От берега реки Куры до Баб-эль-абваба находится страна Ширванская. Близ Баб-эль-Абваба находится большая гора, к которой примыкают многие горы, так что длина ее от Тюркестана до страны Хеджаз около тысячи миль. По этой причине некоторые называют ее горой Кэф, но гора Эль-бурз предпочтительнее. Западная сторона ее, примыкающая к горам Грузии, называется Лезгинской горой (Куг-и-лекзи). В «Изображениях климатов» написано, что на горе лезгинской обитают многие племена, так что семьсот языков употребляется. В этой горе находится много чудес. Когда эта гора достигает Муталебэ, ее называют Калинкала; когда достигает Антиохии, называют Никам, и то место отделено той горой между Сирией и Румом (?); когда достигает между Хомсом и Дамаском, называется гора Либанан (Либнан), а когда доходит до Васита и Медины, ее называют горой Ардж. Восточную сторону, которая примыкает к горам Аррана и Адербайджана, называют Фатак. Когда достигает пределов Ирака и Гиляна, называется горой Диз (?); когда к средине Фус……(В подлиннике должен быть здесь пропуск в сравнении с ***) Мазандеран первоначально был Музандерун; когда достигает до области Хорасан, называется Савендж. — Доходы его во время Ширванских Хаканов были шестьдесят пять тысяч тебрисских туманов, а во время Монголов семьсот тридцать четыре нынешних тумана.

Бакуе. Находится в пятом климате; воздух тепел.

Шамахи. Большое селение Ширвана, в пятом климате; построил Нуширван правосудный. Воздух там также тепел.

Кабала. Находится в пятом климате, близко Дербенда, построил Кобад, отец Нуширвана.

Фируз-кобад. Также большое селение близко Дербенда.

Гуштасфи. Город Гуштасфи находится на берегу моря; построил Гуштасп Кеянидский; проведя два канала из рек Кура и Аракса, построил на них деревни. Там во множестве получается сарацинское пшено.

Гурджистан (Грузия) и Абхаз. Столица этой страны город Тифлис, и то место находится в пятом климате; через него проходить река Кур, здания построены на горе; там много бань, где вода выходит из камня и не нуждается в огне. Там на вершине холма находится крепкая крепость.

Алан. Находится в пятом климате; построил Фируз бен Кобад Ездиджерд (?); воздух его очень хорош и холоден; Ани и Карс суть два городка в той стране)

Текст воспроизведен по изданию: Путешествие по Дагестану и Закавказью. Издание 2-е. Казань. 1850