Жан Шарден
Путешествие кавалера Шардена по Закавказью
в 1672—1673 гг.
править
Жан Шарден, один из знаменитейших путешественников XVII века, родился в Париже 26 ноября 1643 года, в протестантской семье. По поручению отца своего, богатого ювелира и торговца драгоценными каменьями, он отправился в 1665 голу, в сопровождении лионского купца Резена (Raisin), в Индию, а оттуда в Персию, где пробыл шесть лет. Получив звание придворного ювелира, он сблизился со многими сановниками персидского государства, что дало ему возможность получить подробные сведения о политике, управлении, обычаях, о нравах, науках и искусстве страны, дотоле совершенно неизвестной в Европе. В мае 1670 года он вернулся с богатой коллекцией по землеведению и археологии на родину, где издал свой первый труд: «Рассказ о короновании царя персидского Сулеймана III» (Париж, 1671). Убедившись вскоре, что протестанту закрыт всякий доступ к карьере в католической Франции, он 17 августа 1671 года снова отправился с большим запасом ювелирных изделий, заказанных ему шахом Аббасом II, в Персию, через Константинополь и Закавказье, в сопровождении своего прежнего спутника Резена и художника Грело (Grelot). После четырехлетнего пребывания в Испагани он переехал в Индию, откуда возвратился через мыс Доброй Надежды в 1677 году в Европу, но уже не во Францию, а в Англию. Король Карл II принял его милостиво и 24 августа 1681 года дал ему титул кавалера (chevalier), в день свадьбы его с соотечественницей-протестанткой, также принужденной из-за религиозных преследований покинуть родину. В 1683 году он был назначен посланником в [4] Голландию и управляющим тамошнею конторою англо-индийской компании. Вернувшись в 1711 году в Англию, он провел там остаток жизни и скончался 26 января 1713 года в Лондоне.
Описание второго путешествия Шардена по Востоку пользуется широкой известностью и отличается точностью и оригинальностью сведений. Монтескье, Руссо и Гиббон, много заимствовали у него и высказывались о нем с живейшим восхищением. Первое издание было сделано самим автором в Лондоне в 1686 году, но остановилось на первом томе, заключающем в себе описание путешествия от Парижа до Испагани. В 1711 году Шарден напечатал описание своего путешествия в Амстердаме, сразу двумя изданиями, трехтомным in 4° и десятитомным in 12°, у Луи Делорма. Следующее издание появилось в Париже в 1723 году; амстердамское издание 1735 года представляет в настоящее время весьма большую редкость. Лучшим считается десятитомное издание известного французского ориенталиста Лангле (Langles), вышедшее в 1811 году в Париже. Сочинение Шардена переведено на голландский, английский и немецкий языки. На русском языке теперь впервые появляется отрывок из первого тома, заключающий в себе описание путешествия от Константинополя, по Черному морю и Закавказью, до Джульфы на Араксе. Наш перевод сделан с амстердамского издания 1711 года, озаглавленного «Voyages de Monsieur le chevalier Chardin en Perse et autres lieux de L’Orient. Tome premier, contenant le voyage de Paris' a Ispaha’n, capitale de l’empire de Perse».
Приложенный к переводу портрет взят из амстердамского 4-х томного издания сочинений Шардена, представляющего в настоящее время, как выше было сказано, библиографическую редкость. [5]
Путешествие кавалера Шардена
от Константинополя до Джульфы на Араксе в 1672—1673 гг.
править
19-го июля 1672 года греческий купец, который должен был доставить меня в Мингрелию, явился с известием, что наш каюк пробуксировал к выходу в Черное море и ищет только ветра, чтобы отойти. Я тотчас же хотел отправиться туда, но мои друзья нашли, что этого не следовало делать раньше, чем корабль будет совершенно готов к отплытию, потому что, как они говорили, могло бы стать известно, что я француз. Поэтому я провел три дня у графа Синибальди Фиэски, генуэзского резидента, в его загородном доме на Босфоре, а затем еще четыре дня в живописном греческом монастыре, который расположен у конца пролива, на европейской стороне, против порта, где наше судно ожидало попутного ветра.
Фракийский Босфор, несомненно, одно из красивейших мест на свете. Греки называли босфорами проливы или каналы, через которые бык мог переправиться вплавь. Этот пролив имеет 15 миль в длину и около 2 в ширину, в [6] одних местах более, в других менее. Берега его гористы и усеяны загородными домами, лесами, садами и парками, изобилующими приятными видами, живописными необитаемыми пространствами со множеством ключей и источников. Вид Константинополя, когда смотришь на него из пролива, на расстоянии двух миль, ни с чем несравним, и на мой взгляд, так же как и по всеобщему мнению, это самый прелестный вид, какой только можно встретить. Прогулка по Босфору доставляет приятнейшее развлечение, какое только может доставить прогулка по воде. В хорошие дни там бывает множество лодок с гуляющими. Генуэзский резидент неоднократно говорил мне, что однажды он вздумал сосчитать суда, проходившие перед его домом, от полудня до захода солнца, и насчитал около 1,300.
На Босфоре стоять четыре укрепления, хорошо снабженные пушками, друг против друга: два в восьми милях от Черного моря и два у самого выхода. Последние возведены только 40 лет тому назад, чтобы преградить вход в пролив казакам, московитам и полякам, приходившим прежде на своих судах и совершавшим набеги в виду самого Константинополя. Эти укрепления служат тюрьмами для военнопленных и для знатных людей, которых хотят принудить к каким-либо услугам. Маяк или фонарь, указывающий вход в пролив, находится вне его, на расстоянии около двух миль. Маячный огонь указывает ночью судам путь, которого следует держаться. Днем они узнают его по колонне из белого мрамора, стоящей на той же стороне канала, на высокой скале, образующей островок; эта скала, признаваемая за один из тех плавающих островов, о которых, под именем «Кианейских островов» поэты рассказали столько басен, отделена от суши, т. е. окружена морем со всех сторон. Ее называют колонной Помпея и уверяют, что она воздвигнута в память побед великого римского консула над Митридатом, который был царем в этой части Черного моря. Построена она, должно быть, удивительно прочно, так как бури и вихри, непрерывно бьющие ее в течение стольких веков, не тронули ее, и это в ней всего замечательнее, потому что, с другой стороны, она не очень высока, и ширина подножья не соответствует, по-видимому, требованиям искусства.
17-го на рассвете я сел на корабль, который собирался, отходить. Более восьмидесяти судов разной величины вышли, в море в одно время с нами. На нашем было всего 200 [7] человек: комендант Азака со свитой, состоявшей из 20 человек, сотня янычар, 30 матросов и 50 пассажиров. У меня было три каюты: мы с товарищем занимали две, в третьей поместили багаж, а наши люди спали на палубе. Каюты очень тесны и очень неудобны. Наши были на корме. Их было на санке всего тридцать, в том числе каюта капитана, обширная и весьма чистая. Там свободно могло разместиться десять человек. На турецких судах чрезвычайно неудобно то, что приходится запасаться всем необходимым для жизни, даже дровами и водой; все остальное сносно. Каждый волен варить себе пищу два или три раза в день. Очаг находится на кормовой палубе. Когда желают сварить что-нибудь, приносят туда треножник, дрова и воду. Я видел иногда на огне 16 и 18 котелков. Необходимые удобства устроены на корме с внешней стороны судна, в виде будок, которые по желанию прикрепляются и снимаются.
Саика имеет одну палубу и только две мачты с бушпритом, а именно грот и фок-мачты. Каждая из этих мачт не может нести более двух парусов, а обыкновенно несет только один; вовсе нет веревочных лестниц, кроме одной, прикрепленной к верхушке грот-мачты, вдоль которой она спускается отвесно; марсов на мачтах нет, также как и на бушприте, который несет только один парус. Из этого уже видно, что турецкие матросы не влезают на мачты, чтобы спустить или распустить паруса; в этом нет и надобности, так как реи находятся всегда внизу, на палубе. Когда хотят поднять парус, его развязывают и тянут кверху рею, к которой он прикреплен. Паруса фок-мачты прикрепляются к реям каждый раз, как собираются их ставить, и, когда парус прикреплен, поднимают рею на блоке, находящемся на верхушке фок-мачты. По всему этому можно судить, что оснастка этих судов не особенно разумна; не лучше и рангоут.
На этих судах не пользуются ни насосами для откачивания воды, ни воротом для вытягивания якоря. Воду откачивают ведрами, а якоря подымают следующим образом. На корме устроены два небольших блока, по которым проходит якорный канат; 20 или 30 человек берутся за него и тащат изо всей силы, пока якорь не окажется наверху. Когда нагруженное судно входит в порт, то ставят на четыре якоря: два прикреплены на носу, и два на корме. Вот главнейшие особенности, которые я заметил относительно постройки этих судов и приемов управления ими у турок. [8]
Их плавание не искусно и не безопасно. Самые смелые лоцманы, их, турки или греки, обладают только опытностью, не основанною ни на каких правилах. Они не пользуются вовсе картами, не делают, как наши моряки, точных наблюдений над пройденным путем, чтобы ежедневно, при помощи этих наблюдений, знать, в каком расстоянии они находятся от места, куда идут. Они плохо понимают показания бусоли и знают только одно, — что цветок лилии обращен всегда к северу. Когда они хотят пуститься, в путь, они выжидают попутного ветра и хорошей погоды. Когда эти условия наступают, они не выходят тотчас в море, а ждут часов 8 или 10, чтобы быть уверенными в постоянстве погоды и ветра. Они руководятся берегами, в виду которых почти всегда идут. Когда приходится лавировать, следят за компасом. Они знают по чужим отзывам и по собственному опыту, с какой стороны должен быть север, чтобы попасть в то место, куда они идут, и только этим и руководствуются, ничего больше в этом отношении не понимая. Если бы они совершали длинные переходы в открытом море, никто не избежал бы бури, — хорошо же, что они держатся близ берегов, недалеко от гаваней. При крепком ветре, они идут по волне, складывают паруса и предоставляют себя направлению волн. При противном ветре не пытаются противостоять ему, поворачивают на другой галс и охотнее возвращаются назад, откуда вышли, нежели противятся силе бушующего моря. Что их губит, так это ветер, который гонит их к берегу, потому, что, когда ветер сбивает их в этом направлении, они очень скоро оказываются выкинутыми на берег, так как не умеют ни лавировать, ни дрейфовать.
Я слышал от старых турецких капитанов, что на Черном море плавает 1500 судов и что из них ежегодно гибнет сотня. Всего более следует опасаться кораблекрушения при входе в Босфор.
Вход этот очень тесен. Часто там дует противный ветер; из пролива почти постоянно дует такой ветер, отгоняющий суда, а когда он крепчает, то выбрасывает суда на берег, усеянный крутыми скалами. Там разбилось столько галер и кораблей, что и не сосчитать. Недавно семнадцать галер погибло там в один день, а в прошлом году там погибло, тоже в один день, посвященный у греков памяти св. Димитрия, тридцать шесть саик. Я тоже указываю этот день, так как греки и турки считают его пагубным для [9] мореплавателей. Поэтому в турецком флоте принято за правило выходить в море не иначе, как в день св. Георгия, в конце апреля, и входить в порт в день св. Димитрия, который приходится в начале октября; научились они этому у греков, которые с давних времен особенно почитают этих двух святых, хотя первый из них и считается легендарным, и обозначили днями их празднования конец и начало периода навигации. Подражая им, португальцы приняли в восточной Индии время рождественских и пасхальных праздников, первый период — для переходов из Гоа в Лиссабон, а второй — из Лиссабона в Гоа. Следующее обстоятельство ясно показывает большое число кораблекрушений при входе в Черное Море: все ближайшие селения построены из обломков судов, и жители не употребляют иных строительных материалов. Страшно сказать, но уверяют, что эти варвары зажигают во время бури огни на более опасных скалах на берегу, для того, чтобы суда, обманутые этими мнимыми маяками, доходили к ним и терпели крушение. Нет сомнения, что частые во все времена года бури на Черном море, его короткие и отрывистые волны, узкое и сдавленное ложе, опасные берега, частью опоясывающие его служат главной причиной происходящих на нем кораблекрушений; но также несомненно, что хорошие лоцманы и матросы могли бы спасти половину гибнущих там судов.
3-го августа, утром, мы прибыли в Корфу, после восьмидневного плавания, в течение которого погода была прекрасная и ветер слабый. На пятый день мы увидели мыс Херсонеса Таврического. Греки называют Херсонесом то, что римляне называют peninsula, а мы — полуостровом; они назвали этот полуостров Таврическим, потому, что он был первоначально населен скифами с гор Тавра. Новейшие географы называют его Крымской Татарией, от названия Крым, которое турки и татары дают этой стране; это — испорченное название киммериев, первоначального имени обитателей этой страны. Называют ее также Перекопской Татарией, т. е. Татарией городов, чтобы отличить татар этого полуострова, которые живут большею частью года, особенно зимою, в городах, от других татар Европы, обитающих вне этого полуострова, которых называют ногайцами, или ордою — слово, обозначающее собрание, употребляемое обыкновенно турками и персами в смысле военного или царского стана. Таким образом, в Персии это обозначает местопребывание царя; так, например, орду дер Сисагон значит: двор находится в Испагани. Страна, [10] населенная этими двумя татарскими племенами, перекопскими и ногайскими, называется Малой Татарией, в отличие от татар азиатских, живущих по ту сторону Меотийского озера, к востоку от Каспийского моря и до пределов Китая. Относительно слова татары следует заметить, что так говорят и пишут на Востоке, тогда как у французов оно пишется тартары.
Возвращаясь к Херсонесу Таврическому, или Перекопскому полуострову, замечу, что он простирается с востока на запад, имея около 250 лье в окружности, т. е. 35 лье в длину, с севера на юг, и 55 лье в самом широком месте. Некоторые географы считают его более обширным и утверждают, что он больше Мореи, древнего Пелопонеса. Перешеек, соединяющий его с континентом, имеет только 1 лье ширины. Берега этого полуострова, начиная с наиболее выдающегося в море, до Каффы возвышенны, усеяны высокими горами, покрытыми лесами и селениями. Лоцманы считают от Константинополя до Каффы по Черному морю 750 миль. Не знаю, как они считают и как это согласуется с тем, что очень часто саики совершают этот путь ровно в дна дня и две ночи. По моему счету, здесь не более 200 лье. Бросая якорь, наше судно произвело два пушечных выстрела. Комендант, назначенный в Азак, приказал всем своим солдатам дать ружейный залп. Затем он сошел на берег с офицерами, присланными пашою к нему на встречу. Город и порт пользуются большой свободой. В него входят и выходят из него, не испрашивая разрешений. Осмотра судов не производится. Как только судно бросает якорь, к нему подходит несколько лодок, которые доставляют на берег желающих сойти.
Каффа — большой город, построенный у подошвы холма, на берегу моря. Он тянется узкой и длинной полосой, по направлению с юга к северу, и окружен толстыми стенами. На обоих концах расположено по башне, несколько выдающейся в море, так что, когда смотришь с судна, город имеет вид полулуния. Южная башня стоит на утесе, господствующем над окрестностями. Она очень обширна и в ней живет паша. Другая меньше, но хорошо снабжена артиллерией. Море омывает обращенную к нему сторону башни. Эти башни укреплены двойной стеной, так же как и город. В Каффе считается 4,000 домов: 3,200 — магометан-турок и татар, 800 — христиан-греков. Дома невелики и построены из глины. Базар (так называют места, где производится торговля), общественные здания, мечети и бани построены тоже из глины. В [11] городе не видно ни одного каменного здания, исключая восьми старинных, построенных генуэзцами, церквей, частью разрушенных. Город Каффа очень древний, но происхождение его хорошо не известно. Страбон говорит, что он славится с древнейших времен, и был могуществен во времена афинской республики. О нем упоминается в войнах римлян с Митридатом, царем понтийским, интересы которого он поддерживал; но, вероятно, война или другая невзгода его совершенно разрушила, потому что греки вновь основали его в пятом веке, назвали Феодосией, по имени императора Феодосия, царствовавшего в то время, укрепили и сделали одним из сильнейших оплотов империи против казаков и татар, которых звали в те времена гуннами. Но татары в конце концов сами овладели городом и всем полуостровом, на котором он расположен. Тогда-то имя его и изменилось, и назвали его Каффой, что происходит от каффер, слово арабского корня, обозначающее неверный на всех магометанских наречиях. Татары дали ему это имя, чтобы обозначить, что он был населен христианами, которых они обыкновенно называют каффер, или неверные, как и мы, христиане, в отместку зовем их. Это произошло в двенадцатом веке, во время крестовых походов и большой слабости восточных императоров.
Генуэзцы, будучи тогда сильны на море и замечая падение византийской империи, которая не имела возможности защищаться ни от турок, ни от татар, думали, что, помогая этой империи против их вторжений, им удастся присвоить себе часть завоеваний, сделанных этими варварами на Черном море. Им, действительно, посчастливилось в этом, так как, послав туда сильный по тому времени флот, они отняли многие места на берегу моря, как с азиатской, так и с европейской стороны, и главным образом город Каффу, который они завоевали в 1266 году, в царствование Михаила Палеолога. Плодами победы они пользовались в течение двух веков и более, но с неудержимым ростом могущества оттоманов в продолжение этих веков по всей Азии и Европе, причем даже Константинополь подпал их игу, — генуэзцы оказались вынуждены оставить все, чем они владели на Черном море. Каффа была отнята у них в 1474 году, в царствование Магомета второго. Некоторые писатели утверждают, что это произошло годом позже.
Каффская почва суха и песчаниста. Вода там не хороша, но воздух очень чист. Вокруг города очень мало садов и [12] не растет никаких плодовых деревьев. Фрукты привозят в изобилии из соседних селении, но они не хороши. Я не знаю, есть ли город на свете, где пищевые продукты лучше и дешевле, чем в Каффе. Барашки там превосходного вкуса, фунт стоит только 4 денье. Мясо других животных, хлеб, овощи, дичь, масло продаются, сравнительно, еще дешевле. Соль имеется в готовом виде. Словом, все необходимое для жизни там почти ничего не стоит. Поэтому в прежние времена этот город справедливо называли житницей Греции, также как Мессину — житницей Рима, ибо не было мест более удобных для устройства больших продовольственных складов. Следует, однако, заметить, что свежую рыбу там можно редко иметь, что в окрестностях порта ловится только рыба небольших размеров и при том только в известное время года, как-то осенью и весною. Почти все тамошние турки и все татары носят небольшие суконные шапки, подбитые бараньим мехом. Но, так как по всей Азии такие шапки обыкновенно носят и христиане, то в Каффе они должны прикреплять к шапке небольшой кусок сукна, похожий на те куски сукна, которые евреи пришивают в Германии на свои плащи. Это делается для того, чтобы отличить их от магометан.
Каффский рейд защищен от всех ветров, кроме, северного и юго-западного. Суда бросают якорь довольно близко от берега, в 10-12 саженях; дно иловатое и хорошо держит якорь. Там производится торговля более обширная, чем в какой-либо другой гавани на Черном море. В те сорок дней, что я там провел, я видел более 400 пришедших и ушедших кораблей, не считая малых судов берегового плавания. Наибольшее значение имеет торговля соленой рыбой и икрой, которая получается с Меотийского болота и развозится по всей Европе до Индии. Улов рыбы в этом болоте, при его небольшом пространстве, невероятный. Туземцы объясняют почти бесконечное множество рыбы, которая там ловится, тем, что пропитанная илом, и мало соленая, вследствие впадения Танаиса, вода этого болота привлекает рыбу не только из Танаиса и Черного моря, но также из Геллеспонта и Архипелага; по словам жителей, рыба в короткое время откармливается и жиреет. Многие уверяли меня, что там очень часто ловится рыба, имеющая от 24 до 26 футов длины и от 800 до 900 фунтов веса, дающая от 3 до 4 центнеров икры. Икра состоит из яиц этой рыбы, и ее ценят гораздо более самой рыбы, так как она является предметом обширной торговли. [13] Я не видал этой рыбы в Каффе живой, но верю тому, что о ней говорят, судя по тем кускам, которые и видел, и по удивительному количеству ее, развозимому в тысячу мест.
Ловля этой рыбы, которую считают из породы осетров, происходит с октября по апрель следующим образом: ее загоняют в окруженное сваями пространство и там убивают ударами копья. Может быть, из-за обилия тины в воде Меотийского озера называют его болотом, потому что к нему скорее подошло бы название озеро, так как по нем плавают суда, уровень его не повышается и не понижается, и оно находится в беспрерывном сообщении с большой рекой и с морем. Наиболее значения, после икры и рыбы, имеет в Каффе вывоз зерна, масла и соли, чем этот город снабжает Константинополь и множество других мест. Каффское масло — лучшее в Турции. Венецианцы часто домогались разрешения торговать здесь, но им всегда отказывали. В 1672 году кавалер Квирини истратил много денег, чтобы получить это разрешение, и действительно получил, но начальник константинопольской таможни отменил его. Вот как это случилось.
Во всех договорах с европейцами заключается условие, что они уплачивают таможенные пошлины только в местах выгрузки товаров. В силу этого условия, венецианцы не хотели платить в Константинополе за товары, оказавшиеся на небольшом судне, шедшем прямо в Каффу. Начальник таможни настаивал на уплате. Кавалер Квирини достал от дефтердара приказ начальнику таможни не осматривать ничего, находящегося на венецианском судне, отходившем в Каффу. Дефтердар — главный государственный казначей. Все таможни находятся в его ведении. Получив этот приказ, начальник таможни написал визирю, что венецианская торговля на Черном море была бы очень убыточна для султана и Порты; что для его величества убытки очевидны из того, что товары, отправляемые в Черное море и приходящие из Венеции, платят пошлину два раза, при входе и при выходе из Константинополя; что тоже относится и к товарам, привозимым с Черного моря венецианцами, и что султан потерял бы все это, если бы венецианцам был предоставлен свободный проход, так как, по договору, они должны платить пошлину лишь там, где выгружают товары. Кроме того, разрешение венецианцам входа в Черное море означает открытие христианским [14] владетелям нового пути сообщения и единения с прилегающими к этому морю странами, враждебными Порте. Наконец, следует принять в соображение, что это разрешение разорило бы бесчисленное множество моряков, подданных султана, турок и христиан, потому, что европейцы гораздо искуснее в мореплавании, нежели турки, что поэтому венецианцы завладели бы перевозкой по Черному морю, и что всякий хотел бы погрузить свои товары на их суда, Великий визирь все это понял хорошо. Он приказал константинопольскому губернатору не пускать венецианского судна в Черное море.
30-го мая спутник-грек приказал перенести мои пожитки, кладь и все, что мне принадлежало, с судна, на котором я пришел в Каффу, на другое, грузившееся для отхода в Колхиду. Он отправился сообщить начальнику каффской таможни, что на азакском судне есть два франкских попа, которые желают пересесть на другое, идущее в Мингрелию, что у этих попов с собою разные пустяки, как-то книги и другие не имеющие цены предметы для монастырского обихода, и если таможня желает сделать осмотр, то чтобы выслала человека на корабль. Восточные христиане и турки называют попами (pape) всякого рода людей, имеющих отношение к священнослужению, будь то живущие в безбрачии или женатые. Итак, мой спутник выдал нас, меня и товарища, за попов.
Наш грек уверял, что мы едем к итальянским миссионерам, пребывающим в Колхиде, и что мы их собратья. Начальник таможни тотчас же отправил людей осмотреть наши пожитки. Спутник наш пришел с ними. Я открыл досмотрщику два сундука. Он сунул руку в тот, где были только книги, бумаги и математические инструменты, и, нащупав в глубине только такие же вещи, какие он видел сверху, засмеялся и спросил у приведшего его человека, стоило ли везти это из Европы в Мингрелию. Я бы за них не дал и пяти соль, ответил хитрый грек: я сказать начальнику таможни, что у этих попов только пустяки, — вы видите, что это правда. Затем, он обратился ко мне и сказал: «Отец, дайте один аслан этому честному человеку за то, что он потрудился прийти осмотреть ваши пожитки, и приготовьтесь к переходу на мингрельское судно». Я достал, несколько замявшись, такую монету, стоящую сорок соль, с видом человека, у которого их немного и который бережет пять или шесть штук их, как сокровище. Я подал ее досмотрщику. Он сперва показал вид, будто не хочет брать. Все же монету он взял, [15] после того как ему сказали, что это для уплаты за лодку, и что он не должен отказываться. В ту же минуту он ушел. Мой спутник отправился за ним и слышал, как он доложил начальнику таможни, что у нас нет ничего, кроме книг, бумаг и каких-то предметов из меди и дерева, которые не стоят провозных денег.
Через два часа мой верный грек возвратился. Он нам сказал, что необходимо, для того чтобы окончательно обезопасить себя от таможни, дать корабельному писарю столько же, сколько я дал таможенному досмотрщику, так как писарь ведет точный список того, что выгружается, и представляет его каждый вечер начальнику таможни, которому он служит для контроля. Я сказал ему, чтобы он делал все, что находит нужным. Тогда же он подозвал писаря и сказал ему: «Ты видишь, что таможенный досмотрщик ничего не нашел в сундуках франкских попов. У них еще есть сундук с книгами и пять или шесть ящиков с картинками для их церкви. Они не раскрыли их, потому что воздух портит живопись и что картины плотно уложены. Прошу тебя принять монету, которую они тебе дают, и сохранить в твоей памяти только те два сундука, которые были осмотрены, не отмечая остального. Писарь обещал сделать, что от него требовали, и сдержал слово. Он позволил нам унести все, что у нас было, и сказал нам, чтобы мы уходили с Богом. Мы сложили всю свою кладь в две лодки и приказали перевезти ее на судно, принимавшее грузы для Мингрелии. Никто у нас ничего не спросил. Люди из таможни и с корабля, на котором мы пришли, а также с того, на который мы садились, чистосердечно поверили, что мы попы и что все, что мы имели, очень малоценно, что мешки наполнены, как я им сказал, съестными припасами и что ничего больше там нет. Есть известные, трудно определимые, условия, которые совершенно необходимы для благополучного проезда по Турции и с которыми переезжаешь ее легко и безопасно. Избегаешь поборов и дурного обращения и успешно проходишь через таможни, которые, в сущности, не особенно строги. Но в конце концов все же необходимо счастье: то есть, кроме мудрого и сообразного с духом турок поведения, необходимо благоприятное стечение обстоятельств.
25-го августа судно, на котором я пришел в Каффу, отправилось в крепость Азак. Три саики одинаковой с ним величины пошли сопровождать его. Отправлявшийся туда [16] новый комендант не хотел уходить ранее возвращения курьера, посланного им в эту крепость, чтобы узнать, в перемирии ли она с Московитами и нет ли корсаров на Меотийском болоте. Каффские жители считают морем до Азака 450 миль, сухим путем меньше. Переход совершается легко в 12 или 13 дней. Пролив Меотийского болота, — я говорю о канале между ним и Черным морем, — имеет 5 лье длины. Древние называли этот канал Киммерийским Босфором. Новейшие писатели называют его Каффским проливом, а также Устьем св. Иоанна. Большие суда, идущие в Азак, останавливаются в Палестре, в 40 милях от крепости и в 20 от Танаиса, потому что дальше для них слишком мелко. Крепость Азак стоит в 15 милях от реки. Для людей и денег, посылаемых туда, там небезопасно, т. к. московиты иногда наносят сильные удары и с суши, и с моря. Коменданты этой крепости постоянно заключают перемирия с соседями, но не на долго, потому что и с той, и с другой стороны ежедневно встречаются случаи и предлоги для разрыва. У турок две крепости, в которых содержатся гарнизоны, при устье Танаиса и на берегах ее. Устье это они ограждают толстой цепью и препятствуют таким образом московитам и черкесам выходить на больших судах в болото и море. До постройки этой крепости и прокладки цепи, народы эти спускались по Танаису на своих судах и крейсировали во все стороны. В настоящее время этот проход закрыт от больших судов. Иногда ночью перетаскивают на людях легкие суда через цепь, но отваживаются на это редко, из-за опасения быть пущенными ко дну пушечными выстрелами с обеих крепостей. В прежние времена в 3 лье от болота стояла крепость, называвшаяся Тана, по имени реки Танаиса; теперь она разрушена и это, вопреки утверждению некоторых, вовсе не Азак, который отстоит оттуда на 15 лье. Река Танаис широка, а в длину имеет около 80 лье и, говорят, его устье или выход в море имеет от 25 до 30 лье ширины. Древние называли ее Орксент (Orxentes), туземцы, т. е. с одного берега московиты и казаки, а с другого — татары; называют ее Дон, или Тон и Тен, смотря по произношению у этих народов букв Т и Д, которые так легко смешать в восточных языках; но как ни писать — Дон или Тон, ясно, что от этого имени греки произвели название Танаис, данной ими этой большой реке.
30-го наше судно вышло в море по направлению к месту, [17] называемому Дузла, т. е. солеварни. Это большие солончаковые болота на берегу моря, в 50 милях от Каффы. Мы прибыли туда 31-го утром и тотчас же весь экипаж принялся за нагрузку соли. Ее никто не охранял. Уверяют, что здесь грузится солью ежегодно 200 кораблей и что, если бы была потребность, могло бы нагружаться вдвое больше. Эти солеварни не требуют расходов на свое содержание. Морскую воду впускают из болот, дно которых состоит из жирной и твердой почвы. Там она сгущается и дает белую соль, отличающуюся хорошими качествами и, между прочим, способностью хорошо сохранять солонину. В день платят человеку за нагрузку соли по 40 соль, независимо от количества нагруженной соли. В миле от берега есть татарское селение. Я отправился туда с несколькими людьми за съестными припасами и увидел во всем этом местечке только 8 или 10 домов с маленькой мечетью: но вокруг было множество круглых и квадратных палаток, большею частью от 10 до 14 футов в диаметре, закрытых со всех сторон, и простых двухколесных телег, служащих также жилищами. Лучшие из этих палаток, довольно чисты. Оне построены из согнутых прутьев, переплетающихся друг с другом, покрытых снаружи плотными сероватыми кусками войлока, крепко натянутыми, и украшены изнутри также войлоком, разноцветным и более тонким. Дверь сделана из того же материала: вверху имеется небольшое отверстие для пропуска света и выхода дыма, которое по желанию закрывается совсем или на половину войлоком; пол покрыт коврами, которыми некоторые палатки обтянуты также и с боков. У каждой семьи есть такая палатка, и кроме того еще две, — одна из грубой шерстяной ткани для скота и лошадей, а другая устроенная, как выше описано, но гораздо менее чистая и большая по размерам. Посредине устроена круглая яма, глубиною в пять футов и шириною в два. В ней варятся кушанья. В этой палатке живут рабы. В ней держат пожитки семьи и съестные припасы. Население соседних стран, исключая находящихся ныне под властью турок и персов, живет в шалашах, устроенных, так же как и эти татарские палатки, но гораздо более обширных, так как они занимают место от 15 до 20 футов в поперечнике, и также не имеющих ни окон, ни печей. Огонь разводят посередине. Свет проходит через одну или две двери и через отдушину вверху, которая служит тоже для выхода дыма, как я уже выше заметил. Татары, как и все восточные народы, сохраняют [18] зерно и фураж в глубоких ямах, которые они называют амбар, т. е. магазин. Их закрывают так тщательно, что незаметно, что поверхность земли была тронута, так что узнать место могут только те, кто устраивал амбар. Я видел такие ямы, которыми пользовались несколько поколений, причем в них никогда не заводилась сырость и зерно не приобретало гнилого или протухлого запаха. Татары устраивают эти ямы или в палатках, или в поле, и, как я сказал, восстановляют поверхность над ямами так сходно с окрестною почвою, что вовсе незаметно, где копали землю. Когда они хотят переменить место пребывания, то делают это быстро и без особого труда, т. к. их палатки в полчаса разбираются и складываются. Они обыкновенно ездят на быках и лошадях, которых держат в большом количестве. Религия этого народа магометанская, но с большой примесью суеверий и странных суждений о волшебстве и гаданиях.
2-го сентября перед рассветом поднялся такой сильный противный ветер, что мы были принуждены вернуться в Каффу, потому что берег, у которого мы находились, небезопасен. Обратный путь мы прошли в 10 часов.
7-го в полночь мы снова вышли в море при недурной погоде. Она длилась недолго. Утром разыгралась ужасная буря, заставившая нас опасаться гибели. Мне всего больше причиняло боязни то, что наш корабль быль чрезвычайно нагружен. Товары не только наполняли его, но лежали и на палубе грудой футов в 12. Буря, слава Богу, не затянулась, и нас спасло то, что ветер был все время попутный.
Груз нашего судна состоял из соли, рыбы, икры, жира, сухарей, шерсти, железа, олова, меди, медной и глиняной посуды, всякого рода сбруи и оружия; земледельческих орудий, сукон и полотна всех цветов, готового мужского и женского платья, одеял, ковров, кож, сапог и башмаков, словом всякого рода предметов, наиболее необходимых человеку. Тут были всевозможные мелочные, бакалейные, благовонные, москательные и аптекарские товары. Этот корабль был, так сказать, городок, тут все можно было найти. Нас было сто человек.
8-го утром мы открыли берега пролива Меотийского болота. Они возвышенны; мы находились от них в 30 милях. Вследствие обширности этого знаменитого болота, турки называют его морем, а так как вода его мало смешивается с морскою — синим морем. К вечеру мы были близ мыса Куодос, [19] который Птоломей называет Корокондама. Он сильно вдается в море. Берега очень возвышенны и видны издалека. От Каффы до этого мыса мы шли проливом. Оттуда до Мингрелии мы плыли все время вблизи берега.
От Каффы до пролива Меотийского болота 120 миль. Страна, между ними, подвластна туркам и населена татарами; населенных мест мало, потому что весь этот берег почти пустынен. От пролива Меотийского болота до Мингрелии по берегу 600 миль. Здесь ряд красивых гор, покрытых лесом, населенных черкесами. Турки называют эти народы „черкес“ или ,,керкес» Древние называли их обыкновенно зихами (Zageens), а также обитателями гор, что соответствует названию, которое некоторые восточные географы дают этому народу, — пенж-даги (peng-dagni), т. е. пять гор, где определенное число поставлено на место неопределенного. Помпоний Мела называет их саргасами; они не подданные Порты и не платят ей дани. Климат здесь довольно дурной, холодный и сырой. Пшеница у них вовсе не растет. Ничего редкого там не получается. Поэтому турки предоставляют эти обширные страны туземцам, которых не стоит завоевывать и обращать в подданство. Корабли, идущие из Константинополя и Каффы в Мингрелию, бросают якорь у этих берегов в нескольких местах. В каждом стоят день или два и в это время берег бывает усеян этими полуголыми и жадными варварами, располагающимися отдельными, с каждой горы особо, полчищами, имеющими разбойничий вид. Торговлю с черкесами ведут с оружием в руках. Когда они хотят войти на корабль, им дают заложников, и они делают тоже самое, когда люди с корабля хотят сойти на берег, что случается редко, т. к. они очень вероломны. Они дают трех заложников за одного. Предметы ввоза к ним те же, что и в Мингрелию, т. к. их страна еще более бедна. Взамен у них берут людей, всякого пола и возраста, мед, воск, коней, шкуры шакала; это животное похоже на лисицу, но гораздо большей величины. Вывозят также шкуры, похожие на куньи и других животных, водящихся в черкесских горах. Вот и все, что можно найти у этих народов. Мена происходит следующим образом. Лодка с корабля подходит совсем близко к берегу. Находящиеся в ней люди хорошо вооружены. Они позволяют приблизиться к месту, где пристала лодка, одинаковому с ними числу черкесов. Если они видят, что подходит больше, то удаляются в море, Близко сойдясь для переговоров, они [20] показывают друг другу товары, назначенные к обмену. Условливаются в мене и совершают ее. Однако, надо все время быть настороже, потому что эти черкесы олицетворение неверности и вероломства. Они не могут, видя удобный случай для кражи, не воспользоваться им.
Эти народы совсем дики. Некогда они были христианами, теперь же не имеют никакой религии, даже естественной; я считаю ни за что несколько суеверных обычаев, перенятых, как кажется, от соседних христиан и магометан. Они живут в деревянных хижинах, и ходят почти голыми. Каждый мужчина — заклятый враг всех окрестных мужчин. Жители берут друг друга в рабство и продают туркам и татарам. Женщины возделывают землю. Черкесы и соседи их питаются тестом, приготовляемым из очень мелких зерен, похожих на просо. Люди, занимающиеся торговлей на этих берегах, рассказывают о множестве варварских обыкновений, существующих у этих народов. Но все же не следует особенно доверять рассказам о них и о внутренности их страны, т. к. никто там не бывает; все, что о них знают, идет через рабов, которых оттуда вывозят; но это дикари и все, что у них узнаешь, мало достоверно. Именно это и помешало мне обозначить большее число мест на составленной мною карте Черного моря, т. к. я предпочел оставить пространство, занятое черкесами и абхазами, пустым, нежели наполнять его, доверяя столь грубым людям, не умеющим обыкновенно отличить север от юга.
Абхазы граничат с черкесами. Они занимают сто миль по морскому берегу, между Черкесией и Мингрелией. Они не так дики, как черкесы, но имеют ту же склонность к кражам и разбойничеству. С ними ведут торговлю с теми же предосторожностями, о которых я упоминал. Они имеют потребность в тех же предметах, что и соседи их; и как и те, обменивают их на невольников обоего пола, меха, ланьи и тигровые шкуры, льняную пряжу, самшит, воск и мед. Прокопий, в своей истории войны с персами, называет этот народ абазгами.
10-го сентября мы прибыли в Изгаур, это мингрельский рейд, довольно удобный летом. В нем стоят суда, приходящие торговать в Колхиду. Семь больших кораблей уже стояло там, когда мы прибыли. Наш капитан поставил свое судно на четыре якоря, два с носа, а два с кормы, и сложил на палубу мачты и реи. Изгаур — пустынная местность, [21] ненаселенная. Там ставят шалаши из ветвей, по мере прихода купцов, и когда можно считать себя в безопасности от абхазов, что не часто случается. В другое время там нет ни одного дома.
Раньше, чем приступить к повествованию о понесенных мною трудах и угрожавших мне в Мингрелии опасностях, я опишу эту страну и сопредельные местности, избегая всего сомнительного, о чем я не был бы очень хорошо осведомлен.
Колхида расположена у края Черного моря. С востока она замыкается небольшим царством, составляющим часть Грузии, или которое у туземцев носит название Имеретии, а у турок — Пашачук или Паша-кучук, что значить маленький князь; с юга — Черным морем, с запада --Абхазией, с севера — горами Кавказа. Она простирается в длину от моря к горам, в ширину — от Абхазии к царству Имеретинскому. Коакс (Corax) и Фазис (Phasis), — реки, прославленные древними историками, — называемые теперь Кодур и Рион, составляют его границы. Первая отделяет ее от Абхазии, вторая — от Имеретии. В длину Колхида простирается не более, как на сто десять миль, в ширину — на шестьдесят, Мне известно это не только от всех туземцев, которые так показывают, но и потому, что я проехал ее из конца в конец. Она была некогда защищена от абхазов с северной стороны стеною в шестьдесят миль длины, которая давно уже разрушилась; леса ее служат ей теперь защитой и главнейшей охраной. Обитатели Кавказа составляют ту воинственную народность, столь прославившуюся под именем гуннов, которая распалась теперь на разные мелкие племена. Те из них, которые граничат с Колхидой суть, во-первых, алланы, страна которых составляла в прежние времена северную границу Армении, между горами Кавказа и Каспийским морем, где определяют место страны амазонок. Это известный народ, бывший обыкновенно в союзе с персами против римлян в течение первых семи веков. Остальные состоят из сванов, жигов, карачиолов, или карачеркесов, — народов еще более диких, чем их имена; последние, во всяком случае, мало изменились, как легко заметят люди, знакомые с древней историей, из которой видно, что алланы назывались аланами, сваны — тцанами, жиги — зихами, карачеркесы — карачиолами. Эти карачеркесы, как их зовут турки, т. е. черные черкесы, составляют северную отрасль, Турки дали им это [22] название по причине беспрерывных туманов и облаков в их стране, хотя они самый красивый народ в мире. Некогда они были христианами. Это можно видеть по некоторым обычаям и известным обрядам, совершаемым ими; но теперь у них нет религии. Живут они грабежами и хуже самых отчаянных разбойников; ходят почти голыми; не знают никаких искусств и, кроме дара слова, нет в них почти ничего человеческого. Ростом они выше других народов, а по свирепости их внешнего вида и голоса не трудно заметить, что таковы же их ум и сердце. На них смотреть страшно особенно, когда знаешь их и хорошо осведомлен, что это отъявленные убийцы и самые дерзкие воры на свете. Наречия этих народов довольно различны, но имеют общие свойства, приближаясь к славянскому или грузинскому языку, смотря по близости к Херсонесу или Фазису.
Древнее царство Колхоса не занимало такой ограниченной площади, как теперь, т. к. оно простиралось с одной стороны до Меотийского болота, а с другой до Иверии. Столица его, Колхос, стояла при устье Фазиса, на западном берегу, почему Мингрелию и считают древней Колхидой, т. к. она на востоке доходит до этой реки. Наши новейшие географы настаивают на существовании города Фассо на месте древнего Колхоса, но я положительно удостоверяю, что это неверно.
Все восточные народы называют Колхиду Одише, а колхов — мингрельцами. Я не мог разобраться в этимологии этих двух названий и, с желательной точностью, в происхождении этого народа, который Диодор Сицилийский и другие авторы считают выходцами из Египта, образовавшими колонии в царствование Сезостриса. Но это мало вероятно. Местность довольно пересеченная. Холмы и горы, долины и равнины создают большое разнообразие местности и страна незаметно возвышается по мере удаления от берега моря. Она почти вся покрыта лесом и, за исключением разработанных земель, вся — густой и высокий лес; деревья разрастаются так сильно, что если бы тщательно не извлекали корней из пахотных полей и с проезжих дорог, страна обратилась бы вскоре в густой лес, из которого нельзя было бы выбраться. Воздух достаточно умеренный в отношении тепла и холода. Он не склонен к бурям, грому, молнии; град образуется редко, но большое неудобство и вред заключаются в крайней сырости. Дождь идет там, почти не переставая. Летом влажная почва, раскаленная жгучим солнцем, заражает воздух и служит [23] причиною постоянных болезней, а часто и чумы. Воздух этот для иностранцев невыносим. От изнурения они приобретают отвратительную худобу и становятся в один год желтыми, иссохшими и тщедушными. Туземцы страдают от него менее, но не многие из них доживают до шестидесяти лет.
Той же температуре воздуха я приписываю водянку, — болезнь, которую можно назвать эпидемическою у мингрельцев и с которою они борятся, не только находясь в постоянном движении, верхом на лошади, по полям и дорогам, и не останавливаясь более трех или четырех дней в одном месте, но также принимая в пище много соли и держась постоянно у огня. Тому же я приписываю обилие паразитов, от которых страдают как люди, так и животные, особенно свиньи, почти сплошь покрытые вшами, въедающимися даже в кожу их. Наконец, воздуху Мингрелии следует приписать то, что ядовитые животные там почти не имеют яда, или же имеют его мало,
Колхида изобилует водами. Оне выходят из гор Кавказа и изливаются в Черное мере. Главные реки — Кодур, он же Коракс, о котором я говорил выше, Соком, или, как мне кажется, Терсцен Ариана и Тассирис Птоломея; Лангур, называвшийся у древних Астольф, Коби, у Ариана называемый Кобо, который теперь впадением в море соединяется с другой рекой такой же величины, называемой Цианискари, которая есть река Кианея; Тахур, у Ариана Сигам, Цхенискари, т. е. река-лошадь, которой дано такое название за быстроту течения и которую греки по той же причине называли Hyppos; Абасция, обозначенная у Страбона под именем Главк, у Ариана — Кариес и у Птоломея — Каритус. Эти две реки сливаются с Фазисом в двадцати милях от места его впадения в море. Я нарочно привел и древние, и новые названия мингрельских рек, потому все историки-географы, особенно же Ариан и некоторые новейшие, указывают их неверно. Кроме этих рек, есть еще другие, меньшие. О них я вовсе не упоминаю, так как все они, не доходя до моря, сливаются с названными выше. На всех этих реках есть броды, известные туземцам, по которым они и переправляются; потому-то я и не видел там мостов; лодки же имеются только на некоторых реках, хотя все оне быстры. Чтобы побороть силу потока, туземцы, для перехода реки в брод обыкновенно собираются вместе, по несколько человек и двигаются, тесно прижимаясь друг к другу и опираясь, [24] кроме того, на длинные палки, которые вырубают нарочно для этого.
Почва Колхиды плоха и на ней произрастает немного родов зерновых хлебов и овощей. Плодовые деревья находятся почти в диком состоянии и фрукты не вкусны. Они причиняют болезни. В Колхиде растут приблизительно те же породы, что у нас во Франции. Есть дыни, большие, но никуда не годные. Что растет успешно, так это виноград, который повсюду развозится в изобилии. Лозы, посаженные у деревьев, поднимаются на самые высокие верхушки. Я видел лозы такой толщины, что едва мог ее обхватить. Лозы подрезывают в четыре года раз. Мингрельское вино превосходно: крепкое и очень густое. Оно приятно на вкус и полезно для желудка. Нигде в Азии лучшего нельзя пить. Если бы туземцы умели выделывать вино, как у нас, оно было бы лучшим в мире; но они не применяют к этому делу ни одного из необходимых для того приемов. Они выдалбливают толстые древесные стволы и употребляют их вместо чанов, в которых давят виноград. Тотчас после выжимки же сок сливают в большие кувшины, или сосуды из глины, закопанные в землю внутри домов или же по близости жилищ. В каждом из таких сосудов содержится двести или триста пинт. Наполненный сосуд закрывают деревянной крышкой, а сверху засыпают землею, точно так, как на востоке закрывают ямы, в которых хранится зерно, о чем я уже говорил.
Во время посева земля в Мингрелии так сыра, что ее вовсе не обрабатывают, когда сеют пшеницу и ячмень, чтобы не размягчить чрезмерно, а просто бросают на поверхность почвы зерна, которые отлично всходят, пуская корни на глубину до одного фута. Мингрельцы говорят, что если бы под ячмень и пшеницу они обрабатывали землю, то почва так размягчилась бы, что малейший ветер повалил бы стебли и они не могли бы держаться в ней прямо. Под другие хлеба они обрабатывают землю деревянными сошниками, проводя тем не менее такие же глубокие борозды, как и железным лемехом, вследствие мягкости и влажности почвы, о чем я уже говорил. Будучи невообразимо ленивы и слабы, они подбадривают и развлекают себя во время работы пением и воем столь громким, что оглушают друг друга. Следует заметить, что привычка возбуждать себя при работе пением распространена на востоке почти повсеместно, и признаком того, что это происходит от умственной лености и телесной слабости, служит то, что [25] привычка эта сильнее развита на юге: в Индии, например, моряки не могут без пения ни тащить канат, ни даже взяться за него. Верблюды и волы приучены идти под звуки песни, и чем тяжелее их ноша, тем громче и с меньшими перерывами следует петь.
Обычный зерновой хлеб мингрельцев составляет гоми. Зерна его так же мелки, как у кориандра, и несколько похожи на просо. Его сеют весной, тем же способом, как и рис. Пальцем делают в земле ямку, кладут в нее зерно и закрывают. Зерно дает стебель толщиною в большой палец, в рост человека высотою, с колосом наверху, заключающим в себе более трех сот зерен. Стебель гоми несколько напоминает сахарный тростник. Собирают его к октябрю и для просушки вешают на высокие плетни, выставленные на солнце. После того, как оно провисит двадцать дней на этих плетнях, его складывают в амбары. Молотят его только перед тем, чтобы варить, а варят только в часы принятия пищи. Оно безвкусно и тяжело ложится на желудок. Варится очень скоро, менее чем в полчаса. Когда вода, в которую оно положено, начинает закипать, его слегка помешивают деревянной лопаточкой и, как бы слабо на него не давили, образуется род теста. Когда все зерна разойдутся, а тесто хорошо замесится, уменьшают огонь, дают воде выкипеть и сушат тесто в том же котле, в котором оно варилось.
Это тесто совершенно бело. Иногда приготовляют белое как снег. Его подают на небольших лопаточках, нарочно для того сделанных. Турки называют этот хлеб паста, а мингрельцы — гоми. Его легко пальцами ломать на куски. Оно действует очень прохладительно и слабительно; в холодном и разогретом виде не годится в пищу, Черкесы, мингрельцы, грузины, подвластные Турции, абхазы, жители Кавказа, все население берегов Черного моря от пролива Меотийского болота до Трапезонда питается исключительно этим тестом. Оно составляет их хлеб и другого у них нет. Они так к нему привыкли, что предпочитают его пшеничному хлебу. Я заметил это в большей части здешних стран и не удивляюсь тому, потому что сам, когда по необходимости пришлось питаться этим своего рода английским пудингом, — так как его можно сравнить с нашим плум-пуддингом, — так вошел во вкус, что впоследствии с трудом перешел на обыкновенный хлеб. Я чувствовал себя отлично при этой пище, от которой телом поправился, сравнительно с прежним. В [26] Армении и Грузии я видел многих сановников, турок и грузин, между прочими и князя тифлисского и ахалцихского пашу, которые выписывали для себя этот хлеб, и ели его как лакомство. Питаясь им, следует пить чистое вино, чтобы умерить его охлаждающее и слабительное действие, чего, впрочем, эти гомифаги не упускают делать.
Кроме гоми, в Мингрелии сеют довольно много проса, немного риса и пшеницы и очень ограниченное количество ячменя. Пшеничный хлеб едят только состоятельные люди, как лакомство, а простой народ никогда.
Обычное мясо в этой стране — говядина и свинина. Свинина в огромном изобилии и очень хороша, лучшей нельзя получить нигде на свете. Есть также козлятина, но тощая и невкусная. Дичь очень хороша, но редка, Когда я там был, ее почти нельзя было достать, по случаю войны, опустошившей всю страну. Рыбы нет вовсе, кроме соленой, привозимой из Турции, с Дона и из немногих других мест, в известное время года. Из дичи в пищу употребляют в Мингрелии мясо кабана, оленя, лани и зайца; оно превосходно, лучшего не может быть. Есть также куропатки, фазаны и перепела, в большом количестве, несколько родов речных птиц, дикие голуби, которые очень вкусны и жирны, как откормленные цыплята. Я видел, как их потрошили и вырезывали восемь или девять желез, что меня очень изумило. Мингрельцы ловят этих голубей сетями. Много ловится осенью, а на зиму они улетают в горы Кавказа.
Мингрельское дворянство занимается одной только охотой. Охотятся главным образом с хищными птицами, которых приучают, а затем пользуются ими для охоты. Можно с уверенностью сказать, что нет нет в мире страны, столь изобилующей хищными птицами, каковы, например, сокол, ястреб, чоглок и другие, как Мингрелия. Они вьют гнезда к горах Кавказа. Едва вылупившиеся птенцы падают в лежащие ниже леса, где их ловят во множестве и приручают в течение пяти или шести дней.
Интереснее всего соколиная охота на журавля. Водяную птицу и фазана берут ястребом. У них, как в Персии и Турции, к седлу прикрепляется небольшой барабан, чтобы испугать этими звуками дичь и поднять ее с воды: тогда пускают ястреба. Когда попадаются цапли, у них снимают перья с головы, из которых делают султаны, и потом отпускают. Туземцы утверждают, что перья вновь отрастают и так же [27] красивы, как прежние. Как с воды, так и в лесу дичь подымают барабанным боем, пугающим диких зверей и выгоняющим их на открытые места, где их и стреляют. Мингрельцы держат для охоты и собак, но предпочитают брать зверя с коня. Господин имеет право на правую лопатку, госпожа на левую; остальное съедается охотниками.
Кроме поименованных мною птиц, в Мингрелии водятся и другие, странные по виду и оперению, известные в наших местах. Там много орлов и пеликанов. Все это водится в горах Кавказа, где живет бесчисленное множество диких зверей, — тигров, леопардов, львов, волков и шакалов; последние — род лисицы, на которую очень похожи, исключая того, что они больше и шерсть у них более густая и жесткая. Говорят, что это гиена древних. Действительно, они выкапывают мертвых из могил и пожирают животных и падаль. На востоке хоронят мертвых в саванах, без гробов. Я видел там во многих местах, что на могилы наваливают большие камни, единственно для того, чтобы не дать этим зверям возможности откапывать и пожирать трупы; но шакалы опасны не только мертвым. Они воюют также и с живыми, бросаясь на каждого, кто не способен противиться им, как, например, на детей. Поразительно, с какой ловкостью это животное проникает в дома и проскальзывает в палатки, откуда уносит одежду, когда не находит ничего иного, особенно же чулки и башмаки. Крик этого животного ужасен: это резкий и пронзительный вой, протяжный, как кошачье мяуканье. Так как они ходят обыкновенно стаями, то и кричат всегда все вместе, перекликаясь друг с другом в тон, причем одни тянут высокие ноты, а другие низкие; с непривычки это кажется чрезвычайно странным. От этих животных, которых в Африке называют дабул, страдают и Африка, и Азия. Некоторые полагают, что это то животное, которое по-латыни зовется крокута (crocuta), а по-гречески цицисса (cycissa), и которых прежде считали дикими собаками; среди других стран востока, и Мингрелия кишит шакалами и волками. Иногда они осаждают жилища и подымают страшный вой. Хуже всего, что они причиняют большие опустошения в стадах и табунах. Настоятель театинских монахов, пребывающих в Мингрелии, уверял меня, что в течение недели волки съели у него трех лошадей и жеребенка, в очень близком расстоянии от его дома.
В Мингрелии очень много лошадей, довольно хороших. Их держат в большом количестве, потому что прокормить лошадь [28] ничего не стоит. Спешившись, тотчас же снимают седло и узду и отправляют коня на пастьбу. В конюшни их никогда не запирают и держат исключительно на подножном корме.
В Мингрелии нет ни городов, ни посадов, и всего лишь два селения на берегу моря; дома разбросаны по всей стране и трудно сделать тысячу шагов, не встретив трех или четырех построек, недалеко друг от друга. Есть там девять или десять замков, из коих главный, называемый Рукс, служит местопребыванием князя мингрельского. Замок окружен каменной стеной, но так плохо построенной и такой тонкой, что его пробили бы самые малые полевые орудия. Внутри имеется артиллерия, чего нет в прочих замках. Вот как они устроены. Посредине поляны в густом лесу строят каменную башню, высотою в тридцать или сорок футов, способную вместить пятьдесят или шестьдесят человек. Эта башня составляет наиболее укрепленное место замка. В ней хранятся все богатства господина и всех, нашедших у него приют. Вблизи этой башни стоит еще пять или шесть более низких, построенных из дерева, служащих для склада съестных припасов и где укрывают на время осады женщин и детей. Кроме того, на поляне расположено несколько хижин, одне из дерева, другие из ветвей, третьи из камыша или тростника. Все пространство окружено плотной изгородью и дремучим лесом со всех сторон, так что пробраться к нему можно только по дороге, прорубленной через лес. При известии о близости неприятеля, дорогу преграждают, наваливая на нее деревья, так что по ней невозможно проникнуть к башне. Мингрельцы пребывают там, когда опасаются неприятеля, но, как только опасность миновала, возвращаются в свои жилища.
Все дома в Мингрелии деревянные: так как лес везде близок, то постройка стоит очень дешево. Дома бедных людей строятся в один этаж, а у дворян в два. Для защиты от сырости почвы, внизу всегда устраиваются мостки, на которых можно сидеть и лежать. Знатные люди сидят на коврах, прочие на скамьях. Дома очень неудобны и грязны, нет ни печей, ни окон. Огонь разводится посреди комнаты. Свет проходит через дверь. Фундамента нет вовсе и воры без труда проникают в дом. Они копают яму под первым бревном нижнего этажа, поддерживающим остальные, и пролезают в жилище. Услышав шум, они удаляются с той же легкостью. Обстоятельство это принуждает туземцев заводить для каждой семьи одно общее обширное помещение. Там же они хранят [29] все имущество, кроме зерна и иногда вина. Они живут там все вместе, а на ночь загоняют туда же и скот. Перед домами князя и знати находятся ровные площади, на которых даются аудиенции и происходит суд; эти, так называемые, дворы представляют собой пространства, окруженные изгородями или же заборами.
Мингрельцы отличаются природной красотой, мужчины статны, женщины прекрасны. Каждая из женщин высшего сословия имеет какую-либо чарующую и прелестную особенность. Я видел среди них чудесно сложенных, величественных, с восхитительными лицами и удивительными талиями. Кроме того, взгляд у них привлекательный, ласкающий и, как бы, просящий любви у всех, кто смотрит на них. Менее красивые и пожилые сильно румянятся и белятся, раскрашивая себе все лицо, брови, щеки, лоб, нос и подбородок. Некоторые только подводят брови. Наряжаются они, как только могут. Одежда их напоминает персидскую. Оне причесываются и завиваются очень похоже на европейских женщин и носят вуаль, закрывающую голову сверху и сзади. Оне обладают природным острым и проницательным умом, вежливы, чинны и приветливы. Но в конце концов это — злейшие на свете женщины: гордые, надменные, вероломные, лукавые, жестокие и бесстыжие. Нет такого злодейства, которого они не пустили бы в ход, чтобы приобрести любовника, сохранить его при себе или же погубить.
Мужчины еще более, чем женщины, отличаются всеми этими дурными свойствами. Их ум склонен ко всякого рода злобе. Все они воспитаны на воровстве. Они изучают приемы его, делают его своим ремеслом, оно заменяет им удовольствия и дает почет. О совершенных ими кражах рассказывают с чрезвычайным самодовольством. За кражи их восхваляют и прославляют. Убийство и ложь считаются подвигами. Наложничество, прелюбодеяние, двоеженство, кровосмешение и подобные пороки — в Мингрелии составляют добродетель. Увозят жен друг у друга. Без зазрения совести женятся на тетках, племянницах и свояченицах. При желании женятся сразу на двух женах, а многие и на трех. Каждый содержит столько любовниц, сколько хочет, и жены, и мужья очень снисходительны на этот счет. Ревность друг к другу питают очень слабо. Когда мужчина застанет жену с любовником, он имеет право требовать с нет о свинью, и обыкновенно ограничивается этого рода местью. Свинью же съедают все трое вместе. Поразительно, что этот негодный народ [30] утверждает, что иметь много жен и наложниц хорошо, так как, говорят они, родится много детей, которых можно продать на наличные деньги или обменять на платье и съестное. Но все-таки это ничто в сравнении с их бесчеловечным мнением, что из любви и милосердия следует убивать новорожденных младенцев, когда не имеешь средств и способов кормить их, а больных, когда их нельзя вылечить. По их рассуждению, этим путем невинные создания избавляются от бед, которые бы их долго томили, а в конце концов — погубили. Вот как рассуждает этот дикий народ, бесстыжий и бесчеловечный. Я боюсь, по правде сказать, что это место моего повествования вызовет недоверие к себе и что мой правдивый рассказ будет сочтен преувеличением. Утверждаю полную достоверность его, а события, о которых я буду говорить, в достаточной степени оправдают мое утверждение.
Дворяне имеют в этой стране право на жизнь и имущество своих подвластных, с которыми могут делать что угодно. Отнимают у них жен и детей. Продают их, или иначе распоряжаются, как им вздумается. Каждый крестьянин поставляет своему господину известное количество зерна, скота, вина и других съестных припасов, смотря по состоянию. Таким образом богатство зависит от числа крестьян, которое и служит мерилом благосостояния. Каждый обязан, кроме того, содержать своего господина день, два или три в году; поэтому дворяне круглый год разъезжают с места на место, объедая своих, а подчас и чужих крестьян, что является источником бесконечных ссор, переходящих по большей части в открытую войну. Князь ведет такую же жизнь, так что почти всегда трудно знать, где он находится. Он возит с собой всю семью, жен, детей, прислугу и гостей, как, например, посланников и других знатных иностранцев, если таковые гостят у него; все это составляют огромную свиту, так как багаж его несут пешие мужчины и женщины, которые бегут за ним полуголыми, с ношею на голове и на плечах. Мингрельцы считают что пешие провожатые почетнее верховых: как я уже говорил, в лошадях недостатка там нет. При своих ежегодных посещениях князь собирает подати, получая, с другой стороны, и подарки с тех, кто вовсе не обязан платить ему подати. По дороге же он разбирает судебные и тяжебные дела. При проезде ему подают прошения и часто он разрешает дела на месте, или же вызывает стороны туда, где предполагает ночевать. [31]
Порядок подачи прошения заключается в том, что проситель становится посреди дороги на пути князя и при его приближении преклоняет колено и подает свою бумагу. Князь принимает ее и передает визирю, который прочитывает прошение в слух. Тогда проситель и сопровождающие его подымают громкий крик. Они стонут, простирают руки к небу, бьют палками по земле, поднимая пыль, — с целью разжалобить князя, которого называют своим Повелителем, Богом, Господом и другими священными именами. Ответчик, явившись со своими сообщниками, тоже подымает крик и обе стороны стараются перекричать одна другую. С той и другой стороны выставляют свидетелей, а затем князь произносит окончательное решение. Все это происходит, как я уже заметил, на пути, так как князь для этого не делает остановки; но переезд совершается медленно, для удобства сопровождающих. Тяжбы между крестьянами, принадлежащими разным владельцам, решаются их господами. Когда же возникают распри между помещиками, спор разрешается силой, причем сильнейший выигрывает дело. Вот как это происходит. С оружием в руках они нападают на стан своего врага, на его подвластных, постройки и поля, все расхищают, сжигают и истребляют; наконец, когда не за что уж больше приняться, вырывают виноградные лозы и плодовые деревья. Если же во время этой вражды стороны случайно встретятся, то вступают в кровавый бой. Оказавшийся более слабым и понесшими большие убытки всегда обращается за помощью к князю, который иначе и не узнал бы о ссоре. Князь вызывает к себе ответчика, через более или менее почетное лицо, смотря по общественному положению тяжущихся, и примиряет его с истцом; но такого рода примирения длятся только до первого представляющегося случая отомстить.
В Мингрелии нет дворянина, у которого не было бы тяжбы, а потому они всегда вооружены и окружены таким числом людей, какое способны прокормить. При поездках верхом на лошади, они, а также и люди их, вооружаются с головы до ног и ложатся спать, имея шашку под боком, а когда засыпают, то ложатся на живот и шашку кладут под себя. Вооружение туземцев состоит из копья, лука и стрел, прямой не изогнутой сабли, булавы и щита; огнестрельное оружие употребляется немногими. Они хорошие воины и наездники и с большим искусством владеют копьем. Стрельбе из лука дети начинают обучаться с четырехлетнего возраста и доходят [32] до такой ловкости, что бьют на лету самых быстрых птиц.
Одежда их отличается многими особенностями; бороду подстригают все, за исключением духовенства. Верхушку головы пробривают кружком, а остающиеся волосы, подстриженные вокруг, спускают до самых глаз. Голову покрывают небольшой скуфьей из очень тонкого войлока, вырезанного по краям фестонами. Зимой носят меховую шапку. Они так скаредны, что для предохранения головного убора во время дождя кладут его в карман, и ходят с обнаженной головой. На теле носят короткие до колеи рубашки и узкие панталоны. Нет на свете более уродливого одеяния. На поясе носят веревку в несколько сажен длины, служащую для привязывания уводимых у соседей или захваченных на войне людей и домашних животных. У богатых — кожаные пояса в четыре пальца ширины, покрытые серебряными пластинками, и у каждого висят на поясе нож, точильный камень, огниво и три кожаных мешочка, из которых один с солью, другой с перцем, а в третьем шило, нитки и иголки. Бедняки ходят почти голыми, нищета их ни с кем несравнима, большинство имеет только кусок скверного войлока, которым и покрываются. Этот войлок, несколько напоминающий хламиду древних, они надевают, просовывая голову в отверстие; он покрывает только одну сторону тела и доходить до колен; поэтому его поворачивают в сторону дождя или ветра. Выделывают иногда легкие н непромокаемые войлоки, но обыкновенно они убийственно тяжелы, особенно когда намокнут. Человек, имеющий рубашку и плохонькие панталоны, считается богачом; почти все босы. Обувь мингрельца заключается в подошвах из сыромятной буйволовой кожи, привязанных к ногам ремнями из той же кожи. Эти сандалии вовсе не предохраняют от сырости.
Почти у всех мингрельцев и мужчины, и женщины, даже самых высокопоставленных и богатых, имеется зараз только одна рубашка и одна пара панталон, которые служат им целый год. В течение этого времени они их и трех раз не выстирают, но раз или два в неделю вытряхивают над огнем, чтобы истребить насекомых, которыми оне кишат. Я не видал ничего более неряшливого и отвратительного. Поэтому-то мингрельские дамы не благоухают. Сколько раз я приближался к ним, плененный их красотою; но через несколько мгновений, проведенных около них, исходивший от них дурной запах убивал внушенную ими любовь… [33]
Знатные люди едят, сидя на коврах, по восточному обычаю. Скатерть из разноцветного полотна или кожи, а часто едят на голых досках. Простой народ сидит на скамьях, а перед ним ставятся такой же высоты скамейки, заменяющие стол. Посуда и стаканы — деревянные. У людей высшего класса бывает немного серебра. По обычаю этой дикой страны, все, без различия пола и состояния, обедают вместе, — царь, его свита, не исключая конюхов, царица, женщины, девушки, прислуга, до последнего лакея. Когда нет дождя, едят на дворе. Рассаживаются в круг или рядами и занимают места выше или ниже, смотря по положению в обществе. Когда холодно, на дворе раскладывают костры около обедающих. Отопление там ничего не стоит, потому что вся страна — сплошной лес, как я уже говорил. В богатых домах, когда сядут обедать, четыре человека приносят на плечах огромный котел с гоми — вареными зернами, о которых я упоминал. Обыкновенно, полуголый оборванец раздает деревянной лопаточкой всем по куску, весящему фунта три. Двое слуг, одетых почище, приносят другой котел с гоми, более белым, чем первое. Это подают почетным лицам. В будни домашняя челядь ничего не получает, хозяевам же подают немного овощей, жареной, сушеной рыбы или мяса. По праздникам или когда угощают кого-нибудь, режут свинью, быка или корову, если нет дичи. Только что убитое животное потрошат и без соли и приправ кладут в тот же котел, в котором варится тесто. Когда мясо несколько сварится, его снимают с огня, сливают бульон и подают к столу без приправы. Перед хозяином дома всегда ставится большая порция мяса. Ему же подают большую часть овощей, весь хлеб и всю дичь, а он раздает гостям и тем, кому хочет оказать внимание. Едят пальцами и так нечистоплотно, что только сильный голод мог бы заставить сесть за стол с этими дикарями даже наименее порядочных людей нашей Европы. Когда примутся за еду, два человека разливают всем по очереди напитки. У простых людей это делают женщины или девушки. Считается одинаково невежливым спросить себе вина и отказаться от него; следует ждать, когда вам поднесут, а поднесенное принять. Зараз подают не менее четверти штофа, и чаша обходит вокруг стола, за обыкновенным обедом, три раза. В праздники и на пиршествах званые гости, и почетные лица напиваются до пьяна.
Мингрельцы и соседи их большие пьяницы. В этом [34] отношении они превосходят немцев и всех северян. Вина они никогда не разбавляют водой. Разгорячившись, находят, что кубки в полштофа малы и начинают пить из кувшинов. Я жил близ Котатиса, у дворянина, одного из первых пьяниц во всей стране. Пока я гостил у него, он устроил пир для трех своих друзей. Они вчетвером так увлеклись, что с десяти часов утра до пяти часов вечера выпили полтора вьюка вина: вьюк весит 300 фунтов. По общепринятому обычаю этого народа, всякий выходит за нуждою из-за стола во время пира столько раз, сколько ему потребуется и возвращается с неумытыми руками. Приглашенных и друзей заставляют пить, как только они могут; за столом особенно строго соблюдаются обычаи вежливости и обмениваются приветствиями. Между мужчинами идут разговоры о кражах, войнах, битвах, убийствах и продаже невольников. С женщинами ведут довольно неприличные беседы, так как они всему остальному предпочитают любовные речи, какими бы бесстыдствами последние не были пересыпаны, и нисколько не стыдятся самых грязных выражений. Дети их научаются этим словам и разговорам, как только начинают говорить. Не достигнув еще десятилетнего возраста, они в разговорах с женщинами становятся до такой степени непристойными, что и сказать нельзя. Без преувеличения можно сказать, что детей в Мингрелии воспитывают хуже, чем где бы то ни было. Отец воспитывает их на воровстве, а мать научает бесстыдству.
Я заметил выше, что женщины в этой стране вежливы и чинны. Таковы же мужчины. Людям, более высокопоставленным, и мужчины, и женщины кланяются, преклоняя колено. Когда с вестью приходить человек уважаемый, или же если он послан почетным лицом, для него постилают на землю ковер, у ног того, к кому послание направлено. Он преклоняет колено и остается в таком положении во все время своего посещения, о чем я уже рассказывал. То же самое делается, когда приносят какую-либо добрую весть.
В этой северной части описываемых мною стран очень распространен обычай не передавать лицу, выше стоящему, ничего, — ни подарка, ни прошения, ни известия, — иначе, как стоя на коленях. С ним иначе, как в этом положении, и не говорят. При дворе греческих императоров это называлось обожанием; отсюда, к концу империи, такой вид выражения почтения перешел к христианским владетельным [35] князьям берегов Черного моря. Императоров это оскорбляло, так как они считали, что хотя те князья и являются властителями в своих небольших государствах, но тем не менее остаются вассалами империи, и в качестве таковых должны не только воздерживаться от ношения облачений, присвоенных исключительно императорам, на что они иногда осмеливались, но также не требовать коленопреклонения перед собой и оказания других высших почестей.
Язык колхов происходит от иверийского или грузинского, который считают происходящим от греческого. Простонародная речь отличается от письменной. Памятников письменной речи не сохранилось, кроме текста Библии, из которой найдены, впрочем, только Новый завет, а также литургия; оба памятника написаны заглавными буквами. Так что язык древних колхов, собственно, есть язык мертвый, который только наука может восстановить. Духовенство не понимает даже богослужения, хотя служит или должно служить ежедневно.
Мингрелия в настоящее время мало населена, насчитывая не более двадцати тысяч жителей. Еще тридцать лет тому назад население ее доходило до восьмидесяти тысяч. Такое уменьшение произошло от войн с соседями и оттого, что дворяне продали в последние годы множество людей обоего пола. С давних времен из Мингрелии ежегодно вывозилось, путем продажи и мены, по двенадцати тысяч человек. Все это поступает в руки магометан, персов и турок, так как от них идет спрос. Три тысячи человек вывозится ежегодно прямо в Константинополь; их обменивают на ткани, оружие и другие предметы, привозимые в Мингрелию, о которых я упоминал. Ежегодно туда приходит несколько десятков кораблей из Константинополя и Каффы и более шестидесяти фелюг из Гониэ, Ириссы и Трапезунда. В Мингрелии они грузятся, кроме рабов, шелком, льняными тканями, пряжею и семенем, воловьими кожами, куньим и бобровым мехом, самшитом, медом и воском. Мингрельский мед превосходен. Есть два сорта — желтый и белый, последний встречается реже, но гораздо лучше и слаще, не уступая рафинадному сахару; это очень тонкое лакомство. Он тверд на зубах. Кроме домашнего меда, имеется и дикий, который находят в изобилии в отверстиях и трещинах древесных стволов. Его вывозят на каффских судах в Татарию, где из него приготовляют, с примесью зернового хлеба, очень крепкий напиток. Турки получают [36] большие барыши с вывозимых из Мингрелии предметов, продавая за четыре экю то, за что платили одно. Особенно много наживают на невольниках.
Невероятна бесчеловечность и жестокосердие, проявляемые мингрельцами в отношении к своим землякам, а некоторыми и к родственникам. Они вечно ищут случая обрушиться на своих подвластных, чтобы иметь предлог продать их с женами и детьми; отнимают детей у соседей с той же целью; продают даже собственных детей, жен и матерей, и делается это не из мести или злобы, а исключительно под влиянием природной жестокости. Мне указывали на нескольких дворян, дошедших вот до какой степени жестокосердия. Один из них продал однажды двенадцать священников. История этого злодеяния полна удивительных подробностей и ее стоит рассказать, как случай, которому не найдется ничего подобного. Дворянин этот влюбился в благородную девушку и решил жениться на ней, хотя уже был женат. Сделал предложение и получил согласие. В Мингрелии существует обычай покупать себе жену. Цена зависит от общественного положения, возраста, красоты. Дворянин мог добыть средства, необходимые для уплаты по уговору за свою возлюбленную и на расходы по свадьбе, исключительно продажей своих рабов. Последние, узнав об его намерениях, разбежались с женами и детьми. В отчаянии он придумал следующий, переходящий все возможные пределы, вероломный план. Он пригласил к себе двенадцать священников отслужить торжественную обедню и совершить жертвоприношение. Священники, ничего не подозревая, согласились. Им в голову не могло придти, что их собираются продать туркам, так как ничего подобного в Мингрелии не было видано. Дворянин принял их любезно, заставил отслужить обедню и зарезал в жертву быка, которым их, затем, и угостил. Напоив их хорошенько, он приказал своим людям схватить их, заковать, обрить усы и бороду, а в следующую ночь свез их на турецкое судно и променял на разную домашнюю утварь; но так как вырученных денег не хватило на выкуп возлюбленной и свадебные расходы, то этот лютый зверь взял свою жену и продал ее на то же судно.
Вся мингрельская торговля — меновая и производится на ярмарках, открываемых последовательно в различных местах, где запасаются всем необходимым, как на рынках. Товар отдают за товар же. Деньги не имеют в народе [37] установленной цены. В обращении находятся пиастры, голландские экю и абазы — монеты, которые чеканятся в Грузии, находящейся у границ Персии, и стоят восемнадцать соль. Князь мингрельский, скончавшийся двадцать лет тому назад, начал чеканить монету, но это продолжалось недолго, потому что ввоз серебра в страну ограниченный, а в самой стране его не добывают. Не добывают также ни золота, ни других металлов. Я не знаю, что сталось с золотоносным гравием и песком, который, по словам древних, собирали при помощи овечьих шкур, и который послужил для составления басни о золотом руне. В Колхиде его нигде нет, ни в горах, ни в реках, и куда бы ни обратиться, нигде не найдешь возможности согласовать древние времена с настоящим в этом отношении.
Во всей Мингрелии имеется только четыре тысячи вооруженных людей, но при этом почти все они конные. Пехотинцев не более трехсот человек. Солдаты эти не распределены по полкам или ротам. Каждый владелец и дворянин ведет своих людей в бой без строя и порядка, без офицеров и водит их повсюду за собой как при отступлении, так и при нападении на врага.
Войны мингрельцев с соседями состоят, в сущности, из набегов и грабежей; нападения их на неприятеля чрезвычайно стремительны, так как у них нет недостатка в мужестве и решительности. Если неприятель обращается в бегство, они преследуют его вглубь страны, повсюду жгут и грабят, уводя людей всякого возраста и пола, а затем удаляются с той же стремительностью. Пленных набирают как можно больше; как только выбьют кого-нибудь из седла, тотчас же соскакивают с лошади, связывают побежденного веревкой, которую, как я говорил, они носят на поясе, и оставляют его под охраной своих слуг. Захвативший пленника имеет над ним право жизни и смерти и может распорядиться им по своему желанию. Обыкновенно его обращают в рабство и продают туркам. При нападениях мингрельцы стараются занять брод на какой-нибудь реке и, стреляя из засады, препятствуют неприятелю переправиться на другой берег. При неудаче обращаются в бегство и укрываются в лесах, оставляя страну на произвол судьбы. Таким образом, войны между этими народами непродолжительны; менее чем в две недели все приходит к концу и неприятель удаляется, разграбив весь край. [38]
Доходы князя мингрельского простираются не свыше двадцати тысяч экю в год; они получаются от таможенных пошлин со всех ввозимых и вывозимых товаров, от продажи людей и от произвольно взимаемых налогов. Все поступления складываются в сундуки, так как не расходуется ни одного денье. Подвластные служат ему без жалованья, а имения приносят столько припасов для прокормления всего дома, что еще остается. Царю персидскому он часто посылает ястребов и других хищных птиц, получая за то от царя золотую парчу и шелковые ткани, ковры, оружие, посуду и много других вещей, в которых случается недостаток у такого убогого князя, как мингрельский. Подобные же отношения он поддерживает и с ханом грузинским. При торжественных празднествах его двор состоит из двухсот дворян, а в обыкновенное время при дворе находится около ста двадцати. Свита князя, кроме дворян, состоит из трехсот человек, а княгини — из ста, того и другого пола. В большие праздники она окружена 60-ю красивыми и нарядными придворными дамами.
В прежнее время колхи исповедовали, как я думаю, одну веру с греками. Церковные историки повествуют, что некая рабыня обратила к вере в Иисуса Христа царя, царицу и знать Колхиды, во времена Константина Великого, который отправил к новообращенным священников и ученых богословов, чтобы крестить их и научить таинствам христианским. Армянское предание называет эту рабыню Ниной. По другим источникам, они обязаны знакомством с христианским учением Кириллу, которого славяне на своем языке называют Chiusil, жившему около 860 года. Мингрельцы показывают на берегу моря, в местности, именуемой Пигилитас, близ реки Коракса, обширный храм о трех кораблях. Они утверждают, что на том месте, где построена церковь, проповедовал св. Андрей. Я видел ее издали; она древней постройки, насколько можно судить на расстоянии в одну милю. Католикос бывает там раз в год для изготовления священного масла, называемого греками миром; это слово происходит от слова мирры, белой аравийской камеди. О религии я не разговаривал ни с одним мингрельцем, не найдя никого, кто бы знал, что такое верование, закон, грех, таинство и богослужение. В этом отношении я заметил только, что женщины зажигают иногда небольшие свечи и прикрепляют их у двери своего жилища или церкви, сжигая в то же время [39] крупинку ладана, и вместе с тем преклоняются, делая крестное знамение.
Так как, по незнакомству с мингрельским и грузинским языками, я был лишен возможности узнать из бесед с туземцами об их верованиях, то думаю, что лучше всего могу сообщить сведения об их религии, изложив переданный мне отцом доном Иосифом-Марием Цампи, итальянцем из Мантуи, настоятелем театинцев, миссионером в Колхиде, отчет, написанный им собственноручно, нигде не напечатанный. Этот монах, подаривший мне труд во время моего пребывания у него, приступил к составлению его, прожив в этих местах двадцать три года. Таким образом, ему должны быть отлично известны местные обряды и верования и я имею основание думать, что он выполнил свою работу добросовестно. Вот ее дословный перевод.
Предисловие.
правитьЯ боюсь, как бы читатель этого небольшого труда не счел себя обманутым наподобие посланцев царя Саула, которые, отправившись по его приказанию схватить Давида, нашли на его месте в постели только призрак его. Будут отыскивать среди этих народов истинное христианство, а найдут лишь тень и очертания его, затемненные множеством суеверий.
При создании церкви, мингрельцы, как и другие соседние народы, приняли веру христианскую, по обряду греков, от святых просветителей и сохраняли ее в чистоте в течение длинного ряда годов, до тех пор, пока не стало тех, которые достойно насаждали ее среди них; смешали ее с обрядами еврейскими и другими, и как истые греки удалились от святой римско-католической церкви.
С той поры, эти несчастные, шедшие в начале по пути к небу, пали по недостатку искусных пастырей в столь глубокую бездну невежества, что ныне постигла их ужасная слепота. Среди них неизвестно, что есть вера, что религия, и большинство видит в будущей жизни лишь басню и изобретение человеческое. Но хуже всего несчастие, которое нам надлежит оплакивать, как некогда печальный Иеремия оплакивал бедствия Иерусалима, а именно, что их священники, епископы и католикос, или же патриарх, не знают, каковы обязанности, налагаемые на них их саном, не умеют даже ни читать, ни писать, — так далеки они от знания божественного служения. [40]
Их священники или папы (ибо они так именуют их) стараются единственно о том, чтобы обманывать их, избрав своим исключительным занятием предсказывание будущего и притворяясь, будто находят это знание в своих книгах; жалкие слепцы верят им, как бы ангелам, потому что принуждены принимать все, что не пожелали бы их священники.
Отсюда происходит, что опасно больные с врачами не советуются, а призывают священника не для того, чтобы он причастил их и помолился Богу о спасении души, о чем они вовсе не заботятся, но чтобы узнать от него, написано ли в книге, что больной умрет или не умрет от той болезни, а также о том, от какой причины болезнь приключилась. Папа со строгим видом начинает перелистывать свою книгу и затем говорит больному, что такая-то икона сердита на него и желает причинить ему смерть; что для умилостивления ее необходимо принести ей овцу, или корову, или быка или иную жертву, или же дать денег, чтобы она не убила его! Несчастные больные, из страха смерти, обещают священнику и дают ему, что тот требует. Но он берет жертву себе, а дающий остается в дураках. Такова-то наука этих пап, сосущих кровь бедных мингрельцев и злоупотребляющих их суевериями.
С целью облегчить их бедственное положение, наш святой отец папа Урбан VIII, из чувства истинно-отеческого сострадания и горя ревностью, как достойный пастырь, вернуть в овчарню этих заблудших овец, назначил к ним в 1632 году нескольких отцов-театинцев, весьма ревностных ко спасению душ; они, испытав тысячи и тысячи опасностей на море, были захвачены турками и привезены в Константинополь, не раз опасаясь за жизнь свою; наконец, заступничество христианнейшего короля спасло их.
Но это была не первая миссия театинцев в Мингрелию. Ибо еще шестью годами ранее тот же святой отец, о котором мы только что говорили, отправил, туда иных театинцев, положивших первое основание этой миссии, а именно отцов Д. Петра Авитабиль, человека святой жизни, и Иакова Стефани, тоже святой жизни человека, с некоторыми другими, которых его святейшество снабдил письмами к Дадиану, владетельному князю Одише, или же Мингрелии, к Меппе, царю Имеретии, и к князьям Гурии и Кахетии, составляющих части Грузии, расположенные между Мингрелией и Персией. Все эти князья приняли наших отцов благосклонно, особенно Теймураз-хан, князь Горийской области, в Грузии, где они и [41]основали первоначально свое обиталище; а с течением времени, заместители их, отличавшиеся чрезвычайной добродетелью и редким благоразумием, распространились по Гурии и Мингрелии, хотя и с невероятными трудами и страданиями.
Глава I.
правитьТак как общим названием колхов обозначается несколько племен, почти не имеющих отличия одно от другого в отношении священных обрядов, а именно: абхазы, черкесы, аланы, сваны и другие, то я счел необходимым, раньше чем говорить собственно о колхах, сообщить читателю о каждом из этих племен, которые, в сущности, составляют одну народность. По преданию, славный святой апостол Андрей проповедовал веру абхазам; он был в Скифии, перешел оттуда в Грецию и Эпир, а затем к Sodianes и Suictines; и признается достоверным, что он дошел, в конце концов, до абхазов, населяющих часть Колхиды. Достоверность этого предания подтверждается существованием старинной церкви о трех кораблях, построенной в селении Пиччиота (Picciota) в честь названного святого апостола и служащей метрополией всей Колхиды; каждый католикос или патриарх отправляется туда один раз в течение своей жизни, в сопровождении всех епископов, для приготовления священного масла, называемого ими миром. Туда же отправляется князь и весь двор. Первоначально церковь эта носила имя Пиччиольской Пресвятой Девы Марии, но преданность этого народа святому апостолу Андрею, по мнению их, строителю ее, превозмогла и они дали ей имя его.
Рассказывают, что перед этой церковью есть мраморный столб, из которого, по произволению Божьему, изошел кипящий поток воды, когда святой апостол был умерщвлен; течение этого потока остановили некоторые лица, призывая имя святого апостола; поэтому, после такого чуда, народ проникся великим почитанием его и, проходя мимо столба, прикладывается к нему и преклоняет колени. Я рассказываю это со слов одного из наших отцов, отца Христофора Кастелли, который был в Пиччиоте с католикосом и видел почитание [42] (положим, варварское), оказываемое народом столбу, святому апостолу и кресту на груди его.
Относительно обращения иверийцев и грузин читаем у Барония, что в 100 году их обратила в христианскую веру проповедь святого папы Климента, сосланного императором Траяном на остров Херсонес. Я нахожу мнение отца Фомы (Thomas de Jesus) кармелита, лучше обоснованным. В книге 4-й, об обращении всех народов, в главе 9-й, на листе 190, он говорить, что обращение иверийцев было делом некоей рабыни, поминаемой в святцах 15-го декабря, под именем христианки, с достославным прозванием апостола иверийцев или грузин, которые зовут ее святой Ниной. Никифор говорит об этой святой в книге 8-й, гл. 34-й. Выше упомянутый Фома рассказывает, что она, будучи в рабском состоянии, вела святую жизнь, постоянно пребывая в посте, молитве и благочестивых упражнениях, чем и привлекла к себе уважение этих варваров, коим на вопрос о том, для чего она столь усердно умерщвляет плоть свою, отвечала, что ей по нраву такой образ жизни и что она обожает своего Господа Иисуса Христа Распятого.
Не веданное дотоле Имя это поразило их удивлением, и они прониклись почтением к этой женщине, которой ранее вовсе не придавали значения. Случилось однажды, что когда, по обычаю страны, заключающемуся в том, что если заболеет ребенок, мать несет его к соседям, надеясь найти у них лекарство, случилось, говорю я, что одна мать, понапрасну носившая дитя свое по многим домам, пошла к той рабыне, мало надеясь, впрочем, на исцеление, потому что ей особого уважения не было оказываемо. Рабыня ответила ей, что лекарства не знает, но что Бог, которому она поклоняется, в достаточной мере могуществен, чтобы вернуть здоровье болящему; взяв, затем, дитя на руки, она накрыла его своей власяницей, сотворила молитву и возвратила матери совершенно здоровым. Некоторое время спустя, царица, издавна страдавшая жестокими болями, услышав о том чудесном исцелении и исполнившись веры, послала за рабыней и через ее посредство восстановила свое здоровье. Подвигнутая чудесным исцелением к принятию христианства, она убедила своего мужа последовать ее примеру. Тот обещал; но пока он еще не приступал к исполнению этого обещания, случилось, что однажды на охоте застала его ужасная буря и распространилась такая сильная темнота, что он не мог видеть даже бывших с ним. [43] Пораженный этим и вспомнив данное им жене, но неисполненное обещание принять христианство, он дал в ту минуту обет Богу, что сделает это без промедления, если будет избавлен от опасности, в которой находился. Тотчас же тьма рассеялась, и небо прояснилось. Вернувшись к жене своей, он рассказал ей о случившемся и приказал привести рабыню, которая, выслушав о всем происшедшем и узнав о желании царя, убедила его возненавидеть идолов, креститься, поклониться истинному Богу Иисусу Христу Распятому и воздвигнуть Ему храм. Царь в точности все исполнил. Он отрекся от своих идолов, убедил всех своих подданных поступить также и принялся за построение величайшего храма со многими столбами. Но когда два столба были уже поставлены и приступили к постановке третьего, то никак не могли воздвигнуть его, и все работавшие и присутствовавшие удалились в удивлении и смущении. Тогда рабыня осталась в храме одна и вымолила у Бога, что столб сам собою возведется и поставится на предназначенном для него месте. Вернувшись по утру, рабочие были чрезвычайно поражены, увидев, что столб стоит на своем месте. От этого народ еще более утвердился в вере христианской. Царь, по имени Бакурия, отправил к императору Константину послов, чтобы известить его о своем обращении. Император обрадовался и отправил к нему священников и церковнослужителей для наставления народа в таинствах веры; а когда, по истечении некоторого времени, царь сам отправился в Константинополь, император принял его с большим почетом, возвел в графское достоинство первой степени, назначил князем палестинским и генералом двух армейских корпусов, называвшихся арцирским и скутарским. Но происки двух имперских князей Рустика и Иоанна, завидовавших славе Бакурия, погубили его. Бог не оставил этого преступления безнаказанным, допустив, чтобы императорская армия в пятьдесят тысяч человек была разбита тридцатью тысячами персов, а Рустик и Иоанн обезглавлены.
Кардинал Бароний утверждает, что колхи приняли христианство в 523 году, при патриархе Ормизде и императоре Иустине, который оказал много внимания царю Бакурию, о котором мы говорили, во время его поездки в Константинополь с целью креститься, назвал его своим сыном и дал титул императора Азии, вместе с императорской короной и белой мантией. [44]
Невероятно мнение Таргальота, высказанное в пятой книге его истории, будто колхи крестились одновременно с армянами при папе Иулии и императоре Константине, потому что армяне приняли христианство в достославное время архиепископа Григория, этого блестящего светоча Армении, в царствование Тиридата, при императоре Константине.
Бароний пишет, что колхи всегда блюли чистоту своей веры; но наученные греческим обрядам через святого Кирилла и брата его Мефодия, отправленных к ним императором Михаилом, и подчинившись греческому патриарху, все они впали в заблуждение. Но тем не менее, они столь же тверды в вере христианской, как и вначале, хотя и окружены турками, персами, татарами и евреями. Царь персидский Кобад вознамерился с помощью сильного войска принудить их изменить вере, но они мужественно сражались под предводительством царя своего Гургена, столь же великого полководца, как и доброго христианина, и при содействии императора Иустина одержали победу.
Армянин Гетум, живший в 1282 году, говорит, что народы эти решились скорее умереть с оружием в руках, нежели принять магометанство. Об этом передает Рамуцио в своем сочинении (часть I, глава 21).
Кетевана, царица кахетинская, мать Теймураз-хана, который дал впервые приют нашим монахам в своей стране, прославилась в наши дни твердостью, с какою перенесла мучения за веру. Отправленная сыном своим в Персию для заключения мира с шахом Абасом, она скончалась там от тяжких мук, которым долгое время подвергал ее этот варвар в темнице. Славное мученичество ее описано пребывающими в Испагани отцами августинцами.
Тот же Теймураз-хан, после нескольких войн с враждебной к нему Персией, погубил свое царство из-за религиозных ссор. Он очень любил наших монахов, которые для вящего привлечения его на свою сторону и в знак своей благодарности, принесли ему в дар несколько церковных облачений, вышитых золотом по шелку.
Однажды, беседуя о вере с одним из наших отцов, доном Иаковом Стефани, который говорил с истинно-апостольской свободой речи, он так раздражился, что, положив руку на меч свой, сказал ему: «вы, франки, слишком настойчивы, упрямы; с этим мечем в руках я буду защищать свою веру против всех, кто скажет мне, [45]что она не истинная вера». Бедный отец принужден был умолкнуть.
Глава II.
правитьПосле того, как грузины и имеретины примкнули к греческому исповеданию, о чем мы выше заметили, выбор католикоса зависел от греческих патриархов, ближайших к парю Имеретии и Грузии, а именно, от константинопольского или же александрийского. Но в настоящее время этим избранием распоряжается исключительно царь имеретинский; в наше время он назначил католикосом всей Имеретии и всего Одише бера, или монаха, по имени Гинакела. Народ признает этого католикоса верховным патриархом, не сохранив ни в чем подчиненности греческим патриархам. Мы видели тому пример, когда князь мингрельский Леван Дадиан отдал нашим монахам церковь, посвященную святому Георгию. Несколько греческих монахов, бывших тогда в той стране, крайне вознегодовали на это и написали патриарху константинопольскому, который в письмах на имя князя и католикоса сетовал на передачу церкви франкам, что равносильно молчаливому согласию стать одного с ними исповедания, и приказывал отобрать ее от них, предупреждая, что в случае неисполнения этого требования он будет принужден прибегнуть к отлучению их от церкви. Но ни тот, ни другой на это внимания не обратили, вследствие чего только увеличилось пренебрежение с их стороны к такого рода посланиям.
Католикос управляет Мингрелией, Гурией, Абхазией и Сванетией. Его метрополия находится в Пиччиоте, близ границы Абхазии, и называется храмом святого Андрея или Пресвятой Девы Марии, о чем мы говорили выше.
Доходы его заключаются в хлебе, вине и разного рода припасах, которые каждая семья его многочисленных подвластных обязана давать ему. Разъезды по епархии составляют его постоянное занятие, но не для наставления и исцеления порученных его попечению душ, не для посещения храмов или же надзора за управлением епископов и не с целью наблюдения за тем, как совершается служба Божья. Заботы эти мало его [46] занимают; разъезды же предпринимаются им, в сопровождении более двухсот человек, алчных, как и он, чтобы высасывать кровь этих несчастных, поедая их скот и, вырывая из рук их все, что имеют, до последнего соля. Надо заметить, что эта страна до крайней степени бедна и столь же по природе великолепна.
Святость католикоса, столь высоко чтимого народом, состоит в постоянной молитве, не только днем, но еще гораздо более ночью, ибо он обязан почти беспрерывно находиться в храме и бодрствовать на молитве большую часть ночи. Уважают его также за воздержание от пищи и питья; так, он во время поста совсем не пьет вина. Поэтому, когда священник становится католикосом, то начинает новую жизнь, проводя дни и ночи в церкви, воздерживаясь от вина и от большей части обычных блюд в постные дни, особенно же на святой неделе.
Они так невежественны, что едва читают служебник и требник, отчего и происходит их упорство в отношении обрядности.
Я никогда не кончил бы, если бы вздумал здесь распространяться о симонии католикоса. Не получив пятисот экю, он не посвящает епископа; не исповедует иначе, как за крупную денежную сумму; так что однажды визирь князя, давший ему за исповедь только пятьдесят экю и пожелавший во время болезни вторично исповедаться, получил отказ от католикоса, который сказал ему, что сперва следовало бы подумать о вознаграждении за предыдущую исповедь. Он служит обедню не иначе, как уверенный заранее в получении ста экю, а заупокойную — и того больше.
Глава III.
правитьВ одной только Мингрелии шесть епископов, а именно: дандрелийский — у границы абхазов; мокуарийский, бедиелийский — на побережье Черного моря; сайзелийский, скалинджикельский и скоинделийский — близ царства Имеретинского и Кавказских гор. Епископы эти совершенно пренебрегают заботою о своих духовных чадах. Церквей своей епархии они не [47] посещают и оставляют священников пребывать в таком невежестве, что те впадают все в новые заблуждения. Они не заботятся, крещены ли младенцы, вступает ли кто в двоеженство, какая участь постигает родившихся. От этого происходит, что жестокосердые матери, едва разрешившись от бремени, заживо хоронят своих детей, или иным способом лишают их жизни, не боясь ни наказания со стороны князя, не обращающего на это никакого внимания, ни увещаний монахов, которых наши отцы неоднократно, но без особого успеха, предупреждали о подобных случаях. Единственное занятие этих епископов заключается в ежедневных пирах и опьянении себя в большей или меньшей степени, смотря по количеству имеющегося у них в изобилии прекрасного вина и съестных припасов. Они одеваются великолепно и для достижения этой роскоши выжимают все соки из своих подвластных, а затем продают несчастных туркам, отдавая их, таким образом, в науку к дьяволу. Таков обычай страны. Как и греки, они в точности соблюдают воздержание от мясной пищи, а в остальном свободны от голоса совести, воображая, что исполнением этой обязанности они избавились от всех других и что тем самым исполняют все заповеди; такое же значение они придают и хождению на молитву в кафедральный храм ночью или утром. Прелаты эти очень заботятся о своих епископальных соборах, содержат их в чистоте, украшают иконами, греческого письма, в золотых ризах, украшенных жемчугом и другими драгоценностями, и этим способом надеются смягчить Божий гнев. Согрешив, они не исповедуются, но полагают, что заглаживают грехи свои, украшая иконы золотом или драгоценными камнями. Они думают также, что такие поступки делают их святыми в глазах мирян, так же как и строгое соблюдение поста, состоящего у них в воздержании от рыбы и вина; так большинство и поступает, причем едят раз в день, поздно вечером. Миряне делают то же самое.
Так как многие из епископов не умеют читать, то обедню они выучивают наизусть и служат преимущественно на похоронах, но не иначе, как получив хорошую плату вперед; вообще, ни одной из своих епископских обязанностей они не выполняют иначе, как за деньги, по примеру своего главы католикоса.
Они носят великолепные одежды, что я уже заметил, короткие, почти как у мирян, из бархата ярко-красного [48]цвета, с золотыми цепями на шее и на руках. Их можно отличить по длинной бороде и камилавке, закрывающей уши. Они ездят верхом на красивых боевых конях, выезжая на войну по требованию князя, так как они считаются начальниками и главными вождями своих подвластных, которые обязаны быть вооруженными. На врага нападают и сражаются с ним без всякой дисциплины и порядка. Они охотятся на оленей и кабанов, а с соколом — на фазанов и других птиц. Многие монахи получают от князя сан и доходы епископа, не будучи посвященными. Но и посвященные и не посвященные, безразлично, рукополагают за денежную плату священников.
Глава IV.
правитьКроме епископов, у них есть еще род прелатов, которых они называют цинасгвари, подобных нашим аббатам. У них имеются свои церкви, они богаты и живут как епископы.
Из монахов есть только принадлежащие к ордену святого Василия, которые в прежние времена, по словам св. Иеремии (посл. к Евст.), были трех разрядов. Одни назывались ценобитами, потому что они жили общинами, как наши нынешние иноки. Другие — анахоретами, обитавшими в пустынях и предававшимися молитве. Последние — ремоботы, жившие по два или по три вместе и приобретавшие средства к жизни общей работой; это были люди, преданные земным благами мало стремившиеся к небесным. Монахи эти старались один перед другим отличиться показным постничеством и добрыми делами. Кассьян говорит в 7 главе X книги своего труда о четвертом разряде таких монахов, о сарабиатах, мало отличающихся от третьего разряда.
Нынешние мингрельские монахи принадлежат к третьему разряду. Они приходят с горы Афона, под предлогом сбора в пользу Иерусалима и остаются в стране, благодаря покровительству князя, который отдает им какую-либо церковь. Некоторые из них находят приют в доме одного грузинского монаха, по имени Никифора Ирбаки, но которого обыкновенно зовут иноком Николаем, принадлежащего к одному из первых родов Грузии; это человек лет шестидесяти, носящий [49] сан архимандрита или аббата, именуемого также джварисмама, т. е. отец креста. Народ весьма уважает его, а мингрельские князья назначают его своим визирем и посланником, так как он отлично понимает политику и неоднократно бывал в Иерусалиме, Он объездил всю Европу, видел Испанию, Францию, Англию, Польшу и Италию и везде останавливался у наших отцов. Он знает много языков, помимо грузинского и мингрельского, а именно: греческий, турецкий, арабский, российский, французский, испанский и итальянский. Он исповедал католическую веру перед лицом папы Урбана VIII. Наших отцов он весьма уважает.
Монахи эти никогда не едят мяса. Одежды их сделаны из черноватой шерстяной материи. Бороду и волосы на голове носят длинные. Постятся и молятся, строго соблюдая устав; но затем вовсе не пекутся о благе своего несчастного народа, обедню служат редко, имея притязание на крупное вознаграждение за церковную службу.
Мингрельцы делают своих родственников берами или монахами следующим образом. Еще в детском возрасте им надевают на голову черную скуфью, закрывающую часть ушей. Им внушается воздержание от мяса, потому что и они бере; этого, они неукоснительно придерживаются, вовсе не зная, что такое значит быть бере. Затем, отдают их на воспитание другим берам. Те, которые отдают их на воспитание греческим монахам, наилучше достигают цели.
Есть несколько разрядов монахинь; одни из них девицы, которые, по достижении возраста вступления в брак не заботятся о замужестве; другие служанки, поступающие в монахини вместе со своими госпожами, после смерти господина. Иные — вдовы, не желающие вторично выйти замуж, иные — женщины, пресытившиеся светскою жизнью и покидающие ее, придя в известный возраст. Другие — женщины отверженные, как, например, Тамара, принцесса редкой красоты, с которой развелся имеретинский царь, чтобы жениться на дочери. Теймураз-хана. Другие, наконец, становятся монахинями из-за бедности; такие просят по церквам милостыню, которую подают им щедрее обыкновенного, из уважения к их одежде. Они одеты в черное, на голове носят покрывало, того же цвета, мяса никогда не едят. Они не пребывают безвыходно в монастыре; но живут повсюду, где им угодно. Обета монашеской жизни навсегда они не дают, а могут оставить ее, когда им вздумается. [50]
Глава V.
правитьТолько один Бог знает, в каком плачевном состоянии должны чувствовать себя эти несчастные папы, вследствие сомнительности своего священства. Ибо они посвящены через беров или епископов, которые, быть может, не крещены; или же, если и крещены, то не рукоположены, а иногда и сами эти священники бывают некрещеные. Все это делает действительность их священства весьма сомнительною. Общее название их — папа. Священник, не имеющий церкви, называется кошеси; домовый священник — охдели, приходский — кандалаки, общее же их название — папа.
Число этих священников очень велико и все это люди бедные, которым их священство служит единственным средством пропитания. От посвящаемого не требуется большой учености; достаточно уметь читать или выучить наизусть обедню, которую он затем и служит на память до конца своей жизни. Епископы не подвергают испытанно лиц, желающих быть священниками, ибо сами часто бывают невежественнее последних; а так как каждое посвящение приносит им доход, равный, по крайней мере, цене хорошей лошади, то как бы ни был человек невежествен, он без затруднений возводится, в священнический сан.
Священники не обязаны пребывать в безбрачии; напротив, по обычаю греков, они перед посвящением в сан берут в жены девственницу. Но, в отличие от греков, после смерти первой жены они могут жениться вторично, а затем и в третий, и в четвертый раз. Необходимо, однако, так как это противоречит церковным постановлениями и правилам св. Василия, иметь разрешение епископа, который всегда дает его за плату в двойном размере по сравнению с взимаемой им за иного рода разрешения.
Эти жалкие священники пользуются весьма малым уважением со стороны прихожан, ибо они принуждены возделывать не только свои собственные земли, наравне с крестьянами, но и земли своих владельцев и господ, а во время их путешествий носить за ними на своих плечах их багаж, подвергаясь сверх того, по всякому, поводу, дурному обращению с их стороны, как презренные рабы. Причиной неуважения к [51] ним является их невежество, алчность и пристрастие к пьянству, которому они предаются у мирян за столом, у коих получают пропитание. Они так бедны, что обыкновенно бывают прикрыты одной лишь рубашкой из грубого полотна, да короткой, из жесткой шерсти, одеждой, через которую видно их тело. Обуты они столь же худо; от мирян отличаются только тем, что стригут в кружок волосы на голове и бороду. В Мингрелии к священнику относятся с уважением тогда лишь, когда он служит обедню, после которой присутствующие просит у него сандоба, т. е. благословения. За столом священнику подносят напитки ранее, чем остальным, и никто не начинает пить, не сказав: «сандоба, патори», т. е. благослови, господин. Он отвечает: «гинда Гомерт», т. е. благослови вас Бог. Во время болезни мингрельцы еще придают значение священникам, ибо верят всему, что те им говорят. Их приглашают и просят посмотреть в книге, умрет ли больной или нет от болезни, приковавшей его к постели, и в чем причина болезни. Пападолго перелистывает свою книгу и наконец объявляет первую попавшуюся выдумку, какая ему придет на ум: что болезнь приключилась оттого, что такая то икона разгневалась на больного и что для искупления грехов и снискания благосклонности иконы следует заколоть теленка или быка, или же пожертвовать иконе кусок шелковой материи, без соблюдения чего больной умрет. Больной клятвенно обещает исполнить все.
Глава VI.
правитьСвященники и беры или монахи носят, как я уже сказал, одинаковые с мирянами одежды и вовсе не заботятся о том, чтобы иметь платье, предписанное в древнее время для духовных лиц. Это было длинное одеяние, доходившее до пят и называвшееся каракалла, потому что император Антонин, прозванный Каракалла, ввел этот покрой в римском народе. Наше духовенство и ныне носит его в отличие от других сословий: Bede, в 7 книге «De rebus Auglor.», гл. 7, и Бароний, при описании событий 213 года, говорят, что платье это первоначально было не черного цвета, а красного, как и теперь носят при папском дворе, и что духовенство начало носить его, [52] по утверждению Барония, в 393 году. Право же ношения его было дано духовенству как украшение за добрую жизнь. Мингрельские священники, не ищущие стольких отличий, довольствуются одеждой мирского покроя, подражая в этом еврейским церковно-служителям, о которых Бекан говорит в гл. 5 анналов нового завета: «левиты не имеют священных облачений, только священно-служители употребляют таковые, но исключительно во время служения в скинии или храме». Также поступают и мингрельские священники, которые вне времени исполнения своих обязанностей всюду появляются в разодранных лохмотьях. Они носят длинные волосы. и очень длинные бороды, как это делали церковнослужители ветхого завета, следуя заповеди Божьей (кн. Левит., 19,27): «не стригите головы вашей кругом и не порти края бороды твоей». Но зачем Бог запретил это делать, вопреки издавна установившемуся в церкви обычаю бриться? Св. Исидор, в книге о богослужении, говорит, что покинувший свет, чтобы посвятить себя Богу, должен пробривать себе кружок на голове и чем выше он поднимается в иерархии, тем более должен расширять этот кружок, как мы то видим у епископов и, главным образом, у папы, ибо это признак священства и царствия Божья. В книге пророка Иезекииля, гл. 5, также читаем, что пристойно брить бороду, ибо было предписано назареям бриться после посвящения. В древности бритая борода была признаком благородства, все римские императоры брились и Дион упрекает Адриана за то, что он первый среди римских императоров стал носить бороду. Писание требует даже, чтобы во время скорби брили голову и бороду (кн. прор. Исайи, гл. 7 и 15, кн. Иезек., гл. 5). Иов, оплакивая свои утраты, обрился и, распростертый на земле, молился Богу. Подобным образом и мингрельцы бреют все волосы на лице, даже брови, когда оплакивают покойников.
По нашему мнению, Бог запрещал своим служителями евреям бриться не потому, чтобы в этом было нечто дурное, но для того, чтобы они не были похожи на египтян и других соседей-язычников, которые, считая, что боги их любят круглую форму, как самую совершенную, делают себе кружок на голове и даже строят круглые храмы. Бороду они также стригли кружком, особенно жрецы Изиды и Сераписа, которые придавали такой вид не только бороде, но и другим волосам на теле.
Bede, в книге 5 своей истории, гл. 22, доказывает, что [53] хорошо иметь пробритый круг на голове, как у наших духовных лиц, и говорит, что это знаменует терновый венец, возложенный на главу Спасителя во время страстей, и что он отличает христианина так же, как и крестное знамение. Никен, епископ тревский, родился с таким кружком. Бог, в 19 гл., кн. Левит., предписывает священникам не портить края бород своих. Точно также и мингрельские священники отпускают бороду, не отрезая никогда ни одного волоска. Диоген говорил, что носит бороду, чтобы не забыть, что он мужчина. Артемидор говорит, что сыновья столь же украшают отцов своих, как борода лицо. Диоген, увидев человека без бороды, сказал ему: «не хочешь ли ты упрекнуть природу за то, что она тебя сделала мужчиной, а не женщиной?» Бог, в кн. Левит., запрещает стричь волосы. Мингрельцы, во всем подобные священникам ветхого завета, исполняют это в точности.
Глава VII
правитьРассказав о духовных храмах, кои суть лица духовные, так как сказано: «вы — храмы Божьи», мы обращаемся к описанию вещественных храмов, которые бывают четырех родов. К первому роду относятся небольшие церкви или часовни, имеющиеся у всех почти мингрельцев, куда они заходят помолиться; они называют их саджовари или Голгофа. Ко второму роду принадлежат церкви в княжеских дворцах, называемые также саджовари. Третьего рода — приходские церкви, а к четвертому относятся кафедральные соборы. Самая красивая церковь — Мокуарийская. Все церкви обращены к востоку, как храм Соломона. В каждой имеется круглый алтарь с престолом, где служится обедня. Украшены они большими иконами, из позолоченной или посеребренной меди, и отделаны жемчугом и драгоценными камнями, большею частью поддельными. Из икон чаще встречаются образа Божьей Матери, греческого письма, Предвечного Отца, такого же письма, Распятие, образа многих греческих святых и другие; все они покрыты шелковыми завесами. Из всех образов, икона св. Георгия составляет предмет их наибольшего почитания. Перед нею всегда стоит множество зажженных свечей. Можно бы к перечисленным родам храмов прибавить и пятый, а именно: [54] их марани, или погреба, куда папы отправляются иногда служить, дабы сильнее возгореться любовью к Богу.
Церкви второго рода строятся большей частью из камня, иногда из дерева, с резьбой на внутренней стороне и с куполами, покрытыми медными пластинками или раскрашенными тонкими дубовыми дощечками. В часовнях есть алтари и престолы, где служится обедня по греческому обряду, с занавесками из шелковой материи, иногда шитыми золотом. Там помещаются портреты князя и княгини, и образа святых, как и в других церквах, и в каждой есть священник на жалованье, папа или бер, который смотрит за ней. Князь часто посещает часовню, и при его посещениях служат обедню; служба совершается также во время великого поста.
Церкви третьего рода строятся частью из камня, частью из дерева. Их преимущественно строят на возвышенностях, чтобы предохранить живопись от сырости. Они обсажены несколькими толстыми и высокими деревьями и окружены каменными оградами или заборами из кольев. Корни этих деревьев посвящаются иконам, вследствие чего их не рубят, так как никто не осмеливается к ним прикоснуться из опасения навлечь на себя гнев иконы. Умерших хоронят в ограде, в церкви же никогда. Перед дверью есть небольшая паперть, где стоят женщины, когда они приходят в церковь, что бывает только на Пасху. Войти в церковь имеет право только княгиня, что соответствует греческому обычаю. Помянутая паперть служит местом погребения некоторых знатных лиц, для того, чтобы, как говорит св. Августин в речи 22-й к братьям-пустынникам, входящие и выходящее вспоминали о смерти и тем самым обращались к Богу. Церковные двери всегда заперты на ключ и священник, живущий по близости, отворяет их только во время обедни или похорон. Наверху устроена небольшая комната, где помещается колокол, если он имеется; но в большинстве церквей колоколов нет и чтобы созвать народ в церковь, бьют в очень тонкую деревянную дощечку, величиною в квадратный фут. Иконам, висящим в церквах, делаются приношения, которые состоят из оленьих рогов, кабаньих клыков, фазаньих перьев, луков и колчанов, чтобы снискать их покровительство на охоте. Посреди церкви есть две гирлянды из шелкового шнурка, красного или белого, с висящими кистями, которые употребляются во время бракосочетания, как мы увидим ниже. У стены висит ящик с миром или священным [55] елеем. Там же стоит разорванная, жалкая хоругвь, служащая при крестных ходах, и очень длинная медная труба, длиннее употребляемых у нас, которою перед крестным ходом созывают народ в церковь. Звук ее довольно высокий, похожий на звук еврейской трубы, но вовсе не приятный. Кн. Чисел, гл. 10, ст. 3: «когда затрубят ими, соберется к тебе все общество ко входу скинии собрания». Кроме того, в церквах имеются большие книги, изъеденные пылью и мышами. Это псалтири. Мне стыдно рассказывать о том, как мало заботятся священники о святых иконах. Сырость, черви, крысы все сговорилось привести их в жалкий вид. О некоторых они все же заботятся, украшая, их, как мы уже говорили, прекрасными шелковыми тканями и жемчугом. Пол в церквах бывает иногда не чище конюшни. Покровы престола изорваны и запятнаны вином, так как их употребляют порой вместо плата для отирания потира. Напрестольная пелена, из грубой и плохо сработанной ткани, повешена в углу на веревке; на другой веревке висит кувшин для вина. Престол стоит посредине алтаря, имеет круглую форму и поддерживается каменным подножием; на нем лежит грязный и зловонный плат, деревянная чаша, от которой тошнит, служащая потиром, небольшая доска, служащая дискосом, и несколько старых тряпок вместо покровцев. На передней стене алтаря есть небольшая икона, перед которой совершается служба. При этом всегда держат в руках железное кадило. Остальное обхожу молчанием, чтобы не надоесть читателю, который, если ему угодно, может верить, что в действительности найдется еще многое, чего я не описал. Следует заметить, что все это относится к приходским церквам, находящимся в ведении пап.
Епископские церкви построены из мягкого камня, белого как мрамор, с разнообразной резьбой. Впереди устроены паперти, из того же материала, украшенные живописью и различными грузинскими надписями. Внутри они очень чисты и опрятны. Иконы изображают жизнь Иисуса Христа, Спасителя нашего, и греческих святых. Псалтири хорошо написаны и переплетены, для предохранения от пыли, с оправами, застежками и разными серебряными фигурами. Образа оправлены в рамы почти в рост человека. Одни серебряные, другие медные. Некоторые иконы, изображающие Пресвятую Деву и св. Георгия, которые у них в большом почитании, вделаны в простые небольшие рамки. Среди церкви висит медная люстра, в которую вставлено много свечей. Имеется также несколько [56]больших свечей. Алтарь содержится очень чисто, закрывается широкой завесой; чаша серебряная. Дай Бог, чтобы епископы так же заботились о пасомых, как о церквах своих! Несчастные мингрельцы шествовали бы по стезе истины и спасения. Но все совершенство и вся святость этих епископов заключается, в воздержании от мясной пиши, в точном соблюдении поста, в постоянной молитве днем и ночью и в содержании храмов прекрасном порядке; в прочем же они ничего не стыдятся. Беры благоговейно блюдут тоже самое. У церквей их есть колокольни с хорошими колоколами. Некоторые из этих церквей очень древни, что заметно по толщине стен и кладке камней. Теперь уже не строят так хорошо из камня. Церкви строятся простые деревянные.
Глава VIII.
правитьВ Мингрелии колокола редки и невелики, вследствие дороговизны металла. По два колокола имеется в церквах у беров, а у пап и князя по одному. На востоке не ограничиваются одними только, колоколами. Иоанн Корона говорит в 24 главе своей истории, что народ сзывают в церковь при помощи инструмента, называемого дерево или дощечка, название, которое за ним осталось. Рассказывая о чудесах св. Анастасия, замученного в 627 году, он говорит, что, когда останки его были привезены в Кесарию, жители вышли навстречу, ударяя в священные доски.
Священная доска — тонкая дощечка, шириною в ладонь, а длиною около пяти ладоней, которую, употребляют для того, чтобы созвать верующих в церковь, если в ней нет колоколов; но в тех церквах, где имеются колокола, сначала бьют в священную доску, а потом звонят в колокола. Однажды я спросил у одного бера, отчего они сперва не звонят в колокола? Он отвечал мне, что таков обычай первых христиан и что звук, издаваемый этой дощечкой, напоминает о животворящем древе. Когда слышат его, каждый совершает крестное знамение и хвалит Бога. А так как звук его слаб, то звонят в колокол, чтобы оповестить всех о предшедшем ударе в [57] священную доску. Другой говорил мне, что это древо знаменует собою грехопадение наших прародителей Адама и Евы и что верующие, слыша звук его, каются и просят у Бога прощения за тот грех; точно также и звон колокол он напоминает о милости Божьей к человеку, выразившейся в воплощении, и о вести, принесенной ангелом Девы Марии.
Трубою, называемой оа, сзывают к крестным ходам и собраниям по делам прохода, в подражание евреям: кн. Чисел, гл. 10, ст. 7, 8: «когда надобно собрать собрание, трубите, но не тревогу. Сыны Аароновы, священники, должны трубить трубами». Иногда трубят очень громко, если из церкви похищена вещь большой ценности, дабы звуком напутать вора, якобы гласом Божьим, как они говорят, и чтобы он усовестился, думая, что икона покарает его: Иезек., гл. 33, ст. 5: «голос трубы он слышал, он не остерег его, кровь его на нем будет; а кто остерегся, тот спас жизнь свою».
Глава IX.
правитьНарод этот очень почитает иконы, которые у них называются хати; и тот, кто не вращался среди них, сначала думал бы, видя как пылко они оказывают им почитание, что нигде на свете нет столь пламенной христианской набожности. Но благочестие их, несомненно, ближе к иудейству и язычеству, чем к христианству. Ибо они почитают иконы не как изображения Иисуса Христа, Пресвятой Девы и святых, сущих на небесах как тому учит нас святая, церковь Христова, источник истины, но воздают почет вещественным чертам иконы, потому ли что она сама красива, или покрыта украшениями, или сделана из дорогого металла, или же известна своею жестокостью, убивая много людей; такие иконы почитают страха ради. Поэтому-то большая часть образов сделана из серебра, а некоторые позолочены и усыпаны драгоценными камнями, среди которых все же много поддельных, что встречается в самых известных церквах, напр., в церкви св. Георгия. Почитание, оказываемое образам в главнейших храмах, как-то, епископских и княжеских, доходит до невероятного. Проходя по улице, ведущей к месту нахождения иконы, они издалека начинают преклоняться, повергаясь [58] на землю и творя крестные знамения, а затем три раза обходят вокруг церкви.
Некоторые, подойдя к церковным дверям, целуют землю, становясь на колени три или четыре раза, и многократно крестятся; затем снова падают ниц и бьют себя в грудь, после чего обращаются к иконе с просьбами. Первая и главная просьба состоит в том, чтобы образ убил их врагов и обокравших их; доказательством высокой степени почитания икон является то, что клятва на образе имеет решающее значение на суде. Апелляция не допускается вовсе, и страх пред иконами так силен, что есть много людей, которые не соглашаются присягать пред ними, даже показывая истину. Такие люди встречаются, по правде сказать, редко, ибо, вообще говоря, они довольно часто дают ложные клятвы, но при этом клянутся исключительно только теми образами, которые имеют самый кроткий вид, известны как не жестокие и, по мнению их, настроены по отношению к ним благоприятно. Все это уважение происходит не от любви к Богу или к иконам в ожидании благ для души в будущей жизни, ибо в иную жизнь, кроме здешней, они не верят; проистекает же это из боязни быть убитым, заболеть, быть обокраденным, разоренным владельцами или проданным туркам. Поэтому, если их обворуют, они отправляются к наиболее чтимой иконе, с приношением, состоящим из двух небольших хлебцев и маленькой бутылки вина; папа, стоя перед образом, двигает жертву вокруг головы приносящего. Потом, обращаясь к образу, как к своему товарищу или ровному с ним по положению, ибо у них так принято молиться, говорит ему: «ты знаешь, что меня обокрали и что я не могу поймать вора. Итак, прошу тебя этим даром, который я принес тебе, убить его и уничтожить (с этими словами он берет палку, втыкает ее в землю перед иконой и ударяет по ней молотком, или чем-нибудь подобным, пока она вся не войдет в землю) и поступить с ним, как я поступил с этой палкой». Окончив эту чудную молитву, он уходит с папой из церкви и они вместе съедают и выпивают принесенное иконе. Они постоянно молятся о смерти врагов и о гибели всего, принадлежащего им — домов, земель, скота. Заболев, прежде всего, приглашают священника, которому верят как ангелу, чтобы узнать причину болезни. Как мы уже заметили, папа сначала перелистывает свою книгу, а затем выдумывает какую-нибудь ложь, вроде того, например, что [59] такая-то икона гневается; тотчас вслед за этим его посылают совершать ей моления, несут приношение и дают обещание принести еще много, если больной выздоровеет; но, выздоровев, обета не исполняют, говоря, что обещались только для того, чтобы икона не убила больного. Образа, пред которыми воры преимущественно боятся клясться, из страха смерти, суть св. Георгия, принадлежащий семье Моцимоли, в селении Кетас, именуемый Туара-Ангелос, и св. Иова, в селении Пудац. Говорят, что эта икона находилась сперва в церкви, построенной около болота, где было много лягушек, оглушавших ее; утомленная этим, она ушла на вершину горы. Она считается такой жестокой, что всякий, приближающийся к ней, тотчас поражается смертью. Поэтому мингрельцы, приходящие к ней молиться, останавливаются в значительном отдалении, бросая ей оттуда свои приношения, и сейчас же убегают. Один из священников служит обедню два или три раза в год, делая это с большим опасением; а когда он собирает пожертвования для этой иконы, то настоятельно советует не клясться ею, ложно ли или правдиво, чтобы не возбудить ее гнева.
Из образов св. Георгия, внушающих страх, известны Скелисский, у подошвы горы Кавказ, и знаменитая икона Иссорийская, весьма чтимая мингрельцами, грузинами, абхазами, и во всех окрестных странах. Есть еще несколько других, но те, о которых мы говорили, наиболее пользуются доверием. Все наперерыв хвалят и превозносят иконы своих приходов. Говорят, например, что такой-то образ отличается храбростью и военной доблестью. Мингрельцы совершают со своими иконами крестные ходы, собирая пожертвования; и если где-нибудь сборы бывают значительны, каждый папа несет туда свою икону, чтобы ей принесли пожертвования.
Некий дворянин, по имени Рамаца, однажды заболел в такое время, когда было запрещено есть мясо; убедившись после долгих увещаний со стороны врача в необходимости мясной пищи и поняв причину, почему следует это делать, он, наконец, решился. Раз во время обеда пришел папа, который принес ему от католикоса икону, чтобы исцелить его. Он тотчас же приказал прикрыть блюдо, в котором была говядина, боясь, как бы икона не заметила ее, позвал священника, перекрестился, высказал иконе несколько приветствий, а затем отослал ее, прося благодарить, католикоса, и снова [60] принялся за мясо. Почитание икон идет от греков так же, как строгое запрещение мяса в известное время. В подтверждение этого запрета, они изображают на образах Тайную Вечерю, совершаемую с рыбой, а не с пасхальным агнцем, потому, что многие из них уверяют, что Иисус Христос никогда не ел мяса. Один мингрельский священник рассказывал в беседе со мной, что, как каждый знает, во время хареба, т. е. Благовещения, едят только рыбу. Случилось так, что в год последний Пасхи Иисуса Христа Благовещение пришлось как раз в великую субботу. И пока Спаситель наш, сидя за столом с апостолами, поучал их, прошло много времени, наступила полночь раньше, чем они приступили к еде; тогда, посоветовавшись о том, нельзя ли им теперь есть мясо вместо холодной рыбы, лежавшей на столе перед ними, и решив, что это возможно, они увидели, как внезапно большая рыба обратилась в ягненка, которого они и сели. Этот священник, вопреки остальным, утверждал, что Иисус Христос ел мясо. Наших икон мингрельцы вовсе не почитают и не оказывают им никаких знаков уважения. Один мингрелец сказал нам однажды: «отчего ваши образа не сильнее наших? Так как ваши мечи сильнее и ткани крепче, чем у других народов, то и образа ваши, должны бы быть также могущественнее». Милая шутка!
Глава X.
правитьУ народа этого имеется много реликвий, доставшихся ему, во-первых, в те времена, когда вера христианская процветала в нем, а князья вступали в союзы с константинопольскими императорами, которые дарили им много реликвий; во-вторых, от некоторых духовных лиц из названного города, делавших мингрельцам такие же подарки, дабы поддержать их благочестие, и, в-третьих, от тех же лиц, которые после взятия Константинополя турками бежали от магометанского владычества в Мингрелию и рассеялись по окрестным странам. Рассказывают, что в то время пришел в Колхиду один архиепископ, принесший с собою частицу животворящего креста, величиною в ладонь (несколько более восьми дюймов французского фута), и хитон, принадлежавший, будто бы, Богородице. Наши монахи видели его. Полотно, из которого он [61] сшит, желтовато и усеяно цветами, вышитыми иглою. В длину он имеет восемь римских ладоней и четыре в ширину; рукава короткие, длиной в ладонь, воротник узкий. Я тоже видел его в Кописской церкви, где он хранится и где я видел тоже высохшую руку, в золотом ковчеге, украшенном драгоценностями, которую считают принадлежавшею св. Марину, а также руку св. Кирика и еще несколько мощей, обделанных в золото или серебро. Одежда, о которой я говорил, хранится в ящичке из черного дерева с серебряными украшениями в виде цветов, в котором находится, кроме того, небольшая коробка с несколькими волосами из бороды Спасителя и веревкою, которою Его бичевали. Ящик этот запечатан княжеской печатью. Когда нам показывали эти святыни, их выложили на ковер, и мы брали их в руки с уважением и благоговением; мингрельцы же обращаются с ними небрежно, более ценя золото и серебро ковчегов, нежели самые мощи, потому что последних много у них. Что касается богослужебных книг, то таковых у них по несколько, большого формата, написанных крупными буквами по-грузински; каждый епископ раз в жизни переписывает свою книгу, для возобновления ее. Клавдий Рота, якобинский монах, в легенде своей об успении Божий Матери говорит, что, по словам великого Дамаскина и св. Германа, архиепископа константинопольского, императрица Пульхерия построила, в царствование императора Максимина, церковь во имя Богородицы, в улице, называемой Бальтемскою; пригласив туда Ювеналия, архиепископа иерусалимского, и других епископов палестинских, находившихся в Константинополе по случаю Халкидонского собора, император обратился к ним с такой речью: «мы узнали, что тело Пресвятой Девы погребено в поле Гевсиманском. Мы желаем хранить это священное тело в нашей столице, а для сего да будет оно перенесено сюда со всею возможною торжественностью». На это Ювеналий ответил: «в священном писании сказано, что тело Ее вознесено во славе, а в гробнице лежат только одежды и покров, коими тело Ее было облечено». Епископ этот прислал в Константинополь указанные священные реликвии, и они были отданы на хранение в церковь, о которой мы только что рассказывали.
Говорят, что в Бедиелийской церкви есть также частица Честного креста, волосы из бороды Иисуса Христа, веревки, которыми его связали и бичевали, и пелены, коими Богородица пеленала его в детстве. Непристойное обращение мингрельцев [62]с этими реликвиями, к которым они не питают ни уважения, ни страха, приводит в ужас. Боятся они только икон своих; но и с них украли бы драгоценности, если бы к тому представилась возможность.
Глава XI.
правитьСв. Иероним, в книге 4 о пророчестве Иезекииля, говорит, что церковью предписано два рода, одежд для ее служителей: одни, употребляемые обыкновенно, а другие — при исполнении обязанностей служения. Мингрельские священники не носят ни одежд первого рода, будучи одеты почти так же, как и миряне, ни второго, потому что при богослужении одеваются как и всегда; это происходит, от их бедности и нищеты, не позволяющей им иметь иных церковных облачений, кроме накинутой на плечи изодранной тряпки. Облачение их епископов богаче, как-то: хитон, называемый ими кварти, сделанный не из холста, а из шерсти; епитрахиль, носящая название олари, которая, однако, не перекрещивается спереди; два нарукавника, именуемые санктави; ризы — питтаны и басмаки. Облачения эти греческого образца, шелковые, шитые золотом, носятся епископами, священниками и монахами. Но что касается пап, т. е. приходских священников, то их крайняя бедность заставляет их ограничиваться употреблением каких-нибудь рваных лохмотьев, вместо священнических облачений. Многие служат обедню, накинув поверх платья простую полотняную рубашку. Во время служения они никогда не бывают с босыми ногами, следуя наставлению апостольскому: посл. к Ефес., гл. 6, ст. 15: «и обув ноги в готовность благовествовать мир», которое исполняют ненарушимо, для каковой цели держать в церкви свои чиаполо, или обыкновенные сандалии, или же какую-нибудь старую обувь; при неимении же таковой, кладут пред престолом доску, на которую и становятся во время служения. Согласно греческому обряду, у них имеются потир, называемый бардзими, лжица — лагари, дискос — пешхуми, звездица — камара, воздухи — дапарна, напрестольная пелена — беркели, служебник — сабарехи; но и чаша и лжица, и дискос, которым надлежало бы быть серебряными, медными или хотя бы оловянными, часто бывают у жалких, бедных пап деревянные, грязные и зловонные. Если же папа [63] находится в доме у какого-нибудь мирянина, которому захочется отслужить обедню, то он служит ее тут же в мараниили погребе, так как знает ее наизусть. Таким образом ему нет надобности в служебнике. Он берет кубок из числа тех, что служат обыкновенно для питья, взамен потира и засаленное блюдо вместо дискоса. На скорую руку печется в золе небольшой хлебец, заменяющий просфору, в вине же недостатка не бывает, так как дело происходит в погребе. Престолом служит какая-нибудь грязная и пыльная доска, на которой папа и служит обедню, достав предварительно у кого-либо из домашних рубашку или нечто подобное, что и надевает на спину, вместо ризы. О пеленах и плате для отирания потира он не заботится, ибо его собственные руки служат ему платом. Когда подходит время чтения Евангелия, он вынимает из кармана небольшую книгу, писаную по-грузински, которая заключает в себе род требника; у большинства эта книга изорвана, с перепутанными листами, часто с совсем стертыми буквами, иногда без большей половины листов. Но священник, не смущаясь, служит обедню по такой книге и перелистывает страницы ее, в то же время, читая молитву, которую ищет, так как знает всю обедню наизусть. Точно также не смущается он отсутствием на престоле антиминса и пелены. Все это относится, однако, только до приходских священников, так как в церквах у епископов, аббатов и монахов все предметы, необходимые для служения обедни, содержатся в отличном порядке, так же как и в княжеских церквах.
Глава XII.
правитьОбедня служится на письменном грузинском языке, который духовенство столь же мало понимает, как наши крестьяне латинский язык. Дома священников расположены всегда далеко от церквей, потому что последние строятся в местах уединенных. Священник служит обедню, когда кто-нибудь попросить, за плату, состоящую из трех или четырех сажен веревки, козьей или овечьей шкуры, или же обеда, или чего-либо иного. Во всякую погоду, под дождем и ветром, он отправляется в церковь, взяв с собою облачения в [64] кожаном мешке, вино в глиняном сосуде или небольшой тыкве, испеченный на углях хлебец, с выдавленными на нем грузинскими буквами, и свечу. Эти предметы доставляет лицо, заказавшее обедню.
Взяв все это, священник направляется к церкви. Приблизившись к ней, он начинает произносить молитвы. Подойдя к двери, он кладет свою ношу на землю, ударяет в священную доску и звонит в колокол. Делается это не для того, чтобы созвать народ, ибо мингрельцы ходят в церковь только по торжественным дням. После этого священник входит в церковь, зажигает свечу принесенным с собою огнем, не переставая в то же время вслух читать молитвы. Он надевает свои жалкие облачения, а именно: ризу, которую кладет себе на плечи, как у нас надевают ее при посвящении в священнический сан, если таковая имеется; в противном случае, обходится и без нее. Затем, он облачает престол, покрывая его какой-либо тканью, служащей пеленою; около Евангелия ставит тазик или доску, заменяющую дискос; около посланий апостольских — кубок взамен чаши, а посредине — хлеб, который назначается для освящения, именуемый себисквери, и все время не перестает читать молитвы. Затем, он наливает в чашу значительное количество вина. В левую руку он берет хлеб, в правую небольшой нож, которым и отрезает в месте, где наложена печать, потребное количество, которое кладет на дискос. После этого берет звездицу, называемую камара, состоящую из двух полукружий, и ставит ее над хлебом, положенным в дискос; излишек хлеба отлагает в сторону. Затем покрывает дискос куском белого полотна, а другим куском — чашу с вином. После того, он отходит несколько ближе к престолу и читает «отче наш», потом послания и вслед же евангелие, а затем со служебником в руке идет на средину церкви, где поет «верую» и читает несколько молитв о святых дарах. Вернувшись, затем, в алтарь, он снимает с дискоса покрывавшее его полотно и кладет его себе на голову, берет дискос в левую руку и поднимает его ко лбу, а в правую берет потир, который держит против груди, медленно выходит к народу, на середину церкви, и обходит ее кругом с песнопением. Народ, если таковой присутствует, при приближении священника бросается на землю, совершая поклоны, а после его прохождения, призывает имя Божье, выказывая величайшее благочестие, идет вслед за дарами, сопровождая их с [65] зажженными свечами в руках. По окончании этой процессии, священник переходит к престолу, ставит на него сначала чашу, а затем дискос, берет в руки полотно, лежавшее на голове его, и держит его перед дарами, читая молитвы. Затем, громким голосом нараспев, произносит слова освящения сначала хлеба, а потом вина, берет звездицу и проводит ею крестообразно сначала над дискосом, а затем над потиром и над дарами, после чего берет правой рукою освященный хлеб и поднимает его над головою, читая молитвы, по окончании которых трижды совершает этим хлебом крестное знамение, кладет его себе в рот и ест. Потом пьет вино, держа чашу обеими руками, и если крошки хлеба остались на дискосе, собирает их рукою и кладет в рот; съедая, таким образом, хлеб и с чашей в руках, он обращается к народу и говорит ему: «шишит», что значит трепетание. Затем он расставляет все по местам, тушит свечу, если она не догорела, потому что иногда ее хватает только на половину обедни, разоблачается, складывает свои облачения в кожаный мешок и возвращается домой.
Такое совершение литургии, в сущности, вполне согласуется с обрядами, установленными святыми Василием, Григорием Надианским и другими святыми и одобренными папой: но совершается оно невежественными мингрельцами, без благочестия и благоговения; людьми, которые, Бог знает, крещены ли и рукоположены ли надлежащим образом, ибо епископы, не пекущиеся о своих епархиях, сами весьма невежественны и нерадивы. Они служат обедню, когда получают за это что-нибудь; если же им ничего не заплатят, они вовсе не служат. Во время великого поста служат только два раза в неделю, в субботу к воскресенье, ибо в эти дни католикос, епископы и монахи постятся, принимая пищу раз в день, после вечерни. Если же они служили бы и в остальные пять дней, то тем самым нарушили бы пост, который, по их убеждению, заключается в том, чтобы не есть более одного раза в сутки, по вечерам, и чтобы до того времени ничего не подносить ко рту. Заметьте, что если священник, отправившись в церковь служить обедню, найдет двери запертыми, то он служит снаружи, прикрепив к дверям свечу. Несколько священников, пожелавших одновременно отслужить обедню в одной и той же церкви, служат не каждый отдельно, так как это у них не в обычае, но все вместе, и [66]совершают это без уважения к службе, перемешивая молитвы с разными посторонними разговорами.
Глава XIII.
правитьКак только родится ребенок, папа, или священник, совершает над челом его крестное знамение, а через восемь дней помазует его священным елеем, называемым миром. Крестят его спустя долгое время, когда ребенку уже около двух лет; происходит это следующим образом. Священник идет в марани, т. е. погреб, заменяющий в этом случае церковь, и садится на скамью, а на другую, стоящую против него, сажает крестного отца с младенцем. Около священника стоит блюдо с ореховым маслом и кадка или чан, или же иная деревянная посуда, служащая купелью. Он спрашивает имя, затем зажигает небольшую свечку и начинает читать, что длится довольно долго; перед окончанием чтения снимает свою скуфью, после чего читает еще немного, потом оборачивается, все читая, и, почитав еще некоторое время, просит принести воду; а так как часто случается, что в это время вода еще не нагрета, то ему приходится ожидать. Воду выливают в кадку, и священник берет ореховое масло и льет его туда же с молитвами и песнопением. Тем временем, крестный отец, раздев ребенка, сажает его в кадку совсем нагого и моет руками все тело его, причем священник вовсе не прикасается к нему и не произносит ни слова; по окончании омовения, он берет рог с миром, или священным маслом, которое столь густо, что похоже на засохшую мазь, отрезает щепкой небольшой кусок и передает его крестному отцу, который и помазует ребенку сначала лоб, затем нос, глаза, уши, грудь, пупок, колени, лодыжки, пятки, подколенки, задние части, поясницу, локти, плечи и темя; священник в это время и рта не раскрывает. Потом крестный отец сажает обратно ребенка в кадку, берет немного освященного хлеба и дает ему с вином, и если тот пьет и ест, то говорят, что это добрый знак и что он будет силен и отважен; после чего передает его на руки матери, произнося трижды: «вы дали мне его жидом, а я возвращаю вам его христианином». Затем ребенка убаюкивают и дают ему немного поспать, а потом обмывают [67] свежей водой, что делает не крестный отец, а другое лицо, которое тоже считается вступающим с матерью ребенка в родство, но не столь близкое, как крестный отец; ибо следует заметить, что крестный отец ребенка считается с матерью его в той же степени родства, как брат и сестра, так что он во всякий час и во всякое время может входить к ней, как в собственный дом. Должно заметить, что священники совершают таинство крещения без церковных облачений, о чем они вовсе не заботятся; они никогда и не крестили бы, если бы при этом не представлялось случая попировать, так как весь этот священный обряд состоит главным образом из торжественного пиршества, продолжающегося целый день; поэтому те, которые не имеют средств пожертвовать по крайней мере свинью, вовсе не крестят детей своих. Оттого часто случается, что дети этих несчастных умирают некрещеными.
Богатые, наоборот, не довольствуются несколькими свиньями, но, чтобы придать пиру более пышности, режут быков и других животных, приглашая всех своих родных и друзей на празднество, которое продолжается всю ночь, пока большинство не перепьется. По-видимому, мингрельцы приняли греческий обряд крещения, при котором за раз совершается три таинства, а именно: крещение, миропомазание и причащение. Ибо, обмывая дитя, они совершают крещение; помазывая его елеем, — миропомазание, а давая хлеб и вино, — причащение. Но я думаю, что давать таким образом ребенку хлеб и вино, составляет скорее подражание евреям, которые давали детям вино и молоко, со словами: «emite oinum et bac», как говорит св. Иероним в главе 55. В прежние времена мингрельцы, действительно, придерживались греческих обрядов, но впоследствии во многом исказили их. Некоторые священники, из числа наиболее ученых, рассказывали мне, что дитя погружают иногда, для большей торжественности, не в воду, а в вино. Если бы они не были слишком невежественны, их могли бы назвать лютеранами, потому что однажды Лютер, когда его спросили о веществе, необходимом для крещения, ответил, что погружать можно во всякую жидкость, как-то: в молоко и вино; об этом сообщает Беллярмин в кн. «О святом крещении», гл. 2. Как-то раз пригласили священника, чтобы окрестить больное дитя. Священник этот, видя, что ребенок умирает, наотрез отказался крестить его, говоря, что не желает напрасно тратить священный елей, как будто крещение [68] заключается в помазании елеем. Когда ребенок, не будучи окрещен, умер, пришел другой папа, друг дома, чтобы посетить семью в ее несчастии и утешить в понесенной утрате. Отец ребенка сказал ему со слезами на глазах, что его более всего огорчает в смерти сына то, что дитя скончалось некрещеным, потому что приглашенный для крещения священник отказался окрестить его из опасения потратить напрасно священный елей. Тогда священник перебил его речь словами: «разве вы не знали, что тот папа скуп? Не плачьте, утешьтесь, я его окрещу: немного елея ничего не стоит». Сказав это, он достал из-под одежды рожек, взял немного елея и помазал мертвое дитя, как это делается при крещении. Такова-то глупость и бессмыслие этих священников! Предоставляю судить читателям, надлежащим ли образом окрещены эти дети. Поэтому наши отцы-миссионеры не упускают случаев крестить sub coniditione всех детей, которых встречают, как будто давая им лекарство или лаская их.
Они дают детям своим имена по поводу какого-нибудь случайного события, в подражание евреям, как мы видим на примере Веньямина, названного сыном болезни, вследствие страданий, перенесенных матерью его Рахилью при рождении его (кн. Бытия, гл. 35, ст. 18). Также и мингрельцы называют ребенка Обжека, т. е. пятница, если он родился в этот день; Гвианиса, т. е. поздно пришедший, если он родится вечером; Превалиса, т. е. февраль, если время его рождения приходится на этот месяц и т. п. Очень немногие носят имена святых, потому что, говорят они, не позволено простому человеку давать имя святого, чтобы он не обесчестил его, подобно тому, как это случилось с бессердечным воином, называвшимся Александром. Этот царь, читаем мы в жизнеописании его, составленном Плутархом, сказал ему в гневе: «или веди себя, как Александр, или перемени имя». Итак, мингрельцы, не носящие имен христианских святых, как бы говорят: «поступки наши — не поступки христиан, и, дабы не навлечь на себя упреков, мы не будем носить их имен». Св. Августин, в гл. 70, о св. Иоанне говорит: «имя христианина непорочно и честно»; народы же эти чрезвычайно далеки от обоих сих совершенств. Следует еще заметить, что какого бы возврата они не достигли, их продолжают называть сыном такого-то, как в писании: «puer centum annorum».
Формула крещений, на их языке, такова: «нателис-игебтс [69] сакалитос мамисата амин. Дацицата амин. Дацулица цминда сата амин».
Эту формулу крещения знают очень немногие священники. Она известна нескольким берам. Всего более удивительно то, что часто люди крестятся вторично.
Мы ничего не говорим здесь о св. мире, ибо мингрельцы об нем не слыхали, кроме того, что, согласно греческому обряду, помазание совершает не священник, а крестный отец, как мы заметили выше, при описании крещения.
Глава XIV.
правитьТаинство евхаристии совершается у них не обязательно, как у греков, на квасном хлебе, а как придется. Они приготовляют круглый хлебец, весящий несколько более одной унции и составленный из муки, воды, пшена и вина, на который налагают нижеследующую печать
Хлеб с такой печатью называется до освящения себисквери, а после освящения нацероба сацеребели. Предсмертное причастие, даваемое больным, называется нацили; священники сохраняют его в небольшой сумочке из холста или иной ткани, которую всегда носят на поясе, о чем мы расскажем ниже.
Arcadius, в сочинении о согласии церквей, кн. 3, говорит, что, вероятно, во времена апостолов освящался иногда квасной, [70] иногда пресный хлеб. Латиняне следуют примеру Иисуса Христа, который освятил опресноки; мингрельцы же освящают и квасной, и пресный хлеб, безразлично. Составные части их просфор — мука, соль, вино и вода — иудейские, ибо Бог заповедал в древние времена солить всякую жертву: Левит, гл. 2. ст. 13: «всякое приношение твое хлебное соли солью». У священников этих не в обычае прибавлять в чащу с вином воды. Впрочем, я встречал и таких, которые прибавляли воду; и когда я спросил как-то одного священника, отчего они не вливают в чашу воды, он отвечал мне, что иногда он разбавляет водой вино, когда оно слишком крепко, но что достаточно хлопот с переноской вина, огня, свечи и мешка с облачениями, чтобы заботиться еще о доставке воды. Затем я спросил его, чтобы он сделал, если бы вино обратилось в уксус? Он отвечал, что освятил бы его, но не сделал бы того же с водой, ибо это уже не вино. Эти священники, в подражание грекам, которые вслед за освящением даров и непосредственно перед причащением имеют обыкновение вливать в чашу немного «теплоты», в воспоминание о теплой крови и воде, вышедших из ребра умершего Иисуса Христа, — священники эти, говорю я, нагревают на свече железную ложку, затем вливают туда немного воды, которую вливают согретой таким образом в чашу и после того причащаются. Они не знают, для чего проделывают все это; по их словам, таков обычай, но все же не все и не постоянно делают это.
Я много раз старался узнать у разного рода духовных лиц, какова формула причащения, но только один из них, несколько менее невежественный, сумел ответить мне! Он сказал мне, что при освящении тела, именуемого маркверит, произносится следующее: «мигет чамет ессе арис хорци чеми квеитуис шате хили миса тевебелат цодоат»; при освящении крови, магваинт: «сута млеганква веста ессе арис сизели чемит квеитуис шапте хити цодоат». Затем я спросил его, совершена ли литургия, если священник забудет слова, произносимые при освящении даров? Он отвечал: «отчего же нет? но священник, забывающий слова, совершает великий грех». В сущности, они не понимают, в чем дело, и служат по привычке и из-за выгод; отсюда следует вопрос, имеют ли совершаемые ими таинства силу или нет? — предоставляю решение ученым. Что же касается нацили, или предсмертного причастия для больных, [71] то мингрельцы поступают в этом отношении, как греки, освящая его раз в год, в великий четверг, в воспоминание о тайной вечери Спасителя. Но в то время, как греки сохраняют дары в золотой и серебряной дароносице, или в ином пристойном сосуде, как обе этом говорят Бароний и Arcudius, в соч. о согласии церквей, кн. 3, о святой евхаристии, колхидские священники держат их в холстяном и кожаном мешке, обыкновенно засаленном и грязном, который они носят на поясе, куда бы ни шли и чтобы ни делали, даже в таких местах, где с ними обходятся без должного почтения и уважения, как будто дары просто кусок мяса. А так как они часто бывают пьяны, то и валяются в таких случаях на земле с мешком на поясе, не обращая на него никакого внимания. Когда раздеваются и ложатся спать, то мешок кладут вместе с платьем в изголовье или в иное место. Если больной потребует причастия, они несут дары к нему сами или же, не желая обременять себя, отправляют их с тем, кто был к ним прислан, будь то мужчина, женщина или дитя. А так как это нацили, т. е. дары, бывают иногда несколько твердо, потому что давно приготовлено, его, чтобы больной мог его проглотить, берут руками, комкают и обращают в мелкие кусочки, которые кладут на блюдо или камень, не заботясь о крошках, падающих и пристающих к рукам; затем нацили кладут в небольшое количество вина и дают больному выпить, обращаясь к иконе с молитвою и прося не убивать его. Когда эти люди пьют размолоченные указанным способом дары, обыкновенно большая часть остается на их длинной и густой бороде; но это их нисколько не удручает: они вытираются рукой, или же рукавом рубашки, или чем-либо иным.
Напутствуются лишь немногие, ибо считается дурным предзнаменованием иметь дары в доме больного. Поэтому, вместо того, чтобы давать больному, их кладут в бутылку или небольшую тыкву с вином, которую ставят в угол, и наблюдают, что с ними сделается, по чему и судят об исходе болезни. Если нацили опустится на дно бутылки, то это дурное предзнаменование и больной умрет, если же оно плавает на поверхности, то это знаменует обратное. Нацили приготовляется из муки, вина и соли. Воды в него не прибавляют, как в просфоры, ибо, говорят они, если бы в нем была вода, то оно не сохранилось бы целый год. Вопрос же о том, пригодно ли это вещество для освящения и есть ли оно [72]истинный хлеб, предоставляю решению ученых. В конце года священники, у которых есть остатки нацили, относят их на престол; там они лежат и поедаются мышами. Так-то принимается святое причастие и таково их благоговение, с коим они причащаются; отсюда легко заключить о том, какова их вера и как они веруют в действительность святых тайн.
Глава XV.
правитьНароды эти признают таинство покаяния, именуемое у них гандоба. Грехи они называют цоджиа, раскаяние — цодуа, сокрушение сердца — синанули. Все это им известно. Но все же ни миряне, ни духовные лица никогда не исповедуются, даже при самой кончине, а если кто-нибудь, вздумает исповедаться, ему необходимо иметь достаточно средств для уплаты духовнику. Случилось однажды, что некий господин по имени Патацолукия, исповедавшись у католикоса, дал ему пятьдесят экю, когда же пожелал вторично исповедаться, то католикос не принял его, говоря, что ему слишком мало было дано прошлый раз. О другом дворянине рассказывают, что он подарил епископу за исповедь лошадь и еще несколько вещей. Епископ этот, возвращаясь с подарками домой, встретил сына того дворянину и поблагодарил его за то, что отец его так много подарил. — «Как, воскликнул сын, мой отец так много нагрешил и так мало дал своему духовнику? Мне стыдно за него, но я поправлю его ошибку и обещаю вам прислать еще, много разных вещей». Дело в том, что он верил, что у кого много грехов, тот должен делать духовнику более значительные подарки. Итак, в этой стране исповедываются очень немногие, я бы сказал, — почти никто. А если кто-нибудь и исповедывается, то исповедь его скорее кощунство, нежели истинное покаяние. Ибо он кается лишь в том, в чем ему вздумается, покаяться, а большую часть грехов скрывает. Отсюда происходит то, что когда они совершают дурной поступок, который и сами считают за большой грех, они скрывают, но в то же время искупают его, следуя общераспространенному среди них убеждению, что совершивший великий грех должен для искупления его сделать [73] доброе дело. Добрым делом почитается приношение иконе жертвы или дара, состоящего из шелковых тканей или денег, чем, по их верованию, с них и снимается грех, помимо иного покаяния. Заблуждение это идет от греков. Тоже делают и епископы, и все духовенство на востоке. Происходит это оттого, что так как по древним канонам священнослужители, живущие в прелюбодействе, отрешаются навсегда от сана, они никогда не исповедываются, из страха открыть друг другу свои грехи или навлечь на себя подозрения, а затем лишиться доходов. Они были бы правы в своем страхе перед последствиями исповеди, если бы в указанных канонах шла речь о внутреннем приговоре совести, но в них говорится только о внешнем судилище.
И вот эти достопочтенные духовные лица, вместо исповеди отправляются к реке для омовений перед слушанием обедни и хотят этим способом выполнить требование исповеди. Точно также, перед тем как совершить жертвоприношение, именуемое sanctos, где участвует несколько священников, они все вместе ходят мыться в реке и в течение недели видят своих жен, полагая тщеславно, что это тоже, что исповедь. Есть у них еще причина не исповедываться, а именно то обстоятельство, что как епископы, так и священники не хранят тайну исповеди, но всем и каждому рассказывают о том, что говорилось на исповеди, беседуя об этом часто даже в присутствии кающегося.
Впрочем, мингрельцы убеждены, что надо только иметь духовника, или монцгвари, как они его называют, а исповедываться не стоит вовсе; поэтому у каждого из них есть духовник. Они приходят к какому-нибудь священнослужителю — епископу, монаху или священнику безразлично, — известному за доброго христианина, добродетельного и ученого, приносят ему какой-либо подарок, смотря по средствам, и просят быть их духовником. Он же принимает подарок и соглашается нести обязанности духовника; но, тем не менее, они никогда не исповедываются, если же заболевают, то посылают за духовником, чтобы он исцелил их, или заставляют снести себя к нему, но все же не исповедываются. Лучшая услуга, которую он может им оказать, состоит в том, чтобы освятить воду и окропить их, затем омыть ей какую-нибудь икону и дать выпить больному, с чтением молитв. Духовник имеет право, после смерти своего духовного чада, на лошадь, на которой тот ездил в последнее время, на [74] одежду его и на все, что на нем было во время его посещения.
Еще многое, кроме сего, делают эти несчастные люди, ослепленные ненасытной жадностью своих невежественных епископов. Будучи здоровы, они отправляются или к католикосу, или к епископу, или же к своему духовнику и просят дать им письменное разрешение от грехов как содеянных в прошлом, так и тех, которые будут совершены ими в течение всей жизни. Невежды эти исполняют их просьбу и вручают им разрешительное свидетельство от всех прошлых и будущих грехов без предварительной исповеди; но так как такие разрешения стоят очень дорого, то получают их только богатые. Иерусалимский патриарх дал такое свидетельство князю, который много заплатил за него. Когда имеющий разрешительное свидетельство болен и находится при смерти, ему кладут его в руку и верят, что для спасения достаточно, без исповеди или иного обряда, иметь в руках разрешение от грехов. Таково-то невежество этого народа, никогда не бывающего у исповеди. Когда говоришь им о исповеди, что неоднократно приходилось делать и мне, они отвечают, что у них вовсе нет грехов, потому что не знают, что такое грех и в чем он заключается, так как нет никого, кто научил бы их. Может иногда случиться, что человек перед смертью и покается в грехах, в общих выражениях, особенно если кто-либо из монашествующих внушит ему сделать это; но по большей части они умирают, как животные. К этому следует добавить, что священники не знают слов разрешительной молитвы и при больном только и делают, что молятся образу, чтобы он не убил его и не гневался.
Глава XVI.
правитьМне ни разу не пришлось видеть у этого народа совершения таинства елеосвящения. Я бывал у многих в их смертный час, причем присутствовали и священники, но ни один из них не совершал этого таинства. Я расспрашивал об этом нескольких священников, но все отвечали мне, что помазание священным елеем совершается только при [75] крещении, сущность которого у них и заключается в помазании елеем, приготовляемым католикосом, как мы о том говорили выше. Некоторые, однако, заболев, призывают бера, который освящает немного орехового или оливкового масла и помазывает им больных, но это — ни соборование, ни миропомазание.
Глава XVII.
правитьМингрельские епископы блюдут таинство священства, из-за доставляемых им выгод, ибо католикос не рукополагает епископа менее, чем за пятьсот экю, а епископ не посвящает священника дешевле, как за стоимость хорошей лошади; но я никак не мог узнать, каким образом совершается посвящение этих лиц в сан.
Закон о безбрачии всегда почитался у греков и других восточных народов; а во избежание бесчестия среди духовенства, они разрешили священникам раз в жизни вступать в брак с девушкой, перед тем, как принять сан; по смерти же ее они должны оставаться вдовцами. Но досточтимое духовенство мингрельское, делая вид, будто всегда следует греческим обрядам, нашло способ избежать действия сурового закона; ибо на той же девушке, на которой женится перед посвящением человек, желающий быть священником, он женится вторично после посвящения в сан, без разрешения со стороны епископа, уверяя, что посвящением нарушается брак. Если же жена умирает, они полагают, что могут жениться вторично, так как могли же они, согласно разрешению, жениться после посвящения; на этом основании они вступают во второй брак, затем и в третий, и в четвертый, и в который только пожелают; епископы никогда не отказывают им в разрешении, но продают его очень дорого, ибо, следует заметить, разрешение на вступление во второй брак стоит священнику вдвое дороже того, во что обошлось первое разрешение, в третий раз втрое дороже, и т. д.; при этом епископ, думая лишь о получении денег, без затруднений дает разрешение, не справляясь о том, женится ли священник на девушке, вдове или разведенной. Но если бы священник женился вторично без разрешения епископа, то он [76] был бы объявлен неспособным отправлять духовную должность, ему сбрили бы бороду и волосы на голове, и он был бы лишен сана; ибо должно заметить, что они не верят, что таинство сообщает благодать неизгладимо, и, далекие от этого, вновь посвящают в сан священников, лишенных священства, как будто бы они никогда не были посвящены. В этом отношении они поступают так же, как и с крещением, которое некоторые заставляют бероввторично совершать над ними, как будто бы первое было недостаточно. Однажды некий священник, заметив, что молодой мальчик украл у него свинью, выстрелом из пращи убил его. Тотчас же его объявили неспособным отправлять должность, обрили, отняли церковь и доходы; но через некоторое время его друзья и сделанные им подарки снискали ему благосклонность католикоса, и доходы были ему возвращены, после чего его снова посвятили в сан, как будто он никогда раньше не был священником.
Глава. ХVIII.
правитьТаинство брака, который он называет горгини, может в этой стране быть названо торговой сделкой, потому что родители невесты торгуются с ищущим ее руки из-за цены, которую хотят взять за нее и которая за девушку бывает всегда гораздо больше, чем за вдову. Сторговавшись, жених принимается всеми средствами собирать условленную сумму, берет детей у своих вассалов, или ленников, которые не только подвластны ему, но как бы рабы его, и предает их туркам, чтобы было чем заплатить за жену, остающегося тем временем по-прежнему у родителей, где будущий муж может свободно видеться с ней время от времени; от этого случается иногда, что она становится беременной раньше свадьбы. Когда жених соберет условленную сумму, отец невесты устраивает торжественный пир, продолжающийся до следующего дня, на который приглашаются родственники и друзья, а также те, кто договаривался об условиях брака. Жених, тоже в сопровождении родных и друзей, является с обещанным за невесту выкупом, который и передает отцу ее или ближайшим родственниками перед тем, как сесть за стол. Тогда же [77] ему показывают приготовленное невесте приданое, которое обыкновенно бывает равноценно с тем, что жених дает за невесту. Приданое состоит из мебели и домашней утвари, скота, одежды, и нескольких рабов для услуг жене, но считающихся принадлежащими мужу так же, как и все остальное, кроме платьев и драгоценностей невесты. После ужина, кончающегося утром, невесту, в сопровождении ближайших родственников, гостей и друзей, отвозят к жениху с подарками, каждый по своим средствам. Всю дорогу идут с песнями и музыкой. Между тем двое из числа заключавших брачный договор едут карьером впереди, к дому жениха, чтобы известить о прибытии невесты. Там им тотчас же предлагают бутылку вина, хлеба и мяса, они же, не слезая с лошадей, берут бутылку и скачут по двору и вокруг дома, разливая вино с пожеланиями молодым мирной, согласной жизни. Затем они спешиваются, слегка закусывают и потом возвращаются к невесте. По прибытии к дому жениха, ее ведут в залу, где в то время собирается и где уже собралась вся семья. Сначала входят друзья, потом родные, потом невеста, которая при входе совершает обычный поклон, пригибая к земле колено. Затем она выходит на середину залы, где разложен ковер, а на нем кувшин вина и котел с вареным тестом, заменяющим хлеб. Ударом ноги она опрокидывает кувшин с вином, набирает полные пригоршни теста и разбрасывает его большими кусками по всей зале. По окончании этой церемонии, переходят в другую комнату, где приготовлено пиршество. Это и есть свадебный пир, на котором рассаживаются по порядку старшинства. Пьют, едят, поют и проводят в этом весь день и всю следующую ночь, пока так не напьются, что не могут больше сидеть. Пир продолжается обыкновенно, таким образом, три или четыре дня, но новобрачные еще не ложатся спать вместе, потому что обряд бракосочетания еще не совершался. Это происходит всегда тайно, не в назначенный день, как они говорят, из-за опасения, как бы магари, или волшебники, не заколдовали молодых. Бракосочетание может происходить во всякое время и днем и ночью, в погребе или в церкви, но не внутри, а у дверей.
Туда приходит священник с брачующимися и с посаженым отцом, которого называют мегорчили. Священник, с зажженной свечей в руке, начинает читать. На стоящем рядом столе лежат два венца, из живых цветов или из шелка, с ниспадающими разноцветными кистями, длинное [78] покрывало, иголка и нитка, которыми пришивают молодых одного к другому, чаша с вином и куски хлеба.
Посаженый отец кладет покрывало молодым на голову и сшивает вместе их платья. Тем временем священник продолжает безостановочно читать. Затем посаженый отец берет оба венца и надевает их на молодых, а время от времени, по мере того, как священник читает известные молитвы, он перемещает их, надевая на голову невесты венец, который был на женихе, а на голову жениха тот, который был на невесте, и делает это три или четыре раза. Когда священник окончит чтение, посаженый отец берет хлеб и чашу, ломает хлеб на куски и кладет первый кусок в рот жениху, а второй невесте, и так попеременно до шести раз; седьмой же кусок берет себе и съедает его. Так же дает им по очереди пить из чаши, каждому по три раза, а остатки выпивает сам; затем они с миром расходятся.
Покрываю, под которым стоят молодые, знаменует собою целомудрие и смирение; это заимствовано из еврейских обрядов, как мы то видим на примере Ревекки (кн. Быт., гл. 24) и как это замечает св. Амвросий (посл. 2, кн. Авраама, гл. последн. Исидор в кн. о богослужении). Сшивание одежд брачующихся производилось в древние времена двумя скрученными нитями, из коих одна была белая, другая красная; и это означало супружеский союз, который не должно разрывать ни разводом, ни разлучением, как о том говорит Чаков Бан в своем трактате о христианской религии, кн. 20. гл. 146. Но мингрельцы сшивают их просто ниткой, чем и изображают весьма верно малую продолжительность их брачного союза, с большой легкостью прерываемого разлучением и разводом. Среди них часто можно встретить мужа, имеющего двух жен, а иногда и трех, причем первая служит горничной для следующей: это старое еврейское заблуждение. Хлеб и вино при бракосочетании употреблялись в обрядах древних христиан, ибо новобрачные причащались непосредственно вслед за благословением их союза. Но эти народы, извратив смысл и назначение всех истинно-христианских обрядов, извратили и этот, придав ему совсем иное значение. Произошло это оттого, что бракосочетание совершается у них во всякое время дня, и до обеда, и после него, когда они уже не могут причащаться. Один священник сказал мне как-то, что хлеб и вино, которые новобрачные едят и пьют вместе, означает, что они одинаково должны быть хозяевами пищи и питья; что [79] покрывало на их головах означает брачное ложе, что посаженый отец, доедая и запивая остатки, тем самым вступает с молодыми в родство и что ему надлежит настраивать и улаживать разногласия, которые могли бы возникнуть между новобрачными; последние питают к посаженому отцу такое доверие, что ему открыт свободный доступ в этот дом как в его собственный и что если бы муж застал его вдвоем с женой взаперти, то это не возбудило бы в нем подозрений: так велика вольность отношений, в которых они живут.
Что касается супружеской верности, то они соблюдают ее, пока им это угодно, как мы уже заметили; особенно же знатные люди, как мы видели на примере царя имеретинского, давшего развод своей первой жене Тамаре, — которая вышла вскоре замуж за другого владетельного князя, чтобы жениться на дочери Теймураз-хана, князя кахетинского; также на примере Дадиана, князя мингрельского, который развелся с первой женой, происходившей из страны Абхазов, из владетельной семьи Тарассиа, причем приказал отрезать ей нос и уши из-за пустых ложных подозрений, и женился на жене своего дяди, бывшего еще в живых, из Либардийского дома, вырвав ее силою из рук его. Я мог бы привести еще много подобных примеров. Хуже всего то, что привычка давать жене развод вошла в обычай, особенно в простом народе. У некоторых в доме по две и по три жены. Другие держат их в разных местах для того, чтобы, куда бы они ни приехали, они могли быть с женою. В конце концов, большинство, вообще, довольствуется одной женой, кроме тех случаев, когда жена бесплодна или вечно ссорится; тогда они говорят, что Бог не благословил этого брака и не хочет его продолжения, ибо Бог все делает хорошо. Поэтому, так как жена отличается дурным характером или не имеет детей, — а это не хорошо, — то это значит, что Бог не благословил такого брака; следовательно, должно его прекратить и жениться на другой.
Глава XIX.
правитьВсе богослужения, и литургия, совершаются на древнем письменном грузинском языке, сильно отличающемся от обычного народного говора. Различаются и шрифты, из коих [80] один, употребляемый для общенародного языка, применяется во всех случаях, относящихся к гражданским делам; другой — для священного писания, богослужения и всего относящегося до религии, а потому только немногие понимают и читают его. Среди священников также немногие понимают его и, дабы пополнить этот недостаток, они выучивают обедню наизусть и служат таким образом во всякое время и по всяким поводами. Не только священники, но и епископы не понимают и не умеют читать священного писания, отчего происходит очень большой вред для народа, ибо, не понимая писания, он впадает в грубые заблуждения, не только в вопросах веры, но еще более в тех, кои касаются нравственности, так как не сомневаются, что, согласно с мнением св. Илария (О соборах), все ереси произошли от неверно понятого писания. Очень немногие мингрельцы умеют читать и писать, Грамотных женщин гораздо больше. Некоторые из них даже прикидываются учеными и разговаривают о предметах, которых не могут понимать, отчего и говорят многое некстати. К ним можно со всей справедливостью применить слова, сказанные как-то св. Василием повару императора Климента; «твое дело размышлять о кушаньях, а не переваривать священные и божественные догматы». Священники редко поют при богослужении или, лучше сказать, никогда не поют; одни лишь епископы да беры, т. е. монахи, поют иногда утром и вечером, особенно в посту. Тогда они обыкновенно составляют два хора, между которыми становится чтец, громко произносящий то, что следует петь. По временам они меняют гласы, по-гречески. Должно заметить, что так поют и в тех случаях, когда их много, и когда немного, даже когда поет только один человек; это оттого, что они музыки не знают, отчего и пение их неприятно и не благозвучно.
Пение с давних времен вошло в обычай христиан, хотя всегда бывали разные еретики, не терпевшие его, как, между прочим, Юлиан Отступник, по свидетельству Руфина (История, кн. 10, гл. 31); но христиане, наперекор ему, пели громкими голосами. Моисей, со всем народом израильским, мужчинами и женщинами, воспевал победу, одержанную при переходе через Черное море, где потонули египтяне (Исход. гл. 15, ст. 1-20); св. Василий говорит в послании 63, что в его время на всем востоке в церквах пели все присутствующие вместе; но Лаодикейский собор постановил, что песнопения в [81] церквах только разрешается. Соборный же устав Агаф., гл. 21, постановляет петь гимны ежедневно, откуда и произошла обязательность или древность пения в церквах. Но народы Мингрелии за недостатком учителей изменили это постановление и позволяют себе пение гимнов и даже обедни в своих частных домах и подвалах, несмотря на запрещение Бога. Второзаконие, гл. 12. «Берегись приносить всесожжения твои на всяком месте, которое ты увидишь, но на том только месте, которое изберет Господь в одном из колен твоих».
Глава XX.
правитьТак как мингрельцы не имеют собственной азбуки для священного писания, то для него, а равно и для всех письмен, касающихся религии, они пользуются азбукой грузинской, почему почти все знают по-грузински.
Они делают крестное знамение как греки, кладя руку с правого плеча на левое, причем произносят слова: Цахелита Мами цата, что означает во имя Отца, потом подносят руку ко лбу и говорят: даци Цеда, что означает и Сына, наконец, опускают руку на живот и произносят: да Сулисминда цата, т. е. и святого Духа; такое знамение творят они во имя св. Троицы: Мама — Отец, Цеда — Сын, Сулисминда — Святой Дух, Замеба ерти Гмерти — Единый Бог в трех лицах. Они молятся, произнося слова, но не вникая в их смысл. Итак, они делают крестное знамение, как я уже сказал, по греческому обряду, кладя прежде всего руку на правое, а потом уже на левое плечо, подтверждая тем свою ересь, что Святой Дух ниже, почему его нужно ставить налево, и ошибаясь таким образом в учеши о св. Троице, о которой говорится у Исайи, гл. 40.
Вообще можно сказать, что все те, которые веруют и исповедуют св. римскую церковь, делают крестное знамение, кладя руку с левого плеча на правое, чтобы показать, что они перешли от проклятия к благословению, те же, которые отклонились от св. римской церкви, перешли от благословения к проклятию. Не многие знают, а может быть даже и никто, что крестное знамение, которое они делают, есть христианский символ. Они думают, что крестное знамение есть сущие пустяки. Иногда нашим преподобным отцам случалось объяснять [82] учение св. Троицы тем, которые слушали их с заметным интересом. Между ними были такие, которые, по-видимому, понимали объяснение отцов, как можно было заключить из их одобрения или предлагаемых вопросов, но вдруг посреди объяснения эти странные мингрельцы спрашивают отцов: христиане ли они сами, есть ли в их стране христиане и едят ли они свинину, а также есть ли у них вино и пьют ли его? Они полагают, что сущность христианства заключается в питье вина в противоположность магометанам, которые совсем его не пьют.
Мингрельцы, прежде чем начать трапезу, всегда крестятся и если за столом есть священник, то они не будут пить, пока не испросят у него благословения, говоря ему: сандоба, батоно, т. е. благословите нас, батюшка, на что священник отвечает: гида Гмерт, т. е. да благословит вас Бог.
Часто они обращались за благословением и к нашим отцам, не только за столом, но даже встречаясь с ними на дороге: таков обычай этого народа, что когда он встречает какого-нибудь бера или прелата, то, останавливая лошадь, просит благословения.
Они крестятся, когда идут в битву, слышат звон колокола или церковной доски, призывающих к обедне, или когда чихают; в последнем случае у них есть обычай говорить: скилоба, что значит: Бог милостив, или Бог с вами, а те, кладя руку на лоб и кланяясь, отвечают: а фассеми роцеба, что означает: премного благодарен.
Когда мингрельцы отправляются в какое-нибудь путешествие, то, проходя мимо церкви, останавливаются у двери и, не входя в нее, крестятся; затем, обращаясь на все четыре стороны, говорят при каждом поклоне: дидебо Гмерто, т. е. да будет Богу слава и идут дальше.
А вот и их внешняя манера молиться Богу: во-первых, прежде всего, когда они утром умываются, то призывают и славят Имя Божье, говоря: дидебо Гмерто и произнося другие подобные молитвы; затем, одевшись, они выходят из комнаты и, обратившись к востоку, два-три раза крестятся, повторяя одно и тоже; наконец, они делают один поклон, которым оканчивается их молитва. Христиане молятся так издревле, обращаясь к востоку. Св. Василий (книг. св. Духа, гл. 27) говорит, что христиан учили так апостолы. Надо заметить, что мингрельцы молятся только стоя, что не в обычаях древней церкви: христиане молятся то стоя, то на коленях, как это указывает Барониус в 58 году. [83]
Молятся они с непокрытой головою, тогда как язычники, обожавшие своих богов, молились, по свидетельству Плутарха, с покрытой головою. Св. Павел учит (пос. к Кор.), что молиться нужно не покрытому. Молясь, они прикладывают руку ко лбу, делая поясной поклон. После того, как их молитвы начаты, они обходят три раза вокруг церкви в порядке процессии, все время молясь: это древний обычай православных, по свидетельству св. Иеронима (пос. 7, 12 и 22). Вообще их молитвы ничто иное, как фамильярное обращение к образу, перед которым они останавливаются или к которому обращаются, прося его дать им доброе здоровье, хороший урожай, помочь найти вора, обокравшего их и много других подобных вещей, но усерднее всего они просят его истребить их врагов и наслать на них смерть.
Глава XXI.
правитьУ мингрельцев существует обычай приносить жертвы, каковой обряд называется у них окамири. Эти жертвоприношения бывают трех видов:
1) Они убивают быков, коров, телят и других подобных животных, причем без священника жертвы не совершают. Священник, придя, читает молитву над животным, предназначенным в жертву; затем он зажженной свечкой прожигает его до кожи в пяти местах и обводит жертву вокруг приносящих ее людей во их спасение. Далее жертву закалывают и жарят целиком или большую ее часть; когда она готова, ее ставят на стол, находящийся посредине комнаты. Домашние и приглашенные помещаются вокруг с зажженными свечами. Убивший животное становится на колени перед его мясом также с зажженной свечей в руках; священник в это время читает молитвы, по окончании которых жертвователь и его родственники бросают немного ладану в огонь, разведенный около жертвы на черепице или на чем-нибудь подобном. Священник, отрезав кусок мяса, обводит им вокруг головы того или тех, кто приносит жертву, и затем дает его есть, после чего все присутствовавшие окружают жертвоприносителя, обводя свечами вокруг его головы, а затем бросают их в огонь с ладаном. Когда [84] и это окончено, они занимают свои места. Священник сидит отдельно. Большая часть жертвы достается ему, ибо из того, что изжарено, он получает потроха, а из сырого: голову, ноги и кожу, что составляет плату за обедню, которую он служит в то время, когда мясо жарится. Каждый из присутствующих может есть сколько ему угодно, но уносить что-нибудь из поставленного перед ним он не имеет права, только священник может взять с собою, кроме своей части, то, что он не мог сесть из предложенного ему.
2) Они закалывают только мелкий скот и свиней, но в данном случае присутствие священника не необходимо, равно как свечи и ладан. Этот вид жертвы совершается во благополучие семейства и родных. Несмотря на это, почти всегда приглашают священника для совершения обедни, за что наградой ему служит только угощение.
Наконец 3) они жертвуют кровь, масло, хлеб и вино. Такое жертвоприношение совершается для новопреставленных: они убивают на их гробах, сделанных из орехового дерева, телят, ягнят и голубей, которых поливают на них маслом, смешанным с вином. Кроме этих жертв, мингрельцы ежедневно приносят еще одну, а именно за столом, все равно дома ли они или у друзей, но эта жертва состоит только из вина. Взяв чашу, полную вина, и прежде чем ее выпить, они кланяются всему обществу, один другому, при пожелании счастья и благоденствия каждому; затем после прославления имя Божьего наклоняют чашу и отливают из нее или на землю, или в особенную чашку немного вина, жертвуя его Богу по примеру царя Давида, пожертвовавшего воду из Вифлеемского водохранилища, которой он так сильно хотел напиться, но которую даже не попробовал. (Paralipomenon, II, 18). Таким образом, две жертвы мирные, а третья состоит из возлияния вина, все же остальные совершаются по еврейскому обычаю.
Между прочим они приносят еще жертву из вина в честь св. Георгия. Это совершается во время сбора винограда, когда они наполняют бочонок приблизительно в 20 бутылок более или менее лучшим вином, которое жертвуют св. Георгию, ставя его отдельно; открывают же и пьют его только в известное время, а именно в день св. Петра, но не раньше: они скорее будут пить воду, чем дотронутся до него раньше срока. Как только наступит это время, глава дома берет часть упомянутого вина в маленький сосуд и несет [85] последний в Иссарийскую церковь, построенную в честь св. Георгия, и молятся там; затем с этим сосудом возвращаются домой, входят в подвал (должно быть автор говорит о том помещении, где давят вино и которое называется марани.) со всей семьей и они все вместе молятся у принесенного в дар св. Георгию бочонка, предварительно поставив на него хлеб, сыр, лук или порей; потом закалывают или теленка, или козленка, или свинью, кровью которых отец семейства поливает вокруг бочонка. Окончив этот обряд, они идут трапезовать. Кроме окамири или жертв, мингрельцы приносят большие сосуды вина в жертву и другим святым, причем пьют это вино только в предписанное время. Одна из этих жертв называется самиканджиара и совершается в честь св. Архангела Михаила, другая — в честь св. Duirise, а третья называется сангоронти — в честь Бога и т. д.
Для первой из этих трех жертв закалываются поросенок и петух, для второй в жертву приносятся поросенок и хлеб, причем на оба эти жертвоприношения приглашаются посторонние, на третьей никогда никто не приглашается: только присутствуют домашние, которые и съедают все, что принесено в жертву; в состав последней всегда входит какая-нибудь часть убоины из мелкого скота. Наконец, помимо этих жертв, у них, в течение года, совершается и много других, которые я обхожу молчанием как потому, чтобы быть кратким, так и в виду того, что они по своей обрядности и молитвам все похожи одна на другую. Молятся они не иначе как во время трапезы. День жертвоприношений они называют «великим днем», но последний в смысле славы Божьей не велик, потому что они его проводят не так, чтобы пойти в церковь к обедне, молиться, делать добрые дела, а проводят его в питье и еде, моля Бога, чтобы он благословил их и уничтожил их врагов.
Во время обедни они делают несколько поклонов перед образом, наскоро крестясь и молясь ему по своему обыкновению, а затем уже начинают болтать, смеяться, петь и шутить, как если бы они были на улице. [86]
Глава XXII.
правитьПраздники у этих людей бывают разных степенен; главными считаются те, которые предписывают им посещать церковь и воздерживаться от всяких работ (даже таких как, например, печь хлеб). Эти праздники следующие: Рождество Христово, которое они называют Христе, Новый год, который называется Календе, Благовещение, называемое у них Кареба, Вербное Воскресение — Бажоба, Пасха или Танапа и следующее после Пасхи Воскресение, носящее у них такое же название, т. е. Танапа.
По второстепенным праздникам работают до начала обедни, когда многие идут в церковь с целью участвовать в торжественном шествии. В число этих праздников входят следующие: праздник, который называется у них Цкарихорхиа, по-нашему — Крещение. В этот день они процессией идут на реку в память крещения Иисуса Христа в Иордани; затем — Петроба-Мерзоба (слова эти означают молитву о глазах), по-нашему — день св. Петра, Маризина — или Успение Пресвятой Богородицы, Жипри-Пикхиоани — день усопших и Пиаварпса-Маглеба — Воздвижение честного животворящего креста.
Третьестепенным праздникам они не придают особенного значения и работают целый день. Эти праздники следующие: Тарискета — Усекновение главы Иоанна Предтечи, Перит-Цолаба — Преображение Господне, Гиркоба — праздник св. Георгия (день, в который св. Георгий совершил чудо с быком) и Синиас-Соба — храмовой праздник и ярмарка в местечке Сипориас, нашей резиденции.
Среди этих праздников есть много дней в году, которые этот суеверный народ, каждый по мере своей набожности и нелюбви к труду, старательно соблюдает. Один из этих дней — первый понедельник каждого месяца и года, называемый ими — Архали-Тутазеа, новым понедельником. Но особенно торжественно встречается в Мингрелии Новый год, потому что жители думают, что от этого дня зависит благополучие всего года. Министры и придворные, занимающие какую-нибудь должность около князя, приходят ко двору накануне и проводят ночь в окрестностях дворца, а по утру [87] собираются все вместе. Церемониймейстер несет корону князя, украшенную драгоценными каменьями. Заведующий гардеробом несет на блюде самые драгоценные вещи, виночерпий — самую красивую чашу, начальник кухни — самый большой котел, главный конюх ведет самую красивую лошадь, главный пастух — самого лучшего быка и так далее: каждый, смотря по своей обязанности, несет или ведет то, что есть самого лучшего в его распоряжении. Они процессией направляются во дворец князя, а позади их идут священники, епископы в своих облачениях, неся в руках образа с громким пением «Господи, помилуй». В таком порядке процессия входит в палаты князя, где княгиня и много кавалеров и дам, роскошно одетых, имея по восковой свече в руках, выстраиваются в линию, чтобы видеть шествие, причем каждый из них дотрагивается до всего проносимого и проводимого, как, например: короны, драгоценностей, котла, быка и проч., свято веруя, что если кто как следует не дотронется до каждой вещи, то не будет счастлив в этом году. Участники процессии поют «Господи, помилуй» и привязывают к каждой двери дворца и вообще по всему своему пути ветки плюща. Народ в подражание князю устраивает повсюду подобные же процессии: каждый несет или ведет то, что есть у него лучшего, и прикрепляет к своим дверям ветки плюща. В древние времена это считалось между христианами поступком зазорным: убирать дома ветвями деревьев, как свидетельствует Тертулиан «В венке воина», в конце гл. III: «Христианин не станет бесславить своего дома лавровыми венками». Мартин Броккар. Правила, изданные греческим синодом, убеждают нас, что христианам было запрещено в первый день года украшать свои дома ветками лавра, плюща и других деревьев. Папа Григорий III запретил это в Риме. Существует канон, который постановляет, что лица, соблюдающие этот обычай в день Нового года, подвергаются трехлетнему покаянию. Шестой Вселенский собор возобновил это наказание. Тертул., гл. 15 об идол., говорит, что Бог запретил украшать двери правоверных, и что известно одно лицо, которое Господь строго покарал за это, и что хотя такая большая пышность изгнана из христианских обрядов, но люди и до сих пор не перестают таким образом украшать своих дверей. Но, однако, так как никого не было, кто взял бы на себя труд воспрепятствовать этому обычаю, как убеждает нас тот же Тертул.: «ты уже можешь найти много дверей [88] язычников без ламп и лавровых ветвей, как и у христиан», то христиане узаконили во славу настоящей религии те действия, которые были совершаемы язычниками из суеверия. Бароний в своих записках о мартирологии за январь месяц.
В день Богоявления, который называется у них Сохар-Карехия, они принимаются с раннего утра есть кур и плотно выпивать, прося Бога благословить их (как обыкновенно они начинают дни всех праздников), после чего они пешком или на лошади отправляются в церковь. Священник в облачении ведет их в процессии к ближайшей реке в следующем порядке: впереди всех идет человек с указанной выше трубою, в которую он от времени до времени трубит, за ним следует другой, несущий хоругвь, которая в некоторых церквах бывает совершенно изорванная, а в некоторых в довольно приличном виде; затем идет третий с блюдом орехового масла и тыквой или тыквенной бутылкой с прикрепленными к ней пятью свечами в форме креста, а вслед четвертый — с огнем и ладаном. В этом порядке процессия идет к реке быстро, насколько может, и нестройно поет «Господи, помилуй». Они бегут так скоро, что часто должны подолгу поджидать отставшего священника, который к тому же, если он стар, конечно, не может за ними поспевать. Когда бедный священник весь в грязи и поту подойдет, то они ему кланяются с насмешками, хохоча, что он отстал, пропустив всю процессию, он же, не обращая внимания на насмешки, начинает читать какие-нибудь молитвы над водою; по окончании их зажигает ладан, наливает масла в воду, зажигает пять свечей, прикрепленных к тыкве, и пускает их плыть по воде как челнок. Затем он погружает в воду крест и каким-нибудь кропилом окропляет присутствующих, спешащих умыться святой водою. По окончании всего они расходятся, взяв с собою по бутылке воды.
У них есть праздник, называемый Марсаба, предохраняющий от болезни глаз (день св. Агнесы 21 января), празднуемый при церкви во имя Моисея и Аарона. Посещающие этот праздник несут свои дары: некоторые немного воску, другие веревку или нитки; эти вещи передаются священнику, который обводит ими вокруг головы жертвователя, а затем жертвуются образу, чтобы он предохранить приносящего от болезни глаз.
Мингрельцы празднуют четверг Недели о блудном сыне, называя его Капаноба; в этот день убивают хорошего [89] каплуна для благополучия семьи, как обыкновенно это делается на всех их праздниках, состоящих только в том, чтобы хорошо выпить и поесть.
С понедельника Мясопустной недели от мяса они воздерживаются и едят только сыр и яйца до дня Сыропустной недели включительно. Они говорят, что этот пост соблюдают ради своих умерших. В следующий понедельник у них начинается Великий пост, и день этот они празднуют.
Мингрельцы соблюдают праздник Сорока Мучеников, приходящийся на 10-е марта, и хотя он бывает постом, когда они не едят ни мяса, ни рыбы, но в этот день они разрешают себе рыбу, так как настоящий праздник торжественный. Беры обыкновенно поют в этот день в церкви много гимнов в честь Сорока Мучеников; пока продолжается пение, посреди церкви ставят полное ведро воды и четвероконечный крест с прилепленными к нему десятью зажженными свечами с каждого конца, что в общем составляет сорок. Когда служба отойдет, старейший бер подходит к ведру с глубоким поклоном, берет одну из свечей и гасит ее в воде, остальные делают тоже, до тех пор, пока все свечи не будут погашены. День Благовещения и Вербного Воскресения они празднуют торжественно, так же как и день Сорока Мучеников, разрешая себе в эти дни рыбу. В Вербное Воскресение священник освящает ветки буксуса или каких-нибудь цветов и оделяет ими народ, но это не повсеместно; в одних местах соблюдается, а в других — нет.
В обычаях страны воздерживаться от работы в тех местностях, по которым должны пронести образ и праздновать этот день. Жители, нарядившись в свои лучшие одежды, выходят навстречу образа и жертвуют ему, кто веревку, кто немного воску или ниток, которыми священник обводит вокруг головы жертвователя; в доме, в котором образ ночует, воздерживаются от всяких работ, равно как и во всем том селении. Те, кто чувствуют тяжесть на своей совести за какое-нибудь воровство, приносят дары образу, вымаливая у него милости, дабы он их простил и не прогневался против их семейства. Другие, укравшие лошадь, корову или что-нибудь подобное, страшась наказания, не хотят принимать образа в своем доме и поэтому за известную плату входят в соглашение с теми, кто его несет и кому он препоручен, не помещать на ночь образа в их доме, а отнести его в какое-нибудь другое место. Священники или другие несущие [90] образ, люди плутоватые и ловкие, замечая страх, в котором находится вор, не отпускают его, не торгуясь, и показывают вид, что образ хочет для того, чтобы переменить помещение, что-нибудь более значительное, так как грех его велик (на самом же деле этого желают приставленные к образу, не желая довольствоваться малым; этим путем они заставляют дать себе приблизительно то, чего сами хотят). Обманывая так, они торжествуют над этими несчастными.
Празднование дня св. Георгия бывает около половины поста.
В Страстную Субботу священник обходит дома, окропляя приемные и жилые комнаты святою водою, за что получает в вознаграждение сыр или яйца.
В день Святой Пасхи папа со священниками его прихода проводит всю ночь в церкви. В полночь звонят в колокол и бьют в священную доску; от времени до времени они звонят все. При приближении зари трубят в так называемые оа. В эту ночь, как мужчины, так и женщины встают, наряжаются как можно лучше и до наступления дня отправляются в церковь, взяв с собою красных или другого цвета яиц. Но хотя это бывает еще до наступления зари, однако, мужчины большею частью уже совершили их обычные молитвы, заключающиеся в плотной еде и обильной выпивке, потребив несколько кур и будучи полупьяными. С наступлением зари в таком состоянии они идут в церковь с оставшейся от стола едой. Там священник дает каждому по восковой свече, более или менее толстой, смотря по званию (при дворе же князь собственноручно раздает свечи пришедшим в церковь и даже епископам). После чего женщины отделяются от мужчин и становятся на паперти с зажженными свечами. Затем священник или более достойный бер поднимается на колокольню и троекратно объявляет народу, крича из всей силы, о Воскресении Иисуса Христа: «Ицминде, ицминде Окацо Ктис омадири Ктизо Тевзи целизо ориа гальто квалдга Христи Дига гихародес», а народ отвечает ему: «Марди махаребельс». Одновременно с этим каждый бросает по нескольку камешков в стену. Далее они три раза обходят вокруг церкви в таком порядке: впереди идут с трубами, трубя время от времени, за ними следует хоругвь, потом шествует священник, а затем народ со знатью впереди. Женщины в процессии не участвуют, оставаясь в особо отгороженном для них помещении на паперти, [91] против церкви. Священник со всем народом поет гимн. После процессии начинается обедня, на которой мингрельцы присутствуют с таким же благоговением, как если бы они были на базарной площади: болтая, шутя, смеясь и меняясь друг с другом яйцами. По окончании обедни они обходят еще три раза вокруг церкви, как мы уже описывали, с пением некоторых молитв, затем делают поклоны и расходятся с Богом, поздравляя друг друга с праздником; выходя из церкви, они в дверях обращаются к ней лицом и крестятся еще один раз.
При дворе в обычае к концу обедни подавать на блюде князю изжаренного ягненка. Князь, приняв его, собственноручно делит на куски и оделяет ими свой двор, давая каждому по куску. Таков их пасхальный обычай. На следующий день Пасхи, в понедельник, они устраивают праздник в честь усопших. Утром, очень рано, те, у которых умер в этом году какой-нибудь близкий родственник, идут на кладбище, неся с собою ягненка, но отнюдь не какое-нибудь другое животное, чтобы, освятив, пожертвовать его. Священник, стоя у могилы, освящает ягненка, прочитав несколько молитв, и тотчас же перерезывает ему горло, поливая его кровью могилу усопшего за упокой его души. Такое заблуждение почти совершенно уничтожено среди мингрельцев прихода Сипориас, близ которого у наших отцов теотинцев есть церковь. Благодаря этим отцам они узнали, что подобный обряд иудейский, а не христианский. Когда ягненок зарезан, то его голову и ноги отдают священнику, а остальное уносят к себе жарить. В обеденный час или немного позднее они все идут в церковь, взяв с собою на двухколесной тележке все необходимое для обеда. Чтобы иметь понятие о их столе, необходимо упомянуть о большом котле с местным тестом, о корзине, полной хлебом, испеченным с яйцами и сыром, о сваренных в крутую яйцах разных цветов, сыре и еще о другой корзине с мясом и, по крайней мере, о двух больших бутылях вина. Все это они ставят на могилу. Священник освящает принесенную снедь, за что получает яйца, сыр и хлеб.
Также в обычае давать ему от имени всей семьи несколько аршин холста, или одну, или две рубашки. В особенности щедрее те, у кого в этом году умер родственник, так как они уже непременно дарят священнику вышеуказанные предметы. [92]
Затем они все уходят и располагаются на лугу против церкви, где разделяются на две группы, причем каждая садится за отдельный стол. Прежде чем приступить к трапезе, священник, помещающийся также за особенным столом, громко благословляет пищу, после чего мингрельцы начинают угощать друг друга, причем на соседний стол пока еще ничего не посылается. Перед окончанием обеда одна группа встает и с пением и поклонами направляется к другой, а затем эта им отвечает, посылая еду и питье. Затем поднимается другой стол и идет с поклонами к первому, где происходит такая же церемония. Вечером по своему обыкновению женщины поют и танцуют до ночи, после чего расходятся по домам.
В Вознесение Господне, которое называется у них — Амеглеба, они молятся, по обычаю убивая свинью или кур и приготовляя из них вкусное блюдо. Каждый зажигает свечу и кладет крупинку ладана на огонь, моля Бога, дать ему дождаться и другого такого дня; молят они также Бога и о том, чтобы он размножил и благословил их пчел, которые принесли бы им много воску и меду.
В Троицын день празднуется ими также и день Всех Святых, который они проводят по своему обыкновению в еде, но в этот день едят они особенно много, так как на следующий день начинается пост в честь Петра. В праздник этого святого, называемый Петроба, мингрельцы принимаются с полночи молиться, причем едят свиней, молоко и кур, а когда раздается звук трубы и колокольный звон, то направляются в церковь. Священник служит обедню. В этот день они несут в корзинах на кладбище хлеб, груши, грецкие и лесные орехи; на это кладбище после обедни приходит и священник для освящения принесенных продуктов и благословения лиц, которые ему за это заплатят. Затем одни возвращаются домой пить и насыщаться, другие же это делают в церкви или близ могил. Прежде чем разойтись мингрельцы наскоро крестятся на церковь и тогда уже уходят. Нужно заметить, что в воскресные дни быки у них не запрягаются и вообще не исполняют никаких других работ.
В день Успения Пресвятой Богородицы — Маразина чествование праздника начинается с раннего утра обычными молитвами: питьем и едою. Еда состоит из молодой курицы этого года, политой ореховым маслом того же года. Они только в это время начинают есть новые орехи и молодых кур, и [93] так как они сами не едят этого раньше, то и не продают, говоря, что раньше молитв св. Петру они не могут продать ни птичьей живности, ни орехов. В описываемый праздник творят молитву, заключающую в себе просьбу к Богу размножить их кур; в особенности об этом просят женщины. В этот день освящаются поля и луга. Церемония эта происходит таким образом: мингрельцы берут три колоса из того хлеба, который предназначен на семена, маленькую ветку земляничника и немного воску; из всего этого делается букет в виде пальмы; священник освящает его в церкви и, наконец, его несут в засеянное поле сажать на середину, веруя, что он несомненно предохранит их поля от грома, града и других бедствий. Сажая букет, они прочитывают несколько коротких молитв, поручая поле попечению Бога и образу Петра, а затем устраивают продолжительный семейный обед на том же поле; по их мнению, ни одна молитва без обеда не будет действительна и не принесет пользы.
У них есть праздник, называемый Елиоба, справляемый 30-го июля в честь пророка Ильи, которого в засухи они молят о дожде. Чтобы иметь хороший урожай и чтобы быть более уверенным в нем, они убивают козу в честь этого святого, закалывая ее в церкви при селении Сипориас, приходе наших отцов. Козу для этого праздника жертвует князь вместе с достаточным количеством хлеба и вина. Двенадцать священников соборне служат обедню, по окончании каковой также вместе едят козу и все остальное, пока не перепьются.
14-го сентября бывает другой храмовой праздник в селении Сипориас с ярмаркой, называемый Сипиацоба, который длится с понедельника до воскресенья. В этот день, с венками на головах, несут мингрельцы образ св. Георгия в церковь. Так как на этот праздник стекается много народу по случаю ярмарки и много купцов армян, грузин и евреев, то тут происходить очень оживленная торговля всевозможными съестными припасами, нарядами, материями, которые продаются на ряду с местными товарами. Такая торговля доставляет много даров местным образам от приходящих с исключительной целью поклониться им. Хотя эти дары и не из важных, но все же ценнее обыкновенных, как, например, веревки, воск и нитки, а иногда они состоят прямо из денег. Почти нет ни одного человека в стране, кто не посетил бы этого праздника. Выпадают года, когда образа получают более [94] десяти тележек, нагруженных дарами. Священники в то время очень заняты службами, но так как по греческому обычаю они не могут служить более одной обедни в день, то иногда их бывают более двенадцати, служащих обедню одновременно; некоторые же приходят позже других, когда обедня на половину уже отслужена.
21-го октября они празднуют день в память чуда св. Георгия, совершенного им в их стране для одного приезжего более чем за сто миль язычника. Вот история этого чуда: еще до разделения церквей на греческую и латинскую, этот великий Чудотворец совершил много чудес, но названный выше язычник, которому о них рассказывали, не верил ничему. Христиане уговаривали этого человека не упорствовать в своем мнении, а верить тому, в чем его убеждают, но язычник сказал им: «я поверю в чудеса вашего святого, о которых вы мне рассказываете, только в том случае, если он до наступления завтрашнего дня принесет такого-то из моих быков», при этом он им объяснил приметы быка. Св. Георгий сделал так, что в следующую же ночь указанный бык был принесен более чем за сто миль в это местечко, называемое Иссариен, где тогда язычник к великому утешению христиан принял крещение и где в настоящее время находится церковь во имя названного святого. Быка убили и разделили между народом, который толпами сбежался, чтобы убедиться в чуде. Мингрельцы (должно быть автор в данном случае подразумевает высшее духовенство, как это заметно из дальнейшего изложения.), дабы сохранить память об этом чуде, в то время, когда вера еще процветала, каждый год вменяли желающему быть рукоположенному во священники в обязанность за некоторое время до праздника похитить самого, какого только можно достать, красивого быка именем св. Георгия, который якобы в годовщину этого дня похищает у владельцев скота одного быка и ставит его на то же место в память древнего чуда. Благодаря этому, за пятнадцать дней до праздника, нужно хорошо беречь своих быков, потому что каждый, пользуясь именем св. Георгия, похищает, где может, самого красивого быка, рассуждая так: «если св. Георгий похищает быка, то мне подавно можно похитить»; поэтому похититель уверен, что может красть безнаказанно.
Несколько греков и некоторые из наших отцов, желая раскрыть, каким образом совершается это мнимое чудо с [95] быком, или лучше мошенничество, бодрствовали всю ночь, бродя вокруг церкви. Они обнаружили, что воры приводят быка в сумерки, ведя его на веревках. Большая часть епископов знают, что это плутовство и что такое ежегодно повторяющееся чудо — чистейший обман, но они потворствуют для поддержания религии в народе. Народ (это следует заметить) в ночь чуда боится подойти к церкви, так как его заставили уверовать, что тот, кто подойдет, умрет и что святой убивает всякого, кто подходить к его церкви в это время. Только тот, кто украл быка, да те, которые ввели его, знают тайну. Церковь св. Георгия находится в местечке Иссариен близ Черного моря, в епископстве Бедиель. Окрестные народы очень благочестивы, даже нехристиане. Самые близкие соседи — абхазцы, алланы, жигезы и другие неверные не осмеливаются ее ограбить, хотя хорошо знают, что эта церковь очень богата, в особенности драгоценностями и деньгами. Двери этой церкви украшены серебряными пластинками, на которых рельефно высечены как изображения самого святого, так и его чудес. Однако, никто, как я уже сказал, не смеет обокрасть эту церковь из страха, чтобы святой не предал их лютой смерти. Этот страх поддерживается еще и тем, что в церкви находятся копья, выкованные из железа с двумя остриями на подобие стрел, такие толстые и тяжелые, что одному человеку не унести даже и одного копья. Они верят, что святой пользуется этим оружием, и что он убивает в поле каждого вора. Страх, который они испытывают к названному оружию, таков, что когда священник этой церкви выносит одно из оружий, то встречающиеся отдают такие почести и так кланяются ему, как будто бы это образ самого святого: до того они боятся быть убитыми этим оружием. Накануне праздника князь, в сопровождении католикоса, епископов и всего дворянства, направляется в церковь и входит внутрь, чтобы удостовериться, нет ли там спрятанного быка; затем он церковь запирает и опечатывает дверь своею печатью. Наутро князь с теми же лицами приходит вновь, снимает печать, отпирает церковные двери и находит быка; о последнем они говорят, что это святой похитил его и нынешней ночью поставил. Найдя быка, все присутствующие оглашают воздух радостными восклицаниями. Тотчас же один из молодых людей, специально для этого назначенный, с секирой в руках, заранее припасенной, ни для чего другого не употребляемой, выводит быка из церкви, убивает его и режет на части. Князь [96] берет первую часть, а вторая и третья посылаются с курьерами: одна — имеретинскому царю, а другая — гурийскому князю. Следующие части распределяются между мингрельскими вельможами, министрами князя и берами, которые сами не едят мяса, а раздают его своим слугам. Много есть людей, которые едят мясо от этого быка с большим благоговением и молитвами, как будто бы оно — святое причастие. Иные его солят и сушат на огне впрок, надеясь впоследствии, когда будут тяжко больные, исцелиться, съевши его. Когда убивают быка, то старательно замечают его сложение и его движения, гадая по ним; например, если бык не дается, рвется и бьет ногами, то это значит, что в этом году будет война; если он грязен, то это знак обильного урожая; если он мокрый, то будет много вина; если он рыжий, то на людей и на лошадей пойдет мор; если же он другого цвета, то это — признак хороший. Хотя ежегодно они обманываются в предзнаменованиях, но все же остаются такими же суеверными и легковерными, как раньше.
В праздник Рождества они служат, как и мы, заутреню в полночь, но это скорее пиршество, чем заутреня, так как у них у всех как светских, так и духовных лиц рождественский пост длится около 40 дней, и за это время они все слишком изголодают. Вот почему они принимаются с полночи бить кур и каплунов и пить, и есть до самого рассвета, прося Бога дать им дождаться следующего Рождества. Это они называют молиться и совершать благочестивые дела. Утром полупьяные они отправляются в церковь, неся с собою полные корзины хлеба, испеченного с яйцами и сыром, винограда и яблок, грецких и лесных орехов и других съестных припасов. Все это они располагают на своем семейном кладбище и идут к обедне. По окончании ее священник разоблачается и идет с кадилом и книгой в руках с кладбища на кладбище благословлять могилы и принесенную пищу. Каждый зажигает свечу и бросает две крупинки ладану в его кадильницу; за эту службу дают священнику хлеб. Некоторые к принесенному присоединяют еще голубей, кровью которых поливают могилу за упокой души усопшего. [97]
Глава XXIII.
правитьЭта нация имеет свою маленькую церковь в Иерусалиме, где служба происходит на их языке, но по греческому чину. Часовня построена на том месте, где был водружен крест Иисуса Христа. Раньше этим местом владели францисканские монахи, но египетский султан отнял его у них, чтобы наградить им этот народ, оказавший ему много услуг во время войн. В прежние времена в часовне горело сорок семь лампад, но теперь нет ни одной, так как эти люди очень бедны. Они ничего не имеют против того, чтобы служба совершалась католиками, но ставят непременным условием читать их молитвы. Кроме этой часовни, они имеют в общем владении с греками место, так называемое "Темница Спасителя, на котором ныне выстроена галерея с не особенно глубоким водоемом, высеченным в скале, обращенной к востоку. Это место примыкает к главной стене церкви, довольно мрачной, имеющей форму четырехугольника, обращенной фасадом к Голгофе. Утверждают, что Иисус Христос именно по этим местам с крестом на плечах шел к яме, вырытой для водружения креста. Эти две нации, греки и мингрельцы, по своей бедности, имеют там только одну лампаду.
Из Святой земли иерусалимским патриархом посылается комиссар в Оддиси — Мингрелию, Имеретию, т. е. Грузию и в Гурию для сбора пожертвований в пользу упомянутых Святых мест. Таким комиссаром (которым должен быть непременно бер) в настоящее время состоит его преосвященство Николай Никифор, греческий монах ордена св. Василия, имеющий титул джварисмама, что значит в переводе отец креста. Он может, как и иерусалимский патриарх, давать каждому индульгенцию, по-ихнему сандоба, т. е. отпущение всех грехов, что он и делает, взимая за это по пятидесяти экю. Этот народ воображает, что такою индульгенциею он избавляется от всех грехов на всю жизнь, сколько бы он их не совершал; поэтому всякий, кто только имеет возможность, покупает это сандоба, написанное по-грузински. [98]Таким путем комиссар собирает много денег, пересылая их затем другим берам в Иерусалим.
Глава XXIV.
правитьСовершенно лишним является рассуждение о начальствующих лицах, так как эти люди живут, руководствуясь только природным инстинктом и волей своего князя. Если князь во время поста употребляет мясо, то они также едят его, говоря, что в этом нет греха, так как князь делает тоже самое. Если он разводится с женою или берет себе одновременно двух, то каждый из них поступает также. Что же касается до того, как они посещают в праздники обедню, то мы уже видели, как они соблюдают эти праздники, и только по воскресениям они воздерживаются немного от работ. В этот день они в церковь ночью не ходят, но кто и идет, то переступив порог церкви, наскоро крестится, славя Имя Господа и св. Девы, и тотчас же покидает ее и, остановившись напротив церкви, начинает болтать, предоставляя службу совершать священнику. Так это происходит, всегда, исключая Благовещения, Вербного Воскресения и Пасхи, когда мужчины остаются в церкви только потому, что женщины стоят снаружи; но стоя в церкви, они не перестают разговаривать и смеяться, как будто находятся на базаре. Они питают еще несколько большее уважение к обедням, которые служат беры или на которых присутствует князь.
На этом заканчивается описание отца Цампи и я не прибавлю ничего кроме того, что все, что относится к религиозным церемониям и самой религии мингрельцев, насколько я заметил, он вполне точно передает. Я должен сказать несколько слов об их похоронном обряде: он полон отчаяния. Если женщина теряет мужа или близкого родственника, то она рвет на себе платье, сбрасывает его, оставаясь обнаженной по пояс, рвет на себе волосы, царапает ногтями тело и лицо, бьет себя в грудь, кричит, воет, скрежещет зубами с пеной у рта, неистовствует и беснуется неимоверно. Мужчины выражают свое горе также дико; они разрывают свои одежды, бреют голову и лицо, и колотят себя в грудь. Обряд длится сорок дней, но такое [99] неистовство, как я сказал, продолжается десять дней, а потом постепенно утихает; в течение этих десяти дней близкие покойника и множество мужчин и женщин всех званий приходят его оплакивать. Это происходить таким образом: присутствующие становятся в порядке около мертвеца, как я уже говорил, в разорванных одеждах и начинают обеими руками бит себя в грудь, крича: «вай, вай». Размеренные крики и удары производят ужасный звук. Все это выражает страшное отчаяние, на которое нельзя смотреть без содрогания. Случается, что вопли вдруг стихают и наступает глубокая тишина, а потом вновь раздается страшный крик и отчаяние возвращается к своей первой степени. В последний день, как сказано, сороковой, хоронят мертвого, устраивая поминки всем его близким и его друзьям и тем, кто приходил его оплакивать. Женщины едят отдельно от мужчин. Священник служит обедню и за это приобретает право над всем, чем владел покойный: на его лошадь, одежду, оружие, серебро, если таковое есть, и на другие подобные вещи. Погребальный обряд разоряет дома мингрельцев, потому что они должны совершать его торжественно. Епископ обедню служит нехотя, исключительно ради выгоды, то есть, чтобы получить то, что ему причитается. Приходящие, оплакивая мертвого, делают это не из сочувствия, а для того чтобы прожить эти сорок дней на счет покойника. Когда же умирает епископ, то в сороковой день по нем заупокойную обедню служит сам князь и берет себе все, чем владел епископ, за исключением недвижимого имущества.
Продолжение описания путешествия кавалера Шардена от Константинополя до Джульфы на Араксе в 1672—1673 гг.
правитьВот все, что я узнал в Колхиде о характере страны, нравах и религии обитателей. Их соседи живут и поступают почти во всем так же, как и они, кроме тех, которые ближе к Турции и Персии. Нравы тех мягче и справедливее в сравнении с живущими близ татар и Скифии. Нравы последних более жестокие; они не имеют понятия ни о сущности религии, ни о ее обрядах и не соблюдают никаких законов. Я говорю об абхазах и народах, населяющих подножие Кавказского хребта. Я передал то, что я сам узнал. Теперь я расскажу, что я видал и слышал более замечательного в других странах, соседних с Мингрелией. Эти страны: княжество Гурийское и царство Имеретинское. Гурия маленькая страна. Она граничит с севера Имеретией, а с востока частью Кавказского хребта, находящейся во владении турок, с запада — Мингрелиею, а с юга — [100] Черным морем. Она растянута в длину этого моря от реки Фас до другой реки, которая протекает в миле от Гониа — турецкой крепости, лежащей только и сорока милях от реки Фас. Гурия во всем похожа на Мингрелию как по своей природе, так и нравам жителей. У них та же религия, те же обычаи и такие же наклонности к пороку, разбою и убийству.
Царство Имеретинское немногим больше, чем страна, о которой я только что говорил. В древности она называлась Иберия. Имеретия окружена Кавказским хребтом, Колхидой, Черным морем, княжеством Гурийским и Грузией. Длина его равняется шести стам двадцати милям, ширина — шести десяти. Народ, населяющий пограничный Кавказский хребет — грузины, на юге — турки, а на западе — оссы и кариссиолы, которых турки называют карахет, т. е. черные черкесы, а европейцы — гунны. Это племя произвело те опустошения в Италии и Галлии, о которых упоминают историки и между прочим, Седренус. Язык, на котором они говорят, смешан с турецким.
Имеретия — страна лесов и гор, как Мингрелия, но в ней больше красивых долин и более очаровательных равнин. Там легче найти хлеб, мясо и овощи. Есть железная руда. В ходу серебро. Чеканят деньги. Много селений. Что касается нравов и обычаев, то они такие же, как и в Мингрелии. Царь имеет три хороших крепости, из которых одна под названием Скандер расположена на краю долины и две в горах Кавказского хребта, называемые Режиа и Скаржиа; к обеим им доступ очень труден, так как оне построены в местах, искусно защищенных природой; река Фас, протекает впереди. Не так давно у князя была еще одна более сильная крепость под названием Кататис, одного имени с ее окрестностями. Может быть это та самая местность, которую Птоломей называет: страна Котатен, находящаяся ныне во власти турок.
Имеретинский царь долго держал под своей властью абхазцев, мингрельцев и гурийцев после того, как они все вчетвером, освободились из-под ига, сначала константинопольских императоров, а затем трапезундских, называвшихся, по свидетельству истории, «царями реки Фас». Но в прошлом столетии народы эти отделились от империи и начали ряд междоусобных войн. Ближайшие к туркам племена нашли в них себе поддержку, но турки, оказавшие сначала помощь, кончили тем, что обратили их одного за [101] другим в своих данников. Имеретинский царь должен был ежегодно посылать туркам восемьдесят человек детей — мальчиков и девочек, в возрасте от десяти до двадцати лет, князь гурийский — сорок шесть детей, а князь мингрельский — сто восемьдесят тысяч аршин льняного полотна местного производства. Абхазцы также были обложены данью, но они платили ее недолго, и в настоящее время уже не платят. Царь имеретинский и князь гурийский должны были сами посылать свою дань паше в Ахалцых, а к мингрельскому князю за данью приезжал чауш (Сборщик податей).
Когда я проезжал через Ахалцых, то мне говорили, что турки, не имея другого средства прекратить продолжительные и разорительные для них войны, сильно истребляющие население, хотят сами поселиться тут, вверив управление паше.
Вначале турки не думали осесть в этой стране, так как в ней невозможно строго блюсти магометанскую религию: здесь единственно что хорошо, это — вино и свиньи, но закон Магомета запрещает употреблять их в пищу; затем, здесь нездоровый воздух, нет совсем хлеба, и население так редко, что только в некоторых местах можно было бы построить несколько крепостей и то небольших, на семь или восемь домов. На основании таких соображений турки оставили эти провинции в их прежнем состоянии, довольствуясь теме, что места эти служат им рассадником рабов: они вывозят их в. количестве семи-восьми тысяч человек ежегодно. Такие же приблизительно препятствия мешают, вероятно, туркам присоединить к своей империи обширные равнины Туркестана и Скифии и необъятные страны Кавказского хребта. Если бы народ, населяющий их, был бы собран в города и укрепленные места, то турки, наверное, нашли бы необходимым его ограничить и держать в рабстве; но как удержать людей, меняющих ежемесячно места и всю жизнь кочующих! Я должен упомянуть, что все эти страны, платящие теперь дань только туркам, от времени до времени платят ее также и персам, потому что персидские монархи умеют внушать к себе страх присылкой войска.
Великий Абас в продолжение всего своего царствования, т. е. до тысяча шестьсот двадцать седьмого года, собирал эту дань исправно и без всяких хлопот. Дань состояла из детей обоего пола, по примеру дани Колхиды, платившей ее [102] персам с самого начала столетия. Интересно то, что во все века жители приморских областей Черного моря отличались замечательной красотой и плодовитостью.
Ныне царствующий мингрельский князь по счету восьмой с того времени, как Мингрелия освободилась из-под власти Имеретии. Он носит имя Дадиан, что значит глава справедливости. Дад — слово персидское, означающее справедливость, почему и первые персидские цари были названы Пик-Дадиан, т. е. первая справедливость. Надо заметить, что они были первыми, которых народы этой обширной страны выбрали для отправления правосудия и ограждения частной собственности.
Царь имеретинский носит титул мепе, что значит по-грузински царь. Мепе и Дадиан считают себя потомками царя и пророка Давида. Древние цари Грузии утверждают, что они того же происхождения, а хан грузинский в официальных грамотах и актах именует себя потомком сына мудрого царя Соломона. Имеретинский царь в своих грамотах именуется еще более пышным титулом, величая себя царь царей.
Как только наш корабль вошел в рейд Исгаур, я сошел на берег в сопровождении одного греческого купца.
Мы надеялись найти там дома, немного пищи и какую-нибудь помощь, и эта надежда была не без основания, так как я видал в гавани семь кораблей. Но мне пришлось жестоко разочароваться, не найдя там ничего из того, что ожидал. Исгаур — отлогий морской берег, сплошь покрыт лесами,
В ста шагах от берега лежит площадь длиною в двести пятьдесят шагов и шириною в пятьдесят, которая является главным рынком Мингрелии. Посреди проходит улица, по обеим сторонам которой расположены двести маленьких хижин, сделанных из скрепленных между собою ветвей дерев. Каждый купец занимает одну хижину: в ней он и спит, и держит такой товар, который может быть продан в два-три дня. Те же товары, которые уже проданы или которых нет надежды тотчас же сбыть, для большей безопасности хранятся на кораблях. Другого на этом рынке по близости ничего не было, даже ни одного крестьянского дома. Мой проводник просил некоторых из людей, пришедших на рынок, принести завтра гоми (это зерно, употребляемое вместо хлеба), вина и разной провизии. Крестьяне пообещали, но ничего не принесли. Так как наши припасы кончились, то я был очень удивлен и огорчен, не найдя на [103] рынке ничего, кроме скованных рабов и с дюжину голых крикунов с луком и стрелами, нагоняющих страх. Это были таможенные надсмотрщики. Но мое удивление и огорчение дошли до крайней степени, когда я узнал, что турки и гурийский князь, каждый с своей армией, идут войною на Мингрелию, разграбляя всюду на пути дома своих соседей и похищая людей и мелкий скот. Я возлагал надежды на театинских миссионеров, живущих в Мингрелии, и решил ехать туда. Я утешался мыслью, что, наверное, у них есть дом, где можно будет считать себя в безопасности и что они скоро отправят меня в Персию. Они живут в сорока милях от Исгаура по суше и в пятидесяти пяти — морем. Я послал главе миссии гонца с письменным уведомлением, что прибыл в Мингрелию, что хочу ехать в Персию по важным делам, что я снабжен рекомендательными письмами от французского посланника, резидента генуэзского настоятеля греческих капуцинов и от представителя театинского ордена в Константинополе и что умоляю прислать мне кого-нибудь немедленно, кто бы дал мне необходимые средства для продолжения моего путешествия, Я хотел заплатить гонцу деньгами, но он потребовал, чтобы ему уплатили ситцем. Мой проводник сторговался с ним за 2 куска голубого ситца, поставив ему условием возвратиться через 2½ дня. Эти два куска стоют в Каффе четыре франка.
Я возвратился на корабль очень грустным и огорченным на то, что попал в страну, где ничего нельзя купить, где деньги не имеют никакого значения и где нет возможности найти помещение. Такое количество рабов разного возраста и пола, — одни на цепях, другие привязанные друг к другу, — эти таможенные надсмотрщики с их разбойничьим и злодейским видом наполняли мое воображение ужасом. Тем не менее я был тверд и старался, насколько возможно, рассеять эти страхи. Я не поделился ими с моим товарищем и с многими людьми, но, наоборот, сказал им, что мне обещали привезти провизии, хотя следовало бы поберечь и то немногое, что у нас осталось. Слух о войне не помешал, однако, купцам нашего корабля на другой день рано утром сойти на берег, занять хижины и снести в них товары.
18-го в полдень мой проводник принес мне на корабль от настоятеля театинцев очень короткий ответ: он уведомлял меня, что через два-три дня будет на корабле с лодкой и сделает для меня все, от него зависящее. [104]
19-го днем множество спасающихся крестьян прошли через Исгаур и страшно напугали всех рассказом, что абхазцы, которых мингрельский князь пригласил на помощь против турок, разоряют и жгут все, уводя людей и скот, и что они недалеко от гавани. Каждый сию же минуту принялся, что мог, нагружать на лодки и корабли, но так как время было позднее, а корабли находились около мили от берега, то они успели сделать всего лишь два перегона. Капитаны кораблей отправили на сушу по 2 пушки, поставив их около рынка, и всю ночь провели у орудий.
Не могу выразить того громадного огорчения, в которое меня повергнул такой несчастный и внезапный случай. Во мне пропала всякая твердость, но что приводило меня в особенное отчаяние, так это заявление капитана, что сперва он поедет торговать к абхазцам и грекам, а потом уже вернется в Каффу. Это значило провести три месяца на море и вернуться назад только к концу года.
Такое заявление угрожало мне ухудшением моей судьбы: опасность погибнуть, недостаток в пище и явная невозможность ее достать. Все это я понимал ясно, однако же, не одно это составляло мою главную заботу: я больше всего боялся, что имущество моих друзей, которое, по моему мнению, избегло было Черного моря и Турции, вновь подвергнется опасности быть там, что мне придется сносить упреки и презрение людей, слышать, что они этот неожиданный случай ставят мне в вину и приписывают такое печальное стечение обстоятельств моей неосторожности. Мое отчаяние увеличилось унынием моих слуг и их проклятиями судьбе, стране, в которой мы находимся, людям, вбившим мне в голову Черное море; одним словом, я был в такой глубокой тоске, что мне оставалось только погибнуть. Я успокаивал моих людей, но их терпения хватало не на долго, так как испытываемый нами голод рождал среди них от времени до времени грубую запальчивость.
20-го все люди нашего и других кораблей, какие были на рейде, снова взошли на них. Они предпочитали отказаться от шерсти, соли, фаянса и других товаров, чем попасть плен к абхазцам, которые, по слухам, были близко. Слух этот вполне оправдался: в десять часов вечера мы увидели весь базар в огне, а на утро люди, ходившие туда, не нашли там ничего, кроме пепла и следов пожара.
Как только наши купцы сошли на берег, я сделал [105] попытку купить у них сухарей, риса, масла и сухих овощей, но никто ее хотел мне продавать из опасения, что они будут лишены возможности возвратиться в Каффу. Однако, при помощи денег мне удалось вырвать у разных купцов 60 фунтов сухарей, немного овощей, восемь фунтов масла и двенадцать фунтов рису. Этого было очень мало для шести человек; но толковое хозяйство продлило приобретенные запасы на большее время, чем я думал. На нашем корабле находилось изобилие сушеной рыбы, и мы почти ничего другого не ели. Я был очень доволен, приказав приготовить людям обед, и хотя он был без хлеба, но я даже эту скудную пишу счел за счастие.
27-го, видя, что настоятель театинцев не приехал, и не зная, чего мне от него ждать, я объяснил моим людям, что одному из них нужно отправиться и отыскать настоятеля, так как только он один может нас охранить от угрожающих нам бед и вырвать из того тяжелого положения, в котором мы находимся, и которое ухудшается с каждым днем. Наш недостаток в провизии и отчаяние убедили их больше всех моих слов. На нашем корабле была лодка, пришедшая с грузом соли из селения Анарги, расположенного на берегу моря в двадцати милях от Сипиас — резиденции наших монахов. Посланный мною слуга сел в нее, я дал ему четыре дуката золотом, серебра, мелочного товара, и снабдил его всеми моими рекомендательными письмами к настоятелю театинцев. Я так поступил по тому соображению, что рекомендации его друзей и знатных лиц побудят его придти к нам на помощь и выручить из того бедственного положения, в котором мы находимся. Я изложил ему свое положение очень подробно и выразил уверенность, что только он один может нас спасти, за что я ему буду очень обязан, при этом объяснил, что человек, посланный к нему, снабжен на дорогу деньгами.
4-го утром посланный слуга возвратился с настоятелем театинцев. Выше было сказано, что его зовут Доном-Марием-Иосифом Цампи и что он из Мантуи. Я поспешил к нему на встречу; и вот его первые слова: «да простит Бог тех которые посоветовали вам приехать сюда, и то зло, которое они тем причинили. Вы приехали в злую и дикую страну: лучшее, что вы можете сделать — это вернуться с первой же оказией в Константинополь.» Радость, которую принес нам своим приездом отец, была омрачена его словами. [106]
Я ввел его в свое помещение, и там с моим товарищем втроем мы стали обсуждать дальнейший план действий. Прежде всего мы поблагодарили отца за то, что он не отказал приехать к нам из таких далеких мест. На это он заявил, что он приехал бы в обещанное им время, но война и набеги абхазцев сделали дорогу настолько опасной, что он не осмелился двинуться в путь. Затем я ему сказал, что его слова, обращенные ко мне, при встрече, привели меня в отчаяние, но честь, оказанная мне его поцелуем, дает мне смелость умолять его ответить, не приехал ли он затем, чтобы взять нас в свой дом. Цампи ответил, что он приехал с целью оказать нам всевозможную помощь, что он повезет нас к себе, согласно нашему желанию, но предварительно считает своим долгом ознакомить со страною, в которую мы намерены отправиться, и добавил, что там совсем нет хлеба и в настоящее время ничего нельзя достать из провизии, что воздух там вредный, а народ до невероятности зол. Я указал ему на имеющееся у нас рекомендательное письмо к мингрельскому князю, но он возразил мне, что князь такой же дикий, такой же разбойник и вор, как и его подданные. Он рассказал нам, как три года тому назад, возвратившись из Италии, привез много подарков князю, его супруге-княгине, визирю и всей придворной знати, раздав им почти все, что имел. Но князь все-таки остался крайне недоволен этими подарками и приказал похитить у него и то немногое, что он сохранил. Затем визирь, спустя некоторое время, посадил его в тюрьму, приковав цепью за шею, и заковав ноги в кандалы, ради выкупа, и Цампи до тех пор не мог вырваться из рук этого тигра, пока не дал ему сорок экю. «То, что я говорю вам, господа, прибавил он, я сообщаю не для того, чтобы заставить вас вернуться, а только потому, чтобы познакомить с опасностью, которой вы подвергаетесь, вступив в пределы Мингрелии. Если вы все-таки захотите поехать после такого предостережения, я постараюсь, насколько возможно, охранить как вашу личность, так и ваше имущество от бед и помочь вам безопасно уехать в Персию». Сообщенные отцом Цампи факты, однако, не заставили меня задуматься; бедствия, угрожающие нам в Мингрелии, были в будущем, и я, не знаю почему, надеялся их избежать; а мои теперешние страдания были в настоящем, и так переполняли мое воображение, что сердце тоскливо сжималось. Я сказал отцу Цампи, что несчастия, которые могут [107] встретиться нам в Мингрелии, будут во всяком случае менее тех, которые угрожают нам по возвращении в Каффу и которые неминуемо приведут нас к погибели. Я обратил его внимание также и на то, что у нас нет ни провизии, ни пищи, что корабль, на котором мы находимся, старый и на него ежедневно так много грузят рабов обоих полов и всех возрастов, что положительно нет ни одного свободного уголка; затем, с утра до вечера приходит множество абхазцев и мингрельцев с кишащими на них насекомыми и вносят с собою такую вонь, которая не может не вызвать эпидемии, что корабль в два месяца не доплывет до Каффы, а за это время наступит период бурь и пора, когда Черное море особенно бурно и опасно, благодаря шквалам; далее, даже если предположить, что мы благополучно достигнем Каффы или Константинополя, то путь этот мы совершим не скорее четырех месяцев, а это значит, что мы должны будем вновь, так сказать, отыскивать путь в Турцию и снова подвергаться риску, насильственным налогам в таможне, и, наконец, в продолжение всего этого времени мы много раз будем подвергаться гибели. Следуя же в Мингрелию, мы рискуем подвергаться опасностям только в течение четырех дней, в каковой срок достигнем безопасного места. Отец Цампи признал все мои доводы заслуживающими уважения. Наш приезд мог принести ему только пользу как лично, так и для его миссии, и, перестав возражать нам, он стал говорить лишь о нашем переселении с корабля к нему. Лодка, в которой слуга привез театинца, была длиною с фелюгу, но шире и глубже; ее наняли вперед и обратно. Мы сели в нее со всем багажом нашим и товарами, закупленными на сто экю по моей просьбе отцом Цампи, как человеком знающим, что имеет сбыт в Мингрелии, где, как я говорил, деньги не имеют никакого значения, а ценность представляют лишь товары. Наш багаж был нагружен еще до полудня, и мы отправились в путь тотчас же. Я был в восторге от радости, что большие не находился на корабле, не чувствовал смрада и не видел жизни и позорной торговли, производимой на нем. Корабль являл собою клоаку и тюрьму для невольников. Каждый вечер невольников приковывали друг к другу попарно и даже мальчиков, а по утрам цепи снимались; этот шум никогда не давал мне отдохнуть и нагонял на меня грусть. По утрам на суше всегда виднелся огонь, бывший сигналом [108] людей, продававших невольников или другие товары. Для тех, кто хотел посетить судно, посылалась лодка, и желающий садился в нее с товарами, входил на борт и начинал свой торг. Война в Мингрелии доставляла нашим купцам выгоду, так как абхазцы приносили продавать им свою добычу. Однажды на наш корабль пришел знатный абхазец в сопровождении 7 или 8 человек прислуги, на вид страшных плутов. Они привели трех рабов и принесли разную добычу. Между принесенными вещами была риза с образа вся серебряная. Я спросил у них, куда они дели образ, они ответили, что оставили его в церкви, не осмелившись унести из боязни, что святой их убьет.
На нашем корабле, когда я его покинул, было 40 рабов. Капитан, турецкие купцы и христиане выменяли их на оружие, платье и другие товары, оценивая последние вдвое дороже, чем купили сами. Мужчины в возрасте от 25 до 40 лет пришлись им по 15 экю, а те, кто был старше, по 8-10 экю. Красивые девушки от 13 до 18 лет шли по 20 экю, другие — дешевле; женщины — по 12, а дети по 3 и по 4 экю. Один греческий купец, имевший комнату рядом с моею, купил женщину с грудным ребенком за 12 экю. Женщина была 25 лет с восхитительными чертами белого, как снег, лица. Я никогда не видел более красивой груди, более нежной шеи, имеющих один ровный белый цвет. Эта красивая женщина одновременно возбуждала и желание, и сострадание. Я молча думал, смотря грустно на нее: «несчастная красавица, ты не возбудила бы во мне ни сострадания, ни желания, если бы я был в лучшем положении и если бы сам не находился на краю еще большого несчастия, если только какое-нибудь несчастие может быть сильнее рабства».
Меня в высшей степени удивляло, что эти несчастные создания не были убиты своим тяжелым положением и даже, казалось, не чувствовали его. Как только они были куплены, с них тотчас же сняли покрывавшие их лохмотья и одели в новое белье и платье, заставив работать. Мужчин и мальчиков употребляли для работ на корабле, а женщинам и девушкам приказывали шить. Казалось, они были довольны и одеждой, и пищей, которую им давали, но работа была для них большим трудом, и их часто палкой принуждали к ней.
Наблюдая в течение нескольких дней рабынь, я только тогда понял, почему заключение в серале для них полно [109] тишины и прелести. Я понял тогда, почему такие чрезмерно ленивые создания, как мингрельские женщины, высшее удовольствие которых заключается в том, чтобы сидеть по целым дням, склонив голову к коленям, без всякой работы, могут чувствовать себя очень хорошо в прекрасных помещениях с обширными садами, где им дается в изобилии все необходимое для жизни и где их не заставляют работать. Впрочем, так поступают только с самыми красивыми женщинами, других же, напротив, как я уже говорил, палкой принуждают к продолжительным работам. Мне пришло также на мысль, что во времена Греческой республики мингрельские и черкесские женщины по своей красоте стояли ниже гречанок, с которыми оне соперничали. Об одном ведь только Язоне пишут, что он приезжал искать женщин, между тем как в настоящее время со всего востока съезжаются сюда за женщинами. Цены, которые платят здесь за них, действительно делают их золотым руном.
Был свежий ветер, наша лодка шла под парусами и на веслах. Во время переезда я советовался с отцом Цампи о мерах, которых нужно держаться, чтобы не попасть в руки врагов и не быть умерщвленными и ограбленными мингрельцами. Затем, разговор перешел на лиц, письма которых я ему прислал. Он мне сказал, что письмо французского посланника было копией с того, которое он вручил ему в прошлом году, когда желал иметь письменное сведение о колхидской религии. Он дал мне его прочесть, и я был удивлен, что мы назначались для передачи рекомендательного письма, а сами в нем не были названы. Я боялся, чтобы отец Цампи не подумал, что мы не пользуемся расположением посланника, в чем я сильно старался его убедить. Это побудило меня показать ему письмо, данное нам посланником к мингрельскому князю.
Вот копия:
Император Франции, мой повелитель, поручил мне укрепить его покровительством ваши интересы в Турции во всех случаях, которые представятся. Я очень рад возможности уверить вас в этом не только настоящим письмом, но еще и тем, что господа Шарден и Резен, которые представят вам его, передадут такие же точно уверения с моей стороны. Вы обяжете меня, поверив посланным в виду доверия, которое я оказываю им настоящим поручением. [110] Осмеливаюсь надеяться, что вы не откажете поддержать и помочь названным лицам во всем, что будет зависеть от вашей власти, во время их пребывания при вашем дворе и когда они пожелают уехать из вашего государства в Персию. Я надеюсь, что вы окажете мне эту милость, равно как и мне своим доверием.
Де-Нуатель,
Посланник его величества императора Франции».
Ночью мы приехали к устью реки Астольф, одной из больших рек Мингрелии, называемой туземцами Лангур. Остановившись здесь, мы послали двух матросов осведомиться о врагах, посмотреть, что делают местные жители и не разбрелись ли они. Селение Анарги отстоит в 2-х милях от моря. Это довольно важное место в Мингрелии. В нем до 100 домов, но они очень удалены друг от друга, так что от первого до последнего дома 2 мили. В этом селении всегда есть турки, покупающие рабов, которых они потом отвозят на лодках. Говорят, что селение выстроено на томи самом месте, где прежде был большой город под названием Геракле.
5-го числа на рассвете вернулись матросы и донесли, что близ Анарга абхазцев не видно, что они не приближались к селению и что вообще все обстоит по прежнему. Отец Цампи начал скорее грести, чтобы раньше приехать в селение и тайно выгрузиться. Все удалось как нельзя лучше. Мы остановились у одного крестьянина, имеющего лучшее в деревне помещение. У нас было много сундуков, причем самый большой был полон книг. Отец Цампи посоветовал мне, как только мы войдем в наше помещение, открыть этот сундук и его опорожнить; показывая вид, как будто что-то ищем, для того, чтобы те люди, у которых мы остановимся, убедились, что в этих сундуках не скрываются сокровища, и рассказали бы всем, что мы — монахи и что, кроме книг, у нас ничего нет. Я последовал этому совету и чувствовал себя прекрасно, Обитатели дома, где мы остановились, были удивлены, не увидав ничего в таком большом сундуке, кроме книг, и, как мне показалось, вполне убедились, что и в других сундуках было тоже самое.
9-го числа пришел навестить нас один из театинцев-мирян. Он на всю Мингрелию был известен, как врач и хирург. Он весьма гордился доступом, который имел к [111] князю. Он не обращал внимания ни на отцов, ни на настоятеля, и в его действиях и разговорах проглядывало невозможное чванство. Я его принял и обращался с ним, как того требовало его тщеславие. Он обещал мне свое покровительство и помощь и обещал, как только он убедится в уходе абхазцев, известить об этом нас. Свое обещание он исполнил, принеся это приятное известие 13-го. Он сказал, что накануне был у князя в то время, когда ему об этом докладывали; рассказал также, что абхазцы увели более 1200 человек, много мелкого скота и унесли большую добычу: что они разграбили дом одного из театинцев, уведя оттуда трех рабов; что князь послал двух дворян к абхазскому князю, укоряя его и угрожая за его вероломство, за то, что, войдя в Мингрелию, он под присягой обещал охранять ее от турок, а между тем употребил свою рать на ее разграбление и не вернулся назад, чтобы оказать ей покровительство. Рассказав мне эти новости, он обратился к отцу Цампи, предложив отправиться всем вместе в их дом в Сипиас и сообщил, что князь и католикос приказали передать мне и моему товарищу поздравления с благополучным прибытием и что нам дадут людей и лошадей, чтобы отвезти нас в Грузию. Мы решили отправиться на другой же день.
Пока мы жили в Анарги, я не голодал, так как там все-таки можно было найти какую-нибудь птицу, диких голубей, свиней и коз. Мои люди очень выгодно выменивали пищу на полотно, иголки, ладан, гребни и ножи. Вино было в изобилии, так как было время сбора винограда, но мне не доставало только хлеба. В Анарги жила одна знатная дама, вдова княжеского визиря, не задолго до нашего приезда поселившаяся там. Отец Цампи повел меня к ней. Я сделал ей небольшой подарок, а она, чтобы отблагодарить и получить еще новые подарки, присылала мне ежедневно 1/2 фунта хлеба с каким-нибудь угощением; например, раз она прислала кусок вепря, в другой — кусочек меду, в третий — фазана и т. д. Присылая это, она всегда просила у меня какую-нибудь безделушку: нож, ножницы, ленты, бумагу, так что за свои подарки она заставляла меня платить ей вдвое. Однажды она пришла ко мне и наговорила массу любезностей, но еще больше высказала просьб. Такое обхождение мне не нравилось, однако, я его терпел потому только, чтобы иметь хлеб, не зная, откуда его достать. Отец Цампи выдавал меня за капуцина. Он мне сказал, что в Грузии есть [112] капуцины, и советовал мне переодеться в их одежду для более счастливого и незаметного переезда в Турцию; а чтобы обман удался верней, он рекомендовал мне одеться возможно беднее и вообще везде прикидываться бедняком. Я довольно хорошо играл такую роль, но слуги своим поведением весьма мешали мне. Их стол противоречил моим действиям: они покупали все, что только было хорошего для еды за такую цену, какую просили с них продавцы; словом, они вознаградили себя с лихвою за испытанный раньше голод, и такие расходы заставляли думать окружающих, что я не так беден, как говорят.
14-го числа часа за два до рассвета мы направились в Анарги. Пройдя две мили вверх по реке Астольф, мы выгрузили наш багаж на маленькие тележки, а провизию, купленную отцом Цампи, нагрузили на две оставшиеся тележки. Восемь нагруженных тележек вызвали необычайные толки. В Мингрелии не привыкли видеть сразу так много имущества. Менее чем в два дня во всей стране было известно, что приехали два европейца, у которых восемь полных тележек багажа. Эту новость передавали с такими подробностями, которые навлекли на нас много неприятностей, как я это укажу дальше.
При закате солнца мы приехали в Сипиас, сделав четыре с половиной мили по суше.
Сипиас — название двух маленьких церквей, из которых одна мингрельского прихода, а другая принадлежит театинтцам; последним церковь была отдана с обнесенным изгородью полем, на котором находятся обе церкви. Это поле большое. На нем театинцы выстроили много деревянных домов туземного типа, в один или два этажа. В каждом из этих домов жило по монаху, так что все монахи жили там порознь. Самые маленькие домишки были населены их рабами и двумя семьями подвластных им крестьян.
Театинцы прибыли в Мингрелию в 1627 году и были приняты, как лекаря. Князь, владевший в то время Мингрелией, был могуществен; когда ему представили о том, какая была бы громадная польза для его страны, если бы он водворил в ней людей, знающих такое полезное для здоровья искусство, то он принял театинцев, дал им дом, землю и множество крестьян для обработки последней, а для содержания семей — вино и хлеба. За двадцать один год до этого константинопольские иезуиты послали двух своих собратьев [113] в Мингрелию, но они там скоро умерли, и это нагнало такой страх на остальных, что ни один уже не решился ехать туда. Театинцы в прежние года имели дома в Туркестане, Грузии, в землях черкесов и в Имеретии, но теперь дома эти все истреблены, а сами театинцы оставили названные места, видя, что в них не прививается римская религия и что медицина, из которой они сделали профессию, стала надоедать туземцам. Они часто уверяли меня, что по тем же соображениям давно покинули бы и Колхиду, но что остаются тут ради чести римской церкви, для которой иметь людей по всей земле составляет славу, а в особенности из-за чести их ордена, который потерял бы всякое уважение, если бы не мог выполнить своего назначения.
В Сипиасе, когда я приехал, было четыре театинца, три священника и один мирянин. Священники занимались медициной, а мирянин и медициной, и хирургией. Театинцы говорят, что духовная деятельность в этой стране выражается только в крещении детей, так как они там или вовсе не крещены, или крещены плохо. Кроме этого, по их уверениям, они ни в чем в религиозной области не могут проявить своей деятельности, так как мингрельцы не понимают обрядов римской церкви и считают европейцев нехристями за то, что европейцы не соблюдают стольких постов, не жестоки и не боятся гнева образов. Театинцы мне говорили, что даже их собственные рабы не хотят участвовать с ними в религиозных церемониях, и им еще ни разу не удалось научить кого-либо из рабов прислуживать во время обедни. Я часто видел, как театинцы крестят всех детей, каких только встретят в домах, в которых давно не были, или где они не помнят, чтобы совершали это таинство. Я несколько дней провел вместе с настоятелем театинцев в разных местах Мингрелии и много раз видел, как он крестит детей. Когда к нему приводили какого-нибудь больного ребенка, он приказывал подать воды, говоря, что ему нужно вымыть руки. Вымыв их, он, не вытирая, прикасался кончиком пальца ко лбу ребенка, объясняя, что делает это с целью распознать болезнь. Он крестил также и здоровых детей, брызгая на них водою во время мытья рук, как это делают, когда шалят. В первый раз, когда я был свидетелем такого крещения, я заметил, что он говорит что-то сквозь зубы, усмехаясь и поглядывая на меня. Я спросил его, что он делает, — «Я крестил детей, — ответил он мне, — их [114] счастие что мы приехали в этот дом». Тогда я спросил у него, какое же имя он им дал. «Я им не даю никакого имени, так как часто сам не знаю, крещу ли я мальчика или девочку: имя не так необходимо, достаточно брызнуть каплей воды на ребенка и мысленно совершить обряд крещения».
В общем театинцы очень жалки в Мингрелии: их грабят, обижают, не чувствуют никакого уважения и совершенно в них не нуждаются, разве только какая-нибудь болезнь вызовет необходимость в их присутствии.
18-го числа мингрельская княгиня приехала к театинцам. Их настоятель поспешил к ней навстречу. Мингрельских княгинь и княгинь соседних стран называют «дедопали». Это слово грузинское, означающее — «королева». Она приехала верхом, в сопровождении свиты из восьми женщин и десяти мужчин конных, а также нескольких человек пеших, шедших около ее лошади. Все люди были очень плохо одеты и сидели на плохих лошадях. Она объяснила настоятелю свой приезд тем, что узнала о прибытии запасов, ежегодно присылаемых из Константинополя, о приезде в его дом с большим богатством двух европейцев, которым она очень рада и которых желала бы видеть, чтобы приветствовать их. Меня сейчас же позвали представиться ей. Отец Цампи мне сказал, что ей нужно сделать подарок, так как, по обычаю страны, князю и княгине, во время их посещений, подносят подарки. Я стал просить княгиню подождать подарка и обещал сам принести его ей во дворец. Она согласилась на отсрочку. Ей доложили, что я говорю по-турецки и по-персидски. Тогда она приказала позвать раба, хорошо знающего турецкий язык, и предложила мне массу вопросов о моем происхождении и о моем путешествии. Я назвался капуцином, выдерживая этот тип и в разговоре, и в поступках. Но мне показалось, что княгиня этому не поверила, затем большая часть ее вопросов касалась любви. Она велела у меня спросить, испытал ли я любовь; если нет, то какие причины помешали испытать это чувство, и как я мог обходиться без женщины. Она вела этот разговор с особенным удовольствием, равно как и вся ее свита. Что касается меня, то я был в отчаянии: мне хотелось, чтобы княгиня с ее свитой были бы далеко от меня. Я каждую минуту боялся, как бы она не велела все расхитить, так как она меня три раза просила показать ей то, что я привез, а театинцев просила показать припасы, которые, как я уже говорил, присылались [115] им ежегодно из Константинополя и состояли из разнообразных товаров. Они обязаны дать из них часть князю, княгине, визирю и знатнейшим дворянам страны. Отец Цампи обещал принести ей завтра обычные подарки и сказал ей, что я также принесу ей подарок. Наконец, она, уехала, уверенная в наших обещаниях.
19-го числа утром она прислала мне приглашение на обед. Я пошел к ней с отцом Цампи и еще одним театинцем. Дом ее был всего только в двух милях от нашего. Она не жила с князем, который не выносил ее и ненавидел за то, что его принудили жениться на ней.
Мы застали ее более парадно одетой, чем накануне: она была нарумянена и набелена, стараясь казаться красивой; платье на ней было из золотой парчи, голова была убрана драгоценными камнями и окутана изящной вуалью особенного фасона. Сидела она на ковре, а по обеим сторонам помещались девять или десять женщин — ее служанок; фрейлины, как говорят, по случаю войны были взяты в крепость. Зала была полна полуголыми негодяями, составлявшими ее двор. Прежде чем я вошел, у меня спросили подарок, который я должен был принести княгине. Слуга, несший этот подарок, передал его княжеской прислуге. Он состоял из генуйского теста, лент, бумаги, иголок, футляра с ножами и довольно хорошеньких ножниц, Все это стоило каких-нибудь 23-24 франка, но в Мингрелии они стоили больше 60 франков. Княгиня была чрезвычайно довольна. Осмотрев подарки, она пригласила меня войти. Близ нее стояла скамья, на которую раб, говорящий по-турецки, пригласил меня сесть. Прежде всего она мне сказала, что намерена женить меня на одной из своих подруг и что положительно не хочет, чтобы я уезжал из ее страны, что она мне даст дома, земли, рабов и людей. Затем возобновила со мною разговор, который вела накануне, но он продолжался недолго, так как пришли доложить, что обед подан.
Дом, в котором она жила, находился посреди пяти или шести других; каждый на расстоянии ста шагов один от другого, без всякой ограды. Впереди был виден деревянный помост, вышиною приблизительно в 18 дюймов, покрытый маленьким куполом. На нем послали ковры. Княгиня села, женщины разместились в четырех шагах от нее на других коврах. Множество негодяев, составлявших ее двор, уселись в кружок на траве, их было приблизительно [116] человек 80. Для меня и для театинцев недалеко от помоста поставлены были две скамьи: одна служила нам стульями, другая — столом. Когда княгиня села, ее стольничий расстелил перед нею длинную узорчатую скатерть и поставил на один конец посудный шкап, в котором хранились две больших и две маленьких бутылки, четыре блюда, восемь чашек разной величины, одна чаша, чумичка и шумовка, все из серебра. Другие слуги в то время ставили перед каждым сидящим деревянные дощечки, заменяющие стол, положив также одну и перед женщинами. Когда все это было готово, на середину поставили два котла. Один очень большой, притащенный четверыми, был полон обыкновенного гоми; другой же поменьше, принесенный двумя, был с белым гоми. Я уже говорил раньше, что гоми есть тесто, заменяющее мингрельцам хлеб. Затем два человека принесли на носилках сваренную целиком свинью, а потом четыре человека принесли каждый по одному кувшину вина. Все это подавали сперва княгине, потом ее женщинам, затем нам и, наконец, ее свите. Кроме этого, княгине подали деревянное блюдо с хлебом и острыми на вкус травами, возбуждающими аппетит и большое серебряное блюдо с двумя птицами: одной вареной, другой жареной с таким острым соусом, которого я не мог есть.
Княгиня прислала мне кусок хлеба и трав и приказала мне сказать, чтобы я остался на ужин, обещая для этого зарезать быка. Такое приглашение служило знаком величайшего благоволения. Немного погодя, она прислала мне два куска птицы и велела спросить, почему в Мингрелию не приезжают европейские мастера, умеющие так хорошо работать металлические вещи, шелк и шерсть, а приезжают только монахи, с которыми не знают что делать и которых вовсе не желают. Меня очень удивил такой вопрос. Княгиня громко говорила по-мингрельски, а раб также громко передавал мне это по-турецки. Предоставляю читателю судить самому о том смущении бедных присутствовавших на обеде театинцев, в которое поставил их этот вопрос. Сказать правду, я также смутился. Я ответил за них и за себя (ведь я назвался капуцином), что лучшие европейские мастера работают только из-за выгоды и что у них и так работы очень много, чтобы искать ее на стороне; монахи же имеют в виду только славу Божию и спасение душ и лишь этот великий интерес заставляет их покидать свою страну и ехать так далеко.
Обед длился два часа. В половине его княгиня [117] прислала мне чашу вина, приказав сказать, что от этого вина она испила сама и что из этой чаши она всегда пьет. Такую честь она оказывала мне три раза. Княгиня очень удивилась, когда увидела, что я пью вино с водой, пояснив, что никогда этого не видала. Сама она и ее женщины пили вино в чистом виде и в большом количестве. В конце обеда княгиня прислала спросить у меня, не привез ли я пряных и бакалейных товаров и фарфоровой посуды. Она шесть или семь раз присылала ко мне спросить что-нибудь подобное. По всему я пришел к тому заключению, что эта попрошайка, если только смею так назвать самодержавную княгиню, оказывала мне внимание только ради своей выгоды. Я отвечал на все отрицательно. Под конец княгиня рассердилась и сказала, что желает послать осмотреть мой пожитки. Я ответил, что она имеет право сделать это, когда ей угодно. Сказал я так, во-первых, из боязни, как бы отказ мой и сопротивление не возбудили ее алчности, а, во-вторых, чтобы скрыть мой испуг, в который повергла меня ее угроза. Тогда она заявила, что говорила это шутя. Я показал вид, что поверил. Тем не менее, как только мы вышли из-за стола, я начал умолять одного из сопровождавших меня театинцев отправиться поскорее предупредить моего товарища о том, что говорила мне княгиня, для того, чтобы он был готовь ко всему. После обеда она вновь заговорила со мною о женитьбе и прибавила, что через несколько дней покажет мне ту женщину, на которой хочет меня женить. Я возразил ей, как и раньше, что монахи никогда не женятся.
После этого разговора меня отпустили, Княгиня, когда я ей откланивался, к несчастию заметила, что под моим бедным платьем было белье и белее и тоньше, чем носят в Мингрелии. Она подошла ко мне и взяла меня за руку и, завернув рукав до локтя, держала так некоторое время мою руку и тихо говорила что-то одной из своих женщин. Я был до высшей степени смущен, так как поступки этой дамы нисколько не радовали меня и, несмотря на то, что она не улыбалась, страх не покидал меня. Больше всего меня пугало то, что я ничего не понимал, что она говорит, но видел по жестам, что она говорила именно обо мне и с большим оживлением. Я не знал как держаться перед целым обществом с женщиной, носящей титул монархини и заключающей в себе наглость куртизанки. Я стоял в глубоком смущении, но случившееся далее обстоятельство повергло меня в ужасное уныние. [118] Княгиня подошла к отцу Цампи и сказала ему: «вы оба обманываете меня: я хочу, чтобы в воскресенье утром вы пришли ко мне, и чтобы новоприбывший отслужил мне обедню». Отец Цампи хотел отвечать, но княгини повернулась спиной, и нам сказали, чтобы мы уходили. Я вернулся домой очень грустным и задумчивым. Разговоры, которые вела со мною княгиня, заставили меня бояться, что ее алчность и другие причины наведут ее на мысль сыграть со мною злую шутку. Отец Цампи предупредил меня, что я должен ожидать этого неминуемо. Мы приготовились и в ту же ночь зарыли все, что только у нас было более ценного. Я вырыл в комнате отца Цампи яму глубиною в 5 футов и поставил туда ларь с карманными и стенными часами, украшенными каменьями и ящик с кораллами. Все это так хорошо было зарыто, что невозможно было обнаружить того места, где были спрятаны вещи. Затем я с тою же целью пошел в церковь. Отец Цампи советовал мне вскрыть могилу одного театинца, похороненного лет шесть тому назад, и доверить его праху маленькую шкатулку, которую я хотел спрятать; но Господь, знавший, что должно было вскоре случиться с этой могилой, помешал мне последовать этому совету.
Я вырыл глубокую яму, как и в комнате, и поставил туда шкатулку с 12-ю тысячами дукатов золота. Затем спрятал в крыше комнаты, в которой я жил, саблю и кинжал, украшенные камнями, и другие драгоценности. Крыша эта была крыта соломой. При себе мы — я и мой товарищ — оставили вещи очень ценные, но легкие весом, а вещи меньшей стоимости отдали на сохранение театинцам.
23-го числа мне пришлось узнать пользу, которую мне оказали угрозы княгини, пообещавшей прислать освидетельствовать мои пожитки. Это случилось в воскресенье. Часть дня я провел в молитвах и размышлениях о несчастиях и опасностях, окружавших меня, из которых не было выхода. Я чувствовал себя невольником и не смел даже молить Бога о свободе. Я ограничивался просьбой к Богу послать мне хорошего хозяина и решил про себя, что если выбирать, то лучше попасть в рабство к туркам, чем к колхидской женщине, а в особенности попасть в руки этой новой Медеи. Во время обеда настоятелю доложили, что его спрашивают и ожидают у ворот двое дворян. Эти два дворянина оказались соседями. Они были верхом, в кольчугах и сильно вооружены, с ними было до 30 человек пеших и конных [119] людей, также вооруженных. Настоятель нисколько не удивился, увидев их с такою свитой, так как это было военное время. Посетители сказали, что они заехали поболтать с ним и с вновь прибывшими европейцами; при этом они сошли с лошадей.
Настоятель позвал меня с товарищем. Мы пошли их встретить, так как не подозревали с их стороны никакого злого умысла; но о нем мы скоро узнали. Как только мы подошли к ним, они приказали своим людям схватить нас и крикнули настоятелю и прочим театинцам, чтобы они убирались восвояси и что если кто-нибудь тронется к нам на помощь, то будет убит. Настоятель, охваченный страхом, исчез, другие же не захотели покинуть нас; брат-мирянин усиленно помогал нам. Он жертвовал для нас собою и даже обнаженная шпага, прикоснувшаяся к его шее, не могла его принудить покинуть нас. Наши слуги немедленно были схвачены; один из них хотел оказать сопротивление и воспользоваться большим ножом, который носил у пояса, но его связали и привязали к дереву. Разбойники заявили нам, что они желают видеть, что мы имеем.
Я им ответил, что это вполне в их власти, что мы бедные капуцины, все имущество которых заключается в книгах и бумагах, которые будут им показаны, и в жалких одеждах, и умолял их не поступать с нами жестоко. Иначе сделать я не мог, так как я был схвачен и связан. Эти разбойники сделались хозяевами нашего помещения и людей, живших в нем. Такая хитрость, слава Богу, отлично мне удалась: меня развязали и велели отворить нашу комнату, находящуюся в первом этаже. В ней они нашли только то, что мы для вида не скрыли, Наши более ценные вещи, как я уже сказал, были на нас. Мой товарищ зашил свои вещи в куртку из толстой материи, подбитую мехом, которую он носил прямо на теле. Я же свои вещи запечатал в два маленьких пакета и хранил их в сундуке с книгами, не осмеливаясь носить их при себе из боязни быть убитым и ограбленным или взятым в плен для продажи в рабство. Я попросил брата-мирянина и моего товарища отвести этих дворян в сторону и занять их разговорами. подарить им немного денег, словом дать мне время вынуть из сундука два ценных пакета и спрятать их в другое место. Они так и сделали. Войдя в нашу комнату, я запер за собою дверь. Люди, бывшие с дворянами, [120] заподозрили мое поведение и предупредили своих господ. Тогда они подошли к запертой изнутри двери. Я слышал, как мой товарищ кричал мне снизу, чтобы я берегся, так как за мною наблюдают в щели. Это заставило меня поспешно взять пакеты обратно из-под крыши, куда я их спрятал, из боязни, что они подсмотрели за мною, и опустил в карман. Слыша, как эти грабители налегают на дверь, я бросился из комнаты и выпрыгнул в окно, выходившее в сад. При менее крайней необходимости я ни за что на свете не решился бы на такой прыжок, но ум, охваченный страхом, не боится уже ничего, кроме предмета своего первого ужаса. Добежав до конца сада, я бросил мои пакеты в мелкий кустарник, причем так был взволнован, что плохо заметил место, куда их положил, и тотчас же возвратился в комнату. Я нашел ее полную этими ворами, из которых одни грабили моего товарища, а другие тяжелыми ударами старались разбить мои сундуки. Но я, зная, что в них нет ничего важного, был спокоен и заявил им, чтобы они береглись того, что они делают, так как я посланник персидского царя и что грузинский князь жестоко отомстит им за их насилие. В доказательство своих слов я показал им паспорт персидского царя. Один из дворян хотел его разорвать, говоря, что он никого в мире не боится и не уважает. Другой его остановил и взял паспорт. Золотое письмо и золоченная печать внушили ему уважение. Он велел мне сказать, чтобы я открыл сундуки и что мне не сделают никакого зла; но если я буду сопротивляться, то мне снесут голову с плеч. Вместо повиновения я хотел возражать, но рассудил, что мне это будет стоить дорого. Один из дворянской челяди выхватил шпагу и поднял ее с тем, чтобы опустить на мою голову. Брат-мирянин удержал его руку. В то же время я открыл сундуки, и начался страшный грабеж; словом, все, что понравилось этим господам, было похищено. Во время грабежа я стоял, прислонясь к окну, и отворачивался, чтобы не увеличивать своего горя, и так как я смотрел в сад, то заметил двух людей из прибывшего отряда, роющихся в кустарнике в том месте, как мне казалось, где я положил мои пакеты с драгоценностями. Страшно раздраженный я побежал туда в сопровождении театинца. Когда челядинцы нас увидели, то, не знаю уж почему, ушли. Я тотчас принялся искать эти пакеты, но волнение мешало мне распознать место, где они были положены. [121] Я их не находил, а потому решил, конечно, что они найдены и унесены. Можно судить по цене этих двух пакетов в 25,000 экю, какое отчаяние охватило меня. Без Божией помощи я умер бы, но Он всегда поддерживал и охранял меня по Своей доброте, не отнимая у меня разума. Между тем мой товарищ и брат-мирянин громко звали меня. Я вышел из сада и побежал в комнату, но в это время меня схватили два челядинца, потащили в угол и взяли у меня все из карманов, но в них были пустяки; потом они взяли меня за руки и хотели связать. Я кричал, сопротивлялся и показывал знаками, чтобы они вели меня к своим господам, которым, когда меня привели, велел передать, что меня не зачем вязать ни для того, чтобы вести, ни для того, чтобы убить, и все, чтобы они не захотели со мною сделать, вынесу безропотно. Они ответили, что хотели нас вести к князю, так как мы были посланниками. Я возразил им, что мы и так пойдем не связанными и надеемся, что князь окажет нам правосудие, что мы имеет к нему письма, к которым он, наверное, отнесется с уважением.
Было уже поздно, наступила ночь, а замок князя был в 15 милях. Нас освободили и увели только слугу, оказавшего сопротивление. Через 15 дней я его выкупил за 10 пиастров. Как только я вырвался из рук этих воров, то тотчас же отправился в сад. Священник, сопровождавший меня в моих поисках драгоценных пакетов, рассказал во всем доме о том громадном несчастии, которое, как я думал, постигло меня; никто не сомневался в том, что упомянутые выше челядинцы, выследив меня, похитили то, что я спрятал в кустарнике. В числе наших слуг был армянин, по имени Алаверди (я называю его потому, что многие из моих друзей видели его в Париже после моего первого возвращения из путешествия, и потому, что он тогда проявил верность, заслуживающую большой похвалы). Этот слуга, — говорю я, — сопровождал меня, и я был страшно удивлен, когда он с лицом, мокрым от слез, бросился ко мне на шею. "Господин, — сказал он мне, — мы разорены! Боязнь всего и несчастие так охватили нас, что мы совершенно растерялись. Я так был огорчен, что принял слугу за мингрельца, явившегося перерезать мне горло, но узнав его был тронут его сочувствием. Я приказал ему не плакать. «Но, господин, — сказал он мне, — хорошо ли вы искали?» — «Я так искал, — ответил я, — что положительно [122] уверен в моем несчастии». Но он не удовольствовался этим и непременно хотел, чтобы я показал ему то место, где спрятал пакеты, и рассказал бы, как я поступал, пряча их, а потом, как я их искал. В угоду ему я исполнил его просьбу за ту привязанность, которую не раз уже он проявлял к нам. Я был уверен, что его поиски будут напрасною потерею времени, а потому не пожелал там присутствовать. Была ночь, печаль не покидала меня и волновала так, что я не мог бы сказать, что я делал, куда шел и даже того, что я чувствовал. Вдруг, к моему удивлению, я почувствовал еще раз, что бедный малый обнял мою шею, засовывая мне в то же время за грудь два пакета, которые я считал потерянными. Можно судить, какая перемена произошла в душе моей от этого. Правда, что утешение было не в том, что отыскались 25,000 экю, которые считались мною потерянными, но в том, что я увидел Божие милосердие ко мне, Его доброту, Его присутствие и Его помощь. Такое сознание преобразило меня в одну минуту. О настоящем положении я больше не заботился и не беспокоился о будущем, ибо видел, как Господь хранил меня. Я почувствовал теперь, после стольких бедствий, уверенность, что не погибну.
Находка ценных пакетов заставила меня забыть о том, что было похищено из моих сундуков.
Я пошел в свою комнату сообщить товарищу о приятной находке, и застал его размышляющим о порядках в этой несчастной стране. Похищенными оказались платье, оружие, медная посуда, белье и другие мелочи. Мы сообща решили не говорить никому, что нашли пакеты, дабы верили, что больше нам нечего терять: это произвело выгодное впечатление. Прислуга театинцев думала, что мы окончательно ограблены, между тем как все, что мы потеряли, слава Богу, стоило не более 400 франков.
24-го числа утром настоятель театинцев и брат мирянин повели меня к католикосу и к князю просить о правосудии. Они хотели, чтобы я понес каждому по подарку. Напрасно я убеждал их, что одно противоречит другому: жаловаться, что меня мучили, ограбили и в то же время нести подарки; но обычай заставил поступить так, как они советовали. Я подарил католикосу футляр с серебряными ножами, ложками и вилками и шляпу, которую он сам велел у меня спросить. Я показал ему, а также и князю приказ и паспорт персидского царя, но письмо французского [123] посланника не передал князю, да кстати театинцы его не нашли. Ни тот, ни другой мне не дали никакого удовлетворения. Князь мне сказал, что в военное время, как теперь, он не может повелевать дворянам; в другое время он оказал бы мне скорое и должное правосудие и сделал бы все, от него зависящее, чтобы возвратить мне похищенное, Католикос нам сказал то же самое, ограничиваясь утешениями. Тем не менее, князь и католикос приказали каждый своему приближенному дворянину отправиться к ограбившим меня дворянам и разузнать, что ими похищено у меня.
То, что я узнал более важного из всех этих печальных для меня событий, было открытие, что Дадиан, или князь, был участником в делах предшествовавшего дня и что он получил треть украденного. Такое открытие еще более помогло мне узнать характер страны, в которой я находился, и убедило меня, что угрожающие нам опасности не минуют нас. Два дворянина, назначенные в помощь нам по отысканию похищенных у нас вещей, пришли к нам ночевать. Им также нужно было сделать подарки. Они нарочно бегали, показывая нам вид, что сильно хлопочут о нас, однако, ни первый, ни следующий день не привели ни к чему: они возвратились 26-го числа к вечеру и заявили нам, что ничего не узнали и что не могут больше продолжать преследования, потому что получили известия о вступлении в Мингрелию турок, которые жгут и грабят все на своем пути, и что подобное обстоятельство обязывает их возвратиться немедленно к их повелителям.
Всеми этими событиями я настолько был удручен, что даже такая новость не увеличила моего ужаса. Театинцы пришли в полное отчаяние, предвидя, что набег турок разорит их. Мы приготовились к бегству. В полночь раздались два пушечных выстрела, оповещающих, что с крепости Рукс замечены вблизи враги. Вслед за этим сигналом все обратились в бегство, унося и уводя за собою в леса и в укрепленные места все, что только было возможно.
27-го, на рассвете, вместе с другими бежали и мы, причем я не трогал своих вещей, которые были мною частью зарыты, частью же спрятаны в крышах и в других местах, полагая, что так оне будут находиться в большей безопасности, чем если бы их взять с собою. У театинцев всей поклажи было только на одну тележку, запряженную быками, и на 2 лошади. В тележку поместили 2-х детей и [124] багаж; на одной из лошадей ехал верхом брат мирянин, а на другой мой товарищ. Последний был болен, что затрудняло и замедляло наше бегство. Два театинца и я шли пешком за тележкой в сопровождении наших рабов и людей. Один из отцов остался охранять дом, в котором была покинута масса вещей за недостатком перевозочных средств. Я оставил книги, большую часть своих бумаг и математические инструменты в той надежде, что ни турки, ни мингрельцы не захотят ими обременять себя. Отец, оставшийся охранять дом, заслышав врагов, ежедневно убегал в ближайший лес, а вечером возвращался домой.
Я раньше упомянул, что войны между мингрельцами и их соседями по своему характеру суть не более, как внезапные набеги и грабежи, длящиеся всего несколько дней; по уходе же врагов односельчане обыкновенно проникают в оставленные дома и доканчивают грабеж, унося зерно, вино и другие оставленные вещи, которых нельзя было захватить с собою. Вот поэтому-то при каждом доме всегда остаются сторожить один или два человека. Иногда враги застигают их, но это случается редко, так как они всегда настороже и имеют полную возможность спрятаться в густых лесах, находящихся тут же.
Вид несчастных бегущих от врагов людей, вызывал крайнее сострадание: женщины были обременены детьми и узлами; а мужчины — пожитками; один гнал скот, другой тащил тележку, полную домашней утвари; по дороге нам встречались обессиленные и умирающие люди; встречались старики и маленькие дети, не могущие идти, с ужасным стоном жалобно взывающие о помощи. Эти крики были воплем отчаяния полной нищеты и не могли тронуть сердца только таких дикарей. Справедливость требует сказать, что эти вопли не тронули и меня, но не вследствие черствости сердца, а по недостатку сострадания: мои собственные несчастия так заглушили его, что оно было нечувствительно к чужой беде. Целью нашего путешествия была крепость, находящаяся в лесах на подобие уже описанных мною крепостей. Она принадлежала некоему Сабатару, по рождению грузину, перешедшему в магометанство, а затем вновь принявшему христианство. По моему мнению, он не был таким плутом и разбойником, как другие. Мы прибыли к нему, сделав 5 миль по грязи и глубокой тине, в которой, как я думал, в конце концов застрянет наша тележка: ее приходилось раз 20 [125] разгружать и нагружать, кроме того, два раза чуть ее не разграбили, а меня самого чуть не убили; вообще все эти дни я подвергался сильным опасностям, удачно избегая несчастий. Владетель крепости принял нас очень радушно. Отцы театинцы сказали ему, что я — человек, хорошо платящий за услуги.
Он поместил нас в одну из каморок маленькой скверной хижины, где мы были защищены от непогоды точно так же, как и под открытым небом, ибо она во время дождей протекала со всех сторон, Но и это было большой милостью, так как нас не смешали с бесчисленным количеством бедняков, помещающихся один на другом. Когда мы приехали в крепость, то она была переполнена людьми, преимущественно женщинами и детьми, приблизительно до 800 человек.
Прежде чем говорить о моих дальнейших злоключениях, я расскажу о вторжении турок и о том, что я узнал из последних войн между Мингрелией, Имеретией и Гурией, в которые вмешались их грозные соседи — турки и персы и которые послужили источником событий, достойных истории. Всего интереснее и удивительнее, что такие маленькие и незначительные государства почти беспрерывно совершали ряд переворотов. Надеюсь, что меня не обвинят в преувеличении некультурности народов, населяющих данные государства, когда прочтут это место моего рассказа, и полагаю, что простое описание их нравов оправдает меня во мнении моих читателей,
Наиславнейшим князем в Мингрелии, с тех пор, как она низвергла власть имеретинского царя, был Леван Дадиан, дядя ныне царствующего князя. Он был храбр, очень умен, справедлив и счастлив во всех своих предприятиях; объявив войну своим соседям, он всех их победил. Этот князь, наверное, был бы превосходным человеком, если бы родился в лучшей стране; но обычай его страны, позволяющий иметь несколько жен, даже из близких родственниц, привел его к деяниям, омрачившим его славу. Он с младенческих лет жил сиротою: умирая, отец назначил ему в опекуны своего брата, владетельного князя Либардиан — страны, находящейся далеко по сю сторону Кавказского хребта. Его звали Георгием. Он честно заботился об опекаемом имуществе своего племянника, которому дал прекрасное воспитание, мудро управляя в то же время Мингрелией в продолжение несовершеннолетия наследного князя. Леван 24 лет [126] женился на дочери абхазского князя, от которой имел двух сыновей. Она была очень красивой и умной женщиной, но ее обвиняют в неверности мужу. Эта неверность быть может является результатом мести неверному мужу, открыто изменяющему ей ежедневно, В числе нравящихся ему женщин была жена его дяди и бывшего опекуна Георгия, которому он так много был обязан. Эту женщину звали Дареджаной и происходила она из знатной фамилии Шилаке. Так как Дареджана была необыкновенно красива, а также необыкновенно зла и честолюбива, то она не удовольствовалась нарушением супружеской верности, поддерживая в течение двух лет с князем, своим племянником, кровосмесительную связь: она стала убеждать его похитить ее, развестись с женой и жениться на ней. Леван все это исполнил. Он похитил эту прелюбодейку из дома ее мужа и женился на ней, а через 8 дней после этого позорно, без свиты, отправил свою жену к абхазскому князю, ее отцу, предварительно отрезав ей нос, уши и руки. Чтобы оправдать себя в такой жестокости, он обвинил ее в прелюбодеянии с визирем, по имени Папона, а чтобы окончательно убедить в этом окружающих, приказал, одновременно с тем, когда увечил свою жену, зарядить пушку визирем. Несмотря на это, все были уверены, что между ею и визирем не было ничего преступного, а что это делалось по желанию Шилаке из ревности и ненависти, которой Леван принес в жертву свою жену и своего министра.
Ради любви этой злой женщины были принесены и другие великие жертвы, но ее честолюбие потребовало еще больших: Леван лично отравил своих двух сыновей, рожденных от первой жены. Шилаке толкнула его на этот невероятно бесчеловечный поступок для того, чтобы дети, которые у нее будут от него, могли бы наследовать престол.
Князь Георгий любил свою жену, несмотря на ее разврат и зверства. Похищение ее привело его в ужасное отчаяние: он 40 дней носил по ней траур, как по покойнице, а затем со своим войском бросился на земли князя, своего племянника. Леван был храбр и имел хорошую рать; он разбил Георгия и принудил его уйти в горы, где тот вскоре с горя и тоски умер. Абхазский князь тоже хотел отомстить за оскорбление и бесчестие, нанесенное ему в лице его дочери, но эта месть также не удалась. Собрав свои войска, он двинул их против мингрельского князя и хотя поход был неудачен, но все-таки он не хотел заключить [127] с Леваном ни мира, ни перемирия, и кончил воевать только тогда, когда узнал о смерти своего варвара-зятя.
Третий враг, еще более грозный, но столь же мало счастливый, восстал против Левана: это был его родной брат Иосиф, который, поняв справедливый гнев своего дяди и абхазского князя, решил отмстить за них, убив виновного. Для выполнения этой цели он избрал одного из стражи, по рождению абхазца. План заговора, в котором участвовал также и виночерпий князя, заключался в следующем: Иосиф должен был обедать во дворце, а абхазец, стоявший позади князя с копьем, по знаку, данному виночерпием, в тот момент, когда князь стал бы подносить ко рту одну из тех больших чаш вина, которые пьют мингрельцы, в конце обеда, должен был пронзить Левана копьем. Этот заговор, казалось, мог быть выполнен удачно, но Божья справедливость требовала, чтобы преступления Левана были отомщены его палачами и его убийцами, которые долго выносили его капризы. Вдруг Леван заметил поданный виночерпием знак и, как бы свыше вдохновенный, бросился с своего места вниз, так что копье не тронуло его. Абхазец убежал, но виночерпий был схвачен и подвергнут пытке, а после того, как он все рассказал о заговоре, четвертован. Князю Иосифу выкололи глаза, и он вскоре умер, оставив после себя сына, ныне царствующего в Мингрелии.
Леван от своего кровосмесительного союза имел трех детей: двух сыновей и дочь, на которых отразилась бесчестная связь их отца в виде общего расслабления. Все возможное было сделано для их излечения, но болезнь не поддавалась науке греческих врачей, вызванных князем из Константинополя. Дочь и младший сын умерли 20 лет или около того, старший же, по имени Александр, прожил дольше; он даже женился на дочери гурийского князя и, спустя год. имел от нее сына. После рождения ребенка Александр вскоре умер. Отец его Леван в то время был еще жив (он умер в 1657 году.) После его смерти Шилаке путем интриг возвела на престол своего сына, рожденного от первого брака, хотя молва говорит, что отцом его был Леван. Этот молодой князь, по имени Вомеки, царствовал недолго: наместник той части Грузии, которая находилась под властью персов, овладев Мингрелией и Имеретией, лишил Вомеки, законного наследника Левана, престола. Так как этот захват является событием вполне естественным и вытекающим [128] из самых обстоятельств того времени, то я в своем повествовании считаю необходимым подробнее остановиться на нем.
Имеретинский царь Александр, умерший в 1658 году, имел двух жен. Первая была дочерью гурийского князя, по имени Тамара, родившая ему дочь и сына, с которой он развелся за ее безнравственность и ряд измен. (Сын его, Баграт Мирза, в настоящее время царствует в Имеретии, а дочь — мингрельская княгиня, та самая, о которой я так много говорил и которая желала меня женить и обобрать). Второю женой Александра была молоденькая княжна, по имени Дареджана, дочь славного и великого Теймураза-хана, последнего самодержавного царя Грузии. У них не было детей, и Александр после четырехлетнего супружества оставил ее вдовой. О ее красоте и привлекательности говорят, как о чуде. Когда ее пасынок Баграт взошел на престол, то она начала убеждать его жениться на ней. Баграту было всего 15 лет. Чары ее красоты не могли еще настолько сильно действовать на его сердце, а дурные нравы страны не совсем еще развратили этого юношу. Он пришел в ужас от этого предложения и ответил на него презрением. Дареджана, увидев, что ей не удержаться на престоле, тотчас же женила Баграта на 12-летней девушке, своей родственнице, по имени Систан-Дареджане, дочери Датона, брата Теймураза-хана. Этим путем Дареджана рассчитывала забрать в руки царя и царицу, а следовательно, быть правительницей государства. Однако, Баграт, несмотря на свою молодость, догадался о замыслах мачехи и однажды по этому поводу выразил ей неудовольствие: но Дареджана сумела быстро успокоить его, уверив, что она не хочет никакой власти. Князь, простой и добрый по натуре, поверил Дареджане и возвратил ей свое доверие, не подозревая того предательства, которое уже приготовила ему мачеха.
Она притворилась больной и послала просить царя навестить ее. Он отправился к ней, но едва успел войти, как люди, поставленные в комнате, схватили и связали его. Дареджана приказала тотчас же отвести его в главную в государстве крепость Котатис, комендант которой был ее любимцем. Она немедленно отправилась туда сама, одновременно уведомив всех вельмож, которым доверяла, о том, чего добилась. С ними она 5 дней совещалась, как поступить далее с царем. Одни советовали ей умертвить его, другие — [129] выколоть ему глаза. Совет последних был принят, и Баграт ослеплен. Это произошло спустя 8 месяцев после брака бедного царя, который, как говорят, не успел даже сделаться фактическим мужем своей жены. Между вельможами, преданными Дареджане, был один, которого она любила без памяти, по имени Вахтанг. Она вышла за него замуж и короновала его царем в крепости. Такое предпочтение сильно обидело и раздражило остальных. Они изменили Дареджане, присоединившись к противной партии, взялись за оружие и призвали к себе на помощь князей гурийского и мингрельского, обещая отдать государство тому, кто первый придет к ним на помощь. Первым со всеми своими войсками явился Вомеки Дадиан, который быстро сделался хозяином всего, чем владела Дареджана, за исключением крепости Котатис. Против последней пришлось вести осаду, но по недостатку артиллерии Вомеки не мог одержать победы, и он долго бы простоял здесь, если бы не хитрость одного вельможи, по имени Оттиа Шекеце, который умом достиг того, чего не могли достигнуть силой. Он явился в крепость, притворившись, что мингрельский князь сильно обидел его, и уверил Дареджану, что он прогнан, что не имеет безопасного убежища, а потому пришел умолять ее и просить защиты от мести этого князя. Дареджана попалась в ловушку. Она поверила всему, что ей рассказал Оттиа, видя его искреннюю горячность, которую он выказал к ее интересам. Она отправила его к своему советнику, прибывшему недавно от имени епископа тифлисского и католикоса грузинского, но в действительности присланного наместником этой страны, боявшимся, чтобы те, кому Дареджана доверилась, не предали бы ее. Шекеце очаровал всех придворных. Он сказал в их присутствии Дареджане, что при настоящем положении дел есть только один исход прогнать мингрельского князя, отнять у него все, что он взял, и спокойно царствовать, а именно нужно прибегнуть к туркам. Для этого необходимо послать Вахтанга, мужа царицы, в Константинополь с поручением просить помощи и утвердить его коронование: ведь, имеретинское царство было данником Турции, а турецкий султан имел право и возможность вооруженной силой восстановлять мир и назначать царя. Дареджана была в восторге от такого совета, а когда Оттиа предложил принять участие в выезде его и сопровождать Вахтанга в Константинополь, то она бросилась к его ногам, не находя слов для выражения [130] признательности, переполнявшей ее сердце. Вахтанг взял с собою только двух людей, чтобы скорее и незаметнее проехать. Его лукавый проводник Оттиа Шекеце при наступлении ночи вывел царя из крепости и, ведя окольными дорогами, менее чем в час привел его в лагерь осаждающих. Мингрельский князь тотчас же приказал вырвать Вахтангу глаза и в ту же ночь послал сказать Дареджане, что ее муж у него в плену и ослеплен. Это известие так поразило Дареджану, что она потеряла всякое мужество и немного спустя сдала крепость, которую враги, конечно, разграбили. Уверяют, что мингрельский князь взял тут очень богатую добычу и между прочим 12 тележек серебряной посуды и домашней утвари. Как говорят, цари имеретинские собрали такое множество серебряных вещей, что в их дворцах почти вплоть до скамеек и полок все было из массивного серебра. Этому не трудно поверить, так как Имеретия ведет большую торговлю, а соседние с нею очень богатые страны в прежние времена даже не имели понятия о денежном обращении (в этих странах даже и сейчас деньги играют очень незначительную роль). Мингрельский князь привез с собою царя и царицу имеретинских — злую Дареджану и несчастного Вахтанга, ее супруга, а обоих прелатов отправил наместнику Грузии, который их прислал ко двору этой княгини в качестве советников.
В то время наместником Грузии был Чановазхан, происходивший от последних монархов этой страны; он перешел в магометанство с целью, чтобы иметь возможность быть наместником, как представитель Персии. У него было две законные жены, обе христианки. Первая, Мария, была сестрою мингрельского князя Левана, того самого, о котором я начал свой рассказ. Как только она узнала, что отвратительная Шилаке, устранив законного наследника, посадила на трон своего сына, прижитого ею раньше брака с Леваном, то стала неотступно просить своего мужа заступиться за права племянника и возвратить ему княжеский стол, как законному и настоящему наследнику. Наместник Грузии не смел действовать силой, так как Мингрелия была данницей турецкого султана: он не мог начать войны без ведома и согласия персидского царя и не знал, как получить это разрешение. Но вскоре представился удобный случай: как только мингрельский князь вошел в пределы Имеретии, то Дареджана, родственница и воспитанница наместника Грузии, ее муж Вахтанг и [131] вельможи их партии предложили Чановазхану посадить на престол Арчила, его старшего сына, с условием прогнать мингрельцев. Наместник донес об этом предложении персидскому царю и уверял его, что он присоединит Имеретию, как и Мингрелию, к его империи, если только он позволит покорить их. Его величество прислал ему свое согласие. Чановазхан тотчас же собрал свои войска и направился в Имеретию. Едва он вступил в эту страну, как узнал, что один грузинский вельможа, пользуясь его отсутствием, поднял восстание и приготовился разорить страну. Тогда Чановазхан вернулся назад и повел свои войска против мятежника, вызвал его на бой и убил, а уж затем вернулся в Имеретию.
Пригласившие его вельможи собрали 4000 человек. Такое войско можно считать очень большим для этой маленькой страны. Войско это с каждым днем увеличивалось; одни шли на войну из боязни потерять свою власть, другие из желания отличиться. Ни в Мингрелии, ни в Имеретии Чановазхан не встретил почти никакого сопротивления. Князь Вамеки удалился к сванетам (chez les souanes) — место Кавказского хребта, недоступное кавалерии. Так что грузинскому князю никто не воспрепятствовал разграбить страну, и он действительно привез очень богатую добычу из обеих стран. Говорят, что именно здесь он собрал большую часть золотой и серебряной посуды, каковою ныне переполнен его дом. Он посадил на мингрельский престол младшего сына Левана, своего племянника, законного наследника этого княжества, и обручил его с одною из своих племянниц, которую должен был отослать к нему. Затем он короновал царем имеретинским своего старшего сына Арчила. Но он не знал, каким образом ему избавиться от Вомеки: оставлять этого беглеца в горах, куда тот скрылся, Чановазхан не захотел из опасения, что по его отъезде Вомеки спустится и причинит много хлопот вновь поставленным князьям. Один имеретинский вельможа, по имени Котциа, вывел его из затруднения. Он написал сванетам, что наместник Грузии желает непременно избавиться от Вомеки, и что он их щедро вознаградит, если они убьют его; в противном же случае, если они откажутся исполнить это требование, то им будет объявлена война. Сванеты в точности выполнили требование наместника и убили Вомеки, прислав его голову грузинскому князю. Покончив с Вомеки, Чановазхан возвратился, [132] взяв с собою обоих слепых имеретинских царей: Баграта и Вахтанга, чтобы последние и их друзья не вызвали бы смуты после его отъезда; жен же их оставил в крепости Котатис, решившись на такую бесчеловечную разлуку в угоду своему сыну, имеретинскому царю. Этот молодой царь до безумия влюбился в жену Баграта и решил отнять ее у мужа и жениться на ней. После отъезда наместника Грузии многие из имеретинских вельмож составили заговор против нового владетеля. Одни были обижены дурным обхождением самого царя, а другие не могли помириться с высоким положением Котции (назначенного Чановазханом к своему сыну в первые министры), надменное и жестокое обращение которого возмущало их. Они написали ахалцихскому паше (эта страна находится под властью турок и граничит с Имеретией), что их удивляет то равнодушие, с каким он смотрел на наместника Грузии, который покорил и совершенно разграбил платящие туркам дань царство и княжество, взял в плен законных монархов, а на их место поставил родственных себе лиц. Теперь они умоляют его откровенно сказать им: не оставила ли их Порта в угоду персам, или такое равнодушие — ничто иное, как страх перед персидскими войсками, сковавший ему руки в деле, касающемся чести и интересов турецкого султана. Паша ответил, что он уже донес Порте о набеге грузинского наместника и с часу на час ожидает приказаний; как только он их получит, то сообщит им, как следует поступить в данном случае. Спустя некоторое время паша уведомил вельмож о получении из Порты приказа и обещал им двинуться для освобождения их от грузинского ига тотчас, как только прибудут на помощь к его людям войска эрзерумского и карсского пашей (эти провинции находятся в Армении), а пока он их просит приготовить для увеличения его армии возможно большее количество людей, какое только они могут собрать, и убить Котцию для того, чтобы его войска, его осторожность и его влияние не помешали бы их предприятию и, вообще, чтобы смерть его лишила нового имеретинского царя хорошего союзника. Душою заговора были министр двора и епископ Танотель. Они вовлекли в свой замысел одного из дворян Котции, обещая дать ему в жены дочь министра двора и устроить через турецкого пашу, чтобы он получил земли Котции, его господина, если только он его убьет. Изменник согласился на это и ночью, когда подавал [133] лекарство, убил своего господина. Такой смелый поступок, открывший заговор и приведший царя в смятение и страшный ужас, заставил всех имеретинских вельмож тотчас же взяться за оружие, а ахалцихского пашу — поспешить выступлением в поход. Имеретинский царь немедленно известил обо всем своего отца, наместника Грузии, который прислал ему некоторые инструкции и советников и ободрил обещанием быстро прибыть с войсками на помощь. Однако, ахалцихский паша не дал времени дождаться их: он вступил в Имеретию с такой быстротой, что молодой царь еле-еле успел убежать от его наездников. Арчил бросился к своему отцу, но немного спустя по своем прибытии узнал, что ахалцихский паша поставил гарнизон в крепости Котатис, столице Имеретии, как я уже говорил, сделавшись полным владетелем страны. Это заставило грузинского наместника вернуться назад, так как без разрешения персидского царя он не смел ничего предпринимать против турок. В приказе, полученном пашою от турецкого султана, между прочим значилось, что так как мингрельцы и имеретины употребляют свою свободу исключительно на взаимное истребление, то предписывается ему занять самые укрепленные места, какие только он может. Это приказание паша держал в большом секрете и искусно вошел в крепость Котатис, сделался ее хозяином и поставил там гарнизон. Затем он велел всем дворянам страны явиться к нему и предложил им принести присягу в верности новому царю, которого он поставит им. Царем сделался сын гурийского князя, бер, т. е. монах ордена св. Василия. Сняв монашеское платье, он короновался царем.
В то время, когда паша распорядился таким образом маленьким имеретинским царством, мингрельский князь поехал к нему и сказал, что он явился с целью выразить полную покорность турецкому султану, что он был и желает быть данником Турции и что грузинский князь, утвердив его, отдал ему лишь наследие его предков, принадлежавшее ему по праву. Паша, успокоенный таким повиновением и большими подарками, принесенными ему князем, утвердил его в княжестве и затем вернулся в Ахалцих, взяв с собою злую Дареджану и имеретинскую царицу, которую несчастный Арчил не мог взять.
Это было в 1659 году; едва только турецкий паша выступил из Имеретии, как вельможи, увлеченные своим [134] вероломством и природным легкомыслием, отказались повиноваться новому царю. Они послали людей к грузинскому наместнику с жалобами на него и просили его вернуть им слепого Баграта. Грузинский князь боялся, что эта челобитная простая хитрость и вероломство с их стороны, и, чтобы убедиться в их искреннем намерении, ответил, что если имеретинские вельможи действительно возбуждены против их нового повелителя и серьезно решили его прогнать, то пусть они ослепят его, и когда они это сделают, он пришлет им Баграта. Условие было принято и исполнено в точности обеими сторонами: имеретинские вельможи выкололи своему царю глаза и отослали его к гурийскому князю, его брату, а грузинский князь прислал им Баграта, предварительно обручив его с одною из своих племянниц, сестрою той, которая была отдана мингрельскому князю. Этот князь был молод, а Баграт лишен зрения. Их знатные офицеры управляли ими. Имеретинские и мингрельские офицеры, постоянно ссорясь между собою, убедили своих повелителей объявить друг другу войну. Мингрельский князь был побежден и взят в плен вместе со своею женою, которую только два месяца тому назад наместник Грузии прислал ему и с которою, по слухам, ходившим в свите, он еще не успел вступить в брак. Она замечательно красива и стройна. Я видел много очень красивых женщин в этой стране, но прелестнее ее никогда не видал. Она, конечно, была, виновата в тех чувствах, которые возбуждала, так как всякий, глядя на ее страстные, нежные, томные глаза, сказал бы, что эта женщина жаждет любви и обещает ее, одним словом, весь ее вид и разговоры располагали к себе каждого; Епископ Танотель, о котором я сказал, что он самый умный человек в Имеретии, влюбился в нее, как только ее увидал. Он богат; он сделал ей подарки и так покорил ее, что она до сих пор принадлежит ему всецело и почти так же открыто, как если бы она была его женой. Хитрость, употребленная им для удержания в Имеретии этой прекрасной пленницы, была удивительно остроумной; он влюбил в нее своего царя повелителя, бедного слепого Баграта, одними только мастерскими рассказами о красоте этой юной княгини. Когда он его воспламенил, то предложил ему жениться на ней. «Ваше величество потеряли супругу, Ахалцихский паша увез ее, и Бог знает, что с нею сделалось; племянница грузинского наместника, обрученная с вами, еще [135] ребенок. когда еще вам можно будет на ней действительно жениться? Пусть ваше величество женится на мингрельской княгине, ведь она приходится сестрою женщине, которую вам с вашего согласия предназначили в жены, и двоюродною сестрою той, которую похитили у вас турки. Кроме того, она очень красива; вы никогда не найдете другой жены, равной этой женщине по красоте и уму». Царь немедленно последовал совету, не подозревая того, что таким образом он устраивал дело для своего советника гораздо больше, чем для себя. Княгиня от всего сердца отдала ему свою руку.
Всем было известно, что мингрельский князь любил ее ужасно и никогда бы не согласился уступить ее имеретинскому царю. Старались найти какой-нибудь благовидный предлог, чтобы отнять ее у него, и вот как поступили. У имеретинского царя жила его сестра, как я уже говорил, вдова. Ей предложили сделаться мингрельской княгиней, лишь бы только она заставила лечь с собою князя. Сестра царя была молода, хитра и хорошо сложена. Ей не стоило особенного труда соблазнить простого, увлекающегося и молодого князя. Их застали обоих в постели и заставили тотчас же пожениться. Одновременно имеретинский царь женился на мингрельской княгине. Устроенные таким образом эти прекрасные браки возвратили мингрельскому князю свободу и престол, но предварительно его заставили побожиться пред всеми образами, что он не разведется с своею новою супругой и не женится при ее жизни на другой. Как только он возвратился в свою страну, жажда мести заставила его одновременно обратиться за помощью как к туркам, так и к персам. Он отправил послов к грузинскому наместнику и к ахалцихскому паше с жалобой на набег, учиненный имеретинским царем, и на то, что у него отняли жену. Паша давно уже был страшно озлоблен вероломством имеретинского народа, его мятежами и оскорбительным обращением с царем, которого он им дал. Гурийский князь, брат этого несчастного царя, настойчиво требовал от него мести; жестокая Дареджана всеми силами побуждала его поступить с имеретинами со всею строгостью, какую заслуживало это злое дело. Как я говорил, она была восхитительно хороша, и красота ее очень помогала ей в ее доводах. Паша обещал возвести ее на имеретинский престол вместе с ее мужем, пленником Грузии, если только она сумеет его освободить. Вахтанга стерег горийский архиепископ. [136] Дареджана изловчилась похитить его и увезти в Ахалцих. Как только он прибыл, паша, взяв их обоих, отправился в Имеретию. Они произвели там страшное разорение и причинили много бед. Царь и царица бежали в одну из крепостей по названию Раттиа, находящуюся в горах и недоступную войскам. Паша возвел на престол Дареджану и ее мужа, заставив всех вельмож и народ присягнуть им. Он взял заложников и возвратился в Ахалцих с большим количеством рабов; добычу он вывез очень небольшую, потому что эта страна третий раз в течение 5 лет разорялась, разграблялась и опустошалась соседними народами и персами,
Злой Дареджане суждено было погибнуть, вследствие своей излишней доверчивости. Один из ее вельмож воспользовался ее легковерием и довел, как я уже говорил, до такого несчастного положения, в какое только может попасть женщина ее происхождения. Другой таким же путем подготовил ей самый трагический конец. Последний был тем самым изменником, который предательски убил первого министра Котцию и носил имя также Котциа. Убийство, совершенное им, сделало его могущественным. Он не отправился засвидетельствовать своего почтения паше, так как принадлежал к противной Дареджане партии и опасался быть убитым. Котциа, после ухода турок, написал этой княгине, что Баграт и те, которым этот князь позволит управлять собою, так оскорбили его дурным обращением, что он на всю жизнь остался их врагом, а поэтому, если она желает и обещается вернуть ему милость паши, возвратить земли, конфискованные ею, и подарить имение министра двора Баграта, то он выдаст ей этого князя с его супругой. Дареджана обещала все. Изменник сделал вид, что перешел на ее сторону. Княгиня хотела всячески выразить ему знаки примирения, дружбы и доверия, которые были в обычае в этой стране между мужчиной и женщиной. Она усыновила его, дав пососать ему грудь (таков обычай не только в Мингрелии, Грузии и Имеретии, но и в других соседних странах усыновлять лиц, которых нельзя усыновить браком).
Усыновленный Дареджаной указанным способом Котциа написал Баграту, чтобы он приехал со своими приверженцами, так как он отдаст ему в руки Дареджану вместе с ее мужем живыми или мертвыми. В условленный с Багратом день хитрый Котциа, сказавшись больным, лег в постель и послал просить Дареджану придти к нему, так как [137] ему нужно передать ей только что полученное важное известие, которое он может передать исключительно ее светлости. Она пришла в сопровождении лишь своих фрейлин. В то время, когда она находилась у постели этого изменника, множество скрывавшихся людей бросились на княгиню; фрейлины защищали ее, но были отстранены, кроме одной, которая, обхватив княгиню руками и толкая в угол, ни за что не хотела покинуть ее.
Убийцы обеих их закололи кинжалами. Котциа тотчас же поднялся с постели и пошел со своею свитою в помещение мужа Дареджаны. Он был слеп и его взяли без всякого сопротивления. Котциа приказал связать его и держать в таком положении до приезда Баграта. Как только этот князь приехал, то немедленно потребовал к себе пленника и, услышав его приближение, сказал ему: «Изменник, ты приказал вырвать у меня глаза, я вырву у тебя сердце». После этих слов он приказал подвести себя к этому несчастному и ощупью нанес ему множество ударов кинжалом. Его люди докончили Вахтанга и вложили его сердце в руки этого кровожадного слепца, который больше часа держал сердце, сжимал и рвал его, охваченный неслыханной яростью.
Эти дикие трагедии происходили в 1667 году. С того времени и до 1672 года в той же стране произошло до сотни других трагедий, полных гнусности и бесчеловечности. Я обхожу их молчанием, так как эти истории слишком ужасны, но упомяну только, что изменник Котциа был также предательски убит, что, немного спустя, его убийцы, в свою очередь, тоже погибли во время сражения при Шикарис, большом селении, близ имеретинской крепости Скандер, где имеретинское войско имело сражение с мингрельским, и что в новейших историях этого жестокого народа, которого Господь строго и справедливо наказывает, очевидно Провидение Божие: убийцы почти всегда сами погибали и при обстоятельствах, указывающих на то, что Господь Сам вмешивается в эти дела, наказывая одних другими.
В 1672 году ахалцихский паша, видя, что война не прекращается между этими маленькими государствами, Мингрелией и Имеретией, несмотря на его старание примирить их, на его предостережения и увещевания, решил покончить с их правителями и отдать эти государства другим. В его руках был настоящий законный наследник Мингрелии.
Когда Вомеки Дадиан стал княжить, жена Александра, [138] сына Левана, боясь, что честолюбивая Шилаке, мать Вомеки, убьет сына Александра, бежала вместе с ним. Эта княгиня была сестрою гурийского князя, который, в свою очередь, боясь, чтобы такая фурия, как Шилаке, не объявила 6ы ему войны, если он приютит своего маленького племянника, посоветовал сестре отвезти его к ахалцихскому паше. Она так и сделала, и этот ребенок воспитывался в городе Ахалцихе, у паши. Его не заставляли переменить религию и ограничились лишь тем, что дали ему такое воспитание, которое вполне привило ему все обычаи и нравы турок. Ахалцихский паша решил посадить на мингрельский престол юного князя потому, что эта страна, как указано, принадлежала ему по праву и еще потому, что можно было надеяться, что он очистит ее от гнусных нравов, в которых она совершенно погрязла. Вот причина вторжения турок в Мингрелию. К паше присоединился гурийский князь. Он был в восторге, что мингрельский престол хотят отдать его племяннику. Такое обстоятельство обещало ему много хорошего.
Прежде всего паша отправился в Имеретию и покорил ее, захватив царя Баграта, но жену его он не тронул, потому что епископ Танотель за ее свободу и возможность уехать с нею, куда пожелает, а также и за целость своих земель заплатил паше 15000 экю. Когда паша был в Котатисе, то послал сказать Дадиану (я уже говорил, что так титулуются князья Мингрелии), чтобы тот приехал к нему с выражением покорности; но Дадиан, зная, что в Мингрелии хотят переменить правителя, отказался повиноваться и заперся в крепости Рукс. Карзия, его визирь, бежал в Лексиком — княжество, находящееся в горах и населенное сванетами, и просил оттуда абхазцев придти на помощь к Дадиану. Они явились в Мингрелию, но вместо того, чтобы оказать помощь, стали грабить места, по которым проходили, и затем, как я уже говорил, ушли обратно. Напрасно паша в течение целого месяца ожидал, что Дадиан сдастся и явится к нему с повинной головой. Его надежды не оправдались. Тогда он послал свое войско в Мингрелию. Слух о приближении этого войска заставил меня бежать.
27-го, еще до рассвета, настоятель театинцев оставил нас и направился домой, с целью принести немного посуды и провизии, оставшейся там. Я имел намерение с такою же целью сопутствовать ему, но он ушел за два часа до рассвета. Войдя в свое помещение, он нашел его полным [139] наездниками паши и гурийского князя, которые тотчас же избили его палками. Они требовали, чтобы он отворил им церковь, говоря, что в ней он скрыл имущество. Настоятель еще раньше, заметив группу людей, успел ловко бросить ключ от церкви в кустарник и, несмотря ни на какие мучения и истязания, не отдал его, твердя одно только, что у него нет ключа. Наконец, турки, чувствуя все-таки некоторое уважение к его сану, отняли у него только часть одежды и унесли найденные в доме легкие и недорогие вещи, не тронув ни моих книг, ни бумаг.
29-го один мингрельский дворянин ночью с 30-ю людьми ворвался в оставленный нами дом и разорвал не тронутые турками мои книги и бумаги. Он перерыл почти всю мою комнату, думая, что там спрятано много вещей, и унес все, что у меня оставалось, как-то: посуду, сундуки, крупную движимость, одним словом все, что было оставлено мною и турками, как недорогие и очень тяжелые вещи. Он пришел, как я сказал, ночью; у этого зверя не было огня, и он развел его моими бумагами и книгами, предварительно сорвав с них позолоченные переплеты с вырезанными гербами. Уезжая из Парижа, я отдал лучшие мои книги переплести в красивые переплеты, но из них теперь не осталось ни одной.
30-го утром я узнал об этом грабеже, и не могу выразить, как был огорчен. Вечером турецкий чауш пришел в крепость, где я находился, и сказал, что он прислан пашою. Сабатар (я уже говорил, что это имя дворянина, владетеля крепости) вышел за ворота узнать, в чем дело. Чауш сообщил, что лейтенант паши, стоящий против крепости Рукс, сильно удивлен, что он до сих пор не явился к нему выразить свое приветствие и покорность, зная, что Мингрелия принадлежит турецкому султану, и что паша приказал хорошо обращаться с теми, кто присоединится к туркам; а с теми, кто откажется повиноваться, обращаться как с врагами. Если он желает спасти свое имущество, жизнь и крепость со всем находящимся в ней, то должен поспешить к паше за приказаниями. Сабатар ответил, что он признает пашу своим господином и что сам в душе турок, а не мингрелец, а потому решил явиться к паше еще раньше, а именно, как только узнал, что паша должен приехать; теперь же, услыхав, что его лейтенант стоит под Руксом, он считает своим долгом явиться к нему за приказаниями завтра же утром. [140]
31-го Сабатар с 30-ю вооруженными людьми отправился к лейтенанту паши, захватив с собой ему в подарок много шелку, воску и свежих съестных припасов. В лагерь он приехал вечером и встретил там много мингрельцев, сдавшихся так же, как и он, из боязни, чтобы турки не разграбили их крепостей и не уничтожили бы посевы. Лейтенант паши ему сказал, что приказание, полученное его повелителем от турецкого султана, предписывает уничтожить все укрепленные места в Мингрелии, за исключением тех, владетели которых выразят полную покорность, и что турецкий султан лишает запершегося в Руксе Левана княжества и отдает престол юному князю, воспитывавшемуся в Ахалцихе; теперь каждый должен принести ему присягу в верности и отдать одного из своих детей заложником, а паше принести подарки. Сабатар обязался принести в дар 10 молодых рабов и 300 экю серебром или шелком.
1-го октября Сабатар вернулся с турецкой стражей для охраны крепости и земель. Всю ночь он провел на ногах, собирая подарки, предназначенные паше, объявив всем укрывшимся в его крепости, что турки дали им стражу за 25 рабов и 800 экю. Он собрал эту плату со всех людей, пришедших к нему. Из каждого семейства, в коем было четверо детей, он брал одного. Это было крайне тяжелое зрелище: детей, вырванных из объятий матерей, вязали попарно и отводили к туркам. Я был обложен 20-тю экю.
Из всего собранного Сабатар отвез лейтенанту паши только то, что он обязался доставить, а все остальное присвоил. Его жены, дети и все находящиеся в крепости подняли страшный вопль, когда увидали, что он уходит, уводя с собою младшего сына. Дети, отдаваемые Туркам в качестве заложников, подвергаются участи рабов и никогда не освобождаются из их рук. Их обыкновенно посылают в Константинополь для увеличения количества хорошо сложенных мальчиков, воспитываемых в сералях. Лейтенант паши получил подарки, заложников, но Сабатара все-таки удержал при себе. Он три раза требовал от Дадиана сдачи и три раза получал отказ. Рукс хорошо охранялась сванетами, присланными ему его визирем; они в крепости были хозяевами больше, чем сам Дадиан. Визирь ежедневно письмом ободрял князя, просил его крепко держаться и быть готовым встретить врагов. Наконец, турки после четырехдневного стояния перед Руксом, собрав более 2.000 [141] рабов и много другой добычи, ушли. Они не могли взять города за неимением артиллерии. В числе уведенных мингрельцев находились также сдавшиеся и присягнувшие новому князю. Католикос был в числе присягнувших. Паша сообщил ему, что он назначается визирем нового князя, от имени которого он должен поехать к абхазскому князю просить руки княжны, его дочери.
Турки рассчитывали, что их приход восстановит порядок, возвратит мир и заставит мингрельцев сложить оружие; но этого не случилось. Явившись в эту страну и разграбив ее, они оставили ее в более печальном состоянии, чем это было раньше: они разделили ее на две части, из которых одна присягнула и дала заложников новому князю, а другая осталась верной прежнему. Такой раскол вызвал только новое кровопролитие. Видя, что в это несчастное время далеко до примирения, я решил уехать в Грузию, с каким бы риском не была сопряжена эта поездка. Я все эти дни так счастливо избегал в Мингрелии опасностей, что не сомневался и в будущем выйти из них победителем. Леван угрожал уничтожить крепости, земли и все имущество тех, кто подчинится туркам. Сабатар все еще находился у турок, а крепостью управляли его сыновья — самые ужасные убийцы и плуты, каких только можно встретить. Я положительно изнемогал от тоски и голода, так как найти даже горсточку зерна и фунт мяса было очень трудно. Мне пришлось переживать все невзгоды этого печального времени, а отчаяние моих людей окончательно удручало меня; я чувствовал, что еще немного, и я умру. Все это вместе взятое заставило меня попытаться покинуть Мингрелию, пока у мена были еще силы для такого путешествия. Я начал повсюду искать проводников, но усилия мои не увенчались успехом. Несмотря на подарки, никто не решался сопровождать меня, говоря, что войска заняли все проходы Имеретии (страны, находящейся между Мингрелией и Грузией), по которым необходимо было проехать, и что нужно быть сумасшедшим для того, чтобы заведомо быть взятым в плен и обращенным в невольников. Вот какие ответы мне давали. Я предлагал обойти или через Кавказский хребет, или берегом моря, но никто не хотел идти в проводники.
Просто невероятно, до чего мингрельцы боятся умереть или погибнуть. Нет такой награды, которая побудила бы их рискнуть заведомо подвергнуться опасности, как бы [142] незначительна она не была. Наконец, я решил предпринять путь морем, через Турцию, т. е. сделать 70 миль крюку. Для этого лишь пришлось отправиться в Анарги — селение с маленькой гаванью, уже упомянутое мною. Я нашел там турецкую фелюгу и нанял ее в Гоние. Как только задаток был дан, я вернулся в дом театинцев и в крепость Сабатара, чтобы приготовиться к путешествию.
10-го ноября рано утром я выехал из этой крепости, условившись с моим товарищем о тех мерах, которые необходимо будет предпринять для его спасения из Мингрелии, если только, Бог даст, счастливо прибуду на место. Я взял с собою на сто тысяч фунтов (франков) драгоценных камней, 800 пистолей золотом и немного из оставшихся у меня пожитков. Камни были спрятаны в седло, сделанное нарочно для хранения драгоценных вещей, и в подушку. С собою я взял того самого слугу, которого выкупил из рабства. Это был плут, изменник и человек злой, как мне впоследствии пришлось убедиться. Мне не советовали брать его с собою, боясь с его стороны какого-нибудь предательства или дурного поступка, на который он, судя по его виду, был способен; да мне, признаться, и самому не хотелось брать его с собою, но судьбою было предопределено взять именно его и, конечно, этому помешать я не мог. Соображения, побудившие меня взять скорее его, а не другого, заключались в том, что он страшно тосковал, и я боялся, чтобы уныние и пьянство, которому он был подвергнут, не выдали бы в Мингрелии нашего настоящего звания. Отец Цампи, настоятель театинцев, как всегда, сопровождал меня. Брат-мирянин захотел также проводить меня до Анарги. Настоятель и я шли пешком, так как, несмотря на предлагаемую нами сумму, мы нашли всего только одну лошадь, которую пришлось нагрузить моими пожитками, посадив на нее слугу. Брат-мирянин ехал верхом. Два дня шел проливной дождь. Брат чуть не утонул в одной миле от крепости в широком рву, наполненном водою, куда попала его лошадь и откуда мы вытащили ее с большим трудом полуживою. Я не стану распространяться о своем утомлении: мне пришлось проходить по разным местам пешком во время дождей, по лесам, полным воды и грязи, достигавших до колен; скажу только, что невозможно испытать больше, чем испытал я. Я положительно быль изнурен, и только желание спасти доверенное мне имущество поддерживало во мне мужество и решимость все вынести до [143] конца. Промокнув до костей, мы вечером прибыли в Анарги, которая находится от крепости Сабатара в 6 милях.
12-го предполагалось пересесть в лодку, но этому помешало известие (вполне потом оправдавшееся), что лодки черкесов и абхазцев крейсируют вдоль берегов Мингрелии. Они угнали местные лодки, а с ними и ту, которую я нанял. Такая проволочка привела меня в полное отчаяние не потому, что я находился все время в опасности, а потому, что я не видел выхода из нее и конца этим бедам.
19-го известили отца Цампи, что в прошедшую ночь разграбили церковь, взломав двери; разбойники вскрыли склеп, находящийся внутри церкви, и унесли все, что отец, оставшийся, как указано выше, стеречь лом, спрятал туда, причем они все перерыли и изломали, кроме стен. Можно судить, в какой испуг меня повергло это известие, если вспомнить, что мною были оставлены зарытыми в церкви более 7000 пистолей. Я сейчас же поспешил к моему товарищу, но не застал его в крепости, так как он, узнав почти одновременно со мной о таком несчастии, отправился в дом театинцев, чтобы разузнать подробности и сообразить, что делать далее. Он написал мне, что, слава Богу, до наших денег не дотронулись, и что он их нашел на том же месте в земле, куда мы их спрятали. Такое известие возбудило мое мужество. Я посмотрел на это, как на новое доказательство покровительства Господа и пошел ободрить турок, у которых нанял фелюгу с намерением немедленно уехать,
27-го я, наконец, выехал из Анарги; фелюга моя была большая. В ней я нашел уже около 20 человек рабов и турок, но ехать всем я не позволил, чтобы иметь возможность быстро высадиться на берег, в случае нападения морских разбойников. После часового хода мы вышли в море. Лангур, по которой мы спустились, — река с очень быстрым течением; но чтобы идти по ней с большим грузом, необходимо хорошо знать ее фарватер, так как она очень богата мелями. Весь этот день я провел на берегу моря по просьбе хозяина фелюги: он ожидал еще двух рабов, которые должны были придти вечером.
Пока я жил в Анарги, мне пришлось быть приглашенным на двое крестин. Я отправился с целью удостовериться, как мингрельцы совершают этот обряд, и нашел, что отец Цампи довольно верно описал его. Вот описание обряда, виденного мною у соседа того дома, где я жил. За [144] священником послали в 10 часов утра. Придя, он прямо направился в помещение, где хранится вино; сев на скамейку в своем обыкновенном платье, он начал читать книгу, наполовину изорванную, толщиной в новый завет in octavo. Ребенка еще не было перед ним, когда он начал чтение; отец и кум привели его через 1/4 часа. Это был маленький мальчик 5 лет. Кум принес небольшую свечу и три крупинки ладану. Он зажег свечу и прикрепил ее к двери; хотя она и догорела раньше окончания обряда крещения, но другой свечи не зажгли; три зерна ладана, брошенных на маленький огонь, были рассеяны в воздухе. Священник все время был занять своим чтением, произнося слова скоро и невнятно, без всякого благоговения, отвечая на все вопросы приходящих. Отец и кум, нисколько не стесняясь, входили или выходили, а ребенок, только и знал, что ел. После продолжительного чтения приготовили полную кадочку теплой воды, Священник влил туда небольшую ложку орехового масла и приказал куму раздеть ребенка. Когда его раздели, то совершенно голого опустили стоймя в эту кадочку. Кум стал мыть его всею водой и когда хорошо обмыл, то священник вынул из мешочка, пристегнутого к поясу, самую малость миро (я уже говорил, что так называется масло для помазания). Это миро священник передал куму, и тот намазал им ребенка почти всего: голову, уши, лоб, нос щеки, подбородок, плечи, локти, спину, живот, колени и ноги. Священник все время читал, и только тогда окончил чтение, когда кум одел ребенка. Как только его одели, отец принес хлеб, вино и кусок вареной свинины, от которой он дал поесть сперва ребенку, затем предложил куму, священнику, домашним и всем приглашенным лицам. После этого они все сели за стол и ели и пили до тех пор, пока не перепились.
В Анарги мне пришлось присутствовать у обедни; она совершается с такою же небрежностью и полным отсутствием благоговения, словом, совершенно так, как принято отправлять в Мингрелии всякое богослужение. Однажды мне пришлось увидеть забавный перерыв обедни. Я шел с одним театинцем мимо церкви в крепости, где мы остановились. Шла обедня. Священник, служивший ее, услышал, что мы спрашиваем у людей, стоявших на паперти, о дороге. «Подождите, крикнул он нам с алтаря, я вам сейчас покажу ее!» И спустя минуту, он появился в дверях, продолжая [145] сквозь зубы читать молитвы. Расспросив подробно, откуда и куда мы идем, он указал нам дорогу и вернулся в алтарь.
28-го, рано утром, мы вышли в море. Погода была тихая и ясная. С одной стороны нашего пути были видны высокие трапезундские горы, а с другой — абхазские. Последние можно было совершенно свободно рассмотреть, так как Черное море углубляется гораздо более в Абхазию, чем в берега Трапезунда. Анарги находится много впереди того круга, который оно образует, сходясь с берегом Трапезунда.
Черное море имеет в длину с востока на запад приблизительно 200 миль, что не составляет и половины протяжения, определяемого Геродотом. Вот как он определяет длину моря: «от устья Евксинского Понта (Черного моря), говорит он, до реки Фас, которая длиннее этого моря, 9 дней и 8 ночей пути, т. е. 11100 стадий» (по нашему 462 мили сверх 15 астрономических градусов).
Я не знаю, чем извинить этого автора в таком большом просчете.
Можно только одно предположить, что такая мера получилась у него оттого, что он шел подле самых берегов, как это, по преданию, было принято у древних при плавании по Средиземному морю из боязни сбиться с пути и потерпеть крушение. Они не осмеливались удаляться настолько от берегов, чтобы потерять их из виду. Если наше предположение правильно, то Геродот, определяя длину Черного моря, получил двойную его длину, считая от реки Дуная до реки Фас. Арабские географы также много ошибаются в длине Черного моря, считая таковую в 1200 миль.
Наибольшая ширина этого моря на север и на юг от Босфора и Борисфена приблизительно около трех градусов.
Босфор и Борисфен лежат в западной части моря. Восточная часть его на половину уже. Вода Черного моря показалась мне менее чистой, зеленой и соленой, чем вода океан. По моему мнению, происходит это оттого, что в него много больших рек и что воды его сконцентрированы в нем, как в бассейне, так что его скорее можно назвать озером, нежели морем, как и Каспийское море, имеющее с ним много общего; например, оба они не имеют островов и оба очень бурны. В цвете вод Черного моря отнюдь не следует искать причину его названия, так как оне, наоборот, гораздо светлее вод других морей. Его назвали так потому, что плавание по нем очень опасно и [146] вследствие частых и более жестоких, чем в других морях, бурь. Черное море носит такое название потому же, почему арабы назвали пролив, по которому нужно подняться, чтобы войти в Красное море, Баб-эль-Мандебским, что значит — «ворота гибели», «ворота несчастия», вследствие частых там кораблекрушений.
Черное море прежде носило имя внука Иафета — Азекенос, но греки переименовали его в Евксинское или Евксинский Понт. Это название означает такое море, плавание по которому редкий корабль выдерживает по причине жестоких и частых бур.
Турки по той же причине его называют Кара-Денгвис, т. е. Бешеное море. «Кара» по-турецки значит — черное, в смысле: опасное, жестокое, ужасающее. Это слово применяется также и к густым лесам, быстрым рекам, высоким горам. В Турции есть много рек, называемых Кара-Су, т. е. черная вода. Это название выражает, что такие реки часто разливаются и причиняют много несчастий.
Причину таких сильных бурь на Черном море, мне кажется, можно объяснить следующим: во-первых, его воды имеют узкое русло и не имеют никакого выхода (выход из Босфора настолько тесен, что о нем не стоит и упоминать). Когда на море поднимается волнение, то волны, отраженные за неимением выхода, высоко вздымаются, производят водоворот и швыряют корабль в разные стороны с невероятной силой и быстротой; во-вторых, в этом море нет ни одного рейда, защищенного от ветра, так что стоянка на рейде опаснее открытого моря.
Ко всему сказанному следует добавить, что турецкое название Кара-Денгвис равняется греческому Мороталаса, что это море называется еще Ак-Денгвис (белое море) и Пропонтида, а греками — Аспроталаса и что арабы зовут его Бахар-Бонтос, т. е. Понтийское море.
Черное море находится во владении Турецкого султана и плавать по нем возможно лишь с его разрешения, потому что только оно может предохранить от встреч с морскими разбойниками, которые, по моему мнению, составляют, самую главную опасность на море.
В этот день было пройдено всего 13 миль, так как пришлось идти против ветра. К вечеру мы вошли в реку по названию Кельмхель. Она почти также широка, как и Лонгур, но глубже и не так быстра. [147]
29-го мы выехали в лунную ночь за два часа до рассвета и, достигнув реки Фас, поднялись по ней приблизительно с милю, до домов, где хозяин фелюги хотел высадиться с некоторыми товарищами.
Река Фас, называемая также Физоном — одна из четырех больших рек земного рая — берет начало в Кавказских горах. Турки называют ее Фаш; а туземцы, как я уже сказал, Рионом. Благодаря такому двойному названию Прокопий ошибается, полагая, что это не одна, а две различных реки. Я видел эту реку в Котатисе: там она течет быстро, в узком ущелии и по местам так мелка, что ее переходят в брод, но в девяноста милях от Котатиса, в том месте, где она впадает в море, благодаря множеству впадающих в нее речонок ширина ее достигает полутора мили, а глубина до шестидесяти сажен. Фас имеет течение с востока на запад. Вода ее, несмотря на свой мутный и свинцовый цвет очень хороша для питья.
Арриан объясняет, что такой цвет является следствием примеси земли. Он же утверждает, как равно и другие географы, что все корабли запасаются водою из реки Фас, потому что ее вода считается самой лучшей на свете и священной. В устье этой реки расположено много прелестных маленьких покрытым лесом островов, препятствующих плаванью больших судов, которые поэтому принуждены останавливаться в трех-четырех милях от устья.
На одном из этих островов с западной стороны видны развалины крепости, построенной турками в 1578 году, во время больших войн между турками и персами. Ее велел построить Султан Мурад или, вернее, его генералиссимус по имени Мустафа. Этот султан хотел завоевать северные и восточные берега Черного моря, но его предприятие не увенчалось успехом: он приказал своим галерам подняться по реке Фас, но тут имеретинский царь в самом узком месте реки устроил большую засаду и нанес сильное поражение галерам Мурада, из которых одна пошла ко дну, а остальные обратились в бегство.
Крепость Фас была взята в 1640 году соединенными имеретинскими, мингрельскими и гурийскими войсками. Ее разрушили до основания, а находившиеся в ней двадцать пять пушек, по приказанию имеретинского царя, были перевезены в крепость Котатис, где оне находятся и по сие время. Но эти пушки опять попали в руки турок при взятии ими крепости. [148]
Я объехал вокруг острова Фас, надеясь увидать остатки храма Реи, хотя Арриан говорит, что их даже в его время уже не было видно. И действительно, я не нашел никаких следов. Однако, историки утверждают, что храм этот еще был цел в период существования восточной римской империи и что даже в царствование императора Зенона (в V веке) он был обращен в христианский храм. Я искал также следов большого города Себаст, который по указанию географов находился у устья реки Фас. Но должно быть развалины этого города исчезли так же, как и следы колхов, так как я ничего не нашел. Но все остальное, виденное мною в местности побережья Черного моря, вполне согласуется с указанием древних писателей: например, там много фазанов и они действительно жирнее, красивее и вкуснее, чем в какой бы то ни было другой части света. Некоторые писатели, а между ними и Марциал (Римский поэт I в. по Р. Х.), говорит, что аргонавты привезли этих птиц в Грецию, где их до того времени никогда еще не видали, и назвали их фазанами, поточу что они привезены с берегов Фас. Река эта отделяет Мингрелию от Гурийского княжества и маленького царства Имеретинского. Анарги же находится от этой реки не более как в 30 милях. Берег повсюду низменный, песчаный и покрыт таким густым лесом, что взгляд едва проникает внутрь его на шесть шагов.
Вечером, при попутном ветре, я вышел в море и в полночь мы прошли мимо порта Каполетты, принадлежащего гурийскому князю.
30-го, после полудня, мы приехали в Гонию, отстоящую от реки Фас в сорока милях. Весь этот берег высок и скалист, причем одне из скал покрыты лесом, а другие совершенно обнажены. Она принадлежит также гурийскому князю, страна которого простирается до одной реки, протекающей в полумиле от Гонии.
Гония, называемая Халкондилем (Греческий историк 15 в. по X. Р.) Гореа, представляет собою большую квадратную крепость, построенную из твердых неотесанных камней необыкновенной величины. Она расположена на песчаном берегу моря. У нее нет ни рвов, ни укреплений, а только четыре стены с двумя воротами, из которых одни выходят на восток к морю, а другие на север. [149] Я видел там только две пушки. Крепость эту охраняют янычары в самом небольшом количестве. Внутри ее находятся около тридцати деревянных домов, крайне неудобных, маленьких и низеньких. Вблизи расположена деревня с таким же количеством домов, населенная почти исключительно моряками. Если верить туземцам, то деревня эта получила свое название Лази от турецкого слова Лаз, что в точном переводе значит человек моря, а в переносном смысле — человек грубый, дерзкий и дикий. Но по моему мнению, имя Лази, которое носит этот народ, взято не из турецкого языка, а составляет просто их древнее имя. Их прежде называли лазами, а страну Лазик, как это усматривается у греческих историков и в особенности у Прокопия в книге «О войне против персов». Прокопий часто упоминает о них и так хорошо обозначает их страну, вполне совпадающую с местностью, где стоит Гония, что сомневаться в тождестве невозможно. Агафий (Греческий поэт и историк 6 в. по Р. Х.) указывает на нее, как на страну значительную. и могущественную и объясняет такое ее положение тем, что там много мужчин, изобилие богатств и сама она находится в очень благоприятных условиях, в смысле получения отовсюду необходимых припасов. Он говорит, что римляне, посетив лазов, внесли в их нравы справедливость и мягкость, но все это сгладилось после покорения их турками.
В настоящее время большинство лазов магометане и хотя христиане грузины и армяне часто посещают их страну, но не останавливаются в ней, равно как и ближайшие соседи лазов — трапезундцы.
В Гонии есть таможня, за которой укрепилась репутация очень строгой, но, однако, она не настолько строга, как я того опасался. Туземцы имеют от нее порядочную выгоду, но по отношению к европейцам она является настоящим разбойничьим притоном. Там не обращают никакого внимания ни на происхождение лица, ни на паспорт турецкого султана, ни даже на ту поддержку, которую можно иметь в Порте. Заведующие этой таможней, благодаря своей отдаленности, настолько себя чувствуют вне власти турецкого султана, что вполне убеждены в безнаказанности своего произвола.
Как только наша фелюга пристала к берегу, мой слуга с безумной радостью бросился к нему: он поднимал глаза к небу, целовал землю, посылал тысячу проклятий [150] Мингрелии и столько же добрых пожеланий Турции. Через минуту он был уже в крепости, оставив меня одного на берегу, именно в такое время, когда я больше всего нуждался в его услугах. Я имею основание думать, что он для того именно отправился в крепость, чтобы там сообщить свои предположения относительно моего звания, так как, когда таможенный досмотрщик и лейтенант коменданта пришли осмотреть груз фелюги и получить пошлину, то они прежде всего дали мне понять, что знают о всех приключениях, постигших меня в Мингрелии, о том, что я европеец и о моем намерении проехать в Ахалцих. Это меня страшно удивило и я прекрасно понял, что был предан, но тем не менее нисколько не смутился и при помощи Божьей не потерял присутствия духа. Я был уверен, что мой слуга не мог знать точно, кто я такой, так как он был нанят в Константинополе и имел возможность заметить только то, что я посещал европейских посланников и министров, что они относились но мне с уважением и что свободное время я проводил за чтением и писанием. Он, вероятно, был убежден, что я знатный путешественник. Туркам же я просил его говорить, что я купец и ездил в Мингрелию с целью закупить птиц «серых подорожников» для Европы, но что туземцы меня обокрали, а теперь еду в Ахалцих искать правосудия у паши. Я твердо стоял на этой лжи, так как лучшего ничего не мог придумать, да и не хотел, в виду того, чтобы вполне убедить моего слугу, что я не только не догадался о его предательстве, но даже нисколько не сомневаюсь в его верности. Таможенный досмотрщик предложил мне много вопросов, на которые я ему ответил. Он приказал осмотреть мои вещи, но в них ничего не нашли. Между этими вещами было также и седло с углублением под сидением, сделанное нарочно для того, чтобы прятать туда некоторые драгоценные вещи: оно было очень тяжело, так как в нем находились драгоценности. Эта тяжесть внушила подозрение, тем более, что турецкие седла очень легки. Стражники ощупывали седло со всех сторон, но ничего не нащупав, кроме набивки из шерсти и конского волоса, оставили его.
Из восьмисот пистолей, бывших со мною, половина была на мне, а в сумку, запертую висячим замком, я, положил другую вместе с некоторыми недорогими безделушками, которые турки, конечно, отняли бы у меня, если бы только заметили их. Уезжая из Мингрелии, я решил отдать эту [151] сумку на хранение матросам, когда мы пристанем в Каполетте к берегу, так как их вещей не осматривают и редко обыскивают их фелюги. Но попутный ветер заставил нас пройти мимо Каполетты, не останавливаясь, и это обстоятельство помешало мне привести в исполнение мое решение, сделать же это в фелюге было бы неосторожно, ибо в ней были пассажиры.
Таможенная стража, предуведомленная о том, что у меня есть, вошла в фелюгу и нашла в ней сумку. Они спросила, чья она. Я ответил, что сумка моя и в ней ничего нет такого, что подлежало бы оплате пошлиной. Таможенный досмотрщик велел мне ее открыть; но я возразил ему, что охотно это сделаю в доме, но не на берегу моря, перед такой толпой. Тогда таможенный досмотрщик повел меня к себе. Лейтенант коменданта крепости тоже пошел с нами (он берет 1 %, а таможенный досмотрщик 5 %). Они взяли с меня двадцать два пистоля золотом, а из безделушек, находящихся в сумке, все, что только им понравилось и между прочим мое единственное оружие — пару пистолетов. Правда, хотя мне за них заплатили, но только половину их стоимости. Затем таможенный досмотрщик предложил мне остановиться у него, но я ему ответил, что он, вероятно, смеется надо мною, делая мне такое предложение после того, как несправедливо взял пошлину с имеющихся у меня денег, ибо золото и серебро оплате не подлежат. Таможенный досмотрщик на это возразил мне, что я очевидно плохо осведомлен, так как в Гонии берут пошлины со всего без исключения, и, следовательно, со мною поступили совершенно справедливо; предлагая же мне свой дом, он только хотел оказать мне любезность. Я поблагодарил его и сказал, что если он действительно желает сделать мне величайшее одолжение, за которое я ему буду всегда признателен, то пусть поможет мне благополучно проехать в Ахалцих, к паше, ибо теперь по всей Гонии известно, что у меня нашли мешок золота; я нисколько не сомневаюсь, что из-за оставшегося золота меня убьют в горах, по которым мне придется проходить, так как я один, иностранец и без зашиты; ведь последнее мое оружие он сам же отнял у меня. Таможенный досмотрщик ответил, что напрасно я прихожу в такое отчаяние, так как, слава Богу, я нахожусь в стране верных (так называют себя гурки), где он ручается за мою жизнь и имущество и где потому я имею полную возможность совершенно открыто взять [152] мой мешок с золотом и идти, не опасаясь грабежей, ни убийства; к этому он прибавил, что сейчас тронуться в путь уже поздно, так как кратчайшая дорога в Ахалцих идет неровными узкими тропинками по горам, по которым придется идти дня два; завтра же утром он мне даст для моего багажа людей до первой стоянки, а там дадут новых провожатых до следующей и так вплоть до самого Ахалциха. После всего сказанного им, он в третий раз стал убедительно просить провести у него ночь. Такое предложение, как я узнал впоследствии, было с его стороны совершенно бескорыстным и сделано исключительно для моего блага. Но Богу неугодно было тогда открыть мне это. Я не мог предвидеть того, что мне готовила судьба и боялся, что таможенный досмотрщик потому предложил мне свой кров, чтобы иметь возможность тщательнее осмотреть мои вещи и седло. Кроме того, я опасался, как бы ему не пришло в голову обыскать меня самого: в моей одежде был зашит толстый мешок с золотом и в трех местах жемчуг.
Уже была почти ночь, когда я вышел от таможенного досмотрщика, бывшего также и начальником Гонийской области. Мой слуга отнес вещи туда, где остановились приехавшие со мною люди. Это была скверная, грязная, невозможно вонючая хибарка вся в щелях. Когда я вошел в нее, то меня там так же радушно и приветливо встретили, как и моего слугу, получившего часть из взятых у меня двадцати двух пистолей: все находящиеся в этой хибарке были сердиты на нас. Каждый из них упрекал меня за то, что я не отдал ему на хранение моей сумки. Я притворился печальным и огорченным, но в глубине души рад был, что не сделал этого, по крайней мере теперь сквитался с моими спутниками за их брань при моем входе. Мною овладело страстное желание скорее увидать солнце, чтобы вырваться из этого вертепа.
В ожидании такой радостной минуты я решил съесть небольшой кусок сухаря, но только что принялся за него, как пришел янычар и сказал моему слуге, что лейтенант коменданта требует его. Самого коменданта крепости не было, и его должность исправлял лейтенант. Слуга мой отправился, но через час тот же самый янычар пришел за мною. Я застал лейтенанта за столом вместе с моим слугою, обоих пьяными. Прежде всего он принудил меня закусить и выпить, а затем объявил мне, что все духовные лица христианского вероисповедания, проходящие через Гонию, обязаны [153] уплачивать его начальнику двести дукатов, а так как я принадлежу к числу духовных лиц, то и должен уплатить эту сумму. Я ему ответил, что он ошибается, требуя с меня еще какую-то плату, так как я купец и уже уплатил все пошлины, хотя несправедливо взысканные, и что сам таможенный досмотрщик отпустил меня: знать же доподлинно мое звание он не может; во всяком случае, если я должен что-нибудь заплатить коменданту, то заплачу завтра, так как ночь вовсе не время для таких пререканий. Сказав это, я хотел встать и идти, но двое янычар остановили меня, а лейтенант заставил меня вновь сесть и насильно стал поить, продержав таким образом два часа. В течение этого времени он наговорил мне много всякого вздору, как, например: что имущество христиан принадлежит туркам, что мальтийцы взяли его двух братьев, что такому человеку, как я, достаточно иметь двадцать пистолей и т. д. Я находился в ужасном состоянии, так как имел дело с людьми пьяными; мой слуга вместо того, чтобы помочь мне, сидел за одним столом вместе с моим судьею и в свою очередь распоряжался мною, так что в действительности не я был его хозяином, а, наоборот, он моим. Хотя я ясно видел его вероломство, но ничего не смел сказать из боязни худшего. Я отвел его в сторону и шепнул, что ему представляется случай увеличить мое доверие к себе, так как он один только может устроить это дело, почему я даю ему право предложить лейтенанту до двадцати дукатов. Мое намерение заключалось в том, что якобы оказав доверие моему слуге, расположить к себе этого предателя и тем помешать ему дойти до крайних пределов. Затем я обратился к лейтенанту и стал убеждать его, доказывая, что ведь больше никто не придет в Гонию, если узнают о творимых над путешественниками несправедливостях и насилиях, но лейтенант на это ответил лишь со смехом, что Гония не его собственность и что тут проживет всего год, поэтому его нисколько не беспокоит, если после его отъезда никто сюда не придет, а сама крепость развалится, что он пользуется настоящим, не заглядывая в будущее. Наконец дело зашло так далеко, что лейтенант, потеряв надежду получить с меня добром двести дукатов, послал за моими вещами. Мой предатель слуга стакнулся с ним в этом деле.
Лейтенант сказал мне, чтобы я достал золото, находящееся в вещах. Но я, решив сопротивляться до конца, [154] ответил ему, что добровольно не дам ему ни одного су, к каким бы крайним мерам он ни прибегнул, потому что ведь я ему ничего не должен; но так как противиться я ему не могу, то он может у меня взять что угодно, хотя я предупреждаю, что у меня есть одно прекрасное средство заставить его возвратить обратно все. Тогда этот грабитель приказал принести цепи и железный ошейник. Признаться, такое распоряжение несколько поколебало мою твердость, так как мне предстояло иметь дело с солдатами, которых виденное золото и выпитое вино могли побудить на все. Один из них подошел ко мне и сказал: чем больше куча чесноку, тем она хуже пахнет, что означало: чем позже оканчивается дело, тем оно становится затруднительнее; в это самое время и слуга посоветовал мне заплатить сто дукатов. Чтобы покончить скорее, я их заплатил и дал еще четыре дуката янычарам. Будь я в другом положении, я не поддался бы угрозам, не испугался бы цепей и не остался бы в долгу, или по крайней мере заплатил бы меньше, но бывшее на мне и на месте моего ночлега имущество, самая местность, в которой я находился, и наконец много других соображений заставили меня покориться беспрекословно. Когда я отсчитывал лейтенанту сто дукатов, то он хотел принудить меня поклясться на Евангелии, что я даю их ему от чистого сердца и никому об этом не скажу. По этому поводу произошел новый спор, и такой же грубый, как и раньше. Я не хотел клясться, так как в самом деле собирался жаловаться и, кроме того, своею твердостью я хотел обеспечить себе будущее свое положение. Но этот разбойник заупрямился, не хотел иначе взять денег, как только на таком условии и, помимо клятвы в его присутствии, стал еще требовать, чтобы я попросил его принять эти сто дукатов.
На другой день 1-го декабря, рано утром, пришли в мое жилище стражники и вплоть до отъезда наблюдали за мною. Они позвали моего слугу и, сообщив ему, насколько могли вежливо, о полученном приказании вновь осмотреть мое седло, приступили к осмотру. Пока оно было в их руках, я боялся умереть со страху. Хотя они не ощупывали его, но тем не менее это не уменьшало их недоверия, так как самая тяжесть седла уже внушала подозрение. Видя, что они слишком долго возятся с седлом, я сказал им, что оно было заказано с тем расчетом, чтобы в случае необходимости могло служить для вьюка, чем и объясняется такая его тяжесть. [155]
Это объяснение вполне их удовлетворило. Затем я заметил в них желание обыскать и меня, так как сперва один, а потом другой отвели меня в сторону и сказали, что у если у меня есть какие-нибудь вещи, просмотренные таможней и если я сделаю им подарок, то они не станут обыскивать меня. «Друзья мои! сказал я им, не прибегайте к уловкам, чтобы обыскать меня, если хотите это сделать, то делайте прямо» и с этими словами я распахнул свою куртку и подставил им карманы. Такая хвастливая выходка спасла меня: стражники пришли к заключению, что я не посмел бы действовать смело, если бы у меня было основание опасаться, а потому и не стали обыскивать меня. Я пошел к таможенному досмотрщику и прикинулся очень огорченным и грустным, что не воспользовавшись его гостеприимством, лишился части золота, отнятого у меня. «Я тебе ведь предлагал ночевать у меня, потому что я был убежден, что это случится с тобою». Затем он спросил, какие вещи у меня взяты и кто именно совершил этот поступок, обещая дать мне должное правосудие и заставить все возвратить мне обратно. Я ему ответил, мне угрожали смертью, если я скажу; и эта была правда, помимо того, я так сильно желал выехать из Гонии, что решил лучше не начинать дела. Я заклинал таможенного досмотрщика сдержать свое слово, и он сдержал его, дав мне двух человек носильщиков, которые должны были до самого вечера нести мои вещи, и одного турка в качестве проводника до Ахалциха. Он приказал этим двум людям принести от меня записку, чтобы быть уверенным, что я прибыл благополучно на первую стоянку, а турку дал паспорт в виде открытого листа на всю дорогу. Вот перевод:
«Хранители дорог, старшины и судьи, ведите от стоянки до стоянки в счастливую Порту Ассана Паши Ивана, его менялу, давайте ему за деньги лошадей и людей, сколько он потребует. Его личность и имущество отдаются под охрану всех обитателей тех мест, по которым он будет проходить: жители отвечают за его жизнь».
Таможенный досмотрщик, передавая приказ сопровождавшему меня турку, сказал мне, что в приказе он выдает меня за менялу паши, чтобы я и мой слуга надели белые тюрбаны, дабы внушить к себе более уважения. Я так и поступил. В восемь часов утра я выехал из Гонии и был в восторге, что покидаю эту коварную и опасную страну для страны свободной, где мне почти нечего будет бояться. [156] Наконец-то я вздохнул легко и ко мне начало возвращаться спокойствие духа. Ведь мне пришлось в течение целых пяти месяцев переносить столько ужасных тревог, волнений и оскорблений, находясь под постоянным страхом быть обращенным в рабство, потерять имущество, свободу и даже жизнь! Эти ужасы все время терзали мой ум, а действительные беды довели его до крайнего изнеможения. В день выезда я как бы вновь родился и почувствовал, с невыразимым наслаждением, что сердце мое начало ровно биться. Я поднимался по Кавказским горам с такою легкостью, что мои носильщики были крайне поражены ею. Словом, скажу просто, без преувеличения и рисовки, что мне казалось, будто с плеч моих сняли целую гору и я не иду, а лечу, и тут только почувствовал, насколько хорошо жить, когда на сердце нет тяжести. Мне пришлось идти по горам и скалам четыре мили, а затем я сел в лодку и переехал реку, уже мною упомянутую выше, которая отделяет Гурию от турецких владений.
3-го я сделал пешком пять миль, причем мои вещи несли три человека. Мы так часто проходили мимо ужасных обрывов, что мною овладевал страх. Из пройденных нами пяти миль мы не сделали по ровной дороге даже двух, а все время поднимались в гору.
4-го мне пришлось провести в одной деревне, населенной турками и христианами, куда я прибыл накануне, так как дождь, снег и ветер не позволили нам идти дальше.
5-го и 6-го я сделал одиннадцать миль, Хотя у меня и были наняты лошади, но могу уверить, что на них мы не проехали и трех миль, так как каждую минуту приходилось слезать с них и вести их в поводу, благодаря крутым и трудным подъемам, на которые лошади, едва взбирались даже без всадников.
7-го и 8-го я сделал шестнадцать миль. Из них четыре первых мы то спускались, то поднимались, восемь следующих миль шли по гладкой, но все время извивающейся дороге (в эти дни мы пересекли Кавказскую гору), а остальные четыре мили нам все время пришлось спускаться. С половины спуска видно было много горных вершин, развалин крепостей и церквей. Туземцы говорят, что таких крепостей и церквей там было много, но что их разрушили турки. Спустившись с гор, мы вступили в чудную плодоносную долину, [157] шириною в три мили, всю усеянную деревнями, посреди которой протекает Кура.
Азия разделена из конца в конец цепью гор, из которых три самых высоких части называются Тавр (Таврские горы), Имаус (Гималайские горы) и Кавказ. Первая часть, более всего вдающаяся в Азию, в целом носит название гора Тавр (я говорю в целом, потому что у каждой части есть свое особенное название, даваемое ей ближайшими местными жителями). Последняя часть, самая близкая к Европе, а именно к Московии и Турции, лежит между Черным и Каспийским морями. Многие географы смешивают эти три части. Плиний и Квинт Курций считают Кавказ в Индии, но об этой горе Страбон в одиннадцатой книге своей географии говорит: что хотя все авторы согласны в этом, однакож, им верить нельзя потому, что они пишут так из лести, чтобы более прославить Александра, для которого, без сомнения, было больше славы простереть свои завоевания по ту сторону Индийских гор, чем просто пересечь соседние горы Евксинского Понта. Можно было предположить, что это было простой географической ошибкой, которую Квинт Курций сделал не преднамеренно, как, например: он указал, что Ганг течет с юга, или, например: он принимает Яксарт (Сыр-Дарья) за Танаис (Древнее название Дона и греческой колонии у устья его). Можно было бы предположить это, говорю я, если бы в шестой книге он не сказал бы, что Кавказский хребет находится между Гирканией и рекою Фас.
Однако, возвращаюсь к описанию Кавказской горы. Гора, которую я пересекал, самая большая и трудная гора, какую я только видел, и судить о ней можно по следующему: она вся состоит из скал и ужасных пропастей. Над ней в разных местах много работали, прорывая тропинки. Когда я по ней проходил, то она вся была покрыта снегом, лежащим толщиною более десяти футов. Моим провожатым много раз приходилось лопатами прокладывать дорогу. На ногах у них была надета обувь в роде сандалии, приспособленная к ходьбе по снегу; такую обувь нигде кроме этой страны я не видал: подошва по своей форме и длине напоминает лыжи, но она не так широка и плетенье ее более редкое, дерево же в которое заключено это плетенье, совершенно круглое. Такая обувь, погружаясь в снег не более как на палец, не [158] позволяет ноге проваливаться. В ней быстро двигаются, оставляя только едва заметный и очень неясный след, потому что у описываемой обуви передняя часть не отличается от задней. Вершина Кавказа покрыта вечным снегом и на протяжении восьми миль, которые необходимо сделать, чтобы пересечь ее, она совершенно необитаема.
С 7-го на 8-е мне пришлось провести ночь среди снегов. Я нарезал елок и лег на них, приказав развести большой костер.
Когда мы достигли вершины горы, то люди, сопровождавшие меня, долго и усердно молились своим образам о том, чтобы они не допустили ветру усилиться и действительно, если бы он хоть немного увеличился, то мы, без сомнения, были бы погребены под снегом, потому что снег в этом месте очень рыхлый и мелкий, так что ветер, поднимая его, наполнял им воздух как пылью. Но слава Богу ветру почти не было, лошади настолько глубоко в некоторых местах погружались в снег, что невольно являлось опасение, как бы оне и вовсе не завязли. Пересекая эту ужасную гору на протяжении тридцати шести миль, я почти все время шел пешком, а верхом мне наверное не пришлось сделать даже и восьми миль. Два последних дня мне казалось, что я иду в облаках, так как, благодаря туману, в двадцати шагах ничего не было видно. Правда, что видеть вдаль мешали также и деревья, покрывавшие всю вершину горы. Здесь растет исключительно ель и других деревьев я не видел, каковое обстоятельство сильно меня огорчило, так как я воображал, что я был на величайшей горе света или по крайней мере на самой высокой из гор Азии, и мне очень хотелось проверить заявление естествоиспытателей, что на самых высоких горах, на их высших частях, листья дерев находятся всегда в одинаковом положении, потому, что ветры и облака, не достигая такой высоты, не могут сбивать листьев. Но к моему сожалению, как я уже говорил, лиственных деревьев мне не пришлось видеть. Я не заметил даже того, чтобы воздух там был вреден для здоровья, как это принято думать. Правда, он очень резкий и сухой, но мне кажется, что там можно было бы жить точно так же хорошо, как и в другом более мягком воздухе, и если там нет обитателей, то это объясняется единственно отсутствием возможности вести там торговлю и вообще иметь какое-либо сношение с остальным миром. Спускаясь с этой горы, я видел как у моих ног [159] клубились внизу облака и если бы я не чувствовал под ногами твердую почву, то можно было бы получить полную иллюзию, что находишься на воздухе.
Кавказская гора сверху до низу плодородна, изобилует медом, хлебом и гоми (я говорил об этом зерне в описании Мингрелии), она обильна также вином, фруктами, свиньями и крупным скотом. Повсюду есть прекрасная вода. Много деревень. Виноград здесь вьется вокруг деревьев, поднимаясь часто до такой высоты, что нельзя достать кистей. Я проходил во время сбора винограда и лично убедился, что как самый виноград, так равно молодое и старое вино удивительно хороши. Вино здесь так дешево, что в некоторых местах его продают триста фунтов за одно экю. Местные жители не могут продавать всего получаемого ими вина, и потому, не сбирая всего урожая, оставляют виноградные кисти гнить на лозах. Крестьяне живут в деревянных хижинах, причем у каждой семьи таких хижин четыре или пять. Они обыкновенно посреди самой большой хижины разводят огонь и все помещаются вокруг него. Женщины молотят зерно, всякий раз только в таком количестве, сколько нужно муки, чтобы испечь хлебы. Тесто у них печется на круглых камнях, приблизительно по футу в диаметре или около того, а глубиною в два, три пальца. Нагрев этот камень, женщины кладут в него тесто и покрывают его горячим пеплом, а сверх его кладут горячие угли. В некоторых местах его пекут только в одном пепле, для этого хорошо выметают место в очаге и кладут туда тесто, покрывая его пеплом и горячими углями. Корка поэтому бывает не особенно бела, но хлеб очень вкусен. Вино они сохраняют также, как и в Мингрелии. Обыкновенно я останавливался ночевать в доме того крестьянина, который соглашался на следующий день дать мне в наем лошадей и носильщиков. Турок, данный в проводники, служил мне очень старательно, насколько ему позволяли местные условия; мы получали в изобилии кур, яйца, овощи, вино, хлеб и фрукты, так как каждый сосед приносил нам большую чашу вина, корзину хлеба и корзину фруктов для нашего продовольствия. С меня ни за что не брали за это и мой проводник даже не позволял мне дать что-нибудь в благодарность. Хотя я ел с жадностью волка, но мой голод мог быть удовлетворен только на два, на три часа. По одному этому факту можно судить, насколько я в три месяца отощал в Мингрелии без хлеба и как на меня [160] повлияли постоянный голод и страх еще больших бед, Но, слава Богу, я вновь очутился в безопасности и имел пищу в избытке. Наконец-то я покинул отвратительную страну, где не мог получить пищи ни за какие деньги, страну, в которой меня морили голодом! Нужно пережить именно такие крайности, чтобы постигнуть чувство удовольствия, испытанное мною при такой счастливой перемене. Жители этих гор по большей части исповедуют грузинскую религию. У них очень хороший цвет лица и между ними я много видел красивых женских лиц. Они живут гораздо лучше мингрельцев и других народов Кавказского хребта, не находящихся под властью турецкой империи.
9-го я спустился в долину, о которой говорил. Земля здесь хороша и вполне пригодна для хлебопашества. На холмах, которыми она окружена, пасется масса мелкого скота. Вечером я прибыл в Ахалцих.
Ахалцих — крепость, построенная в Кавказских горах, и расположенная в котловине. Ее окружают приблизительно холмов двадцать, с которых ее очень удобно обстреливать со всех сторон. Она обведена двойными стенами и башнями с древними амбразурами. В этой крепости артиллерия слаба. Рядом с крепостью есть большое селение, по крайней мере, домов в четыреста, расположенных по холмам и высотам. Дома почти все новые и выстроенные недавно. В нем ничего нет древнего, кроме двух армянских церквей.
В этом селении живут турки, армяне, грузины, греки и евреи. У христиан есть церковь, а у евреев синагога. Тут есть также вновь выстроенный небольшой деревянный караван-сарай. Река Кура, берущая начало в Кавказских горах, протекает в каких-нибудь двенадцати милях от этого селения. Страбон считает ее начало в Армении, Птоломей — в Колхиде, а Плиний говорит, что она выходит из татарских гор, называемых им Каракенеи, по имени реки Карас, берущей из них свое начало и впадающей, как я уже говорил, в Черное море.
Эти мнения, на первый взгляд столь различные, могут быть, однако, верными или, по крайней мере, одинаковыми, потому что Армения обнимает Колхиду, а Колхида, как я об этом уже говорил, была прежде обширным государством.
Ахалцихский паша живет в крепости, знатные же офицеры и милиция живут в ближайших деревнях. В персидской истории говорится, что эта крепость была построена [161] грузинами и что ею овладели в конце последнего столетия турки. Они ее увеличили новыми постройками также, как и другую крепость, отстоящую от Ахалциха на расстоянии трех дней пути и называемую Темом.
13-го в два часа ночи я выехал из Ахалциха. Мы направились к востоку. В конце третьей мили долина Ахалциха суживается окружающими ее горами и достигает в ширину не более полумили. В этом месте находится сильная турецкая крепость, построенная на скале, по правой стороне реки Куры. Эта скала обнесена внизу двойною стеной. Около нее расположен маленький городок в роде Ахалциха, называемый Узкер и занимающий место между крепостью и противоположной горой. В нем есть санджак, милиция, стража и таможня. Я очень боялся, что меня остановят и будут расспрашивать, но, благодаря Богу, меня пропустили, не сказав ни одного слова. Мой новый проводник был из грузинского города Гори. Это я узнал потому что на вопрос начальника стражи, не из Гори ли он, проводник ответил утвердительно и его со всеми его спутниками пропустили без всякого допроса. Грузинский хан и Ахалцихский паша поддерживают хорошие отношения, вследствие чего турки хорошо обращаются с грузинами. В двух милях от Узкер, приходится пересекать гору, которая отделяет с этой стороны Персию от Турции. Поднявшись на эту гору, мы пошли вдоль нее. По ней раскинуто много деревень, внизу протекает река Кура. Во многих местах виднеются развалины замков, крепостей и церквей — следы величия грузин и завоеваний турок и персов. Пройдя десять миль, мы ночью остановились в одной деревушке.
14-го мы сделали только четыре мили, так как дорога была слишком дурна в этих горах и попадались такие места, которые мы с большим трудом преодолевали. Здесь также встречаются развалины многих крепостей. Мы остановились в долине Сурам, в большом селении близ крепости, носящей тоже название — Сурам. Эта долина очень красива, покрыта мелкими лесами, деревнями, холмами, дачами и маленькими замками грузинских владетелей. Вся страна земледельческая; одним словом, это прекрасная местность.
15-го я сделал десять миль: девять по этой долине и одну при переходе невысокой горы, отделяющей ее от Гори. Всюду мне встречались красивые селения, прекрасно возделанные и очень плодородные поля. По правой стороне, раньше [162] чем подняться в гору, виден большой город, почти весь превратившийся в развалины, в котором теперь наберется не более пятисот жилых домов, а в прежние времена, говорят, их было двенадцать тысяч. Там живет епископ и есть одна большая церковь, построенная грузинами еще до персидского ига. На некотором расстоянии от Гори, при самом спуске с горы, нас застигла ночь. Я прямо прошел в дом капуцинов из коллегии миссионеров всеобщей католической церкви. У меня к ним были рекомендательные письма. Три года тому назад они имели странноприимный дом в Котатисе, откуда предполагали проникнуть в Мингрелию и там основаться. Но продолжительные войны в этой стране, которые царь не только не искоренял, а, наоборот, поощрял, принудили капуцинов переселиться в Грузию. Они заявили мне, что с удовольствием дадут мне необходимые советы и во всем окажут помощь. Прежде всего я отрекомендовался им, сообщив им, что персидский царь по своим делам посылал меня во Францию, что я снабжен его приказами и что имею открытый лист ко всем правителям его империи, с предписанием во всем оказывать мне необходимое содействие. Затем рассказал, как избрав путь Черным морем и затем через Мингрелию для возвращения в Персию, я был застигнут войной и испытал тысячу несчастий: как, не видя средств перевести безопасно вещи, привезенные мною для царя, я оставил их на хранение моему товарищу, а сам приехал в Грузию искать помощи. В заключение я умолял их дать мне наилучший совет и принять участье в моих затруднениях в силу братской любви, уж помимо других соображений. Эти добрые отцы были тронуты моими несчастиями и опасностью, которой подвергаются имущество и личность товарища, оставленного мною в Мингрелии, и стали уверять меня, что они сделают все от них зависящее, по получении разрешения их настоятеля, без какового сами предпринять ничего не смеют. Настоятель был в городе Тифлисе — столице Грузии и резиденции князя, отстоящем отсюда на расстоянии двух коротких дней пути, а потому отцы, как за самое лучшее, посоветовали мне самому поехать к настоятелю; они, чтобы понудить меня выехать туда, представили столько убедительных доводов, что я решил тотчас же нанять лошадей и ехать. Старший приказал одному брату мирянину, по имени Ангел де Витерб, приготовиться сопровождать меня. [163]
Этот брат мирянин, человек в высшей степени добрый и честный, был искусным лекарем и хирургом. Благодаря знанию и счастью в излечивании разных болезней и ран, считающихся неизлечимыми, он в Грузии и Имеретии пользовался всеобщим уважением и любовью. Прекрасно владея языками этих стран, изрезанных им вдоль и поперек, мужественный, терпеливый, скромный и умный он мог быть лучшим товарищем в путешествии. Его общество настолько было мне приятно, что я высказал ему, что он оказал бы мне большую помощь и утешение, если бы согласился, при моем обратном пути в Мингрелию, поехать со мною туда; на это он ответил, что лишь стоит только попросить позволения отца настоятеля и он с удовольствием поедет со мною.
16-го я выехал из Гори с этим добрым братом. Мы сделали семь миль преимущественно вдоль реки Куры. Дорога очень красивая благодаря плодоносным долинам, на которых расположено множество деревень. В сорока милях от Гори встречается почти совершенно разрушенный город, называемый Кали-Кала через который приходится проезжать.
17-го я сделал не много более шести миль, дорога была ровная, но местами каменистая. На полпути, мы проехали мимо патриаршей грузинской церкви, расположенной на берегу Куры. Одна половина этой церкви совершенно разрушена, другая же издали кажется целой и очень красивой. Говорят, что в ней сохраняются часть тернового венца, кусочек хитона и кусок рясы пророка Ильи. Хотя я сам их не видел, но капуцины уверяют меня, что они видели. В Тифлис я прибыл вечером. Сильный снег, падавший весь день, помешал мне приехать раньше. Мой спутник брат мирянин отвел меня в дом капуцинов. Так как мне нельзя было терять времени, то я тотчас же рассказал настоятелю о причине моего приезда. По моим рекомендательным письмам известно было кто я. Мне было необходимо, чтобы только меня выслушали о тех серьезных опасностях, которым подвергалось все оставленное мною в Мингрелии имущество и поняли бы, как важно было, несмотря на всю предстоявшую опасность, постараться высвободить товарища и имущество. Я указал настоятелю, что для достижения этой цели у меня выработано два плана и что в каждом из них есть свои дурные и хорошие стороны. Первый план заключается в том, что нужно представиться грузинскому князю, показать ему приказы [164] царя, его повелителя, и просить у него помощи, чтобы привезти оставленные мною в Мингрелии вещи, принадлежавшие Его Величеству; второй же план следующий: секретно проехать в Мингрелию, не выдавая ни себя, ни цели поездки. Хотя я сам склонен был предпочесть второй план, но этого я не дал заметить настоятелю из боязни предупредить его мнение. Он просил у меня времени для ответа и посоветовал посвятить монахов общины во все мною рассказанное ему в виду того что большинство из них были в Мингрелии и Имеретии и могли подать разумный совет в моем деле. Он обещал мне приказать им свято сохранят тайну. Я удовлетворил желание настоятеля и передал монахам также что и ему, прося их высказать свое лишь мнение и оказать в несчастии, в котором я еще до сих пор находился, возможную помощь.
18-го после полудня, настоятель повел меня вместе со всеми монахами в комнату и сообщил мне о своем взгляде на мое дело; монахи тоже высказались; все почти пришли к единогласному заключению, что следует попытаться проехать скрыто, не давая знать о себе. Словом проехать в Мингрелию тайно. Они мне сказали, что если доложить об этом князю, то он конечно мне окажет необходимую помощь и, послав людей, вероятно выручит все оставленное там мною, так как его очень боялись и уважали, как в Мингрелии, так и в Имеретии, но что подобное средство было бы большим соблазном, который может гибельно отозваться на всем предприятии; на обратном пути могут устроить какую-нибудь засаду, убить меня и похитить все, что будет со мною: ведь те места, по которым мне придется проезжать, населены самыми закоренелыми разбойниками и убийцами. Грузины же очень хитры и злы и поэтому следует всего опасаться; при этом монахи рассказали мне, как несколько лет тому назад один патриарх из Московии, проезжая в Грузию, был ограблен и добавили, что в этом молва обвиняла князя, который тайно приказал сделать нападение, чтобы получить богатства, привозимые этим патриархом. Кроме того, отцы не скрыли от меня и то важное обстоятельство, что грузинский князь не вполне подчинялся приказаниям персидского царя и что, наконец, если даже предположить, что он окажет услугу от чистого сердца и искренно, то все-таки нужно принять во внимание, что за свою услугу он будет ждать дорогих подарков, а угодить ему или его семье нет никакой возможности, настолько они алчны вопреки их достоинству. [165]
Я остался очень доволен тем, что наши взгляды почти сошлись и что капуцины были вполне согласны с планом, предпочитаемым также мною. Мы решили, что я поеду в сопровождении брата Ангела секретно, а они распространят слух, что я приезжал из Колхиды просить у них помощи от имени разоренных войною до последней крайности братьев, и что в настоящее время они посылают за ними одного из своих собратьев. После такого решения я стал приготовляться к отъезду: вынув из моего седла и подушки спрятанные драгоценности, я запер их со всем остальным привезенным мною имуществом в шкатулку и отдал на хранение настоятелю. Мы думали, что нам никогда не удастся нанять лошадей, потому, что никто не хотел ехать в Мингрелию. Наконец, благодаря деньгам, мы наняли двух проводников с условием возвратить им убытки, если что-нибудь случится с их лошадьми и сбруей.
20-го я выехал с братом Ангелом и с одним грузином, уроженцем Котатиса — любимцем капуцинов, который неоднократно бывал в Колхиде и знал все ее окрестности. Настоятель мне его рекомендовал за человека вполне надежного, которому, в случае необходимости, можно совершенно безопасно довериться.
Нас было пять человек при четырех лошадях. Две лошади были подо мною и братом Ангелом, а на двух других везли провизию. Мы везде по дороге рассказывали, что едем в Мингрелию искать театинцев. Моего слугу я еще до отъезда из Тифлиса рассчитал. Этот плут сделал мне много дурного и не раз пытался погубить меня. Я рассказал капуцинам о его поступке со мною в Гоние и они советовали арестовать его и судить; но милость, оказываемая мне Богом, побудила и меня простить ему все; мне казалось, что я прогневаю небо, если в то время, когда оно распростерло на меня свое милосердие, накажу этого несчастного. Я уплатил ему сполна за все время его службы у меня и отпустил, высказав однако ему, что я знаю о всех его предательских действиях в отношении меня и убеждая исправиться. Доброта, с которой я отнесся к нему, нисколько его не тронула. Он пришел в отчаяние от того, что я его отпускаю и выказал даже такое сильное против меня раздражение, что я стал опасаться новых с его стороны гадостей. Я уже склонялся к тому, чтобы заковать его в кандалы и мне стоило сказать только слово, как капуцины сделали бы это во мгновение ока, [166] так как пользуются достаточным влиянием в Тифлисе. Но в конце концов я все же не решился поступить так; судьба, существующая во всем, помешала мне. Я весь находился под впечатлением милосердия, оказанного мне Богом и многого от Него ожидал еще впереди, а потому ничего и не сделал с моим слугою, и, действительно, Господь явил мне вновь свое милосердие, как это видно будет впоследствии, при рассказе о той опасной ловушке, которую устроил мне этот негодяй.
21-го я возвратился в Гори.
22-го мы выехали и ночевали в шести милях от Гори в деревне, находящейся по дороге в Ахалцих, по которой я проезжал. когда ехал в Гори.
23-го на рассвете мы выехали. Дорога в Ахалцих у нас осталась влево и в полдень приехали в маленький городок, называемый Али, расположенный в горах в девяти милях от Гори. От этого города мы ехали две мили по тесному ущелью, оканчивающемуся большими деревянными воротами, отделяющими Грузию от имеретинского царства; проехав еще милю, мы остановились в маленькой деревне.
24-го нами было пройдено еще семь миль по горам, покрытым снегом, который шел крупными хлопьями. Эти горы, поросшие высокоствольным лесом, принадлежат к Кавказскому хребту: Мы боялись заблудиться, так как снег замел все следы и нам приходилось отыскивать дорогу. Остановились в деревне Кольбар. В ней каких-нибудь двести домов, построенных в ряд и настолько редко, что от одного конца деревни до другого не менее мили.
25-го мы проехали только три мили. Дурная погода, снег, холод, мрак и ветер, господствовавшие на этих высоких горах, препятствовали нам ехать дальше и заставили остановиться в деревушке, домов в тридцать.
26-го ветер немного стих, снег перестал и холод стал менее жестокий; нам пришлось ехать шесть миль по этим же горам, покрытым лесом. Дорога была довольно ровная, подъемы и спуски не тяжелы: мы остановились в маленькой деревне на берегу одной большой реки.
27-го переехав на лодке эту реку, сделали еще три мили по такой же местности как и накануне, и, спустившись с горы в красивую и большую долину, простирающуюся вперед насколько может видеть глаз, остановились в деревне, называемой Сезано. Указанная долина, шириною в милю, очень [167] плодородна, обильно орошается водами и простирается вплоть до Мингрелии. Эта самая красивая местность в Имеретии. Горы, окружающие ее, покрыты лесами и все населены, так как большая часть земель в этих горах обрабатывается и на ней разбросано множество виноградников. В описываемой долине мало было снегу и воздух был теплый — весенний.
Сезано находится близ замка одной знатной старой женщины, тетки Имеретинского царя. В то время, когда мы там проезжали, она была больна. Узнав, что в деревню приехал капуцин, она тотчас же послала за ним, чтобы полечиться.
Во всех этих местах миссионеров принимают за лекарей, потому что они все охотно подают медицинскую помощь. Брат отправился к этой даме в надежде получить от нее какую-нибудь помощь для нашего предприятия. Спустя два часа после ухода брата Ангела, я был очень удивлен, увидев капуцина, приехавшего верхом из Гори с проводником. Как оказалось, он быль послан предупредить меня, что уволенный мною слуга приезжал из Тифлиса в Гори, открыл все, что он знал о моем предприятии и поклялся погубить меня, а затем неизвестно куда исчез. Такое известие не особенно удивило меня, так как я был почти приготовлен к нему; я попросил капуцина остаться со мною и выразил свою искреннюю благодарность общине за ее так горячо выказанное участие, расположение н ревность к моим интересам. Действительно, они не могли дать лучшего доказательства их внимания ко мне.
28-го мы проехали пять миль по той же долине, о которой я уже говорил; она вся покрыта лесами и деревнями, почва здесь так вязка, что наши лошади шли с трудом. Пройдя две мили мы оставили крепость Скандер вправо. Туземцы называют ее Сканда и говорят, что ее построил Александр Великий. Известно что восточные народы называют этого завоевателя Скандер; они утверждают, что он выстроил шестнадцать крепостей, которым дал свое имя. Быть может эта крепость и есть одна из шестнадцати, о которой говорит в своей седьмой книге Квинт Курций. Ее расположение подтверждает такую вероятность: она выстроена у подошвы горы. Упоминаемая крепость по виду не особенно древняя, незначительна и имеет только две квадратных башни без ограды, с кое-какими жилыми помещениями вокруг. Прокоп, говоря о неф, называет ее Лианд. Она была известна во времена продолжительных войн между Римлянами и Персами [168] (с VII века от основании Рима до появления магометанской религии), как крепость, которая сто раз переходила из рук в руки, столько же раз разрушалась и вновь отстраивалась.
В одной миле от Скандер мы прошли Шикарис. Это селение, состоящее из пятидесяти домов, считается в Имеретии городом, не смотря на отсутствие городских стен и на то, что оно ни чем не отличается от других селений. Мы остановились в одной миле от этого селения.
29-е и 30-е нам пришлось пробыть там, ибо наши проводники не хотели идти дальше; их удерживало и лишало мужества известие о войне, приносимое каждым путником. Они были убеждены, что их ведут или на смерть, или в рабство и тем крайне затрудняли наше путешествие. Я выносил терпеливо все их заявления и убеждал обоих моих капуцинов поступать также. Я указывал им на то, что уезжая из Тифлиса, тогда уже знал, что без мужества й терпения нельзя будет довести до конца наше предприятие и преодолеть препятствия, которые неминуемо встретятся нам. Мне пришлось доказывать моим спутникам, что нужно кротко пригрозить нашим людям и действовать на них обещаниями и хорошим обращением и добиться того, чтобы они только вошли в пределы Мингрелии, а там уж им самим нельзя будет отступить: забота о своем спасении заставит их действовать согласно нашему желанию. Позвав этих проводников и грузина, данного мне настоятелем, мы сказали им, что бояться нечего, что мы обо всех делах осведомлены, что мы не менее их желаем сохранить свою жизнь и имущество, и что, наконец, мы отвечаем им за них и за их лошадей. Один, как видно выборный, предложил мне дать подписку с обязательством выкупить их, если в течении этого путешествия они попадут в рабство, или же, в случае их смерти, выдать их женам по восьмидесяти экю. Я охотно удовлетворил их и прибавил к этому еще несколько обещаний. Мое поведение побудило их продолжать путешествие.
31-го мы отправились в путь; погода и дорога были очень дурны. Мы перешли три довольно широких и быстрых реки и вечером, прибыв Котатис, остановились в доме епископа Янателя, хотя его самого не было, но, однако, нас приняли любезно. Прислуга хорошо знала брата Ангела и знала также, что хозяин дома относится к нему с особенной благосклонностью.
Котатис — местечко построенное у подошвы холма, на [169] берегу реки Фас. Греческие историки VI века называют его Котез и считают главным городом. В настоящее время в нем двести домов. Дома вельмож и дворец князя находятся не не далеко. В Котатисе нет ни стен, ни укреплений и он представляет собою открытое место за исключением той части, где река и горы огораживают его. По другую сторону реки, как раз напротив, на более высоком холме, находится крепость Котатис, о которой я уже говорил, передавая о последних неурядицах в Имеретии. Хотя я не входил внутрь крепости, но она вся видна с противоположного холма и потому могу сказать, что в ней находятся несколько простых и одна замковая башня, а сама она обнесена двойной стеной, которая кажется на вид высокой и крепкой. Как только я прибыл в Котатис, то прежде всего осведомился о новостях. Новости действительно оказались и заключались в том, что новые мингрельский и гурийский князья ушли обратно в виду того, что турки не желают более продолжать войны, что большинство дворян, присягнувшие туркам, покинули их и что визирь Дадиана приготовлялся спуститься с гор с войском. Далее нам сообщили, что как только визирь узнал об отступлении этих двух князей и турок, он тотчас же послал восемьсот человек к Дадиану и написал ему, чтобы тот вышел из крепости, собрал как можно больше людей, обнародовал бы амнистию всем тем, кто присоединится к нему; затем, чтобы он пришел в Котатис, где имеретинский царь примкнет к нему со своими вельможами и таким образом все вместе двинутся на гурийского князя.
Поход на гурийского князя всем был очень желателен, так как в действительности он был причиной вторжения турок и всяких опустошений, которые были следствием этой войны. Войска только три дня как перешли Фас и следовательно все обстоятельства благоприятствовали моему предприятию, так как не было основания бояться с ними встречи.
1-го января 1673 года, мы решили провести в Котатисе по случаю нового года. Во время обеда, за которым я и двое моих славных капуцинов сидели вместе за одним столом с хозяевами наших лошадей и нашим проводником (по обычаю страны хозяева едят вместе с прислугой), вошел вдруг изменник, мой бывший слуга с ахалцихским армянином и священником Котатиса, (последний пришел просто указать им наше помещение). Я не особенно был удивлен его приходу, так как ежечасно опасался такого вторжения, а [170] потому имел полную возможность быстро овладеть собою и не выказать страха, охватившего меня. Увидя на нем белый тюрбан, я решил что он перешел в магометанство. Этот негодяй вошел с безумным и яростным выражением лица и, не ожидая приглашения, сел около моих людей. Такая наглость возмутила меня и я спросил у него, откуда он пришел в таком возбужденном состоянии. Он ответил, что приехал из Ахалциха, совершив весь путь в два дня. Этот ответ удивил меня и я вновь спросил его: "разве дорога была так легка и на горах так мало снегу, что можно совершить такой путь в два дня. — "Дорога самая отвратительная, сказал он и горы покрыты снегом точно также как и те, которые мы прошли по дороге из Гоние. Впрочем вы сами их увидите: Вы сейчас же должны вернуться в Ахалцих, так как я имею приказ от паши привести вас. — «Тебе это удастся сделать, возразил я, лишь в том случае, если ты обладаешь большею возможностью приневолить меня, чем я — помешать тебе поступить так, ибо в Ахалцихе мне нечего делать и возвращаться туда я не хочу. Мой друг, продолжал я, ты следуешь очень дурному совету. Послушайся меня и оставь хлопоты о том, чтобы причинить мне зло, так как Бог не попустит осуществиться твоим намерениям. Я тебе в Тифлисе уплатил все, что тебе следовало и если ты остался недоволен, то именно там ты должен был заявить о своих претензиях».
Я завел такой разговор с намерением попытать, не уйдет ли этот изменник. Но он мне возразил, что Имеретия такая страна, где нет справедливости, а что в Ахалцихе ему дадут удовлетворение. На это я ему сказал, что не надо совершать такого длинного и утомительного пути для разрешения такого ничтожного спора, так как и в Котатисе найдутся люди, способные разрешить его. Я говорил насколько возможно мягче, но это нисколько не тронуло негодяя: он повернулся со свирепым видом к своему товарищу и послал его за гурками. Армянин тотчас же вышел. Я только впоследствии узнал, что никаких турок, ожидающих зова не было и что такой поступок был простою хитростью, имеющей целью напугать меня. И, действительно, я очень испугался и думал, что погиб.
Священник Котатиса не обращал внимания на происходившее вокруг, так как я говорил на турецком языке, которого он не понимал. Он справился у брата Ангела о [171] причине спора. Брат, зная немного об этом деле, рассказал о нем священник. Затем я попросил брата передать тому же священнику, что я предложил этому негодяю предоставить суду выборных людей наш спор, то есть, чтобы они решили, насколько правильны его претензии и имеет ли он право так настойчиво требовать моего возвращения в Ахалцих. Священник и много прибежавших на шум грузин, найдя мое предложение справедливым, стали уговаривать этого несчастного согласиться; но чем больше просили его, тем он становился нахальнее в своих угрозах. Тогда, наконец, я уже вышел из себя и крикнул ему: «Изменник! ведь только страшная злость доводит тебя до этого. Я ручаюсь тебе, что с помощью Божией, ты не отвезешь меня в Ахалцих», и с этими словами я бросился на него с обнаженной шпагой. Меня удержали за руку и предатель, которому я хотел нанести удар, выбежал из комнаты в замешательстве, весь дрожа от страха. После этого я не мог считать себя в безопасности и хотел бежать, но управляющий Янателя удержал меня, уверяя, что в доме его хозяина мне нечего бояться и что турки сюда не придут арестовать меня. Я посоветовался с обоими капуцинами о том, что делать и мы решили, что брат Ангел выедет завтра в Мингрелию, а отец Юстин Ливорнский (это имя капуцина, который, как я говорил, отыскивал меня) и я останемся здесь. Главной причиной, заставившей меня остаться и послать моему товарищу лошадей порожняком была та, что мы не могли приобрести более лошадей ни покупкой, ни наймом.
2-го брат Ангел выехал со всеми людьми и лошадьми, взятым мною, в Тифлис, а я вернулся с отцом Юстином в Шикарис, отстоящий от Котатиса на восемь миль. Мы выбрали это место в ожидании успешного окончания путешествия брата Ангела потому, что Шикарис находился против деревенского дома Янателя, где он жил с царицей. Мы могли в случае необходимости найти там помощь.
5-го Епископ и царица прислали нам приглашение посетить их. Мы отправились и остались там обедать, затем мы еще много раз после этого были у них. Приглашение на обед нельзя считать для нас большою честью, так как они не отказывают и своим простым людям и слугам. Царица очень красивая женщина, как я уже говорил, но ее поведение портит все: она держится до бесстыдства свободно, ее поступки и разговоры непристойны, во всяком случае не [172] сдержанны. Бесстыдство проглядывает во всем, чтобы она не и говорила, но это не считается у их ни пороком, ни срамом, так как падение в их стране вещь совершенно обыкновенная. Епископ Янатель прямо пожирает ее глазами; никогда порочная любовь не была более открытой и менее сдержанной.
Стоит только взглянуть на этих любовников, чтобы понять в каких они отношениях.
Сервировка и подача к столу Имеретинской царицы совершается точно также как и у Мингрельской княгини. Но самая сервировка первой гораздо богаче по обилию серебряной посуды, а окружающая царицу свита не имеет такого жалкого вида.
8-го один дворянин, посланный Имеретинским царем в Тифлис с поручением, приехал к Янателю донести царице об успешном выполнении отданного ему приказания. Его посылали занять восемь тысяч экю под залог царской короны. Корона эта золотая, украшенная драгоценными каменьями и стоит приблизительно четыре тысячи пистолей, но под нее никто не хотел дать денег. Тогда грузинский князь, узнав о нужде Их Величеств, послал им подарки: царю трех лошадей и тысячу экю, а царице материи из золотой и серебряной парчи, шелка и тафты и пять сот экю. Такие подарки были посланы грузинским князем с целью еще более укрепить Их Величества в намерении усыновить одного из его сыновей.
12-го я увидел царя, которого привезли из армии так как он почувствовал себя немного нездоровым. Он оказал нам много чести и ласки: приказал сесть около себя и дружески беседовал с нами. Он попенял отцу Юстину, что тот и его собратья покинули Котатис. Отец выставил тому причиной беспрерывные войны, приносившие им много вреда. У меня много огорчений сказал царь, но не могу им помочь. Я бедный слепец, которого заставляют делать все, что хотят. Я не смею открыться никому, так как никому на свете не доверяю и однако же приходится полагаться на всех, не смея никого обидеть из боязни, что кому-нибудь придет желание убить меня. Этот бедный царь был молод и строен. На верхней части лица он всегда носил повязку, впитывающую в себя сочащийся из глазных щелей гной и скрывающую от людей ужасный вид выколотых глаз. Царь любит пошутить и посмеяться, благодаря своему игривому нраву. Он сказал отцу Юстину, что ему следовало бы в его стране [173] жениться, на что отец ответил, что он не имеет права жениться, так как связан таким же обетом, как имеретинские епископы и монахи, которые не могут иметь жены. Наши епископы и монахи, — перебил его, с громким смехом царь, — имеют каждый по десяти жен, не считая жен своих соседей.
16-го на рассвете я был приятно пробужден моим товарищем. Он мне рассказал, что брат Ангел с лошадьми и людьми, посланными мною за ним, приехал в Сипиас, где застал его в страшной тоске и отчаянии вследствие разлуки со мною, отсутствия со дня моего отъезда каких-либо известий и от невозможности достать, ни за какую иену, ни лошадей, ни людей, чтобы проехать в Грузию. Узнав о моем благополучном приезде в Тифлис и о том, что я ожидаю его близ Котатиса, он несказанно обрадовался и тотчас же, вырыв в лесу из земли и достав с крыши дома половину спрятанных там вещей, приготовился в путь, но отъезд ему пришлось отложить до 11-го для того, чтобы дать отдохнуть лошадям. 11-го он выехал, оставив одного из наших слуг, наиболее преданного, охранять то, чего не посмел взять с собою, боясь рисковать зараз всем имуществом. К рассказанному он прибавил: «не пугайтесь того, что я вам еще расскажу, так как, слава Богу, все идет хорошо. В субботу, 14-го, около 8 часов вечера, мы благополучно приехали в Котатис; брат Ангел отвел меня в дом Янателя. Я вчера только узнал об угрозах, сделанных вам рассчитанным вами человеком. Если бы я раньше знал об этом случае, то ни минуты не остался бы в Котатисе. Брат Ангел и наши люди, не подозревая также ничего, просили меня в воскресенье утром остаться там до полудня, чтобы немного оправиться от усталости. Я согласился и велел им приготовиться к обеду. Сидя уже за столом я увидел входящего изменника с двадцатью вооруженными янычарами. Где мой хозяин, бешено закричал он, он хотел убить меня, но промахнулся, а уж я, конечно, не промахнусь, и говоря это он стал искать вас, но, не найдя, пошел в другую комнату, думая что вы спрятались там. Я последовал за ним, бросился со слезами на глазах к его ногам и обратился к нему со словами: Мой друг, что я тебе сделал, что ты хочешь меня погубить? если товарищ мой дурно с тобою обращается и не удовлетворил тебя, то я в этом не виноват: проси, что хочешь, я тебе дам тотчас же, только прикажи уйти туркам, которых ты привел. Хорошо, ответил этот негодяй, я их отведу и тотчас же [174] возвращусь к вам. С этими словами он вернулся в залу и сказал янычарам, показывая нм на брата Ангела: возьмите этого человека и отведите его в крепость к коменданту. Бедного брата схватили и повели. Янычары озирались по сторонам, надеясь что-нибудь стащить. Они взяли войлок, служивший нам плащом, и слава Богу удовольствовались только им, не взяв ничего из моего оружия, что явно указывает на Божью помощь; они не тронули также привезенных мною мешков, в которых было на пятьдесят тысяч экю золота и драгоценных камней. Как только янычары удалились из дома, я послал слугу следовать за братом Ангелом и стал усиленно просить проводников немедленно бежать. Мы оседлали, нагрузили лошадей в одну минуту и бежали, Господь мне помог и по Его милости и доброте я, наконец, приехал со всеми взятыми мною из Мингрелии вещами. То же, что взяли янычары, едва ли стоит два пистоля».
Я не стану говорить тут о чувстве радости и признательности, вызванном во мне этим рассказом, так как описать его нет возможности, да и вряд ли оно интересно читателю. Отец Юстин тотчас же отправился к Янателю жаловаться ему и царице на насилие, учиненное в его доме турками и просить их обоих похлопотать об освобождении брата Ангела. Отец возвратился в полдень и уверил нас, что, по этому делу, к коменданту крепости послали двух дворян. Я до того боялся турок (хотя теперь без всякого основания), что хотел тотчас же уехать, но лошадям нужно было дать отдых. После полудня мой товарищ нанял лошадей для возвращения в Мингрелию за остальными вещами, а я приготовлялся ехать в Тифлис со всем привезенным им имуществом.
17-го я и мой товарищ выехали каждый по своей дороге: он с пятью людьми и четырьмя лошадьми в Мингрелию, а я с отцом Юстином, с тремя людьми и с тремя лошадьми в Тифлис. Я возвращался по той же дороге, по которой приехал.
22-го к ночи мы прибыли в Гори. Там я прожил два дня, так как мне необходимо было разменять золото и помочь отцу Юстину приготовиться к возвращению в Котатис, как для того, чтобы отвезти денег моему товарищу и сопровождать его оттуда в Тифлис, так и для того, чтобы похлопотать об освобождении брата Ангела, в том случае, если он еще не арестован.
25-го утром, отец Юстин выехал в Котатис, а я в [175] то же время — в Тифлис, куда и прибыл, благодаря Богу, 26-го вечером с отцом капуцином, которого мне дал горийский настоятель, не желая отпустить меня одного.
6-го февраля вечером приехал также в Тифлис мой товарищ, с оставленными мною в Колхиде слугами, отцом Юстином и братом Ангелом. Как только я со всеми ими перецеловался, брат Ангел отвел меня в сторону и рассказал следующее о своем приключении: "Вы уже знаете, сказал он, каким образом ваш изменник-слуга приказал янычарам меня взять. Их дал ему комендант крепости. Он насказал коменданту, что вы должны ему триста экю, что вы посланник, едете в Мингрелию за многими богатствами, оставленными вами там и что в вашем лице он может приобрести такую богатую добычу, как никогда. Этот предатель просил янычар отвести меня в крепость, связать и обращаться со мною возможно хуже, но они, напротив, относились ко мне хорошо из уважения к моей одежде. Между ними быль один итальянский вероотступник, обращавшийся со мною очень любезно. Я шел насколько возможно медленнее, забавляя по пути этих мошенников, чтобы дать время убежать вашему товарищу, так как я нисколько ни сомневался, что он поступит именно так. Как только меня привели к коменданту, он спросил вашего слугу-негодяя: по чьему приказанию меня арестовали, не я ли его хозяин? На этот вопрос он ответил отрицательно и заявил, что он хозяина не нашел, но что, конечно, я знаю где он. Тогда комендант спросил меня о вас. Я сказал, что не знаю — где вы и что когда я вас оставил, вы имели намерение ехать в Тифлис. Затем комендант задал мне несколько вопросов относительно вашего происхождения и сказал мне, что я должен заплатить триста экю, которые, говорят, вы должны. На это ответил я ему, что вы бедный монах, согласившийся принять на себя хлопоты уведомить меня о бедственном положении монахов, находящихся в Мингрелии и что, получив такое известие, я поехал к ним. В заключение я сказал, что больше ничего о Вас знаю, что у меня нет денег и что я полный бедняк, о чем знает весь Котатис, начиная с царя и кончая его последним подданным. После такого заявления, комендант приказал меня обыскать и нашел на мне пояс, который вы мне дали и в котором оставалось еще каких-нибудь семь пистолей. По чудесному провидению Божьему, ваш товарищ не дал мне спрятать ни одной драгоценности, несмотря на то, что вы [176] ему писали. Комендант, не видя ничего, кроме этих небольших денег, сказал вашему слуге: где же богатства, которые ты мне вбил в голову? зачем ты привел мне этого бедного человека, не для того ли чтобы посмеяться надо мною? ты плут, которого я убью одним ударом палки. Господин! — ответил тот трепеща, — эти богатства в рунах товарища моего хозяина, который остановился у Янателя. Собака! — перебил его комендант, — почему не его ты привел ко мне? Сказав это он отправил его с теми же янычарами, которые привели меня в крепость и строго приказал им привести вашего товарища. Я страшно боялся как бы его не нашли, но этот страх сменился радостью, когда вернулись янычары и доложили коменданту, что ваш товарищ бежал. Тогда комендант накинулся на вашего слугу. Этот злодей казалось был охвачен одновременно и страхом и яростью: он сразу прозрел и понял, что Господь не допустил его взять вашего товарища со всем находившимся при нем имуществом. Затем я рассказал коменданту как он с вами поступил и с какою добротою и щедростью вы обошлись с ним при уплате ему жалованья. Вечером комендант пригласил меня с ним поужинать. Узнав что я лекарь, он тотчас же почувствовал себя нездоровым. Я дал ему, а также кое-кому из солдат, некоторые лекарства. После ужина я был отдан под охрану ренегата итальянца. Ваш слуга советовал заковать меня в кандалы из боязни, чтобы я не убежал. Этот мошенник старался выдумывать тысячу гадостей, чтобы ухудшить мое положение. На другой день царица и Янатель прислали к коменданту двух дворян с требованием освободить меня, так как я был их лекарем, а также и лекарем царя. В полдень пришли два посланца от одного вельможи. Его жена была сильно больна. Ему сказали, что я за долги был арестован в крепости, он прислал просить коменданта отпустить меня, предлагая заплатить мой долг. Хотя было ясно, что я ничего не должен, тем не менее пришлось дать коменданту двадцать пять экю, после чего я был отпущен несмотря на крики вашего слуги, который советовал ни под каким видом не отпускать меня, так как вы скорее заплатите за меня тысячу экю, чем оставите в крепости. Меня повели в дом вельможи, которому я был обязан моим освобождением. Оттуда я послал в Шикарис справиться о вас, и узнал, что вы возвратились в Тифлис, а ваш товарищ в Мингрелию. Несколько дней спустя, отец Юстин прибыл в Шикарис; он разузнал, где [177] я нахожусь и приехал ко мне. Мы отдали из ваших денег двадцать пять экю, благодаря которым меня освободили из заключения и затем возвратились в Шикарис. По истечении двух дней приехал ваш товарищ, со всем тем, что у вас оставалось в Мингрелии и рассказал, что выбрал дорогу минующую Котатис, так как, когда он переезжал на лодке реку Фас, протекающую в шести милях от этого города, то перевозчики ему сказали, что тот злой человек, который устраивал нам столько ловушек, дал им два экю, чтобы они уведомили его о нашем проезде и что этого свирепого человека сторожат четыре янычара с приказанием от коменданта не упустить его. Комендант хочет заставить его исполнить то, что он обещал. Таким образом, прибавил брат Ангел, вы видите, все обошлось счастливо и Господь расстроил замыслы этого негодяя; и без сомнения справедливость не допустит, чтобы он вышел из рук турецкого коменданта, не будучи им наказан.
Хотя было уже поздно, но ни мой товарищ, ни я, не могли идти ужинать пока не наговорились вволю о счастливом исходе наших дел и о всех несчастиях, из которых, признаться, я рассказал только часть, и пока не выразили Богу в горячих молитвах наших чувств к Его беспредельной доброте и к Его всемогущему содействию в чудесном освобождении моего товарища. Когда мы находились в тяжелом положении, то, конечно, и представить себе не могли такого благополучного исхода и, в самом деле, можно ли было надеяться спасти все имущество, когда со всех сторон ему грозило гибелью и мы сами были окружены опасностью.
В следующие дни мы подвели итог всем нашим потерям за время этого печального путешествия и нашли, что потери не превышали приблизительно одного процента из того, что мы сохранили и благополучно, ничего не повредив, довезли до Тифлиса.
Грузия (я слышал, что так называется вся страна, подвластная персам) граничит в настоящее время с восточной стороны с землями черкесов и Московией, с западной стороны с малой Арменией, с южной — с большой Арменией и с северной — с Черным морем и с тою частью Колхиды, которая называется Имеретией. По моему мнению Грузия есть та страна, которую древние называли Иверией. Она простиралась от Тавриза и Эрзерума до Танаиса и называлась Албанией. В настоящее время, как видно, она стала [178] меньше. Страна эта очень лесистая и гористая, в ней множество красивых, длинных, но не широких долин. Средняя часть Грузии представляет собою более ровную и гладкую площадь, чем остальные ее части. Река Кура, называемая большинством географов Кир, а также Корус, протекает по средине. Ее исток находится в Кавказском хребте на расстоянии, как говорят, полутора дня пути от Ахалциха. Она впадает в Каспийское море. Эта река имеет то преимущество перед другими реками Персидской Империи, что по ней ходят суда на довольно большом расстоянии, чего не замечается на других реках, каковое обстоятельство и является крайне удивительным фактом для такого обширного государства. Именно в этой реке знаменитый завоеватель Персии, Кир, чуть было не утонул во время своего бегства; благодаря такому случаю она, по сообщению древних историков, получила его имя. По-моему, заявлению этих историков можно дать полную веру, так как во всей стране, о которой я только что говорил, эту реку вообще называют Курой, или Та-Батмен-Су, что означает: река царя Бахмена (Имя Бахмен одно из тех многих, которое приписывают царю Киру).
В старых персидских географических книгах говорится, что Грузия находится в большой Армении, но все новейшие — называют ее отдельной провинцией называемой Гурзистан, и делят на четыре части: 1. Имеретия, о которой мы так много говорили. 2. Гурия, которая заключает в себе все земли, находящиеся под управлением Ахалцихского паши, 3. Кахетинское царство, простирающееся далеко в глубь Кавказского хребта и именно и составляющее древнюю Иверию и 4, Карталиния — прежняя восточная Грузия, которую древние географы называли Азиатской Албанией. Царство кахетинское и карталинское находятся под властью персов и составляют провинцию называемую Гургистаном. Грузины не называют себя иначе как картвелами. Это название не новое, оно встречается, хотя и немного искаженное, в рукописях многих древних авторов, главным образом у Св. Епифания, который, упоминая об этих народах, называет их всегда кардийцами. Говорят, что грузинами их называли греки от слова георгос, что на их языке означает земледелец. Другие утверждают, что название грузин происходит от имени св. Георгия — великого святого всех христиан греческого обряда. Но эта не верная этимология, так как название грузины встречаются у авторов, живших гораздо раньше чем св. Георгий, как [179] например: Плиний и Помпоний Мела. Во всей Грузии, как мы заметили, мало городов. В кахетинском царстве раньше их было много, но они все теперь разрушены за исключением одного называемого также Какет (Caket). Когда я жил в Тифлисе, то мне говорили, что города эти были велики и роскошно построены. Этому можно верить, судя по развалинам.
Северные народы Кавказского хребта: аланы, сванеты, гуны и другие народы, по многим рассказам, славятся своею силой и мужеством, равно как и амазонки, которыми и было разорено маленькое кахетинское царство. Амазонки живут не далеко от северной части кахетинского царства. Древние и новейшие географы согласны в этом. Птоломей указывает их страну в Азиатской Сарматии, называемой ныне Татарией, на западе Волги, между этою рекою и горами Hippique, а там-то и находится северная часть кахетинского царства. Квинт Курций говорить в том же смысле, что царство Talestis было близь реки Фас. Страбон того же мнения, говоря об экспедиции Помпея и Капидия. Я никого не встретил в Грузии, кто бы был в стране амазонок, но слышал от многих рассказы о ней. Мне показывали у князя одежду из грубой шерстяной материи и совершенно особенного фасона, которая принадлежала одной амазонке, убитой около Кахетии во время последних войн.
Скоро можно будет получить известия об этих знаменитых воительницах, так как тифлисские капуцины мне говорили, что весною в страну амазонок отправятся два миссионера, посылаемых туда духовной общиной. Однажды я по этому поводу довольно долго беседовал с сыном грузинского князя. Между прочим он мне сказал, что выше Кахетии, на расстоянии пяти дней пути к северу, живет сильное племя, которого почти никто не знает и которое вело продолжительные войны с татарами, называемыми также калмак (это те самые, которых мы называем калмыками). Все народы, населяющие Кавказский хребет, ведут с ними постоянную войну, но не могут принудить их заключить с ними ни мир, ни даже простого договора, так как это племя дикое, не имеющее ни законов, ни религии. Оно, как самое ближайшее к Кахетии племя, часто делает на нее набеги и вынуждает наместника, — старшего сына грузинского князя, — быть всегда на готове отразить этих варваров.
Я рассказал молодому князю о том, что говорится в греческих и римских историях об амазонках, а он, после [180] некоторых рассуждений, высказал мне, что этот народ, вероятно, есть скифы, кочующие также как и туркмены и арабы, у которых во главе княжества стоит женщина как и у Achinois. Свита такой женщины-правительницы состоит также из женщин и повсюду сопровождает ее.
Всем известно, что амазонки для удобства ездят по-мужски (на востоке все женщины ездят верхом по-мужски, а некоторые ездят не хуже мужчин), что войска их состояли также из женщин и что их правительница пристегивает себе на боку кинжал; все это, повторяю, известно, но об уродовании грудей и других подробностях, мы предоставляем врать тем сказкам, которыми лживый грек имел наглость наполнить свою историю со слов латинского поэта.
В Карталинии всего только четыре города: Гори, Сурам, Али и Тифлис. О Тифлисе мы скажем позднее.
Гори представляет собой маленький городок, расположенный в долине между двух гор, на берегу реки Куры у подошвы высокого холма, на котором стоит крепость с персидским гарнизоном. Она выстроена сорок лет тому назад, во время последних гургистанских войн Рустан-Ханом — генералом персидской армии. Один миссионер-августинец, бывший тогда в Гори, составил для нее план. Эта крепость не особенно защищена: главная ее сила заключается в ее местоположении. Гарнизон ее состоит всего из ста человек. Дома в Гори построены из глины, равно как и гостиный двор: жители все купцы и довольно богатые; там можно очень дешево найти все необходимое для жизни. Название города Гори — производят от грузинского слова гори, что значит свинья, так как там очень много свиней и они превосходны на вкус.
Сурам — собственно говоря не город; он вдвое меньше Гори, но имеет вблизи большую, хорошо выстроенную крепость с гарнизоном в сто человек. Около Сурама есть местность, называемая Семаше, это слово грузинское и означает три замка. Туземцы говорят, что Ной, выйдя из ковчега, поселился в этой стране и что его сыновья, каждый, выстроили по замку. Я ничего не говорю о Али, гак как об этом городе было уже упомянуто выше. Воздух в Грузии хороший и сухой; климат не равномерный: зимою холодно, а летом слишком жарко. Хорошая погода начинается не раньше мая и длится до конца ноября. Земля для хорошего урожая требует орошения и при этом условии производит в изобилии всякие [181] хлебные злаки, овощи и фрукты. Грузия страна очень плодородная; там можно на маленькие средства жить прекрасно. Хлеб замечательно хорош. Фрукты всяких сортов — превосходны. Нигде в Европе не родятся такие вкусные и красивые груши и яблоки, нигде в Азии нет лучших гранатов. Скота, как крупного, так и мелкого, очень много и он очень породист; дичь бесподобная, особенно много сортов пернатой дичи; кабаны водятся во множестве и они также вкусны как и в Колхиде. Простой народ питается исключительно свиньями, которыми полна каждая деревня. И действительно, у них нет ничего лучшие как это мясо. Туземцы говорят, что оно никогда им не вредит, сколько бы его не съели, Я думаю, что это правда, так как за обедом мне почти всегда давали свинину и не было случая, чтобы она мне повредила. Каспийское море, лежащее близ Грузии, и Кура, пересекающая ее, поставляют столько рыбы и хорошей воды, что можно с уверенностью сказать, что нет другой страны, где бы во всякое время можно было иметь такой стол как там; с такою же уверенностью можно сказать, что нигде не пьют так много и такого хорошего вина, как в Грузии. Виноградные лозы вьются вокруг деревьев как и в Колхиде. Из Тифлиса постоянно отправляют большое количество вина в Армению, Мидию и Испагань для царя. Вьюк в одну лошадь в триста фунтов стоит только восемь франков, я говорю о лучшем вине, обыкновенное же — посредственное — стоит вдвое дешевле. Остальные жизненные припасы стоят соразмерно этому.
Хотя Грузия производит много шелку, но все же не так уж много, как о том пишут путешественники. Туземцы не умеют его хорошо выделывать; они вывозят его на продажу в Турцию, Эрзерум и другие места, с которыми ведут большую торговлю. Наружность грузин самая красивая на всем востоке и, могу сказать, даже в целом мире. В этой стране я не видел ни одного некрасивого лица, как среди женщин, так и среди мужчин: природа одарила здесь большинство женщин такою красотою, какой я нигде в других местах не видал; я считаю невозможным смотреть на них и не любить их. Невозможно нарисовать более восхитительного личика и более стройного стана, чем у грузинок. Оне высоки, гибки и имеют поразительно тонкую талию, но их портит то, что все оне румянятся и белятся; притирания считаются у них таким же украшением, как у нас драгоценные камни и хорошие платья. [182]
Грузины обладают большим природным умом; из них можно было бы сделать великих людей, если бы их учили наукам и искусствам, но, к сожалению, воспитание, получаемое детьми, настолько плохо и они, имеют перед собой такую массу дурных примеров, что из них выходят очень невежественные и порочные люди. Они почти все мошенники, бездельники, предатели, неблагодарны и надменны. С невероятным бесстыдством они отпираются от того, что сказали или сделали, лгут без зазрения совести, просят больше, чем им следует, вымышляют факты и притворяются; они непримиримы в своей ненависти и никогда не прощают обид. Правда, что они нелегко приходят в гнев и не проявляют без причины своей ненависти. Кроме этих душевных пороков, они подвержены и другим — более грязным: пьянству и сластолюбию, каковые пороки считаются вообще вещью обыденной, настолько они общи всем грузинам. Церковные служители напиваются точно также как и светские и окружают себя красивыми рабынями-наложницами. Никому из духовных лиц такое поведение не ставится в упрек, так как обычай вообще допускает это. Настоятель капуцинов уверял меня, что он лично слышал, как убеждали католикоса (здесь так называют грузинского патриарха), что тот, кто окончательно не напивается по большим праздникам (как Пасха и Рождество), не должен считаться христианином и должен быть отлучаем от церкви. Помимо этого, грузины страшные ростовщики, они никогда не одолжат денег без залога и берут за ссуду самое меньшее два процента в месяц. Женщины не менее порочны и злы. Оне питают большую слабость к мужчинам и в них еще сильнее стремление к пороку, заполонившему всю их страну. Но в общем грузины очень учтивы, человеколюбивы, степенны и умеют владеть собою. Их обычаи и нравы, большею частью, носят на себе следы обычаев окружающих их народов: мне кажется что это является результатом, во первых, торговых сношений с разными племенами, а во-вторых, — той терпимости, которую грузины проявляют ко всякой религии и ко всякому обычаю.
В Грузии встречаются армяне, греки, турки, персы, индейцы, татары, московиты и европейцы. Армян так много, что они своею численностью превышают грузин, они также гораздо богаче последних, но занимают, по большей части, небольшие должности. Грузины более могущественны, горды, пусты и [183] тщеславны. Различие в их взглядах, нравах и вере послужило причиной к страшной ненависти между ними. Они взаимно ненавидят друг друга и, по-моему, никогда не сольются. Грузины, обыкновенно, страшно презирают армян и смотрят на них приблизительно также, как мы в Европе на евреев. Одежда грузин похожа на одежду поляков, они носят шапки в роде польских. Их камзолы открыты на груди и стягиваются пуговицами, с петличными шнурками, обувь такая же как и у персов. Женские платья ни чем не рознятся от одежды персиянок. Дома вельмож и все публичные здания построены по образцу персидских строений. Постройки стоят дешево, так как у них лес, камень, гипс и известь в изобилии. Они даже в манере сидеть, лежать и есть подражают персам.
Дворянство проявляет над своими людьми власть более чем тираническую, обращаясь со ними еще хуже, чем в Колхиде и заставляя бесплатно и на своих харчах работать целыми месяцами. Обычай дает им право располагать свободой и жизнью своих подданных: брать и продавать их детей или обращать в своих рабов. Впрочем, они редко продают людей старше двадцатилетнего возраста, а в особенности женщин. Вера грузин приблизительно похожа на мингрельскую; и те, и другие приняли ее одновременно в IV веке, благодаря проповеди некой Иверийской женщины, принявшей в Константинополе христианство. Следовательно, сказанное мною о мингрельцах, что они христианского, кроме имени, ничего не имеют, и что не только не соблюдают, но даже не знают ни одной заповеди Иисуса Христа, в сущности вполне применимо и к грузинам, но, во всяком случае, грузины больше соблюдают посты и дольше молятся. Миссионеры, когда я был в Тифлисе, отправили в Рим отчет о состоянии их миссии, который показали мне. В нем между прочим упоминается о довольно забавном случае. Я расскажу о нем, так как он здесь уместен.
В Гори жила одна очень безнравственная женщина из хорошей фамилии; женщина эта заболела настолько серьезно, что уже не рассчитывала больше встать. Она послала за священником и во время исповеди покаялась в своем разврате, обещая ему никогда больше не обращать внимания на мужчин, кроме своего мужа. Но священник сказал ей: «Сударыня! Я вас слишком хорошо знаю, чтобы поверить этому. Вам трудно будет порвать все связи, которые вы имели со столькими [184] волокитами, но теперь я требую только одного, чтобы таких связей у вас было не более двух или трех и притом на тех условиях, которые я вам поставлю». Больная, страшно возмутившись недостойным предложением своего духовника, прогнала его и тотчас же послала за капуцином, которому и рассказала о происшедшем и затем исповедовалась у него. В том же отчете указывается, что священники приказывают кающимся в какой-нибудь краже не возвращать хозяину похищенного имущества, а отдавать таковое им, священникам; таким образом, краденое имущество почти никогда не возвращается владельцам.
В Грузии много епископов, один архиепископ и один патриарх — называемый католикосом. Князь, хотя по религии магометанин, старается, чтобы в епархии было достаточно духовенства и на духовные должности назначает обыкновенно своих родных. Дворяне присваивают себе такую же власть и каждый, на своих землях, не только располагает церковными приходами, но даже заточает в тюрьму духовных лиц и наказывает их наравне с другими. Дворяне пользуются ими для всевозможных работ, отнимают у них детей и, не довольствуясь тем, что человеку дороже жизни (я говорю о детях), лишают этих бедных людей не менее драгоценного блага — свободы, продавая их в рабство магометанам, в чем я имел случай лично убедиться. Грузинские церкви содержатся не многим лучше чем мингрельские. В городах оне еще довольно чисты, но в деревнях страшно запущены. У грузин, как и у других христианских племен, окружающих их с севера и с запада, существует странный обычай: они строят большинство церквей на вершинах гор в отдаленных и почти недоступных местах. Эти церкви видны издалека и местные жители молятся на них на расстоянии трех-четырех миль, но туда почти никогда не ходят; можно с уверенностью сказать, что большая часть церквей отпирается не более одного раза в десять лет. Их строят, а затем оставляют на произвол ветра и птиц. Я никогда не мог узнать причину такой нелепости. Все, у кого я об этом спрашивал, давали мне всегда один и тот же глупый ответ: таков обычай.
Грузины убеждены, что, за совершенные ими некоторые грехи, они получают прощение, если выстроят маленькую церковь, и, как мне кажется, они потому строят их в недоступных местах, чтобы, раз выстроив и [185] получив тем прощение грехов, избежать нравственной обязанности украшать их и содержать в порядке.
Я упомянул выше, что св. Георгий считается у этих христиан великим святым; они его называют Мар-Гергис и считают Капподийским уроженцем, сыном одного сирийского патриарха, замученном при Диоклециане. Магометане не менее грузин почитают этого святого и рассказывают про него следующую легенду: св. Георгий, в числе других чудес, совершил одно замечательное, а именно возвратил жизнь быку одной бедной старухи, у которой останавливался. Эта легенда несколько похожа на ту, которую рассказывают мингрельцы, сообщая как св. Георгий перенес быка из одной местности в другую, находящуюся на расстоянии более ста миль. (О ней я уже упомянул, когда говорил о мингрельской религии).
О совершенных в Грузии персами завоеваниях столько передавалось рассказов и писалось, что я воздержусь говорить о них от себя, так как почти все авторы, в своих описаниях, согласны между собою. Вот вкратце, что я нашел в персидской истории.
Великий Измаил (которого наши историки называют Софи) после покорения стран, лежащих близ западной части Каспийского моря, около Мидии и Армении, и после изгнания из этих месть турок, объявил войну грузинам, несмотря на то, что, в начале своего царствования, именно от них он получил значительную помощь. Эту войну Измаил окончил очень успешно, заставив грузин платить ему дань и дать заложников. В составе Грузии, кроме княжеств кахетинского и карталинского, входили разные наместничества, называемые ериставствами, так сказать вассальные владения, правители которых всегда вели между собою войны.
Такое дробное деление Грузии и, главным образом, междоусобные войны ериставов послужили основной причиной разорения Грузин.
Местные жители платили дань в продолжение всего царствования Измаила и его наследника Тахмаза, в высшей степени счастливого в войне. В то же время, в той части Грузии, которую называют Карталиния и которая, гранича с Персией как я говорил, составляет восточную часть Грузии — царствовал Луарсаб. Этот царь после себя оставил двух сыновей и разделил между ними свое государство. Старшого звали Симоном, а младшего Давидом. Они оба остались недовольны разделом и, выступив друг против друга войною, обратились [186] за помощью к Тахмазу. Просьба младшего пришла раньше. Тахмаз ответил, что он дает ему все владения его отца, если он — Давид согласится перейти в магометанство. Давид согласился принять магометанскую религию и явился в персидскую армию, вступившую в Карталинию с тридцатитысячной кавалерией. Его послали к Тахмазу, который находился тогда временно в Казбине. Как только этот грузинский царь очутился в его власти, Тахмаз написал Симону тоже самое, что писал его брату, то есть предложил ему принять магометанскую религию и приехать к нему, если он желает владеть всеми поместьями своих предков. Симон, будучи подавлен персидским войском, сдался, но не пожелал отречься от своей веры. Тахмаз взял в плен обоих царей и, овладев таким образом Грузиею, отправил Симона в качестве пленника в крепость Женжхе близ Каспийского моря, а Давида назначил наместником Грузии, переменив его имя Давид на Дауд-хан, указывающее на его магометанское исповедание. Затем Тахмаз велел грузинским вельможам присягнуть ему в верности и взял в заложники как их детей, так и детей Давида.
Грузины свергли персидское иго только после смерти Тахмаза, по примеру большинства персидских провинций и были свободны во все царствование Измаила II (продолжавшееся только два года) и в первые четыре года царствования Магомета, прозванного Кода-Бенде, т. е. служитель Бога. Этот царь тоже предпринял поход против Грузии, чтобы вновь ее покорить. Дауд-Хан при его приближении бежал, а брат его, Симон, воспользовавшись этим случаем, принял магометанство с целью завладеть имуществом брата и добился того, что был назначен тифлисским ханом под именем Симон-Хан.
Кахетинский царь, по имени Александр, умер в царствование Магомета Кода-Бенде, оставив после себя трех сыновей и двух дочерей. Старшего звали Давидом. Его мужество и несчастия прославили его на весь мир под именем Теймураз-Хана, данным ему персами. Он был взят в заложники царем Тахмазом и находился при персидском дворе, когда умер его отец. Давида воспитывали очень заботливо вместе с Великим Абасом, бывшим одних с ним лет. Он вырос среди персидских нравов, которые, во всяком случае, лучше грузинских. Как только умер его отец, мать его, красивая и умная царица, называемая грузинами Кетеваной, а по персидским летописям — Марианой, написала следующее [187] письмо Кода-Бенде: Ваше Величество! мой муж умер и я вас умоляю отпустить ко мне моего сына Теймураза на его отцовский престол. Взамен посылаю заложником его брата. Теймураз, принеся присягу на верность персидскому парю, как своему сюзерену, был отпущен на царство. Карталинский царь Симон, о котором мы говорили выше, умер в начале царствования Великого Абаса, оставив корону старшему сыну Луарсабу, который, по молодости лет, находился под опекой своего первого министра, человека очень умного, но низкого происхождения, называемого грузинами Мехру, а персами Морад. Этот министр, пользовавшийся в царстве неограниченною властью, был также и правителем города Тифлиса. У него была очень красивая дочь, в которую Луарсаб страстно влюбился и пользовался взаимностью. Отец положительно ничем не мог помешать их свиданиям. Однажды он застал их запершихся вместе и сказал царю: «Ваше величество! не обесчещивайте ни моей дочери, ни моего дома. Если она нравится вам, то женитесь на ней, если же вы не хотите жениться, то не оставайтесь с нею наедине». Луарсаб поклялся ему не иметь другой жены кроме его дочери, а потому Мехру позволил ей жить с царем как с мужем. Однако этот брак не состоялся, так как против него восстали царица, мать Луарсаба, и придворные дамы. Последние заявили, что оне не будут считать себя подданными особы низкого происхождения. Луарсаб, вероятно очень довольный этим препятствием, заявил Мехру, что не может жениться на его дочери. Грузины, как я уже говорил, очень мстительны. Царю посоветовали, во избежание мести, умертвить Мехру. Царь согласился и на ближайшем пиру у его величества решили напоить его министра, а затем убить. Мехру был извещен о заговоре в тот момент, когда все было уже готово: он был уже на половину пьян, когда паж царя, бывший из числа любимцев Мехру, подавая чашу и умышленно согнувшись, как бы из почтения, тихо сказал ему: господин, вас хотят убить. Мехру нисколько не смутился. Возвратив чашу, он поднялся, будто для того, чтобы выйти из за стола (это нисколько не считается предосудительным в странах, где пир длится по пол дня). Выйдя на двор, он побежал в свою конюшню, схватил первую попавшуюся ему под руку шапку и дорожный плащ конюха и, не замеченный своими людьми, надел уздечку на лучшую свою лошадь, вскочил на нее и ускакал. Он так удачно исполнил все это, что бегство не было открыто и увенчалось полным успехом. Мехру [188] поехал искать защиты к Великому Абасу, победоносно возвращавшемуся в Испагань из похода в Ширван и Шемаху — стран соседних с Грузией и Каспийским морем. Прибыв к царю, он рассказал ему как служил Луарсабу и его покойному отцу, как за это в награду обесчестили, обещав жениться, его единственную дочь и покушались на его жизнь. Он просил у его величества, как у истинного повелителя Грузии, правосудия и возвращения имущества.
Мехру избрал еще более верное средство отомстить Луарсабу, влюбив Абаса в его сестру, одну из самых красивых девушек Грузии; красота ее была воспета всеми персидскими поэтами и о ней до сих пор еще в Персии поются песни. При крещении ей дано было имя Дареджана, но персы в своих песнях называют ее Пери. Мехру, чтобы воспламенить Абаса, при всяком удобном случае, с особенным искусством рассказывал о ней, и достиг того, что царь отправил сначала одного, а затем другого посла просить ее у Луарсаба. Первый был отослан с прекрасными обещаниями, а второму сказали, что княжна сосватана с овдовевшим кахетинским царем Теймуразом. Абас, еще более воспламененный отказом, послал к Луарсабу третьего посла, уполномочив последнего настоятельно просить у него сестру и, в случае надобности, пустить в ход разные обещания и даже угрозы. Одновременно он написал Теймуразу требуя, чтобы тот отказался от сестры Луарсаба и приехал бы к нему. Луарсаб, взбешенный надменными и часто повторяемыми настояниями, вместо ответа оскорбил посла, чтобы к нему по этому делу больше не присылали. Это случилось около 1610 г. Абас был не в состоянии привести в исполнение своих угроз против Грузии, так как вел войну с Турцией. Он сделал вид, что покорился обстоятельствам, а между тем поручил одному кармелитскому монаху-миссионеру сперва отправиться в Европу и возбудить там христианских князей на войну с Турками, для чего провести свои войска через Грузию, а затем, по возвращении, убедить Теймураза не присоединяться к туркам и ничем им не помогать против персов. Теймураз, очень легковерный, или очень боязливый, сделал то, что от него требовали, но вскоре сильно раскаялся в этом, так как в 1613 году Абас выехал из Испагани с намерением объявить Грузии войну. Этот царь, помимо своих великих достоинств, обладавший также твердостью и необыкновенной хитростью, затеял эту войну, якобы добиваясь руки сестры Луарсаба. Он говорил, что последняя [189] любит его, что она присылала ему письма через свою наперсницу; он утверждал еще, что она была ему обещана и что Луарсаб изменник и бессовестный лгун. Между тем Абас готовился к походу совершенно по другой причине, а вовсе не для того, чтобы сражаться с соперником в любви; все прекрасно видели, что этот царь желал, придравшись к случаю, обратить грузин в своих подданных, потому что многим грузинским вельможам он уже платил жалованье, а Мехру ежедневно старался заманить новых. У Абаса заложниками были два сына Теймураза, а также брат и сестра Луарсаба. Наконец, некоторых грузинских князей царской крови он сманил в магометанство для того, чтобы приобрести больше надежных правителей для провинций и тем увеличить свои доходы. Он был убежден, что если разъединит грузин, то настанет конец их царству; вещь возможная, в особенности между такими мстительными народами. Он написал Теймуразу, что Луарсаб, как человек неблагодарный, непокорный и сумасшедший, не достоин царствовать, а потому он решил отнять у него корону; и что если Теймураз возьмет его в плен или убьет, то получит его царство. Тоже самое он написал Луарсабу относительно Теймураза, а своему генералу Лолла-бек, находившемуся около Мидии, приказал вторгнуться в Грузию с тридцатью тысячной конницей и все покрыть кровью и пламенем.
Луарсабу и Теймуразу посоветовали соединиться. Они свиделись и сообщили друг другу о письмах Абаса; тогда поняв, что персидский царь решил погубить их обоих, они дали друг другу слово или погибнуть вместе, или спастись. Чтобы более укрепить союз, Луарсаб в самом деле отдал свою сестру — прелестную Дареджану — Теймуразу, который, как я уже говорил, был вдовцом. Абас, узнав эту новость, вышел из себя; он хотел собственноручно убить обоих сыновей Теймураза и других заложников Грузии и клялся умертвить всех, но ограничился лишь ускорением своего похода, чтобы скорее наказать оскорбивших его царей. Теймураз, получив сведения о приближении персидской армии, собирался готовиться к обороне, но узнав, что одна партия его вельмож склонялась сдаться, послал свою мать к Абасу. Эта царица, после потери мужа, сделалась монахиней. Я уже говорил, в рассказе о мингрельской религии (во всем схожей с грузинской), что для того чтобы быть монахиней, достаточно носить только монашеское платье, без всяких обетов и не [190] покидая своего обычного жилища. Мариана или Кетевана (ее называли двумя именами), надев строго монашеское платье, чтобы чувствовать себя увереннее и импонировать царю своею набожностью, отправилась в путь с большою свитой и великолепными подарками; царица ехала настолько быстро, что застала Абаса еще в Испагани. Явившись к царю, она бросилась ему в ноги, умоляя простить сына и выказала возможно больше почтения и покорности, считая их за самое верное средство умилостивить царя. Хотя царица была уже довольно пожилая, но еще очень красива и Абас с первого же взгляда влюбился в нее, или притворился влюбленным и предложил ей принять магометанство и вступить с ним в брак: но целомудренная царица, верная своей религии (эту верность поддерживало еще ее отвращение к замкнутой гаремной жизни персидских цариц), отказала царю с непоколебимой и невероятной в грузинке твердостью и стойкостью. Абас взбешенный отказом, или просто-напросто воспользовавшись им как предлогом (есть основание думать, что он хотел жениться на Кетеване только с целью отомстить Теймуразу), отправил царицу в заключение — в отдаленный дом, а затем приказал сделать ее обоих внуков, присланных Теймуразом в заложники, евнухами и обратить их в магометанство.
После этого он уехал в Грузию. Кетевана много лет прожила в заключении и, спустя долгое время после покорения Грузии Абасом, в 1624 году была переведена в Ширас, где и подвергнута жестоким мучениям. Абас написал Иман-Кули-Хану, начальнику того города, где жила Кетевана, чтобы он во что бы то ни стало принудил Кетевану перейти в магометанство, и если на нее не подействуют обещания, угрозы и даже побои, то окончательно замучить ее. Иман-Кули-Хан, в надежде, что на царицу такой строгий приказ подействует, показал ей его, но надежда не оправдалась; последовавшие затем мучения также не покорили этой по истине героической и святой души. Кетевана стоически выносила побои, кандалы и умерла на горячих углях. Она во имя Иисуса Христа восемь лет выносила в заточении невероятно тяжкие мучения, которые изобретали и разнообразили ежедневно. Труп ее был брошен на живодерне, но августинцы, жившие в то время в Ширасе ночью похитили его, набальзамировали, положили в гроб и с одним из своих собратьев тайно отправили Теймуразу.
Однако, возвратимся к изложению войны в Грузии; Абас [191] вторгнулся в Грузию с армией, предводительствуемой Мехру. Его армия ежедневно увеличивалась перебежчиками-грузинами, число которых постепенно возрастало: одни примыкали, соблазненные обещаниями, а других побуждала боязнь или желание мести. Однако, несмотря на это, Луарсаб решил сражаться, надеясь запереть персов в лесах и там уничтожить их. Абас думал, что он погиб и что его предали: когда его армия углубилась в страну на двадцать пять миль, то Луарсаб, разделив свои войска на две части, завалил проход срубленным лесом, так что персидское войско не могло двинуться ни вперед, ни назад. Вследствие этого Абас пришел в страшное уныние, а Мехру опасался, что он его убьет как предателя, и потому сказал ему: «Ваше величество! Я на своих плечах вынесу вас отсюда», и он сдержал слово: он велел пехоте проделать окольную дорогу в лесу, и, оставив лагерь, блокированный грузинами, взял только кавалерию. Абас сам принял командование над ней и, пройдя через леса, бросился на царство кахетинское, произведя там большое опустошение. Он велел вырубить даже деревья, питающие шелковичных червей, дабы страна, получающая от них громадную выгоду, была бы окончательно разорена. Луарсаб, узнав об этом, совершенно растерялся и бежал в Мингрелию. Абас глубоко убежденный в том, что он не может быть уверен в своей победе, пока грузинские цари будут на свободе, написал Луарсабу следующее письмо: "Зачем вы убежали? Я мщу только одному Теймуразу, неблагодарному человеку, изменнику и мятежнику. Приезжайте сдаться мне и я утвержу вас во владении грузинским царством: если вы не приедете, то я совершенно разорю его и превращу в пустыню. Луарсаб из любви и преданности к своему народу, приехал и сдался Абасу. Царь принял его дружески, с великими почестями и очень торжественно вновь посадил его на грузинский престол. Это было сделано для того, чтобы лучше обмануть грузин и впоследствии самому захватить трон без всякого кровопролития. Он сделал Луарсабу прекрасные подарки и, между прочим, султан из драгоценных камней, который просил носить всегда, а в особенности, когда он будет посещать его. Это царский знак — сказал ему Абас, и я хочу, чтобы вы всегда носили его, дабы народ знал, что вы царь. В день своего отъезда из Тифлис, он сказал Луарсабу: я остановлюсь в шести милях отсюда, а войску прикажу двинуться вперед. Не хотите ли вы сопровождать меня? Такое предложение служило бедному Луарсабу [192] западней и имело целью, тихо, без шума, удалить его из столицы. Луарсаб согласился, не подозревая злого умысла. Абас приказал очень ловкому и известному мошеннику, служившему в его гвардии, украсть у Луарсаба султан. Приказание было удачно выполнено. Когда Луарсаб пришел к царю, то Абас сказал ему: Луарсаб! где ваш султан? ведь я же просил вас постоянно носить этот царский знак? — Ваше величество! я в отчаянии, ответил Луарсаб, у меня его украли, со вчерашнего дня его искали у всей моей прислуги, но не нашли. Как! --воскликнул гневно царь, в моем лагере обкрадывают царя Грузии! позвать ко мне главного судью, стражу и начальника судного совета. Это было второю хитростью, при помощи которой хотели овладеть несчастным Луарсабом без боя. Его арестовали, но Абас не осмелился умертвить его из боязни вызвать возмущение в Грузии, а отправил в Мазандеран — в надежде, что нездоровый климат этой местности скоро с ним покончит; но, узнав, что Луарсаб переносил его без вреда для здоровья, велел перевести его в Ширас, где наконец, и покончил с ним. Насильственная смерть Луарсаба была вызвана следующим обстоятельством: грузинские князья давно просили Московского Великого Князя вступиться за них, и тот, исключительно для этой цели, прислал большое посольство. Персидский царь, умный и очень деятельный, приказал начальнику Шемахи, города, расположенного у Каспийского моря, откуда должны были прибыть в Персию посланники Московии, разузнать, не приехали ли эти послы по делу Луарсаба и, в утвердительном случае, допытаться, настолько ли они принимают в нем участие, что можно опасаться разрыва с Московией. Его уведомили, что посольство приехало действительно по этому делу и что во главе его стоит очень важный вельможа, снабженный серьезными инструкциями. Так как Абас ни за что не хотел дать свободы грузинскому царю и в то же самое время не хотел отказать Великому Князю Московии, то предписал начальнику Шираса избавиться от пленного Луарсаба, но так, чтобы смерть его показалась бы простой случайностью. Это было приведено в исполнение и Абаса, за два дня до приезда посланника Московии, известили о смерти Луарсаба. Тогда царь приказал доложить себе об этом публично и сделал вид, что он очень удивлен и рассержен. Ах, Боже мой! — сказал, он, — это ужасно, скажите мне, как он умер? Ваше величество! — ответил курьер, — он пошел на рыбную ловлю и закидывая сеть, упал в воду. В таком случае, — воскликнул Абас, я желаю, [193] чтобы вся его стража была казнена, так как ей уже нечего больше заботиться о нем.
Посланник Московии получил аудиенцию: после обеда, когда его порядочно напоили, царь велел ему приблизиться к своей особе и сказал ему: и так, господин посланник, что желает русский царь, мой брат? Посланник начал излагать данное ему поручение, но как только он произнес имя Луарсаба царь сказал ему: я думал, что вы уже знаете о несчастии случившимся с этим бедным царем; я очень был опечален. Если бы Господь сохранил его жизнь, я конечно от всего сердца сделал бы все, что желает ваш повелитель.
Место Луарсаба занял его брат, обращенный предварительно в магометанство, но уже не как царь, а лишь как наместник. К грузинскому его титулу был присоединен — персидский и таким образом он носил имя — Баграт-Мирза, что означает владетельный князь. Абас оставил в Грузии войско для отражения Теймураза. Этот царь сначала воевал, получая небольшую помощь от турок и христианских князей — соседних с Черным морем, в земли которых он удалился в виду того, что дела его приняли плохой оборот. Видя, что такая ничтожная помощь, не оказывает ему никакой пользы, он лично отправился в Константинополь просить турок о помощи. Его поездка увенчалось полным успехом и большое турецкое войско было послано в Грузию. Турки неоднократно разбивая персов, возвратили наконец Теймуразу его царство — Кахетию. Но Теймураз не долго царствовал. Как только турки ушли, Абас вернулся в Грузию, положение которой теперь совершенно изменилось. Он приказал построить крепости и наполнил их природными персами, вывел из Грузии более восьмидесяти тысяч семейств и поселил большинство из них в Мазандеране, стране лежащей около Каспийского моря, а остальною частью населил Армению, Мидию и персидскую провинцию, переведя на место выселенных грузин, персов и армян. К строгости он присоединил и мягкость, чтобы попробовать, не лучше ли она удержит этот народ в повиновении. Он заключил с грузинами договор, закрепив его присягою. В договоре сказано, что их страна не будет обременена налогами и что религия не будет изменена, что в Грузии не будут разрушать церквей и строить мечетей, что наместником у них будешь всегда грузин из рода их царей, но магометанин и, что, наконец, один из его сыновей, который пожелает переменить религию, получит место начальника и [194] главного судьи в Испагане до тех пор, пока унаследует своему отцу.
Абас умер в 1628 году. Как только Теймураз узнал о его смерти, то тотчас же возвратился в Грузию, возмутил грузин и при их помощи, убив наместника и перебив всех опасных для себя персов, сделался владетелем сильных городов, исключая Тифлиса. Но недолго ему пришлось владеть ими: Сефи, наследовавший престол своего деда Абаса, послал в 1613 году против него сильное войско, под предводительством Рустан-хана, грузина, сына Симона-хана, того самого наместника, которого грузины убили. Он был назначен главным судьею в Испагане уже после смерти Абаса и назывался Косру-Мирза. Царь Сефи, знавший его за очень энергичного и храброго человека, назначил его генералом своей армии и наместником Грузии, на место его отца. Разбив во многих битвах грузинские войска, Рустан-хан вновь завоевал всю Карталинию и часть Кахетинского царства и прогнал Теймураза, который был принужден бежать в укрепленные места Кавказского хребта. Этот царь одинаково храбрый и несчастный в течении нескольких лет славно держался в горах, борясь за свою жизнь скорее как беглец, нежели как царь, защищающий свою корону.
Не получая помощи ни от турок, ни от христиан, он отправился просить ее в Московию, но, не имев там успеха и убедившись, что уже не настанет дня, когда он возвратится во владения своих предков, уехал в Имеретию, где царицей была его сестра. Чанаваз-хан взял его в плен, когда получил маленькое Имеретинское царство, в котором, как я говорил, поставил царем своего сына. Теймураз мог бы совершенно свободно удалиться в Турцию, но этому мешало, помимо тех соображений, что он уже стар и что турки будут обращаться с ним хуже персов, еще и страстное желание быть похороненным в своей стране. Чановаз-хан, приведя его в Тифлис, написал царю, что знаменитый Теймураз в его руках. Царь приказал выслать его ко двору. Утомление, старость и тоска по родине наконец сломили Теймураза: он заболел. Царь поместил его в одном из своих дворцов и, окружив его большим комфортом, приказал своим лекарям отнестись к его болезни как можно внимательнее. Он умер в 1659 году; тело его было перевезено в Грузию, где и погребено по обычаю страны с громадной пышностью.
Рустан-хан, покорив вновь Грузию, построил, как [195] сказано, крепость Гори. Он повсюду водворил мир и порядок, управляя страной очень мягко и справедливо. Он женился на сестре мингрельского князя Левана Дадиана, несмотря на то, что она была христианка и была уже замужем за гурийским князем. Леван раздраженный тем, что замышлял против него этот князь, отнял у него княжество, ослепил, взял жену и отдал за Рустан-хана, хотя мингрельское и грузинское духовенство старалось помешать этому чудовищному, если смею так выразиться, браку. Княгиню эту звали Марией, в настоящее время она жена Чанаваз-хана, наместника Грузии (мы говорили о ней в рассказе о последних переворотах в Имеретии). Рустан-хан умер в 1640 году, тело его отвезено в Ком где и погребено. Чанаваз-хан, родственник Теймураза, был тогда начальником и главным судьею в Испагане. Так как Рустам-хан не имел детей, то он усыновил Чанаваз-хана и послал его ко двору с просьбой смотреть на него как на его сына и утвердить это усыновление. Его величество выбор одобрил. Он приказал совершить над молодым человеком обряд обрезания и вверил ему управление городом. В настоящее время именно этот Чанаваз-хан и есть наместник Грузии. Ему уже более восьмидесяти лет, но он еще очень бодр.
Как только Рустан-хан умерь, его жена княгиня Мария узнала, что о ее красоте рассказали много лестного персидскому царю, и что Его Величество приказал прислать ее к нему. Ей посоветовали или куда-нибудь спрятаться, или бежать в Мингрелию, — но она предпочла другой путь; она была слишком уверена что во всей Персидской Империи не найдется такого уголка, где бы ее не открыли, она отправилась в тифлисскую крепость и, чтобы избежать рук того, кто ее хотел иметь, заперлась там на три дня. Все это время она показывалась женщинам коменданта, а затем послала ему сказать, что, полагаясь на мнение своих женщин, которые видели ее, он может написать царю, что она не так красива и молода, чтобы ее желать и даже немного уродлива и что она заклинает Его Величество оставить ее окончить дни на своей родине. Одновременно с этим она послала царю богатый подарок из золота и серебра и четырех необыкновенной красоты девушек. Когда подарок был отправлен, то княгиня стала вести замкнутую жизнь, бросилась в благотворительность, стала раздавать большую милостыню бедным, чтобы они молились за нее Богу. По истечении трех месяцев пришел от царя [196] Чанаваз-хану приказ жениться на ней. Князь, получив этот приказ, очень обрадовался, так как княгиня Мария была очень богата. Он женился на ней, несмотря на то, что уже был женат, и всегда относился к ней с большим уважением, благодаря ее большому состоянию. Хотя ее первый муж — гурийский князь был еще жив, но он был очень стар и слаб (он жил в Грузии). Княгиня дала ему одну из своих девушек, чтобы утешить его в потере ее и содержала его, но, по правде сказать, довольно бедно. Однако она выказывает еще некоторую нежность к нему: несколько лет тому назад, бывши на границе Имеретии, она призвала его к себе и продержала восемь дней. Чанаваз-хан приревновал, но княгиня стала трунить над его ревностью говоря, что он оказал большую честь гурийскому князю, ревнуя ее к этому бедному, слепому, лишенному всего, несчастному и точно такому же немощному, как и он сам — старику.
Большинство грузинских вельмож исповедуют магометанскую религию, но лишь наружно. Одни придерживаются этой религии, чтобы получить хорошее жалованье и место при дворе, а другие чтобы иметь честь видеть своих дочерей за царем, или хотя бы отдать их в услужение их женам. Есть среди этих подлых дворян и такие, которые сами приводят к царю самых красивых своих дочерей, за что получают в награду пенсию или место. Пенсия дается смотря по званию лиц, но обыкновенно не превышает двух тысяч экю в год. По этому поводу, когда я был в Тифлисе, произошла печальная история: один вельможа сообщил царю, что у него есть племянница поразительной красоты. Царь приказал привести ее к нему. Этот злой человек сам взялся объявить и исполнить приказ. Он явился к своей сестре — вдове, и сказал, что персидский царь желает жениться на ее дочери, а потому ее необходимо приготовить к этому. Мать сообщила о таком насилии своей бедной дочери, которая пришла в отчаяние. Она любила одного молодого человека, жившего но соседству и была в свою очередь страстно любима им. Мать это хорошо знала. Они решили сообщить ему через слугу о своем несчастии. В полночь к ним явился этот молодой человек и застал мать и дочь оплакивающими свою горькую долю. Он бросился к их ногам и сказал, что он ничего не боится так, как потерять свою возлюбленную и что для него никакой гнев царя ничто в сравнении с таким несчастием. Как на единственный исход из [197] такого положения, он указал на необходимость тотчас им пожениться, чтобы на другой день заявить их вероломному родственнику, что его племянница, которую требовали ко двору, уже более не девушка. Совет был принят. Мать вышла, а влюбленный утер глаза своей возлюбленной и в туже минуту совершил брак. Дядя, узнав о случившемся, донес царю. Его Величество разгневался и отдал именное приказание прислать ко двору мать, дочь и ее мужа. Эти лица бежали и в течении нескольких месяцев удачно скрывались, но, наконец, увидев, что их скоро откроют и нельзя больше будет скрываться, они спаслись в Ахалцих, где паша принял их под свое покровительство.
Страх, господствующий в Грузии перед подобными случаями, принуждает людей, имеющих красивых дочерей, выдавать их замуж насколько возможно раньше, даже во время их детства, в особенности простой народ выдает замуж своих дочерей очень рано; случается, что их обручают, когда они еще в колыбели, для того, чтобы господа, которым они принадлежат, не отняли бы их с целью продать или обратить в наложниц: известно, что к замужним женщинам и к детям, которых нельзя со спокойной совестью оторвать от их домов, господа относятся все-таки с некоторою осторожностью.
Кахетинское царство в настоящее время покорено персидским царем. Честь окончательного его завоевания принадлежит Чанаваз-хану. Наместником Кахетии был назначен его сын Арчил, который для получения этой должности перешел в магометанство. Мы говорили о нем, когда передавали о последних событиях в этом маленьком царстве и о его любви к Систана-Дареджане — жене имеретинского паря. Систана-Дареджана была пленницей в Ахалцихе. Паши относились к ней с большим уважением. Арчил постоянно думал о ней с тех пор, как потерял ее из виду. Отец его действовал на пашу, то подарками, то интригами, так что наконец в 1660 году он возвратил ей свободу. Она с триумфом была привезена в Тифлис. Арчил тотчас же женился на ней и тем приобрел право на царство кахетинское (в котором фактически он уже был наместником), потому что Систана-Дареджана была дочерью Теймураза-хана и сестрою Ираклия — единственного сына этого несчастного царя, способного наследовать отцу, так как все другие сыновья были ослеплены. Этот Ираклий уехал в Московию со своею [198] матерью и говорят, что великий князь окружил их свитой и содержал достойно их званию.
С Арчилом, кахетинским наместником, был достойный любопытства случай: он был в юности обручен с одною девицей из знатного грузинского дома и та очень стремилась сделаться его женою. В этой стране нарушить брачное условие — вещь неслыханная. Когда она узнала, что он женится на Систане-Дареджане, то послала к нему просить у него удовлетворения, за смерть, на которую он осудил ее счастье. (В Грузии так называют оскорбление нанесенное невесте, когда ее оставляют, чтобы жениться на другой). Она сначала думала истребовать удовлетворение судом, но поняла, что таким путем ничего не добьется, так как ее оскорбитель по своему положению имел громадное влияние на суд, поэтому она решила выставить против неверного Арчила отряд в четыреста человек. Он отказался сражаться с нею и приказал сказать, что вовсе не желает биться с девушкой и чтобы вообще она не поднимала шума, иначе он всем расскажет о благосклонности, которою она подарила некоего молодого придворного — Сизи, хваставшегося этим. Девица, оскорбленная еще больше тем, что к презрению прибавили клевету, свое чувство досады обратила на Сизи, она вызвала его на дуэль, но он уклонился, тогда она устроила ему засаду, разбила его, обратила в бегство, преследовала и убила у него более двадцати человек. Она имела брата, который принял ее сторону против Сизи. Князь и весь двор всевозможными усилиями старались их помирить, но этого достичь не могли. Наконец, враждующим сторонам предоставили порешить их ссору оружием. В Грузии в обычае, когда суд не может выяснить между дворянами ссоры, ни усмирить их, предоставить им драться в загороженном месте для поединка. Стороны исповедуются и причащаются и, таким образом приготовленные к смерти, идут на ристалище. Это называется идти на суд Божий. Грузины уверяют, что возложить непосредственно на Бога наказание преступления очень хорошо и справедливо, когда людской суд не может выяснить, виновен ли обвиняемый, или обвинитель просто клевещет. Сизи и его противник сошлись, но небольшой отряд солдат, когда они взялись за оружие, разнял их. Девица со стыда и горя вскоре умерла, а ее брат, из уважения к княжескому сану, наконец примирился и с Арчилом и с Сизи.
Прежде чем перейти к рассказу о том, что было со [199] мною в Тифлисе, мне кажется необходимо описать его, хотя прилагаемой рисунок дает о нем достаточно ясное понятие.
Это самый красивый город Персии, хотя не особенно большой. Он расположен у подошвы одной горы, обмываемой с восточной стороны Курой, или одним из ее рукавов. Эта река, носящая также название Кир, берет свое начало в горах Грузии и сливаясь с Араксом около города Шемахи, в месте называемом Паянард, впадает в море. Дома в городе расположены преимущественно по одному берегу Куры. Город окружен красивой и крепкой стеною за исключением той стороны, где протекает река. Он тянется в длину с юга на север, и с южной стороны имеет большую крепость, расположенную на склоне горы с гарнизоном и жителями исключительно природными персами. Военный плац, находящийся впереди, служит также общественной площадью и рынком. Эта крепость является местом убежища: все преступники и люди обремененные долгами там в безопасности. Грузинский князь, идя получать письма или подарки от царя, по обычаю всегда за городскими воротами проходит через крепость, так как дорога, ведущая из Персии в Тифлис пролегает именно тут. Можно с уверенностью сказать, что князь никогда не проходил через нее без страха быть арестованным комендантом, который быть может получил на то секретное предписание. Персы очень умно установили обычай, предписывающий наместникам Грузии и начальникам других провинций, получать царские посылки за воротами города, так как при таком способе их, без всякого труда и риска, всегда можно арестовать.
Тифлисская крепость была выстроена турками в 1567 году, после того как они под предводительством знаменитого Мустафы паши — их генералиссимуса, которому Симон-хан, бывший тогда царем, не в состоянии был сопротивляться, овладели городом и всеми его окрестностями. Мустафа посоветовал Сулейману в разных местах Грузии выстроить крепости, убеждая его, что без этой меры невозможно держать страну в покорности. Сулейман в точности выполнил этот совет. И действительно большинство грузинских крепостей были построены турками. Мустафа поднял более ста пушек на вал этой крепости, управление которой вверил одному бассе (Тоже что и паша) по имени Магомет. [200]
Однако вернемся к описанию самого города Тифлиса.
Он имеет четырнадцать церквей (очень большое число для такой страны, где религиозность развита слабо). Из них шесть принадлежит грузинам, а остальные — армянские. Самая главная из грузинских церквей — собор, называемый Сионским, расположен на берегу реки и весь построен из прекрасного тесанного камня. Постройка его относится к очень отдаленным временам. Он выстроен в стиле древних восточных церквей и состоит из четырех отделений; над средним из них высится большой купол, поддерживаемый четырьмя четырехгранными толстыми столбами. Наверху, над куполом, находится колокольня. Алтарь помешается посредине одного из отделений собора, обращенного на восток. Внутри собор украшен плоской живописью в греческом стиле, писанной недавно и такими плохими художниками, что нет никакой возможности определить, — какие события изображает она. Архиерейский дом примыкает к церкви. Тибелель (этим именем называют тифлисских епископов), живет в архиерейском доме. После собора, самые главные грузинские церкви суть — Тетрашен, то есть белая постройка, возведенная княгиней Марией и Анческат (Анчисхат), что означает образ святого Абгара (грузины называют св. Абгара Ангесом). По грузинским преданиям в названной церкви долго находилась чудотворная икона Спасителя, полученная по преданию св. Абгаром от самого Иисуса Христа. Эту церковь называют также церковью католикоса, так как его палаты непосредственно примыкают к ней и католикос никогда не молится и не совершает божественной службы в других церквах. Анческат выстроен также на берегу реки, на одной линии с архиерейским домом. У грузин была еще одна очень красивая церковь, расположенная в конце южной части города, но несколько лет тому назад, князь обратил ее в пороховой магазин, потому что для службы она уже не годилась: еще задолго до этого, часть ее была разбита молниею. Князь приказал заново переделать ее под магазин и назвал древним ее именем Метех, что означает разрыв, разлад. Ей дали это название потому, что один грузинский царь выстроил ее в покаяние себе за то, что без всякого повода нарушил мир с одним соседним князем.
Среди армянских церквей самыми и главными считаются Паша-Ванк, что значит обитель паши. В ней живет тифлисский армянский епископ; они названа так потому, что как [201] рассказывают армяне, ее выстроил бежавший из Турции паша, принявший в этом городе христианство. Затем следует церковь Сурп-Нишан, что в точном переводе означает красный знак, а в переносном смысле святой крест; далее следуют церкви Беткем или Петхаин; (Вифлеем) Норашен, или новая постройка и наконец Могнай (Могнин). Могнай — название одного армянского селения, близ Эривани, где по преданиям долго хранился череп св. Георгия; но когда часть этого черепа перенесли в упомянутую церковь, то и ее назвали именем той местности, откуда перенесли часть черепа,
Не смотря на то, что Тифлис принадлежит магометанскому государству и управляется вместе со всей его областью князем магометанином, в нем совсем нет мечетей. Персы употребляли все усилия, чтобы выстроить мечеть, но не могли довести до конца ее постройки, так как народ тотчас же поднимался с оружием в руках, разрушал работу и жестоко расправлялся с рабочими. Грузинские князья в глубине души были очень довольны таким возмущением народа, хотя наружно показывали обратное; отступившись лишь формально от христианской религии, ради получения наместничества, они, скрепя сердце, соглашались упрочить магометанство в управляемой ими стране. Персы дают грузинам, как в самом Тифлисе, так и во всей стране, полную свободу в отправлении всех внешних религиозных обрядов и не решаются в этом случае прибегать к крайним мерам, потому что, как сказано, грузины по своему характеру своенравны, легковерны, храбры, свободолюбивы и живут недалеко от Турции.
Все церковные колокольни на своих вершинах имеют кресты и снабжены большим количеством колоколов, в которые и звонят во время совершения церковной службы.
Повседневно продают открыто наравне с другим мясом — свинину, а вино продается на каждом перекрестке. Вероятно персы с неудовольствием смотрят на все это, но искоренить такой торговли еще не могут.
Несколько лет тому назад, персы выстроили маленькую мечеть в крепости, около стены, отделяющей эту крепость от большой тифлисской площади. Они выстроили ее там, чтобы приучить народ к виду мечети и мулл, призывающих с мечети к молитве. Грузины не могли помешать ее постройке, так как в крепость с оружием в руках они не осмеливались войти, благодаря ее сильному и хорошему [202] гарнизону, но едва только мулла поднялся наверх мечети для обычного призыва к молитве, как народ, собравшийся на площади, стал бросать камни в мечеть в таком количестве, что мулле волей-неволей пришлось поспешить спуститься вниз. После такого мятежа муллу уже не заставляли больше туда подниматься.
В Тифлисе есть два хороших общественных здания: обширные базары, то есть места для рынка, выстроенные из камня и хорошо содержимые и такой же каравансарай, в котором останавливаются иностранцы. В городе мало бань, потому что предпочитают купаться в банях с горячей минеральной водой, находящихся в крепости. Число лиц, пользующихся этой водой для излечения простуды и вообще болезней, не превышает числа купающихся просто для чистоты тела. Все магазины хорошо выстроены и прекрасно содержатся; они расположены на пригорке, близ главной площади.
Дворец князя бесспорно — одно из лучших украшений Тифлиса. В нем находятся большие залы, выходящие на реку и в обширные сады дворца; имеются большие птичники с птицами разных пород, богатая псарня и самая лучшая соколиная охота, какую только можно встретить. Перед дворцом лежит квадратная площадь, на которой можно поместить около тысячи лошадей; она окружена лавками и примыкает к длинному базару, расположенному против ворот дворца. С крыш этого базара открывается чудный вид, как на самую площадь так и на фасад дворца. Дворец наместника Кахетии находится в конце города и также заслуживает внимания. Окраина Тифлиса вся состоит из дач и массы красивых садов. Самый большой сад принадлежит князю. Фруктовых деревьев в нем мало, но за то он полон деревьями, посаженными исключительно для украшения сада, дающими тень и прохладу.
Как я говорил, в Тифлисе живут капуцины-миссионеры. Глава миссии (которая в настоящее время находится только в Грузии, но есть надежда, что она распространится и на соседние страны) имеет свою резиденцию в Тифлисе. Тринадцать лет прошло уже с тех пор, как этих миссионеров прислали из Рима. Название лекарей, присвоенное ими себе и признанное за ними всеми окружающими, заставляет последних радушно принимать их везде, где они только пожелают основаться, так как медицина, а в особенности химия, очень ценимы и мало известны на всем востоке. Прежде всего они основались в Тифлисе, а затем и в Гори. [203] Чанаваз-хан предоставил миссии в каждом из названных городов по одному дому и свободу открыто распространять свою религию. Миссионеры привезли этому князю от папы и от коллегии миссионеров всеобщей католической церкви письма и вместе с тем прекрасные подарки ему, княгине, католикосу и знатным придворным; такие подарки миссионеры продолжают делать и теперь через каждые два года.
Чтобы пользоваться постоянным и неослабным покровительством и поддержкой князя, братья сумели устроиться так, что тот из них, кто более опытен в медицине, постоянно находится при особе князя, так как он является их единственной опорой против преследований грузинского и армянского духовенства, которое от времени до времени старается прогнать миссионеров, а в особенности, когда замечает их усиленные старания обратить народ в свою религию. Однако эти попытки духовенства не достигают своей цели еще и потому, что в Грузии совсем нет лекарей и хирургов и миссионеры, таким образом, становятся крайне необходимы. Некоторые из них особенно хорошо знают медицину и практикуют с большим успехом. Они имеют от папы разрешение получать плату за врачевание и, благодаря такому разрешению, медицина дает им возможность существовать. Обыкновенно капуцинам платят вином, мукой, мелким скотом и молодыми рабами. Иногда им дают лошадей. То, что для них лишнее — они продают. Без этой существенной помощи, получаемой от практики, им трудно было бы существовать на тот годовой оклад, который выдает им братство а именно на 18 римских экю на каждого миссионера, составляющих на французские деньги семьдесят два ливра. Помимо того позволения, о котором говорилось, миссионеры пользуются еще многими другими разрешениями, как в духовном, так и в светском отношении, как например: служить обедню без прислужников, служить ее во всех местах и в каком угодно платье; отпускать грехи; носить иную одежду, держать лошадей и слуг; иметь рабов, продавать и покупать; занимать и давать деньги под %; словом, они пользуются такими обширными правами, что могут поступать, и действительно поступают во всем совершенно также, как и самое привилегированное духовенство. Однакоже, все эти миссионеры, несмотря на все свое искусство и разное послабление грузинам, не имеют у них заметного успеха, так как, кроме того, что этот народ очень невежествен и мало заботится о [204] самообразовании, он так упрям, что соблюдаемые посты считает необходимой принадлежностью христианской религии, узнав же, что в Европе постят совершенно иначе, — не верит, что капуцины христиане. Такое невероятное упрямство принуждает капуцинов постить по-грузински и воздерживаться от мяса животных, к которым грузины питают отвращение, как например: зайцы, черепахи и другие. Они постят по средам и пятницам, следуя старому календарю, и про них можно сказать, что по наружному виду они грузинские христиане. Сначала в их церковь в Тифлисе ходило много народу, привлеченного новизной службы и небольшим хором в четыре-пять голосов под аккомпанемент лютни и спинета, теперь же ее посещают всего пять-шесть бедняков, которым миссионеры дают кое-какой заработок. Капуцины открыли школу, но в ней учатся не более семи-восьми мальчиков — детей бедных родителей — которые приходят не столько для учения, сколько для того, чтобы поесть, как в этом признавались сами капуцины. Они часто мне говорили, что никакие материальные блага не заставили бы выполнять их свою миссию, если бы в данном случае не стояла бы на первом плане честь римской церкви, которая не была бы вселенской, если бы не имела своих представителей во всех частях обитаемого мира. В общем у этих миссионеров во всей Грузии имеются только эти два дома, о которых я говорил. Войны в Имеретии и Грузии и бедность этих стран заставили капуцинов покинуть их, не смотря на то, то они уже успели основаться тан в разных местах.
Когда я уезжал из Тифлиса, они намеревались поехать, в июне месяце, в Кахетию и в разные другие места Кавказского хребта. Миссия их состояла в то время из двенадцати лиц: девяти священников и трех мирян.
Тифлис населен густо. В нем больше, чем где-либо, разных иностранцев, ведущих большую торговлю. Двор князя, состоящий из большого числа знатных вельмож, многочислен и великолепен и вполне достоин столицы области. Что касается названия этого города, то я не мог узнать его происхождения. Говорят, что его назвали так персы; грузины же никогда не называют его Тифлисом, а — Кала, что означает город или крепость. Этим именем называются все густонаселенные и обнесенные стеною места. Мне кажется, что так как в их стране нет другого города обнесенного стеною, то они и не нашли нужным дать Тифлису какое-либо другое название как просто Кала. Некоторые географы [205] называют его Тебиле-Кала, что значит жаркий город, или потому, что в нем есть бани с горячей водою, или же — что воздух в нем не так холоден и резок, как во всей остальной Грузии.
Я также не мог узнать о времени его основания, некоторые писатели утверждают (но это маловероятно), что Тифлис и Артаксат древних — один и тот же город. Я не думаю, чтобы он стоял только тысячу лет. Из персидской истории видно, что около 850 года нашей эры, некий татарский князь, по имени Бога Великий, пройдя через Гирканию и среднюю Мидию (Адербеджан), проник в Грузию и, покорив ее, обратил все в огонь и кровь; только один Тифлис отказал ему отпереть свои ворота; поэтому он стал бросать в город зажженные еловые шишки, которые, как очень горючий материал, подожгли город и в нем в то время погибло более 50,000 человек. Другой татарский князь из узбеков, сын Магомета, Караклемского царя, спустя триста пятьдесят лет овладел Тифлисом и учинил там много жестокостей. В последние века Тифлис два раза был во власти турок. В первый раз — в царствование Измаила II, персидского царя, а во второй раз в последующее царствование.
Сулиман овладел Тифлисом почти одновременно с Тавризом. Согласно персидским исчислениям он лежит под 83° долготы и 43° 5' широты.
Турки переименовали его в Дар-Эль-Мелек, что означает Царский город, так как он — столица государства.
10-го настоятель капуцинов сообщил, по моей просьбе, князю о моем приезде. Я просил его об этом в виду того, что имея людей и багаж и остановившись у капуцинов, я был уверен, что мой приезд не мог пройти не замеченным для князя, знавшего до мельчайших подробностей все, что происходит в Тифлисе, тем более, что очень многие знали и рассказывали о моих приключениях в Мингрелии. Кроме того мне необходимо было видеть самого князя, чтобы предъявить ему указы персидского царя на имя всех начальников его провинций, в которых царь поручает меня им. Я не сомневался, что князь, в виду этих приказов, окажет мне хороший прием и даст мне необходимый конвой для продолжения моего путешествия.
Чанаваз-хан узнав — кто я, и что покойный царь посылал меня в Европу со своими поручениями, приказал настоятелю выразить мне от его имени приветствие и передать мне, что [206] он рад моему приезду и просит насколько возможно скорее доставить ему удовольствие посетить его. Но я не имел возможности да и не хотел сделать это так скоро. Я хотел посетить князя лишь в то время, когда буду совсем готов к отъезду, чтобы не быть обязанным посещать ежедневно двор. Я просил отца Рафаила-де-Парм, состоящего придворным врачом князя, передать последнему, что я с восторгом принимаю оказанную мне честь и что не премину явиться засвидетельствовать ему свое почтение, как только буду вполне экипирован, но мне так много не хватает для этого, что раньше десяти дней не могу выйти. Я не знаю, может быть отец Рафаил плохо доложил об этом князю, или князь не поверил, но, как бы там ни было, 12-го утром, Чанаваз-хан прислал одного дворянина сказать мне, что так как теперь наступила неделя празднеств, в течении которой при дворе ежедневно устраиваются пиры, то он желает, чтобы я пришел к нему. Такое известие и удивило, и обозлило меня. Я попросил настоятеля и отца Рафаила передать князю, что я не имею еще возможности выйти из дому и прошу его принять мои уверения в том, что жду только следующего воскресения, чтобы воспользоваться оказанной мне честью. Капуцины обещали мне уладить все, но не сделали ничего. Они отправились во дворец и, вернувшись почти тотчас же, заявили мне, что князь с крайним нетерпением жаждет узнать европейские новости.
В действительности же дело было не в князе, а в самих капуцинах, крайне желавших представить князю придворное лицо персидского царя, принадлежащее, по их уверениям, к их нации, чтобы этим достигнуть большего уважения. Они умоляли меня и моего товарища надеть наши лучшие одежды и из уважения к ним увеличить подарок, который мы собирались сделать князю. Желая выразить им мою признательность, я удовлетворил их просьбу и сделал все, что только мог, чтобы тем отблагодарить капуцинов за оказанные ими мне важные услуги.
Около полудня мы отправились во дворец в сопровождении настоятеля и отца Рафаила. Нас ждали к столу. Князь находился в зале длиною в 110 футов и шириною в 40, построенной на берегу реки и открытой с этой стороны. Мозаичный потолок поддерживался множеством выкрашенных и вызолоченных колонн вышиною в 35-40 футов; вся зала была устлана красивыми коврами. Князь и вельможи сидели [207] около трех маленьких каминов с горящими углями, которые, несмотря на свою малую величину, так хорошо нагревали зал, что совершенно не ощущалось холода. По этикету, установленному Чанаваз-ханом, ему следовало, при входе, отдать такие же почести, как и персидскому царю, то есть в двух-трех шагах от его особы опуститься на колени и три раза подряд сделать земные поклоны. Европейцы всегда уклонялись от отдачи таких поклонов князьям востока. Действительно, почтительнее этого кланяться уже невозможно; распростираться так подобает только перед Богом. Европейцев иногда освобождают от поклонов такого рода, говоря, что они иноземцы и потому не знают этикета страны. Я три раза, не становясь на колени, поклонился князю. После этого двое прислуживающих дворян повели указать мне мое место; я не хотел сесть выше капуцинов, но дворяне, а также метр д’отель, стоящий посреди залы, настаивали на этом. Мне хотелось оказать честь капуцинам, в пример другим, то есть чтобы и другие оказывали ее им. Настоятель был в восторге и хотел, чтобы я сел выше его компаниона.
Пока я отдавал поклоны, дворянин, взявший у меня из рук в дверях залы письма персидского царя и подарки, принесенные мною князю, положил их на большое серебряное блюдо и поставил его у ног князя. Князь взял, открыл указ и, поднявшись со своего места, поднесь его к губам и ко лбу, а затем передал его своему первому министру для того, чтобы тот сообщил ему содержание. Потом он с большим любопытством и удовольствием рассмотрел подарки, состоявшие из следующих вещей:
Большие часы с показателем всех фаз луны в серебряном, вычеканенном и позолоченном футляре.
Зеркало горного хрусталя в серебряной оправе.
Золотая эмалированная коробочка для опиумных пилюль. (Большинство персов принимают эти пилюли по нескольку раз в день).
Хирургический прибор в футляре, отделанном разными украшениями тонкой работы.
Ножи с очень затейливыми ручками хорошей работы.
Первый министр, прочтя указ персидского царя, шепотом передал князю его содержание. Я после узнал, что князь и его сыновья признавались, что никогда не видели более ясного и почетного указа, который и приняли к сведению. Все вельможи любовались ее золоченым шрифтом и [208]марессками, находящимися на очень больших и разукрашенных полях. Князь приказал снять с него копию. Вот его перевод слово в слово.
| 1 | |||
| Единому сущему Богу принадлежит хвала и слава. | |||
| 2 | |||
| [Царское достоинство дано] Богом. Бог возвышается надо всем. | |||
| 4 |
3править |
||
| Во имя милосердного и милостивого Бога [пророческий] | |||
[О Магомет! О Али]
[Суд принадлежит] Богу
[Помощь происходит от] Бога
Среди печати стоит:
Раб Царя мира Аббас второй 1059 г.
Вокруг этих слов следующая надпись:
Кто бы ни был тот, который не любит Али, даже если бы это был я сам, того и я не люблю.
Кто бы ни был тот, который не захочет пред его дверью отдать поклона до земли, будь то даже ангел, то и тогда падет земля на его голову.
В верхней части печати:
Богисточник моего достатка.
| Аббас второй, победоносный царь, властитель мира, доблестный князь, происшедший от Шека, Сефи, Музы, Хассейна | Али (См. родословную имамов) | Хассейн | Хассейн | Али |
| Магомет | Иафер | Муза | ||
| Магомет | Али | Хассейн |
(стр. 209 отсутствует в скане — прим. расп.) [210]
будут вечно с последователями
17править |
18править |
|
| Св. бегства. В благородном Ашерафе — провинции Тебер-Эстаан, где Богу угодно поддерживать благополучие и изобилие. |
Указ дан на листе бумаги длиною в два с половиною фута и шириною в тринадцать-четырнадцать пальцев, он написан золотыми, голубыми, красными и черными буквами. Я обозначил большими буквами то, что написано золотом и взял в скобки то, что в оригинале написано цветными буквами. Нужно заметить, что во всех государственных актах, в которых включено имя Бога, как в настоящем указе, оно пишется золотом, а если к нему присоединено и имя пророка или какого-нибудь снятого, то имена святых пишутся голубыми буквами, а имя царя — красными, но когда не упоминается ни имя Бога, ни имена святых, то имя царя пишется золотыми буквами, равно как и тогда, когда оно включено после имени Бога, а не прежде. Персы пишут золотом также тонко как и чернилами; для этого листки золота очень долго растираются на мраморной доске; затем, золото собирают кисточкой и обмакивают в него перо также, как и в чернильницу. Точно также приготовляют красный и другие цвета. Вследствие такого приема письма кажется, что буквы выведены кисточкой, а не пером.
1) В оригинале есть слова Гу-Алла-суб-ган-гу, это арабское изречение взятое из алкорана. Бог на арабском языке называется Гу, а не Алла, означающий Всевышний, это Гу есть еврейское Иегова и означает тот, или этот, оно означает еще есть, или тот кто есть, то есть другими словами, Бытие, возникшее и существующее в самом себе. Это имя встречается в очень многих местах алкорана и кажется, лжеучитель, сочинивший эту книгу, делает указание на III главу Исхода: тот, кто есть, послал меня. Магометане ставят слово Гу в заголовке своих писем, приговоров, приказов, прошений и вообще почти всех рукописей. Иногда они прибавляют Алла-таа-алла, что означает, тот кто есть — есть Бог Всевышний и продолжают писать, много отступя от заголовка. Отступают они, по их словам, так много для выражения символа Бога, так как совершенство Его естества настолько невыразимо, что ни один человек не в состоянии изложить его. Изречение, находящееся ниже того, которое я перевел словами: царское [211] достоинство дано Богом взяты из слов Второзакония, глава 1-я, стих 17-й: Суд принадлежит Богу.
2) Эти слова должны быть отнесены к концу указа после слов: как к повелению — возвышающемуся надо всем в мире и указывать, что Бог еще выше. Персы поэтому в актах никогда не ставят имени Божьего внизу листа, а ставят его на самом верху, сбоку, а то место, где оно должно стоять, оставляют чистым. Благодаря такому способу писания они сильно затрудняют себя, и думают, что те, кто этим пренебрегают, не чувствуют того уважения, которое должны иметь к Богу. Такой же системы писать персы держатся в отношении имени царя и главнейших его министров: в юридических актах, прошениях и государственных актах, они никогда не ставят эти имена среди письма, но всегда наверху страницы, на правой стороне.
3) Слово пророческий поставлено наверху, по только что указанной причине, и относится к тому месту указа (в конце), где упоминается о св. бегстве: о последнем говорится для указания летосчисления, которое начинается у них со времени бегства Магомета из Мекки в Медину, каковой момент считается началом возникновения магометанской религии, потому что с этого момента начинается миссия того человека, кого обыкновенно называют пророком.
4) При небольшом знакомстве с магометанской религией и обычаями, легко узнать это воззвание, потому что им магометане начинают все свои действия и молитвы, Знаменитейшие профессора восточных языков говорят, что его следует переводить так: Во Имя чрезмерно милосердного Бога. И действительно, арабское слово Рахмен, означающее милосердный, есть одно из нераздельных свойств Бога, которое всегда употребляют для выражения Божьего милосердия. Все магометане верят, что это воззвание заключает в себе большое таинство и обладает бесконечной силой. Оно всегда у них на языке. Они постоянно произносят его: вставая, садясь, беря книгу, инструмент, перо; одним словом, магометане убеждены в том, что, чтобы они не предприняли, у них ни в чем не будет удачи, если не начнут дела этим воззванием. Они уверяют, что так поступали Соломон и Адам, прежде чем предпринять что-либо. Это воззвание находится в алкоране в заголовке каждой главы. Ясно, что указанное воззвание есть просто подражание иудеям и христианам в их молитвах. Первые начинали всегда молитву словами: Да будет нам помощь во [212] Имя Бога, сотворившего небо и землю, а вторые — Во имя Отца и Сына и св. Духа.
О печати, приложенной к этому указу и о том, что напечатано внутри ее, мы будем говорить ниже. Надписи, помещенные ниже печати, называются Нишан, то есть знак или параф. Все магометанские монархи свои письма и указы снабжают подобными парафами, называемыми общим именем Тогра: этот термин еврейский, имеющий тот же смысл. Имя и титул владетельного князя в парафе пишется прописными буквами. Таким образом, он совершенно разнится от наших подписей и вензелей, состоящих только из начальных букв нашего имени. Именем Тогра зовут также писца, или вообще того, кто умеет хорошо составить и написать параф, что не всегда удается сделать. В приведенном указе, буквы парафа помещены в разграфленных линиях, но в оригинале тоже самое изображение сделано из хвостиков букв, которые писец начертывает так прямо и ровно, что эти хвостики можно принять за черточки, сделанные при помощи линейки и циркуля. Все буквы этого парафа цветные, исключая слов означающих — властитель мира и тех, которые я перевел — Высочайший указ; последние четыре слова написаны золотом. Титул, переведенный мною словами: Властитель мира по персидски произносится Сакеб Керанат, что буквально означает Властитель благоприятных соединений и употребляется в том же смысле, как мы говорим: Властитель судеб. Керанат обозначает соединение нескольких планет в одном из знаков Зодиака. Главным сочетанием считается соединение Юпитера с Сатурном в третном аспекте; оно происходит только раз в 240 лет, но есть сочетание еще более редкое, происходящее раз в 950 лет, а именно когда эти планеты сходятся в знаке Овена. Самое же главнейшее соединение есть сочетание всех планет в этом знаке. Такое соединение происходит через тысячи веков и, по их словам, наблюдалось всего два раза: первый раз во время потопа, а второй — во время вторжения в Азию знаменитого Чингиз-хана, царя Великой Татарии. Оно всегда служить предзнаменованием больших несчастий.
Слова Цельс-Циуцимис — древнего турецкого происхождения, хотя до сих пор еще употребляются в мало-татарской речи и буквально означают мои слова, или я говорю. Эти слова в указах первый начал помещать Тамерлан; персидские же цари являются просто его последователями. Двенадцать имен, [213] находящиеся посредине в парафе, по убеждению персов суть имена начальников или первосвященников, настоящих и законных наследников Магомета.
5) Персидские наместничества разделяются на большие и малые. Например: Мидия и Грузия — большие наместничества, а Карамания и Гедрозия — малые. Начальников больших наместничеств называют Беглер-бег, что означает Властитель властителей; начальников же малых зовут ханами. Главных начальников зовут также Аркондолет, что означает владетель Империи. Это название происходит от еврейского слова Арки, означающего князь, откуда, вероятно, греки и взяли титул архонт, даваемый главным должностным лицам их республики: наша приставка архи (архимандрит, архидиакон), также взята с еврейского.
6) Дестон, Тагем тен-тен и Ферибур — имена древних персидских героев, или, вернее, древних мифических исполинов. Это Алкиды и Тезеи персов; и как греческие Алкиды имели много имен, так персидские мифические герои имеют их несколько. Самое обычное, которое всегда у всех на устах, это имя Рустем.
7) Ардевон — имя древнего исполина или героя, который, по с: говам персов, покорил всю Азию; а свою резиденцию утвердил в Персии. Персидские летописи не сохранили никакого воспоминания о его делах: в романах он часто упоминается, но все, о нем повествуемое, конечно, вымысел.
8) В оригинале сказано: который развязывает всевозможные узлы.
9) Нигде в мире не относятся с таким глупым суеверием к астрологии, как в Персии. Я пространно поговорю об этом в другом месте, а пока ограничусь указанием, что персы ставят писателей, книги, всякие рукописи и т. д. под охрану Меркурия, которого они называют Аттаред и полагают, что люди, рожденные под этой планетой — тонкого ума, проницательны, просвещены и хитры.
10) Каагон — имя древнего китайского царя. На всем востоке не было другого лица, память о котором так чтилась бы. Такое почитание, кажется, является результатом того, что, по преданиям, Каагон главным образом был знаменит миролюбием и был более мудр в отправлении правосудия, чем в умении владеть оружием. Цари востока называют себя его именем, как это делали римские императоры, называя себя Цезарями. От этого имени происходит и персидское слово [214] — каагоние, означающее августейший и употребляемое персами в смысле великое, царственное. Вот настоящий смысл и язык настоящего указа. Мне кажется, его не трудно понять, хотя он полон значительными гиперболами и метафорами.
11) Выражение, переведенное мною — цвет негоциантов, означает собственно: отменный, избранный, или превосходнейший. Персы употребляют это выражение в отношении людей всякого звания: в отношении вельмож, иностранных министров, купцов и даже в отношении ремесленников.
12) По-персидски сказано: ни краткими, мягкими и назойливыми просьбами, ни надменными требованиями.
13) Слово переведенное мною оживлен буквально значит орошен.
14) Слов по величию и силе совсем нет в указе, а вместо них в подлиннике стоит выражение, означающее — печать величайшего достоинства, подобная солнцу.
15) Эти слова относятся к заголовку (Высочайший указ), помещенному под парафом, и буквально означают: повеление властителя мира. Тамерлан первый стал называть себя этим хвастливым или надменным титулом; среди магометанских князей это звание считается наивысшим и может быть оно присвоено только владетельным князем. Это именно тот титул, который по-персидски произносится сагеб коран или сагеб киерани и в переводе означает властитель побед. Он создан в подражание Богу Саваову (еврейское название Бога). Султан и индийский царь, также как и персидский, носят этот титул. Каждый из них уверен, что только ему принадлежит это звание и потому возводит его на степень самого почетного титула. Последний можно также перевести — властитель века, но первый перевод более ясен, понятен и сильнее подчеркивает глупую спесь.
Говорят, что наиболее высокомерные титулы, которыми величают себя персы, переняты от татар и все они новейшего происхождения, так как до возникновения магометанской религии их не существовало. Раньше все, равно и цари, начинали свои письма и акты также, как и римляне, то есть такой-то такому-то.
16) О том, как персы обозначают время, мы будем говорить в другом месте подробнее, здесь же, для пояснения даты, мы только укажем, что месяц шаввал — десятый месяц. Все месяцы носят арабские названия, как, например: первый [215] — священный, седьмой — хвалебный, девятый — освященный, десятый же шаввал — почетный. Под святым бегством нужно разуметь бегство Магомета из города Мекки или, как говорят магометане, его выход из идолопоклонства. Слово гиджра — в переводе — бегство, происходит от глагола бежать, удаляться. Таким образом, гиджра у магометан все равно, что у евреев Исход. И, несомненно, Омар имел в виду этот Исход, когда установил начало возникновения магометанской религии со времени выхода Магомета из Мекки, города в Аравии, в котором более всего было идолов и сильнее, чем где-либо, процветало идолопоклонство.
17) В оригинале есть слово гамгажер, что означает — бежим вместе.
18) Месяцам, как указано выше, дали названия арабы; персы же ограничились тем, что дали названия своим главным городам. Испагань и Казбин они переименовали в столицу государства, Кашан назван ими местопребывание верных, Кандагер — безопасное убежище, а Ашераф был назван новопожалованный, потому что Абас Великий выстроил там большой, роскошный дворец, где обыкновенно останавливался, когда бывал в области Мазандеран. Эта провинция в государственных актах, в счетной экспедиции и канцеляриях, называется Табар-эстаан, а в обыкновенной разговорной речи Мазандероон. Табар-эстаан означает место или город топоров. Персы назвали так эту область, чтобы пояснить, что она полна лесов, а там, где много лесов для рубки деревьев, — нужно иметь много топоров. Я замечу также, что персы никогда не говорят о своей империи без того, чтобы не величать ее священное государство, государство обширного пространства, как это имеет место и в настоящем указе.
19) Оттиск печати в моем переводе помешен непосредственно за датою (внизу), в оригинале же он помешается на оборотной стороне указа и точно также внизу. Это печать первого министра по имени Магомед-Мегди. Персы, по обыкновению, не ставят на печатях ни своего звания, ни вообще какого-либо титула, по которому их можно было бы узнать. Я видел это только у чиновников счетной экспедиции, и то только, при исполнении их служебных обязанностей, но не в других случаях; нужно заметить, что на востоке принято иметь свои собственные печати с именем владельца и именем его отца (как и у евреев), а также с именем их рода (фамилия), когда оно имеет честь происходить от Магомета, через [216] его дочь Фатьме. Магометане признают дворянами только потомков последней.
К указу персидского царя я присоединил еще рекомендательное письмо, данное мне обер-гофмейстером Высочайшего двора. Я решил показать его наместнику, будучи вполне уверен, что оно подействует сильнее, чем даже сам указ. Действительно, так и случилось: впоследствии вполне выяснилось, что я был исключительно обязан этому письму теми почестями и услугами, которые были мне оказаны в Тифлисе. Вот его перевод:
Канцелярским служителям начальников провинций, откупщикам государственных доходов, городским чиновникам, сборщикам пошлин и старшинам больших дорог,
1
оказывается честь сообщением, что господа Шарден и Резен,
2
цвет французского купечества привезли к Высочайшему двору редкости, украшенные драгоценными каменьями, достойные гар-
3 4 5
дероба рабов подателя временных благ. Теперь же им поручено привести еще другие вещи и дан именной приказ заказать в их стране много вещей для этих рабов. Им оказали честь, снабдив их для этого дела указом со священной
6
печатью, и вот поэтому-то делу они и путешествуют. В виду этого настоятельно рекомендуется оказывать им полное уважение и необходимое для них содействие везде, куда бы они не прибыли. Рекомендуется также остерегаться делать им затруднения и каким бы то ни было образом намекать им, что ждут или желают получить от них плату, потому что если дойдет до слуха повелителя рабов, что они имеют какую-нибудь претензию на кого-либо, то тому предстоит испытать н много неприятностей. Дан в месяце шаввал — почетном в 1076 году от священного бегства, да будет ему честь и слава.
На полях стояло:
Смысл этого рекомендательного письма: дать знать тем, кому оно адресовано, что нужно обращаться с подателями согласно содержанию указа, к которому все должны относиться с благоговением.
Слова на печати означали: Максуд сын Калеба, отрада любимцев. [217]
Примечания к приведенному письму:
править1) По-персидски сказано: оказывается честь сообщением. Так персидские Вельможи пишут низшим чиновникам, а в особенности, когда последние подчинены им. Они это делают для того, чтобы оттенить разницу в положении между ними, вельможами, и низшими чиновниками и тем поддержать свой престиж при своих сношениях с ними.
2) Слово переведенное мною французские по-персидски произносится френги. Это общее имя, даваемое персами и другими восточными народами европейским христианам, рожденным в христианских государствах, за исключением московитов, которых они называют урусами. Название френги произошло или от Франкуса, гальского предводителя, или от имени французской нации. Франция первая из всех европейских государств завязала торговлю с магометанами. Есть полное основание думать, что слово френк пли франк, для обозначения европейских христиан, вошло в восточные языки со времени священной войны, и что оно употребляется для обозначения не всей нации, а лишь какой-либо лиги. Есть писатели, которые слово франк производят от арабского — ферхенг, что на этом языке означает великий дух, ум.
3) Слово, которое я перевел гардероб по-персидски — серкар. В буквальном переводе оно значит начальник работ и также магазин. Царь и персидские вельможи имеют самые разнообразные, по своему производству, фабрики, они называют их карконе, что означает рабочий дом, или лаборатория. Эти помещения напоминают нечто в роде галерей великого герцога Флоренции, или галерей Лувра. Там содержится большое число опытнейших мастеров, получающих хорошее жалованье и содержание. Им поставляют для работ материал и делают подарки или прибавки к жалованью за каждую хорошо выполненную ими работу.
4) Выражение достойные гардероба рабов царя, употребляется просто из чванства. Этим хотят сказать, что гардеробы Его Величества переполнены такими редкими драгоценностями, что во всем мире нет уже ничего более достойного, чтобы поместить туда. Персы при всяком случае выражаются витиевато; например, говоря о посланнике, явившемся засвидетельствовать почтение царю, они говорят он целовал ноги рабов царя, или вместо того, чтобы сказать: князь совершил великий подвиг, они говорят: рабы князя совершили великий подвиг. Эти выражения, дающие ясные понятия о степени чванливости восточных народов, я взял из алкорана, называемого магометанами источником истинного красноречия. В нем встречается много подобных выражений, как, напр., говоря о делах божьих, они называют их делами ангелов: ангелы сотворили небо и землю. Такой способ выражаться, говорят магометане, рельефнее указывает могущество Бога, потому что, если ангелы настолько могущественны, что сотворили мир, то насколько должен быть могуществен Тот, у которого они только в услужении? В общем все восточные народы действительно рабы, так как их монарх имеет право располагать их имуществом, женами, детьми и даже жизнью. Но такая власть не возбуждает в них ужаса, они ею гордятся, даже вельможи считают за честь называться рабами; и шакули или кулом-ша, означающее раб царя, считается таким же почетным титулом в Персии, как маркиз во Франции.
5) Вали-Неамет, переведенный мною податель временных благ, слово составное. Вали означает самодержавный наместник, который имеет такую [218] же власть над всей управляемой им провинциею, как и тот, под чьею властью находится империя. Персы часто называют своего царя Вали Ирон, чтобы пояснить этим, что в Персии, называемой ими Ирон, он является настоящим наследником и наместником Али, которому, после смерти Магомета, Бог дал неограниченную власть над всем миром. Слово неамет происходит от инам, что значит сущий, благоволение, временная милость, щедрость, благо. Таким образом, под именем вали-неамит, которым почти постоянно персы зовут своего царя, они разумеют, что Его Величество в мире является наместником Бога, имеющим назначение с своей стороны оделять людей всеми благами судьбы и служить путем, через который небо сообщает земле свой дары.
6) По-персидски сказано Мубарек-Нишан. Нишан — как уже упомянуто, называется параф с написанными на нем двенадцатью именами первых наследников Магомета, Мубарек означает в точном смысле священный.
Сделав при входе, как я указал уже выше, три поклона наместнику, я не проронил ни слова; он в свою очередь также безмолвно принял мои поклоны, не сделав ни малейшего движения. Спустя минуту после того, как подали обед, он мне прислал на золотой тарелке половину большого хлеба, стоявшего перед ним и приказал стольнику, подавшему этот хлеб, выразить мне его приветствие. Немного спустя он прислал спросить у меня: в каком положении война турок с поляками. При второй перемене, Чанаваз-хан приказал нам налить вина в чашу, из которой пил сам. Вино было в большом золотом кувшине с эмалью, чаша — золотая, украшенная рубинами и бирюзой. Дворянин, наливавший нам вино, от имени князя просил нас, чтобы мы веселились и больше кушали. При третьей перемене, князь еще более обласкал нас: он прислал нам часть поданного ему жареного, а именно: фазана, двух куропаток и четверть лани, приказав при этом передать, что вино придает особенный вкус дичи, но во всяком случае он приказал не настаивать и не принуждать нас пить. Я принимал оказываемую нам честь с глубокими, но опять безмолвными, поклонами; капуцины поступали также: на все оказываемые милости по обычаям страны, принято отвечать таким образом.
Я не стану рассказывать ни о церемониале, ни о пышности пира. Скажу только, что на нем пили много, что количество мяса было удивительное и что, из почтения к патриарху и епископам, присутствовавшим на этом обеде, а вообще [219] ведущим очень воздержанную жизнь, — вместе со скоромными блюдами подавались и постные. Мы вышли из-за стола только через три часа (другие приглашенные уже ушли, хотя со стола еще не было убрано жареное) и, откланявшись князю с глубоким почтением, удалились. Он велел еще раз выразить мне свое приветствие и приказал проводить нас до нашего помещения.
14-го князь прислал мне два больших кувшина вина, двух фазанов и четырех куропаток. Дворянин, принесший подарок, сказал, что получил приказ от князя осведомиться: не имею ли я в чем-нибудь нужды и хорошо ли заботятся обо мне капуцины и добавил, что если я найду посылаемое им вино хорошим, то чтобы каждый день я посылал за ним в погреб. Я попросил дворянина передать князю мои уверения в том, что капуцины ни в чем мне не отказывают и что мы разопьем вместе это вино за здоровие приславшего его. Лучше этого вина вряд ли возможно что-нибудь себе представить. Вечером мы устроили себе хороший ужин, пригласив к нему одного поляка-хирурга и двух сирийцев, служащих у князя.
16-го князь пригласил меня на свадьбу своей племянницы, имеющую быть во дворце. Я отправился туда с настоятелем и отцом Рафаилом в пять часов. Когда мы пришли, брачный обряд был уже почти окончен; он совершался в большом зале, в котором мы в прошлое воскресенье обедали. Мне очень хотелось видеть церемонию, но так как зала была переполнена дамами, то туда никого из посторонних мужчин, кроме князя, его близких родственников, католикоса и епископов, не пускали.
С тех пор как Грузия подпала под власть персов, грузины запрещают своим женам присутствовать в мужском обществе, но такое запрещение существует только в городах, а в деревнях и местечках, где нет магометан, женщины ходят без покрывал и совершенно свободно видятся и разговаривают с посторонними мужчинами. Но так как обычаи и религия магометан все более и более распространяются в Грузии, то заметно, как мало-помалу ограничивается свобода женщин и как прекрасный пол принужден жить в затворничестве.
Свадебный пир происходил на террасе дворца, окруженной помостами вышиною в два фута и шириною в шесть. Терраса сверху была затянута большим пологом, укрепленным на пяти колоннах, каждая в диаметре около пяти пальцев и [220] вышиною в двадцать два фута. Подбой так искусно и мастерски быль сделан из золотой и серебряной парчи, бархата и узорчатого полотна, что при огнях казалось, будто он соткан из цветов и моресков. Посредине находился большой бассейн воды, но он не освежал воздуха, так как многочисленное общество и большие зажженные факелы так сильно нагревали его, что когда я уходил с пира, то там уже стояла невыносимая духота. Пол был устлан красивыми коврами и все помещение освещалось сорока большими факелами, из которых четыре, находившиеся около князя, были золотые, остальные же серебряные. Каждый из подобных факелов обыкновенно весит сорок фунтов, подставки его имеют пятнадцать пальцев в диаметре, а колонна, вышиною в полтора фута, оканчивается стаканчиком, наполненным чистым салом с двумя фитилями. Такого рода факелы дают много света.
Прилагаемый рисунок довольно ясно иллюстрирует картину этого пира. Приглашенные помещались на помостах. Князь сидел в глубине на более высоком помосте, под балдахином в виде купола. По правую руку сидели его сын и братья, а по левую — епископы, между которыми было приготовлено место для новобрачных. Князь приказал мне и капуцинам сесть рядом с епископами. На этом пиру присутствовало более ста человек. Музыканты находились внизу. Немного спустя после того, как мы сели, вошли новобрачные, которых ввел католикос, Когда они заняли. свои места, то родственники князя подошли поздравить их и поднести подарки. Большинство гостей в свою очередь делали тоже самое. Подношения делались в строгом порядке, это длилось полчаса. Подарки, поднесенные новобрачным, состояли из золотых и серебряных денег и маленьких серебряных чашек. Мне хотелось узнать в точности стоимость поднесенных подарков; насколько и мог судить, они стоили пустяки — не более двухсот экю.
Стали накрывать ужин. Прежде всего перед всеми гостями разостлали скатерти; ширина каждой соответствовала ширине помоста. Затем принесли хлеб трех сортов: тонкий, как бумага, другой — толщиною в палец, и третий — мелкий засахаренный. Мясо лежало на больших серебряных закрытых блюдах. В Европе не делают таких больших блюд. Такое блюдо с крышкой весит обыкновенно 25-30 фунтов. Люди, приносившие в залу кушанье, ставили его на [221] скатерть у входа; официанты подавали его стольнику, который наполнял им пустые тарелки и рассылал приглашенным. Князю подавали первому, а потом уже гостям, соответственно их рангу. Нам подавали подряд несколько раз мясо, приготовленное в разных видах. Ужин состоял из трех перемен и каждая приблизительно из шестидесяти таких огромных блюд. Первым блюдом был всевозможных сортов плов. Он приготовляется из рису с вареным мясом и бывает разных цветов и вкусов: желтый с сахаром, корицей и шафраном; красный — с гранатным соком, белый — без примесей и по вкусу самый лучший. Плов — блюдо вкусное, легкое и очень здоровое. Вторая перемена состояла из пирогов, тушеного мяса, рубленого мяса с сладким н кислым соусом и из других подобных кушаний. Третье — было жаркое. При всех этих трех переменах для духовенства подавалась рыба, яйца и овощи; нам же подавали и скоромное, и постное. Все это подавалось и убиралось со стола в удивительном порядке и тишине. Каждый исполнял свою обязанность молча; три европейца за одним столом производят гораздо больше шума, чем эти сто пятьдесят человек, присутствовавших на пиру.
Но что было прекраснее всего, не считая порядка, так это буфет; он состоял приблизительно из ста двадцати чаш для вина, чашек, рогов, шестидесяти кувшинов и двенадцати жбанов. Жбаны были почти все серебряные, кувшины — золотые гладкие или с эмалью, чаши и чашки, золотые гладкие, или с эмалью, или же украшенные драгоценными каменьями и, наконец, серебряные. Рога были отделаны также, как и самые богатые чаши; они — разной величины. Некоторые сделаны из рогов носорогов и красных зверей, а другие более простые, черные и гладкие, длиною в восемь вытянутых больших пальцев и шириною в два — сделаны из рогов быков и баранов. У восточных народов всегда было в обычае пить из рогов и украшать их.
Я не знаю сколько времени длился пир, так как я не дождался его окончания, но знаю, что мы ушли в полночь и жаркое еще не было убрано. В начале ужина никто ничего не пил, только при третьей перемене начали пить и при том очень странным образом, а именно: сидящим ближе к князю, четырем справа и четырем слева гостям, подавали восемь, совершенно одинаковой по величине и форме, чаш, полных вина; взяв эти чаши, гости вставали и выпивали вино [222] стоя; сидящие с правой стороны выпивали его залпом, а те, кто с левой — с расстановкой. Затем все выпившие вино садились на свои места, а восемь чаш подавались далее — их соседям, и так до конца, пока чаши не обходили всех гостей. Потом снова подают в том же порядке восемь чаш, но уже большей величины. По обычаю страны, за здравье вельмож пьют в конце пира самыми большими чашами, это делается для того, чтобы сильнее напоить приглашенных, так как из уважения и почтения к вельможам никто не откажется выпить за их здоровье и, следовательно, таким образом, все гости к концу пира будут окончательно пьяны.
В описанном порядке гости пили в продолжение последних двух часов, проведенных мною там и, как я потом узнал, продолжали так пить до утра. Первые чаши были размером не более обыкновенного стакана, в последних же, которые я видел еще пустыми, вмещалось три полу-сетье (Setier — мера, вмещающая 12 четвериков.), и такие считались только средней величины. Капуцины и я были освобождены от питья и, действительно, если бы я столько выпил, сколько мои соседи, то умер бы на месте; но князь был настолько рассудителен, что приказал совсем нам не подавать чаш с вином, обносимых во время провозглашения здравиц. Перед нами стояло вино, вода, золотая чаша и мы пили, когда хотели. Во время здравиц музыканты играли туш, а голоса подтягивали им. Такой концерт очень нравился всему обществу; оно, казалось, было в восторге от него, но что касается меня, то я не нашел ничего приятного в этой резкой музыке плохо сыгравшегося оркестра. Князь очень довольный такой музыкой, придя в веселое настроение, попросил настоятеля приказать принести себе спинет. Настоятель и его компанион, казалось, были удручены такой затеею князя. Мое присутствие было главной причиной их неудовольствия, так как они опасались, как бы я не написал чего-нибудь неодобрительного об их робкой угодливости, выказанной в данном случае и о том, как настоятель миссии унизился до такой степени, что играл пред магометанским князем на скрипке, в обществе неверных и еретиков, духовенства и мирян, которых в том состоянии, до которого довело их вино, можно было назвать просто толпою пьяниц.
Принесли спинет и положили его на каменную плиту [223] посредине залы. Настоятелю волей-неволей пришлось бы играть, но князь приказал передать ему, чтобы он одновременно играл и пел; тогда настоятель запел католический гимн, Te Deum Tantum ergo, а затем перешел к италианским и испанским песням, потому что напев гимнов не доставил особенного удовольствия князю. Спинет был плохо настроен. Настоятель, седой как лунь, морщинистый старик, играл с неудовольствием и уж по одному этому можно судить, насколько его игра была плоха. Однако, князь целых два часа развлекался ею. Во время такого концерта подошел ко мне главный метр д’отель князя — по происхождению магометанин — и спросил, позволяет ли наша религия пользоваться музыкальными инструментами? На мой утвердительный ответ он сообщил, что магометанская вера запрещает их употребление, Наша беседа на эту тему длилась целых полчаса и в результате этот господин сообщил мне только то, что я давно уже знал, а именно, что игра на музыкальных инструментах запрещена Магометом, но что, благодаря повсеместному пользованию ими во всей Персии, такое запрещение потеряло теперь всякое значение. К этому он добавил, что пользование музыкальными инструментами в особенности воспрещено при богослужении, так как прославление Бога человеческими голосами только и угодно Ему. В это время один грузинский епископ начал беседу на ту же тему с отцом Рафаилом. Я не знаю, что они об этом говорили, так как не понимал их языка, а отец не хотел мне объяснить; он только сказал мне, что епископ возмущен поведением настоятеля, развлекающего на пиру общество тем же, чем он обыкновенно обязан славить Господа в церкви и прибавил, что он сильно огорчен злоупотреблением властью, которую забрал над ними наместник, — принуждая настоятеля играть на лютне и петь везде, где только князю придет охота. При этом отец Рафаил в виде оправдания добавил, что их безопасность зависит всецело от милостей князя, вследствие чего они почти ни в чем не осмеливаются перечить ему.
С разрешения князя мы ушли, как я уже сказал, в полночь, наипочтительнейше ему отклонявшись; но, прежде чем отпустить нас, он осведомился у меня о здоровии испанского короля — его родственника и выпил за его здоровие чашу вина, отделанную драгоценными каменьями. При этом он выразил желание, чтобы капуцины и я также выпили из той же, самой богатой, чаши предложенный им тост. Не знаю, [224] поступил ли он так из чванства, или для того, чтобы почтить настоятеля, который, как он знал, был подданным Его Величества — короля испанского.
17-го. Размышляя о приписываемом князем себе родстве с испанским королем, я нашел, что оно вполне согласуется с .мнением многих писателей, утверждающих, что испанцы суть выходцы из Иберии; и спросил у капуцинов, как князь понимает это родство? Они объяснили мне, что Климент VIII, в своих письмах к Теймуразу называл его родственником Филиппа II, а иберийцев и испанцев — братьями; после него Теймураз, и его наследники уже искренно верили в это мнимое родство. По этому поводу они многое рассказали мне о кичливой спеси грузин, а в особенности — наместника, написавшего два года тому назад письмо к польскому королю. Копию этого письма капуцины показали мне и я привожу его здесь, как достоверный акт, указывающий очень ясно насколько велика и плохо скрыта у грузин спесь и любовь к пышным титулам, которыми переполнено это письмо; оно несомненно указывает также на то, что восточные народы несравненно тщеславнее всех других.
Должно хвалить, славить и поклоняться Всемогущему Богу, все сотворившему и сохраняющему, не сотворенному, не рожденному и избавленному от всех бедствий, Неизреченному, Милосердному ко всем, как к мертвым, так и к живым, полновластно повелевающему как великими, так и малыми и управляющему ими с Милосердием. Великий и могущественный князь, царь грузин, литимерийцев, лихтамерийцев, литийцев, мезиульктийцев, цев (Жители Боржомского ущелья.), хевсуров, сванетов, осетин, безальтийцев, черкесов, тушин, пшавов, фидисийцев, жалибузийцев (Народы, населяющие подножие Эльборуса.), и народов, находящихся по ту и эту сторону высочайших гор и всех находящихся там обитаемых областей. Повелитель трех великих представителей (по-грузински эриставов, эри означает народ, тава — глава или князь) и святого Мцхетского престола — столицы всех областей, милостью Божьею данных нам в наследие, Царь Иберии, Мухрани, Сабаратиано, Ташира, Сомхетии, Шаншии (Шаншии — арагвский эристав.), Триалета, Ширвана и многих других государств неограниченный повелитель, имеющий над этими странами монархическую власть: потомок Иисуса Навина, Давида и Соломона, пользующийся полным [225] благополучием, благодаря милости и всемогуществу Господа. Победитель победителей, сам непобедимый, царь царей, великий государь Чанаваз-хан; вам, Ивану Казимиру покрытому славой и имеющему власть награждать ею людей, знаменитому миром и доблестью: Милосердием и могуществом Бога Августейшему, счастливому и рожденному под благоприятным созвездием, великому пышностью, сеятелю добра и достойному по своим редким качествам трона и короны. Могущественнейшему Монарху, победителю победителей, победителю врагов, славному покорителю мятежников; князю, рожденному христианином и воспитанному в христианской религии; прославленному военными делами; наследному королю Польши, Готландии, Вандалии, Литвы, России, Пруссии, Мазовецкой страны, Ливонии, Самогитии, Киева, Сиарнаковии и многих других государств и областей. Светлейшему Государю, слава о котором распространилась всюду, куда только проникает солнце. Вам, говорю Я, великий король Польши несравненный, премудрый во всех науках, знаменитый и достойный похвал за знание всех самых красивых языков. Мы кланяемся Вам со всею нашею любовью и с таким же усердием желаем вам от всей нашей благосклонности и доброжелательства, долгого мира и благоденствия. Мы бесконечно благодарим Бога-Создателя неба и земли, узнав о завидном состоянии вашего здравия из писем, полученных нами от знаменитого и знатного господина Лещинского, графа Леерно, великого канцлера вашего государства и генерала-лейтенанта Великой Польши. Мы всегда молим Бога, чтобы до нас доходили сведения о вашем драгоценном здравии, о том, что вы вкушаете плоды счастливого мира без горечи и наслаждаетесь полным благоденствием. Ваш преданный слуга Бурбибуг-данбек, офицер вашей армии, дворянин столь же славный своею верностью, сколь и благородством, явился сюда в качестве посла Вашего Королевского Величества, чтобы возобновить мир и утвердить дружбу и добрые сношения с многосчастливым царем султаном Солиманом, величие которого достигло самого неба и утвердилось по всей земле; великим царем, верховным, несравненным, бесконечно могущественным, привыкшем заставлять самых грозных врагов обожать себя; которому земля дает не менее богатств, чем море; достойным похвал больше, чем то можно воздать человеку; монархом Персии, Парфии, Мидии, Гиркании, Персидского залива с островами, Карамании, Араказии, Маргиании и других несметных княжеств и владений. Названный вам посол проехал по нашим землям, не испытав никаких неудобств и не встретив никаких неудовольствий. В настоящее время, с помощью Божьей, он уезжает обратно к [226] Вашему Королевскому Величеству. Я умоляю вас во имя нашего доброжелательства и взаимной дружбы принять этого верноподданного и моего слугу также, как это обыкновенно бывало при вашем высоком предшественнике. Дан в царственном Тифлисе, 26-го марта, 1671 года от Рождества Христова.
20-го я просил настоятеля и отца Рафаила передать князю благодарность за оказанную мне честь и просить его дать мне проводника в Эривань — столицу старой Армении. Князь благосклонно принял мою благодарность и просьбу. Он поручил капуцинам передать мне, что хотя он очень любит европейцев и желал бы, чтобы я дольше пожил в Тифлисе, дабы еще лучше узнать меня; но не осмеливается задерживать долее и даже не желает этого, так как на мне лежит обязанность исполнить приказание царя; так что я могу продолжать свой путь когда только пожелаю и на его землях всюду буду в безопасности, почему мне решительно нет никакой надобности в конвое, но во всяком случае, если я хочу, он даст мне одного из своих чиновников. К этому отцы еще прибавили, что Чанаваз-хан передавал им свое страстное желание поселить у себя в Грузии европейцев и приказал сказать мне: если в Грузию с торговыми целями приедут европейцы, он даст им всевозможные привилегии и все преимущества, какие только они пожелают; что владения его простираются до самого Черного моря, и что, так как он обладает могущественною властью и очень уважаем в Турции, то европейцы, желающие проехать из своей страны в Индию, не могут избрать лучшего пути, как через его владения; он уверен, что раз они изберут этот путь, то в будущем другого и не будут искать. Я сказал отцам, что следовало бы сердечно поблагодарить князя за его доброжелательство к нашим соотечественникам и просил передать ему, что я не премину уведомить об этом нашу индийскую компанию и, что если он пожелает оказать ей честь, написав об этом, то я перешлю его письмо с надежной оказией. Я просил еще передать князю; что он окажет мне величайшую милость, дав кого-либо из своих придворных проводить меня до ближайшей области, о чем я не замедлю доложить Царю и министрам, как только прибуду в Испагань.
24-го Тибелель (я уже говорил, что так звали тифлисского епископа) пришел ко мне и сказал, что князь поручил передать мне, что, поразмыслив о моем предложении написать французской компании о торговых сношениях и о проезде через Грузию, он решил сделать это, но сейчас привести исполнение свое решение не может, так как, будучи [227] вассалом персидского царя — опасается, как бы его величество не поставил ему в вину, что он без его ведома и позволения, вошел в деловые сношения с иностранцами; в настоящее время он просит меня уведомить без всякого опасения компанию относительно того, что если она пожелает прислать в его владения своих представителей, то найдет много товаров, годных для Европы по недорогой цене, и что ее представители встретят здесь очень хороший и радушный прием. В ответ на такое предложение я просил Тибелеля уверить князя, что я старательно займусь его поручением. Прелат пробыл у меня четверть часа и, когда он уходил, я, по обычаю страны отплачивать визиты знатных лиц подарком, поднес ему хорошенькие коралловые четки. Так как тифлисский епископ никогда еще не посещал капуцинов, то они были очень довольны как сделанным мне визитом, так и моим ответом на него.
25-го князь мне прислал вина и велел сказать, что он назначил одного из своих придворных персов сопровождать меня и уже распорядился заготовить приказ; таким образом, я могу выехать завтра же.
26-го отец Рафаил заставил меня провести два часа в обществе одной старой женщины, занимавшейся медициной при помощи самых разнообразных средств: она принудила меня записать в мою записную книжку некоторые из этих секретов, приобретшие, по ее словам, особенную славу.
Вот они:
"Против водянки, — пол драхмы сока кореньев овечьего гороха; повторять прием через каждые два дня, до тех пор, пока не пройдет болезнь.
Против непроизвольного мочеиспускания — следует в течение грех дней давать есть жареную кожу пупка каплуна по пяти штук в день.
Против укуса скорпиона, нужно взять живую курицу, ощипать на крестце перья и приложить ее ощипанным местом к месту укуса; бывает иногда, что курица вытягивает яд и околевает; как только начнутся с нею конвульсии, нужно взять другую курицу и повторить тоже, до тех пор, пока не будет видно, что курица более не вытягивает яда.
От желтухи — нужно посыпать вареного рису, положить на него больного и хорошенько укрыть; или же сделать ему молочную ванну. Оба эти средства действуют одинаково.
Против наружной боли в суставах, как например, [228] бедренных, следует давать или деготь, или окуривать тремя драхмами чемерицы.
От внутренней болезни, какого бы рода она не была, нужно давать питье из жженой охры.
От всевозможных ушибов, переломов и ран, нужно также давать питье из жженой охры, завернуть больного в коровью шкуру и пустить ему кровь. Рану нужно перевязывать, присыпая ее порошком из травы, называемой по-французски Bouillon blanc (коровняк или царский скипетр), а по-латыни Thapsus barbatus.
Против катаров, приливов к голове и глотке помогает окуривание желтым янтарем.
От дизентерии нужно давать настойку из листьев и плодов мирты; или кровь жареного зайца, настоянную на вине,
Для излечения геморроя, нужно растереть листья подорожника и присыпать больное место.
От болезни почек употребляется декокт из листьев и семян проскурняка.
От каменной болезни также помогает декокт из проскурняка.
От нарыва в почках молоко.
От колик в боку (плеврит) следует взять две очень тоненькие из обыкновенной муки лепешечки, вскипятить их в воде с римскими квасцами и с травою называемой по-французски Garance (крап), а по-латыни Rubia Tinctorum, и затем приложить их к больному боку, одну спереди, другую сзади, настолько горячими, насколько больной может вытерпеть, Это лекарство нужно употреблять ежедневно до выздоровления.
Против кашля употребляется корень Cynoglossum’а называемого по-французски Langue de chien (чернокорень).
Обыкновенный способ лечения лихорадок в этой стране заключается в том, что во время пароксизма ко лбу, желудку и ногам больного прикладывают пластыри, приготовленные из курдючного сала, смешанного с корицей, гвоздикой и кардамоном, после озноба этот пластырь снимают и на его место прикладывают другой, составленный из листьев цикория, подорожника и паслёнка; затем берут молочного поросенка, разрезают его на две части и каждую из этих частей прикладывают к ногам. Больного во все время болезни кормят хлебом и миндальным молоком, не давая ничего ни вареного, ни жареного. [229]
Отец Рафаил уверял меня, что он видел, как в этой стране излечивали лихорадку тем, что во время сильного озноба приводили больного к берегу реки и заставляли его окунуться в воду; трудно верить этому и, говоря правду, такой способ мне кажется безумным и опасным. Но во всяком случае известно, что в каждой стране организм местных жителей вполне применяется к климату, и потому одно лекарство в разных странах действует различно; таким образом, лекарство, действующее смертельно в одной стране, в другой не оказывает никакого действия.
Вечером секретарь князя-канцлера привел ко мне чиновника, назначенного сопровождать меня в Эривань. Он в моем присутствии передал ему приказ. Вот его перевод:
Во имя Бога.
Под страхом строжайшего наказания возлагается на благо-
1
родного господина Эмина-Ага точное выполнение содержания указа, выданного господам французам-европейцам Шардену и Резену по-
2
койным царем, бывшим на сем свете повелителем судеб и
3 4
ныне обретающимся в небесах; в силу сего указа правители городов, надсмотрщики за большими дорогами, сборщики пошлин и все другие чиновники империи обязаны оказывать им почет и остерегаться требовать с них какую бы то ни было плату.
Упомянутый Эмин-Ага должен сопровождать их до благословенного города Эривани, чтобы в дороге иностранным путешественникам не причинили никакого вреда ни неприятности и чтобы
5
ничто не мешало им приехать благополучно во дворец опоры рода человеческого. Люди, которым предъявят этот приказ, должны
6
остерегаться нарушить его. Дан в месяце Циалкаде — священном — в 1083 г. гиджры.
Примечания к сему приказу:
1) Эмин имеет тоже значение, что и мир. Оба выражения означают господин, благородный, храбрый, глава семьи или племени. Из гл. II ст. 10 Второзакония усматривается, что это слово, по некоторым своим значениям, очень древнее. По-еврейски оно буквально означает ужасающий.
2) Переводя слово в слово нужно было сказать: повелитель сочетания. Персы, весьма склонные верить предсказаниям астрологии, полагают, что [230] победы и все лучшие дары судьбы являются следствием благоприятного сочетания двух светил: исходя из этого они утверждают, что когда они (персы) пользуются полным благополучием и счастьем, то тем самым являются повелителями указанного сочетания.
3) Буквально по-персидски: которому небо служит жилищем. Последователи Али считают персидских царей за святых, как наследников Магомета и наместников Божьих. У них существует догмат веры, гласящий: цари отправляются на небо вследствие того же неизбежного предопределения и также естественно, как птицы поднимаются в свои гнезда.
4) Словом Гомал (Homol), переведенным мною правитель. обыкновенно обозначают правителя, не имеющего особенной власти, или подчиненного правителя. Дарога означает правитель или уголовный судья: мустофи означает управляющий: шенк-эль-ислам — гражданский судья; визирь — главный сборщик, а келонтер значит глава города.
5) Наиболее употребительный титул, прилагаемый персидскому царю, есть титул алемпенха, означающий опора и основа света.
6) Одиннадцатый месяц года.
Я дал пистоль секретарю за составление этого приказа. Определенной за это платы не существует, она всегда соответствует каллиграфии письма и рисунку, помещенному на названном приказе, а также соответствует и степени важности или значения приказа.
Мой проводник прежде всего объявил мне, что у него нет лошади и что на ее покупку необходимо пять пистолей. Я прекрасно знал, что это было чистейшею хитростью с целью выманить у меня деньги вперед из боязни, как бы по приезде в Эривань я не оказался настолько неблагодарным, что наградил бы его какою-нибудь безделицей, или же вовсе ничего не дал бы. Персы не обладают чувством признательности, а грузины в особенности неблагодарны. Самые большие услуги не производят на них впечатления, они забывают своих благодетелей и поступают с теми, кому обязаны успехом, также дурно, как и с незнакомыми. Вот почему персы всегда стараются за свои услуги получить вперед, прибегая для этого к довольно бесцеремонным и ясным по своему смыслу средствам, не стесняясь просить награды иногда за самую ничтожную услугу.
28-го в 11 часов утра я выехал из Тифлиса. Хирург-поляк, о котором я говорил и некоторые из знакомых мне грузин провожали меня один перегон. Мой провожатый ехал впереди, чтобы сборщики на некоторых малых заставах, где взимают со всех нагруженных лошадей, [231] выезжающих из города, не спрашивали бы ничего с моих людей. Такого рода проводников называют Мехемандаар, что значит: тот, кто заботится о госте. Их дают послам, посланникам и всем почетным иностранцам. На их обязанности лежит: предоставлять провожаемым ими особам помещения, жизненные припасы, экипажи и т. п., словом, избавлять их от всяких дорожных забот. Такие проводники, кроме того, служат как бы в качестве метр д’отелей или поставщиков лиц, сопровождаемых ими; их услугами можно пользоваться во всех случаях; их посылают за покупками, посылают к министрам с поручениями, которыми не считают нужным утруждать себя, выполняя их лично. Эти провожатые получают хорошо за свое путешествие и такое поручение само уже служит наградой. В деревнях, по которым они проезжают, им делают подарки для того, чтобы они не так строго собирали то, что жители обязаны поставить для продовольствия сопровождаемых лип и чтобы они не вводили их в чрезмерный расход. Они берут под свое покровительство купцов, охотно желающих быть ими сопровождаемыми, так как купцы в таких случаях помимо того, что находятся в безопасности от грабежа, освобождаются также от всяких пошлин и главным образом в таможнях, за что, конечно, проводник получает некоторую доплату. Самый большой доход таких проводников заключается в подарке, получаемом ими при отправлении их обратно.
Я очень был рад, выехав благополучно из Тифлиса, так как все время опасался неприятностей по двум причинам:
Во-первых, князь два или три раза приказывал передать мне о своем желании видеть то, что я везу царю и я постоянно отказывал ему в этом, извиняясь и ссылаясь на то, что я имел приказание его величества открыть эти вещи только перед его особой. Выше было сказано, что этот князь не признает особенной зависимости от персидского царя и не так подчиняется его приказаниям, как другие наместники и правители персидской империи, и что грузины очень хитры и с: ииш-ком алчны до чужого добра. Я опасался, что если покажу князю такие драгоценные вещи, какие были у меня, то их красота и стоимость, пожалуй, натолкут его на мысль отнять их у меня, или же их отберут другие, убив меня. Такая предосторожность помешала показать провозимый мною товар.
Во-вторых, благодаря моему крайнему недоверию, вызванному тем обстоятельством, что капуцины, желая оказать мне [232] особенную честь, чтобы потом самим воспользоваться ею для себя, выдали меня за человека очень богатого и влиятельного, так что по всему городу разошелся слух, будто у меня несметные сокровища. Этот слух в особенности взволновал таможенного досмотрщика, который рассчитывал получить с меня пошлину, но не досмотрщик беспокоил особенно меня, так как помимо того, что пошлины были пустяшными, еще и указ царя совершенно освобождал меня от них: я боялся другого, а именно, как бы, под предлогом уплаты пошлин, князь не воспользовался возможностью увидеть, против моей воли, то, что я вез. Вот, что заставляло меня бояться и настаивать на том, чтобы мне дали для сопровождения чиновника, так как по моему мнению, это налагало на наместника больше ответственности во всем, что могло со мною случиться и, следовательно, проводник являлся поручителем как за меня самого, так и за мое имущество.
Как только я выехал из Тифлиса, большая часть моих опасений рассеялась и я тотчас же почувствовал надежду на благополучное окончание моего путешествия. Я сделал в этот день две мили, пересекши невысокую гору; лежащую к югу от города и ночевал в одном большом селении, расположенном на берегу р. Куры, по названию Соган-лу, что означает место лука.
На некотором расстоянии я увидел царский дворец, называемый — Сефи-абад, что означает жилище Сефи, т. е. того самого персидского паря, который вступил на престол в 1627 году. Дворец этот выстроен на вершине холма и окружен широкими террасами с фонтанами и каналами для стока воды. Местечко это в особенности прелестно весною, благодаря аромату цветов и муравы, а летом и осенью оно изобилуют чудными фруктами.
1-го марта мною было сделано восемь миль по красивой долине и по довольно ровной дороге, идущей на северо-восток; в три часа я приехал в деревню, имеющую сто пятьдесят домов, называемую Куприкент, то есть — деревня моста. Такое название она носит потому, что близ нее находится очень красивый мост через реку Табади. Названный мост расположен между двух гор, разделяемых только рекой. Он держится на четырех арках неодинаковой вышины и ширины; эти арки имеют неправильную форму, благодаря двум громадным подводным камням, находящимся в реке, на которых и укреплены арки; крайние из них с обеих сторон имеют [233] открытые ниши; в последних устроены маленькие комнатки, каждая с камином и галереей. Арка, находящаяся по средине реки, имеет сквозной проход, по концам которого расположены две комнаты и два больших крытых балкона, на которых летом с удовольствием можно провести время, наслаждаясь свежим воздухом. К этим комнатам и балконам ведут две лестницы, вделанные в арку. Рядом с этим красивым мостом находится караван-сарай, который теперь уже приходит в ветхость и разрушается. Постройка его была восхитительна. В нем много комнат, выходящих на реку; каждая с балконом. Во всей Грузии я не встречал ни такого красивого моста, ни такого красивого караван-сарая.
Караван-сараи — большие здания для путешественников. Нужно заметить, что в городах Азии никогда не встречается так много путешественников-иностранцев как в Европе. Это объясняется многими причинами. Во-первых, Азия бесспорно не так населена как Европа (я подразумеваю страны, которые населены католиками и протестантами, и которые являются самыми густонаселенными во всем мире, кроме Китайской Империи); во-вторых, восточные племена живут в лучшем климате, чем мы и не стеснены столькими потребностями; поэтому они менее деятельны, заботливы и любознательны, чем мы, и менее склонны к торговой подвижной жизни. Вот этим-то причинам я и приписываю отсутствие на Востоке гостиниц или меблированных комнат; такое отсутствие названных помещений обусловливается еще и тем, что женщины никогда не показываются мужчинам и потому лица, путешествующие с ними, обязаны, в силу обычая, помещать их всегда отдельно. Таким образом, предпринимая на Востоке путешествие, необходимо брать с собою все необходимое как для сна, так и для еды. Но так как в восточных странах не употребляют кроватей, столов, стульев, потому что едят и спят на полу, на коврах, то багаж является нетяжелым и удобным для перевозки. Две лошади совершенно легко могут перевезти багаж двух-трех лиц. Поэтому в дороге требуется только кров и вот для этой цели устроены караван-сараи. В Турции на больших дорогах караван-сараев немного, потому что там обыкновенно путешествуют большими группами, приблизительно в тысячу человек, из которых каждый, подобно воину, имеет при себе свою палатку. В Персии же повсюду есть караван-сараи. В городах Могола их вовсе нет в силу [234] различных причин; первая причина та, что там постоянная жара, почему путешественники предпочитают скорее помещаться под открытым небом в тени деревьев или в галереях, чем в комнатах. В персидских городах и деревнях караван-сараи построены почти все по одному шаблону, если только не брать в расчет, что в городах их строят обыкновенно в два этажа. Помещения эти представляют собою большие, квадратные здания, обыкновенно в двадцать футов вышиною, со сводами, квадратными комнатами не более восьми футов длиною, расположенными в ряд во всю длину здания, как дортуары наших монахов, и возвышающимися над землею от четырех до пяти футов. Комнаты эти без окон, так что дневной свет проникает туда только через дверь. Перед каждой комнатой находится маленькая прихожая, шириною в восемь футов и в глубину четыре-пять футов, открытая с фасада, с маленьким очагом сбоку, накрытым куполообразным колпаком. Кроме этих помещений по две комнаты в караван-сарае есть еще коридор, такой же высоты, тянущийся во всю длину здания. Персы называют эти коридоры Маатаб. Позади комнат расположены конюшни, построенные в виде коридора вокруг всего здания. К конюшням примыкает с двух сторон галерея еще выше и шире, чем коридоры комнат, с маленькими в глубине очагами (10 на 10 футов), вделанными в стены. Эти галереи в дурную погоду служат помещением для прислуги и кухней, в хорошую же погоду кушанье приготовляется в прихожих, а лошадей путешественники привязывают на дворе, вдоль коридора караван-сарая, каждый против своей комнаты. Средина двора обыкновенно отмечается небольшим бассейном ключевой воды, или квадратным возвышением, или же шестиугольником от двадцати до тридцати футов в диаметре и вышиною от шести до восьми. Персы называют такое возвышение также Маатаб, что значит обращенное к луне. Эти Маатаб имеются также в садах, дворах домов, и часто по бокам обсажены большими деревьями, дающими тень и прохладу. Крыши караван-сараев — плоские, в виде террас; вход на них с галерей. По обеим сторонам галереи расположены лавки, в которых продают самую обыкновенную пищу. Эти лавки вышиною в здание запираются большими дверями с притолоками из цельного дерева. Некоторые состоят только из одной комнаты со сводами и балконами. В гостиницах подобного рода нет ничего, кроме голых стен. Каждый путешественник занимает [235] любую свободную комнату с той стороны, которая ему понравится. Он занимает ее столько времени, сколько пожелает и бесплатно; богатые люди, при отъезде, дают иногда привратнику несколько копеек на чай, так как он не имеет права требовать себе никакой платы в виду того, что эти здания учреждены, так сказать, с благотворительной целью, для нужд путешественников и как привратник, так и слуги обязаны служить безвозмездно. Привратник обыкновенно торгует тем, что требуется для лошадей и предметами первой необходимости, как, например: хлебом, вином, в некоторых местностях, — маслом, молочными продуктами, фруктами, дичью и всем необходимым для разведения огня. За мясом посылают в ближайшие селения или к пастухам соседней деревни. Вот каковы обыкновенно жилища путешественников Востока, а в особенности во всей Персии.
Что касается до городских караван-сараев, то они бывают двух родов. Одни — для путешественников и странников, в которых также останавливаются бесплатно, другие — для купцов; последние обыкновенно красивее и удобнее первых уже тем, что комнаты имеют хорошо запирающиеся двери; так как большинство комнат в таких караван-сараях занимают купцы, то они платят как за самую комнату так и за ночлег, но не выше одного или двух су в сутки.
В описываемых караван-сараях есть также помещения для производства торговли (то есть лавки), и за эти места купцы также уплачивают известную сумму, однако, гораздо более значительную, чем за ночлег. Плата за указанные помещения называется серольф, то есть висячий замок. Эти караван-сараи принадлежат: одни государству, другие частным лицам; нужно заметить, что во всех городах каждый караван-сарай особенно облюбован путешественниками известной страны, или торговцами известных товаров; так что, если кто-нибудь пожелает узнать новости из Мидии, Бактрианы или Халдеи, стоит только пойти в соответствующий караван-сарай, в котором останавливаются караваны, пришедшие из этих мест; если же хотят купить что-нибудь в магазинах, например: индийские материи, сукно, бирюзу, то также отправляются в соответствующий караван-сарай, где их продают.
Эти здания носят различные названия. В Турции их обыкновенно называют хан или кан. В Татарии и Индии серэ; в Персии караван-сарай. Карван по-персидски означает тоже, что по нашему караван, то есть, группу людей, [236] путешествующих вместе; она носит еще и другое название кафиле, что означает кампания вновь пришедших, или вновь возвращающихся (путешественников называют возвращающимися с хорошими вестями или предзнаменованиями). Слово серэ древнеперсидское и означает дворец, большое помещение, откуда и произошло слово сераль, означающее дворец царских или барских жен. Таким образом, под словом караван-сарай подразумевается гостиница или дворец каравана. Персы говорят, что дворцы и гостиницы потому называются одинаково, чтобы люди помнили, что они на земле только странники. По этому поводу я вспомнил один прочитанный мною рассказ персидского писателя о дервише, или магометанском монахе, путешествовавшем по Татарии. Приехав в город Балк и приняв дворец за караван-сарай, он направился туда с намерением там остановиться. Войдя во дворец и оглядевшись, он расположился в красивой галерее, сложил там свой мешок, разостлал коврик и сел на нем. В это время стража, заметив его, приказала ему встать и гневно спросила: что он делает? Я хочу переночевать в караван-сарае ответил он. Тогда стража еще грознее приказала ему убраться вон и разъяснила ему, что это не караван-сарай, а дворец царя. Царь, по имени Ибрагим, проходивший мимо, засмеялся над ошибкой дервиша и, приказав его позвать к себе, спросил: как это не хватило у него разума, чтобы отличить дворец от караван-сарая? Ваше величество! сказал дервиш, осчастливьте меня разрешением спросить вас одно: кто первый поселился в этом здании, когда постройка его была окончена? — Мои предки, ответил царь. — А после них, государь, кто жил в нем? — Мой отец. — А после него, кто тут был хозяином? — Я, ответил царь. — Будьте милостивы, ваше величество, и скажите, а кто будет тут хозяином после вас? — Мой сын. — Ах, Государь! воскликнул тогда добродушный дервиш, здание, в котором так часто меняются жильцы — гостиница, а не дворец.
2-го. Мы сделали девять миль по крутым и очень трудным для перехода горам; двенадцать часов было употреблено нами только на то, чтобы перейти их, хотя шли хорошим шагом. К вечеру мы достигли большого селения, называемого Меликкент, то есть царского селения, построенного на одной из вершин этих высоких гор, называемой Халькондилем Периарде.
3-го. То поднимаясь; то спускаясь, мы сделали восемь миль по этим же горам и заночевали в Шинкар, таком же большом селении как Меликкент.
4-го наш путь быль только в три мили, к полудню мы [237] дошли до одного городка в триста домов, называемого Делижан. Он расположен по реке Акалетафа, у подошвы высокой и страшной горы, принадлежащей к той цепи гор, которую мы проходили в предыдущие дни. При переходе через эти горы нам сильно затрудняли путь снега и холода. Там повсюду обилие воды и много небольших очень плодородных долин. Трудно себе представить то качество полей и то множество деревень, которые встречаются там. Есть деревни, расположенные на таких высоких горах, что путник с трудом их может разглядеть. Большинство деревень населено христианами, грузинами и армянами, но они живут не вместе; эти народы так враждебно и с такой антипатией относятся друг к другу, что не только не могут жить совместно, но даже не могут поселиться в одной и той же деревне. В этих горах нет ни караван-сараев, ни постоялых дворов. Останавливаются обыкновенно, даже с некоторыми удобствами, у крестьян, где можно вволю получить пишу и питье. Я не чувствовал недостатка ни в чем, так как мой проводник с полдороги опережал меня и, когда я приезжал в деревню, то находил хорошее помещение, свободные конюшни, разведенный огонь и приготовленный ужин. В первый день моего путешествия я хотел заплатить хозяину, но проводник помешал мне, сказав, что это не в обычае и просил отдать ему то, что я хотел дать хозяину. Благодаря этому ч следующие дни я платил украдкой тем, у кого останавливался. С такими проводниками очень удобно путешествовать и служат они очень проворно. Ночью моя комната охранялась деревенскими жителями как часовыми; делалось это, во первых, во исполнение отданного им приказа, а во вторых, для моей безопасности, хотя бояться положительно было нечего.
Большинство домов этих деревень — настоящие пещеры, они врыты в землю и крыши их едва достигают уровня почвы. Некоторые дома сложены из толстых бревен до самой крыши, сделанной террасой и покрытой дерном. По средине ее находится отверстие, через которое выходит дым. Эти отверстия по желанию и по мере надобности закрываются. Подобные пещеры удобны тем, что зимою в них тепло, а летом прохладно и еще тем, что не могут подвергнуться ограблению. Зимою снег до того заносит эти деревни, что их можно заметить только тогда, когда попадешь в них или заметить их по дыму и иритом на близком расстоянии, так как издали дыма не видно; дрова, которые здесь жгут, дают [238] небольшой и не густой дым, да и разреженный воздух тотчас же развевает его.
Местечко Делижан и все его окрестности на шесть миль вокруг принадлежат Камши-хану и называются страною Казах. Оно находится от Персии в такой же зависимости, как и Грузия, то есть всегда управляется своим князем, местного происхождения, но по наследственному праву. Великий Абас покорил эти страны одновременно с Грузией. Казах населяют дикие и гордые горцы. Они происходят от казаков, населяющих горы, лежащие к северо-востоку от Каспийского моря.
5-го мы сделали пять миль, переправляясь через страшную, гору, о которой говорили выше. Выступив из Делижана, нам пришлось подниматься пешком две мили, до самой вершины, затем одну мы прошли по гребню горы, а остальные две — непрерывно спускались. Мне казалось, что в этот день я умру от утомления. Я заболел страшною дизентерией, заставлявшею меня через каждые четверть часа слезать с лошади. Двое людей поддерживали меня, а третий вел под уздцы мою лошадь. Вся гора, лишенная какой-либо растительности, была покрыта сплошным снегом. Дорога шла узкой тропинкой, протоптанной лошадьми и прохожими. Как только свернешь с тропинки, то до половины погружаешься в снег. По этой горе невозможно идти во время снега или ветра, так как следы совершенно заносятся и невозможно их найти. Ежегодно там погибает много людей и животных. Снега эти никогда не тают, и гора вечно покрыта ими.
Эта гора отделяет Грузию от Армении, и если бы я этого не знал, то был бы удивлен всем виденным мною здесь, так как когда я перешел ее, то нашел совершенно другую страну, а именно: вместо высоких гор с небольшим числом долин в промежутках и густо населенной страны, покрытой лесом, я встретил значительные долины с небольшими холмами, сплошь покрытыми снегом, безлесными, если не считать деревьев, посаженных вокруг сел. Мы остановились в Каракешишь — это большое селение, расположенное у подошвы только что пройденной нами горы на берегу реки Занги. Река эта орошает часть Большой Армении.
Описывая географическое положение страны, по которой я проходил, я не ссылаюсь ни на одного географа, ни древнего, ни новейшего, находя, что они противоречат друг другу и выражаются крайне неясно и сбивчиво. Страбон тоже самое говорит о своих предшественниках-географах и, [239] действительно, если сравнить между собою их труды или таковые сравнить с трудами древнейших авторов, то можно придти к тому же заключению. Для примера я укажу на Халдею или Ассирию. В настоящее время считается, что эта страна простирается до Средиземного моря, тогда как Геродот, Плиний, Страбон, Птоломей и другие, более известные древние географы указывают, что она лежит между Аравийской пустынею и Месопотамиею.
Я заметил в Персии такое разграничение наместничеств, что принужден верить авторам, указывающим границы и расположение стран различно; каждый одинаково прав согласно своему времени: размеры наместничеств то увеличивались, то уменьшились, соответственно отношениям к наместнику, то есть смотря потому: был ли он любим, или только терпим. Таким образом, провинция, давшая первоначально свое имя наместничеству, меняет с течением времени как свои границы, так и свое расположение. В настоящем труде я дам описание стран и их границ в том виде, какой они имели в мою бытность там и, в случае надобности, буду делать ссылки на персидских географов.
Некоторые из них делят Армению на три части. Первая называется у них ее собственным именем Армения, вторая — Туркмения, а третья Грузия. Большинство же делят ее только на две части: на Верхнюю и Нижнюю. Нижнюю, находящуюся под властью турок, иногда, они называют Малой, иногда Западной, но чаще всего Новой Армениею. Верхняя, называемая то Восточной, то Великой, а обыкновенно Старой Арменией принадлежит Персии. Границы Малой Армении определяют так: с востока — Великая Армения, с юга — Сирия, с запада Черное море и с с севера — Капподокия. Границами же Великой Армении служат — Месопотамия, Грузия, Мидия и Малая Армения. Такое описание границ отчасти согласуется с определением древних географов, которые говорят, что Новая Армения лежит между Капподокией и Ефратом, а Старая между Ефратом и Тигром, но оно не согласуется, как это видно, с теми описаниями некоторых географов, которые утверждают, что Армения граничит с Сирией и с берегами Средиземного и Каспийского морей и которые указывают на город Эдессу, как на столицу. Географы также не согласны между собою в наименовании этой страны. Одни берут имя Армения от Родосского или Фессалийского — Армен. Другие с большим основанием производят название Армении от еврейского имени Арам, что [240] значит высокий, возвышенный, но неизвестно: потому ли, что эта страна очень высока и что самые высокие восточные горы входят в ее состав, или потому, что Арам, внук Ноя, получивший при разделе именно эту страну, дал ей свое имя. Гайтон, армянский царь, производит название своего царства от Арама — Ноя, но как бы шатко не было происхождение этого названия, я все-таки верю тому месту в истории, где говорится, что Сальмоназар поселил в Армении большую часть евреев, взятых им в плен во время завоевания Палестины. В священном писании Армения всюду, называется Арарат. Это одна из самых красивых и плодородных стран Азии. Семь больших рек орошают ее и благодаря этому, как мне кажется, большинство толкователей ветхого завета указывают на нее как на место, где раньше был земной рай. Армения знаменита также великими событиями. Нет другого царства, где были бы такие кровопролитные сражения и в таком большом числе, как там. Она в разные периоды имела своих самостоятельных царей, но они не умели удержаться и историки удостоверяют, что все знаменитые завоеватели, которые только были в Азии, каждый поочередно подчинял этих царей своей власти. Армения послужила причиной последних войн между Турцией и Персией. Турки домогались подчинить себе Армению всю целиком, но в конце концов принуждены были разделить ее с Персами. Впрочем, в этом случае, все же турки так поделили Армению, что получили большую ее часть.
6-го, полумертвый от холода и дизентерии, я все-таки решил продолжать свое путешествие. Надежда, что в Эривани найду необходимую медицинскую помощь, заставляла меня двигаться вперед, несмотря на испытываемые боли. Сделав четыре мили, мы прибыли в Битни, довольно значительное селение, расположенное у подошвы горы, на берегу реки Занги. Нам пришлось остановиться в одном красивом армянском монастыре, построенном между этим селением и горою. Этот монастырь очень древний, основан в 700—800 годах. Церковь в нем еще хорошо сохранилась и содержится вполне удовлетворительно. Она выстроена из крепкого камня и имеет туземную архитектуру, сам монастырь обнесен высокой, толстой стеною из тесаного камня. Близ него видны развалины башен, крепостей и оград в таком огромном количестве, которое указывает на полную вероятность передаваемого местными жителями рассказа о том, что селение Битни некогда было одним из сильных городов Армении. Я остановился [241] в монастыре. Монахи приняли меня очень гостеприимно, отвели мне лучшее помещение, но, по случаю великого поста, не могли добыть мне никакой птицы, чтобы приготовить бульон. Моему проводнику пришлось употребить всю свою власть и даже пригрозить палкой, чтобы заставить их дать мне яиц. К вечеру у меня явилось желание выпить кофе (по местному кахве) и проводник принес мне, сварив его с сахаром. Я выпил четыре маленьких чашки очень горячего кофе и, затем, укрывшись тепло, лег близ огня. Господь, по своему великому милосердию, дал силу этому слабому лекарству оказать мне помощь; я проспал всю ночь, не просыпаясь, и утром моя болезнь почти совершенно прошла.
7-го. Сделав небольшой вклад в монастырь, я на рассвете выехал и сделал девять миль по долине, покрытой снегом, как и в предыдущий день. Очень трудно и рискованно путешествовать по этим снегам; от снега, освещенного целый день солнцем, страшно болят глаза и лицо мучительно горит. Туземцы в этом случае принимают некоторые предосторожности, надевая на глаза в виде зонтика белый платок или кусок зеленого или черного шелку; впрочем эта мера мало помогает. Случается иметь неприятности при встрече с крестьянами: начинается спор — кому свернуть в снег, так как тропинка настолько узка, что две лошади разойтись не могут. Когда встречаются люди равные по званию, то обыкновенно дело кончается рукопашной, в других же случаях уступает низший. Лошадей разгружают и сворачивают в снег, так что оне уходят в него по самое брюхо. Мой проводник заставлял всех встречающихся с нами разгружать лошадей, что мне доставляло большое облегчение. Мы проехали много деревень и местечек и при наступлении ночи прибыли в Эривань.
Указать правильно направление дороги, ведущей из Тифлиса в этот город почти невозможно, так как все время приходится поворачивать, подниматься и спускаться. Однако же, я заметил, что дорога идет на юго-запад.
От Тифлиса до Эривани 48 миль.
Эривань — большой, но некрасивый и грязный город; большую его часть занимают сады и виноградники; в нем нет красивых построек. Он расположен в долине, окруженной со всех сторон горами, и омывается двумя реками: с северо-запада течет р. Занга, а с юго-запада Кирх-Булаг — в переводе означающая сорок родников (говорят, что эта [242] река действительно питается таким количеством родников).
Крепость, находящаяся в Эривани, сама по себе может считаться маленьким городком, она овальной формы в четыре тысячи шагов в окружности и заключает в себе до восьмисот домов. Живут в ней только природные персы, армяне все имеют там только лавки, где они работают и торгуют днем, а вечером, заперев их, расходятся по своим домам. Эта крепость окружена тремя рядами зубчатых стен из необожженных кирпичей, а может быть и просто земляными; стены снабжены башнями и, по древневосточному способу укреплять крепости, имеет неправильной формы вал. Впрочем, другого вала, более правильного даже и невозможно было бы сделать, так как крепость к северо-западу тянется по краю ужаснейшей пропасти, широкой, с отвесными краями, глубиною более ста сажен, по дну которой протекает река. Эта местность, будучи сама по себе крайне неприступной, не имеет других укреплений, кроме земляной насыпи, на которой уставлены артиллерийские орудия. Гарнизон ее состоит из двух тысяч человек. Каждая стена снабжена, окованными железом, воротами, спускной решеткой с затворами и со своей специальной стражей. Дворец наместника находится в крепости, на краю той ужасной бездны, о которой я только что говорил. Это — красивое и очень большое здание, производящее очень хорошее впечатление летом.
Близ крепости, всего только в тысячи шагах, находится командующий ею холм, укрепленный двойною стеною и располагающий хорошею артиллериею; там могут поместиться до двухсот человек; эта небольшая крепостца называется Кетчикала. Самый город Эривань отстоит от крепости на расстоянии пушечного выстрела. Середина его занята под базары и постройки; последние настолько плохи, что нет ничего удивительного, если в один прекрасный день оне совершенно развалятся. В городе много церквей, главнейшие из которых суть — епископская, называемая Ирку иерице (в переводе — двухпрестольная) и Катовик, Это две церкви существуют со времен царей Армении. Остальные выстроены позже. Оне малые, углублены в землю и имеют сходство с катакомбами.
Близ резиденции епископа находится древняя башня, построенная из тесанного камня. Я не мог узнать ни о времени ее постройки, ни о том, кем и для какой цели она выстроена. С наружной ее стороны имеются надписи, похожие, судя [243] по буквам, на армянские, но армяне, однако, не могут их прочесть. Башня эта древняя и совершенно особенной архитектуры. Внутри она совершенно пуста; кругом же нее много развалин; по расположению их можно предположить, что там был монастырь, а башня находилась посреди его.
Перед резиденциею епископа находится большой рынок, а рядом — мечеть, построенная из кирпичей и в настоящее время полуразрушенная. Эту мечеть называют Деф-Султан именем ее основателя; в трехстах шагах от нее находится большой Майдан. В Азии майданами называют все большие площади. Эриванская площадь, окруженная деревьями, представляет собою квадрат, диагональ которого равна четырем стам шагам; она служит для гуляний, каруселей, борьбы, выездки лошадей и вообще для всех упражнений как пеших, так и конных.
В городе и крепости много бань и караван-сараев; самый красивый из них находится в пятистах шагах от дворца; несколько лет тому назад его приказал выстроить наместник Армении. Портал этого караван-сарая имеет восемьдесят шагов длины, образуя красивую галерею с лавками, торгующими разными материями. Корпус здания квадратный и содержит в себе три больших помещения и шестьдесят маленьких, с просторными конюшнями и большими магазинами. Напротив него находится площадь, окруженная лавками, торгующими всякой съестной провизией, а сбоку, красивая мечеть и две кофейни.
Эривань расположен под 41° 15' ширины и под 78° 20' долготы, Воздух хорош, но немного тяжел и суров. Зима длится там долго: иногда даже в апреле выпадает снег. В виду этого крестьяне закапывают виноградные лозы при наступлении зимы и откапывают их только весною. Сама страна в общем довольно хорошая и очень плодородная. Земля дает превосходный урожай; в особенности там много очень хорошего и дешевого вина. По армянским преданиям Ной посадил виноградные лозы близ Эривани. Некоторые даже указывают это место, находящееся менее чем в одной миле от города. Почва производит всевозможные продукты, продаваемые по низкой цене. Две реки, омывающие город с двух сторон, и озеро, о котором будет сказано ниже, снабжают жителей хорошей рыбой, между прочим превосходной форелью и карпами, славящимися на всем Востоке. Мне приходилось видеть эту рыбу в три фута длиною. Эривань потребляет [244] также не малое количество куропаток. Озеро лежит от г. Эривани на расстоянии трех кратких дней пути к северо-западу. Персы его называют Дариа-Ширин, что значит пресное озеро, а армяне — Киагар-куни-су, означающее тоже самое. Озеро это называется так потому, что вода в нем совершенно пресная. Оно очень глубоко и в окружности имеет двадцать пять миль. В нем насчитывают девять пород рыб; прекрасные форели и превосходные карпы, которые едят в Эривани, ловятся в этом озере. Посреди его находится остров, на котором стоит монастырь, основанный приблизительно в 600 годах. Настоятель его, архиепископ, присваивает себе звание патриарха, отказываясь таким образом признавать над собою главенство великого армянского патриарха. На наших картах озеро это не обозначено и, странное обстоятельство, никто из персидских путешественников не упоминает о нем. По одному этому упущению можно представить себе, насколько писатели относились небрежно к исследованиям особенностей страны, по которой проезжали. Река Занга, о которой мы говорили выше, берет свое начал в этом озере. Она пересекает часть Армении и, сливаясь с Араксом, близ Каспийского моря, вместе впадает в последнее. В этой части Армении, а также и в ближайшей к ней части Мидии, находится много других озер, тоже не указанных на картах, но оне не так велики, и не так обильны рыбой, как это; в некоторых же рыбы совсем не водятся,
По мнению армян, Эривань — самое древнее поселение в мире, так как, по их преданиям, там жил Ной со всем своим семейством, как до потопа, так и после, — сойдя с горы, на которой остановился ковчег; кроме того, армяне утверждают, что именно здесь-то и был земной рай. Конечно, эти предания маловероятны и передаются людьми невежественными и спесивыми. Некоторые писатели говорят, что Эривань — тот самый город, который Птоломей называет Терва и считает столицей Армении. Другие полагают, что это царственный Артаксат. В турецкой истории он носить название Еритце. В армянских летописях, находящихся в знаменитом монастыре трех церквей, говорится, что этот город прежде назывался Вагар-Шапат, что в нем цари содержали свой двор, что город был построен одним из первых князей страны по имени Вагар и что поэтому он и назывался Вагар-Шапат, что значит в буквальном переводе город Вагара. Но эти же самые летописи не заслуживают полного доверия на [245] том основании, что, указывая на происхождение названия города Эривань от армянского глагола, означающего видеть, оне утверждают, будто такое название дано городу потому, что Ной, спускаясь с горы Арарат, увидел эту землю первою. Однако, кто же не знает, что армянский язык — новейший и не был известен 700 лет тому назад. В персидской истории нет никаких указаний о происхождении названия Эривани. Что же касается моего мнения, то мне кажется, что этот город был воздвигнут не раньше совершенных арабами в Армении завоеваний. Я думаю так на том основании, что ни в самом городе, ни в окрестностях его нет никаких следов особенной древности. Турки овладели Эриванью в 1582 году и построили там крепость. Персы ее взяли в 1604 году и укрепили так, чтобы она могла выдержать любую канонаду. В 1615 году она выдержала четырехмесячную осаду. Окружающий ее вал, несмотря на то, что он был только земляной, устоял перед турецкой батареей и турки принуждены были отступить. Они возвратились после смерти Великого Абаса и овладели городом; но не надолго. Сефи взял его обратно в 1635 году и после этого оне уже более осаде не подвергался.
В трех милях от Эривани находится знаменитый монастырь трех церквей, так сказать святая святых армянских христиан — монастырь, к которому они относятся с особенным благоговением. Армяне называют его Эчмиадзин, что означает явление единорожденного сына, или единорожденный сын явился; они говорят, что такое название было дано этому монастырю потому, что на том месте, где он выстроен, Иисус Христос явился св. Григорию — первому патриарху. Магометане называют его Учлисси, то есть три церкви, потому что, помимо монастырской церкви, близ нее находятся еще две церкви, так что в общем их три. Первая, и главная из церквей, называемая, как сказано, Эчмиадзин — очень мрачная — прочно выстроена из толстых тесанных камней; колонны вышиною в семьдесят два фута построены из массивного камня также, как своды и купол. Внутри здания нет никаких ни скульптурных, ни живописных украшений; приделы, числом три, находятся в самой глубине церкви и выходят на восток. В среднем, большом, приделе помещается красиво убранный каменный алтарь, построенный в восточно-христианском стиле. В боковых приделах нет алтарей: один, служит ризницей, а другой сокровищницей. Причиной, вследствие которой число алтарей так ограничено, служит то, что у армян, [246] равно как и у других христиан востока, в церкви превозглашается святое причастие только один раз в день и только потому, что, хотя их немного, но все же находятся желающие причаститься. При этих условиях нет необходимости иметь больше одного алтаря в каждой церкви.
Местные монахи показывают сохраняющиеся в ризнице многочисленные красивые и очень богатые украшения, кресты, золотые чаши, лампады и серебряные подсвечники необыкновенной величины. Большая часть этих богатств — подарки пап и служат доказательством с одной стороны — легковерия Рима, а. с другой, — пронырливости армян. В сокровищнице много рак, как чисто серебряных, так и вызолоченных. Главнейшие мощи, по свидетельству монахов, оберегающих их, — составляют: верхняя часть туловища св. Репсиме и бедро св. Гаяне, рука св. Григория Просветителя, названного так потому, что он обратил Армению в христианство, ребро св. Иакова — Иерусалимского епископа, палец св. Петра и два пальца св. Иоанна Крестителя. Монахи Эчмиадзинского монастыря утверждают, что мощи этого святого находятся в церкви одного монастыря их ордена близ Иерусалима. Леонтий, епископ Кесарийский передал их первому патриарху Армении и оне, пробыв в Эчмиадзине 350 лет, были перенесены в то место, где находятся поныне. Эчмиадзинские монахи, считающиеся великими армянскими учеными, до того невежественны, что не знают даже того факта (о котором услыхали впервые от меня), что, по историческим сведениям, тело Иоанна Крестителя было сожжено и обращено в пепел по приказанию Юлиана Отступника.
О других мощах, которые, говорят, находятся в этой сокровищнице, я не стану распространяться, потому что эти святые малоизвестны. Передам только сведения людей, живущих в описываемом монастыре, что у них долгое время находились два гвоздя, которыми были прибиты к кресту святые руки Иисуса Христа и что они в настоящее время хранятся, один — в Диар-бек, а другой в Грузии и что великий Абас взял из их сокровищницы копье, которым был прободан бок Иисуса Христа и нешвенный хитон, обогатив ими сокровищницу царей в Испагани.
В центре церкви находится большой квадратный тесанный камень, по диагонали в три фута и в пять футов толщиной. Армяне твердо верят, что именно на этом месте в воскресенье вечером явился Иисус Христос и говорил с молящимся св. Григорием апостолом. Они уверяют, что [247] Иисус Христос начертал вокруг святого огненным лучом рисунок Эчмиадзинской церкви и приказал ему построить ее по начертанному Им рисунку; они прибавляют еще, что в том месте, где ныне лежит камень, разверзлась земля и Спаситель побросал в образовавшуюся пропасть дьяволов, живших в армянских храмах и представлявших собою оракулов.
Св. Григорий тотчас же закрыл это отверствие мраморною плитою, но великий Абас увез ее и поставил в царскую сокровищницу Персии, а вместо этой плиты поставил там камень, о котором я говорил. Будучи в Испагани я самым тщательным образом навел справки об этом факте и спрашивал у заведующих царской сокровищницей, но они ничего не знали. Относительно центра этой церкви, армянское предание передает еще следующую легенду, о которой, несмотря на то, что она мне кажется такой же вымышленной, как и все остальное, я все-таки хочу здесь упомянуть: эта легенда говорит, что центральное место церкви есть то самое, где Ной построил алтарь и принес ту жертву, о которой говорится в VIII главе Бытия.
Большая колокольня в настоящее время переделана заново; на ней шесть колоколов, из коих самый большой весит 1200 фунтов. Одна из маленьких колоколен сорок лет тому назад рухнула и с тех пор, по словам монахов, ее не возобновляли по недостатку средств. Такому заявлению можно поверить безусловно, так как известно, что эчмиадзинские монахи очень бедны.
Монастырь при этой церкви впервые был построен 29-м патриархом Армении — Нерсесом. Его разрушили татары и, если верить местным рассказам, то этот монастырь в общем разрушался пять раз до самого основания. В настоящее время он выстроен из кирпича. Палаты патриарха расположены на восток. В монастыре, рассчитанном на восемьдесят монахов (хотя обыкновенно в нем живут не более двенадцати-пятнадцати человек), находятся еще особые помещения для всех посещающих его иностранцев. Армянские патриархи обязаны иметь свою резиденцию в Эчмиадзинском монастыре, но надо признаться, что в этом столетии корыстолюбие, зависть и честолюбие настолько овладели патриархами и приносят им такую бездну хлопот, что они почти всю свою жизнь проводят в разъездах по Персии и Турции. Армянский патриарх под своим началом имеет всего каких-нибудь двадцать епископств. [248]
Упомянутые выше две церкви, находящиеся близ главной, монастырской, носят названия: одна св. Гаяне, другая св. Репсиме, двух дев, бежавших в Армению во время девятого гонения и замученных на смерть на тех местах, где построены эти церкви. Церковь во имя св. Гаяне находится всего в семистах шагах вправо от монастыря. а во имя св. Репсиме влево, в двух тысячах шагах. Эти обе церкви наполовину разрушены и в них уже давно не служат.
Эриванское наместничество простирается более чем на двадцать миль вокруг г. Эривани. На этом пространстве двадцать три мужских и пять женских монастырей. Они очень бедны, запущены и в каждом из них живет не более пяти-шести монахов или монахинь. Монахи и монахини там очень бедны, а потому совершают службу только в торжественные дни, так как в остальное время принуждены непрестанно заботиться о своем пропитании и вообще бороться за свое существование. Один из более значительных монастырей называется Куер-Вираб (Хорвираб) — церковь, построенная на колодце; такое название ей было дано потому что, по преданию, она выстроена над тем колодцем, куда был брошен св. Григорий и откуда спасся, питаясь таким же образом как Даниил во львином рву. Этот монастырь находится на границе Эриванского наместничества к югу от Эчмиадзина. Туземцы говорят, что там видны развалины Артаксата, города называемого ими Ардашат по имени персидского царя, Артаксеркса, произносимому на востоке Ардешер. Они утверждают также, что среди этих руин виден дворец Тиридата, построенный 1600 лет назад; и говорят, что только одна сторона дворца уцелела и только на половину, что там еще сохранились четыре ряда колонн из черного мрамора по девяти в каждом ряду и что эти колонны, в три обхвата толщиной, окружают массу искусно обработанного мрамора.
Место, где находятся эти развалины, называется Тахт-Тердат, то есть трон Тиридата. Я не буду говорить об остальных монастырях, ни об их, сообщаемых армянами, особенностях, ни о показываемых там мощах, среди которых упоминают мощи Вероники, Фомы и Симона; все эти рассказы крайне глупы и смешны (действительно, армянские предания бессмысленны). Здесь было бы очень кстати сказать несколько слов о религии и богослужении армян, но это такой предмет, который я нахожу лучшим оставить в стороне. Я упомяну только, что первыми их учителями по богословию были греки [249] и евтихианпы, которые объяснили им происхождение св. Духа по греческому учению, то есть, что св. Дух происходит не от Отца и Сына, но от Отца через Сына; что же касается воплощения Сына Божьего, то они держатся учения евтихианцев, то есть признают в Иисусе Христе только одно естество, таким образом они являются последователями монофизитов, называемых на востоке якобитами, хотя, благодаря своему невежеству, до сего времени не имеют о последних никакого представления. В общем они принадлежат к числу православных христиан и исполняют божественную службу в том точно виде, как она исполнялась в четвертом веке, читая слово Божье с пением псалмов на своем родном языке и не создавая себе из икон постыдного культа. Когда они принимают святое причастие, то этот день в церкви празднуется ими совокупно, то есть священник, народ и дети причащаются все сообща одним и тем же простым, обыкновенным хлебом и чистым вином из одной и той же чаши.
Так как в то время, когда я находился в монастыре, во Франции шли большие диспуты относительно религии восточных христиан, то я часто беседовал с местными и иноземными армянами об их истинной вере. Однажды я и отец Рафаил дю-Монс, капуцин, бывший миссионером в Испагани, беседовали с одним из самых богатых купцов этой страны по имени Кожа-Маркара-Серхот, человеком образованнее тех, с которыми нам приходилось встречаться раньше. Отец высказал ему мои предположения, что армяне некогда были лютеранами, то есть, так сказать, имели одну веру с европейскими протестантами и что святое их причастие состояло только из хлеба. Армянин воскликнул на это: Боже нас сохрани! Мы верим, что это тело Иисуса Христа! Затем я сообщил ему мнение римских католиков, которые утверждали относительно армян, что, по верованию последних, причастие состоит из мяса, костей и человеческой крови. Армянин еще громче вновь воскликнул: Боже нас сохрани! это не мясо и кровь; а это тело Иисуса Христа! Таким образом, вот вам, читатель, та вера, которой держатся армяне и дай Бог, чтобы весь свет держался всегда того же.
Армянское духовенство состоит из патриарха, епископов, священников и монахов одного только ордена св. Василия. Патриарха они называют Калифе, что означает наследник, и также первосвященник; епископы, называемые Вертабие, обыкновенно назначаются из монахов, которых называют [250] Оппига. Я говорю обыкновенно, потому что иногда епископы назначаются и из белого духовенства, смотря потому — насколько они честолюбивы и богаты, так как надо заметить, что сан епископа можно получить только при помощи денег. В жалком беспорядке находится теперь древневосточная церковь. Патриарх покупает свое место у магометан и затем продает священнические места тому, кто дает дороже. Внешний знак епископов из монашеского ордена заключается в пасторском посохе и в праве проповедовать сидя. Они все считаются гораздо ученее остального духовенства и служат авторитетами. Монахи не имеют права исполнять других духовных треб, кроме обедни: они не имеют также установленного времени для искуса и среди них есть такие, которые живут по восьми лет в монастыре, прежде чем получить право на монашеское одеяние. В день пострижения в монахи, постригающемуся отрезают на голове пряди волос — крестом и уединяют его на сорок дней, в течение которых он должен молиться и поститься, а чтобы лучше соблюсти все это, ему не позволяют ни говорить, ни даже видеть луч солнца и разрешают есть только раз в день; по прошествии же этих сорока дней, вновь постриженные воздерживаются течение двух лет от мяса и только после уж такого искуса начинают жизнь подобно другим монахам. Когда же выстриженные на голове крестом волосы отрастут, то их больше уж не стригут и монахи надевают себе на голову венец. Так как все армяне верят, что такой венец носят в память тернового венца, то он преимущественно перед всеми другими символическими знаками служит признаком христианства, а поэтому все армяне, как духовные, так и миряне, носят на головах венцы. Церковные служители из белого духовенства все принадлежат только к одному ордену (других орденов нет), называемому Дердер. Им разрешается вступать в брак также, как и мирянам, но в первые семь дней после брака священнику по закону запрещено служить обедню, равно как запрещается ему видеть свою жену в течение семи следующих дней после того, как отслужил обедню. Затем нет более таких запрещений. Всех духовных лиц называют одним общим именем — Баронтхер, что означает священнослужитель и ученый. Это имя взято из еврейского языка раби. Я уже заметил, что армяне всегда держались своего древнего богослужения и это обстоятельство можно считать прямо поразительным, чтобы не сказать сверхъестественным, так [251] как они одиннадцать веков находятся под властью магометан и при том так бедны и невежественны, насколько лишь может быть беден и невежествен народ, доведенный до такой степени порабощения; однако, несмотря на эти условия, их вера, как уже сказано, осталась непоколебимой и они сохраняют ее, не желая менять на другую, стойко выдерживая как притеснения магометан, их неограниченных хозяев, так и все попытки римских миссий, бесплодно старающихся в течение двух веков, при помощи своих миссионеров, священников и монахов, привлечь их к своему вероисповеданию. Нет слов описать те хитрости и расходы, к которым для этой цели прибег римский двор, однако ничто не принесло желаемых результатов, потому что, как только те из армян, которые в Европе отпали от своей религии, возвращаются к себе домой, то делаются более армянами, чем местные жители и снова начинают проклинать папу Льва, как одного из главных виновников, нарушивших единство восточной и западной церквей, проклиная заодно и всех его преемников и относясь с ненавистью к учению римской церкви, как к учению совершенно противоречащему их церкви. Главный прием, при помощи которого в Риме пытаются проникнуть в армянскую веру и растоптать ее, состоит в том, что с армянских священников берется клятва, что они будут подливать в вино воду; однако, несмотря на все усилия Рима, он никогда не мог достигнуть того, чтобы вообще все армянские священники делали это добровольно, без всякой клятвы. Однако, говоря по совести, армяне и все другие восточные христиане верны своей религии только благодаря своему воспитанию, так как разумно объяснить, — почему они именно считают себя христианами, они решительно не в состоянии, Армяне с детства приучаются говорить Христос, делать крестное знаменье и поститься, и продолжая также действовать уже в зрелом возрасте, твердо верят, что только в точном выполнении таких обрядностей и заключается вся суть христианства. Кроме того, они считают своею безусловною обязанностью бывать в церкви, когда находятся в своей родной стране, или в местностях, где исповедуют их религию. Посты их очень продолжительны, часты и тяжелы; они воздерживаются от мяса, рыбы, яиц, масла, молока и сыру и едят только раз в день, при закате солнца, Древними церковными уставами в постные дни воспрещается также употреблять вино, но большинство, даже из духовных лиц, не исполняют [252] этого предписания, да и неудивительно, так как иначе они не могли бы выносить такое тяжелое изнурение. Вот сроки их постов. Во-первых, они постятся во все среды и пятницы, за исключением тех, которые бывают между Пасхой и Вознесением, так как этот промежуток, в память Воскресения нашего Господа празднуется особенно торжественно, Во-вторых, они исполняют десять следующих постов, сроком каждый по неделе, исключая последнего:
1) Пост после св. Троицы, называемый «постом покаяния».
2) Преображенский пост.
3) «Успенский пост» — в августе; в последний день этого поста предписывается воздерживаться только от мяса.
4) Пост "во имя воздвижения животворящего креста — с тем же ограничением, как и предшествующий.
5) «Пост покаяния после св. Троицы» — (после тринадцатого воскресения).
6) Пост после двадцать первого воскресения
7) «Филипповский пост».
8) «Рождественский пост». Праздник Рождества у них начинается не в полночь, а утром наравне с другими праздниками; постят же они в сочельник с утра до вечера.
9) «Пост покаяния» до масленицы, длится две недели.
10) «Великий пост», начинающийся с понедельника.
Помимо этих обязательных постов, занимающих половину года, есть еще три других, необязательных, каждый в пятьдесят дней, соблюдаемые из ревностного благочестия:
Первый от Пасхи до Троицына дня.
Второй от Троицына дня до Преображения Господня.
И третий — от двадцатого, после Троицы, воскресения до Рождества Христова. Исполняющие эти посты исключают из них субботы и воскресения, в которые не едят только мяса. Есть еще один малый, тоже необязательный пост, от Вознесения до Троицы. Я помню, однажды, как Великий князь, удостоив меня чести беседовать о религии восточных народов, сказал: Я вижу, что тамошние христиане очень обременены постами, магометане молитвами, а мы, все римские католики — праздниками.
В двенадцати милях на восток от Эривани виднеется знаменитая гора, на которой, по общему преданию, остановился Ноев ковчег, хотя на это нет никакого веского доказательства. В ясный день названная гора кажется не далее двух [253] миль: настолько она высока и велика; однако, мне кажется, я видел, и в тех местах Кавказа, по которым проезжал от Черного моря к Ахалциху, горы выше этой. Турки ее называют Агридаг, что означает высокая или крепкая гора. Армяне и персы зовут ее Масис. Армяне производят это слово от имени Мас или Мезех, сына Арама, который, по преданиям, является родоначальником их племени, дав последнему свое имя. Персы производят название горы от слова Азис — означающее на их языке любимая, возлюбленная, при этом утверждая, что гора называется так потому, что Господь именно ее назначил служить счастливой гаванью ковчегу, спасшему человеческий род. Так объясняют происхождение названия этой горы.
Эта гора имеет еще два других названия в персидских книгах: Ку-нух, то есть гора Ноя и Сахат топпус, что означает счастливый пригорок. Священное писание не дает этой горе особенного названия, а просто говорит, что Ноев ковчег остановился на горе Арарат, находящейся в Армении. Она входит в цепь тех гор, которые хорошо были известны греческим и латинским писателям, считавшим их частью гор Тавра и называвшим: Gardiens, Cordeens, Cardueniens, Cardiens, Curdes, и Carduches. (Каждый автор меняет название соответственно гибкости своего языка).
По армянскому преданию ковчег до сих пор стоит на горе Масис и никогда еще ни один человек не мог подняться до того места, где он остановился. Армяне свято верят в это предание, поддерживаемые в своей вере чудом, которое, по их словам, совершилось над одним эчмиадзинским монахом, по имени Яков, бывшим впоследствии епископом в Низибии. Рассказывают, что этот монах, веря глубоко, что это действительно та самая гора, где остановился после потопа ковчег, решил или умереть, или добраться до самой вершины. Несмотря, на то, что он шел целый день, он все-таки не достиг вершины и когда его застигла ночь, то, во время отдыха, он был чудесно перенесен в то место, откуда вышел утром; так повторялась его бесплодная попытка долго, но, наконец, Господь, услышав молитвы монаха и решив исполнить отчасти его желание, прислал ему с ангелом кусок от ковчега, повелев ему сказать, чтобы он не утомлялся, напрасно взбираясь на эту гору, так как Он запретил доступ человеку на ее вершину. На только что переданный рассказ я сделаю два возражения; первое, — что он не согласуется с рассказами древних писателей, как [254] например: Иосифа, Бероза, и Николая Дамасского. Последние передают, что в их время показывали остатки ковчега и что принимали, как предохранительное целебное средство, порошок из смолы, которою был осмолен ковчег. Второе, — нет в том чуда, что никто никогда не мог подняться до вершины; ведь гора эта совершенно необитаема и от средины до самого верха покрыта вечным, никогда не тающим снегом и во все времена года она представляет собою ужасную снежную громаду. Мое описание этой горы, пожалуй, найдут странным те, кто читал путешествие босоногого монаха-кармелита отца Филиппа, выдумавшего, что рай земной находится в долине, которую Господь охраняет от холода и жары. Это выражение его переводчика и оно показалось мне очень забавным; можно подумать, что отец Филипп принял бы это за насмешку со стороны переводчика, если бы он сам совершенно серьезно не говорил в этой книге много другого, не менее невероятного.
У подошвы горы, в одной христианской деревне, есть монастырь, называемый Арокиль-ванк, что значит монастырь апостолов. Армяне относятся с большим уважением к этому месту, так как верят, что именно там жил Ной после потопа и принес свои первые жертвы. Говорят, что там были открыты мощи святых Андрея и Матвея, и что голова этого евангелиста находилась в монастырской церкви. Армяне много еще рассказывают чудесного об этой местности и считают ее своею святою землею. Но все их рассказы так неправдоподобны, что совершенно свободно можно считать их плодом сновидений или просто сказками, сочиненными в досужие часы.
В Эривани я остановился у одного армянина, моего друга, по имени Азарий. Он принадлежит к числу тех, которых свои же армяне преследуют за то, что, побывав в Риме, приняли католическую веру и, став ревнителями коллегии миссионеров, стараются водворить капуцин в Эривани. Я застал его в постели больным, но он все же встал и пошел доложить о моем приезде, боясь, что если он отложит доклад до следующего дня, то ему причинят за это массу неприятностей. Однако, он не застал наместника во дворце, так как, по словам евнуха, тот удалился в покои княгини — своей супруги.
8-го утром, наместник прислал ко мне своего посла, приказав ему передать мне приветствие и поздравление по случаю моего приезда. Азарий принял на себя труд пойти [255] поблагодарить от моего имени наместника и сообщить ему — кто я. Наместник сказал ему, что очень желал бы увидеть возможно скорее меня и часть привезенных мною драгоценностей. Затем, осведомившись у Азария — сколько со мною человек, он приказал ему спросить меня: где я предпочитаю остановиться, в крепости или построенном им караван-сарае, и о моем ответе немедленно уведомить его. Я выбрал караван-сарай, так как там гораздо безопаснее и, кроме того, всегда есть общество, потому что там постоянно останавливаются купцы и путешественники, съезжающиеся со всех сторон Азии. Наместник приказал отвести мне одно из самых больших помещений.
9-го рано утром, я перебрался с караван-сарай и весь день был занят устройством своего помещения. В полдень чиновник наместника принес мне ордер главного интенданта, разрешающий брать ежедневно из кладовых хлеб, вино, мясо, форель, фрукты, рис, масло, дрова и другие необходимые припасы на шесть человек. Мера каждого продукта, выдаваемого из этих кладовых, установлена раз навсегда; ее не прибавляют и не убавляют, но порция, выдаваемая на одного человека, так велика, что может быть достаточна для двух.
10-го наместник прислал мне такое радушное приглашение с просьбою принести показать ему часть моих драгоценностей, что я не мог уже более медлить. Я застал его в большом, очень чистом и ярко освещенном кабинете. Персидский государственный казначей, приехавший недавно из Эривани, был в гостях у наместника вместе с четырьмя вельможами. Наместник был со мною очень приветлив, три раза выразил удовольствие относительно моего посещения; угощал варением и московской водкой. Прежде всего я представил ему указ царя и письмо обер-гофмейстера высочайшего двора, о которых уже было говорено, Он отнесся к ним с большим уважением. Целый час расспрашивал меня о европейских новостях, о последних войнах, о настоящем положении христианских государств, о науках и новых изобретениях. Также, не менее часу, он употребил на рассматривание показанных ему мною драгоценных камней и при оценке их он выказал опытность знатока. Он мне сказал, что у персидских поэтов старые изумруды называются египетскими изумрудами, а поэтому есть предположение, что в Египте были изумрудные копи, в настоящее время неизвестные. Те вещи, которые понравились ему и должны были, по [256] его мнению, понравиться княгине, его супруге, наместник отложил в сторону. Он оставил меня у себя обедать и после обеда, почтив еще пол часа своею беседой, отпустил, приказав, в моем присутствии, послать в караван-сарай приказать привратнику бдительно заботиться о моей безопасности и вообще во всем угождать мне. Затем он простер свою любезность до того, что назначил этого чиновника моим мехемандером. Мне объяснили что мехемандер — значит человек, которого назначают для услуг ко всем знатным иностранцам.
Наместник приказал ему строго наблюдать за тем, чтобы я не чувствовал ни в чем недостатка, и из его кладовых поставлять мне для еды все, что я только пожелаю. Вечером он прислал мне московской водки.
Наместника называют беглер-бек, что означает повелитель повелителей. Здесь так называют наместников больших провинций, в отличие от других, — называемых, как уже сказано — ханами. Ему также присвоен титул сердар или генерал армии. Эриванский наместник один из главнейших вельмож Персии, один из самых справедливых и самых тонких политиков; зовут его Сефи-Кули-хан, в буквальном переводе предводитель и раб Сефи. Под его властью находились раньше самые лучшие провинции империи, но за то, три года до смерти покойного царя, благодаря женским интригам, он попал в опалу; однако, уже в начале царствования нынешнего царя, благодаря стараниям своей жены (по матери — царской крови), он вошел в большую милость у Его Величества и в непродолжительном времени получил управление Эриванью — провинциею самой доходной и значительной в империи. Эта провинция приносит дохода тридцать две тысячи томанов, что составляет на наши деньги пятьсот тысяч экю, не считая насильственных налогов, подарков и других окольных путей к обогащению, приносящих круглым счетом, еще тысяч двести. Сефи-Кули-хан, разумеется, самый богатый и самый счастливый вельможа в Персии. Царь его любит, двор почитает, а его двое сыновей — единственные фавориты его величества. Народы, населяющие управляемую им провинцию, любят его и очень уважают, потому что он популярен, справедлив и не так жадно берет взятки, как другие. Он вполне заслуживает свое положение, так как, помимо хороших качеств, обладает знаниями, любит искусство и науки.
11-го наместник прислал мне приглашение на свадьбу [257] брата своего управляющего, на которой присутствовал и сам. Я его застал очень веселым и довольным: он, выходя из дворца, получил царский приказ от Кулом-ша, приехавшего в тринадцать дней из Испагани. Этот приказ был по очень важному делу. Некоторые султаны, — владетели стран и правители сильных городов, отказались ему повиноваться, и принесли на него жалобы царю; он с своей стороны послал донесение и вот Его Величество высказался в его пользу и прислал ему приказ заставить непокорных повиноваться себе, возложив на присланного Кулом-ша выполнение этого приказа и удовлетворение тем наместника.
Кулом-ша значит раб царя, но такое звание не следует понимать буквально и думать, что тот, кто носит его, действительно находится в рабском состоянии и не пользуется такой же свободой, как другие подданные. Оно дается лицам, воспитанным с раннего детства самим монархом и выражает особенную их преданность ему. Эти царские рабы занимают при дворе такое же положение, как во Франции — обыкновенные дворяне. По большей части они — дети знатных лиц, которые отпускают их в очень раннем возрасте, во-первых, из-за личной выгоды, а во-вторых, для того, чтобы как можно раньше пристроить своих детей ко двору. Есть такие вельможи, которые отдают своих сыновей с пятилетнего возраста. Царь, смотря по знатности или заслугам семейств поступивших к нему детей, платит последним жалованье, которым целиком пользуются родители. Плата эта обыкновенно равняется двадцати томанам в год, со столом. Двадцать томанов составляют девятьсот франков, а если и стол перевести на деньги, то он составит еще пятьсот франков. Жалованье им обыкновенно прибавляют по мере того, как они подрастают, и смотря по их усердию или по мере благоволения к ним царя. Они очень преданы двору. Им обыкновенно поручают исполнение важных поручений, посылают с подарками царскими к начальникам и ими замещают должности.
Спешные приказы посылаются по почте; курьеров называют чапарами. Название это происходит от турецкого слова, значущего галопирующий, откуда и происходит слово чапган, означающее на том же языке скороход. Эти чапары очень проворны, хотя и не всегда находят необходимых для них лошадей. Правильного, постоянного почтового сообщения на Востоке нет нигде. В Персии, курьеры царя берут [258] лошадей всюду, где только их находят и имеют даже разрешение ссаживать с лошадей людей, проезжающих по большим дорогам. Правители местностей, по которым они проезжают, также обязаны поставлять им лошадей. Такое распоряжение очень скверно, так как обыватели, не смеющие сопротивляться, должны или откупаться от этих курьеров, или слезать с лошадей и уступать им, а сами бежать за ними. У людей знатных, чиновников царя, иностранцев, едущих ко двору, чапары не смеют брать лошадей из боязни какого-нибудь дурного последствия. Обыкновенно они берут лошадей в тех деревнях, по которым проезжают, и имеют право пользоваться ими только один перегон. Вслед за курьерами посылается человек, чтобы привести лошадей обратно. Чапаров очень легко узнать по их одежде. Позади седла у них привязан в тороках плащ и маленькая сумка, ремни которой проходят через седельную шишку и привязываются к луке. Вооружены они кинжалом, шашкой, колчаном (сбоку) и палкой (в руке). На них надет лук и шарф, обернутый два раза вокруг шеи, скрещивающийся на спине и груди и прикрепленный к поясу. Путники, которые чувствуют, что будут ссажены с лошадей, завидя издали чапаров, бегут и прячутся или откупаются деньгами, или же отдают им лошадей. Эти курьеры обыкновенно ездят вдвоем и если они знатного рода, то особенно трудно вырваться из их рук, так как с ними нельзя войти в сделку; в случае какого-либо сопротивления они пускают в ход палку и даже шашку, будучи глубоко уверены, что за это их похвалят. Простые же курьеры к такому насилию прибегать не смеют.
Обыкновенно самые главные расходы, выпадающие на долю вельмож, заключаются в том, что когда царь присылает им приказы или подарки через Кулом-ша или через другое знатное лицо, то вельможи обязаны немедленно снабдить посланных платьем, а по отъезде сделать им подарок достойный должности, занимаемой ими, и доверия, которым они пользуются; кроме того, вельможи еще обязаны радушно их угощать и развлекать во все время их пребывания.
Кулом-ша, о котором я говорил, обошелся эриванскому наместнику, насколько мне известно, в четыреста томанов (18 тысяч ливров), не считая расходов по помещению и столу. Очень часто сам царь определяет подарок, который должны сделать посланному им лицу. В этом случае поднести назначенный подарок уже безусловно обязательно, [259] необходимо еще сверх этого сделать подарок вдвое ценнее первого, назначенного царем. Прием, оказываемый Кулом-ша, вполне соответствует его происхождению достоинству и доверию, каким он пользуется при дворе; на все это обращают особенное внимание. Когда известно, что такой посол или его родные считаются приближенными царя, то с ним обращаются в высшей степени вежливо с тою целью, чтобы он хорошо отозвался о них. Я вспомнил, кстати, что в 1669 году, когда царь пожаловал сыну первого министра чин полковника мушкетеров, то Его Величество, желая вознаградить своих придворных ювелиров за сделанные ими безделушки, весьма понравившиеся царю, назначил этих ювелиров послами к вновь произведенному полковнику, поручив им передать посылки и царское платье, при чем подарок, который полковник должен был сделать посланным, царь сам определил в триста томанов. Посылки и платье несли четыре главных мастера и вместо трехсот томанов они получили четыреста, то есть, 18 тысяч ливров, и кроме того, еще подарки из тканей.
Я пробыл на свадьбе три часа и после обеда ушел; нас всех, не считая жениха и его посаженного отца, было девять человек. Жених и его посаженный отец были великолепно одеты, с султанами из драгоценных камней на тюрбанах. Хозяин дома, его братья и сыновья вместе со многими чиновниками наместника встречали гостей в зале. Каждому приглашенному при входе подавалось в больших вазах сухое и жидкое варенье, которое гости клали на маленькие фарфоровые тарелочки. Вазы были деревянные, но весьма искусно разрисованы и позолочены.
Пир происходил в зале с низкими потолками и довольно маленькой для такого торжества, открытой со стороны двора и приподнятой над землею на 2 фута. Двор, затянутый материей, был обращен в ристалище. Я застал там борцов и гладиаторов, забавляющих общество. Борцы были полунагие, в кожаных весьма стянутых штанах, настолько лишь длинных, чтобы прикрыть те части тела, которые особенно стыдно обнажать. Их штаны и все тело, чтобы затруднить борьбу, смазаны маслом, смешанным с порошком ханна, вследствие чего, борцы кажутся оранжевыми. Такой костюм и окраска являются на всем Востоке необходимой принадлежностью борцов. Борьба в описанных костюмах существует с первых веков по сотворении мира, когда люди боролись [260] или дрались на кулачных боях за значительную плату. Победа заключается том, чтобы положить своего врага плашмя на землю, наступает обыкновенно после долгой борьбы, когда борцы окончательно утомятся. Победитель поднимает своего врага и плашмя бросает его на землю на спину. Один из приглашенных борцов считался знаменитым учителем борьбы; он довел свое искусство до 365 приемов, которым и поучал своих учеников, оставив однако один прием для себя, называемый им скрытным приемом, с намеком на пять дополнительных дней солнечного календаря, по которому каждый месяц имеет только 30 дней. Эти пять дней персы называют скрытными днями. Один единоборец — помощник этого учителя, сделавшийся знаменитым благодаря искусству последнего, возымел настолько дерзости, что вызвал своего учителя на бой перед наместником провинции, рассчитывая на свою ловкость и силу. Учитель, отлично сознавая превосходство в этом отношении своего неблагодарного ученика, но надеясь на свой скрытый прием, принял вызов. Наместник, желавший присутствовать на состязании, назначил день и место. Обыкновенные приемы, возбуждая удивление общества, уже были применены, как вдруг учитель схватил своего противника поперек туловища и перебросил через голову так, что тот полетел кубарем. Многочисленные зрители, единодушно желавшие учителю победу над его надменным учеником, радостно вскричали, Ученик поднялся и, по обычаю, став на колени перед наместником, начал громко жаловаться, что его противник никогда не показывал ему этого приема. Это правда, сказал учитель, я берег его для такого случая: для самонадеянного ученика, вызывающего на бой своего учителя. Мудрецы учат: никогда не следует давать своему другу средство, с помощью которого он, превратившись во врага, может одержать верх. Борьба, продолжавшаяся час, кончилась; на смену появились актеры и двор тотчас же устлали толстым войлоком, а сверху постлали красивые ковры. Затем позвали музыкантов и танцовщиц, которые два часа подвизались на сцене, не наскучив зрителям. Наместник проводил время смотря на них, беседуя с послом царским и окружающими его придворными, в особенности со мною, расспрашивая меня о европейских новостях. Наместники больших провинций имеют такую же свиту из офицеров, как и царь, и между прочим, имеют, целый оркестр музыкантов и труппу танцовщиц. На Востоке танцы [261] неприличны и вовсе не для развлечения, как у нас. Там танцы существуют как искусство или как профессия для забавы публики и их можно приравнять к актерской профессии в Европе, однако с тою разницею, что танцы на Востоке не только неприличны, но даже позорны, в особенности для женщин, потому что эти танцовщицы не что иное, как публичные женщины. В Персии танцы исполняются только женщинами, точно также, как на инструментах играют только мужчины. Что же касается до пения, то обыкновенно лучше поют мужчины, так как они обладают сильными грудными голосами и пользуются ими с большим эффектом. Танцовщицы тоже поют, но не так хорошо и даже не так приятно. Но за то оне могут похвастаться несравненной ловкостью, делая неуловимые для глаза туры и прыжки с изумительной легкостью. В этом отношении оне даже превосходят лучших гаеров и акробатов. Я видел их во многих таких позах, которых даже нельзя придать манекенам. Между прочим, оне так изгибают свой стан, что головою касаются пяток и ходят в такой позе, не прибегая к помощи рук; затем, танцуют еще в такт на одной руке и на одном колене и вообще разнообразят свои танцы сотнею фигур поразительной ловкости. Женщины на Востоке носят также, как и мужчины шаровары, закрывающие им бедра, поэтому канной бы поворот они не сделали и в каком бы положении не находился их корпус, у них ничего не обнажается кроме липа, рук и ног, которые они также чисто содержат, как и руки и часто украшают кольцами.
Музыканты и танцовщицы являются для восточных людей артистами или лучше сказать оперными исполнителями, так как они постоянно поют мелодии со стихотворным текстом (проза же не применяется). Ни один праздник ни в Персии, ни в Индии не обходится без приглашения этих артистов. Танцовщицы призываются на все большие пиры, называемые Межелец, что значит собрание и на всякие торжества, где присутствует посланный царя, при чем, если и не вся труппа бывает на этих торжествах, то по крайней мере две трети ее (некоторые танцовщицы освобождаются под предлогом нездоровия). Пьесы, даваемые ими, носят всегда любовный характер.
Наиболее молоденькие актрисы начинают пьесу описанием любви, изображая ее прелести и очарования, затем переходят к изображению страсти и исступления и, наконец, [262] рассказывают крайне живые и трогательные эпизоды, где главную роль играют красивые мужчины и девушки. Этим заканчивается первый акт. Во втором труппа разделяется на два хора: один рассказывает о преследованиях страстного любовника, другой — об отказе надменной возлюбленной. Третий акт описывает союз любовников и после этого только актрисы начинают петь и жестикулировать. Певцы и музыканты в патетических местах приближаются к обезумевшим актрисам и кричат им в уши, чтобы тем привести их в себя. В подобных сценах все, кто еще способен к стыду, бывают принуждены отвернуться, не будучи в состоянии выносить ни нахальства, ни сладострастья этих последних сцен. Между тем оне нисколько не оскорбляют персидской добродетели, потому что здесь воздержание считается за порок и даже за грех. Их религия обязывает мужчин совершать брачный акт, как только делаются они к тому способными. Так как между этими актрисами и музыкантами есть люди хорошо знакомые с той публикой, перед которой они играют, то свои пьесы они обыкновенно приноравливают ко вкусу тех, кто их пригласил, или тех, кто им должен заплатить. Однако довольно об этом.
Танцовщицы, как я уже говорил, составляют труппы. Труппа царская, например, состоит из двадцати четырех самых знаменитых куртизанок страны. У них есть старшая, назначаемая по обыкновению из старых танцовщиц; оне однако не живут вместе, а, наоборот, разбросаны по всем концам города. Обязанности старшей состоят в том, чтобы собирать танцовщиц и вести туда, куда приглашают труппу, предупреждать часто возникающие споры из-за ревности или платы, вообще сохранять порядок, в случаях оскорбления защищать, присматривать за их поведением, наказывать плетьми, если оне не соблюдают интересы труппы, в случае повторения такого проступка, — вовсе их исключать; наконец, на них лежит обязанность раздавать танцовщицам их жалованье и заботиться о том, чтобы их платья были роскошны, домашняя утварь в чистоте, следить за прислугой, чтобы она точно исполняла свои обязанности и т. д. У каждой танцовщицы две горничные, лакей, повар и конюх для двух-трех лошадей; когда же она следует за двором, то под один только ее багаж назначается четыре лошади; на Востоке необходимо брать все с собою, как в походе. Одна из лошадей идет под двумя большими чемоданами, [263] другая под двумя большими сундуками, третья под кухонными принадлежностями, а четвертая под провизией и фуражом для лошадей. Во время своих путешествий труппа не испытывает никаких задержек, так как ее снабжают лошадьми и помещениями в продолжение всего пути. Годовой оклад жалованья каждой танцовщицы составляет тысячу восемьсот франков деньгами, известное количество материй для костюма и паек как для нее самой, так и для ее прислуги. Есть танцовщицы, получающие до девятисот экю. Размер их жалованья вполне зависит от того, насколько танцовщица нравится царю. Однако, все это составляет только меньшую часть их доходов, Есть из них такие, которые пробыв где-нибудь не более 24 часов, привозят иногда более пятидесяти пистолей; настолько в Персии велик и хорошо оплачивается разврат. Царь часто делает им значительные подарки, смотря по тому, насколько оне сами и их танцы нравятся ему. Вельможи также делают им подарки. Помню, когда я ездил в Гирканию к Абасу II в 1665 году, то при дворе видел однажды вечером двух танцовщиц, на каждой из них было надето более чем на десять тысяч экю драгоценностей. Так как я любовался их великолепными нарядами, то оне пригласили меня взглянуть на их помещение. На другой день я был у них с одним французом-хирургом и моим переводчиком (последнего я взял с собою, потому что тогда еще не умел говорить по-персидски). Помещение их было очень богато и роскошно отделано, и так как духи в жарких странах составляют высшее наслаждение, то у куртизанок все было пропитано ими. У них есть одна особенность: их всех называют одним именем, обозначающим цену, назначаемую ими себе за визит: десять томанов, пять томанов, два томана и т. д. (один томан на наши деньги составляет пятнадцать экю). Нет ни одной, которая бы отдавалась менее чем за один томан; и когда куртизанка уже более не стоит этой цены, то ее удаляют из труппы и берут на ее место другую. Однако между этими женщинами почти нет ни одной, разбогатевшей от своего постыдного ремесла: оне сами покупают те удовольствия, которыми торгуют, а потому и беднеют. Таким образом им ничего не остается от этой позорной торговли, кроме раскаяния и желания вновь купить себе любовь. Труппа провинциальных танцовщиц состоит обыкновенно из семи-восьми девушек.
Персии публичных женщин легче узнать, чем где [264] бы то ни было: хотя оне одеваются также, как и порядочные женщины и также покрываются чадрой; но, во-первых, она короче и менее прикрывает, а во-вторых, уже одна манера куртизанки держать себя и ее походка дает возможность узнать ее с первого взгляда. Число таких женщин в провинциях не особенно велико, но в Испагани, в столице, оно ужасно. Мне говорили в 1666 году, когда я там был, что по росписям их насчитывают четырнадцать тысяч человек (оне платят налог, достигающий суммы в двести тысяч экю и составляют целый отдельный институт, в котором имеются свой начальник и подчиненные). Меня уверяли, что кроме этих явных проституток, насчитывается столько же тайных, то есть таких, которые не желают быть занесенными в роспись, чтобы не быть известными, и чиновники всегда очень довольны не заносить их в роспись, так как оне за это им платят гораздо больше. Однако, несмотря на то, что эта гнусная профессия так распространена, я думаю, что нет страны, где женщины продавались бы так дорого. В первые годы своего разврата проститутка отдается не дешевле пятнадцати или двадцати пистолей; такой факт положительно делается непонятным, если принять во внимание что в Персии, с одной стороны, религия позволяет покупать девушек-рабынь и иметь сколько угодно наложниц (что должно было бы уменьшить цену публичных женщин), а с другой — молодежь не особенно богата и женится довольно рано. Объяснить его можно лишь сладострастием жарких стран, где плотские вожделения более сильны, чет в других странах, а также и искусством самих проституток, действующим крайне возбуждающе. Им справедливо приписывают разорение военного сословия а также молодых дворян, находящихся при дворе. Говорят, что кто раз увлекся куртизанкой, тот не в состоянии уже ее покинуть до тех пор, пока она сама не прогонит его; такой же момент обыкновенно наступает тогда, когда она оберет своего любовника до последнего экю. Я встречал очень умных и честных людей, которые настолько сильно увлекались какой-нибудь куртизанкой, что считали невозможным оторваться от нее. В свое оправдание они говорят, что они околдованы, и, действительно, они сами твердо в это верят и думают, что если бы даже захотели порвать цепи, то не в силах были бы довести этого до конца и что только та, которая надела их — может освободить. Таких рабов любви узнают по [265] выжженным местам на теле, преимущественно на руках. Метки делаются раскаленным железом, которое так сильно нажимают, что выжженное место оказывается вдавленным на толщину монеты в 30 су. Несчастные рабы любви делают указанные метки в период самой сильной страсти, чтобы доказать своим любовницам, что огонь их любви делает тело нечувствительным даже к настоящему огню. Чем больше таких знаков на теле, тем, значит, любовь сильнее. Есть люди, которые делают эти знаки по всему телу до поясницы. Когда приглашают таких женщин, то, по обычаю страны, плату им посылают вперед, при чем, если за ними посылают только для танцев, то обращаются к старшей и посылают деньги ей по таксе, за каждую приглашенную танцовщицу по два пистоля и, смотря по тому, если оне хорошо танцуют, им делают еще подарки. Если же эти женщины приглашаются для оргий, то установленную ими для этой цели плату посылают непосредственно им. Такая женщина приезжает на лошади с одной или двумя служанками и с лакеем и увозит оттуда, куда была приглашена, все, что только может. В бытность мою в Гиркании, приехал туда пограничный султан (по нашему — наместник царя в провинции), который, услышав рассказы об одной куртизанке, послал на другой день за нею двух лошадей и пять экю, прося ее приехать к нему. Он думал, что это очень большая плата; но певица ответила ему, что он очевидно ее не знает, так, как она никогда не выходит из своего дома менее, как за тридцать экю. Тогда султан послал ей десять; ему опять отказали. Он послал пятнадцать, затем двадцать и все с тем же успехом. Эти отказы еще больше возбудили его желание и он сказал своим друзьям: «Вот создание, которое тан дорожится, нет возможности овладеть ею, но мы выкинем с нею штуку, чтобы заставить ее быть в другой раз сговорчивее». Он послал ей десять пистолей. Она приехала и когда вошла, то султан спросил ее: получила ли она его десять пистолей? Я отдала их моим служанкам, так как не отдаюсь так дешево, я приехала из уважения к Вам. Султан сказал, что он ничего не хотел от нее кроме того, чтобы она попела и потанцевала для его друзей. И заставляя ее петь и танцевать, он продержал ее без пищи и питья до полуночи, хотя сам прекрасно пообедал; затем он увел ее к себе в кабинет, где продержал ее, по очереди со своими друзьями, до утра. Настало утро и она подумала, что наконец ее [266] освободят. Но султан собрал в зал всех своих людей, начиная с своего метр д’отеля и кончая конюхом, ввел туда девушку и сказал ей: Моя красавица! я — бедный, незначительный правитель, не имеющий средств платить за одну ночь десять пистолей; мои люди приняли участье в этом расходе, а потому имеют право также принять участие в удовольствии. Таким образом ее продержали еще день и ночь. Куртизанка, возмущенная поступком султана, подняла большой шум, думая, что наделает этим много хлопот своему обидчику; но последний, видя, что дело принимает плохой оборот, поспешил передать царю этот случай в комическом виде. Такая выходка избавила его от неприятности и от обязанности уплатить куртизанке еще десять пистолей за то, что ее продержали две ночи вместо одной.
Проститутки, платящие налог, живут в караван-сарае, где оне отделены, так как никто не желает жить в подобном обществе, а те, которые не платят, — живут в своих собственных домах, так как в Персии пет частных квартир, а тем более меблированных комнат. В Испагани есть один квартал, населенный проститутками и называемый — квартал открытых или снявших покрывало. В этой столице, в прежнее время, бывало, только настанет вечер, проститутки, как стаи ворон рассыпались за заработком по всему городу, а в особенности же по караван-сараям. Но возмутительнее всего то, что проституциею занимались также и мальчики, гуляя в особых костюмах открыто повсюду. Сарутаки, бывший в начале царствования Абаса II великим визирем, а по своим убеждением и стойкости — евнухом, строжайше запретил такую противоестественную проституцию. После него, его преемник и последователь Калиф Султан — установил еще и другие законы, запрещающие публичным женщинам открыто предлагать себя и предписывающие им никуда не выходить без приглашения. Кроме того, исходя из того убеждения, что употребление вина есть источник этих пороков, он, под страхом строгого наказания, запретил продавать вино проституткам. За нарушение этих законов виновных в развращении мальчиков сажали на кол, а одну женщину, торговавшую своими родными дочерьми, сбросили с высокой башни и труп ее тотчас же выбросили на съедение собакам. Такими мерами надеялись поднять нравственный уровень страны, но оказалось, что самые строгие наказания в результате не дали ничего, кроме общественного скандала и [267] насмешек со стороны самых гнусных преступников, всюду появлявшихся с высокоподнятой головой. Передав о мероприятиях против публичных женщин в Персии, я нахожу уместным тут же сообщить о сущности и форме брачного союза в этой стране. Прежде всего я должен указать на то, что для каждого правоверного мусульманина, согласно магометанской религии, брак обязателен. Указанная религия воспрещает безбрачие и воздержание, трактуя о них, как о пороке и грехе против желаний и потребностей организма. Относительно этого персы держатся следующего убеждения: действительно, в период времени от Иисуса Христа до Магомета, безбрачие восхвалялось и было приятно Богу потому, что Сам упомянутый пророк, то есть Иисус Христос был рожден от Девы и жил в безбрачии, но после появления другого пророка и установления им другой веры, Бог уже не желает больше, чтобы ему служили воздержанием, а, наоборот, желает, чтобы все мужчины вступали в брак. Даже сам Иисус Христос, когда он вернется в мир в конце веков с Магометом Мехди, двенадцатым имамом, или наследником Магомета, чтобы уничтожить Антихриста, то Он Сам женится и будет иметь несколько жен. В доказательство правильности своего взгляда персы приводят выдержку из священной книги, которая гласит: в день Страшного Суда земля, на которой человек, живший в безбрачии, обыкновенно ложился отдыхать, восстанет против него и скажет: какое преступление совершила я, что этот человек — враг природы — попирал меня, меня, которая беспрерывно трудилась в произрождении и сотворении всего сущего. Таково учение этой чувственной, скотской религии; но так как толкования идут всегда дальше самого смысла текста, то персидские ученые, основываясь на нем, поучают ужасным мерзостям, как например: мальчику, как только он почувствует плотское побуждение, необходимо тотчас же предоставлять женщину; бороться с любовью грех и, напротив, дело похвальное удовлетворять любовные страсти. Есть даже и такие скоты, которые говорят, что удовлетворять свою страсть разрешается с первым встречным лицом: женщине с сыном, мужчине с дочерью и т. д. Конечно, такое учение гнусно и большинство персов сами презирают его. Вообще, нужно отдать им справедливость, что они менее скотски удовлетворяют свои вожделения, чем все остальные магометане; таковое обстоятельство является очень важным в двух следующих [268] случаях: 1) магометане других сект считают позволенным противоестественный грех; поэтому, например, между турками, признающими это учение, такой грех очень распространен; но персы осуждают его и судьи наказывают виновных в нем, несмотря на то, что среди этих судей встречаются некоторые казуисты, снисходительно относящиеся к указанному греху; однако, все-таки большинство против этого постыдного сластолюбия, 2) персы разрешают только магометанам иметь несколько жен и брать наложниц, а если мужчина и женщина, христиане или язычники, — пожелают жить вместе по взаимному договору, как магометане, и для утверждения такового обратятся в суд, то последний не утвердит его, а с позором прогоняет просителей.
Существование упомянутого закона персы объясняют тем, что их религия, несмотря на то, что она покровительствует сластолюбию, не позволяет нарушать основные религиозные принципы; христианская религия позволяет пить какое угодно вино, но запрещает иметь больше одной жены, магометанская же позволяет иметь сколько угодно жен и решительно запрещает употреблять вино.
Молодых девушек до замужества держат в гаремах; молодым же людям дают девушку-рабыню или наложницу, как только у них явится к тому побуждение.
Персы не могут понять, что есть лица, которые добровольно живут целомудренно. На наши уверения, что подобные случаи часто встречаются в христианских странах, они нам, не стесняясь, возражают, что тут вероятно есть какая-нибудь загадка, которую мы скрываем от них, ибо они не могут себе представить — как можно обойтись без женщины, если только не впасть в преступление противоестественного греха. Разве европейцы, говорят они, не созданы также, как и другие люди, и не едят ли они также, как и мы? Если они не пользуются женщинами, значит, — они поступают еще хуже. Я вспомнил к этому, что в бытность мою у капуцинов в Испагани, один ученый и скромный господин из провинции Бактриан, посетивший нас, завел с настоятелем, отцом Рафаилом дю-Монс, такой разговор: Отец! говорят, у вас нет жен и вы живете между собою по-турецки (то есть, пользуетесь мальчиками), возможно ли, чтобы вы были привычны к такому отвратительному преступлению? — Упаси Боже, сказал отец, мы очень далеки от этого и даем обет никогда не дотрагиваться до женщины! — Как! воскликнул перс, вы живете, [269] не трогая женщин? — Да, ответил отец. — Но, отец, возразил очень серьезно этот господин, может быть вы живете также без пищи? Мы считаем одинаково трудным обходиться как без пищи так и без женщин. — Это сравнение, конечно, преувеличено, хотя не будем поспешны в своих заключениях, так как мы не так созданы, чтобы правильно судить об этом: жаркий климат и пища с очень острыми соусами являются причиной той чувственности, степень пыла которой, слава Богу, нам не знакома; в каком бы тяжелом положении не жил перс и как бы не старался он удержаться, никогда не освободиться ему от плотского вожделения. Однако, несмотря на это, прелюбодеяние у магометан считается грехом и пользование проститутками их религия возбраняет, а людьми степенными и установившимися считается позорным или, по крайней мере, поступком неприличным. Не взирая на это, проститутками полны города и люди уважаемые и порядочные пользуются ими. Каждый вечер, гуляя около соборов или больших мечетей, вы можете встретить массу публичных женщин, закрытых чадрами, входящих в сопровождении своих служанок, или без них, в маленькие помещения священников и регентов. За ними тотчас же запирают дверь до следующего дня. На рассвете, или немного позднее, оне удаляются. Такое их поведение решительно никого не шокирует. Тоже самое вы можете встретить в караван-сараях у иностранных купцов. Как все это согласовать? Вот объяснение самих персов. Прежде всего они утверждают, что женщины проститутки находятся в состоянии греха, из которого выходят только после покаяния — бросая свою беспорядочную жизнь, что проститутки считаются неверными, так как оне занимаются ремеслом, запрещенным религией, и что всякое общение с проституткой есть уже само по себе грех, но, продолжают персы, стоит только на ней жениться, чтобы это общение сделалось законным, поэтому люди, не лишенные совести, не имеют общения с куртизанкой, иначе, как женившись на ней, по взаимному договору, на час, на ночь, на день, на неделю, словом на сколько пожелают. Я хочу подробнее остановиться на том, как в Персии заключаются эти договоры, на основании которых персы, как указано сейчас, со спокойной совестью сходятся с публичной женщиной, веря, что такой брак так же нравственен и законен, как и всякий другой. Подобный брак называется у [270] них Зике-Кудим, что значит: я заключил договор пользования, то есть, я женился.
Чтобы перейти теперь к браку персов, нужно заметить, что они также, как и другие магометане — последователи учения Али, обладают женщинами на одном из следующих трех оснований: или на основании купли-продажи, или найма, или же брака. Эти три рода брачных союзов, в силу религиозного учения, считаются вполне легальными и местное гражданское право, рожденных от таких союзов детей, одинаково признает законными. Таким образом, если человек имеет от своей рабыни сына раньше чем от жены, то сын рабыни признается старшим и пользуется правом первородства, устраняя, следовательно, сына законной жены, будь она хоть княжеского или царского рода. Вот почему в Персии знатность и дворянство приобретаются по отцу.
Жены-рабыни называются Канице. Закон позволяет каждому иметь их столько, сколько он может прокормить; ни полиция, ни духовенство, ни гражданская власть не обращают никакого внимания на то, как с ними обращаются, потому что на всем Востоке власть хозяина над рабом — неограниченна. Всякий, кто имеет девушек-рабынь, может ими пользоваться решительно для всего, и не только располагает тем, что называется их честью, но даже и их жизнью. На Востоке не считается бесчестным для рабыни служить своему хозяину в качестве наложницы; напротив, в этом большая честь и лучшая участь, на какую она только может рассчитывать, так как когда ею пользуются, как наложницею, то ей дают отдельное помещение от других рабынь, хорошо одевают, приставляют к ней служанок, оказывают ей всякие преимущества и не смотрят на нее, не как на рабыню, а как на мать законного наследника дома.
Наемные жены называются Мутаа и Амуад, что означает наложница или служанка. Число их и время пользования ими вполне произвольны, но всегда за установленную цену. В Испагани, в столице Персии, красивых и молодых женщин нанимают за четыреста пятьдесят ливров в год, с обязанностью одевать, кормить и давать помещение. Такого рода брак чисто гражданский договор, утверждаемый судом и считается одинаково нравственным, законным и честным, как и все другие брачные договоры. К концу срока, при желании сторон, договор возобновляют. Нарушить его раньше срока и удалить наемную жену позволяется; если виновной [271] стороной является муж, то, при удалении жены, он обязан выдать ей целиком оговоренное в контракте жалованье; если же мужа покидает добровольно наемная жена, то она не имеет права ранее сорока дней, ни законно наняться, ни отдаться кому-либо другому. Этот срок называется днями очищения. Срок вдовства для женщин установлен в сто тридцать дней и не смотря на то, что магометанский закон так благосклонно относится к невоздержанию, тем не менее подвергаются осуждению те женщины, которые после смерти мужа не воздерживаются от общества мужчин в течение указанного времени. Тот, кто знаком с Моисеевым законом, наверное уже догадался, что такое постановление взято магометанами у евреев, но только с некоторыми изменениями. Брачные законы и тех, и других очень схожи, как в смысле прав и обязанностей, так равно и в предписании относительно обращения с женщинами.
Законные жены называются Некаа и магометанская религия разрешает их иметь четыре. Однако большею частью магометане имеют одну жену по следующим двум причинам: первая причина та, что при многоженстве хозяйство ведется очень плохо, так как каждая хочет распоряжаться и взаимная ревность вызывает всегда в доме беспорядок. Вторая причина — экономия и бережливость: в Персии брак сопряжен с большими расходами; случается, что брачующийся часто разоряется. В виду этого немного встречается лиц, имеющих несколько жен, обыкновенно же довольствуются наложницами и рабынями. Люди знатные берут себе жен из равных себе по званию и положению семейств и, если их чувственность не может удовлетвориться одною женою (несчастие, которое всегда происходит с ними), то тогда они пользуются рабынями; поэтому в семье мир нисколько не нарушается и жена остается всегда госпожою и хозяйкою. Счастлива ли она или нет, этого вопроса ее родные никогда не касаются. Люди среднего состояния обыкновенно берут себе наемных жен, руководствуясь тем, что в случае необходимости легче отделаться он них. Бедные же люди, наоборот, берут их очень редко, так как у них нет средств платить им жалованье. Знатные люди тоже не нанимают себе жен, так как, во-первых, они не желают пользоваться остатками другого, а во-вторых, не желают, чтобы женщиной, принадлежавшей им, затем наслаждались другие. Если же случится, что знатный человек влюбится в женщину, которая по [272] своему происхождению не может быть его законной женою (некаа) или в публичную, то он нанимает ее на восемьдесят лет, и дабы иметь ее всю свою жизнь, не женясь на ней. Знатные люди прибегают к этому способу еще и в том случае, когда они женаты на знатной девушке, потому что ее родители были бы оскорблены, если бы он в общество ее, как равную ей, ввел женщину низкого происхождения.
В Персии женятся обыкновенно при содействии поверенных, потому что женщины никогда не показываются мужчинам. Церемония брака происходит таким образом: родственники жениха и невесты собираются в доме невесты. Отец ее со своими близкими выходит встречать будущего зятя, целует его и ведет к невесте, а затем удаляется. Присутствие его при составлении контракта считается противозаконным, так как будущему мужу в этом случае предоставляется полная свобода. Контракт совершается в отдельном помещении, где находятся только жених, поверенные и священник, обыкновенно приглашаемый для составления контракта. Поверенные в Персии представляют собою приблизительно тоже самое, что в Англии Trustees des mariages (свадебные поверенные), которые составляют статьи контракта и хранят его. Если брачующиеся знатного рода, то для составления контракта приглашают седр, — первосвященника, или шейк-эль-ислама — главного гражданского судью. Если же это люди среднего сословия, то они приглашают кази — гражданского судью, если же это простые люди, то приглашается мулла. Невеста в обществе нескольких женщин идет в комнату смежную с тою, где совершается контракт, при чем, дверь хотя и полуоткрыта, но портьера спущена, так что никого не видно. Тогда поверенный невесты становится против двери и, протягивая туда руку, громко говорит: Я (имя рек), уполномоченный вами (имя рек) поверенный, отдаю вас замуж за присутствующего здесь (имя рек). Вы будете его женою навеки за установленную плату, относительно которой вы уже условились. Затем отвечает поверенный жениха: Я (имя рек), уполномоченный поверенный (имя рек), беру от его имени в постоянные жены (имя рек), которая ему вручается здесь присутствующим ее поверенным (имя рек) за оговоренную и условленную плату. Потом лицо, приглашенное для составления контракта, поднимается и, подойдя к портьере, говорит невесте: утверждаете ли вы обещание, которое (имя рек) ваш поверенный дает от вашего имени? Она отвечает — да. Далее тоже самое [273] спрашивают у жениха, составляют контракт, прикладывают печать, предлагая всем присутствующим приложить, как свидетелям, свои печати и уже затем контракт передается поверенному невесты. Контракт этот хранится женою для большего ее обеспечения; чем больше печатей, тем лучше, но нужно, чтобы их было не менее десяти.
При браке с наемными женами на время, в форме заключения контракта нет никакой разницы, только поверенные сторон произносят другие формулы; вот что они говорят: первый — такой-то (имя рек), в силу имеющейся у меня подлинной доверенности, выданной мне таким то (имя рек), отдаю ее (имя рек) такому-то (имя рек) за такую-то цену для пользования на такой-то срок, а второй: — Я, такой-то (имя рек), в силу подлинной доверенности, выданной мне таким-то (имя рек), беру от его имени такую-то (имя рек) в жены на указанных условиях, в чем клянусь своею честью. Контракты между простолюдинами проще: у них нет поверенных, невеста входит под чадрою вместе со своими родными в то помещение, где находятся мужчины; все присутствующие сидят, жених говорит ей: Я, поверенный самого себя, беру вас (имя рек) в жены навсегда за такую-то условленную плату, в чем и клянусь своею честью.
Браки в Персии обыкновенно устраиваются при помощи женщин. Как только стороны придут к соглашению относительно всех статей контракта, жених, сообразуясь со своим наличным состоянием, определяет плату, затем он посылает своей невесте обручальное кольцо и подарки, состоящие из одежды, драгоценностей и денег. Невеста отдаривает жениха вышитыми платками, ермолкой, вышитой на пяльцах и другими подобными вещами по большей части своей работы. Брачное торжество происходит в доме жениха в течение десяти дней. На десятый день утром ему присылают то, что называется приданым невесты, заключающимся в ее пожитках, а именно: в разных драгоценностях, домашней утвари, в рабах и евнухах, сообразно по ее происхождению. Вот и все ее приданое; другого ей при замужестве не дают. Приданое везут на верблюдах или других вьючных животных под музыку. Ее рабы или евнухи едут верхом на этих верблюдах, или верхом на лошадях. Часто бывают, что, для виду, домашнюю утварь и прислугу берут на прокат, а сундуки посылают пустыми. Все это делается из тщеславия, напоказ. Молодая является в дом [274] мужа ночью, в сопровождении свиты и если она из знатной семьи, то ее везут в кажиавате (род парной люльки, перекинутой через спину верблюда). Если она из среднего сословия, то ее везут верхом на лошади или ведут пешком. Музыканты начинают играть марш. Множество слуг следует за нею с зажженными восковыми свечами в руках, потом идут женщины, также с зажженными свечами. Молодая сверху до низу закрыта и, кроме того, имеет еще на голове парчовое покрывало, собранное на подобие юбки, сшитое из золотой парчи, или шелка и закрывающее ее до талии. Вообще нужно сказать, что вся фигура молодой так тщательно скрыта, что даже рысьи глаза не разглядят, — как она сложена. Персы говорят, что это делается для того, чтобы помешать завистницам и ревнивицам заколдовать ее. Когда она идет пешком, то две женщины ведут ее под руки, если же она едет на лошади, то евнух ведет ее лошадь в поводу. Через час по приезде в дом своего мужа, по окончании свадебного пира, знатные дамы ведут ее в брачную комнату, раздевают, снимая все, кроме сорочки и шаровар, и укладывают в постель. Немного спустя, в эту комнату евнухи или старухи приводят жениха; при чем необходимым условием считается, чтобы в брачной комнате не было огня.
Таким образом муж не видит своей жены до тех пор, пока брак не совершен и часто он совершается только спустя несколько дней после прибытия жены к мужу. Красавица убегает, прячется между женщин и не позволяет мужу прикоснуться к себе. Это часто случается у знатных особ, потому что, по их мнению, согласиться так скоро на ласку считается со стороны молодой развратом. В особенности поступают так девицы царской крови. Проходят месяцы, пока их принудят стать женой и убедят в том, что их мужья достойны коснуться их. Рассказывают о дочери Великого Абаса, вышедшей замуж за одного из генералов его армии. Она долго не соглашалась отдаться своему мужу; тогда последний пожаловался царю, сказав ему, что его величество дал ему не женщину, а тигрицу, к которой он не смеет приблизиться, потому что она уже два раза угрожала ему кинжалом. Великий Абас не мог удержаться от смеха и спросил генерала: сколько у него в гареме белых рабынь. Генерал ответил царю, что у него их приблизительно сорок пять. В таком случае прикажите им лечь одной возле другой около вас, сказал ему царь, и я уверен, что таким образом вы [275] укротите вашу супругу. Генерал так и поступил. Генеральша страшно возмутилась таким странным поступком и воскликнула: Это ли супружеская верность? Видя, что ее муж, несмотря на ее гнев, все же продолжает поступать так, царевна пошла жаловаться на него отцу, говоря, что пришла просить у него правосудия против дерзости ее мужа, который живет со всеми своими девушками-рабынями. Царь ответил ей раздраженно, что ее муж действует так по его приказанию и отправил дочь обратно домой, довольно внушительно приказав ей лично пригласить своего мужа к себе в спальню. Дочь царя так и сделала и после этого жила очень хорошо со своим мужем. Кстати, я передам довольно забавную историю про одну из наложниц Сефи, последнего царя этой династии. Царь ужасно ее любил, что заставило ее возгордиться и позволять себе говорить иногда с царем очень смело. Однажды Сефи, человек по характеру грубый, так сильно рассердился на нее, что хотел ее убить немедленно, но, ослепленный гневом, решил, что смерть не может служить для нее достаточным наказанием и вот как он ее наказал: прежде всего он отнял у нее служанок, евнухов и все движимое имущество, затем сжег ее платья, истолок в ступе все ее драгоценности, выбросив потом все в пруд, и, в довершение немилости, отдал ее замуж за отвратительного негра — одного из своих поваров. Несчастная женщина была отведена к своему супругу с одною, оставленной ей, горничной. Горничная была красива и также статна, как хозяйка. Когда этот отвратительный негр вздумал приблизиться к последней, то горничная загородила собой госпожу и, выхватив кинжал, сказала ему: Собака-негр! если ты хоть пальцем коснешься до нее, я вонжу тебе этот кинжал в сердце. Бедный повар поспешил уйти. Об этом донесли царю. Такой поступок ему понравился и он отдал свою прежнюю наложницу замуж за полковника, послав ей одежду и домашнюю утварь, приличную ее званию.
При заключении брака, простые люди пускаются иногда на обман, как например: жених иногда, чтобы принудить родителей невесты дать свое согласие, обещает плату, превышающую его средства, и когда к нему приводят жену, то он запирает за нею двери и заявляет, что он не хочет ее взять за такую дорогую цену. Тогда между родными обеих сторон происходит спор и родные невесты принуждены бывают уступить, чтобы заставить мужа принять в свой дом [276] жену, так как для них и для нее будет окончательным бесчестием возвращение дочери назад домой.
Кажется, что такой способ женитьбы (не видя невесты своей) должен был бы породить несчастные браки; но этого совсем нет и можно даже сказать, что вообще такие браки в тех странах, где женятся, не видя невесты, счастливее тех, где женщину видят раньше брака. Может быть, счастье в браке является также результатом того, что, не видя других женщин, муж по необходимости привязывается к своей жене. Однако, нельзя сказать, чтобы персы совершенно не знали — на ком они женятся, так как мать, родственницы, или другие лица, к которым обращаются с просьбой выбрать жену, так искусно и живо описываются наружность невесты, что такого описания вполне достаточно жениху, чтобы судить — понравится ли ему она и может ли он быть ею доволен. К тому же девочек, даже знатных семейств, до семи-восьми лет не держат взаперти; до этого возраста оне показываются всюду; это делается для того, чтобы оне были на виду у людей и чтобы последние могли присмотреться к ним. Таким образом, иногда случается, что женятся на той, которую видели только маленькой девочкой.
Магометанская религия допускает развод какими бы причинами он не был вызван. Достаточно того, что одна сторона почувствовала отвращение к другой, или что супруги просто пожелали расстаться по какой-нибудь причине и тогда даже самые умные и порядочные люди разводятся. Акт развода совершается перед судьею или перед духовным лицом и называется талаак, что значит разводное письмо. Как только акт совершен, обе стороны могут вступать в брак с кем угодно. В случае, если виновен муж при расторжении брака, он обязан дать выкуп жене; но если развода искала жена, тогда она не может рассчитывать на выкуп. Магометане возобновление расторгнутых браков считают законным и по закону можно расторгать и возобновлять брак до трех раз. Это положительно взято у евреев: но если случается, что после третьего развода муж и жена пожелают вновь соединиться, то они это могут сделать только при следующем странном условии: женщина сначала должна выйти замуж за другого, прожить с ним сорок дней и затем развестись. Вообще же магометане считают предосудительным возобновлять брак с женщиной, с которой разводились трижды. Персы вообще редко пользуются такой широкой свободой [277] развода. Мещане еще иногда прибегают к нему, но люди знатные скорее предпочтут умереть, чем развестись со своими женами, или лишить их жизни, чем согласиться дать им развод. В низшем сословии тоже почти никогда не разводятся; они слишком просты и грубы, чтобы разводиться, да кроме того это им обошлось бы дорого вследствие того, что нужно дать жене выкуп. Среди черни иногда случается по этому поводу вопиющая несправедливость: не желая давать жене выкупа, муж так дурно обращается с нею, что она принуждена бывает просить развода и жертвовать всем для своей свободы. Суд редко знает о распрях, происходящих между мужем и женою, об их дурных поступках в отношении друг друга и вообще об истинных причинах развода.
Помещения, в которых живут жены — священны, а в особенности у людей с положением. Всякий, кто даже только осведомляется о том, что там происходит, уже совершает преступление. Муж пользуется своею властью над женою неограниченно, и, говорят, что мужья иногда прибегают к очень жестоким и довольно странным наказаниям и что при помощи яда часто отправляют на тот свет жен, так что никто даже не догадывается об их насильственной смерти.
Ко всему сказанному следует прибавить, что запрещенные степени родства для вступления в брак почти те же, что и у евреев: мать, мачеха, сестра, невестка, тетка и племянница; впрочем, на жене своего брата жениться разрешается, но это бывает очень редко. Прочие магометане с гнусной снисходительностью смотрят на такое родство: когда покойный великий Могол, отец ныне царствующего индийского царя Авренга-Цеба, как рассказывают, страстно влюбился в свою родную дочь, то нашел казуистов, которые сказали ему: каждый может есть виноград с лозы, посаженной им самим.
12-го. Я отпустил чиновника, сопровождавшего меня до Эривани и данного мне грузинским ханом. Я подарил ему восемь пистолей и снабдил письмом к отцу Рафаилу Пармскому в котором уведомляю, что этот проводник очень хорошо служил мне и я прошу об этом доложить князю, передав ему мою наипочтительнейшую благодарность. В обычае страны — давать своим провожатым при их отпуске такие письма. Если бы они посмели возвратиться к своему повелителю без подобного письма, то это поставили бы им в вину, за которую не преминули бы наказать. [278]
13-го. Часть дня я провел во дворце и обедал у Наместника.
14-го и 15-го. Я также обедал там. Он был со мною очень ласков в надежде, что я дешево уступлю ему выбранные им вещи. Непостижимо, до какой низости доходят эти персидские вельможи с людьми, независящими от них, когда желают извлечь из них выгоду. Они не считают в этом случае постыдным прибегать даже к мольбам; они льстят, восхваляют, обещают; всякое средство у них оправдывает цель; но за то, когда они достигают желаемого, то уже никакого внимания не обращают на тех, у которых раньше так заискивали. Вообще в Персии прибегают ко всевозможным хитростям в деловых сношениях.
16-го я видел патриарха Армении; его зовут Яковом. Он совершенно белый, как лунь, старец, с почтенной осанкой, но легкомысленный и своим поведением справедливо заслужил нарекание своей паствы в недостатке справедливости и в избытке честолюбия. Он жил в епископстве и город служил ему местом заключения. Дурные поступки, которые он позволял себе, навлекли на него такое наказание. Вот в чем заключались те дела, о которых он долго беседовал со мною. Армянское духовенство, как я заметил уже выше, также покупает и продает свои места, как и духовенство других религий Востока. Но что они дороже всего продают, так это святое масло, называемое греками миром. Большинство восточных христиан воображает, что это — целительный бальзам против всех болезней души и есть целое христианское учение, утверждающее, что милость возрождения и отпущения грехов сообщается этим маслом и потому, например, при крещении, главным образом, необходимо употреблять это масло, а не воду. Духовенство поддерживает в народе это суеверие из-за выгоды, которую получает, продавая очень дорого каждое помазание этим миром. Один только патриарх имеет право его освящать; он продает его епископам и священникам. Каких-нибудь двенадцать лет тому назад, персидскому патриарху пришло в голову помешать армянскому и всего Востока духовенству запасаться святым маслом где-нибудь, помимо его. Турецкое армянское духовенство давно покупает миро в Иерусалиме у армянского Патриарха, живущего там и состоящего главою всех армянских христиан Оттоманской империи. Яков домогался, чтобы турецкие армяне ездили бы в Иерусалим за святым [279] маслом только в случае войны между Турцией и Персией, мешающей им приезжать к нему и думал, что, сделав некоторые затраты при дворе султана, он получит приказ Порты, в силу которого армянское духовенство будет принуждено приезжать в Персию за святым маслом, как это было раньше. Чтобы захватить такой важный акт в свои руки, необходимо было заручиться согласием турецких армян. Яков достиг этого легко, а затем поехал в Порту и много истративши там и прожив довольно долго получил наконец все, что желал.
Иерусалимский армянский патриарх, более хитрый и более знакомый с турецкими обычаями, даже не тронулся со своего патриаршего престола в то время, когда Яков договаривался при дворе султана: он дал ему потратиться и истощить свои силы и показался только тогда, когда Яков думал возвратиться в Персию. Он без особенного труда, указав на интересы султана в этом деле, успел убедить Диван, что султан по своей собственной вине потерпит убыток, принуждая армян своей империи посылать в Персию за святым маслом, так как оно приносит большой доход. Диван уничтожил приказ, данный в пользу патриарха Персии, и оставил все по-прежнему.
Яков, к своему несчастию и к несчастию всей своей нации, решил бороться со своим противником и захотел поправить дело, думая, что его подарки и ходатайства дадут ему перевес. Точно я не могу сказать, сколько он употребил денег на это скверное дело, но говорят, что сумма достигает восьмисот тысяч ливров. Я знаю, что он только в Константинополе занял пятьсот тысяч, которые и употребил на эту прекрасную цель. Прежде всего он занимал у армян, сколько только мог и когда он увидел, что тут кредит его исчерпан, стал занимать у турок; наконец, он потерял всякий кредит, должен был отказаться от дальнейших попыток и удалиться из Турции, где разоренным ходатаям нечего делать. Патриарх рассчитывал принудить персидских армян, посещающих Константинополь, заплатить туркам его долг; он усиленно склонял к этому свою паству и отчасти достиг: они уплатили значительные суммы с целью избавить от неприятности своего патриарха, который, как они думали, гораздо меньше задолжал, чем это было в действительности; но увидя, что по мере того, как они выплачивали его некоторые долги, открывались еще большие, [280] армяне, несмотря на всю хитрость и влияние патриарха, отказались от дальнейших платежей. В виду этого Яков попросил своих кредиторов-турок послать с ним людей в Армению, которым он там уплатит долг. Кредиторы отпустили его на таких условиях. Но когда патриарх прибыл к себе, то увидел, что персы и турки одинаково раздражены против его расходов безрассудного предприятия. Никто не захотел дать ему денег, ни-же позволить ему тронуть патриаршую казну. В виду этого, двое канцелярских служителей константинопольского таможенного досмотрщика, приехавшие за получением восьмидесяти тысяч ливров, принуждены были возвратиться обратно, найдя патриарха вполне несостоятельным.
Главный таможенный досмотрщик, видя, что одолженные им деньги в большой опасности, выхлопотал себе у султана приказ начальнику Ерзерума, в коем предписывалось дать его людям, возвращавшимся в Персию, необходимую помощь для получения денег. Паша дал им рекомендательные письма к эриванскому хану. Эти письма подействовали мало, и так как в Азии делопроизводство вообще тянется крайне долго, а расстояния еще более увеличивают волокиту, то турецкие канцелярские служители пробыли в Эривани целый год, ничего не достигнув. Наконец, они получили новые рекомендательные письма от великого визиря, константинопольского каймакана и ерзерумского паши к эриванскому наместнику, которые были настолько убедительны и настоятельны, что наместник смутился. Он послал за патриархом и сказал ему, что необходимо уплатить восемьдесят тысяч. Патриарх, который действительно был несостоятелен, указал наместнику на свое бессилие и неотступно умолял его выхлопотать ему у двора разрешение собрать эту сумму с церквей Мидии и Грузии. Он сделал много подарков наместнику, чтобы побудить его ходатайствовать об этом. Наместник в конце концов согласился. Благодаря своим хлопотам, он получил разрешение и как только оно было получено, Яков послал комиссаров привести его в исполнение. Армянское духовенство и миряне этих провинций, люди бедные и притесняемые постоянно увеличивающимися налогами и податями, ни за что не хотели подчиниться этому новому налогу. Начальники Мидии и Грузии, узнав в чем дело, совершенно запретили своим подданным христианам платить и сказали, что если наместник Армении был так добр к [282] патриарху, то может приказать собрать деньги в церквах своих областей. Нужно было вновь написать об этом ко двору; наместник Армении, боясь, что патриарх сбежит или не пожелает сам ехать ко двору, приказал ему оставаться в Эривани и никуда без разрешения не отлучаться. Вот в каком положении был патриарх, когда я его видел. Он, казалось, с большим нетерпением ожидал решения двора. Необходимо заметить, что первоначально христианские патриархи в Азии получали жалованье от магометанских князей, подданными которых они считались; не прошло еще столетия с тех пор, когда константинопольский патриарх получал четыре тысячи экю, как его приемники, благодаря неосторожному поведению, ослабили уважение к своему сану, а сумма, получаемая ими, была сбавлена до двух тысяч пятисот экю. Стремление быть патриархом было настолько велико, что претенденты сами предложили султану сбавить им плату; таким образом, благодаря конкуренции, место патриарха продавалось чуть ли не с публичного торга, за известную плату. Дело в настоящее время стоит в том положении святокупства, что тот, кто предлагает больше, получает патриархат, а патриарх делает ежегодно такие большие подарки министрам, что они не находят выгодным уступать это место другому,
21-го марта, спустя 47 минут по восходе солнца, в первый день месяца Цилхазе, — двенадцатого месяца магометанского лунного года, артиллерия и гарнизон крепости дали три залпа, чтобы тем возвестить и прославить день нового года. О нем возвещают всегда в тот момент, когда солнце входит в созвездие Овена, днем или ночью.
У персов множество праздников, как религиозных так и гражданских, то есть священных дней в память о чудесах и религиозных событиях, а также в память важных переворотов. Однако персы соблюдают и торжественно празднуют только три религиозных праздника (1-й — день после их поста, празднуемый с таким же торжеством, как христианами Пасха; 2-й — день жертвы Авраама и 3-й — день мученической смерти сыновей Али) и один только гражданский праздник — день нового года. Нужно заметить, что соблюдая только один гражданский праздник, они празднуют его очень торжественно. Чествование нового года длится три дня, а в некоторых домах, как например при дворе, — восемь дней, считая, как указано, с того момента, когда солнце входит в знак Овена. Этот праздник они называют [282] Нурус-Султание, что означает новый царский год или государственный, в отличие от настоящего нового года персидской эры, считаемого с того дня, когда лже-пророк Магомет, боясь, что народ из ненависти к проповедуемой им новой вере убьет его, бежал из Мекки. Годовщину этого дня все магометане считают днем нового года. Первый день магометанского нового года, исчисляемый, как я уже заметил, по лунному году, приходится на первый день месяца Махаррама, то есть первого месяца после того события, которое называется у них гиждра. Коснувшись древней эпохи, я еще упомяну о временах, когда главную роль играло солнце: день прежнего солнечного года установлен по персидским преданиям Жемехидом — четвертым персидским царем; персы очень торжественно справляли праздник в честь дней солнцестояния и равноденствия, в особенности весеннего равноденствия, — как времени возвращения хорошей погоды. Торжество в честь этого нового года длилось восемь дней. В первый день царь принимал поздравление от народа, во второй день принимал ученых и в особенности астрономов, в третий — священников, в четвертый — представителей городских правлений, в пятый — государственных сановников, в шестой — своих родных, и два остальных дня уделял своим женам и детям. Так праздновался в Персии новый год до вторжения магометан, которые с новой религией ввели и новое летосчисление и теперь первый день нового года уже не приходится больше в весеннее равноденствие, а в первый день лунного месяца, называемый Махаррам. Магометане стали постепенно все более стеснять празднование нового года по старому счислению и наконец совершенно уничтожили этот праздник. Они боролись против него, потому что покоренный народ, твердо державшийся своей огнепоклоннической религии, совершал его, соблюдая тем своей религиозный праздник нового года, посвященный солнцу, и это обстоятельство, конечно, считалось магометанами идолопоклонством и, кроме того, их чувство оскорблялось при виде в этот день праздничного веселия выражаемого публично: магометане привыкли считать грехом веселье в первый день нового года, потому что этот день (в лунном году) падал на первый день Махаррама, а они в течение десяти дней этого месяца: соблюдали траур в память мученической смерти сыновей Али. Так продолжалось до 475 года, в который царь Желалелдин вступил на престол в день равноденствия весеннего. Астрономы, воспользовавшись этим случаем, [283] указали царю, что, по воле Провидения, его восшествие на престол совпало с первым днем года древнего календаря, надеясь тем заставить его вновь возобновить стародавний обычай страны — чествовать начало года празднествами; они доказывали ему, что вообще праздновать первый день нового года по магометанскому счислению нехорошо, так как день магометанского нового года — день траурный; а начинать год в день годовщины мученичества — это дурное предзнаменование. Следовательно, день нового года необходимо установить в первый день солнечного года, как приходящийся всегда в самое лучшее время года весною, когда все возрождается; между тем, как первый день магометанского нового года приходится последовательно во все времена года, потому что он лунный. Наконец, чтобы окончательно убедить царя, астрономы указали ему еще и на то, что если он вновь установит праздник нового солнечного года, то в этот год будет доброе предзнаменование: по древнему обычаю, персы вели летосчисление по своим царям, а он ведь воцарился как раз в первый день солнечного года, то есть первый день нового года вполне совпадал с первым днем его царствования. Такая мысль очень понравилась царю и он вновь установил древний праздник в честь нового государственного года, празднуемый с тех пор с большою пышностью. О нем возвещают в народе, как я уже сказал, залпами из орудий и ружей, где таковые есть, как например, в столице и других больших городах. Астрологи, великолепно одетые, отправляются в царский дворец или к наместнику города, за час или за два до равноденствия, и где-нибудь на террасе или плоской крыше, при помощи астролябии следят за наступлением этого момента. При наступлении такового они дают знак и тотчас же начинается пальба и раздаются звуки цимбал, рогов и труб — оглашающих воздух. У всех вельмож и богачей в домах также начинается пение и веселие. В Испагани во все дни в продолжение праздника перед дверьми царскими играет музыка, происходят танцы, стрельба, комедии, подобные ярмарочным, и каждый проводит неделю в таком веселии, которое бывает лишь раз в год. Персы, в числе тех названий, которые дают этому празднику, называют его праздником новых одежд, потому что нет такого бедняка и несчастного человека, который в этот день не надел бы нового платья; те же, у кого есть средства, надевают ежедневно в продолжение всего праздника новые платья. Это [284] самое лучшее время видеть двор, так как он тогда пышнее и великолепнее, чем когда-либо. Придворные друг перед другом соперничают всем тем, что только есть у них самого лучшего и богатого. В течение всей недели устраиваются прогулки в разные загородные места (в чем соревнования еще больше), а накануне дарят друг другу яйца, разрисованные и золоченые, дарятся даже и такие яйца, которые стоят до трех дукатов золотом за штуку. Царь на красивых блюдах посылает штук до пятисот таких яиц главным обитательницам своего гарема. Я сохранил несколько таких яиц. Самое яйцо позолочено и на нем очень искусно изображено четыре маленьких рисунка или миниатюры. Говорят, что обычай меняться яйцами в новый год существует у персов с незапамятных времен и что, в данном случае, служит им символом происхождения и начала. Нельзя себе представить, какое количество яиц расходуется в этот праздник!
После указанного выше момента равноденствия вельможи в нарядных костюмах в тажах или царских шапках, украшенных драгоценными каменьями, отправляются во дворец поздравить царя с праздником и при поздравлении подносят ему подарок, состоящий из драгоценностей, алмазов, материй, духов, редкостей, лошадей, денег и т. д., каждый, смотря по своему положению и состоянию, Большинство вельмож дарят царю прямо золото, мотивируя это тем, что они во всем мире ничего не могут найти достойного сокровищницы его величества. Ему обыкновенно делают подарки стоимостью от пятисот дукатов до четырех тысяч. Вельможи, занимающие должности в провинциях, также поздравляют царя и подносят подарки. Вообще, всякий считает своею обязанностью поднести подарок и от этого никто не может быть освобожден; каждый старается превзойти своими подарками остальных и даже самого себя, в отношении своих подношений за предыдущие годы. Таким образом царь получает целое богатство, часть которого расходует на свой гарем, раздавая новогодние подарки всем находящимся там людям, число которых очень значительно. Прием у царя длится с 10 ч. утра до часу дня, при чем на этом приеме царь особенно любезен с вельможами. Ровно в час дня царь, окончив прием, удаляется в свой гарем. Подражая ему, вельможи точно также проводят день праздника, после визита к царю, то есть принимают визиты и подарки от своих подчиненных. Нужно заметить, что на Востоке твердо [285] установился обычай подношения подарков; подчиненные одаряют начальников, бедные богатых и т. д., начиная от простого земледельца и кончая царем.
Религиозные люди, если только позволяют обстоятельства, проводят все первые дни праздника дома в молитве. Встав на рассвете и омыв все тело водою, они одеваются в чистые одежды, воздерживаются от общения с женщинами, совершают свои обычные и праздничные молитвы, читают алкоран и другие священные книги. Все это делается для того, чтобы такою набожностью заслужить счастливый год. Остальные же (дети своего века) поступают совершенно иначе: они раскладывают свои богатства, свое имущество, помещаются посреди них, считают его, любуются им, и вообще проводят день веселясь и пользуясь всевозможными удовольствиями, веруя, что такое поведение служит добрым предзнаменованием хорошего и плодородного года. Особенно торжественно магометане празднуют этот день еще и в воспоминание о назначении Али наследником престола Магомета. По преданиям Магомет именно в день весеннего равноденствия провозгласил в присутствии войска своим наследником Али; в виду этого, хотя все религиозные праздники считаются по лунному году, но этот — единственный, празднуется в день солнечного года, что послужило темой следующего четырехстишья:
Весна появляется с тюльпаном в руке, похожим на чашу.
Чтобы пролить капли утренней зари на могилу царя, находящуюся в Нежефе (т. е. на могилу Али).
В этот самый день Али воссел на пророческий престол.
Он сделал праздник первого дня года — славным праздником.
Покойный царь, Абас II, не задолго до своей смерти, приказал ежедневно торжественно встречать с музыкой восход солнца в двенадцати домах по очереди; как говорят, такой обычай существовал у персов еще в самые древния времена, но преждевременная, скоропостижная смерть Абаса II помешала восстановлению этого древнего обычая.
22-го, после полудня, я отправился во дворец принести наместнику поздравление с новым годом. Я подарил ему античной и очень красивой работы кинжал с рукояткой и ножнами из слоновой кости, кругом отделанными эмалированным золотом. Наместник любовался им и был очень доволен моим подарком. По персидскому обычаю, принявшему силу закона, в продолжение этого праздника нельзя явиться [286] к вельможе без подарка. Наместник усадил меня около себя и приказал подать завтрак из свежих и сушенных фруктов и превосходных грузинских и ширасских вин. Главный государственный казначей и посол царя также были у него. Я провел в разговорах там два часа.
25-го он прислал за мною. Поговорив некоторое время о разных незначительных предметах, наместник наедине сказал мне, что ему, из расположения ко мне, очень неприятно, что я приехал в Персию в такое плохое для меня время, когда я не могу получить за привезенные драгоценности хорошего дохода; царь их не любит и ничего не покупает; так что мне отнюдь нельзя рассчитывать на то, что было при Абасе II; то время совершенно прошло и теперь мне будет трудно продать при дворе даже на три тысячи пистолей. Затем он мне сказал, что его слова отнюдь не имеют целью лишить меня мужества, а что сообщил он мне это для того, чтобы я заранее мог обдумать свое положение и не упустил бы случая продать то, что я привез; он сам имеет намерение у меня купить на десять тысяч экю, если я назначу подходящую цену. Я прекрасно понял, к чему клонились все эти разговоры и хотя знал, что его сообщение верно, однако не сомневался в том, что он действовал больше ради своей выгоды, чем из участия к моим делам. Я поблагодарил и сказал, что уже слышал о сообщенной им мне перемене при дворе; но что я все таки надеюсь продать, полагаясь на справедливость его величества; царь рассудит, что я совершил такое дальнее путешествие и привез столько драгоценностей только по приказанию его покойного отца и уверен поэтому, что буду в состоянии продать на столько, чтобы не быть в убытке. Однако, все-таки я очень признателен за его доброту и заботы обо мне и поэтому уступлю ему все гораздо дешевле, чем кому либо.
После такого разговора наместник обещал мне протекцию его сыновей и его друзей, имеющих вес при дворе, уверяя, что он отрекомендует меня им с лучшей стороны. Затем он приказал принести вещи, отобранные им, и сказал, что хочет начать покупку с небольших драгоценных вещей недорогой цены, чтобы посмотреть — сдержу ли я слово. Такой подход мне не понравился и я предложил ему купить все, что он хочет приобрести сразу, не разделяя покупок по частям, уверяя его, что так ему будет выгоднее; и кроме того, я просил его начать покупку с крупных [287] вещей, но ни на первое, ни на второе предложение не было возможности склонить его. Он так ловко забрал меня в руки, что в это время я совершенно был убежден в искренности его желания начать покупку с вещей, в которых он больше понимает толк, чтобы, таким образом, судить — насколько дорого я продаю свой товар. Мы отобрали сорок часов разной формы, я уступил их ему, с целью тем заслужить доверие и продать ему побольше вещей. За получением денег он послал меня в свое казначейство и пока мне отсчитывали там деньги, вдруг пришел туда наместник с большим зеркалом из горного хрусталя в золотой оправе (это зеркало он выбрал из тех, которые я ему показывал) и сказал мне: так как теперь час благоприятный, то он не прочь приобрести и эту вещь. Я отдал ему ее за пятьсот экю, которые он велел мне выдать с остальными деньгами. Уже было говорено, что персы очень верят в астрологию и что приписывают влиянию светил успехи и неудачи. Когда два благоприятных светила находятся в соединении, то это они называют благоприятным часом.
Хотя персы просвещены и образованы, тем не менее во всем свете нет ни одного народа бестолковее и суевернее их. Они во всем видят влияние судьбы; по их мнению все дни года, а также часы делятся на счастливые или несчастные, или, как выражаются они: на черные и белые; поэтому персы так боятся волшебства и чар и так верят талисманам и амулетам.
Названные только что предметы делаются из кусочка бумаги, заботливо выбранной, на которой изображены цитаты из алкорана и хадиса (изречения первых наследников Магомета), молитвы святых и разные кабалистические знаки. Как при выборе бумаги, так и при писании указанных цитат и знаков, обращается строгое внимание на самое время изготовления амулетов и талисманов, а равно и на место, где они изготовляются. Персы носят их на шее, на поясе, но больше всего на руках, между плечом и локтем, зашивая их в маленькие шелковые или парчовые мешочки, величиною по крайней мере в пол-экю, которые можно сперва принять за маленькие клубочки. Некоторые носят талисманы и амулеты в виде браслетов, нашивая на ленту по семи-восьми таких мешочков. Другие же носят такие бумажки в маленьких золотых или серебряных коробочках или [288] футлярах (как для зубочисток), чтобы лучше сохранить их и не снимать ни днем ни ночью и даже не расставаться с ними в бане. Я видел людей, которые таким образом носят весь алкоран. Персы делают амулеты как из бумаги, так и из камня, на котором гравируют упомянутые отрывки молитв и т. п. Но никогда амулеты и талисманы не делаются из пергамента или кожи, потому что персы считают дохлых животных нечистыми, а следовательно не чистой и их кожу, из которой делается пергамент. Наконец, персы вделывают свои амулеты в кольца — между камнем и оправой. По-персидски амулеты называются — дуаа, то есть обеты или молитвы; нужно заметить, что есть амулеты, предохраняющие от всевозможных бед и способствующие получить всевозможные блага. Из такого же суеверия персы привязывают амулеты на шеи животных и к клеткам птиц, иногда штук по двенадцати, наконец, они их вешают на неодушевленные предметы и даже помещают в лавках, полагая, что это привлечет к ним покупателей.
Я опишу в этом повествовании и другие суеверия персов по мере того, как представится случай. Тут же упомяну только о тех талисманах, которые, как мне удалось видеть, были добыты следующим путем: взяли лист бумаги длиною более аршина, а ширина только в пять-шесть пальцев и затем отнесли его к сорока лицам, поочередно от одного к другому, наиболее честным и набожным в стране; этих лиц составители амулетов просили написать, по их выбору, какую-нибудь молитву, считаемую ими более действительной и приятной Богу. Каждая молитва состоит не более, как из одного или двух стихов из алкорана или хадиса. Когда, таким образом, бумага была вся исписана, то ее сложили, зашили в мешочек и надели на себя.
Персы по своей суеверной набожности полагают, что из этих сорока лиц, по крайней мере, хоть одно лицо найдется, угодное Богу, молитва которого будет действительна и, следовательно, иметь силу в отношении того, кто ее носит. Монахи, нищие и большинство бедняков, просящих милостыню, имеют всегда в протягиваемой руке большой квадратный кусок бумаги, от двух до трех футов, с большим количеством подписей, в виде печатей; это написаны молитвы, которыми можно заслужить от Бога особенные милости. Указанные печати или подписи принадлежат самым добродетельным и набожным людям. По верованию персов, [289] добродетельные люди, учинив свои подписи, соединяются с владельцами бумаги посредством написанных молитв и, следовательно, содействуют в испрошении у Бога милости. Персы уверены в том, что среди многих лиц, давших подписи, должно оказаться хоть одно, угодное Богу, чья молитва была бы действительна для того, кому она дана. Когда нищие останавливаются где-нибудь или ночуют, то вывешивают эту бумагу в передней части помещения.
24-го наместник оказал мне честь своим посещением, но я мог бы прекрасно обойтись и без его визита, так как каковой стоил мне золотой коробки в восемь пистолей. Я преподнес ему этот подарок в силу обычая страны, где визиты знатных людей оплачиваются подарками. Наместник пробыл в моей комнате четверть часа; уйдя от меня, он остановился перед комнатой, находившейся близ моей и где помещались люди константинопольского таможенного досмотрщика. Затем он зашел к турецкому купцу и к купцу армянину, остановившимся в том же караван-сарае. Ему повсюду, куда он заходил, делали подарки, хотя, правда, не особенно ценные. Люди таможенного досмотрщика дали ему два дуката, купец турок — мешок кофе стоимостью в два экю, купец армянин — два аршина шелковой ткани.
Наместник исправно два раза в неделю, по пятницам и субботам, выезжает из крепости и посещает некоторые кварталы города, отдавая необходимые приказания. Когда он останавливается перед каким-нибудь домом, то желающие делают ему подарки, но раз он входит в дом, то уже, в силу обычая, хозяин обязан сделать подношение. Чиновник, называемый сборщиком подарков, ведет учет всем подношениям, как бы оне дешево не стоили.
29-го и 30-го я обедал у наместника и продал ему на пять сот пистолей мелких драгоценных вещей. Мы договаривались без свидетелей и как только торг был окончен, он тотчас же заплатил за все наличными деньгами, чего до сих пор я не встречал в Персии; конечно, от такой манеры вести свои дела наместник был в выигрыше, так как я ему уступал все гораздо дешевле, чем кому-либо. В этот же день, немного спустя после моего возвращения домой, за мной прислала супруга наместника, желая купить много выбранных ею драгоценностей. Только что я собрался сесть на лошадь, как вдруг ко мне приехал главный государственный казначей Персии и таким образом мне не пришлось в этот [290] день поехать в крепость. Я не хотел также ехать к жене наместника в течение трех следующих дней, так как это были последние дни Святой. Отправился я во дворец только 4-го апреля. Управляющий княгини, старый евнух, сказал мне, что она сильно разгневалась на меня за промедление и если бы так поступил туземец, то она приказала бы ему дать двести ударов палкой. Это заставило меня рассмеяться и из любопытства спросить у евнуха: случалось ли когда-нибудь, чтобы княгиня так расправлялась? — Она, ответил он мне, самая гордая женщина, какую только можно встретишь, и за самую ничтожную вину наказывает очень строго. Когда кто-либо из мужчин причинит ей неприятность, то она посылает за ним своих евнухов, которые, связав по рукам и ногам провинившегося, кладут в мешок и несут к ней в сераль, и по ее приказанию наказывают в ее присутствии, не вынимая его из мешка, так что виновный даже не знает, где он находится. — Я не знал, что знатные персидские дамы умеют так наказывать. Я попросил евнуха передать княгине о причине, задержавшей меня дома и передать ей мои уверения в том, что я готов всегда исполнять ее приказания. Мне пришлось пробыть четыре часа у крыльца сераля, тогда как управляющий то входил, то выходил. Княгиня купила на четыре тысячи ливров драгоценностей, за которые я получил деньги на другой день утром.
3-го я отправился к наместнику и просил его дать мне отпускной билет, так как я спешил ко двору. Он обещал мне его дать после полудня, к каковому времени я и вернулся во дворец. Встретив меня, он, смеясь, спросил, сколько стоила коробка, которую я подарил ему во время его визита ко мне. Я, не зная с какою целью он меня спрашивает об этом, ответил, что она стоит десять пистолей. Вы обяжете меня, сказал он, взяв ее обратно и дав мне взамен, на ту же сумму, ключи, пружины и часовые цепочки. Меня очень удивила такая просьба, показавшаяся нескромной для человека его звания. Я сказал ему, что сделаю все, что ему угодно и прибавил, что у меня имеются часовые инструменты, привезенные для царских мастеров и, что если ему угодно, то я дам их ему. Он поймал меня на слове и сказал, что этим я доставлю ему большое удовольствие (Наместник знал и любил механику и отлично умел выверять часы). Затем он приказал принести все те вещи, которые раздумал купить и отдал их мне. Я был очень поражен этим поступком, так как был глубоко уверен, что он купит все [291] отобранные им вещи. Тут только я понял, что был в глазах его простофилей, что он соблазнил меня большой покупкой только для того, чтобы купить у меня дешево, что ему нравилось. Я скрыл свою досаду и неудовольствие и поблагодарил его с веселым видом. Я просил его дать мне рекомендательные письма к его сыновьям. Он обещал и дважды просил меня поехать с ним в деревню, куда он завтра уезжал. Я извинился и самым почтительным образом поблагодарил за такое приглашение. В то же время я попросил его разрешить Азарию сопровождать меня до Тавриза. — С удовольствием даю свое согласие, ответил он мне, и прикажу ему быть вашим мехемандаром или проводником. — Азарий — тот честный армянин, о котором было уже говорено. Поблагодарив вновь наместника за все оказанные им мне милости, я наконец откланялся ему, уверив его, что не упущу случая похвалиться при дворе этими милостями. Я вовсе не хотел требовать от него выполнения всех многочисленных обещаний, данных мне, ибо был уверен, что это ни к чему не поведет, так как по обычаю страны, оне были даны мне вовсе не для того, чтобы их сдержать, а чтобы вернее получить от меня то, что желали.
5-го наместник выехал в лагерь, разбитый в миле от города, на большом красивом лугу, покрытом цветами в продолжение всей весны. Две реки, омывающие Эривань, медленно протекают, извиваясь, по этому лугу и образуя много маленьких островков. Помещения наместника, его супруги и более знатных особ из его свиты расположены отдельно по островам, соединяющимся между собою маленькими переносными мостиками. Шатры наместника великолепны, в них все удобства дворца в миниатюре, до бань включительно. Двор его состоял из пятисот человек, не считая женщин и евнухов. Вельможи, по обычаю этого государства, проводят в деревне весну, развлекаясь охотой, рыбной ловлей, прогулками, упражняясь в езде верхом и ходьбе, пользуясь воздухом и свежестью, которые они так любят. Там они отдыхают от городской жизни и если у них нет дел, принуждающих возвращаться в город, то они проводят все лето в очаровательных местностях соседних гор. Это они называют Иелак, что значит — жизнь в деревне.
6-го управляющий наместника устроил мне обед. Комендант крепости, уроженец Дагестана, был также на пиру. Дагестан — большая, очень гористая страна, лежащая на [292] северо-запад от Каспийского моря и граничащая с Московией. Я с большим удовольствием слушал его рассказы об особенностях обычаев его страны.
Персидский царь признается там за повелителя, но он не полновластный хозяин и народы, населяющие эту страну, не всегда подчиняются его приказаниям. На их неповиновение смотрят сквозь пальцы, так как, вследствие неприступной высоты их гор, нет возможности держать дагестанцев в покорности. Племя это самое жестокое и дикое на всем Востоке. Мне кажется, что они — остатки парфян.
Вечером комендант крепости прислал мне в подарок фрукты, вино и барашка.
7-го казначей прислал мне такое же угощение, как комендант. Я отплатил этим господам маленькими подарками за оказанную мне ими любезность. Они в Эривани оказывали мне некоторые услуги, не смея требовать за это платы, которую в Персии все обязаны платить чиновникам наместника со всех сумм, получаемых из казначейства. Наместник строго запретил спрашивать с меня какую то бы ни было плату. Чтобы понудить меня добровольно отблагодарить их, они относились ко мне чрезвычайно ласково, так как были уверены в том, что я настолько хорошо знаком с обычаями страны, и знаю, что вообще все персидские чиновники никогда не поступают так учтиво с иностранцами из одного только бескорыстного великодушия. После полудня я поехал в лагерь откланяться наместнику, который был чрезвычайно приветлив и дал мне два рекомендательных письма к своим старшим сыновьям (как говорят, единственным любимцам царя). Вот перевод письма к старшему сыну.
Боже, я прошу Всевышнего Создателя всех благ, сохранить жизнь и здоровие высокому и могущественному Неер-Али-Беку, моему почитаемому и счастливому сыну, любимцу и наперснику Его Величества.
Мы возносим усердные молитвы к Небу за ваше счастие и величие. Причиной нашего письма послужило участье, которое мы принимаем в делах господина Шардена, недавно приехавшего в сей город и в настоящее время отъезжающего во дворец, который
1
правитьсчитается всеобщим пристанищем. Я считаю необходимым преду-
2
правитьпредить вас о его намерениях и почтительнейших просьбах, с которыми от имеет обратиться к Высочайшему Двору, чтобы [293] обдумав их, вы приложили бы все старание, дабы ответ был благоприятен. Мы желаем быть особенно уведомлены о результатах нашей рекомендации и о том, как примут и будут обращаться с нашим знаменитым другом. Мы желаем также, чтобы вы нам сообщили о его здоровье. Мы молим горячо Бога о том, чтобы он (Шарден) имел счастие быть хорошо и милостиво при-
3
правитьнят Великим царем, которому да поклоняется вся Вселенная и который да не лишится успеха в своих делах. Предвечный Бог да продлит вашу жизнь.
1) Слово, переведенное мною всеобщее пристанище, по-персидски произносится Алампенха. Алам означает целый мир, всеобщее естество, а пенха означает пристанище, гавань, убежище, безопасное место.
2) В оригинале чтобы они были осведомлены. Говоря об уважаемых особах, для обозначения таковых, употребляется третье лицо множественного числа, а чтобы упомянуть себя — третье лицо единственного числа. В духовной литературе никогда не выражаются иначе.
3) По-персидски сказано, что все души должны служить его душе — его душе. Это повторение одного выражения очень употребительно на всех восточных языках и взято несомненно из духовной литературы; примеров тому тысяча, напр.: в псалме LXVIII стих 13-й: они бежали, они бежали вместо того, чтобы сказать — они все быстро бежали. В псалме LXXXVII ст. 5: человек — человек, вместо человек совершенный. Греческие и латинские писатели, весьма изысканные и вежливые в речах, как напр.: Плоций, Овидий и Этулий употребляли такой же прием.
Затем я отправился проститься с главными вельможами и между прочим с главным государственным казначеем. Этот господин, по имени Магомет-Шефи, уговорил меня проехать в Испагань через Ардевиль, уверяя, что в этом городе я непременно что-нибудь продам. Я обещал ему и взял у него рекомендательное письмо к начальнику Ардевиля, — его близкому родственнику. Вот содержание письма:
Боже. Великий, знаменитый и благородный господин, достойный быть названным небесным избранником; цвет правителей, наместников и людей счастливых; источник милости, чести и вежливости, образец непорочности; пример благородства и [294] благотворительности; имеющий неподкупное, прямое и верное сердце. Заступник своих лучших друзей и родных; мой превосходный господин и повелитель. Я молю Бога о сохранении вашего здравия и о продлении вашей жизни.
Выразив вам мое уважение и благоговение, я уведомляю вас, мой господин, ум которого ясен и блестящ, как солнце, что господин Шарден, цвет европейского купечества, возымел намерение проехать через город Казбин, в великолепный дворец — всеобщее пристанище, но я, ваш истинный друг, желая угодить вам, убедил его проехать через Святой Ардевиль. У него драгоценные товары, которые он покажет вашей благородной особе и я уверен, что вы их одобрите, если найдете их достойными себя. Надеюсь, что ваша милость прикажет своим людям позаботиться об этом благородном иностранце. Я, с Божьею помощью, рассчитываю в конце будущего месяца — Цилхаже, выехать в Тифлис. Если могу быть полезным вашему превосходительству в этом городе, то удостойте меня чести уведомить об этом. Умоляю вас верить мне, что известие о вашем здоровье служит мне лучшим подарком. Да сохранит Бог своею милостью вашу благородную особу до дня Суда.
Я, истинный друг великих и благородных людей Ивана-бек, Гиеа-бек и Махаммеда-бек, для своего спокойствия, убеждаю себя в их добром здоровье.
На печати находился стих такого содержания: я вверил свою судьбу Богу, я Магомет Шефи — Его создание. Внизу письма, в углу, стояло мелким шрифтом: Да сохранит Бог доброе здоровье моего друга.
Эта бесподобная вежливость, выражаемая в письмах восточных пародов, также соблюдается и в обращении. Их учтивость в письмах прежде всего выражается: 1) в бумаге; у них ее семь-восемь сортов: обыкновенная, белая, желтая, зеленая, красная и всяких других цветов; вся золоченая, или посеребренная. Самой лучшей бумагой считается белая с разрисованными, слегка набросанными золотыми цветами, чтобы не расплывались чернила и не пропитывали бы бумаги. 2) — в том, чтобы писать имя и титулы лица, кому адресуется письмо, — цветными или золотыми буквами. 3) делать поля в половину листа и начинать письмо, отступив на две трети листа. — 4) прикладывание печати вместо подписи. В знак глубокого уважения печать прикладывают на обороте письма, в [295] нижнем углу, и накладывают ее таким образом, чтобы получился не весь ее оттиск, а только часть. Это делается для того, чтобы выразить, что я не достоин целиком предстать перед вами. Я не смею в вашем присутствии показаться иначе, как на половину. Есть три места в письме, куда по обычаю прикладывают печати: а) если пишет равный — равному, то печать прикладывается, по нашему, на правой стороне (по восточному на левой), б) если пишет начальник подчиненному, как напр. государь поданному, или хозяин слуге, то ее прикладывают вверху, и в) если, наконец, подчиненный пишет начальнику, то, как я говорил, печать прикладывается на половину и на обороте листа. 5-я и последняя учтивость заключается в запечатывании письма: особенное уважение выражается тем, что письмо вкладывают в вышитый мешочек, перевязанный золотым или шелковым шнурком с такими же маленькими кисточками и скрепленным печатным оттиском из сургуча.
Персы в своих письмах держатся трех суеверных обычаев, причину и необходимость которых сами не умеют объяснить. Первый из этих обычаев состоит в том, что они ножницами отрезают правый уголок листа так, чтобы бумага была не квадратная и не четырехугольная, а пятиугольная. Они говорят, что изменяя правильную форму листа на неправильную, хотят этим показать, что вся наша деятельность и все наши поступки страдают несовершенством и ошибками и, следовательно, все преходяще. Второй обычай заключается в том, что в письмах около печати три раза пишется слово кратим — слово, не имеющее никакого значения. Объяснение, даваемое персами этому обычаю, крайне смешное и невероятное. Они утверждают, что кратим — кличка собаки, принадлежащей семи спящим (о которых у них существует та же легенда, как и у восточных христиан у у других народов, перенявших ее у персов) и что она — охранительница писем; что эта собака, говорят персы, находилась в пещере семи спящих, охраняя ее в течение их трехвекового сна. Когда же Господь поднял их в рай, то собака вцепилась в платье одного из спящих и тоже была поднята на небо. Господь, увидев ее, сказал: Кратим! каким образом ты очутилась в раю? Я не вводил тебя сюда, но не хочу и гнать и, чтобы ты здесь пользовалась таким же почетом, как твои хозяева, ты будешь заведовать письмами и заботиться, чтобы у почталионов не крали из сумок во время сна. Наконец, третий и последний [296] обычай следующий: податель, передавая письмо лицу, стоящему выше себя, или равному, никогда не отдает их в руки, а кладет на колени; когда же письма передают почталионам, курьерам, или людям, стоящим ниже себя, то таковые бросают им издали. Этому обычаю, твердо укоренившемуся, даже самые легковерные персы не в состоянии дать объяснения и на расспросы отвечают, как и в других подобных случаях: Каада-эст, то есть таков обычай.
Я еще был в лагере, когда приехал туда царский курьер, привезший указ Его Величества по делу патриарха. От наместника я узнал следующее: министры высказались по этому делу в том смысле, чтобы продать сокровища, украшения и вообще богатства как самой Эчмиадзинской церкви, так и всего монастыря; вырученными же за это деньгами уплатить долги патриарха. Было уже решено принять такую меру, но армяне, узнав о таком решении, заявили, что всей вырученной от продажи суммы далеко будет недостаточно для уплаты всех долгов патриарха и, кроме того, если отнять у Эчмиадзина его сокровища и украшения, то это значит окончательно разорить это святое место, привлекающее в Персию много народа и собирающее ежегодно очень большие суммы, благодаря набожности восточных христиан. В виду этого царь положил: собрать в Армении со всех христианских деревень всю ту сумму, которую необходимо для уплаты долга людям константинопольского таможенного досмотрщика, ибо его главным образом нужно удовлетворить.
Патриарх очень обрадовался такому указу царя и сделал подарок курьеру. Но такое решение возмутило каждого честного человека в городе и все с отвращением смотрели на равнодушие патриарха к насилиям, благодаря которым увеличится число бедных христиан ради покрытия его расходов из за неумеренного властолюбия.
8-го, за час до рассвета, я выехал из Эривани и четыре мили ехал по холмам и долинам. Страна, по которой я проезжал, была испещрена деревнями; в одной из них, очень большой и красивой, по названию Девин, я остановился.
9-го мы проехали пять миль по ровным и плодородным местам, окруженным горами, оставив вправо гору, называемую горой Ноя. Остановились мы в деревне Кенер.
10-го, продолжая путь, мы сделали восемь миль. Большое поселение, называемое Седарек, на полпути осталось влево от нас; оно по своему значению соответствует главному [297] городу той части Армении, которая называется Шарур. Начальник этой части Армении живет в этом поселении. Ночь мы провели в разрушенном караван-сарае, близ сел. Нуратшин.
11-го мы сделали четыре мили по той же дороге и по такой же красивой местности, но менее ровной, а каменистой и холмистой. Мы переехали реку Харпасуй, орошающую соседние земли; она отделяет часть Армении со столицею — Эривань от той части, где столицей Нахичевань.
12-го, пройдя пять миль по гладким и плодородным долинам, мы прибыли в Нахичевань.
Нахичевань — большой разрушенный город; его скорее можно назвать грудой развалин, постепенно восстановляемых и заселяемых. Центр города в настоящее время возобновлен и обитаем; в нем большие базары, в виде, как уже сказано, длинных галерей или крытых улиц, по обеим сторонам которых расположены лавки, торгующие всевозможными товарами и провизией. В Нахичевани приблизительно две тысячи домов, пять караван-сараев; имеются бани, рынки, большие заведения, где собираются курить или пить кофе.
Персидская история передает, что в прежнее время здесь было до сорока тысяч домов и что, до взятия арабами этой страны, в ней было пять городов, выстроенных персидским царем Бехрон-Чубином. За городом видны развалины большой крепости и многих фортов, разрушенных Великим Абасом в конце прошлого столетия. Отняв у турок Нахичевань и сознавая, что не в силах будет удержать в своих руках окрестные форты, Великий Абас велел их разрушить и вывести оттуда население. Он поступал так всюду для того, чтобы помешать туркам укрепиться в крепостях и пользоваться оттуда жизненными припасами. В том состоянии, в каком еще находится до сих пор этот город, он имеет очень жалкий вид. Персидская история, как уже сказано, утверждает, что этот город был одним из самых больших и красивых городов Армении. В летописях, хранящихся в знаменитом монастыре трех церквей, говорится, что город Нахичевань — древний Ардашад, называемый греческой историей Артаксат и Артаксазат. Другие армянские писатели считают Нахичевань еще более древним и говорят, что строить его начал Ной, поселившийся там после потопа. В доказательство своих слов ссылаются на происхождение названия этого города: по их словам Нахичевань на старом армянском языке значит первый поселок или первый странноприимный дом. [298] Птоломей упоминает об одном городе в этой местности, называя его Наксуан, быть может, — это и есть Нахичевань. По моему же или Нахичевань есть знаменитый Артаксат, или Артаксат был расположен очень близко от него, так как Тацит говорит, что Аракс протекал близ этого города и, в действительности, эта река протекает от Нахичевани не более как в семи милях.
Город Нахичевань под 38° 40' широты и 81° 31' долготы. Будучи столицей части Армении — он управляется ханом. В пяти милях от него на север находится большое селение Абренер — что в переводе значит плодородное поле. Жители этого и других ближайших селений римско-католического вероисповедания. Их епископы и приходские священники — доминиканцы. Служат они на армянском языке, В католическую веру обратил их 350 лет тому назад некий италианец по имени Дон Бартелеми из Болоньи (доминиканского ордена), распространив таким образом и сюда власть папы. Более двадцати других окрестных деревень также подчинились власти папы, но затем их вновь заставили признать армянского патриарха главою и возвратиться к своей первоначальной религии. Число последователей римской церкви, вследствие гонения на них патриарха и нахичеванских правителей, с каждым днем уменьшается. Эти бедные люди навлекли на себя гнев и насилие правителей за свое желание выйти из под их власти. По этому поводу в 1664 году в Персию приехал в качестве посланника папы — доминиканец-италианец. Он привез царю письма от многих европейских государей и, сделав большие подарки Его Величеству, достиг того, что в селениях римских католиков все причитающиеся с них подати и платежи должны были ежегодно сами непосредственно посылать в царское казначейство; причем о селениях, записанных в книгах правителя и главного сборщика Мидии, был отдан приказ как ему, так и правителю Нахичевани и всем другим начальствующим лицам, признавать эти селения совершенно неподвластными их ведомству и не производить никаких сборов в них. Такое постановление тогда же принесло мало пользы названным селениям, впоследствии же принесло их жителям много бед и настанет день, когда оно будет причиной их разорения: нахичеванские правители, раздраженные их поступками и приносимыми Абасу жалобами, стали после смерти этого доброго царя страшно притеснять их, сбирая три или четыре раза те подати, которые, согласно [299] приведенному выше постановлению, жители должны были сами непосредственно внести в царское казначейство. Эти бедные люди, вследствие ли слабости правительства, или, может быть, благодаря своему бессилию в борьбе с могуществом противной стороны, нигде не могли получить удовлетворения. Управляющий Мидии поступил еще хуже: он послал ко двору подложную выписку из своих отчетных книг, по которой оказалось, что селения римских католиков должны уплачивать ежегодно по восемнадцати тысячи ливров (т. е. ровно вдвое больше того, что они должны были платить в действительности); благодаря этому, каждый раз, когда они вносят в казначейство сумму своей подати, им выдают квитанцию, но с пометкой, что с них получено меньше, чем они должны заплатить. Пользуясь таким крючкотворством и притеснениями, правители всегда имеют возможность при желании, разорить жителей в конец.
Когда я приехал в Нахичевань, то самого хана не застал; сын его, исправлявший должность, вскоре узнал о моем приезде и прислал мне приглашение на обед, прося показать ему часы и некоторые драгоценности. Я остался очень недоволен его поступком со мною: после выраженных мне любезностей и угощения обедом, он оставил меня со своими офицерами, которые некоторым образом принудили меня уступить им за пятьдесят пистолей те вещи, которых в Эривани я не отдал за шестьдесят. Конечно, со мною обращались бы еще хуже, если бы у меня не было указа и паспортов царских. Такие места положительно служат живодерней для состоятельных иностранцев. Всегда приходится расплачиваться за проезд.
13-го мы выехали из Нахичевани и сделали всего семь миль. На первой миле нам пришлось переехать реку по очень большому мосту, называемую всеми туземцами также Нахичевань. Местность проезжаемая нами безводна и бесплодна. Там ничего не встречается кроме каменистых косогоров. Ночевали мы на берегу реки Аракс, которую восточные люди называют Арас и Арес. Ее переезжают в том месте, где находится разрушенный город Эски-Джульфы или Старый Джульфы, который некоторые писатели называют древним Ариаммен. Он называется старым в отличие от города Джульфы, построенного против Испагани. Этот город имеет полное основание называться старым, так как он совершенно разрушен; ныне можно судить только о его [300] величине. Он был расположен по склону горы, вдоль берегов реки. Доступ к нему, очень трудный, уже по самому географическому положению, оберегался еще большим числом фортов. По словам армян, в этом городе было четыре тысячи домов, но, судя по развалинам, их могло быт вдвое менее, причем большинство их состояло из каких-то ям и пещер, сделанных в горе и более пригодных для скота, чем для людского жилья. Я не думаю, чтобы где-нибудь на свете нашлась местность менее плодородная и ужасная, чем старый Джульфы; там не видно ни деревьев, ни травы. Правда, по соседству встречаются места более плодородные, но все же нельзя встретить города, расположенного в более сухой и каменистой местности. Однако расположение города красивое и похоже на длинный амфитеатр. Там в настоящее время живет не более тридцати армянских семейств.
Джульфы со всеми его фортами и укреплениями разрушил Абас Великий. Он поступил так по той же причине, по которой разрушил Нахичевань и другие города Армении, находящиеся на той же линии, а именно для того, чтобы лишить турецкую армию жизненных припасов. Этот тонкий политик и великий полководец, видя, что его силы не равны неприятельским, и желая помешать им ежегодно вторгаться в Персию, решил превратить в пустыню страны, лежащие между Ерзерумом и Тавризом, по той линии, где расположены Эривань и Нахичевань и служившие обычным маршрутом для турок, где они укреплялись, потому что находили там достаточно жизненных припасов для продовольствия войска. По словам персидской истории, он вывел из этих мест всех жителей и животных, разрушил все здания, сжег все деревни и деревья, отравил много родников и таким способом обеспечил свои владения.
Однако вернемся к нашему ночлегу. Аракс знаменитая река, отделяющая Армению от Мидии. Начало свое она берет у той горы, на которой, как полагают, остановился Ноев ковчег и, может быть, от этой знаменитой горы Арарат она и получила свое название. Она впадает в Каспийское море. Река эта большая и очень быстрая, питается большим числом речонок и ручьев без названий. В городе Джульфы и в других местах много раз строили через нее мосты, но, судя по уцелевшим аркам, эти мосты, несмотря на свою изумительно капитальную постройку, не могли устоять против сильного течения Аракса. Во время оттепели тающие снега [301] соседних гор увеличивают реку, она делается такою бешеною, что нет плотин и сооружений, которых она не снесла бы. Действительно, шум ее вод и быстрота течения поразительны. Мы переехали ее на большом судне, в котором одновременно можно поместить двадцать лошадей и тридцать человек людей. Я позволил перевести только своих людей и багаж. Четыре человека управляли судном. Они поднялись приблизительно на триста шагов вдоль берега и, постепенно входя в течение, предоставили ему барку, направляя ее к другому берегу лишь одним большим рулем. Течение несло судно с невероятной стремительностью, со скоростью пятисот шагов в секунду. Вот как перевозчики переправляются через Аракс: они употребляют более двух часов на переезд взад и вперед, благодаря тем страшным усилиям, к которым приходится прибегать. Зимою, когда вода спадает, эту реку переезжают на верблюдах, брод находится в полумиле от Джульфы, в местности, где русло очень широко, вследствие чего и течение там гораздо спокойнее.
Текст воспроизведен по изданию: Путешествие кавалера Шардена по Закавказью в 1672—1673 гг. Тифлис. 1902;
Исходник здесь: http://www.vostlit.info/Texts/Dokumenty/Kavkaz/XVII/1660-1680/Chardin_2/text1.htm