Путешествие в землю Офирскую (Щербатов)

Путешествие в землю Офирскую
автор Михаил Михайлович Щербатов

Опубл.: 1784. Источник: az.lib.ru • Фрагменты романа.

Щербатов М. М.

Путешествие в землю Офирскую.

В сокращении. Фрагменты романа.

Щербатов Михаил Михайлович (1733—1790 гг.) — государственный и общественный деятель, писатель, историк, экономист и публицист.

Записанный еще в раннем детстве в гвардейский Семеновский полк, Щербатов в 1762 году, сразу же по объявлении манифеста «О вольности дворянства», выходит в отставку. Первое его сочинение — «О надобности и пользе градских законов» было опубликовано в 1759 году. В последующих Щербатов начинает развивать основные положения своей будущей социально-политической программы, в которой требование сильной государственной власти сочетается с резкой критикой деспотизма, защитой привилегий дворянства; идеи просветительской философии с утверждением неравенства людей.

Уже В. О. Ключевский в своем «Курсе русской истории» отмечал противоречивость этих взглядов. Щербатов, «для которого сословное неравенство было своего рода политическим догматом», заявлял, что «крепостные суть равные нам создания», но только «разность случаев возвела нас на степень властителей над ними».

В конце 80-х годов Щербатов работает над памфлетом «О повреждении нравов в России», обличающим двор Екатерины II и впервые опубликованным в 1858 году в Лондоне А. И. Герценом.

В 1770 году появляется первый том «Истории Российской с древнейших времен» Щербатова (была доведена до 1610 г.), которой, по словам знаменитого русского историка С. М. Соловьева, «принадлежит почетное место в нашей исторической науке». Разумеется, Щербатов был ярким представителем именно дворянской историографии, будучи откровенным защитником самодержавно-крепостнического строя. Вместе с тем семь томов щербатовской истории насыщены большим количеством разнообразных источников: летописями, актовыми документами, юридическими и дипломатическими памятниками.

Собственно литературное наследие Щербатова невелико, но довольно разнообразно по жанрам: басни, оды, лирические стихи. Ему принадлежат философские, политические трактаты: «Размышления о смертном часе», «Умный разговор». Щербатов оставил след и в истории русской экономической мысли.

Г. В. Плеханов считал, что Щербатов «был во второй половине XVIII века едва ли не самым замечательным идеологом русского дворянства».

Он был хорошо знаком с произведениями европейских писателей и философов, приверженцем идей просвещённой монархии, критиковал крепостничество.

Широкую известность получил его утопический роман «Путешествие в землю Офирскую». Этот роман написан от лица некоего шведского дворянина, который волей судьбы попадает на неведомую «Офирскую землю», лежащую в Антарктике. Герой романа знакомится с политическим устройством страны, её традициями, обычаями и религией. Его первое впечатление — город Перегаб, некогда построенный государем Перегой на берегу моря, в болотистом месте. Этот государь объявил новый город столицей.

Безусловна аналогия со строительством Петербурга и нововведениями Петра I. Однако М. М. Щербатов недаром был убеждённым противником ряда петровских преобразований. Отсюда вытекает и дальнейшая история Офирской империи. Проходит много лет и один из мудрых офирских государей возвращает звание столицы исконному офрискому городу Квамо. Герой романа едет из Перегаба в Квамо. По дороге он наблюдает быт военных поселений, где обнаруживает признаки довольства и благосостояния, посещая город Габановию, знакомится с устройством школ. Всё обучение бесплатно, помимо изучения наук учащиеся занимаются физическими упражнениями, играми и танцами. В школах преподаются основы нравственности.

«Земля Офирская» состоит из 15 губерний. От каждой губернии выбирается 5 депутатов в департаменты высшего правительства. Каждый город имеет 2 правительства: «государственное» и «гражданское».

Офирская земля — это идеальное государство, в котором расцветают промышленность и сельское хозяйство, политическая и социальная жизнь рационально устроена, правила поведения и морали устраняют социальные конфликты, все источники «повреждения нравов» исключены.

Роман «Путешествие в землю Офирскую» написан в 1784 г. Опубликован уже после смерти автора в Собрании его сочинений (см. Сочинения кн. M. M. Щербатова. T. I и II. Статьи историко-политические и философские. Издание кн. Б. С. Щербатова под редакцией И. П. Хрущова и А. Г. Воронова. СПб., 1896—1898 гг.).

В настоящем издании текст романа в сокращении приводится по изданию: "Сочинения кн. М. М. Щербатова, т. 1, СПб, 1896 г.

Первая русская литературная утопия — «Путешествие в землю Офирскую…» М. М. Щербатова. Это произведение содержит рассказ об идеальном Офирском государстве, или, точнее, о будущей России и о том благоденствии, которое ее ожидает, если она примет к сведению утопические рекомендации Щербатова.

Топография «земли Офирской» совершенно прозрачна — она составлена из небольших переделок (анаграмм) русских названий: Квамо — Москва, Переграб — Петербург, Голва — Волга и т. п. Точно соответствует русской и офирская история. Во всяком случае, на том ее этапе, когда, по словам офирского жителя: «Было и у нас повреждение нравов…» Рассказ о нем заключает собственные оценки Щербатова политики русских монархов, и в первую очередь деятельности Петра Великого.

Щербатов признает большие исторические заслуги Петра (в утопии Переги) в просвещении России. Перега «первый учредил познание наук и военного искусства» — рассказывает офирец. Но «после победоносной войны с дысвами» (шведами) офирский император принялся за реформы «против чаяния и против естества вещей», которые нанесли государству огромный вред.

Те обвинения, которые офирцы предъявляли своему императору (в частности, по вопросу о местоположении столицы государства), Щербатов прямо от своего имени высказывал в многочисленных статьях о Петре, в известном «Прошении Москвы о забвении ее», написанном в форме письма к Екатерине II.

В утопической Офирии в отличие от реальной России политический перелом к допетровским формам государственного существования не заставил себя ждать: страна вернулась к самобытным началам, столица переехала обратно в Квамо, общество стало жить по новым, идеальным, с точки зрения Щербатова, законам. Реформы, если они и проводились, строго соответствовали этим законам, были постепенны и разумны. Одна из главных забот офирцев — планомерное созидание собственного благоденствия: в стране развиваются ремесла, торговля, строятся новые города.

«Здравый утопизм» Щербатова в экономических вопросах историки давно уже сопоставляют с «градостроительной горячкой», охватившей правительство и внушенной планом создать из русского мещанства «третье сословие» на западноевропейский манер.

Вот, например, отрывок из «плана» Екатеринослава, представленного Потемкиным. В городе должны быть построены: «…храм великолепный, судилище наподобие древних базилик, лавки полукружием… Пропилеи с биржею и театром посредине, фабрика суконная и шелковая, губернаторский дом во вкусе прелестных греческих зданий, университет купно с академией музыкальной»…

По мнению автора проекта, «жители потекут сюда во множестве с избытками своими… и многие, увидев знаменитость нового города, возжелают учиниться жителями его». Но на деле происходило иное: города, построенные по потемкинским проектам, должны были заселяться «огородниками», перевезенными административным порядком из других мест обширной России.

Утопия Щербатова в своей «идеальной» части содержит и много других намеков на «государственный утопизм» времен екатерининского правления. Сцена несложных приготовлений офирцев к встрече своего императора — явная параллель к знаменитому крымскому путешествию Екатерины («потемкинские» деревни и т. п.); мирная внешняя политика офирских правителей контрастна многочисленным военным предприятиям «славолюбивой» государыни.

Но в полном соответствии со «специфически свирепым» утопизмом реакционных правителей России Офирское государство — это своего рода диктатура добродетели, которая определяет вес офирское общество; от солдата до императора, носящего титул «блистательный в добродетели».

От эстетики, требующей простоты украшений и «весьма прехорошей музыки», до добродетельных законов, жестоко карающих ослушание. Щербатов — убежденный государственник, сторонник сильной, но справедливой, но его классовому пониманию, власти, устраняющей деспотизм главы государства и подставляющей на его место деспотизм самого государства, «идеальность» которого служит порукой должного развития.

«Полицейская» государственность Офирской земли является щербатовским методом «каждодневного управления страной». Он предлагает, например, проект военных поселений для экономического и политического стимула к укреплению государственной власти. Одним словом, консервативный характер утопии безусловен. Показательно в этом смысле, что идея военных поселений найдет свое реальное воплощение именно во времена правления реакционного «прожектёра» и «утописта» Александра I.

В. П. Шестаков, В. М. Гуминский.

Михаил Щербатов

Путешествие в землю Офирскую г-на С., шведского дворянина.

Книга первая.

От поезда из Пондишери (Пондишери (Путтучери) — город и порт на берегу Бенгальского залива, бывший центр французских колониальных владений в Индии. В XVIII веке Пондишери стал объектом ожесточенной англо-французской борьбы. Очевидно, с одним из ее эпизодов и связана была экспедиция французских войск, о которой рассказывает г-н С. Однако отметим, что еще в 1761 году это селение было захвачено войсками английской Ост-Индской компании, крепость была срыта, хотя сам Пондишери по Парижскому договору 1763 года был оставлен за Францией) до времени, как оказался я в земле Офирской.

Глава I, служащая предисловием.

Наполнены уже все вивлиофики (т. е библиотеки) множеством путешествий, а сего ради и являлось бы весьма напрасно оные изданием новые книги умножать, чтоб, может статься, быв смешана со столь многими другими, и не удостоена была быть прочитанной. Но я не мог, однако, воздержаться, чтобы не предложить свету того, что я видел и чему научился в такой стране, в которой, колико мне известно, никто не бывал, или, по крайней мере, о которой никто никакого не токмо описания, но ни даже упоминовения не учинил, да до которой и достигнуть трудно, а еще труднее все то познать, что по особливому мне счастию удалось увидать.

При чтении сих первых слов моего сочинения да не подумают здесь найти великие чудеса в рассуждении естественного состояния, чудных зверей, птиц, гадов и прочее — богатства, кои бы могли привлечь европейское корыстолюбие, ибо хотя оно и есть, но тот народ, о котором я описываю, никогда не согласится вступить в торговлю, и сам, не имея нужды в наших произведениях, ни своих [ к нам не посылает], чтобы приучить нас, невзирая на превеликие трудности к ним доезжать, учредить свое плавание в их страну.

Не для того сие, чтобы сей народ не был общителен и человеколюбив, но по неким политическим причинам, о которых в течение сего путешествия помянется, неохотно чужестранных приемлет.

А дабы первое учинить показание о сей стране, она, яко лежащая близ полюса антарктического (Щербатов поместил землю Офирскую на Антарктическом материке, розыски которого занимали человечество, вероятно, с тех пор, как древнегреческий ученый Птолемей (II в.) поместил на своей карте его изображение, занимающее все внетропические широты южного полушария. Современник Щербатова, знаменитый Джеймс Кук в 1772—1775 годах также искал его, но не нашел, хотя и пробыл южнее 60-й параллели в течение 75 дней. Антарктиду, как известно, открыла только русская экспедиция 1819—1821 годов, возглавляемая Ф. Ф. Беллинсгаузеном и М. П. Лазаревым), есть страна холодная и совсем сходственная на европейские северные страны, даже что те же в ней находятся растении, те же звери и прочее, а есть токмо некоторая разность в водяных птицах, которым уже естествоописатели, яко о живущих близ полюса антарктического, описание учинили. И тако, с сей стороны любопытства не заслуживает. Но если чем она достойна примечания — сие есть: мудрым учрежденным правлением, в коем власть государская соображается с пользою народною, вельможи имеют право со всею приличною смелостию мысли свои монарху представлять, ласкательство прогнано от царского двора, и истина имеет в оный невозбранный вход; в коем законы соделаны общим народным согласием и еще беспрестанным наблюдением и исправлением в лучшее состояние приходит; правительств немного и немногочисленно, но и дел мало, ибо внушенная с детства в каждого добродетель и зачатия их не допускает; в коем вельможи не пышные, не сластолюбивые, искусные, трудолюбивые, похвальное честолюбие имеют соделать счастливыми подчиненных им людей; остаток же народа, трудолюбивый и добродетельный, чтит, во-первых, добродетель, потом закон, а после царя и вельмож. То если желание познать таковое счастливое правление, которому бы желательно, чтоб называющие себя просвещенными европейские народы подражали, возбудит чье любопытство, то льщу себя, что тот будет иметь причину по прочтении сего путешествия довольным остаться. По крайней мере, я приложил мое старание, во время четырехлетней бытности моей в сей стране, елико можно все познать и здесь то предложить.

Глава II. История сего путешественника.

Обыкновенно путешественники начинают свое рассказывание причинами и местами отъезда их в отдаленные страны, а для сего и я необходимым себе почитаю учинить повествование о моей истории.

Я родился в Швеции от господина С…, человека, имеющего многие отличные достоинства и бывшего употребленным во многие знатные дела; мать же моя была рожденная баронесса Р., которой я на десятом году от рождения моего лишился. Родитель мой, от знатной фамилии происходящий, имел знатный достаток, но мать моя была весьма небогата, и все имении их состояли в провинции Скании. С самой юности моей родитель мой весьма старался меня изучить разным наукам, и я от девяти лет до семнадцатилетнего моего возраста препроводил (проводил время) в Упсальском университете (одном из старейших в Европе, основанном в 1477 г.), где не щажено было ничего для научения меня всему тому, что может просветить мой разум; и я осмелюсь сказать в мою похвалу, что успехами моего учения никогда ни родителю моему, ни наставникам моим не подавал причин ни к малейшему огорчению.

Меня особливо вела склонность к познанию математики и прав, в чем я довольно и преуспел.

Уже приспевало то время, когда родитель мой намерен был отправить меня путешествовать во Францию, и чтобы там я мог принять службу, ибо сие есть обычай в Швеции, утвержденный на трактатах: что служившие во Франции теми же чинами принимаются в шведскую службу. Во Франции же по политическим причинам охотно шведов в службу принимают и дают им чины превосходные; и уже чрез друзей своих родитель мой предупредительно писал о принятии меня и мне чин капитана артиллерии обещан был.

При таковых обстоятельствах, когда все являлось мне счастливую судьбину предвещать, вдруг разрушилось все мое счастие следующим образом: известно было всей Европе, в каком замешательстве правление шведское находилось от двух партий: «шапки и шляпы» (г-н С. описывает здесь внутриполитическую ситуацию, сложившуюся в первой половине

XVIII века в Швеции. Этот период знаменуется крайним, до минимума, ограничением королевской власти и введением в стране режима сословного парламентаризма. Две основные дворянские группировки в шведском парламенте — рикстаге получили в 30-е годы иронические прозвания «ночных колпаков», или «шапок» — как знака «простонародья» и «шляп» — как символа аристократического происхождения. «Шапки» были правящей партией и активно выступали за прочный союз с Россией, стремясь восстановить подорванный в Северной войне международный престиж страны. «Шляпы» были агрессивными, и после их прихода к власти в 1741 году России объявляется война, закончившаяся через год полным поражением Швеции). Власть королевская была приведена в ничто; во всех рассуждениях о делах государственных не польза отечества, но внушения тех держав, на которые сии партии опирались, действовали и под видом содержания вольности народа шведского «шапки» в анархию Швецию привели. Родитель же мой был противной партии, не яко однако желающий разрушить вольность своего отечества и ввести деспотичество, но желал, чтобы благоучрежденное правление, сходственно с пользою государственною, было утверждено. Многие наилучшие сыны отечества, наиразумнейшие и наименитейшие в государстве, вошли в умышление исправить форму правления, к коим родитель мой присоединился.

Умышление противной и сильнейшей стороною было узнано, сии умыслители были пойманы, суждены и казнены. Родитель же мой, находящийся тогда для посещения меня в Упсале, уведав о сем и предвидя всю опасность настоящего своего положения, немедленно взяв меня, скрывая свое имя, уехал вон из государства. Он, отсутствовавший, был осужден, собственные его имения конфискованы, а на имение матери моей наложен был секвестр (секвестр — юридический термин, обозначающий запрещение или ограничение, налагаемое государственной властью на пользование каким-либо имуществом).

Я несколько времени в необыкновенной мне нужде принужден был странствовать с родителем моим в Германии, скрывая повсюду свое имя; а наконец, приехав во Францию, явился родитель мой министру, который и прежде, в бытность его во Франции, был ему знаком. Он был изрядно принят и дан ему был пансион. Я же, как по знакомости родителя моего с министром, так и по прежде бывшим рекомендациям, хотя не мог был вдруг определен в капитаны артиллерии, ради политических видов, но на девятнадцатом году был определен в кадеты, а чрез год пожалован в капитаны артиллерии.

Вскоре после сего, то есть в 1761 году, на двадцать же первом году от рождения моего, я лишился моего родителя, который не толь от старости лет или от болезней, коль от огорчения изгнания его из отечества скончался в Париже. Друзья мои мне советовали тогда писать в Швецию о возвращении мне материнского имения, и сие я учинил по возвращении; сие тянулось два года. Правда, тогда же ко мне писали свойственники и друзья отца моего, что могу я отеческие имения возвратить, ежели приеду в Швецию.

Но я, довольствуясь малым имением, которое получил после матери моей, не хотел туда ехать, где память родителя моего была предана осуждению, и тако, препоручив полученное мною имение в правленье моим ближним родственникам, которые самою своею щедростию и во время самого нашего несчастия нас не оставляли, получая с сего имения доходы, продолжал пребывание свое во Франции в службе артиллерийского корпуса.

Колико не могу я похвалиться учтивством и благосклонностию того народа, среди которого я жил, и благоволениями моих начальников по лишении моего родителя, и изображение, что я есть яко изгнанник из отечества моего, влагало в сердце мое такое огорчение, которое в самой наружности моей являлось. А сего ради, когда в 1765 году определено было послать войска в французские селения в Восточной Индии, тогда я охотно попросился туда быть послан, и в сем удовлетворял я и возгнездившемуся внутри сердца моего огорчению и моему непомерному любопытству.

И тако в сем году, на двадцать пятом [ в оригинале — «двадцать первом»] же от моего рождения, я в Индию отправился.

Прибыв туда, как в Пондишери, так и в разных других французских селениях, равным же образом подаваемым мне комиссиям, пребывал одиннадцать лет, и между тем немалое время на Коромандельских брегах, где я имел случай спознаться и подружиться с единым знатным брамином Паднапаба, который, по особливому ко мне благоволению, изучил меня священному их языку, называемому санскрит (один из основных древнеиндийских языков индоевропейской языковой семьи, получивший литературную обработку. В Европе санскрит изучается с конца XVIII века. В Индии же он использовался и используется в основном как язык культа и гуманитарных наук).

В 1774 году, когда я уже был на тридцать четвертом году от моего рождения, получено было приятное для меня известие, что нынешний шведский король Густав III (годы жизни: 1746—1792, король Швеции в 1771 г. Пришел к власти с помощью заговора монархистов из партии «шляп». Созванный вслед за тем парламент согласился на ликвидацию обеих партий: «шляп» и «шапок». Швеция номинально осталась конституционной монархией, но с сильной королевской властью), разрушив все партии, толико лет раздирающие Швецию, приобрел себе пристойную королю власть, без нарушения прав и вольности Швеции, которая, по учению монархического правления, более нежели прежде в Швеции процветает. А понеже само желание таковые перемены было причиною несчастий родителя моего и моих, то я немедленно принял намерение проситься о возвращении в Европу и оттуда намерение взял ехать в Швецию, просить о восстановлении памяти родителя моего и о возвращении мне его имений.

По одиннадцатилетнем пребывании в сих отдаленных от Европы местах, не можно было мне сего отказать.

Я был отпущен, и на фрегате «Надежда», на коем был капитан г-н Б., в исходе ноября месяца сего самого года, из Пондишери отправился в Европу.

Декабря 12 числа, уже по исчислению нашему, считали мы себя быть близ мыса Доброй Надежды, когда сделалась вдруг превеликая и необыкновенная в сих местах буря. Ветер был со стороны северной, которому никакое искусство мореплавателей сопротивляться не могло, и мы были посреди беспрерывно продолжающегося мрака и при сильном дыхании ветра несены на полдень к полюсу антарктическому. По шестидневном беспрестанном страдании, среди сильных валов морских, в которые мы потеряли две свои мачты, когда уже корабль, разбитый и поврежденный, во многих местах впускал в себя воду, и уже мы иного, кроме смерти, не ожидали, вдруг буря утишилась. Декабря

19 числа блистающее солнце оказалось и остался токмо посредственный прохладный ветерок, несущий нас к полудню. Конечно, вдруг такая перемена долженствовала в нас произвести совершенную радость, но мы и при утишении бури зрели себя в такой же опасности, какую и в саму бурю ощущали, то есть что поврежденный от биения вод корабль наш повсюду воду впускал, и все помпы, которыми действовали беспрестанно, не могли не только достигнуть сделать уменьшения влияния воды, но паче она умножалась, и следственно ежеминутно мы должны были ожидать, что корабль наш потопит. Однако капитан, г-н Б., взял высоту и нашел, что мы были в 58 с половиной градусах полуденной широты, то есть в таком месте, куда еще, колико известно, ни один европейский корабль не проникал, ради великих льдов, окружающих антарктический полюс, и считалось невозможным туда проникнуть. Но ко удивлению нашему мы их тогда, кроме малых льдинок, не видали.

В таком мы были состоянии, когда новая опасность нам стала угрожать, то есть, что часть корабельных служителей взбунтовалась и приняла намерение, сколько их поместиться могут на находящемся боте на корабле, уехать. Сие возмущение произвело некоторое ослабление в работе, ибо единые, неповинующиеся своим начальникам, спускали бот, накладывали припасы, другие старались их до сего не допустить, а работа выливки воды ослабевала, и корабль водою наполнялся.

Тогда г-н Б. старался их увещевать к пребыванию на корабле, представляя отдаленность от всех мест знаемых, куда бы им пристать, дальность мореплавания и должность, которой они обязаны друг другу, что отъездом своим в конечную погибель всех сотоварищей своих приведут; напротив того, по видению некоторых морских птиц, которые обыкновенно не в дальнем расстоянии от берега живут, он надеялся найти какую землю. Если же и в сем ошибается, то, конечно, огромные льды, окружающие антарктический полюс, не могут быть далеко, то он может хотя к какой льдине пристать и сделать исправление корабля, а тогда и все спастись могут. В случае же неудачи всего сего, предлагал им взять еще на себя терпение на сутки, ибо он предвидит, что с выливанием воды некое время еще корабль не потонет, и когда в сие время никакой надежды на спасение не получат, то могут, севши на бот и привязав сделанный из досок корабельных плот, все к единой части для спасения своего себя подвергнут. Но он говорил не слушающим его слов, и уже многие стали сходить на бот, а другие им сопротивлялись, и едва еще при сем случае кровопролитие не произошло, когда вдруг один матрос, сидящий на последней нашей мачте, закричал, что он видит несколько лодок, и кажется, что вдали и земля ему видна.

Каждый может себе представить, коликую сие перемену во всех нас произвело; мы зрели себя погибающими, а тут надежда к жизни обновилась, неповиновение престало, и все с усердием кинулись выливать воду, которая в бывший беспорядок в корабль натекла, да капитан и другие побежали на мачту и, смотря в трубу, удовольствие и удивление их паче умножилось, примечая, что не только видят землю, но землю населенную и вид града имеющую. А между тем, к вящему нашему ободрению, ветер немного усилился, и корабль был весьма скоро несен к желаемому пристанищу.

Уже мы с самого корабля начинали видеть землю: чрез трубу усматривали построенный хороший град — тут, где мы только думали льды или по крайней мере пустую землю, или населенную варварскими народами обрести. Мы мало почти давали вероятия очам нашим, когда еще новое обстоятельство нас удивило: сие есть, что узрели мы из-за единого мыса вышедшие два великие гребные судна, которые, как мы после увидали, были строением своим смешение морской архитектуры: индейских народов и европейской, имели мачты и паруса, и снабженные великим числом людей, которые к нам прямо шли. Сие удивление, однако, смешано было с некоторою опасностью., ибо хотя по всему, что мы зрели и могли надеяться найти тут народ изученный и в обществе живущий, который и не мог варварским быть, но состояние наше было такое, что нам возвратиться было не можно, и хоть бы и к каннибалам в руки попались, должны были и на сие решиться.

Однако корабль наш, имея скорый ход по ветру, а и те плыли на парусах навстречу нам, мы вскоре сблизились; но как мы уже спускали бот, чтоб ехать на те суда просить о приятии нас, узрели, что и от них плыла к нам большая лодка, на которой было восемь человек гребцов, и сидел в ней единый человек, держащий нечто густое, зеленое, которое по приближении к ним мы усмотрели, что сие было связанные сосновые и еловые ветви. Лодка сия к нам без всякого страха приближалась, и как мы все прибежали к тому борту, чтобы ее видеть, и уже можно легко было слышать произносимые слова с оные, тогда начальник, встав и простирая к нам руку с сим пуком зелени, зачал говорить санскритским языком. Довольно всем, уповаю, известно, что в Индии сей язык считается священным, и знатные брамины, которые его знают, не обучают тому никого из чужестранных, но я выше сказал, что по особливой дружбе ко мне одного брамина оному научился, и так как я был единый на нашем корабле, который мог его разуметь.

Речь его к нам была следующая: «Кто бы вы ни были, но видим по состоянию вашего корабля, что вы имеете нужду в помощи, примите ту, которую от искренности сердца мы вам, яко подобным себе, представляем, и будьте уверены, что никогда наисильнейшие наши попечения не могут сравняться с горячим желанием, каковое мы имеем вам благодеяния наши оказать».

Я истинно скажу, что радость и удивление на несколько минут привели в онемелость уста наши; однако ответствовано ему было через меня со всеми изъяснениями нашей благодарности и с показанием нужды нашей. А между тем временем он пристал к нашему кораблю и взошел на оный. Сей был человек лет тридцати, взрачный собою, имеющий бороду выбритую; голова его была покровенна серою с малыми полями, но высокою шляпою, одежду имел из белого сукна длинную, подпоясанную ремнем, на котором висел не очень длинный, но широкий тесак, а за поясом был заткнут нож. На груди у него был черной шерстью вышит якорь, наверху которого кедровая шишка — желтым гарусом.

По первых приветствиях, в коих он много учтивства показал, мы хотели его потчевать, но он ничего, кроме воды, пить не стал, говоря, что у них есть запрещение пить все то, что может пьянство произвести, и сам попросил кусок хлеба, [ вместо] которого мы ему подали морских сухарей. Он один разломил, подал нам, говоря, что преломление хлеба и вкушение его у них за клятву доброго согласия и союза почитается.

Мы, можно сказать, о всем, что видели, были яко в изумлении; мы думали, что человечество и учтивость в одной Европе пребывают, но нашли в таком народе, который казался быть отделен от всего обитаемого света, более прямого любомудрия, нежели вообразить себе могли. Однако между тем, как мы чинили такие размышления, сей бывший у нас офицер на корабль свой приехал, и мы узрели вскоре оба корабля, приближающиеся к нам, и немалое число лодок, наполненных людьми, ехавших к нам. Сие паки нас в некоторое сомнение привело, которое однако вскоре кончилось, ибо первая лодка, которая пристала к нашему кораблю, была лодка начальника сих кораблей, который, войдя к нам на корабль, первое сказал нам приветствие, что, не распростирался в напрасных учтивствах на словах, лучше самым действием оказать свое благоволение, а как он чрез посланного прежде от него офицера уведомил о худобе нашего корабля, то повелел немалому числу своих людей ехать на наш корабль, которые бы постарались скорее выливать воду, освободив тем и наших людей от столь тяжкой работы, которую они, конечно, толь немалое время претерпевают и дать им приличное по долговременному путешествию успокоение; и к тому же, чтобы и излишние вещи нам выгрузить на его корабли, дабы наш тем легче был; он же ради унявшегося ветра повелит привязать наш корабль к его судам и буксировать в порт. Мы не смогли иного учинить, как с совершенным признанием приносить ему благодарности; и действие словам его последовало, но с такою точностию, что, хотя и повелено было нашим офицерам смотреть за выливанием воды, но они токмо что смотрели, не имея нужды побуждать, ибо работа с таким усердием и тщанием производилась, что и наши, спасающие себя от потопления, более усердия не показывали; одним словом, мы нашли в последнем из них такие знаки человеколюбия и благоволения, что каждый из нас сему удивлялся, и мы считали, что как бы не к незнаемой земле приближались, но к земле отечества нашего, и не неведомый народ зрим, но братии и родственников.

Между тем временем позван был начальник в каюту нашу; мы его потчевали сколько могли индейскими закусками и винами и при отъезде его хотели его подарить часами и бриллиантовым большим перстнем, но он точно так же с нами поступил, как и прежде посланный от него, однако со всею учтивостию; званы мы были им на его корабль.

Когда мы приехали на его корабль, то с удивлением увидели на оном пушки, которые были поставлены на верхнем деке и покрыты, дабы они невидимы были. Однако мы им были со всею возможною учтивостию, и можно сказать, родственническою ласкою приняты — он потчевал нас разными закусками и родом чаю из разных трав сделанным. Тут в первый раз он спросил нас, какого мы народа и какая была причина нашего путешествия?

Мы, не отстав от обычая европейцев выхвалять силу и могущество своих государей перед народами, которых мы варварами считаем, с великолепными изъяснениями сказывали ему, что мы суть подданные короля французского, наисильнейшего и богатейшей страны государя в свете, что предки его еще учинили завоевание на брегах индийских, весьма отдаленных от его страны, учредили город Пондишери, где производится великая торговля и получаются великие богатства, откуда мы, возвращался во Францию, в сии места ужасною бурею были занесены.

На сие, подумав несколько, начальник офирский нам ответствовал: «Простите мне, что я с тою искренностию, которая составляет главнейшее умоначертание народа отечества моего, вам на все ваши слова скажу: мне кажется, видеть [ можно] некоторое противоречие в ваших словах. Вы называете государя своего властителем наибогатейшей страны в свете, но если то так, зачем же делать завоевания в отдаленных местах от своей державы и посылать подвергаться подданных своих к толиким опасностям, чтоб новые богатства получить, когда земля его собою богата есть. По нашему мнению, все богатства суть относительны.

И тако я не могу усомниться в речении вашем, что отечество ваше есть богато само собою; но, конечно, оно бедно в рассуждении разных нужд, коим оно подвергнуто, а без того бы и не было нужды ни дальние приобретения делать, ни толиким опасностям подвергать народ свой. Я не мог удержаться, чтоб не изрещи вам моих мыслей; но прекратим о сем наш разговор, ибо каждая страна имеет свои обычаи, с коими она и должна остаться, если их полезнейшими находит. Но вы теперь у нас гости; хотите ли возвратиться на ваш корабль и на нем доехать в пристанище наше, или за лучшее рассудите остаться здесь на корабле, где менее для вас опасности есть, а более будете иметь спокойства»? И как мы выбрали возвратиться на свой корабль, то им и были отпущены, и он нас до самого борта провождал.

Все сие происходило в течение 19 числа декабря месяца. И мы уже поздно поехали с корабля офирского начальника и, найдя уже наш корабль облегченный и людей офирских беспрестанно работающих для вылития воды — не видя никакой опасности, легли спать.

Однако все сие он делал с великою поспешностью, прося нас, чтобы дозволили ему осмотреть наш корабль, дабы он мог начальнику своему о нашем состоянии донести. Мы не могли ему в сем отказать, и он, не спросив нас о нации нашей, ни о причине нашего путешествия, по осмотре корабля поспешил уехать, с уверением, что мы вскоре увидим действие его обещаний в подаянии нам помощи, и как мы хотели его подарить несколько блистательных цветов сукон и индийских парчей, то он их не принял, говоря, что лучший дар и лучшее удовольствие, каковое мы могли сделать им, есть, что подали способ оказать им свое человеколюбие — и, сказав сие, поехал.

Глава III. Приезд писателя в офирское пристанище, город Перегаб.

Мы были тогда в самое то время года, когда в сих странах суть должайшие дни, а тому мало соснувши, когда мы в четвертом часу проснулись, то уже зрели себя входящих в единую великую реку и видели пред собою на обеих сторонах сию реку и построенный град с великолепными зданиями. Приметили мы, однако, что многие из сих зданий были токмо одни развалины.

Любопытство наше не могло довольно удовольствоваться воззрением на все и вопрошением находящихся на корабле нашем офицеров, и от них мы узнали, что страна, к которой мы приближались, имела общее именование Офирской Империи, град и пристанище, в которое входим, назывался Перегаб, а река Пегия.

Между тем как мы делали наши вопросы, корабль наш достиг в пространную, соделанную руками человеческими, гавань, отверстие которой имело два укрепления, снабженные пушками, а в оной мы увидели немалое число парусных и гребных великих судов.

Корабль наш был прикреплен к берегу, и вскоре приехал к нам один офицер звать нас на берег к тому самому начальнику, который был на тех судах, которые нас встретили. Мы немедленно поехали с судна нашего и нашли его стоящего на берегу. Он, по первых приветствиях, звал нас к себе обедать, и уже род карет, сделанных наподобие наших фурманов (крупных крытых экипажей), однако с малыми стеклами — каждая запряженная двумя быками — стояли на берегу, и мы, четыре человека офицеров корабля и я, поехали в дом его, который находился близ гавани.

Дом его был весьма посредственной величины и ничего великолепного не представлял. Встречены мы были на крыльце женою его, женщиною молодою и прекрасною собою, которая одета была в белом камлотовом платье (то есть в платье из камлота — плотной шерстяной ткани (часто с примесями шелка или хлопчатобумажной пряжи)); голова ее была повязана родом вязаной ленты пунцового цвета, и волосы ее черные, косами сплетенные, лежали по плечам ее. Она с великим обрадованием приняла своего супруга и, прознав от него о нас, сделала нам многие учтивости. Мы были ею введены в комнаты, которые не имели никаких излишних украшений; стены были подмазаны алебастром, столы и стулья из простого дерева; но удивило меня то, что я видел поставленных несколько малых зеркал.

И тут пришли еще три человека морских офицеров, находящихся под его начальством, яко самые их мундиры белые показывали.

Через час по приезде званы мы были к столу; он накрыт в одной большой комнате. Скатерть была простая, лежали тарелки, ножи, вилки и ложки, так как по-европейски восседали на стульях. Сервиз был жестяной, и хотя все с великою чистотою, но и с великою простотою было. Кушанья было очень мало, ибо хотя нас было и десять человек за столом, но оно состояло в большой чаше похлебки, с курицею и с травами сваренной, в блюде говядины с земляными яблоками, блюде рыбы вареной, в жареной дичи, пирожном, сделанном с медом, молоке и яйцах. Пили мы в зеленых стеклянных больших сосудах воду, а потом мы потчеваемы были разными напитками: пересиженной водою из сосновых шишек с медом (т. е. водой, которая долго настаивалась, «сидела» с шишками и медом), водою из черной смородины и единым питьем густым, о котором мы узнали после, что оно было сделано из проса, наподобие нашего пива.

После стола вошли мы в прежнюю комнату; там нашли мы землянику, клубнику, чернику и морошку, сот меду и патоку в горшках, с которой тамошние жители все сии ягоды ели.

Во время продолжения стола приметил я в прекрасной нашей хозяйке великую скромность и, хотя я сидел возле нее, хотя она мне показывала внимание учтивства, однако мало спрашивала об обычаях нашей страны, а также казалось удивлялась, что я был уже в таких летах не женат и что капитан наш оставил свою супругу.

Вскоре после стола начальник сей, наш хозяин, который был капитан корабельный и именовался Ганго, сказал нам, что завтрашний день мы должны предстать Адмиралтейскому правлению, и тогда мы получим повеление о починке нашего корабля и определены нам будут квартиры, а между тем временем он предоставляет в квартиру свой дом, где хотя нам и тесно будет, но однако уповает, что мы спокойнее можем препроводить сутки, нежели на корабле. Мы его благодарили за его учтивость, и он нас отвел в две комнаты, где мы нашли и постели.

Назавтра в седьмом часу по нашим часам хозяин наш пришел нас взять, чтобы вести в правление Адмиралтейства.

Дом, где сие правительство имело присутствие, был старинной, но великолепной архитектуры и великой пространности; он был возле самой единой крепости, обнесенной земляным валом, где все магазины (склады, хранилища, зд. — надзор за сохранением какого-либо имущества и связанные с этим поручения) и работы адмиралтейские производились. Мы были с береговой стороны приведены к сему дому и, взойдя на великолепную мраморную лестницу, были ведены разными покоями даже до места присутствия.

Тут, при отворении нам дверей, введены мы были в присутственную комнату, где мы нашли поставленный позлащенный трон и обращенные кресла. Возле сих кресел на приступке трона другие — и возле них стул, на котором сидел единый не старый человек — немного одаль от стола. Сей был, как мы после познали, поверенный главного начальника морских сил, или Генерал-Адмирала, ибо сей в правлении сем не всегда присутствует, но обретается в столице при Императоре, а чрез поверенного своего получает известия о всем происходящем и предложении свои дает. Потом за столом, как после же нам сказали, сидели два миага, то есть адмиралы; два мамиага, то есть вице-адмиралы; каласнар, или начальник морской артиллерии; калагир, или строитель и снабдитель кораблей; казкола, или казначей, и колатедер, или начальник тутошнего порта. Все они были в белом платье, имея разные знаки на грудях, изъявляющие их чины. Адмиралы — дабы употребить европейские именования — имели черной шерсти вышитый якорь с тремя в кругу сосновыми шишками, все в тройном кругу из красной шерсти и золота; вице-адмиралы и другие [ имели] такие же знаки, но токмо с двумя кругами. Начальник порта, иже был четвертого класса, как мы после узнали, имел такое же изображение и один круг простой; но поверенный Генерал-Адмирала имел на груди на кресте положенные два якоря без прибавления сосновых шишек и в одном красном кругу, и сие было нам истолковано, что понеже он был генерал-адмиральский поверенный, то токмо его знак и носит, без прибавления сосновых шишек, иже есть герб государственный; имеет же вокруг сего знака один круг в показание, которого он класса по собственной своей службе.

Как скоро мы были введены, то все сии присутствующие, из коих многие уже были престарелых лет, встав, учтиво нам поклонились и на поставленные стулья повелели нам сесть. По кратких минутах начальник порта именем всего присутствия нам следующее говорил: «Правительство здешнее, получив вчерашний день донесение от начальника кораблей, который вас встретил в крайней опасности находящихся среди моря, определило для изъявления человеколюбия правления нашего и незнаемым нам народам, из всех государственных припасов и нашими работниками корабль ваш починить, как возможно наискорее, и, снабдив вас всем нужным для дальнего путешествия, отпустить немедленно, дабы великие льды мореплавание ваше не учинили опасным, и препоручило сие исполнение мне, но как архитектура вашего корабля есть отличная от нашей, то вам токмо надлежит определить своих приставов, которые бы делали указания нашим работникам. Что же касается собственно до ваших особ и до всех подчиненных вам, то примите предложение нашего странноприимствия, состоящего, чтобы жить вам в разных домах наших граждан, довольствуясь всем от них, и вы, конечно, найдете в оных всевозможное спокойствие и удовольствия, какие они приобрести вам могут».

Выслушав таковую речь через меня, яко единого знающего санскритский язык, коим в сей земле говорили, мы все принесли наше благодарение. А тогда начальник порта, обратившись к г-ну Б., нашему капитану, говорил, что как ему препоручено иметь попечение о починке корабля, то, имея частую нужду с ним объясняться, он и просит, чтобы он принял его предложение жить в его доме.

Г-н Б., с благодарностию сие приемля, просил токмо, чтобы позволено было и мне, могущему служить переводчиком, с ним жить, на что также колатедер охотно согласился. А по сем мы были отпущены из сего присутствия и вышли вместе с прежним нашим хозяином и колатедером.

Тут в другой комнате все прочие офицеры были другими прошены жить в их домах, и мы просили дозволения заехать в дом нашего первого хозяина, принести ему благодарение за все его учтивости, и тако к нему поехали с обещанием быть оттуда на пристани, дабы купно с колатедером учредить о немедленной починке корабля.

Приехавши мы в дом прежнего нашего хозяина, приносили ему и супруге его благодарение за все их оказанные к нам учтивства, и ими поручик наш г-н С. удержан был жить в их доме.

Оттудова мы пошли на пристанище, где уже начальник порта нас дожидался; он вскоре с капитаном нашим распорядился всем для починки нашего корабля, и уже при нас зачали выгружать остальное из корабля, дабы его ввести в док для починки. Тогда прислан был к нам один офицер от первого Адмирала звать нас к нему обедать и таковые, как прежде я помянул, были присланы колесницы, куда с колатедером и поехали.

Дом его стоял на едином рукаве реки Пегий, не малой пространности, но внутренность его совсем была проста и только чисто подмазана штукатуркою; приняты мы были им с великим учтивством, и по кратких разговорах, обращающихся о некоторых приключениях мореплавания и о корабельной военной и купеческой архитектуре, званы мы были к столу. Хотя повсюду видна была совершенная чистота, но нигде роскоши не было; сервиз его был глиняный, испещренный разными красками. Ели мы хороших мяс, но малое число и просто приправленных; вин, кроме разных вод и единого содеянного из проса, никаких других не было. За столом была весьма прехорошая музыка, составленная из роду круглых и прямых труб, из флейт многоствольных, каковы были древние; из роду барабанов и висячих со струнами треугольников, по коим, бив палочкою, играли. Но, можно сказать, лучшее украшение стола составляла его особа; он был человек за семьдесят лет, но еще бодр и здоров, разговоры его были приятны, и он между важных дел искусно мешал дела веселые, приятно рассказывал случившиеся с ним вещи, и между прочим, что он еще был в молодых летах, когда в едином походе для прикрытия ловителей китов, видел одно судно среди льдов, носящее такой точно флаг как наш. Что сие судно было так стеснено льдами, равно как и его, что хотя и в близости он находился, но помощи подать не мог и с сожалением видел его погибель. По сем полюбопытствовал знать, чего ради у нас так много флагов на кораблях; и как мы ему сказали, что сие было для учинения сигналов, то он весьма удивлялся, похвалял выдумку сию европейцев и просил, чтобы мы дали ему описание, как делать сии сигналы, с усмешкою сказав, что сие, чаятельно, не таинство государственное и что они не уповают никогда сие искусство в действо против нас употребить.

В самое сие время вбежал офирский морской офицер, сказывая, что матросы наши на берегу завели драку и что они, вооружаясь смертоносными оружиями, поражают. Как сие было сказано вслух, то я тоже, взяв позволение у капитана, просил, чтобы мы были отпущены для унятия своих. На сие получив дозволение, я сказал капитану, и мы спешили к сей драке и подлинно нашли, что уже наши с палашами и с топорами дерутся с офирцами, которые не толь стараются их поражать, как защищаться. Мы, хотя видели своих пьяных, однако с обнаженными шпагами кидались в опаснейшие места и наглейших тщились унять; но может статься, в буйственном состоянии наших матросов, мы бы в сем и не успели, если бы на сие время не поспешил офирский отряд, состоящий в тысяче человек, имеющий весьма длинные копья, который, вскоре наших окружив и наклонив концы, начал стеснять так, что ни через копья ни поражать, ни защищаться не могши, наши все бывшие в драке, в числе сорока человек, принуждены были кинуть оружие и сдаться пленными, к чему и мы их побуждали.

Пленные сии были отведены в темницу, а мы спешили к Адмиралу стараться наших извинить и испросить им пощаду, но уже никого в доме его не застали, ибо Адмирал и все начальники адмиралтейские были на сей драке и оттуда прямо проехали в адмиралтейское присутствие, и вскоре нас настиг единый офицер, повелевающий нам туда идти.

По вхождении в присутственную горницу, мы нашли всех имеющих вид огорченный, которые с прискорбием нам говорили о бывшем приключении, объявляя, что единый из офирцев был убит. А как законы их всякое уголовное дело повелевают без всякого мешкания исследовать, то они, собравшись в тот самый час, уже определили судей. Но понеже они имеют дело с чужестранными, то хотят, чтобы и мы присутствовали в сем суждении и чтобы мы дали по совести им знать, какие суть наши законы зачинщикам беспорядков, дабы офирские с нашими согласив, учинить наказание виновным. Окончили они свою речь, благодаря нас за все старания, какие мы оказали с опасностью себе унять сей беспорядок.

Мы тотчас были введены в другую комнату, где уже судьи, часть в белых платьях — о коих я уже сказал, что то были мундиры морские — и часть в голубых, о коих мы после сведали, что то были судьи гражданские. Нас ожидали. По вхождении в сию комнату мы вместе с ними за стол были посажены, и немедленно словесно рапортовал морской офицер, представив свидетелей, что драка сия произошла от неких вольных поступков единого матроса, которые он учинил в рассуждении жены одного мещанина из стекшихся видеть чужестранных, что сей мещанин, видя сию наглость, хотел отвести сего матроса, но тогда же получил удар с показанием более наглости, и как он хотел еще его оттолкнуть, то другие вступились, и началась драка, в которой один из перегабских жителей был топором умерщвлен и некоторые переранены.

По сем были приведены связанные и скованные матросы, которых мы усмотрели быть пьяными, однако и от оных довольно узнали, что при выгрузке корабля они, нашедши горячие и другие вины, перепились пьяны. Мы, видя их в таком состоянии, просили, чтобы дали им сроку до завтра, дабы сии весьма отягченные пьянством, могли порядочно ответствовать. Нам показалось, что судьи изъявляли свое удивление о сем их состоянии, и как я истолковал силу сих напитков, то они на требование наше согласились, с удивлением однако спрашивая, зачем мы имеем толь ядовиты вещи? Я ответствовал, что они не суть ядовиты и, напротив, что много пользы приносят от умеренного их употребления, но излишество причиняет такой беспорядок.

С терпением выслушав, единый старый муж ответствовал мне, что из всех моих слов он понимает, что со всею их полезностью они не суть необходимы человеку, а по вреду происходящему он никогда себе не представит, чтоб и единочасный происходящий от них вред не превосходил многих лет полезность, получаемую от сих напитков.

На завтра мы в шесть часов поутру опять собрались в ту же судебную палату; виновные наши и свидетели были представлены пред судьей, учинены были им допросы, а нашим я переводчиком был, и хотя сие так долго продолжалось, что уже время обеду наступило, но мы не пошли домой обедать, а приготовлен нам всем был стол в самом том доме. После обеда потребовано было от нас, чтобы мы сказали, какие суть наши законы о подобных убийцах. Мы, — истинно сказать, — хотя сохранить наших людей, сказали, что таковые от нечаянно происшедшей ссоры учинившие убийство осуждаются на год в работу. А после сего единый из судей разогнул книгу законов, в которой читал следующие законы:

1) Каждый умышленно учинивший смертоубийство да накажется смертию, и четвертая часть его имения да отдается оставшимся после убитого.

2) Если кто неумышленно в какой драке или другим случаем умертвит человека, и сие в первый раз да осудится на три года в работу, и из имения его возьмется толико, колико сей убиенный мог бы прибытку дому своему принести в три года, но токмо чтоб сие не превосходило четвертой части имения убиенного.

Следует длинная роспись, за кого сколько платить:

За мещанина — шесть фунтов чистого золота.

3) По прошествии года приставы у таких осужденных в работу должны уведомить правительство, коли кое-кто показывает раскаяние в учиненном убийстве, и потому правительство может уменьшить время работы или и совсем освободить.

4) Ежели учинится драка между многими и многими, и в той, однако, убиец будет известен, учинить с ним тоже наказание; а возмездие дому убиенного учинить с зачинщика драки и с убийца — две трети, а третья треть — со всех бывших в сей драке.

5) Зачинщик драки, ежели он и убиец, должен быть осужден на пять лет в работу и прежде двух лет освобождение не получает. Платить же две трети в удовлетворение дому убиенного.

6) Ежели зачинщик драки не есть убиец — осуждается на два года в работу и прежде года свободы не получает; платить одну треть в удовлетворение виновного.

7) Ежели в слушании драки неизвестно будет, кто есть убиец, то зачинщик драки осуждается на два года в работу и прежде года свободы не получает, платить треть в удовлетворение дому убиенного, а прочее располагается на всех бывших в драке.

8) Из всех бывших в драке, хотя бы никто точно убийца найден не был, по жеребью, десятый человек осуждается на год в работу; прочие же на месяц и платят детально на зачинщика драки по положению в удовлетворение дому убиенного.

По следствию же и нашлось, что хотя зачинщик сей драки и известен был, но не он учинил убийство и не найдено было, кто точно убил офирского гражданина, почему зачинщик и осужден был на два года в работу, а прочие на месяц, с платежом шести фунтов золота — почему и повелено было заключить определение.

Мы таковым повелением, яко громовым ударом, были поражены, ибо сие отнимало у нас надежду возвратиться сей год в отечество наше. Я, иже по знанию моему санскритского языка всегда был употребляем чинить изъяснения, со общего согласия всех наших офицеров представлял судьям следующее: «Мы слышим ваше определение и справедливость оного оспаривать не можем; но случается, что и самая строгая справедливость несет с собою некоторый род жестокости, яко и есть сие определение вины справедливо и милосердно, по законам вашим, наказуются; но вспомните, вы нас спасли от потопления, со всем возможным человеколюбием прияли в пристанище ваше. Мы были в самое время начала сей драки у ваших начальников.

Приемлем самих вас в свидетели, что мы своей жизни не щадили для унятия сей драки, то будем лишением способа, обещанного вами — отнятием у нас лучших и искусных людей, наказаны длинным опозданием возвратиться в отечество наше, и сего ради и просим о отменении сего определения, дабы тем исполнилось учиненное вами нам обещание».

Единый из старших судей с усмешкою, но однако с важным видом ответствовал нам: «Когда вы толь чувствуете странноприимный поступок нашего народа, то мы имеем причину от вас надеяться, что вы и предадите судьбу свою и исполнения учиненного обещания нам; и уповая, что добросердечие офирского народа и доброта его законов не подаст вам причины жаловаться. Но да исполнятся законы положений; ибо если для вас учинимся неверны нашим законам, то какую можете веру к словам нашим иметь»?

Сим окончил он свою речь, и вскоре определение было готово, которое по прочтении всеми ими было подписано; требовали они, чтобы и мы его подписали, и мы, не смея раздражить судей, во власти коих находимся, также его подписали и уже за полночь вышли из собрания, дабы идти в свои квартиры; а судьи тут еще остались, и на завтра велено нам было в седьмом часу поутру быть паки в сие присутствие.

Возвращаясь в нашу квартиру с начальником порта, мы показали наше удивление о толь долгом присутствии в судебной палате. И он нам на сие ответствовал, что сие есть узаконение их страны, что как скоро уголовное дело дойдет к суждению, которые

Весьма редко случаются, то судьи должны от утра до полночи не выходить из присутствия, разве остановка будет за справками или за сысканием свидетелей, или винных, и тогда, хотя бы в полночь сие случилось, немедленно судьи собираются и продолжают дело.

Назавтра в седьмом часу мы паки приехали в судебную палату — нашли судей и всех наших взятых под стражу связанных. Признаться должно, что состояние их тронуло нас до слез, и как не останавливаясь, введены мы были в судебную палату, то уже не нашли мы такой ласки, какую прежде видели; но президент, сухо нам поклонившись, повелел единому из предстоящих тут в синем платье офицеру, носящему на груди знак меча, ввести винных для наказания, говоря, что и нам должно туда же следовать.

Мы родом некоторой церемонии последовали виновным, которые были взведены на высокое для сего уготованное место. Прочтено было определение осуждения их; принесен был сосуд для метания жеребья десятому, коим по году быть в работе; оный был кинут, и уже приступили стражи взять каждого отвести в места наказания их, когда вдруг раздался весь народ, и мы узрели председателя с двумя судьями, приехавшими к сему месту. Все остановились, и пленных наших, в ожидании нового повеления, не повели.

Председатель, прошедши мимо нас, повелел нам за собою следовать на возвышенное место и там, вынув бумагу, отдал читать секретарю, которая была следующая (ибо нам тогда же копия была отдана):

"Лета 1704 от возобновления Офирской Империи, месяца четвертого долгоденного, 10-го числа, по случившейся драке между служителями корабля короля французского, называемого «Надежда», который был спасен от потопления офирскими морскими стражами и гражданами города Перегаб, и по следствию, учиненному в самый тот день и назавтра нашлось, что Генрих Флер, матрос сего корабля, был зачинщик оной, а 39 человек других к нему пристали, и неизвестно кем убит до смерти единый гражданин офирский, именем Занигор, ремеслом хлебник.

22 числа месяца, в полночь, подписано было определение, по точным узаконениям Офирской Империи, которые в том определении прописаны, учинить им наказание, а именно: зачинщику — отослать его на два года; из прочих от девяти десятого по жеребью на год, а остальные на месяц в работу, и должны они заплатить в пользу дома убиенного шесть фунтов чистого золота: треть зачинщик и две трети прочие, ежели сие не превосходит четверти их имения. Сие определение во время третьей стражи пред народом было чинено и к исполнению преступлено, окромя взыскания удовлетворения. И как еще офирский закон повелевает не оскорблять пришельцев, а учинивших преступление высылать вон из земли, того ради сии осужденные от работы избавляются, ибо и без того, по починке их корабля, они должны страну сию оставить.

Но дабы они не приключили и еще какого беспорядка, отдать их в единый особливый дом под стражу и никуда не выпускать, разве потребует капитан их для нужд починки корабля, то и в сем случае отпускать их под стражею. Что же касается до платежа шести фунтов золота в удовлетворение дома убиенного, то сие яко возмездие приватной семьи упущено быть не может и оное взыскать по точным словам прав, и расписку от получившего его лица представить в суд.

«Драка сия произошла, как сами офицеры объявили, от повреждения разума сих виновных, происшедшего от пития некоего их страны напитка. Достойны бы наказания были и офицеры, что, имея на корабле своем толь ядовитую вещь, ее не охраняли; но как они, по всему видно, искренно объявили, что у них нет обычая блюсти сию вещь, но она у них свободна каждому пить, сколько кто хочет и сказывают яко бы здоровье приносила, да и самый их поступок изъявил в усердии их деяния драки, то в сем они не виноваты, но винен дурной обычай их страны, который и учинил оных содеять нечаянно такую неосторожность, а сего ради сие им прощается, а только повелевается, чтобы впредь с великим тщанием в бытность свою в сей стране хранили сей вредный напиток, дабы и еще какого беспорядка не приключилось; в противном случае они, яко первая причина происшедшего зла, ответствовать будут».

Сим окончилось сие наказание, и мы, принесши благодарение за оказанное милосердие, спешили поскорей все находящиеся у нас вино отдать в магазины офицерские хранить, дабы за него и за пьянство не ответствовать. Подлежащее золото немедленно дому убиенного заплатили и расписку, засвидетельствованную бывшим офицером при исполнении и нашим хозяином, отнесли в суд.

По сем отъехали мы в дом нашего хозяина, где с обыкновенною ласкою и учтивством с нами поступали.

После обеда прислан к нам был офицер в черном платье от Генерал-Губернатора, который чин у них называется Яги-Яг, звать нас к себе.

Мы, предводительствуемые хозяином нашим, капитаном над портом, к нему поехали. Дом его был среди города — пространное здание, но без всякого великолепия, также и внутренность его, имеющая множество комнат, никаких украшений, окромя белых стен и чистоты, не представляла и единого портрета, на доске написанного, каковы и у всех в домах.

Сей Яги-Яг был человек уже весьма старых лет, но еще довольно бодр, имел на себе черное платье и золотую цепь на шее, на которой висела четырёхугольная медаль с изображением трех сосновых шишек. Он принял нас посреди комнаты весьма учтиво, говоря, чтобы мы извинили его в том, что он сделал нам труд званием к себе, но в том он желал токмо изъявить уважение к чужестранным. Мы, со своей стороны, извинялись, что не могли прежде изъявить ему нашего почтения за известными, конечно, ему обстоятельствами.

Он извинение наше благоприятно принял, звал нас в завтрашний день обедать и всегда тогда, когда мы можем иметь свободное время.

Так мы были от толь почтенного мужа приняты и были еще у многих начальников, о коих я уже не хочу входить в подробности, довольствуясь сказать, что не единого дня не проходило, чтобы мы не были куда званы обедать. А утро и около вечера время офицеры наши корабельные употребляли для надзора за починкой корабля, которая с крайним поспешением офирскими жителями под указанием наших офицеров исполнялась.

Я же, не зная кораблестроительной архитектуры, употреблял время обзирать град и все, что в нем находилось любопытного.

Глава IV. Описание града Перегаба, веры офирцев и некоторых обычаев и искусств.

В самый тот день, как мы представлены были Генерал-губернатору, вечером говорил я нашему хозяину, капитану над портом, что я бы весьма желал видеть град и все, что в нем есть достойное любопытства.

Он на сие мне сказал, что сие состоит в моей воле и что он охотно желал сам везде меня водить, но, быв обязан по должности своей делами, исполнить сего не может, а для сего даст мне одного офицера, хотя молодого человека, но весьма разумного, который потщится мне показать все достойное примечания в сем городе и дать мне некоторое просвещение, впрочем, не отрекаясь, и сам по вечерам мне сделает изъяснения о сомнениях, какие я могу иметь.

Я самое утро завтрашнего сего дни употребил рассматривать многие заведения в сем граде; видел тут учрежденную академию наук, исполненную собранием великого числа натуральных вещей; слышал тут от находящихся профессоров, что главное установление сей академии состоит [ в том, чтобы] иметь попечение о изыскании полезных вещей для Офирской Империи, яко способы разные травы переделывать в краски или в род льну, или пеньки и прочее; в сыскании, как лучше сплавлять и очищать минералы, во изыскании разных машин, чтобы облегчить труд человеческий.

Ученики разных состояний во множестве в разных классов стекаются, которым и словами и опытами показывают сии науки и самых неученых основаниям оных тщатся научить, отчего [не]удачи в мастерстве их происходят.

Видел биржу, где продают разные товары и произведения рыбной ловли, ибо чужестранных купцов тут нет. Видел верфь, соделанную, как они называют, для купеческих кораблей, на самом же деле для кораблей, употребляемых для рыбной ловли. Веден потом был в литейный дом, где видел, как у них льются пушки, в чем никакой разности с европейскими в способе литья не нашел; но в препорции пушек, которые обще более имеют калибры, длиннее и толстостеннее европейских; и еще нашел то примечательного, что мастер, получая за литье пушки, получает токмо за ту, которая совсем исправно вылита; где же хотя малая найдется неисправность, пушка переливается, и мастер платежа не получает. Близ литейного дому находился арсенал, небольшой, но хорошо отстроенный, и все в совершенном в нем порядке. По проходе из разных мест в другие, ко удивлению моему видел я множество развалин и многие пустые места, которые показывали, что прежде сей город гораздо многонароднее и пространнее был. Не успел я тогда спросить о причине сего у моего вожатого, предоставляя требовать о сем изъяснения у капитана над портом, моего хозяина.

А как уже час обеда наступал, то спешил я идти к Генерал-Губернатору, куда я был зван, где уже нашел многочисленное собрание. Я был им весьма ласково принят. Он меня, посадив возле себя, о многих обстоятельствах нашей страны и тех мест, где я путешествовал, расспрашивал, и между тем временем пошли мы за стол, который был так же простой, как и прочие, и кушанье было на толстых блюдах фаянсовых.

Я также сидел возле Генерал-Губернатора, по левую сторону другим, уступив место нашему капитану, который сидел первым, а по правую сторону сидели чиновники Офирской земли, в том числе были и вышеупомянутые Адмиралы. Между разговоров упомянул я, что я сегодня имел любопытство смотреть достойные примечания вещи в граде. Генерал-Губернатор тогда мне сказал, что о сем известен, ибо от самого приезду нашего он уже дал повеление, что, если мы будем иметь сие любопытство, чтобы нас потщились б удовольствовать. «Но, — продолжал он, — я не буду вас спрашивать, что вы видели и как вам что показалось, ибо и учтивство чужестранное не позволит вам все, что вы нашли достойное охулению, сказать, да и не можете, не знавши ни обстоятельств, ни положения вещей, справедливо о сем судить. Но не могли вы, подъезжая к сему граду и ходя сегодня полем, не приметить множества развалин, а сие и может подать вам, яко чужестранному, худые заключения о нашем правительстве учинить; и так я за должность себе считаю кратко рассказать вам историю сего града и думаю, что самые сии развалины привлекут ваше почтение к правительству нашему.

Земля сия не плодородная, покрытая прежде лесами, едва могущими расти, болотистая, уступок, можно сказать, моря, находилась во владении единого народа дысв, который и ныне недалеко отсюда граничит с нами. Между древними нашими великими государями был единый, именуемый Перега; сей нашел государство свое непросвещенным и погруженным в варварство.

Он первый учредил у нас порядочное правление, он учредил познание наук и военного искусства.

Тогда еще мы не производили торговлю с разными народами; хотел он их в оную страну свою привлечь, но не имел пристанищ. Сего ради начал войну с дысвами и по многих переменах счастия покорил многие их области и во время самой войны град сей во имя свое создал. Невзирая на отдаление сего места от всех других частей его империи, на не плодоносность страны, на близость ко врагам нашим и на трудность привозу всех вещей, оставив средоточное положение в Империи древней своей столицы града Квамо, учредил здесь свое жилище; вельможи ему последовали, коммерция зачалась, и вскоре сей град из болота, против чаяния и против естества вещей, возвеличился.

Наследники его, так же возлюбив сей град, украсили его огромными зданиями, берег крепким камнем обделали; протоки содеяли порядочными и также камнем одели, завели училища, воздвигли здания разные удивительной великолепности, создали увеселительные дома, болота осушили, леса вырубили и произвели, можно сказать, превыше естества, Вельможи, жившие при них, им подражали и истощали также свое имение.

Многие тысячи народу погибли в сих работах, и несчетные сокровища издержаны были. Но соделанного не возвратить, и сожаления достойно бы было попирать плоды многих трудов, цену стольких жизней человеческих и многих сокровищ, хотя и самое содержание града, где учинилось усилие природе, многого стоило.

Но тогда же примечены были следующие злы:

1) Государи наши, быв отдалены от средоточного положения своей империи, знание о внутренних обстоятельствах оной потеряли.

2) Хотя град Квамо и оставлен был, по древности его и положению, сие учиняло, что всегда стечение лучшей и знатнейшей части народа в оном было, а сии, не видев как род своих государей, любовь и повиновение к ним потеряли.

3) Вельможи, жившие при государях, быв отдалены от своих деревень, позабыли состояние земской жизни, а потому потеряли и познание, что может тягостно быть народу, и оный налогами стали угнетать.

4) Быв сами сосредоточены у двора, единый оный отечеством своим стали почитать, истребив из сердца своего все чувства об общем благе.

5) Отдаление же других стран чинило, что и вопль народный не доходил до сей столицы.

6) Древние примеры добродетели старобытных наших великих людей, купно с забвением тех мест, где они подвизались, из памяти вышли, не были уже побуждением и примером их потомкам и 7) Близость к вражеским границам; от сего народ страдал, государство истощевалось, престол был поколеблен и многие по возмущениям оный похищали; бунты были частые и достигло до той великой перемены, которым отечество наше было обновлено. Мне долго вам рассказывать о сем великом и счастливом пременении: превеликий наш государь Сабакола взошел на офирский престол. Он, хотя видел все злы, которым есть причина сей град, но не хотя при первом случае огорчить знатную часть вельмож, имеющих дома и селения вокруг сего града, располагал попеременно свое житье: в сем граде и в древней столице Квамо, расстоянием отсюда в восемьдесят лим [ восьмидесяти лимах] (мера долготы, вмещающая [ вмещается] их десять в градусе, здесь и далее подстрочные примечания, кроме переводов иноязычных текстов, принадлежат самому автору произведения). Колико позволили его доходы и бережливость, покупал у вельможей дома, так что они не чувствительно лишалися привязанности к сему граду; разным чинам определил для житья домы из сих купленных; дал многие преимущества тем заводам, которых работа дороже стоит, яко особливой доброте всякого вооружения, драгоценные ковры, служащие токмо к украшению и великолепию царских домов, или кому от императора в дар дадутся, делание фарфору и другой драгоценной глиняной посуде, тканье лучших штофов и шитье разных украшений и другим подобным и роздал на исполнение, не токмо многие купленные дома, но многие и из своих, как городских, так и загородных домов, и наконец, умирая, в присутствии совета, наследнику своему дал не малую тетрадь, что, по мнению его, к направлению государства исполнить надлежит, в которой, между прочим, было написано. Тут он, встав сам из-за стола, вышел в другую комнату и, войдя с книгою, следующее прочел: „Между прочим по вышеописанным причинам ясно мною усмотрено, что пребывание офирских государей во граде Перегабе есть видно всему государству; жалея потерянных трудов и надивления (?), а паче имея нужду в сем граде для морского пристанища, не должно без призрения его покидать.

А дабы от непребывания в оном императорского двора сей град не пришел совсем в упадок, я, уже скупив многие дома, учредил тут разные фабрики, дал преимущества купцам и мореходцам, учредил тут пребывание адмиралтейской коллегии. Советую поступать на тех же правилах мало-помалу, посторонними способами от двора снабжать сей град. Когда не тягостно будет великому числу приватных людей, желательно, чтобы казна облегчила и каждому тягость. Пребывание императорского двора совсем перенести в древний столичный град, оставляя токмо чрез три года на несколько месяцев государям посещать сей град“.

Закрыв книгу продолжал: „По сим заветам сего великого государя и поныне исполняется, в течение 1700 лет. И хотя подлинно многие заведения учинены, хотя довольно людей привязанных к разным должностям и к купечеству здесь во граде обитают, но все сие не может заменить пышность и великолепие сластолюбивого двора, а от сего и видно много развалин и пустых мест в сем граде. Но можно сказать, что оный сам доказал, что каждая развалина была причиною многим великим зданиям внутри государства, и каждая пустота была причиною населения, плодородия и блаженства великих областей“.

Я удивлялся красноречию сего почтенного мужа, и причина сия, распространяся, подала повод к разговору о строении городов, и он с великою мудростию доказывал, что власть монаршая не соделывает города, но физическое или политическое положение мест, или особливые обстоятельства. Либо, говорил он, где уже завелись великие селения и требующие, окромя земского управления, управления гражданского, либо где есть мастерства и рукоделия, либо где есть торги и пристанища, сии места токмо требуют учреждения городами.

Прилагая, что общим образом его мнение есть согласное и с самыми главностями узаконений земли офирской, что [ где] множество городов, там польза и вред государственный, ибо где есть стечение разного состояния людей, тут есть и больше повреждения нравов; и переименованные земледельцы в мещане, отставая от их главного промысла, развращаясь нравами, впадая в обманчивость и оставляя земледелие, более вреда нежели пользы государству приносят. Не побудит, продолжал он, торговлю многое число названных мещанами и впадших в роскошь людей, но побудит ее сельская жизнь, воздержность и трудолюбие, которые, конечно, несравненно менее, невзирая на все учреждения, в городах находятся, нежели в деревнях.

А токмо надлежит иметь города в таком расстоянии единый от другого, чтобы в два или три дня мог земледелец доехать, для продажи плодов его трудов; а ежели и в сем расстоянии совершенно удобных мест и нужных к составлению городов нет, то, учредив торги и ярмарки, довольное спокойствие жителям деревенским можно сделать, ибо коли бы часто такие торги и ярмарки ни были, сие большего вреда не произведет, а паче будет способствовать ко внутреннему обращению торговли.

Таковые наши разговоры продолжались во все время стола, и после несколько времени. А после, откланявшись, я пошел с моим проводником паки смотреть разные заведения; был в некоторых училищах, яко морском, математическом, академии художеств и на фабриках: яко часовой, математических инструментов и других, где все нашел — исключая разности наших обычаев с офирскими — весьма хорошо устроено по размеру знания и просвещения их, яко народа, не имеющего искреннего сообщения ни с каким другим…

(В этом месте пропуск в тексте. Из логики дальнейшего фрагмента следует, что господин С… посетил офирский храм, где познакомился с верою и религиозными обрядами жителей утопического государства. Офирцы оказались поклонниками принципов рационалистической философии и проповедовали деизм в духе Вольтера и Руссо, усложненный элементами массонской символики.

Это, и многое другое относительно структуры офирского общества, путешественник выяснил из разговора с офирским священником, который одновременно являлся и полицейским офицером, наблюдающим о гражданских правах, и о всем, что касается до положения народа. Офирская полиция стоит на страже законного порядка и выполняет наряду с другими функции полиции нравов, следящей за „благочестием“. За это ответственны особые чиновники, называемые санкреи (благочинные)).

… возложенных на санкреев, кои и наблюдают за благонравием».

«Протчие должности полиции состоят в следующих частях: 1) попечение о здоровье жителей, 2) о их безопасности, 3) о спокойствии и 4) о освещении.

1) Попечение о здоровье состоит в следующем: в каждой части находится один пристав, который наблюдает, чтобы все продаваемые вещи для жизни человеческой были продаваемы не испорченными и здоровыми, и ежели что усмотрится им, то печатает то место, где сия продажа происходит и уведомляет о сем главного начальника полиции, который в самый тот час посылает с ним двух офицеров, двух лекарей и двух уже выбранных для сего мещан, и сии должны осмотреть доброту вещей, и чтобы — не менее пяти из семи — учинили засвидетельствование о худобе их, то они немедленно истребляются. Если же мнения учинятся не согласны, то вещи сии приносятся пред большой трибунал о здравии народном учрежденный, где присутствует главный правитель того города полиции, четыре искусных лекаря и выбранные от граждан каждой степени по два человека, и тут сие дело решится, с наложением еще малой пени на того, кто таковые вещи продавал, и с означением его имени в списках, дабы впредь за ним прилежнее наблюдать».

Может, хотя бы и все были согласны из первых осмотрщиков на истребление сих вещей, хозяин оных требовать суда Большого трибунала, представив вещи пред него, а тогда ежели найдется виновен, не токмо вещи истребляются и он положит двойную пеню, но также и сам на неделю заключается в темницу, и сии самые поврежденные вещи даются ему в пропитание; ибо кто хотел вредить другим, да повредится сам первый теми самыми вещами. Но ежели, напротив того, осмотрщики найдутся виноваты, то лишаются своих мест и возлагается на них пеня. Все сие однако должно быть исполнено не более как в течение четырех стражей (офирцы начинают день свой с полуночи и считают не часами, а стражами, каждая в три часа, разделяя их на четыре утренних и на четыре послеполуденных). Что же лишнее время пройдет, то полиция, смотря по качеству вещей, яко сие описано в законах, платит сужденному человеку за каждую излишнюю стражу по сему делу".

«Тот же частный пристав для здоровья с лекарем должен ежедневно осмотреть всю свою часть, и хоть никто не принужден взять такого или такого лекаря, но лечиться от кого хочет, но частный должен каждого больного видеть и Главному трибуналу учинить донесение. Если же найдутся какие заразительные болезни, то трибунал посылает другой осмотр и берет уже нужные осторожности».

«Понеже воздух и вода суть главные вещи для жизни человеческой, то тот же частный пристав имеет попечение, дабы как на улицах, так и в домах была чистота и ничего такого не было, что может воздух заражать, имея для сего работников, которым повелевает все очищать; также наблюдает, чтобы в реку никакой нечистоты не кидали и чтобы кладези были чисты. Позволяется ему, ежели случится встретиться с бочкою, едущей за водою или везомою с водою, ее осмотреть, и если найдет в ней дурной запах, велеть ее вычистить самому тому, кто ее везет».

2) Для безопасности жителей соделаны у нас следующие учреждения: грады наши разделены на части по числу жителей, части же на число покоев неравным образом, смотря по домам великих и богатых господ, дома которых, род жизни и благопристойность требуют, чтобы имели лишние и пустые покои по десяти в жребии, а такие дома, где и когда и много в одном покое живут, те по двадцать в жребии; всякий жребий должен иметь денного и ночного сторожа перед воротами своими… Каждый полдень единый офирец в каждой части собирает известия и списки поименные, кто именно и на какой страже будет, кои и должны ответствовать за безопасность улиц. Они вооружены гораздо долгими палками с маленьким копьецом и с крюком, имея повешенные два или три колокольчика. И если случится, что должно ему унять какой беспорядок, о чем каждому точное наставление дано, или кого изловить, то может он зацепить его крюком, а самое движение произведет бренчание; тогда все ближние, не только действительно находящиеся на страже, но и те, которые токмо вписаны в стражевые в сей день, должны бежать ему помогать. Сверх сего находится на концах каждой улицы караул, составленный из военных людей в числе четырех человек, в построенной караульне, каковые вы видели, которые также способствуют унятию каждого беспорядка, и они имеют пред собою поставленный тулумбас, по которому ударяют разными образы по разным случаям. Сии караульные содержатся — половина от короны, а другая на иждивении жителей. Еженедельно выбирают в каждой улице по четыре человека из жителей, которые — каждый должен по два раза везде пройти для осмотрения стражи, а коронный уличный офицер обходит два раза".

«В случае пожару, окромя что каждая часть имеет особливый дом, где хранятся разные орудия, удобные к отнятию пожара, а люди, умеющие ими действовать, при них жительство имеют; оставив токмо по единому стражу у каждых ворот и на концах улицы караулы, все должны с предписанными орудиями явиться к пожарному офицеру. Также не токмо все другие коронные офицеры, но также и санкреи (окроме единого из каждой части очередного для службы Божией на тот день) все сии приемлют от пожарного офицера или от начальника благочиния и полиции некоторое число людей для старания унять запаление.

И главная в сем состоит должность от пожарных офицеров, которые в сем случае, яко более искусные в сем люди, должны тщание свое употреблять, и по окончании каждого пожару все благочинные и полицейские офицеры, кроме пожарных, собираются к главному начальнику города, объявляют, какие кто видел знаки усердия в пожарных офицерах и служителях, то за сие иногда почетные, а иногда и денежные даются награждения; усмотренные же нерадивыми три раза — исключаются от их должности».

«Я едва не позабыл вам изъяснить, каким образом в великих наших градах чинятся знаки о пожаре. Первое, как усмотрится пожар уличными стражами, то зачинают особливым образом бить в кимвал полицейский той части; дом, где лежат пожарные орудия, немедленно тому же сопутствует, и на спицах поднимается, ежели то днем, флаг, а ежели то ночью, определенное число фонарей. Тогда на сей великой башне со шпицем (указуя и на единую высокую башню) немедленно такой же знак поднимается с выстрелом положенного числа пушек. Тогда уже и во всех домах, принадлежащих к полиции, бьют четверть часа в кимвалы, и знаки поднимаются, и отовсюду уже в известное место спешат определенные люди, расписанные по частям, которые для помощи которой части назначены для унятия пожара».

3) В спокойствии жителей разумеем мы, чтобы мостовые были исправны, чтобы не было грязи и чтобы поборами на содержание полиции и постоями не были отягчены, а сие следующим образом исполняется. Улицы мостить и чинить предоставлено каждому хозяину дома перед своим двором, а токмо частные пристава ежедневно осматривают оные, и хотя где мало повреждений найдется, то велят исправлять, ибо никому нетрудно камень или два положить для починки, хотя бы то и каждый день было, или свезти воз грязи; а когда худоба умножится или грязь накопится, то сие может трудность и убыток сделать; однако из сего исключается после зимы бывалое чищение, которое полиция или обретающимися под наказанием людьми или наймом вычищает, не касаясь

до жителей. Касательно же до поборов на содержание полиции и до постоев, колико ни есть введен обычай у нас странноприимства, и многие охотно гостей принимают, к тому же винные люди у нас имеют свои дома, но случается, что, переходя, в городах стоят, и бывает, что не все странноприимство обретают, то должно их или для сего, или для удобности стояния расписывать по домам. А как и сие есть тягость, то от каждой части ежемесячно санкреи вместе с Главным полиции собираются и расписывают дома, если нужда случится для постоев, не обходя ни единого гражданина, а каждые три месяца расписывают сборы на содержание полиции".

4) Долгота и темнота ночей в нашей стране, а от сего везде ночное бывает беспокойство и самая опасность чинить что есть твердое узаконение, чтобы через десять лисов (лис содержит в себе десять футов французских, и так десять лисов составит 16 сажен с половиною французских) был поставлен и содержан жителями, каждым против своего дома, фонарь с освещением, и офицеры полицейские токмо о сем смотрение имеют, ходя с вечера с рогом, и давая оным знак, чтоб зажигали и чрез каждую стражу чтобы подновляли масло".

«Сверх сего строение домов в силу учиненных предписаний для спокойствия города и для безопасности зависит от полиции; а делание печей, яко наиболее подающих причин к пожарам, ни один гражданин не может делать или починять печи или трубы без надзирания определенного в каждой части печника, которому от граждан и малая плата с числа печей производится. А более уже он брать под опасением вечной работы ничего не может; к тому же, ежели его неосмотрением сделается печь или труба так дурно, что сие подаст причину к запалению, то сей печник за сие наказуется определением в вечную тягостную работу. Они же получают и сбор, положенный с печей, и содержат трубочистов, которые должны в предписанное время вычистить трубы, так что, платя малое, каждый гражданин, с каждой печи, уже не имеет нужды печься о сей важной должности полицейской; что воистину некоторые малостью починяют, в самом же деле от сего и сам приватный человек может разориться и другим разорение приключить.

Еще же пожарный офицер имеет должность наблюдать, чтобы во время летнее на крышке каждого строения, смотря по пространности оного, был один или многие чаны всегда полны воды, и при каждом бы фонаре или колодезь, или, по крайней мере, стоял чан с водою».

«В сем, государь мой, — последовал он, — состоит все, что я могу кратко об учреждениях нашей полиции сказать, ибо, конечно, не все вам изъяснил, потому что сия часть требует великих подробностей, которые у нас есть, а дабы и более иметь на все подробные узаконения, то, что кем найдется недостаточно, то представляется сперва в общее того города полицейское собрание, и оно требует узаконения от законодательного трибунала».

Сия речь его толь долго продолжалась, что мы несколько более просидели за столом, нежели надлежало, и так, встав из-за стола, недолго побыв, все бывшие тут гости разошлись, ибо сие есть обычай в земле офирской, чтобы после обеда долго хозяина не беспокоить, но дать ему время для отдохновения. […]

(Через своего хозяина господин С. знакомится с Агибе — одним из «наименитейших вельмож государства». Тот приносит ему обширную карту земли офирской, на полях которой «была пропись содержащая: 1) имена губерний, с описанием их качеств, многонародия, доходов и управления, 2) имена столичных городов губерний, 3) имена всех городов, также и мест, где есть правительства, с означением их положений по градусам, 4) пристанища и ярмарки». Следует текст «прописи», состоящий из пятнадцати пунктов).

Глава IX. Продолжение знакомства писателя с Агибе и описание Офирского царства.

Сей разговор наш продолжался поздно, и я, отужинав с ним, с моим хозяином, с его супругою, в его передней спальне, пошёл к себе. Назавтра же, поутру, он, справившись со мною, могу ли я его принять, пришёл ко мне с племянником своим. (Сей день был единственным, когда я во всю мою бытность видел, что он к должности своей не пошёл в порт). После первых приветствий изъяснил он мне своё желание видеть рисунки нашей артиллерии, крепостей и планы наших военных учреждений. Я немедленно стал казать ему оные, находящиеся в моих книгах, истолковывая ему всё с подробностью, и самые причины, которые подали причину к разным изобретением. Почтенный сей муж казался мне весьма всем довольным, и я могу отдать ему честь, что мне немногого труда стоило сделать ему уразумение толкуемого мною, ибо глубокое знание, каковое он имел в математике и многих частях физики, а паче быстрый его разум, можно сказать, упреждали самые мои изъяснения. Во время самого нашего разговора из многих свёртков карт, которые у меня на столе лежали, одна упала наземь, и как я её поднял, тогда Агибе полюбопытствовал спросить меня, что это за свёрток. Я ему сказал, что сие — всеобщая карта вселенной, он любопытствовал её видеть. Когда я её развернул перед ним, тогда он не изъявил мне удивления, что в двух кругах карта изображена, ни о градусах, ни о равноденственной черте, ни о зодиаке, ни о меридианах, ни о всём, что принадлежало к физическому и астрономическому начертанию, но, любопытствуя, меня спрашивал о разных странах: во-первых, европейских, а уж потом азиатских, африканских и американских, на что я давал ему изъяснения. Но, обратив свои взоры к полуденному полюсу, улыбнувшись, сказал, что, конечно, в сём пустом месте надлежало быть их стране, но за незнанием оной сие место пустым оставлено. Я ему сказал, что сие есть так, и он на сие ответствовал мне, что не надлежит, что бы я мнил, якобы я в маленькую землицу приехал, а для познания моего пришлёт ко мне карту страны Офирской. Я его за сие благодарил, и мы пошли после сего в большие комнаты, где ожидаемы были некоторые званные обедать, какие, вскоре, и начали съезжаться.

Причина разговоров Агибе, между прочим, была о том, что он видел у меня планы, похвалил искусство европейцев, требуя ещё некоторых разъяснений от меня, а как по окончанию застолья все разъехались, и я пошёл в свою комнату, тогда находившийся при нём офицер принёс мне от Агибе карту земли Офирской.

Карта сия была сделана по довольно большому размеру, была величиной около девяти футов длины и пяти ширины, выгравирована очень хорошо, с означением параллельных и меридиональных линий, из коих меридианы они исчисляют от града Квамо — стоилцы империи, по проекции от поля, токмо бумага была гораздо желтовата и груба, ибо после я узнал, что они делают бумагу из пеньки, а из альняных (так в рукописи, следует читать — льняных) тряпок делать её не умеют. У карты ей были оставлены великие поля, на которых была пропись, содержащая:

1) имена губерний, с описанием их качеств, населения, доходов и управления,

2) имена столичных городов губерний,

3) имена всех городов, а так же и мест, где есть правительства, с обозначением их положений по градусам,

4) пристани и ярмарки.

А понеже сия пропись есть довольной пространности и в самом деле полезна для офирцев, дабы и м знать политическое состояние своей страны, то я буду довольствоваться сокращённо описанием картины и выписку из сей прописи осмелюсь здесь предложить.

Офирская страна простирается от 60 градуса южной широты до Южного полюса, и по нашему исчислению, считая первый меридиан от острова Тенерифе, от 5 градуса до 85 градуса долготы.

Прилегают к нему 4 моря:

1). Эфиопский океан.

2). Нами незнаемое, которое они Болио называют, и иже есть почти великий залив того же океана.

3). Чекариа, иже есть море от самого полюса простирающееся, и

(4) Зиндео, которое таково, что как великое озеро.

Граничит она с народами: на севере с дысвами, народом немноголюдны, но храбрым, с пиурами на северо-востоке — сильным королевством, и с палями, единою республикой, довольно сильной по естественному положению, но ослабленной господствующими в ней неустройствами, и на западе с тагиями, сильным, диким и бесчеловечным народом.

Разделяется сия империя на 15 областей, кои суть следующие имена, с их кратким описанием:

I. Квамо, генерал-губернаторство, в коем находится столичный город того же имени, имеет 3 миллиона жителей мужского пола, доходов с него — 4 миллиона фиеров (фиер — серебряная монета, ценою каждая по качеству своему 7 с половиной французских ливров), имеет протекающие великие реки, яко Кваму, Голву, Кияву и другие, земля её не весьма плодоносна, однако награждает довольно прилежание, имеет довольно лесов и земли без оскудения.

II. Агиара, столичный город того же имени, жителей имеет 400 тысяч душ мужского пола, доходов 1000000 фиеров, имеет протекающие реки: Ундиву, Гую и другие. Земля её весьма неплодородна, но по близости к морю, имея великие реки, изобильна рыбами, исполнена лесами, болотами и занимает великое пространство земли.

III. Мамиело, генерал-губернаторство, столичный град того же имени, в ней миллион жителей мужского пола, дохода 1 миллион и 500 тысяч фиеров, имеет протекающие великие реки: Предну и Быу, посредственного плодородия, имеет множество лесов и земли оскудения.

IV. Габиновия, град столичный Габановия, в ней жителей мужского пола 300 тысяч душ, доходу с неё 1 миллион 200 фиеров, протекающие в ней реки: Холбо, Гуя и Нагия, и многие великие озёра, из коих знатнейшее Голган, доходу с неё 400 тысяч фиеров, земля её не плодоносна, наполнена великими лесами и болотами, и земель имеется гораздо превосходящее число в сравнении жителей.

V. Перегабская, генерал-губернаторство, столичный город Перегаб, имеет жителей 200 тысяч мужского пола, дохода с неё 400 [ тысяч] фиеров, реки, протекающие в ней — Негия, Бия и другие. Земля совсем не плодоносна, наполнена лесами и болотами — гораздо её более, нежели требовало бы число жителей.

VI. Гарибия, стольный град того же имени, жителей имеет 1 миллион и 100 тысяч, доходов с неё 5 миллионов фиеров, протекающие в ней реки — Паскла, Бозиа, земля весьма плодоносная и не только питает с изобилием своих жителей, но так же множество хлеба посылает и в другие области, земель имеет весьма довольно и несколько излишних по числу жителей, лесов имеет мало.

VII. Вариаж, стольный город того же имени, жителей в ней 800 тысяч обоего полу, доходу 4 миллиона фиеров, протекающие в ней великие реки: Бозиа, Ордиабан и Ордиаман, весьма плодоносна и преобильна землями, лесов имеет мало.

VIII. Офироманская, генерал-губернаторство, столичный град Евки, жителей в нём один миллион, доходов 6 миллионов, реки, протекающие в ней, — Предна и Миздна, весьма плодоносна и обильна скотом, земель имеет великое изобилие, лесов мало.

IX. Женигбы, стольный град того же имени, жителей 400 тысяч, дохода 3 миллиона фиеров, имеет протекающие реки Голву и Кияву, земля довольно плодородна и её без большого излишка довольно, к тому же имеет достаточно и лесов.

X. Занга, стольный город того же имени, жителей в ней 300 тысяч душ мужского пола, дохода с неё 1 миллион и 500 тысяч фиеров, протекающие в ней великие реки — Голва, Кална и другие, весьма плодоносна, имеет множество земель и лесов.

XI. Сигиогая, стольный город того же имени, жителей в ней 150 тысяч душ мужского пола, дохода в ней 700 тысяч фиеров, имеется протекающая в ней одна великая река Голва, которая подаёт способ жителям великое богатство ловлей рыбы получать, земель хотя великое множество и пространностью своею она равняется с наинаселённейшими, но весьма мало плодоносных, чего ради и получает хлеб из других мест.

XII. Ефонбиаг, стольный город того же имени, жителей в губернии 200 тысяч мужского пола, дохода с неё, кроме рудников, 350 тысяч фиеров, большие реки, протекающие в ней — Аким, Ябла, Киян, земля местами в единых участках весьма плодородна, в других же покрыта неплодородными, наполненными минералами землями, лесами и болотами, а земель столь много, что бы и впятеро могла быть населённее.

XIII. Облотская, стольный город Облот, жителей в ней 150 тысяч душ мужского пола, дохода, кроме рудников и других промыслов, 200 [ тысяч] фиеров, протекающие реки суть: Облот, Био, Шиширка и другие, довольно плодородная по своей сути земля, в ней земель столь много, что более, нежели в десятую часть может народу содержать, а половина её и совсем за холодностью неудобна ни в поселение, ни к земледелию, лесов, болот и озёр в ней множество.

XIV. Куикрецкая губерния имеет стольный град Куикрек, жителей в ней 150 тысяч душ мужского пола, доход с неё, кроме рудников, 200 тысяч фиеров, реки, протекающие в ней, главнейшие: Аепла, Инесна, Ятелона и другие, земля в неких местах довольно плодородна, но в других неудобна ни к какому населению и к земледелию, но сие награждается великими промыслами разных зверей и обильною рыбною ловлей, число земель так же весьма превосходно числу жителей, и находится там довольно много лесов.

XV. Яарикс, генерал-губернаторство, коего стольный град того же имени, жителей имеет 1 миллион 300 тысяч, доходу с неё 7 миллионов фиеров, главные её реки суть следующие: Адин и Онвара, земля, хотя сама собою и не весьма плодоносна, но крайним попечением жителей не токмо коих собственную нужду родит, но даже часть отпускает в другие области, ремёсла и торговля более в сей губернии цветут, нежели в других, земель хотя весьма довольно, но излишества нет, так же и лесов только столько, что для нужды потребно жителям.

Всего во всех губерниях жителей мужского пола 11070000 душ.

Доходу с них 36000000 (тридцать шесть миллионов) фиеров.

За сим следует роспись всех городов и имеющих суды селений, так же главных пристаней, с показанием их градусов долготы и широты.

По прилежном рассмотрении сей карты и прочтении прописи, многие возымел я сомнения, о которых желал я у хозяина моего изъяснения потребовать, ибо казалось мне неприлично утруждать Агибе.

Глава X. Разговор писателя в объяснение Офирской страны и политического положения сей земли, также и о древности земли Офирской.

Через два дня по получении мною карты, поутру, сей почтенный старец пришел меня посетить. Поговорив несколько о разных европейских науках, сам он меня вопросил, как мне показалась карта, им мне подаренная, и не навела ли она какого мне сомнения своей прописью? Я, похвалив карту, как и действительно должно было ее похвалить, не мог сокрыть, чтобы не изъявить некоторые вещи, которые меня в рассуждении политического положения земли Офирской в удивление привели. Агибе с приятным видом просил меня, чтобы я ему открыл мои сомнения, ибо, говорил он, сие не токмо он примет за противное, но даже за весьма себе приятное, понеже и самое есть правило земли Офирской — терпеть охуления на правительство, их собирать и по сему стараться делать исправления.

«Ибо, в самом деле, — он приложил, — как со временем я могу узнать, хотя законы офирские и деланы с наивеличайшими осторожностями, но не может ли случиться, что кто еще в сем найдет пороки, или полезнейшее изобретет, а первое подаст правительству причины к размышлению, а второе учинит и способ к поправлению. Сохрани нас, Боже! вскричал он, чтобы мы мнили, яко бы в головы токмо некоторого числа людей в чинах находящихся, Бог поместил весь разум, ограбив всех прочих людей от того».

Я, быв ободрен такими его уверениями, предложил ему мои сомнения в рассуждении политического состояния государства. Оные состояли: 1) чего ради толь неровный учинен раздел губерний по числу жителей, что в иной губернии до трех миллионов, а в другой 150 тысяч их считается? 2) чего ради правление сих губерний состоит единые под Генерал-Губернатором, а другие под губернаторами? 3) чего ради многие учреждены правительства не в городах, но по деревням? 4) что доход также не равен по числу жителей с губерний положен?

Почтенный старик, видя у меня стоящую чернильницу, ничего мне не отвечая, вопросы мои записал на бумаге, а потом зачал говорить: «Я записал ваши вопросы, ибо быв уже семидесяти лет, чувствуя память мою ослабевающей, но чтобы мне чего не позабыть и порядочно ответствовать вам. Легко мне ваши сомнения решить, которые не суть сокрыты от правительства, но все сие учинено на основании глубокого размышления, и я думаю, что если вам расскажу всему причины, то вы не токмо не будете сему удивляться, но, напротив того, похвалите наши учреждения. А посем приступаю учинять вам требуемые изъяснения. Первый ваш вопрос состоял: чего ради толь неровный учинен раздел губерний по числу жителей, что в иной губернии до трех миллионов, а в другой 150 тысяч их считается? Сему есть разные причины, и первая: взираемо было на многонародие страны, ибо где тесно жители поселены, следственно и приезд в судебные места ближе, тут и единое судебное место может более число людьми управлять; к тому же не могло б много в весьма населенной стране соделываться стольких и преступлений, как в стране ненаселенной.

Воззрите вы на карту и увидите, что все сии губернии, где великое есть поселенье, есть гораздо не толь пространны, как где малое число народу обретается.

Вторая: взираемо было в расположении губерний и на самое умоначертание народов: где пространные земли и народ беспокоен, тут меньше число на губернии полагалось, а где народ спокойный, тут и большее число меньшим числом правительств управляться может, яко губерния офироманская, где у нас народ особливо тихого расположения, и хотя много числа народа и пространна землями, однако в ней менее беспокойств и преступлений зачинается. Третья: те губернии, которые наполнены лесами и другими местами, удобными сокрыть преступления, также положено, чтоб менее имели народа, ибо уповаю, что вы согласитеся в общих наших правилах состоящих, что числа судей без нужды умножать не должно и что надлежит стараться, чтобы и судебные места не весьма были между собою отдалены. Но что касается до губернии Квамо, сия имеет, в рассуждении ее великого многонародия, особливое правило. Город Квамо, столица сей губернии и всей империи, столица и пребывание государей офирских, быв и местоположением своих среди империи, имеет, окромя учрежденных многих судебных мест, и стечение знатнейших людей государства, которые и жительство в деревнях своих в округе сего града имеют, также земля есть весьма населена, а все сие и служит к содержанию доброго порядка. А сверх сего сия единая губерния, содержав себе близь четверти государства и быв можно сказать управляема под очами государевыми и главнейших людей государства, дает вся по всей империи пример, и в случае бы какого возмущения, где в отдаленном месте, одной силою сей губернии можно возмущение унять. Противное сему единожды у нас воспоследовало, когда императрица Арапитеа, разделив сию губернию, лишилась сей помощи; отдаленные области взбунтовались, она в разделенных губерниях тщетно тщилась собрать довольное число войск. Или разномыслия их колебали, или вовремя собраться не могли — и она лишилась престола и жизни в заплату за ее беспорядочные деяния и учреждения. Второй вопрос ваш состоит: чего ради правление губерний состоит единых под Генерал-Губернаторами, а других под губернаторами. Взгляните на карту, и оная вам покажет, что все те губернии, которые находятся под главным начальством Генерал-Губернаторов суть губернии пограничные, и сии Генерал-Губернаторы суть обще и начальники тут расположенных войск; не думайте же, чтобы Генерал-Губернаторы имели большую власть в гражданском правлении; их власть велика во всем том, что касается до военного, но в гражданском они токмо понудители к скорейшему исполнению дел и предохранители всяких явных неустройств. Власть же гражданская, так как и в других губерниях, возложена на губернатора. Генерал же губернаторы содержат в хорошем состоянии границу, имеют попечение о благоустройстве войск и по чину своему Генерал-Губернаторскому гражданской власти сему предмету способствовать повелевают. Впрочем, они есть уже назначенные начальники, которые в случае войны против того неприятеля действовать должны. И так не занимаются у нас вожди войск многими другими делами, окромя военных; ибо, в самом деле, немного в государстве и родится таких людей, кои бы довольные для сего качества имели, и правосудие им не вверяется, ибо хотя и все мы обязаны знать законы, но, не учась приложениям их и нужным обрядам, никто исполнителем их быть не может. Третий ваш вопрос состоит: чего ради многие у нас учреждены правительства не в городах, но по деревням? На сие бы я мог кратко вам ответствовать, что стольких городов нет. Но как, уповаю, и самим вам сия причина есть ощутительна, то я потщусь вам причину изъяснить. Правительства учреждаются для жителей страны, а потому и должны они так быть расположены, чтобы каждому удобно было к оным прибегнуть, чего ради каждому такому нижнему правительству и приписать округи. Но как не везде в таковых округах нашлись города, то и в самих деревнях их учинили; ибо в самом деле не наименование города, не сословие жителей градских, но учрежденное правительство управляет делами, и тем еще с вящею удобностью, что градские дела и упражнения не отнимают у судей времени дела земские исполнять. Читал я в наших древних памятниках, что в единое время хотели таковые места городами учинить. Сие не произвело никакой другой пользы, окромя приведения в распутство судей и отнятия жителей от земледелия, дабы их разоренными и развратными мещанами учинить, а городов, достойных сего именования, не завели; ибо и подлинно не от воли государя или правительства зависит содеять город, но надлежит для сего удобность места, стечение народа и самый достаток жителей. По счастью, вскоре сии неудобности были усмотрены, переименованные деревни в города опять деревнями большая часть осталась и поневоле, в касты купецкую и мещанскую вошедшие, крестьяне с радостью и с пользою себе и государству к оранию полей возвратились. Четвертый ваш вопрос состоит: что доход расположен не по числу жителей в губерниях? Простите мне, если сей вопрос ваш меня удивляет, ибо, кажется, сему иначе и быть не можно, потому что неплодородные где земли, где нет промыслов, отдаление от столичных и торговых городов и пр., там могут ли жители толь много платить, как тут, где все сии удобности есть? Доход у нас не иначе положен, как по прилежному рассмотрению, что житель может сам получить, и чтобы он сам, имея едва пропитание, еще налогами не отягощался. А как многие места могут и удобрения получать, то каждые двадцать лет оклады переменяются, но, однако, с весьма малою прибавкой, дабы не отнять и побуждения удобрять земли и заводить новые прибыли, и даже до того, что, если при самом окладе кто десять лет не пользовался какими новыми заведениями, тому дается право оными воспользоваться, а после платеж производить. А сим образом подданные никогда сверх силы своей не платят, старательные получают себе прибыток, а казна государственная частое умножение доходов».

Сим кончил почтенный сей муж изъяснение на мои вопросы. Я, видя, что он толь охотно в разглагольствование вступает, просил его позволить ему еще единый вопрос учинить, а как он мне дозволил, то я ему учинил следующий: Именование вашей страны неизвестно есть нашим народам, и мы имеем известие по нашим священным книгам, что от единого царя земли иудейской, именем Соломона, отличного своею премудростью, ходили корабли в землю Офирскую и привозили злато, слоновые кости и разных редких птиц, которых мы ныне обретаем в ближайших к равноденственной линии местах. Скажите мне — имеете ли вы какие памятники о сем путешествии, и самая ли сия есть та земля Офирская, о которой наши священные книги поминают? И если то та — есть ли у вас ныне сии птицы, яко павлины, попугаи и слоны, чтобы сим кораблям возможно было довольствовать оные?

На сие он мне ответствовал: «Земля наша есть самая та, о которой ваши священные книги поминают, и мы находим в древних наших летописцах, что за N (столько-то) лет до бывшего у нас изменения из единой земли, называемой Иуда, или Пластина, от царя Салмона приходили корабли, употребляя более двух лет на путешествие свое, привозили к нам многие вещи и получали от нас многое, а паче золото, ибо тогда у нас торг с чужестранными не токмо позволен, но и побуждаем бы, и богатые наши золотые рудники не по мере нужды, но по жадности к корысти обрабатывались в академии нашей, и ныне хранятся некоторые их писания, писанные на кожах, которые доказывают приезд таких чужестранных. Правда, ни слонов, ни птиц таких у нас нет и не бывало, но как путешествие сих кораблей было через жегомый пояс земли, то могли они, брав оттуда их, привозить, а как путешествие сих кораблей кончалось в нашей земле, то может статься, что и все сие считалось якобы из земли Офирской было привезено».

Тогда пришел в мою комнату обретающийся офицер при Агибе сказать ему, что наступает уже первая послеполуденная стража, то есть первый час пополудни, час, назначенный для приема людей, и он, взяв меня с собою, пошел в свои комнаты для принятия гостей.

Глава XI. Приезд в Перегаб офирского императора, описание его двора и представление писателя ему.

Наконец, марта 10 числа по нашему исчислению, прибыл в Перегаб император. Я был любопытен видеть его встречу и для того спрашивался у хозяина своего — могу ли я идти ее видеть? Он не токмо мне сказал, что сие зависит в моей воле, но и отвел меня в дом одного своего приятеля, мимо которого император должен въезжать в город, где я вместе с супругою его смотрел сего въезду, который ничего особливого не имел, окромя что род кареты его, где он сидел сам, была богатее обыкновенных, то есть, что была покрыта позлащенными кожами, и все кожи были подняты, так что он всеми виден был. Сия карета, ибо так я ее именую, была влечена осьмью небольшими лошадьми и окружена была Генерал-Губернатором перегабским, Начальником благочиния и полицейскими офицерами, верхами на лошадях (ибо токмо в таковых случаях позволялось в городе лошадей употреблять приватным людям). Стекшееся множество народу, в молчании везде, на проезде ему кланялись с приложением руки к сердцу, и он им всем соответствовал.

На завтрашний день приезда Императора Агибе мне сказал, что он имеет повеление представить меня пред него, и я, сев с ним в его повозку, в одиннадцатом часу поутру поехал во дворец. Дом сей соделан весь из мрамора, все окошки имеют переплеты медные и позлащенные. Но стены ничем, окромя позлащенных подсвечников и множества картин, или, лучше сказать, портретов, не украшены. Подъезжая еще к сему императорскому дому, Агибе мне сказывал, что сие было здание еще древних офирских государей, что и самая худая архитектура доказывала и что самое множество позлащения, которое я внутри увижу, был остаток их роскоши. Предупредил меня он и о самых портретах, которыми стены убраны были, говоря, что сии суть изображения отличавшихся добродетелью их прежних государей, вельмож, военачальников и самых приватных людей, на которых имена, время жития их и кратко добродетели их были подписаны; ибо, приложил он, чем лучше украсить дом государев, как тем, что всегда его должности и добродетель ему воспоминает.

«Довольно, невзирая на обуздание нашими законами, — продолжал он, — по его власти имеет он множество случаев содеять преступления, то и избрали за лучшее, чтобы и самые стены и украшения его дому всегда проповедовали ему добродетель».

В конце третьей утренней стражи, по нашему в одиннадцать часов, отворены нам были двери в комнату аудиенции императора. Он стоял возле великолепного трона из яшм, агатов и хрусталей соделанного, на златотканом ковре; и тут первых двух степеней люди пошли к нему, целуя его в левую часть груди, а он их целовал в лоб, а потом Агибе, отошедши, подвел меня, и я, по наставлению его, тоже в левую часть груди его поцеловал, и также был им поцелован в лоб; потом пошли другие степени, третьей и четвертой; его также в то сие место целовали, но он уже их не целовал в лоб, но токмо возлагал им руку свою на голову; за сими следовали шестой, седьмой, осьмой и девятый степени, которые его целовали в то же место и в колено, и он на них возлагал руку свою; прочие же целовали его все в то же место и в колено, без возложения его руки.

Сей государь, которого называют самолин (думаю, по повреждению индейского языка заморин, то есть начальник морской, в память о том, каково значение мореплавания для сего народа), именовался Абрай, был тридцати двух лет, взрачного виду, черноволос и смугл, впрочем, имел лицо весьма приятное и веселое. Одеяние его состояло: на голове некая шляпа высокая с малыми полями, цветом белая, на коей по черной ленте были положены жемчуга; на теле имел такое же одеяние, как и на прочих его подданных, окромя, что верхнее было фиолетового цвета суконное, а нижнее платье было белое; и как верхнее так и нижнее узором наподобие узлов золотых узким галуном уложено по краям. На шее у него висела златая цепь с четырёхугольной медалью, такая же, как на Генерал-Губернаторе и на Агибе я видел.

По продолжении часа, что к нему подданные подходили, ибо не всем был позволен приезд сей день во дворец, но по частям. Когда уже все перестали подходить, тогда самолин пошел в комнаты и, ко удивлению моему, обходя всех первых степеней, подходил и говорил со многими нижних степеней людьми. Сие продолжалось полчаса, когда он, поклонившись, отошел в свои комнаты, и тотчас от Баиари, то есть гофмаршала двора, присланы были служители, носящие зеленое платье с фиолетовою опушкою и имеющие на грудях сосновую шишку, белую, звать некоторых ко столу.

В числе сих званых первый был Агибе, и так я поехал из дворца с хозяином моим, его племянником.

Все, что ни видел я, возбуждало мое любопытство, а для того как едучи, так и приехав к нему в дом, чинил я ему разные вопросы, состоящие, первое: чего ради я не приметил никакого караула у дворца их государя. На сие мне хозяин мой ответствовал, что они не считают, чтобы могла быть нужда в карауле, а может быть, вред, ибо государь должен быть храним не вооруженными, обретающимися вокруг его людьми, но любовью народною; если же сего не будет, то никакая стража спасти государя не может, но будет и сама способствующая гибели его. Да далее от сего может произойти следующее: государь, быв окружен стражею, почтет не толь нужную себе любовь народную, и не имея опасности, может ввергнуться в таковые поступки, которые ему самому и государству вред нанесут; вместо что не имев стражи, он всегда старается в любови народной ее себе сыскать. Но — еще последовал он — настоит здесь вопрос, кого определить в стражи для хранения государя, единых ли непременных, или чтобы все воинство переменялось? Если учинить непременных, то сии благодеяниями государя склонены не будут граждане, но робкие рабы и наполнители воли государевой; власть его, не основанная на любви и на правосудии, но самовластии и мучительстве, возвеличится, он будет страшиться своей стражи, а силою ее страшен всем другим учинится; и твердость духа, добродетель и законная свобода истребятся. Самые сии стражи, коих, конечно, должно будет отличить и усилить со временем, могут получить такое могущество, что неосновательные законы и непорядок наследства, коих хотение будет государей на престол возводить и низводить. Наконец, если одним войскам дать право сие охранять своего государя, то сие произведет неудовольствие в других войсках, из таких же граждан сочиненное. Ежели же всем по очереди — то сие весьма затруднительно будет ради приведения их из дальних мест государства.

Второй мой вопрос состоял: «Чего ради самолин, приняв почтение от первых особ своего государства, не удостоил ни единому сделать приветствия, но пошел даже в другие комнаты искать нижних степеней своих подданных, дабы разглагольствиями своими тех приласкать?» Хозяин мой мне на сие ответствовал: что сие самое, которое я являюсь охулять, если узнаю о причинах сего установления обрядов их двора, конечно, заслужит мою похвалу. Продолжал он: обряд двора нашего самолина состоит, что пять дней в неделю он имеет стол для своих подданных, взимая на отдохновение себе два дни, в которые обедает один, или кого заблагорассудит пригласит, который обычай даже и до всех вельмож простирается. В сии назначенные дни стол самолинов состоит из 27 человек, то есть первой степени один, вторые один, третьей степени два, четвертой степени три; пятой, шестой, седьмой и девятой степени каждой по четыре, которые поочередно зовутся, а посему, что выше степень в рассуждении их малого числа, то чаще тот имеет честь обедать с государем; также и по вечерам пять дней в неделю первые четыре степени имеют вход к государю, из сих два же дни тоже позволение имеют пятая, шестая и седьмая степень, а, наконец, осьмая и девятая — один день. Из пяти же дней один и для всех позволено приезжать ко двору, но сие уж такое почти собрание, как и сегодняшнее, и оно есть публичное, то государь, приглашая к себе обедать и в приватные собрания, не токмо сперва с вельможами, но и с другими дружески разговаривает и оказывает им свое благоволение, старался притом и проникать их умоначертания и расположения их мыслей, но в таковых публичных собраниях, где Государь, можно сказать, народу себя являет. Если бы он токмо с первочиновными разговаривал, то сие было яко знак, что не сыщет о чем с нижними и говорить, или бы казало род застенчивости или презрения. Никогда бы нижних чинов люди не удостоились слышать глас своего государя, никогда бы он не мог познать служащих ему подданных, из коих многие и в важнейшие чины могут произойти. Слеп бы он был в рассуждении орудий, употребляемых им для исполнения дел и долее слеп бы был во всем полагаться на тех, которые его окружают. Се есть причина — чего ради наши государи в публичных собраниях всегда и тщатся говорить с нижними чинами.

Воздавши похвалу толь дальновидным установлениям, еще я его вопрошал, что меня удивляет то, что я не вижу, чтобы их императора окружали его придворные.

Есть ли они и как многочислен двор? На сие он мне, усмехнувшись, ответствовал: он весьма мал и весьма велик, а видя мое удивление, продолжал: я сие являющееся противоречие вам изъясню. Подлинно двор нашего императора в том, что касается до точных привязанных ко двору, весьма мал, ибо он состоит из следующих особ: в дворецком, имеющем попечение о столе императора и о снабжении всем нужным двора, который есть третьего классу, в конюшем четвертого классу, в четырех придворных, которых мы «аза» называем, двух четвертого классу и двух пятого класса, в ловчем шестого класса. Сии суть самые те, которых мы видели в зеленых верхних платьях, с фиолетовою опушкою и с золотым галуном по опушке и белым нижнем платьем; у них на груди вышиты желтым гарусом (гарус — шерстяная пряжа, употребляемая для вышивания, вязания и тканья грубых тканей) малые сосновые шишки. Сверх сих имеет император наш двадцати семи при дворе ему служащих, погодно, взимаемых из трех служб, а именно из сухопутной военной, морской и гражданской, из каждой по девяти и в каждых девяти трое — пятой, трое шестой и трое седьмой степени, которые ежегодно по избранию начальников присылаются ко двору.

Сей есть способ сысканный, дабы не отяготить государство многим жалованьем придворных, учинить государю великолепие и доставить ему способ уже заслуживших некоторые чины людей короче узнать. Сии суть те, которых вы видели в разных мундирах, имеющих на зеленой повязке с фиолетовыми каймами вышитую сосновую желтую шишку на правой руке, иже есть знак службы их у двора, который они, сменяясь, покидают. Еще при императоре находятся два его собственные секретаря, которых вы видели, носящих белое верхнее и нижнее платье с опушкою фиолетовою, как у аз, и с испещрением нижнего сосновыми шишками, вышитыми желтым гарусом, и с перевязками на правой руке, как избранные из разных служб, о коих я говорил, носят.

Наконец я его вопросил: чего ради при въезде императора не слышал я никакого восклицания от народа?

На сие он мне ответствовал, что сие бы было тщетные знаки усердия; ибо хотя в земле Офирской и общее имеют попечение о воспитании юношества как мужеского полу, так и женского, но кажется им, что общим образом нигде народ не может быть довольно просвещен, а потому доказуемые знаки радости и усердия от народа в самом деле ничего не значили, а могли бы неким государям вложить мысли гордости и предубеждения, якобы они весьма любимы народом, что может вредные следствия произвести, а к тому не находят они нужды такими восклицаниями обеспокоить ушей своих государей.

Приехав мы в его дом, отобедали, и после обеда вскоре прибыл и Агибе, который мне следующее говорил:

«Самолин, быв извещен о ваших хороших поступках, которые вы во время бытности своей в нашей стране оказали и в разных полезных сведениях, которые вы имеете, воздавая сам чужестранцу достойное почтение за оные, вас, как вы могли приметить, приял яко третьей степени своего подданного и сегодня соблаговолил мне изъясниться, что он весьма желает вас короче узнать». Я благодарил за оказанное мне уважение от императора и за все благодеяния, каковые я восчувствовал в бытность мою в земле Офирской.

Конец книги первой.

Книга вторая.
Отъезд писателя в Квамо и его пребывание там.

Глава I. Путешествие моё в город Квамо и то, что мною примечено на пути о населённых полках и училищах.

В первый день мы, отъехав 4 лье, приехали ночевать в единый развалившийся замок, который, видно, что был весьма великолепным зданием, ибо позлащения ещё на некоторых стенах оставались. Жалел я, что позднее время дня не дозволяло мне тотчас идти удовлетворять собственное любопытство, но Агиб (один из чиновников, посланных сопровождать автора ко двору императора в Квамо) мне сказал, что он завтра не рано поедет, и так я могу иметь время рассмотреть всё, что мне нужно, продолжая однако:

«Не удивляйся развалинам сего великолепного здания. Сие не токмо показует, какое нерачение правления, но паче его мудрость, что лучше хотело пожертвовать многие великолепные здания, но твёрдое благополучие сделать государству. И я думаю, что ты уже по причине подобных же развалин в городе Перегабе слышал, о причинах, побудивших из оного пребывание государства перенести в древнюю столицу государства Квамо. Сии самые причины привели в запустение великолепный замок, который был увеселительным домом живущего в Перегабе государя и назывался Сисео. Можно сказать, что все сокровища империи были истощены для умножения его великолепия, но истощены с ущербом для других частей государства, да и самое сие великолепие ненужным учинилось, когда жилище государей было перенесено в другую столицу, а дабы совсем не потерять великие тут положенные иждивения, то заведена здесь фаьрика лучшего фаянса, дабы по дороговизне здешних мест могла хорошей работе соразмерна продажа посуды быть, и оставлены сады и некоторые рощи, которые от фабрики сей вместо найма зданий содержатся для гуляния приезжающих из Перегаба. Но как фабрика не может ни всех великих зданий занять, ни в состоянии всё содержать, то большая часть в развалины превратилась».

Назавтра я весьма рано пошёл смотреть на фабрику и развалины великолепных зданий и подлинно нашёл, что хотя более пятисот человек были уравнены в делании весьма хорошего фаянса, которые все ещё и жилища свои здесь имели, но большая часть зданий пуста оставалась, хотя огромность оных, остатки позлащения, великие камни и много кусков разного мрамора, редкого в этой стране, показывали великую пышность, но, сколько я мог приметить, всё было без вкуса и без знания хорошей архитектуры строено. Что наиболее меня удивило, что хотя самое сие место было на горе, но вода из дальних мест водоводом была приведена и составила немалой величины озеро. Любопытствовал я видеть и сады. Они, правда сказать, не в весьма хорошем содержании и суть более рощи, нежели прямо сады. Может быть, сие от древности произошло, но пространство их и величина деревьев достойны внимания. Смотрел я самую фаянсовую фабрику, о которой, колико знание моё постигает, скажу, что вещество очень хорошо, но в обработке и в образе сосудов, и в живописи или резьбе я не видел совершенства. Правда, что, приметив моё неудовольствие, смотритель сей фабрики мне сказал, что они имеют узаконение, что бы не весьма стараться о резьбе и живописи, но токмо о доброте вещества, ибо сие истощение искусства знатных художеств может учинить дороговизну посуды и произвести роскошь, а фаянс не на то делается, что бы роскошь умножать, но что бы дать нужные для спокойствия и удовольствия жизни человеческие сосуды. Что же касается до образов их сосудов, то, хотя они мне и не полюбились, но вкус зависит от народа и от употребления. Может статься, и офирец бы то же, только наоборот, сказал о наших лучших сосудах севрской фабрики (имеется в виду севрский фарфор, художественные изделия завода в Севре, близ Парижа (основан в 1756 г.).

Однако спешил я возвратиться к Агибу, у которого нашёл уже запряжённых быков и изготовленный завтрак, состоящий из холодного мяса, варённого сыра и молока, и так позавтракав, поехали мы в путь свой. По переезде около 2 лье французских приехали мы в одно селение, весьма изрядно построенное, где между множества маленьких домов были некоторые весьма изрядные и против обычая сих стран некоторые и каменные. Самые жители имели бороды выбритые, так же против обычая поселян той страны. Я думал, что сие есть какой-то город. По каждой стороне сего селения находился караул, и в самых улицах многие лавки. Любопытствовал я спросить, какой сей есть град, ибо в имеющейся у меня карте я не находил, что б столь близко от Перегаба находился какой-либо город.

«Нет, — ответствовал мне Агиб, — сие не град, но военных людей Перегабского полка поселение, и я намерен здесь обедать у одного моего приятеля, начальника сего полка».

Уже в самое сие время мы подъехали к крыльцу одного изрядного каменного дома, где сам хозяин и немалое число офицеров, коих можно было познать по их синим платкам, встретили Агиба. Мы были введены в комнаты, которые, как и обыкновенно офирские, не имели никаких украшений. Агиб сделал приветствие хозяину и хозяйке, обоим уже людям немолодых лет, так же всем офицерам, из которых были многие, кои под начальством его служили, а по сему некоторые разошлись, и званы мы были к столу, за которым по узаконению офирскому число гостей по степеням чинов находилось 10 человек. Кушанье было поставлено на железном лужёном сервизе и состояло из простого мяса, только с травами изготовленного, и напитки таковые же, какие я выше упомянул. После стола по офирскому обычаю все пошли отдыхать. Я же, желая удовольствовать моё любопытство, пошёл смотреть сие селение. Нашёл я здесь порядок, чистоту и знаки довольства, которые едва ли и в лучших европейских городах так всеобще есть. Нашёл в лавках продаваемое всё, что для пропитания человеческого принадлежит, то есть разные хлеба в зёрнах и печёные, мясо, птицу, дичь, огородные разные овощи и оставшиеся от лета плоды, что видом, цветом и размером совершенно таковы ж почти, как и наши яблоки и груши. Касательно до рукоделий: сукна, полотно, сапоги, башмаки, рукавицы, шляпы, пуговицы и прочее, и всё сие по большей части продаваемо было или престарелыми солдатами, или жёнами их. Полюбопытствовал я взглянуть на задние части дворов, там увидел я великие клади хлеба, а и самое поле всё было покрыто копнами, ибо в сие время хлеб уже сожинался. Однако, взглянув на часы, спешил возвратиться я на свою квартиру к Агибу, где его нашёл окружённым местными офицерами и многими старыми солдатами, которые с ним служили и здесь, узнав о приезде его, пришли знаки своего почтения оказать. Он всех их приветствовал, вспоминал некоторых из них службы, говоря, что бы они и детям своим тоже усердие к отечеству, храбрость и повиновение, какое они сами имели, внушали, и то, что меня наиболее удивило, в том состояло, что он большую часть сих стариков по именам знал.

Наконец, мы выехали из сего места уже не рано, но как дорога весьма была хороша, небо чисто и было полнолуние, то мы не опасались, прихватив часть и самой ночи, ехать.

Когда сели мы в нашу повозку, то вскоре почтенный старик вопросил меня: как я сие селение нахожу? Я искренне ему ответствовал, что оно, мне кажется, весьма довольно и спокойно для солдат, но что у нас таких селений нет, для того, что все у нас солдаты суть вольно выбираемы на сроки, не знающие и не хотящие прилежать к земледелию, а единственно токмо упражнены к познанию их воинской должности, а через самое сие, яко во все времена своей службы сей единый имеют предмет, и до лучшего познания оной достигают.

Агиб, который приметил мою похвалу наших учреждений, паки меня вопросил: имеют ли они какое имение яко граждане, ибо, — приложил, — солдатское есть ничто? Я признался ему, что не имеют. Паки вопросил: во сколько они входят в солдаты? Ответствовал я, что не прежде как 20 лет. Ещё третий он учинил вопрос: из каких людей у нас набираются солдаты и взирают ли на их добрые нравы? Я ответствовал: изо всяких и никак на нравы не взирают. А тогда, усмехнувшись, мне следующее говорил: «Я, приметив, что являешься, превозвышая ваши учреждения, хулящим наши, сделал тебе 3 вопроса, а самые ответы твои мне и показали, что мне кажутся ваши учреждения о военных людях хуже наших. Ваши воины ничего не имеют и тако одним жалованием день ото дня живут, следственно, не имея ни дома, ни привязанности к собственности, они, можно сказать, отрезанные люди от государства, а потому, по естественному положению человека, могут покуситься искать себе лучшего состояния, невзирая на пользу государства, следственно, можешь ли ты понадеяться на верность их? Они бьются с врагами, яко настроенные машины, с тою храбростью или запальчивостью. Какое или порядок военный тили ярость битвы влагает, а не с той твёрдостью, каковую должен иметь гражданин, защищая отечество своё и собственность свою. Солдаты ваши входят в сие звание, как ты сказал, около 20-ти лет, следственно, с сего только времени и должности сей службы начинают познавать, не приготовленными нимало ни в рассуждении расположения их мыслей: коль честно воину храбро сражаться с врагами отечества и коль полезно ему исполнять весь порядок военной дисциплины. Не привыкли они и не обучались ни стрельбе из ружья, ни действию копьём, ни мечом, но всему среди службы и других упражнений, приняв уже сие звание, должны обучаться. Не приобвыкли они ни к доброму устроению, ни к ровному шагу, ни к обращениям, а уже в зрелых летах должны себе сию привычку делать. Принимаете вы в сие звание защитников государства людей, вам незнаемых, а, может статься, и повреждённых нравом, то, ничего не имея, будучи без всякой собственной привязанности к государству. Без знания, привычки, а, может статься, и без добрых нравов, могут ли они быть столь храбрыми, искусными и верными отечеству воинами, как те, которые всё сие имеют? Может статься, что доброта устроения вашего, о котором ты мне рассказывал и которого я и рисунки у тебя видел, сим неудобствам помогает, но, рассуди, если бы при вашем устроении и всё прочее было соединено, то не учинились бы ваши воины совсем непобедимы»?

Я должен был ему признаться в истине его заключений, а как я приметил, что ему не противно было, что бы я его о многом в рассуждении состояния их империи расспрашивал, то я его и спросил, какое есть учреждение и порядок в рассуждении сих поселений военных людей и как земледельческая жизнь может быть согласована с военною службою.

На сие он мне отвечал: «Охотно я потщусь на вопрос твой полным изъяснением о всём ответствовать, и тем наипаче, что тихая езда сие позволяет, а быв в таких разглагольствованиях, и дорога нам покажется короче. Я начинаю, первое, с того: границы наши все верно измерены, но по пристойностям у нас построены крепости и снабжены довольными гарнизонами и всякими съестными припасами на два года, а воинскими для сильнейшего сопротивления, какое возможно себе представить. Сверх того, располагая по силе и могуществу наших соседей, на каждой границе имеем мы особливое воинство, довольное для безопасной защиты страны, вооружённое и изготовленное так, как удобнее против того народа действовать. Сии войска у нас следующие: на границах Дысвы против Срапуки, Колипе против Утрики, против Дыбипака, против Запаркоцяда, против Циитыка и, наконец, внутренние, могущие со всех сторон помощь подать. Посему ты зришь, что у нас есть двоякие войска, единые неподвижные гарнизоны в городах, а другие — полевые. Гарнизоны у нас сочинены довольные по нужде городов. Первое их установление было, как видно по нашим летописям и древним узаконениям, из солдат раненных или выслуживших урочные лета, но как сии, живя в городах, поженились, стали иметь детей, то уже детьми их стали комплектоваться, и чрез течение многих веков толико умножились, что ныне великие селения составляют. Правда, что число военнослужащих не прибавилось, а токмо что из молодых людей комплектуются, но и другие, хотя они ещё солдатами не называются, но должны носить все одинаковые особливые для них платья детства; начав с двенадцати лет, приступают к обучению их единожды в неделю владению ружьём, а как достигнут в степень совершенного возраста, который у нас для гарнизонов полагается семнадцать лет, то окромя что каждую неделю они должны учиться ружьём, но и каждый год весною и осенью собираются по две недели в лагерь, где их всем военным обращениям обучают, и сие продолжается до 60-ти лет. Ружья для сего имеют в магазинах, и каждый начальник сотни имеет у себя тех, которые к сотне его по происхождению принадлежат, в лагере же начальник гарнизона их обучает. Ещё для воспитания их учреждены школы, в которых не токмо грамоте, но и разным грубым и умножающим силу ремёслам обучаются, и в школах сих они становятся на часы, ходят дозором и прочие должности яко солдаты исправляют, а через сие привыкают ко всем обращениям военной службы, и когда учинится убывание в комплекте, то уже совсем изученные вписываются, токмо надевают на них совершенные мундиры, и они уже добрые сотни суть. […].

Промышляя разными ремёслами, ибо по большей части они все ремесленники, составляют пользу городу и сами весьма зажиточно живут. И уже несколько тому лет, как правительство, рассматривая великое число сих привязанных людей для комплектации гарнизонов и их благосостояния, положило на них очень малую подать, которая, однако, нашлась так велика, что самые ей гарнизоны содержатся. Из сих мы, окромя крайней нужды, не берём никого в полевую службу, а токмо находятся в наших летописцах два случая, в которые государство, быв отягощено жестокою войною, некоторое число из сих употребило в полевую армию. […].

Впрочем, не думаю, что бы мне нужно было входить в подробность изъяснять тебе все пользы, происходящие от такого поселения полков, ибо они есть очевидны, однако я их кратко исчислю: 1) поселенные полки так размножились, что уже более 3 сотен лет мы не знаем, что бы с народа брать людей для укомплектования полков, 2) благосостояние военных людей сделано, ибо они все живут с довольным достатком, 3) не несмышлёные и не знаемые входят в должность солдатскую, но такие, которые с самой юности своей привыкали к военным обращениям, коим действие оружием, устроение, повиновение и нужное воину честолюбие почти природными учинились, 4) не могут сии люди не храбры и не верны быть, ибо окромя внушения им сих добродетелей от матерей их они все имеют собственность и сражаются с врагами вообще, яко искусные воины, верные граждане и защитники своего имения, 5) всё государство от умножения их ремёсел и земледелия пользу получает, 6), в случае какого внутреннего беспокойства государственный враг везде находит укреплённые места, ибо, чаю, ты уж приметил, что то селение, которое мы проехали, окружено валом, а, наконец, 7) хотя прилагаются у нас все попечения, дабы злоупотреблений не было, и хотя строгие учреждены наказания преступникам, и хотя можно довольно похвалиться, что добрые нравы в нашем государстве толико же действуют над народом, как самые законы, однако могут случиться злоупотребление в раздаче жалованья и съестных припасов солдатам или не усмотрение в лечении их во время болезней, а как наши солдаты имеют собственность и достаток, то почти ни один не выходит в поход, что бы не имел с собою некоего числа денег, которые в случае нужды на необходимость употребляет, и, поверь мне, что часто таковой их малый достаток помогает спасению жизни многих».

Сим сей почтенный муж окончил свою речь, и мы тихою ездой продолжали пусть свой, даже как на третий день, около полудня, приехали в единый великий град, окружённый высокими бойницами, с пушками на оных и с глубоким водяным рвом. Врата были железные, и ведущий к оным подъёмный мост через ров ещё был защищён поставленными пушками.

Пониже я не хотел беспокоить Агиба моим вопросом во ожидании, что мы скоро приедем на квартиру, то только его вопросил об имени сего города, и он мне сказал, что сие есть Габановия, столичный град губернии Габиновии. Мы вскоре после сего приехали на подготовленную нам квартиру, где уже нашли нескольких из начальников града, ожидающих Агиба. После первых приветствий вышел Агиб, и я хотел идти смотреть город, но как он, выходя из повозки, людям своим сказал, что он намерен в сём граде ночевать, то я почёл за лучшее после обеда идти удовлетворять моё любопытство, а как между тем временем вышедши, офицер, находившийся у Агиба, звал остаться некоторых из пришедших тут городских начальников, то я рассудил за лучшее употребить сие время — сделать знакомство с ними. Сии начальники были: губернатор города, чин которого они именуют преай, начальник гарнизона, на их языке — кадир, и некоторые другие, но все сии вообще были начальные судьи града.

Дом, где мы остановились, был постоялым, здание довольно пространное, ничем не убранное, кроме подмазки, и все нужные токмо находящиеся тут вещи совершенной простоты были. Мы заняли токмо четыре комнаты, а и в других так же находились постояльцы, ибо дорога сия есть весьма проезжая, да и в самый город, весьма торговлей своей славящийся, многие приезжают.

Отдохнув с полчаса, вышел Агиб, и уже приспело время обеда. Сев за стол, он расспрашивал губернатора о единых вновь деланных укреплениях, какой они имеют успех. Сей случай подал мне повод его спросить: что разве сей город подвержен какой опасности от неприятелей, что вижу его ограждённым столь высокими стенами и глубоким рвом и слышу, что ещё новые укрепления делают.

«Нет, — ответствовал Агиб. — Он не более подвержен неприятельскому нападению, как прочие внутренние грады государства. Но сие есть у нас политическое правило, что бы в самой внутренности иметь в каждой губернии один или 2 города укреплённых, а в сей губернии окромя пограничных находится он один. Правило сие основано на сих двух главных причинах. Первая: в каком благополучии государство ни находится, хотя оно у нас двойным рядом крепостями ограждено, но не можно на не подлинность дел человеческих полагаться, то в случае какого несчастья, ежели неприятель войдёт во внутренность страны, если нигде не будет укреплённых городов, то уже без сопротивления неприятель будет свои успехи простирать, а государство лишится способа и времени защищаться и новые войска набирать. Вторая: хотя уже тому 1500 лет миновало, как в Офирской империи ни малейшего бунта и междоусобия не было, а что в естестве не невозможно, то может случиться, то тогда, ежели нет внутри укреплённых градов, каждое возмущение гибелью государству может угрожать, и весьма трудно его будет унять. Вместо того, что укреплённые и снабжённые войсками грады не только сие зло, но и самое покушение, наводя страх, предупреждают».

После обеда спешил я сделать обозрение городу, и начальник войск, по обыкновенной учтивости офирского народа, предлагал мне сотовариществовать. Я поспешил сперва к порту на великом озере, где видел множество проходящих и множество выгружающихся судов с хлебом, пенькой, железом и прочим. И казалось мне: тут торговля толико жива и цветуща, как в лучших купеческих наших городах. Я видел здесь множество купцов: иные загружают свои товары, иные дают наставление судам, идущим в Перегаб, иные нагружают лес и доски для отпуска, наконец, иные продают свои товары или покупают, и всё сие с такою скоростью делается, что как скоро кто какой торг заключил, тотчас в лежащую в едином зале откровенную книгу под стражей единого писца записывал, и сие, как меня уверяли, было уже всегда верно исполнено. Потом посещал я укрепления градские, которые нашёл наподобие старинных наших городов (Лунда и Ландскруны) созданными: стены высокие толстые и с бойницами, окружённые глубоким рвом, в некоторых частях коего находится вода. Проходя по улицам, видел: первое, рынок, наполненный всякими рыбами, близ города ловящимися, живыми, солёными и сухими, и видел множество вывесок всякой железной работы, также и столярных мастеров. Я несколько удивился великому числу сего рода ремесленников в таковом граде, но вожатый мой сказал, что понеже страна сия имела некоторые рудники железные, а ещё более получая привозимое железо на судах, так же понеже сия страна есть обильная лесами, то множество находится столяров и других древоточцев, которые, производя свои рукоделия, отправляют оные в разные другие города, или где меньше лесов или меньше искусников, или они за какими другими обстоятельствами дороже становятся, и правительство, по разному состоянию городов, такие ремёсла и промыслы побуждает.

Многие во граде сём находятся училища, яко для солдатских детей, для мещан, для купцов и, наконец, для дворян, и я надеялся, что лучшее видеть просил, что бы меня ввели в училище дворянское. Я встречен был главным надзирателем оного, и увидел я здесь более 300 человек юношей. Одни учились грамоте, другие арифметике и первым основам геометрии, иные рисовать, а другие, наконец, правилам страны. Пересмотрев их классы, каждый под начальством единого учителя, введён я был на пространный двор, и многие юноши пошли за нами, здесь по разным мотивам расположены были игры, но все таковые, которые могут силу и проворство умножить, яко род кеглей, которые шарами сбивают, сделанные цели на стене, в которые мечут метательные копья, другие сделанные окошки круглые, куда шарами попадают, поставленные на высоте знаки, которые броском камня сбивают. И юноши сии с особливым проворством и искусством в играх сих упражнялись. Оттуда я был введён в одну великую залу, где так же уже юноши были и производили по гласу труб и барабанов разные пляски с великими прыжками и представляющие собой род битвы.

Сим окончились разные учения и экзерсисы (упражнения) дневные сего юношества, но после сего они, быв все собраны, должны были в глубоком молчании выслушать следующую речь, говоренную, как я после узнал, единым из старших учителей, и о доброте нравов коего наиболее уверены были.

«Се мы, любезное юношество, при благости Всевышнего, окончили исполнение наших должностей сегодня, служащих к просвещению разума вашего и к укреплению вашего тела. Пойдите теперь вкушать покой, который, по благости же Вышнего, ночной мрак для нас приобретает. Но прежде нежели сон отяготит ваши очи и чувства ваши в некое онемение придут, размыслите о всех ваших поступках вашего прошедшего дня и старайтесь, ежели что благо сегодня учинили, завтрашним днём ещё что превыше содеять, если же что худо, от того воздержаться, в обоих сих случаях призывая помощь Всевышнего, что бы или более процветать в добродетелях и дарованиях, или получить Его вспомоществование избавиться от своих пороков, относя, однако все наши добродетели к благодеянию сотворившего вас, без него же ничего человек не может».

По сём, кликнув по именам, похвалил некоторых за отличные знаки прилежания, других же, так же по именам назвав, охулил за их поступки с таковым прибавлением, что понеже три тайные и два пред малым числом его собратьев учинённые им увещевания ничего в них не воздействовали, то принуждён он при всём обществе им укоризну учинить.

По сём одни юноши пошли под предводительством своих учителей в одну сторону, а другие так же, — почти каждый имея при себе зрелых лет человека, — пошли в другую сторону. Любопытствовал я спросить о сём, и на сие мне начальник училищ ответствовал, что те, которые с их учителями пошли, суть те, которые и живут в сём училище, а которые пошли под надзором других, суть те, которые только приходят учиться, но только они все должны обедать в училище, дабы время переходами не терять, и не могут быть иначе приняты, что либо сами родители, или кто от них из приставленных людей немолодых лет и хорошего поведения должен их привести и отвести.

В это время главный начальник училищ, который близ сего училища жил, позвал меня к себе. Я очень рад был его приглашению, ибо находил через сие способ более узнать об учреждении училищ в сей стране.

По приходе моём в его дом, как естественно учтивость требовала, что бы я его поблагодарил за показание мне сего училища, так же бы и похвалил сие, и подало мне способ спросить об всеобщем учреждении училищ в их стране. Учтивый хозяин мне ответствовал, что он с охотой любопытство моё удовлетворит и тем паче считает, что он сие учинить может, что, быв немало время в главных академиях, потом частным надзирателем училищ, ныне уже 12-ый год находится главным надзирателем училищ сей губернии.

«Офирское правление, — говорил он, — особливое имеет прилежание о воспитании юношества, которое должно у нас изучить человека, и самым просвещением его разума учинить ему познать и возлюбить добродетель, прилагая при том старание, что бы и самые поступки граждан были сходственные с преподанным им учением в их юности. Сего ради и учреждены у нас училища не токмо в знатных городах, но и в некоторых деревнях следующим образом: всякая та округа сельских жителей, где есть храм, там и учреждает училище и определяет при службе храма находящегося в отличной добродетели мужа, который даёт наставление юношеству. Сии училища не простираются до каких высоких наук, а только учат юношей читать, писать и двум катехизмам (род катехизисов), единый нравственный, а другой законный, дабы каждый знал, что каждому человеку позволено или запрещено в его естественном и гражданском состоянии, так же делать исчисления на счётах. Каждый крестьянский сын, достигший 5-ти лет, должен во всякую неделю ходить в сие училище по 3 дня в зимние месяцы. Платежа они за сие никакого не производят, окромя, что каждый пришедший должен иметь с собою кусок хлеба и что ни есть из корней и плодов, что их обед составляют. Ежели же кто достаточное принесёт что и лучшее с собою, то должен, хотя и по малому кусочку, разделить со всеми своими собратьями, в том числе и учителем, и сим благонравию обучаются. Приходят они из каждой деревни под надзором какого-нибудь престарелого мужа, который также их отводит по домам. На содержание школ сих определяется самый малый сбор со всех поселян, который как на сию школу, так и на женскую, о которой после вам скажу, не более чем двух пелгов (на французские деньги 2 с половиною сантима) приходит, которые деньги употребляются на книги, на трости для письма и на бумагу, а сверх того, по желанию, многие на содержание и свыше того дают. Сие учение им продолжается до 12-ти лет возраста их. В каждом же таком селении, где есть храм, находится другое училище для женщин, к сему определяется один престарелый муж, который бы имел у себя жену немолодых лет, и оба бы известной добродетели были. В сие училище так же ходят и потом же днём молодые девицы, так же начиная своё учение с 5-ти лет, а оканчивая в 12 лет. Всё в училище сём на таких же правилах происходит, как и в мужских, а токмо ещё прибавляется, что тут же они в праздные часы употребляются прясть и ткать, и сие полотно и пряжа продаётся в пользу училища.

В каждом малом городе у нас есть 4 разных училища: одно для мещан и купцов мужского пола, другое — для женского пола, третье для дворян мужского пола и четвёртое — для дворянок. Учреждение их состоит: каждый мещанин или купец, у которого есть дети мужского пола, могущие учиться, платит 11 руп (сие составляет на французские деньги 55 ливров), и посылает детей своих с кушаньем на обед, но если кто хочет, что бы дети его жили в училище, таковой платит 55 руп за каждого. Сие есть общее у нас правило, что никакой юноша без надзирателя в школу прийти из школы выйти не может, а дабы и сие труда не составило, то в каждой части города выбирают или нанимают немолодого и доброго нравом человека, которого провожатым к юношам определяют, и то же с девицами делают, избирая для них таковых же похвальных женщин. Колико правительство не старается, дабы каждого в благосостояние привести, но как сего невозможно, а потребно есть, что бы каждому дать просвещение, то учреждено, что б всегда, когда 9 платят по учреждению, 10 принимается без всякой платы как в число приходящих учиться, так и в число живущих в училищах. Вообще, ученики и ученицы обоих полов ещё, окромя науки: грамоты и прочего, обучаются в определённые между наукой часы: мужской пол точит, делает столярную работу и подобное, а женский пол учится прясть, ткать, вязать, шить и прочее. Сработанные ими вещи продаются невысокими ценами, и деньги употребляются на содержание училищ.

По сём в каждом городе есть подобные училища для благородных, которые совсем на том же основании учреждены, окромя того, что каждый, приходящий учиться, платит 22 рупы, а живущий 110 руп, и сверх прежде сказанных мною слов обучают их рисовать, математике, пляскам, а юношей, сверх того, владению оружием. Но как предполагаем мы, что дворянину незачем торопиться оставить училища, то для сего и время их учения продолжаем до 15-ти лет, сиречь до самого того времени, как он может уже в службу государственную быть употреблён.

Из сих мужского пола выбираем, и прежде назначенного времени, острых и памятных, и благороднейших, которые с позволения родителей, хотя бы и не достигли пятнадцатилетнего их возраста, определяются в губернские училища, и они с самого того времени уже считаются в службе государству, и яко служащие по мере их успехов получают чины, а определённое им от казны жалование отдаётся на содержание школы. В оных учат, окромя подтверждения того, что в нижней школе училось, продолжать геометрию, военной и гражданской архитектуре, артиллерии, истории, географии и части некоторой физики. В сих школах шесть дней преподают науки, но не всем, например, те, которые учатся математике, истории, географии и другим наукам, которые в губернских училищах только преподаются, те учатся 3 дня, употребляя другие 3 дня на обучение тех, которые первым основаниям наук учатся, имея ещё надзирателя, первое, для того, что бы прилежно учили, а второе, если где ещё не могут ясно истолковать, могли бы и сами помощь от искуснейших людей получить. Учение сие их продолжается до 17 лет, а тогда по науке и благонравию своему некоторые распределяются на разные должности, в военную или гражданскую службу, однако под присмотром старших начальников, которые должны за них ответствовать до 22-ух летнего их возраста, что бы сохранена была чистота их нравов и что бы они в изученных знаниях преуспевали. Которые же показывают отличную охоту и склонность к высшим наукам, тех отсылают в разные устроенные академии, где они, получая чины, яко служащие, продолжают свои науки, состоящие в высшей математике, физике, химии и астрономии. Учителя в губернские школы — иногда из мещан — присылаются из академии и иногда берутся из губернских мещанских школ из самых способных, окончивших оные. Девицы в губернских городах так же имеют и на таком основании учреждённые школы, где, однако, их сверх городских школ не учат более ничему, как только арифметике, первым основам геометрии, рисованию, шитью гарусами и цветению, и немного — домоводству.

Так же учреждены у нас школы для мещанских детей, точно на том же основании, как и для дворян, окромя, что их наиболее стараются обучать арифметическим исчислениям, в географию включены некоторые статьи, касающиеся до разных отраслей торговли, так же дают им некоторое понятие о торговле. Сии юноши не прежде 17-ти лет выходят из сего училища и по разным местам, по желанию их, распределяются, одни идут в купечество и в мастерства, другие определяются в писцы в судебные места, под надзор старших, некоторые остаются тут и становятся под надзором старших сами учителями, откуда они, дабы вновь входящим очищать места, берутся в дворянское училище в учителя же, а другие, но не прежде 27-и лет, отпускаются в учителя в дома, к тем, кто хочет своих детей дома воспитывать, а наконец, прилежнейшие и остроумнейшие отсылаются в академии для учения высшим наукам, так же, как и благородные.

Такое же есть училище и для женщин, и в нём учат, кроме арифметики, оснований геометрии и других приличных их полу наук, ещё разным мастерством и домоводству, и они здесь должны пребывать до семнадцати лет. Я позабыл тебе сказать, что во всех сих училищах каждый день оставляется полчаса на преподавание и толкование нравственных правил. Хотя у нас нет никакого никому понуждения, что бы детей своих отдавать учить в сии училища, но каждый может их воспитывать, если имеет достаток, в своём доме, но со всем тем ни единый юноша, достигший в надлежащие лета быть в училище, не может быть в него не записан, и хотя он и не имеет обязанности ходить в него учиться, но каждый месяц должны они все явиться в училище со своими учителями и быть освидетельствованы в их успехах, почему и пользуются всеми теми правами, каковыми учащиеся в училищах пользуются. Ибо единой стороны правительство, рассуждая, что никто лучше нравственных наставлений и призрения не может содеять, как родители для их чад, однако не отдаёт совсем это на их волю — иметь ли или не иметь о них попечения, а к тому же, понеже в домашнем учении нет такого побуждения, каковое состоит в сравнении успехов юношей между собою, кои постоянно рядом находятся, и каковое имеется в училищах, то дабы и сие содержать, ежемесячное освидетельствование юношей для них ту же пользу приносит, как если бы они учились и в училищах, побуждая их честолюбие не токмо сравниться с прочими, но и превзойти. Сами учителя, боясь славу имени своего потерять и не прослыть нерадивыми, прилагают все свои старания как возможно лучше врученное им юношество обучать. Учителя сии у нас для учения юношества не могут быть взяты другие, как те, которые окончили некоторые науки в наших учреждённых училищах и сами некоторое время других учили, которые притом и добрыми нравами отличились, и беспрестанно имеют взор училища, что бы таковые, чьи нравы развратились, были устранены, не употреблялись бы в учителя, даже как после устранения несколькими годами исправление их засвидетельствовано будет. Таковые учреждения произвели у нас ещё сию пользу, что как многие чадолюбивые родители из поселян или жителей малых городов не хотят отдать в училище детей своих, особливо если в тех селениях проживают, где храма нет, и за дальностью для них какое неудобство случится, достаток же их не позволяет им всем всех учителей иметь, — да едва ли бы можно было их сыскать, — то многие дворы, сложившись, составляют содержание учителям, и дети их вместе обучаются, так что иногда и в какой деревне можно найти таковое самовольно составленное училище, где даже для губернских школ порою определённые науки преподаются, а в некоторых городах такие, где академические учения. Однако правительство за всеми такими училищами наблюдает, а в отдалённых местах по крайней мере единожды в год их должны посетить, а в городах и каждые два месяца, наблюдая, что бы везде благонравие наблюдалось и что бы везде по данной методе обучаемо было, ибо у нас не полагается на самопроизволение учителя, какую методу в преподавании наук применять, но каждый должен следовать той, что одобрена учёнейшими людьми государства и предписана училищам. Не стесняется сим разум учителей, ибо если кто изобретёт лучшую методу, может её послать в академию в Квамо — там она рассматривается, и он, конечно, через 3 луны получает ответ, — либо причины её отвержения, либо одобрения оной, повелением повсюду по оной обучать он получает знатное награждение. И ныне к нам прислана метода учения истории, которую сочинил один градский учитель, и она на рассмотрении опробована была академией. Кроме сих училищ имеем мы ещё училища в каждом полку, которые ты, чаю, видел, как они у нас произведены. В сих училищах, установленных для солдатских детей, дают все те наставления, каковые определены для сельских училищ, с прибавлением того, чему учат в дворянских, а именно: военной архитектуре, артиллерии, действию оружием и некоторому роду тактики. Наконец, имеем мы многие академии, где и высшие науки преподаются, но как ты ныне едешь в самое то место, где наилучше можешь о установлениях оных узнать, то я своими россказнями не буду тебя утруждать».

А тогда, сняв со стола, подарил мне две маленькие книжки, содержащие нравоучительный катехизис, которые, яко весьма короткие, я, здесь переведя, в книге предложу.

После неких кратких бесед я спешил возвратиться к Агибу, он меня приятно спрашивал обо всём, что я видел, и хотел мысли мои слышать о сих учреждениях, в изъяснении которых не преминул я искренне всё похвалить, и мне он казался сим довольным, а после отошёл в свою комнату отдыхать, дабы назавтра ранее с нами поехать.

[…]

(В следующей главе приводится сполна содержание обоих подаренных путешественнику «катехизмов», духовного и гражданского: один излагает религиозные понятия (о Высшем Существе) и уроки личной нравственности, а затем «должности человека относительно к обществу», другой есть толкование правового положения гражданина Офирского государства. Содержание обоих книжек преподавалось в школах. В дальнейших главах повествуется следующее. Остановка в имении одного родственника Агиба дала г-ну С. случай видеть деревенскую жизнь офирцев и отношения помещиков-дворян к представителям иных сословий в стране. Через несколько менее замечательных городов путники прибыли в город Тервек, поразивший г-на С. множеством развалин, на высказанное им предположение, что некогда город этот был значительно богаче, Агиб возразил, что напротив, он богаче и благополучнее теперь, ибо прежде был великолепно обстроен вовсе не в соответствии со средствами или потребностями жителей, а, единственно, по прихоти тогда царствовавшего государя. По этому поводу Агиб высказывает несколько мыслей о городах и их созидании, — и эти замечания г-н С. то же признаёт весьма благоразумными. Столица империи, Квамо, лежит на реке того же имени. Город ещё издали поразил г-на С. своим великолепным и своеобразным видом, благодаря множеству башен и белых каменных зданий, выделявшихся средь деревянных. Жилище государей офирских представляло собой как бы отдельную часть города, наполненную множеством зданий, большей частью соединённых между собой, кроме собственно дворца здесь помещались все высшие учреждения страны, тут же было и множество храмов, некоторые из них предназначены были для отдельных членов царского семейства, тут же находился и старинный храм, в котором государи офирские «приемлют корону и делают присягу народу своему», внимание г-на С. привлечено было так же старинным крыльцом, оставшимся ещё от времён династии, предшествовавшей той, которая царствовала в описываемое время. Вскоре поле приезда г-н С. представлялся императрице и 2-ум сыновьям государя — старшему было 7 лет, младшему 5. По этому поводу Агиб рассказал ему длинную романтическую историю воспитателя царских детей, Бомбей-Горы, который в своей деятельности проявил всевозможные добродетели: храбрость, мудрость, великодушие, щедрость, скромность с равными и низшими, смелость пред государем и прочее. На вопрос г-на С., из какого рода императрица, Агиб сообщил, что их императоры женятся на офирских же девушках, и привёл своему собеседнику очень убедительные доводы в пользу такого порядка. Путешественнику по повелению императора был сообщён список всех государственных учреждений, находившихся в Квамо, и всего, что заслуживает в этом городе внимания, и он начал осмотр достопримечательностей города. Прежде всего он посетил «погребалище», где офирец, сопровождавший его в этом походе, указывая на надгробные памятники разных государей, сообщил ему некоторые сведения из прошлого Офирской земли и некоторые черты отношений офирцев к своим императорам. Затем г-н С. посетил загородные императорские дома, это были не роскошные увеселительные замки, как обыкновенно в Европе, а образцовые благоустроенные усадьбы, которые оказывали сильное и благотворное влияние и на хозяйство частных лиц. Далее путешественник посещает «поместную палату»).

Глава IX. Продолжение обозрений писателя достойных и любопытных вещей в Квамо.

Назавтра в 7 часов мы поехали видеть поместную палату. Сие составляет великолепное и пространное здание, в одной отдалённой части города находящееся, окружено оно со всех сторон пространными площадями, на которых посажены в два ряда большие деревья. Река Квамо у одной стены сего дома протекает, и мы с набережной стороны к нему подъехали.

Как уже предупреждено было от правления меня хорошо принимать, то при выходе встречен я был одним судьёй, который меня повёл по присутственным комнатам. В первую большую комнату войдя, увидели стены, обитые в большом масштабе сочинённой картою всей Офирской империи, а между окошек — маленькими частными картами губерний и уездов. Посредине стоял большой круглый стол, на котором так же лежали карты, несколько книг и циркули, но не нашёл я никого в присутствии здесь. Сие, естественно, побудило меня с любопытством спросить, что как я вижу присутственную палату, как мне по поставленным стульям видно, но судей здесь не обретаю. Вожатый мой — судья, который меня встретил, ответствовал на сие: «Такова есть палата полного собрания всех департаментов (отделов) сего присутственного места, в которую они только тогда собираются, когда случается какое такое дело решить, где случится темнота законов, или такое дело, которое законы и не предвидели, а как, естественно, весьма должны быть такие дела редки, то и весьма редко собираются в неё, и уже 7 лет, как не было в ней ни одного собрания».

«Следовательно, — сказал я, — она не нужна»!

«Помилуй, господин мой — ответствовал мне судья — если и в 70 бы лет случилось единожды в неё собраться, она есть нужна, ибо чем же тёмные законы или недостаток их решить, когда отменить такое узаконение? А пребывание его требует и места для собрания. Здесь же хранятся общие карты всей империи и книги всех владений».

«Какие книги»? — вопросил я.

На сие он мне ответствовал: «Не истолковывая тебе об оных, покажу, а ты сам их увидишь».

И, подойдя к столу, раскрыл из одной кучи первую встретившуюся ему книгу. Любопытно было мне прочесть её надписание и видеть её содержание. Сей есть надписание: «Книга алфавитная деревень и земель губернии Квамо, округа Бринкого с 1600 по возобновлении империи».

После чего хотел я видеть её содержание.

Сия книга была расположена в алфавитном порядке. Каждые две страницы открытой книги составляли один лист. Полные владения яко волости или сёла, имеющие приписные деревни и земли, были писаны красными буквами. Которые же прописные — те писаны обыкновенными чёрными чернилами с обозначением, к какому главному месту принадлежат. Каждый такой лист был разграфлён на множество граф, и против каждой из них было писано, что такое главное место, или деревня, или землица в таком-то году, по такому праву перешла, такая землица была между многими разделена, и сие каждый переход в особенной графе записан. Сие побудило меня спросить, к чему сие служит и какой наблюдается для сего порядок? Ответствовал мне судья: «Все поместные дела не от чего иного происходят, как от спора, кому может принадлежать какое-либо недвижимое имение, а понеже каждое происхождение и разделение земель записано в сей книге, то и гражданин, в единый миг справившись, может иметь сведение об истории своих владений от самых давних лет, ибо сия книга, которую ты видишь, есть только в прибавление к прежним, потому что за 1200 лет такие у нас продолжаются, а потому все своё право вдруг увидеть могут, тем наипаче, что ты видишь номера, которые показывают, где и оригинальные дела в архиве можно сыскать о том имении». […]

Я весьма доволен был всеми сими объяснениями, и он повёл меня по присутственным каморам. Первая, в которую он меня ввёл, называлась гаякамана, то есть камора доброго совета. Должность её состояла в том, что каждое прошение подавалось в сию поместную палату, в который бы оно департамент ни шло, надлежало быть подано в сей отдел доброго совета. Он, приняв его, назначал день, в который две спорящие особы, имея каждая при себе по одному советнику, должны явиться. Которые с тремя тут присутствующими судьями рассматривали самое существо дела и давали совет помириться, показывая, кто прав и кто виноват, и если кто большим числом голосов был обвинён и на мир не соглашался, то, по даче трёх дней на размышление, тот хотя и мог право своё обыкновенным порядком отыскивать, но должен был малую сумму положить в залог в сие первое место, которая, если он был обвинён, оставалась в оном, а если был оправдан, то ему с процентами возвращалась. Прошение же его от сего присутствия отсылалось в тот отдел, где оно должно было быть суждено.

Я, войдя в сие присутствие, нашёл здесь трёх почтенных мужей, заседающих судьями, и других четырёх, которые были просителями и их советниками, как мне о сём вожатый мой, судья, сказал. Они, учинив мне учтивость своим приветствием, просили у меня позволения продолжать их дело: ибо притеснённый не должен ни часу потерять в своём удовлетворении. Я сел у них возле стола на поставленный мне стул. Здесь я увидел, в какую тонкость входили по сему делу, как раздробляли все обстоятельства, а, наконец, после долгого изъяснения, объявили своё мнение, с которым и два советника согласились. Оправданный, хотя с некоторой уступкой, тотчас согласился, а обвинённый согласиться отрёкся и требовал трёх дней на размышление, что ему и позволено было. Решение же кратко записалось в журнале. Как скоро сии встали отойти, то двое из предстоящих, подойдя, объявили своё согласие на бывшее пред сим за 3 дня решение, и то было записано в журнале, и повелено было написать между сими спорящими мировую запись, которую они, спорящие, подписали. Так же и суд, и советники, яко свидетели, приложили свои руки, с чего подобный же список был оставлен для архива сего судебного дела.

Весьма меня единое зрелище во удивление привело. Се есть, что в каждой судейской палате у стен лестницею сделаны лавки, на которых я видел множество людей обоих полов и даже юношей и девиц сидящих. Спросил я о сём у своего вожатого судьи. На сие ответствовал он:

«Сии суть любопытные слушатели».

А потом продолжал: «Хотя воспитание и укореняет у нас добрые нравы, хотя всякая развратность у нас не только законами, но и самим презрением народа отвергается, однако не можно так исправить человека, что бы он свойственных ему слабостей не имел, а для сего ещё премудрым нашим императором Сабакулом было узаконено, что бы все дела, кроме некоторых тайных, государственных, без закрытия перед народом отправлялись. Мне многие старые и добродетельные судьи признавались, что случалось им иногда некоей слабости подвергнутыми быть и иметь желание дать мнение своё не по сущей справедливости, но вниманием стольких свидетелей удержаны были. К тому же при зрелище таковом благопристойность более наблюдается, и каждый, хотя себе почтение от сограждан своих заслужить, являет как можно более прилежания и внимания. Здесь, однако, зрители не имеют права подать сой голос, но в тех местах, где судят уголовное дело, там каждый, только в защиту обвиняемого, а не к ухудшению его судьбы, может с места своего сказать, что он к оправданию или к облегчению доли его нужным считает: ибо жизнь человеческая столь драгоценна, что не можно отнять ни у какого гражданина права стараться спасти её ближнему своему. И много раз случалось, что не только мужи, но и самые юные жёны подавали таковые советы, которые спасали подвергающихся к жестокому осуждению или, по крайней мере, облегчали их участь. К тому же, как везде у нас находятся таковые зрители, то самым сим не только мужи, но и самые жёны, и дети с юности своей научаются законам и обрядам судебным и тем самым лучшими и полезнейшими гражданами становятся».

Потом я был введён в другие присутствия сего судебного места. Их было три, в коих в каждом судились дела 5-ти губерний Офирской империи. В сих я ничего более того, что прежде мною примечено было, не видел, а вообще зрел великое прилежание к делам, совершенное благочиние, так что, поистине сказать, единое воззрение почтение привлекало. В каждом из сих присутствий заседало по 3 судьи, из коих один председательствовал, список дел перед ним лежал на столе, а он, раскрыв его, по порядку дело требовал. Если же случалось, что требовал дело не по порядку, то сие не иначе, как сказав другим судьям причины, которые требуют скорейшего решения сего дела: яко крайнее притеснение одного из просителей, или видное разорение имений от не призрения, и, получив их согласие, оное подать повелевал, а что дело не по порядку представилось и для чего — о сём записывалось обстоятельно в журнал. Однако и в сём случае, как сказано мне было, закон офирский учинил такие осторожности, что более семи дел миновать не можно. А дабы и сие не учинило тягости другим — ибо всякий челобитчик многие неприятности претерпевает — положено по мере в каждую неделю таковых не по очереди взятых дел, за каждое дело по 2 часа лишних присутствовать, а самое сие чинит и судей быть осторожными и легко вырывом дел не брать.

Понеже уже было поздно, то мы спешили возвратиться домой с тем, что бы ехать в высшее правительство после обеда.

Поспешив отобедать, поехали мы в высшее правительство на следующий день, которое было возле самого дворца, и из покоев государевых содеянные переходы с сим местом сообщение имели. Здание сие было великое, хотя не имело великолепия, но сама огромность его и возраст постройки некое почтение создавало. Мы приехали к одному великому крыльцу, где, по данному повелению и по известию, одним из нижних чинов были встречены и без всяких расспросов вошли в присутственную комнату (как я определил после), находившуюся за растворёнными судейскими дверьми. Комната сия не имела другого украшения на стенах, кроме портретов разных страны сей государей, но не было здесь портрета царствующего императора, — и, в картушах (украшение в виде щита или полуразвёрнутого свитка, на котором изображается герб, эмблема, помещается надпись, картуши помещались над парадными входами, на надгробных плитах, на документах), некоторых надписей, изъявляющих человеколюбие. Другие стены имели лавки одна над другою для зрителей, куда особенными дверями входили. Посередине комнаты стоял круглый стол, на котором лежало несколько книг, о ких я после узнал, что сие были книги законов, и кругом стояло пять стульев.

Я тут застал двух судей, которые ходили по комнате, не делая ничего в ожидании часа присутствия и своих сотоварищей. Они меня весьма благосклонно приняли и сказывали мне, что сие заседание состоит из пяти отделений. В первом, в котором я тогда находился, судились дела уголовные, во втором — дела, касающиеся до разных учреждений для воспитания народного, до прав и благочиния, третье, где всё, касающееся до домостроительства, доходов государственных и торговли, рассматриваемо было, четвёртое касательно до укрепления градов, снабжения войск и до дел с окрестными народами предусматривалось и было касательно до всякого звания имений, пятое, в котором рассуждали о войсках морских и сухопутных. Была у них и одна камера, где они по случающимся нуждам из всех отделений собираются, яко в случае, где тёмен закон или если случай найдётся, где его совсем нет, или когда случится делать какое-либо государственное установление, которое должно быть обнародовано, что право их собраний такое надлежит для решения дела, что бы 2 трети голосов согласны были. Каждым отделением правит один из судей, которого они среди себя по баллам на год выбирают, и он на тот год первое место занимает. Ещё же при каждом отделении находится один у них, называемый законник, который наблюдает, что б всё по законам было решено, и в случае, если бы что не по законам было сделано, то имеет он право подать своё предложение, которое уже в совете императорском рассматривается, и если найдётся его предложение справедливо, а судьи на сие на него не согласились, то они платят немедленную пеню. Если же он несправедливо подал предложение, то должен он заплатить пеню и ещё простить у судей прощения. Разглагольствующий со мной мне показал такого, ходившего здесь защитника, который был человек старый, покрытый сединами, однако ещё бодрый.

«Сей, — говорил он мне, — с юности не только учился законам, но и, находясь при каморе около сорока лет, приобрёл уже великое знание, а потому второй год, как в сию должность был определён, и никогда у нас окромя как престарелых, испытанных в правах и знании людей в сём чине не определяют, и ему перепоручено и хранение архива, дабы удобнее он мог обо всём справиться. В каждом из сих отделений заседают у нас по пять судей, кроме тех, которые для чести имеют название наших заседателей, яко все главные военачальники, общий распорядитель доходов, управитель дел с окружными народами и пристав детей императорских, присутствующие же решают бывшие дела по числу голосов, то есть что 2 трети составляют решение».

Во время сего нашего разговора другие судьи приезжали, и каждый сам приезд свой записывал на лежащей бумаге на столе, а наконец настал час заседаний, и они тотчас сели на свои места. Оставался ещё праздный стул, и двери входа судейского были заперты. Через четверть часа вдруг услышали мы: стучатся у дверей. Сей был пятый судья, которому тотчас двери отперли. Сей, войдя, вручил привратнику монету рун, а сей, объявив её председательствующему, положил в стоящий ящик, на котором сделана была дыра для вложения денег, подобно как у нас, во Франции и Швеции, в церквах и у разных богоугодных заведений становятся. Судья себя извинил, что он к назначенному часу не прибыл, сказывая, что его повозка испортилась и он, отчасти, должен был идти пешком, даже как, встретившись с одним своим приятелем, был довезён, оправдание его было выслушано и записано в журнал, который он сам подписал, и дело стали чтением продолжать.

Мне после сказывали, что двери входа судей токмо тогда запирают, когда полного числа их нет, дабы приехавший во время заседания не мог, не постучавшись и не заплатив пени, войти. В первый раз он платит рун, во второй два руна, а в третий четыре руна, в четвёртый 10 рунов, в пятый 20 рун, а в шестой уж и не впускается, а на его место требуется другой. Однако каждый раз, когда он так приедет, должен он остаться после других судей и ту часть дела, которую не слыхал, прочесть сам и дать своё мнение. В случае же болезни, если он ещё в состоянии решать дела, посылается к нему дело в дом, и он мнение своё на письме присылает, которое в следующие собрание объявлялось.

Но если бы случилось быть кому так больну, что он не мог бы и слушать дела, или бы кто выбыл, то на время болезни его, или до определения другого, берётся из земских верховных судей один по баллам, который с прочими тут все дела производит, дабы никакого праздного места не было, и дела бы течение своё имели.

Любопытствовал я спросить о сих верховных судьях, и мне показали близ большого судейского стола лавку, где 9 почтенных мужей заседали. Сии, сказывали мне, были избранные депутатами от губерний, от каждой по 5, дабы заседать во всех отделениях сего высшего правительства, а как Офирская империя разделена на 15 губерний, то и приходит их в каждое заседание по 9.

Сие самое и подало причину мне ко многим вопросам, и первый из них состоял: «Какие люди в сии депутаты выбираются»?

На сие мне разглагольствующий судья сказывал следующее:

«Хотя сие займёт некоторое время, однако я с удовольствием смогу вас удовлетворить. Каждый город у нас имеет 2 правительства, одно государственное, а другое гражданское. В первом заседают только определённые люди от короны, а во втором от уезда того города выбранные трое судей. Первое только судит дела уголовные и дела учреждений и доходов, а другое судит дела земские и, в случае несогласия сих последних, оба сих судебных мест чинят общее заседание. Из троих земских судей каждый год по одному переменяется, дабы всегда 2 уже было вникших в дела, и тако в 3 года каждое земское правительство своих судей меняет. Губернии наши разделяются её на провинции, и каждый провинциальный город имеет четыре суда. Два первые такие же, как и в уездном городе, поелику каждый провинциальный город имеет и свой уезд, и два провинциальных в провинции съезжаются каждые три года по 3 человека, депутатов от дворян выбирают из бывших и хорошо исполнивших свою должность в уездных судах трёх депутатов, которые провинциальный земский суд составляют, и так же через три года в каждый год по оному переменяются, ибо при каждом выборе уже и назначают тех излишков, кому должно оставленные места заступать. Сии так же в 3 года переменяются. Понеже в губернских городах троякие дела суть, ибо каждый губернский город есть и провинциальный, и уездный, то и находятся в губернском городе три суда государственные, как по делам, так и по определению от правительства судей, и 3 земские, то есть: уездный, провинциальный и губернский. И в губернский суд съездом через 3 года депутаты из провинций выбираются, на таком же основании, как в провинции и уездных городах по трое судей, из таких, которые уже с похвалою в провинциальный земских судах заседали. А, наконец, из сих, которые уже и в губернском земском суде имели заседание, выбираются на три года, но уже без перемены по одному, ибо уже считаются довольно привыкшими к делам, из каждой губернии по пяти, которые и заседают по девяти в каждом отделении. Когда войдёшь ты, — продолжал он, — в третье отделение, где рассуждают о делах торговых, то окромя сих 5-ти человек дворянских депутатов, найдёшь ты 15 человек депутатов от купечества, ибо в рассуждении и купечества, яко вмещающего в себе и мастерства, у нас учреждено особливо правление, сходное тому, как я уже вам сказывал, то есть во всяком уездном городе уездный купеческий суд, в провинциальном 2 суда: провинциальный и уездный. В губернском 3 суда: губернский, провинциальный и уездный, в которые, так же, как дворяне, по 3 человека избираются на таком же основании, как и дворяне, и, наконец, из тех, которые уже с похвалою исполняли во всех сих местах свои должности, выбираются по два человека от каждой губернии для пребывания в столичном городе, которые по жребию разделяются надвое, половина заседает в государственном купеческом правлении и половина в нынешнем правлении, в третьем отделении. Но как правило, что столь великое число купцов, определённых в судьи, может наносить вред их торговле, то позволено им и мещан разумных и знающих торг и обстоятельства тех мест, где они жительство имеют, выбирать, так же и из всех живущих там учёных людей, лишь бы сии были тамошние жители, за что они и плату от купечества получают. Должность депутатов дворянских состоит заседать по несколько человек в каждом отделении высшего правительства и наблюдать, что бы не учинено было какого положения во вред какой-нибудь губернии, и сим токмо они и в делах уголовных к помощи обвиняемым имеют свой голос. Но как не в каждом отделении от всех губерний присутствуют, то что бы везде предохранить пользу каждой губернии, имеют они особенную комнату, куда каждый день после собрания все собираются, и там каждый объявляет: не было ли чинено каких предложений о постановлениях государственных, и ежели где в отделении такое несообразное было чинено для такой губернии, то, если тот депутат не присутствует здесь, тот имеет право и из другого отделения требовать войти в то отделение, где сие положение создаётся, и, рассмотрев дело, дать своё мнение. Сие же касается до мещанских депутатов, оные имеют заседание в третьем отделении и вор всех торговых делах имеют сой голос, для охранения, что бы какого вредного положения в рассуждении общем всего государства, или и в единой губернии, учинено не было».

Второй вопрос мой состоял в следующем: «Кто сочиняет разные собрания сего высшего правительства»?

На сие мне разглагольствующий ответствовал: «Двоякие суть члены в нём: одни — всегда присутствующие и другие, которые не всегда присутствуют, но по чинам своим имеют заседание, когда нужда потребует, или когда хотят, только по государственным делам, общим во всех отделениях, а потому они и называются общие баи. Так же есть во всех отделениях три сверхчисленных бая, которые так же общими баями поверенными называются, которые ежедневно присутствуют в верховном совете и равно, как и прежние, присутствуют в верховном правительстве, или когда нужда потребует, или когда есть удобное им время по государственным делам. Прочие же баи, яко я, имеем ежедневное присутствие здесь, дабы иметь честь присутствовать в сём высшем правлении. Наблюдаются следующие обряды. Если случится место праздное, то даётся о сём известие депутатам дворянским и купеческим, присутствующим здесь, и они, каждые особенно собравшись, через положение в запечатанный сосуд малых записок с именами, обозначают своё мнение о достойнейших, по мнению их, людях, уведомляют об исполнении сего заседателей главного правительства, где тогда присутствуют общие баи и сверхчисленные. Тогда они все, собравшись в общее собрание, повелевают принести сии сосуды и, распечатав при самых тех депутатах, выбирают из купеческого [ сословия] одного, а из дворянского — двух, которые имеют больше голосов, наблюдая, сохранено ли было в оном одобрении положение закона о качествах по таким выборам, а потом, отослав их, кладут сами свои записки об одобряемых ими, и так же распечатав сосуд, выбирают на таких же основаниях других. Ежели же случится, что двое имеют равное число одобрений, то рассуждают между ними, кто старей летами и кто более служил — и тот предпочитается. Потом сих пятерых баллотируют баллами, и избрав троих, представляют императору, который одного из них в сие заседание и именует».

Вопрошал я: «Какие же качества требуются, дабы удобному быть к избранию»?

На сие мне ответствовал бай: «Они суть следующие: 1) не может никто быть избран, если ему менее 35 лет, 2) надлежит, чтобы он службу свою продолжал беспорочно не менее 17 лет, 3) что бы он имел супругу и детей, 4) что бы всем известны были честные его поступки, или, по крайней мере, не было никакого приказного дела, которое бы на оные подавало сомнение, 5) что бы прилежание его и знание в службе от его начальников была засвидетельствована, 6) что бы он прошёл нижние ступени судейской должности, или бы был депутатом от дворянства в высшем правительстве 3 года, 7) что бы он имел сведения о тех делах, в которое отделение употребляется, 8) что бы он, по крайней мере, был 4-вёртой степени по чинам государственным, то он купно с пожалованием в баи жалуется в третью степень».

Я удивлялся столь хорошим расположениям о сыске хороших главных судей, но ещё моё любопытство не было удовлетворено, и я спрашивал: «Какие есть сии общие и сверхчисленные баи»?

На сие мне ответствовал разглагольствующий со мною бай:

«Баи общие суть те, которые по самым чинам своим в верховном совете и в сём высшем правительстве имеют заседание, то есть хранитель законов, и он же опекун государственный, остерегатель государства, то есть тот, которому препоручены все дела с чужестранными народами, казнохранитель, то есть казначей государственный, всего правитель, который управляет всеми военными делами и имеет председательство в государственном военном правлении, морей начальник, то есть тот, кто управляет всеми морскими делами и имеет председательство в правлении о мореплавании, и — ежели когда есть — бай-наставник детей императорских, а ежели его нет — то надзиратель наук или председатель главной академии. Сии от самых чинов своих получают право заседания в верховном совете и в сём верховном правительстве, но как случаются в первом из оных дела тяжкие, то для лучшего познания в них выбирают из всех баев девятерых, из которых по избранию своему император троих определяет в совет, которые уже сверхчисленными считаются».

Хотел я его ещё вопрошать о причине разности во мнениях и должности каждого из чиновников, о которых он упомянул, но он прекратил речь мою, позвав меня к себе на вечер. Весь сей длинный разговор у нас не прежде заседания продолжался, но отчасти и после оного. Во время такового заседания слышал я предлагаемое дело и видел совершенное внимание, благопристойность, и в даче каждого голоса справедливое изъяснение законов, сопряжённое с человеколюбием к виновному. И такое сие заседание окончилось без всякого противоречия. Я с тем баем поехал к нему в дом.

Не буду описывать его приёма, который не мог быть по обычаю сей страны никаким иным, как весьма ласковым, так же и образ жизни его, а только продолжу о содержании моих вопросов. Я его, во-первых, вопрошал, что как возможно, что бы при ясных и точных законах могли несогласные мнения получаться. На сие он мне ответствовал, что понеже все дела человеческие суть подвержены несовершенству, следовательно же в самом изъяснении никакие законы не могут быть совершенны, к тому ж могут случиться противоречия, а в иных местах и недостатки, чего ради и учреждено в Офирской империи: что если в высшем правительстве, в каком-нибудь отделении по голосам, составляющим более 2-ух третей, дело будет решено в грамматическом разуме или в противоречии, то сие решение, хотя уже неколебимо остаётся, однако отсылается в полное собрание, где тогда присутствуют и все сверхчисленные баи и призываются некоторые учёные люди, знающие законы, и они утверждают, как сей закон должно толковать. Сие решение обнародуется и вписывается против той статьи в законную книгу, дабы никто впредь не отваживался толковать сие иначе, окромя смертной казни, ибо в сём случае и единый может исполнение остановить. Если же будет меньше 2-ух третей на одной стороне, то дело не решено и отсылается в полное собрание и там подобным же образом рассматривается, приемля мнения депутатов и всех призванных учёных людей, но решится только по превосходству 2-уз третей голосов баев и в законную книгу вписывается. Но если и в сём собрании согласиться не могут, то учреждается комиссия для истолкования и исправления сего закона наподобие той, каковая была учреждена при сочинении всего законодательства, состоящая из 20-ти человек, кого всё сие собрание изберёт по баллам. Она разделяется на четыре отделения: первое, которое рассматривает закон и причины его постановления и делает выписки из других сходных законов и решений, второе из сего чинит истолкование, сочиняет положительное правило и обнародует, давая время с полгода каждому мнение своё объявить. Третье собирает сии мнения, сличает их с начальным положением и относит в четвёртое, которое, учинив пространное описание, чего ради каких мнений не принято, и, входя в обстоятельства закона, чинит положительный закон, который так же в полном собрании рассматривается и по числу голосов уже не двух третей и не одних баев, но всех здесь призванных утверждается по баллам, по превосходящему их числу. И уже не позволено здесь ни хвалить, ни хулить закон, но каждый кладёт балл — принять ли или не принять такой закон, и если будет не принят, то вторично делает четвёртое отделение исправление, и так до трёх раз, всегда соглашаясь, сколь возможно, и с народными мнениями. А в четвёртый раз, если не будет согласия, то отлагается до трёхгодичного собрания, и там он бывает во всех губерниях баллотирован, а высшее сие правительство, только сличив все донесения и число баллов, утверждает его, либо отклоняет по превосходящему числу оных. Так же поступают и в том случае, если случится и недостаток в законе. Но таковые случаи у нас весьма редко случаются, и, помнится мне, что от времени законодательства нашего при великом Сабакуле единожды у нас было".

Второй вопрос мой состоял о помянутых сверхчисленных баях и о должностях их. Он мне на сие ответствовал:

«Сии суть следующие: первый — хранитель государственных законов. Сей имеет первое место как в верховном совете, так и во всех других присутственных местах, он получает жалобы и просьбы отовсюду, где жалуются в замедлении дел, имеет при себе двух собственных искусных в законах советников для помощи ему. Каждое дело, доходящее до государя, он рассматривает, предлагает его государю и изъясняет, какое должно быть положение закона, прилагая своё заключение с доводами, которое, какое бы решение ни было, при деле неотъемлемо остаётся. В каждом деле, где должно истолковать, объяснить, сообразить или дополнить закон, он в определяемой комиссии председательствует, одним словом, он есть душа всего исполнения по законам, а дабы не мог он употребить во зло своей власти, каждый год он подаёт высшему правительству подённую записку всех своих дел, где в полном собрании дела его рассматриваются. На сие определено не более трёх недель, в каковое время он лишён всей своей власти и снимает знаки своего чина, и когда получает засвидетельствование своих поступков, тогда паки в должность свою вступает, ежели же в чём явится виновен или подозрителен, то немедленно на его место выбирается другой, а он полным собранием верховного совета и высшего правительства расследуем бывает. В чин сей не иначе определяются, как такие люди, которые долгое время присутствовали в высшем правительстве, из коих выбираются трое по баллам и представляются императору, а он, по соизволению своему, кого хочет, из них определяет.

Второй — охранитель внешнего спокойствия, он есть тот, которому поручены все дела с чужеземными государствами»…

(Здесь рукопись обрывается).

1784 г.

Одним из интереснейших памятников русской утопической литературы XVIII века является роман известного писателя и историка М. М. Щербатова «Путешествие в землю Офирскую». Щербатов был широко образованным человеком. В своих исторических и публицистических сочинениях он выступал за всеобщую грамотность и повсеместное распространение знаний. В замечательном памфлете «О повреждении нравов в России» Щербатов разоблачал нравы екатерининского двора.

Утопический роман «Путешествие в землю Офирскую» — это обширное сочинение, рисующее неизвестную страну, название которой взято из Библии. Но, по сути дела, автор обращается к российской действительности и пытается нарисовать идеальный образ общественного правления. И хотя названия городов и областей носят экзотический характер, на самом деле они представляют собой изменённые разными способами (с помощью анаграмм и т. п.) названия известных русских городов и губерний: например, столица Офирской земли город Квамо — это, очевидно, Москва, Облотская область — Тобольская губерния, Агиара — Архангельская и т. д.

В предисловии к роману Щербатов говорит, что имел целью описать страну, в которой «никто не бывал», или, «по крайней мере, о которой никто никакого не токмо описания, но ни даже упоминовения не учинил». При этом он отмечает, что его интересовали не описания природы, невиданных птиц или животных, а главным образом общественное и политическое устройство страны, так как здесь «власть государственная соображается с пользой народной», «ласкательство прогнано от царского двора и истина имеет к оному невозбранный ход», а «законы созданы общим народным согласием».

Идеал Щербатова — просвещённая монархия, и не случайно в его утопии уделяется так много внимания делу просвещения, воспитания и обучения. Всё это позволяет считать сочинение Щербатова интересным образцом так называемого государственного романа. Утопия Щербатова приобрела популярность среди передовой русской интеллигенции. Известно, что его роман с увлечением читали декабристы, в частности П. И. Пестель и М. С. Лунин (см. Н. Д. Чечулин, «Русский социальный роман XVIII века», СПб, 1900 г., стр. 15, А. А. Кизеветтер, «Русская утопия XVIII века», сб. «Помощь», 1903 г.).

Исследователь творчества М. М. Щербатова, историк литературы Н. Д. Чечулин подчёркивал, что утопия «Путешествие в землю Офирскую» за фантастической формой скрывала довольно конкретные социальные идеи.

«Произведение „Путешествие в землю Офирскую“ есть произведение не чисто беллетристическое, в нём автор не имел в виду дать просто чтение нравоучительное, трогательное или занимательное. Его произведение есть в полном смысле этого слова то, что называется социальным романом: в нём затронуты важнейшие вопросы социального устройства и общественной жизни и даются полезные, по мнению автора, указания по этим вопросам… В форме социального романа автор, не стесняемый действительностью, с полной смелостью и определённостью рисует свои идеалы» (там же, стр. 20).

Вместе с тем в утопическом романе Щербатова явственно ощущается консервативный характер его социальных убеждений, стремление представить будущее России в патриархальных тонах. Идеал Щербатова — допетровская Русь, простота обычаев, отсутствие роскоши и показного богатства. Он выступает даже против больших городов, полагая, что из-за них происходит только порча нравов, народ отучается от земледелия и превращается в «праздных мещан».

---

Источники текста:

«Русская литературная утопия», авт.-сост. В. Шестаков; М., Издательство МГУ, 1986 г. (Университетская библиотека). Стр. 37 — 79.

«Взгляд сквозь столетия», антология русской фантастики XVIII и первой половины XIX века, авт.-сост. В. Гуминский, М., «Молодая гвардия», 1977 г. Стр. 20 — 68.