Путешествие аббата Бартелеми в Италии
правитьЖелая, чтобы Вестник Европы был собранием достопамятностей европейской литературы и политики, мы должны замечать важнейшее и любопытное как в той, так и в другой. Путешествие аббата Бартелеми, еще неизвестное в России (по крайней мере в Москве), есть самая любопытнейшая из новых книг; и по тому считаем за обязанность дать о ней идею Бартелеми был в Италии с герцогом Шуазёлем и сообщал графу Келюсу как описание видимых им предметов, так и мысли свои об оных. Он писал не для публики, не думал о блеске выражений, а говорил просто со своим другом, следуя первому впечатлению вещи. Все показывает страстного обожателя древности и великого ученого, осыпающего самые глубокомысленные наблюдения цветами остроумия и французской живости. Мы переведем одно письмо, весьма забавное, в котором Бартелеми описывает свидание свое в Неаполе с Прелатом Баярди, и которое доказывает, что Автор Анахарсиса умел шутить приятно. Сей знатный Прелат был Антикварий, избранный Королем для описания Геркуланских древностей. Он сочинил предисловие в семи больших томах, не сказав еще ни слова о своем предмете; оставил на время сию работу, и для отдыха вздумал написать сокращение всемирной Истории в 12 томах, в которой, по его словам, надлежало ему решишь самую важнейшую задачу Истории и Астрономии, а именно, найти тот пункт неба, где Бог в первый день творения поставил солнце, ученый Баярди отыскал сей пункт, и показал его Аббату Бартелеми на небесном глобусе.
"Я нашел его, говорит путешественник, в большой зале, лежащего в сильной простуде на софе, которой вид доказывал ее долговременную службу. Он был покрыть такими ветхими лоскутами, что всякой счел бы "их одеждою какого-нибудь жителя «Геркуланскаго, найденною в развалинах. В сию минуту Баярди работал с Секретарем своим. Я просил его не переставать, и сел подле софы. Калабрские монахи уведомляли его о новой ереси, которая начинала распространяться между ими; а именно, они сведали, что какой-то Коперник утверждает обращение земли вокруг солнца: можно ли согласить сие нелепое мнение с действием Иисуса Навина? Сверх того какими образом могли бы мы ночью стоять вверх ногами не падая? Прелат отвечал им пространно и со всей избытком учености на сии вопросы, соглашал изречение Святаго Писания с законами тяготения, доказывал обман чувств, и в заключение советовал монахам не тревожить Коперникова праха, уже давно охладевшего, и спать также покойно, как они прежде спали.
„Дописав эпистолу, он снова начал извиняться передо мною. Я сказал ему, что посланный Королем французским в Италию для обогащения его кабинета медалей, мне вверенного, считаю за долг искать знакомства первых итальянских ученых. Он снял колпак, удвоил вежливость свою, долго кашлял и требовал у меня дозволения представить мне синьору Марию Лауру, его старинную приятельницу, которая равно учена и добродетельна, знает латинский, греческий, еврейский языки, рисует, пишет как Апелл, играет на лире, как Орфей и шьет как дочери Минеевы. Хвала еще продолжалась, когда вошла к нам синьора, женщина лет в 65; а ему будет, кажется, лет 70.
В течение разговора прелат уверял меня, что он происходит от рыцаря Баярда, и не только родом, но и душой француз совершенный; жаловался на медленность работ геркуланских, на беспечность министров в рассуждении древних манускриптов, на досаду людей, завидующих его большому жалованью. Не знаю, как я наименовал графа Келюса: он в ту же секунду закричал: как! вы знаете графа Келюса? он друг мне. Послушайте, синьора Лаура: этот граф Келюс есть знатный господин во Франции, великий муж ученостью, душа всех парижских академий, покровитель всех искусств, все знает, обо всем пишет, и пленяет своими творениями весь ученый мир. И в ту минуту, оборотясь ко мне, спросил по-французски: Qu’at-il fait, le Caylous ? je n’ai jamais rien vou de loui[1] (о чем писал Келюс? я никогда не видал его сочинений). Не дожидаясь моего ответа, он позвонил в колокольчик, велел принести большую коробку, наполненную его латинскими стихами, и спросил, хочу ли слушать их? С великим удовольствием, монсеньор, отвечал я: но вы кашляете! Нужды нет, сказал он: жертвую всем вашему удовольствию — и начал декламировать мне анатомическое описание мозга. Во-первых, материя была мне не очень знакома; во-вторых, латинское произношение итальянцев так не сходно с нашим, что прелесть стихов его совершенно укрывалась от моего слабого понятия. Синьора Лаура догадалась, и прервала чтение; сказала, что такое важное содержание требует отменного внимания, и предложила ему читать Тревийский его источник. Синьора говорит правду, сказал он: вы были в Риме и конечно несколько раз удивлялись этому прекрасному источнику. Его при мне открыли: огонь пиитический воспылал в моей голове, и рекой излился в этой пьесе. — Сколько раз ни твердил я: монсеньор! вы кашляете! слова мои остались без действия; надлежало слушать“ — и проч.
Всего любопытнее видеть в сей книге первую идею великого творения, которое прославило Бартелеми: идею Анахарсиса. Он хотел сперва описать путешествие француза по Италии в век Медицисов. Вот план его, самим Бартелеми написанный. Он представляет нам эпоху славную возрождением искусств, наук, и множеством великих людей, живших в одно время.
Француз переезжает через Альпийские горы, и видит в Павии Иерома Кардана, писавшего о всех предметах, автора двенадцати больших томов; в Парме Корреджия, расписывающего купол соборной церкви; в Манту графа Бальтазара Кастильйона, сочинителя прекрасной книги il Cortigiano (придворного); в Вероне Фракастора, медика, философа, астронома, математика, литератора, космографа, славного всем, а особливо стихотворством: ибо тогдашние писатели старались отличиться во всех родах (что бывает во всякой земле при начале наук и литературы). В Падуе он слушает лекции Филиппа Деция, доктора прав, славного талантами и знаниями. Сей город зависел тогда от Венеции. Людовик XII, завладев Миланом, хотел прославить сей город поселением в его стенах доктора Деция; но Республика долго не хотела с ним расстаться, спорила — две сильные державы едва было не начали воевать за юрисконсульта!
Путешественник наш знакомится в Венеции с Даниилом Барбаро (наследником счастливого для наук имени, умножившим славу его примечаниями на Аристотелеву Риторику, переводом Витрувия, трактатом о перспективе) и Павла Мануче, славного ученого и типографщика, у которого находит он все новые итальянские издания древних авторов. — В Ферраре видит Ариоста, в Болонье профессора Ричи, в Флоренции Макиавеля, историков Гвикардина и Павла Джове, цветущий университет и дом Медицисов, некогда купеческий, а тогда уже владетельный, и в свойстве со многими королевскими фамилиями: дом, который в первом состоянии оказал великие добродетели, а во втором великие пороки, но всегда славился, ибо всегда любил искусства и литературу. — В Риме видит он Микеланджело, сводящего купол Святого Петра; Рафаэля, расписывающего Ватиканскую галерею; Садолета и Бембо, тогдашних секретарей Леона Х; Триссино, отдающего на театр Софонизбу, первую трагедию, сочиненную после древних; Бероальда, ватиканского библиотекаря, занятого изданием Тацитовых летописей, недавно найденных в Вестфалии и купленных Леоном Х за 500 червонцев. Сей папа предлагает места и знатное жалованье ученым всех народов, желающим поселиться в его областях, и большое награждение тем, которые принесут ему неизвестные манускрипты.
В Неаполе он находит Телезио, хотящего воскресить систему Парменидову (и бывшего, по словам Бекона, первым восстановителем философии), и еще Бруно, которого натура избрала быть изъяснителем ее, наградила великим разумом, но лишила таланта управлять собой[2].
До сего времени путешественник летел, так сказать, с одного конца Италии на другой, находя везде чудесности, то есть, великие монументы и великих людей, удивляясь беспрестанно и восхищаясь духом. Долговременное пребывание в Италии и в разных ее землях откроет ему еще более любопытного. Какая богатая жатва для ума! Какой источник идей о начале европейского просвещения! Означаю только некоторые; но предмет увлекает меня, и требует еще дальнейших изъяснений.
В пятом и шестом веке Италия покорена была герулями, готами, остроготами и другими народами, до того времени неизвестными: в XV веке она, гораздо счастливее, покорилась гению и талантам, призванным или, по крайней мере, принятым домами Медицисским, Эстским, Урбинским, Гонзаским — государями и республиками. Везде явились великие люди: одни, рожденные в самой Италии; другие, привлеченные из других земель, не столько низкой корыстью, сколько лестным уважением; иные, вызванные из Италии в другие государства, чтобы распространять там сведения, образовать воспитание юности и хранить здравие государей.
Везде учреждались коллегии, университеты, типографии для всех языков и наук, библиотеки, ежедневно обогащаемые напечатанными в Италии книгами, и новыми манускриптами, привозимыми из тех земель, в которых еще царствовало невежество. Академии так умножились, что в одной Ферраре было их 12, в Болонье 14, в Сиенне 16. Они имели предметом своим науки, словесность, языки, историю, искусства. Одна из сих академий следовала Платону, а другая ученику его Аристотелю: в обеих толковали мнения древней философии и даже угадывали мнения новой. В Болонье и в Венеции академия имела попечение о типографии, о хорошей бумаге, о литерах, корректурах и вообще о совершенстве новых изданий.
Быстрые успехи наук в Италии были следствием соревнования между ее разными правительствами и самого климата ее. Всякая столица и малейшие города славились любовь к просвещению, и заводили обсерватории для астрономов, амфитеатры для анатомов, сады для натуралистов, библиотеки для всех литераторов, кабинеты древностей для антиквариев, и всякого рода талантам наперерыв изъявляли почтение и благодарность. — Что касается климата, то в сей земле нередко находим людей с пылким воображением, с умом проницательным, способным к глубокомыслию, к великим предприятиям, и неспособных оставить их, когда они размыслили и твердо решились. Сим выгодам и свойствам Италия обязана была тем богатством наук и талантов, которое в несколько лет возвело ее, в сравнении с другими землями, на степень удивительного просвещения.
Я полагаю Ариоста современником Леона Х, но мог бы и Петрарка и Тасса представить в сем веке, хотя один жил за 150 лет прежде, а другой родился 11 лет после; ибо Петрарковы итальянские стихотворения, забытые в свое время, только при Леоне Х сделались славны; а Тасс образовал себя по Ариосту. Так называют именем Нила источник и устье сей реки. — Все роды стихотворства были тогда в цветущем состоянии, и каждый оставил великие образцы. Кроме Ариоста, в итальянской поэзии отличались Бернард Тассо, отец славного Торквата, Бентеволио, Аннибал Каро, Берни; а в латинской поэзии Санназар, Политициан, Вида, Бероальд; и между теми, которые, не будучи собственно поэтами, писали стихи, можно наименовать Леона Х, Макиавеля, Микеланджело, Бенвенуто Челлини, славного ваятеля, гравера и золотых дел мастера.
Успехи архитектуры доказываются в сем веке с одной стороны творениями Серлио, Виньоля, Палладия, и многими примечаниями на трактат Витрувия; а с другой стороны народными и частными зданиями, которые и теперь удивляют знатоков.
В рассуждении живописи я наименовал Микеланджело, Рафаэля, Корреджио: к ним надобно прибавить Юлия Романа, Тициана, Андрея дель-Сарте и множество других великих артистов, образованных их произведениями.
Ежедневно выходили новые трактаты о системах Платона, Аристотеля и древних философов. Трудолюбивые критики занимались римскими древностями, и все города собирали свои летописи. Между тем, как некоторые писатели, изъясняя историю человека, проницали умом в самую глубокую древность, смелые мореплаватели презирали все опасности, чтобы открыть отдаленные и неизвестные народы, которых бытие начинало казаться вероятным. Имена Христофора Колумба, Америка Веспуция, Себастьяна Кабота, украшают сей блестящий список, скоро умноженный именами других итальянцев, которых известия были обнародованы Рамузием.
Взятие Константинополя турками в 1453 году и щедрость Леона Х заставили переселиться в Италию многих греков, которые привезли с собой все главные математические книги. Старались узнать язык их; греческие творения были изданы, переведены, изъясняемы, и охота к геометрии сделалась общей. Некоторые посвятили себя ей одной: на пример Тарталиа, Коммандон; другие присоединили ее к своим упражнениям, например Мавролико, который писал об арифметике, механике, астрономии, оптике, музыке, истории, грамматике, чудесах и страданиях римских святых, и сверх того сочинял итальянские стихи.
Анатомия обогатилась наблюдениями Фаллопа Моденского, Болоньини, Виго, и проч.
Альдрованди, быв 48 лет профессором ботаники и философии в Болонском университете, оставил потомству 17 огромных томов о естественной истории. Не говорю о множестве богословских книг и трактатов о юриспруденции.
Успехи искусств питали любовь к спектаклям и пышности. История, вместе с монументами греков и римлян, вселяла в душу идеи благопристойности, величия и гармонии, которых не знали прежде. Когда Юлиан Медицис, брат Леона Х, был объявлен римским гражданином, папа давал городу великолепные праздники, соединенные с народными играми в греческом вкусе; на обширном театре, построенном близ Капитолия, представляли два дни Плавтову комедию; ее музыка и пышные декорации были предметом всеобщего удивления. Леон Х при сем случае уничтожил некоторые налоги и дал справедливости вид благодеяния; а народ соорудил ему статую.
Время, в которое натура открыла людям столько таинств, философия — столько истин, промышленность — столько новых способов, и в которое к нашему миру прибавился еще целый мир[3], кажется наблюдателю рождением нового человеческого рода; но изумление его уменьшится, когда он увидит достоинство и таланты наравне с первыми титлами знатности, страстных любителей наук в пурпуре римском, ученых в совете царей, на важнейших местах правления — тогда ему ясно откроется причина.
Чтобы еще возвысить любопытность сего путешествия, надлежало бы прибавить к блестящим действиям благородного, общего славолюбия, все новые идеи, которые способствовали сей чудесной революции, и все знаки тогдашнего волнения европейских народов, и все отношения к древнему Риму, которые беспрестанно являются уму, и все, что настоящее приготовило для будущего; ибо век Леона Х был утренней зарей следующих, и многие гении Европы, блиставшие в XVII и XVIII веке, обязаны большей частью славы своей гениям Италии пятнадцатого и шестнадцатого веков. Сей предмет так богат картинами, разнообразными и полезными для ума, что я хотел им заняться; но скоро увидел, что он требует от меня совсем новых упражнений и трудов. Вообразив тогда же, что путешествие в Греции, около Филиппова времени, представляет мне способ заключить в малом пространстве все любопытное греческой истории и множество подробностей в рассуждении наук, искусств, религии и нравов, обыкновений и другого, что не может быть описано историками, я обрадовался сей мысли, долго занимался планом и начал работать в 1757 году, по возвращении моем из Италии».
Мы без сомнения не можем пенять аббату Бартелеми, что он предпочел Грецию Италии; но жаль, что и первое намерение осталось только мыслью. Хорошо, если бы сыскался какой-нибудь второй Бартелеми, который мог бы ею воспользоваться и произвести в действо сей счастливый и великий план; но ученость с талантом, талант с терпением, охота с возможностью редко бывают вместе.
Путешествие аббата Бартелеми в Италии: [Из «Decade». 1802. T.32] / [Пер. Н. М. Карамзина] // Вестн. Европы. — 1802. — Ч. 3, N 10. — С. 103-119.