Фредерик Буте.
Путешествие Юлиуса Пингвина
править
Всем еще памятно необычайное волнение, охватившее весь мир, когда года два тому назад распространился слух, что появилось новое и единственное со времени Язона Золотое Руно и что его можно завоевать. Все газеты посвятили обсуждению этого вопроса всю свою первую страницу и половину второй; все государства организовали экспедиции, и всеми авантюристами, рассеянными по земному шару, овладел какой-то горячечный бред: опьяненные желанием овладеть этим сокровищем, они посвятили всю свою энергию, а многие из них даже положили живот свой в коллективных или одиночных попытках его завоевать. Между тем не существовало никаких точных указаний о местонахождении этого чуда, и толки о нем носили самый противоречивый характер. Никто даже не знал, из какого источника родился этот слух, но, несмотря на это, весь мир без исключения был убежден в его достоверности, и сердцами людей овладело безумие.
Однако самые хитроумные и упорные попытки овладеть Золотым Руном остались тщетны. Официальные экспедиции возвращались повесив нос, давали неудовлетворительные отчеты в своих действиях и выслушивали горькие упреки от своих правительств. Авантюристы также возвращались разочарованными, и газеты благоразумно стали замалчивать этот вопрос, давший им в свое время столь прекрасные барыши. Тогда некоторые скептические умы начали инсинуировать, что слух этот был, может быть, просто уткой, пущенной из свободной Америки; по этому поводу снова поднялись пересуды. Однако, как оказалось впоследствии, Золотое Руно в самом деле существовало, и честь его открытия принадлежит одному нашему соотечественнику, капитану легкого парохода — bateau-mouche — Юлиусу Пингвину. Отчет о его удивительном путешествии сообщен нам одним из двоих людей, совершивших с ним все путешествие от начала до конца и принимавших участие в открытии Руна.
Этот человек недавно вернулся на родину и вскоре умер, вероятно, вследствие нечеловеческих испытаний, которые ему пришлось перенести. Мы предаем гласности его рассказ. Весьма возможно, что одни будут его считать вовсе ложным, другие — сильно преувеличенным и не многие поверят ему всецело. Мы же сами видели этого человека и безусловно верим его словам.
Правдивое сказание о путешествии Юлиуса Пингвина,
капитана речного пароходика «Аргонавт»,
в поисках Золотого Руна,
сообщенное одним из двОИх людей,
совершивших с ним все путешествие
от начала до конца
и принимавших участие в открытии Руна
Я называюсь… Впрочем, и сам уже не помню своего имени, и никому до него дела нет. Мое прозвище Омар дано мне вследствие того, что Господь Бог вложил в мои руки такую силу, что я свободно могу до смерти избить любого силача. У меня была хорошая семья, деньги, воспитание, и я знавал лучшие дни, но все это куда-то ушло — и черт с ним! Впрочем, моя личность сама по себе вовсе не интересна, и я существую только постольку, поскольку я имею отношение к великому Юлиусу Пингвину — этому колоссальному и не оцененному по достоинству человеку, жизненный путь которого был омрачен косностью и завистливым ослеплением нашего дрянненького общества, не только не желавшего пользоваться его гениальным умом, но самым низким образом воспрепятствовавшего исполнению его обширных замыслов.
Перед Юлиусом Пингвином я забываю мое обычное насмешливое, равнодушное и презрительное отношение к людям и к самому себе, воспитанное во мне тридцатью семью годами бурной жизни; перед Юлиусом Пингвином я склоняю колена и благоговею.
Не рассказывайте мне апокрифических историй про бескорыстных и великих законодателей, законы которых проводятся в жизнь применительно к могуществу тех людей, которые им подчинены; не говорите мне о кровавых подвигах, приписываемых разным знаменитым полководцам и исполненных их солдатами, оставшимися в неизвестности; не надоедайте мне повествованиями о великих открытиях, сделанных бесстрашными мореходами, которых до открытия правительство пичкало всякими субсидиями, а после него — орденами и отличиями. Всему этому цена — грош в сравнении с тем, что я вам расскажу про сильнейшего, ловчейшего и великого Юлиуса Пингвина! Ликург, Магеллан и Бонапарт — мелкие букашки в сравнении с этим колоссом.
Молодость свою я провел очень бурно. Я был поочередно солдатом, монахом, вором, профессором. Я был добр, зол, труслив, храбр, я был всем, чем только можно быть. Словом, я пожил, но мою главную гордость и счастье я полагаю в том, что я знавал Юлиуса Пингвина, с первого же взгляда поверил в него, и что он был так милостив ко мне, что избрал меня в число своих апостолов, открыл мне свою великую, смелую, прозорливую, могучую и мечтательную душу. О Юлиус Пингвин, великан, попавший к пигмеям, молчаливый лев, потрясающий прутьями своей клетки, чудесный авантюрист, скользнувший, как всепожирающее пламя, по навозной куче человечества! Позволь мне, твоему ученику и последователю, пролить слезу, приветствуя тебя. Люди были с тобой несправедливы, подлы и притесняли твое геройское сердце. Они всеми способами старались помешать тебе следовать по твоему сверхчеловеческому пути. Мало того, что тебя оставили одного, тебе еще чинили всевозможные препятствия; измена шипела кругом тебя, и твоя родина была тебе злой мачехой!..
Но ты, непобедимый борец, сумел настоять на своем, и я громогласно оглашаю твои деяния, зная, что их хотят замолчать и предать забвению. Но я буду говорить, кричать, реветь! Я буду писать чернилами, слезами, своей кровью и замолкну только тогда, когда бурный вихрь всемирный снова пронесет твое имя по всем уголкам земного шара. Ты нашел Золотое Руно, о учитель!
Приступаю к своему рассказу.
10 октября прошлого года я умирал с голоду и, не зная, что предпринять, поступил в Агентство легкого пароходства. Меня определили на службу на пароход № 318 в качестве сборщика. Юлиус Пингвин был капитаном. Я его увидел, услышал и сразу стал его последователем и поклонником, его вещью. В одну минуту я ему всецело принадлежал. Горжусь тем, что он меня сделал своим помощником.
Тогда рассказ o Золотом Руне был у всех на устах. Многие экспедиции уже уехали, другие собирались в путь. Юлиус Пингвин исполнял свои обязанности и размышлял.
Однажды он мне сказал:
— Послушай, Омар, я знаю, где Золотое Руно. Я нашел бутылку, упавшую с погибавшего воздушного шара. В ней находится план, точно указывающий место его нахождения. Я отправлюсь туда, мне надоело киснуть здесь. Ты поедешь со мной.
Этот разговор происходил 13 ноября.
Затем он продолжал:
— Слушай внимательно. Мы уезжаем сегодня вечером. Вместо того чтобы причалить к последней пристани, мы поддадим пару и поедем дальше! Я ручаюсь за рулевого. Я беру с собой еще двух друзей. Одним словом, всех нас будет восемь человек, пароход наш крепкий, а это главное. Кочегар позаботится об угле, рулевой — о необходимых инструментах, а ты пойди купи бочонок морских сухарей, два пустых бочонка для воды, бочку соленого мяса, семьдесят коробок с сардинками, рому, кофе и хинина. Пока мы будем обедать в шесть часов, ты велишь все это погрузить. Не забудь свой нож. Я позабочусь о флаге и об оружии. Завтра утром мы будем уже в открытом море. А там уже добудем все, что нам надо. У меня есть свой план.
Я ответил:
— Есть!
Я бы без колебания пошел за ним в ад.
Таким образом, экспедиция была решена и снаряжена.
Теперь я буду списывать судовой журнал, который я с той минуты вел аккуратнейшим образом.
Судовой журнал «Аргонавта»
(бывшего легкого парохода № 318)
Капитан Юлиус Пингвин
13 ноября, в 8 ч. 45 м вечера, экипаж легкого парохода № 318 под командой капитана Юлиуса Пингвина решил оставить службу и всецело посвятить себя экспедиции, которую капитан Пингвин решил предпринять с целью завоевать Золотое Руно. Экипаж собрался на палубу, к нему присоединились два добровольца; вместо грязной тряпки, изображающей флаг Агентства легкого пароходства, которую бросили в воду, взвился собственный флаг капитана Пингвина — белый пингвин на черном фоне. Поднятие флага экспедиции было салютовано семнадцатью выстрелами из револьверов; к корме прибили металлическую полоску, на которой написано было: «Аргонавт», и пароход был торжественно окрещен этим именем.
Состав экипажа был следующий: Омар — лейтенант, Черенок — лоцман; Байадос — механик; Кристаллин — кочегар; Констанций Славный — матрос.
Волонтеры: доктор Сатурнин Гной — врач, Жозеф — математик и географ.
Все поклялись в верности капитану Пингвину и в ознаменование принесения присяги семь раз громогласно прокричали «ура!» и распили по стакану рому, разбавленного порохом. Черенок и Славный не сумели сохранить в себе эту смесь и отдали ее желто-бурым волнам реки.
Мне, лейтенанту Омару, поручили вести судовой журнал.
Пока шли все эти церемонии, мы проехали уже сажен на сто мимо понтонных огней конечной пристани. Пассажиры, не вышедшие на предыдущих остановках и пожелавшие причалить к последней пристани, заявили о своем существовании, высыпав шумной толпой из каюты, в которой они укрывались от тумана. Они вышли на палубу в количестве семи или восьми человек во главе с толстым маленьким человечком.
— Милостивый государь, — обратился он ко мне, — почему нет остановки?
Юлиус Пингвин выступил вперед. Констанций Славный и я стали около него с револьверами в руках. Он был олицетворенное спокойствие, когда сказал:
— Мы никогда больше не остановимся. Я желаю овладеть Золотым Руном и иду на него. Предлагаю всем тем, кто еще не превратился окончательно в слизняка и не покрылся плесенью, ехать со мной. Господь Бог послал вас мне, и я ничего не имею против того, чтобы оставить вас у себя. Конечно, вы рискуете околеть дорогой, но зато, может быть, завоюете весь мир и все хорошее в нем.
— Это что такое?! — вдруг завопил толстенький человек. — Издеваетесь вы над нами, что ли? Мое имя…
— Что?! Чего распетушился? — вдруг прервал его сиплый голос. — Заткни фонтан, тухлая колбаса! Мое имя — Оплот Красного Квартала! Я не боюсь шестерых таких, как вы, и не родился еще тот, кто меня победит. Я еду с капитаном, потому что он мне по душе, он настоящий человек, а я в таких понимаю толк. Не хотите ли со мной помериться, сударь? Я готов.
С этими словами выступил на середину субъект огромных размеров и каторжного вида, в фуражке и с шарфом на шее.
Пингвин пожал его руку.
— Вы будете моим помощником, — сказал он.
— Я хороший негр, ты хороший господин. Я хочу с тобой…
К нам подскочило что-то похожее на павиана, облеченного в живописные лохмотья.
Остальные пассажиры с беспокойством сплотились в группу и вопросительно озирались кругом:
— А что станется с теми, которые не захотят поехать с вами? А как будет распределена добыча?
— А можно ли мне будет проповедовать имя Божие?
— Будет ли нам какая-нибудь еда?
— Я должен вернуться к месту моего служения…
— Меня ждут мои господа…
Но громче всех кричал и пыжился кругленький господин:
— Я не согласен! Я протестую! Где же свобода личности, черт вас побери?!
— Хочешь, я раскрою тебе рыло? — предложил ему Оплот. — Ишь ты, свобода личности! Плевать мы на нее хотим!
Юлиус Пингвин махнул рукой и заговорил:
— Кто не хочет ехать с нами, может сойти с парохода.
— Куда? — спросил какой-то голос.
— В воду, конечно. Мы не станем рисковать безопасностью экспедиции из-за личных дел незнакомых нам людей. Добыча будет распределена между живыми по моему личному усмотрению, сообразно с заслугами каждого; семьи умерших не будут иметь на нее никаких прав. Конечно, каждая часть, даже самая маленькая, будет так велика, что на нее можно будет купить полмира, и еще останется порядочный капитал, не говоря уж о славе, могуществе и прочем. Разумеется, еда и питье не будут отличаться обилием и роскошью, но это мы наверстаем впоследствии. Я даю вам пять минут на размышление. Повторяю вам, что вам представляется возможность сделаться людьми. Я говорю все это, имея в виду ваше собственное благо; мне вы не нужны, я и один поеду. Вернитесь в каюту!
Они ушли и через пять минут сообщили нам, что все, за исключением одного, присоединяются к нам.
Их было пять человек: кругленький лысый господин; громадный глупый и добрый швейцарец; высокий белокурый норвежец, оказавшийся пастором и впоследствии смертельно надоевший нам тем, что то громогласно распевал псалмы, то с увлечением играл их на складной флейте, а сверх того выпивал весь ром; уличная торговка; прислуга за все и пожарный, оставшийся, по всей вероятности, из-за прислуги за все.
Ехать с нами отказался какой-то сержант.
— Мне приказано явиться, — повторял он, — я бы очень желал остаться, но мне приказано явиться, и я должен идти.
Он ушел.
— Хорошо, что мы от него отделались, — шепнул мне Оплот, — среди нас есть еще один лишний человек.
Я пошел с ним осматривать каюту. К моему удивлению, я нашел еще двух пассажиров: худого человека, одетого в длинное песочного цвета одеяние, невозмутимо и молча курящего свою трубку. Он не разделял волнения своих товарищей и ответил только кивком на мое предложение присоединиться к нам. Я принял это за согласие и не ошибся: он поехал с нами. Под скамейкой спал совершенно пьяный факельщик. Его с трудом разбудили, и он объявил, что умрет, если его тронуть с места; однако он согласился последовать за нами и жить, когда узнал, что на пароходе много рома.
Все собрались на палубе, и я составил следующий список экипажа:
«Пассажиры, находящиеся на бывшем легком пароходе № 318, ныне же „Аргонавт“, приглашенные принять участие в экспедиции, согласны:
Ипполит, по прозвищу Оплот Красного Квартала, бывший сутенер, помощник капитана Юлиуса Пингвина;
Коко — негр, бывший продавец сладостей, марсовый матрос;
Густав К. С. Гейсберг Тантстиктор — бывший норвежский пастор, флейтист;
Клавдий Зафалин — пожарный, утверждается в своей должности;
Флаум — бывший маклер фальшивых бриллиантов, — повар…»
Я озирался, ища глазами толстенького господина.
— Где же он? — спросил я у Оплота, делавшего перекличку.
— Ушел, — ответил он, хихикая, — он уже начал судачить насчет капитана Пингвина за его спиной. Я помог ему уйти. Он не вернется.
Я не настаивал и продолжал:
«Эзекиель Двойник — факельщик, утверждается в своей должности.
X. — неизвестный, утверждается в своей должности [Это был желтый человек; его спокойного молчания и душевной невозмутимости не удалось ничем поколебать].
Гонория Дюпон — прислуга за все, утверждается в должности.
Зоя Нефль — бывшая торговка, кастелянша и фельдшерица».
Все эти путешественники присягнули капитану Пингвину и торжественно признали его полновластным хозяином судна, имеющим после Бога власть над жизнью и смертью всех нас.
Все обязались в случае войны взяться за оружие в защиту экспедиции. От этой обязанности были освобождены: Доктор Сатурнин Гной — ввиду его должности; пастор Тантстиктор — во внимание к его гуманитарным убеждениям и ввиду его должности флейтиста, необходимого в сражении; повар Флаум — во внимание к его необычайной тучности и природной трусости, которою он хвастается. Обе женщины обязаны помогать доктору Гною ухаживать за ранеными.
Господин Клодоальд Бравый, сержант, бывший в числе пассажиров, объявил, что по делам службы должен удалиться, и потому его спустили в реку по его желанно, взяв с него предварительно клятвенное слово никому не поверять тайну экспедиции [Храбрый Клодоальд Бравый, дослужившийся впоследствии до чина капрала, был нами отыскан, но он остался до конца верен данной клятве и никогда не хотел и слова сказать о том, чего он был свидетелем. Его уговаривали все, начиная от его непосредственного начальника и кончая главой государства, но все их усилия были тщетны, и он не нарушил своего обета. — Примеч. изд.].
Толстый, маленький лысый и холерический господин исчез, не назвав своего имени. Существует предположение, что он был почтовым чиновником [Никак не удалось узнать имени и общественного положения несчастного маленького, толстого, лысого и холерического господина. Наши поиски остались тщетными отчасти вследствие неясности данных примет, так как они могут быть применимы ко всем общественным деятелям вообще и к почтовым чиновникам в частности. Толстому, маленькому, лысому и холерическому господину предлагают 5 тысяч франков, если он объявится, в случае если он еще в живых, что представляется маловероятным. — Примеч. изд.].
Экспедиция в этом составе продолжала идти вперед.
14 ноября, 6 часов утра
Еще не светало. Я пишу при свете боевого факела. Мы приближаемся к устью речки, и капитан думает, что скверное учреждение, называемое таможней, не преминет затруднить наш дальнейший путь теми унизительными палками, которые так называемое цивилизованное общество приберегает для свободных колес сердечных и хороших людей. Юлиус Пингвин все-таки надеется миновать их, не сделав ни одного выстрела, но на всякий случай он приказал всем приготовиться к сражению. Каждый из нас вооружился револьвером и холодным оружием. Женщин заперли в каюту. Доктор Сатурнин, которому предложили последовать за ними, отказался, желая полюбоваться картиной. Ввиду непривычки пастора Тантстиктора к сражениям ему разрешили укрыться в тамбур машины с условием, чтобы он все время играл, не переставая и во всю мочь, воинственные гимны. Лоцман Черенок остается, конечно, на своем месте, а механику Байадосу и кочегару Кристаллину приказано не отходить от своих постов. Свободные от занятий люди получили приказание держаться наготове. Вплоть до сигнала, который даст капитан, все должны напустить на себя самый равнодушный и невинный вид. Каждый из нас получил по маленькому белому коленкоровому пингвину и пришпилил его к груди в знак солидарности и как воинственную эмблему.
Замечу мимоходом, что желтый человек молча, но решительно отказался вооружиться каким бы то ни было оружием. Он не захотел приколоть и пингвина и ограничил свои приготовления к сражению тем, что набил свою трубку и сел на носу парохода.
Мы готовы к битве, но надеемся обойтись без нее, однако возможность пролития крови произвела различное впечатление на моих товарищей. Пожарный бледен и имеет решительный вид. Молодая прислуга за все горько плачет. Негр Коко снял свои лохмотья, боясь их испортить; он намазался вонючим салом и, совершенно голый, скачет по палубе. Пастор Тантстиктор складывает свою флейту, причем так дрожит, что зуб на зуб не попадает. Толстый Флаум так рыдал и трусил, что всем стал жалок и противен, и его отвели в каюту к женщинам. Факельщик, совершенно пьяный, пишет свое завещание и черпает в бутылке рома все новые и новые запасы мужества. Остальная часть команды держит себя хорошо. Оплот проявляет особенную радость и жонглирует стальным брусом, служившим раньше рычагом и весящим 46 фунтов.
— Раскроить бы этим молодцам физиономии! — говорил он. — Еще не родился тот, кто меня победит.
Светает. Мы у устья реки. Впереди расстилается море, а как раз перед нами, загораживая нам путь к славе и богатству, виднеется судно береговой охраны. Настает время действовать.
— Вперед! — скомандовал Юлиус Пингвин.
В тот же день, 12 часов дня
Мы в открытом море. Мы победили. Пришлось драться. Когда мы проезжали мимо судна береговой стражи, нам крикнули остановиться. Пингвин остановился. Тогда к нам подошли две большие лодки с двадцатью людьми под командой офицера пограничной стражи. Он вошел на палубу вместе со своими солдатами; он был, очевидно, в духе.
— Это вы так уезжаете, не говоря дурного слова? — обратился он к Пингвину. — А пропуск где? Забыли?
— Господин офицер, — ответил Юлиус Пингвин, — у меня нет товаров, оплачиваемых пошлиной, мы хотим совершить морскую прогулку.
— Посмотрим, — возразил офицер. — Где ваши документы? Не слыхал что-то, чтобы в такой ранний час совершали прогулки по морю. Тут что-то не чисто.
Негр Коко, видя, что дело плохо, попытался рассеять надвигавшуюся грозу, но его затея оказалась неудачной.
— Я хороший негр. Не желаете ли нуга? Товар хороший, — сказал он, подскакивая к офицеру со своим лотком.
— Издеваешься ты надо мной, что ли, поганая макака! — завопил взбешенный офицер, кулаком опрокидывая лоток. — Погоди, я вас всех обыщу!
— Я хороший негр, — говорил Коко, — я совершенно гол, не обыскивай меня.
Он сделал два шага назад, наклонил голову, разбежался и прыгнул прямо на офицера. Головой он ударился прямо в живот офицера и перебросил его за борт.
— Флейтист, играй! — скомандовал Пингвин. — Вперед, друзья!
— Валяй, жарь его! — рычал Оплот, ринувшийся вперед со своим другом. — Коко, ты приобрел мое уважение!
Мы все бросились вперед и пустили в ход револьверы. Солдаты обнажили сабли и вступили в бой. Оплот работал своим брусом и укладывал им противников на месте. Негр ударами своей головы опрокидывал по очереди солдат и был ранен в лицо. Между тем Жозеф, Славный и пожарный рубили людей справа от меня, налево от меня Юлиус Пингвин и Оплот уничтожили уже всех своих врагов, а в центре я живо очистил место с помощью веселого факельщика, засучившего рукава своей черной одежды и работавшего за шестерых. Визгливая флейта пастора заглушала стоны и проклятия, но толстый Флаум так ревел в каюте, что его-то все-таки было слышно. Слышен был также писк прислуги за все Гонории. Доктор Сатурнин перевязывал рану храброго Коко, а желтый человек невозмутимо и неподвижно курил свою трубку, сидя на скамеечке. В начале сражения один солдат бросился было на него, но он спокойно, без всякого усилия убил его ногой.
Наши враги были все истреблены.
— Вперед! — скомандовал Юлиус Пингвин. — На абордаж!
«Аргонавт» помчался на всех парах, и в мгновение ока мы напали на судно береговой охраны; произошла жестокая и быстрая резня, во время которой храбрый Славный был убит пулей в голову.
Мы не оставили ни одного человека в живых и по приказанию капитана перешли со всем нашим достоянием на завоеванное судно, так как оно было гораздо лучше «Аргонавта».
Мы облили смолой бывший пароход № 318 Агентства легкого пароходства, зажгли его и сами стали уходить на всех парах. Он горел в утреннем тумане, как факел, и мы видели в подзорные трубы, как множество людей собралось на набережных смотреть на это зрелище. Он взлетел на воздух, когда мы уже были далеко.
Мы похоронили Констанция Славного со всеми почестями, которые воздают героям, павшим на поле брани. Пастора не без труда уговорили оставить свою флейту, на которой он продолжал играть с каким-то остервенением, и, совсем обалдевший от собственной игры, он нервным голосом прочитал над трупом какие-то молитвы на иностранном языке. Тело убитого бросили в воду. Затем очистили палубу от трупов, загромождавших ее. Мы никого не ранили, за исключением одного человека, на которого Оплот нечаянно наступил, но и тот вскоре умер.
— Господи боже мой, — вздыхал Эзекиель, опрокидывая в воду тело бригадира, — сколько работы пропадает зря!
Когда мы почистились и привели все в порядок, то позавтракали.
Кушанье было приготовлено женщинами, так как повар Флаум еще был полумертв от страха.
— Удивительно, — весело заметил доктор, — что сражение ничуть не хуже хирургии! Я так даже предпочитаю поле битвы врачебному амфитеатру. Почему-то мне кажется менее жестоким убивать, чем вылечивать.
— О, — возразил пастор с сильным шведским акцентом, — столько людей умерло, которые могли бы еще долго жить! А эти стоны… кровь…
Он вздрогнул всем телом и выпил стакан рома.
— Я очень есть хочу, сударь, — сказал раненый Коко, которому была прописана строгая диета. — Я хороший негр, я есть хочу.
— Этот негр похож на меня, — сказал Оплот, отрезая себе кусок сала, — всякое волнение вызывает во мне страшный голод.
— Эх, батюшка, — говорил Эзекиель Двойник, успевший уже напиться, — жизнь-то наша…
Вот каково было славное начало нашего путешествия.
16 ноября
Ничего особенного не случилось. Мoре спокойно, и наше новое судно ведет себя отлично. Оно делает около 12 узлов в час, а может делать и 15 или 16.
В настоящую минуту Оплот несет вахтенную службу. Желтый человек невозмутимо жует жвачку и с невероятной силой и меткостью плюет в море через снасти, находящиеся в шести метрах от него. Он согласился бросить свою трубку на мое замечание, что на военных кораблях не курят. Эзекиель Двойник последовал его примеру. Он занят тем, что вырисовывает на корме корабля название «Аргонавт» белой краской по черному фону. Он окружает его декоративными украшениями, изображающими черепа и кости, и при этом распевает сентиментальный романс.
Толстый Флаум подметает палубу под руководством Зои Нефль.
Пожарный обозревает трюм. Прислуга за все ничего не делает, а пастор Тантстиктор говорит проповедь, адресуясь специально к негру Коко, который плачет навзрыд и глух ко всему, прислушиваясь только к голосу своего желудка: по предписанию доктора он должен выдержать диету до вечера.
Капитан Пингвин заперся в каюте с доктором Жозефом и производит с ним математические вычисления. Должен сказать несколько слов о господине Жозефе. С первого же взгляда видно, что он — выдающийся человек, красивый и ловкий. Несмотря на то что он довольно молчалив, он внушает доверие и любовь. Юлиус Пингвин говорил мне о нем сегодня:
— Лейтенант Омар, ты видишь, братец, этого человека? Так вот он — благородный ученый, одним словом, человек в полном смысле этого слова, а не слизняк, как они все. У него все есть, и он мог бы стать знаменитым ученым, и вообрази, что он разбивает свою жизнь, сулившую ему столько счастья, из-за женщины. Тебе не верится, что такой красивый человек, который, так сказать, создан для любви, страдает от ее отсутствия? К сожалению, это так. Он ищет забвения, и если не найдет его, то, помяни мое слово, будет искать смерти. Наша экспедиция сама по себе его не интересует…
Такой человек погибает из-за женщины, черт ее дери! И обидно и больно!
Оплот прервал мои размышления.
— Лейтенант Омар, — неуверенно начал он, подходя ко мне, — мне надо вам кое-что сообщить. Видите ли, на меня можно положиться, и еще не родился тот, кто меня победит. Потому-то я и поехал с вами. Господина Пингвина я люблю, как отца, мне опротивело мое ремесло, мне надоело выслеживать по бульварам мою подругу, когда она таскается с другими, и учить ее своим сапогом. Она даже лежит в больнице теперь, потому что я как-то попал ногой не туда, куда следует… Что же делать! Себя не переделаешь, а я горяч… Господин Пингвин, сам того не зная, волею ли судеб, предопределением ли Провидения, вытащил меня из этой жизни… Кроме того, я к нему привязался. Он как-то умеет захватить вас, я ему предан всей душой, и у меня только он один и существует на свете. Я вам поверяю все это потому, что вы мой брат во Христе и также его любите, так что ваш лоцман Черенок — шпион жидов.
— Что? — спросил я.
— Это верно, — ответил он. — Вас это удивляет, меня тоже, но это так. Видите ли, вчера, до нашей расправы с этими мерзкими водяными гадинами, он зажег свою трубку какой-то особенной спичкой, светившей точно иллюминация, но меня не проведешь.
— Ничего не понимаю, — сказал я.
— Как же? Толстый повар также что-то орудует, несмотря на свою толщину. А насчет лоцмана не сомневайтесь. Вы находите естественным, что на нас так, за здорово живешь, послали сразу двадцать солдат? Нет, это несомненно, помяните мое слово, с нашим подлым правительством все возможно: он — шпион жидов.
— Если он шпион вообще, то он скорее шпион иезуитов, и ничего в этом удивительного нет, — вмешался в наш разговор механик Байадос, — одни иезуиты способны на подобные гадости. Они всюду суют свой нос. Клерикализм — вот наш общий враг.
— Я верующий и утверждаю, что это дело жидов… — пробормотал Оплот.
Я прервал его:
— Жиды или иезуиты — это пустяки.
— Это вовсе не пустяки с социальной точки зрения.
— Оставим в покое социальную точку зрения. Нам интересно знать, есть ли между нами изменник или нет. Я думаю, что нет. Во всяком случае, лучше до поры до времени не болтать и не говорить ничего капитану, тем более что мы достоверно ничего не знаем. У вас ведь нет никаких доказательств, не правда ли? Надо быть справедливым. Следите за Черенком! Если он уже давал какие-нибудь сигналы, он наверняка опять повторит, и мы его накроем.
— Хорошо, — ответили они, — мы будем молчать, но будем смотреть в оба.
Они оставили меня, сошли вниз и завели политический спор, который, боюсь, никогда не кончится.
Я размышляю над этим странным происшествием и стараюсь припомнить действия Черенка. Сознаюсь, что он не внушает мне доверия.
Он толстый и лысый и держит руль очень спокойно. Пингвин сказал мне про него, что он очень умный человек, я же нахожу его только хитрым. Не подослан ли он к нам, чтобы украсть благословенную карту капитана, упавшую с воздушного шара? Но откуда могли бы узнать о его существовании? Чье орудие, в сущности, Черенок? Что будет против нас предпринято?..
Поживем — увидим. Надо остерегаться и надеяться на судьбу.
Тот же день, 10 часов вечера
Только что была жженка в честь вчерашней победы. Капитан всех нас собрал в большую каюту. Он сказал нам речь, и я уверен, что отныне каждый из нас готов дать себя изжарить на медленном огне за него. Никогда не подумал бы, чтобы человек так мог завладеть всем существом другого человека одними словами. Правда, этот человек — Юлиус Пингвин. Его речь нас всех с ума свела. Привожу ее целиком.
Речь, произнесенная капитаном Юлиусом Пингвином
на «Аргонавте» 14 ноября
— Должен вам сказать, что я доволен вами и уважаю вас. Я теперь знаю, на что вы способны. В общем, все вели себя хорошо. Те, кто составил маленькое исключение, со временем привыкнут или пригодятся на что-нибудь другое. Не надо никого презирать. Все не могут быть героями, и никто не может быть уверен, что способен быть им каждый день. Мы победили. Прекрасно. Я не хочу называть никого по имени из оставшихся в живых, хотя их подвиги были блистательны. — Капитан бросил одобрительный взгляд на Оплота и негра Коко, которые приосанились с напускной скромностью. — Упомяну только об умершем Констанции Славном. Он первый пал. Будем чтить его память. Многие из нас последуют за ним, но это ничего, не надо бояться смерти. Никто не знает, что такое смерть. Когда мы умрем, мы узнаем, что такое смерть, но пока мы в живых, надо жить и не обрастать мхом, не видя далее кончика своего носа и мелкой комфортабельной жизни. Довольно с нас подлостей, принципов, политики, нищеты и помойной ямы, в которой мы вертимся в темноте и вони. Когда в животе бьется сердце, тогда надо его показать и послать к черту все, что мешает стать человеком. Если мир от мала до велика так мерзок, то это только потому, что слишком много говорят и слишком мало действуют. Человечество имеет войлочную душу, подобно подставке под пивные кружки. Она впитывает помои, мягка и жестка. Никто не умеет идти вперед, если не найдется кого-нибудь, кто двигает их плетью. Не смеют убивать, но все мошенничают; у всех мерзкие пороки, от которых они невидимо гниют и хотят сделать всех похожими на себя. От всего этого тошнит мокрицами. Мы действуем. Прекрасно. Когда куда-нибудь направляешься, то иди прямо, а не сворачивай в сторону, как закоснелая дубина, только потому, что другие это делают. Надо жить для себя, а не для чужого мнения. Надо уметь смеяться, плакать, надеяться, желать, страдать, любить, ненавидеть, жить и умирать — и к черту все остальное! Посмотрите на себя теперь: разве вы не довольны тем, что вы сделали, и что вы не остались на покое, как сельди, закупоренные в банке? Разве вы не испытали больше ощущений в эти два дня, чем во всю вашу глупую жизнь, когда вы знали, что завтрашний день будет такой же, как и сегодняшний? Вы мне скажете, что нужен случай, обстоятельства. Но если в ваших жилах течет кровь, а не вода, то создайте себе эти обстоятельства, ловите их на лету. Такие обстоятельства сами идут к желающим ими воспользоваться; один случай ведет за собой другой, и вы приобретаете привычку пошевеливаться. Теперь вам представился случай; берегите его! Надо добиться своего. Конечно, не все пойдет как по маслу. Нас уже хотели остановить, будут еще пытаться, но мы все-таки будем идти вперед, сплотимся теснее. В этом вся суть. Каждый для всех. Если поднимутся споры, вы их разрешите потом. Теперь же мы должны все быть как один человек. Многие падут по пути. Это несчастье. Но будем все-таки двигаться вперед. Пусть не будет зависти, измены, — Оплот бросил на Черенка взгляд, полный грозных подозрений, — подлостей, сомнений, эгоизма, пусть царит сила, самопожертвование, согласие, упорство, решимость — и мы завоюем мир. Доверьтесь мне! Я вас доведу до конца, стой хотя сам черт у этого конца!
10 ноября
Дует юго-западный свежий бриз, и море беспокойно. Прислуга за все хнычет, у пожарного и факельщика морская болезнь. Меня всю ночь мучили кошмары вследствие речи капитана. Что за человек! Я готов жизнь свою отдать за него.
18, 19 и 20 ноября
Ничего нового. Мы начинаем понемногу привыкать друг к другу. Каждый занят своими делами. Прислуга за все как будто уже переутомилась. Желтый человек ничего не делает, и к нему никто не привыкает. Нельзя привыкнуть к несуществующему, а для нас он как будто не существует.
21 ноября
Мы теперь вышли из вод, прорезаемых обыкновенными пароходными рейсами. С двенадцати часов дня нас относит течением, так как машина потерпела маленькую аварию и на починку ей потребуется несколько часов. Нас отнесло к какой-то туче дымчатых желтых испарений, очень плотных и резко отделяющихся от окружающей атмосферы и не имеющих с ней ничего общего. Она походит на туманную стену, вершина которой теряется в облаках, сама же она образует большую дугу. Доктор Сатурнин объясняет нам, что это Бледный остров, окруженный присущим ему туманом. Он уверяет, что когда-то приставал к нему.
— На нем, — рассказывает он, — всегда желтоватый туман, такой густой, что сквозь него предметы едва видны и принимают неясные, фантастические очертания. Этот туман пристает к коже, как липкая вода, и у него тяжелый, одуряющий запах. Когда человек высаживается на этот остров, покрытый удивительной растительностью, и идет в этом тумане, к нему навстречу выходит его двойник и дружески жмет ему обе руки, заставляя его стоять перед ним. Они обмениваются знаменательными словами и поверяют друг другу неизвестные тайны. Не многие желают вернуться к прежней жизни и к своему кораблю, которого они и найти-то не могут. Многие корабли никогда и не вышли из этого отравленного тумана. Кажется, впрочем, не утверждаю этого наверное, это и есть Остров забвения, о котором говорит Гомер. Когда корабль, на котором я состоял врачом, должен был укрыться от бури в этой зловещей туманной полосе, капитан, человек бывалый и опытный, строго запретил нам сходить на берег. Несмотря на это, пять человек, из них трое пассажиров, тайком съехали с парохода. Из них только один вернулся, и его лицо, глаза, вообще все его существо приняли смертельно бледную окраску этого тумана. Он не сказал ни что он видел на этом острове, ни что сталось с его товарищами. Он казался опьяненным равнодушием и ленью. Вскоре он умер.
Слушая этот рассказ, мы смотрели на Бледный остров или, скорее, на туман, окутывавший его своей плотной серо-зеленой пеленой.
День склонялся к вечеру, и мы находились очень близко от этой таинственной зоны.
Мы снова пустились в путь только три часа спустя.
Тот же день, 11 часов вечера
Господин Жозеф пропал, и мы заметили его исчезновение только при вечерней перекличке. Он оставил на имя капитана следующее письмо:
«Юлиус Пингвин, простите! Покидаю вас. Уважаю и люблю вас, как величайшего человека, и от всего сердца желаю вам успеха; хочу уйти от себя самого и, так как представляется к тому случай, попытаюсь найти то, что для меня составляет Золотое Руно».
— Че-е-ерт! — воскликнул Пингвин. — Он убежал на Бледный остров искать забвения, когда нашел бы его у нас через месяц! Вернуться разве за ним?! Но мы рискуем все остаться там, а я не имею права подвергать всех такой опасности! Впрочем, если ему это нравится… Вперед! И все из-за женщины!.. Погиб человек ни за что! И тошно, и обидно!..
На его глазах блеснули слезы.
22 ноября
Ничего.
23 ноября
Сегодня мы выудили какое-то странное существо, плававшее вслед за нами и делавшее нам знаки. Когда его втащили на палубу, мы признали в нем человека, но — боже! — в каком он был виде! Его длинные волосы были перевиты водорослями, кожа была красная и чешуйчатая, а пальцы ног и рук были соединены перепонками. Он стал лопотать что-то на этаком бессмысленном наречии, состоящем из слов всех языков. Общими усилиями мы кое-как разобрали, что он говорил.
— Я великий герой и ищу истину! He найдется ли она случайно у вас в вашем грузе? Нет, вижу, что нет! Какая досада! — И он зарыдал. — Я смолоду ищу ее и нигде не могу ее найти, несмотря на то что я учился как с самыми умными, так и с самыми глупыми людьми и побывал везде: вверху, внизу, направо, налево, сзади, спереди! И всех умолял: дайте мне ее! И никто мне ее не дал! Может быть, ее у них в самом деле нет или они берегут ее для себя. Когда я окончательно убедился в том, что мне не удается найти истину на земле, я решил поймать ее в море и с этой целью приучал себя к существованию в соленой воде. Когда я совсем привык к этой жизни, я отдался волнам, держа путь прямо перед собой, лицом к солнцу. Я всегда плаваю, питаюсь сырой рыбой, отлично ныряю, и мои руки обросли перепонками. — Он показал нам свою правую руку.
— Великолепный образчик трансформизма, — заметил доктор, любуясь им. — Он мне напоминает крыс с холодной кровью.
— Да, — ответил морской человек, — я также знаком с великими теориями незабвенного Дарвина. Я готов верить, что я обезьяна, но я лично склонен думать, что я рыба, и эта неизвестность меня мучит. Я уж много лет не стриг волос, так как потерял свой перочинный ножик. Это ужасно!
Он остановился на минуту, затем продолжал:
— Я давно уже плаваю, отдавшись волнам могучего моря, и изучал его в самых сокровенных его недрах. Мое сердце почти разбито, и ум развинчен от усиленных дум, но истины я все-таки не нашел. Не нашел я ее на кораблях: ни на вершинах мачт, ни в глубине трюма, ни в душах пассажиров. Звезды не сообщают мне ее, когда я по ночам простираю к ним мои утиные руки; солнце жестоко слепит мой молящий взор, но ничего мне не говорить; ветер напевает мне, что он истины не знает, а летучие рыбы молча кружатся около меня. О боже, боже мой!
Он опять призадумался, затем продолжал:
— Дайте мне жвачку. Спасибо! — И пожевал ее. — Недавно со мной случилось происшествие. Я взывал к большому пароходу, умоляя взять меня на борт в надежде найти истину в жерлах его пушек, но какой-то толстый расшитый золотом господин высунул за борт свою противную рожу и спросил меня мое мнение о деле Дрейфуса [В 1894 г. Альфред Дрейфус был артиллерийским капитаном, и его полк стоял гарнизоном в Париже. Он был обвинен и осужден за сообщение секретных документов одной иностранной державе. Вся Франция и весь мир были глубоко взволнованы этой историей]. Но я ничего не мог ответить, так как незнаком с делом Дрейфуса и не знаю, заключается ли в нем истина. Тогда толстяк отказался взять меня на пароход и скрылся со своей физиономией…
Человек-рыба отдышался.
Мы с ужасом смотрели на него.
Он отчетливо продолжал:
— Так что я попросился к вам, чтобы спросить: что это за дело Дрейфуса?
— Вон отсюда! — завопил Пингвин хриплым голосом. — Убирайся вон, убийца! Ни слова больше! Проваливай за борт и не смей больше показываться!
Мы все бросились на этого негодяя и без дальнейших околичностей выбросили его за борт, дабы он не осквернял больше «Аргонавта» своим присутствием.
— Хотя бы он околел, — сказал Пингвин, — и да погибнут все поступающие как он! — Он отер струившийся по его лицу пот. — Большей опасности мы еще не подвергались и не подвергнемся, — сказал он мне, когда мы остались одни.
23 ноября
Лоцман Черенок в самом деле начинает вести себя подозрительно. Сегодня ночью, когда я спал в гамаке, Оплот разбудил меня, таинственно повел наверх и показал мне на востоке, вблизи Веги, незнакомую мне звезду, светившуюся голубоватым светом. Вдруг она потухла.
— Только что она была красная, — шепнул Оплот, — а этот младенец что-то записывает в книжку.
В самом деле — Черенок смотрел на небо в подзорную трубу и вписывал какие-то цифры в свою книжку. Увидев нас, он, не смущаясь, спокойно положил книжку в карман. Я в нерешительности: следует ли предупредить капитана? Надо об этом подумать.
24 ноября
Я поговорил с Юлиусом Пингвином, но он меня перебил с первых же слов, говоря, что он уверен в лоцмане и что сам поручил ему наблюдать звезды.
— А голубая звезда? — спросил я.
— Это болид, — ответил капитан. — Повторяю тебе, Омар, что Черенок — человек надежный. Я ему раз спас жизнь, и он мне так же предан… ну, как ты, например.
— Спасибо за комплимент, — ответил я с досадой, — впрочем, сами увидите.
25 ноября
Ничего.
26, 27 и 28-го
Тоже ничего.
29 ноября
Сегодня память святого Сатурнина и именины доктора. По этому случаю мы танцуем, поем, пьем — словом, кутим вовсю.
Милейший доктор нежно расцеловал нас всех, кроме желтого человека, уклонившегося от его поцелуев. Коко отплясал бешеный танец и после него так плотно поел, что должен был четырнадцать часов лежать неподвижно и переваривать пищу, как боа-констриктор.
Пастор Тантстиктор выпил шесть бутылок рому и всю ночь играл псалмы на своей флейте.
30 ноября
Печальное происшествие. Молодая прислуга за все, Гонория Дюпон, умерла сегодня вследствие переутомления. Все единогласно оплакивают ее.
1 декабря
Ничего. Одна грусть.
2 декабря
Страшная буря. Мы на волоске от гибели. Целый день дует сильнейший ветер.
После заката солнца он стал утихать, но качка так велика, что я удивляюсь, как нас не залило водой. Всем страшно, кроме капитана. Трусость толстого швейцарца просто омерзительна.
Милая и хорошая Зоя Нефль старается придать ему бодрости шлепками, хотя сама очень взволнована.
11 часов вечера
Несчастье: желтого человека смыло волной. Он не хотел уйти со своего места на носу и исчез, не издав ни единого звука и унеся в могилу непроницаемую тайну своей личности.
12 часов ночи
Ветер снова поднялся с такой силой, что мы думали, что настал наш последний час. Корабль вздрагивал и зловеще стонал, одна шлюпка разбилась вдребезги; бездна разверзалась перед нами, готовая нас поглотить, и буря гнала нас вперед в непроницаемой тьме с оглушающим грохотом; водяные горы поднимались и обрушивались на нас, стремясь нас раздавить. На палубе появился, подобно привидению, пастор Тантстиктор с непокрытой головой и волосами, развевающимися по ветру. Он простер свои длинные руки к черному небу и среди царящего ужаса, грохота и смерти возгласил, немилосердно коверкая слова:
— Великий Боже, толкаю к Тебе мои крики! Люди будут умершие в море, если Ты не позаботишься. В опасности возьми их в жалость и знай, сколько они в грехе. Оставь им времена каяться!
Он стал на колени и начал молиться на непонятном мне языке среди бушующих волн, обдающих его пеной. Тогда все или почти все последовали его примеру. Впрочем, было так темно, что не было видно друг друга, а главное — каждый из нас чувствовал смерть под боками и не особенно озирался кругом.
3 декабря
На рассвете качка немного улеглась. Корабль изрядно пострадал от бури, но не так сильно, как мы предполагали. К счастью, ветер был попутный и порядком двинул нас вперед, хоть и с некоторым уклонением на восток.
— Как странно, — заметил лоцман Черенок, — полоса, в которой мы находимся, обыкновенно очень спокойная.
— Вероятно, у нас характер испортился, — пробурчал Оплот. — Уже не его ли рук это дело, — шепнул он мне.
Теперь половина девятого
Коко сидит на верхушке мачты.
— Господин хороший, — крикнул он, — я вижу что-то похожее на землю!
Пингвин посмотрел на карту:
— Это, вероятно, необитаемый остров. Сойдем на берег и отдохнем.
В самом деле, это оказался красивый остров, покрытый растительностью.
Мы подъехали к нему в шлюпке. Нас восемь человек, и мы все хорошо вооружены, а именно: Юлиус Пингвин, доктор, я, Оплот, пожарный, лоцман Черенок, Двойник, негр Коко. Остальному экипажу с Байадосом во главе поручено было охранять корабль.
Тот же день, вечером
Во-первых, остров обитаем. На нем живут около шестидесяти мужчин и женщин.
Когда мы подъехали, они были на поле и выкапывали картофель. Они работали, сидя и молча наблюдая друг за другом: выкопанный картофель — взгляд, брошенный на соседа, чтобы убедиться в том, что и он выкопал свой картофель, картофель — взгляд; картофель — взгляд, и все так.
Вдруг где-то в отдалении зарычал охотничий рог. Все бросили работать и стали отдыхать. Через несколько минут раздалось новое рычание рога, и снова картофель — взгляд, картофель — взгляд, и так без конца.
— Какое странное зрелище! — заметил доктор.
— Это, вероятно, сумасшедший дом для субъектов с тихим помешательством, — ответил Пингвин.
— Тихие сумасшедшие? — возразил с беспокойством доктор. — Едва ли…
Мы не решались еще показываться и шли лесом по направлению к каким-то строениям, видневшимся вдали. Деревья казались нам довольно красивыми, но Коко говорил о них с пренебрежением.
— Не чета нашим родным кокосовым деревьям, — заметил он с грустью.
Мы вскоре подошли к строениям. Их было всего пять, и они были сделаны из грязи и имели сумрачный вид.
На каждом из них была надпись: «Столовая», «Спальня», «Мастерская», «Воспроизведение».
Самое большое строение и самое некрасивое, так как оно было украшено орнаментами, имеющими вид противней, носило название Общий дом.
Впереди дома между двумя столбами был натянут кусок грязного холста с надписью:
Все люди рождаются и остаются равными.
Никого не было видно.
Мы были очень удивлены и, подняв головы, разглядывали надписи, ничего в них не понимая.
— А, гражданин, ты любуешься провозглашением наших принципов?
Это было сказано худым человеком, вышедшим из среднего дома и одетым в слишком широкую для него одежду.
— Я не то что любуюсь ими, — ответил доктор, — а нахожу, что чего-то в них недостает.
— Тут все, — гордо сказал незнакомец, — это критерий человеческого достоинства.
Доктор удивленно вскинул на него глаза:
— Это… как вы сказали? Критерий?.. Отлично, превосходно! Но все-таки тут недостает одного слова: следует добавить «равными перед законом», а то эта фраза лишена смысла.
— Нет больше законов! — ответил тот. — Мы избавились от ненавистных уз, придуманных тиранией с целью укрепить свое ярмо и притеснять нарождающуюся свободу.
— Удивительная литература! — сказал доктор. — По какой книге вы так научились говорить и где можно ее достать?
— Должен заметить, гражданин, — продолжал незнакомец, — что ты меня удивляешь тем, что находишь, что люди не равны.
— Вы это вывели из моих слов? — спросил доктор.
— Да. А я громогласно объявляю, что все люди равны во всех отношениях, и ни один представитель свободного общества не станет мне противоречить…
— Эй ты, слизняк, — прервал его Оплот, — если ты мне дашь пощечину, для меня это будет точно муха села на щеку, а если я тебе закачу плюху, она тебя убьет. Значит, мы с тобой не равны.
Однако островитянин с жаром продолжал:
— Все люди равны. Нет больше законов, ремесел, хозяев, унизительного гонорара, деспотизма, порочной аристократии и алчной тирании. Существуют только свободные, равные люди, сознающие свое человеческое достоинство.
— Очень это все любопытно, — отвечал доктор. — Я вижу, вы составляете колонию… Не правда ли?
— Да, гражданин, уважаю тебя за эти слова. Все люди — братья. Каждый для всех, все для всех. Великая заря освобождения настала для нас, и мы избавлены от социального рабства.
— Отлично, — сказал доктор, — я все это прекрасно понимаю. Но вот иностранный принц, — он указал на Пингвина, — которому это, пожалуй, не совсем ясно. Он желал бы, чтобы ты сообщил ему все подробности. Вот тебе пятьдесят су на чай.
— Я к услугам вашего высочества, — сказал тот, приподнимая шляпу и пряча в карман деньги. — Ты хороший гражданин, — обратился он к доктору. — Все люди хороши, храбры и добродетельны, пока их не коснулась цивилизация. Человечество само по себе прекрасно.
— Че-е-ерт! — воскликнул Пингвин.
— Во-первых, — спросил доктор, — скажи нам твое имя.
— У меня имени нет. Вообще имен больше нет. Я — номер двадцать девять. Своим именем можно гордиться, как то делают эти проклятые аристокр… гм… гм… Номер — нивелирующий аноним.
— Прекрасно. Итак, номер двадцать девять, скажи мне, почему ты ничего не делаешь, когда твои братья работают?
— Потому что теперь мой черед быть общественным деятелем. Мы по очереди представляем исполнительную власть.
— Что же она исполняет? — спросил доктор.
Факельщик Двойник, немного подвыпивший, спросил № 29:
— Послушай, старина, неужели все у вас так же красно говорят?
— Нет, далеко не все, — ответил тот, польщенный комплиментом. — Я много лучше их…
— Врешь! Вы все равны, — заметил Оплот.
№ 29 продолжал:
— Ваше счастье, что вы на меня напали! Между нами есть такие, которые не сумели бы двух слов связать. Все-таки среди нас наберется человек двадцать, с которыми можно поговорить.
— Воображаю, какая тощища, когда их сгонят вместе! — бормотал Двойник.
— Ну а что же делает исполнительная власть? — допытывался доктор.
— Она представляет своих братьев, — ответил тот с достоинством, — и наблюдает за повиновением постановлениям парламента.
— Как! У вас есть парламент? — ужаснулся доктор. — Кто же его составляет?
— Все. С какой стати одни будут управлять остальными?! Мы все составляем наше правительство. Конечно, женщины также заседают, они равны нам. Зал заседаний парламента — самый красивый в Общем доме. Заседания бывают каждый вечер. Все говорят одинаковое число минут и все пользуются одинаковым авторитетом. Тут все равны. Все трудятся одинаковым образом и исполняют в одно и то же время одинаковую работу по назначению правительства. Все едят то же самое, в тот же час и в том же количестве в общей столовой. Все спят в общем дортуаре одинаковое число часов и в одинаковых кроватях. Все одинаковым образом развлекаются в одно и то же время. Все предусмотрено. Нет больше личной воли. Нет больше угнетаемых и слабых. Есть только равная посредственность, есть только справедливость, общая жизнь, полное уравнение всех жизненных условий. Тирания сильных, богатых, могущественных исчезла, так как нет больше ни сильных, ни богатых, ни могущественных. Каждый индивидуум не живет больше для себя, а масса живет для массы. Личность исчезла, и на ее место водворилось коллективное общество.
— Че-е-ерт! — воскликнул Пингвин.
— Нет больше черта! Нет больше предрассудков, с помощью которых порочное, жестокое, недостойное меньшинство держало в железных тисках огромное большинство.
— А свобода? — спросил доктор.
— Свобода у нас полная, так как каждый делает то, что все решили делать. Таким образом мы сравняли все и восстановили первобытное право на жизнь, которое рождается вместе с каждым человеком.
— Великолепно! — сказал доктор. — Следовательно, у вас в парламенте царит полное согласие.
— Нет, есть и оппозиция. Она состоит из двенадцати очередных членов. На них лежит обязанность протестовать против принятых постановлений.
— Чудесно! — заметил доктор. — Вы составляете преинтересную нацию.
— О, — возразил тот с негодованием, — какое богохульство! Мы принимаем в наше лоно безразлично граждан всего земного шара, желающих испытать счастье быть свободными и равными.
— А, — спросил доктор, — вне этой, так сказать, правительственной оппозиции никогда не бывает серьезных разногласий?
— Как же! Бывают! Тогда мы деремся. Большинство всегда хочет уменьшить рабочие часы, а оппозиция недостаточно протестует. Одно время дошло до двадцати минут в день. Этого оказалось недостаточно, и все умирали с голоду. Тогда было сильное политическое движение, и число рабочих часов увеличили до четырех с половиной. В парламенте произошла страшная драка. К счастью, дежурный общественный деятель был прежде виноторговцем и директором залы электоральных собраний, так что он был опытен в этом деле и потушил огни. В темноте все успокоилось, и на следующий день прения возобновились.
— Весьма, весьма любопытно, я очень одобряю эту систему. Что же вы делаете с больными?
— Каждый имеет право болеть полтора дня в месяц. Это средняя цифра, определенная статистикой. В этот день он ничего не делает и за ним ухаживают. Каждый имеет также право напиться раз в неделю… Браков больше нет. Какой странный вопрос! С какой стати равные мужчины и женщины будут иметь разных супругов? Кроме того, супруг — это собственность, а собственность — воровство. Мы применяем все то же рассуждение ко всем жизненным явлениям.
— Погодите, об этом после, — сказал доктор, — сначала поговорим о браке. Как вы устраиваетесь? Свободная любовь?
— Что ты? Вводить подобные нравы! Фуй! А равенство?! Нет, нет! Нет больше личного выбора, несправедливых и эгоистичных склонностей, ревности, адюльтеров, порока и безнравственности. Все это мы уничтожили. Каждая женщина и каждый мужчина каждую неделю вынимает по жребию билетик, помеченный номером. Есть два тиража с двумя сериями одинаковых номеров. Владелец билета имеет право на лицо, имеющее соответственный номер, только на одну ночь, определенную также жребием. Таким образом анонимно совершается великое дело воспроизведения, ради которого допускаются подобные распорядки. Само собой разумеется, что есть серия мужских и женских номеров.
— Конечно, а то могли бы произойти нежелательные недоразумения, — сказал доктор.
— Это происходит в Доме воспроизведения, вон, направо от нас. Соответственные номера, очевидно, каждый раз достаются разным лицам. Очередь женщине настает чаще, так как их меньше. Нам не удалось устранить это небольшое неравенство между полами, но оно незначительно. Строго воспрещается меняться номерами или уступать свой билетик другому. Таким образом устанавливается постоянный оборот…
— О! — воскликнул, отходя в сторону, целомудренный пожарный.
— Чудесно! — сказал доктор. — А дети?
— Дети? Конечно, они избавлены от родительского авторитета, склонного к злоупотреблению. Дети воспитываются все вместе и не знают своих родителей, которые, в свою очередь, их не знают. Их знакомят только с гражданским долгом, и они становятся сыновьями общества. Все женщины по очереди присматривают за ними. Таким образом мы упраздняем нежелательный индивидуализм, порождаемый семьей, и в самом корне подрезываем гнусное чувство, побуждающее человека грабить своего ближнего с целью обогатить своего ребенка. Своего ребенка! Это ведь тоже собственность.
— О, конечно! — сказал доктор. — Кому же принадлежит земля, урожай, инструменты, провизия, — одним словом, все?
— Разумеется, всем, — горделиво ответил человек № 29.
— А чем же каждый из вас может пользоваться?
— Ничем, так как все принадлежит всем.
— Чрезвычайно ценно для каждого из вас! Кто же из построил эти… гм… интересные здания?
Доктор указывал на дома из грязи.
— Ты иронизируешь гражданин, — ответил № 29 с достоинством и презрением. — Я вижу, что ты не отрешился еще от тщеславных предрассудков. Эти дома построены для того, чтобы укрывать нас от холода и дождя, и вполне достигают своей цели; от них ничего другого и не требуется. Жажда изящного присуща только обществу, испорченному капитализмом и скользящему по наклонной плоскости к упадку. Мы же образуем собой новый мир, лишенный предрассудков, слабостей и утонченности. Искусство и роскошь не только излишни, но и несправедливы, так как не все могут в одинаковой мере пользоваться ими; в них кроется стремление к превосходству над другими, так как люди склонны превозносить красоту, которую мы стремимся уничтожить посредством полного уравнения условий жизни и постоянного смешения индивидуумов для воспроизведения. Нам противно все, что напоминает тиранию, деспотизм и ненавистное прошлое, полное страданий, нищеты и притеснений. Мы хотим жить, как будто до нас ничего не существовало, и отказываемся подбирать остатки веков, захлебнувшихся в собственной тине. Как-то раз буря выбросила к нам на берег ящик с возмутительно великолепными картинами. Разве возможно питаться картинами? Тогда наша колония и постановила на торжественном заседании парламента воспользоваться этими гнусными продуктами гнилой цивилизации для провозглашения принципов истины и справедливости. Мы их сшили вместе, и они составляют полотно, на котором написано провозглашение наших принципов, покрывающих собой безнравственные сюжеты, которые какой-то мерзкий, никому не нужный человек вырисовывал годами, вместо того чтобы работать на своих ближних.
— Чер-е-ерт! — воскликнул Пингвин.
— А рамы были преданы сожжению… Теперь, надеюсь, тебе понятна, — обратился № 29 к доктору, — добродетельная простота этих зданий, над которыми ты смеялся. Они великолепны, потому что они нужны.
— По-моему, они недурны, — сказал наивный Зафалин, — они похожи на казармы.
№ 29 даже привскочил, услышав эти слова.
— Казармы! Казармы!.. Несчастный, неужели ты приверженец преторианской тирании? Казармы! Они ведь подразумевают и армию! Армию! Ты понимаешь ли: армию, то есть людей, специально наученных убивать себе подобных! Самое гнусное варварство!..
— Да, конечно, — сконфуженно бормотал Зафалин, — но все-таки, если бы у вас разгорелась война…
— Война! — Человек № 29 засмеялся. — Война здесь?.. Она немыслима, потому что у нас нет армии, мы не хотим ее и никогда не заведем ее.
Он торжествовал. Пожарный был озадачен этой логикой и уклонился от дальнейшего разговора, бормоча:
— Странные понятия у этого типа! Если бы уничтожили пожарных, это не помешало бы возникновению пожаров!
Доктор продолжал расспрашивать:
— В этом вашем золотом веке никогда не бывало преступников?
— К сожалению, бывали. — Человек № 29 изменился в лице. — Пятерых из них приговорили к каторжным работам.
— По-моему, все вы каторжники, — заметил в сторону Черенок.
№ 29 не слышал этого замечания и продолжал:
— Двое каторжников приставлены к шлюпке, в которой мы переезжаем вон ту маленькую бухту. Другие…
— Ну? — спросил доктор.
— Из них один мужчина и две женщины. Одна женщина убежала с мужчиной, который, оказывается, еще раньше был ее сообщником. Они живут в лесах. Он рыбак и дровосек и поставляет нам рыбу и дрова.
— Что же сделала эта женщина? — полюбопытствовал доктор.
— О, она большая преступница! Она отказалась идти в Дом воспроизведения, ссылаясь на то, что она любит молодого человека, который теперь с ней. Он также не хотел повиноваться нам, восстал против свободы и объявил, что будет делать, что ему угодно. Он был опасен и умен, а ум — смерть равенству. Он защищал молодую женщину и грозил зарубить нас своим топором. Тогда их оставили в покое, но лишили гражданских прав и участия в парламенте, а это само по себе ужасно.
— Еще бы! — согласился доктор. — Ну а другая женщина?
— У нее был ребенок, и она захотела оставить его у себя. Конечно, его у нее отняли силой, так как надо делать добро людям даже вопреки их желанию. Дабы уничтожить в ней эти дурные чувства, ей приказано было спустя некоторое время ухаживать за всеми детьми колонии. Мы надеялись искоренить ее эгоистическую привязанность, распространив ее, так сказать, на всех детей. К несчастью, через три дня ей показалось, что она узнала своего сына, и она с ним убежала. Потом она вернулась, говоря, что ошиблась, и требуя возвращения ей ее собственного ребенка. Она была очень взволнована и грозила нас убить. Мы ее с трудом прогнали. Дровосек ее приютил, но она все ходила кругом, требуя своего ребенка, которого никто и узнать-то не мог. Она сошла с ума и умерла в буйном помешательстве.
— Че-е-ерт! — воскликнул Пингвин.
— А каторжники в шлюпке? — спросил доктор.
— Один из них — гнусный революционер. Под тем предлогом, что он очень толст, он требовал себе широких панталон, в чем ему, конечно, было отказано. Вся наша одежда скроена по одному образцу среднего размера. Помилуйте, с какой стати одни будут носить больше материи, чем остальные? Ведь каждый из нас фабрикует одинаковое количество.
Я не вытерпел и спросил островитянина № 29:
— Но кто больше работает, тот, полагаю, имеет право…
Он с презрением взглянул на меня:
— Здесь нельзя больше работать. Это было бы несправедливо, так как все люди равны. Этот негодяй отлично это знал, и его требование широких панталон было только предлогом к поднятию восстаниия и к монархической реставрации. О четвертом преступнике, — дрогнувшим голосом продолжал человек № 29, — я не могу говорить без слез. Он явился к нам апостолом; он нас научил мыслить и говорить. «Вы мне равны, — говаривал он, — случайно я знаю больше вас и хочу передать вам мое знание». Он внушил нам принципы справедливости, достоинства и истины, и благодаря ему мы стали тем, чем мы являемся теперь. До него мы были сбродом, не знавшим узды, ни свободы. Теперь же… вы сами видите. Он объяснил нам великое значение слова «равенство», и вообразите, что этот лучезарный, светлый ум впал в самые плачевные заблуждения: изменил своим братьям и отказался идти по пути прогресса. Какие сумасбродные мысли преследовали его? Мечтал ли он о диктатуре? Неизвестно. Но в конце концов настал тот проклятый день, когда он объявил на заседании парламента, что мы слишком далеко ушли, что мы стали тиранами друг для друга, что нет безусловной свободы и что свобода заключается в том, чтобы делать что хочешь, не стесняя свободы соседа. Он бил себя в перси, обвинял себя в том, что сделал из нас несчастных глупцов. Мы пришли в такое негодование — главным образом потому, что говорил дольше положенного числа минут, а это составляет первый шаг к тирании, — что все бросились на него, чтобы заставить его замолчать, но он все кричал, умоляя нас простить его и объявляя себя готовым принять мученический венец. Мы и должны были сослать его в каторгу.
— И прекрасно сделали, — сказал Пингвин. — На нем лежит ответственность за зло, которое он причинил.
— Мы несколько раз хотели объявить им всем амнистию, — продолжал № 29, — и возвратить им их места в парламенте и гражданские права под условием, чтобы они покаялись в своих заблуждениях, но они упорствуют в преступлениях. Дровосек грозит зарубить нас топором, если мы только заикнемся женщине, живущей с ним, о Доме воспроизведения. Революционер согласен вернуться в лоно общества, но настоятельно требует широких панталон. Четвертый, вероятно, с ума сошел, потому что он все твердит непонятные слова: «Настоящая свобода не быть свободным».
— Что за тупоумие! — сказал Оплот.
— Никто не тупоумен, — ответил человек № 29, — все люди равны.
— Че-е-ерт! — воскликнул Пингвин. — До чего ты глуп! Поди принеси мне чернильницу, а то я тебя убью.
Оплот схватил своей железной рукой руку изумленного № 29.
— Мы с тобой равны, — закричал он, — но все-таки надо повиноваться господину Пингвину, а то я тебя раздавлю, как вошь!
Принесли чернильницу. Коко влез на столб, снял полотно с надписью, и по приказанию капитана я изменил ее следующим образом:
«Все люди рождаются и остаются неравными».
Надпись повесили на место.
— Теперь, — сказал Пингвин человеку № 29, — говори настоящее имя. Твой номер мне противен.
— Дю… Дюрон, — лепетал тот, стуча зубами от страха.
Дюрон, дрожа от ужаса, три раза затрубил в охотничий рог, извлекая из него какие-то ужасные звуки. Вскоре появились островитяне.
— Иди к ним навстречу, прикажи им выстроиться в ряд и молчать, а то я их расстреляю, — приказал Пингвин.
Дюрон-29 повиновался. Остальные тоже. Они были уродливы и грязны.
Общее всем им тупое выражение придавало их лицам какое-то фамильное сходство.
Они были одеты в коричневые коленкоровые костюмы. Худые и маленькие болтались в них, как пробки в тазу с водой, а большие и толстые были точно в купальных костюмах.
Поверженные в ужас нашими ружьями, размерами Оплота, жонглировавшего своим брусом, и укрощенные взглядом Юлиуса Пингвина, они молча стали перед ними.
Пингвин взобрался на большой камень и начал:
— Болваны, взгляните на эту надпись: я ее изменил согласно истине. Подумайте над ней, если ваши идиотские мозги еще способны шевелиться. Я мог бы расстрелять или перебить вас, но вы более жалки, чем виновны. Следовало бы изменить не условия жизни, а ваши завистливые, подлые, трусливые и порочные души. Советую вам отрубить голову, невзирая на его раскаяние, тому, кто вам внушил те глупости, на основании которых вы устроили вашу жизнь. Советую вам отдать управление собой дровосеку, который кажется мне разумным человеком. Прекратите ваши безобразия в Доме воспроизведения, оставьте детей их родителям и каждого на своем месте. Главным образом вам следовало бы любить друг друга, но на это вы не способны… Я уезжаю. Довольно я видел и сказал достаточно, чтобы вернуть вас к жизни и свободе, если это еще возможно. Над вами следовало бы поставить кого-нибудь, кто правил бы вами с помощью своего сапога, например Коко, но он этого не желает, и я предпочитаю оставить его при себе, — продолжал Пингвин. — Я уезжаю, но через несколько месяцев заеду опять, и, если вы к тому времени не исправитесь, я вас расстреляю.
Мы ушли, оставив их растерянными и изумленными, а Коко так даже посерел от страха.
Мы вернулись на «Аргонавт» и теперь, в 9 час. вечера, плывем навстречу Будущности, Надежде и Золотому Руну.
4 декабря
Чудная погода. Ничего нового. Только Коко всю ночь не давал нам спать своими криками: у него был кошмар. Он мнил себя королем островитян и от ужаса метался во все стороны.
— Добрый господин, добрый господин! — кричал он. — Лучше виселицу! Я хороший негр, я не хочу этого!
Его с трудом успокоили, напоив целым литром воды с сахаром и флердоранжем. Утром он еще был печален.
5 декабря
Ничего.
6 декабря
Сегодня произошла бурная сцена. Оказывается, Флаум навлек на себя ненависть кочегара Кристаллина. Около двенадцати часов дня Кристаллин бросился на кухню, вооружился ножом, швырнул другой нож к ногам швейцарца и закричал:
— Негодяй! Довольно мне страдать! Защищай свою жизнь и поборемся, как честные люди, за любовь Зои Нефль!
Оказывается, этот скромный и тихий человек взлелеял в себе в часы своей жаркой работы безумную страсть к торговке. Но так как та не отвечала ему взаимностью, он приписал ее равнодушие любви к повару. Этот последний был вне себя от ужаса.
— Сударь, сударь! — кричал он, бросаясь в разные стороны, насколько позволяла ему его корпуленция, преследуемый не помнящим себя от бешенства кочегаром. — Вы с ума сошли! Я не думал ухаживать за мадам Нефль. Я человек строгих правил!..
Но Кристаллин настиг его. К счастью, Оплот, прибежавший на шум, схватил Флаума на руки и тем предотвратил несчастье. Кроме того, Зоя Нефль энергично вмешалась.
— Послушай, молодец, — обратилась она к Кристаллину, — надень намордник на свои чувства и возвращайся немедленно к твоей печке, живо! Глупо ревновать к такому чудищу и компрометировать честную женщину, не имея на нее никаких прав. Если ты думаешь мне этим понравиться, то ошибаешься. Не начинай снова, а до я пожалуюсь капитану Пингвину. Что за безобразие!..
Она с достоинством удалилась, водворив тишину упоминанием всеми чтимого имени капитана Пингвина.
— Она, кажется, питает ко мне нежные чувства, — шепнул мне совершенно пьяный факельщик. — Она достойная и красивая женщина.
Затем он повернулся к Зафалину и, вероятно, сообщил ему кое-какие интимные подробности, потому что целомудренный пожарный покраснел и отошел в сторону.
Инцидент был исчерпан, и никто не говорил о нем Юлиусу Пингвину, зная, что он не шутил с внутренними раздорами.
7 декабря
Неприятная новость: у нас нет воды, только сегодня это заметили. По всей вероятности, она вылилась во время бури, бывшей пять дней тому назад. Не понимаю, как повар не заметил этого раньше. Капитан его хорошенько продернул сегодня, но швейцарец уверяет, что он осматривал несколько раз бочки и нашел все в исправности. Это весьма вероятно, так как он очень добросовестно исполняет все обязанности и мы не нахвалимся им. Как бы там ни было, но нам придется причалить где-нибудь, чтобы запастись водой. К счастью, мы не особенно далеко ушли от земли; оставшейся воды у нас хватит дня на два, на три, не больше. Черенок хорошо знаком с этими водами, в которых он уже бывал, и уверяет, что завтра же мы пристанем к берегу.
Тот же день, 6 часов
Коко заметил землю вдали. Черенок утверждает, что он ее знает, и ведет нас в небольшую, хорошо защищенную бухту. По его словам, в нескольких милях от берега находится озеро с пресной водой, из которого китоловы постоянно запасаются водой. Наш лоцман — незаменимый для нас человек, и, кажется, наши подозрения неосновательны.
8 декабря
Мы стоим на якоре напротив зеленого острова. Недалеко от берега возвышаются небольшие холмы; озеро находится в долине между ними, в двух часах пешего пути на запад. Местность пустынна и удалена от всякого жилья. Мы спустили на воду обе шлюпки, нагруженные пустыми бочками, и девять хорошо вооруженных человек разместились в них, а именно: Юлиус Пингвин, я, Омар, пастор, доктор, Коко, пожарный, Двойник, Оплот и Байадос. Два последних шепотом спорят о политике.
Черенок, Флаум, Кристаллин и Зоя Нефль остались на пароходе.
Тот же день, 9 часов вечера
Мы вернулись — кому удалось вернуться. Никогда я не забуду этого дня. Когда мы вышли на берег сегодня утром, сердца наши были переполнены радостью: земля была прекрасна и плодородна. Между высокими, чудесными деревьями, защищающими нас от солнечных лучей, извивалась тропинка. Мы пошли по ней, весело таща за собой тачку с пустыми бочками и провизией. Путь не был утомителен, и мы в половине двенадцатого были уже у озера и любовались чудесным видом. Мы очутились в долине, окруженной зеленеющими холмами, и единственным выходом из нее была та тропинка, по которой мы шли. Водопад спадал в озеро и изливался из него маленькой речкой, текущей по направлению к морю. Хрустально-чистое озеро было окружено высокими деревьями, и птицы летали над ним. Коко был в полном восторге.
— Кокосовые деревья! Как на родине! — восклицал он. — Это земля Коко! Коко очень доволен!
— Труды Провидения комфортабельно и любоваться, — сказал пастор и взялся за свой кларнет.
Мы наполнили наши бочки водой и позавтракали. Было ужасно жарко.
— Не поспать ли нам? — предложил Пингвин. — Но нужно поставить часового.
— Коко будет караулить, — охотно предложил негр.
К несчастью, мы согласились.
Через пять минут мы лежали в траве и спали.
Вдруг я проснулся, почувствовав укол в нос. Оказывается, меня укусил москит. Я лениво осмотрелся кругом, готовый снова заснуть, как вдруг мигом вскочил на ноги.
— Вперед! — возопил я.
Я увидел отряд пограничной стражи, молча переезжающей реку с намерением загородить нам дорогу.
Коко исчез, увлеченный, вероятно, своей страстью к кокосовым деревьями.
Во мгновение ока мои товарищи были уже на ногах.
Пингвин одним взглядом окинул положение, которое не было особенно блистательно. Сзади нас было озеро, направо почти непроходимый лес, слева холм, а впереди нас свобода и солдаты, заграждающие путь к ней.
— Скверно! — сказал Пингвин. — Что же делать, придется бросить бочки. Вперед, в лес!
Мы ринулись было, но напрасно: зеленые мундиры и тут загораживали нам дорогу, окружив нас со всех сторон.
— Мы погибли! — сказал Пингвин. — Их по меньшей мере сто пятьдесят человек.
— Это дело Черенка, — сказал Оплот. — Он нас послал сюда и предупредил их своими погаными звездами. Попадись только мне! Коко нас покинул — я этого не ожидал! К счастью, со мной мой лом.
И он показал мне свой брус, с которым он никогда не расставался.
Солдаты остановились.
Мы стояли, сбившись в тесную кучу, с ружьями на плечах. Офицер-парламентер вышел из неприятельских рядов с белым флагом в руке.
— Посмотрим, что им от нас надо, — сказал Пингвин. — Послушай, Омар, — он понизил голос, — план зашит в кожаном футляре и висит у меня на шее под рубашкой. Если меня убьют, а ты спасешься, постарайся взять его и добраться без меня.
— Без вас? Никогда! — взволнованно запротестовал я.
— Это необходимо. Постарайся достигнуть цели. Надо во что бы то ни стало достать Золотое Руно. Черт! Я бы все-таки не прочь был бы сам до него добраться. Думай о плане. Напрасно я его с собой взял, следовало его оставить на корабле.
Парламентер начал речь. Он говорил о долге, об ужасах восстания и о милосердии правительства. Он заметил нам, что ввиду нашей малочисленности нечего и думать о защите, и в заключение сказал, что мы все равно приговорены к смерти, но что во избежание кровопролития он предлагает всех нас выпустить на свободу с условием, чтобы мы выдали ему капитана Пингвина.
— Ах ты!.. — завопил я.
— Китаец, — ворчал Оплот, — попадись только мне!
Пингвин призадумался на минуту, затем сказал:
— Я не имею права из-за себя вести вас на верную смерть, я сдамся…
— И я с вами. Я предпочитаю околеть, чем бросить вас, господин Пингвин, — возразил Оплот.
— Я размозжу голову первому, кто двинется! — крикнул я.
— Послушайте, Пингвин, вы шутите, — сказал с упреком доктор.
— Нельзя этого требовать от таких людей, как мы, — объявил Двойник.
Все остальные были того же мнения.
— Мы отказываемся, макакин сын, морская гадина! — возопил Оплот. — И будь ты поближе, я плевками в твою грязную рожу научил бы тебя оскорблять людей.
— Прекрасно, — ответил офицер, весь красный от злости, — мы с ними разделаемся по-своему.
В эту минуту из нашей среды выступил, махая белым платком, норвежский пастор Густав У.К.С. Тантстиктор.
Он стоял с непокрытой головой. Его черная одежда падала длинными складками, а белокурые волосы были отброшены назад.
— Очень почтенные военные, — начал он, — не надо, потому что это несправедливость. Вот вы в числе ста и больше, а их восемь всех. Они ничего не сделали, пока их первое нападение волновало. А теперь тот, кого вы требуете, один, который выше древних. Подумайте, что кровь вернется на ваши потомки и что когда-то вы будете перед Великим Богом, Который страшный в своем гневе. А перед Ним не будет ни галунов, ни лжи, ни почести, ни ссор, ни извинений, но только ваши души, без одежды и в их верной наготе. Итак, я крепко говорю вам: возьмите себя обратно и оставьте их вернуться к занятию без того, чтобы была кровь.
Вот как он говорил. Но среди врагов нашлось животное, достойное быть сожженным живьем, которое выстрелило в пастора Тантстиктора и ранило его прямо в грудь.
— Великий Боже, я умер! — воскликнул тот, вздрогнул и умер.
— Убийца! — крикнул Оплот, стреляя из ружья.
— Наклонитесь! — скомандовал Пингвин. — Стреляйте, а затем вперед и в рукопашную!
Дружный ружейный залп противников пролетел над нашими головами, и мы ринулись на них. Под нашим натиском ряды их открылись и снова замкнулись, окружая нас со всех сторон. Слышны были только глухие удары и стоны раненых и умирающих.
Враги падали вокруг нас, как листья осенью. Я один убил их штук двадцать. Оплот насчитывал своих жертв десятками, а факельщик Двойник весело и беззаботно дрался, как тигр. Байадос и пожарный были методичны в деле истребления, а доктор был спокоен и страшен со своим высоким ростом, седыми волосами и ружьем, которым он безостановочно вертел над головой, как дубиной. Пингвин же показал себя сверхчеловеком, и ряды неприятеля обрушивались под его натиском, как колосья под стопой дикого кабана.
— Вперед! — кричал он. — Мы пробьемся!
Мы действительно стали пробиваться. Между нами и дорогой оставалось только несколько человек, готовившихся уже бежать. Остальная часть отряда, сзади нас, не могла нас настигнуть — так быстро мы подвигались вперед; никто из наших еще не пал. Но вдруг мы увидели, что по этой же дороге бежал к нам гимнастическим шагом новый отряд из ста человек по меньшей мере. Они дружно атаковали нас, и нас ждала неминуемая смерть. Мы и шли к ней навстречу, неустанно сражаясь, желая усеять трупами наше погребальное шествие. Резня была страшная; мы превратились в какие-то смертоносные машины. Подвиги Пингвина не поддаются описанию. Я же чувствовал в своей руке несказанную силу. Оплот, весь окровавленный, стоя в самом опасном месте, сражался, как стихия. Железный брус в его страшной руке вихрем со зловещим свистом кружился над его головой, но неприятель все прибывал и прибывал.
— Уничтожишь их, а они еще и еще лезут! — сказал мне храбрый малый со слезами бешенства, когда мы, стоя за горой трупов, прикрывали собой упавшего доктора и увидели еще новый отряд неприятеля, надвигавшегося на нас. — Единственно, о чем я жалею, — прибавил он, — что мне нельзя будет расправиться с Черенком перед тем, как околеть. Вали его!
И железный брус убил троих сразу.
Между тем храбрый Двойник пал, убитый, на тело пожарного Зафалина, насквозь простреленного вражьими пулями. Пингвин три раза падал и три раза поднимался; кровь текла по его лицу. Я был ранен в плечо. Мы начинали уставать. Вражеское войско все увеличивалось.
— Их слишком много, — сказал Пингвин, — все кончено…
Вдруг в лесу послышался страшный рев, и туча черных демонов выскочила из него с дубинами в руках. Во главе их несся Коко. Они бросились на наших противников и начали с безумной радостью истреблять их. Ошарашенные неожиданностью, испуганные солдаты заколебались, рассыпались, хотели было бежать, но негры окружили их, и началась резня. Мы находились в самом центре наших спасителей и черпали новые силы.
— Сжальтесь, смилуйтесь! — молили побежденные, бросая орудие.
Но мы были безжалостны и молча рубили.
Когда мы всех положили на месте, мы остановились, усталые и окровавленные.
Коко, сияющий от удовольствия, подошел к Пингвину:
— Хорошо, господин, ты ведь доволен. Я нашел друзей в большом лесу и привел их защищать доброго господина. Они хотели обыскать Коко.
Мы стали мыться в озере, и вода стала красной от крови. Доктор пришел в себя от оглушившего его удара и перевязывал наши раны, к счастью, оказавшиеся неопасными. Негры сняли одежду с мертвых и раненых, стоны которых смешивались с шелестом ветра в листве. Они были нагие, окровавленные, и их победители стали распекать их.
— Не надо! — сказал Пингвин Коко. — Зачем их напрасно мучить.
Тогда негры удовольствовались тем, что отрубили им всем головы.
— Негры очень послушны, — говорил мне Коко, — и хорошие люди. Я им сказал, что добрый господин — бог, а вы все — великие святые…
Капитан собрал нас, спеша покинуть эти красивые места, обратившиеся в бойню, и тут-то обнаружилось отсутствие механика Байадоса. Его нашли еще живым под кучей мертвых тел. Доктор зондировал его раны с гримасой, не предвещавшей ничего доброго.
— Ну? — спросил Пингвин.
— Кончено, — ответил только доктор.
Мы хотели было пуститься в путь, но произошла новая задержка. Коко, очевидно, не был расположен следовать за нами.
— Добрый господин, — обратился он к Пингвину, — негры провозгласили Коко императором за мой военный гений. Он вместо одной женщины, которую встретил, станет родоначальником великолепной династии. Он предпочитает это тому, чтобы быть императором белых идиотов на острове. И потом, Коко дела нет до Золотого Руна. Он его не знает и предпочитает лазить по кокосовым деревьям.
— Итак, ты нас покидаешь?
— Да, — сказал Коко, — Коко очень любит хорошего господина, но он не хочет повергать друзей в отчаяние тем, что не будет императором белых идиотов. Коко даст шесть негров доброму господину, они повезут бочки с водой, понесут Байадоса, будут грести и поедут за Золотым Руном. Им нужна плеть, чтобы заставить их работать, они пьяницы, но, в общем, хорошие негры.
Мы попрощались с ним и ушли. Трое негров, отряженных Коко, тащили бочки с водой.
— Мы сейчас увидим Черенка, — сказал мне Оплот со свирепой улыбкой. — Что? Убедились ли вы наконец, господин Омар, что он шпион жидов?
— Нет, иезуитов, — пробормотал умирающий Байадос, которого несли негры.
— Все равно, — сказал Оплот. — Он должен ответить. У меня вот щека прострелена, я изуродован, и он должен за это заплатить.
Пингвин был мрачен.
Мы сели в шлюпки и вскоре были на «Аргонавте». Там нас ожидало неожиданное зрелище: лоцман Черенок лежал связанный на скамейке, а старый Кристаллин сторожил его, играя в карты с Зоей Нефль. Кочегар рассказал нам, что вскоре после нашего отъезда лоцман приказал ему вести пароход в другое место, ссылаясь на приказание капитана. Когда кочегар отказался, тот стал настаивать и даже пробовал соблазнить его деньгами. Тогда Кристаллин с помощью Зои Нефль оглушил его и скрутил.
Когда изменник увидал нас, его лицо перекосилось от бешенства и ужаса, но наружно он остался спокоен.
Смеркалось. Мы все были на палубе, кроме старого Байадоса, умиравшего в каюте. Ветра не было, море было тихо, и его стоны долетали до нас.
Юлиус Пингвин приказал развязать лоцмана.
— Лоцман Черенок, — сказал он, — ты изменил!
— Я изменил, — ответил Черенок, — убей меня!
— Да, — сказал Пингвин, — есть убитые, и ты должен умереть.
— Мне все равно, — сказал Черенок, — я пятьдесят раз рисковал жизнью за четверть той суммы, которую мне предлагали, для того чтобы выдать тебя. Вы никогда не достигнете цели, потому что весь мир против вас, и я с удовольствием думаю о том, что вы все-таки околеете.
— Ты готов? — спросил Юлиус.
— Пингвин! — воскликнул доктор, хватая его за руку.
— Оставь меня! — сказал капитан. — Так надо — он изменник.
И он размозжил Черенку голову.
— За борт! — скомандовал Юлиус Пингвин, оттолкнул тело ногой и сошел в свою каюту.
Мы повиновались. Киты, окружавшие наш корабль, набросились на труп.
Теперь десять часов вечера
Я у руля и один на палубе.
Ночь темная и облачная. Пароход идет на всех парах, и я слышу стоны старого Байадоса. Моя рана горит. Кажется, у меня лихорадка. Я смотрю на море. Киты, привлеченные добычей, плавают за нами.
Пароход качает, и каждая волна кажется отверстой могилой, из которой на мгновение поднимается привидение и снова опрокидывается назад, придавленное плитой. Я никогда не видал ничего подобного; старые моряки уверяют, что это признак смерти. Я думаю о последних словах Черенка: «Вы никогда не достигнете цели, я с удовольствием думаю о том, что вы все-таки околеете». Я вспоминаю наших погибших товарищей, в особенности исчезнувшего желтого человека, окруженного тайной и нашедшего свою могилу где-то в глубине океана. Я неотступно думаю о том, что стоит там, внизу, около умирающего Байадоса и тащит его душу за рукав неизвестно куда… Мне становится жутко, я цепляюсь за руль, а зубы стучат. Холодный пот выступает на лбу, и я безумею от страха, который сжимает мое сердце и сковывает мои члены.
Вдруг около меня как бы вырос из-под земли Юлиус Пингвин, положил мне руку на плечо и сказал:
— Я с тобой. Мужайся и надейся! Мы все под Богом ходим.
Внизу стоны смолкли: Байадос умер.
9 декабря
Сегодня мы все веселы и добры. Вчерашний ужасный день ничуть не понизил нашего доброго настроения; наоборот, осознание страшной опасности, которой мы подверглись, и наше почти чудодейственное спасение вдохнули в нас новые силы. Я лично обязан своей энергией Юлиусу Пингвину, другие, вероятно, также черпают свою силу из этого неиссякаемого источника. Однако число наше значительно уменьшилось. Нас было семнадцать при отъезде, а осталось всего семь; именно: Юлиус Пингвин — капитан, я — Омар, лейтенант, доктор Сатурнин Гной; Ипполит по прозвищу Оплот Красного Квартала, кочегар Кристаллин, Флаум — повар; и славная Зоя Нефль, которая любит нас, как своих детей, и поистине первый сорт. Кроме того, шесть негров, подаренных нам Коко. К сожалению, они еще не могут там быть очень полезны и исполняют обязанности кочегара и гребцов. Один из них приставлен к рулю; когда нужно, Пингвин или я сменяем его. В общем, они славные и веселые малые, но, как правильно охарактеризовал их Коко, ленивы и любят выпить.
Боюсь, не придется ли нам расстаться с поваром Флаумом. Этот несчастный, тучный человек очень болен; он задыхается, и его постоянно тошнит, так что на него жалко смотреть. Вчера он присутствовал при смерти изменника Черенка, и с ним сделалось дурно от слабости и волнения. Сегодня утром он проходил мимо меня, желтый, как лимон, с трудом волоча свой опустившийся живот.
— Что же, как дела? — спросил я его.
— Скверно, господин Омар, — ответил он с грустью. — Я очень болен и не доеду до конца. Я, кажется, умираю… Грустно! Что я бы дал, чтобы найти с вами и с капитаном Пингвином Золотое Руно!
— Не унывайте, не падайте духом, — ободрял я его.
— Я не унываю, но чувствую, что жизнь уходит…
Несчастный толстяк сошел вниз.
10 декабря
Около двенадцати часов дня мы встретились с большим кораблем, сообщившим нам сигналами две важные новости, волновавшие весь мир и которых мы еще не знали:
1. Первый в свете чемпион-циклист теперь Меморин, который побил Круазильона на тридцать сантиметров в двадцать пять дней.
2. Президент республики убит ударом молотка мясником-республиканцем.
— Черт с ним! — сказал Пингвин, складывая свою подзорную трубу.
«Благодарю, — ответил он сигналами, — у нас все благополучно».
«Аргонавт» идет отлично. Погода прекрасная, но жизненные припасы что-то очень быстро уменьшаются; приходится думать об их возобновлении. Последний интернациональный порт находится в четырехдневном пути от нас. Мы войдем в него, приняв все необходимые предосторожности, и купим все, что нам надо. А затем нам придется уже безостановочно двигаться вперед, так как мы перейдем границу обитаемого мира и вступим в совсем неизвестные края. Но, к счастью, с нами Юлиус Пингвин и карта.
Кстати, о карте. На днях капитан призвал меня в свою каюту.
— Омар, — сказал он мне, — после последней истории я решил оставить план здесь. По-моему, опасно носить его на себе. Я его спрятал в этот несгораемый ящик, ввинченный в стене. Тут он в безопасности, только ты и доктор знаете об его существовании. Если со мной что-нибудь случится недоброе, вы будете знать, где его найти. Нельзя допустить, чтобы подобный документ исчез вместе со мной. Пружина от ящика находится налево под низом. Теперь о другом. Как тебе известно, нам необходимо запастись провизией. Я об этом много думал и нахожу, что, конечно, было бы прекрасно зайти в интернациональный порт, но после последнего сражения нас, пожалуй, того… Полиция наверняка зорко следит за каждым прибывающим кораблем. Не безопаснее ли было бы атаковать какой-нибудь коммерческий корабль и забрать все, что нам нужно? Я вполне сознаю, что это, может быть, не совсем корректно. Но что ж делать? Нас оправдывает великая цель, идея, манящая нас. Не посоветуешь ли ты что-нибудь?
В эту минуту послышался голос доктора, зовущего нас на палубу. Оказывается, он поймал почтового голубя, спустившегося для отдыха на «Аргонавт». К нему было прикреплено письмо следующего содержания.
Согласно приказанию вашего превосходительства мы отправились к берегу, омываемому водами, в которых должен был плавать со своим кораблем Юлиус Пингвин. Мы вышли на берег, не заметили ничего ненормального и узнали от самого негритянского императора Коко Первого, повелителя туземных племен, что отряд Юлиуса Пингвина был на днях совершенно уничтожен, а сам капитан убит собственноручно Коко Первым, атаковавшим его со своими неграми. Мы видели головы главных сообщников Юлиуса Пингвина, которыми, по местному обычаю, были украшены стены государева дворца, и его собственную голову, узнанную нами по имеющимся у нас приметам.
Черный монарх объявил нам, что сжег корабль «Аргонавт»; все люди, остававшиеся на нем, погибли, за исключением двух человек, спасшихся каким-то чудом; он выдал их нам, и мы их проверили, несмотря на все хитрости, которые они пустили в ход, чтобы получить помилование, выдавая себя за пограничных солдат, уцелевших из отряда, якобы посланного против пирата и уничтоженного им.
Нам не удалось ничего узнать насчет плана, якобы находившегося во владении Пингвина. Или он погиб вместе с кораблем, или же, что вероятнее всего, он вовсе не существовал, и эта экспедиция была простая, обыкновенная компания пиратов.
Ввиду вышеизложенного мы сочли справедливым выдать императору Коко Первому 25 тысяч франков золотом, обещанных всякому, кто уничтожит знаменитого пирата и его экспедицию. Монарх выдал нам расписку в получении денег.
С истинным почтением остаюсь готовый к услугам вашего превосходительства
— Весьма любопытно! — сказал доктор. — Этот капитан Вальрюс обладает необыкновенно прозорливым, ясным умом. В особенности мне нравится его рассуждение о якобы несуществующем плане.
— Молодчина Коко! — заметил Оплот. — Что за тонкая бестия!.. У него есть голова на плечах!
— Он нам спас этим жизнь, — сказал Пингвин. — Теперь мы можем выйти на берег в полной безопасности. Пусть теперь голубь отдохнет, а завтра утром вы его выпустите, и он придет на полтора дня раньше нас, то есть ровно на столько, на сколько нужно. Вот остается только переменить на корме название корабля. Омар превратится в капитана, господина Подстилку, командующего «Альбатросом» — это бывшее название этого корабля. Кстати, я отыскал все его документы.
— Значит, мы в новой шкуре и никто нас не знал, не видел! Черт возьми, ловко придумано! — воскликнул Оплот.
Капитан вернулся в свою каюту вместе с доктором.
— Вот, — говорит Оплот, — царь их людей, такого другого не найдешь. Я бы отдал себя изрубить на мелкие куски для него. Всегда он найдется в трудную минуту, все-то он знает. Почище Христофора Колумба, открывшего Америку тем, что поставил стоймя яйцо.
11 декабря
Все благополучно. Не случилось ничего особенного, разве только то, что бедному Флауму все хуже и хуже. Еще сегодня утром его нашли без сознания с головой в кастрюле. Доктор кое-как поддерживает его силы, но не может распознать его болезнь; он полагает, что морской воздух ему вреден.
12 декабря, 9 часов утра
Мы выпустили почтового голубя. Он поднялся и полетел по направлению к интернациональному порту. «Аргонавт» превратился в «Альбатроса». Капитан приказал его вымыть сверху донизу и перекрасить, так что он стал на себя не похож. Все необходимые документы налицо. Официально я — Арсений Подстилка, командир «Альбатроса». Завтра утром мы, вероятно, увидим землю.
Тот же день, 6 часов
Только что повстречались с большим торговым кораблем, с которым обменялись сигналами. Ничего особенного не узнали.
13 декабря
Сегодня ровно месяц, как мы пустились в путь. Мы отпраздновали этот день ужином много более роскошным, чем в обыкновенные дни. За десертом доктор Сатурнин предложил тост за здоровье Юлиуса Пингвина. Тот же, в свою очередь, пил за здоровье экипажа «Аргонавта».
— Товарищи, — сказал он, — поднимаю бокал за ваше здоровье. Вы у меня храбрецы. Смерть многих вырвала из нашей среды. Приветствую их, в особенности же пастора Тантстиктора, подавшего нам столь дивный пример. Умершие нашли успокоение — будем этому верить, но мы, оставшиеся в живых, должны бороться. Самое трудное впереди, так как после нашей остановки придется бороться не с людьми, а с неизвестным… Но это пустяки, мы достигнем цели и восторжествуем. Я вам верю, верьте в меня.
14 декабря
Мы предполагали, что до вечера дойдем до порта, но теперь уже 9 часов, а земли еще не видно.
15 декабря, 5 часов утра
Мы только что бросили якорь в интернациональном порте. Не буду говорить про всякие административные и санитарные томления, которыми отравляют жизнь путешественников.
Все сошло без сучка без задоринки.
В 8 часов Пингвин съехал в маленькой шлюпке, чтобы позаботиться о припасах, и взял с собой Оплота, а двое негров гребли. Пингвин хотел бы сегодня же покончить со всеми делами, а завтра уйти.
111/2 утра, в тот же день
У меня голова — как котел. Вскоре после отъезда Пингвина, когда каждый спокойно занимался своим делом, на палубу ворвался какой-то субъект, подъехавший на лодке, в которой сидели два малайца. Он напал как раз на доктора, читавшего газету, и вмиг заставил его себя слушать.
— Знатный господин, — сказал он, — ученый путешественник, счастливый обладатель этой обворожительной яхты, позвольте мне, вашему покорному слуге, засвидетельствовать вам мое глубочайшее почтение!
Он остановился, пристально посмотрел на доктора, а затем продолжал так быстро, что никто не успевал его перебить:
— Вы мой соотечественник, о великодушный человек? Да, я в этом уверен, мой инстинкт подсказывает мне это, а он меня никогда не обманывает. О, как несчастен и преступен тот, кто, будучи изгнан по воле судеб из родины на эту землю, слишком тесную для души, жаждущей бесконечности, — повторяю, как несчастен и преступен тот, у кого при встрече с сыном общей матери-родины глаза не увлажняются слезой, сердце не бьется, руки не протягиваются вперед и голос не лепечет самых нежных, ласкательных слов!.. Я не принадлежу к этим бесчувственным людям с каменным сердцем, — он ударил себя в грудь, — я разгадал вас! Да будет благословен этот день, пославший мне столь великую радость! Однако не буду распространяться, милостивый государь и дорогой соотечественник, не желая отнимать у вас драгоценного времени, буду краток… Пользуясь чудным правом назвать вас соотечественником, я осмеливаюсь предложить вам… гм… Уже три года, сударь, как я расстался с матерью-родиной! Три года я не видел ее голубого неба, не слышал ее дивного языка, столь богатого и гибкого, не знал радостей дружбы, любви, так как нельзя любить вдали от нашей общей родины, в особенности когда сердце осталось там в плену у нежной красотки… Ах, извините, я так растроган! Если вы любили, если вы любите, если вы оставили там далеко ту, которая… Если ее платок, смоченный слезами, развевался в ее ручках на берегу… Впрочем, что же я говорю! Вы ее, может быть, взяли с собой? Она, вероятно, здесь, в этих прелестных каютах… О, простите, простите, я сознаю, что нескромен… Но я увлекся радостью снова увидать родное лицо, слышать дорогую речь. О моя молодость, покойная и невинная! О патриархальные детские воспоминания! Как вы сладки и жестоки для сердца изгнанника!
Он говорил без передышки, и было бы безумием пытаться его остановить. Так продолжалось час двадцать минут. Я задремал. Вдруг доктор вскочил на ноги.
— Довольно! — закричал он во весь голос. — Будет! Вы чем-нибудь торгуете? Чем? Говорите. Предлагайте мерзость, которую продаете, и проваливайте!
— О великий покровитель экспорта, — добродушно ответил тот. — исполняю ваше желание. Я имею честь состоять в этом интернациональном центре представителем одной из самых видных фирм метрополии. Этот торговый дом через мое посредство поставит вам самые известные и подлинные марки того знаменитого продукта, который способствовал наравне с самыми блестящими военными, политическими, артистическими, научными или коммерческими успехами распространению престижа нашего дорогого отечества по всему земному шару. Я говорю о вине. Это слово, «вино», милостивый государь, должно быть произнесено с непокрытой головой, с благоговением и уважением, с кротостью и страстью.
Он все говорил торжественно и невозмутимо. После вина он перешел к салфеточным кольцам, которыми также торговал; затем к пожарным кишкам, составлявшим его гордость; затем прославлял прутья для зонтиков, которые можно было раскладывать и употреблять как зубочистку; цепочки для часов или ручку для перьев; одним словом, с ним в его лодке было решительно все…
Прошел еще час, и нужно было что-нибудь предпринять.
Доктор наклонился ко мне.
— Надо реагировать, — сказал он слабым голосом, — или мы пропали. Позовите Кристаллина. Может быть, он избавит нас от него.
Стряхнув смертельное оцепенение, сковавшее мои члены, я позвал Кристаллина. Он находился внизу, весь грязный и черный. Мы возлагали на него наши надежды. Но только что торговец заметил его, как пошел к нему навстречу со сладкой улыбкой на устах.
— Почтенный труженик, — сказал он, — вы, который, подобно Вулкану, царите в жарких местах, где огонь сражается с мокрым элементом и производит могучий пар, ваша работа очень грязна. Благословляю это обстоятельство, давшее мне возможность оказать вам вполне бескорыстную услугу. Я — единственный представитель нашей знаменитой фабрики мыла. Я вам продам самого лучшего качества и по самым низким ценам этот продукт, составляющий гордость нашего большого коммерческого порта, так как, повторяю, забота о деле притупляется у меня, когда я вступаю в сношение с сыном нашего чудного отечества, нашей родины, которая…
Но Кристаллину скоро надоело его слушать, и он убежал со всех ног вниз, оставив нас одних и без поддержки. Тогда доктор, воодушевленный настоятельной опасностью и решимостью бешеного отчаяния, встал.
— Ни слова больше! — сказал он. — Вы продаете вино? Прекрасно! Дайте мне восемь корзин. Поставьте их туда… Салфеточные кольца? Отлично, беру их две дюжины. Рядом с вином. Пожарные трубы? Шесть метров с наконечником. Прутья для зонтиков, ухочистки, зубочистки? Великолепно, пятнадцать штук! Мыло? Две дюжины. Все? Еще чучела птиц? Я не прочь и это взять, дайте мне этого глупыша, вон того, который в барке… нет, не тот, другой, со сложенными крыльями: он занимает меньше места… Суньте сюда. Благодарю. Все? Слава богу! Сколько? Восемьсот сорок два франка двадцать пять сантимов? Это даром. Вот вам деньги. Пересчитайте. Все? Теперь вы видите эту пушку? Убирайтесь, не заставляйте нас проливать кровь! Убирайтесь, не говоря ни слова, не оборачиваясь, и не возвращайтесь больше, если жизнь вам не надоела, потому что я даю вам честное слово: я взорву вашу поганую лодку, когда она еще будет на полпути!
Человек исчез. Доктор, очень бледный, прислонился к борту.
— Вот заседание! — сказал он подавленным голосом.
Мы приготовились ехать за Пингвином и Оплотом, так как приближался час, когда мы условились с ними встретиться.
Тот же день, 41/2 часа
Я только что вернулся на корабль в маленькой шлюпке, чтобы принять провизию. В настоящую минуту Оплот боксирует. С ним случился странный инцидент. Сегодня утром он гулял с Пингвином. Его встретил репортер большой американской газеты «Лягушонок» и принял его за знаменитого боксера Дукса, которого здесь скрывают. Пингвин тотчас же смекнул, что этим можно воспользоваться для ограждения нашей безопасности, и сказал Оплоту, чтобы тот не разоблачал ошибки и играл роль боксера. К счастью, у него все данные к тому. Американец страшно обрадовался, что ему первому удалось захватить его, и тут же интервьюировал его. Оплот, который ни слова не понимает по-английски, отвечал знаками все невпопад. Тогда Пингвин объяснил, что у него пропал голос, и отвечал за него. Журналист пригласил чемпиона завтракать с собой, боясь, чтобы кто-нибудь другой не перехватил его. Тут же организовался матч, который сейчас должен состояться, так как Пингвин объявил, что по неотложным делам Дукс должен завтра же ехать.
Пока я пишу эти строки, Оплот боксирует. Не хотел бы я быть его противником.
Утром, в 111/2 часов, мы съехали на берег, чтобы соединиться с Пингвином. Остались на корабле Кристаллин, объявивший, что не желает ходить, и бедный повар, который очень болен. Сознаюсь, что приятно было позавтракать на неподвижном столе. Мы сделали наши последние покупки, я вернулся на корабль, а Пингвин, доктор и Зоя пожелали присутствовать при триумфе Оплота. На него уже теперь поставлено шесть тысяч франков только за его внешность; его показывали публике полуголым. Как это лестно!
Когда нашу провизию всю принесут, я съеду на берег за капитаном. Надеюсь, что нам удастся уйти завтра утром.
16 декабря
Мы снова в открытом море. Наша однодневная остановка в интернациональном порту не обошлась без приключений. Во-первых, когда я уезжал с корабля в 7 часов, Флаум вызвался ехать со мной. Мне показалось, что он близок к агонии. Когда мы подошли к капитану, ожидавшему нас на набережной, он начал слабым голосом:
— Господин капитан, я совсем умираю и едва мог спуститься. Я не могу продолжать с вами путь. Служить я Польше не могу и только стесняю вас. Мне очень жаль, я бы также хотел найти Золотое Руно, но просто не могу. Предпочитаю умереть здесь, я не могу больше страдать.
— Пожалуй, что это и лучше, — ответил растроганный Пингвин. — Мне вас очень жаль, вы хороший человек, и все мы жалеем вас.
Он отвел его в сторону:
— Чем вы будете жить? Есть у вас деньги?
— Немного, у меня двадцать два франка. Постараюсь найти соотечественников, которые доставят мне место, когда я выздоровею…
— Пока что не следует вам умирать с голоду. Возьмите. — Он дал ему некоторую сумму. — Только никому ни слова о нашей экспедиции. Если мы восторжествуем — все равно все узнают, если же нет, то все остается неизвестным.
— Ни слова, клянусь вам! Скорее там себя убить!
Между тем доктор рассказывал нам подвиги Оплота. С улыбкой на губах он своим страшным кулачищем продавил грудь первого противника. Второй, сраженный одним ударом кулака по лицу, лежал два часа в бесчувственном состоянии.
— А я ведь осторожно бил, — сообщил доктору наш чемпион.
Третий противник, негр, отказался от состязания и от своей порции кулака.
Обезумевшая от восторга толпа понесла на руках Оплота и приветствовала его криками «Ура, Дукс!». Популярность этого боксера удивительно возросла в этот день, хотя он этого и не подозревал. Нашему другу был предложен великолепный банкет, не говоря уже о других, более прибыльных результатах его матча, и в настоящую минуту он председательствовал на нем, опоясанный почетным кушаком, который был ему преподнесен. Он держал себя великолепно; все время был нем и только знаками отвечал на задаваемые ему вопросы. Пингвин велел ему быть на набережной в десять часов вечера, чтобы вернуться с нами на «Альбатрос», а в крайнем случае возвратиться не позднее двух часов ночи, так как мы должны были уйти на рассвете.
— Пойдем обедать, — предложил доктор.
Обед прошел тихо, нам всем как-то неприятно было покидать бедного, одинокого и больного Флаума, который сидел тут же с печальной физиономией. Кроме того, кажется, все мы подумывали о том, что это был последний отдых перед великой борьбой, канун большого сражения, в котором надо победить или умереть. Эта мысль навевала на нас серьезное настроение, хотя никто из нас не был трусом.
Около девяти часов, когда мы курили сигары, случилось происшествие,
Дверь залы, в которой мы сидели, вдруг распахнулась, и вошел человек. Он был пьян, но держался торжественно и прилично. Он подошел, два раза покачнулся, но восстановил равновесие и обратился ко мне.
— Я Нефль, — сказал он, тыкая указательным пальцем себя в грудь. — Отдайте жену.
— Что? — спросил я.
— Я Нефль, — повторил он, — отдайте жену.
— Ах, боже мой, Антон! — воскликнула Зоя Нефль. — Откуда ты взялся? Вот ведь!
— Ищу тебя, — величественно ответил тот. — Рад свидеться. Очень рад. Грустил без тебя. Дырявые носки. Сестра умерла. Надо детей воспитывать. Один не могу. Поместил в госпиталь и поехал за тобой.
Зоя не могла прийти в себя от изумления.
— Вот так новости! — сказала она. — Как же ты меня нашел? И ты опять пьян…
— Ни капли в рот не брал. Отчаяние. Что же, пойдем?
— Как же вы узнали, что ваша жена с нами? — спросил я.
— Не знал, — отвечал он. — Случай. Провидение привело. Электротехник на пароходе. — Он снова постучал себя по груди. — Приехал сюда. Увидел Зою в окно. Очень рад… Хочу пить, — добавил он.
Я налил ему стакан вина. Зоя была очень взволнованна.
— Удивительно! — сказала она. — Приехать случайно… А дети? Он-то мог бы остаться один, я все равно никогда не могла удержать его от пьянства. Госпиталь… какая гадость!.. Он ехал так далеко за мной… наугад… Надо мне ехать… Но кто же будет чинить ваши вещи? А Золотое Руно? Я бы желала найти его. Капитан Пингвин, я ведь полезна вам, не правда ли? Я не хочу вас покидать. Как мне грустно и больно! А этот несчастный так рад меня видеть. Я не знаю… Господин Пингвин, посоветуйте, что мне делать!
— Поезжайте с ним, — сказал Пингвин. — Если я вернусь, мы с вами увидимся.
Он ее поцеловал, она рыдала.
— Пойдем, что ли? — повторил Нефль, кончивший свою бутылку.
— Прощайте! — крикнула она.
На набережной Оплота еще не было.
— Вернемся на «Аргонавт», — сказал Пингвин. — Его, вероятно, задержали. Он сказал, что вернется один позднее, если его не отпустят до десяти часов.
Мы распростились с поваром Флаумом.
— Как мне грустно! Как мне грустно! — твердил он, целуя нас всех по очереди.
Наша шлюпка отвалила от пристани и скользнула по спокойной морской глади.
— Капитан Пингвин, — вдруг позвал Флаум совсем здоровым, сильным голосом, когда мы отплыли на несколько саженей.
Мы остановились.
— Капитан Пингвин, — крикнул он во весь голос, — ты принял людей за героев, а меня за болвана! Черенок очень глуп, твой секрет у меня. Не возвращайтесь назад, а то я позову полицию. Теперь я организую экспедицию и поеду за Золотым Руном. Вот твой план!
Он помахал в воздухе какой-то рукописью.
— Черт! — воскликнул Пингвин. — Назад!
— Ни слова больше! Ни движения! — крикнул Флаум. — Я сильнее вас и предупреждаю, что…
Он не докончил своей фразы. Сзади него выросла атлетическая фигура, чья-то рука вырвала план из его рук, и огромный кулак Оплота обрушился, как гром, на череп изменника и размозжил его. Флаум взмахнул руками и грузно повалился в море, как зарезанный бык.
— На тебе! — сиплым голосом сказал Оплот, бросился в море и подплыл к нам, держа план в зубах.
Он передал его капитану, который молча пожал ему руку.
— Вот так денек! — начал рассказывать Оплот (он был слегка навеселе). — Я вам говорил, что не родился еще тот человек, который меня победит. Они меня накормили на славу, дали двадцать тысяч, великолепный пояс, а почету, славы — сколько хочешь! Уже не заняться ли мне взаправду этим ремеслом?
Мы вернулись на «Аргонавт». Несгораемый ящик в каюте капитана оказался взломанным.
Кристаллин все время спал как убитый и ничего не слышал. Пингвин сложил план и вложил его обратно в кожаный футляр.
— Я больше с ним не расстанусь, — сказал он. — Не понимаю, как он мог взломать ящик! Оплот явился как раз вовремя.
Мы решили уходить немедленно, несмотря на то что у нас не было еще и половины топлива. Двое негров из числа подаренных нам Коко дезертировали.
Теперь 10 часов утра
Мы давно уже потеряли из вида землю и больше уже не причалим ни к какому известному в географии пункту. Руководствуясь планом и Юлиусом Пингвином, мы идем прямо к Золотому Руну. Капитан предполагает, что приблизительно через месяц мы достигнем района, в котором оно должно находиться, если никакие препятствия не задержат наш быстрый ход, но мы ведь должны считаться с непредвиденными затруднениями, несомненно, ожидающими нас в этих странах, никем еще не исследованных водах, которые, по слухам, необъятны и не примыкают ни к какой земле.
Мы проникнуты бодростью и верой в себя. Нас всего только пять человек, не считая негров, но могу сказать без хвастовства, что мы пятеро стоим целой сотни, потому что верим друг в друга и в себя и закалены испытанными нами и побежденными опасностями. Отсутствие Флаума и Зои, конечно, очень чувствительно для нас, так как они нам были весьма полезны в нашем домашнем обиходе, но, по всей вероятности, впоследствии они бы нас очень стеснили.
Старик Кристаллин, неутомимый кочегар и механик, очень доволен расправой с поваром. Оказывается, этот последний, в то время как Кристаллин был влюблен в Зою, заставил его подписать отречение от своей доли Золотого Руна в уплату за ривьеру из фальшивых бриллиантов, с помощью которой Кристаллин надеялся приобрести любовь кастелянши. Он рассказал мне по этому поводу какую-то запутанную историю, в которой я ничего не понял; но любопытнее всего то, что Флаум, не имея с собой обещанной ривьеры, обязался отдать ее только по возвращении домой.
17 декабря
Сегодня ночью в тихую, ясную погоду мы заметили далеко на востоке огни могучего маяка Южного мыса. Это, вероятно, последнее проявление человеческой жизни, которое нам суждено приветствовать. Не скоро мы вернемся к населенным берегам, а пожалуй, никогда их больше не увидим.
18 декабря
Ничего.
19 и 20 декабря
Тоже ничего.
21 декабря
Нас одолела целая туча насекомых, облепивших с сегодняшнего утра всю палубу. Это что-то вроде летучих вшей; их принесло сильным порывом ветра, и они распространяют ужасный запах. Доктор озадачен этим явлением. Через час запах как будто рассеялся, но летучие вши остались в большом количестве, и общение с ними очень неприятно.
22 декабря
Вчера всех нас начало сильно лихорадить; доктор приписывает лихорадку укусам вшей, которые сами почти все околели. Некоторые из нас отделались пустяками, но Кристаллин и двое негров очень страдали в продолжение двух часов от рвоты, бреда и обмороков. Доктор ухаживал за ними с большим самоотвержением, пока сам не слег с такой сильной лихорадкой, что мы боялись за его жизнь.
Тот же день, 11 часов
Приступ болезни повторился сегодня с необыкновенной силой для некоторых из нас. Кристаллин и двое негров очень опасно больны. Доктор и третий негр как будто поправляются и могут ходить. Пингвин, Оплот, я и четвертый негр чувствуем себя сносно.
Тот же день, 4 часа
Один из негров умер, и его немедленно бросили в море. Один из его товарищей очень плох, а Кристаллин лежит почти без сознания. Доктор очень слаб, его все знобит, но он очень обеспокоен этой странной болезнью. По его словам, все экспедиции, доходившие до этой полосы, подверглись этой ужасной эпидемии, открывавшейся вследствие тех же причин, и погибали от нее.
Киты, сожравшие первого негра, плывут за нами, надеясь на новую добычу. Небо какого-то странного медного цвета; на горизонте в спокойной атмосфере какой-то туман кружился странным вихрем; все предвещает ветры. Нас только четверо, чтобы бороться с надвигающейся бурей.
23 декабря
Ветер не был так силен, как мы ожидали, но ночь все-таки была неспокойная; нам удалось избегнуть серьезной аварии, и опасность миновала. Около двух часов внезапно умер негр, казавшийся совсем здоровым. Его товарищи вне опасности, Кристаллин тоже. Он встал и может ходить. Доктору лучше, хотя его все еще беспокоят острые боли.
24 декабря
Погода мягкая. Попутный легкий бриз гонит нас вперед. Мы распустили паруса, что сильно ускорило наш ход. Мы делаем по 15 узлов, а это очень много. Больные выздоровели, и нравственное настроение удовлетворительно.
26 декабря
Мы углубляемся в эти неисследованные моря, не встречая обычных препятствий, которые будто бы находили здесь наши предшественники. Погода прекрасная, но к вечеру становится свежо. Сегодня Рождество, и я вспоминаю рождественские праздники в детстве. Эти мысли меня умиляют; я давно уже не думал ни о чем подобном.
Море спокойно. Много птиц — признак близости земли, но ничего не видно.
27 декабря
Мы шли сегодня ночью в виду большого вулкана, увенчанного снопом красноватого пламени. Это, вероятно, Террор, существование которого сильно оспаривалось. Ни одной экспедиции не удалось доехать до него; те, которые, может быть, и доехали, не вернулись, чтобы сообщить о своих открытиях. Это место страшно опасно бесчисленными рифами, между которыми «Аргонавт» лавирует с большим трудом. Проходы так узки и море так бурно, что просто чудо, что мы ежеминутно не разбиваемся о камни и не тонем.
Пингвин держит руль. Вокруг нас воют и вздымаются могучие пенистые волны.
28 декабря
Мы миновали рифы. Море мрачно и спокойно, небо дождливое. У доктора снова был утром приступ лихорадки, но, к счастью, непродолжительный и не опасный.
29 декабря
Погода мрачная. Ничего особенного.
30 декабря
Случилось нечто необычайное. Около девяти часов мы собрались в каюте: Пингвин, доктор и я, оставив негра у руля. Оплот спал в своем гамаке. Кристаллин и второй негр были у машины. Мы мирно разговаривали о чем-то, когда вдруг дверь распахнулась и ворвался негр, остававшийся наверху. Его лицо было пепельного цвета, он лепетал что-то на своем непонятном языке и знаками приглашал нас на палубу. Мы последовали за ним и увидели… желтого человека, сидящего на своем старом месте, на носу, с трубкой в зубах, точь-в-точь как он сиживал, когда был жив. Мы остолбенели, но Пингвин быстро овладел собой и бросился к призраку этого человека, утонувшего в одну ненастную ночь. Когда капитан приблизился к нему, тот исчез… и вдруг оказался на противоположном конце корабля. Пингвин поспешил за ним — тот вернулся на свое место. Стыдясь своей минутной нерешительности, я подбежал к нему, но его уже не было; я почувствовал болезненную тошноту от запаха табака, между тем никто из нас давно уже не курил. Пингвин взял меня за руку, и мы отошли в сторону. К нам присоединился доктор; его лицо покрылось смертельной бледностью, и волосы стали дыбом. На носу опять сидел желтый человек и флегматично курил свою трубку.
— Это признак смерти, — вполголоса сказал я Юлиусу Пингвину.
— Я знаю, — ответил он.
Он помолчал.
— Кажется, он пришел за мной, но я не дамся ему легко в руки. Если же он все-таки восторжествует, то слушай, Омар… Ты постараешься во что бы то ни стало найти Золотое Руно. Когда оно будет найдено и ты с торжеством возвратишься домой, то исполни мою последнюю волю: я хочу, чтобы у тебя был пингвин — птица, имя которой я ношу. Ты отведешь ей самое лучшее помещение, наденешь на него ошейник с золотыми бубенчиками и не будешь стеснять ее свободы. Каждый год в годовщину нашего отъезда ты будешь давать большой праздник; он будет сидеть на почетном месте с венком на голове. Делай это в память Юлиуса Пингвина.
Вдруг доктор громко расхохотался и показал нам место, где сидел желтый человек, — оно было пусто. Затем он заговорил странным, изменившимся голосом, в котором мы с трудом узнали голос ученого доктора Сатурнина Гноя.
— Это уж слишком, — говорил он: — Кто объяснит это? Я хочу понять. Нет ничего удивительного в том, что мы его видели. Это доказывает только, что у нас отличное зрение. Прекрасно! Но уйти так, не попрощавшись с нами, — это уж слишком! Я видел много удивительных вещей и все их понимал логически… Но это… нет, это превышает мое понимание!.. Это хуже даже нашей экспедиции!.. И ты туда же, старый дурак, в твои годы!.. Чего ты не сидел смирно дома у своего камелька?.. Нет ничего лучше хорошего обеда, хорошей постели и хорошенькой женщины. Наука — вздор! Открытие — вздор! Золотое Руно — вздор!
— Он с ума сошел, — шепнул мне Пингвин так тихо, что я едва уловил его слова.
— Я не сошел с ума! — закричал доктор. — Я только вылечился от болезни, одержавшей всех нас, которая свела в могилу стольких наших товарищей… Ха-ха-ха!.. Желтый человек, Жозеф, убитый Черенок, пастор, солдаты и все остальные… все из-за тебя… Говорю тебе, они все здесь, вокруг нас — в волнах, облаках, в ветре. Ты слышишь, как они тебя зовут, капитан Пингвин? Отдай им свою железную душу. Так, пожалуй, будет лучше!.. Нет, я пойду вместо тебя. Я теперь хочу быть героем!..
Он страшно бредил. Мы его свели вниз, и он вскоре заснул.
Я записываю это происшествие и вскоре пойду заменить Пингвина у руля и увижу желтого человека, который вернулся на свое место.
31 декабря
Я несколько часов провел у руля с этой странной фигурой, неподвижно сидевшей на носу. Сегодня доктор как будто спокойнее, но, как только он заговорил, мы увидели, что разум его безвозвратно покинул. Погода тихая, но небо очень облачно.
Тот же день, вечером
К ночи желтый человек вернулся, мы его как будто ждали.
— Надо его оставить в покое, — сказал мне Пингвин, — и как можно реже подходить к нему.
Доктор, несмотря на наши усилия удержать его, пошел, сел около человека, сидящего на носу, и вступил с ним в разговор. Тот не двигался и курил. Легкий ветерок доносил до нас запах табака.
— Отдай мне ее, — настойчиво просил о чем-то доктор. — Что ты хочешь с ней сделать? На что она тебе нужна там? Ты ведь славный малый, отдай же ее мне. Ты знаешь, что я им нужен здесь и что без нее я ничего не могу… Я обещаю отдать ее тебе впоследствии, когда они дойдут до конца и будут в состоянии обойтись без меня. Когда достигают цели путешествия, то обыкновенно останавливаются и возвращаются назад, ты меня тогда найдешь. Это ведь только несколько дней отсрочки. Неужели ты не можешь мне сделать это маленькое одолжение? Не будь же так требователен. Подумай, как мне тяжело будет с ней расставаться, она ведь так давно мне служит…. Ты ведь знаешь…
Он понизил голос, и мы ничего более не слышали. Он долго говорил с призраком, в котором, я уверен, не было ничего земного и который, очевидно, не хотел с ним согласиться. Спустя много времени доктор оставил его и вернулся к нам.
— Я сделал все, что мог, чтобы вернуть ее, — сказал он, не объясняя, о чем именно он говорил, — но он и слышать ничего не хочет. Какая тупая башка! Что же? Это не моя вина. — Он понизил голос: — Завтра я приготовлюсь заранее, и у меня будет в руках нечто, что заставит его призадуматься.
1 января
Ничего особенного. Корабль идет отлично. Доктор провел половину дня, запершись в своей каюте. Он, кажется, пришел в себя и сказал нам очень разумным тоном, что чувствует себя больным и нервным и что примет на ночь успокоительное средство. Пингвин надеется, что приступ прошел и не повторится более.
Тот же день, 9 часов
Ночь надвинулась, облачная и бледная, как все ночи в этих краях. Желтый человек занял свое обычное место. Его появление нас больше не удивляет. Он так во всем буквально похож на самого себя, каким он был в живых, что мне иногда приходит в голову…
Пока я писал предыдущие строки, доктор появился на палубе и подошел к фигуре, сидящей на носу.
— Ну что? — спросил он. — Ты подумал и стал благоразумнее, не правда ли, а? Послушай, будь мил и отдай мне ее, ты ведь ничего от этого не потеряешь. Я прошу ее у тебя только на час, на один час, чтобы устроить свои дела… Один час! Ты ведь не можешь отказать мне в подобной безделице? Ты не понимаешь, как ты заставляешь меня страдать, и не взвесил всех обстоятельств. Ты видишь, что в этом пузырьке?.. Я его сам приготовил и предупреждаю тебя, что он чертовски невкусен. Ну вот, я буду считать до десяти, и если ты мне ее не отдашь, то… ты меня понял, не правда ли? Начинаю: раз, два, три, четыре, пять, шесть, семь, восемь… девять… десять… Кончено! Не хочешь? Нет? Так на же тебе и убирайся к черту!
Доктор Сатурнин Гной залпом выпил содержимое пузырька и упал мертвым. Мы подбежали к нему, но ничего более не оставалось делать, как выбросить его за борт, что мы и сделали. Тогда желтый человек исчез и не возвращался более.
2 января
Я только что заметил, что со вчерашнего дня мы вступили в новый год. Я на это не обратил внимания, да это и не важно. Мир людей не существует больше для нас, и мы без него легко обходимся. Смерть доктора сократила наше число до четырех. Наши два негра становятся нам очень полезными. Они неглупы, начинают нас понимать и даже сами лопочут кое-какие слова на нашем языке.
3 января
Со вчерашнего дня мы плывем в каком-то странном проливе, окаймленном с обеих сторон высокими стенами из красного камня. Он так извилист, что впереди видно пространство в сто метров, не более. Скалы голы, мрачны, страшны, и между ними сердито бушуют волны.
Вершины стен окутаны густым облаком, заволакивающим небо, сквозь которое мы изредка видим какие-то маленькие живые фигурки, наклоняющиеся над водой, чтобы нас увидеть. Впрочем, может быть, это только иллюзия. Здесь очень холодно, так как солнце никогда сюда не проникает, и какое-то болезненное, томительное беспокойство заставляет нас желать поскорее выброситься в открытое море.
4 января, 6 часов утра
Ночь была и до сих пор еще так страшно темна, что мы продвигались вперед с осторожностью между этими злополучными стенами. Мы выбрались из пролива только в четыре часа утра. Тьма все так же непроницаема, но опасность почти миновала.
— Мы шли ночью, несмотря на опасность, — сказал Пингвин, — потому что у выхода этого пролива находится страшный, в десять раз сильнее норвежского Мальстрема, водоворот, мимо которого можно проскочить благодаря приливу только ровно в тот час, когда мы проехали.
— Откуда вы это знаете, капитан? — удивился я.
— Так, знаю, — ответил он и сошел вниз.
Вероятно, это отмечено на плане. Без этого чудесного документа и без могущественного руководительства Пингвина ни одна экспедиция в мире не может и помышлять о том, чтобы сделать то, что мы совершили. Даже если нам и не удастся найти Золотое Руно, я все-таки буду гордиться подвигами, которые совершил.
Тот же день, 10 часов утра
Вдруг около шести часов тьма рассеялась и уступила место дневному свету. Мы любуемся очень странным морским видом. Море ровного розового цвета, а небо — зеленое. Нет ни облака, но со всех сторон на нас льется резкий зеленый свет.
— Вот так море! — сказал Оплот.
— Оно глупо и смешно! — сказал я с неудовольствием.
— Оно страшно! — сказал Кристаллин и ушел вниз к своей машине.
Эти удивительные волны населены множеством совсем идиотских существ. Чешуйчатые крысы играют и резвятся вокруг парохода; громадные черепахи с шеями в три метра длины и подвижными глазами на высоких ножках важно прогуливаются по поверхности воды, не погружаясь в нее; большие водоросли распускают студенистые цветы, в которых резвятся летучие раковины.
Водяные, летучие мыши, крылатые рыбы во множестве описывают круги вокруг корабля и, оглушая нас пронзительными криками, садятся на наши мачты, свивают на них гнезда и плодятся. Не говорю уже об остальном, еще более глупом и смешном.
— Как это все уморительно! — сказал Пингвин. — Надо опустить зонд. Может быть, мы вытащим что-нибудь интересное.
Мы зондируем. Глубина средняя. Зонд приносит самые неожиданные предметы.
1. Молочно-белую двустворчатую раковину. Она раскрывается, показывая нам лицо с закрытыми глазами и человеческими чертами, которые постоянно меняются; мы улавливаем в них сходство с массой знакомых людей; она вдруг выскочила из наших рук и упала в море.
2. Очень нарядный корсет из светло-лилового шелка с буфочками, завернутый в номер «Официальной газеты».
— Ого! Тут совершился правительственный адюльтер! — рассмеялся Оплот, который чему-то страшно радуется.
3. Красноватую массу, похожую на губку; она постепенно разбухает, производя тихую музыку, затем вдруг лопается, распространяя отвратительный запах.
4. Громадную подкову; между обоими концами 83 сантиметра.
— Это подкова допотопного животного, — сказал Кристаллин, — и относится, вероятно, к каменному веку.
— Железная подкова относится к каменному веку! Почему уж в таком случае не к грязному веку? Это название очень подходит.
5. Ничего. Вероятно, какое-нибудь жадное чудовище полакомилось нашим зондом и уплыло с ним, так как зонд был внезапно вырван из наших рук и сломался. Жаль!
— Может быть, его сожрал человек-рыба, — сказал Оплот, тот, который все ищет истину.
— Вперед! — сказал Пингвин. — Мы на верной дороге. Зачем волноваться при встрече с необыкновенными явлениями? Они нам кажутся странными только потому, что мы не привыкли к ним. Мы ведь совсем было привыкли к желтому человеку.
Море все еще розовое, а небо зеленое. Мы же плывем среди безумного карнавала. Черепахи, прогуливавшиеся на поверхности воды, теперь сидят на задних лапах, читают газету и опираются на трости; попадаются тюлени с густыми волосами, играющие на скрипке; какие-то студенистые книги летают, как парашюты; всюду плещутся утки с ажурными жестяными головами; плавают хорошенькие скверики, убранные и пустынные, как в больших городах; огромные желтоватые репы выплывают из глубины и кружатся с головокружительной быстротой, распространяя то чудесные ароматы, то невыразимую вонь. Светло-голубые дети выстраиваются в ряд по обеим сторонам парохода и играют в бильбоке своими головами, привязанными голубыми тесемочками к талии; они их ловят на свои шеи.
Стадо павианов, снабженных плавниками, разукрашенных звездами и орденами по самую спину, покрывает хорошеньким розовым лаком морскую поверхность, причем спешат и гримасничают. Большая афиша прибита к шесту с надписью: «Зоологическое общество изящных искусств». Спруты с большими мечтательными глазами держат в своих щупальцах маленькие флаги с надписью: «Восьмичасовой рабочий день». Огромные лангусты состязаются в ходьбе, другие подбодряют их неистовыми криками, и победитель получает медаль. Морская змея играет своим хвостом на шарманке. Трески сошлись на митинг и кричат: «Да здравствует король!» Ленивые скаты распускают веером свои беличьи хвосты; разноцветные морские угри играют на трубе; два морских конька дерутся на дуэли пиками; морская свинка стреляет из лука; лягушка, одетая почтальоном, разносит письма; кашалот выходит из воды и летит по воздуху. Над всем этим слышится неумолчное жужжание самых разнообразных раковин… Все это ужасно смешно, и мы просто катаемся со смеха, но не знаю, собственно говоря, в самом деле ли нам так весело.
— Мы верно держим путь, — сказал Пингвин. — Вперед!
Мы идем вперед; но вдруг темнота падает, как плащ, так же быстро и неожиданно, как наступил день. Светло-голубая планета, похожая на луну, показывается на горизонте, наполовину погруженная в море, и вскоре закатывается. Нас объяла полная тьма, и поднялся страшный ветер, не прекращавшийся всю ночь.
5 и 6 января
Ужасающий ветер и борьба со стихиями. Море нормально, но тяжело, как свинец. Солнце льет слабый желтоватый и болезненный свет и не греет. Мы не продвигаемся вперед, но наш запас угля истощается.
7 января
Ветер немного ослабел, и мы отдыхаем. Кругом нас безбрежное море. Прошедшие, даже настоящие события кажутся нам очень отдаленными. Нам кажется, что прошло уже десять лет с тех пор, как мы вышли из пролива в это розовое море и плывем под этим зеленым небом. Нам кажется, что тысяча лет упали на нас, капля за каплей, с того вечера, когда мы пустились в путь. Я себя спрашиваю: в самом деле ли мы пережили приключения, описанные мною и мелькающие, как бледные тени, в моей памяти?
9 января
Мы находимся в таких отдаленных и неизвестных краях, что человеческие чувства в нас подвергаются каким-то сверхъестественным изменениям. Мы ознакомились с какими-то неясными, невыразимыми ощущениями, не имеющими ничего общего с обыкновенными человеческими чувствами. Все-таки мы идем все вперед, не слабея…
10 января
Я отчаиваюсь передать словами чувства, вызываемые этим закопченным небом, этим туманом, тяжело стелющимся, как липкая мокрая тряпка, этим маслянистым морем с мягкими, как бы расслабленными волнами… Густой туман прорезывается иногда какими-то странными отблесками. Я не знаю, зачем я пишу, — ведь все равно никто не прочтет моих записок. Дни моей человеческой жизни удалились куда-то далеко-далеко, в глубь веков. Мне кажется, целые года прошли в этом путешествии, измеренном мною днями. Мы на краю света, и я с изумлением спрашиваю себя: как мы ухитрились сюда попасть?
12 января
Ветра нет. Мы все идем вперед. Нехорошие мысли осаждают нас при виде этого однообразного, нескончаемого и пустынного моря, окутанного своей дырявой завесой… Какие-то странные звуки витают кругом, и нам слышатся знакомые голоса… В густом тумане, обволакивающем нас, появляются какие-то лица, внимательно наблюдающие за нами, затем медленно тающие. Одно из них в особенности отвратительно; оно долго ползло за нами — какой-то призрак с седыми волосами… Тупое равнодушие царит кругом. Нет больше ни дня, ни ночи. С каждым часом постепенно надвигаются сумерки. Я уже не помню, зачем, собственно, мы сюда приехали. Знаю только, что мы никогда не выберемся из этого подавляющего тумана и ничего не найдем в этом безграничном, нигде не кончающемся океане. Мне это безразлично, моя душа изменилась так же радикально, как, вероятно, изменились души моих товарищей.
15 января
Новая опасность заставила нас встрепенуться и энергично действовать для спасения нашей жизни. В неясном сумраке вдали на горизонте показались две светящиеся белые и все разрастающиеся точки. Мы поняли, что это два вулкана, разделенные узким проливом. Пингвин выскочил на палубу.
— Вставайте! — закричал он. — Готовьтесь! Надо пройти между вулканами. Это единственная дорога!
В одно мгновение мы принялись за работу, устанавливая пожарную трубу, чтобы обливать ею палубу. Мы приближались. Вулканы были в страшном извержении; свет, которым они были облиты, реки лавы и громадные воспламененные колонны, которые они выбрасывали к небу, сияли все тем же ровным, белым, как снег, светом.
— Вперед, — кричал Пингвин, — бодритесь!
— Погреемся! — захохотал Оплот.
Пароход несся на всех парах.
Капитан стоял у руля. Кристаллин стоял у своей машины. Оба негра маневрировали пожарной трубой, я направлял струю, а Оплот обливал нас всех водой из ведра. Мы бросились в адский шум и гам, в туманный вихрь взбаламученного моря, под смертельный огненный дождь, и нас охватил огнедышащий ветер. Жара была ужасная, мачты воспламенились, наша кожа потрескалась, мы дышали раскаленным воздухом. Один из негров был убит обрушившимся на него огненным комом.
— Скорей! — командовал Пингвин, покрывая своим голосом шум. — Скорей! Мы почти на полдороге!
Кристаллин показался на палубе.
— Угля больше нет, — сказал он.
— Черт! — возопил Пингвин. — За топор, братцы! Сжигайте корабль, сжигайте мачты, сжигайте припасы, керосин, смолу! Мы пройдем или умрем!
Мы ударами топора разламывали «Аргонавт» и рубили остатки мачт. В печке шипели окорока, масло. Машина бешено гудела. Мы подвигались вперед. «Аргонавт», весь объятый пламенем и гладкий, как понтон, несся с головокружительной быстротой…
Мы прошли! Не без труда потушили пожар на палубе; белый свет вулканов сиял уже на значительном отдалении. Быстрота нашего хода уменьшилась.
Старый Кристаллин снова появился на палубе.
— Нет больше угля, — сказал он, — нет больше дров, скоро не будет и корабля; надо остановиться — невмоготу!
— Мужайся, — ободрял его Пингвин, — все идет прекрасно, мы на верной дороге.
— Поздно, ничего больше нет, надо остановиться, невмоготу! — ответил старый кочегар, сел на палубу и закрыл лицо руками.
Я тронул его за плечо, но его тело грузно повалилось на пол, и мы увидели, что его душа уже отлетела.
Нам нельзя было оставаться на «Аргонавте». Мы спустили на воду большую шлюпку, которая, к счастью, не особенно пострадала, и нагрузили ее по мере возможности разными необходимыми предметами. Я взял с собой судовой журнал. Мы зажгли старый корабль и покинули его. Юлиус Пингвин сошел с него последним, и, когда он ступил в шлюпку, я прочел отчаяние на его лице. «Аргонавт» горел, освещая наш путь красным светом.
Юлиус Пингвин сказал мне:
— Вот теперь нам надо собрать все свое мужество. Нас осталось всего трое, но мы должны добиться своего. Если мы умрем, не достигнув цели, прекрасно! Я не жалею того, что сделал, вы, вероятно, также. Каков бы ни был результат нашего предприятия, мы все-таки с гордостью можем сказать, что совершили то, чего ни один человек до нас не совершал.
— Не бросить ли нам бутылку в море с нашими записками?
— Не надо, — ответил Пингвин, — если мы восторжествуем, все равно все узнается, а если погибнем, то это напрасно.
— Мы восторжествуем! — воскликнул Оплот. — Господин Пингвин, я не оставлю вас до самой смерти. Давайте грести, согреемся.
Мы бодро и уверенно пожали руки друг другу и славному негру, который греб изо всех сил.
Мы давно плывем и устроились очень удобно в нашей шлюпке. Кругом царит глубокая тьма; небольшой фонарь слабо освещает нам путь; мы бережем масло. Пингвин смотрит на план и держит руль. Мы сменяемся на веслах; нас окрыляет одна мысль: вперед! вперед!
16 января
Мы все гребем. Море черно, как сажа. Очень холодно. Происшествий не было.
19 января
Кажется, сегодня 19 января. Часы капитана вдруг остановились, и я не могу определить времени среди этой постоянной убийственной тьмы, обволакивающей нас все теснее и теснее. Очень холодно.
Наверное, прошло много часов и много дней с тех пор, как мы плывем в этом море. Наш компас испортился. Мы плывем наугад во все более и более сгущающейся темноте. Даже вода цвета чернил.
Мы отчаянно гребли, лишь бы идти вперед, неизвестно куда, не смея остановиться, не думая и не надеясь ни на что. Юлиус Пингвин при слабом свете фонаря рассматривает план, который уже не может нам помочь.
Прошло еще много времени. С общего молчаливого согласия мы перестали грести. Тщетный труд. Изредка один из нас хватается за весла в приступе бешеного отчаяния, но вскоре оставляет их и молча неподвижно сидит.
Нами овладевает подавляющая тупая усталость. Холод ужасный. Мы чувствуем, что вокруг нас нет больше жизни. Тьма давит и душит нас, как свинцовый плащ. Вероятно, только бледное пятно, образуемое нашим фонарем, не дает нам умереть, но скоро нам нечем будет поддерживать свет.
Мы застыли в предсмертном спокойствии. Мы влили в лампу последние капли масла, и вскоре они сгорят. Юлиус Пингвин не ободряет нас больше. Начинает идти ужасный снег, черный, как окружающая нас тьма. Он падает безостановочно, медленно засыпая нас и образуя ледяную удушливую корку. Глубокая тишина подавляет нас. Кажется, наш последний час настал, так как свет в лампе гаснет. Это, вероятно, последние строки, которые мне удастся начертать…
Фонарь погас… с ним вместе умер…
Для нас настало какое-то опьяняющее, лихорадочное ожидание смерти.
Вдруг вдали послышался рокот. Он рос с неудержимой быстротой, и на нас надвинулась жидкая и черная гора, которая рычала громовым голосом и унесла нас разбитыми и без сознания в своем головокружительном беге. Затем… толчок и неподвижность…
Кругом нас красновато-медный свет лился из облаков на долину, в которой мы лежали на земле. Пингвин позвал меня.
Почва и холмы, окружающие нас, были гладкие и красные, как коралл. Стволы деревьев были такие же, листья хрустальные, а большие цветы — из черного бархата.
— Туда! — воскликнул Пингвин, указывая на самый высокий холм, увенчанный красноватой тучей.
Мы долго всходили на гору, невзирая на ужаснейшую усталость. Мы падали, ноги наши были окровавлены, и острые листья разбивались и вонзались в наши тела. Мы не спускали глаз с Пингвина. Окровавленный и растерзанный, как и мы, он преобразился.
— Еще одно усилие! — закричал он.
Он схватил нас за руки. Его сила сообщилась нам, мы взобрались на вершину.
Утес был ослепительной белизны. Он был круглый, и мы находились на самой его вершине. Небо было бледно и блестело, как бриллианты; на нем светилась какая-то планета, с которой струились сказочные богатства. Неподвижное море омывало подошву утеса своими сверхъестественными волнами из чистого золота.
Лицо Юлиуса Пингвина было божественно!
— Вперед! — закричал он. — Вперед! В солнце!
Он бросился сверху вниз и скрылся в волнах.
Движение, звуки, свет — все слилось, закружилось, и мы лишились сознания…
Дальше ничего не помню…
Оплот теперь бог у тех народов, которые впоследствии подобрали нас на песчаном берегу своих пустынных островов. Я вернулся, но мне понадобилось на это очень много времени, потому что страна, где мы очнулись и вернулись к жизни, находится на самом краю света.
Первое издание перевода: Путешествие Юлиуса Пингвина (Julius Pingouin). Повесть Ф. Буте / С фр. пер. В. Н. Пушкиной. — Санкт-Петербург: редакция «Нового журн. иностр. лит.», 1903. — 44 с.; 26 см;