Пустыня (Гнедич)/ДО

 См. также одноимённые страницы.

Пустыня
авторъ Петръ Петровичъ Гнѣдичъ

Дата созданія: 1890—1891. Источникъ: Гнѣдичъ П. П. Кавказскіе разсказы. — СПб.: Товарищество «Общественная польза», 1894. — С. 1.

I

Они шли по широкой улицѣ станицы. Ей было лѣтъ двадцать пять, быть-можетъ тридцать. Ея темные глаза смотрѣли свѣжо и ясно. Вокругъ этихъ глазъ и вокругъ губъ еще не было замѣтно морщинокъ. Загаръ покрылъ золотымъ матомъ и лицо, и шею, и руки; на ней было легкое платье, сшитое по модѣ столичной портнихой; на грудь она приколола яркій пунцовый цвѣтокъ, рѣзко краснѣвшій на прозрачно-молочной ткани. Она шла красивой, слегка развалистой поступью, какой ходятъ женщины ея лѣтъ, еще не отяжелѣвшія, но уже утратившія воздушную походку первой молодости. Все лицо ея, освѣщенное матовою полутѣнью отъ зонтика, сіяло счастьемъ и здоровьемъ.

Онъ былъ моложе ея. Черные усы и борода еще не вполнѣ опушили его лицо, и только густыя сросшіяся брови указывали, что восточный типъ развернется впослѣдствіи съ полной силой. Продолговатое лицо, тонкій носъ, каріе глаза съ длинными выгнутыми рѣсницами, коротко-стриженая голова, барашковая шапка и темная черкеска съ серебряными «газырями» по обѣ стороны груди, — все обличало въ немъ горца. Онъ мягко ступалъ сафьянными чувяками, и только иногда вскидывалъ на спутницу своимъ глубокимъ, искрящимся взглядомъ.

Улица была залита горячимъ іюльскимъ солнцемъ. Короткія южныя тѣни отъ деревьевъ ложились пестрымъ узоромъ поперекъ песчаной дорожки, замѣнявшей троттуаръ. Знойный кавказскій полдень загналъ всѣхъ подъ тѣнь — подъ широкіе навѣсы дворовъ, на прохладный сквознякъ бѣлыхъ мазанокъ. Изрѣдка, вдали, въ концѣ улицы, всплывало облако пыли, и загорѣлый кабардинецъ бѣглой иноходью проѣзжалъ по дорогѣ, высоко вздернувъ морду гнѣдого мерина и ласково охлестывая его нагайкой. Поджарыя, остроносыя собаки, высунувъ языки, неподвижно лежали, прижавшись къ стѣнамъ домовъ. Только куры равнодушно бродили, да мухи мелькали взадъ и впередъ въ сіяющей истомѣ раскаленныхъ лучей.

— Вы, Антонина Михайловна, — говорилъ онъ, чисто произнося по-русски и показывая при разговорѣ рядъ бѣлыхъ маленькихъ крѣпкихъ зубовъ, — вы, Антонина Михайловна, на насъ, кавказскихъ горцевъ, развѣ смотрите, какъ на людей? Что я для васъ такое? Просто неудавшійся отставной офицеръ русской службы, торгующій лошадьми. Я для васъ нѣчто вродѣ вашего московскаго кучера.

— Зачѣмъ вы это говорите, Коля! — съ полуупрекомъ возразила она, чувствуя, какъ кровь то приливаетъ къ ея щекамъ, то отливаетъ. — Развѣ я позволила когда-нибудь относительно васъ…

Онъ сдвинулъ брови.

— Я помню, когда въ первый разъ я далъ вамъ, по просьбѣ вашего доктора, верховыхъ лошадей, — сказалъ онъ, нервно поправляя шапку, — какъ вы посмотрѣли на меня. Такъ и видно было, что вы подумали: «ну, ты, какъ тебя, — подсаживай, не знаешь своей обязанности». Если теперь вы удостоиваете меня своей бесѣдой, то потому только, что начитались Лермонтова, и, за неимѣніемъ Печорина, хотите присмотрѣться къ первому встрѣчному горцу.

— Вы начинаете говорить дерзости, Коля! — крикнула она, притопнувъ ногой, и остановилась. — Какое вы имѣете право… Я не пойду съ вами дальше.

Она хотѣла повернуть назадъ, но онъ схватилъ ее за руку.

— Нѣтъ, ради Бога! — тихо проговорилъ онъ, и въ его голосѣ послышалась мольба. — Ради Бога не уходите. Вы обѣщали заглянуть ко мнѣ. Не возвращайтесь назадъ, пойдемте. Осчастливьте мой уголъ, освѣтите его хоть на минуту, на одну минутку. Объ этомъ днѣ я на всю жизнь…

Онъ не договорилъ и запнулся; то выраженіе какой-то собачьей привязанности и вмѣстѣ трусости, которое вотъ уже третью недѣлю она подмѣчаетъ во взглядѣ этого сильнаго и красиваго кабардинца, при разговорѣ съ нею, опять появилось в немъ. Ей становилось въ такія минуты жалко его до боли. Она колебалась. Рѣсницы ея вздрагивали, какія-то тѣни пробѣгали по лбу. Наконецъ она рѣшилась и твердо, но не говоря ни слова, пошла впередъ. Онъ тоже молчалъ, только зубы стискивалъ все сильнѣе и сильнѣе.

— Здѣсь, — проговорилъ онъ, останавливаясь предъ широкимъ отверстіемъ въ бѣлой мазаной стѣнѣ. — Что же! зайдете, или все не рѣшаетесь? Боитесь мужа?

Она окинула его рѣзкимъ взглядомъ, и первая вошла во дворъ. Онъ, торопливо обгоняя ее, сдерживая приливъ своего счастья, перебѣжалъ до мазанки-флигелька и отворилъ низенькую почернѣвшую дверь. Оттуда пахнуло тепломъ, кожей, только-что выпеченымъ хлѣбомъ. Старуха-казачка возилась у какого-то ведра. Дальше — шла глубокая темнота сѣней.

— Вотъ вамъ и дворецъ мой, — насильно улыбаясь, проговорилъ онъ, отворяя дверь въ комнату, гдѣ было немного свѣтлѣе и чище. На постели лежала брошеная бурка. Тутъ же въ углу горой были навалены сѣдла, уздечки, арчаки. — Вотъ и все мое помѣщеніе.

II

Она старалась подавить въ себѣ поднимавшееся чувство брезгливости, и ей невольно пришло въ голову сравненіе, на которое онъ самъ ее направилъ: какъ хорошо и чисто въ кучерской у нихъ въ Москвѣ. Она даже не выпускала изъ руки слегка подобраннаго платья, точно боясь запачкаться въ этой берлогѣ.

— Здѣсь жарко, и мухъ много, — замѣтивъ ея смущеніе, торопливо заговорилъ онъ. — Пойдемте лучше въ конюшню. Тамъ чудесно.

Лошади у него стояли подъ плетенымъ навѣсомъ, звучно жуя овесъ и обмахиваясь хвостами. Молоденькій конюхъ чистилъ большую гнѣдую кобылу, довольно подставлявшую скребницѣ свои запыленные бока. Съ боку навѣса, гдѣ горой навалено было душистое свѣжее сѣно и гдѣ была тѣнь отъ конюшни, они остановились.

— Не побрезгаете сѣсть на сѣно? — спросилъ онъ, наклоняясь и сбивая его въ сидѣнье возлѣ стѣны.

— Я пить хочу, дайте мнѣ воды, Коля, — сказала она, складывая зонтикъ и тяжело дыша.

Онъ пошелъ опять къ дому; она, оправляя платье, опустилась на сѣно. Здѣсь было, въ самомъ дѣлѣ, хорошо — и не жарко, и тихо, и уютно. Она въ первый разъ поймала себя на томъ, что называла его Колей. Его такъ всѣ звали — всѣ «курсовые», которые жили въ гостинницѣ и покупали у него лошадей. Теперь вдругъ ей показалось неловкимъ это уменьшительное, ласкательное «Коля». Она только сегодня поняла, что вѣдь и онъ такой же мужчина, какъ всѣ эти «курсовые», — почему же она допускаетъ съ нимъ такую фамильярность? Онъ нѣсколько образованъ, былъ въ корпусѣ въ Петербургѣ, говоритъ даже немного по-французски; по службѣ ему что-то не повезло — онъ вышелъ изъ полка. Теперь, вотъ уже второй мѣсяцъ, она его знаетъ, и за послѣднее время онъ ходитъ за нею по пятамъ, глядя на нее изъ-за угла печальными большими глазами. Въ немъ нѣтъ ни кавказской дикости, ни ухарства, ни молодечества; только когда сидитъ на лошади, онъ выглядитъ настоящимъ джигитомъ. Онъ почти всегда тихъ и грустенъ. Онъ никогда ничего относительно ея не позволилъ, но она знаетъ и понимаетъ, что нравится ему.

Онъ принесъ воду въ чайникѣ.

— Извините, что такъ, безъ стакана, — сказалъ онъ, опускаясь передъ ней на колѣна.

Она взяла обѣими руками чайникъ. Крышки не было; внутри колыхалась чистая холодная вода.

— Какъ же пить? — спросила она въ недоумѣніи.

Онъ засмѣялся ея наивности.

— Изъ носика, Антонина Михайловна, какъ же иначе!

Она тоже засмѣялась. Пить черезъ носикъ изъ чайника воду, сидя на сѣнѣ въ гостяхъ у кабардинца — это совсѣмъ не по-московски — и во всякомъ случаѣ оригинально. Вода была такая вкусная, свѣжая.

— Скажите, Коля, — спросила она напившись, — у васъ есть родня?

— Есть — братъ.

— Гдѣ же онъ?

— Онъ живетъ тамъ дальше, въ горахъ, верстъ сто отсюда. Онъ очень богатый. Я вамъ покажу его портретъ. Вася, — крикнулъ онъ конюху, — принеси портретъ въ рамкѣ, что на печи виситъ. Живо! — Мы съ нимъ не видимся, — прибавилъ онъ.

Вася принесъ фотографію. Чернобородый высокій, рѣзкаго типа мужчина сидѣлъ на стулѣ. Возлѣ него, опершись о какой-то камень, стояла женщина лѣтъ сорока, красивая, въ амазонкѣ, съ хлыстомъ и въ пенсне.

— Что за знакомое лицо — это кто же? — спросила про нее Антонина Михайловна.

— Это жена брата. Чего вы удивляетесь? Это ваша московская — Хохрякова… Богатая. У нея сотни три тысячъ. Она здѣсь безвыѣздно живетъ. Впрочемъ они не вѣнчаны, — такъ, — она только съ московскимъ мужемъ развелась. Вы что думаете? У насъ въ Кабардѣ много барынь. По пяти, по шести лѣтъ живутъ. Уйдутъ отъ мужа, дѣтей забудутъ. Здѣсь въ станицѣ есть двѣ такихъ. Ихъ въ Москвѣ умершими считаютъ. Пріѣхали на курсъ и остались.

— Коля, что вы разсказываете — быть не можетъ!

— Хотите — сегодня же васъ съ ними познакомлю? Онѣ впрочемъ отъ «курсовыхъ» прячутся — только съ осени начинаютъ выходить на улицу, а то все у себя въ садикѣ сидятъ. — Да, вотъ у насъ какая она, Кабарда! — какъ бы хвастаясь, прибавилъ онъ.

— И что же — счастливо живутъ? — въ раздумьѣ спросила она.

— Иныя — счастливо, другія — нѣтъ. Мой братъ бьетъ ее… Не хорошо!

Она вздрогнула.

— Что же, она несчастна? Уйти отъ него не можетъ?

— Нѣтъ — онъ гонитъ ее: «Уйди ты, провались со своими деньгами!» Выгонялъ ее сколько разъ. Нѣтъ, опять назадъ приходитъ.

Онъ допилъ изъ чайничка оставшуюся воду и, выплеснувъ остатки за плетень, усѣлся повосточному, скрестивъ ноги.

— А хорошая она женщина, — прибавилъ онъ. — Братъ пьяница, разбойникъ, — и чего она его такъ полюбила! Цѣнить это надо было. Слѣды ея ногъ цѣловать… А онъ разбойничаетъ… Страшное дѣло, что у нихъ только бываетъ.

III

Въ ворота иноходью-развалкой въѣхалъ всадникъ, гораздо старше Коли, въ простой черкескѣ, съ дорогимъ наборнымъ поясомъ. Подъ нимъ былъ крѣпкій гнѣдой конь съ розовой лысиной на мордѣ и бѣлой бородкой на нижней губѣ. Онъ подъѣхалъ прямо къ Колѣ, такъ что копыта лошади почти наступили на платье его гостьи.

Коля вскочилъ и поздоровался съ тою азіатской малоуловимой вѣжливостью, которая обозначала, что гость старше его родомъ и дѣлаетъ честь своимъ посѣщеніемъ.

— Не безпокойся, — солидно замѣтилъ барынѣ пріѣхавшій, — лошадь смирная — сиди смѣло. — Пріѣхалъ сказать, Коля, — продолжалъ онъ, очевидно изъ уваженія къ барынѣ говоря по-русски и дѣлая для этого значительныя усилія, — сегодня ночь — вотъ сегодня ночь — ѣду въ Кармовъ аулъ къ Ужипсѣ по дѣлу. Ѣдешь со мной, — ты хотѣлъ?

— Ѣду. Сказалъ, такъ и ѣду, — съ серьезной важностью отвѣтилъ Коля.

— Много народъ будетъ. Со всѣхъ сторонъ пріѣдутъ. Буза будетъ. Джигитовка будетъ. Къ Ужипсѣ прямо пріѣдемъ. Такъ вмѣстѣ ѣдемъ? Какъ разсвѣтъ — такъ и ѣдемъ?

— Хорошо.

— На «Ракетѣ» поѣзжай — джигитовать будешь.

Онъ приподнялъ слегка баранью шапку и повернулъ какъ на шкворнѣ коня; свиньи, гулявшія по двору, метнулись всторону и забились куда-то между камнями, подъ фундаментъ мазанки.

— Куда это вы ѣдете, Коля? — спросила она. — Въ какой аулъ?

— Верстъ семьдесятъ отсюда. Хотите ѣхать вмѣстѣ? — прибавилъ быстро онъ. — Только верхомъ — въ экипажѣ туда не проѣхать. Вы ѣздите отлично — мы живо доскачемъ.

— Кто же еще поѣдетъ?.. Одна я не поѣду…

— Найдутся «курсовые»… Вамъ очень интересно посмотрѣть… У нихъ праздникъ въ воскресенье. И лезгинку, и сандаракъ танцовать будутъ. Бузу вы никогда не пробовали? Это настоящій аулъ: стоитъ на утесахъ, внизу горная рѣчка… А дорога туда какая — прелесть… Поѣдемъ, а?

Онъ ласково-вопросительно заглянулъ ей въ глаза.

— Ну, что же?

— Хорошо. Я подумаю, вечеромъ дамъ отвѣтъ.

— Ну, вотъ и ладно.

Онъ схватилъ ея руку и прижалъ къ губамъ.

— Пустите! — слабо высвобождалась она, — не надо.

— Ахъ, какъ люблю я васъ! — внезапно вырвалось у него.

Онъ прислонился къ столбу и закрылъ лицо руками.

— Что съ вами, Коля! Полно глупить перестаньте, — говорила она съ тѣмъ сознаніемъ довольства, которое охватываетъ женщину послѣ признанія въ любви, сдѣланнаго ей. — Выбросьте вздоръ изъ головы… Если такъ, я съ вами не поѣду.

Онъ поднялъ руки отъ лица. Глаза были полны слезъ.

— Уѣдете вы опять къ себѣ, къ мужу, къ роднымъ — и я опять здѣсь одинъ…

Упалъ возлѣ нея на сѣно, и заплакалъ неудержимымъ судорожнымъ рыданіемъ.

Она быстро поднялась и открыла зонтикъ.

— Успокойтесь, — взволнованно проговорила она, и сдѣлала шага два впередъ, чтобы видѣла ее изъ хаты старая казачка. — Еслибы я знала, что разговоръ этимъ кончится, я не пришла бы къ вамъ. Пожалуйста, не провожайте меня — это лишнее.

Она, сдерживая порывистое дыханіе, перешла дворъ и вышла на улицу.

Все это случилось такъ быстро, неожиданно. Нѣтъ, отъ такихъ у хаживаній надо держаться подальше. Эти кавказскія страсти не то, что у насъ, сѣверныхъ жителей. Тутъ надо быть осторожной.

И невольно мысли ея перешли на то, что онъ говорилъ объ этихъ барыняхъ, что остались въ Кабардѣ. Неужели же это правда? Оставить все — семью, домъ и уйти въ горы! Навсегда отказаться отъ всего прежняго, и зажить вотъ такой азіатской жизнью — пить изъ чайника воду, или ту бузу, о которой онъ говорилъ?.. Хорошо поговорить съ этимъ красивымъ кабардинцемъ, пококетничать, пожалуй, съ нимъ, но жить навсегда среди тѣхъ синихъ горъ, что громоздятся тамъ, на горизонтѣ, и которыя хороши только издали, или на декораціяхъ — это ужасно!..

Но опять невольное сравненіе всплыло передъ ней. Ей ясно представляется ея мужъ, занимающій такое солидное положеніе въ обществѣ, такъ всецѣло погруженный въ свои занятія. Онъ возьметъ отпускъ на двадцать восемь дней и пріѣдетъ сюда немного попить номера семнадцатаго и покупаться въ Нарзанѣ. Онъ еще молодъ — ему нѣтъ сорока лѣтъ, онъ любить ее — отпустилъ сюда на Кавказъ съ вѣрной горничной, и слѣдитъ за ея здоровьемъ ихъ постоянный докторъ Чибисовъ, живущій въ той же гостинницѣ этажемъ выше ея. Онъ пишетъ ей аккуратно два раза въ недѣлю письма, неизмѣнно начинающіяся обращеніемъ «Дорогая Тоня», и оканчивающіяся всегда подписью «Цѣлую тебя крѣпко. Любящій тебя мужъ Викторъ». Онъ съ неизмѣнной аккуратностью будетъ здѣсь черезъ десять дней, будетъ по вечерамъ винтить съ знакомыми на галлереѣ и кататься въ фаэтонахъ, увѣряя, что и онъ участвуетъ въ кавалькадѣ. Докторъ Чибисовъ говоритъ всегда про него: «рыхлый мужъ». Онъ въ самомъ дѣлѣ какой-то рыхлый: это весьма удачное опредѣленіе.

А Коля… Она совершенно ясно сознавала, что промѣнять мужа на Колю она не въ состояніи, что для жизни къ Кабардѣ она не годится. Но все-таки — отчего же не поѣхать въ аулъ съ этимъ горцемъ? Ну, онъ еще два-три раза поцѣлуетъ ея руку. Она уѣдетъ — онъ будетъ «страдать». Да и страданія-то у этихъ кавказцевъ вѣроятно скоропреходящи…

IV

Уже надвигались сумерки, когда горничная Антонины Михайловны доложила ей, что Чибисовъ, о которомъ она нѣсколько разъ уже справлялась, воротился домой и проситъ ее къ себѣ. Она поднялась во второй этажъ и постучала у двери, гдѣ на карточкѣ лаконично значилось: «Чибисовъ принимаетъ съ семи утра». Докторъ оказался сидящимъ по-турецки на диванѣ. Его маленькая кругленькая головка была покрыта феской, во рту онъ держалъ янтарный мундштукъ кальяна, изрѣдка его посасывая. Гладко-выбритый подбородокъ и ровно подстриженныя сѣдѣющія бачки гораздо болѣе дѣлали его похожимъ на нѣмца, чѣмъ на восточнаго человѣка. Впрочемъ онъ восточнымъ человѣкомъ и не хотѣлъ казаться, а привыкъ къ тахтѣ, кальяну и фескѣ, двадцать лѣтъ подъ-рядъ проживъ на Кавказѣ.

При входѣ барыни, онъ спустилъ свои коротенькія ножки, успѣлъ сдѣлать два-три маленькихъ шажка и даже облобызалъ ручку.

— Я за совѣтомъ къ вамъ. Не помѣшала?

Онъ мотнулъ отрицательно головой, поправилъ зеленый абажуръ на свѣчахъ, и опять сѣлъ въ прежнюю позу противъ нея.

— Вы извините, — соблюлъ онъ вѣжливость, — привычка.

— Сидите, — въ первый разъ я вас вижу, что ли…

Онъ уставился на нее, ожидая объясненія.

— Что васъ цѣлый день не было? мнѣ одной скучно.

— Въ станицѣ былъ. Бабу рѣзалъ. Нарывъ вотъ какой. Все снять пришлось.

— Благополучно?

Онъ утвердительно моргнулъ глазами.

— Андрей Андреевичъ, — мнѣ скучно. Не съ кѣмъ слова сказать. Генералы и московскіе купцы мнѣ не интересны — а больше здѣсь никого…

— Потерпите: скоро мужъ пріѣдетъ.

— Удивительно весело!

Глаза его прищурились и засмѣялись, хотя лицо осталось серьезнымъ.

— Ну да, конечно, — сказалъ онъ. — Пятый годъ женаты, слава Богу. Пора и честь знать. Только я вамъ никого здѣсь порекомендовать не могу.

— Что вы мнѣ за гадости говорите, какъ вы смѣете! — крикнула она.

Онъ вдругъ потянулся съ дивана черезъ столъ.

— Дайте-ка пульсъ. Ого! — Бьетъ дробь. Чего-же это вы?

— Что?

— Да ничего. — Чѣмъ я виноватъ, что вы молоды. Ходитъ жизнь въ васъ и наружу просится. Тутъ ужъ ничего не подѣлать.

— Я васъ, докторъ, знаю съ пеленокъ, а до сихъ поръ понять не могу — какъ вы смотрите на жизнь, на меня, на мужа… Повидимому вы его любите, а сами…

Докторъ утонулъ въ синеватой табачной дымкѣ, такъ что нѣсколько секундъ лица его не было видно. Когда дымъ разсѣялся, лицо снова было безстрастно и спокойно.

— Я созерцаю, какъ индійскій йоги, врачую болящихъ, а въ философію не пускаюсь, — проговорилъ онъ.

— Вы сочувствуете браку?

Онъ пожалъ плечами.

— Отчего же, — при законномъ семейномъ очагѣ всегда бываетъ болѣе или менѣе порядочный домашній столъ.

Она нетерпѣливо повернулась на стулѣ. Ее онъ бѣсилъ. Онъ говорилъ совсѣмъ не то, что она хотѣла.

— Вы опять за свою противную манеру разговаривать?

— Ну, нѣтъ, для стараго холостяка, какъ я, домашній столъ — большое дѣло.

Она оперлась на локти и внимательно посмотрѣла на него.

— А отчего вы старый холостякъ? Отчего вы не женились?

Онъ вынулъ янтарь изо рта и, задумчиво посмотрѣвъ въ потолокъ, проговорилъ:

— Такъ, что-то ни разу не захотѣлось.

— Нѣтъ, вы отъ меня такъ не отвяжетесь: говорите, отчего вы не женаты?

— Оттого что я не желалъ бы, чтобы моя жена скучала, вотъ какъ вы теперь. — Онъ вдругъ воодушевился и замахалъ своими пухлыми ручками, точно ловилъ что въ воздухѣ. — Оттого что я самолюбивъ, себялюбивъ, и чортъ меня знаетъ еще что. Еслибъ я женился, я бы требовалъ, чтобъ жена молилась на меня, потому что нѣтъ лучше меня существа въ мірѣ. А такъ какъ нѣтъ такой дуры, которая этому бы повѣрила, такъ я вотъ и сижу здѣсь одинъ, бонзой, самъ себѣ ѳиміамъ воскуряю. Вотъ отчего я не женатъ. Экономку въ домѣ еще готовъ держать — и то затѣмъ, чтобы стерлядей покупать дешевле, — а ужъ вотъ такую, какъ вы — merci^[1]!

Онъ тяжело задышалъ, утомленный и разсерженный на себя, что доставилъ себѣ столько труда, выговаривая совершенно ненужныя слова и цѣлыя предложенія.

— Фу, какой вы сегодня, — сморщась, сказала она.

— Мало я видалъ васъ, какъ же! — бурчалъ онъ, уже на два тона ниже. — Вѣдь и ко мнѣ, когда я былъ помоложе, обращались: «Ахъ, я несчастная, ахъ, я не понята!»

— Что же вы?

— Утѣшалъ, какъ умѣлъ. У животныхъ этого не бываетъ — утѣшенія-то; — это только у нашей породы: путемъ высшаго мозгового процесса додумываемся до необходимости совершить подлость. А впрочемъ кто ихъ знаетъ — подлость ли это. Все вѣдь отъ взгляда зависитъ…

— Ну, а вашъ взглядъ? — покусывая кончики своего платка, спросила она.

— Да вѣдь и нашъ братъ — свинья порядочная. Какъ посмотришь со стороны на мужей, такъ и подумаешь: такъ тебѣ, скоту, и надо — роговой оркестръ, тушъ въ честь того, что ты животное…

— Однако настроеніе у васъ сегодня!

— Я всегда таковъ.

Они помолчали.

— Вы знаете, здѣсь, въ аулахъ, живетъ у кабардинцевъ много нашихъ дамъ изъ общества?

— Знаю. Лѣчилъ ихъ. Вы что же? Въ аулъ захотѣли?

Она густо покраснѣла.

— Нѣтъ. Я собиралась только проѣхаться туда — на праздникъ. Хотѣла спросить у васъ совѣта — ѣхать ли?

— Другими словами, — поднимая брови, сказалъ онъ, — вы хотите, чтобъ я не говорилъ мужу объ этой поѣздкѣ?

Она ни одной минуты не думала объ этомъ. Но онъ ей подсказалъ далекую, ей самой неясную, затаенную мысль.

— Я никогда лишняго никому не говорю, — продолжалъ онъ. — Да и кто же узнаетъ? Зачѣмъ благовѣстить о томъ, куда и по какой причинѣ вы ѣдете.

— Андрей Андреевичъ, — строго сказала она, вставая, — вы привыкли говорить здѣсь съ курсовыми дамами — но я къ такимъ разговорамъ не привыкла. Ваши намеки дерзки — слышите, дерзки. И больше говорить съ вами я не желаю.

Онъ опять потянулся къ ней.

— Дайте-ка пульсъ.

Она отвернулась и быстро вышла изъ комнаты.

V

Она шла по ярко освѣщенной, устланой краснымъ сукномъ лѣстницѣ внизъ къ себѣ въ номеръ, и даже слѣда гнѣва не оставалось на ея лицѣ. Внизу, у зеркала, она остановилась и внимательно посмотрѣла на себя. Румянецъ еще игралъ на щекахъ, глаза сверкали ярче обыкновеннаго. Изъ-подъ накинутаго на плечи оренбургскаго платка выступали пухленькія молочныя руки съ розовенькими, вылощенными ногтями. Прическа слегка измялась, но и эта небрежность къ ней шла. Она знала, что именно въ эту минуту она хороша и можетъ нравиться мужчинамъ. Она чувствовала, что ея красота — не цыплячья нѣжность расцвѣтающей дѣвочки, а полный пышный расцвѣтъ женщины, уже пять лѣтъ бывшей замужемъ и не имѣвшей дѣтей. И съ сознаніемъ своей красоты, она увѣренной и смѣлой походкой пошла черезъ стеклянныя двери къ своей комнатѣ.

У самой двери она встрѣтилась съ Колей. Сердце ея вдругъ сжалось. Она почувствовала, что эта встрѣча будетъ безповоротная, что надо будетъ сейчасъ уйти и постараться никогда болѣе не встрѣчаться съ этимъ кабардинцемъ. Вся его фигура была полна страстью. Той собачьей жалобной любви, которая сквозила въ его выраженіи еще утромъ — не было и помина. Онъ стоялъ передъ ней смѣло и самоувѣренно. Это не былъ тотъ рыхлый Викторъ, который дѣлалъ ей предложеніе, точно исполнялъ какую-то служебную командировку. Предъ ней стоялъ человѣкъ свободный отъ всѣхъ условностей ихъ городской служебной жизни, человѣкъ, у котораго одно было цѣлью — страсть; у котораго весь смыслъ существованія сосредоточивался въ вопросѣ обладанія той женщиной, отъ которой онъ не могъ оторвать взгляда. Еслибы ея мужу поставлено было препятствіе, — онъ либо обошелъ бы его съ ловкостью европейца, либо отказался отъ того, достиженіе чего сопряжено съ извѣстными усиліями. Этотъ кабардинецъ пойдетъ на проломъ: убьетъ, самъ умретъ, если будетъ нужно, — не станетъ сохранять жизнь, столь необходимую министерству, какъ жизнь Виктора.

Эти мысли неслись бурей въ ея головѣ, когда стояла она передъ нимъ, вся дрожа и кутаясь въ платокъ. Она ждала, чтобы онъ заговорилъ. И онъ заговорилъ.

— Вы обѣщали дать сегодня вечеромъ отвѣтъ: ѣдете ли въ аулъ. Мнѣ надо знать заранѣе: лошадямъ съ вечера засыпать овса — путь дальній.

— Гдѣ же моя Саша? — спросила она у проходящей горничной. — Позовите Сашу; мнѣ она нужна.

— Саша къ портнихѣ пошла, — отвѣтила горничная: — сказала, что вы ее послали.

Она, правда, послала ее къ портнихѣ зашить разорванную амазонку. Сама судьба была противъ нея.

— Зажгите у меня огонь. Вотъ вамъ ключъ.

Она осталась въ корридорѣ и ждала, пока горничная зажигала свѣчи. Коля стоялъ блѣдный, впившись въ нее глазами.

— Пожалуйте, — сказала горничная, — свѣтло.

Она дрожа вошла въ комнату. Она не звала его войти за ней. Но она слышала, что и онъ вошелъ. Она слышала, какъ ключъ два раза повернулся за нею. Она хотѣла вскрикнуть и не могла. Весеннее, жгучее, молодое опьяненіе охватило ее. Она остановилась на серединѣ комнаты.

— Вы спрашиваете меня, поѣду ли я въ аулъ? — спросила она, чувствуя, съ какимъ трудомъ выговариваетъ слова. — Нѣтъ, я не поѣду.

— Не поѣдете, нѣтъ? — растерянно спросилъ онъ, и опять что-то жалкое разлилось по его лицу. Но это была мимолетная слабость. Брови его сдвинулись, зубы сжались.

— Какъ не поѣдешь? Какъ не поѣдешь? — шепталъ онъ, подходя къ ней. — Слышишь, ты должна ѣхать, — иначе…

Она со слабымъ вскрикомъ кинулась въ уголъ. Но онъ и тутъ сталъ передъ нею.

— А! такъ ты не поѣдешь! — онъ взялъ ее за плечи и встряхнулъ; она почувствовала на себѣ его сильныя, мускулистыя руки. Она видѣла близко-близко отъ себя его лицо. — Зачѣмъ же ты приходила ко мнѣ, зачѣмъ я, какъ сумасшедшій, двухъ лошадей загналъ сегодня въ степи?

Онъ обнялъ ее поверхъ ея рукъ и крѣпко стиснулъ. Она не могла болѣе стоять на ногахъ. Она только чувствовала его жаркое дыханіе у себя на щекѣ, прикосновеніе его горячихъ влажныхъ губъ, чувствовала, какъ она отдѣлилась отъ земли, лежитъ у него на рукахъ и какъ онъ тихо и бережно несетъ ее чрезъ комнату и что-то шепчетъ ласковое, хорошее, и она прильнула къ нему, — какъ бывало прижималась къ старушкѣ-нянѣ, когда она ее сонную уносила въ ея дѣтскую кроватку.

VI

Въ эту ночь, съ двѣнадцати до двухъ, она опять сидѣла у доктора. Онъ хотѣлъ спать, но сдерживался, сосалъ кальянъ, изрѣдка открывалъ глаза шире обыкновеннаго и смотрѣлъ на ея радостно-возбужденное лицо. Она звала его непремѣнно ѣхать съ нею въ аулъ. Онъ отказывался.

— Куда я поѣду! Бузу ихъ поганую пить? Трястись сто верстъ на лошади? Я лучше завалюсь спать, чѣмъ туда ѣхать. Вы другое дѣло — и молоды, да и вся сегодня на пружинахъ.

— Я не боюсь — я хоть на край свѣта поѣду!

Пока она сидѣла, ему невыносимо хотѣлось спать. Когда она ушла, и онъ легъ въ кровать, разныя мысли, одна на перегонку другой, закружились въ его мозгу. Ночь была душна. Сквозь неспущенные занавѣсы оконъ глядѣли въ комнату огромныя южныя фосфорическія звѣзды. Онѣ стали блекнуть, передвигаться къ западу, а онъ все не спалъ. Потомъ онъ услышалъ конскій топотъ у подъѣзда гостинницы, услышалъ голосъ Коли, что-то кому-то говорившій. Сонъ совсѣмъ отлетѣлъ. Онъ закутался въ пледъ и вышелъ на балконъ своего номера. Разсвѣтъ уже обозначился тамъ, далеко, надъ клубившейся туманомъ степью. Желтовато-розовые отблески уже скользили по отрогамъ Бештау. Въ полутьмѣ кони звучно прикусывали удила и топали ногами. Онъ видѣлъ смутные лиловые силуэты фигуръ въ буркахъ, сидѣвшихъ на этихъ коняхъ. Потомъ онъ различилъ привыкшими къ разсвѣтнымъ сумеркамъ глазами, какъ Антонина Михайловна вышла на крыльцо въ своей амазонкѣ, и какъ подсадили ее на большую темную лошадь. Коля накинулъ ей на плечи бурку, и Чибисову показалось, что онъ сказалъ ей «ты». Потомъ подковы застучали о камни, и Коля громко проговорилъ:

— Пока прохладно, карьеромъ поѣдемъ, — живо до Кисловодска доскачемъ — а тамъ отдыхъ.

Силуэты скрылись за зеленью парка. Утренній холодъ пробѣжалъ дрожью по спинѣ доктора. Онъ заперъ балконную дверь и легъ опять въ постель.

— Да, вотъ, извольте видѣть, какой-нибудь хамъ-азіатъ, и запускаетъ лапу на такую… — ворчалъ онъ на себя. — И подѣломъ: не будь чиновникомъ, не рыскай лѣтомъ по столичнымъ садамъ и вертепамъ…

Онъ билъ кулакомъ неловко положенную подушку и напрягался заснуть.

— Старый холостякъ, — приходило ему въ голову, — старый чортъ, который только и можетъ, что нарывы на боку прорѣзать изъ чувства альтруизма… Никогда не имѣть возможности притти къ женщинѣ, законно и полно тебѣ принадлежащей… И вѣдь были, сколько разъ были случаи!.. Нѣтъ — надо, видите ли, сохранить вольность стараго холостяка! Ну вотъ, вотъ и дождался, — что же, весело — хорошо?

Сквозь надвигавшуюся путаницу смутныхъ сновидѣній, онъ услышалъ подъ окнами звонъ бубенчиковъ подъѣхавшаго экипажа.

— Дня имъ мало, — подумалъ онъ, — по ночамъ рыщутъ, подлецы!

Онъ закутался въ одѣяло съ головою.

— Съ пикника, надо думать. На воды тоже лѣчиться пріѣзжаютъ! — продолжалъ онъ свои размышленія и невольно прислушивался къ смутному шуму на подъѣздѣ.

Потомъ все умолкло. Онъ сталъ засыпать. Ему такъ ясно нарисовался тотъ семейный очагъ, который такъ хорошо умѣютъ изображать англійскіе романисты: таганъ съ водой весело кипитъ, старинные часы мѣрно оповѣщаютъ кукушкой пройденное время; у очага сидитъ молодая няня съ ребенкомъ. Хозяйка, тоже молодая, полная, красивая, возится съ ужиномъ. А изъ двери входитъ и самъ хозяинъ — весь заиндѣвѣвшій отъ рождественскаго мороза, но веселый, оживленный, любящій жену. Звонкій поцѣлуй оглашаетъ высокую темную комнату, и сколько веселья, тепла, счастья, радости у этого семейнаго очага!.. И вдругъ въ комнату врывается стукъ, какой-то посторонній, ненужный стукъ. Онъ мѣшаетъ общей картинѣ сна, и Чибисовъ сознаетъ это отлично. Онъ отгоняетъ этотъ стукъ, говоритъ, что онъ не хочетъ его слышать, и что, какъ это и прежде бывало, нить сновидѣній должна уступить его требованію. Но стукъ повторяется еще громче, настойчивѣе.

Онъ открылъ глаза. Стучатъ въ дверь. Часы показываютъ четыре. За дверью чьи то голоса.

— Кто тамъ?

— Отвори, Андрей, это я!

Голосъ знакомый, но съ просонья онъ не можетъ опредѣлить — чей. Паціентъ какой-нибудь, но кто же съ нимъ на «ты»?

Онъ отперъ дверь. Предъ нимъ стоялъ Викторъ — блѣдный, возбужденный, съ бѣгающими глазами.

— Можно? я тебѣ помѣшалъ. Ради Бога — гдѣ жена? Саша не знаетъ… Я пріѣхалъ, говорятъ, только-что уѣхали верхами… Что это? Съ кѣмъ, куда? Я опоздалъ съ поѣзда. Я четыре часа стоялъ въ степи — у меня сломался экипажъ…

Чибисовъ силился притти въ себя и сообразить, что сонъ, что нѣтъ. Онъ кинулся за перегородку и началъ надѣвать панталоны.

— Андрей, вѣдь это что же! Постой, можетъ быть, все это очень глупо, что я дѣлаю. Она, можетъ быть, къ знакомымъ… или куда… Ради Бога… Мнѣ говорятъ, она съ какимъ-то офицеромъ Колей…

— Какой тамъ офицеръ, — разсердился Чибисовъ, — просто юнкеръ… Успокойся ты первымъ долгомъ. Всѣ вы, мужья — глупѣйшіе звѣри. Ну, что изъ того, что жена поѣхала съ проводникомъ ночью? Еслибы она хотѣла тебѣ измѣнить, такъ, полагаю, это можно было бы сдѣлать вечеромъ… Сиди больше въ Москвѣ, такъ не то будетъ.

Викторъ схватилъ попавшійся подъ руки стулъ и пустилъ имъ объ полъ. Двѣ ножки вылетѣли.

— Да ты съ ума спятилъ, — крикнулъ на него докторъ. — Вѣдь у меня о-бокъ живетъ генеральша съ блуждающей почкой, а ты ночью стулья ломаешь. Ну, что случилось? Велика важность, что на пикникъ жена поѣхала! Да тамъ еще тридцать другихъ барынь, можетъ быть, съ нею ѣдетъ.

О тридцати барыняхъ Чибисовъ прибавилъ уже по внезапному вдохновенію, думая этимъ успокоить Виктора.

— Смотри, какъ тебѣ кровь въ виски стучитъ, — говорилъ онъ, усадивъ гостя на диванъ. — Растолстѣлъ ты тамъ на своемъ вице-директорскомъ стулѣ. Того и гляди еще кондрашка хватитъ. Ну, полно, вздоръ. Хочешь кахетинскаго стаканъ? Доброе вино. Выпей.

Викторъ взялъ бутылку и, не дождавшись стакана, сдѣлалъ изъ горлышка нѣсколько глотковъ.

VII

Черезъ полчаса онъ нѣсколько успокоился. Онъ сталъ сдаваться на убѣжденія Чибисова, что напрасно волновался, что если онъ хочетъ непремѣнно повидаться теперь съ женой, то стоитъ нанять курьерскую тройку и догнать ее. Послали напротивъ на почту. Но какое-то неясное щемящее чувство продолжало сжимать его сердце. Онъ хотѣлъ сдѣлать сюрпризъ женѣ, нарочно не сообщилъ ей, что отпускъ полученъ имъ ранѣе, и, не смотря на ночную пору, поскакалъ къ ней проселкомъ. За девять верстъ коляска обломила ось, пришлось стоять, поджидая встрѣчнаго или попутнаго обоза. Нетерпѣніе его все усиливалось, и когда на разсвѣтѣ онъ подъѣзжалъ къ сонной гостинницѣ, ему казалось, что онъ такъ любитъ жену, какъ никогда не любилъ, даже въ первый день ихъ свадьбы; мысль о томъ, что онъ сегодня весь остатокъ ночи проведетъ съ нею, наполняла его всего чувствомъ пылкой и живой радости. Онъ старался угадать, за которой изъ спущенныхъ сторъ спитъ она, и какъ обрадуется она его пріѣзду. На вопросъ сонному швейцару — гдѣ живетъ она, тотъ равнодушно отвѣтилъ: «живутъ-то въ номерѣ четвертомъ, а только онѣ только-что, вотъ часа нѣтъ, какъ уѣхали». Онъ бросился въ номеръ. Саша, оказавшаяся на барыниной постели, перепугалась, и отъ нея ничего нельзя было добиться, кромѣ того, что барыни нѣту — уѣхала съ офицеромъ на два дня. Слова Чибисова его нѣсколько успокоили. Онъ давно уже не испытывалъ такого прилива ревности, какъ теперь, — ревности какой-то инстинктивной, ни на чемъ не основанной. Онъ не чувствовалъ ни усталости послѣ безсонной ночи, ни желанія выпить чего-нибудь горячаго, онъ такъ продрогъ въ степи, когда они стояли возлѣ сломанной коляски. Онъ думалъ объ одномъ — поскорѣй бы подали лошадей, чтобы летѣть впередъ во что бы то ни стало, а тамъ — будь что будетъ.

Онъ вынулъ свой дорожный револьверъ и, потихоньку отъ доктора, осмотрѣлъ его барабанъ. Заряды были всѣ на мѣстѣ. Онъ ничего не думалъ, не рисовалъ себѣ будущаго, но положилъ себѣ въ карманъ револьверъ машинально, съ твердымъ сознаніемъ, что такъ надо. Потомъ онъ опять пошелъ къ ней въ комнату. Тамъ все жило и дышало ею. Вотъ ея утренній персидскій капотъ, ея духи, ея дорожный несессеръ возлѣ складного зеркала на комодѣ; вотъ и его портретъ на столѣ въ знакомой рамкѣ. И тутъ же, въ малиновомъ плюшевомъ бюварѣ, начатая записка — всего четыре слова, зачеркнутыя, — вѣрно не понадобились: «Пріѣзжай къ тремъ, амазонка гот…».

Саша, все съ тѣмъ же испуганнымъ недоумѣніемъ на лицѣ сказала, что лошади поданы. Докторъ — по-южному — въ бѣломъ картузѣ и буркѣ ждалъ уже на подъѣздѣ. Прозябшая тройка тронула, гостинница промелькнула и осталась позади.

— Ишь ты какъ его разноситъ! — думалъ про себя Чибисовъ, поглядывая искоса на пріятеля. — Попался вице-директоръ! Будешь въ другой разъ жену одну оставлять? Спать только не дали; — то сперва одна, теперь вотъ этотъ. Какія они рожи другъ на друга будутъ корчить — вице-директоръ и кабардинецъ?

Солнце уже взошло и залило холмы золотисто-пурпуровымъ свѣтомъ. Еще холодныя голубыя тѣни лежали накось отъ хатъ и раинъ. Далекія снѣговыя горы, какъ огненные призраки, недвижно стояли въ дымившейся тучами дали. Первые отроги хребта зелеными пологими откосами обнимали дорогу. Все еще спало — только рѣчка звенѣла въ сторонѣ, прорываясь между камнями и тростникомъ.

— Ты въ первый разъ въ этомъ краѣ? — спросилъ докторъ.

— Въ первый, — нехотя отвѣчалъ онъ, — и больше уже они не говорили всю дорогу.

Викторъ все смотрѣлъ вдаль, куда зигзагами убѣгала дорога. Верста мчалась за верстой — какъ мчатся онѣ только навстрѣчу русской курьерской тройкѣ. Наконецъ, сверху одного изъ холмовъ показался и Кисловодскъ со своими тополями, стоявшими по казенному въ рядъ, какъ строй заштатныхъ инвалидовъ.

— Что же, гдѣ жъ они? — безпокойно спросилъ Викторъ, оглядывая оставшійся передъ нимъ кусокъ дороги до въѣзда въ мѣстечко.

— А вотъ, сейчасъ поищемъ, — отвѣтилъ Чибисовъ.

При самомъ въѣздѣ въ Кисловодскъ, имѣющемъ видъ скорѣе неопрятный, чѣмъ живописный, расположился какой-то «садикъ» съ вывѣской «Фриштики европейскіе и азіатскіе, отпускаютъ и на дома». Чибисовъ зналъ, что это излюбленное мѣсто стоянки проводниковъ — потому что тутъ можно дешево выпить и закусить. Они вышли изъ экипажа и по мостику, переброшенному черезъ пѣнистую рѣченку, вошли въ «садикъ».

Народу еще не было. Между деревьями на проволокахъ покачивались бумажные фонари. У одного дерева лежалъ привязанный козелъ. Крупный щенокъ бродилъ тоскливо между пустыми стульями и столиками. Докторъ отправился прямо въ буфетъ наводить справки.

— Полчаса назадъ, не больше, проѣхала дама съ двумя кабардинцами. Одинъ изъ нихъ былъ Коля. Они сидѣли вотъ здѣсь, за столомъ, въ бесѣдкѣ, пили чай, ѣли бутерброды, а Коля пилъ пиво. — Викторъ Ивановичъ какъ-то странно поводилъ головою, слушая докладъ лакея.

— Что же, надо ѣхать дальше, — сказалъ онъ.

— Дальше проѣзда нѣтъ въ экипажѣ, — возразилъ докторъ.

— Я поѣду верхомъ, — отвѣтилъ Викторъ.

— Да вѣдь ты плохо ѣздишь?

— Нѣтъ, когда-то я ѣздилъ хорошо.

— Но ты знаешь ли, что тамъ? — докторъ показалъ рукой по направленію къ горамъ. — Тамъ пустыня. Намъ придется ѣхать пустыней, гдѣ на шесть часовъ пути не встрѣтишь человѣка.

— Если тамъ ѣдетъ жена, тамъ могу проѣхать и я. Тебя я не прошу ѣхать. Достань мнѣ только проводника и лошадей, я заплачу, что хочешь. Но только скорѣй, — мнѣ каждая минута дорога́.

Чибисовъ посмотрѣлъ на его помутившіеся глаза и на складки, что появились на лбу.

— Мой тебѣ совѣтъ — останься и жди здѣсь. Я пошлю въ аулъ — и они вернутся немедленно.

— Я ѣду самъ — ты слышишь?

Докторъ пробурлилъ что-то про себя и пошелъ разыскивать проводника.

VIII

Когда онъ возвратился съ проводникомъ и двумя лошадьми, онъ засталъ пріятеля за бутылкой коньяку. Онъ молча и сосредоточенно пилъ, изрѣдка хватаясь за голову.

— Викторъ, еще есть время, — сказалъ Чибисовъ. — Подумай — едва-ли мы на пути ихъ догонимъ: вѣдь это верстъ семьдесятъ. Наконецъ, насъ туда не звали, а съ непрошеными гостями азіаты не церемонятся. Ты посмотри, на какую высоту намъ надо итти.

Онъ показалъ ему наверхъ, на хребетъ громоздившихся надъ ними горъ.

— Зачѣмъ же тебѣ ѣхать, оставайся, — небрежно сказалъ Викторъ Ивановичъ, и пошелъ по тому направленію, гдѣ стояли лошади.

— Да, дожидайся! оставлю я тебя! — сердито пробормоталъ Чибисовъ и, бросивъ лакею бумажку, отправился за своимъ пріятелемъ.

Ни тотъ, ни другой не были готовы къ верховой ѣздѣ — даже длинныхъ сапоговъ у нихъ не было. Вдобавокъ, Виктору Ивановичу приходилось впервые садиться на азіатское сѣдло, на туго набитую подушку. Сзади сѣделъ лежали скатанныя бурки. Стремена были длинны и неудобны.

— Бери ногайку, — посовѣтовалъ докторъ, — здѣсь такая выѣздка — безъ ногайки лошадь не пойдетъ.

Онъ машинально взялъ и ногайку. Скорѣй бы, скорѣе тронуться!

— Не пускай, баринъ, вскачь! — крикнулъ ему проводникъ. — Устанетъ лошадь — сядемъ на полдорогѣ. Будешь вскачь ѣхать — съ сѣдла сниму.

Въ другое время, онъ, можетъ быть, обратилъ бы вниманіе на грубый тонъ азіата, но теперь ему было все равно, лишь бы скорѣе, скорѣе доѣхать.

Они вытянулись цѣпью и, перейдя бродъ, стали вздыматься на гору. Высокія скалы сразу обступили ихъ со всѣхъ сторонъ и загородили кругозоры. Лошади шли привычной иноходью — «ходой», какъ говорятъ на Кавказѣ. Проводникъ ѣхалъ впередъ, заломивъ баранью шапку, на поджаромъ конѣ, бойко выбивавшемъ дробь ногами.

— Ты замѣчаешь, — заговорилъ докторъ, выравниваясь съ лошадью пріятеля, — ты замѣчаешь этотъ опредѣленный тактъ, который даетъ мѣрная иноходь? ты слушай: совершенный мотивъ лезгинки. Я убѣжденъ, что лезгинка вышла отсюда, отъ кавказскихъ иноходцевъ. Слышишь: та́ра-та́та, та́ра-та́.

Викторъ Ивановичъ напрегъ свое вниманіе, — но онъ не помнилъ мотива лезгинки и помнить его не хотѣлъ — поэтому ничего не замѣчалъ въ иноходи лошади, кромѣ трясущихся ушей и мѣрно позвякивающей уздечки.

— Послушай, — сказалъ онъ. — Что бы ты сдѣлалъ на моемъ мѣстѣ, еслибы жена тебѣ измѣнила?

— Я бы назвалъ себя дуракомъ, — спокойно отвѣтилъ Чибисовъ.

— То-есть какъ это?

— Если я выбиралъ ее въ жены, я долженъ былъ знать, кого беру. Если же она не сумѣла быть тѣмъ, чѣмъ нужно — значитъ была сдѣлана мною ошибка. Тутъ вѣдь что-нибудь одно изъ двухъ: или я стою того, чтобы меня обманывать, или жена дрянь. Въ обоихъ случаяхъ виноватъ я: зачѣмъ дрянь бралъ, или зачѣмъ самъ дрянь.

Викторъ Ивановичъ нахмурился.

— Знаешь мой совѣтъ тебѣ? — продолжалъ докторъ. — Догонимъ мы ихъ — на дорогѣ ли, въ аулѣ — все равно — не разыгрывай Отелло: право, это нейдетъ къ твоему сану. И то уже смѣшно, что московскій директоръ департамента скачетъ за женою по степямъ и горамъ.

— Что же тутъ смѣшного? — спросилъ онъ.

— Смѣшно, со стороны очень смѣшно. У насъ это совсѣмъ не принято. Я знаю, что у тебя въ душѣ растетъ драма, и обстановка къ этому грандіозная, — а все это какъ-будто не то. У насъ, русскихъ, нѣтъ этого въ крови, что у иностранцевъ, или у здѣшнихъ кабардинцевъ кинжалъ, скрежетъ зубовный: «Га, злодѣй — теперь лежи!» У насъ это все какъ-то попросту. Пырнетъ въ бокъ сапожнымъ ножемъ, потомъ на колѣни: «Вяжите меня, окаяннаго, люди добрые!» — вотъ тебѣ и вся драма.

— Къ чему ты все это ведешь? — спросилъ Викторъ Ивановичъ.

— А къ тому, мой другъ, что не лучше ли все свести на водевиль? Ты посмотри на себя: дорожный котелокъ, пиджакъ, панталоны поднялись въ стременахъ — это ли фигура героя? Я не знаю, что ты тамъ намѣренъ дѣлать, но во всякомъ случаѣ ты на ложномъ пути…

Тропинка стала настолько узкой, что доктору пришлось пропустить пріятеля впередъ. Внизъ, направо шли крупными изломами скалы, слѣва подымалась круча желтовато-коричневой скалы. Мѣстами камни принимали формы башенъ, воротъ, фронтоновъ и карнизовъ. Внизу, глубоко въ долинѣ, цвѣтными точками двигались стада. Путники подымались уступами все выше и выше. Снѣговая масса Эльбруса двуконечной жемчужной шапкой вздымалась справа и какъ царственной короной увѣнчивала хребетъ. Воздухъ сталъ рѣже, сердце стало биться усиленнѣе, дыханіе стало чаще. Горные цвѣты, то желтые, то розовые, высоко подымали свои головки, задѣвая за ноги и за плечи путниковъ. Солнце подымалось все выше, тѣни становились все короче. Одинокія арбы съ бѣлыми волами иногда попадались имъ на встрѣчу. Какой-то джигитъ на сѣромъ конѣ обогналъ ихъ и, перекинувшись нѣсколькими словами съ проводникомъ, исчезъ гдѣ-то за поворотомъ скалы.

Прохладныя балки, всѣ поросшія травой, съ свѣтлыми ручейками, порою разливающимися въ болото, освѣжали ихъ на время. Лошади, почуявъ воду, шли бодрѣе, пофыркивая и поводя ушами. Сначала показавшееся Виктору Ивановичу ловкимъ, сѣдло теперь сдѣлалось узко. Задняя лука невыносимо напирала на него при спускахъ. Стоять все время на стременахъ онъ не могъ: ноги безъ того уже дрожали. Докторъ, привычный къ верховой ѣздѣ, сидѣлъ на лошади, какъ на стулѣ, иногда подбирая подъ себя свои ножки или перекидывая одну черезъ луку и продолжая путь по-дамски. Проводникъ былъ по-прежнему хмуръ и неразговорчивъ. Онъ ѣхалъ все впередъ, изрѣдка оглядываясь — выбирая, гдѣ легче ступать лошадямъ и зорко посматривая въ туманную колыхающуюся даль голубыхъ вершинъ, куда направлялся ихъ путь.

IX

А путь все выше, выше. Орелъ паритъ надъ балкой неподалеку отъ нихъ. Бѣлое облако проплываетъ надъ ними, цѣпляясь за скалы. Ароматъ отъ цвѣтовъ все сильнѣе, все меньше вѣтерка, все жгучѣе лучи солнца.

Викторъ чувствуетъ, какъ сильнѣе и сильнѣе приливаетъ кровь ему къ головѣ. Онъ машинально натягиваетъ поводья и чаще ударяетъ ногайкой лошадь, которая ступаетъ уже не такъ увѣренно, какъ вначалѣ. Какія-то зеленоватыя мухи и оводы носятся тучей надъ ними и жалятъ лошадей. Лошади вздрагиваютъ всѣмъ тѣломъ, вскидываютъ головой, хватаютъ зубами себя за грудь и ноги. Мѣстами показалась изъ ранъ кровь; ногайки тоже въ крови.

— Слушай, Викторъ, — началъ опять докторъ, подъѣзжая къ нему. — Въ дорогѣ намъ ихъ не догнать. У нихъ лошади крѣпче: ихъ вчера выдержали и весь вечеръ кормили. Наши лошади вчера ходили на Бермамутъ — и отъ нихъ нельзя требовать невозможнаго. Мы пріѣдемъ въ аулъ часа въ три, если все будемъ итти ходою — они будутъ часа на два раньше. Насъ тамъ не ждутъ. Аулъ это, помни, настоящій магометанскій — я не думаю, чтобы насъ тамъ любили… Не вздумай крикнуть или приказать что-нибудь. Гости тамъ подъ священной охраной — ни женѣ, ни этому Колѣ ты, все равно, даже сказать ничего не можешь. Не забудь — мы въ Азіи. Если ты думаешь, что здѣсь Европа — ты глубоко заблуждаешься. Повторяю, держи ухо востро… Возвращаться уже нечего — надо итти впередъ. Верстъ черезъ шесть будетъ источникъ, тамъ напоимъ коней — а оттуда пойдетъ пустыня.

Викторъ Ивановичъ низко опустилъ голову. Кровь то опускалась, то поднималась въ немъ. Иногда ему казалось, что онъ спитъ, и что всѣ эти горы, цвѣты и облака только сновидѣніе и не больше. Что онъ все еще ѣдетъ туда, на Кавказъ, къ своей женѣ, — и пріѣдетъ къ ней, и она обрадуется, кинется къ нему. А вотъ это, что вокругъ — это все смутный сонъ какого-то демона, который хочетъ смутить его, отравить радость свиданія.

Проводникъ пустилъ своего скакуна карьеромъ по узкой тропинкѣ межъ двухъ стѣнъ колыхающихся цвѣтовъ, и на ходу оглянувшись, крикнулъ:

— Вода!

Въ нагорной балкѣ изъ-подъ камня выбивалась холодная струя чистаго ручейка. Лошадей оставили наверху, связавъ ихъ другъ съ другомъ. Викторъ съ трудомъ сдѣлалъ нѣсколько шаговъ — отъ долгой ѣзды ноги его онѣмѣли, — боль въ икрахъ и колѣнахъ не давала ступить.

— Это вздоръ, сейчасъ пройдетъ, — утѣшилъ докторъ, помогая ему спуститься внизъ.

У источника они легли на землю. Проводникъ прямо прильнулъ губами къ водѣ.

— Ну, давай пить, какъ войско Гедеоново, — сказалъ Чибисовъ, — кто пригоршней, кто прямо…

Даже проводникъ, и тотъ съ удовольствіемъ растянулся у воды, разостлавъ подъ себя бурку. Солнце близилось уже къ полудню. Тѣни стали отъ всего короткія — все получило тотъ бѣлесоватый жгучій оттѣнокъ, какимъ отличается южный полдень. Круглыя облака, какъ «мечты почіющей природы», неслись тихо и плавно въ потерявшемъ цвѣтъ отъ яркаго свѣта небѣ. Истома охватила всѣхъ, желаніе не двигаться, не говорить, а только лежать и дышать тихо-тихо.

Викторъ Ивановичъ пересталъ сознавать, что дѣлается, зачѣмъ и почему. Онъ не закрывалъ глазъ, смотрѣлъ на небо и горы — и никакихъ мыслей у него не было. Одинъ мигъ ему пришло въ голову, что онъ умеръ и остался съ открытыми глазами, что и небо и горы запечатлѣлись въ его глазахъ и застыли. «Есть жена, или нѣтъ ея?» — вдругъ задалъ онъ себѣ вопросъ и началъ добираться тяжело, съ трудомъ до отвѣта. Добираться приходилось черезъ горы и балки, и все-таки отвѣта не было. Голубыя вершины горъ смотрѣли безучастно. Онѣ много разъ видѣли мужей, которые задавали этотъ же вопросъ — и никогда не было на него отвѣта.

— Пустыня! — внезапно для самого себя сказалъ онъ. Это «пустыня» отдалось какъ-то странно и беззвучно кругомъ.

Проводникъ всталъ, посмотрѣлъ на мѣстѣ ли лошади, оглядѣлся и пошелъ на вершину зеленаго холмика. Тамъ онъ что-то высматривалъ между камнями. Потомъ онъ воротился съ кускомъ какой-то тряпки.

— Только-что предъ нами здѣсь были, — сказалъ онъ, — и костеръ оставили. Должно, шашлыкъ жарили.

— Кто былъ? — спросилъ, тяжело ворочая языкомъ, Викторъ.

— Барыня была. Вотъ дамскій платокъ.

Онъ подалъ ему оторванный уголъ батиста. Знакомая мѣтка съ короной, знакомые духи, еще сильнѣе дающіе ароматъ оттого, что кусокъ былъ совсѣмъ мокрый…

— Только-что были здѣсь — они недалеко?

— Должно быть, долго стояли. Барыня устала, отдыхали. Тамъ бурками трава примята.

— Скорѣй! — крикнулъ Викторъ Ивановичъ, — скорѣй: если мы сейчасъ ихъ догонимъ — сто рублей — и кромѣ того я плачу за каждую испорченную лошадь.

Кабардинецъ серьезно кивнулъ головой и побѣжалъ за лошадьми на гору. Викторъ растолкалъ заснувшаго доктора.

Лошадей напоили. Минуту спустя они карьеромъ подымались въ гору. Въѣхавъ на кряжъ перевала, они на минуту придержали коней передъ спускомъ.

Докторъ показалъ на разстилавшуюся передъ ними долину и сказалъ:

— Вотъ и пустыня!

X

Цвѣтущая долина разстилалась передъ ихъ глазами. По срединѣ бѣжала свѣтлая рѣка. По берегамъ ея пестрѣли ковромъ цвѣты, подымаясь пестрыми узорами по скаламъ. Скалы все шли выше, переходили въ обрывистые утесы и мощными углами взлетали на верхъ. На сколько хваталъ глазъ, все шло вдаль — цвѣтущее, ароматное ложе какой-нибудь допотопной рѣки, катившей нѣкогда свои волны среди гигантскихъ береговъ. На бокахъ скалъ еще остались слѣды вымоинъ воды, замѣтно было, гдѣ потокъ отрывалъ цѣлыя массы и сбрасывалъ ихъ на дно. Цвѣты курились опьяняющимъ благоуханіемъ. Праздничное ликованіе природы чудилось всюду. И ни жилья, ни человѣка — ничего на-много верстъ вокругъ. Только тамъ, въ голубой волнующейся дали, на холмахъ, замыкавшихъ долину, что-то смутно сверкало сквозь волнующійся туманъ — тамъ былъ тотъ аулъ, куда стремились они.

На поворотѣ дороги, откуда ясно видѣлся на много верстъ предстоящій путь, вдругъ проводникъ задержалъ коня:

— Ѣдутъ! — крикнулъ онъ. — Ѣдутъ!

Викторъ стегнулъ лошадь и подскакалъ къ нему. Весь дрожа, приподнявшись на стременахъ, посмотрѣлъ онъ, куда указывалъ кабардинецъ.

На далекій холмъ у скалы, надвинувшейся лилово-зеленой глыбой на дорогу, тихо, какъ муравьи, подымались три всадника. Два, насколько различалъ глазъ, были въ горскихъ одеждахъ; третья — была амазонка. Амазонка ѣхала рядомъ съ однимъ изъ спутниковъ, другой ѣхалъ на полверсты впередъ.

— Это они, они! — крикнулъ Викторъ.

Онъ выхватилъ изъ кармана револьверъ и два раза сряду выстрѣлилъ на воздухъ. Проводникъ покачалъ головою.

— Далеко, не услышатъ! — сказалъ онъ.

Викторъ выстрѣлилъ еще разъ. Голубоватый дымокъ повисъ въ воздухѣ и не проходилъ. Всадники такъ-же мѣрно и тихо подымались на холмъ. Вотъ уже передній исчезъ за поворотомъ горы.

— Ну, теперь впередъ! — задыхаясь проговорилъ Викторъ и со всего маху вытянулъ плетью лошадь.

И всѣ понеслись впередъ. Камни дождемъ летѣли изъ-подъ ногъ скакуновъ. Никто не разбиралъ, на гору ли, подъ гору ли шла дорога. Надо было во что бы то ни стало догнать этихъ движущихся муравьевъ — тамъ впереди. Они ѣдутъ осторожной иноходью. Почемъ знать — можетъ и вынесутъ крѣпкія кавказскія лошаденки! Даже проводникъ говоритъ:

— Догонимъ. Если за лошадей «курсовой господинъ» заплатитъ — догонимъ.

Цѣлый часъ длится уже эта скачка. Но и впереди должно быть поѣхали рысью — хотятъ поскорѣе поспѣть въ аулъ — посмотрѣть, какъ будутъ рѣзать жертвеннаго барана. Лошади покрылись пѣной, онѣ уже чаще спотыкаются, и какъ-то безпомощно поводятъ ушами.

И вдругъ, на новомъ поворотѣ, передняя кавалькада вся явилась передъ ними въ какой-нибудь верстѣ отъ нихъ. Теперь ясно видно, какъ амазонка ѣдетъ рядомъ съ кавказцемъ въ коричневой черкескѣ, и какъ онъ, наклонившись къ ней, говоритъ ей что-то.

Викторъ опять выстрѣлилъ. Тамъ услышали. Передній верховой услышалъ. Онъ остановился, посмотрѣлъ въ ихъ сторону и присоединился къ товарищамъ.

— Постой! — крикнулъ Чибисовъ, нагоняя Виктора. — Постой, мы ихъ нагнали, не торопись.

— Пустыня, пустыня! — хрипло-сдавленнымъ голосомъ отвѣтилъ онъ, все погоняя лошадь, которая храпя перешла на тихій галопъ и не прибавляла шагу.

— Отдай мнѣ твой револьверъ, — настойчиво крикнулъ докторъ, схватывая подъ уздцы его лошадь.

— Пустыня! — отвѣтилъ Викторъ, криво усмѣхаясь. — Вездѣ пустыня: ни дерева, ни куста, ни человѣка — никого, никого!

Докторъ спрыгнулъ съ сѣдла и схватилъ его за руки — онъ видѣлъ, какъ лицо чернѣетъ и наливается кровью. Онъ кивнулъ проводнику. Они подхватили его; онъ не сопротивлялся и тихо началъ клониться имъ на плеча. Какой-то хриплый звукъ выходилъ у него изъ горла. Они сняли его съ сѣдла.

— Ножъ есть? — спросилъ Чибисовъ у проводника. — Давай сюда, да скачи впередъ — зови ихъ скорѣе.

Онъ наклонился къ лежащему на буркѣ пріятелю.

— Ну, такъ и есть — возись теперь съ нимъ, — пробормоталъ онъ и, засучивъ ему рукавъ, провелъ острымъ ножемъ по его вздувшейся жилѣ.

XI

Когда раздался выстрѣлъ, Антонина Михайловна невольно натянула поводья. Коля оглянулся. Ихъ спутникъ подскакалъ къ нимъ и, стоя на стременахъ, щурясь посмотрѣлъ на вершину кручи, гдѣ на яркой синевѣ воздуха рисовались три темныя фигуры всадниковъ.

— Постой, смотрѣть надо, жди тутъ, — сказалъ онъ, и осторожной иноходью, вглядываясь и всматриваясь, поѣхалъ назадъ.

Смутное предчувствіе вдругъ охватило Антонину Михайловну. Ей совершенно ясно представилось, что это погоня за ней. Она поворотила лошадь и поѣхала слѣдомъ за кабардинцемъ.

— Куда же? Здѣсь подождемъ, — остановилъ ее Коля.

Но она даже не взглянула на его сіявшее счастьемъ лицо. Она чувствовала частую дробь сердца и знала, что это не даромъ. Сразу все вокругъ приняло другой тонъ: изъ праздничнаго перелива красокъ — все обратилось въ зловѣще-сказочную картину. Все задернулось паутиной, вмѣсто жизни — сонное царство раскинулось и съ боковъ, и спереди, и сзади.

Кабардинецъ скрылся за кустами дикихъ цвѣтовъ. Его нѣтъ и нѣтъ. Но вотъ снова мелькнула голова его коня — онъ несется прямо на нихъ.

— Ѣзжай скорѣй, — крикнулъ онъ, — тамъ мужъ твой дожидаетъ.

И въ подтвержденіе того, что надо торопиться, онъ со всего маха вытянулъ ногайкой ея лошадь.

Она покачнулась въ сѣдлѣ отъ ея внезапнаго прыжка, потеряла стремя, справилась и понеслась во весь духъ на вершину горнаго отрога.

Викторъ лежалъ на травѣ. Чибисовъ хлопоталъ надъ нимъ. Она взглянула на красное, словно опаленное лицо мужа, и сама, безъ посторонней помощи, спрыгнула съ сѣдла. Чибисовъ поднялъ голову, когда она къ нимъ подбѣжала. Въ его всегда спокойномъ взглядѣ теперь бѣгали искры, и брови нервно двигались; онъ ничего не сказалъ и продолжалъ наблюденія за пульсомъ и дыханьемъ.

Она стояла, неподвижно смотря на то, что было передъ ея глазами. Паутина все болѣе и болѣе сгущалась, нависала. Небо, горы, люди — все уходило отъ нея, — въ одномъ мѣстѣ только остался прорывъ. И въ этотъ прорывъ она видѣла одно: багровое лицо мужа и широкую спину доктора, стоявшаго на колѣняхъ.

Коля съ кабардинцемъ пошептались, сказали что-то Чибисову, сѣли на лошадей и поѣхали. Восторгъ молодого счастія сбѣжалъ съ лица Коли, — онъ смотрѣлъ опять пугливо и виновато. Проѣзжая мимо нея, онъ точно хотѣлъ что-то проговорить, но она не подняла на него глазъ, и онъ — также потупясь и смущаясь, проѣхалъ мимо. Проводникъ Чибисова отстегнулъ изъ-за сѣделъ бурки и набросилъ ихъ на высокіе сосѣдніе кусты. Вышло что-то вродѣ палатки. Туда перенесли, подъ прохладную тѣнь, Виктора. Туда же перешла и сѣла возлѣ него жена.

Въ послѣдній разъ она видѣла его въ Москвѣ, на вокзалѣ, изъ окна вагона. Онъ стоялъ бодро на платформѣ, въ новенькомъ весеннемъ пальто, веселый, какъ будто довольный ея отъѣздомъ. Въ минуту разставанія, онъ поцѣловалъ ее и, вынувъ платокъ, долго махалъ ей рукой въ желтой перчаткѣ. Рядомъ съ нимъ былъ худой длинношеій его двоюродный братъ, и она знала, что они прямо съ поѣзда поѣдутъ въ Эрмитажъ завтракать, а потомъ, вечеромъ — слушать оперетку. Она была рада, что ѣдетъ одна. Она невольно чувствовала свободу, и когда поѣздъ выкатилъ изъ пестраго ряда невзрачныхъ построекъ пригорода, и весенній вѣтеръ забилъ въ окно ея отдѣленія, она вздохнула полной грудью. Чибисовъ ей телеграфировалъ: «все готово», — и она ѣхала, зная, что ее встрѣтятъ и поселятъ съ возможнымъ комфортомъ. «Все готово!» — внезапно вслухъ повторила она.

Чибисовъ посмотрѣлъ на нее и закурилъ папироску, отойдя къ сторонкѣ. Такъ и не было между ними сказано ни одного слова.

— Что же теперь? — думала она, глядя на неподвижную параличную фигуру мужа. — Неужели же — «все готово?» Откуда этотъ внезапный исходъ? Ужели смерть? Гдѣ она, — идетъ ли откуда-нибудь? Гдѣ Викторъ? То, что лежитъ тутъ — это красный огромный кусокъ мяса. Гдѣ же духъ его?

Она оглянулась. Вокругъ синѣли горы, золотилась трава, сверкало небо. Но смерти нигдѣ не было. И духа Виктора тоже нигдѣ нѣтъ. Какая-то тайна, ужасная загадочная тайна стояла передъ ней. Это маханіе платкомъ въ желтой перчаткѣ, совпаденіе его пріѣзда съ прогулкой въ аулъ, и это багровое тѣло! Смерть рисуютъ скелетомъ съ косою. Гдѣ этотъ скелетъ, гдѣ коса? Горы задумчивы, безпечальны, могучи. Облака пушисты, красивы, холодны. Отвѣта нѣтъ. Все загадка. Загадка — и горы, и небо.

Лошади безучастно рвутъ траву и отмахиваются отъ мухъ хвостами. Проводникъ растянулся и спитъ въ травѣ. Докторъ куритъ сосредоточенно, съ какимъ-то торжественнымъ спокойствіемъ, не глядя по сторонамъ.

Дальше выносить молчаніе она не могла. Она встала и подошла къ Чибисову.

— Что это? — спросила она. — Говорите прямо.

— Apoplexia cerebri^[2], — небрежно отвѣтилъ онъ, пуская дымъ.

— Апоплексія! — повторила она. — Когда же онъ придетъ въ себя?

Чибисовъ повелъ плечами.

— Не знаю. Можетъ быть «тамъ».

— Въ аулѣ?

— Нѣтъ, «тамъ». — Онъ вскинулъ глазами кверху. — Говорятъ, вѣдь мы туда переправляемся по смерти: «идеже нѣсть болѣзни и воздыханій».

Въ его голосѣ слышалось раздраженіе и злость. Онъ ненавидѣлъ эту красивую, молодую женщину, стоявшую передъ нимъ: она была причиной того, что въ организмѣ его товарища началось «прекращеніе жизненныхъ процессовъ». Ея свѣжая, полная жизни фигура, — типъ самки, готовой вывести здоровыхъ, красивыхъ дѣтей, — была ему противна. «Паучиха всегда убиваетъ паука послѣ того, какъ онъ сдѣлаетъ ее матерью», — пришло ему на умъ, и ненависть къ вѣчной борьбѣ самцовъ и самокъ съ силой поднялась въ немъ.

— Если вы вѣрите въ свиданіе «тамъ» — дѣло можетъ кончиться для васъ непріятно, — кося ротъ, прибавилъ онъ. — А впрочемъ, чортъ вѣдь знаетъ, можетъ, мы всѣ будемъ одержимы духомъ всепрощенія…

Онъ отшвырнулъ остатокъ папиросы и всталъ съ камня.

— Кровопусканіе не помогло, — сказалъ онъ. — Я послалъ за арбой въ аулъ. Что будетъ, посмотримъ, но я ни за что поручиться не могу.

XII

Тѣни стали длиннѣе, и солнце уже не такъ жгло своими отвѣсными лучами, когда изъ-за выступа далекой скалы показалась большая повозка съ верхомъ; пѣгіе волы широкой рысью сбѣгали подъ гору; верховой отдѣлился и поѣхалъ впередъ. Антонина Михайловна знала, что это Коля, и приближеніе его ей было непріятно. Она знала, что онъ ради ея проскакалъ еще тридцать верстъ, что его Ракета — гнѣдая мускулистая лошадка — можетъ быть уже загнана и запалена, но ей казалось, что это слишкомъ мало искупаетъ все то, что случилось.

Виктора положили въ повозку на бурки. Чибисовъ написалъ записку въ Кисловодскую аптеку, и ихъ проводникъ, взявъ на поводъ свободную лошадь, поскакалъ обратно, обѣщаясь ночью привезти въ аулъ все, что надо. Коля пересѣдлалъ свою Ракету — она пошла подъ свободнымъ дамскимъ сѣдломъ. Антонина Михайловна сѣла возлѣ мужа въ повозку, докторъ опять вскарабкался на своего конька и поѣхалъ сзади, не выпуская изо рта папироски.

Въ повозкѣ было тряско и неудобно. Горной тропинки хватало только на одно колесо — другая сторона катилась по кустамъ, подпрыгивая на камняхъ. Волы шли тѣмъ же меланхолическимъ ровнымъ бѣгомъ. Старый кабардинецъ сидѣлъ у передка телѣги и по-своему разговаривалъ съ животными; онъ былъ одѣтъ въ шелковый бешметъ и новую баранью шапку. Иногда онъ поворачивался и смотрѣлъ на тяжело дышавшаго Виктора, потомъ переводилъ глаза на Антонину Михайловну и внимательно въ упоръ разглядывалъ ее. Въ телѣгѣ было неловко. Ноги ея сползали съ ковра и толкали мужа. Но онъ ничего не слышалъ, лежалъ спокойно навзничь и похрипывалъ. Иногда возлѣ повозки раздавался стукъ подковъ, — и то докторъ, то Коля перегонялъ ихъ. Жаръ сваливалъ, запахъ цвѣтовъ сталъ сильнѣе. Одно колесо скрипѣло, и съ каждымъ поворотомъ взвизгивало, какъ-то по-птичьи, проникая рѣзкимъ звукомъ въ самую нутрь ея мозга. А горы все такъ-же тѣснились впереди, и, казалось, не было конца этой пустыни.

Вдругъ она отдернула руку, которой опиралась о боковую перекладину телѣги: какъ разъ тамъ, гдѣ лежали ея пальцы, было сыроватое красное пятно, какого-то зловѣщаго цвѣта. Старикъ подмѣтилъ ея ужасъ и оскалилъ свои бѣлые, словно точеные зубы.

— Вчера въ Кисловодскъ возили, — заговорилъ онъ, — казачка одна тутъ… хороша, красива. Совсѣмъ молодая. Прибѣжала, кричитъ: мужъ рѣзать хочетъ. Мы ее прятали. Потомъ она вышла за ворота, а онъ какъ скочитъ и ножемъ сюда.

Онъ показалъ на лѣвую сторону груди.

— И ножемъ сюда…

— За что же? — поблѣднѣвъ, спросила она.

— Жить не хотѣла съ мужемъ. Не хочу, говоритъ, ты бьешь меня. И ушла. А онъ — такой разбойникъ, — хотѣлъ убить. Только не убилъ. Мы лѣчить по-своему можемъ. Мы хорошо лѣчимъ. Взялъ барана, ободралъ барана, и сырая шкура крѣпко-крѣпко перевязалъ, гдѣ кровь. А ему мы цѣпь вокругъ шеи и къ столбу приковали — на всю ночь: сиди тутъ. А утромъ ихъ повезли… Обоихъ. Его приставу сдали, а ее докторъ лѣчить будетъ. Говоритъ, жива будетъ.

— Какъ, — ихъ на одной повозкѣ и везли?..

— Одна повозка. Эта повозка и везли. Она лежалъ, онъ сидѣлъ. Онъ все ругалъ ее. Погоди, говоритъ, вотъ изъ острога выпустятъ, тогда совсѣмъ тебя дорѣжу. Такой разбойникъ!

Она опустила глаза на Виктора и стала опять думать. Странныя сопоставленія все всплывали передъ ней. Вчера здѣсь тоже ѣхала супружеская чета: та же ревность, тотъ же полуживой, полумертвый обликъ у одного изъ нихъ, а другой возлѣ него — убійца.

Чувство виновности росло внутри ея съ каждымъ часомъ. Событія наслоялись одно за другимъ съ быстротой, отъ которой голова кружилась. Вчера въ это время она сидѣла на сѣнѣ у Коли — и все было какъ надо: и домъ ихъ въ Москвѣ, и ея отношенія къ мужу — все оставалось такимъ же неизмѣннымъ какъ всегда. Вечернее посѣщеніе Коли тоже въ сущности ничего не рѣшило. Это была минута увлеченія, минута, которая не могла оставить рѣзкаго слѣда въ будущемъ. Но пришла ночь, и поднялось въ ней опять это проклятое чувство, желаніе хоть на день, на три — уѣхать вдаль, въ горы, съ этимъ молодымъ, стройнымъ офицеромъ, — вздохнуть свободно, пожить — только разъ въ жизни — полной, свободной, не стѣсняемой, радостной жизнью.

Передъ ней всплыло лицо ея свекрови: рѣзкій римскій профиль, красивая складка губъ, сдвинутыя брови. Ее считаютъ женщиной строгой нравственности; она ревниво слѣдитъ за всей своей, раскинутой по разнымъ концамъ семьей; — она была очень противъ того, чтобы Антонина одна ѣхала на Кавказъ. Что, еслибы теперь она узнала все, какъ оно случилось, еслибы она узнала, кто причина того, что ея сынъ полумертвый лежитъ въ азіатской телѣгѣ, — и его везутъ куда-то по горамъ, все дальше и дальше, въ глубь пустынныхъ отроговъ! — Она прокляла бы ее, крикнула ей, что она развратная женщина, что она убійца его…

Когда она скорѣе чувствуетъ, чѣмъ видитъ, что Коля обгоняетъ повозку, чувство отвращенія, омерзенія и къ нему, и къ себѣ охватываетъ ее. Она не плачетъ: глаза сухи, губы сжаты. А волы бѣгутъ все впередъ и впередъ…

XIII

Мы подъѣзжаемъ къ аулу, — сказалъ Чибисовъ, наклоняясь къ ней въ повозку.

Она пришла въ себя и оглянулась. Колеса ѣхали по водѣ. Быстрая горная рѣчка, мутная отъ таявшихъ на Эльбрусѣ снѣговъ, бѣжала съ пѣной между крутыми берегами. По желтымъ скаламъ лѣпились сакли, дорога шла въ гору. Быки втащили съ трудомъ на отвѣсную кручь тяжелую колымагу и покатили ее широкой улицей, съ плетеными заборами, утыканными лошадиными черепами. На огромное пространство раскинулся аулъ — всюду сѣрѣли соломенныя кровли мазанокъ. Убогая мечеть стояла на площади, — и нигдѣ, на всемъ протяженіи аула, ни одного деревца, ни одного садика.

Ихъ ждали на поворотѣ въ одну изъ улицъ конные кабардинцы. Увидя доктора, они подъѣхали къ нему, подали руки и поклонились женщинѣ.

— Къ Харуну въ домъ, — сказалъ высокій блондинъ возницѣ.

И волы своротили налѣво, въ узкій переулокъ между плетнями. Вдоль плетней стояли пестрыми группами дѣвочки-подростки и смотрѣли на пріѣхавшихъ. На большомъ кругломъ дворѣ повозка остановилась.

Хозяинъ дома — Харунъ, въ шелковомъ лиловомъ бешметѣ и бараньей сѣрой шапкѣ, съ трубочкой въ зубахъ, серьезно подошелъ къ телѣгѣ и заглянулъ туда.

— Эге, плохо! — сказалъ онъ, подавая доктору руку. — Совсѣмъ плохо.

Они вынули больного изъ повозки и положили на траву. Краснота сбѣжала съ его лица. Онъ былъ блѣденъ, въ горлѣ у него хрипѣло, глаза были сомкнуты, изрѣдка щурясь и вздрагивая рѣсницами.

— Въ кунацкую надо? — спросилъ Харунъ.

— Нѣтъ, въ палатку лучше, — посовѣтовалъ докторъ.

Трое подняли Виктора на буркѣ и понесли. Въ низкой оградѣ, отдѣлявшей одинъ дворъ отъ другого заросшаго кустами дворика, былъ продѣланъ узкій перелазъ. Черезъ него ловко и скоро переправили тѣло больного. Въ низкой, но просторной палаткѣ, на сѣно, покрытое ковромъ, его положили. Чибисовъ началъ хлопотать вокругъ него, опять послушалъ пульсъ и сердце, сталъ спрашивать льду, но льду не было. Изъ Кисловодска кабардинецъ долженъ былъ привезти пузырь для льда, но зачѣмъ онъ, когда льда нѣту. Едва-ли теперь онъ доѣхалъ туда, — раньше, какъ къ утру, и ожидать его нельзя.

Коля подошелъ робко къ Антонинѣ Михайловнѣ и спросилъ, не хочетъ ли она чего съѣсть? Она не отвѣтила ему и отвернулась. Коля передернулъ плечами, и лицо его выразило боль: онъ понялъ, что вмѣстѣ со смертью этого человѣка, невѣдомо откуда взявшагося, умираетъ и ея чувство къ нему, если только оно было въ ней.

— А вамъ все-таки поѣсть необходимо, — сказалъ Чибисовъ. — Харунъ велѣлъ зажарить пѣтуха. Не отказывайтесь — вы обидите хозяина.

— Я пить хочу, — проговорила она.

Къ нимъ подошелъ какъ разъ Харунъ съ ковшемъ какой-то сѣрой густой жидкости.

— Барыни бузу принесъ, — сказалъ онъ. — Выпейте, барыня, нашу бузу. Устала, будешь здорова.

Она посмотрѣла на доктора и отхлебнула. Жидкость показалась ей противной, мучнистой, пахла точно какими-то отрубями. Но она была холодная, свѣжая — а у нея давно пересохло въ горлѣ. Она приникла къ ковшу запекшимися губами и стала пить. Она слышала, что буза опьяняетъ, и ей хотѣлось, чтобы она одурманила ей голову, хотя на мгновеніе заставила посмотрѣть на все, что вокругъ, другими глазами. Харунъ ласково глядѣлъ на нее. По его загорѣлому лицу расплылась улыбка тихаго сожалѣнія.

— Докторъ, будешь бузу пить? — спросилъ онъ, принимая ковшикъ.

Докторъ молча взялъ, выпилъ все до дна и опять наклонился надъ пріятелемъ.

— Неужели конецъ? — спросила она.

— Коматозное состояніе. Если во-время придетъ изъ аптеки помощь… а впрочемъ — вѣроятно все лишнее. Вы не волнуйтесь, сядьте сюда, а лучше засните: вамъ нужны будутъ силы. Сейчасъ дадутъ намъ пообѣдать, — и потомъ вы прилягте.

На другомъ концѣ палатки поставили низенькій столъ и набросали подушекъ. Въ большомъ кувшинѣ принесли водку. Праздничные гости Харуна, перешептываясь, стояли и сидѣли вокругъ. Харунъ самъ перевелъ къ столику Антонину Михайловну и самъ на тарелку положилъ ей кусокъ пѣтуха и ломоть бѣлаго хлѣба.

— Вы вилкой ѣдите, ножемъ ѣдите, — сказалъ онъ. — А мы руками ѣдимъ.

Онъ налилъ стаканъ водки и подалъ тому старику, что везъ ихъ, и теперь первый пришелъ въ гости.

— Пусть твоя мужъ здорова будетъ, — проговорилъ онъ, щурясь однимъ глазомъ на стаканъ, другимъ на барыню, и не торопясь, мелкими глотками, выпилъ его.

Отъ курицы пахло дымомъ, но въ приготовленіи была своеобразная прелесть. Только проглотивъ первый кусокъ, она почувствовала, что голодна, и что это кушанье чудесно сдѣлано. Харунъ налилъ изъ чайника душистаго, хорошаго чая. Она, какъ въ туманѣ, взяла стаканъ, выпила его, и тутъ же полулежа на сѣнѣ и подушкахъ почувствовала, что мысли ея путаются, глаза слипаются, что это передъ ней не аулъ, а что-то со всѣмъ другое, скорѣе всего номеръ въ той гостинницѣ, и что съ мужемъ ея ничего не случилось, хотя онъ и пріѣхалъ, и спитъ, гдѣ-то тутъ же, неподалеку, и все по-прежнему — хорошо и благополучно…

XIV

Она спала не больше часа. Когда она проснулась, праздникъ кипѣлъ уже вокругъ. Гости разошлись. Викторъ лежалъ такъ же мертвенно и неподвижно навзничь и такъ же хрипѣлъ. Совсѣмъ вечерѣло. Надъ соломенной кровлей сакли горѣли розовыя искры садившагося солнца. Лиловыя тѣни ложились на траву отъ заборовъ. Надъ ней стояла красивая кабардинка въ праздничномъ уборѣ и улыбалась ей, кивая головой. Антонина Михайловна заговорила; та закачала головой и опять улыбнулась.

— Она по-вашему не понимаетъ, — сказалъ, появляясь откуда-то, Харунъ. — Пойдемте смотрѣть, какъ наши джигитовать будутъ. Докторъ велѣлъ вамъ сказать, чтобъ непремѣнно шли. А потомъ вы скажете Колѣ, чтобы не джигитовалъ. Лошадь устала, самъ онъ усталъ… Жена моя здѣсь будетъ…

Ей хотѣлось уйти хотя на минуту изъ этой каменной коробки. Она подала ему руку и перебралась чрезъ заборъ. Они прошли возлѣ отвѣсной кручи, убѣгавшей внизъ, гдѣ пѣнилась и крутилась мрачная Малка, и, завернувъ узкимъ переулкомъ, вышли на выѣздъ изъ аула. Тамъ на заборахъ и на грудахъ камней сидѣли яркія группы дѣвушекъ и подростковъ. У дороги стояла толпа затянутыхъ въ черкески кабардинцевъ. У многихъ было чеканное оружіе и серебряные газыри на груди. Вдали гарцовали джигиты, готовясь къ состязанію, и перекрикивались между собою.

— Не ѣзди, Коля! — крикнулъ Харунъ, — лошадь устала, ты усталъ.

Коля глянулъ въ ихъ сторону и, увидѣвъ Антонину, только выпрямился на сѣдлѣ.

— Голову сломаешь, лошадь упадетъ, — проговорилъ Харунъ и совсѣмъ сдвинулъ себѣ на брови шапку, что служило у него признакомъ крайняго неудовольствія.

Черномазый джигитъ на сѣромъ конѣ громко взвизгнулъ и карьеромъ понесся между разступившейся толпой; свернувшись на сѣдлѣ, вися внизъ головою, зацѣпившись лѣвой ногой за шею лошади, онъ среди густыхъ клубовъ пыли искалъ взглядомъ чего-то на землѣ — нашелъ, схватилъ, всталъ на стремена и, высоко поднявъ призъ, проскакалъ дальше при крикахъ одобренія.

Коля пустилъ свою Ракету слѣдомъ за нимъ. Ракета скакала неохотно: едва она пришла въ себя отъ ѣзды цѣлаго дня, какъ снова ее туго перетянули тремя подпругами и заставили скакать подъ сѣдломъ, натершимъ и безъ того уже до крови ея спину. Въ ней не было обычнаго оживленія, сухія тонкія ноги не такъ увѣренно, какъ всегда, ударяли о землю, уши недовольно ходили взадъ и впередъ. Едва Коля доскакалъ до какого-то предмета, положеннаго докторомъ на землю, и наклонился съ сѣдла, какъ Ракета перешла на тихую иноходь — и всѣ вокругъ засмѣялись. Коля вытянулъ ее ногайкой и повернулъ назадъ. Глаза ея налились кровью, она сдѣлала два прыжка, споткнулась — и стала пятиться…

— Пойдемъ; не хочу смотрѣть, — повторилъ Харунъ, надвигая шапку уже на носъ, — звѣря мучитъ, себя мучитъ, — дуракъ, а не джигитъ.

Коля проскакалъ мимо нихъ на прежнее мѣсто. Лицо его было искажено злобой и отчаяніемъ, онъ готовъ былъ убить свою любимицу, перваго скакуна въ округѣ — отъ стыда, неудачи и отъ того, что ему было все равно до всего въ мірѣ съ тѣхъ поръ, какъ Антонина отвернулась отъ него.

И ей было все равно: ей даже было пріятно, что онъ мучается; и еслибы онъ тутъ же упалъ и раскроилъ себѣ голову, ей было бы легче, — она видѣла бы въ этомъ воздаяніе судьбы. Теперь онъ ей былъ чуждъ — красота молодого, здороваго мужчины, въ эту минуту, была ей отвратительна. Нѣсколько часовъ назадъ, тамъ на пути, она не знала, какой можно представить обликъ смерти. Теперь ей стало ясно, — что этотъ Коля, съ злымъ лицомъ, бьющій ногайкой усталую лошадь — и есть смерть.

— Вы давно замужемъ за господиномъ? — спросилъ Харунъ.

— Четвертый годъ, — отвѣтила она, вздрогнувъ — и невольно въ умѣ стала дѣлать разсчетъ — сколько времени она была замужемъ. Была, потому что вѣдь теперь кончается ея замужество.

— Я тоже четвертый годъ женатъ, — оживился Харунъ и сдвинулъ шапку на затылокъ. — У меня сынъ есть. Второй годъ сыну. А у васъ, барыня, есть дѣти?

— Былъ тоже сынъ — умеръ.

— Умеръ? У меня — живой. Посмотрите, я вамъ покажу. Глаза какъ небо — совсѣмъ голубые!

Онъ набилъ трубку и закурилъ, полный довольства мыслью о томъ, что у него живой сынъ съ голубыми глазами.

— Познакомьте меня съ нимъ, Харунъ, — сказала она.

Онъ еще разъ обѣщалъ, и они пошли къ дому. Солнце спустилось за горы — неподвижный воздухъ, словно вылитый изъ стекла, прозрачной, зеленовато-золотистой массой обнималъ ихъ со всѣхъ сторонъ. Кабардинки-дѣвушки съ любопытствомъ смотрѣли на ея амазонку и весело перешептывались.

— И здѣсь также любятъ, ревнуютъ, умираютъ, — думала она. — И здѣсь счастье…

XV

Сумерки затопили синей мглою ущелье. На смѣну имъ быстро набѣгала съ востока ночь — безлунная, сухая, теплая. Въ палатку принесли свѣчку въ мѣдномъ подсвѣчникѣ и поставили на низкій столикъ. Пришелъ докторъ съ джигитовки и сказалъ, что перевязалъ Колѣ израненную руку: онъ вступилъ въ споръ съ побѣдителемъ, и дѣло дошло до кинжала.

Антонина Михайловна приняла это извѣстіе совершенно равнодушно. Ее занималъ теперь вопросъ о томъ, сколько времени продолжится то ужасное состояніе, въ которомъ находится теперь она, и когда же всему этому будетъ конецъ, какой бы то ни было, но конецъ: такъ продолжать вѣдь нельзя.

Краснота совсѣмъ спала съ лица мужа. Чибисовъ говорилъ, что теперь нужны возбуждающія средства, но этихъ возбуждающихъ въ аулѣ не было. Онъ послалъ и за эфиромъ, и за валеріаномъ, и за виномъ, — но когда все это будетъ! Теперь, вотъ именно теперь, необходимо было бы поставить горчичники, но горчицы нѣтъ. Черезъ нѣсколько часовъ поможетъ только вспрыскиванье, но нѣту шприца… Шприцъ привезутъ, когда будетъ поздно. Быть можетъ, надо было ѣхать не въ аулъ, а въ Кисловодскъ? Но помогло ли бы это? И какъ телѣгу спустить съ этой кручи!

А онъ все хрипитъ и хрипитъ.

— Стоило получать статскаго совѣтника, — сказалъ Чибисовъ, щупая въ сотый разъ пульсъ. — Ахъ, барынька! Побыли бы вы въ нашей шкурѣ, измѣнили бы взглядъ на жизнь. Вотъ вы, чего добраго, первый разъ видите, какъ возлѣ васъ совершается на глазахъ этотъ переходъ, — куда переходъ — неизвѣстно. А мы десятки, сотни разъ видѣли этотъ самый переходъ — и такъ таки логики къ нему и не подыскали. На все есть у насъ установленія и обряды, — и для свадьбы, и для крещенія — по всѣмъ правиламъ приличія. Нельзя неожиданно ни замужъ выйти, ни родиться. А умереть — можно. Умираютъ люди, постепенно готовясь къ смерти: собираютъ родню, прощаются со всѣми, слезы проливаютъ, пишутъ завѣщанія. Наступаетъ великій мигъ — и наконецъ — пламя тухнетъ — конецъ. Но бываетъ, вотъ такъ, какъ Викторъ продѣлалъ. Уѣхалъ изъ Москвы за полторы тысячи верстъ, сѣлъ зачѣмъ-то верхомъ на лошадь, поскакалъ по горамъ, свалился съ лошади — и въ себя болѣе, согласно законамъ медицины, приходить не будетъ. Тотъ же переходъ, но несогласный съ кодексомъ «хорошаго тона»…

— Перестаньте! — крикнула она, — какъ вамъ не совѣстно въ такую минуту…

Онъ прямо въ глаза посмотрѣлъ ей:

— Мнѣ нисколько не совѣстно, — сказалъ онъ. — Я говорю то, что думаю, то, что есть… Вы скажете — цинично, — никакого цинизма. Я «констатирую» фактъ — не болѣе. Вы пугаетесь смерти, я ея не пугаюсь, — я знаю, что это «переходъ». Куда «переходъ», не знаю, и не хочу знать, — но думаю, что куда-нибудь. Куда — мнѣ все равно, сколько ни думай, ничего не выдумаешь. Мы для чего-то живемъ на землѣ и для того же самаго умираемъ. Смерть — это извѣстная форма жизни, такая же непонятная, какъ и рожденіе. А между тѣмъ, когда люди родятся, мы не удивляемся, а только радуемся главнѣйшимъ образомъ тому, что явилось существо, съ которымъ мы можемъ дѣлать все, что угодно. Когда же кто умираетъ — мы проливаемъ слезы и говоримъ, что потеря для насъ невозвратимая. Насколько времени? На какія-нибудь двадцать-сорокъ лѣтъ оставшейся жизни? Да сто́итъ ли объ этомъ говорить? Это дѣтскія, азбучныя истины — но я ихъ повторяю, потому что ихъ никто не хочетъ знать, и всѣ забываютъ…

— А любовь? — спросила она.

— Любовь? — удивился онъ. — Что же любовь? При чемъ она? Прежде всего не слѣдуетъ быть эгоистомъ. Конечно, любовь — это эгоизмъ, — сердито крикнулъ онъ. — Всѣ любятъ по отношенію къ себѣ: ахъ, его нѣтъ — мнѣ скучно, онъ тутъ — мнѣ весело. Та же старая пѣсня! Не парадоксы это, сударыня, а истина — голая истина, и если мы отворачиваемся отъ нея, то потому только, что въ силу нашего воспитанія все обнаженное считаемъ предосудительнымъ. Дѣло въ томъ, чтобы принять жизнь, какъ можно проще, и не подводить ее подъ узкія школьныя рамки. Никакихъ рамокъ природа не признаётъ — для нея нѣтъ опредѣленныхъ прописей, которыми мы ее надѣляемъ; она смѣется надъ нами — да ничего другого мы и не заслуживаемъ.

Она слушала его и наблюдала за его лицомъ: его сердило безсиліе помочь больному другу, и онъ свою злость срывалъ на ней. Онъ досталъ въ аулѣ хорошаго табаку и не выпускалъ трубочки изо рта. Но ѣдкій дымъ не успокоивалъ его. Онъ теръ недовольно свою лысину, недовольно поглядывалъ вокругъ, ёжился и привязывался къ случаю сказать кому-нибудь дерзость.

— Ненавидѣть жизнь такъ-же глупо, какъ и любить ее, — сказалъ онъ. — Принимайте все прямо, все на вѣру, тогда вы только хоть нѣсколько будете счастливы. Вы видѣли Нагуа, жену Харуна? Она счастлива, потому что она видитъ въ своемъ мужѣ борца противъ стихій и людей. Умретъ онъ — она тоже умретъ. Она понимаетъ, что женщина — часть мужчины, приростокъ его, а не обособленное существо, какъ это думаете вы.

XVI

— Вы знаете, какъ, при какихъ обстоятельствахъ произошла ихъ свадьба? Ихъ дворы примыкали одинъ къ другому, они ребятами вмѣстѣ играли. Потомъ онъ выросъ, сталъ джигитомъ. При этомъ, онъ отчаянный коммунистъ. На сходкахъ все кричалъ о томъ, что имущество должно быть раздѣлено у всѣхъ поровну, и что число надѣловъ въ аулѣ должно быть ровное. Старики его долго образумливали, но не помогло. Молодежи это нравилось. Свое онъ все роздалъ, остался въ одномъ бешметѣ, а еслибы кто и бешметъ попросилъ, отдалъ бы. «Возьми, носи — мнѣ ничего не надо». Бывало пріѣдешь къ нему въ гости, у него ничего нѣтъ, угостить нечѣмъ. Сейчасъ попроситъ у одного пріятеля сѣдло, у другого лошадь — и въ стадо. Кричитъ пастуху: «покажи, гдѣ баранъ самый лучшій». Схватитъ его черезъ сѣдло — и прочь. Потомъ его судятъ за воровство; онъ говоритъ: «я не воровалъ, а взялъ на глазахъ у пастуха; когда у самого лишніе бараны будутъ — двухъ дамъ на промѣнъ». Его сажали въ тюрьму много разъ.

— Это вы называете простымъ отношеніемъ къ жизни? — спросила Антонина Михайловна.

— Я это называю простымъ отношеніемъ къ жизни, — повторилъ онъ. — И онъ добился своего: онъ настоялъ, чтобы неимущимъ были даны всѣ средства къ полному хозяйству. А потомъ онъ задумалъ увезти Нагуа, потому что ея родственники не хотѣли отдавать ее за такого разбойника. Онъ хоть и дворянинъ по-ихнему, а я увѣренъ, что нѣсколько человѣческихъ жертвъ лежитъ на его душѣ. Не удивляйтесь: здѣсь, я вамъ говорю, смотрятъ проще на жизнь, и если встрѣтится надобность, то относятся къ человѣку, какъ къ барану. Изъ этого не слѣдуетъ, что насъ сегодня ночью зарѣжутъ: мы гости, и находимся подъ охраной восточнаго гостепріимства. Ну, слушайте. Задумалъ онъ выкрасть Нагуа. Черной ночью, въ ливень, увезъ ее въ другой аулъ, къ муллѣ, который ждалъ его. Погнались за нимъ — не догнали. Вернулся онъ одинъ. Кунакъ его привезъ къ нему такой же глухой ночью молодую. Онъ такъ ее спряталъ, что полгода никто не могъ узнать, что она живетъ бокъ-о-бокъ съ родными. Потомъ ночью разъ вышла она — ее черезъ заборъ мать увидѣла. На утро — вся сакля окружена, родственники, кунаки — всѣ сошлись: требуютъ выдачи, грозятся. Харунъ заперся, два кинжала вынулъ, револьверъ и ружье заряженое возлѣ положилъ. Не отдамъ, говоритъ. Они стрѣлять; онъ — въ нихъ. Ранилъ одного. Они рѣшили дымомъ его выкурить: подожгли соломенную крышу. А онъ схватилъ Нагуа — и кричитъ: «моя она, а не ваша — что хочу, съ нею сдѣлаю; а огнемъ вы не поможете!» Такъ вотъ, сударынька, представьте-ка вы нашу современную московскую даму, вокругъ которой домъ горитъ, и которая къ мужу прильнула, и на зовъ маменьки выйти не хочетъ? Не прямо ли она смотритъ на жизнь и на смерть?

— Чѣмъ же кончилось все это? — спросила она.

— Чѣмъ кончилось? Сами же родичи огонь залили и съ Харуномъ примирились. Красота, сила характера даже на нихъ дѣйствуетъ. Теперь посмотрите, какимъ онъ авторитетомъ пользуется — судья: къ нему разбирать свои споры сосѣди приходятъ. Ну-съ, и спрошу я васъ: какъ на него можетъ смотрѣть жена? Какъ на огромную стихійную силу, которая объяла ее и въ которой она живетъ. Онъ увезъ ее на своемъ сѣдлѣ отъ родныхъ, онъ берегъ ее, какъ сокровище, гдѣ-то тамъ въ погребу, онъ жизнь готовъ былъ положить за нее, только бы съ нею не разстаться. Онъ отецъ ея сына, голубоглазаго мальчишки, что вы сейчасъ видѣли, онъ ей все: онъ ея жизнь, ея сила. Ну, а у насъ, въ нашемъ быту, мыслимо ли что-нибудь подобное? Вѣдь ужъ этотъ бракъ проченъ, разводиться не будутъ, и къ первому встрѣчному Нагуа на шею не повѣсится, а если кто силой захочетъ овладѣть ею, такъ, я думаю, она скорѣе зарѣжется, чѣмъ позволитъ надъ собою насиліе.

Онъ всталъ, вытрясъ трубку и пошелъ къ больному. Ноги холодѣли, и надо было принимать новыя мѣры, окутывать его во что-нибудь теплое. Достали какія-то нагрѣтыя полотнища чего-то. Его обернули, укрыли бурками. Онъ все, по-прежнему, хрипѣлъ и не приходилъ въ себя.

На сѣро-синемъ небѣ зажглись звѣзды. Пламя свѣчи теплилось безъ колебаній, — и свѣту было довольно. На сосѣднемъ дворѣ началось движеніе. Появились дѣвушки, дѣвочки-подростки и совсѣмъ маленькія. Съ наступленіемъ ночи, Байрамъ принималъ новую форму веселья.

Харунъ пришелъ къ доктору спросить — не помѣшаетъ ли музыка больному, такъ какъ рядомъ будутъ танцовать; докторъ только махнулъ рукой.

— Я думаю, теперь хоть изъ пушекъ пали — онъ не услышитъ. Танцуйте, сколько хотите.

Откуда-то принесли большую итальянскую гармонику, Богъ вѣсть какими судьбами попавшую въ аулъ. Раздались повизгиванья и хриплыя густыя ноты: кто-то пробовалъ ее. Замелькали огни и неясныя тѣни. Раздался тягучій мотивъ лезгинки. На звуки музыки сталъ сходиться народъ, и все тѣснѣе и тѣснѣе дѣлалось на площадкѣ передъ саклей.

XVII

Коля, хмурый, съ перевязанной рукой, перелѣзъ черезъ ограду и подошелъ къ Антонинѣ Михайловнѣ, сидѣвшей возлѣ мужа. Докторъ былъ въ сторонѣ, въ этомъ потемнѣвшемъ углу палатки никого больше не было. Онъ опустился возлѣ нея на коверъ, скрестивъ по-восточному ноги.

— Что же, — тихо сказалъ онъ, точно про себя, — ты хочешь все покончить, хочешь уѣхать и забыть про меня?

Она сдѣлала видъ, что не слышитъ, и сидѣла, наклонивъ голову.

— Ну, а если я пріѣду въ Москву, явлюсь къ тебѣ и потребую, чтобы ты шла за меня замужъ?

— Вы не смѣете этого сдѣлать, — внезапно заговорила она, поднявъ голову. — Вы никакихъ правъ на меня не имѣете.

Онъ засмѣялся; его бѣлые зубы такъ и сверкнули въ темнотѣ.

— Какихъ же тебѣ еще правъ надо? — сказалъ онъ. — За мужа ты шла, быть можетъ, по принужденію, — быть можетъ, по обстоятельствамъ. А кто жъ тебя принуждалъ ко мнѣ итти?

— Уйдите отсюда, — сказала она, — умоляю васъ — уйдите. Вы видите, что мнѣ не до разговоровъ; дайте ему умереть.

Онъ всталъ.

— Хорошо. Скажите мнѣ только одно: вы не хотите меня видѣть — ни теперь, ни послѣ?

— Не хочу…

Онъ постоялъ немного, смотря на нее воспаленными глазами.

— Не хотите! Ну, что жъ, — тогда прощайте. Тогда ужъ больше не свидимся…

Онъ перепрыгнулъ черезъ ограду и пошелъ въ домъ Харуна.

— Водка есть еще? — спросилъ онъ.

— Есть, — довольнымъ тономъ заговорилъ Харунъ, — много есть водка. Магометъ не запрещалъ водка пить. Водка при немъ не была, онъ не зналъ про нее.

— А кабы и зналъ, не запретилъ бы, — засмѣялся Коля.

— Водка — это хорошо, очень хорошо, — сказалъ Харунъ. — Бузу надо четверть ведра выпить, чтобы весело было, а водки три стакана довольно.

Онъ повелъ его куда-то въ завѣтный уголъ, гдѣ стояли бутылки съ драгоцѣннымъ напиткомъ. Осторожно наклоняя горлышко, онъ нацѣдилъ въ кружку.

— Хорошо Туга возитъ посуду, — заговорилъ онъ. — Подумай, верхомъ за семьдесятъ верстъ привезъ, не разбилъ ничего, хорошо привезъ. Туга настоящій ѣздокъ.

— Еще наливай! — сказалъ Коля, — полную наливай, не жалѣй.

— Ты пьянъ хочешь быть? — удивился Харунъ. — Лошадь билъ, джигитовалъ нехорошо, теперь пьянъ хочешь быть. Опять подерешься?

— Не подерусь, говорю, смиренъ буду. Наливай полнѣе. Пойду танцовать сейчасъ, очень я веселъ.

Онъ выпилъ вторую кружку и пошелъ во дворъ, гдѣ скрипѣла гармоника.

— Не такъ танцуешь, — крикнулъ онъ длинному, красивому кабардинцу, — вотъ какъ надо танцовать, — смотри, что дѣлать надо.

Онъ вышелъ въ кругъ и, мягко переступая чувяками, началъ оплывать площадку, прикрываясь одной рукой, а другую, перевязанную, взявъ наотмашь.

— Иди со мной! — крикнулъ онъ дѣвушкѣ, что играла на гармоникѣ, — иди!

Та выступила, не выпуская изъ рукъ гармоники, но не теряя такта, и медленно, впереди его, поплыла по кругу. Вокругъ, по азіатскому обычаю, прихлопывали въ ладоши.

— Огня давай, еще огня! — суетился Харунъ. — Фонарь неси, тамъ фонарь у Нагуа спроси. Свѣчи давай, пусть свѣтло будетъ, хорошо будетъ.

И онъ самъ хлопалъ въ ладоши, и прискакивалъ, и приплясывалъ, и смѣялся, когда Коля взвизгивалъ надъ самымъ ухомъ своей дамы. Принесли фонарь огромный, вродѣ нашихъ уличныхъ; принесли такъ, безъ подсвѣчниковъ, двѣ-три свѣчи, составилась цѣлая иллюминація. Коля выдѣлывалъ колѣна все замысловатѣе и мудренѣе: онъ совсѣмъ извивался кольцомъ, особенно, когда игралъ кинжаломъ, то втыкалъ его въ землю, то перебрасывалъ изъ руки въ руку. Съ послѣднимъ отчаяннымъ вскрикомъ, онъ остановился и, едва переводя духъ, сказалъ:

— Бузы дай, бузы!

— Надо бузы ему, дай ему, Харунъ, бузы! — заговорили вокругъ. — Отчаянный человѣкъ — какъ пляшетъ.

— За мое здоровье — ура! — крикнулъ онъ поднимая ковшикъ и, вынувъ изъ кармана револьверъ, хлопнулъ имъ въ воздухъ. Дѣвчонки завизжали, толпа была довольна.

— Веселый человѣкъ, — говорили про него, — совсѣмъ веселый человѣкъ!

Онъ шатаясь вышелъ изъ круга, хотѣлъ перелѣзть въ сосѣдній дворикъ и задумался.

— Асанъ, — сказалъ онъ вертѣвшемуся возлѣ подростку. — Поди достань мою «Ракету», и чтобъ никто не видѣлъ — слышишь? Я тебѣ на пряники дамъ. А сѣдло ужъ я самъ приготовлю. И никому не говори, что я уѣхалъ, никому пожалуйста.

Асанъ скользнулъ въ темноту, сверкнувъ босыми пятками. Коля постоялъ, поглядѣлъ и тихо побрелъ туда, гдѣ были сложены ихъ сѣдла.

XVIII

Обвертыванье теплымъ не помогало. Викторъ все такъ-же лежалъ безъ чувствъ и такъ-же холодѣлъ. При звукѣ близкаго выстрѣла его лицо не дрогнуло. За то Антонина Михайловна всполошилась. Она узнала рѣзкій, обрывистый звукъ Колина револьвера. Но она сдержалась и не спросила, кто стрѣляетъ. Она боялась въ эту минуту Коли и рѣшила не спать всю ночь. Ей казалось, что онъ теперь можетъ ее зарѣзать, что онъ ночью можетъ напасть на нее, зажать ротъ, и увезти куда-нибудь дальше, въ аулъ и горы, куда никто и не проникнетъ. Она посмотрѣла револьверъ ея мужа — всѣ патроны были разстрѣляны. Она рѣшила просить Нагуа пріютить ее на ночь въ кухнѣ. Ей хотѣлось, чтобы рядомъ всю ночь длились танцы и мелькали бы между деревьями силуэты пляшущихъ, — въ этомъ шумѣ и ликованіи ей было легче. Когда танцы окончились, она почти обрадовалась, видя, какъ гости-мужчины переходятъ въ сосѣднюю палатку и собираются тутъ, возлѣ нихъ, продолжать неоконченный праздникъ.

— Скрипку надо, — скрипку! — кричалъ веселый сѣдой старикъ, сильно подвыпившій. — Посылай за скрипкой.

Бараньи шапки размѣстились вокругъ столика, и начался разговоръ по-кабардински. Подали бараній бокъ, и всѣ потянулись руками въ блюдо и стали глодать горячія кости. Привели и скрипку — стараго худого пѣвца, похожаго больше на чухонца, чѣмъ на кабардинца. Его посадили у стола, дали водки и попросили пѣть. Онъ уставилъ между колѣнъ трехструнную скрипку и сталъ водить по ней кривымъ, какъ самострѣлъ, смычкомъ такъ, какъ водятъ имъ віолончелисты. Потомъ онъ запѣлъ гнусливымъ, протяжнымъ голосомъ, удивительно попадая въ униссонъ скрипки. Это было что-то тягучее, безконечное, однообразное. Въ звукахъ слышался скрипъ арбы, блеяніе овецъ, монотонное житье горца. Звуки точно выходили не изъ живого существа, а изъ стараго заброшеннаго органа, у котораго осталось всего двѣ-три трубы, а остальныя развалились. Звуки скребли по нервамъ невыносимо, но слушатели, повидимому, наслаждались, — по лицамъ ихъ расползались блаженныя улыбки, и они, покачивая головами, говорили:

— Хорошо поетъ!

— Смотрите, — сказалъ докторъ, — вотъ тотъ высокій, бѣлокурый, братъ Нагуа, — онъ и поджигалъ солому на крышѣ и раненъ былъ Харуномъ, а теперь первый другъ, первый слуга Харуна. Вотъ что значитъ сила!

На свѣту двухъ ярко горѣвшихъ свѣчей ясно рисовалась голова Харуна. Въ сдвинутыхъ бровяхъ и складкѣ, лежавшей между ними, было, въ самомъ дѣлѣ, много характера. Онъ не свалится отъ апоплексіи съ лошади и не станетъ отъ горя напиваться подобно Колѣ. Да и можетъ ли онъ вообще напиться: ужъ который стаканъ водки онъ пьетъ, а голосъ его такъ-же ровенъ и методиченъ, лицо такъ-же весело и спокойно.

Прислонившись къ высокой подушкѣ, Антонина Михайловна смотрѣла въ одну свѣтящуюся точку — пламя свѣчи, сверкавшее изъ-за плеча Харуна. Когда онъ наклонялся за кускомъ баранины, пламя становилось видно все; когда онъ отклонялся на прежнее мѣсто, пламя опять превращалось въ звѣздочку. Ноющіе звуки скрипки, сначала рѣзавшіе ее, понемногу стали какъ-то ровнѣе, отдаленнѣе. Кабардинскій говоръ сливался въ одинъ неясный, но гармоничный аккордъ. Но что-то одно мѣшало звучать этому аккорду умиротворяюще и спокойно. Она старалась поймать, удалить помѣху. Она поймала главное: мужъ умираетъ. Но удалить эту помѣху нельзя. Ей вдругъ представилось, что онъ не умретъ, а выздоровѣетъ. Она привезетъ его въ Кисловодскъ, потомъ они поѣдутъ въ Москву. И она ужаснулась этой мысли. Она не могла представить, чтобы опять, послѣ всего того, что было, что случилось сегодня, можно было жить по-прежнему. Но и смерть его казалась не менѣе ужасной. Она не понимала, что ей нужно, и чего ей желать по преимуществу. А скрипка все ныла, все напоминала что-то жалобное, тоскливое. Фигуры мѣшались и прыгали передъ огнями. Кто-то началъ танцовать на узкомъ пространствѣ между столомъ и входомъ — согнувшись, потому что палатка была низкая. Она еще плотнѣе закуталась въ бурку, закрылась ею до глазъ.

Внутренній толчекъ заставилъ ее привстать. Среди стоявшихъ у входа она увидѣла Колю. Но это былъ не онъ — даже не былъ похожъ на него. Вѣроятно мимолетный сонъ на яву смутилъ ее. Гостей было меньше. Скрипачъ улыбался во весь ротъ и водилъ машинально по скрипицѣ смычкомъ. Мужъ лежалъ подъ буркой, докторъ курилъ. Звѣзды сіяли по-прежнему, только всѣ передвинулись. «Онъ умретъ завтра», — вспомнила она — и удивилась, отчего она спокойна и даже можетъ спать. «Вѣроятно я очень дурная женщина, или я ужъ очень устала, одно изъ двухъ; столько верстъ верхомъ съ непривычки и потомъ все, что здѣсь случилось». Потомъ какая-то черная, но спокойная мгла охватила ее и унесла куда-то въ другой міръ, гдѣ никто не пѣлъ, не танцовалъ, не умиралъ, гдѣ только смутно и равномѣрно мыслили, — а значитъ и жили.

XIX

Она почувствовала на своей щекѣ чье-то дыханіе и проснулась. Яркое солнце однимъ краемъ вырѣзалось надъ крышей сосѣдней сакли. Возлѣ нея стояло что-то черное, мохнатое. Она быстро отпрянула. Черная фигура тоже отскочила въ сторону и оказалась бараномъ. Она вдругъ вспомнила все и оглянулась. Докторъ сидѣлъ спиной къ ней, возлѣ мужа, и дымъ клубился изъ его трубки. Она встала и подошла къ нимъ. Лицо Виктора было блѣдно и холодно. Она посмотрѣла на доктора.

— Живъ еще, — сказалъ онъ,

Солнце пурпурнымъ лучемъ ударило ему на щеку. Въ послѣдній разъ оно вставало для него. Завтра уже не будетъ въ немъ и того дыханія, что теперь подымаетъ грудь. Завтра это будетъ недвижный холодный кусокъ мрамора. Но и сегодня ласкающіе золотые лучи скользили безслѣдно по его лицу и не могли возвратить къ жизни то, что уже было невозвратимо.

Розовый дымъ закурился изъ далекихъ хатъ. Старикъ, какого они не видали раньше, перелѣзъ къ нимъ, ухватилъ двумя руками за спину чернаго барана, пощипывавшаго траву, и потащилъ его куда-то за ограду. Изъ балки, гдѣ бѣжала рѣчка, подымались густые пары, и клубились, свиваясь и развиваясь. Вдали послышался топотъ, и проводникъ кабардинецъ на высокой, рослой гнѣдой лошади, не на той, на которой ѣздилъ наканунѣ, показался изъ-за забора.

— Привезъ, все привезъ, — сказалъ онъ, скаля зубы и спрыгивая съ лошади.

Чибисовъ сердито началъ вынимать изъ перекидной сумки тщательно уложенные продукты изъ аптеки. Но все это было уже поздно — и эфиры, и шприцы.

— Возьмите, пригодится, — сказалъ онъ, протягивая ей пузырекъ съ валерьяномъ, — вамъ теперь нужны возбуждающія, а у него такой уже параличъ и сердца и легкихъ…

Движеніе началось на дворѣ постепенно, неторопливо. Харунъ пришелъ предложить чая, всѣ отказались. Она сидѣла неподвижно, замеревъ на одномъ мѣстѣ. Вчера гулъ вечерняго праздника и усталость глушили ея чувства. Сегодня она лицомъ къ лицу стояла со смертью…

— Конецъ! — сказалъ докторъ.

Она схватила руку мужа, посмотрѣла ему въ лицо, судорожный спазмъ сдавилъ ей горло, и она зарыдала давно не находившимъ исхода истеричнымъ плачемъ, припавъ на тѣло того, кто раздѣлилъ съ нею послѣдніе пять лѣтъ жизни, и который въ эту минуту ей былъ дороже всего въ мірѣ.

Докторъ торопился съ отъѣздомъ. Для тѣла уже была приготовлена вчерашняя повозка, вся уложенная сѣномъ и коврами. Для Антонины Михайловны достали старую широкую коляску, случайно купленную однимъ изъ богатыхъ кабардинцевъ для своей больной жены. Докторъ торопился отъѣздомъ, надѣясь засвѣтло возвратиться въ Кисловодскъ. Завтракъ прошелъ въ глубокомъ молчаніи, никто не проговорилъ ни слова. Харунъ былъ важенъ и торжествененъ. Одно только онъ и сказалъ:

— Удивительно, куда Коля пропалъ — нигдѣ нѣтъ.

Проводникъ откликнулся, что онъ встрѣтилъ его верстъ за двѣнадцать отъ аула. Онъ проскакалъ, не отвѣтивъ ему на окрикъ, по направленію къ Кисловодску. Онъ узналъ его только по лошади, потому что было еще темно — до восхода солнца.

Когда Антонина вышла на передній дворъ, она увидѣла того старика, что тащилъ за спину напугавшаго ее барана. Онъ стоялъ у столба, засучивъ рукавъ своего халата, и систематично рѣзалъ куски мяса, развѣшаннаго по столбу. У его ногъ лежалъ черный баранъ съ вырѣзаннымъ бокомъ и еще не помутившимися подъ длинными рѣсницами глазами. Крови нигдѣ не было видно: мясникъ былъ, должно быть, искусный. Ей вдругъ пришло сопоставленіе: быть можетъ въ одно и то же время былъ заколотъ этотъ баранъ и умеръ Викторъ. Одного съѣдятъ, о другомъ напечатаютъ въ газетахъ некрологи… Но она сама себя поймала на вздорныхъ, путающихся мысляхъ, и отогнала ихъ.

Поѣздъ тронулся. Докторъ сѣлъ въ коляску къ Антонинѣ Михайловнѣ. Впереди двигалась печальная повозка, сзади ѣхали они. Ихъ предупреждали, что во многихъ мѣстахъ придется выходить изъ экипажа и итти пѣшкомъ, такъ круты и невозможны спуски. Нѣсколько джигитовъ рѣшили ихъ провожать и поѣхали по бокамъ.

Переправились мимо стада черезъ рѣчку и опять вступили въ благоухающую пустыню — такую же голубую и безконечную, какъ и вчера. Пока дорога была хороша и экипажи быстро катились. Кабардинцы носились гдѣ-то по холмамъ на своихъ быстроногихъ коняхъ. Со стороны снѣговыхъ горъ тянулись сѣрыя тяжелыя облака. Вдали тихимъ раскатомъ погромыхивали далекіе удары. Возница говорилъ, что это лучше, что въ жару и не вынести лошадямъ такую дорогу.

---

На полпути, у горнаго ключа остановились. Дождь все еще не шелъ, хотя тучи все росли и Эльбруса не было видно. Напоили лошадей. Вдругъ одинъ изъ кабардинцевъ поскакалъ въ сторону. Черезъ нѣсколько минутъ онъ привелъ на поводу «Ракету». Подпруга у нея была отпущена, уздечка разнуздана. Она была уже сухая: видно, что уже не часъ и не два оставалась здѣсь. Но Коли не было видно вокругъ. Вчерашній костеръ, гдѣ жарили они шашлыкъ, погасъ. Вмѣсто яркаго солнца вокругъ синѣлъ и сѣрѣлъ пологъ надвигавшейся тучи. Антонина Михайловна едва узнала то мѣсто, гдѣ были они вчера въ это же время на травѣ и онъ такъ любовно смотрѣлъ ей прямо въ глаза.

Тучи надвинулись. Верхъ у коляски подняли. Налетѣлъ вѣтеръ, погнулъ кусты, приподнялъ холщевыя полы повозки, закрутилъ песокъ на дорогѣ и столбомъ поднялъ его кверху. Холодныя крупныя капли дождя брызнули сбоку. Сверкнула молнія. Изъ черныхъ скученныхъ бѣловато-сизыхъ облаковъ грохнулъ ревъ могучаго раската. Горы эхомъ повторили его. Крупный градъ запрыгалъ по дорогѣ, забилъ по верху коляски, по лошадямъ, по возницѣ. Но пережидать бурю было нельзя, — лучше буря, чѣмъ ночь въ пустынѣ, — и поѣздъ торопливо, насколько могъ, двигался все дальше и дальше…

Примѣчанія

1. фр. merci — спасибо
2. лат.