Новиков Н. И. Избранное
М.: Правда, 1983.
Тысяча желаний, набившиеся в мою голову, затмевают рассудок, так что я не знаю, которое прежде удовольствовать и чем начать: вот каково в первый раз сделаться автором! Пустого писать не хочется, а хорошее скоро ли придумаешь? Мне и самому несносны те авторы, которые сочинения свои начинают вздором, вздором наполняют и оканчивают вздором. Пишут все, что ни попадется; спорят, критикуют, решат и, запутавшись в мыслях, изъясняются весьма неясно: тут следуют у них сухие шутки, будто оставляют темные места на догадку читателя; но ежели сочинитель по чистой совести захочет признаться, то скажет, что и сам он того не понимает; и так останется истинная причина, что яснее не мог того написать. Многие ныне принимаются писать, думая, что хорошо сочинять так же легко, как продавать снурки, серьги, запонки, наперстки, иголки и прочие мелочные товары, коими щепетильники торгуют в деревнях и меняют оные на лапти и яицы, но они обманываются. Щепетильнику нужно только трудолюбие и несколько ума для различения хороших товаров от худых, ибо и продаются оные людям не гораздо просвещенным, то есть таковым, каковы наши крестьяне и крестьянки. Но чтобы уметь хорошо сочинять, то потребно учение, острый разум, здравое рассуждение, хороший вкус, знание свойств русского языка и правил грамматических и, наконец, истинное о вещах понятие; все сие вместе есть искусство хорошо писать и в одном человеке случается весьма редко, ради чего и писатели хорошие редки не только у нас одних, но и в целой Европе. Кто пишет, не имевши дарований и способностей, составляющих хорошего писателя, тот не писатель, но бумагомаратель. По несчастию нашему, у нас много таких писцов, кои, напечатав пять страниц худого своего сочинения, принимают на себя название автора, будто бы авторство зависело от типографии. Типография за деньги печатает книги, но ума не продает: кто пишет наудачу, тот грешит против здравого рассудка; таких грешников не только у нас на Руси, но и во Франции много[1]. Они пишут все, что с ними ни повстречается, хватаются за все, начинают и никогда не оканчивают, затем что не имеют цели своим желаниям. Что нравится им, то, думают они, понравится и всем. Но это уже чересчур много обижать читателей, будто они хорошего отличить не умеют от худого. Сказывают, что самолюбие не только что с хорошими писателями, но и с мелкими бумагомарателями неразлучно; а некоторые уверяют, что оно и тогда прилипает, когда еще они намереваются быть писателями; но я сего не утверждаю, а скажу только, что самолюбие есть болезнь самая прилипчивая и для писателей опасная. Я исследовал самого себя и думал, что я не самолюбив, но меня одна госпожа, которую я очень много почитаю, уверила, что я обманулся: и подлинно, я после узнал, что погрешности в чужих сочинениях мне гораздо приметнее, как в своих, может быть, оттого, что критиковать легче, нежели сочинять, как некоторые утверждают, но я этому не совсем верю и думаю, что правильно и со вкусом критиковать так же трудно, как и хорошо сочинять. Впрочем, чистосердечие осталось во мне и поныне, ибо я тотчас соглашусь и поверю, кто скажет мне, что я написал худо, но, кажется, тому поверю больше и лучшего о том человеке буду мнения, который похвалит. Я еще скажу: самолюбие прилипчивая болезнь. Писать еще лишь только начинаю, а критиковал уже многих. — Но я, заговорясь, удалился от своей цели. Говорить и заговариваться, переходя из материи в материю, есть одна из моих слабостей. Читатель! тебе надобно к этому привыкать: в продолжение моего издания нередко это случаться будет. Ну, г. читатель! теперь я стал автор; может быть, захочешь ты прежде всего узнать мое имя; однако ж не жди, чтобы я тебя об оном уведомил. Сколько хочешь, сам думай, отгадывай, разведывай и трудись, мне до того нужды нет. Многие из вас столько жадны к новостям, сколько подьячие ко взяткам, щеголи и щеголихи к новым модам и кокетки к волокитству, и столько легковерны, как ослепленные любовники. Вы часто о сочинениях судите по сочинителям, а некоторые из вас и не читавши, но по одному только слуху делают неправильные заключения; итак, польза моя требует, чтобы я имя свое утаил. Не знавши оного, как скоро прочтешь ты десять строк моего сочинения, то, наверное, заключишь, что я писатель не третьей статьи; может быть, подумаешь, что я человек знатный, следовательно, критиковать не осмелишься; ты подумаешь, может быть, что я — но нет, этого не скажу, а оставлю на твою догадку. Если ж бы узнал мое имя, то, может быть, и переменил бы свое намерение и, вместо почтения, начал бы меня уничтожать. Сносно ли это автору? автору новому, да и такому, который предприял прославиться во всех концах пространной России? Со временем будут удивляться моим сочинениям, станут их превозносить похвалами, будут покупать с превеликою жадностию и за дорогую цену; скажут: «Это преславное сочинение, которого автор нам неизвестен, заслужи…» Потише, потише, г. автор, умерь свой восторг, помолчи и оставь это на догадку читателей. Не уподобляйся без нужды тем несносным самохвалам, которые выпрашивают, или, лучше сказать, отягощая слушателей чтением своих сочинений, похвалу из них вымучивают и после проповедают, что они до небес оными превознесены были. Пускай завистники из всей силы кричать будут, что твое сочинение вздор. — Ты этому не верь; пусть бедные писатели со слезами просят, чтобы их из милосердия не критиковали, и пусть испрашивают они у читателей благосклонного принятия трудов своих: тебя не такая ожидает участь, и для того поступай с читателями отменно. Прими на себя важный вид, подобный тем авторам, которые, не больше десяти строк написав, отнимают первенство у всех прежде их прославившихся творцов. С первой строки приведи читателей своих в удивление и, не дав им опомниться, пользуйся их смятением, повелевай ими по своему желанию, приказывай им бегать вослед за парящим твоим разумом: пусть будут они гоняться по всем местам за летучими твоими мыслями. Если ж ты сам начнешь уставать, то поймай Пегаса и, седши на него, разъезжай по своему желанию; мучь его, сколько угодно, он будет тебе покорен. Но ежели, паче чаяния, он попротивится и тебя не попустит сесть, то… но этому быть не можно. Когда все несмысленные рифмотворцы сего бедняка мучат, то как он осмелится противиться тебе? тебе, который предприял овладеть всем Парнасом? Забудь, что не умеешь ты ни одного соплесть стишка; что нужды, что не знаешь ты правил стихотворства? Пиши прозу и научись только прибирать рифмы, ты и тем себя прославить можешь. Многие в стихотворстве не больше твоего знания имеют, но со всем тем пишут трагедии, оды, элегии, поэмы и все, что им вздумается; короче сказать, если тебе Пегас попротивится, то поймай его за гриву, оборви крылья, сядь насильно и поезжай прямо на Парнас, сделайся властителем оного, перемени все по своему желанию и определи новые всем должности. Аполлона за худое правление накажи, определи его парнасским комиссаром у приему всех сочинений новых твоих стихотворцев; наказание велико, но он того достоин. Сам сядь на его место, возьми лиру и греми по своему желанию; что нужды, складно или нет, лишь только не жалей своих рук, греми громче, удивляться, конечно, будут. Муз распоряди другим порядком. Плаксивую Мельпомену одень в платье из трагических листов, в одну руку дай ей чернильницу с пером, вместо кинжала, а другою прикажи чаще размахиваться, бить себя по лицу и беспрестанно кричать: «Ах! увы! погибло все!» Вместо венца на голову прикажи комиссару своему написать ей эпитафию. Сим способом будет она смешить, а не плакать заставлять. Талию… О! эту насмешницу надобно хорошенько помучить, до сего времени она всех осмеивала; но ты сделай так, чтобы все, на нее глядя, смеялись. Платье сшей ей гаерское, в руку вместо маски дай ей вызолоченный пузырь с горохом и заставь читать Л** комедии, которых она терпеть не может и которые ее, конечно, измучат. Обезьяну ее не позабудь поставить к ней поближе, и чтобы она сколько возможно больше коверкалась и тем смешила народ. Вот самое лучшее средство комедию превратить в игрище! Каллиопу сделай приворотником; украшения все с нее оборви, она их ныне не достойна; эпические стихи вырви из рук ее и брось; вместо трубы дай ей рожок и прикажи наигрывать повести о троянских витязях. Если ж захочешь ты отвратить посещения, которые тебе, как новому воеводе, непременно прочими богами сделаются, то прикажи ей читать одну из новых пиес, она, конечно, всех гостей рыганьем своим отгонит: ибо с некоторого времени Каллиопа стала весьма обжорлива. Клио пусть ходит по гостиному двору, рассказывает купцам разные истории и тем себя кормит. Эрату хотя бы и надлежало совсем отставить, но чтобы не сделать ей беспричинной обиды, то оставь ее для приманки, пусть новые твои стихотворцы будут за нею волочиться и станут писать элегии… О! они так ее взбесят, что она, конечно, сама попросится в отставку. Уранию совсем отставь и вели питаться мирским подаянием. Эвтерпа и Терпсихора, обе девки добрые, правда, что одна очень задумчива, но другая, напротив того, всегда весела. Оставь их обеих для себя; только до того времени без жалованья, пока не выучатся, первая играть на волынке, а другая плясать вприсядку. Полиимнию пожалуй в копиисты и прикажи переписывать набело все свои сочинении. Славных авторов сделай разносчиками, прикажи им по всем местам продавать свои сочинения и выхваливать их сколько возможно больше; им к этому уже не привыкать. Слепого Гомера из жалости сделай хоть вахмистром при Парнасской канцелярии: этот бедный старик в разносчики не годится. Виргилию, наклавши полный мешок нелепых изречений, прикажи ходить по рынку и продавать их повольною ценою. Пегаса назови щепетильником и прикажи продавать по деревням билетцы, эпиграммы, загадки, эпитафии, песенки и прочие мелочные стихотвореньица. Ну, г. автор! теперь ты весь Парнас оборотил вверх дном: осталось только одно славное дело сделать. Все правила стихотворства и грамматики уничтожь: это только пустое затруднение. Позволь писать всякому, кто как хочет и что взбредет на ум; ты увидишь, что у тебя стихотворцев будет во сто тысяч раз больше, как у старого Аполлона; комиссара твоего взбесят, завалят сочинениями и сделают тебе новый Геликон: лишь не накладывай на вранье пошлины. Впрочем, не худо будет, ежели ты Ипокренскую воду превратишь в чернила, новым твоим рифмотворцам великое тем сделаешь облегчение. Наконец… да где ж мой читатель, и что он делает? А! он не посмел за мною следовать и, оставшись в Петербурге, заснул. Подожди, я тотчас тебя разбужу. Читатель!.. Но, увы! Я и сам проснулся и сделался из Аполлона простым писцом: такое превращение несносно! А причиною сему ты, читатель; ты помешал мне наслаждаться приятною мечтою. Скажешь, что все это вздор! согласен; но мало ли подобных сему вздоров ты хвалил? так поступи, пожалуй, и с моим так же. Желать того, чего не можно получить, и возвышаться выше своей сферы есть слабость общая всех человеков. Все люди бредят, но бредят только во сне, а молодые писцы имеют дар бредить и въяве. Теперь узнал ты, читатель, каково иметь дело с молодым писателем и его восторгом. Я начал писать предисловие, в котором должен был уведомить о том, что буду сообщать в моем издании, но, заговорясь, о том совсем позабыл; я бы должен был ошибку мою исправить и хотя теперь о том тебя уведомить, но боюсь обещать море, чтобы после не вылилась лужа; итак, всего лучше о том не сказывать. Если захочешь читать мое издание, так читай, пожалуй, то, что будет написано; если ж тебе не понравится, так не читай: в моей власти состоит писать, а в твоей читать или нет. Ты поступай в том по своему благорассуждению, а меня оставь следовать моему: кажется, что сим средством можно прожить нам бесспорно.
Часто бывает, что люди впадают в пороки по одному добросердечию, но среди самых преступлений праводушие их сияет, и великость духа оказывается; следующее приключение послужит сему примером:
Добронрав, новгородский дворянин, из поколений Стародуровых, поселившихся в тот город еще при царе Иване Васильевиче Грозном на место побитых дворян, имел около четырех тысяч рублев годового дохода и был один из числа тех, кои называются хлебосолами, которые по добросердечию имением своим жертвуют увеселению друзей своих, часто забывая самого себя, и, старался помогать бедным, доходят нередко до беднейшего состояния, в каком были те, коим они помогали. Добро-нрав полагал удовольствие в том, чтобы быть вместе с друзьями своими. Дом его наполнен был всегда соседями, не только ближними, но и отдаленными дворянами и дворянками того уезда: роскошь и веселие всегда к себе привлекают, а отгоняет скука и бедность. Частые пиры и угощения сделали то, что Добронрав почитался увеселением всего новгородского уезда. Впрочем, веселая жизнь не помешала ему Добросерда, сына своего, воспитать так, как воспитывают детей своих благоразумные отцы нашего времени. Добросерд от природы одарен был красотою души и тела, имел острый разум, тихий нрав и благородную осанку; все сие красоту его лица еще больше украшало. Отец старался природные его дарования изострить учением и приумножить хорошим воспитанием, для чего выписывал из Петербурга людей, известных разумом, учением и добропорядочным поведением ему в учители. Он не следовал примеру многих безрассудных стариков, которые детей своих обучают по-французски и по-немецки для того только, чтобы они на чужих языках могли болтать с праздношатающимися французами и немцами, удалившимися из своего отечества, может быть, для того только, что за беспорядочное свое и распутное житье честными и разумными людьми были презираемы. Но, следуя благоразумию, употреблял остроту сына своего в собственную его пользу, в пользу отечества и в свое утешение; обучал его иностранным языкам для того, чтобы мог чтением славных авторов просветить разум и украсить память. Добросерд помощию своих наставников в скорое время обучился трем языкам: французскому, аглинскому и немецкому. Прочел почти всех славных авторов, получил истинное о вещах понятие посредством логики и физики; обучался с прилежанием математике, истории и географии; последней особливо для того, чтобы совершенно знать положение областей своего отечества и соседственных с ним держав, ведать силу их и недостатки. Знал сокращенно деяния наших предков, хотя тогда печатной Российской истории еще и не было, наставлен был в познании христианского закона и истинном богопочитании, удален от суеверия, делающего в мыслях разврат; короче сказать, Добросерд научен был всему тому, что нужно знать человеку, приготовляющему себя к вышним степеням, так что по справедливости почитался украшением и примером всех молодых дворян их уезда. Добронрав не мог довольно нарадоваться любезным своим сыном и, усмотря, наконец, что он в учителях уже нужды больше не имеет, наградил их богатыми подарками и, осыпав благодарностию, отпустил обратно. Надлежит теперь упомянуть о склонности Добросердовой к одной девице их уезда. Миловида была богатая дворянка и жила по кончине своих родителей под присмотром тетки. Девица сия при прелестях ее лица одарена была острым разумом, довольно научена, тиха, скромна и добронравна. Сходство их нравов при частом свидании произвело взаимное друг к другу почтение и отличность от прочих; и подлинно они были сотворены один для другого. Они друг друга любили, но не смели один другому объявить своей страсти и довольствовались самыми невинными забавами, препровождая время в разговорах. Каждый из них уверял сам себя, что не любовь побуждает их желать частых свиданий, но отличные от прочих душевные свойства; но они оба были еще молоды. Сие происходило до того времени, как Добронрав, исследовав по примеру благоразумных отцов склонности сына своего, вознамерился определить его в военную службу. Он, написавши просительное письмо к одному своему милостивцу, бывшему тогда знатным при дворе вельможею и которого милости купил он не за дешевую цену, отпустил его в Петербург, сделав прежде многие нужные наставления и богатый пир для его отъезда. Добросерд во время пиршества имел весьма много времени быть вместе с Миловидою, и которое хотел он употребить в свою пользу, сделав открытие о своей страсти, но, говоря много, не сказал ничего. Так-то обыкновенно случается, когда любовь основывается на чести; почтение и боязнь, чтобы не оскорбить свою любезную, превращается в застенчивость. Они обо всем могут вольно говорить, кроме своей страсти; но сия застенчивость ныне уже из употребления выходит: ветреные молодчики при первом свидании успевают открывать страсть свою и чрез двенадцать часов о том позабывают. Наконец, гости начали разъезжаться, и Миловида при прощании с Добросердом сказала: «Вы поедете в Петербург, веселости тамошние, конечно, истребят из памяти вашей…» — «Нет, — вскричал он, — ничего не истребит из мыслей моих…» Но ему помешали говорить, и он простился; глаза его то окончали, что язык начал. На другой день, простясь с любезным своим отцом, Добросерд поехал в Петербург. По приезде был он у господина *** и подал ему письмо. Он принял его весьма учтиво и обещал знатность свою употребить в его пользу. В скором после того времени Добросерд, быв на экзамене, получил офицерский чин, определен в полк и отпущен на год к отцу своему по просьбе его милостивца. Добросерд его благодарил. Господин *** уверял, что он ничего приятнее не делает, как то, о чем его просит Добронрав; что он никогда не позабудет его к себе одолжений… Но г.*** говорил сие для того, что Добронрав был еще богат; итак, Добросерд, откланявшись весьма учтиво, пошел домой и скоро потом отправился к своему отцу. В бытность его в Петербурге не мог он себя приучить ни к обращениям, ни к увеселениям городским; первые казались ему притворны, а последние принужденны. Был на маскерадах, удивлялся вольным обхождениям городских женщин, и сие больше умножило страсть его к Миловиде. Одни театральные позорища понравились Добросерду: он почитал театр истинною школою не только для молодых людей, но и для стариков, в которой нужные всем наставления преподаются и для того не прогуливал ни одного представления. Не следовал он примеру молодых людей, которые в театр затем только ходят, чтобы посмеяться; но рассматривая с прилежанием, нужное замечал и по выходе исследовал сам себя, как строгий судья, не имеет ли какой слабости, которые того дня публично были осмеяны. Сим средством театральные позорища обращал он в свою пользу; одно только его удивляло, что почти всегда представляли «Привидение с барабаном», «Скапиновы обманы», «Лекаря поневоле», «Жоржа Дандина», «Новоприезжих», «Мнимого рогатого», «Принужденную женитьбу» и подобные сим смешные комедии, и во время представления часто сердился, слыша беспрестанные рукоплескания и смех; но сего он решить не мог, не ведая истинной тому причины. Добросерд к отцу своему приехал в самый тот день, когда он праздновал его рождение и имел у себя премножество гостей, в числе которых и Миловида была с теткою своею. Добронравова радость, увидя сына, была чрезмерна; гости все принимали во оной участие, а Миловида при входе его почувствовала неизвестное ей самой движение: радость и стыд, попеременно на лице ее показываясь, сделали ее еще прекраснее. Отец, узнав, что сын его пожалован чином, усугубил свою радость, возобновил пиршество, а гости удовольствием своим оное приумножили. Во всем собрании царствовало тогда веселие, одни любовники чувствовали досаду, что не могут говорить свободно. Добросерд, нашед свою любезную сто раз прекраснее, разумнее и добродетельнее, скоро сыскал и удобный случай быть с нею- наедине, ибо гости, упражняясь веселием, оставили ему употребить те часы в свою пользу. Он не мог уже долее бороться со своей страстию и для того, по некотором молчании, объявил любовь свою самыми короткими, но притом и сильнейшими словами, и заключил тем, что без нее он счастлив быть не может. Миловида была искренна и притворства, свойственного многим городским женщинам, не знала, которые при первом открытии всегда оказывают себя упорными, чтобы тем усугубить страсть и больше воспламенить своих любовников, но, следуя сердечным движениям, призналась, что она всякому на свете счастию предпочитает счастие быть его женою. Не можно описать восхищения Добросердова; сто раз целовал он руку своей любовницы и беспрестанно твердил, что она из всех прекраснейшая, а он наисчастливейший человек из всех смертных. Миловида ласки его платила своими: она говорила, что Добросерд для нее драгоценнее всего на свете. Добросерд еще бы сто раз переговорил сказанные им слова, думая, что он то говорит еще в первый раз, если бы гости приходом своим ему не помешали. Любовникам в начале их любви часы кажутся минутами, но гости хотя и были веселы, хотя минуты считали рюмками, однако ж скоро приметили, что их там не было, и для того-то к ним и пришли. Старый новгородский дворянин, прозванием Исподдолбни, один из бывших гостей, отягча голову свою больше других радостными парами, увидя их вместе, вскричал: «Какая прекрасная пара! наш уезд может похвалиться, что имеет двух красавцев, я бьюсь о бокале вина, — продолжал он, — что они друг друга любят и что они рождены один для другого». При слове «любят» Миловида лицо свое покрыла румянцем и тем прелести своего лица еще умножила, а Добросерд, не могши собою владеть, вскричал: «Вы, сударь, заклад ваш выиграли; я люблю Миловиду и льщусь, что и ею любим». После того подошел к отцу своему и просил его о позволении, хотя самыми учтивыми, однако ж и сильными выражениями, и заключил тем, что он без Миловиды жить не может… «Ежели так, — сказал отец его с веселым и довольным лицом, — так надобно постараться, чтобы ты остался жить». Добронрав не медля предложил Миловидиной тетке о их бракосочетании и просил ее усильно, чтобы она на сие согласилась. Осторожна, это было ее имя, с превеликою учтивостию отвечала, что она за особливую честь почитает быть в свойстве с Добронравом и иметь племянником Добросерда, но что она ни в какие обязательства прежде вступить не может, пока не решится дело о деревнях, составляющих почти все Миловидино наследство. «Дело это правое, — продолжала она, — и мы с племянницею надеемся, что правосудие сделает ее богатою невестою в нашем уезде…» — «Какое препятствие! — вскричал Добросерд, — можете ли вы, сударыня, для приданого ожидаемого мною счастия меня лишать! Согласитесь на мое благополучие: Миловида и без приданого драгоценнее всех сокровищ в свете; не корыстолюбие просит вас о сей милости, но искренняя любовь…» — «Но ты, любезный Добросерд, еще молод, — сказала Осторожна, — ты еще не ведаешь, что чем жарче любовь, тем она скорее простывает, когда нет тех соков, которые ее питают и которые у нас богатством называются; любовь в бедности есть сугубое мучение для чувствительных сердец; ты теперь не думаешь о будущем, но взираешь только на настоящее». — «Боже мой! — вскричал Добросерд, — ябеда не только что отнимает у людей спокойствие, но и любви препятствует!» Никто не мог склонить Осторожну на другие мысли, сколько о том ни трудились, наконец, условились помолвить их в тот же день, а свадьбу отложили до решения дела. Любовники, не могши получить лучшего, и тем были довольны. Добронрав первый налил кубок вина и выпил за их здоровье, а гости с превеликою охотою ему последовали. Пиршество окончилось, и гости разъехались. Добросерд ожидал решения дела с нетерпеливостию. Между тем Добронрав с своим сыном и друзьями, а Добросерд с отцом и Миловидою препровождали время очень весело, и неприметно прошло около семи месяцев, но в то время спокойствие их нарушилось. Добросерд получил ордер явиться немедленно к полку и иттить против неприятеля. Он начал собираться, уведомил о том Миловиду и узнал, сколь тягостно расставаться с любезным отцом и с любовницею. Сердце его боролося долго; наконец-, должность одержала победу над любовию, и он вознамерился с ними разлучиться. Не любочестие от отца и его любезной отвлекало, но подданническая должность, ибо если бы Добросерд по примеру других захотел остаться, то, имевши друзьями знатных бояр, легко бы мог сие сделать. Может быть, что бы он и поколебался, если бы Миловида, делая насилие сердцу своему, в том его не подкрепляла. Добродетельная девица легче ста нравоучителей сердце своего любовника утвердить может. «Поезжай, — говорила она ему, — куда зовет тебя должность, заплати ревностным оныя исполнением государю за награждение тебя чином; посвяти ему и отечеству себя во услуги: мы всем должны им жертвовать, подражай моему примеру; я приношу ему жертву сто крат драгоценнее своей жизни; я отпущаю тебя… может быть, на смерть!..» Она не могла продолжать, слезы полилися из глаз ее, любовь, наполнявшая сердце Добросердово, в ту минуту претворилася в любочестие; они по нескольким разговорам простились. Добронрав, бывши свидетелем сего разговора, проливал слезы. Он целовал обоих их, сделал многие наставления своему сыну, и, наконец, с пролитием слез разлучились. Добросерд поехал в путь, наполня сердце свое храбростию и желанием себя прославить, чтобы тем больше еще достойным учиниться обладания Миловидою, а она, выпустя его из глаз, дала вольное течение слезам своим.
Мне сказали, что вы превеликий охотник отгадывать загадки, да я и сам это же приметил; вы ни одной из напечатанных в ежемесячном сочинении, под заглавием «Щепетильника», древних загадок не оставили, чтобы не трудиться оную отгадать. Итак, во удовольствие ваше сообщаю я несколько загадок, да только не древних, а новых. Древности вам не нравятся затем, что вы любите новое, а сочинитель всячески обязан стараться читателю своему угождать, хотя это и невозможность. Вот мои загадки, извольте их отгадывать и пришлите ко мне решение, ежели заблагорассудится.
Ласкатель бесстыдно всех знатных господ в глаза похваляет, угождает их слабостям, а за очи смеется тому, что они ему верят, а иногда и бранит их; какого за то ожидает он награждения? Отгадай.
Взяткохват судья, не имеющий ни совести, ни чести, вершит дела по своим прибыткам; указы толкует, как ему угодно, правосудие продает с публичного торга, бедных и беспомощных людей обижает, богатых грабит, а знатным угождает; подчиненных своих примером своим ко взяткам поощряет; чего Взяткохват за похвальные свои труды ожидает? Читатель, отгадай.
Вертопрах волочится за всякою женщиною, всякой открывает свою любовь, всякую уверяет, что от любви к ней сходит с ума, а приятелям своим рассказывает о своих победах, на гулянье указывает тех женщин, в коих, по уверению его, был он счастлив и которых очень много; но в самом деле Вертопрах может ли быть счастлив? Читатель, отгадай.
Розиня, молодчик, имеющий самый маленький чин, посредственный достаток и крошешный умок, влюбляется во всех знатных госпож, ходит для того на все публичные гулянья; проходя мимо их, воздыхает, жалуется на судьбу и на их жестокость, что они не награждают постоянной его любви; но госпожи сего бедняка и в глаза не знают, хотя и издерживает он три четверти своего дохода на завивание и пудрение волос, для того только, чтобы они его приметили. Читатель, отгадай? какого названия Розиня наш ожидает?
Если понравились тебе, г. читатель, мои загадки, так о том меня уведомь; я и впредь подобные оным сообщать буду.
Самое негодное дело быть автором ежемесячных или еженедельных сочинений; я не говорю о тех почтенных авторах, которые за свои сочинения заслужили вечную похвалу; но о сих марателях, которые, следуя пословице, не учась грамоте, становятся попами. Ежели посмотреть на молодых нынешних писцов, то подумать можно, что труднее быть посредственным сапожником, нежели автором: все обучаются тому ремеслу, в котором хотят упражняться, но безграмотные писцы учиться и знать правилы почитают за стыд. Сими-то примерами, по несчастию, завлечен я в неисходный авторства ров. С начала моего издания думал и я так, как многие господа сочинители, что ничего легче нет, как сочинять, но в продолжение узнал, что ничего труднее нет, как писать с рассуждением. Не успел я отпечатать первого месяца моего сочинения, как уже сам стал находить в нем погрешности; стал бояться, что он читателям не понравится, что станут меня за то критиковать; но что ж из сего вышло? рассуждение изволило замолчать, а самолюбие торжествовало и в знак своей победы, вместо трофей, выдало в свет первый месяц «Пустомели». Он показался и заслужил от некоторых благоволение; я сам слышал похвалы моему сочинению от людей знающих, не будучи им известен; они говорили: «Этот человек подает надежду быть хорошим писцом, слог его чист и плавен, — продолжали они, — но надобно ему побольше упражняться». Слыша сие, самолюбие шептало мне в уши: «Ты еще и большей достоин похвалы», — но рассуждение кричало: «Неправда»; однако ж я этого не слыхал. Не столько радуется мать, когда слышит похвалу своему любезному и избалованному сынку, не столько восхищается любовник, когда по трех годах бесплодного своего старания и страдания противу чаяния от любовницы своей услышит: «И я тебя люблю»; не столько веселится и щеголиха, когда удастся ей сделать платье по вкусу и удачно одеться и когда ей все мужчины кричали: «Мила, как ангел!» — а она, приехавши домой, станет перед зеркалом и переговаривает те же самые слова: «Мила, как ангел!» Короче сказать, радости моей ни сравнить ни с чем, ни изъяснить не возможно. Г. читатель, ежели ты автор и ежели тебя когда-нибудь хвалили, так спроси ты у себя, сколь велика была моя радость. В другом месте услышал: «Надобно этому автору, — говорили мои судьи, — надобно ему побольше просвещения, впрочем, пишет он не худо». Третьи хвалили предисловие, но не довольны были сказкою. Иные хвалили сказку, но не довольны были предисловием. Еще были люди, которые говорили: «На что ему мешаться в политические дела, мало ли в городе новостей, которыми бы он читателям своим гораздо больше сделал угождения, нежели как ведомостями о политических делах». Иные по известному своему добросердечию ругали мои загадки, говоря, что это не загадки, но наглый вздор. Такие разные рассуждения и толки привели меня в замешательство и дали рассуждению на несколько минут торжествовать над самолюбием. «Надобно угодить всем читателям, — размышлял я, — но что такое им сообщать? и достанет ли к тому сил моих? — Нет, нет, это невозможность». Сто раз принимался я писать и опять вычеркивал; что понравилось бы, по моему мнению, одним, то, заключал я тотчас, не понравится другим читателям. Горестное состояние! глупое упражнение! бесполезный и ненавистный труд быть автором без достоинств или не иметь довольно бесстыдства все написанное предлагать, одобрять и превозносить еще больше славных сочинений! Тут-то я узнал, что не всякий может быть хорошим писателем, кто только писать имеет охоту; так как не всякий тот хороший имеет в напитках вкус, кто только пить хочет: пьяница и простое вино хвалит лучше шампанского, а самолюбивый автор и прескверное свое сочинение ставит лучше чужого совершенного. Несносное не имеющее среднего пути состояние! надобно быть или хорошим писателем и быть из зависти поминутно критиковану, или скверным и быть посмешищем всего города; слыть ругателем или дураком. Вот два награждения, которые авторы получают за свои труды. Я бесился, рвал бумагу, ломал перья… но они ли виноваты? проклинал ту несчастную минуту, в которую в первый раз написал: «Пустомеля». Словом сказать, если когда-нибудь тебе, читатель, случалося быть в беседе с пустомелею, который беспрестанно болтает, а сам никого не слушает, или с престарелою кокеткою, которая рассказыванием старинных своих любовных дел, себя утешая, наводит скуку другим и слушателей отягощает; или с трусом, который на военной своей лире напевает все свои походы, осады городов, сражения, превозносит свою храбрость до небес, описывает робость других и удивляется нынешним обрядам, или со школьным педантом, который иначе не умеет говорить, как силогисмами, и без «эрго» ни единого не выговорит слова; или с ветреным молодчиком, который опричь из романов о любви вытверженного ничего говорить не может; или с судьею, приказным крючком, который и с девицами ничего иного не говорит, как об указах, приказных крючках и пытках; или, наконец, со стихотворцем, который равняет себя со славными российскими писателями и говорит только о чищении российского языка, похвалу себе и хулу другим, и которое чищение разумные люди называют порчею российского, без порчи прекрасного наречия; итак, если г. читатель с сими людьми когда-нибудь бывал, так ты знаешь, каковы они несносны, таков-то несносен был я сам себе, или еще столько, сколько несносны Талии Л** комедии. Вот в каком был я тогда состоянии; но в самое сие время вошел ко мне незнакомый человек. Во время моего с ним разговора беспокойствие мое уменьшалося, а по выходе его я и совсем успокоился. Я стал на авторство смотреть другими глазами, после того взял перо, написал, предаю тиснению и оставляю горестные авторские минуты позднейшим моим потомкам: пусть будут они со временем трудиться узнать, подлинно ли был я в таком жестоком состоянии или только выдумал; чистосердечно ли я сам про себя это написал или целил на известное мне какое-нибудь лицо; пусть будут делать заключения, какие им угодны; а я между тем опишу разговор мой с незнакомым человеком и читателю моему сообщу, только не теперь, а со временем.
Журнал издавался Новиковым в июне — июле 1770 г. Вышло 2 номера. Название журнала пародийно переплетается с названием комедии В. И. Лукина «Пустомеля» (1765 г.). По предположению исследователей творчества Новикова, первоначально Новиков собирался издавать новый журнал под названием «Вертопрах» (в этом случае также была бы пародийная аналогия с другой комедией Лукина — «Разумный вертопрах», 1768 г.).
Стр. 143. 1. То, что я употребил вместо предисловия. — 1770, июнь, раздел I. Щепетильнику нужно только трудолюбие… Но чтобы уметь хорошо сочинять… — Намек по адресу М. Д. Чулкова, выпускавшего в 1770 г. журнал «Парнасский щепетильник». «Щепетильник» — также название комедии Лукина (1765 г.); …думал, что я не самолюбив, но меня одна госпожа, которую я очень много почитаю, уверила, что я обманулся.-- Очевидно, Новиков вспоминал здесь упреки в самолюбии, которые «Всякая всячина» направляла в адрес «Трутня» еще в мае 1769 г. Корреспондент «Всякой всячины», скрывавшийся под псевдонимом Афиногена Перочинова, писал о встрече с человеком, который «для того, что он более думал о своих качествах, нежели прочие люди, возмечтал, что свет не так стоит; люди все не так делают; его не чтут, как ему хочется; он бы все делать мог, но его не так определяют, как бы он желал; сего он хотя и не выговаривает, но из его речей легко то понять можно… ворчаливое самолюбие сего человека изливало желчь на все то, что его окружало» («Всякая всячина», № 53). …начал бы меня уничтожать. — См. комм. к стр. 28; …читать Л** комедии — комедии Лукина; …комедию превратить в игрище! — Отношение к народному, творчеству и в том числе к народному театру со стороны русских писателей XVIII в. было холодным; они считали фольклор «неправильным» и «ненастоящим» искусством. Повесть о троянских витязях. — «История о разорении Трои»; после 1-го издания в 1709 г. 10 раз переиздавалась в XVIII в.; …одну us новых пиес, она, конечно, всех гостей рыганьем своим отгонит. — Вероятно, здесь намек на перевод «Энеиды» Петровым.
Стр. 148. 2. Историческое приключение. — 1770, июнь, раздел 2. …хотя тогда печатной Российской истории еще и не было. — «Древняя Российская история» М. В. Ломоносова была издана в 1766 г., «История Российская» Ф. А. Эмина — в 1768 г. «Привидение с барабаном, или Пророчествующий женатый» — комедия Ф. Детуша в переводе А. А. Нартова, поставлена в Петербурге в 1759 г. «Скапиновы обманы», «Лекарь поневоле» и «Жорж Дандин, или В смятение приведенный муж» — комедии Мольера в переводах В. Е. Теплова, П. С. Свистунова, И. П. Чаадаева; поставлены в Петербурге в 1757 и 1758 гг. «Новоприезжие» — комедия М.-А. Леграна в переводе А. А. Волкова, поставлена в Москве в 1759 г. «Мнимый рогатый» — перевод комедии Мольера 1750-х—1760-х гг. не сохранился. «Принужденная женитьба» — комедия Мольера, в переводе В. Е. Теплова, поставлена в Петербурге в 1757 г.
Стр. 154. 3. К читателю. Загадки. — 1770, июнь, раздел 4. …под заглавием «Щепетильника» — «Парнасский щепетильник», журнал Чулкова.
Стр. 156. 4. Он показался… — то есть понравился. Третьи хвалили предисловие, но недовольны были сказкою… — Имеются в виду статьи «То, что я употребил вместо предисловия» и «Историческое приключение». Еще были люди, которые говорили: «На что ему мешаться в политические дела…» — В июньском номере «Пустомели» были помещены «Ведомости»: «Из Константинополя», «Тайные серальские известия», «Из некоторого европейского города», посвященные русско-турецкой войне.
- ↑ Может быть, скажут мне, что я и сам годен в число сих грешников; не поспорю, но скажу в ответ, что я на свои слабости так же смотрю, как и на чужие.