Розанов В. В. Собрание сочинений. Юдаизм. — Статьи и очерки 1898—1901 гг.
М.: Республика; СПб.: Росток, 2009.
ПУБЛИЦИСТЫ И ПУБЛИЦИСТИКА править
Пока мы не начнем уважать себя, никто не станет уважать нас. На каком бы вы посту ни стояли, вы уже тем самым, что стали на него свободно и без принуждения, обязались его уважать. Иначе совершенно смешивается понятие о порядочных делах и даже о порядочных людях. «Он хороший человек, но стоит за скверное дело», или: «Дело его прекрасно, но он сам — скверный человек», — эти определения станут ходячими, как только человек и его дело разделятся, как только служба делу перестанет быть синонимом преданности делу. «Он защищает твердую постановку власти в стране: однако не потому, чтобы был предан принципу сильной власти, а потому, что снюхался с квартальным своего участка», или: «Он — за думу, за земство; но это оттого, что у него дочь за думцем, за земцем» — вот две мотивировки действий, которые сбивают основание всякого спора. Представим себе, что эта мотивировка, совершенно удобная где-нибудь в гостиной, где царствует сплетня, но неудобная ни в ученом обществе, ни в думе, ни в земском собрании, проникает в печать. Печать превращается тогда в перекоры о мотивах действия, и, например, достигает вершин того изящества, какого достигла полемика двух князей нашей печати — Ухтомского и Барятинского. Споры ведутся о том, кто на ком женат; у кого жена артистка, и которого театра; и что мужья-редакторы, — виноват: «мужчины-редакторы» прячутся «за их юбки»…
«Консерваторы суть консерваторы, потому что они подкуплены, напр., казенными объявлениями», а «либералы суть либералы, потому что они рассчитывают на розничную продажу»: опять — это круг полемики, из которого нет выхода. Каждый орган печати, который хочет служить России, обязан абсолютно воздерживаться от этого безвыходного суждения, откуда выход Бог знает куда. Я доказываю что-нибудь, но мне говорят, что я доказываю из-за пятачка: что я отвечу? Я люблю что-нибудь, положим, театр, но мне говорят, что я люблю не театр, а артисток. Опять на это нет способа ответить. Критикуют не дело, а личность; отвечают не на ход рассуждений, а на мотивы: спор становится глуп и неприличен. Печать теряет под собою почву: нет более raison d’Йtre ее существования. Правительству или обществу остается только закричать: «Убирайтесь»…
До этого опасного пункта довел свою полемику против нас третий из князей — Мещерский. Мы высказались против фиксации земского бюджета просто оттого, что раз земство есть хозяйственная единица, решительно нет возможности сохранить за ним это значение и фиксировать из Петербурга доходы и расходы Харьковской губернии, Вологодского уезда, Пскова и Перми. Может быть, кн. Мещерский дурно распоряжается в своем доме — он или его сосед — они дорого или дешево отдают квартиры, притесняют жильцов, или, напротив, терпят от них ущерб. Совершенно, однако, невозможно, не уничтожив в корне принцип собственности, передать право назначать цены квартирам частному приставу, в надзоре которого находятся
их дома. И можно, не льстя кн. Мещерскому, сказать: «Нет, уж пусть он сговаривается с квартирантами сам». Земство можно реформировать, земство должно реформировать; нет вещи, которая не могла бы стать лучшею, и земство принадлежит к тем областям, которым слишком своевременно поправиться. Да, слишком своевременно! Но поправят его лучшие люди, туда позванные; поправит лучшее и ободряющее слово, сказанное ему из центра. Боже, неужели утратилась на Руси сила призыва?
Иль — русского царя бессильно слово?
— спросил когда-то Пушкин. Что же такое князь Мещерский, говоря, что земство надо добить и убить. Потому иначе и нельзя принять его слова «о деспотическом и чисто бухарском нраве» земского обложения населения, нельзя иначе прочесть его сравнение земства со «старою, искалеченною, разоренною и совсем изломанною от беспутной жизни помещицею гоголевского типа, у которой последняя искра жизни и последняя капля крови сосредоточиваются в злостной энергии сдирать шкуру с живого и с мертвого в огромной семье, или, вернее, в огромном стаде ее крепостных. Неужели мы не довольно прожили, чтобы не узнать в этом гадком образе старой деспота-- помещицы наше земство».
Вот как он говорит! Запечатаем его слова. Разве не «Гражданин» десятки лет силился уверить немногочисленный круг своих читателей и высшие правительственные сферы, что никогда таких «злостно-безумных и развратных помещиц гоголевского типа» не существовало вовсе, и что они выдуманы только писателями, а что на самом деле в крепостную пору Россия цвела под идиллически-патриархальным управлением благочестивых и домовитых старушек, старых дворянок. Но когда ему нужен аргумент, он перекрашивает картину и ставит на место благочестивых и домовитых старушек — старых деспоток, одушевляемых только «злобной энергией сдирать шкуру с живого и мертвого». В том же номере, в своем «Дневнике», он предлагает передать целиком государственную службу в руки внуков этих милых старушек, — уж не знаем, благочестивых, как он уверял в течение 20 лет, или развратных, как выкрикнул сейчас. Да разве земство в огромном большинстве своем не помещики, не дворяне? Или это особенное дворянство, которое необходимо выкинуть за борт? Князь Мещерский, очевидно, сам теряется в этом круге и не знает, что делать — создавать, или разрушать и где враги и друзья здравого и постепенного созидания и где враги и друзья разрушения и отрицания во что бы то ни стало…
Прямо, энергично и честно мы говорим, что уже совершенные заслуги земства — значительны в деле народного образования и в деле уездной медицинской помощи. Об этом говорит статистика, говорят наблюдатели земской жизни, которых никак не подрежет в корне возглас кн. Мещерского, который едва ли последние 20 лет хоть раз, хотя бы на отдых, выезжал из Петербурга во внутренние губернии. Он слишком впечатлителен и слишком доверчив; он выслушивает «беседы», о коих повествует в своих «Дневниках», с предводителями дворянства и губернаторами, «намеднясь» посетившими его, в среду или в четверг. Они заряжают его порохом, которым он стреляет из «Гражданина» в граждан русской земли; но, поистине, все это
…пленной мысли раздраженье
и имеет более поэтическое и ораторское значение, чем серьезное публицистическое.
КОММЕНТАРИИ править
НВ. 1900. 11 марта. № 8634. Б.п.
Иль русского царя бессильно слово? — А. С. Пушкин. Клеветникам России (1831).
…пленной мысли раздраженье — М. Ю. Лермонтов. Не верь себе (1839).