Иером. Антоний (Храповицкий)
правитьПсихологические данные в пользу свободы воли и нравственной ответственности.
правитьПреосвященнейшие Архипастыри и Милостивые Государи! Представляя вашему просвещенному вниманию свой труд, я считаю нужным сказать несколько слов о его предназначении.
Существо человеческое живет и действует, руководствуясь заложенными в его природу потребностями, которые с необходимостью вызывают в его жизни различные функции, видоизменяющиеся по своей являемости сообразно характерам, положениям, возрасту и другим обстоятельствам жизни, но неизгладимые никакими влияниями до полного уничтожения. Таковы потребность нравственная, религиозная и другие. Если человек, или общество подвергается влияниям, прямо враждебным для вызываемых помянутыми потребностями функций, то последняя не уничтожаются, но разве только задерживаются в своем развитии, оставаясь неотъемлемыми свойствами нормальной человеческой природы.
Поэтому, когда русское общество находилось под обаянием различных рассудочных начал, по своему смыслу совершенно исключающих религию и мораль, под обаянием теорий грубого материализма: то в большинстве случаев это влияние давало себя знать далеко не во всех сторонах его жизни, а преимущественно в области теоретических созерцаний, в школе и в печати. В тех же случаях, когда человек лицом к лицу сталкивался с практической жизнью, когда вступал в нее активным деятелем, то его теоретические заблуждения легко уступали место проснувшимся высоким запросам духа, и разлетались «как дым»[1]; «гордый человек»[2] «смирялся»[3], «познавал себя в себе»[4], «делался ручным»[5] и мирно возвращался к своей «бабушке»[6], наличной жизни. Процесс этого возрождения классически разъяснен всеми нашими лучшими отечественными писателями.
Последнее десятилетие представляет собой более опасное, хотя и не столь подавляющее, искушение для русской мысли. С того же запада появляются у нас книжки, враждующие против вечных начал уже не через начертание широких космогоний, выбрасывающих в область небытия внутренний мир душевной жизни, но напротив прямо врывающиеся в этот последний и в его святая святых, т. е в область нашего нравственного сознания. Не через отрицание возвышеннейших потребностей нашего духа, но через искажение их вносят они незаметную для поверхностного внимания отраву в духовную жизнь доверчивых почитателей всего, что надевает на себя маску рационалистической науки.
И замечательно, что современные эвдемонистические, фаталистические и пессимистические учения, о которых и идет речь, зародившись раньше, чем самая история философии, к настоящему времени успели воспринять в свои системы все те понятия, которые им противополагали прежде, при чем конечно приняли только формы этих понятий, оставаясь по — прежнему непримиримыми с их истинным содержанием. Действительно, эвдемонизм уже давно перестал утверждать, будто вся деятельность человеческая заключается в непосредственном удовлетворении эгоистических пожеланий; он допустил затем способность в человеке свободно предпринимать ряд действий неприятных, но ведущих к определенным эгоистическим целям. Наконец, он в форме утилитаризма признал между запросами эгоистической природы и альтруистические инстинкты, узаконил воздержание и даже самопожертвование, но все же конечным мотивом и к такого рода поступкам он признает удовлетворение пассивным потребностям душевной природы, т. е. эгоизм. Мудрено ли поэтому, если некоторые поверхностные читатели не находят никакой разницы между утилитарным учением Милля и Спенсера и учением Евангелия, разъясняемым учеными противниками первых?
Подобный же процесс постепенного видимого сближения с прямо противоположной доктриной выдержал и детерминизм, составляющий предмет нашей критической работы. Появившись в форме грубого фатализма, согласно которой боги намечают в жизни человеческой несколько событий, от которых увернуться никак не может человеческая воля (вспомним балладу о Вещем Олеге), фатализм, при постепенном историческом развитии мысли, скоро должен был заметить свою непоследовательность, (по которой человек то свободен, то нет), но, оставаясь верным себе, он не некоторые только, но и все события и действия человека приписал отдельным актам Божественной воли; таково, например, учение Корана. Однако дальнейшее ознакомление людей со своей душевной жизнью и в частности со связью между желаниями заставило их прийти к учению более естественному, к выведению наших действий из получаемых внешних впечатлений. Но и этот фактор нашей внутренней жизни, т. е. внешнее положение каждого, оказался слишком отдаленным от нашего существа; поэтому, чтобы иметь возможность объяснить органическое развитие характеров, фаталисты, переименовав себя детерминистами, перенесли центр жизни человека из внешнего мира в его внутреннюю природу, и таким образом дали в своей системе место для всех противополагавшихся им до этого фактов, свидетельствующих об активной энергии нашего духовного организма. Фактором индивидуальной жизни новейший детерминизм признает природу каждого человека с ее общими свойствами и частными особенностями, с ее самоотстойчивой восприимчивостью к внешним влияниям, с ее, наконец, симпатическими, альтруистическими и др. духовными потребностями. Какие факты свободы можете вы противопоставить подобному учению? Оно согласится все их признать, но объяснить все их, как плод естественного развития врожденного и не от нас данного характера. По — видимому, различие в понимании свободы поступков останется самое тонкое, почти диалектическое; не из представлений, а из основных влечений духа выводит детерминист хотения; вопрос останется о том: я ли владею своими основными влечениями, или их взаимное отношение предопределено моей индивидуальной природой? а между тем от того или иного решения дела зависит все направление практической жизни человека. Но этого мало; детерминизм и другие названные антропологические учения, столь гибельные для интересов истины и блага, не ограничиваются попыткой овладеть всеми противополагаемыми им данными, свидетельствующими о нашей активности, о нашей нравственной воле: они пожелали подчинить себе и высший авторитет Откровения. Они выдвинули ряд исторических, философских и экзотических сочинений, в которых стараются представить учение Н. Завета согласным с их теориями.
Является вопрос: что же понуждает серьезных ученых к такой, по-видимому, недобросовестной подделке? неужели сознательное стремление обманывать людей? Нет, по их трудам можно убедиться, что они обманывают прежде всего самих себя, что они верят себе. Причина таких странных заблуждений лежит глубже, а именно в истории западной науки, в рассудочном отношении мыслителей ко всем исследуемым явлениям вообще и к душевной жизни в частности. Вместо того, чтобы описывать последние так, как они переживаются нами на самом деле, западные мыслители перелагают данные наших чувств и волевых эмоций на язык сухой логики, и поэтому естественно в их сочинениях все функции религиозной и вообще внутренней жизни теряют свой специфический характер, превращаясь из фактов, реально переживаемых, в сухое резонирование по поводу добытых психологических понятий, или просто терминов.
Но для русского общества, тоже живущего более фантазиями рассудка, чем реальной жизненной работой, подобное охолощение душевных процессов остается незаметным, и оно не хуже своих заморских учителей готово удовлетворять словами там, где дело идет о жизни, готово, напр., уважать добродетель самопожертвования, помимо признания индивидуальности, готово преклоняться перед христианством, допуская в то же время, что его Основатель был просто мечтателем и т. п.
Чтобы бороться со столь тонкими обольщениями мысли, столь опасными именно по своей внешней близости к началам истины и морали, мы могли избрать только один метод исследования свободы, — мы постарались всмотреться в душевные процессы, имеющие отношение к свободе, так, каковыми они представляются непосредственному сознанию, каковыми они реагируют друг на друга и вообще на душевную жизнь. Здесь то мы увидели, что детерминизм может вмещать в себя вовсе не факты душевной и в частности нравственной жизни, а только слова, их обозначающие; здесь то мы убедились, что вычеркнуть из сознания мысль о своем я, как конечной причине мыслей и поступков, человек решительно практически не способен, что он не способен также, не смотря ни на какие доводы, усвоить нравственный характер поступку несвободному, не способен назвать добродетельным самого самоотверженного и благочестивого филантропа, если бы последний был лишен свободной воли.
Не просто непосредственная самодовлеемость этих интуиций заставила нас так думать: мы постарались показать, что именно эти интуиции, именно так понимаемые, лежат в основании самых законов познания и следовательно самодостоверны в высшем смысле этого слова. На последнюю мысль нас навело знакомство с полемикой относительно нашего вопроса на почве логики. Действительно, во всех логических доводах за и против свободы пришлось замечать, что теми или другими вопрос собственно предрешен заранее. Если, напр., детерминист говорит, что свободный поступок, ничем не мотивированный, есть абсурд, ибо из ничего ничего не возникает: то он уже заранее исключил мысль о свободе, представляя всю действительность бесконечным рядом необходимых следствий из цепи причин. Обращаясь к анализу самых логических процессов, к изучению эмпирической логики, мы также увидели, что эти процессы не с неба сваливаются в человеческое сознание, но органически развиваются из психических постулатов его природы, что таким образом последняя есть prius первых, а не наоборот, что не основные влечения нашей природы следует проверять логикой, но логику природой души, ибо самодостоверность первой не есть абсолютная, как учит гегельянство, но она основывается на психологической, практической необходимости, без которой законы логики были бы для нас «вещания единая токмо». Итак извлечь из недр души эти кроющиеся в ней эмбрионы наших логических законов, эти основные влечения воли, которые, как последняя посылка всякой логики, уже тем самым являются самодостоверными, вот что оказалось нужным, чтобы убедиться в возможности или невозможности обойтись без свободы воли для объяснения душевной жизни вообще и нравственной в частности. В этих интуициях человеческого духа, кроющихся в волевых позывах его природы мы нашли более, чем ожидали, мы нашли в них присущую человеческой природ антиципацию целой философской системы, и здесь то оказалось понятным, почему многие философы были так далеки от мысли считать свой разум свободным творцом их системы, но признавали его только воспроизводителем истин, постулируемых самой природой человека, и таким образом загадку метафизики отыскивали в описательной психологии.
О какой же метафизике свидетельствует психология? Имея исходным пунктом своей субъективной жизни наше я, нашу личность, руководясь в поступках сознанием своей активности и, наконец, ставя в теснейшую связь с нашим творчески — свободным я лишь его нравственные самоопределения, жизнь человеческого духа может уложиться лишь в формы такой системы, или только такая система может быть согласована с естественным характером душевной жизни, которая признает личность в человеке и личность за миром явлений, свободу в человеке и свободного Творца, самостоятельность нравственного начала в человеке и Творца всесовершенного; не лучшим ли подтверждением последнего положения служит то, что враги подобного мировоззрения называют теизм и идею свободы плодом антропоморфической системы?
Насколько нам удалось в сочинении представить эти начала действительными постулатами психической жизни, об этом представляем судить почтенным оппонентам, но позволим себе указать еще на одну частную задачу, которую мы поставили в своей книге.
Сделанный в ней анализ основоположений человеческого сознания показывает первенство практического нравственного элемента душевной жизни над теоретическим познавательным. Проникнуться подобным выводом весьма важно было бы питомцам нашей духовной школы, которая, имея внушить своим сынам такое высокое уважение и интерес к познанию, однако лишь немногих из них имеет возможность приурочить к ученой деятельности, потому что, в силу обстоятельств, громадное большинство должно посвящать себя деятельности практической. — Если бы выводы нашего сочинения послужили в утешение тем мыслящим умам, которые, по причине избранного ими звания, не имеют однако возможности продолжать свое книжно-научное развитие и должны жертвовать запросами талантливой мысли ради нравственной помощи меньшей братии, — если бы, говорю, наша книга укрепила их в бодрости на принятом пути, и, при сохранении в них прежнего высокого уважения к науке и знанию, однако поддержала в них убеждение, что бескорыстная пастырская любовь и практическое проведение в жизнь начал истины и добра достойны еще высшего благоговения, чем теоретическая мудрость: то этого одного было бы нам вполне достаточно, чтобы не считать свой труд бесцельным.
Если же эти труженики евангельского слова прониклись бы еще одним выводом моего сочинения, а именно тем, что развитие нравственной воли не идет вне связи с общим развитием сознания, что напротив первое и дает пищу для истинной философии человеческого духа: то они не считали бы себя отдельными от науки, но старались бы через сознательное проникновение в тайники душ обогащать и свой собственный ум и делиться с читателями столь высокоценными фактами из области нравственной природы человека, фактами, не писанными, не навязанными ей из отвлеченных умозрений, как это бывает нередко в трудах ученых теоретиков, но живой действительностью внутренней жизни. Если бы мое сочинение хоть в каком-нибудь поддержало подобную попытку, то оно тем самым вызвало бы ценный вклад в философию.
Воздавая искреннюю и глубокую благодарность тем профессорам, которые оказали нам непосредственную помощь в наших занятиях, т. е. главным образом М. Ив. Каринскому, за значительное усовершенствование в систематизации отдельных частей сочинения, затем бывшему преподавателю академии Н. Гр. Дебольскоми, преимущественно за рекомендованное им изучение «Критики Чистого Разума», так сильно подвинувшей мою мысль, и, наконец, увы покойному А. Ем. Светилину, задавшему мне эту тему, о незабвенном и теплом отношении которого к первым шагам наших работ было сказано в надгробном слове и будет всегда воспоминаемо при молитве о упокоении его души: я считаю своим долгом заявить, что чувствую себя бесконечно обязанным перед целой академией, нравственная атмосфера которой пробуждала во мне энергию к исследованию истины с двойной силой. В этом отношении, в отношении поднятия идеалов науки и жизни я вместе с многими другими остаюсь неоплатным должником всей академии вообще, как своих профессоров, так и студентов, но в особенности ее бывшего о. ректора, протопресвитера Иоанна Леонтьевича Янышева, умевшего таким могучим образом затрагивать священные струны души.
Как поступивший в академию из светской школы и поэтому имевший лучшую возможность заметить ее отличительные свойства, которые прочим ее сынам кажутся свойствами общими для всякой школы, я считаю позволенным и должным исповедать здесь перед лицом общества о тех высоких преимуществах, которыми отличается наша alma mater перед всеми светскими учебными заведениями. То, что моим товарищам, выросшим в школе духовной, казалось естественным так, «что иначе быть не может», т. е. и та, чисто семейственная постановка академической жизни, которая так участливо относится к каждой единице академической среды, то сочувствие, которое встречал в наставниках студент со всеми своими нуждами, то единодушие и горячее сочувствие всей академии началам истины и добра, началам просвещения и нравственности, которое естественно усвояется в конце концов и каждым ее отдельным членом: все это заставляло меня в продолжении всех моих студенческих годов благословлять тот день, когда я впервые вошел в этот священный дом, и горячо убеждать товарищей, что с потерей доступа в университеты каждый из них ничего не потерял, что только неведение, одно неведение служит причиной тому, что все лучшие силы светской молодежи еще не устремляются в стены нашей дорогой академии.