Про обезьянку (Житков)/Версия 2

Про обезьянку
автор Борис Степанович Житков
Опубл.: 1931. Источник: az.lib.ru

Житков Борис Степанович

Про обезьянку

Из цикла «Рассказы о животных»


Книга: Б.Житков. «Что я видел». Рассказы и сказки

Издательство «Вэсэлка», Киев, 1988

Рисунки А.Брея, В.Курдова, Н.Лапшина,

Н.Петровой, Е.Сафоновой, Н.Тырсы



Для младшего школьного возраста.

Мне было двенадцать лет, и я учился в школе. Раз на перемене подходит

ко мне товарищ мой Юхименко и говорит:

— Хочешь, я тебе обезьянку дам?

Я не поверил — думал, он мне сейчас штуку какую-нибудь устроит, так что

искры из глаз посыплются, и скажет: вот это и есть «обезьянка». Не таковский

я.

— Ладно, — говорю, — знаем.

— Нет, — говорит, — в самом деле. Живую обезьянку. Она хорошая. Её

Яшкой зовут. А папа сердится.

— На кого?

— Да на нас с Яшкой. Убирай, говорит, куда знаешь. Я думаю, что к тебе

всего лучше.

После уроков пошли мы к нему. Я всё ещё не верил. Неужели, думал, живая

обезьянка у меня будет? И всё спрашивал, какая она. А Юхименко говорит:

— Вот увидишь, не бойся, она маленькая.

Действительно, оказалась маленькая. Если на лапки встанет, то не больше

полуаршина. Мордочка сморщенная, старушечья, а глазки живые, блестящие.

Шерсть на ней рыжая, а лапки чёрные. Как будто человечьи руки в перчатках

чёрных. На ней был надет синий жилет.

Юхименко закричал:

— Яшка, Яшка, иди, что я дам!

И засунул руку в карман. Обезьянка закричала: «Ай! ай!» — и в два

прыжка вскочила Юхименке на руки. Он сейчас же сунул её в шинель, за пазуху.

— Идём, — говорит.

Я глазам своим не верил. Идём по улице, несём такое чудо, и никто не

знает, что у нас за пазухой.

Дорогой Юхименко мне говорил, чем кормить.

— Всё ест, всё давай. Сладкое любит. Конфеты — беда! Дорвётся —

непременно обожрётся. Чай любит жидкий и чтоб сладкий был. Ты ей внакладку.

Два куска. Вприкуску не давай: сахар сожрёт, а чай пить не станет.

Я всё слушал и думал: я ей и трёх кусков не пожалею, миленькая такая,

как игрушечный человек. Тут я вспомнил, что и хвоста у ней нет.

— Ты, — говорю, — хвост ей отрезал под самый корень?

— Она макака, — говорит Юхименко, — у них хвостов не растёт.

Пришли мы к нам домой. Мама и девочки сидели за обедом. Мы с Юхименкой

вошли прямо в шинелях.

Я говорю:

— А кто у нас есть!

Все обернулись. Юхименко распахнул шинель. Никто ещё ничего разобрать

не успел, а Яшка как прыгнет с Юхименки маме на голову; толкнулся ножками —

и на буфет. Всю причёску маме осадил.

Все вскочили, закричали:

— Ой, кто, кто это?

А Яшка уселся на буфет и строит морды, чавкает, зубки скалит.

Юхименко боялся, что сейчас ругать его будут, и скорей к двери. На него

и не смотрели — все глядели на обезьянку. И вдруг девочки все в один голос

затянули:

— Какая хорошенькая!

А мама всё прическу прилаживала.

— Откуда это?

Я оглянулся. Юхименки уже нет. Значит, я остался хозяином. И я захотел

показать, что знаю, как с обезьянкой надо. Я засунул руку в карман и

крикнул, как давеча Юхименко:

— Яшка, Яшка! Иди, я тебе что дам!

Все ждали. А Яшка и не глянул — стал чесаться меленько и часто чёрной

лапочкой.

До самого вечера Яшка не спускался вниз, а прыгал по верхам: с буфета

на дверь, с двери на шкаф, оттуда на печку.

Вечером отец сказал:

— Нельзя её на ночь так оставлять, она квартиру вверх дном переворотит.

И я начал ловить Яшку. Я к буфету — он на печь. Я его оттуда щёткой —

он прыг на часы. Качнулись часы и стали. А Яшка уже на занавесках качается.

Оттуда — на картину — картина покосилась, — я боялся, что Яшка кинется на

висячую лампу.

Но тут уже все собрались и стали гоняться за Яшкой. В него кидали

мячиком, катушками, спичками и наконец загнали в угол.

Яшка прижался к стене, оскалился и защёлкал языком — пугать начал. Но

его накрыли шерстяным платком и завернули, запутали.

Яшка барахтался, кричал, но его скоро укрутили так, что осталась

торчать одна голова. Он вертел головой, хлопал глазами, и казалось, сейчас

заплачет от обиды.

Не пеленать же обезьяну каждый раз на ночь! Отец сказал:

— Привязать. За жилет и к ножке, к столу.

Я принёс верёвку, нащупал у Яшки на спине пуговицу, продел верёвку в

петлю и крепко завязал. Жилет у Яшки на спине застёгивался на три пуговки.

Потом я поднёс Яшку, как он был, закутанного, к столу, привязал верёвку к

ножке и только тогда размотал платок.

Ух, как он начал скакать! Но где ему порвать верёвку! Он покричал,

позлился и сел печально на полу.

Я достал из буфета сахару и дал Яшке. Он схватил чёрной лапочкой кусок,

заткнул за щёку. От этого вся мордочка у него скривилась.

Я попросил у Яшки лапу. Он протянул мне свою ручку.

Тут я рассмотрел, какие на ней хорошенькие чёрные ноготки. Игрушечная

живая ручка! Я стал гладить лапку и думаю: совсем как ребёночек. И пощекотал

ему ладошку. А ребёночек-то как дёрнет лапку — раз — и меня по щеке. Я и

мигнуть не успел, а он надавал мне оплеух и прыг под стол. Сел и скалится.

Вот и ребёночек!

Но тут меня погнали спать.

Я хотел Яшку привязать к своей кровати, но мне не позволили. Я всё

прислушивался, что Яшка делает, и думал, что непременно ему надо устроить

кроватку, чтоб он спал, как люди, и укрывался одеяльцем. Голову бы клал на

подушечку. Думал, думал и заснул.

Утром вскочил — и, не одеваясь, к Яшке. Нет Яшки на верёвке. Верёвка

есть, на верёвке жилет привязан, а обезьянки нет. Смотрю, все три пуговицы

сзади расстёгнуты. Это он расстегнул жилет, оставил его на верёвке, а сам

драла. Я искать по комнате. Шлёпаю босыми ногами. Нигде нет. Я перепугался.

А ну как убежал? Дня не пробыл, и вот на тебе! Я на шкафы заглядывал, в

печку — нигде. Убежал, значит, на улицу. А на улице мороз — замёрзнет,

бедный! И самому стало холодно. Побежал одеваться. Вдруг вижу, в моей же

кровати что-то возится. Одеяло шевелится. Я даже вздрогнул. Вот он где! Это

ему холодно на полу стало, он удрал и ко мне на кровать. Забился под одеяло.

А я спал и не знал. Яшка спросонья не дичился, дался в руки, и я напялил на

него снова синий жилет.

Когда сели пить чай, Яшка вскочил на стол, огляделся, сейчас же нашёл

сахарницу, запустил лапу и прыг на дверь. Он прыгал так легко, что,

казалось, летает, не прыгает. На ногах у обезьяны пальцы, как на руках, и

Яшка мог хватать ногами. Он так и делал. Сидит, как ребёнок, на руках у

кого-нибудь и ручки сложил, а сам ногой со стола тянет что-нибудь.

Стащит ножик и ну с ножом скакать. Это чтобы у него отнимали, а он

будет удирать. Чай Яшке дали в стакане. Он обнял стакан, как ведро, пил и

чмокал. Я уж не пожалел сахару.

Когда я ушёл в школу, я привязал Яшку к дверям, к ручке. На этот раз

обвязал его вокруг пояса веревкой, чтобы уж не мог сорваться. Когда я пришёл

домой, то из прихожей увидал, чем Яшка занимается. Он висел на дверной ручке

и катался на дверях, как на карусели. Оттолкнётся от косяка и едет до стены.

Пихнёт ножкой в стену и едет назад.

Когда я сел готовить уроки, я посадил Яшку на стол. Ему очень нравилось

греться около лампы. Он дремал, как старичок на солнышке, покачивался и,

прищурясь, глядел, как я тыкаю пером в чернила. Учитель у нас был строгий, и

я чистенько написал страницу. Промокать не хотелось, чтобы не испортить.

Оставил сохнуть. Прихожу и вижу: сидит Яков на тетради, макает пальчик в

чернильницу, ворчит и выводит чернильные вавилоны по моему писанию. Ах ты,

дрянь! Я чуть не заплакал с горя. Бросился на Яшку. Да куда! Он на занавески

— все занавески чернилами перепачкал. Вот оно почему Юхименкин папа на них с

Яшкой сердился…

Но раз и мой папа рассердился на Яшку. Яшка обрывал цветы, что стояли у

нас на окнах. Сорвёт лист и дразнит. Отец поймал и отдул Яшку. А потом

привязал его в наказанье на лестнице, что вела на чердак. Узенькая лесенка.

А широкая шла из квартиры вниз.

Вот отец идёт утром на службу. Почистился, надел шляпу, спускается по

лестнице. Хлоп! Штукатурка падает. Отец остановился, стряхнул со шляпы.

Глянул вверх — никого. Только пошёл — хлоп, опять кусок извёстки прямо на

голову. Что такое?

А мне сбоку было видно, как орудовал Яшка. Он наломал от стенки

извёстки, разложил по краям ступенек, а сам прилёг, притаился на лестнице,

как раз у отца над головой. Только отец пошёл, а Яшка тихонечко толк ножкой

штукатурку со ступеньки и так ловко примерил, что прямо отцу на шляпу, — это

он ему мстил за то, что отец вздул его накануне.

Но когда началась настоящая зима, завыл ветер в трубах, завалило окна

снегом, Яшка стал грустным. Я его всё грел, прижимал к себе. Мордочка у Яшки

стала печальная, обвисшая, он подвизгивал и жался ко мне. Я попробовал

сунуть его за пазуху, под куртку. Яшка сейчас же там устроился: он схватился

всеми четырьмя лапками за рубаху и так повис, как приклеился. Он так и спал

там, не разжимая лап. Забудешь другой раз, что у тебя живой набрюшник под

курткой, и обопрёшься о стол. Яшка сейчас лапкой заскребёт мне бок: даёт мне

знать, чтоб осторожней.

Вот раз в воскресенье пришли в гости девочки. Сели завтракать. Яшка

смирно сидел у меня за пазухой, и его совсем не было заметно. Под конец

раздали конфеты. Только я стал первую разворачивать, вдруг из-за пазухи,

прямо из моего живота, вытянулась мохнатая ручка, ухватила конфету и назад.

Девочки взвизгнули от страха. А это Яшка услышал, что бумагой шелестят, и

догадался, что едят конфеты. А я девочкам говорю: «Это у меня третья рука; я

этой рукой прямо в живот конфеты сую, чтоб долго не возиться». Но уж все

догадались, что это обезьянка, и из-под куртки слышно было, как хрустит

конфета: это Яшка грыз и чавкал, как будто я животом жую.

Яшка долго злился на отца. Примирился Яшка с ним из-за конфет. Отец мой

как раз бросил курить и вместо папирос носил в портсигаре маленькие

конфетки. И каждый раз после обеда отец открывал тугую крышку портсигара

большим пальцем, ногтем, и доставал конфетки. Яшка тут как тут: сидит на

коленях и ждёт — ёрзает, тянется. Вот отец раз и отдал весь портсигар Яшке;

Яшка взял его в руку, а другой рукой, совершенно как мой отец, стал

подковыривать большим пальцем крышку. Пальчик у него маленький, а крышка

тугая и плотная, и ничего не выходит у Яшеньки. Он завыл с досады. А конфеты

брякают. Тогда Яшка схватил отца за большой палец и его ногтем, как

стамеской, стал отковыривать крышку. Отца это рассмешило, он открыл крышку и

поднёс портсигар Яшке. Яшка сразу запустил лапу, награбастал полную горсть,

скорей в рот и бегом прочь. Не каждый же день такое счастье!

Был у нас знакомый доктор. Болтать любил — беда. Особенно за обедом.

Все уж кончили, у него на тарелке всё простыло, тогда он только хватится —

поковыряет, наспех глотнёт два куска:

— Благодарю вас, я сыт.

Вот раз обедает он у нас, ткнул вилку в картошку и вилкой этой

размахивает — говорит. Разошёлся — не унять. А Яша, вижу, по спинке стула

поднимается, тихонько подкрался и сел у доктора за плечом. Доктор говорит:

— И понимаете, тут как раз… — И остановил вилку с картошкой возле уха

— на один момент всего. Яшенька лапочкой тихонько за картошку и снял её с

вилки — осторожно, как вор.

А доктор дальше:

— И представьте себе… — И тык пустой вилкой себе в рот. Сконфузился —

думал, стряхнул картошку, когда руками махал, оглядывается. А Яшки уж нет —

сидит в углу и прожевать картошку не может, всю глотку забил.

Доктор сам смеялся, а всё-таки обиделся на Яшку.

Яшке устроили в корзинке постель: с простыней, одеяльцем, подушкой. Но

Яшка не хотел спать по-человечьи: всё наматывал на себя клубком и таким

чучелом сидел всю ночь. Ему сшили платьице, зелёненькое, с пелеринкой, и

стал он похож на стриженую девочку из приюта.

Вот раз я слышу звон в соседней комнате. Что такое? Пробираюсь тихонько

и вижу: стоит на подоконнике Яшка в зелёном платьице, в одной руке у него

ламповое стекло, а в другой — ёжик, и он ёжиком с остервенением чистит

стекло. В такую ярость пришёл, что не слыхал, как я вошёл. Это он видел, как

стёкла чистили, и давай сам пробовать.

А то оставишь его вечером с лампой, он отвернёт огонь полным пламенем —

лампа коптит, сажа летает по комнате, а он сидит и рычит на лампу.

Беда стало с Яшкой, хоть в клетку сажай! Я его и ругал и бил, но долго

не мог на него сердиться. Когда Яшка хотел понравиться, он становился очень

ласковым, залезал на плечо и начинал в голове искать. Это значит, он вас уже

очень любит.

Надо ему выпросить что-нибудь — конфет там или яблоко, — сейчас залезет

на плечо и заботливо начинает лапками перебирать в волосах: ищет и ноготком

поскрёбывает. Ничего не находит, а делает вид, что поймал зверя: выкусывает

с пальчиков чего-то.

Вот раз пришла к нам в гости дама. Она считала, что она раскрасавица.

Разряженная. Вся так шёлком и шуршит. На голове не причёска, а прямо целая

беседка из волос накручена — в завитках, в локончиках. А на шее, на длинной

цепочке, зеркальце в серебряной оправе.

Яшка осторожно к ней по полу подскочил.

— Ах, какая обезьянка миловидная! — говорит дама. И давай зеркальцем с

Яшкой играть.

Яшка поймал зеркальце, повертел — прыг на колени к даме и стал

зеркальце на зуб пробовать.

Дама отняла зеркальце, зажала в руке. А Яшке хочется зеркало получить.

Дама погладила небрежно Яшку перчаткой и потихоньку спихивает с колен. Вот

Яшка и решил понравиться, подольститься к даме. Прыг ей на плечо. Крепко

ухватился за кружева задними лапками и взялся за причёску. Раскопал все

завитки и стал искать.

Дама покраснела.

— Пошёл, пошёл! — говорит.

Не тут-то было! Яшка ещё больше старается: скребёт ноготками, зубками

щёлкает.

Дама эта всегда против зеркала садилась, чтоб на себя полюбоваться, и

видит в зеркале, что взлохматил её Яшка, — чуть не плачет. Я двинулся на

выручку. Куда там! Яшка вцепился что было силы в волосы и на меня глядит

дико. Дама дёрнула его за шиворот, и своротил ей Яшка причёску. Глянула на

себя в зеркало — чучело чучелом. Я замахнулся, спугнул Яшку, а гостья наша

схватилась за голову и — в дверь.

— Безобразие, — говорит, — безобразие! — И не попрощалась ни с кем.

«Ну, — думаю, — держу до весны и отдам кому-нибудь, если Юхименко не

возьмёт. Уж столько мне попадало за эту обезьянку!»

И вот настала весна. Потеплело. Яшка ожил и ещё больше проказил. Очень

ему хотелось на двор, на волю. А двор у нас был огромный, с десятину.

Посреди двора был сложен горой казённый уголь, а вокруг склады с товаром. И

от воров сторожа держали на дворе целую свору собак. Собаки большие, злые. А

всеми собаками командовал рыжий пёс Каштан. На кого Каштан зарычит, на того

все собаки бросаются. Кого Каштан пропустит, и собаки не тронут. А чужую

собаку бил Каштан с разбегу грудью. Ударит, с ног собьёт и стоит над ней,

рычит, а та уж и шелохнуться боится.

Я посмотрел в окно — вижу, нет собак во дворе. Дай, думаю, пойду,

выведу Яшеньку погулять первый раз. Я надел на него зелёненькое платьице,

чтобы он не простудился, посадил Яшку к себе на плечо и пошёл. Только я

двери раскрыл, Яшка — прыг наземь и побежал по двору. И вдруг, откуда ни

возьмись, вся стая собачья, и Каштан впереди, прямо на Яшку. А он, как

зелёненькая куколка, стоит маленький. Я уж решил, что пропал Яшка, — сейчас

разорвут. Каштан сунулся к Яшке, но Яшка повернулся к нему, присел,

прицелился. Каштан стал за шаг от обезьянки, оскалился и ворчал, но не

решался броситься на такое чудо. Собаки все ощетинились и ждали, что Каштан.

Я хотел броситься выручать. Но вдруг Яшка прыгнул и в один момент

уселся Каштану на шею. И тут шерсть клочьями полетела с Каштана. По морде и

глазам бил Яшка, так что лап не видно было. Взвыл Каштан, и таким ужасным

голосом, что все собаки врассыпную бросились. Каштан сломя голову пустился

бежать, а Яшка сидит, вцепился ногами в шерсть, крепко держится, а руками

рвёт Каштана за уши, щиплет шерсть клочьями. Каштан с ума сошёл: носится

вокруг угольной горы с диким воем. Раза три обежал Яшка верхом вокруг двора

и на ходу спрыгнул на уголь. Взобрался не торопясь на самый верх. Там была

деревянная будка; он влез на будку, уселся и стал чесать себе бок как ни в

чём не бывало. Вот, мол, я — мне нипочём!

А Каштан — в ворота от страшного зверя.

С тех пор я смело стал выпускать Яшку во двор: только Яшка с крыльца —

все собаки в ворота. Яшка никого не боялся.

Приедут во двор подводы, весь двор забьют, пройти негде. А Яшка с воза

на воз перелетает. Вскочит лошади на спину — лошадь топчется, гривой трясёт,

фыркает, а Яшка не спеша на другую перепрыгивает. Извозчики только смеются и

удивляются:

— Смотри, какая сатана прыгает. Ишь ты! У-ух!

А Яшка — на мешки. Ищет щёлочки. Просунет лапку и щупает, что там.

Нащупает, где подсолнухи, сидит и тут же на возу щёлкает. Бывало, что и

орехи нащупает Яшка. Набьёт за щёки и во все четыре руки старается нагрести.

Но вот нашёлся у Якова враг. Да какой! Во дворе был кот. Ничей. Он жил

при конторе, и все его кормили объедками. Он разжирел, стал большой, как

собака. Злой был и царапучий.

И вот раз под вечер гулял Яшка по двору. Я его никак не мог дозваться

домой. Вижу, вышел на двор котище и прыг на скамью, что стояла под деревом.

Яшка, как увидел кота, — прямо к нему. Присел и идёт не спеша на четырёх

лапах. Прямо к скамье и глаз с кота не спускает. Кот подобрал лапы, спину

нагорбил, приготовился. А Яшка всё ближе ползёт. Кот глаза вытаращил,

пятится. Яшка на скамью. Кот всё задом на другой край, к дереву. У меня

сердце замерло. А Яков по скамье ползёт на кота. Кот уж в комок сжался,

подобрался весь. И вдруг — прыг, да не на Яшку, а на дерево. Уцепился за

ствол и глядит сверху на обезьянку. А Яшка всё тем же ходом к дереву. Кот

поцарапался выше — привык на деревьях спасаться. А Яшка на дерево, и всё не

спеша, целится на кота чёрными глазками. Кот выше, выше, влез на ветку и сел

с самого краю. Смотрит, что Яшка будет делать. А Яков по той же ветке

ползёт, и так уверенно, будто он сроду ничего другого не делал, а только

котов ловил. Кот уж на самом краю, на тоненькой веточке еле держится,

качается. А Яков ползёт и ползёт, цепко перебирая всеми четырьмя ручками.

Вдруг кот прыг с самого верху на мостовую, встряхнулся и во весь дух прочь

без оглядки. А Яшка с дерева ему вдогонку: «Йау, йау», — каким-то страшным,

звериным голосом — я у него никогда такого не слышал.

Теперь уж Яков стал совсем царём во дворе. Дома он уж есть ничего не

хотел, только пил чай с сахаром. И раз так на дворе изюму наелся, что

еле-еле его отходили. Яшка стонал, на глазах слезы, и на всех капризно

смотрел. Всем было сначала очень жалко Яшку, но когда он увидел, что с ним

возятся, стал ломаться и разбрасывать руки, закидывать голову и подвывать на

разные голоса. Решили его укутать и дать касторки. Пусть знает!

А касторка ему так понравилась, что он стал орать, чтобы ему ещё дали.

Его запеленали и три дня не пускали на двор.

Яшка скоро поправился и стал рваться на двор. Я за него не боялся:

поймать его никто не мог, и Яшка целыми днями прыгал по двору. Дома стало

спокойнее, и мне меньше влетало за Яшку. А как настала осень, все в доме в

один голос:

— Куда хочешь убирай свою обезьянку или сажай в клетку, а чтоб по всей

квартире эта сатана не носилась.

То говорили, какая хорошенькая, а теперь, думаю, сатана стала. И как

только началось ученье, я стал искать в классе, кому бы сплавить Яшку.

Подыскал наконец товарища, отозвал в сторону и сказал:

— Хочешь, я тебе обезьянку подарю? Живую.

Не знаю уж, кому он потом Яшку сплавил. Но первое время, как не стало

Яшки в доме, я видел, что все немного скучали, хоть признаваться и не

хотели.