Прощание
правитьОн ждал уже целый час. Сердце его билось и порою ему казалось, что у него не хватает дыхания; тогда он глубоко втягивал в себя воздух, но ему не делалось легче. Собственно говоря, ему следовало бы уже привыкнуть к этому ожиданию, потому что всегда повторялось одно и то же; всегда ему приходилось ждать час, два, три, и часто понапрасну. И он даже не мог упрекать ее за это, потому что, когда ее муж дольше оставался дома, она не решалась уходить, и только после ухода мужа она на минутку заходила к нему, торопливо целовала его и опять спешила вниз с лестницы, оставляя его одного. Когда она уходила, он ложился на диван, разбитый этими долгими часами ожидания, делавшими его неспособным к работе, медленно убивавшими его. Так уже продолжалось четверть года, с конца весны. Каждый день, начиная с 3-х часов, он сидел у себя в комнате со спущенными шторами и не мог ни за что приняться; у него не хватало терпения читать книгу и даже газету, он не был в состоянии написать письма, и только курил одну папироску за другой, так что вся комната наполнялась синевато-серым дымом. Дверь в переднюю стояла открытою, и он был совсем один дома; его лакей всегда отсутствовал в то время, когда она должна была придти. Когда, наконец, раздавался звонок, он всегда вздрагивал от испуга. Но если это была она, то все было хорошо. Тогда ему казалось, что оковы порывались, он опять делался человеком и иногда плакал от счастья, что, наконец-то, она пришла и ему нечего больше ждать. Он быстро вводил ее к себе в комнату, запирал дверь и они были счастливы.
У них было условлено, что каждый день он будет оставаться дома до 7 часов; позже ей нельзя было приходить--он решительно заявил ей, что после 7 часов будет постоянно уходить из дому, так как ожидание делало его нервным. И всё-таки он всегда дольше оставался дома, и только в 8 часов выходил на улицу. Тогда он с ужасом думал о протекших часах и вспоминал прошлое лето, когда он свободно располагал всем своим временем и уже в августе уезжал на морские купания — и он мечтал о свободе, о путешествиях, об одиночестве. Но он не мог уехать от нее, — он боготворил ее.
Сегодняшний день казался ему самым ужасным из всех. Накануне она не приходила и он не имел о ней никаких известий. Было около 7 часов, но сегодня он не чувствовал никакого успокоения по мере приближения вечера. Он не знал, что ему делать. Ужаснее всего было то, что он не имел доступа к ней. Он мог только подойти к ее дому и несколько раз прогуляться взад и вперед под ее окнами; но зайти к ней он не смел, не мог даже никого послать к ней, узнать, что с ней. Ни один человек не подозревал даже, что они друг друга знали. Они жили, исполненные беспокойной, боязливой и страстной нежностью и постоянно опасались выдать себя перед другими. Тайна их отношений казалась ему прекрасной, но от этого такие дни, как сегодняшний, делались еще невыносимее.
Наступило 8 часов — она не приходила. Последний час он простоял у двери и смотрел в стеклянное окошечко на лестницу, пока, наконец, там не зажгли газ. Тогда он вернулся в комнату и бросился на диван. В комнате было совсем темно, он задремал. Через полчаса он поднялся и решил выйти из дому. У него болела голова и он чувствовал такую усталость, как будто ходил несколько часов.
Он пошел по дороге к ее дому, и почувствовал успокоение, увидев, что все шторы в ее квартире спущены. В окнах столовой и спальной виднелся свет. Он с полчаса ходил взад и вперед по тротуару на другой стороне улицы, и не сводил глаз с освещенных окон. Улица была мало оживлена. Когда у ворот показалось несколько горничных, он удалился, чтобы не обращать на себя внимания. Эту ночь он спал крепко и хорошо.
На другой день лакей вместе с кофеем принес ему на подносе утреннюю почту; от нее не было письма. Но он сейчас же сказал себе, что, значит, она, наверное, сама придет днем, и поэтому де 3-х часов был сравнительно спокоен.
Ровно в 3 часа он вернулся с обеда домой, уселся в передней и стал прислушиваться к шагам, раздающимся на лестнице. Каждый раз, как слышались какие-нибудь шаги, он начинал надеяться, но тщетно. Наступило четыре, пять, шесть, семь часов — она не приходила. Он был в отчаянии. Этого нельзя больше выносить. Лучше всего было бы уйти, порвать совсем--такое счастье оплачивалось слишком дорогою ценою… Или нужно было бы внести какое-нибудь изменение, например, ждать ее ежедневно только в течение одного или двух часов, но так дольше не могло продолжаться, иначе все рухнет--его здоровье, способность к работе, даже любовь. Он заметил, что совсем больше не думает о ней; его мысли кружились, как в тяжелом сне. Он открыл окно и посмотрел вниз, на темную улицу. Вот там… на углу… он принимал за нее каждую женщину. Потом он отошел от окна; ведь она не могла больше придти, время уже прошло. И вдруг ему показалось необыкновенно глупым, почему они назначили для своих свиданий только эти немногие часы. Может быть, именно теперь она могла бы придти — может быть, она могла бы придти сегодня утром, и он уже представлял себе, как он скажет ей при первом же свиданье: «теперь я целый день буду сидеть дома и ждать тебя--с утра и до ночи». Но как только он сам про себя произнес эти слова, он засмеялся и проговорил: «да ведь я схожу с ума». Опять побежал он к ее дому. Там было все, как вчера. Сквозь опущенные шторы виднелся свет, и опять, как вчера, ему пришлось удалиться, когда у ворот собрались горничные и жена портье. Ему казалось, что они на него смотрят и говорят: «это тот самый господин, который и вчера вечером расхаживал здесь взад и вперед». Он погулял по соседним улицам, и, когда пробило 10 часов и ворота закрылись, вернулся взглянуть на ее окна. Там уже было темно и только в спальной еще светился огонек. Он смотрел на него, как прикованный. Ужас охватывал его при мысли, сколько времени еще ему придется ждать — целую ночь, целое утро, день до 3-х часов… Да, до трех часов… а потом… если она опять не придет? Пустая карета проезжала мимо, он сделал знак кучеру и велел ему медленно ехать по ночным улицам. Ему вспомнилось их последнее свидание… нет, нет, она не могла разлюбить его… это уж наверное не могло случиться. Или, может быть, дома ее начали подозревать? Нет, это тоже было невозможно: до сих пор никто даже не знал о их знакомстве… и она ведь была так осторожна. Значит, могла быть только одна причина: она заболела и слегла. Поэтому она и не могла ничего сообщить ему. А завтра она встанет и черкнет ему несколько слов, чтобы его успокоить… Да, но если она встанет только через два дня… если она серьезно больна… Боже мой, если она опасна больна… Нет, нет, почему же сейчас и опасно больна!..
Вдруг ему пришла в голову мысль, показавшаяся ему избавлением. Так как она наверное больна, то он может послать к ней, справиться об ее здоровье. Посыльный мог ведь и не знать, кто дал ему это поручение, он мог не расслышать фамилии… Да, да, так он непременно и сделает. Он был совершенно счастлив, что ему пришла в голову такая мысль.
Следующая ночь и даже день прошли спокойнее. Он знал, что вечером будет уже иметь о ней известие. В 8 часов он вышел из дому, отыскал посыльного и поручил ему пойти справиться об ее здоровье. Взглянув при свете фонаря на часы, он стал ходить взад и вперед по улице. Но тотчас же ему пришло в голову: вдруг муж подозревает что-нибудь и придет вместе с посыльным, чтобы настигнуть его? Он хотел уже догнать посыльного, но потом умерил шаг и остался в некотором отдалении от него. Он видел, как посыльный вошел в дом. Альберт стоял далеко и должен был напрягать зрение, чтобы не потерять из виду ее дом… Минуты через три посыльный уже вышел из него… Он подождал еще несколько секунд, чтобы убедиться, не следует ли за ним кто-нибудь. Никого не было. Тогда он поспешил к нему навстречу.
— Ну, что? --спросил он. —Что вы узнали?
— Барин велели поблагодарить за внимание, --отвечал посыльный. --Барыне все еще не лучше. Она встанет не раньше, чем через несколько дней.
— С кем вы говорили?
— С горничной. Она пошла в комнаты и сейчас же вернулась. Кажется, там как раз был доктор.
— Что же она сказала?
Он заставил посыльного еще раз повторить свой рассказ и убедился, что в сущности он не узнал ничего нового. Должно быть, она была опасно больна и об ее здоровье часто справлялись — поэтому и его посланный не обратил на себя внимания… Тем смелее он мог прибегать к этому средству. Он велел посыльному завтра в этот же час опять справиться об ее здоровье.
— Она встанет не раньше, чем через несколько дней — больше он ничего не узнал. А думает ли она теперь о нем, представляет ли она себе, какие муки он терпит из-за нее --об этом он ничего не знал. Угадала ли она, кто присылал сегодня, вечером, узнать об ее здоровье? Барин велел благодарить, не она, а он; может быть, ей ничего и не сказали. Но чем же она быка больна? Сотни названий различных болезней сразу пришли ему в голову. Если она уже через несколько дней может встать, значит, болезнь не серьезная… Но ведь это всегда говорят; когда его отец лежал при смерти, они тоже отвечали так знакомым, справлявшимся о его здоровье… Время до завтрашнего вечера казалось ему бесконечным.
Минутами он сам удивлялся, почему он не может верить в серьезную болезнь своей возлюбленной. Его спокойствие казалось ему преступным… Днем он несколько часов читал книгу, чего с ним давно уже не случалось, как будто ему нечего было опасаться и нечего желать.
Когда Альберт вечером вышел из дому, посыльный уже ждал его на углу. Кроме вчерашнего поручения, он велел ему поговорить с горничной и разузнать, какая собственно болезнь у барыни. Посыльный пробыл в доме дольше, чем вчера, и Альберт уже начал беспокоиться. Прошло почти четверть часа, когда он показался в воротах; Альберт побежал ему навстречу.
— Барыня очень плохо себя чувствует.
— Что? — вскрикнул Альберт.
— Барыня очень плохо себя чувствует, — повторил посыльный.
— С кем вы говорили? Что вам сказали?
— Горничная сказала мне, что положение барыни очень опасно… Сегодня уже были три доктора, и барин совсем в отчаянии.
— Что же у нее такое? Вы спрашивали горничную? Ведь я вам говорил…
— Конечно… Она сказала, что это тифозная горячка, и барыня вот уже два дня не приходит в себя.
Альберт остановился и бессмысленно посмотрел на посыльного. Потом он спросил:
— Больше вы ничего не узнали?
Посыльный опять начал рассказывать то же самое, и Альберт слушал, как будто он говорил что-то новое. Потом он заплатил ему и вернулся к дому своей возлюбленной. Конечно, теперь он может спокойно стоять под ее окнами; кто станет обращать на него внимание? Он смотрел на ее спальню и хотел проникнуть ведром сквозь стеклянную раму и шторы. Ясное дело, за этим окном должен был лежать тяжело больной. Как мог он не догадаться с первого же вечера? Теперь он понимал, что иначе и быть не могло.
К дому подъехала карета. Альберт узнал выходящего из нее знакомого профессора, который исчез за воротами. Он стал у ворот, чтобы обождать возвращения профессора, смутно надеясь узнать что-нибудь по выражению его лица… Несколько минут он стоял неподвижно, потом почувствовал, что земля под ним медленно колышется вверх и вниз. Тут он заметил, что стоит с закрытыми глазами, а когда он открыл их, то ему казалось, точно он проспал несколько часов и проснулся освеженный. Что она была серьезно больна — этому он мог поверить, но опасно — нет! Такая молодая, красивая, любимая… И вдруг слово «тифозная горячка» снова мелькнуло в его голове. Он не знал даже, что это в сущности за болезнь, но вспомнил, что иногда читал это слово в объявлениях о смерти. Он представил себе напечатанные строки с ее именем, обозначением возраста и прибавкою «умерла 10 го августа от тифозной горячки»… Это было невозможно, совершенно невозможно… даже представить себе это было невозможно… Было бы слишком необыкновенно, если бы ему через несколько дней действительно пришлось прочитать это… Доктор вышел из ворот. Альберт почти позабыл о нем — теперь у него захватило дыхание. У доктора было серьезное и совершенно бесстрастное лицо. Он сказал кучеру какой-то адрес, сел в карету, и карета увезла его дальше. «Почему же я не спросил его?» — подумал Альберт, но потом даже был доволен, что ничего не спросил. Может быть, ему пришлось бы услышать что-нибудь очень печальное. Лучше было еще надеяться. Он медленно отошел от ворот и дал себе слово не возвращаться раньше, чем через час… И вдруг он представил себе, как она в первый раз после выздоровления придет к нему… Это была такая ясная картина, что он даже удивился. Он знал, что в этот день будет идти мелкий, серый дождь. Она будет в длинной тальме, которую скинет с себя еще в передней; бросится к нему в объятия и будет плакать, только плакать… «Вот я и опять с тобой», — скажет она наконец. Альберт вздрогнул. Он почувствовал, что этого никогда, никогда не будет… Никогда она больше не придет к нему… пять дней тому назад она была у него в последний раз, и он навеки простился с нею тогда, и не знал этого…
Опять он бродил по улицам, мысли кружились в его голове и ему хотелось забыться, потерять сознание, он опять очутился перед ее домом… Ворота все еще были отперты, в спальне и столовой было освещено. Альберт убежал. Он знал, что если останется еще на одну минуту, то не выдержит и отправится наверх… к ней в комнату. И по своему обыкновению, он представил себе всю сцену до конца. Он представил себе, как муж ее, внезапно догадавшийся обо всем, подбегает к больной, лежащей недвижимо, встряхивает ее и кричит: «твой возлюбленный пришел». Но она уже была мертва…
Ночь прошла в тяжелых свах, день — в тупой усталости. В 11 час. он опять послал посыльного справиться, и получил в ответ: «перемены нет». Теперь он мог свободно справляться об ее здоровье, никто и не думал о знакомых, посылавших узнавать об ее состоянии. Весь день он провалялся дома на диване и сам не понимал, что с ним делается. Он вдруг стал ко всему равнодушен и даже думал: «как все-таки хорошо быть до такой степени усталым»… Он долго спал, проснулся, когда уже стемнело, и вдруг, в первый раз за это время, ему все стало ясно. И в нем проснулась страстная жажда узнать, наверное, что с нею — он решил сегодня непременно поговорить с доктором… Он поспешил к ее дому. Жена портье стояла у ворот. Он подошел к ней и, сам удивляясь своему спокойствию, спросил невинно:
— Как здоровье г-жи…?
Жена портье отвечала:
— О, ей очень нехорошо… она уж наверное не встанет.
— А! — проговорил Альберт и прибавил: — это очень печально.
— Конечно, --согласилась его собеседница. —Это очень печально, такая молодая, красивая женщина.
С этими словами она скрылась в воротах.
Альберт посмотрел ей вслед… «Вероятно, она ничего во мне не заметила», — подумал он, и в этот момент ему вдруг пришла в голову мысль, не попробовать ли ему зайти к ней в квартиру, раз он так искусно умеет притворяться… Тут подъехала карета доктора. Альберт поклонился ему, когда он входил в дом, и получил в ответ вежливый поклон. Это было ему приятно — теперь они, значит, до известной степени, познакомились, и он может спросить об ее здоровье.
Он остался ждать возвращения доктора, и ему было успокоительно знать, что тот в настоящую минуту находится около нее… Он оставался там долгое время. Очевидно, была еще какая-нибудь возможность спасения, иначе он не сидел бы у больной столько времени. Или, может быть, она в агонии… Или… Нет, нет, не надо думать… Он хотел прогнать от себя страшные мысли… ведь это бесполезно… ведь все возможно… Вдруг ему показалось, что он слышит голос доктора, произносящий: «это кризис». И бессознательно он взглянул на окно, которое было закрыто. Тогда он подумал что при известных обстоятельствах, напр., при большом волнении, обостряющем наши ощущения, можно слышать слова и через закрытое окно. Ведь он ясно расслышал их, не в воображении, а как слышать действительно сказанные слова… В этот момент доктор вышел из ворот. Альберт быстро подошел к нему. Доктор, должно быть, принял его за одного из родственников больной и, прочитав немой вопрос в его глазах, покачал головой… Но Альберт не хотел понять этого немого ответа. Он заговорил
— Могу я спросить, г. профессор, как…
Доктор, стоя одной ногой на подножке кареты, опять покачал головой.
— Очень нехорошо, --сказал он, взглянув на молодого человека. —Вы, верно, брат?
— Да, --ответил Альберт.
Доктор с сожалением посмотрел на него, потом сел в карету, поклонился молодому человеку и уехал.
Альберт посмотрел вслед карете, и ему казалось, что вместе с нею исчезает последняя надежда. Потом он ушел. Он тихо шептал бессвязные фразы… Что же мне сегодня делать? На дачу ехать поздно… на дачу ехать поздно… поздно… поздно… Разве мне грустно? Разве я огорчен до смерти? Нет, я иду гулять, я ничего-ничего не ощущаю… Я мог бы теперь пойти в театр, или поехать на дачу… О, нет, это мне только кажется, потому что я так глубоко потрясен… Да, я потрясен… Это высокая минута и надо запомнить… Я все понимаю и ничего не ощущаю, ничего… ничего… Надо идти домой, домой. Я как будто уже переживал нечто подобное, но когда, когда?.. Может быть, во сне… Или это все сон? Да, вот я иду домой, как каждый вечер, как будто ничего, ровно ничего не случилось.
— Что я такое болтаю! Ведь я же все равно не останусь дома, я убегу среди ночи, и приду сюда, к моей возлюбленной, к моей умирающей возлюбленной…
Вдруг он очутился у себя в комнате и не мог припомнить, как он поднялся наверх. Он зажег лампу и сел на диван.
— Я знаю, как обстоит дело, --говорил он себе. —Горе стучится, и я не впускаю его к себе. Но я знаю, что оно тут, около, и смотрит ко мне в окно.
— Боже, как все это глупо, как глупо… Значит, она умрет, наверное умрет… Или, может быть, я еще надеюсь и потому я так спокоен? Нет, я знаю наверное. А доктор принял меня за брата! Если бы я ответил ему: «Я не брат, я ее любовник»… Боже мой! — воскликнул он вдруг громко, вскочил с дивана и быстрыми шагами заходил взад и вперед по комнате. — Вот оно, горе! Я впустил его… Анна, Анна, моя дорогая, моя единственная, моя возлюбленная Анна!.. И я не могу теперь быть с тобою! Я, единственный близкий тебе… Может быть, она вовсе не без сознания! Что мы вообще знаем об этом! Может быть, она томится по мне, и я не могу… не смею быть с нею. Или, может быть, в последнюю минуту, когда она освободится от всех земных помышлений, она скажет шепотом: «Позовите его… я хочу еще раз посмотреть на него…» И что он тогда сделает?..
Опять вся эта сцена встала у него в воображении. Он видел себя всходящим по лестнице, муж встречает его и подводит к постели умирающей, она улыбается ему своими потухающими глазами, он склоняется к ней, она обнимает его, и он принимает ее последнее дыхание… Тогда к нему подходит муж и говорит: «Уходите теперь, милостивый государь, скоро вам придется еще поговорить с нами»… Но нет, так в жизни не бывает… Это было бы так прекрасно: еще хоть раз увидеть ее, почувствовать, что в самом деле был любим ею… Он должен был еще раз увидеть ее… каким бы то ни было образом… Не мог же он оставить ее умирать, не увидевши ее хоть один раз… Это слишком ужасно!.. Да, но что же теперь делать? Скоро будет полночь… Под каким предлогом можно теперь пройти к ней наверх? — думал он. — А впрочем, разве нужен какой-нибудь предлог теперь, когда смерть… Но даже, если она… умрет… разве я имею право выдать ее тайну, запятнать ее память для мужа, для семьи? Но… я мог бы представиться сумасшедшим. Я ведь довольно хорошо умею представляться… Боже, что это опять за нелепая выдумка! Вдруг я так хорошо сыграю свою роль, что меня на всю жизнь запрут в сумасшедший дом… Иди, если она выздоровеет, она сама сочтет меня за сумасшедшего, и скажет, что никогда не знала и не видела меня… О, моя голова, моя голова!.." Он бросился на постель и решил, среди ночной тишины, хорошенько обдумать, что ему теперь делать…
— Я должен еще раз увидеть ее… Да, непременно… Это уже решено.
Мысли его опять закружились: он уже видел себя всходящим на лестницу в ее квартиру под самыми различными предлогами: как ассистент профессора, как помощник аптекаря, как лакей, как нищий. Наконец, он видел себя даже в качестве служителя похоронного бюро, у постели покойницы, которую он не должен был признавать; он заворачивал ее в саван и клал в гроб…
Он проснулся, когда наступили утренние сумерки. Окно всю ночь оставалось открытым, и хотя он лежал одетым, ему было холодно, потому что шел легкий дождь, и ветер доносил в комнату несколько капель.
— Осень пришла, --подумал Альберт. Он поднялся и взглянул на часы. Я проспал пять часов. За это время… многое могло случиться… — Он вздрогнул. — Странно, теперь я прекрасно знаю, что мне нужно делать. Я пойду туда, позвоню в ее квартиру и сам спрошу у двери об ее здоровье"…
Он залпом выпил рюмку коньяку и подошел к окну.
— Фу, какой вид имеет теперь улица! Еще очень рано… Это все идут люди, у которых уже в 7 часов утра есть дела. Да, сегодня у меня тоже есть дело в семь часов утра. «Очень плохо» сказал вчера доктор… Но от этого еще никто не умирал… А все-таки у меня вчера все время было такое ощущение, как будто она уже… Надо идти, надо идти.
Он надел дождевой плащ, взял зонтик и вышел в переднюю. Лакей с удивлением посмотрел на него.
— Я скоро вернусь, --сказал он и ушел.
Альберт медленно шел по улицам. В сущности, ему было очень тяжело самому всходить наверх. Что он там скажет? Он все более приближался к своей цели. Вот уже ее улица, издали виден дом. Все казалось ему таким чужим. В этот час он еще никогда здесь не был. Какое странное освещение набрасывается на городские улицы утренним дождем! Да, в такие дни умирают. Если бы Анна простилась с ним в тот день, когда она была у него в последний раз, он бы теперь, может быть, уже позабыл ее. Да, наверное, ведь это было так бесконечно давно, когда он в последний раз видел ее! Какие неверные понятия о времени создаются в такое дождливое утро… Ах, Боже мой — Альберт был очень утомлен и рассеян: он чуть было не прошел мимо дома. Ворота стояли открытыми. Из них только что вышел мальчик с молочными кувшинами. Альберт спокойно вошел в ворота; когда он сделал несколько шагов по лестнице, его вдруг озарило сознание всего, что случилось, что теперь там происходило, что он сейчас узнает. Ему казалось, что он пришел сюда в полусне и только сейчас проснулся… Вот ее лестница. Он никогда здесь не был. Она лежала в полумраке. Маленькие газовые рожки горели на стене. ее квартира была в первом этаже. Что же это такое?.. Дверь была настежь открыта. Он видел всю переднюю — там не было ни души. Он вошел туда и наудачу открыл маленькую дверь — она вела в кухню. Там тоже никого не было. Некоторое время он стоял в нерешительности. Вот отворилась дверь, ведущая в жилые комнаты, из нее на цыпочках, не замечая его, вышла горничная. Альберт подошел к ней.
— Как здоровье барыни? --спросил он.
Горничная растерянно посмотрела на него.
— Полчаса тому назад она умерла, — сказала она, повернулась и ушла в кухню.
Альберту показалось, что вокруг него вдруг наступила мертвая тишина, как будто в эту минуту все сердца перестали биться, люди перестали ходить, экипажи ездить, часы остановились.
— Вот она, смерть, --думал он. — Вчера я все-таки этого еще не понимал.
— Извините, пожалуйста, --проговорил чей-то голос около него. Это был какой-то господин в черном, который входил в переднюю с лестницы и которому Альберт загораживал дорогу. Альберт сделал несколько шагов вперед и пропустил его. Тот быстро прошел в комнаты и оставил дверь полуоткрытой. Альберт мог теперь видеть и следующую комнату. Там было почти темно, потому что шторы были спущены; он видел, как несколько человек, сидевших вокруг стола, поднялись, чтобы поздороваться с новопришедшим. Он слышал, как они шепотом заговорили с ним и потом исчезли в соседней комнате. Альберт остался у двери и думал: «там она лежит… Еще неделю тому назад я держал ее в своих объятьях… А теперь я не могу войти к ней». На лестнице послышались голоса. Две дамы вошли в квартиру и прошли мимо него. У одной из них были заплаканные глаза. Это была молодая женщина, похожая на его возлюбленную. Наверное, это ее сестра, о которой она несколько раз говорила ему. Навстречу им вышла пожилая дама, обняла обеих и тихо зарыдала.
— Полчаса тому назад, --сказала она. —Совсем внезапно.
Слезы мешали ей продолжать, они втроем ушли в полутемную комнату. Его никто не заметил.
— Не могу же я оставаться здесь, — думал Альберт. — Я сойду вниз и вернусь через час.
Он ушел и через несколько минут очутился на улице. Утреннее движение уже началось: люди проходили мимо него, катились экипажи.
— Через час наверху будет больше народу, мне легче будет вмешаться среди них… Как все-таки уверенность успокаивает… Мне сегодня легче, чем вчера, хотя она умерла… Полчаса тому назад… Через тысячу лет она будет так же далека от жизни, как теперь… и все-таки сознание того, что час тому назад она еще дышала, как-то невольно заставляет думать, что она и теперь еще не Совсем ушла от жизни; осталось еще что-то, чего не подозреваешь, пока еще дышишь… может быть, та непостижимая минута, когда мы переходим от жизни к смерти, и есть вечность… Да, теперь кончились мои часы ожидания после обеда… Я никогда не буду больше смотреть в окошечко на лестницу, никогда, никогда…
Эти часы казались ему теперь несказанно прекрасными. Несколько дней тому назад он был так счастлив, да, счастлив. Это было глубокое, жгучее блаженство. Когда он слышал ее шаги на последних ступенях… когда она бросалась к нему в объятия, когда они, безмолвно прижавшись друг к другу, сидели в темнеющей комнате, полной благоуханьем цветов и запахом сигар… Кончено, кончено.
— Я уеду, это единственное, что мне остается. Разве я смогу теперь вернуться в свою комнату? Ведь я буду плакать, целыми часами, целыми днями плакать!
Он проходил мимо кафе и ему пришло в голову, что он со вчерашнего дня ничего не ел. Он вошел и спросил себе стакан кофе. Когда он кончил, было уже более 9 часов.
— Теперь можно идти туда… Я должен еще раз увидеть ее… Но как я туда проникну? Увижу ли я ее?.. Я должен ее видеть, я должен последний раз посмотреть на мою возлюбленную, мертвую Анну. Но пустят ли меня в комнату покойницы? Конечно, теперь там уже много народу, все двери открыты.
Он торопливо пошел туда. У ворот стояла жена портье, она поклонилась ему, когда он проходил мимо. На лестнице он пробежал впереди двух господ, которые также поднимались в квартиру покойницы. В передней стояло несколько человек, двери были настежь открыты. Альберт вошел в первую комнату. Там было около двенадцати человек, шепотом разговаривавших друг с другом. Пожилая дама, которую он раньше видел, сидела в углу красного дивана и казалась совсем убитой. Когда Альберт проходил мимо нее, она посмотрела на него; он остановился и протянул ей руку. Она кивнула ему головой и опять заплакала. Альберт осмотрелся кругом; вторая дверь, ведущая в соседнюю комнату, была закрыта. Он обратился к одному господину, стоящему у окна.
— Где она лежит? — спросил он.
Господин указал рукою направо. Альберт тихо отворил дверь.
Он очутился в светлой маленькой комнате, оклеенной белыми с золотом обоями, и заставленной бледно-голубой мебелью. Там никого не было. Дверь в соседнюю комнату была только притворена. Он вошел туда. Это была спальня.
Ставни были закрыты. Покойница лежала на постели, прикрытая одеялом до подбородка. У изголовья ее на ночном столике горела восковая свеча, свет которой резко освещал землисто-серое лицо. Он не узнал бы ее, если бы не знал, что это она. Постепенно он начал замечать сходство — постепенно он узнавал Анну, свою Анну, лежавшую перед ним, и в первый раз за все эти ужасные дни к глазам его подступили слезы. Страстная, жгучая боль сжимала ему грудь, ему хотелось кричать, упасть перед ней на колени, целовать ее руки… Тут только он заметил, что был не один. Кто-то стоял на коленях у постели, уткнувши голову в одеяло, и держал в своих руках руку покойницы. Когда Альберт хотел подойти ближе, тот поднял голову.
— Что я скажу ему? — подумал Альберт.
Но человек, стоявший на коленях, уже схватил его правую руку и, крепко пожимая ее, проговорил, сдерживая слезы:
— Благодарю вас, благодарю.
Потом он опять отвернулся и тихо зарыдал, опустив голову на кровать. Альберт постоял еще немного и с каким-то холодным вниманием рассматривал лицо покойницы. Его горе вдруг сделалось жестким, слезы исчезли. Он знал, что когда-нибудь впоследствии эта сцена будет казаться ему вместе и трагичной, и комичной. Он казался бы себе самому смешным, если бы в этот момент заплакал вместе с мужем.
Уходя, он остановился у двери и еще раз посмотрел на нее. Пламя свечи мерцало, и ему казалось, что на губах Анны появилась улыбка. Он кивнул ей головой, как бы прощаясь с нею, и она видела это. Он хотел уйти, но ему казалось, что она своей улыбкой удерживает его. И эта улыбка вдруг сделалась презрительной, чуждой, и как бы говорила ему: «Я любила тебя, а ты стоишь тут теперь, как чужой, и отрекаешься от меня. Скажи ему, что я была твоею, что ты должен теперь стоять на коленях передо мной и целовать мои руки. Скажи ему! Почему же ты не говоришь ничего?»
Но он не решился. Он закрыл глаза рукою, чтобы не видеть ее улыбки, на цыпочках вышел из комнаты и затворил за собою дверь. Он прошел светлую гостиную и полутемную комнату, полную людьми, среди которых Он не имел права оставаться, сошел вниз и, выйдя из ворот, торопливо шел по улице, как бы убегая от ее дома. Ему казалось, что он не имеет права горевать вместе с другими, что его мертвая возлюбленная велела ему удалиться за то, что он отрекся от нее.
Источник текста: журнал «Мир Божий», 1898, № 10. С. 169—180.