Артур Шницлер
правитьПрощальное письмо Андрея Тамейера.
правитьДольше жить я никак не могу, потому что пока я жить буду, люди будут глумиться надо мной, и никто не признает правды. А правда в том, что жена мне никогда не изменяла, клянусь всем, что мне свято, закрепляя эту клятву смертью моей. Кроме того, я читал кое-что в книгах, касавшихся этого сложного и загадочного сюжета, и, если некоторые и сомневаются на этот счет, то ведь существуют и серьезные ученые, вполне убежденные в противном. Я хочу даже привести здесь примеры, которые каждому беспристрастному человеку должны показаться безусловно неоспоримыми. Так, Малебраньхе рассказывает, что благодаря тому, что одна женщина в день чествования Пия Святого слишком напряженно смотрела на его образ, ребенок, которого она вскоре произвела на свет, до чрезвычайности походил на этого святого: лицо ребенка очень напоминало усталые черты старика, руки были молитвенно скрещены на груди, глаза обращены к небу, а на плече замечалось родимое пятно, своим рисунком напоминавшее сдвинутую шапку святого. Если для кого-нибудь рассказ этот, несмотря на свидетельский авторитет последователя знаменитого философа Картезиуса, кажется не вполне правдоподобным, быть может, имя Мартина Лютера явится в этом случае более убедительным. И вот Лютер в одной своей застольной проповеди говорит, что в Вирттемберге он знал человека с головой мертвеца, причем было достоверно известно, что мать этого несчастного, ожидая его появления на свет, до потрясения перепугалась покойника. Но, что лично мне кажется наиболее значительным, и в чем нет никакого повода сомневаться, так это повествование Элиодора в «Libri aethicorum». По словам этого ценного автора, королева Персина, после десятилетнего супружества с королем эфиопским Гидаспесом, родила ему белую дочку, которую она, предвидя гнев мужа, сейчас же вслед за ее появлением на свет, велела подбросить. На ребенка она надела пояс с надписью, в которой излагалась причина этого рокового происшествия. В саду королевского дворца, где Персина принимала объятия своего чернокожего мужа, находились великолепные мраморные статуи греческих богов и богинь, — на них королева обращала свои восхищенные взоры. Но могущество духа идет дальше, и не одни только суеверные и темные люди исповедуют такое воззрение. Это подтверждается следующим происшествием, бывшим в 1637 году во Франкфурте.
Там одна женщина произвела на свет мальчика после четырехлетнего отсутствия мужа, причем клялась, что за несколько месяцев до этого с поразительной отчетливостью и живостью видела во сне, будто принимает пламенные объятия мужа. Врачи и повивальные бабки Монпелье подтвердили под присягой, что это вполне правдоподобная вещь, и Гаврская судебная палата признала за ребенком все права рожденного в законе. Далее, я нахожу у Гамберга, в его «Загадочных явлениях природы», на странице 74-ой, повествование о женщине, произведшей на свет мальчика с львиной головой, потому что на седьмом месяце своей беременности она присутствовала вместе с мужем и матерью на представлении укрощения львов. Потом еще я вычитал в книге Лимбока «Впечатлительность беременных и явления от неt происходящие», Базель, год 1846-ой, страница 19-ая, что родился однажды ребенок с родимым пятном на щеке, в виде ожога, потому что мать, за несколько месяцев перед его рождением, видела, как пламя охватило дом. В книге этой помещены еще и другие, в высшей степени удивительные вещи. И даже теперь, когда я пишу это, книга лежит передо мной на столе. Я только что пробежал ее вновь, и, действительно, все написанное в ней, — есть достоверно и научно обоснованные факты, точно так же, как достоверно то, что я лично пережил или, скорее, моя милая женушка, никогда не изменявшая мне. Последнее так же верно, как и то, что в этот момент я пока еще существую на свете… Но простишь ли мне, дорогая супруга, мое намерение уйти из мира сейчас? Ты должна мне простить… Ведь это из-за тебя я умираю, умираю, потому что не могу выносить насмешек людей надо мной и тобой!.. Но теперь они перестанут глумиться, так как все отлично поймут… Пусть же тот из них, кто найдет и меня, и письмо это, знает, что жена моя, в то время, как я пишу эти строки, спит в соседней комнате безмятежным сном человека, у которого совесть чиста… А дитя ее, т. е. наше общее дитя, которому всего только две лишь недели, лежит в колыбели у постели ее и спит так же сладко, как и мать… И вот, прежде, чем я навсегда расстанусь с домом, я тихонько, не будя, поцелую в лоб и жену, и сына… Пишу обо всем этом так подробно, чтоб не сочли меня за сумасшедшего. О, нет, я далеко не сумасшедший: все это слишком хорошо обдумано мной, и теперь я совершенно спокоен…И лишь только я кончу письмо, сейчас же выйду в эту глухую, глубокую полночь и пойду по пустынным улицам все дальше и дальше по дороге, ведущей к Дорнблаху, по дороге, которой так часто мы хаживали с женой в первый год нашего супружества. Так дойду я до самого леса… Все это глубоко продумано, и в данный момент я сохраняю полную ясность рассудка. Итак, суть дела такова. Я, Андрей Тамейер, чиновник австрийской государственной сберегательной кассы, тридцати четырех лет от роду, живущий по Большой Герназельской улице, в доме № 64, в браке состою четвертый год. Жену свою знал за семь лет до женитьбы. Она отвергла два предложения, потому только, что любила меня и ждала. Первый претендент на ее руку был комиссар, с жалованьем в 1800 гульденов, а второй, очень красивый кандидат-медик из Триеста, живший в доме ее родителей, в качестве квартиранта. И заметьте, — им обоим она отказала только ради меня, несмотря на то, что я не был ни богат, ни красив, и брак наш с году на год откладывался. А вот теперь люди утверждают, будто женщина эта обманывала меня, это — та, которая так терпеливо ждала!.. Люди глупы и жалки, они не могут заглянуть в глубину наших душ, — они злорадны и в высшей степени пошлы. И скорее они онемеют, чем скажут: «мы были неправы, мы видим и сознаем это, и нет надобности в том, чтоб ты лишал себя жизни»… А я вам скажу: «это нужно, нужно потому что, пока я жить буду, вы не перестанете глумиться все, все»… Благороден и добр только доктор Вальтер Браунер. Он, прежде, чем ввести меня в комнату, сказал: "не пугайтесь и не волнуйтесь, милый Тамейер, и жена ваша пусть тоже не волнуется. Такия вещи случались частенько и раньше. Завтра я принесу вам сочинение Лимбока и других авторов, кое-что писавших по поводу впечатлительности беременных. Книги эти теперь передо мной. Очень прошу моих близких возвратить их с благодарностью доктору Браунеру, этому отличнейшему человеку. Других распоряжений у меня нет. Завещание написано еще раньше, и изменять его у меня нет оснований, так как жена была мне верна, а ребенок, рожденный ею, — мой собственный. Что же касается до своеобразной окраски его кожи, я постараюсь сейчас выяснить это очень простым путем. Только недоброжелательство и невежество могут оставаться глухи к этому толкованию, и я продолжаю утверждать, что, если бы меня окружали люди, не такие, каковы они есть на самом деле, злобные и тупые, я мог бы еще остаться жить, потому что они бы меня поняли… А теперь никто ничего знать не желает и ограничивается одним глумлением… Даже Густав Ренгельгофер, дядя моей жены, к которому я всегда чувствовал большое уважение, очень оскорбительно подмигнул глазом, когда впервые увидел моего ребенка, а моя мать, родная моя мать, как-то странно пожала мне руку, будто я вызываю к себе сочувствие… Когда же я на службу пришел, сослуживцы стали перешептываться, а швейцар, детям которого я подарил к Рождеству свои старые, поломанные часы, все же могущие служить прекрасной игрушкой, вчера давился от смеха, проходя мимо меня. Даже наша кухарка состроила, как пьяная, веселое, сияющее лицо, а москательщик с угла долго глядел мне в след и, остановясь у дверей, сказал какой-то старой даме: «вот это тот самый»… Доказательством до какой степени быстро разнеслась эта нелепая молва, служит то, что есть люди, которых я совершенно не знаю, а они почему-то осведомлены во всем. Вчера я ехал домой в дилижансе и услышал, как говорили обо мне три старухи… Мне было слышно с платформы, как они произнесли мое имя..И вот спрашиваю теперь во всеуслышанье и громко, (употребляю нарочно это выражение, хоть я и не говорю, а только пишу) спрашиваю громко и ясно: "что делать мне? Что остается мне делать? Не могу же я каждому сказать: "Прочтите Гамберга, его «Чудеса природы» и потом Лимбока, этот его выдающийся труд «Впечатлительность беременных и явления, от нее происходящие». Не могу же я упасть перед ними с мольбой на колени и воскликнуть: "О, не будьте бесчеловечны, поймите, что жена никогда мне не изменяла!.. Она просто загляделась на этих страшных заморских чернокожих, когда в августе была в зверинце с сестрой. Могу поклясться, что она на них загляделась, и дело было вот как. В тот день или еще дня за два до этого, я уехал в деревню к родителям, потому что отец мой серьезно заболел… Как серьезно, это видно из того, что неделю спустя, он скончался… Суть, впрочем, не в этом… Анна была одна, а когда я вернулся, то застал ее в постели… Отчего она слегла — неизвестно, — вероятно, от волненья и ожидания. А я был в отсутствии всего лишь три дня… Вот, как она меня сильно любила!.. Я сейчас же уселся на постель к ней и стал слушать рассказ о том, как она провела эти три дня… Нарочно подчеркиваю эти столь нужные подробности… Жена в понедельник была все утро дома, а после обеда отправилась с Фрици, — так зовем мы ее незамужнюю сестру, полное же ее имя — Фридерика, — с Фрици в город за покупками… Фрици обручена с очень милым молодым человеком, который служит теперь в Германии, в Бремене, при одном большом торговом доме. Фрици тоже поедет туда, когда обвенчается с ним… Это, впрочем, не относится к делу… Весь вторник жена провела дома, потому что был дождь. Он шел в этот день и в деревне у родителей, как сейчас это помню… Но вот наступила среда. В этот именно день жена с Фрици и пошли вечером в зверинец, где были негры… Прибавлю здесь, что потом в сентябре я сам их видел в зверинце, куда мы отправились вместе с Рудольфом Битнером и его женой. Анка ни за что не захотела пойти вместе с нами, такой ужас они нагнали на нее в ту среду… Она говорила мне, что ни разу в своей жизни не испытывала подобного страха, как тогда, когда очутилась с ними лицом к лицу, одна… Одна, потому что Фрици вдруг куда-то исчезла… Не могу умолчать об этом, хоть и не хочу ни в чем упрекать ее в моем прощальном письме… В нем однако мне кажется уместным напомнить Фрици, чтоб она пощадила доброе имя жениха, которого, как порядочного и честного человека, все это может сделать очень несчастным. Но, к сожалению, факт остается фактом: вечером Фрици исчезла с тем господином… Не буду называть его по имени: он не заслуживает иного названья, как просто «тот», хоть он человек и женатый… Фрици исчезла, и моя бедная Анна вдруг очутилась одна… А вечер был сырой и туманный… Такие выпадают иногда в конце лета… Я, лично, никогда не хожу в Пратер без пальто, помня, что там часто по лужайкам стелется пар, в котором, как в зеркале, отражаются свет и огни… Такой вечер был и в ту среду, когда Фрици вдруг внезапно пропала и оставила Анну одну… Нетрудно себе представить какой ужас должна была испытывать Анна в таком состоянии, при виде этих чудовищ, с горящими глазами и длинными бородами, черными, как смоль. Целых два часа поджидала она Фрици, в надежде, что та вернется, но так и не дождалась… Уже стали запирать ворота зверинца. Все это мне рассказывала Анна рано утром, обнимая меня и дрожа, когда я сидел у нее на постели. Глаза ее были мутны, и меня самого охватывал ужас, хоть я и не знал того, что узнал потом того, что ей самой ёще не было известно… О, если б я знал, что она уже носит под сердцем дитя, разве я допустил бы, чтоб она, в этот темный августовский вечер отправилась в Пратер и подверглась бы стольким опасностям?.. Опасностям, потому что для женщины в таком состоянии все представляет опасность…
Конечно, если б Фрици не пропадала, жена моя никогда бы не впала в состояние безумного ужаса, но ведь в этом и было все несчастье… в том, что она так боялась за Фрици… Теперь, впрочем, все это в прошлом, и я ни в кого не хочу камнем бросать… Написал же я об этом, потому только, что нахожу нужным выяснить все… Быть может, если б я этого не сделал, люди, эти вечно гнусные люди, сказали бы: "он лишил себя жизни, так как ему изменила жена.. Нет, люди, еще раз говорю вам, что жена моя была мне верна, и ребенок, рожденный ею, мой собственный…И люблю я обоих безмерно… А меня вы толкаете к смерти, жалкие и злобные, неспособные ни понять, ни поверить… И чем больше я стал бы тратить слов и усилий, чтоб научно осветить это явление, тем вы стали бы больше, я знаю это наверное, надо мною ругаться и глумиться, если не при мне, то у меня за спиной… Или просто сказали бы: «Тамейер помешанный». Теперь вы понимаете, мои близкие, что я умираю за правду и, главным образом, за честь жены?.. Я знаю, что после смерти моей вы перестанете надо мной издеваться… Вы признаете тогда явления, о которых говорит Гамберг, Элиодор, Малебраньхе, Вельзенбург, Прейс, Лимбок и др. И ты, мать моя милая, ты ведь тоже не должна была жать мне руку так, как будто я, действительно, заслуживаю сочувствия! Я знаю, что ты теперь попросишь прощения у жены… Ну, кажется, я все уж сказал… Час близится… Доброй ночи, дорогие! Пойду еще раз в соседнюю комнату и еще раз, на прощанье поцелую и сына, и жену… Потом я уйду… А вы живите, и будьте счастливы…