I
правитьПредставьте себе, что вам приходится описывать очень сложную машину с замысловатым внутренним устройством, которое непременно должно находиться во время действия снаряда в плотно закупоренном ящике, чтобы не подвергнуться разлагающему влиянию атмосферного воздуха, чтобы не отсыреть, не засориться и не придти в негодность. Представьте себе, что эта машина приводится в движение не одними механическими средствами (т. е. не только колесами, гирями, шестернями и цепочками), а кроме того химическими соединениями и разложениями, совершающимися внутри снаряда. Чтобы дать читателям какое-нибудь понятие об этой сложной машине, вам поневоле придется описывать ее по частям, представлять ее в разрезе, вынимать из нее отдельные колеса и гири, рассматривать химические агенты, словом, разрушать ту общую связь, которая необходима для успешного действия снаряда. Вам придется утомлять внимание читателя мелкими подробностями, которых необходимость несколько времени будет оставаться для него непонятной; в то время когда читатель будет требовать от вас общего, идеи снаряда, вы будете принуждены говорить ему о действии того или другого блока, о свойствах той или другой щелочи. В таком-то неприятном положении находится физиолог, пытающийся сообщить публике в популярной форме главные результаты важнейших исследований, касающихся человеческого организма. Конечно, никакая машина не может интересовать нас так сильно, как интересует нас наше собственное тело. Но зато какая же машина сложностью своего внутреннего устройства может сравниться с животным организмом? Какая машина представляет наблюдателю такие, на первый взгляд непреодолимые, препятствия? Мы хотим видеть машину в полном ходу — это оказывается невозможным. Как только мы попытаемся каким-нибудь способом раскрыть дверцу, чтобы бросить любопытный взгляд на внутреннее устройство, так это внутреннее устройство оказывается насильственно измененным; гармония нарушена, и нам остается только догадываться, как было прежде, до той минуты, когда мы разорвали живую связь органических тканей.
О тех временах, когда предрассудок мешал врачам анатомировать трупы, нечего и говорить; в те времена физиология не существовала как наука; тогда приходилось любознательному врачу резать кошек, собак, кроликов и по аналогии воссоздавать внутреннее устройство человеческого тела; зато тогда медицина опиралась на магию; поле этих двух наук не может быть разграничено, и многие знаменитые врачи за излишнюю догадливость попадали в тюрьму священной инквизиции и умирали на кострах. Теперь изменились препятствия, изменились опасности, угрожающие физиологу; наука далеко подвинулась вперед, но и теперь она еще нуждается в оправдании, в извинении в глазах той массы, которая именно всего более нуждается в знаниях и которая уже потому, что знает грамоте, была бы действительно способна усвоить себе результаты исследования. Теперь добросовестный и талантливый исследователь рискует остаться непрочитанным только потому, что он не забегает вперед фактов, не строит скороспелых теорий, не возвышается преждевременно до синтетических взглядов. Мы все еще сильно заражены наклонностью к натурфилософии, к познанию общих свойств естества, основных начал бытия, конечной цели природы и человека, и прочей дребедени, которая смущает даже многих специалистов и мешает им обращаться как следует с микроскопом и с анатомическим ножом. Теории физиологии растут как грибы под руками плодовитых писателей; медицина кидается на эти теории, прилагает их к делу, едва проверив степень их основательности; является путаница, практические ошибки, отзывающиеся сотнями смертных случаев, сотнями и тысячами неудачных лечений. Как, в самом деле, иначе объяснить появление на наших глазах разных противуречивых систем лечения, гомеопатии, гидропатии, магнетического, электрического, гальванического лечения? Если все это не одно чистое шарлатанство, что предположить как-то совестно, то это — продукты скороспелых теорий, а скороспелые теории — остаток средневековой методы — восходят к началу всех начал, когда знаешь факты из пятого в десятое и когда почва еще колышется под ногами.
Естественные науки не то, что история, совсем не то, хоть Бокль и пытается привести их к одному знаменателю. В истории все дело в воззрении, в гуманной личности самого писателя; в естественных науках все дело в факте; если бы Маколей ошибся сто раз в фактическом рассказе событий, и тогда бы его произведения имели для нас несравненно более прелести, более жизненной полноты и человеческого достоинства, чем творения какого-нибудь Капфига или Миркура, хотя бы эти господа не ошиблись ни в одном годе, ни в одной генеалогической подробности. Рассматривая прошедшую жизнь человечества, я непременно становлюсь к ее проявлениям в те или другие отношения; если же у меня нет никаких отношений к прошедшим событиям, тогда становится непонятным, для чего же я их рассказываю. Летописец записывает для того, чтобы события не пропали для потомства. А историку такой причины в наше время привести нельзя. Летописи не пропадут; они хранятся в библиотеках и архивах, за замками и запорами. Стало быть, если я беру эти летописи, то для того, чтобы сказать что-нибудь по поводу событии, а не для того, чтобы пересказать события, иначе и г. Семевско-го придется зачислить в русские историки. История есть осмысление события с личной точки зрения автора; каждая политическая партия может иметь свою всемирн