Пророчество и провокація.
правитьЛучше быть шутомъ гороховымъ, чѣмъ современнымъ «пророкомъ». Лучше бить камни для мостовой, чѣмъ назваться учителемъ.
«Не называйтесь учителями, ибо одинъ у васъ Учитель». Это давно сказано. И еще: «Всѣ пророки и законъ прорекли до Іоанна. — Изъ рожденныхъ женами не возставалъ большій Іоанна Крестителя; но меньшій въ царствѣ небесномъ — больше его», т.-е. больше величайшаго пророка.
Если нѣтъ и не будетъ пророковъ, это не значитъ, что нѣтъ и не будетъ пророчества; наоборотъ: потому-то и нѣтъ пророковъ, что всѣ обладаютъ прозрѣніемъ божественной истины, т.-е. причастны духу пророческому. Никто не пророкъ, никто не учитель, потому что всѣ учатъ и учатся. Нѣтъ великихъ и малыхъ, потому что всѣ равны въ Единомъ.
Это еще не исполнилось и, судя по всему, что сейчасъ происходитъ, исполнится не скоро. Но вотъ именно теперь, когда умолкли пророчества, заговорили пророки, когда ученія мало — учителей много.
«Не называйтесь учителями», сказано такъ, что глухіе могли бы услыхать. Но имѣющіе уши не услышали. Только и дѣлали, только и дѣлаютъ, что лѣзутъ въ учителя, въ пророки. Сами лѣзутъ и другихъ тащатъ.
Нѣтъ болѣе дряхлаго язычества, чѣмъ современное поклоненіе учителямъ и пророкамъ, «поклоненіе героямъ». Лучше поклоняться идолу-чурбану, чѣмъ идолу-герою, все равно, «божественному» Цезарю или «божественному» Шаляпину.
Нѣтъ болѣе смраднаго удушья, чѣмъ то, въ которое попадаетъ пророкъ, тѣснимый толпою.
Нѣтъ болѣе злостной провокаціи, чѣмъ современное пророчество.
— Покажи знаменье, сотвори чудо.
— Чудо могутъ видѣть только вѣрующіе, — повѣрьте и увидите.
— Чему же вѣрить? Ты все говоришь, а не дѣлаешь. Какія дѣла твои? Были у насъ пророки — тѣ шли на смерть. А ты, что?
— Я пойду вмѣстѣ съ вами.
— Ступай же впередъ, а мы за тобою.
— Пойдемъ, когда велитъ намъ Богъ. Но вы не знаете Бога. Я вамъ еще не сказалъ. Слушайте…
— Слыхали, довольно. Соловья баснями не кормятъ.
— О, родъ лукавый и невѣрный!
— Нѣтъ, братъ, шалишь. Зубы не заговаривай!
— Трусъ!
— Шарлатанъ!
— Провокаторъ!
И если новаго пророка не побиваютъ камнями, какъ древнихъ, то заплевываютъ, забрасываютъ гнилыми яблоками, тухлыми яйцами и сажаютъ въ сумасшедшій домъ.
Толпа не любитъ оставаться въ дуракахъ, а по горькому опыту знаетъ она, что почти всѣ пророки оставляли ее въ дуракахъ. У толпы, какъ у мухи, тысячи глазъ, но глаза подслѣповатые: не умѣютъ отличать Магомета отъ Каліостро.
Вотъ почему толпа и въ наши дни поступаетъ со своими пророками такъ же, какъ въ средніе вѣка съ колдунами и вѣдьмами: судитъ ихъ «Божьимъ судомъ» — тащитъ въ огонь или въ воду; не сгоритъ, не утонетъ — стало-быть, съ дьяволомъ снюхался; а начнетъ горѣть или тонуть, значитъ невиненъ — вытащатъ; а не успѣютъ — воля Божья, зато душа спаслась, — и у толпы новый мученикъ, съ которымъ она и носится впредь до новѣйшаго.
И если даже слушаютъ, вѣрятъ, то все же нѣтъ-нѣтъ — и загорится въ глазахъ толпы тотъ огонекъ, который случалось видѣть миссіонерамъ въ глазахъ людоѣдовъ: «разложить бы костеръ, да испечь тебя, какъ слѣдуетъ».
Лакома толпа до печенаго мяса пророковъ.
И толпа въ своей жестокости права: подѣломъ вору мука.
Ужъ сколько разъ твердили міру…
Да, видно, все не въ прокъ.
И нынѣ, какъ прежде, бѣдные, милые мальчики, вмѣсто того, чтобы учить латинскій урокъ, мечтаютъ сдѣлаться пророками.
Хочется сказать имъ: не мечтайте, повѣрьте, что участь любого Ивана Ивановича завиднѣе, чѣмъ участь пророка; будьте добрыми людьми, а если не можете, то ужъ лучше пьянствуйте, развратничайте, подписывайте фальшивые векселя — только не лѣзьте въ пророки; помните, что человѣческая, не Божья слава — позорнѣйшій изъ всѣхъ позорныхъ, столбовъ.
Я думалъ такъ, читая книгу Стриндберга — «Адъ».
«Адъ? — Но вѣдь я же воспитанъ въ глубочайшемъ презрѣніи къ аду, какъ плоду фантазіи, сваленному въ общую сорную яму суевѣрій. И все же я не могу отрицать самой дѣйствительности. Въ этомъ-то и заключается новое толкованіе такъ называемой „вѣчной муки“: мы находимся въ аду здѣсь, внизу. Земля — это адъ, темница, воздвигнутая Высшимъ Разумомъ. Адскій огонь, это — желаніе: осужденнымъ даютъ все, чего они желаютъ; но лишь только желаніе исполнено, какъ предметъ его становится ненужнымъ. О, суета, суетъ! И послѣ перваго разочарованія Высшія Силы вновь разжигаютъ пламя. И пресыщеніе отвращеніе ко всему мучитъ больше, чѣмъ неутоленное желаніе. Такъ терпитъ дьяволъ вѣчныя муки, потому что имѣетъ все, чего хочетъ, и не можетъ уже больше ничего желать, ничѣмъ утолиться.
Такъ будемъ же страдать, не надѣясь ни на одну радость жизни. Ибо, братъ мой, мы въ аду!
Передо мною встаетъ картина дантовскаго ада, раскаленные гробы грѣшниковъ…» заключаетъ Стриндбергъ.
Можетъ-быть, и вправду, съ дантовскаго Ада не появлялось книги, болѣе достойной этого имени, не звучало болѣе пронзительнаго вопля вѣчной муки: братъ мой, мы въ аду!
Адъ Стринберга — сумасшествіе, не въ переносномъ, а въ точномъ смыслѣ слова. А грѣхъ, за который онъ попалъ въ адъ, — желаніе быть пророкомъ.
Вотъ какъ это случилось.
Между 80-ми и 90-ми годами прошлаго вѣка испыталъ онъ три превращенія: первое — соціализмъ, мечта устроить Царствіе Божіе безъ Бога; второе — индивидуализмъ, мечта книжныхъ затворниковъ, подобныхъ Ренану и Флоберу, о верховномъ правительствѣ самодержавныхъ мудрецовъ — «мандариновъ». И третье, послѣднее — католичество, мечта о возрожденіи средневѣковой теократіи съ римскимъ папой во главѣ. Въ соціализмѣ, какъ это нерѣдко случается, Стриндбергъ былъ женолюбцемъ, феминистомъ; отрекшись отъ соціализма, какъ тоже часто бываетъ, сдѣлался женоненавистникомъ. Наконецъ переходныя ступени отъ второго превращенія къ третьему — окультизмъ, алхимія, магія, теософія.
И каждый разъ, какъ въ новую вѣру крестится, — онъ ее не только исповѣдуетъ, но и проповѣдуетъ — пророчествуетъ. Въ этомъ вся его бѣда: назвался груздемъ, полѣзай въ кузовъ; назвался пророкомъ, жди провокаціи.
Это и сбылось надъ Стриндбергомъ.
И здѣсь, какъ вездѣ, провокація обоюдная: обличалъ — обличаютъ; требовалъ — требуютъ; провоцировалъ — провоцируютъ.
Учитель ушелъ впередъ, а ученики, отставая, дѣлались врагами? И враговъ у него теперь больше, чѣмъ волосъ на головѣ. Соціалисты, «мандарины», женщины, оккультисты, алхимики, маги, теософы, можетъ-быть, и католики, которые чуютъ въ немъ измѣну, — все это несется за нимъ по пятамъ, какъ свора гончихъ за раненымъ звѣремъ или толпа Евменидъ за убійцею.
Манія пророчества, манія величія переходитъ въ манію преслѣдованія, опять-таки не въ переносномъ, а въ точномъ смыслѣ слова. Онъ уже сидѣлъ въ сумасшедшемъ домѣ. Читая Адъ, испытываешь страхъ, какъ бы онъ опять туда не вернулся.
Всюду чудятся ему «покушенія»: врачи хотятъ его упрятать въ желтый домъ, женщины — отравить, соціалисты — зарѣзать, анархисты — взорвать, оккультисты — заколдовать, алхимики и маги — убить электрическимъ токомъ, который по ночамъ, когда онъ спитъ, направляется въ самое сердце его черезъ потолокъ и стѣны изъ какой-то сложной машины, поставленной на чердакѣ или крышѣ сосѣдняго дома: онъ задыхается и, выскакиваетъ въ окно. Бѣгаетъ изъ дома въ домъ, изъ города въ городъ, изъ страны въ страну, но нѣтъ убѣжища, нѣтъ спасенія: вездѣ враги, соглядатаи, сыщики, провокаторы.
До какого безумія дошелъ онъ, можно судить по тому, что въ ласкѣ собственной матери онъ видитъ провокацію.
И не только люди, но и животныя, бездушныя вещи, преслѣдуютъ, подсиживаютъ, пророчествуютъ, провоцируютъ. Ночные шорохи, игра тѣней на вдавленной подушкѣ, игра свѣта на шероховатостяхъ цинковой ванны, стеариновыя сосульки оплывшей свѣчи, открывшаяся на вѣщей страницѣ книга, поднятый на улицѣ лоскутокъ газетной бумаги съ неоконченною фразою, скрещенные на лѣсной тропинкѣ, въ видѣ буквъ, сучки — все — чудо, все — знаменье, все — «перстъ», пророчество или провокація. Въ томъ-то и ужасъ его, что не умѣетъ онъ отличить пророчество отъ провокаціи, Бога — отъ дьявола. — «Я искалъ Бога и нашелъ дьявола». — Да, древній Отецъ лжи — исконный Провокаторъ. И отецъ посылаетъ дѣтей своихъ, безчисленныхъ мелкихъ бѣсовъ. Дьявольское пророчество — провокація становится вѣчно вѣющей, пламенѣющей недотыкомкой безумія. Отнынѣ вся жизнь его — сплошной бредъ, сплошной адъ.
И вовсе не выходъ, какъ думаетъ Стриндбергъ, а глубочайшій послѣдній «кругъ» ада — его послѣднее обращеніе въ католицизмъ.
Опять, увы, опять и тутъ пророчество, и тутъ провокація. — «Раздается проповѣдь Крестоваго похода противъ турокъ и евреевъ — и скоро на площадяхъ запылаютъ первые костры, на которыхъ будутъ сжигать вѣдьмъ». — «Мнѣ стало ясно, что освобожденіе человѣчества — одна нелѣпость». Какъ будто можно сжечь недотыкомку на кострѣ инквизаціи! Какъ будто всякая инквизиція, старая и новая, не та же провокація! Какъ будто римскій папа, назвавшій себя «непогрѣшимымъ учителемъ», — не всемірно-историческое нарушеніе заповѣди: «не называйтесь учителями»!
Кажется, впрочемъ, самъ Стриндбергъ чувствуетъ, что его крещеніе въ римскую вѣру такое же непрочное, какъ и всѣ остальныя. Десницею созидаетъ, шуйцею разрушаетъ. «Дорога креста ведетъ меня назадъ къ религіи моихъ предковъ», т.-е. къ римскому католичеству. — Это съ одной стороны, а съ другой: «примиреніе со старою религіею, т.-е. съ римскимъ католицизмомъ, невозможно: насъ ожидаетъ не возвратъ къ отжившимъ идеаламъ, а движеніе къ новому».
Кажется, самъ онъ чувствуетъ, что попалъ не туда — не на лоно матери, а подъ розги мачехи. — «Развѣ религія — наказаніе, а Христосъ — Мститель?» спрашиваетъ онъ и знаетъ, что если получилъ отвѣтъ, то не словами, а розгами. — «Что же дѣлать? Смириться… Смириться передъ Богомъ? Но развѣ не кощунство — превращать Всевышняго въ плантатора, владѣющаго неграми?» — «Всѣ древніе боги превращались въ демоновъ: Прометей-Люциферъ сталъ Сатаной. Неужели же и…?» Тутъ русскія цензурныя точки. Но смыслъ понятенъ: «я искалъ Бога и нашелъ дьявола».
Нѣтъ, дѣйствительный исходъ изъ ада — не католицизмъ, не обращеніе въ какую бы то ни было старую или новую вѣру, а лишь обращеніе въ себя самого («metanoite, опомнитесь, обратитесь»), окончательное сознаніе того грѣха, за который онъ попалъ въ адъ.
«Моя жизнь — знаменье, примѣръ, служащій другимъ для исправленія; притча для доказательства ничтожества славы; притча для юношества о томъ, какъ не слѣдуетъ жить; притча — я, считавшій себя пророкомъ и оказавшійся нынѣ жалкимъ хвастуномъ».
Кто говоритъ такъ, тотъ не погибъ. Но и не спасся; чтобы спастись, надо не говорить, а дѣлать. И если бы Стриндбергъ началъ дѣлать, то прежде всего сжегъ бы книгу свою, ибо такихъ книгъ нельзя писать, нельзя читать. Это не книга, а та черепица, которою скребъ струпья свои прокаженный Іовъ. Какъ будто слышится и самый звукъ ужаснаго скребка. И книга выпадаетъ изъ рукъ…
Что ужъ тутъ говорить! Хочется сдѣлать, какъ друзья Іова: «сидѣли съ нимъ семь дней и семь ночей; и никто не говорилъ ему ни слова, ибо видѣли, что страданіе его весьма велико».
А когда молчать не хватитъ силъ, то скажемъ: бѣдный Стриндбергъ, бѣдные мы! Ибо не онъ одинъ, "а мы всѣ въ аду, всѣ ждемъ второго Господня сошествія въ адъ. Маленькія дѣти, почти голыя, выброшенныя на улицу въ лютый морозъ, — сидимъ, замерзаемъ и плачемъ, и кричимъ — не докричимся матери.
И еще скажемъ ему, чтобъ не слишкомъ онъ боялся и стыдился своего безумія: оно вѣдь не только его, но и наше; надъ всѣми нами свиститъ и воетъ ураганъ безумія — кто головой выше, надъ тѣмъ страшнѣе; былинки гнетъ, дубы выворачиваетъ съ корнемъ. Такіе разные, но одинаково современные люди, какъ Мопассанъ и Гаршинъ, Ницше и Глѣбъ Успенскій, одинаково сходятъ съ ума. И Достоевскій скользилъ по краю той же пропасти. Л. Толстой, это воплощенное душевное здоровье, нѣкогда пряталъ онъ себя ружье, чтобъ не застрѣлиться, веревку, чтобъ не повѣситься. И теперь, уже каменѣя въ своей старческой мудрости, не выдержалъ, вдругъ закричалъ: «Накиньте намыленную веревку на мою старую шею!» Отчего не умолкаетъ въ ушахъ этотъ крикъ, раздавшійся, точно крикъ послѣдняго ужаса, послѣдняго безумія, не только надъ Россіей, но и надъ, всѣмъ человѣчествомъ?
Кажется иногда, что въ настоящее время абсолютное душевное здоровье — абсолютная пошлость.
Это, конечно, не такъ. Если путь къ религіи — черезъ безуміе, то сама она — высшій разумъ; если путь къ религіи — черезъ болѣзнь, то сама она — высшее здоровье. Истинно религіозными людьми могутъ быть только безконечно разумные, безконечно здоровые. Чудо исцѣленія — первое чудо религіи.
Но, пока не совершится оно, не будемъ считать немощь нашу здоровьемъ, безуміе наше — пророчествомъ. Будемъ помнить, что, когда заговоритъ пророчество, пророки замолчатъ. И не на кострахъ инквизиціи, не на ночныхъ огняхъ безумія, а только въ утреннемъ солнцѣ свободы и разума недотыкомка ложнаго пророчества — провокація до тла сгоритъ.