«Аполлонъ», № 3, 1909
Въ литературѣ существуютъ нѣкоторые неумирающіе идеалы, которые проявляются въ извѣстныя историческія эпохи у разныхъ народовъ и подъ разными личинами, оставаясь въ своей логической сущности неизмѣнными. Исторически они могутъ быть обоснованы и оправданы; съ точки зрѣнія общественности они приносятъ извѣстную пользу, но для искусства они вредны, безполезны и обременительны.
Къ такимъ идеаламъ принадлежитъ фикція объ «естественномъ человѣкѣ». Почти всѣ мечтавшіе о моральномъ исправленіи общественнаго строя пытались изобрѣсти своего «естественнаго человѣка». Его педагогическое удобство было слишкомъ очевидно: тѣ, кому хотѣлось разсматривать историческіе пережитки, народныя традиціи, общественныя кристаллизаціи словомъ, всѣ вообще органическіе процессы общества не какъ накопленіе культуры, а какъ «ложь условностей», тѣ для наглядности должны были противопоставлять реалистически-обличительнымъ картинамъ современнаго имъ общества искусственно ими созданный идеалъ «естественнаго человѣка».
Какъ всѣ гомункулы и автоматы, онъ таилъ въ себѣ притягательныя силы пустоты и въ то же время готовилъ опасности и разочарованія. Мало кто изъ великихъ умовъ Европы, начиная съ Ренессанса, избѣжалъ его отравы. Открытіе древнихъ культуръ Америки, которыя охотно были приняты за райское состояніе человѣка, повело къ созданію «добродѣтельнаго дикаря». Для «естественнаго человѣка» была найдена фиктивная конкретность. Уже Монтэнь начинаетъ попрекать своихъ современниковъ добродѣтельными — «viri а diis recentes». Буревѣстникъ революціонныхъ эпохъ — «добродѣтельный дикарь» въ XVIII вѣкѣ получаетъ полное господство. Робинзоновъ Пятница, трагическая идиллія Бернардена де Сенъ-Пьеръ, канонизація естественнаго человѣка у Pycco, даже кое-какіе изъ персонажей въ сказкахъ Вольтера, свидѣтельствуютъ на разные лады о томъ же опасномъ и «полезномъ» идеалѣ, мѣшающемъ свободному изслѣдованію и принятію жизни.
Вызванный къ Существованію столькими заклинаніями, «добродѣтельный дикарь» появляется во время Революціи, и, если 14 іюля и 2 сентября онъ еще движимъ внушенною ему суровою литературною добродѣтелью, то третьяго и четвертаго сентября онъ уже становится тупымъ, кровожаднымъ и не мудрымъ звѣремъ. Идеализацію промышленнаго прогресса у Сенъ Симона можно разсматривать какъ реакцію своего рода противъ диктатуры «добродѣтельнаго дикаря». Но авторитетъ «добродѣтельнаго дикаря» въ области соціальныхъ построеній далеко не подорванъ. Въ характерахъ современныхъ соціалистовъ мы можемъ наблюдать самыя забавныя арлекинады отъ смѣшенія этихъ двухъ идеаловъ: идеала механическаго прогресса и идеала естественнаго человѣка. Размѣры популярности Толстого и Горькаго на Западѣ свидѣтельствуютъ о неискоренимости мечты о «добродѣтельномъ дикарѣ». По всему ходу своего культурнаго развитія и по условіямъ переживаемой исторической эпохи, Россія оказалась обѣтованной страной для самыхъ разнообразныхъ воплощеній, добродѣтельнаго дикаря*. Русскимъ утопистамъ и моралистамъ нечего было искать его въ Америкѣ, онъ былъ подъ руками. Идеализованный мужикъ, нигилистъ, опростившійся интеллигентъ, босякъ…-- все это различныя гримасы одной и той же литературной маски. Суровый и смѣлый но всегда ограниченный моральной идеей, реализмъ русскаго романа органически слился съ антихудожественнымъ идеаломъ «естественнаго человѣка». Добродѣтельный дикарь нашелъ свои пути и ходы въ литературѣ. Онъ сталъ представителемъ естественной народной совѣсти, естественной народной мудрости, онъ обладалъ «святой плотью», лишенной всякихъ свойствъ и отправленій и, въ частности, пола. Характерно то, что лишь тогда, когда авторы относились къ «добродѣтельнымъ дикарямъ» съ сознательнымъ или безсознательнымъ несочувствіемъ, какъ Гончаровъ къ Марку Волохову или Тургеневъ къ Базарову, лишь тогда они снабжали ихъ нѣкоторыми признаками пола. Эта примитивная безполость «естественнаго человѣка» не могла длиться вѣчно. Глубокія химическія реакціи, вызванныя революціонными движеніями девятисотыхъ годовъ, разъѣли плеву стыдливости и создали потребности въ новыхъ моральныхъ критеріяхъ уже въ области пола. Идеалъ естественнаго человѣка, излюбленный и воспитанный русской литературой, былъ готовъ къ услугамъ новыхъ беллетристовъ, оставалось лишь наполнить его новымъ содержаніемъ. Арцыбашевъ создалъ Санина. Этого можно было ожидать. Санинъ — неизбѣжное звено въ эволюціи естественнаго человѣка. Литературная критика не признала этого новаго «добродѣтельнаго дикаря» добродѣтельнымъ. Она была шокирована, испугана, возмущена… И совершенно напрасно, такъ какъ онъ былъ созданъ въ самыхъ лучшихъ традиціяхъ русскаго идейнаго романа. Что сами традиціи плохи — это ужъ другое дѣло. Естественный человѣкъ остался въ ликѣ Санина попрежнему прямолинейно-честенъ и добродѣтеленъ, но, прикоснувшись къ самой «естественной» области человѣческой души, къ области пола, въ которой все существуетъ лишь психологическими условностями, онъ оказался смѣшонъ, нелѣпъ и возмутителенъ.
Впрочемъ, молодежь, для которой спеціально и предназначается эта кухня идеаловъ, не отвернулась, не проглядѣла, но приняла и одобрила этого новаго дикаря, новаго учителя жизни. Типъ новаго «естественнаго человѣка», новаго апостола борьбы съ «условностями» въ области пола, привился и размножился. Арцыбашевъ еще грѣшитъ кое-гдѣ объективной художественностью. А. Каменскій стоитъ уже внѣ этихъ слабостей. Онъ весь пламенѣетъ !!!!!!!!!!па?осомъ проповѣдника «новыхъ отношеній». Это даетъ ему силу. Мы помнимъ, какъ его вопль о томъ, что невозможно незнакомымъ людямъ приходитъ въ чужія квартиры, вызвалъ цѣлое движеніе и образованіе общества «Одинокихъ», которое ставило себѣ цѣлью создать такія условія жизни, чтобы каждый могъ войти въ незнакомый домъ въ любой часъ и быть встрѣченнымъ тамъ разговоромъ и самоваромъ. Мы ничего не знаемъ о дальнѣйшей судьбѣ этого общества, но новый романъ А. Каменскаго «Люди» представляетъ естественное развитіе тѣхъ идей, которыя были положены въ основу вышеупомянутаго разсказа.
Этотъ романъ проникнутъ единой и страстной проповѣдью противъ условности.
«Главное — искренность, искренность, искренность. Пока люди будутъ говорить заученныя фразы и продѣлывать заученные жесты, не можетъ быть счастья на землѣ»… «Трудно было понять, кто настоящій хозяинъ громадной, заставленной, вещами квартиры — вещи или живые люди? Съ ненужной осторожностью, чуть не на цыпочкахъ ступали по коврамъ и въ неудобныхъ придуманныхъ позахъ, раздвигая фалды сюртуковъ и откидывая въ сторону подолы юбокъ. садились на хрупкіе диванчики и на стулья… Трусливо оглядѣвшись по сторонамъ, вдругъ закидывали голову и съ безумной яростью запускали зубочистки въ ротъ. Ненавидѣли всею душой и мысленно ругали самой площадной бранью сосѣда, заслонявшаго дорогу къ вазѣ съ зернистой икрой, или даму, съ кокетливой улыбкой просившую передать какъ разъ намѣченный остатокъ закуски»…… «Нѣтъ иной причины, кромѣ яркаго электрическаго свѣта и по незнакомому разставленной мебели, къ тому чтобы сорокъ совершенно независимыхъ другъ отъ друга человѣкъ на разные лады лгали сами передъ собою. Каждый изъ нихъ въ отдѣльности способенъ быть искреннимъ въ четырехъ знакомыхъ стѣнахъ, когда, гримасничая передъ зеркаломъ. онъ выкрикиваетъ ему одному извѣстныя, причудливыя, стыдныя слова, или танцуетъ на одной ногѣ отъ радости или щиплетъ самъ себя отъ злости. И онъ отлично знаетъ, что такъ же, по сосѣдству съ нимъ, за стѣной, поступаетъ и другой и третій». — «Есть какая-то основная и притомъ ужасно легко неправимая ошибка въ отношеніяхъ между людьми, дѣлающая обстановку, костюмы, жесты и вообще условность нашими настоящими господами. И одна возможность, по уговору, ну такъ вродѣ игры въ фанты, что-ли, пренебречь всѣмъ этимъ — могла-бы радикально обновить жизнь». Вотъ основные мотивы недовольства формами жизнь y Анатолія Каменскаго. Идейная зависимость ихъ отъ «Общественнаго Договора» Руссо и проповѣди опрощенія Льва Толстого несомнѣнна. Героемъ Каменскаго является «бывшій студентъ» Виноградовъ — апостолъ новой естественности.
«Какихъ нибудь два года тому назадъ онъ самъ съ волненіемъ переступалъ пороги аудиторій, слушалъ очаровательную, шелестящую тишину библіотекъ, говорилъ съ каѳедры въ кружкахъ, пока не нашелъ своего единственнаго призванія, не почуялъ приближенія праздника на землѣ. Долой практическія науки, измышляющія устройство изящныхъ тюремъ, красивыхъ вмѣстилищъ лжи!.. Но что же дѣлать? Только одно: перестать лгать. Если человѣкъ — звѣрь, то дайте ему свободно быть звѣремъ. Если человѣкъ — любовь, дайте ему проявить себя до конца, и онъ самъ создастъ себѣ новый союзъ со всѣми». Виноградовъ любитъ людей. «Вотъ, они, люди, люди, — вотъ излюбленный тобою, ходящій, сидящій, говорящій и корчащій всевозможныя гримасы матеріалъ. Радуйся же, купайся въ немъ, объѣдайся имъ, смотри и слушай» — говоритъ онъ самъ себѣ. Его апостольское служеніе заключается въ томъ, что онъ, говоря словами Willy «поощряетъ пороки своихъ современниковъ». Самъ же онъ считаетъ это уроками естественности. Какъ фанатикъ идеи, онъ совершаетъ при этомъ поступки странные и смѣшные по внѣшности, но они не кажутся смѣшными, а импонируютъ окружающимъ. Такъ онъ поселяется на чужихъ квартирахъ, спаиваетъ мужей, развращаетъ женъ, сажаетъ себѣ на колѣни старичковъ генераловъ, ведетъ во всѣхъ общественныхъ мѣстахъ свою проповѣдь и словами, и поступками. И такъ велика сила его идеи, что его не бьютъ, не выгоняютъ изъ дому> а скорѣе всѣ заискиваютъ y него и ищутъ его дружбы. Такое поведеніе окружающихъ указываетъ съ несомнѣнностью на то, что въ лицѣ Виноградова мы имѣемъ дѣло съ завѣтной мечтой Анатолія Каменскаго о «естественномъ человѣкѣ», съ героемъ, передъ которымъ должны склоняться всѣ фантоши придуманнаго имъ міра.
Безкорыстіе Виноградова подвергается тяжелому испытанію — тому испытанію, которому авторы всегда подвергаютъ своихъ героевъ, чтобы доказать ихъ чистоту и твердость, — любви. Виноградовъ чувствуетъ, что любитъ Надежду — строгую и серьезную дѣвушку, дочь профессора и внучку министра, которую онъ поставилъ себѣ цѣлью освободить и провести черезъ полъ. И все же, ради идеи отъ отрекается отъ своей собственной любви. Онъ отдаетъ ее своему другу Нарановичу, который принимаетъ дамъ, одѣтый въ черную женскую рубашку, и насилуетъ ихъ черезъ пять минуть знакомства не ради идеи, а «для себя». Предъ этимъ Внноградовъ говоритъ себѣ такія патетическія слова:
Ты видишь, настанетъ день, когда ты, повинуясь себѣ, предашь Надежду и только не будешь стоять въ дверяхъ, ибо тутъ, кромѣ всего остального, тебѣ будетъ нужно побѣдить самое страшное, самое послѣднее — любопытство. Ты сдѣлаешь это потому, что ты не боишься за нее, и потому что ты не найдешь для нея лучшаго звѣря, чѣмъ Нарановичъ, и любя ее — да, да, ты уже любишь ее — ты поведешь ее жестокой, вѣрной и ласковой рукой тѣми путями, которыми шелъ самъ, все испытавшій, ничѣмъ не пресытившійся и чистый, и, если ты теперь побѣдишь въ себѣ самомъ остатки деспота, собственника и лицемѣра, ты будешь счастливъ потомъ… Сдѣлай себя лучшимъ для нея. Закали свою любовь отреченіемъ и утратой, и твое будетъ твоимъ. Ты разжегъ въ ней любопытство и неужели эгоизмъ самца можетъ остановить тебя на полпути? Веди же ее туда, куда хотѣлъ. Стой въ сторонѣ, смотри на нее могущественно и кротко, и говори свое: «Такъ надо. Хороишо». Пусть жадный звѣрь поглотитъ ее, твою будущую невѣсту, а ты стой и говори: «да, да, все хорошо». Пусть твоя проповѣдь будетъ чиста и безкорыстна. Пусть идетъ, пусть увидитъ бездну, пусть очистится, чтобы сдѣлаться зрячей, какъ ты. И если ты не потеряешь ее навсегда, то возьмешь ее большой, равной себѣ". Этотъ монологъ указываетъ на ту нравственную высоту, на которой стоитъ благородный, честный и самоотверженный Виноградовъ. Естественно, что все сбывается такъ, какъ онъ сказалъ. Онъ сводитъ Надежду съ Нарановичемъ, самъ почти умираетъ отъ мукъ ревности, но побѣждаетъ свою боль. Дѣдъ — министръ, одинъ все видитъ, понимаетъ и благословляетъ подвигъ Виноградова: «3наю все, знаю про ж_е_р_т_в_у. По моему напрасно. Могъ добиться самъ. Идею твою понялъ. Безполезный героизмъ. Могъ самому себѣ повѣрить на слово»… Умный дѣдъ — министръ умираетъ и оставляетъ Виноградову наслѣдство. Надежда послѣ романа съ Нарановичемъ выходить замужъ за знаменитаго писателя (но идіота) Березу. Но добродѣтель должна быть вознаграждена: Надежда убѣгаетъ отъ Березы вмѣстѣ съ Виноградовымъ.
Въ виду того, что этотъ романъ совершенно лишенъ какихъ бы то ни было художественныхъ достоинствъ, которые могли бы подкупить эстетическіе вкусы наивныхъ читателей, можно пожелать ему наиболѣе широкаго распространенія. Онъ съ рѣдкою наглядностью выявляетъ извѣстныя слабыя стороны русскаго идейнаго романа, настолько защищеннаго именами корифеевъ русской литературы, что даже каррикатуры «добродѣтельныхъ дикарей» y Горькаго. Леонида Андреева и Куприна не могли его окончательно дискредитировать. Еще нѣсколько такихъ наглядныхъ образцовъ, какъ «Люди» Каменскаго, и можно будетъ освободиться отъ обязанности относиться серьезно къ такимъ литературнымъ проповѣдямъ. Пока же ихъ популярность неволитъ это дѣлать.