[214]
I.

Уже третій день, какъ „Ястребъ“ стоитъ въ Гонконгѣ, отдыхая въ затишьѣ закрытаго рейда, послѣ бурнаго перехода изъ Сингапура, во время котораго была трепка.

Весь черный, съ бѣлой полоской, нашъ клиперъ сіяетъ теперь блескомъ и безукоризненной чистотой щегольского военнаго судна. Красивые обводы корпуса, его посадка, стройный, чуть-чуть подавшійся назадъ рангоутъ, съ выравненными реями и подтянутымъ такелажемъ ласкаютъ самый взыскательный морской глазъ. Изъ бѣлой трубы вьется дымокъ. Это работаетъ опрѣснитель, превращающій соленую морскую воду въ прѣсную.

Мы въ большомъ обществѣ. Англійская эскадра, военныя суда другихъ націй, океанскіе пароходы, десятокъ изящныхъ яхтъ гонконгскихъ спортсменовъ, парусные „купцы“ всевозможныхъ типовъ подъ разными флагами и неуклюжія большія джонки съ глазами драконовъ на тупыхъ носахъ оживляютъ рейдъ. [215]

Безвѣтрянное утро дышетъ палящимъ зноемъ. На небѣ ни облачка. Заштилѣвшая бухта словно млѣетъ подъ ослѣпительно-жгучимъ солнцемъ. Изрѣдка только пронесется изъ-за горъ легкій порывчикъ, и тогда раздуваются флаги и вымпела, лѣниво поникшіе въ раскаленномъ воздухѣ, и по зеркальной поверхности рейда пробѣгаетъ рябь.

Не смотря на удушливую жару, на рейдѣ—движеніе. Отъ города къ кораблямъ и обратно то и дѣло снуютъ многочисленныя „шампуньки“, китайскія лодки съ навѣсомъ изъ циновокъ посрединѣ. Такая „шампунька“ быстро скользитъ по водѣ, необыкновенно ловко управляемая однимъ китайцемъ гребцомъ, который скоро и часто вертитъ весломъ у кормы и, повидимому, не смущается зноемъ.

Матросы, только что окончившіе „убирку“, жадными глазами поглядываютъ съ палубы на большой красивый, совсѣмъ европейскій городъ съ роскошными зданіями среди купъ зелени, живописно расположенный амфитеатромъ по склону большой горы маленькаго оголеннаго скалистаго острова.

Этотъ островъ принадлежитъ англичанамъ. Еще въ сороковыхъ годахъ пустынная и безлюдная скала вблизи материка,—теперь Гонконгъ лучшій портъ Китайскаго моря, цвѣтущая морская колонія Англіи и одинъ изъ красивѣйшихъ городовъ дальняго Востока.

На бакѣ—обычномъ матросскомъ клубѣ—пока неизвѣстно насчетъ дня, въ который отпустятъ команду на берегъ. Боцманъ Савельевъ хранитъ многозначительное молчаніе, ибо онъ самъ ничего не знаетъ, такъ какъ старшій офицеръ не отдавалъ ему никакихъ приказаній. Вѣстовые, вертящіеся около офицеровъ и испрошенные: „не слыхать ли чего?“, отвѣчали, что „разговора объ этомъ не было“. Такимъ образомъ, матросамъ приходилось изнывать въ ожиданіи побывать на желанномъ „берегу“ и издали любоваться городомъ, сулящимъ, повидимому, не мало удовольствій.

Гребцы съ вельбота и катера, не разъ отвозившіе на берегъ капитана и офицеровъ и сами побывавшіе около пристани, могли сообщить любознательнымъ товарищамъ довольно точныя свѣдѣнія лишь относительно доброкачественности и крѣпости джина въ ближнемъ кабачкѣ. Остальныя же свѣдѣнія, не менѣе любопытныя для матросовъ, были крайне поверхностны. Что-же касается до наблюденій гребцовъ надъ „длиннокосыми“ (такъ называли матросы китайцевъ) у [216]пристани и разсказовъ о томъ, какую они, кромѣ риса, прости Господи, жрутъ „нечисть“,—то все это не особенно интересовало слушателей, тѣмъ болѣе, что они успѣли уже ознакомиться съ китайцами въ первый-же день прихода на рейдъ.

Едва успѣли отдать якорь и спустить шлюпки, какъ клиперъ былъ окруженъ большими и маленькими „шампуньками“, словно шайкой пиратовъ, и въ ту-же минуту, низко кланяясь и присѣдая, появились на палубѣ поставщики, коммиссіонеры, торговцы, портные, мущины-прачки, продавцы фруктовъ, художники, словомъ всевозможный китайскій людъ. Разрѣшено было впустить на клиперъ не болѣе десяти человѣкъ, но китайцы какъ-то ухитрились взбираться на палубу, проскальзывая мимо боцмана, и скоро ихъ набралось множество. Они запрудили шканцы, пробирались внизъ, заглядывали въ каюты. Суя съ умильнымъ видомъ въ руки свои рекомендаціи и развязывая короба и узлы, торгаши показывали ящики, рѣзныя вещи изъ черепахи и слоновой кости, вѣера и матеріи, портные предлагали снять мѣрку или купить готовые пиджаки изъ чечунчи. Кто-то на скверномъ англійскомъ языкѣ рекомендовалъ офицерамъ, таинственно улыбаясь, посѣтить чайный домъ и китайскій театръ. Художникъ, показывая образцы, убѣждалъ снять портретъ—всего пять долларовъ. Старый, худощавый китаецъ съ видомъ ученаго, въ большихъ очкахъ, оправленныхъ черепахой, раскрылъ маленькій мѣшечекъ съ разными пилочками и буравчиками и, нагнувшись, показывалъ на ногу одного лейтенанта. Въ чемъ дѣло? Изъ врученнаго сертификата оказывается, что это мозольный операторъ, производящій свои операціи безъ малѣйшей боли.

На бакѣ, среди матросовъ, расхаживаютъ торгаши съ рубахами и двое шапочниковъ. У нихъ пачки форменныхъ матросскихъ фуражекъ, и они выкрикиваютъ:

— Фуляски… Люсіанъ фуляски!

— Ишь желторожій! По нашему научился, шельма!—смѣются матросы, трогаютъ китайцевъ за косы и разглядываютъ фуражки.

— Почемъ берешь?

— Одина доляри!—говоритъ китаецъ, показывая для большей убѣдительности одинъ палецъ.

— Полъ-доларя хочешь?—возражаетъ матросъ, показывая въ свою очередь полъ-пальца.

Китаецъ сперва кобянится, но скоро соглашается, и нѣсколько матросовъ покупаютъ обновки. [217]

А толпа между тѣмъ все увеличивается. На палубѣ настоящій базаръ. Китайцы суетятся и кричатъ. Смущенный боцманъ Савельевъ не знаетъ, какъ ему быть. Онъ гонитъ одного, другого, но на мѣсто прогнаннаго является третій, а, можетъ быть, и тотъ-же самый,—всѣ они кажутся, съ непривычки, на одно лицо.

Наконецъ капитанъ рѣшительно приказалъ прогнать китайцевъ, тѣмъ болѣе, что уже подъ носомъ клипера завертѣлись подозрительныя лодченки, съ которыхъ таинственно показывались бутылки. Якорная цѣпь могла служить удобнымъ сообщеніемъ.

Получивъ категорическое приказаніе вахтеннаго офицера: „очистить палубу отъ китайцевъ“, боцманъ Савельевъ началъ, по своему обыкновенію, съ того, что, подойдя къ нимъ, осыпалъ ихъ самой отборной и энергичной руганью, на которую только было способно неистощимое боцманское вдохновеніе, и ужъ затѣмъ указалъ на выходъ краснорѣчивымъ жестомъ руки, поясняя его словами:

— Проваливай желторожіе! Маршъ!

Хотя „желторожіе“ и не оцѣнили по достоинству импровизаціи боцмана, но и его сердитый видъ и здоровенный кулакъ заставили собираться уходить. Собирались они, впрочемъ, такъ копотливо, наровя скрыться отъ глазъ пришлаго „варвара“, что Савельевъ вынулъ изъ кармана линекъ. Тогда только испуганные китайцы заторопились, и палуба была очищена. Но не внимая соревновательной брани двухъ боцмановъ и нѣсколькихъ унтеръ-офицеровъ, не отходили отъ борта. Тогда велѣно было принести бранспойтъ, и пущенная струя разогнала „шампуньки“. Онѣ отъѣхали на почтительное разстояніе и остановились. И только послѣ часа напраснаго ожиданія, что ихъ позовутъ, и послѣ тщетныхъ попытокъ нѣсколькихъ смѣльчаковъ приблизиться къ борту, вся эта флотилія уплыла, забуровивъ веслами, въ городъ.

На клиперѣ остался лишь одинъ китаецъ Атой, заплывшій жиромъ, откормленный пожилой человѣкъ, съ плутоватымъ взглядомъ маленькихъ глазъ, необыкновенно солидный и, казалось, безстрастный въ своемъ щегольскомъ шелковомъ халатѣ свѣтло-голубого цвѣта и въ новой шапочкѣ съ чернымъ шарикомъ. Атой—рекомендованный компрадоръ, т. е. поставщикъ провизіи. Не смотря на свой степенный видъ и [218]манеры, полныя важнаго достоинства, онъ производитъ впечатлѣніе большого мошенника. Его носъ точно чуетъ хорошую добычу.

II.

Пробило восемь стклянокъ и прозвонили рынду. На всѣхъ военныхъ судахъ взвились флаги, обозначающіе полдень. Матросы отобѣдали и собирались было отдыхать, какъ боцманъ Савельевъ, придя отъ вахтеннаго офицера на бакъ, разстопырилъ длинныя ноги и, приставивъ къ губамъ дудку, сдѣлалъ обычную гримасу, надулъ свои щеки и залился соловьемъ, послѣ чего весело прокричалъ зычнымъ, напоминающій тромбонъ, голосомъ:

— Первая вахта на берегъ! Живо!

Матросы обрадованно встрепенулись.

„Наконецъ-то!“ говорили, казалось, ихъ внезапно просвѣтлѣвшія лица.

— А когда второй вахтѣ, Максимъ Алексѣичъ?—спросилъ кто-то боцмана.

— Завтра!—поспѣшно отвѣчаетъ боцманъ и уходитъ внизъ, въ свою каютку, чтобы пріодѣться для „берега“.

Савельевъ любилъ пофрантить и задать, какъ онъ говорилъ, „форцу“ передъ иностранными людьми, а главное, передъ англійскими матросами, которыхъ онъ не долюбливалъ за то, что они „носъ дерутъ“.

Предвкушая заранѣе удовольствіе попробовать нахваленнаго англійскаго джина, марсовой Акимъ Ждановъ весь просіялъ послѣ боцманской команды и, не докуривши маленькой трубочки, набитой махоркой, загасилъ въ ней огонь, придавивъ его своимъ просмоленнымъ, карявымъ большимъ пальцемъ, сунулъ трубку въ карманъ штановъ и торопливой матросской побѣжкой бросился къ трапу и спустился на кубрикъ.

Съ такою-же веселой поспѣшностью онъ досталъ изъ рундука свой мѣшокъ съ вещами, вынулъ изъ него чистую рубаху и штаны, новую пару сапогъ, собственноручно имъ сточенную изъ казеннаго товара, и завернутый въ тряпицу долларъ и, слегка обмывъ лицо и руки, сталъ одѣваться среди веселой, говорливой толпы матросовъ, обряжавшихся на берегъ.

Многіе матросы, охотники щегольнуть, облекались въ [219]собственныя матросскія рубахи съ передами и воротниками изъ тонкаго шертинга, повязывали шеи черными шелковыми платками, пропуская концы сквозь металлическое кольцо, и одѣвали собственные чехлы на фуражки. Нѣкоторые брали даже въ руки клѣтчатые носовые платки, больше, впрочемъ, для „вида“. Всѣ эти вещи покупались хозяйственными матросами на деньги, прикопленныя отъ заслуги[1].

У Акима Жданова никакихъ собственныхъ вещей никогда не водилось и, признаться, даже и казенныя не всегда береглись въ должной сохранности. Костюмъ его, хотя и не отличался особеннымъ щегольствомъ, но все сидѣло какъ-то необыкновенно ловко и хорошо на Акимѣ.

Это былъ небольшого роста, худощавый, сильный и крѣпкій человѣкъ лѣтъ за тридцать, служившій во флотѣ болѣе десятка лѣтъ. Его загрубѣвшее и красноватое отъ вѣтра и загара лицо, окаймленное русыми бакенбардами, простое, не особенно красивое, съ небольшимъ широкимъ носомъ и толстыми губами, которыя прикрывались подстриженными усами,—отличалось добродушіемъ и смышленостью. Такимъ-же добродушнымъ выраженіемъ свѣтился и взглядъ его небольшихъ сѣрыхъ глазъ.

Въ своей, свободно облегавшей грудь, бѣлой холщевой рубахѣ съ синимъ отложнымъ воротомъ, открывавшимъ загорѣлую жилистую шею, опоясанный поверхъ штановъ толстымъ ремнемъ, отъ котораго спускался тоненькій ремешокъ, прикрѣпленный къ рабочему матросскому ножу, спрятанному въ карманъ, въ надвинутой на затылокъ шапкѣ,—Акимъ Ждановъ имѣлъ видъ и повадку молодца-работяги матроса, котораго не испугаетъ опасность. Но въ немъ не было того показнаго молодечества, какимъ щеголяютъ подчасъ матросы, особенно молодые. Напротивъ, вся его хорошо сложенная фигура, производила впечатлѣніе простоты и безпритязательности.

Покончивъ съ туалетомъ, Акимъ вынулъ изъ кармана свой единственный долларъ и въ нѣкоторомъ раздумьѣ глядѣлъ на блестящую монету, лежавшую на его широкой мозолистой ладони.

Казалось, въ душѣ Акима происходила какая-то борьба. [220]

Онъ хорошо зналъ свою слабость, изъ-за которой не мало претерпѣвалъ,—нарѣзываться до чертиковъ, когда попадалъ на берегъ и когда у него были деньги. Это еще куда ни шло—отчего не погулять матросу? Но бѣда была въ томъ, что какъ только Акимъ бралъ, по выраженію матросовъ, „четвертый рифъ“, т. е. переходилъ свой „градусъ“, тогда…

Самъ онъ рѣдко помнилъ, что бывало „тогда“, и напрасно припоминалъ вчерашнія свои дѣла, просыпаясь на клиперѣ безъ сапогъ и безъ фуражки, въ разорванной въ клочья рубахѣ, нерѣдко съ разбитымъ лицомъ, а одинъ разъ даже проснувшись въ лазаретѣ съ изрядной раной, полученной въ руку ножемъ. Приходилось Акиму узнавать отъ ребятъ, что съ берега его привезли связаннаго, что онъ „начисто раздѣлалъ“ англійскаго матроса, съ которымъ дрался, и если-бы не подоспѣли „наши“, то Акимъ совсѣмъ-бы „изничтожилъ“ человѣка. А не то разсказывалось, какъ Акимъ треснулъ унтеръ-офицера Лаврентьева, совсѣмъ зря, какъ сгрубилъ мичману и какъ на весь рейдъ оралъ, когда Акима подняли со шлюпки на клиперъ, и грозилъ всѣхъ разнести въ дребезги…

Отрезвѣвшій Акимъ обыкновенно внималъ всѣмъ этимъ сообщеніямъ и приходилъ въ ужасъ. „Неужто все это могло быть?“

Но грозный видъ старшаго офицера, призывавшаго Акима на расправу, ясно свидѣтельствовалъ, что все это было. И Акимъ съ виноватымъ выраженіемъ лица, потупивъ долу глаза, слушалъ и увѣщанія и угрозы, пересыпанныя бранью, переминаясь съ ноги на ногу и время отъ времени произнося тихимъ, подавленнымъ голосомъ:

— Виноватъ, ваше благородіе!

Подчасъ онъ съ тѣмъ-же покорнымъ видомъ выдерживалъ и затрещины озлившагося старшаго офицера, но все-таки не могъ дать обѣщанія, что впредь „этого“ не будетъ. Совѣсть не позволяла Акиму врать, и онъ уходилъ въ карцеръ или становился въ наказаніе на ванты, напутствованный обѣщаніемъ порки. Впрочемъ, это обѣщаніе не всегда приводилось въ исполненіе. На клиперѣ избѣгали тѣлесныхъ наказаній, да и притомъ и старшій офицеръ и остальные офицеры имѣли нѣкоторую слабость къ Акиму, какъ къ отличному матросу и превосходному человѣку.

Въ самомъ дѣлѣ Акимъ Ждановъ не только былъ [221]добросовѣстный, смышленый и безстрашный матросъ, но и на рѣдкость парень скромный и кроткій, не способный, казалось, обидѣть и мухи, онъ не даромъ пользовался общимъ расположеніемъ. Всѣ любили его за добрый уживчивый нравъ и за рѣдкую правдивость. Всѣ понимали, что у Акима золотое сердце.

И вотъ этотъ-то кроткій человѣкъ совсѣмъ преображался, когда ему зашибало въ голову. Онъ становился наглымъ задирой и ругателемъ, лѣзъ въ драку и готовъ былъ на всякое буйство, и чѣмъ оно бывало отчаяннѣе, тѣмъ любѣе Акиму. Казалось, что въ эти минуты онъ хотѣлъ вволю насладиться своимъ неудержимымъ произволомъ, своимъ „я“, для котораго нѣтъ никакой препоны, и показать, что онъ ничего не боится.

Сильно доставалось Акиму въ теченіи его службы. Его нещадно прежде пороли, полагая, что это исправитъ. Но порка не исправляла Акима. Онъ крѣпился извѣстное время, но когда его прорывало, снова буйствовалъ. На клиперѣ Акима ни разу не наказывали тѣлесно и жалѣли его. Это, кажется, дѣйствовало на Акима сильнѣе всякихъ наказаній, и онъ, случалось, возвращался съ берега, хоть и выпившій, но не до точки и буйствовалъ не столь какъ прежде.

— Ты-бы, Акимъ, бросилъ совсѣмъ пить,—говорилъ ему нерѣдко боцманъ Савельевъ.—Не умѣешь ты съ умомъ пить.

— Это точно, Максимъ Алексѣичъ, градуса своего не знаю. А бросить—нѣтъ силы.

— А ты попробуй.

— Пробовалъ… Ничего не выходитъ.

— До бѣды себя доведешь…

— И самъ понимаю, Максимъ Алексѣичъ… Долго-ли до бѣды.

— У дохтура полѣчись. Можетъ, у тебя болѣзнь.

— Лѣчился и у дохтура въ Кронштадтѣ. Славный такой дохтуръ, Ѳедоръ Василичъ былъ… Лѣкарство давалъ…

— И что-же?

— Зря лѣчился… Видно Господь Богъ мнѣ испытаніе послалъ.

— Давно-бы ты, Акимъ, унтеръ-офицеромъ былъ, ежели-бы не эта самая загвоздка.

— За этимъ я не гонюсь, Максимъ Алексѣичъ… Богъ съ [222]нимъ съ унтерцерствомъ, а главная причина: срамъ отъ этого моего буйства во хмѣлю.

Бесѣдовали на эту тему съ Акимомъ и нѣкоторые офицеры. Онъ больше отмалчивался съ виноватымъ видомъ неисправимаго человѣка.

III.

Проникнутый добрымъ намѣреніемъ не брать сегодня „четвертаго рифа“, Акимъ нѣсколько секундъ колебался: взять ли съ собой весь долларъ или теперь-же его размѣнять у кого-нибудь изъ товарищей, половину оставить на клиперѣ, а на другую выпить?

Благоразуміе подсказывало поступить именно такъ. И безъ того ужъ онъ былъ оставленъ „безъ берега“ за послѣднее свое безобразіе на мысѣ Доброй Надежды и въ Сингапурѣ просидѣлъ на клиперѣ въ то время, какъ товарищи гуляли на берегу. А онъ любилъ таки посмотрѣть на чужіе города и на чужихъ людей и всегда, бывало, сперва погуляетъ по городу и ужъ потомъ зайдетъ въ кабакъ.

„Не мало ли только будетъ? Джинъ, сказываютъ, здѣсь дорогъ?“ раздумывалъ Акимъ. „Пожалуй, дадутъ всего три стаканчика?“

Изъ затруднительнаго положенія Акима вывелъ подошедшій къ нему Василій Швецовъ. Они были земляки—оба вологодскіе и изъ одной деревни—вмѣстѣ служили на форъ-марсѣ, были между собою пріятели и на берегу обыкновенно гуляли вмѣстѣ. Швецовъ добросовѣстно берегъ товарища и старался удерживать его, когда замѣчалъ, что Акимъ приближается къ „градусу“.

Это былъ здоровый, съ богатырской грудью, средняго роста матросъ, съ пригожимъ румянымъ лицомъ и крѣпкими бѣлыми зубами, сверкавшими изъ-за полураскрытыхъ алыхъ губъ, веселый, бойкій на языкъ, парень, мастеръ побалагурить и посмѣшить матросовъ, спѣть пѣсню и отхватать на бакѣ трепака. Матросъ онъ былъ хорошій, но съ лукавой лѣнцой—любилъ полодырничать. Еще водилась за нимъ слабость: вралъ онъ, несосвѣтимо вралъ, довольно художественно и, такъ сказать, зря, безъ всякаго намѣренія повредить кому-нибудь своимъ враньемъ. Ужъ какъ надъ нимъ ни смѣялись, а онъ не могъ удержаться и при первомъ-же случаѣ вралъ [223]что-нибудь самое невозможное. На берегу выпить онъ былъ не прочь, но никогда не напивался и деньги больше тратилъ на покупку вещей и на гостинцы своей невѣстѣ—кронштадтской горничной, къ которой писалъ длинныя письма, наполненныя отчаяннымъ враньемъ на счетъ бурь и штормовъ и на счетъ городовъ и людей, которые онъ видѣлъ. И чувствительная горничная много пролила напрасныхъ слезъ, читая про ужасы и бѣды, сочиненные женихомъ-матросомъ.

Швецовъ предсталъ предъ Акимомъ въ праздничномъ щегольскомъ видѣ.

— Ты это что, Акимъ, надулся какъ мышь на крупу и на доллеръ глаза пялишь? Аль жалко его прогулять?—спросилъ съ веселымъ смѣхомъ Василій, скаля свои бѣлые зубы.

— То то… Не прогулять-бы!—значительно произнесъ Акимъ.

— А ты, Акимъ, дай для вѣрности его мнѣ на сохрану, чтобы, знаешь, опять бѣды не было. Только уговоръ: слушайся, братецъ, друга… А то прошлый разъ… замѣсто того, ты меня-же саданулъ въ морду… Страсть какъ!—разсмѣялся Швецовъ.

— Буду слушаться… Ты, вродѣ, быдто няньки будешь.

— И отлично. Мы съ тобой, Акимушъ, погуляемъ честь честью, благородно. Перво-наперво пошляемся по городу, людей посмотримъ, въ лавки заглянемъ по спопутности, а къ вечеру можно и выпить по малости, до градуса, значитъ… Такъ что ли? Оно и выйдетъ по хорошему.

Акимъ рѣшительно отдалъ свой долларъ товарищу и тихо промолвилъ:

— Смотри-же, Вась, не давай мнѣ ходу, будь другомъ. Чуть ежели что, вяжи меня…

— Не бойсь, братъ, вызволю…

— Сказываютъ, напитокъ здѣсь дорогъ?

— Всякій должонъ быть въ Гонконтѣ… На разный скусъ.

И, помолчавъ съ минуту Швецовъ вдругъ заморгалъ глазами и возбужденно выпалилъ:

— А знаешь что, Акимка?

— Что?

— Вѣдь насъ и завтра отпустятъ на берегъ!

Акимъ отлично что пріятель вретъ, и промолчалъ.

— Это я тебѣ вѣрно говорю… право вѣрно,—съ горячностью продолжалъ Василій.—Сичасъ Макарка, капитанскій вѣстовой, сказывалъ… Самъ капитанъ старшему офицеру, [224]говоритъ, приказъ отдалъ, чтобы каждой вахтѣ по два дня къ ряду гулять. Это говоритъ, въ награду матросикамъ за ихъ труды. Небойсь, Макарка вздора болтать не станетъ…

— И здоровъ-же ты врать, Вась!—улыбнулся Акимъ.

— Зачѣмъ врать? Завтра самъ увидишь. А то: врать!

Стоявшіе вблизи матросы разсмѣялись.

— Васька, братцы, никогда не вретъ!—замѣтилъ кто-то.

— Такъ завтра отпустятъ?—раздался голосъ изъ кучки.

— Безпремѣнно!—настаивалъ Василій.

— И, пожалуй, денегъ дадутъ… На счетъ этого не слыхалъ?

— Чего не слыхалъ, того не слыхалъ.

— А ты, Василій Иванычъ, соври…

Снова раздался хохотъ.

— Вались на верхъ, ребята!.. прокричалъ появившійся боцманъ Савельевъ.

Онъ положительно сіялъ великолѣпіемъ, этотъ долговязый, не совсѣмъ ладно скроенный, худой, рыжій Максимъ Алексѣичъ, съ зачесанными впередъ височками, съ выбритыми усами и съ баками въ видѣ котлетъ, въ тонкой рубахѣ, въ сапогахъ со скрипомъ и съ пестрымъ платкомъ въ своей большой жилистой рукѣ.

— Вались… вались, нечего копаться! Сичасъ во фрунтъ!—весело покрикивалъ боцманъ, поторапливая, безъ обычныхъ крѣпкихъ словъ, замѣшкавшихся ребятъ.

Скоро всѣ отправлявшіеся на берегъ были на верху.

Старшій офицеръ ходилъ по палубѣ. Увидавъ Акима, онъ подозвалъ его къ себѣ и сказалъ:

— Смотри-же, Ждановъ. Помни, братецъ, что я тебѣ говорилъ.

— Есть, ваше благородіе!

— Побереги себя. Ежели снова набуянишь, то никогда больше не увидишь берега. Понялъ?

— Понялъ, ваше благородіе!

— А ножъ зачѣмъ берешь? Оставь его.

— Есть, ваше благородіе.

— Ну, ступай… Дай тебѣ Богъ, Ждановъ, воздержаться.

Акимъ снялъ съ себя поясъ съ ножомъ, передалъ его оставшемуся матросу и пошелъ покурить.

А въ это время старшій офицеръ говорилъ боцману:

— Смотри, Савельевъ, чтобы Жданова на берегу берегли. Одного не оставлять! [225]

— Съ имъ завсегда Швецовъ, ваше благородіе. Земляки. Онъ его соблюдаетъ.

— То-то. Да вообще всѣмъ скажи, чтобы за Ждановымъ смотрѣли.

— Есть, ваше благородіе!

Черезъ нѣсколько минутъ раздалась команда садиться на баркасъ, и довольные матросы съ веселыми лицами гуськомъ, одинъ за другимъ, спускались по трапу.

Я былъ назначенъ ѣхать съ матросами на берегъ и потомъ собрать ихъ и привезти на клиперъ. Въ помощь мнѣ были даны два унтеръ-офицера.

Прощаясь со мной, старшій офицеръ и меня попросилъ поберечь Жданова.

— Сами знаете, какой это славный матросъ!—прибавилъ онъ.

Баркасъ былъ полонъ бѣлыми рубахами. Я спустился, сѣлъ у руля и мы отвалили. Дружная, спорая гребля двадцати четырехъ веселъ скоро донесла шлюпку до пристани красавца города.

IV.

— Къ семи часамъ быть на пристани!—напомнилъ я передъ тѣмъ, какъ баркасъ приставалъ.

— Есть, будемъ!

— Смотри, ребята, не опоздайте. Ровно въ семь баркасъ отвалитъ!

— Не опоздаемъ, ваше благородіе!—раздались въ отвѣтъ дружные веселые голоса.

— Шабашъ!

Съ этимъ команднымъ возгласомъ веслы были мгновенно убраны. Шлюпка тихо подошла къ пристани, и матросы стали торопливо выскакивать на давно желаемый берегъ, пропустивъ сперва боцмана, фельдшера, писаря и другую баковую „аристократію“.

На пристани слонялись нѣсколько матросовъ съ купеческихъ иностранныхъ судовъ и англійскіе матросы съ военной шлюпки. Кучки китайцевъ собрались поглазѣть на вновь прибывшихъ чужестранныхъ гостей.

— Люсіанъ, Люсіанъ!—разносилось съ разныхъ сторонъ.

Какіе-то, подозрительные на видъ, китайцы уже предлагали свои услуги. Таинственно покачивая головами и сюсюкая, они [226]звали съ собою нашихъ матросовъ, объясняя и на ломанномъ англійскомъ языкѣ и пантомимами: гдѣ можно хорошо выпить и весело провести время.

— Не слушай ихъ, братцы. Гони чертей въ шею!—посовѣтовалъ одинъ изъ матросовъ, бывавшій прежде въ Гонконгѣ. Кабаковъ, по здѣшнему баръ-румовъ, сколько угодно… Гляди! И безъ нихъ найдемъ. А то эти идолы еще Богъ знаетъ куда заведутъ… Одного нашего матросика, когда мы здѣсь стояли три года тому назадъ, тоже увели да и отпустили въ чемъ мать родила… Отшпарили его опосля на „конвертѣ“… Народецъ! Проваливай, желторожіе.

Совѣтъ стараго бывалаго матроса дѣйствуетъ. Услуги факторовъ отвергаются.

Взадъ и впередъ прохаживаются нѣсколько черезъ-чуръ набѣленныхъ и накрашенныхъ китаянокъ, неловко ступая своими маленькими изуродованными ногами. На рукахъ у этихъ дамъ кольца и мѣдные браслеты. Волосы чѣмъ-то смазаны. Онѣ поглядываютъ изъ подъ своихъ широкихъ бумажныхъ зонтовъ на пришлыхъ „люсіанъ“ и любезно улыбаются, кидая на нихъ взоры своихъ узкихъ глазъ.

— А вѣдь ничего себѣ китайскія бабы!—посмѣиваются матросы и въ свою очередь не безъ любопытства посматриваютъ на китаянокъ.

— Ишь шельмы, куражатся… похаживаютъ!

— Узкоглазыя, братцы.

— Хуже нашихъ-то россейскихъ…

— Супротивъ нашихъ дрянь.

— Не замай, не замай, мамзель!—сконфуженно говоритъ, отшатываясь отъ подошедшей китаянки, молодой матросикъ.

— Испужался, Михѣевъ?—смѣются матросы.

— Ишь вѣдь безстыжая!

— А ты ее по загривку!

Тутъ-же на пристани, къ услугамъ желающихъ,—паланкины. Около нихъ дремлютъ высокіе, рослые китайцы-носильщики съ обнаженными плечами и грудью. Они просыпаются и предлагаютъ за полъ-шилинга снести меня въ городъ.

Я отказываюсь.

— А не попробовать-ли въ паланкинѣ Максимъ Алексѣичъ?—обращается щеголеватый писарь Скобликовъ къ боцману. [227]

— Брось!—презрительно отвѣчаетъ боцманъ.—Нѣшто у насъ ногъ нѣту?

— Ноги, конечно, но только многіе даже ѣздятъ, Максимъ Алексѣичъ. Прокатимтесь?

— Не согласенъ. На своихъ на двоихъ поѣду.

Но Скобликовъ не даромъ любитъ хорошій тонъ и считаетъ себя понимающимъ „деликатное обхожденіе“. Онъ не хочетъ лишить себя удовольствія „прокатиться, какъ офицеры“, и не безъ торжественности влѣзаетъ въ паланкинъ и садится, принимая небрежную позу. „Дескать, ничѣмъ насъ не удивишь!“ Двое дюжихъ носильщиковъ китайцевъ, ухватившись голыми руками за концы длинныхъ и гибкихъ бамбуковыхъ жердей, понесли нашего восхищеннаго собой писаря Скобликова ходкимъ шагомъ въ гору, слегка выкрикивая подъ тактъ ходьбы.

— Ишь цаца какая!—проговорилъ боцманъ съ неудовольствіемъ.

Разбившись на кучки, матросы разбрелись по кабачкамъ. Ихъ было не мало вблизи отъ пристани и въ нижней части города, въ которой скучены невзрачные дома довольно грязнаго китайскаго квартала. Меньшая часть пошла въ городъ, расположенный на склонѣ скалистой горы, чтобы сперва погулять, посмотрѣть на улицы и дома, заглянуть въ лавки и послѣ уже закончить день выпивкой и гулянкой.

Въ числѣ этихъ любознательныхъ были, конечно, и Акимъ и пріятель его, Василій Швецовъ.

Не смотря на палящій зной—было около сорока градусовъ—наши матросы бодро шагали, поднимаясь по пыльной дорогѣ въ гору, и перекидываясь словами. Оба были мокры. Потъ градомъ катился съ ихъ раскраснѣвшихся лицъ. Мимо то и дѣло проносили паланкины и проходили съ легкимъ покрикиваніемъ кули (переносчики тяжестей), таща на спинахъ, прикрытыхъ циновками, громадныя каменныя плиты, вѣроятно для какой-нибудь постройки. Очень рѣдко попадались англичане въ паланкинахъ или верхомъ, одѣтые въ чечунчу, съ индѣйскими шлемами, обвязанными кисеей, на головахъ. Видимо, только какое-нибудь спѣшное дѣло могло выгнать этихъ хозяевъ острова изъ своихъ прохладныхъ, уютныхъ домовъ на улицу въ эти часы сильнѣйшаго зноя.

Акимъ съ какимъ-то особеннымъ сочувствіемъ взглядывалъ на обливавшихся потомъ китайцевъ, переносившихъ камни, и, наконецъ, проговорилъ: [228]

— Тоже и здѣсь, братецъ ты мой, народу не легко…

— Какому народу?—спросилъ Василій.

— Китайскому. Въ эдакое-то пекло да камни таскать… А, вонъ, гляди, мѣшки несутъ!

— Длинноносые къ пеклу привыкли. Ишь идутъ и покрикиваютъ…

— Это они покрикиваютъ для передышки, чтобы легче было нести… Это они, братъ, умно…

И, помолчавъ, Акимъ замѣтилъ:

— Привыкли!? Поневолѣ привыкнешь, коли на харчъ заработать надо. Наше матросское дѣло легче, а и то, инъ разъ, возропщешь. А ты: привыкли! Поносилъ-бы ты самъ!

— Не стоитъ ихъ жалѣть: нехристь!—презрительно проговорилъ Василій.

— Это ты, Вася, зря мелешь… У Бога всѣ люди—дѣти…

— Одни хрещенные!..—настаивалъ Василій.

— Всѣ… Это и въ книгахъ писано.

— Ну и чего ты, Акимка, присталъ?.. Пусть будутъ всѣ.

— А только, видно, во всемъ свѣтѣ Господь заказалъ простому народу трудиться, а богатому въ холѣ жить. Что хрещеный, что нехристь, а ежели который человѣкъ простого мужицкаго званія, работай, братецъ ты мой, до отвалу… То-то оно и есть!—прибавилъ Акимъ въ какомъ-то философскомъ раздумьѣ, словно бы отвѣчая на свои мысли.

— Дай мнѣ капиталъ, и я по господски проживу!—засмѣялся Акимъ.[2]

— Капиталу Богъ и не даетъ нашему брату… Любитъ насъ Богъ-то. Потому съ капиталомъ—пропали-бы люди, ежели да у всѣхъ капиталъ… Кто за землей-бы ходилъ… да за колоскомъ приглядывалъ?..

— А и знатно-же печетъ, Акимка!—промолвилъ Швецовъ, видимо не желая поддерживать подобный разговоръ.

— Припекаетъ!

Они шли молча и, поднявшись на гору, вышли на большую, широкую улицу съ густыми деревьями бульвара. Высокіе, красивые дома конторъ, гостиницъ и мѣстныхъ богачей тянулись сплошнымъ рядомъ. Въ нижнихъ этажахъ помѣщались блестящіе магазины. Всюду царила чистота.

— Красивый городъ!—похвалили оба матроса.

Они отдохнули на бульварѣ, подъ тѣнью, поглядывая на прохожихъ всевозможныхъ національностей, видѣли, какъ [229]какой-то англичанинъ вытянулъ хлыстомъ китайца, не успѣвшаго посторониться, и ругнули этого англичанина,—одного изъ тѣхъ рыцарей наживы, которые пріѣзжаютъ на востокъ со спеціальной цѣлью нажиться во что бы то ни стало, и по которымъ, разумѣется, нельзя судить о цѣлой націи,—выкурили по трубкѣ и зашли въ первый попавшійся баръ-румъ и выпили по большой кружкѣ пива. Утоливъ жажду, они взявшись подъ руки, пошли бродить по улицамъ, останавливались у витринъ магазиновъ и глазѣли на выставленныя вещи. Заходили и въ китайскія лавки и, послѣ долгаго выбора и наторговавшись до сыта, купили въ одной изъ нихъ шелковый платокъ. Это былъ гостинецъ Василія для его невѣсты. Затѣмъ наши пріятели попали на лугъ передъ казармами, на которомъ англійскіе солдаты играли въ крокетъ, подивились чистому виду солдатъ, и часу въ шестомъ, значительно уставшіе, спустились въ нижній городъ и зашли въ одинъ изъ баръ-румовъ, недалеко отъ пристани.

Китаецъ слуга подошелъ къ нимъ.

— Джинъ!..—приказалъ Василій.

Они усѣлись за отдѣльный столикъ, выпили по стаканчику и спросили по другому. Акимъ смаковалъ, похваливалъ водку и становился возбужденнѣе.

Невдалекѣ отъ нихъ сидѣла компанія англійскихъ матросовъ.

V.

Сперва Акимъ изливался въ своихъ впечатлѣніяхъ, вынесенныхъ имъ изъ прогулки по городу. Онъ хвалилъ чистоту и порядокъ на улицахъ, красоту строеній и блескъ лавокъ и вообще находилъ, что Кронштадту противъ Гонконга „не сустоять“.

— Не тотъ форцъ, ну и гличанинъ чище нашего человѣка будетъ.

— Сказываютъ, гличане страсть мясо лопаютъ!

— Солдаты-то ихніе… Сразу видно: сытый народъ.

Затѣмъ Акимъ вновь пустился философствовать—и на этотъ разъ уже съ большими подробностями—на счетъ тяготы, которую несетъ здѣсь китаецъ и во всемъ божіемъ мірѣ простого званія человѣкъ. При этомъ Акимъ старался себѣ уяснить, почему именно Господь Богъ такъ предопредѣлилъ. [230]

Нечего, разумѣется, и прибавлять, что во все время этой бесѣды Акимъ исправно потягивалъ джинъ, смакуя его съ видимымъ наслажденіемъ настоящаго пьяницы и оживляясь все болѣе и болѣе.

Покуривая трубочку, онъ говорилъ безъ умолку и, замѣтивъ, что его стаканчикъ пустъ, проговорилъ слегка конфиденціальнымъ тономъ:

— Валимъ, Вась, еще по одному. Джинъ этотъ самый добрый.

— Не много-ли будетъ, Акимка? Ужъ мы по четыре хлобыстнули.

— По четыре?—не безъ хитрости какъ бы удивился Акимъ.—Ишь ты, какое вино легкое… Хлобыстнемъ по пятому и шабашъ! Больше ни-ни, чтобы, какъ слѣдоваетъ, значитъ, въ благородномъ видѣ вернуться на клиперъ… Я, братецъ ты мой, слово-то свое помню. Отлично помню, Вася. Будь спокоенъ!—прибавилъ уже начинавшій хмѣлеть Акимъ съ подкупающею убѣдительностью трезваго, совершенно резонно разсуждающаго человѣка.

Успокоенный этими благоразумными словами и не замѣчавшій въ своемъ товарищѣ какого-то особеннаго, болѣзненно-нервнаго возбужденія, которое сказывалось и въ разгорѣвшемся, неспокойномъ взглядѣ Жданова и въ порывистости его рѣчей и жестовъ, Василій имѣлъ неосторожность согласиться и, по примѣру англичанъ, крикнулъ:

— Бой!

Слуга китаецъ („бой“) подошелъ къ нашимъ пріятелямъ и, легко сообразивши въ чемъ дѣло, вернулся съ двумя наполненными стаканами.

— Смотри, Акимъ, послѣдній!—серьезно промолвилъ Василій.

— Да развѣ я, Вася, не понимаю? Ты какъ обо мнѣ полагаешь: съ понятіемъ я матросъ, или нѣтъ?

— Когда ежели ты, Акимка, тверезъ, то съ большимъ понятіемъ.

— А развѣ я пьянъ? Нешто такіе бываютъ пьяные? Я, значитъ, только въ удовольствіи. Каторжные мы, что-ли, чтобы на берегу не погулять?.. Вася! Другъ! Тоже и наше матросское дѣло… Развѣ весело? Да еще когда тебя какъ Сидорову козу пороли? Теперь, слава Богу, не порятъ. И я чувствую, и ни Боже ни… По благородному… [231]

Акимъ чокнулся съ товарищемъ, залпомъ проглотилъ стаканъ джина и погрузился въ раздумье. Стаканъ этотъ былъ, такъ сказать, рѣшающимъ. Ему, что называется, ударило въ голову. Послѣ этого стакана Акимъ точно преобразился. На лицѣ его, доселѣ добродушномъ, появилась пьяная, вызывающая и дерзкая усмѣшка. Весь онъ какъ-то выпрямился, поднялъ голову и посматривалъ и на товарища и на сосѣдей, англійскихъ матросовъ, съ задорнымъ видомъ.

— А ты думалъ какъ? Я и не смѣй погулять!—вдругъ воскликнулъ онъ съ какимъ-то ожесточеніемъ.—Это по какому такому праву? Всю жизнь околачивайся да работай и не моги напиться? Шалишь, братъ! Почему господамъ можно, а мнѣ нельзя?.. Каковъ я матросъ, Вася?.. Сказывай, по совѣсти, каковъ я есть матросъ? Хорошій или нѣтъ?

— Хорошій…

— То-то оно и есть. Хорошій и живу по правдѣ, а почему боцманъ надо мною куражится? „Не пей, говоритъ, Акимка!“ И старшій офицеръ: „Не смѣй, говоритъ, а то запорю!“ И въ зубы: цокъ! цокъ! Что-жъ, бей! Ты—господинъ, а я въ родѣ быдто рабъ. Бей, Иродъ! А я, какъ захочу, все-таки погуляю на берегу! Пори, коли хочешь, сдѣлай ваше одолженіе, мнѣ наплевать! Никого я васъ, иродовъ, не боюсь. Никого!.. Одного Господа Бога боюсь и передъ нимъ отвѣчу… Спроситъ Господь: „зачѣмъ, Акимка, пьянствуешь?“ Не бойсь, знаю, что скажу.

Акимъ помолчалъ и, поглядывая на стойку, гдѣ красовались бутылки, неожиданно воскликнулъ, почему-то припоминая давно прошедшій эпизодъ изъ своей крѣпостной молодости:

— За что меня въ матросы сдали, а? По какимъ такимъ правамъ? Жена приглянулась барину. Это по правдѣ?

Онъ изо всей силы стукнулъ по столу и гаркнулъ:

— Джину!

Безстрастный китаецъ—„бой“ явился на зовъ.

— Акимъ… Акимка! Не безобразь, слово-то свое попомни!—старался успокоить товарища Василій, понимая, что теперь трудно будетъ остановить „взявшаго рифы“ Акима.

— Слово!? Я имъ покажу слово! Живи въ подневольѣ и не погуляй!? Не замай, Швецовъ!—оттолкнулъ Акимъ Василія.— Расшибу!

И несмотря на протесты Швецова, Акимъ выпилъ еще и [232]еще. Теперь въ немъ проснулся буйный человѣкъ, видимо искавшій ссоры и не знавшій на кого-бы обрушиться. Онъ сидѣлъ и подозрительно поводилъ вокругъ глазами, налившимися кровью.

Въ это мгновеніе за столомъ, гдѣ сидѣли англійскіе матросы съ купеческаго корабля, кто-то громко засмѣялся, и этого было совершенно достаточно, чтобы дать исходъ охватившей Акима злобѣ. Не успѣлъ Василій опомниться и удержать товарища, какъ Акимъ уже былъ у сосѣдняго стола и, выбравъ почему-то между сидѣвшими самаго плотнаго, коренастаго и краснолицаго англичанина, далъ ему со всего размаха такую затрещину, что англійскій матросъ упалъ навзничь.

На секунду англичане ошалѣли отъ этого неожиданнаго нападенія, но затѣмъ тотчасъ-же стали обсуждать поступокъ русскаго матроса. Видимо, они считали его въ высшей степени не корректнымъ и хотѣли уже въ свою очередь наброситься на стоявшаго въ выжидательной позѣ Акима, какъ получившій затрещину англичанинъ, только что поднявшійся съ полу, сказалъ своимъ товарищамъ что-то, заставившее ихъ остановиться. Тогда приземистый и коренастый англичанинъ матросъ, взглянувъ на Акима не безъ нѣкотораго ироническаго изумленія, подмигнулъ ему глазомъ и, указывая пальцемъ на улицу, показалъ свои кулаки, которыми продѣлалъ нѣсколько движеній въ воздухѣ. „Дескать, неугодно-ли подраться, какъ слѣдуетъ“.

Нечего и говорить, что Акимъ самой невозможною руганью выразилъ свое полное согласіе.

Расплатившись за напитки, компанія англичанъ и наши два матроса вышли на набережную, и оба бойца, окруженные кружкомъ, къ которому мало-по-малу присоединялись любопытные, вступили въ драку. Драка была жестокая. Англійскій матросъ, очевидно, хорошо знакомый съ правилами бокса, довольно ловко наносилъ удары и въ грудь и въ лицо Акима, отражая свирѣпое и безтолковое нападеніе своего противника. Уже два зуба были вышиблены у Акима и кровь обильно текла съ его истерзаннаго лица, но Акимъ, несмотря на уговоры Василія, который пытался отдернуть своего товарища,—не отставалъ и изловчился таки переломить переносицу опытному въ бояхъ англичанину. Неизвѣстно чѣмъ-бы все это кончилось, если-бы внезапно англійскіе матросы не дали тягу, при видѣ появившагося полисмена. Еще одна минута, и [233]полисменъ, подошедшій къ Акиму, получилъ хорошій ударъ въ грудь.

Полисменъ, сильный и здоровый сипай, ловкимъ движеніемъ схватилъ Акима за шиворотъ и повлекъ его, держа впереди себя.

— Что ты надѣлалъ, Акимка?.. Въ участокъ поволокутъ!—соболѣзновалъ Василій, не оставляя въ бѣдѣ товарища и сопровождая его.

Акимъ продолжалъ ругаться, какъ только можетъ ругаться пьяный русскій матросъ, но внезапно стихъ и нѣкоторое время шелъ молча. Должно быть въ его головѣ пронеслась мысль о стыдѣ проночевать въ англійскомъ „участкѣ“, а можетъ быть, ему просто было обидно, что его тащитъ за шиворотъ какой-то черномазый человѣкъ въ формѣ, но только Акимъ внезапнымъ движеніемъ вырвался изъ рукъ полицейскаго, далъ ему затрещину и побѣжалъ по узкому переулку. Сипай бросился въ догонку. Не отставалъ и Василій. Но у Акима было преимущество въ одной—двухъ минутахъ времени. Онъ завернулъ въ какой-то закоулокъ и внезапно скрылся изъ виду, юркнувъ въ китайскій домъ, куда гостепріимно поманилъ его какой-то китаецъ довольно подозрительнаго вида.

Полисменъ поискалъ бѣглеца еще нѣсколько минутъ и, обратившись къ Василію, началъ ему что-то говорить съ видимой серьезностью, но Василій ничего не понялъ и, потолкавшись нѣсколько времени въ уличкѣ, возвратился слѣдомъ за полисменомъ на набережную въ полной увѣренности, что Акимъ ко времени подойдетъ.

Но прибылъ баркасъ за людьми, а Акима не было.

Тогда Швецовъ чистосердечно доложилъ мнѣ про все дѣло.

Я обратился за совѣтомъ къ полицейскому, стоявшему на пристани.

— Дѣло серьезное,—сказалъ онъ,—вашего матроса могутъ раздѣть до нага, напоить и сдать на какое-нибудь купеческое судно, и онъ проснется въ морѣ.

Я отвезъ команду на клиперъ, доложилъ о происшествіи старшему офицеру и тотчасъ-же вернулся на берегъ съ письмомъ капитана къ начальнику полиціи. Въ ту-же ночь вмѣстѣ съ двумя полицейскими мы обошли весь китайскій кварталъ, но нигдѣ не могли найти слѣдовъ нашего матроса.

— Вѣрно вашъ матросъ уже въ морѣ на какомъ-нибудь купеческомъ кораблѣ!—замѣтилъ полицейскій чиновникъ. [234]

Цѣлыхъ три дня продолжались неутомимые поиски. По распоряженію англійскаго губернатора, были осмотрены всѣ купеческіе корабли, стоявшіе на рейдѣ. Акима не находили.

Капитанъ и офицеры жалѣли злосчастнаго Акима. О матросахъ нечего и говорить. Всѣ были въ какомъ-то подавленномъ состояніи—не даромъ на клиперѣ такъ любили Акима. Его пріятель, Василій Швецовъ, былъ безутѣшенъ, что, однако, не мѣшало ему, при передачѣ обстоятельствъ исчезновенія Акима, врать самымъ отчаяннымъ образомъ.

Вмѣсто предположенныхъ шести дней мы простояли въ Гонконгѣ изъ-за розысковъ Акима цѣлыхъ десять и, отчаявшись въ успѣхѣ, собрались уходить изъ Гонконга, поручивъ розыски пропавшаго матроса нашему консулу,—какъ совершенно случайно, наканунѣ ухода, Акимъ нашелся.

VI.

Дѣло было такъ.

Наканунѣ ухода нашего изъ Гонконга, часу въ первомъ ночи, катеръ съ нѣсколькими офицерами, бывшими въ театрѣ, возвращался изъ города на клиперъ, перешедшій съ утра на самый конецъ рейда, почти къ выходу.

Не смотря на усѣянное звѣздами небо, ночь была темная. Темная и душная. Стоялъ мертвый штиль, и изъ за горъ не вырывались порывчики освѣжающаго вѣтра. На рейдѣ стояла глубокая сонная тишина. Дремало, казалось, море, дремали многочисленные корабли, вырисовываясь въ темнотѣ какими-то высокими фантастическими силуетами съ мерцавшими, словно на фонѣ неба, огоньками фонарей на мачтахъ, терявшихся во мракѣ южной ночи. Изрѣдка лишь, въ получасы, тишина рейда нарушалась тихимъ, словно жалобнымъ, звономъ судовыхъ колоколовъ, отбивающихъ стклянки. Вотъ разнесся по рейду одинъ ударъ (½ 1-го), и бухта снова погружалась въ ночное безмолвіе, среди котораго раздавался лишь тихій однообразный и мѣрный всплескъ веселъ нашего катера.

Офицеры лѣниво перекидывались словами о пѣвицахъ и пѣвцахъ путешествовавшей оперной труппы, изъ Гонконга въ Шанхай. Уставшіе отъ долгой гребли, матросы наваливались на весла лѣнивѣй и слабѣй и жадно [235]вдыхали не освѣжавшій ночной воздухъ. До клипера еще было порядочно далеко, и его два огонька еще не виднѣлись. Катеръ проходилъ совсѣмъ близко отъ какого-то „купца“ съ широкимъ скуластымъ носомъ, какъ вдругъ среди ночной тишины, съ судна, надъ нашими ушами, раздался тихій и скорбный голосъ:

— Братцы, землячки… голубчики!

Всѣ мы невольно вздрогнули отъ этого неожиданнаго молящаго окрика. Одинъ изъ гребцовъ сказалъ:

— Да вѣдь это Акимка Ждановъ!

Между тѣмъ на „купцѣ“ послышалась англійская ругань.

— Братцы, помо…

Рѣчь оборвалась на полусловѣ. Раздался шумъ возни, и все смолкло.

Не ожидая команды, гребцы перестали грести и держали весла надъ водой. Очевидно всѣ ждали распоряженія пристать къ „купцу“.

— Ждановъ!—громко окликнулъ лейтенантъ, оказавшійся старшимъ между нами.

Отвѣта не было.

Тогда тотъ-же офицеръ окликнулъ по-англійски:

— На купцѣ! Кто есть?

Съ „купца“ никто не отозвался, точно на немъ не было живого человѣка.

Послѣ короткаго общаго совѣта, рѣшено было пристать къ борту и взойти на купеческое чтобы освободить нашего матроса.

Нѣсколько взмаховъ веселъ, и катеръ былъ у борта.

— Вамъ что надо?—окликнулъ съ палубы чей-то грубый голосъ по-англійски.

— Русскаго матроса съ военнаго судна…

— Никакого русскаго матроса здѣсь нѣтъ.

— А вотъ увидимъ. Разбудите-ка капитана!—рѣзко проговорилъ лейтенантъ,—и съ этими словами началъ подниматься по трапу. Вслѣдъ за нимъ поднялись и мы, пять офицеровъ, а за нами шесть человѣкъ гребцовъ. Остальные шесть остались на катерѣ.

Человѣческая тѣнь куда-то исчезла, и мы остались одни на палубѣ.

— А если намъ не отдадутъ Жданова?—замѣтилъ кто-то. [236]

— Пустяки, отдадутъ!—проговорилъ лейтенантъ Горскій. Не посмѣютъ, канальи, не отдать! А чуть что, мы останемся здѣсь, а катеръ съ шестью гребцами пошлемъ на клиперъ дать знать капитану.

Чрезъ минуту изъ каюты вышелъ на палубу, съ фонаремъ въ волосатой рукѣ, высокій и плотный заспанный человѣкъ въ желтомъ халатѣ, изъ кармановъ котораго торчало по револьверу. Это былъ курчавый сильный брюнетъ лѣтъ за сорокъ, съ энергичнымъ и суровымъ смуглымъ лицемъ, окаймленнымъ длинною черной бородой.

— Что вамъ угодно, сэръ?—холодно спросилъ онъ, поднимая фонарь и не безъ угрюмаго удивленія бросая быстрый взглядъ на нашу группу.

— Вы капитанъ?

— Положимъ, капитанъ. Капитанъ, сэръ, американскаго барка „Encounter“ Изъ южныхъ штатовъ!—заносчиво прибавилъ онъ.

Дѣло было во время междоусобной войны въ Соединенныхъ Штатахъ Америки.

— А вы?—закончилъ онъ вопросомъ.

— Русскіе офицеры съ военнаго клипера.

Американецъ-южанинъ мотнулъ головой вмѣсто привѣтствія.

— Чѣмъ обязанъ?

Горскій объяснилъ причину нашего появленія въ такой поздній часъ.

Капитанъ на минуту задумался.

— Вы ошиблись, сэръ… Никакого русскаго у меня нѣтъ… Есть всякая сволочь, но русскаго, сэръ, нѣтъ… Обознались.

— Я пошлю на клиперъ за командой и дамъ знать въ полицію!—проговорилъ Горскій.

Глаза капитана метнули молнію. Онъ рѣзко свистнулъ.

На свистъ его прибѣжалъ негръ-матросъ.

Капитанъ осыпалъ его бранью, пообѣщавъ его проучить, отчего негръ вздрогнулъ, и велѣлъ привести „новичка“.

— Я не зналъ, что за человѣка мнѣ привезли недѣлю тому назадъ. Знаю, что я заплатилъ за него пятнадцать долларовъ, а человѣкъ хотѣлъ бѣжать. Ну я припряталъ его… А какой онъ націи, какое мнѣ дѣло!.. Мои дьяволы напрасно [237]его выпустили ночью… Къ вечеру ужъ вы бы его не увидали!—насмѣшливо прибавилъ капитанъ.

— Ушли бы въ море?

— Ушелъ бы, сэръ… А теперь ищи новаго подлеца! Вы ввели меня въ большіе убытки, сэръ… Надѣюсь, вы ихъ вернете?

— Пятнадцать долларовъ я вамъ заплачу…

— Мало, но… съ военными моряками не сговоришь… All right!—прибавилъ онъ.

Черезъ нѣсколько минутъ явился Акимъ въ какихъ-то лохмотьяхъ, съ подтеками и синяками на лицѣ. Какія-то тѣни появились на палубѣ. Свѣтъ фонаря позволилъ различить эти черныя, получерныя и бѣлыя отчаянныя физіономіи матросовъ этого судна.

Акимъ между тѣмъ радостно бросился къ своимъ.

— Здравствуй, Ждановъ!—ласково привѣтствовали офицеры Жданова.

— Здравія желаю, ваше благородіе!..—сконфуженно отвѣчалъ Акимъ.—Грѣхъ попуталъ… Чуть было съ ими въ море не ушелъ, ваше благородіе. А все изъ-за своей подлости, ваше благородіе. Изъ-за самаго эстаго вина.

Акимъ радостно пожималъ руки товарищамъ матросамъ.

Горскій отдалъ 15 долларовъ капитану, и всѣ стали спускаться въ катеръ.

— Господь услышалъ мои молитвы. Опять я со своими россійскими!—тихо говорилъ Акимъ, усѣвшійся на носу шлюпки… И сколько же я горя принялъ, братцы, у этихъ идоловъ… Капитанъ ихній просто лютый звѣрь… Ну да и матросы… съ разныхъ сторонъ понабраны… И негры, и арапы, и индѣйцы… одно слово чума настоящая!

VII.

Около полудня мы снялись съ якоря. Часа черезъ два по выходѣ въ море задулъ вѣтеръ, мы прекратили пары, и раздалась команда ставить паруса.

Акимъ летомъ взбѣжалъ по вантамъ, лихо пошелъ на нокъ и съ какимъ-то остервенѣніемъ работалъ на своей форъ-марса-реѣ, рядомъ съ Василіемъ. И когда марсовыхъ [238]спустили внизъ, „авралъ“ былъ оконченъ, и онъ подошелъ къ кадкѣ съ водой на бакѣ выкурить свою трубочку махорки, то чувствовалъ себя сегодня особенно счастливымъ, находясь между своими, въ кружкѣ курившихъ матросовъ. И все вокругъ сегодня казалось ему особенно близкимъ и роднымъ.

Думалъ онъ, что ему крѣпко достанется, и ожидалъ порки. Но, къ удивленію его, ничего подобнаго не случилось. Его, правда, „срамилъ“ капитанъ, а старшій офицеръ, выслушавъ его эпопею съ суровымъ лицомъ, ругательски-ругалъ его и наказалъ запрещеніемъ съѣзжать на берегъ въ теченіи трехъ мѣсяцевъ, но все это было ничто въ сравненіи съ тою радостью, которую онъ испытывалъ. Да и кромѣ того, онъ чувствовалъ, что и „срамившій“ его капитанъ, и ругавшій старшій офицеръ, и всѣ офицеры и команда видимо были рады его возвращенію и были къ нему расположены. И самая легкость наказанія глубоко его тронула и взволновала. Онъ далъ себѣ слово, что больше не возьметъ въ ротъ ни капли вина. „Чуть не пропалъ, какъ собака“, думалъ онъ съ ужасомъ.

— Ну, разскажи, Акимъ, какъ ты съ американцемъ чуть было не уплылъ?—спрашивали его со всѣхъ сторонъ матросы.

— Да, братцы, не дай Богъ никому…

— И куда ты, Акимка, тогда пропалъ въ уличкѣ, когда за тобой полицейскій гнался?—допрашивалъ Василій.—Ужъ мы тебя искали… искали…

— Цѣлыхъ три дня тебя искали… Мичманъ съ полиціей повсюду шарилъ… И концырю дали знать… Ровно ты скрозь землю провалился!—замѣтилъ подошедшій боцманъ.

— Да оно такъ ровно и было, быдто скрозь землю… Это китайцы подлые меня заманили…

— Ишь ты!

Акимъ сдѣлалъ затяжку и продолжалъ:

— Какъ тогда я отъ полицейскаго убѣжалъ, поманилъ меня желторожій… Скрылъ, значитъ… А затѣмъ, помню, водки принесъ… „Пей“, говоритъ по ихнему и знакомъ показываетъ. Я выпилъ, а что дальше—не помню, братцы… Очнулся я подъ утро… Смотрю: кругомъ какія-то рожи… а самъ я на кубрикѣ лежу въ чемъ мать родила… [239]

— Обчистили, значитъ, китайцы?

— Должно, они, идолы. Кому жъ больше? Они и на „купца“ меня отвезли… Хорошо. Дали мнѣ какую-то рвань и повели на верхъ, а чума эта, команда, значитъ, сбродная, скалитъ на меня зубы и лопочетъ что-то. А ихній боцманъ, изъ американцевъ должно быть, бѣлъ лицомъ, подвелъ меня къ капитану и говоритъ: „сейлоръ, молъ“. Матросъ то-ись. Каптейнъ-то глядитъ настоящимъ дьяволомъ. Посмотрѣлъ на меня этакъ пронзительно. „Руссъ“, говоритъ.—„Руссъ“, отвѣчаю и говорю: „такъ и такъ, отпусти, молъ, меня на клиперъ“, и рукой показываю, гдѣ, значитъ, нашъ клиперъ стоитъ. А онъ опять: „Руссъ?“ спрашиваетъ. „Руссъ!“—Тогда онъ досталъ изъ кармана плеть и щелкнулъ… „То, молъ, и тебѣ будетъ“! Опосля того вынулъ леворверъ, погрозилъ и что-то сказалъ боцману.

— Нешто каптейны съ леворверомъ?..

— Этотъ безотлучно съ леворверомъ… Чуть ежели команда бунтовать, онъ и всадитъ, братцы, пулю… Такія у ихъ права… А и народъ же… черти безшабашные…—Увели меня опять внизъ, указали койку и велѣно было меня караулить… Сердце у меня такъ и захолонуло послѣ всего этого… И чуть было тутъ я не заплакалъ… Вижу: пропасть должонъ…

— А ты бы на утекъ, Акимка?—замѣтилъ кто-то изъ слушателей.

— То-то и я объ этомъ самомъ держалъ въ головѣ. Отвяжу, молъ, ночью шлюпченку да и айда… Подошла, братцы мои, ночь, я поползъ на верхъ. Вахтенный, слава тебѣ Господи, думаю, спитъ… Сталъ я на бортъ подыматься, какъ этотъ самый арапъ-негра, вахтенный, значитъ, меня за шиворотъ и ну кричать… Выбѣжалъ капитанъ, и избили меня, скажу вамъ, до полусмерти, надѣли наручники и въ трюмъ… Такъ я томился пять денъ… все въ страхѣ—вотъ-вотъ уйдемъ въ море… А вчерась выпустили меня—спасибо ихнему боцману—подышать-то воздухомъ на палубу… Сижу этто я послѣ карцыря, значитъ, и горькую думу думаю, какъ вдругъ слышу: гребетъ шлюпка… Ближе, ближе… Слышу: наши, по-россійски говорятъ. Я и закричалъ… Вотъ оно, какъ Богъ-то меня вызволилъ… И дай Богъ здоровья командиру… Вы, братцы, сказываютъ, здѣсь изъ-за меня стояли?.. [240]

— Все тебя разыскивали, Акимка…

— Ишь вѣдь… Доберъ-то капитанъ… Не захотѣлъ своего россійскаго матросика безъ жалости бросить…

Акимъ помолчалъ и прибавилъ:

— Ужъ теперь я этой самой подлой водки въ ротъ не возьму.

— Ну?—раздалось чье-то восклицаніе сомнѣнія.

— Помяни мое слово, не возьму!

Примѣчанія править

  1. „Заслугой“ называются деньги, которыя выдаются матросамъ, не пьющимъ винной порціи, и деньги, остающіяся отъ экономіи на провизіи, не израсходованной, согласно положенію, матросами въ плаваніи.
  2. Вероятно, опечатка. По смыслу должно быть «засмеялся Василій». — Примечание редактора Викитеки.


Это произведение перешло в общественное достояние в России согласно ст. 1281 ГК РФ, и в странах, где срок охраны авторского права действует на протяжении жизни автора плюс 70 лет или менее.

Если произведение является переводом, или иным производным произведением, или создано в соавторстве, то срок действия исключительного авторского права истёк для всех авторов оригинала и перевода.