Прокурор (Дорошевич)/ДО
| Прокуроръ |
| Источникъ: Дорошевичъ В. М. Собраніе сочиненій. Томъ IX. Судебные очерки. — М.: Товарищество И. Д. Сытина, 1907. — С. 64. |
— Нашего брата не долюбливаютъ! — сказалъ товарищъ прокурора, закуривая скверную сигару (по жалованью!)
— Про нашего брата даже дамы говорятъ: «Фу, какой злюка!» А россійское общество, въ смыслѣ разсужденія, — дама. Доказательство? Россійское общество книги любитъ сентиментальныя, разсужденія сентиментальныя. Самая дамская особая примѣта! Адвокатъ всегда душка, прокуроръ всегда злюка. Адвокатовъ дамы на рукахъ носятъ, адвокатскими карточками фотографы не хуже, чѣмъ тенорами, торгуютъ. И если, напримѣръ, гдѣ-нибудь, скажемъ, на курортѣ съѣдутся знаменитый адвокатъ и модный теноръ, — большой еще вопросъ: кто въ дамскомъ вниманіи верхъ возьметъ.
— Они мастера слова! Художники! — замѣтила какая-то дама. — Оттого имъ и теноровое поклоненіе!
— Такъ и мы мастера слова, — отвѣтилъ товарищъ прокурора, — и среди насъ есть художники! Былъ ли, однако, примѣръ, чтобы хоть мужчины, — часть общества все-таки болѣе разсудительная, — вынесли когда-нибудь прокурора изъ суда на рукахъ? Или былъ ли примѣръ, чтобъ какая-нибудь дама къ фотографу зашла: «Нѣтъ ли у васъ портрета прокурора такого-то?»
Всѣ засмѣялись.
— Вотъ! Вамъ даже самая мысль объ этомъ смѣшна! — пожалъ плечами товарищъ прокурора. — А между тѣмъ это было бы куда логичнѣе. Со стороны общества куда разумнѣе и справедливѣе было бы устраивать лестныя оваціи прокурорамъ, чѣмъ адвокатамъ! Кто обязанъ адвокату? Отдѣльныя личности. Подсудимые, которыхъ онъ защитилъ и оправдалъ. Человѣкъ вмѣсто того, чтобъ на Сахалинъ плыть или въ арестантскихъ ротахъ гнить, на свободѣ гуляетъ. Конечно, онъ очень обязанъ. Такъ пусть же эти отдѣльныя личности и благодарятъ адвокатовъ за столь хорошее устройство ихъ судьбы. Тогда какъ обществу услугу оказываетъ только прокуроръ. Да что тамъ! Давайте пари держать, что у насъ никто не знаетъ даже толкомъ, какую услугу оказываетъ обществу прокуроръ! Желаете?
— Ну, какъ не знать! — замѣтилъ кто-то. — Это всякій знаетъ!.. Прокуроръ… ну… того… Это очень важная заслуга… избавлять общество отъ вредныхъ или опасныхъ элементовъ!
Товарищъ прокурора съ недоумѣніемъ пожалъ плечами:
— Извините меня, но вы говорите… еще разъ простите!.. чистѣйшій вздоръ! Если бы какой-нибудь прокуроръ былъ увѣренъ въ томъ, что его назначеніе избавлять общество отъ вредныхъ и опасныхъ элементовъ, — такой прокуроръ пустилъ бы себѣ пулю въ лобъ.
— Почему?
— По многимъ причинамъ. Во-первыхъ изъ честности. Потому что за такую миссію невозможно браться: ее невозможно исполнить. Вредные и опасные элементы существуютъ съ тѣхъ поръ, какъ Ева взяла запрещенное яблоко. Кто больше принесъ вреда человѣчеству? И когда человѣчество подвергалось большей опасности, чѣмъ тогда, когда Ева подходила къ яблонѣ? Вредные и опасные элементы для общества существуютъ столько же, сколько существуетъ человѣчество. Въ первой семьѣ былъ Каинъ. И число вредныхъ и опасныхъ элементовъ ничуть не уменьшается. На всякаго Авеля есть Каинъ. И прокуроръ, вообразившій, что его задача избавлять общество отъ вредныхъ и опасныхъ элементовъ, пустилъ бы себѣ пулю въ лобъ отъ сознанія безсмыслицы, — полной безсмыслицы такой миссіи. Представьте себѣ, что въ домѣ завелись блохи. И вотъ является къ вамъ человѣкъ и предлагаетъ:
— «Хотите, я васъ отъ блохъ освобожу?»
— «Какъ же вы это сдѣлаете?»
— «А я буду блохъ поодиночкѣ ловить. Поймаю и задавлю. И до тѣхъ поръ этимъ буду заниматься, пока всѣхъ блохъ не переловлю и не передавлю».
Вы посмотрѣли бы на такого человѣка, какъ на сумасшедшаго.
— «Да пока вы этихъ ловить будете, новыя наплодятся! Вѣдь это такъ и будетъ perpetuum mobile[1]».
Вы отлично знаете, для того, чтобы блохъ не было, надо самимъ чисто жить. А поодиночкѣ всѣхъ не переловишь. Какъ же вы хотите, чтобъ прокуроръ, существо разумное, такъ нелѣпо свою миссію понималъ?!
— Но прокуроръ все-таки… Онъ устрашаетъ, — замѣтилъ еще кто-то.
Товарищъ прокурора снова пожалъ плечами:
— Простите меня, — изъ кулька въ рогожу! Идея объ устрашеніи стоитъ идеи объ избавленіи. Даже мы, юристы, ужъ при всемъ нашемъ самолюбіи и самомнѣніи давнымъ-давно отказались отъ сладкой надежды кого-нибудь устрашить наказаніемъ. Оттого и наказанія все позволяемъ смягчать и смягчать. Прежде и четвертовали и колесовали. А преступленій было не меньше, чѣмъ теперь. Мысль о наказаніи ни одного преступника не пугаетъ просто потому, что она ни одному преступнику не приходитъ въ голову. Тотъ, кто совершаетъ преступленіе такъ называемое съ заранѣе обдуманнымъ намѣреніемъ, потому и совершаетъ его, что вполнѣ увѣренъ:
— «Не попадусь!»
Только поэтому онъ и идетъ на преступленіе. Такого дурака еще не родилось, который бы думалъ, идя на преступленіе:
— «Непремѣнно я попадусь! И Богъ дастъ, меня накажутъ!»
Преступники же по страсти, изъ любви, изъ ревности, по злобѣ, въ запальчивости совершаютъ преступленіе въ такомъ состояніи, что ни о какомъ наказаніи въ это время думать не могутъ. Люди вообще ничего соображать не могутъ, гдѣ же имъ тутъ думать:
— «А что мнѣ за это будетъ?»
Да что бы ни было! На то въ ту минуту и идутъ! Слѣдовательно, устрашить ни той ни другой категоріи преступниковъ наказаніе не можетъ, потому что объ этомъ вопросѣ и не думаютъ! У насъ, напримѣръ, большинство преступниковъ, темныхъ и невѣжественныхъ людей, не имѣющихъ ни малѣйшаго понятія о законахъ и законныхъ карахъ, увѣрены, что за убійство полагается смерть. И все-таки идутъ, грабятъ и убиваютъ. Онъ законъ-то себѣ еще страшнѣе представляетъ, чѣмъ есть на самомъ дѣлѣ, а все-таки наказаніе его не пугаетъ. Потому что онъ думаетъ о другомъ:
— «Не попадусь!»
Гдѣ же его каторгой напугать, если и смерть не пугаетъ?
— Да, но все-таки… преслѣдуя виновныхъ, вы даете нравственное удовлетвореніе обществу… Необходимое возмездіе! — сказалъ одинъ изъ присутствовавшихъ, чтобы какъ-нибудь поощрить товарища прокурора.
И снова товарищъ прокурора пожалъ плечами:
— Самая ненужная для нашего общества штука! Возмездіе! Я имѣлъ уже непріятность замѣтить, что мы народъ сентиментальный. Народъ славянскій, мягкодушный. Ужъ къ чему, къ чему, а къ возмездію-то наше общество рѣшительно никакого вопля не чувствуетъ. У насъ преступникъ возбуждаетъ негодованіе, когда о преступленіи только что прочли въ газетахъ репортерскую замѣтку. «Ахъ, злодѣй!» А когда на него надѣли сѣрый халатъ и кандалы, онъ уже для насъ не «злодѣй», а «несчастненькій». Мы не камнемъ его, а изъ послѣднихъ копейку дадимъ. О какой же тутъ «потребности въ возмездіи» рѣчь можетъ быть? Въ Парижѣ однажды, во время отпуска, мнѣ пришлось быть на разборѣ одного дѣла объ убійствѣ. Такъ вотъ, когда подсудимаго въ судъ вели, еще неизвѣстно было, насколько онъ виновенъ, толпа чуть его не разорвала. Окружили. «На смерть! На смерть его!» Камни полетѣли. Жандармы злосчастнаго человѣка съ опасностью жизни отъ толпы защищали. Зазѣвайся чуть-чуть, и толпа, какъ звѣрь, тутъ же бы подсудимаго въ клочья растерзала. Вотъ это потребность въ возмездіи! А у насъ! Ведутъ въ Харьковѣ по платформѣ партію каторжниковъ. Дама стоитъ: «Ахъ, сколько тутъ, должно-быть, невинно страдающихъ! Вотъ этотъ мужичокъ, напримѣръ! Какое славное, страдальческое лицо! Пари держу, что онъ ничего не сдѣлалъ!» И къ конвойному офицеру: «Скажите, пожалуйста, что это за мужичокъ?» — «Полуляховъ, убійца семьи Арцимовичей въ Луганскѣ!» Дама — разъ въ обморокъ. Оказывается, родственница убитыхъ. У нея цѣлую семью родныхъ звѣрски перебили, а она вмѣсто того, чтобы всѣхъ преступниковъ на свѣтѣ возненавидѣть, изъ мести озвѣрѣть, каторжниковъ безъ слезъ видѣть не можетъ:
— «Ахъ, бѣдные! Какъ они, должно-быть, страдаютъ!»
Не славянская душа? Какая же тутъ рѣчь можетъ быть о «потребности въ возмездіи?» Возмездіе! У насъ каторгой да арестантскими ротами орудуешь, такъ и то тебя «злюкой» считаютъ. А во Франціи прокуроръ безъ зазрѣнія совѣсти всенародно кричитъ:
— «Требую головы подсудимаго!»
— Словно людоѣдъ, — замѣтила съ содроганіемъ одна изъ дамъ.
— Вотъ! Вотъ! Вы говорите: «Словно людоѣдъ!» А французы съ удовольствіемъ слушаютъ и сочувствуютъ. Потому что душа ихъ возмездія требуетъ. Онъ для ихъ удовольствія, безо всякой надобности такъ-таки этой самой сакраментальной формулой и садитъ:
— «Требую головы!»
Попробуй-ка у насъ прокуроръ не то, что «требую головы!» а просто «въ каторгу его!» поэнергичнѣе крикни, знакомые отворачиваться будутъ. «Звѣрскіе инстинкты какіе-то!» Какая ужъ тутъ потребность въ возмездіи! И какъ ей удовлетворять, когда и самой такой потребности въ мягкой славянской душѣ нѣту?
— Ну, вы, прокуроръ, однако, ужъ того! — засмѣялся кто-то. — Должно-быть, по привычкѣ нападать, вы и на себя ужъ очень напали! Позвольте васъ отъ васъ же защитить. По-вашему, ужъ очень мрачно выходитъ! Спасать и предохранять общество, вы ни отъ чего не спасаете и не предохраняете. Устрашать, никого не устрашаете. Нравственнаго удовлетворенія въ видѣ «возмездія виновному» не даете, потому что въ немъ и надобности у общества не чувствуется? Что-нибудь, однако, вы дѣлаете? Зачѣмъ-нибудь да существуете? За что же вамъ въ такомъ случаѣ оваціи устраиваютъ? Какой такой признательности вы отъ общества требуете?
Товарищъ прокурора бросилъ докуренную плохую сигару и закурилъ новую такую же.
— Что есть прокуроръ? Ангелъ-хранитель общества. Добрая фея, которая посылаетъ обществу сладкіе, успокоительные сны. Общество спитъ, а я, какъ добрая няня, сижу около изголовья и непрестанно отгоняю надоѣдливыхъ мухъ.
— «Не разбудили бы малютку! Не потревожили бы ангельскаго сна!»
Если бы не было на свѣтѣ прокуроровъ, вы бы, господа, лишились сна и, можетъ-быть, даже аппетита. Возьмемъ, напримѣръ, самую лучшую изъ защитительныхъ рѣчей, какая только есть на свѣтѣ. «Воскресеніе» — Толстого. Ею не одна выдуманная Катюша Маслова, а тысячи и тысячи дѣйствительно существующихъ Катюшъ Масловыхъ защищены. Вотъ вамъ идеально проведенное судебное слѣдствіе. Все выяснено. Скажите, если бы дѣйствительно слушалось дѣло этой Катюши Масловой, и на судѣ все было бы такъ выяснено, какъ выяснено у Толстого, оправдали ли бы Маслову не только въ отравленіи купца, — въ этомъ-то она и такъ неповинна, — но и во всемъ дурномъ, что было въ ея жизни?
— Ну, конечно! — заговорили кругомъ.
— И почему бы оправдали? Не правда ли, что у всякаго шевельнулась бы мысль: какъ будто онъ и самъ во всемъ этомъ дурномъ почему-то виновенъ? У каждаго бы явился вопросъ: а не толкнулъ ли и я когда-нибудь въ грязь проходившей мимо меня какой-нибудь Катюши Масловой?
— Конечно, у всякаго шевельнулась бы мысль!.. Разумѣется, у всякаго что-нибудь въ этомъ родѣ было… Всякій кого-нибудь въ своей жизни да толкнулъ въ грязь!
— Вотъ видите! И всѣ были бы смущены. А я, прокуроръ, упрощаю дѣло до крайности:
— «Проститутка Маслова отравила съ цѣлью ограбленія».
И только. И вы спите спокойно:
— «Почему отравила? Потому что существо само по себѣ гнусное: проститутка. Сослали въ каторгу, и не жаль проститутку!»
Или возьмемъ хоть «Власть тьмы». Тоже беру, какъ образцово проведенное защитникомъ судебное слѣдствіе, гдѣ все выяснено, ничего въ тѣни не осталось. Развѣ васъ не хватали за сердце слова Митрича:
— «Мужикъ, тотъ хоть въ кабакѣ или въ замкѣ чему научится!»
И не чувствовали вы себя неловко, что вотъ вы учитесь въ гимназіяхъ и университетахъ, а около васъ братья должны учиться только въ кабакѣ или въ острогѣ? И не спрашивали вы себя:
— «Что же я сдѣлалъ для малыхъ сихъ?»
И не казалось вамъ, что вы, даже не подумавшій никогда о томъ, что надо что-нибудь сдѣлать, какъ будто виновны и въ этой «тьмѣ» и въ ея «власти». И что преступленія Никиты, Матрены, Анисьи не есть только преступленія Никиты, Матрены да Анисьи, а какъ будто и вы въ чемъ-то тутъ «замѣшаны»?
— Дѣйствительно. Жутко читать.
— Вотъ видите. А я, ваша добрая фея, упрощаю все до послѣдней степени. «Убиты Петръ и ребенокъ. Убили Анисья и Никита по предварительному уговору съ Матреной. Случается каждый день, дѣло обыкновенное и уложеніемъ предусмотрѣно. Руководили корысть и злая воля». И вы спите спокойно:
— «Порокъ наказанъ! Чего жъ еще больше?»
Отъ проклятыхъ вопросовъ васъ спасаемъ. Всякое преступленіе, если въ немъ хорошенько порыться, чего только тамъ не найдешь! Преступленіе — какъ хорошая окрошка! Чего туда только вчерашняго рачительная хозяйка или мошенникъ-кухмистеръ не положитъ. Это надо ѣсть, закрывши глаза-съ! Мнѣ одинъ французъ, жившій въ Москвѣ, говорилъ:
— «Я, monsieur[2], окрошку даже любилъ, но только до тѣхъ поръ, пока не увидалъ, какъ она готовится. А какъ увидѣлъ, что дичь квасомъ поливаютъ и въ сметану огурцы кладутъ, — желудокъ мой сталъ это отвергать!»
Если вы начнете въ преступленіи копаться, — чего тамъ не найдете. Какой завали, какъ въ окрошкѣ, сдѣланной въ мошеннической кухмистерской. Тутъ и соціальныя условія, «вліявшія», и экономическія, и бытовыя складки. И наслѣдственность: отцы съ матерями, вотъ какъ вы дѣлаете, грѣшки потомству передавали, — «расплачивайтесь!» И виноватыхъ-то, въ концѣ-концовъ, окажется не одинъ, а множество. И вы на скамьѣ подсудимыхъ окажетесь, ибо тоже во всѣхъ этихъ «условіяхъ» со своей стороны виновны. Если бъ всѣ преступленія разсматривались такъ же подробно, какъ Достоевскій разсмотрѣлъ преступленіе Раскольникова или Толстой — Никитино и Матренино, на свѣтѣ не было бы правыхъ людей, всѣ были бы виноваты! Во всемъ виноваты! Какъ бы послѣ этого спалось? Аппетитъ, къ жизни аппетитъ можно бы потерять. А у меня просто:
— «Злая воля».
Все и объяснено. Спите спокойно. Кушайте на здоровье. Если на свѣтѣ что и случается, то отъ злой воли. И никого больше винить не въ чемъ! Величайшій благодѣтель не человѣчества, — нѣтъ! ихъ смѣшивать не слѣдуетъ, — а «общества», если вы хотите знать, есть Ломброзо. У того это ужъ прямо до геніальной простоты сведено: «шишка!» Убилъ, — такая шишка на головѣ есть: не убить не могъ. Укралъ, — шишка: на воровство самой природой чрезъ шишку обреченъ. Кто въ чемъ виноватъ? Никто и ни въ чемъ!
Такую теорію, ради собственнаго спокойствія, надо бы съ распростертыми объятіями принять. Благодѣяніе для общества! Страховка сна и аппетита. Но какъ и всѣ величайшіе благодѣтели общества, Ломброзо не признанъ и поруганъ. Самъ виноватъ, впрочемъ! Зачѣмъ на конгрессахъ криминалистовъ опыты дѣлать! Дадутъ ему человѣка:
— «Воръ! Только и дѣлаетъ, что воруетъ! Не можетъ не воровать! Такую шишку имѣетъ. Вотъ!»
А человѣкъ, оказывается, безъ спроса никогда чужого ничего не взялъ. Что жъ Ломброзо? Остается, какъ гоголевскому городничему, сказать:
— «Онъ хоть и не укралъ, а все-таки воръ: со временемъ что-нибудь украдетъ!»[3]
Изъ-за этой анекдотичности благодѣтельная ломброзовская теорія и не пошла. Но у насъ, у прокуроровъ всего міра, есть тоже своего рода шишка:
— «Злая воля!»
Удивительно это успокоительно, что на свѣтѣ есть злая воля.
— «Почему случилось преступленіе?»
— «Попался человѣкъ со злой волей».
— «Случай!»
— «За что человѣкъ въ каторгу пошелъ?»
— «Злая воля оказалась!»
— «Сто́итъ и слѣдуетъ!»
И можете спать спокойно.
На свѣтѣ все прекрасно устроено, не надо только имѣть злой воли. На свѣтѣ хорошо, — дурно живется только людямъ со злой волей. И это, въ свою очередь, очень хорошо: было бы дурно, если бъ людямъ со злой волей хорошо жилось!
Вотъ-съ, милостивые государи, та великая миссія, которую мы исполняемъ относительно общества. Вы спите; мы, какъ добрая няня, отгоняемъ отъ васъ мухъ и напѣваемъ:
— «Баю-баюшки-баю!»
Отъ обобщеній, отъ «аппрофондированій» спасаемъ. Каждое преступленіе само по себѣ, какъ отдѣльный анекдотъ, разсматриваемъ. А вы же насъ! Такъ и ребенокъ иногда, — проснется да няню ножкой! А только, благодаря ей, и выспался.
Товарищъ прокурора закурилъ новую сигару.
Я вышелъ, потому что въ комнатѣ было ужъ слишкомъ накурено.
Примѣчанія
править- ↑ лат. Perpetuum mobile — Вѣчный двигатель. Прим. ред.
- ↑ фр. Monsieur — Месье. Прим. ред.
- ↑ Н. В. Гоголь «Ревизоръ. Дѣйствіе IV. Явленіе XI». Прим. ред.