Проклят и прощен (Вернер)

Проклят и прощен
автор Элизабет Вернер, переводчик неизвестен

Оригинал: нем. Gebannt und erlöst, опубл.: 1884. — Источник: az.lib.ru • 1884.
Русский перевод 1913 г. (без указания переводчика).

Э. ВЕРНЕР

ПРОКЛЯТ И ПРОЩЕН

Эльза Вернер, «Архистратиг Михаил. Проклят и прощен». Пер. с немецкого. — Харьков: Издательский дом «BBN», 1994, 576 с.

Глава 1

Пароход был готов к отплытию. Через час он должен покинуть гавань, чтобы направиться к соседнему немецкому берегу, до которого при благоприятных обстоятельствах можно добраться к рассвету.

Море, залитое мягким светом луны, тихое и безмятежное, составляло резкий контраст с гаванью, где царили шум и оживление. По ярко освещенной площади сновала густая толпа. Жизнь бурлила в южном городе в этот душный осенний вечер, нисколько не уступавший жарким летним вечерам севера. Точно в калейдоскопе, проходили по улицам пестрые толпы народа и исчезали куда-то, будто уносимые звуками музыки, а над всей этой толчеей спокойно возвышались силуэты церквей и дворцов, четко вырисовываясь под лучами луны на фоне усыпанного звездами неба.

Было уже поздно, когда группа молодых людей отделилась от толпы и направилась к берегу. По-видимому, они принадлежали к разным национальностям, так как в большом и оживленном разговоре их звучала то немецкая, то итальянская речь. Одно можно было сказать определенно, — что настроение общества было самое веселое. Шутки и остроты сыпались без конца, и каждое замечание, каждая фраза сопровождались громким смехом. У берега молодых людей ожидала гондола, нагруженная дорожными вещами. Вдали виднелся темный контур парохода, а с площади все глуше доносились городской шум и звуки музыки.

— Итак, надо проститься со здешними красотами, — воскликнул один из молодых людей и грустно посмотрел в сторону площади. — Как подумаю, что я должен променять эти солнечные дни и лунные ночи на холодные осенние туманы и на зимние вьюги наших немецких гор, так начинаю проклинать каприз моего дядюшки, призывающего меня к себе.

Тут он остановился, и свет газового фонаря осветил его фигуру, стройную и изящную, несмотря на простой темный дорожный костюм. Светлые волосы и голубые глаза изобличали северянина, хотя на лице и руках юноши заметен был здоровый загар; лицо его можно было бы назвать красивым, если бы не недостаток выразительности. Тем не менее тонкие и благородные черты этого молодого лица дышали жизнью и весельем и были также привлекательны, как и вся фигура молодого человека.

— Зачем именно ты едешь? — спросил один из его спутников, типичный итальянец, со смуглым цветом лица и темными блестящими глазами. — Я бы на твоем месте не обратил никакого внимания на причуды старого человеконенавистника, живущего где-то в скалах во вражде с самим собой и целым светом. В самых вежливых выражениях я заявил бы ему, что общество сов и летучих мышей мне не нравится и что я хочу остаться здесь. Еще третьего дня, когда пришел столь категорический приказ немедленно явиться, я советовал тебе, Поль, поступить по-моему, но ты не захотел меня слушать.

— Мой милый Бернардо, — смеясь ответил Пауль Верденфельс, названный на итальянский лад, — этот мудрый совет доказывает мне только одно — ты не знаешь, что значит иметь родственника, от которого зависит и настоящее положение, и вся твоя будущность… в противном случае ты рассуждал бы иначе.

— Я бы не прочь иметь такого родственника! — воскликнул Бернардо. — Особенно такого, как твой старый дядя, от которого можно получить миллион в наследство, хотя он был дружен со всеми совами вашей суровой Германии. Но, к сожалению, между моими родственниками нет ни одного подобного экземпляра. Ты и тут счастлив, как во всем.

— Что это в самом деле за родственник, господин фон Верденфельс? — вмешался третий спутник. — Перед тем как покинуть Германию, я случайно проезжал мимо его поместьев, где о нем ходят самые невероятные слухи: владетель Фельзенека служит сказкой для всей округи. Полагаю, однако, что он не так нелюбезен и недоступен, как говорит.

— Об этом я ничего не могу сказать определенного, милый Остен, потому что знаю столько же, сколько и другие. Он двоюродный брат моего покойного отца, но виделись они редко. А я говорил и виделся с ним всего только один раз и то давно, когда после смерти моего отца был отдан под его опеку. С тех пор наши отношения ограничивались перепиской, причем я аккуратно сообщал ему, как живу и что делаю, а он отвечал мне короткими и редкими записками. Я никак не думал, что нам придется когда-нибудь встретиться, да и теперь не понимаю, зачем он зовет меня к себе.

— Вероятно, хочет написать свое духовное завещание! — заметил молодой офицер из той же компании. — Это был бы, по крайней мере, разумный поступок, ведь скоро ты сделаешься его наследником. А мы охотно поможем тебе спустить его миллион; только смотри, не забудь, когда сделаешься владельцем дядюшкиных поместьев, пригласить нас к себе охотиться на серн. Итак, до свидания, Поль, до будущего лета!

Офицер протянул ему руку, но тот досадливым движением отстранил ее.

— Не шути так! Мой дядя вовсе не так стар, как вы думаете, и, несмотря на все свои чудачества, он был всегда добр ко мне, ласков и щедр, исполняя малейший мой каприз.

— А капризов у тебя действительно было много, — заметил Бернардо. — Твое пребывание в Италии обошлось тебе в кругленькую сумму.

Пауль насмешливо посмотрел на него.

— Тебе это лучше известно, так как ты старательно помогал мне. Половина моих расходов приходится на тебя, Бернардо.

— Да, я прилагал все усилия, — ответил итальянец. — Ты вообще не умеешь тратить деньги и научился этому только под моим руководством. Дядюшка, кажется, не на шутку встревожился и решил оградить тебя на будущее время от подобных друзей.

— По каким бы причинам он ни вызывал меня, я обязан повиноваться, хоть, признаюсь, делаю это с грустью в сердце.

— Не о прекрасной ли Венеции вы так вздыхаете, — поддразнил его Остен, — или, быть может, по вашей очаровательной соотечественнице, проживающей теперь у нас? Не отрицайте, Верденфельс! Вы единственный, кому посчастливилось поближе познакомиться с ней.

— Да, Полю фантастически везет всюду! — отозвался Вернардо. — Чего бы я не отдал, чтобы только передать на полотне ее чудные золотистые волосы и глаза! Когда я смотрю на нее, мне всегда кажется, что это вышедший из рамы портрет, написанный одним из наших старых мастеров. Но не было никакой возможности сломить упрямую застенчивость, в которую драпировалась наша гордая красавица. О, почему не я нашел потерянный бумажник, видимо имеющий для нее столь большую ценность! И нужно же было непременно Полю найти его! Он, конечно, пользуется случаем, лично относит свою находку хозяйке, сидит там целый час и уходит, безумно влюбленный в свою прекрасную соотечественницу. Последнее я нахожу вполне естественным, так как мне для этого понадобилось только пять минут.

— Правда, он вернулся оттуда в сильно возбужденном состоянии, — вставил молодой офицер. — И с тех пор постоянно витает в облаках и даже потерял вкус к вину. Я убежден, что он уже не раз пел серенады при луне и оказывал своей даме всевозможные любезности, но только, к сожалению, потихоньку от нас.

— Смейтесь! — не то весело, не то сердито отвечал Верденфельс на шутки своих товарищей. — Воображаю, как всем вам хочется быть на моем месте! Но не могу согласиться с мнением Бернардо, что мне всегда везет. Неужели вы назовете счастьем то, что я должен расстаться с этими глазами? Зайдя сегодня в гостиницу, чтобы проститься с ней, я не смог увидеть ее. Может быть, она отказалась принять меня? Я узнал только, что она вдова и носит еще траур по мужу. Все остальное, касающееся ее личности — для меня тайна… а я должен уехать.

Последние слова были произнесены с комическим отчаянием, которое только удвоило шутки и насмешки товарищей. Между тем из темноты, окружавшей гондолу, выделилась небольшая фигурка старого слуги с седыми волосами, одетого в простую темную ливрею.

— Уже пора, господин Пауль, — проговорил он наставительным тоном. — Пароход отойдет через полчаса.

— Мы прощаемся, — заметил Бернардо. — Не мешайте нам, Арнольд! Мы знаем, что вы благодарите Бога и всех святых, что можете извлечь вашего юного господина из нашего вредного общества и в целости и сохранности увезти его в Германию.

Все это он сказал по-немецки, чтобы старый слуга понял его, но тот не обратил внимания на шутку и ответил сухо и тоже по-немецки:

— Да, нужно же когда-нибудь вернуться в более благоразумное общество.

Молодым людям, казалось, очень понравилось это замечание, потому что они разразились дружным хохотом, от которого не отставал и Пауль Верденфельс.

— Благодарите же за комплимент! — воскликнул он. — Он ведь вовсе не шутит. Однако ты позволяешь себе лишнее, Арнольд!

— Я только исполняю свой долг, — послышалось в ответ. — Когда покойная баронесса лежала на смертном одре, она торжественно передала мне барона Пауля. «Арнольд», — сказала она, обращаясь ко мне…

— Ради Бога, перестаньте! — перебил его Остен; — Вы по крайней мере раз двадцать рассказывали нам ату историю. Мы давно знаем, что вы заменяете и отца и мать господину Верденфельсу и что он чувствует к вам такое же уважение, как и все мы.

— И прежде всего я, — вскричал Бернардо, — так как мне приходилось чаще всего быть предметом его проповедей, которые до глубины души трогали меня!

Старый слуга обвел всех собравшихся недружелюбным взглядом и остановился наконец на веселом художнике.

— Синьор Бернардо, — произнес он торжественно, — товарищи моего юного господина нехороши, но вы хуже всех!

Это заявление вызвало новый взрыв хохота, однако он тотчас же смолк, и молодые люди расступились, чтобы дать место двум дамам, тоже направлявшимся к берегу. Дама, шедшая впереди, была в глубоком трауре; несмотря на то, что она опустила вуаль, роскошные волосы ее выбились из-под шляпы, а когда на них упал свет газового фонаря, они блеснули темным закатным золотом. Рядом с ней шла пожилая дама, одетая много проще, видимо, ее служанка, а сзади слуга из отеля нес дорожные вещи. Поль Верденфельс низко и почтительно поклонился даме, то же самое сделали и остальные его товарищи. Дама ответила на поклон легким наклонением головы и села со своей спутницей в тут же стоявшую гондолу, которая сразу отчалила.

— И теперь станешь отрицать, что ты счастливец? — говорил Бернардо. — Она тоже спешит к тому пароходу, который повезет тебя в твою Германию!

Глаза Пауля, не отрываясь, следили за маленькой гондолой, которая вышла из прибрежной темноты на освещенную луной середину канала и действительно плыла к пароходной пристани.

— Да, сомнения нет, она направляется к пароходу! — воскликнул он, и глаза его радостно блеснули. — Я и не подозревал этого, потому что она ни словом не намекнула о своем отъезде. Но Арнольд прав. Уже и мне пора ехать!.. Итак, прощайте, друзья!

Несмотря на явное желание как можно скорее проститься с ними, это ему не удалось. Друзья вдруг почувствовали трогательную нежность к отъезжающему товарищу и хотели удержать его при себе до последней минуты.

— Зачем так спешить? — воскликнул Бернардо. — До отхода парохода еще полчаса, и мы смело можем проболтать еще минут пятнадцать, а затем я провожу тебя до пристани.

— И я тоже, — отозвался Остен. — Было бы не по-товарищески, если бы мы все не проводили вас на пароход.

— Да, да, мы все проводим вас, — решил офицер, и все товарищи шумно присоединились к нему, но Пауль, казалось, вовсе не был доволен этим решением. Сначала он отказался, смеясь, потом стал серьезно возражать против намерения своих друзей. Молодые люди обиделись, но Бернардо скоро примирил их.

— Пускай его едет один! — сказал он. — Вы же видите, с каким нетерпением он стремится увидеться с дамой, а на нас и внимания не обращает. Мы только будем стеснять его при свидании с его прелестной соотечественницей; я думаю, никто из вас не поверит, что эта совместная поездка — случайность.

Пауль сердито нахмурил брови, и голос его звучал резко, когда он возразил:

— Не понимаю, как ты можешь сомневаться в моих словах. Тут и речи нет ни о каком условленном свидании, и я прошу тебя избавить меня и госпожу фон Гертенштейн от твоих насмешек.

— В таком случае примите уверение в моем уважении к вам обоим, — продолжал подтрунивать неисправимый Бернардо. — Ты хочешь убедить нас, что любуешься ею только издали. Во всяком случае роману при луне, который ожидает тебя на море, можно позавидовать, и я от души желаю тебе счастья!

Молодой человек с досадой отвернулся от него и стал прощаться с остальными товарищами. Он торопливо пожимал им руки, а они что-то насмешливо шептали ему на ухо и отпустили только тогда, когда на пристани раздался первый звонок. Со вздохом облегчения юноша вскочил в гондолу, откуда послал друзьям последний привет.

О, как легко и привольно почувствовал он себя, когда узкая гондола вышла на середину канала и ее облил мягкий свет луны. Паулю вовсе не хотелось показаться на пароходе в такой веселой компании, в которой, впрочем, ему до сих пор было так хорошо. Сегодня же она в первый раз показалась ему обременительной. Он знал, какой магнит притягивал его друзей на пристань и смотрел на их навязчивость, как на бестактность, от которой и старался всеми силами отделаться.

Несколько минут спустя гондола подплыла к самому трапу и молодой человек легко и проворно взбежал на пароход, между тем как старый слуга медленно последовал за ним. Большинство пассажиров находились уже на палубе, так как никому не хотелось в такую чудную лунную ночь оставаться в душных каютах. Пауль обошел оживленно болтавшие группы и одиноко стоявшие там и сям фигуры, сошел даже в общий зал, но напрасно: той, кого он искал, нигде не было видно. Госпожа фон Гертенштейн, вероятно, ушла к себе в каюту и выйдет только к утру, когда пароход придет на место.

Недовольный и расстроенный, Пауль снова поднялся на палубу и сел на стул подальше от шумного общества. В эту минуту раздался свисток к отплытию, машина заработала, и пароход медленно поплыл вдоль берега, на котором раскинулся город. Вот уже показалась ярко освещенная площадь с оживленно двигающейся по ней толпой, еще раз приветливо улыбнулись отъезжавшим башни и дворцы, облитые серебристыми лучами полной луны. На одну минуту вся панорама города ясно предстала глазам путников, но потом стала скрываться, все быстрее по мере того как пароход ускорял свой ход.

На палубе все понемногу затихало, и пассажиры один за другим расходились на ночь по своим каютам. Верденфельс тоже было поднялся с места, как вдруг остановился, точно прикованный, возле лестницы, ведущей в каюты: недалеко от него, на противоположной стороне палубы, одиноко стояла дама, которую он тотчас же узнал, несмотря на то, что она стояла спиной к нему. Вероятно, в минуту отплытия парохода она, никем не замеченная, заняла этот уютный уголок. Молодой человек хотел было направиться к ней, но вдруг остановился. Если робость не принадлежала прежде к числу его добродетелей, то теперь он испытывал даже некоторый страх. Что-то строгое, недоступное было в этой высокой, закутанной в черное фигуре женщины, которая одиноко стояла, облокотившись о борт, и смотрела на море. Однако шум шагов привлек ее внимание, она обернулась и свет луны осветил ее лицо.

Лицо ее под черным кружевом, наброшенным на голову, было необыкновенно красиво, хотя и несколько слишком серьезно, что при такой молодости могло показаться немного странным. Быть может, эта серьезность была следствием той тяжелой потери, о которой говорило траурное платье дамы, или, может быть, такое выражение было вообще присуще ее чертам, которые при строгой правильности линий нельзя было назвать мягкими. На высоком лбу и вокруг розовых губ замечались черточки, свидетельствующие о необыкновенной энергии и силе воли, и как ни красивы были темные глаза с длинными ресницами, они смотрели холодно и серьезно, словно чувство было им недоступно. Черное кружево покрывало голову и плечи дамы, но Пауль ясно видел под его складками блестящие золотистые локоны, которыми уже имел счастье любоваться при дневном свете. Увидев молодого человека, дама как будто удивилась.

— Как, вы здесь, господин фон Верденфельс? — спросила она. — Вы тоже возвращаетесь в Германию?

Пауль поклонился.

— Я и не предполагал, что судьба пошлет мне счастье сопутствовать вам. Мне не удалось проститься с вами. Когда я приходил, вас не было дома, как мне сказали.

В последних его словах слышалось проявление обиженного самолюбия, но госпожа Гертенштейн не обратила на это никакого внимания и спокойно продолжала:

— Я получила вашу карточку, но думала, что вы уезжаете в Рим. Ведь, кажется, там вы намеревались провести зиму?

— Да, сначала я рассчитывал поехать в Рим, но несколько дней тому назад получил из дому известия, требующие моего возвращения на родину.

Говоря это, Пауль подошел ближе и остановился прямо перед молодой женщиной. Кроме них на палубе никого не было. Пароход шел спокойно и величественно по водной глади, в воздухе не чувствовалось ни малейшего дуновения ветерка, а сверху красавица луна кокетливо заглядывала в неподвижную поверхность моря. Ее серебристые лучи заливали все каким-то таинственным светом, а легкие волны, выходившие из-под колес машины, сверкали в этих волшебных лучах мириадами разноцветных огней. Прозрачный туман окутывал синеватую даль, только на темном горизонте все еще отчетливо вырисовывался город, как блестящий мираж, который, казалось, скользя по волнам, удалялся все дальше и дальше. Мало-помалу картина эта начала стушевываться, очерки ее становились все неяснее и туманнее, а тысячи огней слились в один круг, с каждым мгновением суживающийся.

— Какая волшебная картина! — вполголоса проговорил Пауль. — И точно в сказке исчезает она из наших глаз.

— Действительно, волшебное зрелище, — подтвердила госпожа Гертенштейн. — Ничего подобного не увидишь в наших германских краях.

— Значит, вы живете в Германии? — спросил молодой человек, очень довольный возможностью завязать разговор. — Еще при первой встрече я подумал, что вижу в вас свою соотечественницу, но ваша прекрасная итальянская речь заставила меня предположить, что вы постоянно живете в Италии.

Тут он остановился, как бы ожидая ответа, но, не дождавшись его, продолжал:

— Море так спокойно, что мы, вероятно, с восходом солнца достигнем берегов Германии и вовремя успеем на курьерский поезд в В. Ведь и вы едете в В.?

Пауль предполагал, что употребил очень искусный маневр, но ему и на этот раз не удалось узнать, куда именно направляется госпожа Гертенштейн, потому что вместо ответа она сама задала вопрос:

— Так вы едете в В., господин Верденфельс?

— Только на несколько дней, а оттуда вернусь на родину.

Госпожа Гертенштейн как будто еще о чем-то хотела спросить своего спутника, но удержалась. Ее приоткрывшиеся губы вдруг сжались и приняли жесткое выражение, между тем как взгляд пристально и серьезно устремился на молодого человека. Впрочем, это продолжалось только одно мгновенье, затем она отвернулась и стала смотреть на море. От Пауля не ускользнул этот взгляд, и мимолетное внимание хорошенькой женщины польстило его самолюбию.

— Скоро эти блестящие берега Италии скроются из наших глаз, — снова начал он. — Особенно из моих, потому что мой путь лежит прямо в горы..

Молодая женщина быстро обернулась к нему.

— В горы? Теперь, поздней осенью?

— Да, — ответил Пауль, несколько озадаченный живостью вопроса. — Быть может, мне придется провести там большую часть зимы. Неправда ли, кажется ужасным похоронить себя в Альпах, среди снега и льда, в это время года? Только такие странные натуры, как мой дядя, могут обитать там с удовольствием.

Госпожа Гертенштейн снова облокотилась о борт парохода и стала внимательно следить за сверкающими брызгами, летящими из-под его колес.

— Значит, у вас есть родственники в горах? — спросила она. — И одной с вами фамилии?

— Да, там живет мой дядя Раймонд фон Верденфельс, под опекой которого я теперь нахожусь. В настоящее время он единственный представитель старшей линии нашего дома и владелец значительных поместий. Но он давно отказался от всякого общения с людьми, и его нельзя даже уговорить поселиться в его родном замке, великолепном Верденфельсе. Он живет круглый год в горах, в своем излюбленном Фельзенеке, и туда-то я теперь еду к нему.

Молодая женщина продолжала смотреть на блестящую игру волн, и только после довольно продолжительного молчания спросила:

— А вы знаете этот Фельзенек?

— Нет, я никогда там не был, но, судя по описанию, это должно быть мрачное и скучное гнездо в скалах, отрезанное от всего Божьего мира, одним словом, это, по-моему, замок, в котором обитают лишь духи и привидения. Я же, к сожалению, не люблю подобного романтического уединения и охотно променял бы его на любой салон нашей столицы, раз уж мне пришлось покинуть Италию.

— Конечно, жизнь в горах после Италии не может понравиться вам, тем более, что вы так неохотно едете в Германию.

— Ах, нет, теперь я еду очень охотно! — воскликнул Пауль с живостью.

Нетрудно было отгадать значение слова «теперь», когда взгляд и тон молодого человека говорили так ясно, но госпожа Гертенштейн не поняла или не хотела понять его смысла, потому что ответила с холодным спокойствием:

— Это очень понятно. Когда возвращаешься на родину, всегда испытываешь желание поскорее увидеть ее.

Молодой человек вовсе не думал этого, но возражать, естественно, не решался. Комплимент, сказанный по адресу его любви к родине, даже несколько рассердил его, и между собеседниками возникла довольно продолжительная пауза.

Пароход, между тем, выходил в открытое море. Действительно, было что-то волшебное в великолепной картине ночного моря. Кругом простиралась залитая лунным светом даль, которая, сверкая серебристой рябью, казалось, уходила куда-то в бесконечное пространство; над нею раскинулось небо, усеянное мириадами ясно сияющих звезд, а между ними величественно плыла красавица луна. С нею все еще соперничала блестевшая далеко-далеко на темном горизонте большая яркая звезда, но вот и она начала меркнуть и, вероятно, через несколько минут совсем погаснет…

— Это Венеция скрывается из наших глаз, — произнес Пауль, указывая на исчезающую звезду. — Кто знает, когда я еще ее увижу!

— А вы так любите ее? — спросила госпожа Гертенштейн.

— О, да, очень люблю! В Венеции я был в первый раз, как и вообще в Италии, но вместе с этим чудным городом исчезает целый год счастливой беззаботной жизни.

— А я уже бывала здесь… в последний раз несколько лет тому назад, — медленно произнесла молодая женщина. — И тогда, точно так же как теперь, она скрывалась в мягких лучах луны.

Как ни спокойно были произнесены эти слова, в них слышалась грустная нотка, да и взгляд, устремленный на исчезавшую звезду, точно затуманился. Может быть, и для нее прошел безвозвратно счастливый и радостный год?..

Пауль не заметил тайной грусти молодой женщины, так как не принадлежал к числу наблюдательных людей, а его веселая натура не выдерживала долго элегического настроения. Вот и теперь он быстро обратил все в шутку.

— По крайней мере она исчезает из наших глаз, как звезда, — шутливо заметил он. — Я буду считать это счастливым предзнаменованием и надеяться, что мечты, взлелеянные мною в этом городе, когда-нибудь осуществятся. Нужно верить в свою звезду!

По всей вероятности, слова, произнесенные таким веселым тоном, не заключали в себе никакого намека, но они произвели странное впечатление на молодую женщину. Она чуть заметно вздрогнула, как будто от прикосновения легкого ветерка, и плотнее закуталась в кружевную шаль. Затем снова как-то загадочно и испытующе посмотрела на своего спутника, хотя веселые и открытые черты его лица не могли ничего скрывать, и перевела свои темные глаза на блестящий отсвет, который минуту спустя совсем исчез, как будто потонул в волнах.

— Звезды гаснут, — проговорила она как будто про себя, но с каким-то жестким выражением, — а с ними и мечты. Жизнь вообще дана нам не для мечтаний, нужно уметь спокойно и прямо смотреть ей в глаза и не доверять никому, кроме самого себя… Покойной ночи, господин фон Верденфельс!

Она повернулась, пошла к лестнице, ведущей в каюты, и исчезла. Пауль недоумевающе смотрел ей вслед. Что это значило? Относились ли последние слова к нему? Во всяком случае его безобидная шутка не могла ни вызвать, ни заслужить подобного грубого замечания. Как ни велико было его увлечение хорошенькой женщиной, в эту минуту оно значительно остыло, точно легкий иней покрыл горячие юношеские чувства.

— Загадочная женщина! — подумал он. — Уж не хочет ли она оттолкнуть меня от себя, чтобы скрыть свои следы? Нет сомнения, она нарочно замяла разговор о родине и конечной цели своего путешествия; но что значил тот странный и пристальный взгляд, как не любопытство? Ее взгляд был устремлен не на меня, а в пространство, лежащее далеко-далеко позади. Я все-таки узнаю, куда она едет!

С этими мыслями он быстро встал с места и тоже сошел в каюту. Поднявшийся ночной ветер вздымал небольшие волны, которые быстро и свободно несли пароход к немецкому берегу.

Глава 2

— Вот так дорога!.. Да ведь на ней можно шею сломать! Все выше и выше, и все по краю пропасти, да еще сквозь туман и облака! Я даже не представлял себе, что будет так скверно, и от души скажу «слава Богу», когда мы благополучно доберемся до места!

Такими словами выражал старый Арнольд все страхи и тревоги, которые ему пришлось пережить при непривычном подъеме в горы. Сидя напротив своего молодого господина (а он раз навсегда получил привилегию садиться вместе с ним в экипаж), старый слуга с ужасом смотрел в бездну направо от края дороги, между тем как слева возвышалась отвесная каменная стена. Однако проезжая часть была в прекрасном состоянии, и маленькие, но сильные горные лошадки бежали весело и уверенно. Тем не менее путешествие в этот мрачный, туманный осенний день никак нельзя было назвать приятным, и Пауль Верденфельс, сидевший в углу кареты, был, казалось, в отвратительном настроений.

— Если так будет продолжаться, то мы в конце концов наткнемся на снеговую вершину, — сердито проговорил он. — Разве не прав я был, когда противился поездке в этот проклятый Фельзенек? Он должен быть уже совсем близко от нас, а мы все еще ничего не видим — таким густым туманом окутан замок.

— И ваш дяденька сидят там наверху, в этом горном гнезде? — спросил Арнольд. — Какой странный вкус!

— Ты ведь, кажется, считал, что мне необходимо вернуться к разумным людям, — с издевкой сказал Пауль. — По-твоему, очень разумно уединиться на этой скале, имея в распоряжении чудный Верденфельс и еще три или четыре замка? Смотри, Арнольд, когда там, наверху, вокруг тебя станут носиться летучие мыши, а по ночам будут бродить старые разбойники-рыцари, как подобает настоящим привидениям, не пришлось бы тебе пожалеть о «безбожной» Италии и не пожелать возвращения к синьору Бернардо!

— Ну уж нет! — торжественно ответил Арнольд. — Этот хуже самых дурных рыцарей-разбойников. Но, как бы то ни было там наверху, все же нам надо добраться, многоуважаемый дядя так приказал, и мы не можем не повиноваться, потому что несмотря на высылаемые им средства наделали столько долгов, что у дяденьки волосы встанут на голове дыбом.

Пауль тяжело вздохнул.

— Если бы я только знал, куда делись все деньги! Я никогда не думал, что окажутся такие огромные суммы. Уж эти проклятые ростовщические проценты!

— И синьор Бернардо! — добавил Арнольд. — Он больше всех виноват. Сколько раз предупреждал и просил я его, но этот безбожник только смеялся мне в лицо, а вы всегда были его послушным учеником. Вы…

— Ради Бога, не начинай своих проповедей! — перебил его Пауль. — Ты знаешь, это делу не поможет.

— Мои слова, конечно, не помогут, но, надеюсь, его милость, ваш дяденька, тоже скажут проповедь, которой нельзя будет пренебречь. А если он спросит меня, так я расскажу всю правду про нашу итальянскую поездку и про так называемых «наших друзей». Тогда, верно, разыграется буря, но вы вполне заслужили ее, бедный мой господин, это будет только справедливо, а, может статься, окажется и полезным.

— Ты, я думаю, готов радоваться этому, — с сердцем воскликнул молодой человек. — Не вздумай еще настраивать дядю против меня! Вообще еще вопрос, увидишь ли ты его когда-нибудь. Насколько мне известно, он избегает общаться с чужими людьми.

Казалось, Арнольд не верил своим ушам. Как? Он, сорок лет прослуживший дому Верденфельсов, считающий себя членом семьи, «воспитавший» молодого барина и до известной степени заступавший место его отца, не увидит настоящего главы дома, не услышит из его уст одобрения за свои заботы и попечения, не будет торжественно утвержден в своих привилегиях?! Это просто неслыханно, невозможно! Каким бы чудаком ни оказался барон фон Верденфельс, он не мог быть виновен в таком презрении к установившимся обычаям.

Опустив стекло и выглянув из кареты, Пауль увидел все то же, что мог наблюдать в последние два часа: скалы, темные ели и волны тумана, из которого вдруг неожиданно выглянули очертания замка и снова скрылись за поворотом дороги.

— Вот это старое совиное гнездо! — сказал молодой человек. — А я уж было думал, что мы никогда не доберемся до него. Хоть бы в нем оказалось возможно жить! Не особенно приятна перспектива поселиться в сырых стенах, поросших мхом и травой, и принимать дружеские визиты жаб и ящериц!

— Господи, неужели вы считаете это возможным? — испуганно воскликнул Арнольд. — Это было бы ужасно!

— Но зато оригинально! — хладнокровно заметил Пауль. — Дядя ведь больше всего любит оригинальность. Сам он живет как отшельник, поэтому и его почтенные гости, вероятно, осуждены вести такой же образ жизни. Я, по крайней мере, готов ко всему. Если нам придется спать на ложе из еловых шишек, а на обед довольствоваться черникой и водой из глетчера, то… Ах, так вот каков Фельзенек!

В последнем восклицании послышалось такое изумление, что Арнольд поспешно последовал примеру своего молодого господина и высунулся в другое окно. Экипаж только что миновал последний поворот горной дороги, и перед глазами путешественников открылась цель их пути, совершенно не оправдывающая их опасений. Из тумана показался величественный замок в средневековом стиле, хотя, очевидно, недавно выстроенный, с башнями и зубцами, с зеркальными окнами и высокими сводчатыми воротами. На мрачном фоне скал и елей это уединенное, но великолепное жилище производило очень сильное впечатление.

— Слава Богу, он имеет совсем человеческий вид! — проговорил Арнольд, с облегчением переводя дух.

— Какое чудное здание! — с восторгом воскликнул Пауль. — Так вот во что превратил дядя Раймонд старую, полуразрушенную развалину! Я мальчиком, был здесь с отцом и отчетливо помню дряхлые, заброшенные постройки. Но каких же колоссальных денег должно было стоить подобное здание! Оно более чем великолепно!

По-видимому, в замке уже заметили прибытие ожидаемых гостей, так как тяжелые ворота были открыты настежь. Экипаж въехал во двор, который со своими башенками, каменными галереями и лестницами производил не менее сильное и живописное впечатление. Встретили прибывших совсем «по-человечески», как заметил про себя Арнольд. У входа их ожидали двое слуг в парадных ливреях, а на лестнице — седой господин в безукоризненном черном костюме, отрекомендовавшийся домоправителем и почтительно принявший молодого родственника своего господина. Он немедленно проводил Пауля в приготовленное для него помещение, выходившее на главный фасад. Это были две большие, богато убранные комнаты, к которым примыкала маленькая комнатка для Арнольда. Здесь было решительно все необходимое для удобства живущих, но в то же время ясно чувствовалось, что до сих пор в этих комнатах никто не жил. Слуги, принесшие багаж, двигались бесшумно, а дворецкий говорил так тихо, подчеркнуто понижая голос, что Пауль с трудом понял его, когда он спросил, какие приказания угодно отдать молодому барону.

— Прежде всего я хочу видеть дядю, — ответил молодой человек. — Я сообщил ему день и час своего приезда, и он, конечно, ожидает меня. Проводите меня к нему!

— В настоящую минуту это невозможно, — последовал тихий, вежливый ответ. — Его милость еще почивает.

— Как, в полдень? — Пауль бросил взгляд на каминные часы, показывавшие двенадцатый час. — Но ведь он не болен?

— О, нет! Господин барон обыкновенно спит до полудня, так как всю ночь напролет бодрствует.

— Я не знал этого, — произнес Пауль, немного озадаченный таким открытием. — Значит, я увижу его только за обедом?

— К сожалению, его милость всегда обедает один.

— Даже и теперь, Когда сам пригласил гостя?

Дворецкий пожал — плечами.

— Мне приказано подавать кушать вам, господин барон, отдельно.

— Ах, вот как! Ну, в таком случае я по крайней мере прошу доложить барону о моем приезде… Когда он проснется.

Последние слова звучали явной насмешкой, но лицо дворецкого ни чуточки не изменило своего выражения.

— Прошу прощения, но я могу доложить об этом лишь тогда, когда его милость сам спросит меня. Никто не смеет входить к нему в комнату без зова.

— Даже вы? — спросил Пауль, глядя на убеленного сединами старика, который служил его дяде по меньшей мере столько же времени, сколько Арнольд — семье Пауля.

— Даже я: приказ относится ко всем без исключения. Могу я теперь приказать подавать завтрак?

— Прикажите! — покорно сказал Верденфельс.

Дворецкий исчез.

Как только дверь за ним захлопнулась, молодой человек бросился в кресло и разразился громким смехом.

— Однако это обещает быть очень интересным! Значит, во время завтраков и обедов я буду предоставлен исключительно своему собственному обществу; я, как скромный человек, позволю себе находить это очень скучным. Ну, Арнольд, не делай такого удивленного лица! Разве я не предупредил тебя, что мы должны ко всему приготовиться?

Арнольд все еще продолжал стоять на том же месте, держа в руках дорожную сумку. Теперь он приблизился к своему господину и проговорил, многозначительно покачивая головой:

— Значит, господин барон спит целый день напролет?

— Ну да, и на будущее время я намерен делать то же самое, — объявил Пауль. — Это, надо полагать, единственное удовольствие, которым можно наслаждаться в Фельзенеке. Здесь, кажется, можно совершенно превратиться в сурка.

— Дорогой мой господин, таким тоном нельзя говорить о главе семьи, — наставительно заметил Арнольд.

— Глава семьи действительно обладает всеми особенностями филинов! — воскликнул Пауль, не обращая внимания на это наставление. — А теперь отнеси сумку в спальню и позаботься, чтобы тебе также дали позавтракать! Черника нам, кажется, не угрожает, но завтрак все-таки будет не из веселых.

Оба предположения не замедлили оправдаться. Снова бесшумно появился дворецкий, серьезный и торжественный, в сопровождении слуги, принесшего завтрак, и так же бесшумно, медленно и торжественно прошел этот важный акт. Пауль, хотя и ел с аппетитом, отчаянно скучал и серьезно высчитывал, сколько часов и минут в той неделе, которую он ради приличия должен будет здесь провести. Шестьдесят семь минут уже прошли. Слава Богу!

Следующие часы он посвятил знакомству со своим новым местопребыванием. Он прошелся по всем комнатам замка, осмотреть которые ему любезно предложил домоправитель, но с каждой минутой ему становилось все неуютнее в этих уединенных, пустых покоях рядом с молчаливым проводником, который предупредительно отворял каждую дверь и отвечал на каждый вопрос, но не проронил ни одного лишнего слова, кроме безусловно необходимых.

Здесь были целые анфилады комнат, роскошная обстановка которых, строго выдержанная в стиле замка, носила отпечаток тонкого художественного вкуса. Казалось, эти помещения только и ожидали, чтобы в. них поселились люди, но по всему чувствовалось, что в них месяцами никто не заглядывал.

В имении была превосходная конюшня с чистокровными лошадьми и полудюжиной конюхов, обязанных проезжать лошадей, которыми никто никогда не пользовался. Здесь оказалась и многочисленная дворня, никого не обслуживавшая, но состоявшая при замке и его службах. Одним словом, дом был поставлен на широкую ногу, что требовало огромных затрат, почти расточительности, и все это было к услугам одного человека, который ничем не пользовался.

Сам Раймонд фон Верденфельс никогда не появлялся в новом замке, помещаясь в уцелевшей и теперь восстановленной по его приказанию части прежней крепости. Когда он изредка ездил верхом, для него седлали его любимую лошадь, предназначенную исключительно для его личного пользования. Своих слуг он никогда не видел, так как им строго-настрого было запрещено входить в его комнаты, для них он тоже оставался невидимым. Все это понемногу узнал Пауль из ответов на предлагаемые им вопросы и вернулся в свою комнату в убеждении, что весь Фельзенек заколдован вместе со своим хозяином-невидимкой и что необходимо как можно скорее бежать из этого опасного места, чтобы не подвергнуться той же участи.

Тоскливое настроение молодого человека росло с каждой минутой. Теперь ему уже не приходило в голову принимать дядины странности с комической стороны; в его душе воцарилось какое-то тягостное чувство. Какого приема мог он ожидать со стороны бесспорного врага всех людей, отказавшегося от всякого общения с окружающими! Тщетно старался он вызвать в памяти сколько-нибудь ясное представление о человеке, которого видел только раз в жизни, десять лет тому назад, у гроба своего умершего отца, когда скорбь утраты заглушала всякие другие впечатления.

Тогда Раймонд Верденфельс приехал принять опеку над осиротелым сыном своего брата и обеспечить существование его вдове, оставшейся без всяких средств. Он щедро выполнил свое обещание, избежав при этом всяких личных отношений, он только по имени был опекуном Пауля. Воспитанием мальчика всецело руководила его мать, которой Раймонд обеспечил очень крупный ежегодный доход. После, ее смерти этот доход перешел к сыну, что не послужило на пользу юноше, привыкшему располагать значительными суммами, тогда как сам он не имел никакого состояния и полностью зависел от великодушия дяди. И он не смущаясь пользовался этим великодушием, хотя до поры до времени держался в назначенных ему границах.

Однако пребывание в Италии и окружавшая его там легкомысленная компания довели его до расточительности, в которой Пауль теперь горько раскаивался. Со страхом думал он о размерах сумм, которые необходимо было уплатить, и в такие моменты готов был осуждать Бернардо и его влияние. Несмотря на свое легкомыслие, Пауль глубоко сознавал тяжесть предстоявшего ему признания перед человеком, которому он был всем обязан. Если бы уже все это отошло в область минувшего…

Наконец около трех часов пришло известие, что хозяин дома желает видеть своего молодого родственника. На этот раз, известие принес камердинер барона, также пожилой человек, видимо, заимствовавший у дворецкого его односложную вежливость. Пригласив молодого барона следовать за ним, он пошел вперед, чтобы показывать дорогу, оказавшуюся довольно длинной. Пройдя по гулким коридорам, поднявшись и спустившись по нескольким лестницам, они вступили наконец в галерею, соединявшую новую часть замка с остатками старой крепости. Затем по узкой витой лестнице поднялись в маленькую переднюю; здесь камердинер отворил дверь и пропустил молодого человека в следующую комнату.

Со странной смесью любопытства и какого-то тоскливого чувства Пауль окинул взглядом комнату, в которой, однако, в настоящую минуту никого, кроме него, не было. Но если он ожидал увидеть здесь что-нибудь необыкновенное, то еще раз обманулся, как и в прежних своих предположениях. Это была довольно большая полукруглая комната, из окон которой с двух сторон открывался вид на горы; дверь между окнами вела на балкон, с которого можно было наслаждаться еще более обширным видом. Обстановка с первого взгляда казалась гораздо проще, чем в прочих комнатах замка, в действительности же стоила значительно дороже, так как каждая вещь в ней представляла собой произведение искусства.

Только при ближайшем рассмотрении можно было оценить тончайшую резьбу на мебели, роскошь ковров и драгоценные тяжелые ткани занавесей и портьер. Все это великолепие тем менее бросалось в глаза, что всюду преобладали темные цвета, придававшие комнате характер суровой простоты. Дневной свет с трудом проникал снаружи из-за глубины оконных ниш, образовывавших как бы отдельные маленькие помещения, а дубовые панели на стенах еще более усугубляли мрачный вид комнаты, которую уже заполняли вечерние тени.

Дверь, через которую вошел Пауль, бесшумно закрылась за ним; теперь также бесшумно отворилась дверь из внутренних покоев, и в комнату вошел владелец замка. Молодой человек быстро, но не без смущения, двинулся к нему навстречу с почтительным поклоном, причем не мог удержаться, чтобы не бросить любопытного взгляда на того, о ком ходило так много различных толков.

Перед ним стоял высокий стройный мужчина, внешностью нисколько не похожий на чудака. Сразу бросалось в глаза его безусловное сходство с племянником. У обоих были одни и те же правильные и благородные фамильные черты, но на этом сходство кончалось. Глаза и волосы барона Раймонда были несколько темнее, а лицо казалось удивительно одухотворенным, выражением, которое у Пауля совершенно отсутствовало. Это лицо поразительно, даже болезненно бледное представляло резкий контраст с цветущим, веселым лицом юноши. В русых волосах и окладистой бороде уже змеились отдельные серебряные нити, а глаза были того серо-стального цвета, который иногда кажется черным, а в иные минуты может приобретать яркий, светлый блеск. Странные глаза: их глубокий, загадочный, мечтательный взгляд, казалось, был создан для того, чтобы скрывать внутренний мир человека. Вероятно, они были очень красивы, когда вспыхивали огнем в дни юности, теперь в них виднелась только усталость, и если их взгляд мог оживляться, то это, вероятно, был лишь слабый отблеск былого пламени.

— Очень рад видеть тебя, Пауль, — сказал барон, протягивая руку племяннику. — Добро пожаловать!

Молодой человек с трудом скрывал свое смущение. Он вовсе не таким представлял себе дядю и встречу с ним. Весь благородный облик барона и спокойная серьезность обращения совсем не соответствовали тому эксцентричному портрету, который рисовала ему фантазия. Пауль заговорил о том, как рад увидеть дядю, и о своем давнишнем горячем желании лично поблагодарить его за его неизменное великодушие. Но Верденфельс, по-видимому, не придавал большого значения ни высказываемой племянником радости, ни его благодарности. Не отвечая ни слова, он жестом пригласил молодого человека сесть и сам последовал его примеру.

— Ты, вероятно, поражен, видя Фельзенек в его настоящем состоянии? — начал он. — Ты помнишь его развалиной?

— Я все более и более удивляюсь тому, что ты сделал из старых каменных обломков, — вполне серьезно ответил Пауль. — Восстановил старый укрепленный замок во всей его красе!

— Насколько, разумеется, это оказалось возможно сделать с помощью добытых старых планов и чертежей; постройка продолжалась несколько лет и была закончена лишь прошлой осенью.

— А ты сам все-таки живешь в старой башне, которая одна уцелела от прежних времен?

— Да, и рассчитываю там остаться.

— Зачем же было тогда строить замок, если ни ты, ни кто другой не живет там?

— Зачем? — спокойно повторил барон. — Просто для препровождения времени: ведь надо же что-нибудь делать. Одно только жаль: с окончанием такой постройки исчезает и всякий интерес к ней. С той поры, как Фельзенек приведен в надлежащий вид, я стал к нему совершенно равнодушен.

В безмолвном удивлении смотрел молодой человек на своего родственника, который «для препровождения времени» истратил сотни тысяч на такую постройку, а затем потерял всякий интерес к своему созданию.

— Во всяком случае ты устроил величественную резиденцию в уединении, среди высоких гор, — произнес он после некоторого молчания. — Ты, вероятно, неутомимый ходок по горам, дядя Раймонд?

— Нет, состояние моего здоровья не допускает такого напряжения.

— Но ты, конечно, страстно любишь охотиться здешних горных лесах?

— Я никогда не охочусь.

— Или ты в ничем не нарушаемой тишине предаешься научным занятиям? Это, кажется, всегда было твоей любимой склонностью?

Верденфельс покачал головой.

— Так было в годы моей ранней юности, теперь я очень мало занимаюсь наукой. Любители не могут постоянно находить в этом одинаковую привлекательность.

— Но, Боже мой, что же в таком случае привязывает тебя к этому месту? — воскликнул Пауль. — И что ты собственно любишь здесь, что так отдаляет тебя от всех людей?

— Горы, — медленно произнес Раймонд Верденфельс, — и одиночество! — Он встал и подошел к открытой настежь двери балкона. — Хочешь полюбоваться этим видом? Твои комнаты выходят на равнину, лишь отсюда видны высокие горы.

Следуя приглашению, Пауль вышел на балкон. В последние часы погода прояснилась, по горным склонам еще проносились облака, но туман исчез и вершины были отчетливо видны. Из этой части замка прямо под ногами на головокружительной глубине виднелась пустынная каменистая долина, с разбросанными по ней острыми утесами, а по окутанному туманом дну долины несся горный поток, рев которого слышен был даже здесь, наверху. Между острыми выступами каменных стен, опоясанных у подножия темными лесами, носились облака, и над ними в безмолвном величии поднимались вершины гор, частью покрытые снегом. Нигде не было видно человеческого жилья, ни одной смягчающей черточки незаметно было в этой картине, подавляющей своим диким величием. Кругом — только скалы, ели да снежные поля!

Прямо напротив замка выше всех поднималась одна вершина, имевшая форму почти правильной пирамиды. На ней также лежал блестящий снеговой покров, но она стояла одиноко, как бы повелевая всем остальным горным миром. Хотя от замка ее отделяла широкая долина, казалось, что она находится совсем рядом с ним, и в этой близости чувствовалось что-то грозное, как будто гора со своими ледяными стенами готова была раздавить жилище человека, отважившегося проникнуть в ее владения.

— Будет буря, — сказал Верденфельс, указывая в ту сторону. — Если эта вершина кажется такой близкой, следует ждать бури.

— Это — местный предсказатель бури? — спросил Пауль. — В нем есть что-то страшное, призрачное. Я чувствовал бы себя очень неуютно, если бы постоянно имел перед глазами эту неподвижную белую стену.

— Я уже много лет искренне люблю ее! Мы с ней хорошо знаем друг друга… даже слишком хорошо!

В его словах как будто не заключалось никакого особенного смысла, но тон, которым они были произнесены, поразил молодого человека, так же как и выражение лица дяди. Отличавшая его черты неподвижность, которую Пауль принял сначала за спокойную серьезность, была, по-видимому, чем-то совсем иным. Мало-помалу на его лице все отчетливее выступала какая-то неприязненность, что-то неприятное. Всякое естественное стремление, всякое теплое человеческое чувство, кажется, были навеки погребены в его груди, и хотя взор, пристально устремленный на снежную вершину, казался мечтательным, но и в нем виднелся тот же мертвый покой.

Барон, видимо, почувствовал устремленный на него испытующий взор, потому что неожиданно оглянулся и спросил племянника:

— Как нравится тебе этот вид?

Вместо ответа Пауль пожал плечами.

— Ты, кажется, не в состоянии почувствовать от этой картины ни малейшего удовольствия?

— Откровенно говоря, нет! — заявил молодой человек. — Она крайне величественна и может вызвать сильное восхищение — на несколько часов. Но если бы я был вынужден день за днем смотреть на эту каменистую пустыню, то к концу первой недели у меня уже явилась бы мысль о самоубийстве, а на вторую неделю я стремглав бросился бы в первую попавшуюся деревню, чтобы только видеть людей и чувствовать, что я не одинок на свете.

— Для тебя это было бы, конечно, всего тяжелее! — с легким оттенком насмешки проговорил барон. — Но я перенес бы это. — Он снова вернулся в комнату, сделав Паулю знак следовать за ним. — Ты не догадываешься, почему я вызвал тебя в Германию? — спросил он, садясь на свое прежнее место.

— Нет, но искренне признаюсь, что был поражен. До сих пор ты никогда не выражал желания видеть меня.

— У меня и теперь не было такого желания, но оказалось необходимым положить конец твоему пребыванию в Италии. Может быть, ты и сам чувствовал это.

Пауль в смущении взглянул на дядю. Не мог же тот знать о его пребывании в Италии что-нибудь кроме того, о чем он сам писал ему в своих письмах.

— Я? — неуверенно произнес он. — Что ты хочешь этим сказать?

— Ты знаешь, что до сих пор я был твоим опекуном только по имени, — спокойно продолжал Верденфельс. — По смерти твоей матери ты был всецело предоставлен самому себе. Я не люблю разыгрывать роль ментора и теперь неохотно берусь за нее, но ты сам вызвал мое вмешательство. Ты был поручен мне твоим умирающим отцом, и я не могу уклониться от принятой на себя обязанности. Однако ты сам вынудил меня серьезно взяться за нее.

Пауль густо покраснел. Он слишком хорошо понимал, о чем говорит дядя, хотя для него оставалось загадкой, каким образом тот в своем уединении мог узнать о его образе жизни в Италии. Все-таки он попробовал защищаться.

— Не знаю, что ты мог слышать, дядя Раймонд, но уверяю тебя…

— Я ведь ни в чем тебя не упрекаю, — перебил его Раймонд. — Ты молод, любишь жизнь и легко поддаешься постороннему влиянию. При таких условиях нетрудно попасть в водоворот, и не у всякого достанет силы самому оттуда выбраться; у тебя этой силы вовсе нет, поэтому я должен прийти тебе на помощь. Было бы очень жаль, Пауль, если бы ты, не достигнув двадцати четырех лет, погиб в этом водовороте.

Молодой человек опустил взор, краснея. Не слова оскорбили его — в них не было даже никакого упрека, хотя он вполне сознавал, что заслужил его, — его обидело холодное, безучастное спокойствие, которым были проникнуты все речи дяди. Как будто тому было совершенно безразлично, погибнет ли окончательно его юный родственник или спасется. Своим вмешательством он лишь исполнял долг, которым видимо тяготился, сама же проблема нисколько не интересовала его.

— Ты прав, — произнес наконец Пауль, с большим трудом сохраняя самообладание. — Я поступал легкомысленно, был неблагодарен по отношению к тебе, кому так обязан, но ты можешь поверить, — при этих словах его голубые глаза смело глянули прямо в лицо дяди, — что я сам часто сознавал это и не раз пытался вырваться оттуда, но…

— Но твои так называемые «друзья» не хотели отпускать тебя, — докончил за него Раймонд Верденфельс. — Я все это знаю; там был еще некий Бернардо, подбивавший тебя на всякие глупости.

— Как, тебе и это известно? — воскликнул пораженный Пауль. — Я не знал, что ты так хорошо осведомлен обо всех моих итальянских знакомых.

Барон пропустил последнее замечание мимо ушей и продолжал прежним спокойным тоном:

— Было необходимо вырвать тебя из этой обстановки, вот почему я и вызвал тебя. Надеюсь и жду, что с теми отношениями раз и навсегда покончено, но чтобы ты совсем освободился от них, необходимо привести в порядок твои тамошние дела. У тебя остались там долги?

— Да, — чуть слышно ответил молодой человек.

Наступила минута признания, которая так страшила его; все же он не думал, что это будет ему так тяжело. Теперь он был уверен, что дядино спокойствие не выдержит, когда он узнает, о какой сумме идет речь. Однако барон даже не поинтересовался узнать ее.

— Обратись к моему поверенному Фрейзингу, через которого ты до сих пор получал деньги. Я дам ему знать, чтобы он немедленно урегулировал дело. Он живет в М., в двух часах езды отсюда, так что ты можешь лично обо всем переговорить с ним.

— Как тебе угодно! — нерешительно проговорил Пауль. — Но сумма велика, даже очень велика, я…

— Ты сообщишь ее поверенному! — перебил его барон. — Всякие дальнейшие разговоры об этом между нами излишни. Я только требую от тебя честного слова, что ты в этом отношении будешь полностью откровенен, чтобы со всеми долгами можно было совершенно покончить. Обо всем остальном позаботится Фрейзинг.

Безмолвно слушал его Пауль, еще не понимая, принесет ли этот разговор ему облегчение или подействует угнетающим образом. Он очень боялся объяснения, а на деле оно вышло совсем просто, без каких бы то ни было сцен. Дядя даже не захотел слышать о размерах суммы его долгов, составляющей целое небольшое состояние, не высказал ни одного упрека. Но его холодное, полупрезрительное отношение к этому вопросу привело молодого человека в глубокое смущение. Он предпочел бы услышать упреки и осуждение, за которыми последовало бы откровенное прощение, и горячие слова благодарности, готовые было сорваться у него с языка, так и не были произнесены.

— Благодарю тебя, — несколько принужденно произнес он наконец. — Я не ожидал, что ты так отнесешься к этому, но постараюсь лучше отплатить за твою доброту, чем делал это до сих пор.

Раймонд Вендерфельс устремил на своего молодого родственника испытующий взор, но лицо его оставалось по-прежнему равнодушным.

— Это порадует меня… ради тебя. А теперь больше об этом ни слова! Все, что нужно, высказано и улажено, и должно быть предано забвению! Ты, надеюсь, доволен своими комнатами? Ты привез с собой собственную прислугу?

— Да, старика Арнольда, который всегда при мне.

— Он, кажется, уже давно служит у вас?

— Более сорока лет. Я получил его в наследство от моих родителей.

— И ты, вероятно, очень привязан к нему?

— Разумеется! — ответил Пауль, втайне удивляясь, что столь ко всему равнодушный дядя так подробно осведомлялся о совершенно неизвестном ему старом слуге. — С самого раннего детства я всегда находился под исключительным надзором, он даже уверяет, что «воспитал» меня. Мы всегда с ним воюем, так как он при всяком случае позволяет себе разыгрывать моего повелителя; но я прекрасно знаю, что он предан мне душой и телом, да и сам я не мог бы обойтись без него и его вечных проповедей.

— На некоторые посягательства таких старых слуг надо смотреть сквозь пальцы, — сказал Верденфельс. — Они считают себя как бы членами семьи и до известной степени имеют на это право. Не отпускай своего Арнольда!

— Ты заинтересовался им? — спросил Пауль, которому в этих словах почудилось какое-то особенное значение. — Он был бы счастлив, если бы ему было разрешено представиться тебе, дядя Раймонд.

Барон сделал отрицательное движение.

— Нет, я не люблю видеть около себя чужие лица. И вот что еще, Пауль: выкинь из наших разговоров слово «дядя»! Положим, мы с твоим отцом были двоюродные братья, но разница в летах между тобою и мной не так велика" чтобы оправдывать титул «дяди».

Пауль с удивлением смотрел на дядю, которому оказалось всего тридцать четыре года и которого он до сих пор считал, по крайней мере, лет на десять старше. Конечно, лицо у него было еще совсем молодое, но поразительная бледность и несколько глубоких морщин делали ошибку Пауля вполне простительной.

— Что касается твоего дальнейшего местопребывания, — продолжал Раймонд, — то ты пока останешься здесь. Я знаю, что тебе не того хотелось бы, но считаю, что лучше не подвергать тебя сразу новым искушениям, которых ты не избежал бы, если бы я отправил тебя в столицу. Конюшни в твоем полном распоряжении, ты можешь ездить верхом ив экипаже, куда тебе угодно; в здешних горах превосходная охота, библиотека замка также вся к твоим услугам. Впрочем, тебе волей-неволей придется мириться с одиночеством и скукой Фельзенека. Сам я буду с тобой редко видеться, я не люблю, чтобы нарушались мои привычки. В течение зимы, вероятно, найдется для тебя какая-нибудь деятельность, которая обеспечит тебе в будущем прочное положение. А теперь — прощай на сегодня!

В течение зимы! Пауль так ужаснулся перспективе провести здесь целую зиму, что не нашелся ничего ответить. Хотя в душе он твердо решил ни под каким видом не оставаться в Фельзенеке, но в настоящую минуту всякое противоречие было немыслимо. Как ни спокойно звучали слова Раймонда, но в них заключалось совершенно определенное приказание, и после бесспорного великодушия, которое тот только что проявил, молодой человек считал неудобным сразу открыто противиться его воле. Он поклонился и вышел. Барон махнул ему рукой на прощанье и, снова выйдя на балкон, стал смотреть на вершину горы Гейстершпиц, отчетливо вырисовывавшуюся в своем блестящем снежном одеянии.

Глава 3

Люди нисколько не преувеличивали, уверяя, что владелец Фельзенека сделался притчей во языцех у всех обитателей окрестности. Чем меньше он интересовался светом и вообще людьми, тем более они интересовались им, а полнейшее одиночество и уединение, в котором он жил, давали повод к самым странным слухам. Большей частью эти слухи были так невероятны, что люди благоразумные относили их к области басен, довольствуясь тем, что признавали Раймонда Верденфельса мизантропом самой чистой воды. В самом деле, трудно было иначе объяснить то упорство, с каким он избегал общества и даже случайных встреч. Он был невидим для всех соседей и недоступен для своих служащих, с которыми никогда не имел непосредственных отношений. Далее прислуга, за исключением камердинера, редко видела своего господина. Он никогда не бывал в Верденфельсе или в каком-нибудь другом из своих поместий и словно очертил вокруг Фельзенека заколдованный круг, через который никто не смел переступить, хотя попытки пробраться за него делались неоднократно. Слугам был отдан в этом отношении самый строгий приказ, и он так же строго исполнялся. Двери замка не отворялись ни для кого, кто не был лично приглашен владельцем

Такой образ жизни Раймонда Верденфельса возбуждал в соответствующих кругах не только удивление, но и порицание. Находили просто неслыханным, чтобы человек, призванный, благодаря своему имени, богатству и семейным традициям, занимать одно из первых мест в обществе, отказывался играть какую бы то ни было роль среди помещиков, между которыми он был самым значительным. Ему не могли простить упорного равнодушия к интересам страны и происходящим в ней событиям и считали оскорблением его решительный отказ от всякой общественной деятельности. Он возбуждал всеобщее сильное любопытство, не пользуясь ничьей симпатией.

Но еще хуже были отношения между бароном и сельским населением, которое было настроена к нему просто враждебно, и эта враждебность яснее и резче всего проявлялась в его собственных имениях. Даже многочисленные служащие, занимавшие различные должности в его обширных поместьях и громадных лесных владениях, редко, почти никогда не защищали своего хозяина, хотя долг и не позволял им открыто принимать сторону его противников. Здесь безусловно верили всем слухам, ходившим о Раймонде Верденфельсе, и чем невероятнее были эти слухи, тем упорнее они держались. Какая-то смесь страха, ненависти и суеверия окружала его личность мрачным сказочным ореолом.

Со всеми этими обстоятельствами Пауль Верденфельс был знаком очень поверхностно. До него только изредка доходили слухи о том, что происходило на его родине, и на основании этих слухов и того, что он сам видел и слышал в Фельзенеке, пребывание в замке казалось ему совершенно невозможным. Хотя он уже прекрасно знал, почему его внезапно вызвали из Италии и не мог не признать справедливости этого вызова, но со времени встречи с Раймондом он понял, что «многоуважаемому дядюшке», как называл его Арнольд, было очень неудобно близко сходиться со своим легкомысленным племянником. Барон смотрел на вторжение в его обычное одиночество, как на докучную помеху, но считал своей обязанностью отвлечь от искушений большого света молодого человека, которого он до сих пор предоставлял самому себе. Такого рода искупление грехов было вовсе не по душе Паулю, и он в отвратительнейшем настроении вошел в комнату, где Арнольд распаковывал его вещи.

— Ты разберешь только самый маленький чемодан, — приказал он, — и вынешь только те вещи, которые тебе необходимы на неделю. Мы во всяком случае долго здесь не останемся.

— Что? — воскликнул Арнольд, прерывая свое занятие и с удивлением глядя на вошедшего. — Разве дядюшка согласился на это?

— Дядя? — сердито усмехнулся Пауль. — Он имеет премиленькое намерение оставить меня на всю зиму в Фельзенеке, чтобы я искупал здесь свои грехи и в то же время проходил курс человеконенавистничества. Но на подобное наказание я не согласен. Мы уедем на будущей же неделе.

— Нет, этого мы не сделаем, дорогой мой господин, — преспокойно заявил старик, продолжая разбирать вещи.

— А я тебе говорю, что уедем! Уж не прикажешь ли ты мне сделаться монахом в этой глуши? Неужели мне придется целыми днями охотиться за сернами или с отчаяния приняться за изучение ученых сочинений, хранящихся в библиотеке, великодушно предоставленной в мое распоряжение? Я не вынесу жизни в этом проклятом замке с его холодным и неприветливым великолепием. Мне кажется, что меня здесь околдовали, а дядя представляется мне волшебником, от которого ничто не скроется. Он, никогда не покидавший своего замка и не входящий в общение с людьми, знает решительно все, что касается моей жизни в Италии. Он знает обо всем и обо всех, даже о Бернардо!

— Даже и о синьоре Бернардо? — повторил Арнольд, как-то странно глядя в сторону. — Откуда же он мог осведомиться об этом?

— Почем я знаю? Может быть, ему об этом шепнула белая вершина Гейстершпица? Естественным путем он не мог бы узнать этого.

— Дядюшка очень были сердиты на нас за наши долги? — с видимым удовольствием спросил старый слуга.

— Нет, — серьезно ответил Пауль, — он был сама доброта, но я предпочел бы, чтобы он выбранил меня, предпочел бы самые горькие упреки тому ледяному равнодушию, с каким он все допускает и все прощает. У него нет ни искорки теплого чувства ни ко мне, ни к чему бы то ни было на свете. В нем словно умерли все человеческие чувства.

Арнольд имел обыкновение противоречить своему молодому господину, это было его принципом, но на сей раз они сошлись во мнениях. Старик уже успел порасспросить слуг и столько услышал от них о странностях барона, что и ему не особенно улыбалось пребывание в Фельзенеке, но он должен был считаться с обстоятельствами.

— На особенное веселье здесь рассчитывать нечего, — проговорил он. — Кажется, дядюшка, с позволения сказать, не совсем в своем уме.

— Вот именно! — от всей души согласился Пауль. — Разумный человек не может иметь подобных привычек.

— Но все же это не причина, чтобы отказывать ему в должном уважении, — с особенным ударением произнес Арнольд. — Он все-таки остается главой семьи, а кроме того — нашим опекуном.

— Я уже давно совершеннолетний, — вспылил Пауль, — уже целых три года!

— Да, но у нас нет денег, — настаивал Арнольд. — Дядюшка могут лишить нас наследства, и они непременно сделают это, если мы не будем слушаться их. Все эти поместья — не майорат, дорогой мой господин, вы это прекрасно знаете; значит, все дело в завещании.

— Мне все равно, я не из тех, что гоняются за наследством, — воскликнул молодой человек, принимаясь нетерпеливо шагать по комнате. — Одним словом, я не останусь в Фельзенеке, мне вреден здешний воздух. Через несколько дней я заболею, серьезно заболею. Дядя увидит, что перемена воздуха для меня необходима, и не поставит так легкомысленно мою жизнь на карту. Таким образом все образуется.

Старый слуга с огорчением покачал седой головой.

— Постыдились бы вы играть такую комедию! У вас такой цветущий вид, что просто грешно говорить о болезни.

— У меня сделается лихорадка, — объявил Пауль, — для этого не надо быть бледным. Я действительно заболею от досады и огорчения, если останусь здесь. При всех своих странностях дядя, кажется, еще ненавидит женщин. Вся прислуга в замке исключительно мужская. В этих стенах нет и признака женщин. Единственная представительница женского пола — жена лесничего, да и той, — со вздохом докончил Пауль, — за шестьдесят!

Между тем Арнольд, разобрав чемодан, быстро поднялся и с торжественным видом остановился перед своим господином.

— Об этом вы уже успели узнать? Опять вся беда в женщине! Неужели вы думаете, что я не понимаю, из-за чего вы так упорствуете? Всему виной знакомство во время путешествия из Венеции. Счастье еще, что им пришлось остаться в В., а мы должны были уехать. Потому-то вы были так сердиты всю дорогу, потому-то и теперь хотите отсюда уехать, сломя голову, рискуя навлечь гнев дяди, рискуя наследством и всей своей будущностью. О, я понимаю, в чем тут дело!

— Арнольд! Я запрещаю тебе подобные проповеди! — крикнул рассерженный Пауль. — Ты забываешь, что я уже не мальчик, которым ты мог помыкать. Мне двадцать четыре года, и я требую уважения и почтения, которые ты обязан оказывать мне, как своему господину.

— Прежде всего вам следует быть благоразумнее, дорогой мой господин, гораздо благоразумнее! — сухо ответил Арнольд. — До сих пор вы благоразумием не отличались, это мы видели в Италии, и вам нечего ломать голову над тем, откуда знает дядюшка о наших тамошних проделках: я сообщил ему всю правду.

— Ты? — От удивления и огорчения молодой человек буквально задохнулся. — Ты?

— Да, я написал барону. Я сделал это и почтительно сообщил ему, что мы близки к полнейшему разорению и что следует положить конец такой жизни. Это помогло, потому что через неделю пришло письмо, вызывающее вас сюда. До сих пор я молчал об этом — ведь иначе вы бы не приехали в Фельзенек. Да и дядюшка, как я вижу, тоже молчал. Он, может быть, думал, что мне могут быть от вас неприятности. Ведь он не знает, — и Арнольд с чувством собственного достоинства поднял голову, — в каких мы отношениях.

Столь прославляемым отношениям пришлось выдержать тяжелое испытание, так как Пауль при этом разоблачении совершенно вышел из себя. Он говорил о нежелательном вмешательстве в его дела, об интригах, о невыносимой опеке и обрушился на старого слугу со всей силой своего пылкого темперамента.

Тот выслушал все с невозмутимым спокойствием и произнес:

— Я исполнил свой долг и ничего более. Я обещал это еще покойной баронессе у ее смертного одра. Она нарочно позвала меня, чтобы сказать мне…

— Арнольд, перестань! Своими постоянными повторениями ты добьешься того, что я возненавижу память моей матери! — с чувством воскликнул Пауль, зная, что эта тема всегда была неисчерпаемой. Раз навсегда говорю тебе, что я не останусь в Фельзенеке, а если тебе придет в голову плести против меня новые интриги, то я уеду один и оставлю тебя здесь!

И, хлопнув дверью, Пауль вышел из комнаты. Арнольд смотрел ему вслед, укоризненно качая седой головой.

— И этот юнец требует к себе уважения и почтения от такого старика, как я! — с огорчением проговорил он. — Только на этот раз никакие вспышки гнева не помогут: мы останемся здесь и научимся подчиняться. Слава Богу, хоть в этом единственном пункте многоуважаемый дядюшка оказывается разумным.

С этими словами старый слуга достал ключ и, вопреки запрещению своего господина, принялся разбирать большой сундук.

Выйдя из комнаты в сильном возбуждении, Пауль прошел на террасу, тянувшуюся перед его окнами. Он был взбешен из-за поступка Арнольда, а еще более из-за приказания дяди остаться в Фельзенеке, тогда как он всеми силами рвался отсюда. Проницательные глаза старого слуги не ошиблись: прекрасная спутница занимала все чувства и помыслы молодого человека. Он приехал в В. одновременно с нею и знал, что она остановилась в местной гостинице. Тогда он решил, что и ему необходимо приехать туда же. Однако ему ничего не удалось узнать. Служанка оказалась необщительной, а Арнольд, которого он хотел употребить в качестве разведчика, вместо того чтобы повиноваться, прочел ему целую проповедь. Теперь все дело было в том, чтоб не потерять так счастливо найденного следа, и Пауль раздумывал, как и под каким предлогом удобнее устроить свой отъезд. Лучшим средством казалось ему внезапно заболеть от резкого воздуха Фельзенека. Воздух был действительно резок, но его суровое смолистое дыхание благотворно действовало на нервы молодого человека, ослабевшего в мягком, душном воздухе Италии.

Пауль стоял на приютившейся на выступе скалы террасе, с которой был виден весь громадный замок. Только здесь, в его непосредственной близости, выступал он во всем своем величии. Все эти стены, башенки и выступы, с их кажущейся неправильностью, соединялись в одно живописное целое, гораздо более величественное и грандиозное, чем прежняя крепость, хотя при постройке замка руководствовались старыми планами. Широкая каменная галерея со стройными колоннами и высокими сводами, ажурная лепка которых представляла настоящее произведение искусства, вела в старую часть замка. И здесь рука архитектора старалась по возможности щадить и поддерживать сохранившиеся части здания, в то же время препятствуя начатому временем разрушению.

Густой столетний плющ покрывал темные стены круглой башни, где помещался кабинет хозяина. Его стебли, толщиной в руку, вросли в каменную кладку и покрывали ее непроницаемой сеткой зеленых ветвей и листвы. Флигель, примыкавший к башне, также был весь покрыт плющом, но здесь он рос не так густо, позволяя видеть во многих местах еще крепкие, как железо, квадратные плиты древних стен. Замок Фельзенек, построенный на вершине скалы, господствовал над всей долиной, гордо и грозно поднимаясь к облакам, которые довольно часто спускались к нему и со всех сторон окутывали его.

И такую постройку барон вздумал возвести в этой глуши, где ее никто не видел, никто ею не восхищался, даже собственный владелец! Пауль не мог не согласиться с Арнольдом, который при всем своем уважении к барону считал, что тот не совсем в своем уме.

Молодой человек был еще занят составлением планов своей мнимой болезни и отъезда, как вдруг на террасе появился дворецкий, пришедший от имени хозяина узнать, доволен ли молодой барон своими комнатами и не желает ли он чего-нибудь.

— О, ровно ничего! Все прекрасно, великолепно! — сказал Пауль, с трудом скрывая свое дурное расположение духа. Его сердило здесь решительно все, даже спокойная речь старика-дворецкого.

— Его милость думал, — продолжал дворецкий, — что вы, может быть, предпочтете вид на равнину, господин барон, и потому назначил для вас эти комнаты.

— Я очень благодарен дяде за его заботливость, — ответил Пауль, решив как можно скорее избавиться от общества старика. Впрочем, он все-таки счел за лучшее выказать некоторый интерес к окружающей местности, и. поэтому, вооружившись подзорной трубой, стал расспрашивать старого дворецкого.

Тот давал ему необходимые объяснения кратко, но толково, называя отдельные вершины и местечки. Вид с террасы не был так дик и так полон мрачного величия, как вид из окон барона Раймонда, но тем не менее он тоже был грандиозен. Оттуда можно было видеть лишь пропасти и горные ледники, а с противоположной стороны замка была видна извилистая горная дорога, а за нею — выход из долины, открывавшийся красивым полукругом и граничивший с равниной. Понемногу скалы раздвигались, уступая место зеленым предгорьям, где там и сям виднелись отдельные хутора, церкви и целые деревушки. Горный поток здесь широко разливался, и его течение становилось спокойнее. Отсюда можно было следить за его поворотами, пока он не исчезал вдали. Эту даль сегодня окутывал туман, но вблизи воздух был так прозрачен, что окрестности были отчетливо видны на несколько миль кругом.

— Вот это — Верденфельс, — сказал дворецкий, указывая на большое село, лежащее у самого входа в долину, — а сразу за ним, на том холме — ваш родовой замок, господин барон.

— Я знаю. Десять лет назад я был там со своим отцом, — ответил Пауль, наводя подзорную трубу на видневшееся вдали обширное строение.

Оно не возвышалось, подобно Фельзенеку, среди скал и мрачных елей, а стояло на открытой возвышенности, как будто весело озирая далекую равнину. Кругом расстилались богатые верденфельские владения, окруженные многочисленными поместьями и лесами.

— И этот прекрасный дом с очаровательным месторасположением, с обширными садами и террасами совсем заброшен? — спросил Пауль, опуская подзорную трубу.

— Его старательно охраняют от разрушения, — ответил дворецкий. — Господин барон ежегодно отпускает значительные суммы на поддержание замка и садов.

— Но ведь со дня смерти своего отца он там ни разу не был?

— Ни разу.

— Странно! Тогда поговаривали, будто там произошло что-то, что сделало для него неприятным пребывание в Верденфельсе,

— Насколько я знаю, ничего подобного не произошло.

— Ничего? — переспросил Пауль, зорко вглядываясь в лицо старика. — Однако я знаю, что у моих родителей часто заходила речь об этом. Только я не могу хорошенько вспомнить, в чем именно было дело, мальчики обычно мало обращают внимание на подобные вещи. Но вы, во всяком случае, были уже тогда на службе у барона. И действительно ничего не знаете об этом?

— Решительно ничего, господин барон.

«Мне легче было бы заставить говорить камень, чем эту мумию!» — с досадой подумал Пауль, снова принимаясь за свои наблюдения, и спросил:

— А вот тот маленький белый замок, или дача, тоже принадлежит к верденфельским владениям?

— Нет, это — Розенберг, маленькое имение, принадлежащее одной вдове.

— Вдове, которой, вероятно, также за шестьдесят, — сказал Пауль; если говорить откровенно, последние слова были произнесены им только мысленно. В сущности, ему было все равно, кому принадлежит это поместье, он спрашивал только от скуки. — А как фамилия вдовы?

— Фон Гертенштейн.

Подзорная труба чуть не выпала из рук молодого человека, так быстро и неожиданно он обернулся.

— Как вы назвали фамилию?

— Фон Гертенштейн, — повторил дворецкий, удивляясь поспешности, с какой был задан вопрос, и яркому румянцу, вдруг залившему лицо молодого барона. Пауль поймал его удивленный взгляд и старался прикинуться равнодушным, что ему никак не удавалось.

— Дорогой я познакомился с дамой, носившей ту же фамилию… Молодая и очень красивая дама.

— Да, это она, — ответил дворецкий, не спуская взгляда с взволнованного лица молодого человека.

— Давно овдовела? Обычно она не живет в Розенберге? Но навещает его когда-нибудь?

На порывистые вопросы Пауля последовали холодные, сдержанные ответы.

— Мы живем в Фельзенеке очень уединенно и потому не знаем ничего о жизни наших соседей. Я только случайно узнал, что госпожу фон Гертенштейн ожидают в Розенберге на будущей неделе. Об этом сказал мне наш поверенный Фрейзинг, с которым я вчера виделся.

В порыве восторга Пауль готов был броситься на шею старому дворецкому, которого еще так недавно назвал в душе «мумией». Но поскольку сделать это было немыслимо, он вдруг стал до того любезным, каким его еще никто не видел. Он восхищался видом, комнатами, замком, и вообще всем, что его окружало, осведомился об охоте, на которую собирался на другой же день, о замковой библиотеке, которой намеревался воспользоваться для своих будущих «занятий», — одним словом, делал вид, что он в полном восторге от предстоящей жизни в Фельзенеке. Зато дворецкий стал заметно сдержаннее, хотя и не переставал быть вежливым; возможно, он и угадывал истину, а через несколько минут раскланялся и вышел.

Арнольд занимался еще раскладкой вещей, когда в комнату вошел его молодой господин, на сей раз с совершенно другим выражением лица.

— Ты еще не кончил? — спросил он нетерпеливо.

— Нет, я распаковываю большой чемодан, в котором уложен весь ваш гардероб, — заявил Арнольд с ударением и встал перед своим господином в позе нападающего. Но этот маневр оказался излишним, потому что Пауль с неожиданной снисходительностью отнесся к непослушанию слуги.

— Продолжай! — отвечал он. — Я много думал о нашем разговоре и пришел к заключению, что ты прав.

Арнольд от испуга уронил на пол всю дюжину платков, которую в этот момент держал в руках. Неужели строптивый молодой господин решился наконец признать его правым? Нет, нет, не может быть, он ослышался!

— Ты прав, я должен повиноваться дяде, — продолжал между тем Пауль. — Он глава нашей семьи, мой опекун, и я так обязан ему за его доброту, что было бы великой неблагодарностью противоречить его желанию. Одним словом, говорю тебе, Арнольд, ты прав и я прощаю тебе твою самовольную выходку. Конечно, ты не должен был ничего предпринимать без моего ведома, но ты желал мне добра — теперь я понимаю это. Во всяком случае мы останемся в Фельзенеке.

— На всю зиму? — спросил старый слуга, не веря своим ушам.

— На всю зиму, и даже на лето, если того потребует дядя. Распаковывай все чемоданы, мы остаемся!

С этими словами Пауль вернулся к себе в комнату, где к своему удовольствию заметил, что из окон ясно виден Розенберг.

Арнольд, как окаменелый продолжал стоять перед открытым чемоданом, он слишком хорошо знал своего молодого господина, чтобы поверить столь быстрому превращению. Наконец он нагнулся, чтобы поднять с пола платки, и тихо проговорил:

— Не иначе как нашел здесь кого-нибудь помоложе шестидесяти лет… знаю я его!

Когда-то Верденфельсы были могущественным родом, который держался особняком и почти неограниченно властвовал над всей местностью. Новые реформы, правда, положили конец этой неограниченной власти, но за Верденфельсами осталось все-таки довольно сильное влияние, которое, смотря по обстоятельствам, могло быть благодетельным или вредным для окружающих. В основном же управление Верденфельсов никогда не было для подвластных им благотворным. Жестокость и угнетение с одной стороны, страх и с трудом скрываемая ненависть с другой царили в продолжение многих поколений, а при отце теперешнего владельца долго сдерживаемая ненависть перешла в открытое возмущение.

Уже давно скончался старый барон, но успел позаботиться о том, чтобы он сам и его управление не были забыты. Он был одной из тех деспотичных, жестоких и своенравных натур, какие, к сожалению, нередко встречались в роде Верденфельсов. Он родился и воспитывался в то время, когда человек его сословия считал почти все для себя дозволенным, между тем как люди низкого происхождения оказывались почти совершенно бесправными. Благодаря высокому военному званию, которое старый барон носил много лет, он привык к безусловному повиновению окружающих и не мог и не хотел понять, что наступило время, вырывавшее из его рук одну привилегию за другой, предписывающее границы его произволу и принуждающее его уважать других. Своеволие барона обнаруживалось при всяком удобном и неудобном случае. Оно тягостно отзывалось на людях, живущих на его земле, так же как и на его подчиненных по службе. Да и его близкие не были избавлены от угнетения.

Жена барона происходила из еще более древнего рода, чем род Верденфельсов, и имела в своем гербе княжескую корону. В своем выборе барон руководствовался исключительно этим обстоятельством, личное расположение не играло никакой роли. Он столько же гордился происхождением своей жены, как и рождением сына, поскольку считал необходимым иметь наследника своего имени и продолжателя рода. Едва ли сын имел в его глазах другое значение. Будь Раймонд таким же диким и необузданным, как и он сам, отец, может быть, увидел бы в нем свое отражение и полюбил его. Но серьезный, задумчивый мальчик был до глубины души антипатичен барону, и постоянно вызывал его порицания и грубые насмешки.

Молодого барона редко видели и мало о нем знали. Рано потеряв мать, он рос почти исключительно под суровым надзором отца, не допускавшего в сыне никакой самостоятельности. С крестьянами Раймонд никогда не сближался, может быть, он не смел делать это, а может быть, и не хотел. Как бы то ни было, он не сделал ничего, чтобы смягчить общую ненависть к отцу; кроме того, все знали, что тот и не слушал сына, который, как и все остальные, должен был подчиняться его железной воле; все это, однако, не помешало тому, чтобы общая неприязнь перешла с отца на сына.

Наступил год, когда революционное движение, начавшееся сначала в городах, мало-помалу охватило и сельское население. В поместьях начались открытые восстания и мятежи, чуть тлевшие искры вспыхивали ярким пламенем. А в Верденфельсе горючего материала было более чем достаточно. Скрываемые годами ненависть и злоба сразу вспыхнули, и обстановка, сложившаяся там, была более грозной, чем где бы то ни было. Но барона невозможно было убедить пойти хотя бы на малейшие уступки. Он насмехался над своими соседями за страх перед их «крестьянами и поденщиками», а со своими обращался еще надменнее прежнего.

Последствия не заставили себя ждать. Произошел целый ряд тяжелых, безобразных сцен, однако Верденфельс, несмотря ни на что, постоянно выходил из них победителем. Он лучше любого другого умел играть роль повелителя, а его непреклонная гордость и бесстрашие производили неотразимое впечатление на людей, видевших вокруг множество примеров жалкой трусости. Все шумели и горячились, но никто не решался всерьез посягнуть на человека, которого издавна привыкли бояться.

Наконец дело дошло до крайности. Поводом для столкновения послужил незначительный случай, а непоколебимое упрямство, проявленное при этом бароном, заставило вспыхнуть давно разгоравшиеся страсти. Все население деревни с громкими криками двинулось к замку, грозя помещику, который и не думал уступать его требованиям и велел забаррикадировать дверь, вооружил своих слуг и довел дело до настоящего сражения. Крестьяне попытались ворваться в замок силой, толпа пошла на штурм, и последний удался бы, так как способ защиты оказался совершенно неудовлетворительным, и чрезвычайное озлобление людей заставляло бояться самого худшего, если бы замок и его владельцы попали в их руки.

Но столкновение кончилось столь же неожиданно, как и началось. В самый решительный момент, когда двери замка уже начали подаваться, в деревне вспыхнул пожар. Как и отчего он начался, никто не знал, но один из хуторов вдруг запылал ярким пламенем. Стоял холодный и сухой день, и с гор в долину дул порывистый ветер. При виде ужасной опасности, угрожающей их домам, мятежные крестьяне забыли и свое озлобление, и жажду мести. Они бросились в деревню спасать свое имущество, однако было слишком поздно — огонь нашел себе обильную пищу, и вырвавшаяся на свободу стихия смеялась над всеми человеческими усилиями. Ветер переносил пламя с одного дома на другой.

Все попытки борьбы с огнем были напрасны, и некоторые смельчаки, бросившиеся в горящие постройки, чтобы спасти имущество или скот, были раздавлены обрушившимися балками. В несколько часов вся деревня обратилась в пепел, и три человека стали жертвами пламени. Замок остался невредимым на своей недоступной вышине. Пожар, вспыхнувший как раз в решительный момент мятежа, спас замок.

Но ненависть и ожесточение теперь, из-за случившегося несчастья, удесятерились. Люди стали искать связь между этими двумя событиями. Начали ходить темные слухи о том, что пожар был не случайным, что он — дело рук барона, и хутор подожгли, чтобы отвлечь нападавших от замка и спастись. Говорили даже, что собственный сын барона сделал это, выполняя приказание отца. Вздорные, ни на чем не основанные и никем не подтвержденные слухи, но им верили, и возмущение против помещика достигло такой степени, что ему приходилось бояться за собственную жизнь.

По-видимому, он наконец сам понял это, по крайней мере он вместе с сыном покинул Верденфельс. Когда через несколько лет барон вернулся, политические волнения стихли, правительство снова крепко держало в своих руках бразды правления и не допускало ни малейших беспорядков. Поэтому барон мог не опасаться открытого нападения, а глухой вражды и ненависти, которые по-прежнему окружали его, он старался не замечать. У него были в распоряжении другие поместья и замки, но гордость не позволила ему переменить местопребывание, что могло быть объяснено страхом, и он остался в Верденфельсе, упрямый, надменный и непокорный, каким был всегда, и снова занял свое место во главе местных землевладельцев.

Молодой барон Раймонд не вернулся. Отношения между ним и отцом, как видно, сильно осложнились. Прежде он встречал отказ в малейшей самодеятельности, теперь же почти все время проводил в путешествиях и по месяцам не виделся с отцом. В Верденфельс Раймонд приезжал редко, всегда на короткое время и каждый раз только по строжайшему приказанию отца.

Так проходили годы, а Раймонд и не думал о женитьбе, на которой настаивал его отец, считавший брак необходимой обязанностью единственного сына и наследника. Когда все его увещания в этом направлении ни к чему не привели, старый барон, по своему обыкновению, прибег к насилию: выбрал подходящую партию, посватался за своего сына и тогда вызвал его из Италии, чтобы сообщить ему, что брачный союз уже решен обоими семействами и от него ждут лишь формального предложения. Но на этот раз ему не удалось настоять на своем: Раймонд решительно отказался повиноваться. Отец, который зашел слишком далеко, чтобы отступать, вышел из себя и стал грозить сыну проклятием и лишением наследства, но тот остался непоколебим. При этом разговоре были затронуты и другие вопросы, и он закончился полнейшим разрывом. Раймонд покинул отцовский дом, чтобы больше не возвращаться, и барон уже собрался привести в исполнение свою угрозу лишить сына наследства, но тут, вероятно, вследствие большого волнения, с ним сделался удар.

Сын, немедленно вызванный врачами, приехал слишком поздно и нашел лишь холодный труп своего отца. Таким образом в Верденфельсе появился новый владелец.

Сначала казалось, что теперь начнутся, лучшие времена, но надежды эти не оправдались. Старому барону при всех его недостатках нельзя было отказать в строгой последовательности, сын, напротив, оказался непостоянным и даже капризным во всех своих предприятиях и склонностях. Вскоре после похорон отца он уехал из замка и поселился в маленьком охотничьем домике, в получасе езды от замка, и как будто старался всецело посвятить себя управлению своими имениями, вдали от которых так долго жил и к которым был вполне равнодушен, пока ими управлял его отец. Раймонд составлял грандиозные планы построек и различных усовершенствований, осыпал своих служащих благодеяниями и даже делал попытки лично сойтись с ними. Однако все это кончилось так же внезапно, как и началось. Может быть, ему надоело то, что вместо благодарности он всюду встречал прежние недоверие и вражду, а возможно, что все его мероприятия были только случайной филантропической прихотью.

После этого Раймонд бросился в другую крайность: стал избегать тех знакомств, к которым еще недавно так стремился, и повел уединенную жизнь в Фельзенеке, представлявшем теперь вместо прежних руин прелестный уголок. Верденфельс и прочие замки были оставлены. Их содержание ежегодно стоило колоссальных сумм, хотя ими никто не пользовался, никто даже не посещал их. К счастью, постройки находились под внимательным и добросовестным надзором. Об этом позаботился старый барон, который был хорошим хозяином, а так как все прежние служащие, получая приличное жалованье, охотно остались на службе у молодого барона, то управление делами шло по-прежнему. Верденфельские владения подымались в цене и приносили все больше и больше дохода, а владелец их с каждым годом все теснее замыкался в своем одиночестве и наконец совсем отрекся от света и жизни. Поэтому соседи немало удивились, узнав, что в Фельзенеке появился гость.

На Пауля Верденфельса смотрели как на вероятного наследника, поскольку он был единственным представителем рода; все знали, впрочем, что барон Раймонд окончательно порвал какие бы то ни было родственные связи. Так держал он себя до сих пор и по отношению к новому родственнику, и внезапный вызов племянника истолковывали, как новый каприз барона. Все жалели молодого человека, который принужден был покинуть прекрасную Италию и своих друзей, чтобы составить компанию своему дяде-человеконенавистнику в этом уединенном замке, где ему приходилось жить в качестве почти пленника, так как само собой подразумевалось, что ему не позволят входить в какие-либо отношения с соседями.

Пауль, наоборот, склонен был видеть в этом, как ему сперва казалось, незаслуженном наказании один из тех счастливых случаев, которым всегда завидовал его друг Бернардо.

С тех пор как он узнал, что его прекрасная дама находится вблизи замка, он не променял бы пребывание в Фельзенеке ни на что другое.

На время он оставил в покое и охоту на серн, и знакомство с библиотекой замка, но зато очень спешил переговорить о своих делах с адвокатом Фрейзингом, на которого указал ему дядя. Этот господин знал о предстоящем приезде госпожи фон Гертенштейн, следовательно, он был знаком с ней и поэтому оказался самой интересной личностью в глазах молодого барона, сделавшего ему визит на следующий же день.

Фрейзинг, высокий и худощавый человек лет сорока, с довольно приятным, но несколько сухим лицом, принял своего нового клиента, которого, по-видимому, ожидал, в кабинете. Благодаря великодушию барона, ближайший и довольно неприятный вопрос, вызвавший это посещение, был скоро улажен, однако адвокат не мог удержаться, чтобы не покачать укоризненно головой, когда требуемая сумма была названа. Но так как ему было отдано распоряжение безотлагательно уплатить по всем долговым обязательствам Пауля фон Верденфельса, он попросил только назвать ему имена и дать адреса. Пауль с готовностью сообщил необходимые сведения и со вздохом облегчения выслушал уверение в том, что требуемые суммы будут немедленно уплачены. На этом деловые переговоры закончились.

Тогда молодой человек пустил в ход всю свою любезность, перейдя с делового на дружеский тон, и это легко удалось ему. Он сказал, что будучи здесь еще совсем чужим, но, намереваясь долго пробыть у дяди, хотел бы сориентироваться в этой местности. В Фельзенеке трудно найти случай завязать знакомство, поскольку там ведут чрезвычайно уединенный образ жизни, но советник юстиции несомненно знаком с соседними помещиками и, вероятно, по своей любезности не откажется сообщить некоторые сведения о них.

Фрейзинг действительно оказался любезным. К счастью, он не был столь молчалив, как старый дворецкий и не видел ничего дурного в том, чтобы дать молодому человеку, интересовавшемуся своим соседством, все необходимые сведения.

Пауль принялся сначала расспрашивать о помещиках, до которых ему не было решительно никакого дела, и терпеливо выслушивал ответы, казавшиеся ему очень скучными, пока наконец не дошел до того вопроса, который единственно только и интересовал его.

— Я заметил еще одно маленькое поместье, — продолжил он с напускным равнодушием. — Оно лежит приблизительно на расстоянии часа пути от Верденфельса и, если не ошибаюсь, принадлежит какой-то вдове.

— Вы говорите про Розенберг? — спросил адвокат. — В настоящее время им владеет госпожа фон Гертенштейн.

— Совершенно верно! Я случайно познакомился с этой дамой в Венеции; наше знакомство было довольно поверхностным, но все-таки, видимо, следует сделать ей визит в Розенберг. Вы с ней знакомы?

Адвокат с достоинством поднял голову.

— И даже очень близко знаком! Я имею честь быть поверенным в делах владелицы Розенберга. Вообще между нами существуют самые дружеские отношения, так как я знал ее еще до замужества.

Пауль, признав необыкновенную любезность адвоката, быстро придвинул свое кресло поближе к нему и спросил:

— Вы, значит, друг этой семьи? А госпожа Гертенштейн уже давно вдова?

— Приблизительно около года. Президент Гертенштейн скончался позапрошлым летом.

— Президент Гертенштейн? — с удивлением повторил Пауль. — Я припоминаю, что читал тогда в газетах извещение о его смерти, но… он, кажется, умер на семьдесят третьем году?

— Да, разница в летах между ним и его женой была весьма значительная. Ей едва минуло восемнадцать лет, когда она выходила за него замуж.

— За такого старика! Но, Боже мой, что могло принудить ее к такому браку?

Фрейзинг смущенно улыбнулся.

— Это нетрудно угадать. Молоденькая сирота незнатного происхождения, без всяких средств, живущая в постоянной зависимости, редко отказывается от подобной партии. Президент был дворянин, слыл богачом и занимал в обществе высокое положение. Он мог предложить своей супруге блестящую судьбу.

— Так! Значит, это был брак по расчету? — медленно произнес Пауль.

— По крайней мере брак по рассудку. Молодая дама — родственница верденфельского пастора, который и рекомендовал ее тогдашней владелице Розенберга, фрейлейн фон Гертенштейн. Этой старой, болезненной даме была предписана поездка в Италию, и она искала себе компаньонку на время своего пребывания там. По ее возвращении из Венеции, ее брат, президент, уже много лет перед тем овдовевший, приехал на несколько недель в имение сестры, познакомился там с красивой компаньонкой и был до такой степени очарован ею, что предложил ей свою руку. Последняя и была немедленно принята. Через три месяца в Розенберге состоялось их бракосочетание.

— И этот неравный брак оказался счастливым?

— Очень счастливым! Молодая женщина играла в столице блестящую роль, а ее супруг, необыкновенно гордившийся ею, с расточительной щедростью исполнял малейшее ее желание.

— От подобного брака она, разумеется, ничего иного, кроме блеска и роскоши, не могла и требовать! — сказал Пауль с легким оттенком горечи. — А после смерти своего мужа она снова живет в Италии?

— Нет, она вернулась в Розенберг и лишь недавно уезжала на некоторое время. Ее ожидают сюда послезавтра.

— В таком случае я немного отложу свой визит, — произнес молодой человек, поднимаясь с места. — Но я злоупотребляю вашим временем.

Фрейзинг улыбнулся.

— Пожалуйста, господин барон! Я сердечно рад лично познакомиться с членом семьи Верденфельс. Сегодня это случилось в первый раз, хотя я уже много лет состою поверенным и представителем этой семьи.

— Так и вы не имеете личных отношений с моим дядей? — спросил Пауль, думавший, что, по крайней мере, в этом случае было сделано исключение.

— Нет, я еще не имел чести видеть барона, хотя во всем, что касается его дел, он удостаивает меня своим безусловным доверием. Он получает от меня письменные доклады и точно так же присылает мне письменные указания. В этом отношении ваш дядюшка поступает несколько оригинально.

— Да, он очень своеобразен! — со вздохом согласился молодой человек. — Но что касается моих личных дел…

— Они будут немедленно приведены в порядок, положитесь в этом на меня, барон! Не позже, чем через две недели, я представлю вам все расписки.

Пауль поблагодарил и простился. Он получил страстно желаемые сведения и не хотел сознаться себе в том, что эти сведения привели его в смущение, которое он не мог побороть.

Восемнадцатилетняя девушка, красивая и привлекательная, добровольно отказывающаяся от лучшего и святейшего преимущества юности — любить, и отдающая руку старику лишь для того, чтобы пользоваться богатством! Пауль Верденфельс был легкомыслен и часто поддавался чужому влиянию, но в его груди билось горячее юношеское сердце, и за все богатства дяди он никогда не продал бы себя подобным образом. Он опять почувствовал, будто на него пахнуло холодом, как тогда на пароходе, когда красивая молодая женщина с ледяным равнодушием отнеслась к «юношеским мечтам». В его ушах опять зазвучали ее суровые слова: «Жизнь создана не для мечтаний. Надо смело смотреть ей прямо в глаза и полагаться только на самого себя».

Глава 4

Розенберг не принадлежал к крупным поместьям, это была маленькая дача, расположенная в очаровательной местности у подножия горы, одна из тех дач, какие охотно выбирают для летнего местопребывания. Правда, покойная владелица жила в нем из года в год, но после ее смерти дом долго оставался необитаем, под присмотром прежней компаньонки, которая, после выхода замуж теперешней госпожи Гертенштейн, заняла ее место и которую старушка не забыла в своем завещании. Президент и его супруга, жившие в резиденции, никогда не приезжали на полученную ими в наследство дачу, и, только овдовев, молодая женщина перебралась сюда.

Небольшой дом, стоявший среди обширного сада, не мог претендовать ни на особую красоту, ни на аристократический вид, но был уютен, удобен, поместителен и производил очень приятное впечатление своими белыми стенами и светлыми окнами.

В маленькой гостиной, сохранившей, как и все остальные комнаты дома, свою прежнюю, довольно старомодную, но удобную обстановку, хозяйка Розенберта слушала объяснения сидевшего напротив нее поверенного Фрейзинга. Перед ним были разложены бумаги, с содержанием которых он, по-видимому, знакомил молодую женщину. В некотором отдалении от них, у окна, стоял другой господин, в одежде пастора. Это был человек лет сорока, с резкими и выразительными чертами лица, отражавшего незаурядный ум и в то же время непреклонную суровость. Гладкие темные волосы обрамляли высокий лоб, на котором уже появились морщины, а темно-карие глаза обладали проницательным взором, который привык читать в душе человека, как в открытой книге. Пастор не принимал участия в разговоре, но вся его поза ясно свидетельствовала, что он внимательно следит за происходящим и так же интересуется им, как и сами разговаривающие.

— Пока это дело можно считать поконченным, — сказал адвокат, собирая бумаги. — Я точно следовал вашим предписаниям и уплатил по всем счетам. Теперь остается только одна значительная сумма. Я очень жалею, что мне не удалось прийти к полюбовному соглашению с вашим кредитором, и вы пожелали взять это дело в свои руки. Но привело ли в ваше путешествие к желаемому результату?

— Да, — произнесла госпожа Гертенштейн, беря протянутые ей бумаги. — Я не застала своего кредитора дома и вынуждена была поехать за ним в Венецию; там при личных переговорах мне удалось добиться того, что не удавалось сделать письменно. Он согласился удовольствоваться пока закладной на Розенберг и дает мне отсрочку на год, а до тех пор, может быть, удастся продать Розенберг.

— Вы хотите продать Розенберг? — с удивлением спросил Фрейзинг. — Но ведь он не принадлежит к наследству, оставленному президентом, а составляет вашу личную собственность. Ведь покойная фрейлейн фон Гертенштейн по своему духовному завещанию оставила его лично вам, и никто не может заявлять на него права.

— Я это знаю, — возразила молодая женщина, — но считаю своим долгом отдать все, что имею, ради чести и доброго имени моего мужа. Я добровольно предложила кредитору Розенберг.

Фрейзинг неодобрительно покачал головой.

— Простите меня, но вы поступили необдуманно. Будучи уже давно вашим поверенным, я осмеливаюсь напомнить, что вами было уже принесено довольно жертв, гораздо больше, чем принесла бы всякая другая женщина на вашем месте. Пенсия, назначенная вам правительством, очень невелика, ее едва достанет на самое необходимое. Розенберг — ваше последнее прибежище и единственный источник дохода в будущем.

— Но этим я покрою последнее из долговых обязательств, я хочу освободиться от них во что бы то ни стало. Никакая жертва не кажется мне непосильной, чтобы сохранить наше имя незапятнанным.

Адвокат собирался возразить ей, но в этот момент в разговор вмешался священник.

— Моя кузина права, — сказал он тоном, не допускающим возражений. — Вступаясь за память своего мужа, она лишь исполняет свой долг. Нам приходится смотреть на это дело не с одной только деловой точки зрения.

— Ну, если против меня выступает сам пастор Вильмут, то мне остается только замолчать, — немного обиженно произнес Фрейзинг. — Все-таки я не отказываюсь от своего совета, имея в виду лишь ваше благо.

— Я в этом никогда и не сомневалась, — заметила молодая женщина, протягивая ему руку, — я всегда видела в вас верного и надежного друга.

Фрейзинг с рыцарской вежливостью поднес красивую руку к своим губам, и его сухие черты немного оживились. На тонких губах пастора при этом проявлении благоговейного уважения промелькнула не то насмешливая, не то презрительная улыбка; он отошел от окна и приблизился к собеседникам.

— Следовательно, весь вопрос теперь в том, чтобы продать Розенберг как можно выгоднее, — проговорил он, продолжая начатый разговор. — Мы рассчитываем на вашу помощь, а так как впереди у нас еще целый год, то можно надеяться, что продажа не представит особенных затруднений.

— Я сделаю все, что в моих силах, вы можете положиться на меня, ваше преподобие, — сказал адвокат, вставая и берясь за шляпу.

— Разве вы не останетесь обедать? — спросила госпожа Гертенштейн. — Я, по обыкновению, рассчитывала на это.

— На этот раз я попрошу вас извинить меня — есть неотложные дела, призывающие меня в город, — возразил Фрейзинг, которому было явно нелегко отказаться от приглашения.

Он, очевидно, намеревался еще раз поцеловать руку хозяйке, но его стеснял острый и насмешливый взгляд пастора, и он ограничился простым рукопожатием.

Госпожа Гертенштейн снова села и принялась перелистывать оставленные ей бумаги. Вильмут подошел к ней, взял одну из бумаг и, просмотрев ее, произнес:

— Да, действительно немаленькие суммы. Я не понимаю, Анна, каким образом тебе удалось уплатить по всем этим обязательствам?

— У меня было много драгоценностей, — спокойно ответила она, — а бриллианты всегда сохраняют свою ценность. Правда, я продала все драгоценности до последней, но по крайней мере этого оказалось достаточно.

— Да, президент осыпал тебя дорогими подарками и ради тебя сделал из своего дома храм роскоши. Он положил все к ногам своей обожаемой молодой жены, однако все это было куплено на чужие деньги, а ты спокойно принимала это.

В последних словах слышался суровый упрек, но молодая женщина стала защищаться с полнейшим хладнокровием:

— Я никогда в точности не знала имущественного положения своего мужа и, вступив в его дом совсем бедной, разумеется, не могла расспрашивать его о средствах. Он оставлял меня в убеждении, что очень богат и что наш образ жизни вполне соответствует его средствам. Я не подозревала, что то имущество, которое он унаследовал от сестры, составляло его единственное достояние; его, впрочем, все же хватило бы на покрытие всех долгов, но беда в том, что муж потерял эти деньги.

— Благодаря спекуляции! Разумеется, надо было как-нибудь добывать так безумно расточаемые деньги, и вот президент Гертенштейн опустился до роли спекулянта, игрока на бирже!

— Оставим прошлое, Грегор! — серьезно произнесла Анна Гертенштейн. — Я не хочу и не могу слушать обвинения против человека, от которого целых пять лет не видела ничего, кроме доброты; если он и был иногда слаб, то исключительно ради меня.

— Может быть, ради самого себя, — поправил ее пастор, — чтобы удовлетворить собственному тщеславию. Его красивая жена должна была везде быть первой, самой почетной, ему всегда казалось мало того восхищения, которое она возбуждала. Природа наградила тебя опасным даром, Анна, — красотой, которая заставляет всех поклоняться тебе. До сих пор она приносила только несчастье, счастливым же не сделала никого.

— Гертенштейн был счастлив, — с ударением произнесла Анна, — а я, по крайней мере, старалась казаться счастливой.

— Да, вы были образцовой парой: президент не мог достаточно нахвалиться своим счастьем, а тобой все восхищались за твою преданность старику. Может быть, свет не был бы так щедр на похвалы, если бы знал, что именно заставило тебя броситься в объятия старика.

— Не хочешь ли ты поставить мне это в упрек? — В голосе молодой женщины слышался легкий оттенок горечи. — Ты сам ведь советовал мне принять это предложение, положившее конец моим колебаниям.

Пастор посмотрел на нее со странной смесью мрачной печали и холодного, гордого удовлетворения.

— Да, я сделал это, потому что дело шло о том, чтобы освободить тебя от еще худших уз. Ты считала себя сильной, но на самом деле такой не была, и тогда я посоветовал тебе поставить долг между собой и своим прошлым. Я знал, что ты честно отнесешься к этому долгу.

Анна молчала, опершись головой о руку, а Вильмут продолжал:

— Я считал тебя в безопасности рядом с человеком, который по своему возрасту должен был считать своей обязанностью вести спокойную и уединенную жизнь. Вместо того он вместе с тобой погрузился в водоворот светской жизни, со всеми ее искушениями, и гордился твоим триумфом в обществе. Да и ты сама не оставалась равнодушной к нему. Или тебе действительно легко сойти с прежней высоты и примириться с ограниченными средствами?

— Нет, потому что спуститься с прежней высоты всегда немного унизительно, но я сумею без ропота подчиниться неизбежному.

— Я так и думал. Вам, светским людям, блеск и роскошь кажутся жизненной потребностью, с которой трудно расстаться. Составила ли ты какой-нибудь, план относительно будущего? Что ты будешь делать, когда Розенберг будет продан? Надеюсь, ты предоставишь мне подыскать для тебя подходящее местопребывание.

— Благодарю тебя за предложение, — холодно ответила молодая женщина, — но лучше будет, если я сама позабочусь об этом. По данному вопросу у нас легко могут оказаться различные мнения, а ведь ты всегда требуешь безусловного подчинения твоей воле. Я помню это еще с того времени, когда жила в твоем доме.

— Ну, ты-то никогда не знала такого подчинения, — резко ответил пастор. — В тебе всегда был силен дух противоречия, который я не мог сломить, несмотря на всю свою строгость, а то, что мне не удалось с Анной Вильмут, я вряд ли добьюсь от госпожи президентши Гертенштейн. Ты приобрела большую самостоятельность возле мужа, который был только покорным исполнителем твоих желаний. Совершенно безразлично, где именно ты поселишься в будущем, но ты должна устроиться так, чтобы избегать нежелательных встреч, на которые можешь натолкнуться здесь, в Розенберге. Близкое соседство того…

— Грегор!..

В этом восклицании в одно и то же время прозвучали и гнев и страх.

Вильмут остановился, но между бровями у него залегла мрачная складка.

— Ну? — спросил он после некоторого молчания.

— Ведь ты тогда же обещал мне, что между нами никогда не будет речи об этом… Не забывай же своего обещания!

Пастор не сводил пристального взора с прекрасного, сильно побледневшего лица, взора, проникающего до самой глубины души.

— Ты еще не справилась с этим? — медленно произнес он наконец. — Все еще нет?

Глубокий вздох вырвался из груди молодой женщины.

— Ты же знаешь, что с этим покончено! Я подчинилась твоей воле и думаю, что ты можешь быть доволен мною.

— Моей воле? Как будто ты когда-либо подчинялась чьей бы то ни было воле! Ты подчинилась только той беспощадной истине, которую я тебе открыл. Больше я ничего не сделал, я только открыл тебе глаза, а ты даже не поблагодарила спасшего тебя врача, ты предпочла бы остаться слепой.

— Ошибаешься, — беззвучно проговорила Анна, — я благодарна тебе за это — даже и теперь.

Вильмут собирался что-то ответить, как вдруг дверь быстро распахнулась, и в комнату влетела молоденькая девушка в пальто и шляпе; ее длинные косы не были подколоты, а свободно спускались вдоль спины, и совсем еще детское личико сияло радостью и задором.

— Вот и я опять! — звонко крикнула она. — Какая это была веселая поездка! Мы доехали почти до самого заколдованного Фельзенека и чуть-чуть… — Она вдруг остановилась, заметив пастора, и продолжала сразу изменившимся, тихим голосом: — Ах, ты здесь, кузен Грегор! Я вам помешала?

— Да, Лили, ты мешаешь! — холодно ответил он. — Вообще нельзя вбегать в комнату таким сорванцом. Когда же наконец ты выучишься вести себя, как подобает взрослой девушке?

Лили поспешно уселась рядом с сестрой, дерзко, хотя и немного испуганно поглядывая на строгого двоюродного брата. Но страх, по-видимому, все-таки взял верх, потому что она не решилась ему возражать. Вместо нее заговорила Анна:

— Лили всего шестнадцать лет. Предоставь ей еще по-детски радоваться и шалить! Она всегда успеет познакомиться с серьезной стороной жизни.

— Ты балуешь сестру, — укоризненно проговорил Вильмут. — Вместо того чтобы подготовить ее к этой серьезной стороне жизни, ты позволяешь ей по целым дням ребячиться. Тебе следовало бы оставить ее под моим присмотром, это было бы ей весьма полезно.

При последних словах молодая девушка вздрогнула и с таким страхом взглянула на сестру, что та обняла ее, как бы желая защитить, и сказала, обращаясь к кузену:

— Нет, Грегор, я не расстанусь со своей маленькой Лили, как бы ни изменились обстоятельства.

Пастор пожал плечами.

— Рано или поздно ты должна будешь сделать это, особенно если на Розенберг не найдется очень выгодного покупателя. Но мне пора идти. Прощай, Анна!

Пастор протянул сестре руку и вышел, не удостоив Лили даже легкого поклона.

Девушка, по-видимому, была очень рада, что избавилась от его дальнейших наблюдений. Она при последних словах пастора начала снимать пальто и шляпу. Но едва только затворилась дверь за наводящим на нее страх человеком, как шляпа полетела на диван, а на личике Лили появилось жесткое выражение.

— Если бы я только знала, что Грегор здесь, я ни за что не вошла бы, — заявила она. — Когда я вижу, что он направляется в Розенберг, мне всегда хочется убежать на самый верх Гейстершпица, чтобы только не встретиться с ним.

— Лили! — с упреком в голосе остановила ее старшая сестра.

Однако в своем гневном возбуждении Лили ничего не хотела слушать и продолжала с прежней горячностью:

— А ты разве любишь его? Ты боишься его, как боятся решительно все, а между тем ты — единственный человек, которому он разрешает иметь свою волю и свое мнение. Он весь Верденфельс держит в ежовых рукавицах. Никто из крестьян не решается ничего предпринять без его совета, что бы он ни приказал, все слепо повинуются ему. Если бы ты действительно захотела снова отдать меня под его надзор… ух, при одной мысли об этом меня охватывает дрожь!

— Какой ты глупый, неблагодарный ребенок! — упрекнула ее молодая женщина. — Разве ты забыла, что сделал для нас Грегор, когда мы осиротели и у нас никого не осталось на свете, кроме него? В то время его доходы были крайне ограничены, и ему приходилось содержать свою мать, но все-таки он без малейшего колебания принял нас к себе и стал заботиться о нас. Ты, конечно, не могла тогда понять этого: тебе едва минуло шесть лет.

— Только потому я и могла выносить такую жизнь, — объявила Лили. — Я была тогда еще слишком мала и незначительна, чтобы ему захотелось удостоить меня своим личным надзором. Он вполне предоставил меня тете, а когда она умерла и я стала объектом его воспитания, тогда ты, да мое счастье, вышла замуж и поместила меня в институт. Но ты с самого начала пользовалась особенным попечением Грегора. Я совершенно не могу понять, как ты все это выдержала. Я решительно не была бы в состоянии вынести подобную пытку.

— Да, тебя раздавила бы эта железная рука, — серьезно сказала Анна. — Я из более прочного материала, и подобное обращение со мной, имело, должно быть, и свою хорошую сторону: оно научило меня серьезно относиться к жизни.

— Ты тоже умеешь иногда быть суровой — этому ты научилась у Грегора. Но всего суровее ты всегда относилась к самой себе.

— А к тебе?

— Нет, Анна! Я вовсе не то хотела сказать! — воскликнула молодая девушка, обвивая руками шею сестры, которая нежно прижала ее к себе.

Обе сестры очень походили друг на друга, и тем не менее резко отличались одна от другой. Маленькая миловидная Лили была лишь по плечо своей высокой сестре; ее мягкие каштановые волосы были так же густы и такого же цвета, как волосы сестры, но им недоставало прелестного золотистого оттенка волос Анны, точно так же, как ее глаза не имели того красивого разреза, который придавал глазам Анны особую привлекательность. Карие глазки Лили плутовски и по-детски весело смотрели на Божий мир, и на ее юном личике нельзя было прочесть ни энергии, ни силы воли. Старшая сестра была красавицей, и победоносная сила ее красоты сказывалась во всем, младшая была свеженькой, привлекательной девочкой. Они походили друг на друга, как лилия походит на жасмин.

— На что намекал Грегор, говоря о продаже Розенберга? — снова заговорила Лили. — Разве ты собираешься продать его? Я думала, что мы вместе будем жить здесь.

— Мне самой хотелось бы этого, но это невозможно: Розенберг требует крупных хозяйственных затрат, а нам необходимо устроиться скромнее.

— Разве ты не богата? — с наивным удивлением спросила молодая девушка. — Ведь ты так роскошно жила в столице!

— Но я овдовела, — уклончиво ответила Анна. — Большие доходы Гертенштейна прекратились с его смертью, и хотя нам нечего бояться бедности, но все-таки в будущем мы должны во многом изменить свой образ жизни.

К этому заявлению Лили отнеслась вполне равнодушно. Для нее богатство и бедность были пока лишь пустыми словами, настоящего значения которых она не могла понять. О ней всегда заботились, и если жизнь сестры, которую она изредка навещала в резиденции, и казалась ей прекрасной, волшебной сказкой, то безусловная свобода, какой она пользовалась в Розенберге, нравилась ей еще больше. Перемена местопребывания обещала ей новые развлечения, она была еще в том возрасте, когда всякая перемена приветствуется с искренней радостью.

— Мне решительно все равно, куда ехать, лишь бы не к кузену Грегору, — беспечно сказала она. — Но когда же наконец ты снимешь этот глубокий траур, Анна? Тебе только двадцать четыре года, не можешь же ты постоянно ходить в крепе только потому, что ты вдова! Летом уже исполнится год со дня смерти твоего мужа. Нельзя же вечно оплакивать его. Да и он был уже так стар: ему было семьдесят три года!

— Оплакивают, обыкновенно не возраст, а потерю. Разве ты думаешь, что я не любила Гертенштейна?

— О, да, — сказала девушка. — Ведь и дедушек любят, и мне кажется, что твоя любовь к нему была именно такой. Мне, по крайней мере, президент всегда напоминал дедушку, да и тебе, вероятно, тоже, иначе ты не плакала бы так отчаянно в день своей свадьбы.

— В день моей свадьбы? — смущенно спросила молодая женщина. — Ты ошибаешься, Лили.

— О, я говорю не про церковь, там ты была спокойна и холодна, как мраморная статуя. Это было раньше, когда ты думала, что ты одна в комнате. Президент послал меня рано утром в твою комнату отнести великолепный букет, который он для тебя выписал из столицы. Я очень гордилась этим поручением и тихонько вошла в комнату, чтобы застать тебя врасплох за одеванием. Но когда я открыла дверь, то увидела, что белое атласное платье лежит на кресле, рядом с кружевной вуалью и бриллиантами, а ты стоишь на коленях, прижавшись головой к диванной подушке, и плачешь так горько, как будто сердце у тебя разрывается. Я окликнула тебя, тогда ты быстро встала с колен, вытерла слезы и запретила мне говорить об этом.

Тогда я была очень молода и глупа, но все-таки понимала, что тот, кто выходит замуж по любви, не станет так безумно плакать. Я отлично знаю, что Грегор принудил тебя решиться на этот шаг, а потом, вероятно, сам жалел об этом, потому что был бледен, как мертвец, когда венчал вас, и я прекрасно видела, как дрожала его рука, когда он благословлял тебя.

Молодая девушка так и сыпала воспоминаниями о событиях, которые некогда восприняла с острой наблюдательностью ребенка и отчетливо сохранила в своей памяти. И, возможно, она еще нескоро кончила бы, если бы Анна решительно не остановила ее.

— Ты, Лили, лучше молчала бы о том, о чем еще не в состоянии судить. Ты была тогда еще десятилетним ребенком и создала себе чисто ребяческие представления о том, чего и не было. Грегор ни к чему не принуждал меня, да меня и нельзя ни к чему принудить. Он лишь посоветовал мне сделать то, на что я уже раньше сама решилась. Я добровольно отдала руку Гертенштейну, и ни одной минуты не раскаивалась в этом. Раз и навсегда запрещаю тебе подобные глупые рассуждения.

Эти слова были произнесены строгим, почти суровым тоном, и Лили, совершенно не привыкшая к такой строгости со стороны старшей сестры, уже собиралась обиженно заплакать. Однако в этот момент дверь снова отворилась, и в комнату вошла дама лет тридцати с небольшим. Хотя она не могла претендовать на красоту, но казалась очень симпатичной — маленькая, полная, с темными волосами и живыми глазами. С приветливым поклоном она подошла к разговаривавшим сестрам и сказала:

— Мы вернулись позже, чем следовало, но Лили вероятно уже покаялась вам, что в этом виновата одна она.

— Нет, я еще ничего не слышала об этом, — отозвалась Анна, между тем как ее сестра отвернулась, — слегка надув губы. — Я просто думала, фрейлейн Гофер, что вы пробыли у своих родителей больше времени, чем предполагали.

Фрейлейн Гофер, бывшая компаньонка покойной госпожи Гертенштёйн, покачала головой.

— Нет, мы вовремя выехали из лесничества, но фрейлейн Лили не давала мне покоя, пока мы не отослали экипаж и не пошли пешком по лесной тропинке, выходящей у Фельзенека на горную дорогу; а на такой обход надо не меньше часа.

— Ах, мне так хотелось хоть один раз взглянуть на проклятый замок! — воскликнула Лили, при слове «Фельзенек» совершенно позабыв дуться. — За те четыре недели, что я живу здесь, я так много слышала о нем, и если уже никто не смеет пробраться туда, то я должна была по крайней мере увидеть его. Это — настоящий волшебный замок, сказочно великолепный и могучий, но вокруг него царит мертвая тишина, как будто вся жизнь там вымерла. Да и не мудрено — ведь в замке живет заколдованное чудовище, готовое свернуть шею всякому, кто ненароком заберется туда.

— Нет, Лили, это преувеличение, — торжественно проговорила фрау Гофер. — Что бы там ни делал барон фон Верденфельс, но шеи он еще никому не свернул.

— Неужели? — с видимым разочарованием спросила Лили. — А я уже совсем было приготовилась к этому, если бы нам пришлось с ним встретиться. Я каждую минуту ожидала, что из мрачных ворот замка появится нечто ужасное, но к моему величайшему удивлению в них показался красивый молодой человек с ружьем и ягдташом, очень вежливо поклонившийся нам. Как мог он попасть туда? Я думала, что Фельзенек населен исключительно одними чудовищами, потому что его хозяин и душой, и телом предался нечистому.

— Лили, да не шутите же так безбожно! — воскликнула Гофер, осеняя себя крестным знамением. — Вы даже не подозреваете, какие мрачные и темные тайны хранит в своих стенах Фельзенек! Если бы вы только знали!..

Она приняла таинственный вид, а Лили уже приготовилась слушать, однако, к ее величайшему огорчению, сестра прервала эти интересные разоблачения. Молодая женщина, по-видимому, не особенно интересовалась их разговором. Она подошла к балконной двери, посмотрела в сад и, не оборачиваясь, проговорила:

— Не расстраивайте воображения Лили такими россказнями. Да ведь и нельзя верить в подобные сказки!

— Сказки! — обиженно повторила фрейлейн Гофер. — Уж я-то хорошо знаю, что это не сказки. Мой отец долго был лесничим в Верденфельсе, прежде чем получил место заведующего горными лесами в Фельзенеке. Он и привез туда молодого барона полумертвым с Гейстершпица… Вы ведь знаете эту вершину, Лили?

— Да, там наверху сидит Дева льдов, — засмеялась Лили. — Это я слышала еще ребенком, когда мы жили у кузена Грегора. Мне так хотелось увидеть это «снежное величество», но Дева ни разу не соблаговолила снизойти к нам.

— Да сохранит вас от этого Господь! — воскликнула почтенная дама. — Разве вы не знаете здешнего поверья: когда Дева льдов спускается в долину, она приносит с собой гибель!

— Это поверье имеет основание, — сказал Анна своим обычным холодным тоном. — С Гейстершпица осенью дуют метели и скатываются лавины. Ваша Дева льдов уже причинила немало бед в долине. Народ в этом сказании воплотил в ней стихийные силы, но люди образованные должны быть свободны от подобных суеверий.

С этими словами она открыла стеклянную дверь на балкон и вышла.

Фрейлейн Гофер с видимым раздражением посмотрела ей вслед и заметила:

— Госпожа фон Гертенштейн отличается свободомыслием. Разумеется, в столице люди просвещенные и потому смеются над тем, чего нельзя постичь рассудком. Вы, Лили, вероятно, тоже научились этому в институте?

— Ах, я очень люблю слушать рассказы о привидениях! — воскликнула Лили. — Пожалуйста, пожалуйста, фрейлейн Эмма, расскажите мне что-нибудь! Что говорят про Верденфельс и про Тейстершпиц? Я всюду слышу какие-то темные намеки и сгораю от нетерпения узнать об этом подробнее. Пожалуйста, расскажите мне!

Фрейлейн не заставила себя слишком долго просить, она вообще говорила очень охотно. Сначала, поглядывая на открытую балконную дверь, она понизила голос до шепота, но через несколько минут, забыв всякую осторожность, заговорила громко:

— Много лет тому назад… — начала она.

— Как интересно! — перебила ее Лили. — Так всегда начинаются все самые интересные истории! Итак, много лет тому назад… несколько столетий тому назад? Неправда ли?

— Ну, не так давно, — сказала Гофер, немного выбитая этим вопросом из колеи. — Будущей весной минет двадцать лет, как выгорела деревня Верденфельс, и как после пожара молодой барон пропал.

Лили уселась рядом с рассказчицей и не отрывала глаз от ее лица. Уж ее-то нельзя было упрекнуть в том, что она внимала исключительно голосу здравого рассудка: она, как ребенок, наивно верила рассказам о привидениях.

— Его не могли найти нигде в. замке, — продолжала Эмма. — Начались розыски. Наконец узнали, что он уехал верхом в горы; когда же прошел вечер, потом ночь, а он все еще не возвращался, стали опасаться какого-нибудь несчастья. Старый барон, до тех пор не выказывавший особенной нежности к сыну и обращавшийся с ним, напротив, довольно строго, на сей раз вышел из себя и явно опасался самого худшего. Во все стороны были разосланы гонцы, а когда все они вернулись ни с чем, то мой отец со своим егерем взяли розыски на себя.

Они скоро напали на настоящий след, найдя лошадь молодого барона на поляне, у подошвы Гейстершпица; она была без седока и от истощения едва стояла на ногах. Барон Раймонд, как впоследствии выяснилось, поднялся на гору, но при наступившей темноте, вероятно, заблудился там и добрался до ледника Гейстершпица. Там его и нашли, лежавшего без сознания, окоченевшего и почти без признаков жизни. Сперва думали, что ему уже не очнуться, но он отделался только тяжелой болезнью. С тех пор на нем лежит заклятие.

— Заклятие? — повторила Лили, которую это слово особенно поразило потому, что она совершенно не понимала его. — Это что-нибудь ужасное?

— Нечто страшное, — подтвердила Эмма. — Дева льдов там, наверху, поцеловала его, а кто хоть миг покоился в ее ледяных объятиях, в том навсегда замирают все чувства. С того самого часа молодой барон неузнаваем. Я раньше часто видала его и разговаривала с ним, когда он приезжал в лесничество. Он всегда отличался серьезным и немного мечтательным характером, но, как и другие, умел смеяться и быть веселым, а отцовской надменности в нем и следа не было. Однако после болезни все изменилось. Он не смотрел ни на кого, ни с кем не говорил и походил на выходца с того света. Да это почти так и было: ведь Дева льдов не возвращает к жизни тех, кто хоть раз соприкоснулся с нею.

Лили слушала, широко раскрыв глаза. Очевидно, рассказ был совсем в ее вкусе.

— Потому-то барон и поселился наверху, в Фельзенеке? — сказала она. — Там он совсем близко от Гейстершпица. Крестьяне думают, что он занимается там колдовством. Правда ли, что это он поджег тогда Верденфельс?

— Лили, замолчите, ради Бога! Таких вещей громко не говорят!

— А потихоньку об этом говорит весь свет. Мне рассказал это наш садовник, старик Игнатий. Он божится и клянется, что это правда. А вы что-нибудь знаете об этом?

— Нет, об этом вообще никто не знает ничего определенного. Верно лишь то, что после пожара барон Раймонд буквально бежал из Верденфельса, а когда позже приезжал туда, то почти не покидал замка. Что касается его отца, то тот на эти слухи обращал так же мало внимания, как и на ненависть к нему крестьян. Он по-прежнему с надменным видом проходил и проезжал по деревне, но сын никогда больше не бывал там. Позднее, когда он сам сделался владельцем этих поместий, он старался улучшить свои отношения с народом и делал для крестьян все, что только мог. Но они боялись его и его благодеяний, а теперь он уже много лет словно замуровался в своем Фельзенеке.

— Но там все же есть люди, — возразила Лили, которая до сих пор сомневалась в этом факте. — Кто тот молодой охотник, которого мы встретили сегодня?

— Вероятно, Пауль фон Верденфельс, племянник барона. Он, кажется, гостит там.

— Воображаю, как ему весело у страшного дяди! Только бы с ним ничего не случилось! Он такой приветливый и так низко поклонился мне, как настоящей взрослой даме. Фрейзинг только кивает мне головой, как ребенку, а Грегор всего охотнее погрозил бы мне розгой… Но почему Анна так долго остается на балконе?

С этими словами молодая девушка вскочила и выбежала из комнаты.

Анна действительно продолжала стоять на балконе, хотя было довольно холодно. Она смотрела на горы, откуда дул резкий ветер, и бессознательно ощипывала правой рукой наполовину облетевший розовый куст, росший у решетки.

— Здесь рискуешь быть унесенной вихрем! — воскликнула Лили, напрасно пытаясь защититься от ветра. — Неужели тебе не холодно, Анна? Ты даже шарфа не накинула на себя!

Как бы в подтверждение этих слов Анна вздрогнула и обернулась.

— Да, холодно. Пойдем лучше в комнаты.

Она медленно отвела руку, которой в тот момент судорожно ухватилась за розовый куст, и на белой коже выступило несколько капель крови.

— Боже мой, ты укололась о шипы, — закричала Лили, — даже кровь идет! Тебе больно?

Молодая женщина взглянула на свою руку, с которой упало несколько темно-красных капель.

— Не знаю. Я ничего не почувствовала.

— Не почувствовала? — повторила Лили, которой было непонятно, как можно уколоться о шипы, не закричав от боли.

— Нет! Но то, что сейчас рассказывала тебе фрейлейн Гофер, — не что иное, как смесь суеверия с детскими сказками, которую не следует принимать за правду. Если она опять станет забавлять тебя подобными россказнями, то я не буду больше оставлять вас вдвоем. И еще одно, Лили: ты никогда больше не подойдешь к Фельзенеку. Слышишь? Никогда больше!

— Но почему? — с удивлением спросила Лили, немного испуганная непривычным для нее тоном сестры.

— Я этого не хочу! Для тебя этого должно быть достаточно. И в этом отношении я требую безусловного послушания, не забывай!

Она прошла мимо сестры и вернулась в комнаты.

Лили была права: ее сестра умела быть суровой, очень суровой, и сейчас она была резка даже по отношению к своей любимице. Воспитание пастора Вильмута принесло свои плоды. В эту минуту его ученица была так же безжалостна и холодна, как и он сам.

Глава 5

Пауль Верденфельс провел уже целую неделю в Фельзенеке и, к своему величайшему изумлению, ни разу не испытал скуки. Его личной свободы никто не ограничивал: экипажи и лошади всегда были к его услугам, и никто никогда не спрашивал его, куда он идет. Кроме того, он был страстным охотником, а горные леса изобиловали дичью.

Все это помогало молодому человеку переносить одиночество, на которое он был осужден, так как своего дяди он почти не видал. На его половину Пауль являлся лишь тогда, когда за ним присылали, чего не случалось по целым дням, и эти посещения всегда были очень непродолжительны, а Раймонд по-прежнему относился к племяннику холодно-равнодушно. Он дал ему полнейшую свободу, предоставил пользоваться всеми удобствами и всеми удовольствиями, какими располагал его замок, но ни разу не выразил по отношению к нему никакого интереса или участия, и не было ни малейшей возможности сойтись с ним хоть немного ближе, чем при первой встрече.

Пауль, впрочем, всегда находил себе занятия, из которых главнейшее состояло в том, что он любовался видом из окна своей комнаты, изо дня в день отыскивая при помощи подзорной трубы все одну и ту же точку. Это приводило в отчаяние Арнольда, который никак не мог понять, чего именно так упорно ищет его молодой господин. Хотя он имел теперь полнейшее основание быть довольным серьезностью Пауля, но все еще не забыл своего подозрения относительно одного предмета «помоложе шестидесяти лет». Несмотря на все ухищрения, ему ничего не удавалось узнать, и это совершенно необычное умалчивание привело его к убеждению, что на сей раз «дело серьезное».

Молодой человек справился с минутным отчаянием, которое было вызвано в нем сообщением адвоката. Он искал и нашел тысячу объяснений и извинений «браку по рассудку». Уговоры старушки, желавшей устроить счастье своего брата, убеждение, а, может быть, и принуждение со стороны родственника-священника, который наверно желал блестящей партии для своей питомицы. В конце концов совершенно естественно, что сирота, тяготившаяся своей зависимостью, уступила убеждениям окружающих, чтобы навсегда освободиться от своего стесненного положения.

Теперь Пауль жалел женщину, которую в первую минуту осудил, и именно вследствие такого странного брака еще более заинтересовался ею. Да и может ли юношеская страсть поколебаться под влиянием подобных доводов? А это действительно была первая серьезная любовь Пауля. Все его прежние увлечения были пустяками, которым он сам не придавал большого значения и которые так же легко проходили, как и завязывались. Теперь в первый раз он чувствовал себя глубоко увлеченным, хотя видел Анну Гертенштейн и разговаривал с ней всего три раза, и, чем меньше придавала она значения его ухаживанию, чем больше ставила преград для свиданий, тем нетерпеливее искал он встречи с ней.

Пауль прекрасно сознавал, что в данном случае ухаживание должно было повести к браку, но твердо решил во что бы то ни стало добиться расположения красивой вдовы. Для этого, разумеется, необходимо было согласие барона Раймонда, от которого он вполне зависел, но Пауль и в этом случае рассчитывал на великодушие дяди, которому при его богатстве ничего не могло быть легче, как обеспечить будущность своего родственника и единственного наследника. Самым трудным было сделать предложение, и молодой человек с нетерпением считал часы и дни до того срока, когда приличия позволят ему нанести визит в Розенберг для возобновления знакомства.

Наконец прошла неделя, и на следующий же день он отправился в Розенберг, находившийся от Фельзенека на таком же расстоянии, как и Верденфельс, приблизительно в двух часах езды. Но судьба, по-видимому, зло смеялась над страстным нетерпением молодого человека: госпожи Гертенштейн не было дома, и ее ждали только к вечеру. Старый садовник, отворивший Паулю ворота и сообщивший ему это известие, подумал, что его привело сюда какое-нибудь важное дело, — такое тот сделал отчаянное лицо; поэтому, желая утешить его, старик прибавил, что госпожа в Верденфельсе, у своего родственника, пастора.

Пауль поблагодарил его и тотчас отправился в Верденфельс. Хотя он и говорил себе, что неприлично отыскивать в чужом доме женщину, с которой едва знаком, но кто мог помешать ему объяснить эту встречу случайностью? Чтобы придать всему делу более правдоподобный вид, стоило лишь заехать на короткое время в замок. Что могло быть естественнее его желания посетить родовое гнездо? Точно так же естественно было и то, что на обратном пути через деревню он вздумал завернуть к приходскому священнику: ведь его дядя, как попечитель и так далее, имел отношение к верденфельскому приходу. Однако племянник попечителя немного побаивался снова встретить строгий вопрошающий взгляд своей прекрасной спутницы, и как ни сильно было в нем желание видеть ее, он ни за что в мире не хотел показаться ей навязчивым.

Через полчаса быстрой езды Пауль был в Верденфельсе, и управляющий, которому он назвал себя, поспешил показать ему замок и сады. Пауль и здесь нашел то же безжизненное великолепие, что и в Фельзенеке, и тут тщательно поддерживаемая роскошь никого не радовала, никому не приносила пользы. Только сам Верденфельс был светлее, приветливее и уютнее Фельзенека. Это чисто княжеское имение могло составить гордость любого владельца, между тем как его хозяин почти никогда не бывал в нем. При других обстоятельствах Пауль наверно проявил бы гораздо больше интереса к тому месту, по которому его род получил свое имя, но сейчас он был рассеян и видимо торопился. Однако он не мог подавить восклицание восторга, когда управляющий провел его на большую террасу.

Замок был расположен на высоком холме, у подошвы которого с одной стороны лежала большая деревня, а с другой простирались сады, окружавшие замок большим цветущим венком, даже теперь, несмотря на позднюю осень, сохранившим часть своего пестрого наряда. Мимо деревни и садов протекал широкий и шумный горный поток, бравший начало в горах над Фельзенеком. Здесь он несся не так бурно и шумно, как в узкой долине, но и тут, видимо, мог иногда быть опасен, и потому весь парк с его стороны был огражден камнями и земляными валами. Эти валы были тщательно засажены кустарником и живыми изгородями, придававшими парку живописный вид.

— Какая прелесть! — воскликнул Пауль, переводя взгляд с роскошного далекого ландшафта на зеленые лужайки и красивые группы деревьев парка. — Таких садов не найдешь и при княжеских замках.

— Да, сады Верденфельса славятся во всей округе, — с гордостью подтвердил управляющий. — Деду нашего барона они стоили огромных денег. Покойный барон не особенно дорожил подобными вещами, но и он очень гордился этим украшением замка и тщательно следил за тем, чтобы сады сохраняли прежний вид. Да их и теперь поддерживают, но… — он внезапно оборвал свою речь и грустно добавил: — Сегодня мы видим первого из наших господ, этого не случалось уже много лет.

Пауль пожал плечами.

— Дядя не любит Верденфельса и предпочитает жить в Фельзенеке. Но на поддержание этих парков, должно быть, ежегодно идут огромные суммы?

— Да, они стоят дорого, — подтвердил управляющий. — Немного у нас помещиков, которые могли бы позволить себе такие траты, но наш господин, конечно, может. Посмотрите-ка, господин барон, — он описал рукой большой полукруг, — все это принадлежит к Верденфельсу, а там, за лесами, лежат еще другие поместья нашего барона; большие горные леса вокруг Фельзенека также составляют его собственность.

Молодой человек взглянул по указанному направлению. Да, это были колоссальные владения, и они находились в руках человека, нисколько не интересовавшегося ими и проводившего год за годом в своем уединении. При этой мысли Пауль невольно вздохнул и спросил, чтобы переменить разговор:

— Что за странные зеленые стены ограждают с той стороны парк? Отсюда кажется, будто он в том месте отделен крепостным валом.

— Это все из-за реки, — ответил управляющий. — Она бывает иногда очень бурной и в былое время аккуратно каждую весну и каждую осень наносила парку большой ущерб. А если бы вода не на шутку выступила из берегов, то это повредило бы не одному только парку. Все верденфельские владения лежат в долине, и все они погибли бы. Поэтому покойный барон приказал построить предохранительные валы; там положены камень на камень, а земля и живая изгородь скрепили их, словно льдом сковали. Такое ограждение не может снести никакой горный поток, как бы он ни бушевал.

— Но ведь деревня лежит с той же самой стороны, а там я не вижу никаких ограждений.

— Для крестьян это было бы слишком дорого, — ответил управляющий, пожимая плечами. — Приход не богат. Людям стоит огромного труда приобрести и самое необходимое, а такая постройка требует многих тысяч. Люди надеются на авось да на Божью милость. Но все эти годы ничего не случалось… Не хотите ли вы пройтись по парку, господин барон?

— Нет, благодарю, — рассеянно ответил Пауль, — у меня сегодня мало времени, а хочется еще побывать в деревне. Как проехать туда самым кратким путем?

Управляющий видимо удивился, что молодой барон собирается в деревню, но с готовностью сообщил требуемые сведения.

Пауль пошел по указанной дороге, которая вела вниз к замковой горе, но извилистая тропинка показалась ему слишком длинной, и он отправился прямо по откосу, покрытому дерном и кустарником, пока не дошел до крутого обрыва, по которому было довольно трудно спускаться.

Внезапно, прямо под его ногами раздались звуки народной песни, которую часто пели в той местности. Пел молодой, свежий голос, звучавший с такой заманчивой прелестью, что Пауль невольно остановился и стал прислушиваться. Чтобы увидеть, кому же принадлежит этот прелестный голос, Пауль перегнулся и заглянул вниз. Сквозь облетевший под дыханием осени кустарник он увидел маленькую розовую руку, энергично обрывавшую орехи с кустов, растущих у подножия замкового холма. Потом показались длинные каштановые косы, отклоняющиеся то вправо, то влево при каждом движении их обладательницы; затем из ветвей выступили очертания хорошенькой головки, но так как пока не было еще возможности ничего больше различить, то Пауль, любопытство которого уже было возбуждено, подошел к самому обрыву, осторожно раздвигая руками ветки, мешавшие ему видеть. В эту минуту земля под его ногами подалась, всякая опора под ним исчезла, и он полетел вниз, ломая кусты и поднимая целые столбы пыли.

Громкий крик ужаса раздался при его падении. Молодая певица быстро отскочила в сторону, со страхом глядя на этого невольного акробата. Ее носовой платок упал на землю, и сложенные в него орехи раскатились во все стороны.

— Боже мой! Что это? — закричала она.

— Поклонник вашего пения, фрейлейн, — ответил

Пауль, делая судорожные, но тщетные попытки выбраться из орешника. — Я не мог противиться желанию… Ах, проклятый орешник! Простите, что я оказался у ваших ног таким необычным путем. Ох, уж этот мне несчастный обрыв!..

Он не без основания проклинал обрыв, пославший ему вслед еще огромный ком земли, снова осыпавший его целым градом песка и мелких камней. У него был до такой степени комичный вид, что молодая девушка разразилась громким смехом.

Пауль не мог дольше выносить такое унизительное положение. Он принялся яростно ломать направо и налево ветки орешника, и тот наконец выпустил его из своих объятий. Тогда Верденфельс вскочил на ноги, отряхнул с себя землю и заговорил, приближаясь к девушке:

— Простите меня, что я выразил свой восторг таким несдержанным образом! Но вы сами в этом виноваты. Ваше пение неудержимо влекло меня, и я… потерял равновесие.

Произнося эти слова, он быстрым взглядом окинул всю фигуру молодой девушки. Ее черты напоминали ему кого-то, но у него не было времени задуматься над этим, так как молодая девушка грустно смотрела на рассыпавшиеся орехи, видимо, решая вопрос — поднимать их или нет.

— Я не в первый раз имею удовольствие встречаться с вами, — сказал Пауль и, наклонившись, стал подбирать орехи. — Несколько дней тому назад в Фельзенеке…

— Да, вы шли из замка, когда мы проходили мимо, — перебила его молодая девушка, также наклоняясь и помогая ему собирать орехи.

— Я там в гостях, — пояснил Пауль и, находя необходимым представиться, прибавил: — Мое имя Пауль фон Верденфельс.

— А меня зовут Лили Вильмут, — проговорила девушка, делая реверанс.

Затем они опять принялись усердно собирать орехи, пока не был поднят последний из них.

— Ну вот, теперь кончено, — с видом величайшего удовлетворения сказала Лили. — Благодарю вас, господин Верденфельс.

— О, пожалуйста, — сказал он, — ведь ваши орехи рассыпались по моей вине. Я сильно напугал вас?

— Да, в первую минуту я очень испугалась, — созналась девушка. — Сперва я подумала, что это хозяин замка спускается с горы в громе и молнии, потому что я осмелилась дотронуться до его орехов, но ведь они растут здесь на воле, а я их так люблю!

— Вы составили себе такое страшное представление о моем дяде? — спросил Пауль и галантно добавил: — Я убежден, что он с удовольствием принес бы сам к вашим ногам орехи со всего Верденфельса… Да, кроме того, ведь он живет в Фельзенеке.

— Мне кажется, что он вездесущ, — вырвалось у Лили. — Скажите, пожалуйста, господин Верденфельс, там, в Фельзенеке, не происходит ничего особенного?

— Что же может там происходить? — спросил изумленный Пауль.

Лили уже начинала стыдиться своего суеверия. По внешности молодого барона нельзя было предположить, что он разделяет манию дяди, заключающуюся, как известно, в том, чтобы свернуть шею всякому встречному. Немного успокоившись, Лили осторожно связала кончики своего носового платка с орехами и объявила, что возвращается в деревню.

— И я иду туда же, — сказал Пауль, — и намерен нанести визит тамошнему священнику.

— Как, моему кузену Грегору?

— Ах, вы — его родственница? Значит, вы живете в пасторате?

— Нет, я живу в Розенберге. Сегодня мы с сестрой только в гостях в Верденфельсе.

Пауль вдруг остановился, и его лицо просияло.

— С вашей сестрой, госпожой фон Гертенштейн?

— Да. Вы знаете ее имя?

— Конечно! Я имел счастье быть ее спутником. Ваша сестра ничего не говорила вам об этом?

— Ни слова, — ответила Лили, которая решительно не могла понять, как можно было умолчать о подобном знакомстве.

На лице Пауля выразилось разочарование. Значит, даже его имя ни разу не было произнесено. Теперь он понял, отчего при первом беглом взгляде на девушку ее черты показались ему знакомыми, только имя Вильмут ничего не сказало ему. Зато Лили получила в его глазах совсем особенное значение с той минуты, как он узнал, что она близка к идеалу его мечтаний. Он рассказал Лили о встрече с ее сестрой в Венеции и высказал удивление, что случай снова свел его здесь с госпожой Гертенштейн.

Лили, не подозревавшая, что он целых полчаса проехал самым быстрым галопом, чтобы использовать этот «случай», также нашла это удивительным и ровно ничего не имела против того, чтобы молодой человек шел с нею. Таким образом они вместе направились к пастору, неся с собой орехи.

Священник сидел с Анной в кабинете, когда Лили ввела туда своего нового знакомого. При других обстоятельствах она побоялась бы сурового выговора от своего строгого кузена, который несомненно счел бы неприличным ее появление в обществе незнакомого молодого человека. Но так как дело касалось знакомого ее сестры, она считала себя вполне правой и спокойно представила пастору «господина барона фон Верденфельса», который намеревался сделать ему визит и которого она встретила у замковой горы. Само собой разумеется, об орехах не было сказано ни слова.

Пауль подошел ближе. Он не заметил ни холодного удивления на лице пастора, ни замешательства на лице госпожи Гертенштейн при его появлении. Он видел — только ту, воспоминание о которой не покидало его ни на минуту, и его глаза заблестели такой неподдельной радостью, что маленькая Лили с удивлением взглянула на него и составила свое собственное мнение об их случайном дорожном знакомстве.

Вильмут встал и сделал несколько шагов навстречу гостю, но не произнес ни слова привета, предоставляя молодому человеку рекомендоваться лично. Пауль повторил все то, что уже рассказала Лили, а именно — что он побывал в замке и не мог отказать себе в удовольствии познакомиться с пастором Верденфельса, которому он, как близкий родственник владельца, не совсем чужд. Вильмут выслушал его, не меняя выражения лица, затем поклонился и проговорил с ледяной холодностью: — "Я вас понимаю, барон! ", — но на его лице ясно выражался вопрос, который губы не решались произнести: "Что значит этот неожиданный визит? ".

Пауль сначала не обратил внимания на столь странный прием, так как его мысли были всецело заняты другим. Он нашел, что священник очень неприветлив и нелюбезен, но отнесся к этому совершенно равнодушно. Обращаясь исключительно к Анне, он выразил свою радость по поводу того, что ему довелось снова увидеть ее. Он, разумеется, и не подозревал, что она здесь, но надеялся, что она позволит ему возобновить их мимолетное знакомство. При этом он пустил в ход всю свойственную ему любезность, не заботясь больше о скучном священнике.

Однако Грегор был не из тех людей, которые позволили бы так легко отстранить себя. Несколько минут он внимательно и молча присматривался к молодому человеку, потом внезапно и довольно бесцеремонно прервал его оживленную речь вопросом:

— Вы, должно быть, недавно приехали в Фельзенек, барон?

— Всего неделю назад, — вскользь ответил Пауль, снова обращаясь к молодой женщине.

Но Вильмут подошел к ее стулу, облокотился на спинку и совершенно завладел разговором.

— Значит, у вас еще не было случая ознакомиться с местными условиями? — продолжал он.

— Нет, я здесь еще совершенно чужой, и потому мне очень хотелось бы хоть немного сориентироваться.

— Это вполне естественно. Но знает ли господин барон, что вы почтили меня своим посещением?

— Нет, он даже не знает, что я поехал в Верденфельс, — с нетерпением ответил молодой человек, сердясь на такой экзамен.

— Я так и знал, — холодно произнес Вильмут.

Это замечание поразило Пауля. В холодной сдержанности пастора он теперь видел что-то преднамеренное и в свою очередь принял холодный вид.

— Мой визит, очевидно, удивляет вас, — сказал он. — Я думал исполнить долг вежливости, посетив вас, так как замок Верденфельс принадлежит к вашему приходу. Но вижу, что ошибся, и очень жалею, что явился непрошенным гостем.

— Пожалуйста, барон! Вы для меня — желанный гость, — прервал его Вильмут, делая ударение на слове «вы». — Я спросил это только ради вас самого, боясь, что вам придется сильно поплатиться в Фельзенеке за этот визит.

Пауль посмотрел сперва на пастора, затем на Анну, как бы ожидая от них объяснения этих слов, но лицо Вильмута было по-прежнему непроницаемо, а Анна смущенно молчала, между тем как ее молоденькая сестра, жившая всего несколько недель в Розенберге, с величайшим любопытством прислушивалась к разговору, явно ничего не понимая.

Напряжение достигло высшей степени, но тут, к общему удовольствию, доложили о приходе почтальона, который должен был передать деловое письмо «в собственные руки пастора».

Вильмут извинился и вышел. Едва затворилась за ним дверь, как Пауль обратился к молодой женщине:

— Убедительно прошу вас объяснить мне, что все это значит.

Бросив взгляд на дверь соседней комнаты, Анна быстро и негромко проговорила:

— Я отвечу вам вопросом на вопрос: что означает ваше появление в этом доме? Как вы сюда попали?

— Я вам только что объяснил: самым простым образом. Но я вижу, что здесь существуют какие-то обстоятельства, из-за которых мое посещение должно казаться странным. Однако даю вам слово, я ничего подобного не подозревал. Ради Бога, скажите, что произошло между моим дядей и вашим родственником?

— Это вы узнаете в Фельзенеке, я в атом деле сторона.

Тот же холодный, почти неприязненный тон, который Пауль уже не в первый раз слышал из этих уст… Но на сей раз он не остановил его; он начал догадываться, что ее холодность относится не к нему, а к тому имени, которое он носит.

— Вы сердитесь на меня? — спросил он тихо, сердечным, умоляющим тоном.

— Я? Нет! За что мне сердиться на вас?

— Но вы не хотите позволить мне даже видеть вас. Вам была известна цель моего путешествия, а между тем вы и словом не обмолвились, что живете в Розенберге, и я совершенно случайно узнал об этом несколько дней тому назад. Или вы действительно хотели соблюсти тайну?

— Нет, я знала, что рано или поздно мое местопребывание откроется, но…

— Значит, вы позволяете мне приехать в Розенберг? — со страстной мольбой в голосе прервал Анну Пауль, не обращая внимания на то, что здесь сидела Лили и слушала его, широко раскрыв глаза; да ему и в голову не приходило скрывать свои чувства.

Молодая женщина, напротив, казалось, была неприятно смущена, но прежде чем она успела ответить, вошел Вильмут. Пауль тотчас же встал. Он чувствовал, что его импровизированный визит не может более длиться ни одной минуты, и, низко поклонившись госпоже Гертенштейн и Лили, вышел из комнаты. Вильмут не сделал ни малейшей попытки удержать его и проводил с той же ледяной холодностью, с какой встретил. Подобно Лили, молодой человек с облегчением вздохнул, перестав чувствовать на себе тяжелый взгляд холодных, строгих глаз пастора.

Между тем Лили дала волю своему удивлению и заявила, что молодой барон смотрел на сестру совсем особенным образом, а также совсем особенным тоном просил разрешения приехать в Розенберг. Одним словом, она нашла все это крайне подозрительным. Но бедной девочке вовсе не посчастливилось с ее остроумными заключениями: ее строго остановили, объяснив, что ей нечего говорить о вещах, которых она не понимает. Лили недоумевала, почему она в шестнадцать лет не может понимать «подобные вещи». Рассердившись, она схватила свои орехи и убежала в соседнюю комнату, тем более, что увидела входившего кузена Грегора.

— Странное посещение, — насмешливо и презрительно проговорил пастор, обращаясь к Анне. — Что ты о нем думаешь?

— Я думаю, что дело происходило именно так, как сказал молодой барон, — ответила Анна. — Он был в замке, и счел долгом вежливости навестить тебя.

Грегор пытливо поглядел прямо в лицо молодой женщине и резко произнес:

— Возможно! Боюсь только, что его вежливость менее всего предназначалась мне. Твои глаза, Анна, снова причинили зло, я с первой минуты увидел это. Но мне нечего предупреждать тебя, что ты должна держаться подальше от молодого человека: ведь он — Верденфельс, и это одно должно помешать вашему сближению.

Глава 6

Молодой барон возвращался из Верденфельса в Фельзенек далеко не в радужном настроении, так как принужден был признаться самому себе, что так страстно ожидаемое им свидание оказалось на деле довольно мучительным и что его визит в дом приходского священника был преждевременным. Как ни мало были ему известны обстоятельства жизни в Фельзенеке, тем не менее ему стало теперь вполне ясно, что между его дядей и пастором Вильмутом существует глубокая неприязнь. Ему казалось, что теперь он понял причину сдержанности молодой женщины: эта сдержанность относилась не к нему лично, а к тому имени, которое он носил. Но к этому препятствию он отнесся со своим обычным юношеским легкомыслием, не считая его серьезной помехой своим планам. Хотя ему и не было дано формального согласия на посещение Розенберга, но не было и запрещено явиться туда. Поэтому он считал такой визит делом решенным и продолжал строить планы на будущее.

Как только Пауль вернулся из Фельзенека, Арнольд встретил его словами, что «многоуважаемый дядюшка» желает его видеть. Пауль не слишком любил эти аудиенции, хотя короткие и редкие. Ледяное равнодушие барона Раймонда при встречах все больней и больней задевало мягкую натуру Пауля, но всякое желание дяди было для него приказанием, которое он считал долгом исполнять. Поэтому и сейчас он ограничился вопросом, в котором часу должен идти к дяде.

— В пять часов, — с величайшей торжественностью ответил Арнольд. — И на сей раз я пойду с вами, мой дорогой господин.

Пауль с удивлением взглянул на него.

— Что с тобой? Ты же знаешь, что к барону никто не смеет являться, пока он сам не позовет.

— Но меня звали, — с чрезвычайно довольным видом возразил Арнольд. — Барон прислал мне приказание представиться ему сегодня.

— Неужели это правда? — воскликнул Пауль. — В последнее свидание с дядей я действительно упомянул о твоем отчаянии, что тебе до сих пор не удалось видеть хозяина дома, но не думал, что это заявление будет иметь какие-нибудь результаты: на мои слова барон промолчал, а я, разумеется, не решился высказаться прямо.

— Вы вообще ни на что не можете решиться, — пренебрежительно проговорил Арнольд, — и вовсе не умеете обращаться с господином бароном, а между тем вы — единственный человек, с которым он общается. Просто грешно жить так, как он живет, прячась, словно ночное привидение, от добрых людей и Божьего света и имея в то же время столько поместий и замков, что даже сам он, владелец, не знает, как велико его богатство. Решительно необходимо, чтобы кто-нибудь как следует вразумил вашего дядюшку, а так как у вас недостает на это смелости…

— То ты берешь это на себя, — докончил Пауль, которого рассмешили эти слова. — Но берегись, Арнольд! Дело может принять скверный оборот, если дядя окажется в дурном расположении духа,

— А он разве бывает опасен? — спросил Арнольд, в душе которого зашевелилось прежнее беспокойство. — Вообще можно ли говорить с ним, как с разумным человеком? Или… — и старик многозначительно дотронулся до своего лба.

Пауль рассмеялся.

— Нет, в этом отношении тебе нечего опасаться. Барон вполне нормален, но я очень сомневаюсь, чтобы твои проповеди подействовали на него. Ведь он не такой трусливый ягненок, как я.

Арнольд, по-видимому, был совершенно другого мнения о покладистости своего господина. Но теперь он твердо решил «вразумить» их хозяина. Ему казалось просто необъяснимым, отчего до сих пор никто не решался на это; непостижимым казался ему и тот почтительный страх, который питала к барону Раймонду вся замковая прислуга. Сам Арнольд, несмотря на глубокую почтительность в обращении и речах, никогда не испытывал такого чувства. Он был душой и телом привязан к своим господам, готов был в случае необходимости умереть за них, но это не мешало ему обращаться с этими господами крайне деспотически.

Еще покойный отец Пауля многое прощал ему за честность и привязанность. Покойная баронесса ни в чем не противоречила ему, а для маленького барона он был в одно и то же время и камердинером, и ментором. Поэтому Арнольд был глубоко оскорблен, что глава семьи как будто совершенно забыл о его существовании, и до тех пор говорил об этом своему молодому господину, пока тот в угоду ему не упомянул о нем в разговоре с дядей. Теперь наступил важный момент аудиенции, и старый слуга торжественно следовал за своим господином в покои владельца замка, где ему было приказано обождать в передней.

Между тем Пауль вошел в кабинет барона, который сидел за своим письменным столом и поздоровался с племянником со своей обычной холодной вежливостью.

— Ты занимался? — спросил молодой человек, взглянув на лежавшие на столе бумаги и книги и прочитав заглавие одной из них. — Ты занимаешься естествоведением, как я вижу.

— Колдовством, — поправил его Верденфельс, откидываясь на спинку стула, — так по крайней мере думает народ в долине. Не смейся, Пауль, я говорю серьезно. Люди там твердо решили, что я занимаюсь черной магией. Да и вся моя прислуга убеждена, что все мои опыты — не что иное, как колдовство.

— Неужели здесь все так суеверны? — с удивлением спросил Пауль. — Боже мой, к чему же тогда просвещение? К чему школы?

— Все это пригодится для будущих поколений. В наше время священник еще всесилен, во всяком случае, здесь, у нас, а для него вера в черта — слишком полезная дисциплина, чтобы он пожелал отказаться от нее, — продолжал Раймонд, с видимым отвращением отодвигая от себя книги и рукописи. — Я и сам теперь гораздо меньше интересуюсь этими занятиями, которые раньше так меня увлекали, потому что задаю себе вопрос: к чему они, если мне негде приложить их к делу? Да и к чему вообще вся эта деятельность?

Вопрос звучал не горечью, а утомлением, но Пауль менее всего был расположен предаваться теперь пессимизму. У него и ум, и сердце были полны розовых надежд, поэтому он пропустил мимо ушей последнее замечание Раймонда.

— К сожалению, я никогда не отличался особенной любовью к наукам, — сказал он. — Между мной и книгами всегда были натянутые отношения.

— Я вижу: ведь ты еще ни разу не заглянул в библиотеку. Это я говорю не в упрек тебе, — прибавил Раймонд, видя, что молодой человек собирается отвечать ему. — В твои годы предпочитают развлечения другого рода, но твое личное дело — чем ты заполняешь свой досуг в Фельзенеке. Я слышу, что ты много охотишься и ездишь верхом, это все-таки занятие.

— Занятие — да, но не деятельность.

— Разве тебе не достает деятельности? — спросил Раймонд с легкой иронией.

— Говоря откровенно — да! Вообще я думаю, что для меня пришло время избрать определенное занятие.

— Я также это думаю, но мне не приходило в голову, что ты сам заговоришь об этом.

— Послушай, Раймонд, — с оживлением начал Пауль (исполняя желание барона, он с первой встречи перестал называть его дядей), — я уже давно хотел спросить тебя, как ты представляешь себе мою будущность?

Раймонд с удивлением взглянул на молодого человека, выказывавшего такую настойчивую потребность в деятельности, и ответил:

— Это зависит исключительно от твоих вкусов и наклонностей. Я ничего не стану предписывать тебе. Может быть, ты хочешь поступить на государственную службу?

— Я предпочел бы жить в деревне, — ответил Пауль после минутного колебания. — До сих пор я был мало знаком с ней, но здесь, в твоих имениях, у меня является прекрасный случай с нею познакомиться, и я должен сознаться, что деревенская жизнь кажется мне чрезвычайно привлекательной.

— В уединении Фельзенека, кажется, сотворилось чудо, — с нескрываемой насмешкой ответил Раймонд. — По правде сказать, я не ожидал подобных результатов от твоего пребывания в этом доме. Итак, ты избираешь деревенскую жизнь. Я ничего не имею против, но боюсь, что она скоро покажется тебе однообразной и скучной.

— О, нет! — воскликнул Пауль.

И он с наивной торжественностью принялся уверять, что раз навсегда покончил со всеми глупостями, что хочет начать совсем новую жизнь, стремясь к своему углу и домашней жизни, и сыпал благими намерениями и планами. Во время своей двухчасовой поездки верхом он подробно обдумал свою речь, чтобы при первом удобном случае преподнести ее дяде, а так как для него все, о чем он говорил, имело серьезное значение, эта речь звучала довольно убедительно. Однако все-таки она не достигла желаемого результата.

Раймонд, не прерывая, слушал его со своим обычным равнодушным видом и, когда речь была окончена, спросил:

— Пауль, ты, наверно, влюблен?

При этом неожиданном вопросе юноша покраснел до корней волос. Он хотел пока сохранить в тайне свою любовь, но его гордость возмутилась от полусострадательного, полуиронического тона вопроса, и он, недолго думая, ответил:

— Нет, я люблю!

— Почему ты так подчеркиваешь разницу между этими двумя словами?

— А ты разве полагаешь, что такой разницы не существует?

— Разумеется, она существует, но я сомневаюсь, чтобы ты мог почувствовать ее в кругу своих итальянских друзей.

Молодой человек отлично понял заключавшийся в этих словах намек и упрек, но ответил с полной откровенностью:

— Тогда я еще не знал, что такое любовь, иначе она предохранила бы меня от беспутной жизни. Это случилось лишь в последние дни моего пребывания в Венеции, когда я увидел «ее».

Он остановился, в первый раз заметив слабый проблеск интереса в лице Раймонда, вопросительно смотревшего на него. В его темных, обычно как будто подернутых какой-то дымкой глазах что-то мелькнуло, вспыхнул какой-то яркий, беглый огонек, пока Раймонд повторял:

— В Венеции? Значит, это было там?

— Ты, вероятно, знаешь этот город?

— Знаю ли я этот город? О, да!

Слова прозвучали мечтательно, как бы отражая воспоминание, и это помогло молодому человеку победить ту робость, которая всегда мешала ему проявить какое-либо чувство в присутствии барона.

— Я никогда не забуду Венецию, — продолжал он страстным тоном, — потому что там взошла звезда моей жизни!

— Звезды закатываются, — ледяным тоном произнес Раймонд, — не доверяй им, Пауль! Они обманывают человека своим многообещающим светом, а затем оставляют его одного в темноте.

Пауль был поражен. Его удивила не столько перемена тона, сколько выражение: «Звезды закатываются». Те же самые слова он слышал тогда на море из других уст и с тем же суровым, строгим выражением. Разумеется, это была простая случайность, никто не был свидетелем их разговора, но молодому человеку показалось, что это совпадение предвещает беду.

Раймонд иначе объяснил себе молчание племянника, очевидно, подумав, что обидел его своими словами, и произнес более мягким тоном:

— У тебя, разумеется, совсем другие взгляды на влюбленность и на любовь, и я не хочу преждевременно разрушать твои иллюзии. Самообман — то же счастье, и есть люди, которые всю жизнь не пробуждаются от него… Итак, ты любишь и, вероятно, пользуешься взаимностью?

Пауль, опустив глаза, тихо ответил:

— Не знаю… не знаю даже, могу ли надеяться: я ведь еще не объяснился с нею. Ты понимаешь, Раймонд, что я пока еще ничего не могу предложить любимой женщине, я должен раньше знать, как ты устроишь мою будущность.

Барон проницательно посмотрел на молодого человека, который никогда с такой болью не чувствовал своей зависимости, как в эту минуту.

— Так вот откуда происходит твоя внезапная любовь к сельской жизни! — сказал он. — Я так и думал. Но тебе не придется жаловаться на меня, Пауль, если только твой выбор будет разумным, достойным Верденфельса.

— У тебя не будет ни малейшего повода не одобрить его, — пылко воскликнул Пауль. — Ты не можешь ничего иметь против внешних условий этого брака, что же касается личности моей избранницы…

— Ну, разумеется, она — идеал, — перебил его Раймонд. — Любимая женщина всегда кажется идеалом, пока в ней не разочаруешься. Как бы то ни было, я не хочу становиться на пути твоего воображаемого счастья, и ты прав: пока находишься в таком унизительно-зависимом положении, нельзя думать о предложении. Поэтому я освобожу тебя от этой зависимости. Будущей весной кончается срок аренды Бухдорфа. Ты можешь поселиться в этом имении, чтобы убедиться, действительно ли ты создан для деревенской жизни; если это так, то я отдам Бухдорф в полное твое владение. Доходы, получаемые с него, довольно значительны, и тогда, как владелец Бухдорфа, ты можешь смело делать предложение.

Пауль думал, что ослышался. Он еще не знал Бухдорфа, но уже достаточно ознакомился с верденфельскими владениями, чтобы понять, — каким ценным приобретением является Бухдорф. И этот княжеский подарок был предложен так просто, как будто даривший не придавал ему никакого значения.

— Ты хочешь уступить мне Бухдорф? — с радостным изумлением переспросил он. — Это будет моя собственность? О, Раймонд, как мне…

— Только, пожалуйста, без благодарностей, — перебил его Верденфельс. — Ты знаешь, я этого не люблю. Ты — мой наследник и получаешь только часть своего будущего наследства. Тебе нет никакой необходимости ожидать моей смерти. Значит, с этим покончено!

Молодой человек слишком хорошо знал своего дядю, чтобы понять, что слова теперь излишни. Ему показалось, что вместе с выражениями благодарности, которым не дали с сердечной искренностью сорваться с его губ, у него исчезло и всякое чувство благодарности. Он видел, что дядя тяготился им и, щедро наградив, тотчас же равнодушно отворачивался от него. Пауль был глубоко оскорблен тем, что Раймонд даже не спросил имени его избранницы, не поинтересовался узнать, итальянка она или немка, а удовольствовался заявлением племянника, что выбор подходящий. Этим исчерпывался весь его интерес к делу, которое он. с данной минуты счел поконченным.

— Ты был так добр, позвав к себе Арнольда, — прервал наконец Пауль наступившее молчание. — Он ждет в передней.

— Ах, да, — сказал барон, по-видимому, только сейчас вспомнивший об этом. — Пусть он войдет.

Пауль открыл дверь в соседнюю комнату, где находился камердинер Раймонда, и попросил его позвать Арнольда.

Старик не замедлил войти и, с безграничным сознанием собственного достоинства, а также с огромным любопытством приблизившись к барону Раймонду, отвесил ему, как «главе семьи», глубочайший поклон.

Взгляд барона быстро и безучастно скользнул по старому слуге. Даже оригинальный способ письменного знакомства с ним, придуманный стариком, не возбуждал в бароне ни малейшего к нему интереса. Очевидно, он согласился принять Арнольда только из любезности к Паулю.

— Господин фон Верденфельс говорил мне о вас, как о старом и верном слуге его родителей, — начал он. — Я рад, что вы продолжаете и ему служить так же верно.

Эти слова были вполне разумны, и человек, так спокойно и важно сидевший в своем кресле, вовсе не походил на ненормального. Арнольд соблаговолил остаться довольным оказанным ему приемом и с чувством собственного достоинства ответил:

— Я по мере сил старался исполнить долг, завещанный мне покойной госпожой баронессой, когда она на своем смертном одре поручила мне заботиться о молодом бароне.

Пауль украдкой поднял взор к небу, готовый сделать своей матери упрек за подобное поручение, о котором он слышал при всяком удобном и неудобном случае. Но Верденфельс, еще незнакомый с неисчерпаемостью этой темы, казалось, находил вполне естественным, что старый слуга гордился выраженным ему доверием, и продолжал расспрашивать его.

— Вы сопровождали вашего господина и в университет, в Италию?

— Да, и в Италию, — подтвердил Арнольд.

Он ожидал, по крайней мере, похвальной речи себе за все свои заботы и попечения, а молодому господину — соответствующего нравоучения. Но барон, по-видимому, не собирался смущать Пауля напоминанием о том письме и ограничился тем, что сказал с легким ударением:

— Господин фон Верденфельс умеет ценить вашу привязанность. Вы уже не раз доказали ее ему, я также очень ценю подобные отношения между господином и слугой.

Арнольд бросил торжествующий взгляд на Пауля, который продолжал молчать, вероятно стесняясь высказать какое-нибудь замечание в присутствии дяди. Этот взгляд ясно говорил: «Посмотри, я сейчас покажу, как надо обращаться с ним». Затем старый слуга выпрямился и торжественно начал:

— Многоуважаемый господин барон…

— Ну? — спросил Верденфельс.

Пауль, которого эта сцена чрезвычайно забавляла, не вмешивался в разговор. Он видел, что самоуверенность его старого ментора уже начала колебаться, для этого оказалось достаточно одного только краткого "Ну? " — Арнольд начинал понимать, что эта холодная надменность — нечто совсем другое, чем существовавшая между ним и его молодым господином интимность, и несколько смущенно произнес:

— Многоуважаемый господин барон, я в сущности намеревался… то есть я хотел почтительнейше доложить вам…

— Ну, говорите же! — сказал Раймонд, удивляясь тому, что старик все время запинается.

Арнольд бросил на своего господина жалкий взгляд, в котором выражалась трогательная мольба о помощи, но, увидев, что Пауль кусает губы, чтобы не расхохотаться, собрал все свое мужество и сделал последнюю отчаянную попытку.

— Я только хотел выразить вам, многоуважаемый господин барон, мое глубочайшее сожаление о том, что вы живете вдали от света, и никто…

Дальше этого он не пошел, так как Раймонд встал со своего места и окинул его взглядом с головы до ног. В этом единственном взгляде не было даже гнева, но Арнольд был буквально уничтожен, и ему вдруг захотелось очутиться далеко от замка, где-нибудь в Риме или Венеции. Даже лицо синьора Бернардо показалось ему в эту минуту гораздо милее лица Барбна фон Верденфельса, которого он собирался «вразумлять» и который, не открыв рта, одним взглядом умел поставить его на надлежащее место.

— Вы так думаете? — спросил Раймонд совершенно спокойно, но с таким выражением неприступной гордости, что старый слуга еще больше съежился и в замешательстве принялся отвешивать поклон за поклоном.

— О, нет, вовсе нет, — забормотал он, — я только хотел сказать, что мне очень нравится здесь, в Фельзенеке… и моему господину также… и что мы оба…

— Хорошо! — прервал его Верденфельс. — Я очень рад, что моему племяннику у меня хорошо, а своими личными мнениями я предоставляю вам делиться с моими слугами.

Одним коротким движением Арнольду дали понять, что аудиенция окончена. Старик отвесил один низкий поклон перед письменным столом, второй — посреди комнаты, третий — на пороге и исчез за дверью. Опомнился он только в передней, решив, что ничего особенного не случилось, что барон вовсе не был даже немилостив к нему, но эти две минуты аудиенции научили старого слугу тому, чему он не мог научиться во всю свою долгую жизнь, а именно — безусловному повиновению взгляду и слову барона.

Пауль изо всех сил старался сохранить серьезность, но жалкое отступление его неизменного поверенного во всех делах показалось ему таким комичным, что он не удержался и громко рассмеялся.

Раймонд не разделял его веселости.

— Ты, кажется, сильно избаловал своего слугу, Пауль.

— Ведь он оставлен мне в наследство моими родителями, — сказал в свое оправдание молодой человек. — Его привязанность бывает часто неудобна, но он носил меня на руках еще ребенком и так напирает на это, что при всем желании мне никак не удается держать его на почтительном расстоянии. Мне очень неприятно, что он имел смелость даже по отношению к тебе…

— Оставь! — сделал отрицательное движение рукой Раймонд. — Я умею держать своих подчиненных в известных границах, и тебе необходимо будет научиться этому, когда ты станешь владетелем Бухдорфа.

С этими словами он встал и отошел от письменного стола. Сумерки сгущались, и в высокой, мрачной комнате стало почти темно. Только разведенный в камине огонь бросал свет на пол и ближайшие предметы. Барон подошел к камину и подбросил несколько поленьев в потухающий огонь, который ярко вспыхнул, получив новую пищу.

— Я недавно посылал за тобой, — сказал он, — но мне доложили, что ты уехал верхом. Ты был на охоте?

— Нет, я сделал довольно большую прогулку, — ответил Пауль, тоже подходя к камину. — Я посетил наш родовой замок.

— А, ты был в Верденфельсе? Понравился он тебе?

— Необыкновенно понравился! Я редко видел имение красивее! Жаль только, что замок и сад в таком запустении.

— Ты нашел там какие-нибудь непорядки? — спросил Раймонд. — Ведь я отдал строжайший приказ, чтобы все было в исправности, и аккуратно получаю оттуда донесения, что все в порядке.

— Ты не так меня понял. Я говорил о том запустении, которое происходит от безлюдья. Чувствуется, что замок давно покинут своими владельцами. Ты ведь сам никогда не жил в Верденфельсе е тех пор, как получил его?

— Никогда!

— Значит, у нас совершенно разные вкусы. Я безусловно предпочел бы Верденфельс романтичному, но мрачному Фельзенеку, и если бы даже так любил горную глушь, как ты, все-таки ежегодно проводил бы несколько месяцев в Верденфельсе.

Раймонд ничего не ответил. Он прислонился к камину и мрачно наблюдал, как огонь охватывает толстые поленья. Дрова трещали и разбрасывали искры, пламя обвивалось вокруг них огненными змейками, вспыхивая то тут, то там и поднимаясь все выше и выше, пока все дрова не вспыхнули наконец ярким пламенем. Было что-то жуткое и тревожное в этой игре огня в полутемной комнате, а сильная тяга в камине еще больше раздувала пламя.

— Вид с террасы на сады — единственный в своем роде, — продолжал Пауль, — да и местоположение деревни в высшей степени живописно. Мне особенно бросилось в глаза, что эта деревня совсем не похожа на другие горные деревушки, где ветхие лачуги так тесно жмутся одна к другой, что между ними и не проберешься. В Верденфельсе, напротив, так просторно, свободно и светло! Управляющий рассказал мне, что когда-то это местечко совершенно выгорело, а затем вновь застроилось.

— Да, тогда оно сгорело дотла, — подтвердил Раймонд, продолжая смотреть на игру огня в камине.

Казалось, он следил за странными образами, появляющимися и исчезающими в огне, мимолетными и дрожащими, как само пламя, и по мере того как рассыпались догорающие головки, перед ним появлялись все новые картины и образы.

— Я смутно припоминаю что-то, — сказал Пауль, и действительно в эту минуту в его голове всплыло воспоминание о катастрофе, о которой он слышал еще мальчиком. — Это, должно быть, было страшное несчастье. Бедные люди потеряли в огне все свое имущество, и, насколько я помню, не обошлось и без человеческой жертвы.

— И не одной, в огне погибли тогда трое.

— Это ужасно! — воскликнул Пауль.

Ему казалось совершенно необъяснимым, чтобы можно было так спокойно говорить о подобном бедствии. Слова Раймонда звучали полнейшим равнодушием, он не пошевелился, не изменил положения, но молодому человеку показалось, что еще никогда он не видел у дяди такого неподвижного и мертвенно-бледного лица, как в эту минуту, когда оно было ярко освещено пламенем камина, а глаза были мрачны и страшны, как самая темная ночь.

Сильный порыв ветра ворвался в каминную трубу и раздул пламя; оно бросилось в сторону, словно простирая свои жгучие объятия к неподвижно сидевшему перед камином человеку. Через мгновение пламя стихло, но его палящее дыхание, вероятно, обожгло руку, опиравшуюся о каминную решетку, так как барон с глухим стоном вскочил с места.

— Тебя обожгло? — озабоченно спросил Пауль. — Могло случиться несчастье. Тебя не очень задело?

Вместо ответа Раймонд отвернулся и изо всей силы нажал кнопку звонка.

— Света! — приказал он вошедшему камердинеру таким резким тоном, какого тот, наверное, никогда не слышал от своего господина.

Камердинер поспешно вышел, а Раймонд быстро подошел к окну и, распахнув его, высунулся из него, как будто ему вдруг стало душно в комнате.

Через несколько минут слуга вернулся с зажженной лампой, сразу осветившей кабинет. Пауль был поражен, он никак не мог себе представить, чтобы легкая физическая боль могла так взволновать человека — ведь огонь мог только слегка коснуться руки. Однако ожог оказался, вероятно, болезненнее, чем можно было думать, потому что когда Верденфельс закрыл окно и отошел от него, он был бледнее обыкновенного, а его лицо выражало тайное страдание. На заботливые расспросы Пауля он ответил коротко и резко:

— Пустяки, все давно прошло. Не беспокойся больше, поговорим о чем-нибудь другом.

Однако сам он не начинал разговора, а принялся ходить взад и вперед по комнате. Пауль инстинктивно угадывал, что здесь скрывается что-то такое, чего он не смел касаться, хотя связь между происшедшим и тем, о чем они говорили, оставалась ему неясной. Он привык к длинным паузам во время разговоров с дядей и обычно относился к ним довольно равнодушно, но на этот раз наступившее молчание показалось ему особенно томительным, и он быстро переменил тему.

— Мне следует еще покаяться тебе, — начал он. — Боюсь, что из-за моего полнейшего незнания здешних условий я сделал шаг, которого ты не одобришь: я был сегодня у верденфельского пастора.

Барон остановился, удивленно и мрачно глядя на племянника.

— У Грегора Вильмута? Как ты попал туда?

— Совершенно случайно. Я полагал, что простая вежливость требует, чтобы я сделал визит священнику, к приходу которого принадлежит наш родовой замок. Я и не подозревал существования совершенно особых отношений, вследствие которых мое посещение возбудило неприятное удивление.

— Тебе объяснили, в чем дело?

— Нет, меня послали за разъяснениями к тебе. Лицо Раймонда еще больше омрачилось, но голос звучал совершенно спокойно, когда он сказал:

— Мне следовало самому ознакомить тебя с обстоятельствами, с которыми тебе рано или поздно придется столкнуться. Да я так и сделал бы, если бы ты при мне упомянул о своем намерении сделать этот визит. Ты не должен больше бывать в доме пастора и лучше всего тебе совершенно не показываться в деревне.

— В Верденфельсе? — с величайшим удивлением спросил Пауль, — в твоей собственной деревне?

— Ты носишь мое имя, а оно там ненавистно. Если ты захочешь посетить опять замок, поезжай прямой дорогой, через замковую гору.

Раймонд снова принялся ходить взад и вперед по комнате и как будто хотел прекратить разговор, но Пауль, найдя новую загадку там, где искал разъяснения, решил не отступать от этой темы.

— Прости, если я задам тебе еще один вопрос, это не простое любопытство, должен же я хоть немного ориентироваться здесь. Этот пастор относится к тебе неприязненно?

— Да, — холодно произнес Раймонд, — мы враги.

— И он, вероятно, воспользовался своим положением, чтобы восстановить против тебя весь приход?

— В этом не было необходимости, но он сделал все возможное, чтобы тлевшая много лет ненависть стала неугасимой.

— Но, Боже мой! — воскликнул Пауль, — что же дает простому деревенскому священнику право вступать в такую борьбу с бароном фон Верденфельсом?

Раймонд пожал плечами.

— Что значит для священника барон фон Верденфельс? И он, как и всякий другой, должен преклониться перед дисциплинарными требованиями духовенства, а если не сделает этого, то ему дадут почувствовать всю силу духовной власти. Ты не знаешь, чем считает здесь себя священник и какую роль он действительно играет в деревне. Влияние Вильмута безгранично и простирается далеко за пределы его прихода. А как он принял тебя?

— Очень холодно, но по всем правилам вежливости. Он был дома не один: у него были в гостях родственницы-соседки.

Барон словно прирос к полу — так быстро он остановился.

— Родственницы? Из Розенберга?

— Да! Две дамы: молодая женщина и ее сестра.

— Я знаю — Анна Вильмут.

— Ты хочешь сказать: Анна фон Гертенштейн?

— Да, госпожа президентша фон Гертенштейн; я все забываю это.

Слова звучали ледяной холодностью, но в них слышалось презрение. Пауль испугался, увидев подтверждение своих опасений: Анна Гертенштейн была включена в круг враждебности, которая распространялась на самого Вильмута.

— Я не знал, что ты так хорошо осведомлен о том, что происходит по соседству, — немного смущенно заговорил он. — Ведь ты уже столько лет ни с кем не общаешься.

На лице Раймонда появилось выражение бесконечной горечи.

— Совершенно верно, но это я все-таки узнал. Этот брак в свое время наделал много шума. Восемнадцатилетняя девушка, отдающая свою руку старику, — явление незаурядное. Многие осуждали ее за эту «блестящую партию».

— И были к ней несправедливы, — воскликнул Пауль в сильном возбуждении. — Ее могли уговорить, принудить, она могла принести себя в жертву бедным родителям или братьям и сестрам. Я не знаю всех обстоятельств этого брака, но готов биться о заклад, что ею не руководило никакое низкое побуждение. Стоит лишь заглянуть в эти глаза, чтобы убедиться, что все низкое, дурное от нее бесконечно далеко.

Уже при первых словах племянника Раймонд медленно повернулся к нему и окинул странным взглядом молодого человека, который в своей горячей защите забыл всякую сдержанность и осторожность. И когда Раймонд заговорил, его голос не отличался обычным бесстрастным спокойствием, а звучал глухо, почти грозно.

— А ты, должно быть, очень глубоко заглянул в эти глаза, если мог при первой же встрече так много прочесть в них. Десять минут тому назад ты говорил мне о любви, владеющей всеми твоими помыслами, а теперь воспламеняешься при одной мысли о посторонней женщине. Ты, очевидно, очень быстро меняешь свои увлечения.

С минуту Пауль колебался из страха перед дядей, который вместе с согласием мог отнять и свой великодушный подарок, если узнает, что дело идет о члене ненавистной ему семьи. Но открытый характер молодого человека взял верх, и он решил не отказываться от своей любви, чего бы это ни стоило.

— Ты ошибаешься, — возразил он. — Анна фон Гертенштейн для меня не посторонняя: я именно о ней и говорил, делая тебе признание.

Действие этих слов оказалось еще хуже, чем ожидал Пауль. Раймонд молчал, но его глаза вспыхнули — эти мечтательные, загадочные глаза, всегда скрывавшие его мысли вместо того, чтобы выражать их.

Теперь завеса разорвалась. Сквозь нее мелькнула молния, как вспыхивает огонь, казалось бы, погасшей страсти. Во взгляде, которым он окинул ничего не подозревавшего Пауля, теперь была горячая ненависть.

— И ты подпал под эти чары? — произнес наконец Раймонд странно дрожащим голосом. — Берегись, Пауль, этой женщины, которая кажется такой прелестной. Она воспитана в духе Грегора Вильмута. Оба они одной породы, суровые и беспощадные и к другим, и к самим себе. Там, где ты надеешься найти мягкое женское сердце, окажется твердый лед. Ты сам убедишься в этом.

Пауль слушал в изумлении. В его душе шевелилось что-то, что заставляло его верить этим словам. Он сам уже испытал исходившее от этой женщины ледяное веяние, но именно потому, что чувствовал справедливость сказанного Раймондом, он начал со страстной горячностью оспаривать его слова.

— Ты не знаешь Анны Гертенштейн и руководствуешься исключительно своими предубеждениями. Именно этого я и опасался, когда узнал о той неприязни, которая существует между тобой и Вильмутом. Но что общего между вашей ненавистью и моей любовью? Ты не любишь, Раймонд, быть может, никогда не любил!

— Замолчи! — запальчиво перебил его Верденфельс. — Как смеешь ты говорить о своей безумной, преступной страсти? Эта женщина замужем.

— Теперь — нет. Она уже больше года назад овдовела.

Раймонд вздрогнул. Его угрожающе поднятая рука опустилась на спинку стула, словно ища опоры.

— Овдовела? Она?

— Ты этого не знал?

— Нет! Я уже давно не слышал ни слова о президентше фон Гертенштейн.

— Ты сердишься на меня? — спросил Пауль тоном, в котором слышались и вызов, и просьба. — Может быть, мне следовало молчать, но я предпочитаю сказать тебе всю правду.

— Оставь меня одного! — коротко и повелительно произнес Раймонд. — Сегодня нам лучше не оставаться больше вместе. Уйди!

— Как хочешь! Я очень жалею, что мое признание рассердило тебя, но не беру своих слов обратно. Покойной ночи! — сказал Пауль, глубоко оскорбленный тоном, который слышал в первый раз, и направился к двери.

Казалось, чувство справедливости взяло теперь верх в душе барона.

— Пауль! — окликнул он.

Молодой человек остановился и обернулся. Раймонд, по-видимому, хотел обратиться к племяннику более мягким тоном, однако, когда при мягком свете лампы он увидел его стройную фигуру и лицо, так напоминавшее его собственные черты, но казавшееся настолько моложе и счастливее, увидел эти ясные голубые глаза, которым страстное возбуждение придавало еще больше привлекательности, его взгляд вспыхнул прежней непонятной ненавистью, и вместо слов примирения он с язвительной насмешкой произнес:

— Желаю тебе успеха у президентши фон Гертенштейн!

Пауль ни слова не ответил, поклонился и вышел, горя гневом за незаслуженное оскорбление. Сегодня он в первый раз познакомился с теми загадочными, жуткими свойствами, которые молва приписывала барону и которые до сих пор скрывались под напускным равнодушием. Было нечто такое, обо что разбивались ледяное спокойствие и мертвое равнодушие этого человека, существовало, значит, чувство, связывающее его с жизнью, несмотря на всю его отрешенность от мира, и таким чувством была ненависть. Между Раймондом и Грегором Вильмутом, вероятно, существовала многолетняя, глубоко укоренившаяся вражда, в жертву которой он собирался принести любовь своего молодого родственника. Вместе с обострившимся чувством своей независимости в Пауле пробудилась и настойчивость. Он решился начать борьбу.

Раймонд остался в кабинете один. Опустившись в кресло, стоявшее перед камином, он снова устремил взор в догорающее пламя. Казалось, его возбуждение прошло. Он сидел в своей обычной усталой позе, устремив на огонь обычный задумчивый, бесстрастный взор. Только губы сохраняли еще то суровое выражение, с каким были произнесены последние слова.

Огонь в камине потух, а с ним погасли и те странные образы, которые то появлялись в нем, то исчезали. Головешки распались, и теперь медленно исчезал и последний красноватый отблеск. Он еще некоторое время мерцал, все более и более бледнея, потом осталось лишь несколько отдельных поблескивающих искорок, затем и они исчезли. Остался только темный, мертвый пепел.

Глава 7

В этом году зима в горах наступила рано, неся с собой ураганы и метели, быстро мчавшиеся по небу тучи и ледяные туманы, и Пауль Верденфельс впервые познакомился со всей суровостью и неприветливостью местного климата. Он казался самому себе узником в Фельзенеке и приходил в отчаяние от окружающих его пустоты и безлюдья. Он даже не мог больше наслаждаться видом Розенберга, так как из окон его комнат видно было одно только колышащееся море тумана.

Кроме того, молодой человек не мог не признаться самому себе, что впал у дяди в полную немилость. Со дня последнего разговора они не виделись, прежние кратковременные посещения дядиных покоев совершенно прекратились. Барон не посылал больше за племянником и сам не выходил из своих комнат. Казалось, он совершенно забыл о существовании Пауля.

Но вот погода изменилась. Буря стихла, туман исчез, и появившееся наконец солнце озарило горы с их вершинами и лесами в ослепительном снежном уборе.

В первый же ясный день Пауль поспешил в лес с ружьем и ягдташом, но на этот раз охота была для него только предлогом. Он жаждал уйти из Фельзенека и увидеть что-нибудь другое, кроме этих роскошных пустых комнат и молчаливых почтительных слуг. Там, внизу, лежал Верденфельс, там были люди, были жизнь и счастье. Но какое дело до всего этого Раймонду Верденфельсу? Отрекшись от мира и людей, он унес с собой в свое уединение одну лишь ненависть. Молодому человеку простительно было чувствовать в душе горечь при мысли о том, как он стал бы распоряжаться всем на радость и счастье людям, если бы был здесь хозяином. И что было пользы в том, что он когда-нибудь унаследует это имение? До этого было еще очень далеко, а он лишь теперь вполне почувствовал, что значило зависеть от настроения барона.

Лес не был на самом деле так непроходим, как казалось с первого взгляда. Снег был не особенно глубок и хорошо подмерз, а яркое солнце увлекало молодого человека все дальше и дальше в лес. Он был уже на расстоянии часа ходьбы от Фельзенека и вышел теперь на проезжую дорогу, круто поднимавшуюся из долины к лесничеству, а затем уходившую дальше в горы. Пауль остановился, раздумывая, не пойти ли ему по этой дороге и зайти к лесничему, как вдруг увидел старого крестьянина, только что поднявшегося по той же дороге.

При виде незнакомого человека старик пробормотал обычное приветствие горцев: "Доброго здоровья! «, — но в его устах оно звучало устало и грустно. Он тяжело переводил дыхание и в изнеможении опирался на палку.

— Не особенно легко подниматься в гору в ваши годы, — сказал Пауль, отвечая на его поклон.

— Годы тут ни при чем, — был короткий, но суровый ответ, — с ними-то я бы еще сладил, а вот нога мешает.

Только теперь Пауль заметил, что старик хромает, и ему, очевидно, очень трудно идти. Это был крепкий, приземистый старик, согнувшийся под гнетом лет и тяжелой работы. Из-под шапки виднелись густые волосы, а загорелое лицо было все в морщинах. Но в нем не было той апатии, какую можно прочесть на лице человека, у которого тяжелый физический труд отодвинул на задний план всякое проявление духовной жизни. В этом лице было что-то суровое, замкнутое и в то же время решительное, а взгляд, которым старик окинул незнакомца, был мрачен и недоверчив.

— Вы хромаете? — с участием спросил Пауль. — Тогда вам, вероятно, нелегко было проделать такой путь. Вы идете в лесничество?

Старик покачал головой и, указав на хуторок, одиноко лежавший на краю горного обрыва, ответил:

— Нет, мне надо подняться выше, туда, к Маттенгофу.

— Так высоко? Но как же вы туда доберетесь со своей больной ногой?

— Уж придется как-нибудь добраться, если там дочка лежит при смерти. Я не часто хожу туда, а сегодня это будет, может быть, в последний раз: доктора сказали, что ей недолго жить.

Скорбное выражение лица старика тронуло Пауля. Если сначала он заговорил с ним мимоходом, то теперь подошел поближе и спросил:

— Ваша дочь — крестьянка из Маттенгофа? Теперь я понимаю, почему вы решились на такой трудный путь. Может быть, это ваше единственное дитя?

— Последнее из четырех. Две дочки умерли. Кроме них, у меня был еще сын, погибший при пожаре Верденфельса.

Эти слова прозвучали глухо и монотонно, только острие альпийской палки глубоко ушло в снег, так тяжело оперся на нее старик, глаза которого, не отрываясь, смотрели в землю.

— Ах, этот несчастный пожар! — воскликнул Пауль. — Я лишь недавно услышал о нем и о всех бедствиях, которые он причинил. Значит, в этом пожаре погиб и ваш сын?

Старик бросил на него мрачный и злобный взгляд, выражавший недоверие к участию незнакомых людей; но открытое, приветливое лицо его собеседника как будто не внушало опасений.

— Тогда я потерял все, — с горечью сказал он: — И дом, и хозяйство, и счастье, и здоровье, и моего мальчика, моего Тони! Он был таких лет, как вы, и самый видный и славный парень во всей деревне. А уж как я любил его! Может быть, слишком сильно любил. Когда случился пожар, первым загорелся наш двор. Мы попробовали спасти скотину, хотя крыша уже загоралась над нашими головами, как вдруг бревна рухнули. Тони, повалив меня на землю, прикрыл собой, и все полетело на нас. Меня вытащили со сломанной ногой, а мой мальчик, защитивший меня своим телом, лежал с раздробленной головой мертвым.

Старик снял шапку и провел рукой по седым волосам. В этом движении было что-то резкое, дикое, а загорелое лицо приняло почти страшное выражение, когда он снова заговорил.

— С этого дня благословение Божие отлетело от нас. Дом был застрахован на незначительную сумму, которая не могла покрыть все убытки. Я почти год пролежал со сломанной ногой, а когда поправился, хозяйство оказалось в полном упадке. Тони не было, я уже не мог работать по-прежнему, и все пошло под гору. Землю пришлось продать, а потом умерла жена, за нею двое детей… Теперь я хожу на поденную работу к крестьянам, а это — тяжелый хлеб!

Старик глубоко перевел дух и снова надвинул шапку на лоб. Было что-то потрясающее в этом простом рассказе, где в немногих словах развертывалась жизнь целой семьи, разбитая одним ударом.

— Какая грустная история! — сказал Пауль, слушавший старика с неподдельным участием. — Я считал, что в деревне уже забыли и думать о том ужасном пожаре… Но для вас и вашей семьи он был тяжелым испытанием.

— Испытанием? — презрительно засмеялся старик. — В этом пожаре Господь Бог был решительно ни при чем. Это-то мы все отлично знаем!

Пауль остолбенел.

— Но как же это случилось? Что вы хотите сказать?

— Ну, конечно, вы не можете ничего знать об этом, ведь вы — чужой здесь. Вы из лесничества?

— Нет, не оттуда, — ответил Пауль, улыбаясь заблуждению, в которое ввел старика его охотничий костюм. Он уже опустил было руку в карман, но раздумал. Старик имел жалкий вид, но в его наружности было что-то такое, что решительно протестовало против милостыни. Паулю очень хотелось помочь ему, и он скоро нашел для этого средство. — Если вы живете в деревне, то я, наверное, могу быть полезен вам, — приветливо проговорил он. — Я переговорю с управляющим замка, чтобы он дал вам более легкую и лучше оплачиваемую работу, чем у крестьян. Ведь в садах замка всегда нужны рабочие. Сошлитесь только на молодого барона Верденфельса.

Старик вдруг широко раскрыл глаза и так стиснул свою палку, точно хотел сломать ее.

— На молодого барона! — повторил он. — Значит, вы принадлежите к его роду, к Верденфельсам?

— Разумеется, — спокойно ответил Пауль. — Я ношу ту же фамилию, барон Раймонд — мой родственник. Но что с вами?

— Прочь! — закричал старик хриплым, диким голосом. — Не подходите ко мне! Мне ничего не надо от него и его родни, и если бы я даже умирал с голоду, то не взял бы ни от кого из вас ни куска хлеба. Он сам приходил ко мне, когда сделался владельцем Верденфельса, и предлагал мне денег, но я швырнул ему эти деньги обратно, а если бы он не ушел вовремя, я убил бы его вместе с его проклятой милостыней!

Эта внезапная ярость и искаженное злобой лицо старика навели Пауля на мысль, что он имеет дело с сумасшедшим. Он невольно схватился за ружье, в то же время стараясь успокоить старика.

— Но ведь я предлагаю вам не милостыню, а заработок, — сказал он умиротворяющим тоном. — Подумайте об этом! Мы совершенно чужие друг другу, и я не сделал вам ничего дурного.

— Вы — Верденфельс, и этого достаточно, — скрежеща зубами, проговорил крестьянин, ярость которого, по-видимому, все усиливалась. — Скажите барону, что Экфрид приказал ему кланяться и советует ему принять меры, чтобы замок не вспыхнул внезапно над его головой, как вспыхнул дом Экфрида. А иначе с ним может случиться то же, что с моим бедным парнем.

Погрозив кулаком, он повернулся и зашагал так быстро, как только позволяла ему хромая нога. Пауль стоял неподвижно, глядя ему вслед, пока он не скрылся за деревьями. Как бы ни были загадочны его слова, они отнюдь не были бессмысленны. Этот человек не был безумцем, он, очевидно, прекрасно знал, о чем говорит. Пауль вспомнил странный прием, оказанный ему пастором Вильмутом, вспомнил предостережение дяди не показываться в деревне и начал понимать жуткий, страшный смысл угрозы. Но в ту же минуту он поспешно отогнал от себя эту мысль.

— Неужели весь народ там, в деревне, помешался? — сердито ворчал он. — Раймонд Верденфельс, первый помещик во всей округе, барон и представитель старинного рода — и такое бессмысленное подозрение! Но всему причиной его чудачества. Вот что бывает, когда человек становится чуждым и недоступным для окружающих! Он сам говорил мне, что его считают колдуном. Теперь крестьяне совершенно серьезно верят, что он колдовством навлек на них это несчастье, а его преподобие господин пастор допускает это и даже поощряет суеверие вместо того, чтобы бороться с ним. Кто мог бы поверить, что у нас и в наше время могут происходить подобные вещи!

Молодой человек дал полную волю своей досаде и возмущению недостаточным народным просвещением и продолжал углубляться в лес. Вдруг он увидел невдалеке всадника, в котором, к своему величайшему удивлению, узнал своего дядю Раймонда. Он знал, что тот вообще редко покидает замок, во не раз с тайным восторгом любовался в конюшне прекрасным серым в яблоках конем, о котором ему сказали, что это лошадь барона. Красивое, но горячее и нетерпеливое животное, безусловно, требовало сильного и неустрашимого седока, а болезненный Раймонд с его тонкими прозрачными руками, по мнению Пауля, вряд ли был в состоянии управлять диким Эмиром. А между тем Эмир, по-видимому, совершенно подчинялся своему хозяину, несмотря на то, что тот редко ездил верхом. Барон не взял с собой даже грума, он был совсем один и сидел в седле в той же самой усталой, равнодушной позе, в какой Пауль привык видеть его дома, в кресле за письменным столом, и так небрежно держал поводья, как будто управлял самым кротким животным в мире. Великолепный зимний вид, по-видимому, нисколько не пленял Раймонда, он даже не смотрел на него и до такой степени был погружен в свои мысли, что заметил молодого родственника лишь тогда, когда почти наткнулся на него.

— Ты, Пауль? И ты вышел на воздух? — спросил он, наскоро поздоровавшись с ним.

Эта случайная встреча, очевидно, не доставила ему особенного удовольствия.

— Меня манило солнце, — ответил Пауль. — Все последние дни пришлось сидеть взаперти из-за бурь и вьюг, а ты наглухо затворился в своих комнатах.

— Я был не совсем здоров, да и теперь еще не вполне оправился, — проговорил Раймонд, заставляя свою лошадь идти шагом, чтобы Пауль мог не отставать.

Эти слова не были простой отговоркой: за несколько дней Раймонд Верденфельс поразительно изменился: морщины на лбу сделались глубже и резче, глаза, окаймленные темными кругами, свидетельствовали о бессонных ночах и горели лихорадочным блеском, а в углах рта таилось выражение скрытой скорби, как во время их последнего свидания.

— Ты был болен? — воскликнул Пауль, убедившись, что не одна только мнимая немилость Раймонда преграждала ему доступ на половину дяди. — Я ничего не слышал об этом, иначе я…

— Ничего опасного, — прервал его Раймонд. — Это моя старая болезнь: тупая головная боль, которая иногда мучит меня по целым неделям. С этим приходится мириться.

По холодному тону, каким были произнесены эти слова, Пауль понял, что всякое соболезнование является нежелательным, и тоже принял холодный и равнодушный вид.

— Тебе следовало бы побольше двигаться. Твое здоровье может пострадать от затворничества, — сказал он.

Раймонд ничего не ответил, продолжая ехать шагом к опушке леса, пересекаемой широким и глубоким оврагом. Здесь протекал ручей, низвергавшийся в долину. Теперь он замерз, и на корнях деревьев и на камнях, по которым он обыкновенно шумел и пенился, лежал глубокий снег. По другую сторону оврага расстилалась лужайка, также покрытая снегом, а за нею виднелся поворот дороги, которая вела вверх по горе в лес.

Барон остановил лошадь и осмотрелся.

— Ты знаешь вон то местечко? — спросил Пауль, следя за направлением его взора. — Оттуда видна вся долина. Я недавно открыл его, только зайдя с другой стороны. Жаль, что лужайка с этой стороны недоступна!

— Недоступна? Почему?

— Потому что пришлось бы спуститься в овраг и вскарабкаться на ту сторону. Я пешком в крайнем случае еще могу сделать это, но ты… Или ты хочешь взять препятствие?

Вопрос звучал шутливо, но на губах молодого человека играла легкая усмешка, как будто он уже представлял себе дядю берущим это препятствие.

Верденфельс, вероятно, заметил эту усмешку, и выпрямился в седле. Усталый, полубольной человек вдруг преобразился. Теперь он крепко сидел в седле, энергично сжимая рукой поводья, глаза его снова вспыхнули ярким блеском, подобным блеску молнии. Не говоря ни слова, он пришпорил коня, и через секунду и конь, и всадник уже перенеслись, могучим прыжком через овраг, а копыта лошади глубоко врезались в снег.

Пауль буквально остолбенел при виде этого рискованного прыжка, однако последний нисколько не отразился ни на всаднике, ни на коне: Эмир преспокойно стоял на лужайке, а барон совершенно хладнокровно кричал Паулю:

— Ну-ка, не переберешься ли и ты ко мне?

Молодой человек повиновался, спустился в овраг и вскарабкался на другую его сторону, но дело оказалось гораздо труднее, чем он предполагал, и он совсем огорчился.

— Ради Бога, Раймонд, как ты мог серьезно отнестись к моей шутке? — с упреком воскликнул он. — Это было безумной смелостью. Что заставило тебя?

— Твоя усмешка, — резко возразил Раймонд. — Ты, может быть, сам не сознавал, сколько в ней было жалости. Однако, как видишь, есть еще нечто, в чем мы можем с тобой поспорить.

— Нет, в этом ты сильнее меня, — честно сознался Пауль. — Я считаю себя неплохим всадником, но через этот овраг, пожалуй, не перескочил бы. Да и всякая другая лошадь, кроме Эмира, отказалась бы прыгнуть. Слава Богу, что все обошлось благополучно, но ведь это могло стоить тебе жизни.

Раймонд пожал плечами.

— Может быть, но тем лучше было бы для тебя.

— Что ты хочешь этим сказать?

— Я думаю, что тебе не пришлось бы очень жаловаться на подобный случай. Или ты действительно никогда не думал, что моя смерть сделает тебя владельцем Верденфельса?

Молодой человек сильно покраснел. Он только что строил воздушные замки, видя себя хозяином и повелителем Верденфельса, и теперь эта мысль мучила его, хотя он тогда ни минуты не думал о смерти дяди.

Барон заметил его смущение и, улыбнувшись недоброй улыбкой, продолжал:

— Я не ставлю тебе этого в упрек, это уж судьба каждого человека, оставляющего наследство, что наследники ждут его смерти, а мы с тобой связаны только внешними родственными узами. Но потерпи — может быть, свершение твоих желаний не так уж далеко.

Эти резкие слова были, казалось, рассчитаны на то, чтобы уколоть и оскорбить молодого человека, и они достигли цели. Пауль возмутился.

— Раймонд, какого же ты мнения обо мне? Заслужил ли я чем-нибудь, чтобы ты видел во мне искателя наследства, который считает каждую минуту до его получения? Ты отлично знаешь, что можешь свободно располагать своими имениями и что я не имею на них иного права, кроме того, какое ты сам дашь мне. Я знаю теперь, что признание в моей любви лишило меня твоего расположения, и готов взять на себя все последствия.

— А если я действительно предоставлю тебе выбор между твоей любовью и обладанием Верденфельсом? — медленно произнес Раймонд, делая ударение на каждом слове. — Останешься ли ты, несмотря ни на что, верным своей любви?

Пауль побледнел и не сразу ответил. Он никогда не ставил себе так прямо этого вопроса, но его колебание длилось недолго, и он твердо произнес:

— Несмотря ни на что!

— В самом деле? Я не считал тебя таким романтиком. Глаза, которые сияли тебе, как обещающие счастья звезды, кажется, в. мгновение ока превратили тебя из легкомысленного человека в мечтательного идеалиста.

Пауль не слышал с трудом сдерживаемого раздражения, скрывавшегося в этих словах. Он уловил только презрительную насмешку, и это отняло у него всякое благоразумие, которым он вообще не отличался.

— Я надеюсь доказать тебе, что могу не только мечтать, — горячо проговорил он. — Ты можешь не одобрять моей любви, но смеяться над ней я не позволю даже тебе. Ты, конечно, поймешь, что теперь мне только остается попросить у тебя позволения покинуть Фельзенек.

Он ничем не мог так скоро смыть с себя подозрение в погоне за наследством, как этой вспышкой, которая должна была привести к неминуемому разрыву. Однако решения барона никогда нельзя было предвидеть. Вместо того, чтобы рассердиться, он окинул молодого человека проницательным взглядом и совершенно спокойно произнес:

— Ты намереваешься теперь же переехать в Бухдорф? Не советую: контракт с арендатором заключен до весны, и ты, как владелец имения, чувствовал бы себя там не совсем удобно.

— Я — владелец имения?

— Да ведь я же обещал отдать тебе Бухдорф. Или ты думаешь, что я не умею держать свое слово? Фрейзинг приготовил необходимые документы, и я уже подписал их. Ты найдешь их дома на письменном столе.

Пауль был так поражен этой быстрой сменой несправедливости и доброты, что не находил слов для ответа. Ледяной тон, с которым был преподнесен подарок, исключал, казалось, всякую мысль о доброте.

— Ты ведь не любишь благодарности, — заговорил он наконец. — В последний раз ты так резко отстранил ее, что я больше не решаюсь благодарить тебя. Раймонд, зачем ты лишаешь меня возможности радоваться такому щедрому подарку, предлагая мне его в такой форме?

Этот упрек оказал свое действие. С лица Раймонда не исчезло суровое выражение, но, когда он снова заговорил, его голос зазвучал гораздо мягче:

— Оставим это, Пауль! Может быть, я и несправедлив к тебе, но изменить этого не могу. Ты по крайней мере видишь, что я ни к чему не принуждаю тебя. С этого дня ты — сам себе господин, и тебе нечего беспокоиться, угодишь ты мне или нет.

Продолжая разговаривать, они медленно подвигались по лужайке и уже достигли опушки леса, как вдруг Эмир встал на дыбы. Пауль не заметил, что всадник сам был причиной этого, быстро и внезапно натянув поводья. Молодой человек подумал, что лошадь испугалась вышедшей из-за деревьев фигуры, которую он тотчас же узнал.

— Госпожа Гертенштейн! — в сильнейшем смущении воскликнул он.

Действительно перед ними стояла Анна. Она, вероятно, испугалась прыжка лошади, потому что была очень бледна, а ее глаза были неподвижно устремлены на коня и всадника. Она повернулась, точно желая скрыться в лесу, но Пауль уже очутился возле нее и успокоительным тоном проговорил:

— Не бойтесь! Лошадь уже успокоилась. Она испугала вас?

— Нет, я не из пугливых, — возразила молодая женщина.

Однако дрожащие губы противоречили ее словам. По-видимому, она сама почувствовала это, так как поспешно вышла из-за деревьев на полянку. В эту минуту вся ее фигура выражала решимость, даже упрямство, но Паулю казалось, что он еще никогда не видал ее такой прекрасной, как теперь, когда она стояла перед ним, вся облитая ярким солнечным светом. Анна и на этот раз была вся в черном, но черное платье, обшитое мехом, плотно облегавшее ее фигуру, не производило впечатление траурного, а маленькая меховая шапочка позволяла видеть всю массу темных волос, блестевших на холодном зимнем солнце горной страны таким же мягким золотистым блеском, как при ярком освещении на далеком знойном юге,

— Я здесь с дядей… вы, кажется, знакомы с бароном Раймондом фон Верденфельсом? — начал Пауль, заметно смущаясь, так как чувствовал, — что при существовавшей между этими людьми враждебности эта встреча будет не из приятных.

Поклон, которым обменялись встретившиеся, вполне соответствовал ожиданиям Пауля: барон слегка приподнял шляпу, а Анна чуть-чуть наклонила голову, и то и другое было сделано в глубоком молчании.

— Вы, наверно, удивились, господин Верденфельс, встретив меня здесь? — обратилась молодая женщина к Паулю.

— Разумеется! Вы одна и идете пешком…

— С нашими санями случилась беда, — поспешно заговорила Анна, словно торопясь оправдать свое появление. — Лошадь поскользнулась на обледеневшей дороге и сильно ушиблась — она не в силах подняться. Мой кузен Грегор остался при экипаже, а я тороплюсь в лесничество за помощью. Надеюсь, что я не сбилась с дороги, Грегор мог лишь указать мне направление.

— Нет, дорога здесь действительно идет лесом в гору, но ее всю занесло снегом, и вам невозможно пройти по ней пешком. Я в полном вашем распоряжении и охотно отправлюсь в лесничество, если вы полагаете, что моей личной помощи вам будет недостаточно.

— Боюсь, что вы не сможете один помочь нам и что понадобятся люди из лесничества. Если вы возьмете на себя это поручение, господин Верденфельс, я буду вам глубоко благодарна. Пошлите рабочих вниз, по дороге в долину, а я пока вернусь к своему кузену.

Пауль охотнее всего вернулся бы вместе с нею, мирясь даже с неприятной необходимостью помогать несимпатичному пастору, но желание оказать услугу молодой женщине взяло верх, и он не мог не исполнить ее просьбу. Кроме того, разумеется, твердо решил возвратиться вместе с рабочими.

— Я сейчас же отправлюсь в лесничество, — сказал он. — Ты извинишь меня, Раймонд? До свиданья!

Он приподнял шляпу и поспешно удалился; через несколько минут высокие ели скрыли его от глаз оставшихся на поляне.

Верденфельс продолжал сидеть на лошади, а Анна все еще стояла на том самом месте, где Пауль оставил ее. Поклонившись так же холодно, как и при встрече, она повернулась, намереваясь уйти.

— Анна! — тихо позвал барон.

При едва долетевшем до нее звуке его голоса молодая женщина вздрогнула и остановилась, как вкопанная, но ее голос звучал совершенно спокойно, когда она отозвалась:

— Что угодно, господин Вендерфельс?

— Не вздумаешь ли ты еще величать меня бароном? — с горечью проговорил он. — Анна, ведь сейчас мы в первый раз свиделись после стольких лет, и я не думал, что ты так спокойно пройдешь мимо меня.

Анна продолжала стоять, полуотвернувшись от него и ответила, не поднимая глаз:

— Не лучше ли сократить это свидание? Оно одинаково мучительно для нас обоих. Прощайте, господин Верденфельс!

— Если ты действительно хочешь уйти, не сказав мне ни слова… я не смею удерживать вас, сударыня!

В этих словах слышался спокойный, но тягостный упрек. Молодая женщина ничего не ответила, но осталась. Соскочив с лошади, Раймонд подошел к Анне, однако его приближение, казалось, пробудило в ней всю прежнюю враждебность. Она выпрямилась, все ее существо дышало непоколебимым, холодным упорством.

— Я сегодня совершенно случайно очутилась в горах, — сказала она. — Наверху, в Маттенгофе, есть тяжелобольная. Прежде она была служанкой в Розенберге и захотела повидать меня. Поэтому я и решилась сопровождать Грегора, иначе…

— Твоя нога не ступила бы в окрестности Фельзенека, — докончил за нее Раймонд. — Я знаю, что мы оба не виноваты в этой встрече. Ты находишься в часовом расстоянии от замка, а я в первый раз после многих недель выехал из дома.

Анна подняла голову и в первый раз взглянула в лицо барону. Вероятно, оно показалось ей совершенно иным, чем сохранившееся в ее воспоминании.

— Ты был болен? — глухо спросила она.

— Нет! Ты хочешь сказать, что я очень изменился за последние шесть лет? Я плачу тебе той же монетой: передо мной тоже стоит уже не прежняя Анна Вильмут, цветущая юная девушка. Впрочем, ты все это время жила совсем иной жизнью, чем я, и я вполне понимаю тот успех, которым госпожа фон Гертенштейн пользовалась в столичных салонах.

Он был прав: красота, тогда только еще готовившаяся расцвести, теперь распустилась пышным цветом. Даже простой темный наряд не мог затмить красоту Анны, еще ярче выступавшую в скромном костюме. Рядом с этим бледным, мрачным человеком молодая женщина казалась воплощением пышной, цветущей жизни.

По-видимому, Анна приняла эти слова за упрек и быстро возразила:

— В высший свет ввел меня президент; это была его воля, его настойчиво выраженное желание, чтобы мы жили в свете, а не мой собственный выбор.

— Президент! Как странно это звучит! Но ведь это был твой муж, человек, которому ты перед алтарем клялась в любви. Правда, это было дело рук Грегора, ему мало было оторвать нас друг от друга — он жаждал воздвигнуть между нами непреодолимую преграду. И для этого считал пригодным всякое средство. Меня он уже давно ненавидел, а о твоем счастье и не спрашивал, бросая тебя в объятья старика.

В разговоре с сестрой Анна отрицала чье-либо влияние на свой брак, но барону на это она ничего не возразила.

— Ты ошибаешься, — сказала она, — я не была несчастна с мужем, а теперь…

— А теперь… ты овдовела.

— Да!

Это „да“ прозвучало резко и сурово. Раймонд понял, и мягкий тон, каким он говорил до сих пор, теперь принял резкий оттенок.

— Тебе нечего напоминать мне о разделяющей нас пропасти, — сказал он, — я знаю ее глубину. Но есть другие, которые строят планы на том, что ты опять свободна. Может быть, ты теперь не оттолкнешь другого Верденфельса, собирающегося предложить тебе руку и сердце? Ведь его руки чисты… — его губы дрогнули, — я, может быть, должен буду явиться к тебе сватом от него.

На лице молодой женщины выразилось мучительное замешательство.

— От твоего племянника? Ты говоришь о молодом бароне Верденфельсе?

— Конечно, о нем. Он ведь познакомился с тобой еще в Италии. Или ты до сих пор не заметила его поклонения?

— Я не придавала ему никакого значения. Трудно отнестись серьезно к юношеской влюбленности.

— Ты ошибаешься. Пауль до такой степени серьезно относится к своей любви, что ни минуты не колеблясь сделал выбор между нею и обладанием Верденфельсом. Я уверен, что он на этих днях сделает тебе предложение.

— Я и не подозревала этого, — смущенно проговорила Анна. — Жаль, если я не буду избавлена от необходимости доставить ему горе.

— Значит, ты не любишь его?

— Я? Пауля Верденфельса?!

Этот вопрос, полный соболезнующего удивления, прозвучал приговором. Было ясно, что сердце молодой женщины нисколько не было затронуто Паулем.

Раймонд увидел это, и из его груди вырвался вздох облегчения.

— Прости меня, была минуту, когда я верил такой возможности.

В это время Эмир стал заметно беспокоиться. Горячему животному не стоялось на месте, и оно начало выражать свое нетерпение, фыркая и взрывая копытами снег. Раймонд подошел к нему и ласково провел рукой по его стройной шее, перекинув поводья через руку. Лошадь сразу успокоилась, почувствовав руку своего господина, и поглядывала умными глазами на стоявшую под елями молодую женщину, задумчиво смотревшую вдаль.

Горная лужайка лежала на склоне, с которого открывался широкий вид на покрытые снегом горы. Дева льдов далеко раскинула свои одежды. В той грозной вьюге, которая разразилась в начале зимы, Дева льдов спустилась в долину и под ее холодным дыханием замерла вся жизнь, еще теплившаяся поздней осенью. По ее мановению явился новый прекрасный сказочный мир, целое волшебное царство блестящих кристаллов, о которых говорится в сагах. В призрачной красоте поднимались горные вершины в ясную, холодную синеву, а в пропастях и расщелинах, куда не проникал солнечный свет, лежали глубокие темно-синие тени. Водопады, с шумом и пеной низвергавшиеся прежде в долину, теперь, застыв, повисли на гранитных утесах. Они были при падении захвачены морозом, превратившим их в блестящие снежные украшения на снежном одеянии гор, и крутые обрывы, и темные леса — все поражало своим хрустальным великолепием, которое невидимая рука рассыпала как волшебные сокровища гор.

А над всем этим возвышался сказочный Гейстершпиц со своими снеговыми полями и голубоватым льдом вершин и, казалось, купался в солнечном свете. Но это было холодное зимнее солнце, освещавшее застывший мир. Из леса не доносилось ни шелеста, ни звука; неподвижно стояли ели, опустив свои ветви под тяжелым снежным покровом. Не было слышно журчания ручьев: всякое движение воды было сковано морозом. В этом блестящем волшебном мире царило глубокое безмолвие. Казалось, отсюда была изгнана сама жизнь… Кругом были только покой и молчание смерти…

По покрытой снегом лужайке пронесся ветерок и донес откуда-то из глубины какой-то шум, то слышавшийся явственнее, то почти замиравший. Оттуда, где долина кончалась, между пропастями и расщелинами, где еще не ступала человеческая нога, вытекал горный поток, мощная жизненная артерия гор, которую ничто не могло умертвить. В те таинственные недра, откуда он брал свое начало, не простиралась даже власть Девы льдов, покорявшей себе решительно все. Тщетно старалась она задержать стремительный бег потока, задушить его в своих ледяных объятиях, он прорывался к свету, к свободе из угрожавших ему оков, рвался вперед через скованные льдом пропасти, между покрытых снегом утесов, — единственный не покоренный среди мертвой природы.

Шум потока лишь смутно доносился до уединенной возвышенности, где стояли два человека, некогда такие близкие, а теперь такие чуждые друг другу… Но что-то в этом далеком шуме напоминало им о минувшей весне, которая и для них расцвела когда-то, а потом безвозвратно исчезла. Так же тихо и мечтательно шумело море, когда они встретились в первый раз в жизни. Случай свел уроженцев Германии в Лидо [Остров вблизи Венеции.], а потом они вместе плыли на пароходе в Венецию. Волны мелькали в пурпурном золоте заката, вдалеке тихо скользили паруса рыбачьих лодок, освещенных заходящим солнцем, а там, вдали, виднелся старый город с его мраморными дворцами и храмами, совершенно преобразившийся под багряным заревом заката. Но молодой иностранец ничего этого не видел. Его взор не отрывался от серьезной молодой девушки, сидевшей напротив него рядом с пожилой дамой. Он не мог оторвать глаз от ее лица.

Потом наступила лунная ночь, когда пароход снова увозил путников к берегам Германии, а мраморный город отступал все дальше и дальше, пока не потонул в волнах, как сияющая звезда; но это не была звезда счастья. Затем наступил весенний день в родных горах, принесший с собою так страстно желаемое свидание с глазу на глаз, а с ним и признание, которое уста еще не решались произнести. Чувство бурно и горячо вырвалось из груди мужчины, и встретило взаимность серьезной девушки…

Тогда все кругом цвело и благоухало. Леса шумели в своем весеннем уборе, с утесов бежали ручьи, горы были озарены золотистым светом солнца, и два молодых сердца слились в горячем чувстве… Они клялись остаться верными друг другу при всех превратностях судьбы.

И вот налетела буря и разрушила ту клятву, разлучив молодых людей: одного она загнала в тоскливое одиночество, без любви, без счастья, а другую бросила в шумную светскую жизнь, в которой она тоже продолжала оставаться одинокой.

Теперь, после многих лет, они снова стояли друг против друга, и между ними были лед и снег…

Взор Анны снова был пристально устремлен на лицо барона, словно она хотела угадать, что выражали эти черты. И, вероятно, она прочла в них нечто тяжелое, потому что прервала краткое молчание, воскликнув:

— Раймонд!

Его лицо мгновенно просияло, когда он услышал свое имя, произнесенное этими устами, но вслед за тем на нем снова появилось прежнее суровое выражение. Он подошел к Анне, ведя за повод лошадь, покорно следовавшую за ним. Животное не выказывало ни малейшего признака нетерпения, с тихим ржанием ласково прижимаясь головой к плечу хозяина.

— Лошадь, кажется, очень любит тебя? — сказала Анна.

— Да, я ежедневно вижусь со своим Эмиром, хотя редко езжу на нем; это — единственное существо, которое любит меня.

— И, вероятно, единственное, которое ты любишь? Ты бежишь от людей и света, ясно показывая свое презрение к ним.

— А ты думаешь, что любовь людей загнала меня в это одиночество? — выразительно спросил Раймонд. — Спроси своего кузена Вильмута, он может дать тебе об этом точные сведения, так как сам превратил в бездонную пропасть ту трещину, которая отделяла меня от людей, живущих в долине.

— Грегор указывал тебе путь к примирению, а ты не захотел воспользоваться им.

— Нет! Я знаю, что должен поплатиться за свое прошлое, но перед высокомерным священником я не преклонюсь.

В этих словах слышалась железная воля и энергия, и они, очевидно, поразили молодую женщину. Быстро взглянув на своего собеседника, она серьезно сказала:

— Грегор не высокомерен. Чего бы он ни требовал, у него всегда на первом плане стоят обязанности священника, и в исполнении этих обязанностей он может быть беспощаден.

— Да, я это испытал на себе. Он отлучил меня от церкви, и его верная паства следует его повелениям. Я в опале в собственном своем имении.

— Кто же в этом виноват? Грегор или твой странный образ жизни, сделавшийся сказкой во всей округе? Ты на уединенном, пустынном утесе воздвигаешь замок княжеской роскоши и скрываешься в нем от человеческих глаз. Ты тратишь огромные суммы на Верденфельс с его садами, а между тем они стоят пустые, и ни одна человеческая нога не ступает туда. Ты очертил вокруг себя заколдованный круг, через который никто не смеет перешагнуть, и сам даешь пищу тем невероятным слухам, которые ходят о тебе. Ты не видишь людей и не думаешь о них, забывая, что эти люди работают в твоих поместьях и день за днем борются с нуждой. Разве тебе есть дело до их горя или счастья? Ты остаешься недоступным и неприступным на своем высоком утесе!

— На краю пропасти, — тихо добавил Верденфельс. — Ты не знаешь, какие ужасные часы я пережил там, и каким искушением является этот обрыв. Он не раз манил меня найти забвение в его глубине и схоронить там прошедшее вместе со старым проклятием.

На лице молодой женщины отразился испуг, однако он сразу же уступил место свойственной ей непоколебимой твердости, звучавшей и теперь в ее голосе, когда она ответила:

— Это — последнее прибежище слабых. Настоящий мужчина искупает свою вину.

Раймонд выпрямился. Его глаза сверкнули, как искры под пеплом, и тотчас померкли.

— Ты считаешь меня слабым?

— Ты — мечтатель, не имеющий смелости выйти на яркое солнце, потому что твоим глазам больно смотреть на свет после долгой темноты, да и мечтать при солнце не так удобно. Проснись, Раймонд! Брось эти мрачные мысли, отнимающие у тебя последние силы! Я никогда не думала, что наша разлука сделает из тебя то, чем ты стал теперь.

Раймонд быстрым движением выпустил поводья из рук. Видно было, что эти слова и тон, которым они были сказаны, больно задели его, так как его голос окончательно потерял свое спокойное звучание.

— Не говори таких слов, Анна, — мрачно сказал он. — Ненависть я еще могу вынести — мне часто приходилось встречаться с ней в жизни, но презрения я не перенесу!

— Тогда докажи, что ты не заслуживаешь его, — с возрастающим волнением сказала Анна. — Тебе много дано, а жизнь людей там, внизу, зависит от тебя. Ты в долгу перед ними. Попробуй, пойди к ним, постарайся примириться с ними, и ты добьешься этого.

— Ты думаешь? — резко спросил Верденфельс. — Это была бы не первая моя попытка, после смерти моего отца я уже пробовал сделать это. И знаешь ли ты, что мне ответил старик Экфрид, когда я вошел в его хижину? Он сорвал со стены ружье и грозил пристрелить меня, если я переступлю его порог. Дальше было то же самое: куда бы я ни шел, я везде наталкивался на старую ненависть, на прежнюю враждебность. Все оттолкнули меня, все, даже моя невеста!

Молодая женщина опустила свой гордый, гневный взор, на последний упрек она не нашла возражений.

— С той минуты, как Вильмут узнал тайну нашей любви, — продолжал Раймонд, — над нею был произнесен приговор, и ты слепо подчинилась ему, а меня осудила, даже не выслушав!

— Не выслушав? Я не поверила бы никакому другому доказательству, кроме твоих собственных слов. Я сама вызвала тебя в пасторат, где происходил наш последний разговор.

— В присутствии Вильмута! Он стоял между нами и своим ледяным взором мешал нам понять друг друга. Если бы мы хоть на минуту остались наедине, я сумел бы найти дорогу к твоему сердцу, несмотря на все, что тогда произошло, но ты отказала мне в этом.

— Это было бы бесполезно. Я должна была задать тебе один единственный вопрос, и одно единственное „нет“ из твоих уст могло бы все поправить. Ты не произнес этого „нет“, а только опустил глаза. Не посторонняя сила, а твое собственное молчание были причиной нашей разлуки.

— Но что же я мог сказать тебе? — медленно проговорил Раймонд. — Я отлично знал, что все было напрасно, пока рядом с тобой стоял этот священник, который умеет только осуждать и проклинать и которому даже незнакомо слово „прощение“. Один раз я попробовал написать тебе, несмотря на твое запрещение, и откровенно рассказать тебе все в своем письме. Через три дня пришел ответ, но он был написан рукой твоего кузена и гласил: „Анна стала вчера невестой президента Гертенштейна“. До той минуты я еще боролся с ненавистью, теперь я сдался и навсегда ушел от людей.

Последовало долгое, томительное молчание. Молодая женщина не двигалась с места, она сильно побледнела и с трудом переводила дыхание.

— Что было в том письме? — тихо спросила она.

Реймонд бросил на нее мрачный взгляд, в котором снова блеснул огонек, как искра из-под пепла, и воскликнул:

— Ты же знаешь это! Или ты не читала письма?

Угрожающий тон, которым были произнесены эти слова, вызвал в Анне протест.

— Нет! Перед тем как получить письмо, я только что дала слово президенту, и моя судьба была решена; поэтому письмо было сожжено нераспечатанным.

Верденфельс вздрогнул, его руки крепко сжались, и глаза вспыхнули ярким пламенем. Казалось, он готов был разразиться бурной, страстной речью, но сдержался.

— Прости, — с притворной холодностью сказал он после минутной паузы, — в таком случае я, значит, писал по неверному адресу.

— Что было написано в том письме? — настойчиво и тревожно повторила Анна.

— То, что ты, наверно, отвергла бы. Это была моя исповедь, — с беспредельной горечью проговорил Раймонд. — Я обращался к любви женщины, обещавшей быть моею. Ведь любовь все прощает, и она простила бы меня. Но ты, бросившая мою последнюю отчаянную мольбу в огонь, не прочитав, значит, меня никогда не любила! Грегор Вильмут и ты стоите друг друга; вы оба крепко и твердо держитесь на вершине своей добродетели и без малейшего сострадания сверху вниз смотрите на грешного мечтателя. Вы не понимаете, что это значит, когда на молодой жизни с самого ее начала лежит проклятие и когда все дальнейшее существование есть только борьба с ним. А я это испытал. Прощай!

С этими словами Раймонд повернулся, вскочил в седло, натянул поводья, и лошадь, радуясь полученной свободе, стрелой понеслась по лужайке. Сильно разогнав ее, он снова перескочил через овраг. Во второй раз отважился он на этот прыжок, и во второй раз он удался ему. Всадник не слышал сдавленного крика ужаса, раздавшегося за его спиной; он ни разу не обернулся и еще быстрее помчался в лес

Анна осталась одна под елями. Ее губы были плотно сжаты, словно от боли или от гнева, а взор устремлен на опушку леса. Над нею тяжело поникли ветви деревьев под своим снежным покровом, а кругом все было неподвижно и бело. Только откуда-то из глубины доносился далекий таинственный шум и шелест, словно там шептались голоса тысячи жизней, заключенных в ледяную оболочку. Жизнь была скована, погружена в глубокий сон, но не уничтожена.

Глава 8

Имение Бухдорф, которое барон Раймонд подарил своему племяннику, находилось в нескольких часах езды от Верденфельса. Уступая последнему в величине и роскоши, оно тем не менее представляло прекрасное дворянское поместье с великолепным господским домом и тенистым парком. Пауль действительно нашел на своем письменном столе дарственную запись за подписью Раймонда и не замедлил осмотреть свою новую собственность. Имение находилось еще в руках арендатора, который сам здесь хозяйничал и жил со своим семейством в господском доме. Новый владелец понимал, что с переселением придется подождать до весны, когда кончится срок аренды. Кроме того, он чувствовал себя обязанным исполнить желание барона и остаться пока в Фельзенеке.

В настоящую минуту Пауль находился в своей спальне, занятый собственным туалетом, которому сегодня уделял особенное внимание. Он подолгу осматривал себя в зеркале, решая, какой выбрать галстук — темный или светлый. Арнольд, помогавший ему одеваться, держал себя теперь с еще большим достоинством: „Ведь мы теперь помещики“. Разумеется, он настоял, чтобы молодой 'хозяин взял его с собой в Бухдорф; там он все подробно осмотрел и нашел, что дядя, делающий такие богатые подарки, в высшей степени достоин уважения.

Вообще со времени той злополучной аудиенции барон Раймонд очень возвысился во мнении старого слуги. Арнольд не только спокойно принял полученный урок, но, казалось, испытывал даже некоторое удовлетворение от сознания, что нашелся человек, внушивший ему такое почтение к себе. С тех пор он всегда отзывался о бароне в самых восторженных выражениях, и ему больше не приходило в голову, что тот „не в своем уме“. Верденфельс самым наглядным образом доказал ему его заблуждение.

— Темные перчатки, Арнольд, — приказал Пауль, в ответ на что старик принес светлые и торжественно положил их на туалетный стол.

— Возьмите эти, мой дорогой господин. Светлые перчатки больше идут к вашему костюму и вообще пригоднее, когда делают предложение.

Пауль обернулся и с удивлением посмотрел на него.

— Я? Откуда ты это знаешь? Я ведь не говорил об этом ни слова!

— Точно мне нужно говорить об этом, — возразил Арнольд. — Вы сегодня смотрите на одевание, как на важное государственное дело. Вы заказали экипаж в Розенберг, потому что от продолжительной езды верхом пострадала бы свежесть вашего костюма; затем вы очень возбуждены: уже за десять шагов можно догадаться, что вы — жених,

— Вот как! — сказал Пауль, сердясь, но не возражая.

— Я предвидел это с того момента, как узнал, что наша спутница из Венеции живет здесь по-соседству, — продолжал старик. — Вы же были в высшей степени влюблены в нее, и я стою на своем: вы собираетесь жениться.

— В самом деле? И ты даешь мне позволение? — со смехом воскликнул молодой человек. — Я забыл спросить тебя об этом.

Арнольд пожал плечами.

— К сожалению, вы никогда не спрашиваете меня, но вкус у вас недурен, надо сказать правду. Госпожа фон Гертенштейн прекрасная дама, и по всему видно, что она очень умна, а нам это пригодится, потому что хотя мы теперь и владельцы Бухдорфа, но далеко еще не разумны.

— Арнольд, я серьезно требую большего уважения к себе, — разгорячился Пауль, в качестве помещика вдвойне сознававший всю неуместность подобных нравоучений.

Вспомнив сцену у дяди, он, подобно ему, также принял важную осанку, устремив уничтожающий взгляд на старого поверенного своих тайн, но потерпел поражение.

— Не смотрите так, мой господин, — сказал Арнольд без малейшего почтения. — Вы не умеете подражать вашему многоуважаемому дяде. Тот совсем иначе взглянет, да так, что тебя бросает то в жар, то в холод. Он не скажет ни слова, а ты чувствуешь, что ничего не остается делать, как только почтительно поклониться. Вы же напротив…

— Ты думаешь, я так не умею? — продолжал горячиться Пауль. — Арнольд, моему терпению пришел конец! На будущее время я прибегну к строгости, чтобы удержать тебя в границах, заметь это. А теперь ступай! Я сам оденусь!

Вместо того, чтобы послушаться, старик быстро подошел к нему и стал осматривать его костюм, а затем добродушно добавил:

— Не сердитесь, мой дорогой господин! От этого кровь бросается в лицо, а это вам не идет. Зачем вы надели темный галстук? Он вам не к лицу, с этим согласится и госпожа Гертенштейн, — а кроме того, бант сидит криво.

Затем он спокойно снял с шеи Пауля темный галстук и заменил его светлым.

Молодой человек терпеливо перенес это. Мысль не понравиться в Розенберге испугала его.

— Ты так думаешь? — с сердцем, но заметно тревожась, спросил он.

— Теперь посмотрите в зеркало, — произнес Арнольд торжествующим тоном. — Светлый шелк придает вашему лицу совершенно другой оттенок. Да, что бы вы делали без меня?

Пауль бросил взгляд в зеркало и, казалось, согласился с мнением своего слуги, потому что послушно взял светлые перчатки, которые подавал ему Арнольд. Так как старик „в общем“ соглашался на брак своего молодого господина, то соблаговолил принести ему шляпу и верхнее платье и даже проводил до лестницы, где они расстались совсем дружелюбно.

Двухчасовая езда в Розенберг не показалась слишком продолжительной молодому человеку, несмотря на его нетерпение, так как он витал в золотых грезах о будущем. Как владелец Бухдорфа, он мог теперь без дальнейших размышлений предстать перед прекрасной вдовой и просить ее руки. Он, конечно, знал, что должен преодолеть старые предубеждения, связанные с именем Верденфельс, но это не казалось ему серьезным препятствием. Как ни сдержанна была молодая женщина, ее взгляд, так часто и долго на нем останавливавшийся, говорил о глубоком интересе к нему. Пауль не подозревал, что она смотрела подолгу на его лицо потому, что оно напоминало ей черты другого…

Между тем в Розенберге все шло своим обычным порядком. Анна Гертенштейн продолжала и теперь жить в полном уединении, к великому разочарованию соседей, надеявшихся, что по истечении срока траура они опять увидят ее в своем кругу. Поскольку никто, кроме адвоката Фрейзинга и приходского священника Грегора Вильмута, не знал настоящего положения вещей, ее считали богатой и ожидали, что рано или поздно она начнет вести в Розенберге тот пышный образ жизни, какой вела при муже. Между тем глубокий траур, который она продолжала носить, был для нее лишь предлогом отклонять все приглашения.

Утром того самого дня, когда Пауль отправился в Розенберг, к господскому дому подъехал и адвокат Фрейзинг. Он застал в маленьком зале только фрейлейн Гофер и принужден был довольствоваться пока ее обществом. Они не были особенными друзьями, даже наоборот — всегда были готовы к войне. Гофер называла юриста сухим „актовым человеком“, в котором не было поэзии, а он шутил при каждом удобном случае над ее суеверием. Фрейлейн Гофер была на самом деле настоящее дитя своей родины и, несмотря на полученное воспитание и образование, твердо придерживалась ее предрассудков. Она и не скрывала этого, что давало повод к постоянным пикировкам между нею и адвокатом. Сегодня же последний был, казалось, в особенно торжественном настроении и наряде: во фраке и в узких лайковых перчатках, с великолепным букетом в руках.

— О, какие чудные розы! — с восхищением сказала фрейлейн Гофер. — Ведь это — редкость в такое время года.

— Госпожа фон Гертенштейн очень любит розы, — отозвался Фрейзинг, бережно положив букет на стол, — и я надеюсь доставить ей удовольствие.

Он говорил, стараясь казаться непринужденным, так как видел, что проницательные глаза фрейлейн рассматривают его наряд, и его несказанно раздражала улыбка понимания, игравшая на ее губах. Он сел, и минуты две спустя между ними уже завязался спор. Гофер высказала неоспоримое утверждение, что сегодня пятница, что дало адвокату повод к нападению.

— По-вашему, это — несчастливый день? — спросил он.

— Насколько мне известно, этот день именно так значится в кодексе суеверий. По крайней мере, я не предприняла бы ничего важного в этот день, — ответила Гофер, пристально глядя на букет.

— А я думаю иначе! — произнес Фрейзинг с ударением. — Я выбираю именно этот день, чтобы доказать отсутствие у меня предрассудков. Необходимо подать пример здешнему населению, которое верит в привидения, в Деву льдов и разное колдовство.

Гофер прекрасно понимала, кого следовало подразумевать под словами „здешнее население“, и потому ответила тоном, в котором слышалось раздражение:

— В ваших судебных актах, конечно, ничего не говорится о таких вещах и я позволяю себе находить их вялыми и прозаичными.

— А я осмеливаюсь находить слишком восторженными именно подобные суеверия, — парировал бойкий на язык адвокат.

Фрейлейн покраснела от досады.

— Разумеется, вы — исключительно человек рассудка, и в этом отношении сходитесь с госпожой Гертенштейн. Она тоже вольнодумная женщина.

— К моему великому удовольствию, — подтвердил Фрейзинг.

В это время вошла Анна в сопровождении своей сестры. Лили не дала адвокату времени поздороваться, она подбежала к нему, с любопытством спрашивая:

— Дядя советник, почему вы сегодня так торжественно нарядились?

Это простодушное обращение осталось у Лили с детства, когда Фрейзинг, в руках которого была вея судебная практика в округе, часто посещал дом пастора в Верденфельсе. Он ничего не имел против того, что хорошенькая девушка называла его дядей, но сегодня это обращение смутило его точно так же, как и сам вопрос. Однако он скоро оправился.

— Я должен вести переговоры с госпожой Гертенштейн относительно продажи, но прежде хотел бы переговорить о другом важном деле.

— В таком случае уйдем, Лили, — сказала фрейлейн Гофер, взяв под руку молодую девушку. — Во время деловых разговоров мы лишние. Пойдем!

Лили вполне согласилась с этим и без возражений ушла в соседнюю комнату, но не могла успокоиться, не зная, взял ли Фрейзинг лежавший на столе букет.

— Он хочет испытать свое счастье в пятницу; надеюсь, на сей раз он убедится в значении этого дня, — сказала Гофер, выходя из комнаты.

После этих таинственных слов Лили погрузилась в глубокое раздумье. Фрак „дяди юриста“ показался ей подозрительным, и она осталась в соседней комнате, чтобы дождаться окончания переговоров. К сожалению, Гофер заперла дверь, и, таким образом, Лили ничего не было видно, но, приложив ухо к замочной скважине, можно было слышать, о чем говорилось в соседней комнате, и молодая девушка сделала это без малейших угрызений совести.

Фрейзинг начал переговоры, подавая молодой женщине букет.

— Розы розе, — сказал он с натянутой учтивостью, но явно очень довольный комплиментом, который, вероятно, заранее заучил.

Анна благосклонно приняла цветы, но поблагодарила холодно; она привыкла к знакам почтения и внимания со стороны Фрейзинга, а потому сегодняшнее приношение не особенно удивило ее.

— Вам нужно о чем-нибудь важном переговорить со мной? — спросила она, садясь против него. — Дело касается, вероятно, продажи Розенберга?

— Вы ошибаетесь, — ответил адвокат с многозначительной улыбкой. — Напротив, я надеюсь, вам удастся удержать имение по крайней мере как летнее местопребывание, хотя бы вы главным образом и жили в городе.

— Конечно, это было бы очень приятно, но при теперешних обстоятельствах я не считаю это возможным.

— Сударыня, — с большой торжественностью начал Фрейзинг, — вы — вдова!

— Ну да! — сказала Анна, несколько удивленная этим вступлением.

— Я — холостяк! — продолжал адвокат.

Молодая женщина посмотрела на него с удивлением.

— И это мне известно.

— Жизнь холостяка очень печальна! С каждым годом все более и более я чувствую свое одиночество, бесконечно мечтаю о подруге жизни.

— Господин Фрейзинг, — испуганно перебила его Анна, только теперь поняв значение роз.

Однако адвокат не дал себя перебить и заговорил с такой поспешностью, как будто читал доклад в суде. Он указал на их многолетнее знакомство, на свою обширную практику и значительное состояние, намекнул на свое бескорыстие, с чем приходилось согласиться, так как ему были хорошо известны средства вдовы, и наконец попросил руки молодой женщины.

На лице Анны изобразилось мучительное смущение, она отложила в сторону цветы и сказала с легким упреком:

— Вам следовало избавить нас обоих от этих тяжелых объяснений. Я и не воображала, что мое дружеское обращение пробуждает в вас подобные чувства, в противном случае я не допустила бы этого.

— Вы отказываете мне? — с горьким разочарованием воскликнул Фрейзинг.

— Я питаю к вам глубочайшее уважение, верную дружбу и навсегда сохраню к вам благодарность за советы и поддержку.

— Да, но с этим мне делать нечего, — сказал он с грустью. — Это мне предлагали все дамы, которым я делал предложение.

— Так вы уже не в первый раз делаете предложение?

— В четвертый раз, и всегда вместо согласия получал уважение и дружбу.

Это необыкновенное признание прозвучало так грустно, что Анна едва подавила невольную улыбку.

— Это непонятно! — сказала она, чтобы утешить „жениха“. — Такой человек, как вы, с положением и заслугами… Мною руководят совершенно другие соображения.

— Вот в том-то и заключается мое несчастье, что я всегда наталкиваюсь на такие „другие соображения“, — вздохнул Фрейзинг. — Первая дама, к которой я обратился, объяснила мне, что может любить только художника, юрист же пользуется только ее глубочайшим уважением; вскоре после того она обручилась с молодым художником. Вторая дама поведала мне свое намерение поступить в монастырь и предложила мне свою дружбу. Третья призналась, что уже любит другого, и воспользовалась при этом моей помощью, так как ее родители были против ее выбора; за эту помощь она заверила меня в вечной благодарности. А теперь и вы отказываете мне!

— Неужели я должна за это лишиться верного, испытанного друга? — спросила молодая женщина, протягивая ему руку.

— Нет, этого не будет, — сказал Фрейзинг, борясь с волнением и беря протянутую руку.

И в четвертый раз состоялся несносный обмен уважением и дружбой. Однако, несмотря на все, этот обмен был, видимо, приятен Фрейзингу. После этого он сразу успокоился, а когда Анна накинула шаль и пошла провожать отвергнутого жениха до калитки, у которой остановился экипаж, то, казалось, старые дружеские отношения опять вполне восстановились между ними.

В продолжение их разговора Лили стоило большого труда не выдать себя в соседней комнате; несколько раз у нее появлялось очень сильное искушение громко рассмеяться, но когда экипаж уехал и в комнату вошла Гофер, молодая девушка подбежала к ней, весело крича:

— Пятница дала себя знать! Дядя советник получил отказ, и подумайте только: это уже четвертый!

— Вы подслушивали? — с упреком спросила Гофер.

— Разумеется, — подтвердила Лили, не находившая в своем поступке ничего дурного, и начала изображать подслушанную сцену в смешном виде.

Но это не произвело желанного впечатления. Фрейлейн Гофер наморщила лоб и запретила девушке насмехаться над человеком, заслуживающим полного уважения.

— Но ведь вы его терпеть не можете, — сказала Лили, удивленная таким участием. — Ведь он ваш противник и спорит с вами при всяком удобном случае.

На мгновение фрейлейн смутилась, но сразу же оправилась и сказала назидательно:

— Да, это верно, но не следует желать зла даже своим врагам.

Анна не возвратилась домой, а пошла пройтись по саду; Лили увидела это и побежала за ней. Она тоже накинула легкую накидку и уже дошла до оранжереи, как вдруг заметила, что к дому подъехал второй экипаж, и с удивлением увидела, что из него выходит молодой барон Верденфельс. Молодая девушка знала или, вернее, догадывалась, что этот визит относится исключительно к ее сестре, — глаза Пауля были слишком красноречивы тогда, в доме пастора. Но она думала, что у него найдется приветствие и для его маленькой новой знакомой; и потому невольно приостановилась в ожидании. Однако Пауль не заметил ее, хотя и проходил на близком расстоянии. Выходя из экипажа, он сейчас же заметил стройную фигуру на другом конце сада, и его взор был прикован исключительно к ней одной, все прочее для него не существовало. Пауль не вошел в дом, а отыскал молодую женщину в саду, при этом его лицо сияло, как будто уединение, в котором он застал Анну, было давно желанным счастьем.

Лили опустила голову; ей уже не хотелось идти к сестре и принимать участие в разговоре, в котором она была лишней. Ее даже не заметили… Она тихонько остановилась за колонной оранжереи. На сей раз она не хотела подслушивать, да это было бы и невозможно на таком большом расстоянии, но она могла видеть и сестру и Пауля Верденфельса, когда они ходили по аллее, а им и в голову не приходило, что за ними следят. Разговор продолжался долго и, в противоположность разговору с Фрейзингом, казался очень серьезным.

Сначала долго и оживленно говорил Пауль, но ответы молодой женщины, по-видимому, охлаждали его пылкое красноречие, так как он становился все молчаливее. Потом заговорила Анна; она тоже говорила долго и убедительно, сдерживая страстные объяснения своего спутника, так что он наконец совершенно умолк и стоял неподвижно, устремив взор в землю. Последовала короткая пауза. Затем Анна подала ему руку, и Верденфельс поднес ее к своим губам; молодая женщина повернулась и пошла домой.

Лили догадывалась о том, что произошло между ними, хотя барон не был во фраке и не привез букета; она не хотела показаться ему и осталась на прежнем месте. Но Пауль пошел кратчайшим путем, который привел его к оранжерее. Он шел очень медленно, и его красивое лицо, незадолго перед тем сиявшее счастьем, было бледно и носило отпечаток страданий, так что Лили забыла свое намерение. В эту минуту она вела себя совершенно как ребенок, и даже не сознавала, что поступает бестактно, идя к нему навстречу и заговорив с ним.

— Господин Верденфельс, что с вами? — с тревогой спросила она.

Пауль вздрогнул от неожиданного вопроса и провел рукой по глазам.

— Простите, — поспешно сказал он, — я не видел вас; мой экипаж дожидается меня. Засвидетельствуйте мое почтение вашей сестре. — Он намеревался уйти, но глядевшие на него ясные карие глаза были так печальны, полны такого участия, что он попробовал улыбнуться. Это не удалось ему, и он лишь произнес: — Простите, что я так спешу, но право я не могу здесь оставаться.

— Наверно моя сестра причинила вам какую-нибудь неприятность? — робко спросила Лили.

Губы молодого человека болезненно дрогнули.

— Да, и даже большую. Она и сама не знает, какую боль причинила мне.

— О, да, Анна бывает иногда жестока, — тихо заметила Лили.

— Не говорите так, она была бесконечно добра ко мне. Не ее вина, что я ошибся, — покачал головой Пауль и вдруг быстро добавил со страстной скорбью: — Но я не перенесу, если у меня отнимут всякую надежду. Я лишу себя жизни!

— Господи Боже! — воскликнула перепуганная Лили. — Не делайте этого, барон! Анна всю жизнь не имела бы покоя, если бы стала причиной вашей смерти, да и я также…

— На что мне такое существование без участия и надежды? — страстно воскликнул Верденфельс. — К чему скрывать от вас истину, которую вы знаете? Да, я люблю вашу сестру, люблю всем сердцем и не могу жить без нее. Я застрелюсь!

Хорошо, что обоих скрывала оранжерея, где их никто не видел, потому что Лили начала горько плакать, в самых трогательных выражениях заклиная барона не предаваться таким мрачным мыслям.

— Может быть, Анна говорила это несерьезно. Она забрала себе в голову остаться вдовой и, может быть, — нет, даже наверное, — переменит свое решение.

— Вы считаете это в самом деле возможным? — спросил Пауль, у которого опять явился проблеск надежды.

— О, наверное, — уверенно заявила Лили, в своем страхе допускавшая всякую возможность. — Я поговорю с сестрой, опишу ей ваше отчаяние, употреблю все свое влияние, только отбросьте мысль о самоубийстве!

По-видимому, Пауль еще не отказывался от этой мысли, он все еще был в отчаянии, но его голос звучал уже спокойнее, когда он возразил:

— Благодарю вас, милая фрейлейн! О, конечно вы имеете влияние на сестру; она мне сказала, что не питает ко мне нерасположения, но что больше не выйдет замуж. Пожалуй, еще можно поколебать это решение, если я могу рассчитывать на ваше ходатайство и на вашу поддержку…

— Можете! — подтвердила Лили, торжественно поднимая руку. — Я употреблю все силы ради вас и вашей любви.

Молодой чело век с благодарностью пожал маленькую ручку, но ему не пришло в голову поднести ее к губам.

— Но как же я узнаю результат вашего ходатайства? — спросил он. — Разумеется, я не могу больше приезжать в Розенберг, пока у меня не будет хоть маленькой надежды.

Лили несколько секунд подумала, а затем ответила:

— В будущее воскресенье мы поедем в Верденфельс навестить нашего двоюродного брата, пастора Грегора. Не можете ли и вы прийти в его дом?

— Нет, — серьезно ответил Пауль. — С тех пор как я узнал, какие отношения существуют между пастором Вильмутом и моим дядей, я не могу бывать в пасторате. Но вы, может быть, опять отправитесь на прогулку в окрестности деревни, и, пожалуй, мы могли бы встретиться, как тогда, у замковой горы.

— Возле орешника! — радостно сказала Лили. — Это прекрасная мысль. Около полудня я буду там, только обещайте мне, что до тех пор вы не лишите себя жизни.

— Хорошо, я еще подожду некоторое время; может быть, еще не все потеряно, — и Пауль, еще раз пожав руку своей новой союзницы, направился к ожидавшему его экипажу.

После его отъезда Лили вернулась домой в приподнятом настроении, занятая своей миссией. Она стала вдруг, как ей казалось, лицом, на влияние которого рассчитывают и которое приняло меры для предупреждения самоубийства. Девушка уже более не сомневалась, что ей удастся растрогать сестру: ведь молодой барон хочет застрелиться, если она не изменит свое решение. Было, однако, просто удивительно, какую волшебную власть имеет Анна над мужчинами, что они все без исключения влюбляются в нее. В одно утро ей были сделаны предложения двумя лицами, и она не нашла ничего лучшего, как обоим отказать. Лили считала, что как земные блага, так и предложения распределены неравномерно: одно из них должно было бы достаться ей, младшей сестре.

„Конечно, второе“, — мысленно прибавила она.

Глава 9

На следующий день утром Раймонд Верденфельс стоял у окна в своем кабинете. Зимний день уже начался, но солнце не показывалось. Несмотря на то, что небо было серо, в неприветливой дали ярко и отчетливо вырисовывались очертания „предсказательницы бури“ — вершины Гейстершпица; нависшие облака также предвещали непогоду. Раймонд опять смотрел на белую вершину, но не с обычной усталой задумчивостью: сегодня в его взгляде было что-то мрачное и тревожное. Беспокойство обнаруживалось во всех его движениях, когда он, скрестив на груди руки, ходил взад и вперед по комнате; потом он подошел к столу и нажал кнопку звонка.

— Попросите ко мне господина Верденфельса, — сказал он вошедшему слуге. Тот хотел удалиться, чтобы исполнить приказание, но у самой двери барон остановил его вопросом: — Мой племянник, вероятно, был вчера в Бухдорфе?

— Нет, ваша милость; насколько мне известно, молодой барон ездил в Розенберг; по крайней мере, туда был заказан экипаж.

Раймонд ничего не ответил и сделал слуге знак удалиться.

— Я так и думал, — прошептал он. — Пауль не хотел терять ни одного дня.

Десять минут спустя в комнату вошел Пауль. По-видимому, он ночью мало спал — он был бледен, утомлен и тщетно старался выказать обычную непринужденность в тоне и обращении. На всем его существе лежал отпечаток уныния. Ясно было видно, что полученный вчера отказ поразил его в самое сердце.

Раймонд также заметил эту перемену, но не ждал никаких объяснений, и его голос звучал необыкновенно кротко, когда он спросил:

— Я не помешал тебе своим приглашением? Еще очень рано.

— О, нет, я уже встал, — ответил Пауль, — но меня удивило, что и ты уже на ногах. Ты ведь привык спать до полудня, так как страдаешь по ночам бессонницей.

— Да, это несносная привычка моего одиночества, — ответил Раймонд. — Я чувствую, что она расстраивает нервы, и в последнее время пробовал бороться с нею.

Пауль с удивлением смотрел на дядю: в первый раз он услышал, что тот высказывает намерение бороться против чего-нибудь. До этих пор он безвольно поддавался своим настроениям и склонности к мечтательности. Молодой человек с первых слов понял, что странное раздражение дяди против него исчезло. Раймонд опять выказывал прежнюю благосклонность, и теперь даже не был таким холодным и равнодушным, как обыкновенно. Он поинтересовался впечатлением, которое произвело имение Бухдорф на своего нового владельца, и Пауль старался проявить живую заинтересованность, являвшуюся для него единственно возможным способом выразить свою благодарность. Но светлое счастливое чувство, с которым он еще вчера утром думал о своем собственном имении, исчезло вместе с надеждой ввести туда молодую хозяйку. Однако он подробно рассказал о посещении имения и о разговорах с арендатором.

— Ты был совершенно прав относительно моего переселения, — сказал Пауль. — Я останусь в Фельзенеке до того времени, если ты ничего не имеешь против.

Раймонд окинул его испытующим взглядом и спросил:

— Ты думаешь прожить здесь всю зиму в уединении? Это довольно смелое решение для такой натуры, как твоя. Но я, возможно, смогу облегчить его тебе. Я хочу предложить тебе… Не хочешь ли ты сопровождать меня в Верденфельс?

Пауль подумал, что ослышался.

— В Верденфельс? — переспросил он, остолбенев от удивления. — Ты хочешь уехать туда?

— Да, на несколько дней.

— Но ты не переступал порога замка со дня смерти твоего отца и вообще в продолжение шести лет не расставался со своим Фельзенеком, а теперь…

— Теперь я отменил это, — перебил Раймонд тоном, не допускавшим ни удивления, ни возражений. — Впрочем, если у тебя нет охоты сопутствовать мне, то я не принуждаю, и ты можешь оставаться здесь.

— Нет, я безусловно предпочитаю сопровождать тебя, — сказал Пауль, рассчитывая, что там, в замке, легче будет наладить связь с Розенбергом.

— Хорошо! В таком случае мы выедем в два часа, я уже вчера послал управляющему приказание приготовить комнаты. Мы возьмем только самых необходимых слуг, в том числе, конечно, и твоего Арнольда. Значит, готовься к отъезду. Я жду тебя к назначенному часу.

Молодой человек стоял, как громом пораженный, но видел, что дядя твердо решил ехать, и расспросы, и удивление только рассердили бы его. Он простился и ушел, чтобы нагнать на старика Арнольда страх приказанием быстро уложить чемодан.

Оставшись один, Верденфельс отворил стеклянную дверь и вышел на балкон. Стены башни были вплотную пристроены к самому краю скалы, и маленький балкон висел прямо над головокружительной пропастью. Порывистый горный ветер свистел в низко спускавшихся стеблях плюща, обвивавшего решетку, и обдавал холодным дыханием бледное лицо человека, стоявшего на балконе и равнодушно смотревшего вниз, в пропасть, которая в одно и то же время и угрожала, и манила к себе. Он уже давно знал очертания бездны, знал и шум потока внизу, часто манивший его с демонической силой. Но после той встречи на горной дороге в шуме потока звучало что-то другое: в нем было как будто строгое, гневное напоминание, доносившееся к одинокому мечтателю и одержавшее победу. Раймонд вдруг выпрямился, мрачный и решительный, и, словно отвечая манящему звуку внизу, сказал вполголоса:

— Последнее прибежище слабости. Я не хочу быть трусом в ее глазах!

В замке разыгралась настоящая буря, когда слуги услышали от дворецкого, что барон Раймонд едет в Верденфельс. Это было такое неслыханное, невероятное событие, что сначала этому никто не поверил, тем более, что решение было совершенно неожиданно. Сам дворецкий узнал о нем только сегодня утром, так как верденфельскому управляющему уведомление о предстоящем приезде владельца замка было послано в закрытом письме.

Спешно делались все приготовления к отъезду. Кавалькада слуг с экипажами и верховыми лошадьми была отправлена вперед в Верденфельс, дворецкий же с Арнольдом и камердинером должны были приехать позже. Общее впечатление от всей этой суматохи создавалось такое, как будто уезжали не на время, а навсегда.

Было уже далеко за полдень, когда экипаж, в котором сидели Раймонд и Пауль, спустился в долину. Ветер, поднявшийся с утра, грозил перейти в настоящую бурю и побуждал каждого поскорее искать где-нибудь убежища. Кучер изо всех сил гнал лошадей и ехал кратчайшим путем через деревню.

— Я крикну кучеру ехать через Шлоссберг, — сказал Пауль, вспомнив предостережение барона не показываться в деревне, но Раймонд удержал его за руку.

— Оставь! Я сам приказал ему ехать через деревню. Молодой человек не знал, что и подумать, — дядя казался ему сегодня непонятным.

— Ну, так поднимем, по крайней мере, верх экипажа, — попросил он. — Ветер того и гляди сорвет шляпу с головы и тебе не вынести такого порывистого ветра.

Раймонд действительно страдал от ветра, к которому совсем не привык. Дрожа всем телом, он запахнулся в меховое пальто, но голос его звучал удивительно твердо, когда он отвечал:

— Незачем поднимать верха! Мы сейчас будем в замке.

Он глубже уселся на своем месте, хотя в открытом экипаже все могли его узнать, и не глядя ни направо, ни налево, ехал, крепко сжав губы, точно поездка эта была для него пыткой.

Экипаж въехал в деревню, точно гонимый бурей, и снег вихрем взвивался под копытами лошадей, которые неслись, как призраки. Там и сям из окон домов выглядывали любопытные лица, но тотчас же со страхом отскакивали назад. Затем в окнах теснились уже по три и по четыре лица, с любопытством смотревших вслед быстро мчавшемуся экипажу. Некоторые, несмотря на непогоду, бежали к соседям, чтобы спросить, не обман ли это зрения, и правда ли, что барон проехал через деревню к себе в замок Верденфельс?

У последних домов экипаж обогнал старика, искавшего себе приюта. Он подвигался медленно, так как хромал на одну ногу. Пауль тотчас же узнал в нем крестьянина, которого он встретил по дороге к лесничему. Старик хотел было отойти в сторону и дать проехать экипажу, но вдруг остановился посреди дороги, глаза его испуганно устремились на барона, как будто он увидел перед собой приведение. Он прирос к земле и не трогался с места, хотя лошади быстро приближались к нему и кучеру пришлось круто свернуть в сторону, чтобы избежать несчастья.

Выведенный из задумчивости таким резким движением, Раймонд тоже взглянул на дорогу. Его глаза на одну секунду встретились с глазами старика, затем их разделило значительное пространство, но встреча эта, которой оба старательно избегали, видимо, произвела крайне неприятное впечатление на барона — Пауль заметил, как он нервно теребил отвороты своего пальто. Раймонд не произнес ни одного слова, но только когда экипаж проехал деревню и повернул в аллею Шлоссберга, он облегченно вздохнул.

Из дома священника никто не видел проезда владельца замка, потому что окна рабочего кабинета Вильмута выходили в сад. Это была большая низкая комната, убранная со строгой простотой. Вдоль стен, окрашенных белой краской, стояли книжные шкафы, наполненные книгами исключительно духовного содержания, а старинная, уже потемневшая мебель свидетельствовала о том, что она прослужила верой и правдой не один десяток лет. Над старомодным письменным столом висело большое и дорогое распятие, искусно вырезанное из слоновой кости. Президент Гертенштейн прислал его в дар родственнику своей жены после свадьбы. Это распятие составляло единственное украшение как стен, так и всей комнаты. Всего, что напоминало собой малейший признак роскоши или удобства, здесь старательно избегали. Вообще все в доме священника носило отпечаток пуританской строгости и простоты.

В кресле у окна сидела Анна фон Гертенштейн. Она ездила в город и так как на обратном пути должна была проезжать мимо Верденфельса, завернула в дом священника. В эту минуту она молча слушала разговор, происходивший в кабинете.

Вильмут сидел за письменным столом, а перед ним стояли двое крестьян, которым он что-то внушительно говорил. Один из крестьян, казалось, был тронут словами священника, между тем как второй мрачно и упрямо смотрел в пол. Оба молчали, почтительно слушая своего духовного пастыря.

— А теперь протяните друг другу руки! — сказал в заключение Вильмут. — В этой тяжбе вы потеряете все ваше достояние, а также душевный мир и спокойствие. Если вы не можете прийти к чему-нибудь, то я должен стать между вами, и теперь серьезно повторяю вам: помиритесь!

Тяжущиеся крестьяне принадлежали к числу самых зажиточных хозяев деревни и, конечно, никому, даже мировому судье не позволили бы говорить о своих делах таким диктаторским тоном, но от своего священника они все выслушивали спокойно и один из них, старшина общины, нерешительно отозвался:

— Если вы так полагаете, ваше преподобие… Но очень трудно сказать „да“, потому что я прав.

— Так говорит каждый, — перебил его Вильмут. — Оба вы правы и в то же время неправы, поэтому оба должны уступить. Ну, а вы, Райнер?

Спрошенный никак не мог победить упрямство.

— Я хочу обдумать это, ваше преподобие, — смущенно пробормотал он.

— Чтобы в конце концов сказать „нет“? Вы должны здесь и сейчас же помириться. Неужели дело должно разойтись из-за вашего упрямства? Протяните друг другу руки!

В последних словах заключалось уже не предложение, а решительное приказание — пастор прекрасно знал своих крестьян. Старшина протянул руку, и Райнер положил в нее свою. Рукопожатие, которым они обменялись, было не особенно дружеским, но доказывало, что примирение состоялось.

— Так-то лучше, — сказал Вильмут. — А теперь заявите немедленно адвокату Фрейзингу, что вы принимаете предложенные условия. Да, вот еще что, Райнер: почему вы не хотите держать поденным работником старика Экфрида? Вы недовольны им?

При этом вопросе на лице крестьянина выразилось заметное смущение.

— Да ведь старик уже не может работать, — ответил он, пожимая плечами, — он не успевает с работой, а мне нужны здоровые руки.

— Ведь Экфрид не по своей вине попал в нищету, — сказал пастор. — Что с ним будет, если лишить его хлеба, который и так достается ему с большим трудом?

— В таком случае о нем должна заботиться община, — сказал старшина. — Хотя мы и небогаты, но не допустим наших бедных умирать с голода.

— Однако вы обременяете ими общину, в то время как при желании им можно помочь. Я знаю Экфрида, он не захочет жить подаянием, как нищий, пока его руки еще могут двигаться. Если он для вас действительно не пригоден, пусть придет ко мне, и я позабочусь найти ему работу.

Райнер в смущении смотрел на пастора, а старшина поспешно сказал:

— Нет, ваше преподобие, это невозможно, и без того у вас много забот о бедных и больных в селе; нам будет стыдно.

— Однако вы видите, что Райнер не стыдится, — строго сказал Вильмут. — На его большом дворе нет места для бедного Экфрида, он поручает заботу о нем мне.

— Нет, ваше преподобие, я этого не сделаю, — решительно сказал Райнер. — Я оставлю Экфрида у себя и постараюсь дать ему работу по силам.

Вильмут протянул ему руку не с выражением благодарности, а словно прощая человека, который не исполнял своих обязанностей, но потом одумался. Крестьянин, очевидно, также нашел, что это в порядке вещей, так как покорно поцеловал руку священника и ушел со своим товарищем. Перед уходом они поклонились Анне, сидевшей у окна, и этот поклон относился к ней не как к госпоже Гертенштейн, а лишь как к родственнице пастора, воспитывавшейся в пасторате и поэтому до сих пор остающейся почетным лицом для всего села.

— Крестьян нужно усовещевать, иначе алчность побеждает человечность, — обращаясь к ней, заметил Вильмут. — Они помешали нашему разговору, и ты не ответила на мой вопрос. Почему ты сегодня была в городе и не заехала к Фрейзингу? Ведь он — твой поверенный и может лучше всех дать тебе те сведения, которых ты просишь у меня.

Анна не сразу нашлась, что ответить, и некоторое время молчала.

Вильмут заметил ее колебание и спросил:

— Что-нибудь произошло между вами? Вероятно, это твоя тайна?

— Нет, Грегор, все равно ты узнал бы, — спокойно возразила молодая женщина. — Вчера я имела с Фрейзингом настолько неожиданное, насколько и неприятное объяснение, хотя мы расстались без особенной горечи, и я надеюсь, что он сохранит ко мне прежнюю дружбу. Но теперь я не могу обращаться к нему и должна выждать, когда он приедет по собственному желанию.

— Значит, он сделал тебе предложение и ты отказала?

— Да.

— Я уже давно подозревал это, — презрительно сказал Вильмут. — Старый дурак! Неужели он думает, что ты при теперешних обстоятельствах приняла бы от него хорошее обеспечение? Или он воображает, что ты неравнодушна к нему?

— Не знаю. Во всяком случае он ошибся в своих предположениях. Теперь ты понимаешь, что я не могла сегодня обратиться к нему.

— Нет, я напишу ему вместо тебя и попрошу у него справку. Так Фрейзинг был вчера в Розенберге? Кстати, я слышал, тебе сделали и второй визит: у тебя был Пауль фон Верденфельс.

— Ты и это знаешь? — с удивлением спросила Анна.

— Случайно! Ты, конечно, не приняла его.

— Нет, я говорила с ним.

Вильмут близко подошел к кузине, и на его лице появилось почти угрожающее выражение, когда он спросил:

— Что значит, что ты приняла его визит? Разве ты забыла, что он из Фельзенека?

— Успокойся! — холодно ответила Анна, — это было в первый и последний раз, что он приезжал в Розенберг. Я должна была поговорить с ним, чтобы рассеять некоторые недоразумения, но дело дошло до того, что он просил моей руки.

Вильмут иронически рассмеялся.

— И этот тоже! Тебе придется остаться вдовой. Едва только кончился год твоего траура, а у тебя уже два жениха. Своим отказом ты их обоих сделала несчастными.

— Разве это моя вина? — с упреком спросила Анна.

— Нет, не вина, но судьба; и незавидная судьба — быть предназначенной вселять горе в сердца мужчин.

Эти слова звучали какой-то особенной горечью, и взгляд, брошенный на молодую женщину, был почти враждебен. Анна молчала. Она и теперь преклонялась перед авторитетом своего прежнего учителя, который так долго заменял ей отца и постоянно внушал ей, что ее красота — роковой дар.

Между тем буря все усиливалась. Она проносилась над домом священника, сметая с крыши сугробы снега; в саду со стоном ломались хрупкие ветви фруктовых деревьев, и обе половины ворот, которые забыли закрыть, вдруг с треском рухнули.

— Тебе невозможно ехать в такую погоду; обожди час, может быть, буря пронесется, — сказал Вильмут.

— Боюсь, что буря не утихнет, — задумчиво ответила Анна, — есть признаки, указывающие, что она захватит и ночь.

Наступили сумерки, и в комнату вошла ключница пастора, пожилая седая женщина, еще бодрая, с приятным выражением лица. Она внесла зажженную лампу, поставила на стол, и по лицу ее было видно, что ей хочется рассказать нечто необыкновенное.

— Ваше преподобие, случилось что-то невероятное! — начала она. — Все село говорит об этом. Сначала я не хотела верить, но он действительно проехал, многие видели его!

— Кого видели? — спросил Вильмут.

— Барона Верденфельса! Он ехал в открытом экипаже, а рядом сидел его племянник, молодой барон; они поехали в замок.

Анна быстро отвернулась, а пастор смотрел на экономку такими глазами, будто думал, что она не в своем уме. Наконец он произнес:

— Чего только людям не приходит в голову! Они видят призраки среди белого дня.

— Нет, не призраки, ваше преподобие, а действительность, — уверенно заявила ключница. — Посмотрите: там, в замке, освещены господские комнаты — в первый раз со дня смерти старого барона, а сегодня еще в полдень прибыли и слуги с лошадьми из Фельзенека. Теперь стало понятно, что все это означает: приехал сам барон.

Хорошо, что Анна сидела в тени; при последних словах ключницы яркая краска залила ее лицо, и она с глубоким вздохом подумала про себя:

— Наконец-то!

Вильмут не обращал на нее внимания, он был совершенно поражен, хотя, видимо, все еще сомневался. Он торопливо подошел к окну, откуда был виден главный фасад замка. Несмотря на значительное расстояние, там можно было заметить свет, — свет в комнатах, которые Раймонд занимал при жизни отца. Ключница собиралась рассказать о реакции всего села на необыкновенное событие, но пастор резко прервал ее:

— Во всяком случае, завтра утром видно будет, подтвердится ли это известие. Скажите кучеру госпожи Гертенштейн, чтобы он не запрягал лошадей, так как буря становится все сильнее.

Ключница удалилась, и в комнате на несколько минут воцарилось молчание. Глаза Анны не отрывались от освещенных окон замка. Вильмут, который ходил взад и вперед по комнате, наконец остановился и спросил:

— А как ты думаешь, Верденфельс и в самом деле приехал? Что ему здесь нужно через шесть лет после того, как он окончательно порвал все отношения с целым светом? Чего он ищет?

— Скорее всего ему понадобились вещи, которых он так долго избегал, — тихо ответила Анна.

— Это на него похоже! Он всегда был пустым мечтателем, который жил только одними прихотями. Может быть, ему наскучило одиночество и он ради развлечения хочет играть теперь роль владетельного барона.

— Грегор, не будь таким несправедливым! — проговорила Анна, и голос ее задрожал, несмотря на все старание овладеть собой. — Ты знаешь, что не прихоть загнала его в это уединение, а всеобщая ненависть, которую ты так тщательно поддерживаешь.

— Или, вернее, твой брак с Гертенштейном, которого он не мог вынести. Вот что заставило его удалиться от всех.

Неожиданный стук в дверь прервал их разговор, и на оклик священника „Кто там?“ в комнату вошел старик Экфрид. Седые волосы его растрепались от ветра, он так трудно дышал от усталости и волнения, что едва мог поздороваться.

— Это вы, Экфрид? — спросил Вильмут, смотря на горную палку, которую крестьянин держал в руках. — Вы идете с гор?

— Да, ваше преподобие, и не я один! — ответил старик, и в глазах его блеснул недобрый огонек. — Еще кое-кто спустился со мной оттуда… Вы, вероятно, уже знаете… Верденфельс там!

Вильмут сердито нахмурился.

— Значит, Это известие справедливо? А я все еще сомневался.

— Совершенно справедливо! — подтвердил Экфрид. --Я знаю его, моим глазам вы можете поверить! Он проехал мимо меня как злой дух, гонимый бурей и непогодой, которую он везет к нам с собою с гор. Помяните мое слово, эта буря принесет какое-нибудь несчастье в Верденфельс.

— Садитесь! — сказал Вильмут, указывая ему на стул. — Вы едва дышите. Отдохните сперва, а потом скажете, что привело вас ко мне.

Старик тяжело опустился на стул, он все еще с трудом дышал и, казалось, старался победить головокружение. Анна быстро подошла к нему.

— Что с вами, Экфрид? Успокойтесь! Могу я чем-нибудь вам помочь?

Он отрицательно покачал головой.

— Нет, ничего… это от дальнего пути и испуга… я иду из Маттенгофа.

— От вашей дочери? Но вам трудно ходить туда так часто с вашей больной ногой!

— Да мне не придется так часто ходить туда, — глухо проговорил старик. — Может быть еще раз, на похороны… потому что Стаси умирает.

— Я так и думала, когда была там с двоюродным братом, — с участием проговорила Анна. — Мы еще тогда увидели, что бедной женщине недолго осталось жить… Но наш доктор обещал мне еще раз навестить ее, был он у нее?

— Да, был сегодня утром и сказал, что она вряд ли переживет эту ночь.

Голос старика задрожал. Молодая женщина хотела обратиться к нему со словами утешения, но Вильмут прервал ее:

— Сегодняшняя ночь? А приобщалась ли больная святых тайн?

— Нет, ваше преподобие, за этим-то я и пришел к вам, — сказал Экфрид. — Священник Бохдорфа болен и не может прийти, а Стаси была ведь вашей прихожанкой, пока не вышла замуж. Она зовет вас к себе и послала меня за вами. Я знаю, вы непременно пришли бы, несмотря на дальнее расстояние, да вот поднялась такая буря, что и выйти нельзя.

Как бы в подтверждение этих слов на дворе поднялся такой порывистый ветер, что крыша дома задрожала. Вильмут ничего не ответил и снова подошел к окну. Стало совсем темно, так что вблизи не было видно ни зги, зато ясно слышались свист и завывание ветра. Грегор очень хорошо знал, как опасны эти зимние бури даже в долинах, не говоря уже о горах. Помолчав несколько секунд, он спокойно сказал:

— Я приеду, Экфрид!

— Что ты, Грегор, Господь с тобой! Ты хочешь ехать в Маттенгоф в такую бурю? — испуганно воскликнула Анна. — Это невозможно, ты рискуешь жизнью! Подожди до утра.

— Тогда будет поздно, ведь ты слышала! Ну, а какова дорога туда, Экфрид? Доеду ли я в санях до лесничего?

— Да, до дома лесничего вы доедете хорошо, но оттуда вам придется идти пешком. Дорога хороша, я только что прошел по ней… впрочем, я шел днем. Но ночью и притом в такую непогоду… правда, вы рискуете жизнью.

— Которая принадлежит не одному тебе, — заметила Анна. — Подумай о твоих обязанностях, о твоей пастве, которой ты так необходим! Ничто не может заставить тебя жертвовать своей жизнью ради умирающей.

Грегор гордо выпрямился.

— Когда зовут священника, он должен идти! Это его первая и главнейшая обязанность, все остальное должно быть отодвинуто на задний план! Я в руках Божиих, а умирающая не может отойти в вечность без последнего утешения.

С этими словами он отворил дверь и позвал служанку.

— Велите сейчас же запрягать для меня сани, да приготовьте облачение. Пусть также возьмут фонарь и горную палку.

Служанка в ужасе всплеснула руками.

— Бог с вами! — воскликнула она. — Возможно ли ехать в горы в такую непогоду!

— Я еду к умирающей! — пояснил Вильмут тоном, не допускающим никаких возражений. — Да скорее, времени терять нельзя! — Потом он обернулся к молодой женщине и протянул ей руку.

— Прощай, Анна… на всякий случай!

Анна взглянула на него не то со страхом, не то с невольным уважением.

— Неужели необходимо ехать, Грегор?

— Да, необходимо. Успокойтесь, Экфрид, я поеду к вашей дочери!

Старик встал и, молитвенно сложив руки, прерывисто произнес:

— Я никогда этого не забуду… Да и вся деревня не забудет. Господь сжалится над нами и не отнимет у нас нашего достойного пастыря… второго такого у нас никогда не будет!

Четверть часа спустя сани отъехали от дома и маленькая, но крепкая горная лошадка, привыкшая ко всякой непогоде, смело и весело побежала вперед. До дома лесничего дорога была довольно сносной, и, только проехав его, священник встретился с настоящей опасностью. Приходилось идти пешком лесом, где ветки трещали и ломились под тяжестью снега, грозя ежеминутно придавить идущих, и где не было никакой защиты от страшного порывистого ветра. Притом стояла глухая ночь, когда даже всякое животное испуганно забивалось в свою нору.

Но священника призывали, и он шел, не щадя жизни для исполнения своего долга. Смелому и неустрашимому путнику в бурную ночь и проницательному сердцеведу недоставало только одного, чтобы сделаться истинным служителем Бога — любви и милосердия…

Глава 10

Весь Верденфельс и окрестные деревни пребывали в волнении, так как всем уже стало известно, что барон переехал жить в Верденфельский замок. Через прислугу, которая не прерывала своих отношений с деревней, узнали, что он и тут продолжал по-прежнему жить отшельником. Он не выходил из своих комнат, никого к себе не пускал и даже со своим родственником виделся не более, чем полчаса в день. Приезд его во время бури и страшной непогоды дал только новую пищу суеверию, связанному с его личностью.

Действительно буря, разразившаяся над Верденфельсом в ту ночь, когда владелец его возвращался к себе в замок, причинила много бед. Худшей погоды он не мог и выбрать для своего приезда, а потому крестьяне говорили в один голос, что именно он принес с собой все несчастья.

Между тем наступило воскресенье, и снежная буря, продолжавшаяся в течение нескольких дней, сменилась, наконец, ясной, хорошей погодой. Служба в церкви только что окончилась, и народ отдельными группами стоял еще на церковной площади. Тут обыкновенно передавали друг другу главнейшие происшествия целой недели и обсуждали разные вопросы, но сегодня говорили лишь о приезде барона Верденфельса и о геройском поступке священника.

Вся деревня уже знала о том, что Грегор Вильмут не отказался в ту бурную ночь поехать в Маттенгоф, чтобы приобщить святых тайн дочь старого Экфрида. Крестьянам была хорошо известна тамошняя дорога, точно так же как и то, что человек, отважившийся идти туда в такую непогоду, рисковал своей жизнью. Среди них, пожалуй, не нашлось бы ни одного подобного смельчака, и потому подвиг священника приобретал в их глазах двойную цену, и о нем говорили не иначе, как с глубоким уважением.

Госпожа фон Гертенштейн, согласно своему обещанию, приехала с сестрой и фрейлейн Гофер погостить к священнику. Она также была у обедни и теперь говорила со старым Экфридом, стоявшим на паперти у двери. На старике была его праздничная одежда, а за руку он вел мальчика лет четырех. Это был красивый ребенок со свежим, розовым личиком, белокурыми волнистыми волосами и голубыми глазами, которыми он весело, без малейшей робости смотрел на молодую женщину.

— Так вы взяли маленького Тони к себе, — сказала она. — Он очень похож на свою покойную мать, у него все черты вашей дочери.

— Еще больше он похож на своего покойного дядю, — возразил старик, смотря долгим, пристальным взглядом на милое личико мальчика. — Он вылитый покойный Тони, точно его родной сын, да и зовут его также Тони.

— Вы в самом деле хотите оставить внука у себя? — спросила Анна с состраданием наклоняясь к маленькому сиротке.

Старик кивнул головой.

— Да, ваша милость, он останется у меня. Господин пастор говорит, что мальчишка обременит меня, но ничего не поделаешь.

Он замолчал и поспешно снял шляпу, так как в это время священник вышел из ризницы, где снимал с себя облачение. Нельзя было не видеть, каким почетом пользовался Вильмут в своем приходе; владетельному князю не кланялись бы с большим уважением. Все столпились, чтобы еще раз подойти под благословение, и каждый, удостоившийся отдельного поклона или разговора, чувствовал себя счастливым.

Экфрид был в числе этих счастливцев, пастор специально подошел к нему, когда заметил ребенка.

— Вы остаетесь при своем решении? — спросил он. — Трудно будет вам прокормить ребенка, вам самому едва хватает на жизнь.

— Ничего не поделаешь, ваше преподобие! — возразил старик. — Ведь вы знаете, как обстоят дела в Маттенгофе. На доме дочери огромные долги, и его приходится продать. А мой зять, вы его знаете, от него толку не дождаться, и Стаси не сладко с ним жилось. Теперь он хочет ехать в Америку, и мальчишка был бы ему в тягость, вот он и рад, что отделался от него. Он дурно обращается с ним, а если опять женится, мальчику будет совсем плохо. Поэтому я и взял Тони. Где я найду хлеб, там и для него хватит: это — все, что у меня осталось, кроме него, у меня никого нет.

Старик осторожно погладил ребенка по голове жесткой, мозолистой рукой. В этом движении была какая-то особенная нежность, и по обветренному и морщинистому лицу Экфрида пробежала легкая судорога. Вильмут устремил на осиротевшего ребенка проницательный, испытующий взор, в котором не было ни доброты, ни приветливости, и произнес:

— Держите его построже, Экфрид! От отца он не видел хорошего примера, а мать баловала его; не поддавайтесь этой слабости. Детей надо воспитывать строго.

Маленький Тони, вероятно, почувствовал, что слова пастора отнюдь не выражали благодушного отношения, и пугливо прижался к дедушке. Поговорив еще то с тем, то с другим из крестьян, Вильмут ушел с Анной, а Лили с фрейлейн Гофер последовала за ними. Подойдя к пастору, Лили воспользовалась удобным случаем и объявила, что хочет прогуляться перед обедом.

— К чему? — спросил Вильмут голосом, в котором слышалось порицание. — Ты уже не ребенок, а молодой девушке неприлично бродить одной. И в саду достаточно воздуха и движения.

Лили испугалась, подумав о свидании в орешнике. Что будет с молодым бароном, который с тоской ожидает обещанных известий? К счастью, за нее вступилась старшая сестра. Грегор с мрачным лицом дал наконец себя уговорить, и Лили, довольная полученным позволением, поспешила убежать.

— Я также должен оставить тебя на полчаса, — сказал Вильмут Анне, когда они вошли в дом. — Пойду на мельницу навестить больного, но к обеду во всяком случае вернусь.

Лили между тем прошла через село, свернула с дороги и направилась к горе. Однако она была в затруднении, потому что миссия, которую она взяла на себя с такой спокойной уверенностью, потерпела полное поражение. Анна не захотела выслушать просьбу и доказательства Лили и, мало того, сделала ей выговор за неуместную доверчивость. Бедная девушка должна была, еще раз выслушать, что она еще ничего не смыслит в „таких вещах“ и поступила, как неразумный ребенок.

С тех пор Лили не удалось больше заговорить об этом предмете: как только произносилось имя Верденфельса, сестра оказывалась совершенно недоступной. Этого, конечно, нельзя было сказать Паулю. Он был в состоянии тотчас зарядить пистолет, если у него отнимут последнее утешение. Лили понимала, что должна очень осторожно приступить к делу, если хочет спасти человеческую жизнь, а это-то и было ее горячим желанием. Вот почему она без малейших угрызений совести отправлялась на тайное свидание. Она не чувствовала за собой никакой вины, а согласилась прийти исключительно из человеколюбия и внимания к сестре, личные ее интересы не играли здесь роли.

Пауль стоял уже около получаса, ожидая ее, как условились, возле орешника. Он был в охотничьем костюме, с ружьем через плечо, считая необходимым ради молодой девушки придать свиданию совершенно случайный характер. По счастью, густой лес у подошвы горы, хотя и лишенный сейчас листвы, прекрасно скрывал их обоих от непрошенных взглядов. Они дружески пожали друг другу руки, как близкие союзники, а затем Лили искренне сказала:

— Как я рада, что вы еще живы!

— Мне было бы гораздо приятнее быть мертвым! — меланхолически ответил Пауль.

Лили взглянула на него: он был действительно очень бледен, но от этой бледности казался еще красивее и интереснее, чем когда бывал весел, и теперь в его глазах опять светилась надежда.

— Вы сдержали свое обещание? — спросил он. — Несете ли вы мне хоть какую-нибудь надежду и доброе слово от вашей сестры?

Молодая девушка покачала головой.

— Но, господин Верденфельс, этого нельзя так скоро ожидать. У Анны очень настойчивый характер, и не так-то легко переупрямить ее. Все-таки я с ней говорила.

— В самом деле говорили? О, вы — ангел доброты! — с воодушевлением воскликнул Пауль.

Лили была польщена комплиментом, это звучало совершенно иначе, чем вечное: „Дитя, ты этого не понимаешь“. Теперь она ни за что на свете не призналась бы в своем поражении и твердо решила довести роль ангела-хранителя до конца. Она начала объяснять молодому человеку, что он должен иметь терпение, что еще не все потеряно, и думала, что приступает к делу очень умно. Но Пауль не дал себя обмануть. Он задал несколько поспешных вопросов, не ожидавшая их Лили ответила очень чистосердечно, и эти ответы выдали ему истину. Его лицо, только что радостно сиявшее надеждой, снова омрачилось.

— Не старайтесь щадить меня! — с горечью сказал он. — Я ясно вижу, что вы хотите скрыть от меня. Госпожа Гертенштейн неумолима в своем отказе, и я обречен на отчаяние.

Он сильно сжал приклад своего ружья; это было невольное движение, но Лили вскрикнула от ужаса и схватила его за руку.

— Не делайте этого, барон! Ради Бога, не делайте этого!

— Чего я не должен делать?

— Вы не должны стреляться, — рыдая, проговорила Лили. — И вы хотели это сделать на моих глазах! О, это ужасно!

Пауль вспомнил теперь слова, произнесенные им в первом порыве горя. Он видел, что они были приняты всерьез, и страх этой девушки за его жизнь глубоко тронул его. Напрасно старался он успокоить испуганную Лили — она не верила его обещаниям и воскликнула:

— Если я теперь и помешаю вам, вы сделаете это в замке. Отдайте мне ружье!

Пауль попробовал протестовать.

— Дайте мне ружье! — повелительно повторила Лили и, когда он исполнил ее приказание, решилась на геройский поступок: схватила обеими руками смертоносное оружие, осторожно пронесла его несколько шагов и с силой бросила в ров, тянувшийся вдоль подошвы горы.

Ледяной покров был пробит, и Лили, к своему большому удовольствию, увидела, как ружье погрузилось в воду. По ее мнению, несчастье было теперь предотвращено, ей не приходило в голову, что у барона может быть и другое оружие. Успокоенная этой уверенностью, она остановилась против Пауля и начала строгую проповедь. Девушка внушала ему, что он поступает безбожно, говорила о земном и вечном проклятии самоубийцы и наконец угрожала ему муками ада.

Пауль стоял и слушал девушку с возрастающим волнением. Он не мог понять, откуда у нее столь яркие назидательные слова, так как не знал, что это была проповедь Вильмута, которую тот недавно произнес на подобную тему и которую Лили свободно повторяла наизусть. Поскольку описание мук ада не производило на молодого человека особенного впечатления, то он занимался тем, что смотрел на юную проповедницу и сравнивал ее с сестрой. Свежее розовое личико, обрамленное темным мехом, было очаровательно. От сильного движения одна из ее длинных кос перекинулась через плечо; это были пышные светло-каштановые волосы, но где тот дивный блеск, который, как золотистое сияние, лежал на других волосах? И что значат эти светлые детские глаза в сравнении с теми лучезарными звездами, скрывающимися под длинными ресницами? Сравнение напоминало Паулю, чего он лишился, и его горе пробудилось с новой силой.

— Вы не знаете, что такое любовь, — с глубоким вздохом произнес он, когда проповедь кончилась. — Вы не знаете, что значит быть на краю отчаяния.

Этого Лили, конечно, не знала, но догадывалась, что это что-то очень печальное, а потому внезапно перешла от проповеди к утешению. Пауль охотно поддавался ему. Увлекшись горячим спором, они не заметили, как между деревьями показался мужчина в черном плаще.

— Мой дядя, — сказал Пауль, крайне удивленный, так как барон до сих пор ни разу не выходил из замка.

Оказавшись рядом с „чудовищем из Фельзенека“, Лили не знала — бежать ей или остаться, но пока она разрывалась между страхом и любопытством, Раймонд подошел к ним. Он также удивился, увидев своего племянника в обществе молодой девушки, и заметно было, что встреча с посторонним лицом ему неприятна.

— Ты здесь, Пауль? — произнес он с холодным поклоном.

— Я совершенно случайно встретился с фрейлейн Вильмут, — ответил Пауль, желая оградить молодую девушку от ложного объяснения ее присутствия. — Она приехала сегодня навестить верденфельского пастора.

Раймонд невольно сделался внимательнее, так как в окрестностях было только одно семейство, носившее эту фамилию, и он знал, что у Анны была младшая сестра. Пристально глядя в лицо молодой девушки, он медленно подошел к ней.

Этот взгляд и это приближение слишком много говорили суеверию Лили. Все ужасные рассказы о дружбе с дьяволом и о свертывании шеи, в которых обвиняли барона, снова воскресли в ее уме. Словно опасаясь за свою жизнь, она поспешно отступила за спину Пауля и с ужасом смотрела из-за нее на Верденфельса. Молодой человек очутился в очень неловком положении. Раймонд остановился, и по его губам пробежала горькая усмешка при таком явном страхе.

— Не бойтесь, фрейлейн, — холодно сказал он, — не трудитесь в страхе искать защиты у моего племянника; я вас сейчас избавлю от своего присутствия.

С этими словами он повернулся и направился в лес. Когда он отошел на некоторое расстояние, Лили с робким видом вышла из-за спины своего защитника и вполголоса спросила:

— Я держала себя очень глупо?

Пауль был того же мнения, однако не высказал ей этого, а только спросил:

— Но почему вы так боитесь моего дядю? Вы уже один раз высказали о нем что-то странное, что я не мог себе объяснить.

— Я представляла его себе гораздо более страшным, — ответила Лили. — У него черты обыкновенного человека, даже бледность его лица.

— Каким же он должен быть? — воскликнул Пауль почти сердито. — За кого вы его принимаете?

Лили смотрела в землю; молодой барон, очевидно, ничего не знал о страшных слухах, а передать их было невозможно. Поэтому она промолчала, выразив только намерение вернуться домой.

— Вы в самом деле хотите уйти, не дав мне ни проблеска надежды? — в отчаянии спросил Пауль.

— Что же я могу сделать? — грустно промолвила молодая девушка. — Вы сами думаете, что моя сестра останется при своем отказе.

— Но мне необходимо утешение в несчастье, — настаивал Пауль. — А ваши утешения так бесконечно отрадны для меня! Если я вас больше не увижу, могу ли я по крайней мере писать вам?

— Да, это вы можете, — решила Лили, находя, что слишком жестоко отказывать несчастному в утешении.

Она подала Паулю руку, и, к ее великому удовольствию, на этот раз он поднес ее к своим губам.

— Большое спасибо! — искренне сказал он. — И… прощайте!

— Прощайте, — повторила Лили, на которую поцелуй руки подействовал так же приятно, как ее утешения — на молодого человека. Они расстались.

Между тем Раймонд Верденфельс пошел дальше. Его лицо все еще сохраняло горькое выражение, он догадывался каким его представляли молодой девушке, если она пришла в такой ужас при одном его приближении. На одной из боковых тропинок, которая вела обратно к замку, он остановился и, казалось, раздумывал — не вернуться ли ему, потом провел рукой по лбу и вполголоса произнес:

— Затворничество ни к чему не ведет. Раз я начал это, то должен привести в исполнение. Итак, вперед!

И он пошел вперед. Вскоре он достиг опушки рощи, откуда дорога вела в село, как вдруг на одном из поворотов столкнулся с человеком, шедшим из деревни. Раймонд фон Верденфельс и Грегор Вильмут внезапно оказались лицом к лицу… Оба смутились от этой неожиданной встречи и невольно замедлили шаги. Несколько секунд они молча смотрели друг на друга, затем Вильмут холодно произнес:

— Господин Верденфельс, я уже знаю о вашем приезде.

— Я и не собирался делать из этого тайну, — таким же ледяным тоном возразил барон. — В настоящую минуту я шел к вам, ваше преподобие.

— Ко мне? Именно сегодня?

— Почему же не сегодня? Или вам это неудобно?

Подозрения Вильмута поколебались, когда он увидел, что Верденфельс не знал, кто находится теперь в пасторате; тем не менее он решил, что следует держать барона подальше.

— Значит, эта встреча отвечает вашим желаниям, — строго сказал он. — Мы здесь одни, и я готов выслушать вас.

— Я знал, что вы не приняли бы приглашения прийти ко мне в замок, — проговорил Раймонд, спокойно скрестив руки на груди, — поэтому мне ничего не оставалось, как самому прийти к вам. Но я думаю, ваше преподобие, что вы ошибаетесь относительно причины моего прихода.

— Едва ли! Мне известна только одна причина, могущая привести вас ко мне. Правда, прошло много времени, пока вы нашли ко мне дорогу, целых шесть лет, но никогда не поздно исправить ошибку. Вы хотите, наконец, сделать шаг, от которого тогда отказались?

В его словах не было торжества, но сказалось все высокомерие священника, считающего совершенно понятным полное и безусловное подчинение его власти. Раймонд вдруг выпрямился с присущим ему выражением недоступной гордости.

— Нет! — прозвучал решительный ответ.

— Нет? — строго повторил Вильмут. — В таком случае я не понимаю, что привело вас в Верденфельс.

— Разве необходимо ваше разрешение для того, чтобы я жил в собственном замке? — так же сурово прозвучал голос Раймонда.

— Вы — неоспоримый хозяин своего замка, но село и приход — мое достояние.

— Над которым вы властвуете неограниченно, как какой-нибудь деспот над своими подданными. Это я знаю.

— Я только пользуюсь авторитетом священника, — сказал Вильмут, делая ударение на каждом слове, — и моя паства подчиняется этому авторитету. Вы же не признаете его, господин Верденфельс, хотя вам известны условия, на которых я предлагал и теперь предлагаю вам мир.

— А вы знаете, что я никогда не соглашусь на эти условия. Что бы ни случилось, вы никогда не увидите Верденфельса униженным.

— Это высокомерие должно быть низвергнуто в прах! — невозмутимо произнес Вильмут. — Оно — наследственный недостаток вашего рода. Вы, быть может, нисколько не похожи ни на своего отца, ни на предков, но в этом отношении вы — истый Верденфельс.

— Ваше преподобие, не злоупотребляйте своим саном и не используйте его для того, чтобы наносить оскорбления! — сказал барон глухим голосом, с трудом владея собой. — Я знаю, что ваш сан делает вас неприкосновенным, но вы можете довести меня до того, что я забуду об этом.

— Тогда я вам напомню! — возразил Вильмут. — Оскорбление можно получить только от равного себе. Я — служитель Господа и требую уважения к словам, которые произношу от Его имени.

По-видимому, Раймонду удалось овладеть собой.

— Не будем говорить о словах, — спокойно отозвался он. — Я пришел не ссориться с вами, а обратиться к вам с вопросом, на который вы мне еще не ответили. Ваша железная рука лишила меня счастья; я хотел бы знать та же ли самая рука довершила это дело. То последнее письмо, в котором я обращался к Анне Вильмут, было сожжено непрочитанным?

— Это — правда. Но кто сказал вам? Никого, кроме меня и моей кузины, при этом не было.

— Так вы присутствовали при этом? Вот то, что я хотел знать. Моя невеста услышала бы мою последнюю просьбу, а если письмо было сожжено, то это было делом ваших рук. Или, может быть, вы станете уверять меня, что она сделала это добровольно?

Вильмут взглянул на барона. Теперь в его всегда холодных глазах светилось торжество, и оно зазвучало и в его голосе, когда он ответил:

— Нет, потому что я никогда не скрываю истины. Анна обещала мне не принимать от вас ни одной строки. Я был у нее, когда она получила то письмо, и напомнил ей данное обещание. Я сам взял письмо из ее рук и бросил его в огонь.

Глубокий вздох вырвался из груди барона, словно с нее упала страшная тяжесть.

— Так вы принудили ее? Я так и думал, хотя Анна и умолчала об этом.

— Анна? — повторил Вильмут. — Что это значит, господин фон Верденфельс? Разве вы видели с тех пор госпожу Гертенштейн или говорили с нею?

— Да, — холодно сказал Верденфельс.

— Когда это было и где?

— Я не обязан давать вам отчет; спросите Анну — она наверно не откажет дать все сведения своему строгому духовнику.

— Я спрошу ее, — мрачно сказал Вильмут. — Я знаю, как получить ответ.

— В этом я и не сомневаюсь! Спасибо за сведения. Прощайте!

Барон хотел идти, но Вильмут преградил ему дорогу, говоря:

— Еще одно, господин Верденфельс: думаете ли вы остаться в вашем замке?

— Пока — да.

— И как должны я и вся деревня понимать ваше возвращение?

— Как вам будет угодно! — с гордым презрением ответил Раймонд.

— Вам это так безразлично? Здесь вы не так недоступны, как в замке Фельзенек, не следовало бы забывать об этом.

— Продолжайте же откровенно высказывать свои угрозы, — перебил его барон. — Вы хотите снова начать прежнюю борьбу? Я к ней приготовился, покидая Фельзенек.

— И вы рассчитываете на сей раз остаться победителем?

— Я рассчитываю твердо стоять на своем, каков бы ни был конец.

Во взгляде, которым пастор смерил „пустого мечтателя“, можно было прочесть и недоумение, и гнев.

— Должно быть, тот разговор был очень интересного содержания, что придал вам несвойственную вашей натуре храбрость, — заметил он. — Не стройте своих расчетов на том, что президент Гертенштейн умер: в душе его вдовы вы все равно не можете изгладить воспоминания о том, что было. Я был ее опекуном с самого детства, я и теперь оберегаю ее. Что бы вы ни предпринимали, вы всегда найдете меня возле Анны.

— Никакой защиты и не требуется, — с горечью сказал Верденфельс. — Вы уже позаботились, чтобы я не мог ничего предпринять. Но наш разговор еще раз доказал мне, что мы с вами, как и много лет назад, остаемся врагами не на жизнь, а на смерть! — и, сделав короткий, гордый поклон, он направился к замку.

Несколько минут еще Вильмут простоял, погруженный в мрачные думы, а затем вполголоса произнес:

— Итак, она говорила с ним и скрыла это от меня!

Глава 11

Лили вернулась аккуратно к обеду. Она охотно рассказала бы про интересную встречу с бароном, хотя не выказала себя при этом героиней, но в таком случае обнаружилось бы свидание у орешника. Молодая девушка не умела лгать и не сумела бы выдать эту встречу за неожиданную, поэтому она умолчала обо всем. Разговор за столом вообще не отличался оживлением. Пастор был, видимо, расстроен, вернувшись от больного, и говорил очень мало; Анна также по большей части молчала, и только фрейлейн Гофер почти одна поддерживала разговор.

Как только кончился обед, Вильмут объявил, что должен о чем-то важном переговорить с двоюродной сестрой, и ушел с ней в кабинет.

— Опять наступает буря, — сказала Лили. — Когда у кузена Грегора такой вид, мне ужасно хочется убежать. Я не завидую Анне, что ей приходится разговаривать с ним с глазу на глаз.

— У них, видимо, неприятные деловые разговоры, — сказала Гофер. — Еще многое надо привести в порядок в делах покойного президента, а почти все это находится в руках господина пастора.

— Да, он вмешивается решительно во все, — воскликнула Лили, всегда очень смело высказывавшая свои суждения, если закрытая дверь отделяла ее от двоюродного брата. — С тех пор как Анна овдовела, он при всяком удобном случае опекает ее совсем так же, как прежде.

Гофер слегка улыбнулась.

— Я думаю, госпожа Гертенштейн позволяет себя опекать лишь до известной степени. В сущности, вполне естественно, что она принимает советы и помощь своего родственника.

— Ее поверенный в делах — адвокат Фрейзинг, — возразила молодая девушка, — зачем еще вмешиваться двоюродному брату? Ах, этот бедный адвокат со своими четырьмя отказами! Когда он вчера приезжал в Розенберг, вид у него был очень печальный. Я всеми силами старалась утешить его.

— Да, вы очень школьничали с ним, — наставительно сказала Гофер. — Достойно всякого уважения, что он пришел уверить вашу сестру в своей прежней дружбе, несмотря на все, что произошло.

— Несмотря на „глубокое уважение“ номер четвертый, — с шаловливым смехом воскликнула Лили. — Однако, должно быть, ужасно находить всегда только уважение, когда ищут жену. У вас нет к нему никакого сострадания, фрейлейн Эмма, вы с ним опять ссорились вчера.

— Да, я ссорилась, — с нескрываемым самодовольством сказала Эмма. — Вернее, мы оба ссорились.

В кабинете между тем надвигалась напророченная буря. Анна, также хорошо изучившая лицо Вильмута, видела, что произошло нечто из ряда вон выходящее.

— Что случилось, Грегор? — тревожно спросила она, как только они остались наедине. — Ты страшно расстроен, я это сразу заметила, когда ты вернулся.

Вильмут запер дверь, потом близко подошел к молодой женщине и без всякого вступления сказал:

— Я, встретился с Верденфельсом.

Анна немного изменилась в лице, но ответила с кажущимся спокойствием:

— В самом деле? Я слышала, что он до сих пор не покидал замка.

— Это он сделал сегодня и шел ко мне.

— К тебе?

— Это кажется тебе невозможным?

— Насколько я знаю барона — безусловно.

— А ты во всяком случае знаешь его лучше всех. Ты права: он шел не в качестве кающегося грешника; но я при этом узнал нечто странное. Ты недавно видела его и говорила с ним. Почему ты скрыла это от меня?

Беспощадная строгость вопроса пробудила в молодой женщине чувство собственного достоинства, и она с твердой решимостью подняла голову.

— Потому что я — больше не ребенок, обязанный давать отчет в каждом своем слове и поступке. Прими это к сведению, Грегор!

Вильмут вовсе не был склонен отказаться от своего неограниченного влияния, но увидел, что здесь предел его воли, и смягчил суровый, повелительный тон.

— Так ты отказываешься дать мне эти сведения?

— Если ты желаешь получить их, не отказываюсь.

— В таком случае, где и как произошла эта встреча?

— Случайно. Это было в тот день, когда мы ездили в Маттенгоф. Ты остался возле упавшей лошади, а я поспешила к дому лесничего, чтобы послать тебе помощь. По дороге туда я встретила Рай… барона Верденфельса.

— И тогда он, вероятно, узнал, что ты овдовела? — насмешливо сказал Вильмут. — Этим объясняется его внезапное появление.

Молодая женщина тихо, но решительно покачала головой.

— Ты ошибаешься, он не меня ищет. Но если он хочет попытаться опять сблизиться с оттолкнувшими его людьми… Грегор, ты всемогущ в своем приходе и во всей окрестности, одно твое слово подаст сигнал к войне или миру. Неужели ты, как прежде, отнесешься к Верденфельсу с непримиримой враждой? Неужели опять по твоему приказанию все отвернутся от него? Ты — священник, твой сан обязывает и требует от тебя примирения и прощения. Будь же сострадателен!

Голос молодой женщины дрожал, когда она страстно произносила слова мольбы, но именно эта мольба пробудила в Вильмуте еще большую жестокость.

— Не хочешь ли ты учить меня обязанностям священника? — холодно спросил он. — Я требую от виновного подчинения моему приговору, полного подчинения; только тогда может идти речь о примирении, не раньше!

— Ты презираешь его, — тихо сказала Анна.

— Нет, я призван судить его; если же он не признает моего приговора, тем хуже для него.

Молодая женщина понимала, что всякая попытка смягчить этого человека будет напрасна. Она отвернулась и опустилась на стул у письменного стола.

После минутного молчания Вильмут подошел и, положив ей руку на плечо, медленно спросил:

— А ты, Анна? Поборола ли ты наконец эту несчастную любовь? Или же я должен опять взывать к памяти прошлого? Должен ли я тебе напомнить день, в который…

— Нет, нет, молчи об этом! — в ужасе перебила она. — Ведь ты знаешь, что причина, разлучившая меня с Верденфельсом, существует и теперь… в полной силе.

— Да, существует! — подтвердил Вильмут, — и горе ему, если он попытается коснуться этого! Я сумею защититься от него.

На губах Анны мелькнула не то презрительная, не то болезненная улыбка.

— О, конечно! Ты уже однажды доказал это и был прав; однако с тех пор я страшусь твоей защиты.

— Но тогда только моя защита и спасла тебя. Не будь меня, этот Верденфельс добился бы своего, несмотря на все, что случилось. Ведь ты — только женщина и… любила его.

— А ты, Грегор, — жестокий судья во всем, что касается любви, которой ты никогда не знал и, не испытал.

Вильмут скрестил руки на груди, и на его лице снова появилось выражение гордого и холодного самодовольства.

— Ты в этом уверена? — спросил он.

— Вполне. Ты ничем не жертвовал, произнося священный обет. В твоем сердце нет места для любви.

— Да, для любви места не оказалось, но искушение было очень сильно, а для священника страсть к женщине — преступление. И я не избежал той борьбы, с которой каждому приходится сталкиваться раз в жизни, но оказался победителем.

— И ты любил, Грегор? — воскликнула Анна, в безграничном удивлении поднимаясь с места. — Я никогда не считала это возможным и хотела бы знать женщину, сумевшую внушить тебе такое чувство.

Холодный взор пастора остановился на прекрасном лице и золотистых волосах Анны, но не выдавал ни малейшего волнения.

— Ты знаешь ее, — ответил он. — Неужели ты думаешь, что я отпустил бы тебя тогда из-под верной защиты пастората, если бы разлука не была вызвана необходимостью?

Молодая женщина побледнела.

— Разлука со мной? Не может быть, чтобы ты говорил серьезно!

— Почему же нет? — спросил Вильмут с прежним невозмутимым хладнокровием. — Ты выросла под моим присмотром, и я в продолжение многих лет думал, что я — только твой учитель и защитник. Но в один роковой день я открыл, что стою на краю пропасти, и почувствовал, что земля уходит из-под моих ног. Я потому остался победителем, что не хотел поддаваться слабости, что у меня достало мужества самому вонзить нож в рану, не обращая внимания на мучительную боль.

Я отвез тебя к старушке Гертенштейн, путешествие которой на несколько месяцев разлучило нас и дало твоей судьбе другое направление. Я знаю, ты никогда не простишь мне, что когда наступила та катастрофа, я воспользовался твоим отчаянием, твоей полной безучастностью ко всему, чтобы заставить тебя решиться на брак с президентом.

Да, этот брак был делом моих рук, но мое собственное сердце было при этом разбито, растоптано в прах. И разбитое сердце не помешало мне принудить тебя к этому браку, обвенчать тебя с другим и призвать на вас Божье благословение.

Анна не проронила ни слова, со страхом и удивлением глядя на человека, который разбил собственное сердце так же хладнокровно и безжалостно, как и судил других. Хотя в каждом его слове сказывалось торжество одержанной победы, но голос звучал так спокойно, словно целое столетие отделяло его от той борьбы.

— Теперь я поборол и похоронил эту слабость, — продолжал Вильмут, — иначе ты никогда не узнала бы о ней. Но я хотел на своем примере показать тебе, что могут сделать сила воли и сознание долга. К тому, что заставил меня сделать мой долг, тебя должна принудить виновность того человека. „Если глаз твой соблазняет тебя, вырви его!“ — сказано в Писании. Я следую этим словам; поступай так же и ты.

— Грегор, ты страшен в своем беспощадном красноречии, — сказала молодая женщина, охваченная легкой дрожью. — Я преклоняюсь перед ним, но не могу до него возвыситься.

— Так учись этому! — с ударением ответил Вильмут. — Ты не принадлежишь к слабым натурам, твоя воля так же сильна, учись пользоваться ею. Опасность, которую я надеялся навсегда устранить, угрожает тебе вторично с тех пор, как Верденфельс поселился здесь. Ты должна неумолимо отклонять каждую его попытку к сближению. Слышишь, Анна? Я требую этого от тебя во имя прошлого, во имя того пламени, которое четырнадцать лет тому назад превратило в пепел наше село.

Анна вздрогнула, но не возразила ни слова на беспощадное напоминание; молча опустила она голову и безмолвно положила свою руку в протянутую правую руку Грегора. Ему было этого достаточно: он знал, что она сдержит обещание.

Глава 12

Прошло несколько месяцев. Зима вполне вступила в свои неоспоримые права; на этот раз она была необыкновенно сурова и покрыла все толстым слоем снега, сделавшим и горы, и их ближайшие окрестности недоступными на целые недели. Беднейшее население сильно страдало в это суровое время года, а в имениях Верденфельса было особенно много нужды и горя. Покойный барон, несмотря на свое богатство, никогда ничего не делал для своих крестьян, а его сын, после нескольких неудачных попыток сойтись с ними, заперся в Фельзенеке и никогда больше не спрашивал о благосостоянии и нуждах поселян.

Теперь барон Раймонд вернулся в Верденфельс и намеревался, по-видимому, надолго обосноваться в своем замке. Хотя он ездил иногда в Фельзенек и оставался там по целым дням, но основным его местопребыванием стал Верденфельс, где замкнутость не соблюдалась так строго, как в уединенном замке в горах. Пауль не только с разрешения, но даже по ясно выраженному желанию дяди сделал визиты соседям, а те не замедлили ответить тем же. Приезжали из любопытства, чтобы посмотреть на барона, о котором ходило так много рассказов и которого никто еще не видел. Но Раймонд избегал всяких отношений с обществом, предоставляя Паулю быть его представителем.

Крестьяне, напротив, видели его довольно часто, так как он проезжал через село каждый раз, когда ездил в Фельзенек, а иногда появлялся верхом и в окрестностях.

Даже недоступность Раймонда по отношению к служащим отчасти изменилась, и он нередко лично принимал их доклады. Он как будто пытался постепенно снова добиться той близости с людьми, которой совершенно лишился.

Комнаты, занимаемые бароном, находились в главной части замка и отделялись от комнат его покойного отца залом, который в прежнее время служил приемной. Это было довольно просторное помещение, богато убранное, но без мрачной роскоши, царившей в Фельзенеке. Большие окна пропускали много света, и солнечные лучи освещали портрет покойного барона, который украшал главную стену.

В кресле у камина сидел Раймонд Верденфельс и слушал доклад главного управляющего, которого он сам вызвал. Пауль только что вошел и, остановившись возле дяди, внимательно следил за разговором. Барон обернулся к нему и начал объяснять:

— Речь идет о постройке плотины, которая обойдется очень дорого, однако ее необходимо сделать. Замок и сады достаточно защищены, но село предоставлено на произвол судьбы и может погибнуть в случае подъема воды; об этом грозно напомнила буря нынешней осенью. Я сообщил общине, что возьму на себя все расходы, а пока хочу сделать земляную насыпь, чтобы предотвратить опасность весеннего половодья. С наступлением тихой погоды должна начаться постройка настоящей плотины.

В словах барона не было обычного равнодушия, а лежавшие перед ним чертежи и планы показывали, что он глубоко вникал в это дело. Пауль взял один из чертежей и стал рассматривать его с большим вниманием. Дядя и племянник так были заняты, что не заметили очевидного смущения управляющего, который уже несколько раз молча откашливался.

— Дело еще не решено, господин барон, — сказал он наконец, — встретились разные затруднения.

— Затруднения? — спросил Раймонд, взглянув на него. — А между тем дело так просто и ясно. Я беру на себя все расходы и не ставлю со своей стороны никаких условий. Вы передали общине бумаги, касающиеся этого дела?

— Передал уже несколько дней тому назад, и старшина был по этому поводу сегодня у меня… Но люди колеблются, принять это предложение или нет.

Пауль вскочил в негодовании. Раймонд не тронулся с места, но заметно побледнел.

— Колеблются? — повторил он. — Но на каком основании?

— Священник Вильмут хочет подать правительству прошение, от которого ожидает успеха. Рассчитывают на помощь правительства, а что придется на долю крестьян, то возьмет на себя приход.

— В своем ли уме эти люди? — гневно воскликнул Пауль. — Как, они постоянно жалуются на бедность, которая не позволяет им принять никаких предохранительных мер, а такой дар, такое благодеяние, совершенно не заслуженное ими, отклоняют? Это — просто безумие!

— Нет, — холодно сказал Раймонд, — это только доказывает, что власть Вильмута сильнее алчности и здравого смысла крестьян. Итак, они хотят обратиться к правительству! Но ведь даже в случае благоприятного ответа дело затянется на несколько лет, а опасность грозит каждую весну. Вы этого не объяснили крестьянам?

— Конечно, объяснил, но они остались при своем; они…

— Говорите откровенно, Фельдберг!

— Они не хотят никаких подарков, говорят, что сами сделают все необходимое, и возвратили мне эту бумагу.

Управляющий вынул бумагу и передал ее барону. Тот взял ее, не глядя; рука его дрожала от волнения, но выражение лица не изменилось.

— Пусть делают, как хотят, — сказал он. — Пауль, отложи чертежи в сторону: слышишь, они больше не нужны! А теперь, Фельдберг, расскажите мне, как обстоит дело с пособием, назначенным семье покойного учителя? Оно уже выдано?

На лице управляющего изобразилось то же томительное смущение, что и прежде.

— Нет еще, — ответил он. — Я хотел сначала выслушать ваше решение, так как эта семья, кажется, больше не нуждается в помощи.

— Да вы же сами сказали мне, что вдова с детьми находится в большой нужде и не имеет никаких средств.

— Это было после смерти ее мужа, но теперь пастор Вильмут принял участие в ней и доставит сам необходимые средства, чтобы…

— Чтобы моя помощь оказалась излишней! — докончил Раймонд. — Я должен был раньше предвидеть это. И эта женщина, разумеется, тоже не решается принять пособие из моих рук!

Фельдберг молча пожал плечами. Барон судорожным движением смял бумагу, которую еще держал в руке.

— Хорошо! В таком случае пошлите эти деньги бедным в Бухдорфе. Так как это имение — собственность моего племянника, то я надеюсь, там разрешат принять их. Если же этого не случится, то доложите мне.

Он сделал знак управляющему удалиться, но Фельдберг, не входил.

— Мне нужно еще кое-что сообщить вам, — нерешительно произнес он. — Боюсь, что вам будет неприятно, но узнать это вы должны: большой кедр в парке сегодня утром… упал.

Раймонд быстро встал, и его мрачный и пристальный взгляд остановился на говорившем.

— Как это могло случиться? Ночью не было сильного ветра, а кедр пятьдесят лет выдерживал напор сильнейших бурь. Для этого падения должна была быть особенная причина.

— Причина есть, и притом скверная! — сказал Оельдберг. — Ствол дерева был тайно подпилен ночью, и кедр упал утром при первом порыве ветра.

Глаза Раймонда засверкали. В них можно было прочесть и гнев, и глубокое огорчение: видно было, что хладнокровие покинуло его, но он не сказал ни слова. Пауль, напротив, был страшно возмущен.

— Это подлость, которой нет названия! Чудный кедр, славившийся во всей окрестности как жемчужина верденфельских садов! Он пережил целое поколение людей! И как заботливо берегли его! Раймонд, ты не должен оставлять такую подлость безнаказанной. Я знаю, это дерево было твоим любимцем.

— Потому-то оно и должно было погибнуть, — глухо сказал барон. — Вероятно узнали, что оно мне дорого… Но дай Фельдбергу договорить.

— За этим делом работало несколько человек, — сообщил управляющий. — Мы уже нашли след, который ведет к деревне. Если ваша милость прикажет, мы сейчас приступим к розыскам.

— Нет, — перебил его Верденфельс. — Я не хочу розысков, которые заставили бы меня прибегнуть к наказанию. Прекратите их.

— Я не понимаю такого бесконечного терпения! — воскликнул возмущенный Пауль.

Управляющий почувствовал необыкновенное облегчение. Приказание барона было ему по сердцу, он поклонился и вышел. Раймонд подошел к окну. Пауль несколько минут молча смотрел на него, потом, подойдя к нему, сказал умоляющим голосом:

— Раймонд, поедем лучше обратно в Фельзенек!

— Нет! Зачем?

— Затем, что ты изводишься в ежедневной борьбе со злобой и подлостью этого пастыря, подстрекающего всех против тебя. Да он и не скрывает, что всеобщая вражда к тебе вызвана им. От твоих благодеяний отказываются с оскорбительными насмешками; твои лучшие намерения каждый раз наталкиваются на препятствия, а когда узнают случайно, что ты дорожишь чем-нибудь, то этот предмет предательски уничтожают. Ты совершенно беззащитен против этих людей, всегда нападающих из засады. Даже я давно уехал бы, ты же, годами избегавший общения с людьми, изо дня в день переносишь их скверные выходки.

— Я дал себе слово на этот раз выдержать до конца. Мне было совершенно ясно, что значит борьба с Грегором Вильмутом.

— О, если бы этот священник хоть раз попал в мои руки! — с яростью воскликнул Пауль. — Я спросил бы у него, почему упал наш прекрасный кедр.

Раймонд покачал головой.

— Нет, Пауль, ты не прав, подозревая его в данном случае: это произошло помимо его ведома. Вильмут — жестокий, но прямодушный противник, мелочная и предательская месть не в его характере.

— Сомневаюсь. Пожалуй, ты назовешь прямодушным его отношение к нелепым сказкам, какие все рассказывают про тебя. Люди слепо верят ему, одного его слова достаточно, чтобы уничтожить смешное суеверие, связанное с твоим именем, но он не говорит этого слова и допускает, чтобы тебя принимали за олицетворение злого духа. Народ ведь так глуп, так бесконечно ограничен! Просто стыдно, что в наш век могут происходить подобные вещи.

Лицо молодого человека горело от возбуждения. Существовавшая прежде между ним и дядей отчужденность исчезла, и он горячо защищал Раймонда от упорной вражды, открыто принимая его сторону. Верденфельс чувствовал твердую опору в молодом человеке, к которому относился прежде с презрительным снисхождением, как к милому, но легкомысленному шалопаю. Таким Пауль и был в кругу своих итальянских друзей, где у него не было никакого дела. Но здесь, в тяжелой, угрожающей обстановке, все яснее вырисовывалась его настоящая, в сущности хорошая, честная натура. Конечно, любовь к Анне Гертенштейн тоже придала ему серьезности. Искренняя, идеальная любовь, хотя и оставшаяся без ответа, возвышала и облагораживала все существо молодого человека.

— Не решайся ни на что опрометчиво, — предостерег его барон. — Здесь все дело не в борьбе, а в выдержке; это — трудная задача для такого горячего характера, как у тебя. Уже не раз я просил тебя переехать в Бухдорф. Тебе труднее, чем мне, переносить все, что здесь происходит.

— Ты знаешь, что теперь я ни за что не оставлю тебя здесь одного, — сказал Пауль. — Ты ведь не собираешься удалить меня от себя силой?

— Нет, — устало улыбаясь, ответил Раймонд. — Если хочешь, оставайся, но мне было бы приятнее, если бы я знал, что ты в Бухдорфе.

Пауль пропустил последние слова мимо ушей.

— Ты поедешь сегодня верхом? — спросил он. — Я слышал, ты приказал оседлать Эмира. Могу я сопровождать тебя?

— К чему? Твоя заботливость совершенно излишня. Дело еще не дошло до насильственных действий против меня.

— Кто знает? Люди на все способны. Позволь мне поехать с тобой! Я буду у тебя точно к назначенному часу.

Раймонд больше не возражал, и молодой человек вышел из комнаты.

Оставшись один, без свидетелей, Раймонд сбросил маску спокойного равнодушия, которую так долго носил, и принялся молча ходить взад и вперед по комнате. Плотно сжатые губы и прерывистое дыхание выдавали, как он страдал от нападок, уже несколько месяцев продолжавшихся изо дня в день. Вильмут сдержал слово и не пытался смягчить враждебное отношение к „высокомерному“, осмелившемуся сопротивляться его власти. Пауль был прав, говоря, что барон совершенно беззащитен, так как все нападки на него совершаются из-за угла. Никто не выступал против него открыто, однако вся деревня Верденфельс была в заговоре. Власть священника проявлялась здесь действительно с ужасающей силой, барон подвергся форменному отлучению от церкви, а прихожане издавна привыкли считать слово своего пастыря за выражение воли Божией. Немного утихнувшая ненависть прежних лет, сохранившаяся лишь в преданиях, теперь снова ожила и проявлялась в отвратительных действиях. Всех удивляло, когда барон пытался, как в важном деле, так и в мелочах, быть добрым гением окрестных жителей, когда он всюду, где были горе и нужда, протягивал руку помощи, и эту руку всегда отталкивали, а те немногие, которые охотно ухватились бы за нее, не смели решиться на это.

Один только раз попробовали крестьяне отказаться от безусловного повиновения Вильмуту — это случилось, когда речь зашла о мероприятиях для защиты, села от наводнения. Уже давно они были признаны необходимыми, но дело постоянно откладывалось за неимением средств для их выполнения, теперь крестьянам предлагали в дар то, чего они так страстно желали. Тогда в первый раз раздались голоса, утверждавшие, что совершенно безразлично, от кого идет помощь, если ее предлагают даром. В первый раз произошел горячий спор между прихожанами, которые прежде слепо подчинялись решению своего пастыря, но и здесь одержал верх Вильмут. Он доказал сомневающимся, что „подарок из милости“ не нужен, что правительство должно помочь и поможет, и энергия, с какой он принялся за дело и сделал необходимые шаги, убедила крестьян, что их священник, как всегда, избрал верный путь. По приговору всего прихода предложение барона было отклонено.

Раймонд остановился перед портретом своего отца, и его взор еще более омрачился. Слово „отёц“ не пробуждало в нем того чувства, которое обыкновенно связывается с этим именем; оно вызывало лишь воспоминания об одинокой юности, проведенной в суровом, рабском подчинении, без радости, без свободы. Потом наступило время отчуждения, когда сын бежал из отцовского дома, над которым словно тяготело проклятие и в который он возвращался на несколько дней только по приказанию отца, но даже и отцу не удавалось удержать его на более продолжительный срок. Наконец произошла катастрофа, когда накопившееся за много лет раздражение вырвалось наружу. Раймонд откровенно признался в своей любви и отстаивал свой выбор перед отцом, который в своем аристократическом высокомерии не хотел на него согласиться. Произошел разрыв, и Раймонд, уйдя, как отверженный и лишенный наследства, возвратился владельцем Верденфельса.

Однако обладание огромными богатствами не принесло ему счастья. Покойный барон, вероятно, и в преклонном возрасте был еще статным, красивым мужчиной, это доказывал его портрет, но его лицо дышало высокомерием и беспощадной суровостью. Холодные серые глаза с насмешкой смотрели на сына, которого отец при жизни так часто бранил „мечтателем“. Между тем, если у молодого человека были отняты всякая энергия и жизнерадостность, то в этом виноват был один только отец.

Старого барона также ненавидели, к нему также относились враждебно, но он без малейших угрызений совести попирал ногами тех, кто стоял ему поперек дороги, и так поступал всю жизнь и делал это так настойчиво, что в конце концов уже ни одна рука не поднималась на него. Легкая язвительная улыбка, игравшая на его тонких губах, казалось, говорила: „Я понял, как надо справляться с людьми, и они во прахе лежали у моих ног. А ты, глупец, домогаешься любви и примирения! Тебя они будут травить до смерти“.

Губы Раймонда дрогнули, как будто он действительно услышал эти слова. Да, отец оставил ему в наследство ненависть и проклятие, и вся его жизнь была борьбой с этим наследством. Усталый, с надломленными силами, он уже однажды отказался от этой борьбы, а проклятие, от которого не мог избавиться, взял с собой в свое одиночество. Теперь его снова призывал к борьбе голос, до сих пор еще сохранивший над ним неотразимую власть, и Раймонд последовал призыву. Во второй раз началась жестокая, отчаянная борьба с прошлым, за грехи отца должен был расплачиваться сын.

Глава 13

В доме священника собрались представители прихода, выбранные среди самых уважаемых крестьян. После переговоров с управляющим барона они отправились к своему пастору, считая долгом сообщить ему, что ими уже заявлен отказ. Там они нашли еще инженера, которого барон Верденфельс выписал из резиденции, чтобы сделать необходимые съемки и составить планы. Он прожил неделю в замке и только сейчас узнал о непонятном для него исходе дела.

— Ваше преподобие, — начал он, — я пришел к вам за подтверждением, или, скорее, за опровержением одного известия, которое кажется мне просто невероятным, неслыханным. Молодой барон Верденфельс от имени своего дяди сообщил мне, что моя деятельность кончается и что все уже начатые подготовительные работы приостанавливаются, так как приход не разрешает производить постройку проектируемой плотины. Дело здесь идет, вероятно, о каком-нибудь недоразумении или, в крайнем случае, отсрочке. Прошу вас объяснить мне это.

В его словах звучало некоторое раздражение, но тем спокойнее был ответ Вильмута:

— Очень сожалею, что принужден подтвердить это известие. После зрелого обсуждения прихожане единогласно отклонили предложение барона. На это у них имеются веские основания.

— Основания, побуждающие их жертвовать безопасностью села?

— Село не будет брошено на произвол судьбы, нам уже обещана помощь с другой стороны. Это — дело правительства, и оно позаботится о нем. Переговоры ведутся уже давно и близятся к концу.

Инженер пожал плечами.

— Советую вам не очень доверять подобным обещаниям. Я знаю, как происходят переговоры с присутственными местами. Вам придется преодолевать бесконечные затруднения. В самом благоприятном случае разрешение последует не раньше, чем через год, причем, разумеется, приход будет обязан сделать значительную доплату из собственных средств.

— Прихожане готовы сделать эту доплату, — объявил Вильмут, обращаясь к крестьянам, и те, не колеблясь, изъявили свое согласие. — Я сам написал доклад по этому делу и лично поеду в столицу, чтобы подать его в надлежащее ведомство. Здесь речь идет лишь о том, чтобы ускорить дело, потому что в принципе наше право на помощь правительства давно признано.

— В таком случае желаю вам не натолкнуться на неприятные открытия, — не без едкости сказал инженер. — Если в правительственных кругах узнают, что щедрый, чисто княжеский дар, который барон Верденфельс хотел сделать своему селу, и притом сделать без всяких условий, был отклонен, то еще вопрос — будет ли ваше ходатайство удовлетворено. Простите, ваше преподобие, если я откровенно скажу вам, что я найду это вполне справедливым.

— Вы не знаете здешних условий, — невозмутимо продолжал Вильмут, — и потому не можете судить. Поймите, что при тех отношениях, какие существуют между бароном и прихожанами, его предложение принять невозможно. Это совершенно частное дело, и оно не может иметь влияния на решение правительства. Впрочем, я получил верное известие, что еще до конца сего года мы можем ожидать благоприятного решения.

— А до тех пор еще пройдут и весна, и осень, и в обоих случаях вам может грозить опасность от горных вод.

— Она угрожает нам целых двадцать лет, и рука Господня, оберегавшая нас, будет оберегать и теперь. От ближайшей опасности село вообще нельзя защитить, так как работы невозможно начать среди зимы.

— Однако они должны были начаться теперь же, — многозначительно произнес инженер. — Барон настаивал на том, чтобы приступить к работам немедленно. Для этого стали бы возводить земляные валы, достаточно крепкие и высокие, чтобы оказать сопротивление напору высокой воды, а летом начали бы постройку настоящей плотины. Намерение барона заключалось главным образом в том, что, давая зимой крестьянам заработок, не допустить их нужды; по крайне мере, он вменил мне в обязанность принимать на работу исключительно людей из малоимущих семей и назначать хорошую поденную плату, не считая предоставления продовольствия. За все это он получил плохую благодарность.

Вильмут нахмурился, но прежде чем он собрался ответить, вперед выступил Райнер, также находившийся в числе представителей прихода, и дерзко сказал:

— Это — наше собственное дело, и мы никому не позволим вмешиваться. Ведь господин пастор сказал вам, что здесь, в Верденфельсе, совершенно особенные отношения, и он прав. От Верденфельса нам ничего не нужно.

— Да, нам ничего от него не нужно! Наш пастор прав! Мы обращаемся к правительству! — раздалось со всех сторон.

Взглянув на окружающие его мрачные лица, инженер взял шляпу.

— В таком случае моя деятельность здесь кончена. Попробуйте счастья у правительства! Я предсказываю вам неудачу, а у меня в этих делах большой опыт. Боюсь, что прихожане со временем сильно раскаются, что так бесповоротно отклонили помощь, — и, сделав всем короткий поклон, он ушел.

Его последние слова, сказанные с такой уверенностью, по-видимому, все-таки смутили крестьян, и на их лицах появилось озабоченное выражение; все начали перешептываться между собой, один только Вильмут сохранил прежнее спокойствие. Ответив на поклон инженера со сдержанной вежливостью, он обратился к своим прихожанам:

— Я имею удостоверение нашего высокочтимого епископа, что он употребит все свое влияние для поддержания нашего дела, а его влияние в столице очень велико. Я лично доложу и те причины, которые заставили прихожан принять такое решение, и заранее уверен, что он одобрит их. Если вы раскаиваетесь в своем отказе, то еще не поздно отменить его. Я уверен, что с бароном можно поладить, вы скажете, что здесь вышло недоразумение. Обдумайте еще раз это дело, я не хочу предрешать ваш свободный выбор.

Брошенный им вокруг победоносный взгляд показывал, как обстояло дело со „свободным выбором“ и как хорошо он знал своих крестьян. Все с негодованием отказались от помощи барона, никто и не собирался еще раз „обдумывать дело“. Если священник взял его в свои руки, епископ обещал свое содействие — они считали дело уже выигранным.

— Если вы остаетесь при своем решении, послезавтра я еду в столицу, — сказал Вильмут, — и надеюсь привезти оттуда решение, что работы начнутся уже в будущем году. До тех пор поручим себя защите Того, Кто управляет стихиями и указывает путь воде. Мы не должны малодушно унывать и сомневаться, после того как Он так долго оберегал нас. Говорю вам: Он защитит и село и нас всех.

В словах пастора слышалась глубокая уверенность, и впечатление получилось поразительное. Крестьяне столпились вокруг священника, бурно подтверждая свое согласие. Каждый хотел еще раз пожать пастору руку, и, когда он наконец отпустил их, все единодушно разделяли мнение старого Экфрида, что их священник — клад, и другого такого не найти.

Вильмут действительно немедленно стал готовиться к отъезду. Не в его привычках было откладывать дело, за которое он брался, что же касается рвения и энергии, то дело не могло находиться в лучших руках.

Он послал в Розенберг коротенькую записку, сообщая своим родственницам о предстоящей поездке, и на следующее утро уже ехал в санях на железнодорожную станцию.

Усадьба Розенберг даже и теперь, когда дом и сад были покрыты снегом, не утратила своего приветливого вида и казалась мирной идиллией посреди пустынного ландшафта. Зимнее солнце ярко светило в комнату Лили, которая сидела у письменного стола и писала письма своим институтским подругам. Она поддерживала еще отношения с институтом, покинутым ею только прошлой осенью, и молодые девушки в письмах, требовавших не менее листа бумаги, еще продолжали делиться друг с другом своими горестями и радостями.

Но получилось как-то так, что в последнее время „институтские подруги“ были заброшены, и те слова, которые сегодня так быстро и красиво выходили из-под пера Лили, были обращены не к подруге, а к молодому барону фон Верденфельсу, бывшему ее ревностным корреспондентом. Пауль, естественно, не замедлил воспользоваться полученным дозволением. Он еще на прошлой неделе написал такое отчаянное письмо, что Лили была вынуждена послать ему несколько ободрительных слов. Ее письмо имело успех, и следующее послание Пауля было уже более спокойным, однако автор высказывал настойчивое требование дальнейших утешений; в этом также нельзя было отказать. Одним словом, завязалась чрезвычайно оживленная переписка, которой ничто не мешало. Пауль из предосторожности не запечатывал писем печатью с гербом Верденфельсов, и они попадали в Розенберг под видом невинных писем „институтских подруг“. Лили очень нравилась роль утешительницы и ангела-хранителя, и так как она достигла очевидного успеха у барона, у нее возникло убеждение, что ее миссия вообще заключается в утешении отвергнутых женихов. В этом отношении ее сострадание распространялось и на Фрейзинга, причем Лили не предчувствовала, что причинит ему этим неприятность. Давнишняя дружба, связывающая адвоката с семейством Гертенштейн, взяла верх над оскорбленным самолюбием: Фрейзинг по-прежнему приезжал в Розенберг и ревностно занимался делами молодой вдовы. Но в первое время у него был такой угнетенный и грустный вид, что Лили почувствовала к нему глубокое сострадание и старалась развеселить его. Фрейзинг вначале принимал это с благодарностью, потом с приятным чувством и, к сожалению, ошибочно понял это участие. Он вообразил, что произвел впечатление на шестнадцатилетнюю девушку, и начал подумывать, не может ли младшая сестра заменить старшую. Таким образом в один прекрасный день дело дошло до несчастья. Адвокат еще раз облекся во фрак, заказал великолепный букет и опять поехал в Розенберг, чтобы на всех парусах налететь на пятый отказ. На этот раз ему хотелось не застать дома госпожи Гертенштейн и не встретиться с фрейлейн Гофер. Узнав, что Лили в своей комнате, он на правах старого друга семьи отправился прямо к ней. Лили немножко испугалась, когда он неожиданно постучал в ее дверь. Она наскоро засунула начатое письмо в портфель и заперла его, но, узнав вошедшего, вскочила и поспешила ему навстречу, весело воскликнув:

— Ах, это вы, дядя советник!

От этого приветствия он немного поморщился. Сегодня ему было особенно нежелательно, чтобы его приняли как „дядю“; но сердечность, с какой молодая девушка протянула ему руку, несколько смягчила значение рокового слова, и он немедленно приступил к „введению“, поцеловав маленькую руку и удержав ее в своей.

Лили ничего не имела против этого. Если этот поцелуй руки не был ей так приятен, как поцелуй молодого барона Верденфельса, то рыцарская вежливость адвоката все-таки была достойна всяческого уважения. Наконец-то он начал обращаться с „маленькой“ Лили, как со взрослой, и она пришла от этого в такое восхищение, что даже дружески помогла ему снять пальто. Тогда на сцену явился роковой фрак, потом новые узкие лайковые перчатки, вызывавшие подозрение, и наконец букет, вынутый из бумажной обертки, защищавшей его от зимней стужи. Глаза Лили широко раскрылись от изумления. Когда же Фрейзинг передал ей прекрасный букет из фиалок, ландышей и подснежников, прибавив многозначительно: „Прекрасной фиалке — первые весенние цветы“, тогда только Лили начала догадываться, что пятая вариация знакомой темы относит-ся к ней самой. В первое мгновение она была так поражена, что не могла выговорить ни слова. Приняв это за благоприятный признак, Фрейзинг приступил к предложению, делая необходимые изменения соответственно с юным возрастом его теперешней избранницы. Еще несколько раз упомянув о прекрасных фиалках, он наконец попросил руки Лили.

Оправившись тем временем от своего первого испуга, молодая девушка только что собралась громко расхохотаться, как вдруг у нее мелькнула поразившая ее мысль, что ей действительно делают серьезное предложение и что она поэтому должна держать себя, как подобает в подобном случае. Подавив неуместную детскую веселость, Лили с серьезным торжественным видом слушала признания Фрейзинга; когда же он кончил, она с достоинством ответила на „лестное предложение“. Это был тот же ответ, который Анна дала ему четыре месяца тому назад и который ее младшая сестра повторила теперь так же бегло, как недавно сделала это с проповедью Вильмута о самоубийстве. Она объяснила жениху, что хотя не может выйти за него замуж, но сохранит к нему глубокое уважение и предложила ему вечную дружбу и благодарность.

— Опять глубокое уважение! — в отчаянии воскликнул адвокат. — Фрейлейн Лили, неужели у вас нет других чувств для меня?

В этих словах звучала такая печаль, что Лили забыла свое достоинство.

— Я очень уважаю вас, дядя советник, — с раскаянием воскликнула она, но он только меланхолически покачал головой.

— Да, я это знаю, это — моя всегдашняя судьба. Ах, с каким удовольствием я отдал бы вечное „уважение“ за единственное маленькое, короткое „да“!

Лили словно почувствовала упрек за то, что не могла исполнить его скромное желание; в порыве сострадания она схватила неудачливого жениха за руку, стараясь утешить его.

— Пойдемте, дядя, сядем на диван и все обсудим.

— Вы хотите обдумать мое предложение? — с прояснившимся лицом воскликнул Фрейзинг, следуя приглашению.

— Нет, я не то хотела сказать! — запротестовала Лили. — Ведь мне только шестнадцать лет, а вам…

— Я во всяком случае старше, но между вашей сестрой и ее мужем разница в летах была гораздо значительнее.

— Но вы, вероятно, не хотите, чтобы я любила вас так, как любила моего зятя, а именно — как почтенного дядюшку?

— Нет, этого я не хочу, — обиженно проговорил Фрейзинг. — Впрочем, я еще не так стар, чтобы годиться вам в дедушки, ведь мне только сорок седьмой год.

— Я привела это просто как пример! — оправдывалась молодая девушка. — Я охотно помогла бы вам, и если сама не могу выйти за вас замуж, то не могу ли найти вам жену?

Предложение Лили звучало очень искреннее, но адвокат, очень огорчившийся сравнением с „дедушкой“, был еще в раздраженном состоянии.

— Нет, благодарю вас, — возразил он. — Я сам это сделаю, если вообще еще решусь на это.

— Но только не в пятницу! — попросила Лили. — Сегодня опять этот несчастный день, который наверно и есть виновник вашей неудачи. Ведь фрейлейн Гофер предсказала вам!

— Мне нет дела до фрейлейн Гофер и ее предсказаний, — отрезал Фрейзинг так сердито, что молодая девушка посмотрела на него с испугом.

— Ах, как жалко! Как раз Эмму Гофер я и хотела предложить вам в супруги.

Это было уж слишком для юриста; он вскочил.

— Вы насмехаетесь надо мной! Ведь вам известно, в каких я отношениях с нею! Она ненавидит во мне сухого юриста, а я ненавижу в ней олицетворенное суеверие, и мы не делаем из этого никакой тайны.

Он со злостью схватил шляпу и собирался, по-видимому, взять пальто, чтобы поскорее покинуть дом, где так безжалостно осмеивали его чувства, но Лили не трогалась с дивана.

— Вы ошибаетесь, дядя советник! — хладнокровно сказала она, — вас любят.

— Где? Как? — воскликнул до крайности пораженный Фрейзинг, останавливаясь перед молодой девушкой.

— Эмма Гофер любит вас, — повторила молодая девушка, — только она не показывает вам этого.

Адвокат положил шляпу на стол, снова уселся на диван и спросил деловым тоном:

— Откуда вы это знаете?

Лили смутилась. На самом деле она ничего не знала, и ее уверение было ни на чем не основано. Она забрала себе в голову доставить своему „дяде советнику“ короткое, маленькое да», которого он так желал, и поскольку уже две дамы в Розенберге навязали ему несносное «уважение», то в жертвы без малейших колебаний была избрана третья. Высказав свое смелое уверение, Лили принуждена была держаться его и второпях нашла столько доказательств в защиту своего мнения, что наконец и сама ему поверила.

Фрейзинг слушал ее с таким вниманием, что лучшего нельзя было и желать. Сразу можно было заметить, как ему приятно, что наконец нашлась женщина, питающая к нему, помимо «уважения», и другие чувства. Мысль, что кто-то хранит в сердце тайную любовь к нему, скрываемую под видом неприязни, была чрезвычайно лестной. Когда Лили кончила, он с глубоким вздохом произнес:

— Отложим пока это дело. Я не могу думать об этом после горького разочарования, но благодарю вас за участие, и… не говорите фрейлейн Гофер, зачем я сегодня приезжал в Розенберг.

— Она об этом не узнает ни полуслова! — заверила его Лили, дружески подавая своему отвергнутому жениху шляпу и помогая надеть пальто.

Фрейзинг принимал это охотно, привыкнув, что после каждого отказа ему всегда высказывают дружбу и благодарность.

Еще раз грустно взглянув на молодую девушку, он попрощался с ней.

В сенях он встретил флейлейн Гофер, спускавшуюся с лестницы, и низко, с необыкновенным уважением, поклонился ей. Она выразила сожаление, что госпожи Гертенштейн нет дома, и пригласила немного подождать, так как хозяйка скоро вернется; он отказался, отговариваясь недостатком времени, и обещал приехать на будущей неделе. Фрейлейн с удивлением заметила, что он остановился в дверях и бросил на нее долгий и какой-то особенный взгляд, а потом еще раз низко поклонился и исчез.

Полчаса спустя вернулась Анна. Она уже сняла в своей комнате шляпу и шубку и теперь просматривала полученные письма, лежавшие на столе. Бросив мимо-летный взгляд на письма, адресованные на ее имя, она заинтересовалась письмом к сестре и только что устремила на него тревожный, озабоченный взор, как дверь отворилась и в комнату по обыкновению с шумом влетела Лили с букетом фиалок в руке. Подбежав к сестре, которая при ее появлении бросила заинтересовавшее ее письмо на другие, Лили без всяких приготовлений принялась рассказывать, что она пережила в этот день. В восторге от полученного предложения, чувствуя себя совсем взрослой, она передавала случившееся с таким волнением и так бессвязно, что Анна сначала ничего не поняла.

— Дитя мое, рассказывай спокойнее! — сказала она. — Кто тебе сделал предложение и кто просил твоей руки?

— Дядя советник! — воскликнула Лили, торжественно размахивая букетом. — Он не знает, что я тогда стояла за дверью и все слышала. Я ему тоже предложила вечную дружбу и уважение, от этого он чуть не заплакал.

Анна неодобрительно покачала головой.

— Я не понимаю Фрейзинга. Как может человек, такой серьезный и толковый в своем деле, в этом отношении постоянно ставить себя в смешное положение. Он неизлечим.

— О, я вылечу его, — с уверенностью проговорила Лили. — Я достану ему жену.

— Лили, оставь свои детские шалости! — с упреком произнесла молодая женщина.

Однако Лили, в которой только что проснулось чувство собственного достоинства, приняла эти слова с большим неудовольствием. Она поднесла свой букет к самому лицу сестры, требуя, чтобы с этих пор с нею обращались, как со взрослой, объяснила, что теперь многое понимает «в этих вещах», и вдобавок пригрозила сделаться «госпожой советницей юстиции».

К сожалению, ее речи не произвели ни малейшего впечатления на Анну. Она отняла у сестры цветы, положила их на стол и сказала серьезно и решительно:

— Оставь глупости и слушай! Мне надо поговорить с тобой серьезно.

Лили сразу притихла. Она знала этот взгляд и тон, перед которым питала благоговейный страх, чувство собственного достоинства мигом исчезло, и она робко взглянула на сестру.

— Я уже несколько раз видела этот почерк, — сказала Анна, доставая письмо, — но думала, что ты переписываешься с кем-нибудь из своих бывших учителей. Только сегодня я заметила, что это письмо из Верденфельса. Кто же пишет тебе оттуда?

Молодая девушка покраснела до корней волос, но ответила не колеблясь:

— Барон Пауль Верденфельс.

— Вот как! Он тебе часто пишет, и ты, вероятно, отвечаешь ему. Почему же ты скрывала это от меня?

— Потому, что ты была так жестока, что не хотела сказать ему ни одного слова утешения! — горячо заговорила Лили. — Я описала тебе его отчаяние, сказала, что он готов на самоубийство, но ты не хотела ничего слушать. Тогда я сама решила помочь ему, позволила ему писать и скрыла это от тебя, потому что ты запретила бы мне переписываться с ним. Но я не позволю запретить мне утешать несчастного и спасти его от смерти. Только мои утешения и привязывают его к жизни, он говорит мне это в каждом письме.

Она остановилась, задыхаясь от волнения. Испытующий взгляд Анны остановился на лице молодой девушки, не догадывавшейся, как много сказало это страстное возбуждение.

— Лили, я в твоем присутствии вскрою и прочитаю это письмо, — многозначительно сказала Анна.

— Пожалуйста, сделай это! — с той же горячностью воскликнула Лили. — Ты увидишь, что там говорится только о тебе.

Анна распечатала письмо и начала читать. Это было довольно объемистое послание на трех листах, начинающееся очень меланхолически. Пауль писал, что никогда не забудет об утраченном идеале, говорил о своем грустном и безрадостном будущем, но спешил прибавить, что в этом будущем он видит по крайней мере один «светлый луч утешения», и рассыпался в благодарностях перед своей юной утешительницей. Извинившись, что пишет, не дождавшись ответа на предыдущее письмо, он продолжал в более спокойном тоне, вспоминал об известном орешнике у подошвы горы, к которому чувствовал удивительное стремление. Затем коснулся тяжелых отношений в Верденфельсе, обязывающих его теперь быть возле дяди, и об отложенном переезде в Бухдорф. Далее следовало подробное описание его будущего гнезда.

Пауль описывал Лили господский дом, парк, все поместье с его окрестностями, излагал свои планы улучшений и исправлений, — одним словом, делал ее поверенной своего печального будущего, которое, впрочем, судя по его описанию, представлялось не таким уж грустным, так как молодой владелец был явно в восторге от своего нового имения. Он приводил в письме смешной рассказ о комичном происшествии, случившемся с Арнольдом в Бухдорфе. И только в конце письма молодой человек, казалось, вспомнил о своем отчаянии и смелым оборотом возвратился к первоначальному тону, объясняя, что если он на несколько мгновений и забывает свою жестокую судьбу, то все же на сердце у него тяжелый гнет, который только Лили может облегчить своим скорым ответом.

Складка на лбу Анны понемногу разглаживалась по мере того, как она читала письмо, а когда она кончила и сложила его, то на ее губах даже дрожала легкая улыбка. Лили, стоявшая рядом и вместе с нею читавшая письмо, в тревожном ожидании взглянула на сестру.

— Ну, что ты скажешь об этом письме? — спросила она. — Бедный Пауль Верденфельс, такой несчастный!

— Я думаю, он утешится, — спокойно сказала Анна. — Мне кажется, он избрал для этого лучший путь.

— Я боюсь, что он никогда не справится со своим горем. Ведь он сам сказал мне, что его горе вечно, и кто знает, что могло бы случиться, если бы я тогда не взяла у него из рук ружье и не бросила в ров!

— А ты убедилась в том, что ружье было заряжено? — спросила Анна с улыбкой, которую не смогла подавить.

— О, Анна, как можешь ты так насмехаться! — в негодовании воскликнула молодая девушка. — Неужели для тебя ничего не значат эта благоговейная любовь, это страдание и горе утраты? Если бы я была так любима…

Она с испугом умолкла, не кончив фразы, но все ее лицо пылало.

— Я не насмехаюсь, — серьезно сказала Анна. — Я только уверена, что это — юношеское увлечение, чистое и идеальное, но непродолжительное. Пауль Верденфельс и я слишком разные люди, чтобы нас могли соединить прочные узы. Ему нечего стыдиться своего юношеского увлечения, и я вовсе не упрекаю его. Ты также не сделала бы этого, Лили, если бы кто-нибудь потом признался тебе, что до тебя любил другую. Неправда ли?

— Нет, конечно, нет, — ответила Лили с простодушием, ясно доказывавшим, что она не понимает своих собственных чувств. — Но здесь речь идет не обо мне… Ведь ты не потребуешь, чтобы я прекратила переписку?

— Обещаешь ли ты мне не видеться больше с молодым Верденфельсом без моего ведома и показывать мне каждое его письмо?

— А если я пообещаю тебе это, ты позволишь мне отвечать ему? О, Анна, не будь жестока! Ведь ты видишь, в каком он отчаянии, и причиной этого несчастья — ты.

Она с умоляющим видом протянула руки к сестре, а та тихо привлекла ее к себе, поцеловала милое розовое личико и мягко произнесла:

— Нет, моя маленькая Лили, я не хочу быть жестокой ни к нему, ни к тебе. Я не хочу отнять у него его «светлый луч». Если хочешь, отвечай ему на письма, но сдержи данное мне обещание. Может быть, барон Пауль приедет когда-нибудь в Розенберг и тогда лично расскажет тебе о своем прекрасном Бухдорфе.

Лили не поняла последних слов, так как была непоколебимо убеждена, что Пауль любит только ее сестру, и с шумной детской радостью обвила руками шею Анны, после чего убежала со своим письмом, чтобы немедленно сесть за ответ. Букет фиалок, упавший на пол, был оставлен без внимания на ковре, в голове у молодой девушки теперь было совсем не предложение «дяди советника».

Анна Гертенштейн посмотрела вслед счастливой девушке и грустно улыбнулась.

— Нет, было бы несправедливо препятствовать этой зарождающейся склонности, — подумала она. — Может быть, моей Лили предназначено то, в чем судьба отказала мне: быть счастливой с Верденфельсом.

Глава 14

Прошло еще несколько недель. Зима по-прежнему царила с неослабевающей суровостью, несмотря на то, что уже наступил март. На этот раз тяжелее всего приходилось страдать от нее Верденфельсу и его окрестностям. В селе начались болезни, унесшие несколько жизней и имевшие последствием усиливавшуюся нищету и горе; но и здоровые нуждались в заработке. Ко всему этому грозный призрак всех окрестностей, Дева льдов оказалась сейчас особенно немилостивой. Бури, несущиеся в долину с вершины Гейстершпица, никогда не были так сильны и гибельны, как этой зимой. Лес, принадлежащий приходу и составляющий его главное богатство, был наполовину уничтожен одной из таких бурь, и сильно пострадали отдельно построенные дворы. Даже люди погибали во время снежных ураганов. Словом, это была несчастная зима для Верденфельса.

К счастью, село имело надежную поддержку в своем священнике, который всюду оказывал помощь и всех ободрял. Как ни обширен был его приход, он везде поспевал. Расстояния для него не существовало, никакая жертва не была ему тяжела, и своим словом и примером он умел вызвать на подобные жертвы самых зажиточных крестьян. Но всего этого было недостаточно для борьбы со все возрастающей нуждой; а единственный человеку чья помощь была бы так же неограниченна, как и его средства, был отлучен от церкви, и никто не решался что-нибудь принять от него.

Раймонд Верденфельс после глубоко оскорбительного отказа крестьян действительно прекратил дальнейшие попытки к сближению, но не сдался. Он остался в Верденфельсе, продолжая бороться с враждебностью, становившейся тем более грозной, чем больше ее поддерживало суеверие. Уже много лет в этой местности царили относительный мир и благоденствие, но с тех пор как владелец Фельзенека приехал из своего горного замка, несчастье следовало за несчастьем. Полоса бедствий началась той бурей, которая сопровождала его приезд, и продолжалась все время, пока он был в замке. А ведь он и раньше уже причинил гибель селу.

Эту уверенность разделяло решительно все село Верденфельс, от самого богатого крестьянина до беднейшего поденщика. Они ненавидели барона, когда он пытался оказывать им благодеяния. Теперь же, когда он с мрачной сдержанностью ничего не предлагал, они еще больше возненавидели его. Отношение к нему крестьян было насквозь проникнуто несправедливостью, присущей нищете и суеверию. При каждом новом ударе судьбы взоры всех обращались к замку, как будто там надо было искать источник бедствий. Во всяком случае, имелось достаточно оснований для удрученного настроения, поскольку поездка пастора Вильмута в столицу не имела ожидаемого успеха, он не привез своим духовным детям разрешения, в котором они были так уверены.

Вильмут на деле познакомился с бесконечными затруднениями, которые ему предсказывал инженер, и хотя в селе он пользовался безграничным влиянием, в городе должен был убедиться, что в правительственных учреждениях к нему относятся как к любому другому просителю. Даже вмешательство епископа оказалось бессильно, поскольку уже стало известно о предложении барона Верденфельса и об отказе крестьян. Вильмуту не раз пришлось выслушать, что его приход, очевидно, богат, если отказывается от столь щедрого дара, а значит, может устроить плотину на свои собственные средства, тогда как помощь правительства пригодится для более нуждающихся местностей.

Таким образом нельзя было отрицать, что отказ крестьян оказал дурное влияние на переговоры о плотине. Решение вопроса было отложено, данные прежде заверения частью взяты обратно. Вильмут не добился ничего, кроме обещания, что дело будет рассмотрено еще раз, но рассмотрение было отложено на неопределенное время, и об ускорении его не было и речи.

Анна Гертенштейн, имение которой тоже принадлежало к верденфельскому приходу, принялась энергично хлопотать, чтобы облегчить всеобщую нужду. Она первая последовала примеру своего двоюродного брата и всюду была возле него, помогая и ободряя. Теперь только выяснилось, как похожи эти два характера. Холодные и суровые, когда дело шло о чувствах человеческого сердца, они удивляли своей энергией, самопожертвованием и преданностью делу, когда в нем возникала истинная необходимость. Вполне естественно, что общее уважение, которым пользовался пастор, отчасти распространилось на молодую женщину, а Вильмут, властвовавший над всем единолично, ей одной дал место рядом с собой.

Однажды Анна с сестрой опять приехали из Розенберга. Обе они сидели с Вильмутом в его кабинете, рассуждая о необходимой помощи, на которую не было средств. Лили никогда не принимала участия в подобных разговорах, да ей и не позволили бы вмешиваться, поэтому она и теперь одиноко стояла у окна. Вдруг она сильно покраснела, отвечая на чей-то поклон, и, обернувшись, сказала смущенным голосом:

— Грегор, мне кажется… мне кажется… к тебе идут с визитом: молодой барон Верденфельс сейчас вошел в твой дом.

— Пауль Верденфельс? Не может быть! — воскликнул Вильмут.

Но глаза девушки не обманули ее. В сенях уже слышался голос молодого барона, спрашивавшего, дома ли священник, и прислуга пригласила его в гостиную, где священник обычно принимал посторонних.

— Что ему надо? — спросил Вильмут, вставая. — Я думал, что между замком и пасторатом больше не существует никаких отношений. Все-таки выслушаю, что он скажет… Анна, ты подождешь здесь, пока я вернусь?

Молодая женщина молча кивнула головой, и Вильмут ушел.

Хотя он закрыл за собой дверь кабинета, отделявшегося от гостиной маленькой комнатой, но вторая дверь осталась открытой, и если вначале ничего нельзя было понять из его разговора с Паулем, то вскоре они заговорили так громко и взволнованно, что стало слышно каждое слово.

Пауль уже находился в гостиной, когда вошел священник, приветствовавший его холодным, сдержанным поклоном.

— Ваше преподобие, вы удивлены, видя меня здесь? — начал молодой барон. — Меня привело к вам нечто чрезвычайное.

— Я так и предполагал, — сказал Вильмут так же холодно и сдержанно, предлагая гостю сесть, но Пауль, казалось, не заметил этого и продолжал говорить стоя.

— Мой дядя не знает об этом моем посещении. Едва ли бы он согласился, чтобы я переступил порог вашего дома, сознаюсь, что мне это очень тяжело при существующих отношениях. Но теперь происходят вещи, вынуждающие меня откровенно поговорить с вашим преподобием. Я пришел напомнить вам, чтобы необходимо наконец сказать слово примирения в споре между жителями Верденфельса и его владельцем. Теперь вам более, чем когда-либо, пора выполнить свою обязанность Духовного лица.

Вильмут смерил с головы до ног молодого человека, осмелившегося говорить подобным образом, и возразил:

— Я не привык, чтобы мне напоминали о моих обязанностях, тем более люди вашего возраста. То слово, которого вы ждете, должен произнести владелец Верденфельса. Если он серьезно желает мира, то он найдет его, если же нет, то…

— Мой дядя много раз предлагал селу мир, — перебил его Пауль, — но ему каждый раз отвечали оскорблениями. С людьми, которые скорее готовы терпеть нужду и голод, чем принять руку помощи, которые жертвуют собственной безопасностью и безопасностью своей родины, чтобы только не принять предложенной поддержки, вообще нельзя бороться. Они или действительно непримиримы, или являются слепым орудием чужой воли.

Он резко подчеркнул последние слова.

Вильмут слушал его с удивлением и негодованием. При первой встрече он отнесся свысока к молодому человеку, голова которого тогда была полна мечтами о прекрасной спутнице и который показался ему пустым малым. Теперешнее решительное выступление удивляло пастора, но он был слишком преисполнен сознанием превосходства сил, чтобы слова Пауля могли поколебать его, а потому возразил:

— Вы ошибаетесь! Отклоняя предложение барона, мои прихожане действовали по собственному побуждению. Я, конечно, не скрывал от них своего мнения, что дар из такой руки не может принести счастья и что приход сделает лучше, если будет доверять только собственным силам.

— А отказ принес им какое-нибудь счастье? Впрочем, дело не в том, а в постоянных нападках на нас, которые с каждым днем принимают все более наглый и угрожающий характер. С тех пор как уничтожение нашего прекрасного кедра прошло безнаказанно, наши сады систематически опустошаются. Не проходит недели, чтобы не было испорчено редкое дерево или дорогой куст, так как все знают, что барон дорожит этим украшением парка. Даже в оранжерею сумели пробраться ночью, чтобы нанести ей вред, а третьего дня только бдительность конюха спасла главную конюшню; вероятно, задуманное покушение относилось к. любимой лошади дяди. Думаю, что вы об этих делах осведомлены, ваше преподобие?

— Неужели вы думаете, что я одобряю подобные поступки или покровительствую им? Наказывать их мне не позволяет мой сан. На что же у барона управляющие и слуги? Пусть он расследует это дело и велит со всей строгостью наказать виновных, я не буду мешать ему в этом.

— В том-то и дело, что он не хочет никаких расследований и наказаний, — вспылил Пауль. — Я быстро напал бы на след тайных разорителей, но дядя не разрешает мне этого.

— У него есть на то свои причины, — холодно сказал Вильмут. — И если он не осмеливается призывать виновных к ответу, то вы лучше всего сделаете, если последуете его примеру.

— Раймонд — не трус! — горячо воскликнул Пауль. — Как часто я просил его вернуться в Фельзенек, где он в безопасности от этих безобразий! Но все было напрасно. Он остается здесь и подвергает себя опасности с настойчивостью, за которую поплатится жизнью.

Вильмут пожал плечами.

— Вы преувеличиваете. О такой опасности не может быть и речи. Как бы злобны ни были эти выступления, которые, повторяю, я осуждаю самым строгим образом, но личной безопасности барона ничто не угрожает.

— Вы в этом твердо убеждены?

— Да, убежден.

— Так я вам скажу, что уже два раза пытались испугать лошадей, запряженных в коляску дяди, когда он ехал в Фельзенек, и именно в опаснейшем месте дороги, возле самой реки. А сегодня утром, когда мы ехали верхом мимо водяной мельницы, из засады вылетел увесистый булыжник, брошенный твердой рукой. Если бы лошадь инстинктивно не сделала прыжок в сторону, голова Раймонда была бы размозжена. Вы видите — это в связи с тем, что вы называете «выступлениями». Сегодня камни, а завтра — пули, которые, вероятно, будут более меткими. Здесь каждый крестьянин и, каждый батрак прекрасно умеет обращаться с ружьем.

При этих словах Вильмут побледнел, обычное спокойствие покинуло его; в порыве ужаса он отступил назад и резко и уверенно произнес:

— Вы правы, этому надо положить конец. Я не думал, что ненависть зашла так далеко. Но — эти нападки более не повторятся — даю вам слово.

— Так вы можете положить этому конец? — с горьким упреком сказал Пауль. — И решаетесь на это только ввиду покушения на жизнь?

К Вильмуту уже вернулось обычное самообладание, и его голос прозвучал по-прежнему невозмутимо, когда он ответил:

— Я живу в Верденфельсе уже двадцать лет и лучше могу судить о здешних условиях, нежели вы, живущий здесь всего несколько месяцев. Вам могут казаться возмутительными эта ненависть и вражда народа, но я объясню вам, что так приводится в исполнение приговор человеку, который не хотел подчиниться другому приговору. Не спрашивайте меня, почему я раньше не вмешивался, в противном случае я буду вынужден разоблачить перед вами такие вещи, о которых вы не имеете понятия.

Пауль презрительно рассмеялся.

— Говорите, что угодно. Я знаю нелепую сказку, которую связывают с пожаром Верденфельса. Ее рассказывают в окрестностях довольно громко, она дошла и до моих ушей, но ведь вы не требуете, чтобы я верил ей?

— Я требую, чтобы вы об этом спросили самого барона. Выслушайте сперва его ответ и тогда продолжайте вышучивать «нелепую сказку».

Лицо молодого человека омрачилось, и его голос зазвучал серьезнее, когда он возразил:

— Я знаю, что здесь есть какая-то тяжелая тайна, омрачившая всю жизнь барона и сделавшая его таким, каков он теперь. Но я знаю также, что Раймонд фон Верденфельс не может быть преступником, и тот, кто хочет запятнать его этим подозрением, — лжец. Да, лжец! — повторил он с ударением, когда Вильмут хотел перебить его. — Если нужно будет, я заступлюсь за дядю перед целым светом, мне не надо никаких доказательств, я знаю своего дядю!

В этом заступничестве за честь другого было столько мужества и рыцарского благородства, что даже Вильмут был тронут, и его суровые черты смягчились.

— Такое доверие делает честь вашему сердцу, и я сожалею, что не могу разделить его с вами, поэтому не будем спорить об этом. Могу лишь повторить вам свое обещание: ничто не будет больше угрожать личной безопасности барона. Я положу конец подобным нападкам.

— Если вы так всесильны, ваше преподобие, — сказал Пауль, раздраженный звучавшей в этих словах уверенностью в собственной непогрешимости, — то прежде всего положите конец нелепому ребяческому убеждению, что здешний владелец — колдун, заклинатель бесов, приносящий с собой несчастье и Бог знает, что еще. Все село Верденфельс верит этому, начиная с самого богатого крестьянина и кончая беднейшим поденщиком; это было бы смешно, если бы не было так возмутительно для нашего времени. Одной единственной проповедью со своей кафедры вы могли бы положить конец этому безобразию, но Раймонд безусловно прав, говоря, что суеверие слишком полезно для вас, как воспитательное средство для устрашения вашей паствы, чтобы вы могли от него отказаться!

Вильмут выпрямился во весь рост.

— Вы, кажется забыли, что говорите со священником? Раймонд фон Верденфельс — для вас плохой наставник. От него вы научились этому сопротивлению церкви, от него же вы должны были узнать, к чему ведет отказ церкви в своей благодати. Не вызывайте меня на борьбу, может наступить день, когда мы станем врагами.

Он стоял перед молодым человеком во всеоружии власти священника, требующего полного подчинения от каждого верующего, какого бы он ни был звания. Но ясные глаза Пауля не избегали его взгляда, и его голос зазвучал еще громче, когда он снова заговорил:

— Другими словами, вы угрожаете устроить мне в Бухдорфе такой же ад, как устроили моему дяде в Верденфельсе? Вы хотите и там всех восстановить против меня? Как вы соединяете эти угрозы с обязанностями священника — ваше дело, но наше — защищаться, и мы это сделаем! Я не боюсь духовной розги, как ваши крестьяне, и постараюсь отучить от этого страха крестьян в Бухдорфе. От верденфельцев я отказываюсь — под вашим влиянием они слепы и безвольны. В своем новом родном уголке я позабочусь о просвещении крестьян, потому что вижу теперь особенно ясно, насколько это необходимо. Если вы бросите мне перчатку, я подниму ее, и тогда, может быть, начнется новая война.

В этих словах звучала уже не задорная заносчивость молодости, но твердая решимость, как порука в том, что обещание будет приведено в исполнение. Это почувствовал и Вильмут, и его взор устремился на молодого человека с таким выражением, словно он хотел взвесить силы своего противника.

— Вы весьма чистосердечны, барон! — сказал он с прежним непоколебимым хладнокровием. — Теперь я во всяком случае знаю, чего следует ожидать от нового владельца Бухдорфа, и буду считаться с этим. В настоящую минуту вы — гость в моем доме, в противном случае…

— Не беспокойтесь, я уже ухожу! — перебил Пауль. — Одно прошу вас сообщить крестьянам: после всего случившегося я считаю необходимым носить при себе заряженный револьвер, и если кто-нибудь из этой разбойничьей шайки осмелится покушаться на жизнь моего дяди, я его тут же застрелю. Мы теперь на военном положении, и я думаю, что имею право защищаться! — и с коротким, гордым поклоном, на который не получил ответа, Пауль вышел из комнаты.

В сенях молодой человек на несколько секунд остановился, «чтобы побороть волнение», как он говорил себе, но его взгляд, с тоской устремленный на противоположную дверь, давал другое объяснение этой медлительности. Потом, словно недовольный собой, он поднял голову и хотел уйти. Тогда заветная дверь тихонько отворилась и так же бесшумно закрылась. Оттуда выскользнула легкая, изящная фигурка и остановилась перед молодым бароном.

— Фрейлейн Вильмут! — воскликнул Пауль, приятно удивленный. — Как я искал случая увидеться и поговорить с вами хоть одну минуту!

Лили взглянула на него блестящими глазами и доверчиво протянула руку.

— Благодарю вас, господин Верденфельс! — с искренним чувством проговорила она, понизив голос. — О, благодарю вас!

— Меня? За что же? — с удивлением спросил Пауль, но удивление не помешало ему быстро схватить протянутую ему руку и удержать ее в своей.

— За то, что вы наконец сказали правду кузену Грегору! На это никто не решается, и он мнит себя непогрешимым. Но вы основательно пробрали его! Это меня очень радует, вот за что я вам благодарна. Так ему и надо!

Лили топнула ножкой и погрозила маленьким кулачком в сторону кабинета. Это ребяческое одобрение объявлению войны привело Пауля в восхищение.

— Значит, вы не боитесь моего еретичества? — с улыбкой спросил он, целуя ее руку, которую по-прежнему не выпускал. — Вы, двоюродная сестра священника?

— В нашем институте мы все были свободомыслящие, — с чувством собственного достоинства объявила Лили. — Потому-то Грегор и был с самого начала против него, он хотел, чтобы я воспитывалась в монастыре, но Анна не допустила этого. Я вполне согласна с вами, господин Верденфельс. Я тоже не боюсь духовной розги. Освободите от нее Бухдорф! Я так хотела бы помочь вам в этом!

— И я хотел бы этого! — невольно признался Пауль.

Никогда его маленькая союзница не казалась ему такой восхитительной, как в эту минуту, когда она, искренне возмущаясь и вся раскрасневшись, стояла перед ним. Он наклонился к Лили и, глядя ей прямо в глаза, тихо произнес:

— Мы давно не виделись; вы когда-нибудь вспоминали обо мне?

На губах Лили мелькнула плутовская улыбка.

— Об этом вы сами позаботились. Вы ведь довольно часто писали мне.

— Завтра я опять напишу, — поспешно воскликнул Пауль. — Я вам письменно изложу планы всех своих реформ, касающихся Бухдорфа, а вы мне ответите с первой почтой, неправда ли?

Где-то стукнула дверь, и Лили, так храбро собравшаяся помогать своему другу в его реформах и в борьбе, испуганно вздрогнула.

— Мне надо уйти, — прошептала она. — Если Грегор сюда придет…

— Тогда спаси нас, Боже, обоих! — смеясь, сказал Пауль. — Но вы правы, я не смею здесь оставаться. Прощайте, Лили, постарайтесь не совсем забыть меня!

Он опять поцеловал руку девушки, еще несколько раз повторил это приятное занятие, пока наконец не ушел.

Лили некоторое время смотрела ему вслед, думая над его словами: «Постарайтесь не совсем забыть меня!». В его словах звучала искренняя просьба, хотя, собственно говоря, это само собой разумелось. Но как необыкновенно нежно он произносил ее имя и как пытливо смотрел ей в глаза!

В молодой девушке в первый раз проснулось подозрение, что этот взгляд и тон относились не только к поверенной и утешительнице, какой она исключительно считала себя до сих пор. При этой мысли Лили вдруг стало страшно и ее сердце так сильно забилось, что она невольно прижала к нему руку. Однако это нисколько не помогло, сердцебиение не унималось. Лили все снова возвращалась к той же мысли, и она уже не казалась ей страшной. А что если Пауль действительно осознал безнадежность своей первой любви? Все находили, что обе сестры очень походили друг на друга; может быть, и он находил это?

Опустив глаза, с раскрасневшимися щеками вернулась Лили в кабинет, но уже не застала там Анны. Дверь в соседнюю комнату по-прежнему была закрыв та, теперь оттуда доносились звуки голосов, но девушка и не думала подслушивать, а бросилась в большое кресло, довольная, что может в одиночестве отдаться своим мечтам.

Вильмут с хмурым лицом ходил взад и вперед по приемной, занятый мыслями, которые возбудил в нем разговор с Паулем. Он видел, что молодой человек, вовсе не принимавшийся им во внимание, становился опасным противником. Для владельца Бухдорфа не существовало тех условий, которые давали священнику власть над владельцем Верденфельса, и из слов Пауля стало ясно, что он будет пользоваться этой привилегией.

Неожиданно дверь отворилась, и в комнату вошла Анна. Быстро подойдя к двоюродному брату, очнувшемуся от тяжелых дум, она без всякого вступления произнесла глухим, задыхающимся голосом:

— Теперь ты видишь, Грегор, до чего довела эта несчастная вражда?

— Ты слышала, о чем мы говорили! — с упреком проговорил Вильмут.

— Совершенно невольно. Ваши голоса раздавались так громко, что каждое слово было слышно. Так вот до чего дошло: жизни Раймонда грозит опасность, его хотят убить!

— Ты хочешь сказать, барона фон Верденфельса? — невозмутимо поправил ее Вильмут. — Но ведь ты слышала, я дал его племяннику обещание, что положу конец этим нападениям.

— Если только это еще в твоей власти! Боюсь, что уже поздно.

При этих словах по губам Вильмута пробежала гордая, полупрезрительная улыбка, и он уверенно произнес:

— Мои духовные дети привыкли следовать моему слову, они и на сей раз послушаются.

— Однако они на сей раз скрыли от тебя то, о чем сейчас рассказывал молодой барон. Ты ничего не знал об этом, ты, который все знаешь, все, что происходит в окрестностях Верденфельса! Ты вызывал духов ненависти и раздора — сможешь ли ты теперь одним мановением руки изгнать их? Я в этом сильно сомневаюсь.

— Успокойся, Анна! — строго сказал Вильмут. — Ты сама не знаешь, что говоришь. Если на самом деле Верденфельсу угрожает опасность…

— Так в этом виновата я, — пылко перебила его Анна. — Потому что я вызвала его сюда.

— Ты?

— Да, и он последовал моему призыву.

— Так вот каково было содержание того разговора в горах! Я должен был бы догадаться об этом, когда он так неожиданно сюда приехал. Разумеется, он явился на твой зов.

— На свое несчастье! Я хотела спасти его от той сосредоточенности в самом себе и упадка энергии, от которых он погибал, и язвила до тех пор, пока он не пришел к этому решению. И вот он приехал и окружен враждой, которую ты ему уготовил; он погибнет от нее, потому что во второй раз уже не уступит тебе, я знаю Раймонда!

Молодая женщина вся дрожала от страстного волнения. Такой Грегор видел ее только один раз, когда сам безжалостной рукой разрушил ее мечты о счастье и любви. Под его руководством она научилась тому самообладанию, которое заставляло ее скрывать от других всякую душевную муку. Теперь она не могла сдержать бурный порыв, и Вильмут понял, что это значило. Его лоб еще грозно хмурился, но в голосе звучала горькая насмешка.

— Ты просто вне себя! Одна мысль об опасности, грозящей этому человеку, лишает тебя рассудка. Успокойся! Я мог предоставить некоторую свободу всеобщей и вполне заслуженной ненависти, но раз она в своих проявлениях стала доходить до преступления, я сумею обуздать ее.

— А суеверие ты также можешь обуздать? — с горечью спросила Анна. — Пауль Верденфельс прав: это могущественное оружие в твоих руках, но оружие обоюдоострое. Ты сам приучил народ видеть в Раймонде нечестивца, одно приближение которого пагубно для людей, и убедил всех, что его благодеяния обращаются в проклятие для тех, кто ими пользуется. Ты отвечал молчанием на бессмысленные сказки, в которых его изображали олицетворением злого духа. Люди верят, что поплатятся спасением души, если примут дар из такой руки. Этим ты достиг того, что твои прихожане в слепом повиновении твоей воле пожертвовали собственной безопасностью. Кто защитит село, если ему действительно будет грозить наводнение?

— Господь Бог, который его так долго охранял! — с энергией сказал Вильмут. — Где опасностью грозят стихии, подчиняющиеся Его воле, там надо только уповать на Него.

— А где человеческие руки могут остановить действие этих стихий, там не значит ли бросать Ему вызов, если отстранять эти руки? И это сделал ты!

— Что это значит, Анна? — с раздражением воскликнул Вильмут. — Каким тоном осмеливаешься ты говорить со мной? Разве я обязан давать тебе отчет в своих поступках? Я не допускаю никаких возражений в том, что признаю справедливым. Я следую единственно голосу своей совести.

— А отзывается на этот голос вся окрестная нищета! — смело ответила Анна. — Мы не можем справиться с ней нашими собственными силами, а Раймонд мог и хотел. Ты прекрасно знаешь, почему он велел среди зимы начать работы по постройке плотины и почему они были отменены. Теперь люди терпят нужду по твоему приказанию, и вся их ненависть, все их раздражение направлены против того, кто хотел им помочь. Один Раймонд.

— Раймонд, все Раймонд! — с диким порывом ярости перебил ее Вильмут. — Разве у тебя нет другого имени для этого Верденфельса? Неужели я должен напомнить тебе слово, которое ты мне дала, когда стала женой Гертенштейна? Ты мне сама сказала: «Я победила свою любовь, она навсегда погребена, я ничего от нее не возьму с собой в новую жизнь». Кого ты тогда обманывала: меня или себя?

Он подошел к молодой женщине и до боли крепко сжал ее руку; но она не отняла своей руки, и ее большие, сверкающие глаза смело встретили его взгляд.

— Если это была ложь, которой я сама себя обманывала, то принудил меня к ней только ты один! — твердо сказала она. — Ты до тех пор представлял мне мою любовь преступлением, пока я сама этому не поверила и оттолкнула от себя Раймонда. Может быть, я этого не сделала бы, может быть, я разделила бы с ним его вину и отчаяние, если бы возле меня не стоял бессердечный судья, постоянно указывавший мне на эту вину. Тогда я думала, что порвала с прошлым, но иногда считают умершим и похороненным то, что после многих лет вдруг воскресает с прежней непобедимой силой.

При последних ее словах Грегор побледнел. Медленно, словно бессознательно, он выпустил руку Анны, и его рука бессильно упала. Молодая женщина не поняла этого движения, она отступила назад, и на ее лице появилось бесконечно горькое выражение.

— Не бойся ничего! Твое дело сделано прочно! Мы были и будем разлучены. Разделяющая нас бездна слишком широка и глубока, чтобы мы могли когда-нибудь подать друг другу руку. Но я все время любила Раймонда, с той самой минуты, когда порвала с ним, и люблю до сих пор. Никакой силой воли нельзя заглушить это чувство, для него не существует ни вины, ни даже преступления! Я могла осудить Раймонда, покинуть, отвергнуть, но любить его буду вечно!

Она глубоко перевела дух, как будто с этим признанием огромная тяжесть упала с ее души. Грегор стоял неподвижно, не возражая ни слова, но его глаза со странным выражением смотрели на прекрасное лицо, вспыхнувшее от возбуждения ярким румянцем. Нельзя было отгадать, отчего так загорелись глаза Вильмута — от гнева, который вызвало признание Анны, или от ненависти к Раймонду, но его взор горел зловещим огнем. Вдруг из ближайшей церкви донесся колокольный звон, и Вильмут вздрогнул, словно потрясенный этим напоминанием о его обязанностях.

— Мне надо идти в церковь, — вполголоса произнес он.

— И я с тобой пойду, — сказала Анна, которой эта помеха в разговоре, по-видимому, не была неприятна. — Я собиралась уехать с Лили домой, но если ты хочешь, чтобы мы были у обедни…

— Нет! Я освобождаю тебя от этого. Уезжай!

Резкость его слов видимо оскорбила Анну, она быстро и холодно отвернулась.

— В таком случае мы сейчас едем. Прощай!

Она вышла из комнаты, и у Вильмута не нашлось для нее на прощание ни одного слова. Он стоял, все еще растерянный, и в его взоре было все то же загадочное выражение. Все громче призывал его звон колоколов, обычно отрывавший его от всякой работы, от всякой мирской мысли, и он, священник, услышав его, спешил к исполнению своих обязанностей, которым, по искреннему убеждению, с увлечением отдал всего себя. И сегодня призывали его колокола, и он был готов следовать их зову, но среди колокольного звона ему слышались слова, как будто огненными буквами начертанные в его сердце: «Я могла его осудить, покинуть, отвергнуть, но любить его буду вечно».

Глава 15

В доме лесничего, посреди обширного фельзенекского округа, царило необыкновенное оживление: ожидали ни более, ни менее как самого барона. Конечно, теперь это было не такое неслыханное дело, как месяцев шесть тому назад, потому что с тех пор, как барон поселился в Верденфельсе, он отчасти отказался от своей прежней недоступности и замкнутости, но все-таки это было из ряда вон выходящее событие.

Причиной посещения барона было следующее обстоятельство. Дом лесничего представлял собой старое, ветхое строение, которому сильно повредили бури и снежные заносы последней зимы. Перестройка оказалась крайне необходимой, и лесничий обратился по этому поводу к барону Раймонду с письмом. Тот изъявил свое согласие, из города должен был приехать архитектор, чтобы все осмотреть и представить доклад. Но все это было неожиданно отменено: барон сам пожелал приехать, чтобы на месте лично сделать нужные распоряжения, и предупредил о дне своего приезда.

В этот день Эмма Гофер случайно была у своих родителей. Она приехала накануне, чтобы провести в лесничестве несколько дней, как нередко случалось; на сей раз ее сопровождала Анна Гертенштейн. Лесничий и его жена были настолько же обрадованы, насколько и удивлены этим визитом: их дочь привозила иногда с собой Лили, но Анна еще ни разу не была в доме лесничего, находившемся вблизи Фельзенека. Она только на один день приняла предложенное ей от всего сердца гостеприимство, намереваясь уже на следующий день вернуться обратно в Розенберг.

Барона ожидали к полудню, так как он сперва должен был заехать в Фельзенек. Лесничий со всем персоналом приготовился встретить хозяина в полном параде, а его жена и дочь находились в нижней комнате, чтобы наконец увидеть Раймонда Верденфельса, о котором ходило так много рассказов. Разумеется, раньше они знали его, когда он часто приезжал в лесничество, но с тех пор пошло много лет, а в Фельзенеке он был для них так же невидим, как и для всех других.

У окна гостиной, находившейся в верхнем этаже, одиноко сидела Анна Гертенштейн, глядя на покрытый снегом лес. По волнению молодой женщины, с трудом сдерживаемому, можно было догадаться, что ее пребывание здесь как раз сегодня не было случайным. Она то вставала с места и начинала в тревоге ходить по комнате, то снова подходила к окну и смотрела на проезжую дорогу. Она не видела Раймонда несколько месяцев — со времени своей встречи с ним на горном лугу. Перед ее глазами постоянно было бледное, утомленное лицо, глаза, полные мрачной задумчивости, вся усталая, надломленная фигура мужчины, который удалился от жизни и лишь в минуты крайнего волнения приходил в лихорадочное возбуждение, а затем снова впадал в прежнюю апатию. Такой он был тогда. Каким-то стал он теперь, после всех перенесенных им в Верденфельсе неприятностей? Борьба оказалась неравной, он должен был сдаться.

Наконец вдали раздался звон колокольчика, и вскоре к дому лесничего подъехали сани. Был суровый, пасмурный зимний день, дул резкий, пронизывающий ветер, но Раймонд приехал в открытых санях, и даже не в шубе, а в обыкновенном пальто, так же, как и сидевший с ним рядом Пауль. Молодой человек первым вышел из саней и хотел помочь дяде, но Верденфельс, казалось, не заметил этого и быстро, с почти юношеской легкостью выскочил из саней. Его болезненное неприязненное отношение к людям, по-видимому, изменилось: он даже не нахмурился, увидев служащих, собравшихся, чтобы его встретить. Спокойно, без малейшего высокомерия, не и без всякой фамильярности ответил он на приветствия, а когда заговорил с лесничим, в его обращении не было прежней вялости и утомления. По-юношески стройный, он держался прямо, и теперь стало видно, что ростом он выше Пауля. Спрятавшись за занавеской, Анна следила за ним, и эта перемена бросилась ей в глаза. Неужели в той самой борьбе, в которой она уже видела его побежденным, Раймонд снова обрел свою давно утраченную энергию? Похоже было на то.

Лесничий проводил приезжих в дом, и они немедленно приступили к осмотру комнат нижнего этажа, затем поднялись в верхний, и вскоре у двери гостиной послышался голос барона.

— Нет, Гофер, о перестройке не может быть и речи: дом слишком ветх. Вы останетесь здесь до тех пор, пока не будет готов новый дом, там, возле леса, а этот пойдет на слом. Архитектор уже на будущей неделе представит мне планы, чтобы можно было поскорей начать работы.

Лесничий рассыпался в благодарностях, но Верденфельс почти не слушал его, глядя на двери по обе стороны сеней. Вдруг одна из них отворилась, и на пороге показалась Анна. Пауль невольно отступил, менее всего ожидая увидеть здесь молодую женщину, стоявшую в дверях подобно прекрасному видению. Раймонд, наоборот, не выказал особенного удивления при этой неожиданной встрече, поклонился Анне с холодной вежливостью и проговорил:

— Я очень сожалею, если мы вам помешали.

— Я здесь только гостья, — в тон ему возразила Анна, — но я слышу, что вы осматриваете дом, господин Верденфельс, и хотела просить вас не стесняться моим присутствием. Эта комната наравне с прочими подлежит осмотру.

Она отступила назад, чтобы дать им пройти. Пауль нашел это предложение странным, тем более, что оно было принято его дядей. Какое значение имела эта комната, если судьба дома была решена? Но Раймонд, по-видимому, был другого мнения, так как вошел в комнату, но на пороге обернулся и произнес:

— Хозяйственные постройки, вероятно, тоже не в лучшем состоянии? Не будешь ли ты так любезен, Пауль, взять их осмотр на себя? Гофер проведет тебя туда, а я полагаюсь на твое решение.

Молодой человек был смущен шевельнувшимся в его душе неопределенным подозрением. Его взгляд медленно переходил от барона к Анне, но он ничего не мог прочитать ни на прекрасном, серьезном лице молодой женщины, ни на сосредоточенном лице Раймонда.

— Как тебе угодно, — ответил он. — А сам ты останешься здесь?

— Да, — коротко и решительно сказал Верденфельс, входя в комнату.

Пока лесничий затворял дверь, Пауль оглянулся со странным выражением на лице, но ничего не сказал. Сойдя со своим провожатым с лестницы, он вдруг остановился и глухим голосом спросил:

— Госпожа Гертенштейн давно у вас?

— Со вчерашнего дня, — простодушно ответил лесничий. — Мы были очень рады, что она хоть раз решилась приехать с моей дочерью навестить нас.

— Вот как! А сколько времени думает она пробыть у вас?

— К сожалению, она хочет покинуть нас сегодня после обеда, так как спешит обратно в Розенберг.

— Действительно, короткий визит, не стоило и ехать так далеко в зимнее время. Госпожа Гертенштейн, конечно, не знала о намерении моего дяди осматривать сегодня лесничество?

— Об этом никто не знал. Я сам получил это известие только вчера, а госпожа Гертенштейн узнала о нем уже после своего приезда, иначе она, вероятно, выбрала бы другой день.

— Вероятно, — коротко сказал Пауль. — Что ж, пойдемте!

Лесничий повиновался, но не мог не удивляться, что молодой барон вдруг сделался молчаливым и рассеянным. Пауль не слушал объяснений своего спутника, почти не взглянул на хозяйственные постройки и, насколько было возможно, сократил осмотр, явно спеша покончить с ним.

Между тем, оставшись наедине с Анной, Раймонд остановился перед ней и с холодной сдержанностью спросил:

— Анна, ты меня звала?

— Да, — тихо сказала она. — Мне нужно поговорить с тобой. Ты получил мою записку?

— Три строки, написанные твоей рукой, в которых мне назначалось свидание в доме лесничего? Да!

— У меня не было другого выхода. Ты понимаешь, что я не могла позвать тебя в Розенберг.

— Почему? Потому что Вильмут запретил бы тебе это свидание?

— Запретил бы? Неужели ты думаешь, что я в полной зависимости от его воли?

— Я думаю, что во всем, касающемся меня, твоя воля скована им. Я уже испытал это.

Анна молчала, чувствуя справедливость упрека, но ее глаза с удивлением остановились на бароне. Только теперь, когда он стоял перед ней, она убедилась, как велика была перемена, которая бросилась ей в глаза уже при первом взгляде на него. Лицо Раймонда было еще бледно, на нем еще лежало прежнее мрачное, серьезное выражение, но усталость и убийственное равнодушие исчезли, а с ними и неприятно поражавшее мертвое спокойствие. Теперь на этом лице можно было ясно видеть следы не только глубокой горечи, но и неоспоримой энергии. В глазах еще виднелась грустная задумчивость, но в них светился и отблеск пламени, скрывавшегося за этой задумчивостью. Видно было, что этот человек воспрянул от своей апатии; он пробудился, может быть, для страданий, борьбы и горя, но и для жизни.

— Ты видишь, я пришел, — снова начал Раймонд. — Что ты хотела сказать мне?

— У меня есть к тебе просьба, — тихо и торопливо сказала Анна. — Я боялась, что письмо не тронет тебя, а потому приехала сама. Уезжай из Верденфельса!

Раймонд, казалось, меньше всего ожидал такой просьбы, однако тотчас же решительно ответил:

— Нет!

— Но твоя жизнь там в опасности, — настаивала Анна. — До сих пор твоим врагам не удавалось исполнить свои злые намерения, но если ты не уедешь, они добьются своей цели. Возвращайся в Фельзенек или куда хочешь, только покинь Верденфельс!

— Чтобы меня опять презирали, как труса? Нет, на сей раз я останусь и буду бороться до конца. Не страх принудил меня в первый раз отказаться от борьбы, ты это хорошо знаешь. Теперь мне нечего ни выигрывать, ни терять, разве только жизнь? Но эта потеря для меня на самом деле не велика.

— А если я прошу тебя, Раймонд? Разве ты и моей просьбы не исполнишь? Я сама вызвала тебя из Фельзенека, да, но тогда я не подозревала, что ожидало тебя здесь. Я звала тебя к жизни, к людям, надеясь на примирение, и думала, что борьба будет по крайней мере открытой и честной. Теперь я умоляю тебя удалиться, чтобы избежать покушений на твою жизнь, угрожающих тебе на каждом шагу. Зачем ты хочешь пожертвовать собой ради безумной ненависти этих людей? Ты видишь, на что они способны. Они не успокоятся до тех пор, пока ты действительно не падешь их жертвой.

Это была страстная, тревожная мольба, но она, казалось, нисколько не тронула Раймонда.

— Так что же, если я погибну в борьбе? — спросил он. — Кому от этого будет горе? Вильмут и его верные прихожане увидят в этом лишь исполнение заслуженного приговора. Пауль после моей смерти станет владельцем Верденфельса. Я знаю, что он искренне ко мне привязан, но богатое наследство скоро утешит его в утрате, а ты… может быть, вздохнешь свободно, когда вместе с моей смертью изгладится воспоминание о прошлом, иногда мучительно врывающемся в твою жизнь.

— Раймонд!..

В этом возгласе слышались и гнев, и упрек. Раймонд на, миг остановился, и его суровый до сих пор голос зазвучал мягче, когда он снова заговорил:

— Или ты поплакала бы обо мне? Неужели у тебя есть еще слезы для меня?

Молодая женщина подняла на него взор, полный горячих слез, и эти слезы ответили ему прежде, чем ее уста произнесли:

— Тебя ничто не привязывает к жизни? Так подумай обо мне и о моем страхе за тебя! Береги себя… ради меня…

Щеки барона покрылись легким румянцем, его лицо слабо озарилось отблеском юности и счастья; он быстро сделал шаг вперед, как будто хотел задержать этот взгляд, полный слез, и этот дрожащий голос.

— Ради тебя, Анна? Ты так уверена в своей власти? А ты еще не знаешь, чем когда-то была для меня! Единственным солнечным лучом в моей жизни, полной мрака и отчаяния, единственным счастьем, поманившим меня, чтобы исчезнуть, как сон, когда я хотел заключить его в свои объятия. Я воображал, что все это погибло в тоске разлуки, но нет, оно было со мной все годы моего одиночества, и только оно одно и привязывало меня к жизни. Ты также не смогла победить это чувство, не можешь уйти от прошлого. Анна, неужели счастливый сон должен был кончиться? Неужели он никогда не может стать действительностью?

В этих словах Анне снова послышались давно умолкнувшие звуки, умолкнувшие, но не позабытые. Таким тоном говорил ей Раймонд о своей любви, это были опять те же глаза мечтателя, вспыхнувшие ярким пламенем, от которого самые мрачные глубины словно озарялись солнечным сиянием. Они помогли ему найти путь к сердцу молодой девушки, которая была приучена смотреть на жизнь, как на ряд тяжелых, строгих обязанностей, и которая тогда в первый раз узнала блаженство и радости жизни.

Хотя этому сну и суждено было вскоре прекратиться, но в нем было безграничное счастье, и гордая женщина с сильной волей еще и теперь поддавалась его очарованию. Не в силах противиться ему, она прислушивалась к старым, сладким звукам, завладевающим ее душой…

Раймонд тихо наклонился к ней и взял ее за руку, но это прикосновение разрушило все очарование. Анна вздрогнула, словно до нее дотронулись раскаленным железом, и оттолкнула руку невольным движением, выражавшим несомненный ужас.

Верденфельс смертельно побледнел, вспыхнувший было в его глазах свет погас, лицо стало по-прежнему сурово.

— Ты права! — глухо сказал он. — Я забыл, что нас разлучило.

Казалось, молодая женщина только теперь осознала, как глубоко поразил его ее отказ.

— Прости! — беззвучно сказала она. — Я не хотела огорчить тебя… это случилось невольно.

— Что ты меня оттолкнула? Разумеется! Движение было невольно, и именно потому совершенно искренне. Теперь я знаю достаточно. Не будем вызывать прошлое из его могилы!

Анна видимо старалась прийти в себя, и наконец ей удалось вернуть утраченное самообладание: она стала спокойнее и теперь сама подошла к барону.

— Будь со мной откровенен, Раймонд! — серьезно сказала она умоляющим тоном. — Что было в том письме, которое ты послал мне после нашей разлуки? Ты не хотел сказать мне, но я чувствую, что там было объяснение и оправдание. Может быть, я была к тебе несправедлива и слишком скоро осудила тебя. Скажи мне правду, я… больше не отступлю в ужасе.

Она сделала движение, точно хотела протянуть руку, но Верденфельс не протянул своей, и его обращение осталось сдержанным и холодным.

— Слишком поздно, — сказал он. — Твое невольное движение сказало слишком ясно. Я не буду больше обманывать себя, даже если бы ты сама хотела обмануться. Может быть, ты пересилила бы себя и подала мне руку, если бы даже все знала, но в каждой улыбке, в каждом пожатии руки я чувствовал бы дрожь ужаса, которую ты преодолевала бы лишь силой воли. Это создало бы из моей жизни ад, который был бы для меня хуже, чем вся ненависть, какую мне приходится переносить. Ты не хотела выслушать меня, когда я просил тебя об этом, в одном этом видя спасение; ты пальцем не шевельнула, когда Вильмут предавал пламени мое признание. Так пусть же оно и остается похоронено там.

Эти слова достигли своей цели. Анна опустила голову, но не делала дальнейших попыток вырвать у него тайну. Только когда он собрался уходить, она с пробудившимся страхом спросила:

— Так ты не хочешь покинуть Верденфельс?

— Нет! Ты вызвала меня на поле битвы — теперь победа будет за мной. Пусть Вильмут натравит на меня все население, пусть прибегает к каким угодно средствам, я не хочу отступать и не отступлю! В этом можешь быть уверена.

Он ушел, и дверь за ним закрылась. Это уже не был «пустой мечтатель», на которого Вильмут с презрением смотрел сверху вниз и который с болезненным страхом избегал всякого общения с людьми. Это «я не отступлю» звучало железной твердостью, доказывавшей, что человек научился бороться и жить.

Анна стояла не двигаясь, с опущенным взором. Значит, шаг, на который она решилась с таким трудом, оказался напрасным. Раймонд остался, и грозившая ему опасность также не исчезла. Перед охватившим Анну ужасом все другие чувства отступили на второй план. Да, она добилась того, что, будучи проклят и осужден, Раймонд снова вступил в жизнь, но какой ценой!

Дверь снова отворилась, и на пороге показался Пауль Верденфельс.

— Мой дядя собирается уезжать, — сказал он с вежливым поклоном, в котором чувствовалась какая-то отчужденность, — и я хотел проститься с вами.

Анна взглянула на него, и в ее голове вдруг созрело решение. Она жестом пригласила молодого человека войти и произнесла:

— Господин Верденфельс, прошу вас, войдите на несколько минут.

Пауль повиновался, и его взор с тревогой устремился на молодую женщину: он увидел, как она бледна и взволнована.

— Недавно я была невольной свидетельницей вашего разговора с пастором Вильмутом, — начала она. — Вы тогда высказали намерение при теперешних угрожающих обстоятельствах оставаться в Верденфельсе возле дяди. Вы сдержите свое слово, неправда ли?

— Разумеется! Не сомневайтесь в этом.

Анна чувствовала холодность в его словах, но все-таки продолжала:

— Барон нуждается в друге и, может быть, еще более в защитнике. Он вполне сознает грозящую ему опасность, но, несмотря на это, не хочет покинуть Верденфельс и даже не думает принять какие-либо меры предосторожности.

— Он сам вам сказал об этом? — спросил Пауль с горечью, которую не мог скрыть. — Впрочем, я видел, что вы желали разговора без свидетелей.

— Господин Верденфельс, — в голосе Анны зазвучала трогательная мольба, — вы любили меня, добивались моей руки, и хотя я думаю, что эта любовь существовала больше в вашем воображении, чем в сердце, я обращаюсь к вам, зная, что теперь требую от вас слишком многого. Слыша, как мужественно и энергично вы выступили против моего кузена Вильмута, я поняла, насколько вы выше и лучше других, и это придает Мне мужество высказать вам свою просьбу. Оставайтесь при Раймонде! Я боюсь, что на него будет еще больше покушений, чем до сих пор. Оберегайте и защищайте его, насколько это в вашей власти!

Наступило молчание. Пауль страшно побледнел и, казалось, не находил ответа.

— Вы знали моего дядю раньше? — наконец спросил он.

— Да, — тихо сказала Анна.

— И он был вам близок?

— Да!

Губы молодого человека болезненно дрогнули.

— В таком случае я понимаю отказ, выпавший на мою долю.

— Господин Верденфельс…

— О, я говорю это без всякой горечи. Я хорошо узнал Раймонда в последние месяцы и знаю, что при всей своей мрачности и замкнутости, при всех своих странностях он обладает чертами, которых у меня нет. В нем есть что-то такое, что невольно привлекает к нему, вероятно, невозможно было противостоять его обаянию, когда он еще не удалился от жизни и был счастлив…

Анна тихо покачала головой.

— Он никогда не был счастлив, даже тогда, когда я с ним познакомилась, и жизнь, к которой он теперь возвращается, всегда встречала его враждебно. Господин Верденфельс, поручаю вам защиту Раймонда. Если вы когда-нибудь любили меня, берегите его!

— Это будет сделано, — с твердостью сказал Пауль. — Я не покину его, насколько это от меня зависит, он будет в безопасности.

Анна протянула ему руку и воскликнула:

— Благодарю вас, благодарю от всего сердца.

Эта благодарность шла прямо из сердца. В голосе Анны, всегда казавшемся молодому человеку таким холодным и спокойным, теперь звучали горячие, трогательные ноты. Он в первый раз услышал этот задушевный тон, относившийся к другому, и, безмолвно склонившись над протянутой рукой, прижал ее к своим губам. Хотя Пауль уже начал превозмогать свою безнадежную страсть, но в эту минуту он с особенной ясностью почувствовал, чего лишился. Его сердце сжала острая боль потери, и глаза были влажны, он хоронил свою юношескую любовь…

Несколько минут спустя от дома лесничего отъехали сани, в которых сидели барон и его племянник, а несколько часов спустя уехала домой и Анна Гертенштейн. В доме лесничего никто и не подозревал, что эта встреча не была простой случайностью.

Глава 16

Вечер уже наступил, когда Раймонд и его племянник достигли Верденфельса. Дорогой они почти все время молчали. Казалось, к Раймонду вернулась прежняя замкнутость, а Пауль со своей стороны был рад, что его избавляли от необходимости разговаривать. Он даже почувствовал облегчение, когда барон тотчас по приезде прошел в свою комнату, так как сегодняшнее открытие поразило его глубже, чем он хотел себе признаться. Когда молодой барон вошел в свою комнату, Арнольд передал ему полученное в его отсутствие письмо, многозначительно добавив:

— Из Розенберга!

Пауль узнал почерк Лили на конверте и поспешно взял письмо. Подойдя к лампе, он распечатал его и принялся читать. Это был ответ на его последнее, очень подробное письмо, в котором он делился с Лили своими планами преобразований в Бухдорфе. Лили усердно вникала во все подробности и хотя иногда и высказывала очень наивные взгляды, но в главном всегда была согласна с будущим преобразователем, а именно в том, что надо дать энергичный отпор кузену Грегору.

Тон письма был такой задушевный и детски чистый, что Паулю показалось, будто в его глубокой грусти вдруг сверкнул яркий солнечный луч. Теперь он почувствовал, какая глубокая бездна отделяла его от Анны, как мало значила для нее его страстная любовь. С сегодняшнего дня он знал, что не он был тем волшебником, одно слово которого могло воскресить жизнь в прекрасной холодной статуе. Задолго до него другой произнес это слово, и к этому другому относились взгляд, затуманенный слезами, и полный нежности тон. При этом воспоминании сердце Пауля снова болезненно сжалось. Но тем отчетливее и милее выступил перед ним в минуту горького разочарования образ его маленькой утешительницы. Он думал о ее сердечном участии к его любви, когда добивался руки ее сестры, о ее трогательном страхе за его жизнь, когда она отняла у него предательское смертоносное оружие. К ней он с первой минуты почувствовал доверие, тогда как Анна всегда была холодна по отношению к нему и его любви.

— Дорогой господин, я думаю, вы успели прочитать письмо раз шесть, — заметил Арнольд, старавшийся найти себе в комнате какое-нибудь занятие и крайне раздосадованный, что к нему не обращались.

Пауль действительно только теперь вспомнил о его присутствии и рассеянно сказал:

— Можешь идти! Сегодня вечером ты мне больше не нужен, оставь меня одного!

Арнольд, как известно, отличался от других слуг тем, что делал противоположное тому, что ему приказывали, и поскольку ему велено было уйти, он, конечно, остался, а раз его молодой барин пожелал, чтобы ему не мешали, он начал дружеский разговор вопросом:

— А как обстоит дело с помолвкой, мой господин?

— Я тебе раз навсегда запретил вмешиваться в эти дела, ты ведь знаешь! — нахмурившись, произнес Пауль.

— Потому-то они и не двигаются с места, — отозвался Арнольд. — Вы больше не доверяете мне. В Италии я обо всем узнавал, хотя вы, к сожалению, и не слушали моих увещеваний. Здесь же я всю зиму ломаю себе голову над тем, почему вы никогда не бываете в Розенберге, а между тем ваша переписка с госпожой Гертенштейн становится все оживленнее.

Пауль не находил нужным объяснять старому слуге, с кем он ведет переписку, и почти не слышал его слов, так как был в седьмой раз занят чтением письма Лили.

Арнольд, которого эта замкнутость невыразимо раздражала, переменил план нападения.

— Я был сегодня перед обедом в Розенберге, — начал он.

Это подействовало, наконец; Пауль очнулся от своих грез и стал прислушиваться внимательнее.

— Каким образом ты попал в Розенберг? Ты хотел там что-нибудь выведать?

— Мой господин, вы меня обижаете! — воскликнул Арнольд, принимая глубоко оскорбленный вид. — Я случайно проходил мимо усадьбы, а у ворот случайно стоял садовник, с которым я также случайно познакомился несколько времени тому назад.

Это длинное сцепление случайностей имело, однако, логическую связь. Арнольд был глубоко убежден, что его молодой господин бывал в Розенберге и помолвку держат пока в тайне, потому что между Верденфельсами и Вильмутом была вражда, а священник — близкий родственник госпожи Гертенштейн. Чтобы получить верные сведения, старик снизошел до знакомства с садовником Игнатием, но до сих пор оно оставалось без всякого результата.

— Госпожи Гертенштейн не было дома, — продолжал Арнольд. — Компаньонки тоже не было, одна только маленькая фрейлейн была в саду.

— Какая маленькая фрейлейн? — спросил Пауль.

— Сестра госпожи Гертенштейн, маленькая фрейлейн Лили. Она бросала снежки сперва в ворон на деревьях, а затем в нас обоих, так что мы совсем промокли. Что же, детям надо доставлять удовольствие.

— Не говори про фрейлейн в таких выражениях! — с неудовольствием сказал Пауль. — Фрейлейн Вильмут шестнадцать лет.

— В самом деле? Я думал, она гораздо моложе, она еще играет, как ребенок, вероятно, еще немного подрастет.

Пауль совершенно вышел из себя, услышав, что Лили «еще подрастет». Он вскочил и стал так выразительно требовать большего уважения к фрейлейн, что Арнольд с удивлением посмотрел на него.

— Вы ужасно сердитесь, — сказал он. — Впрочем, можно легко сделаться нервным и расстроенным там, где ни на минуту нельзя быть спокойным за свою жизнь. Всю эту сумятицу подняли против вашего дяди, но по-нашему, это называется «все в одну петлю». Дворецкий утверждает, будто деревенская шайка готова поджечь дом или же толпой ворваться в замок. Как хорошо было бы, если бы мы были в нашем прекрасном, тихом Бухдорфе!

— Не строй себе никаких иллюзий! Когда я примусь управлять Бухдорфом, тамошнему спокойствию тоже придет конец. Я окажу сопротивление пастору Вильмуту, мы уже объявили друг другу войну.

— Господи Боже! Да неужели вы должны во всем подражать своему глубокоуважаемому дяде, даже в его скандалах с крестьянами? — воскликнул старик.

— Я научу своих крестьян уму-разуму, — заявил Пауль воинственно. — Думаю, они не такие упрямые, как верденфельсцы, но несмотря на это, о спокойствии не может быть и речи. Заметь это себе, Арнольд, а теперь уходи и оставь меня одного!

Старый слуга так испугался высказанных Паулем соображений, что в виде исключения повиновался.

Ночь уже давно наступила, в замке было тихо и темно, и даже в комнате барона Раймонда свет был погашен. Пауля, у которого всегда был крепкий, спокойный сон, в эту ночь обуревали тревожные сновидения. Волнения дня не давали ему спокойно спать, среди ночи он проснулся и долго не мог уснуть. При этом он вдруг вспомнил, что письмо Лили лежит в незапертом ящике письменного стола. Он заботливо оберегал эту переписку от любопытных глаз Арнольда и теперь подумал, что когда старик придет утром убирать его комнату, он непременно увидит письмо. Это необходимо было предупредить.

Поднявшись с постели, молодой человек прошел в соседнюю комнату, не зажигая свечи, так как луна достаточно освещала комнату. Он сейчас же нашел письмо, положил его к остальной переписке, запер ящик и хотел возвратиться в спальню, но сперва подошел к окну, чтобы посмотреть, какая погода. Ночь была бурная, луна все время исчезала за проносившимися по небу облаками, а в парке царил полумрак, в котором ничего нельзя было отчетливо различить. Вдруг Пауль остановился в недоумении: ему показалось, что кто-то осторожно прокрался под окнами вдоль стены замка, потом исчез в направлении к комнатам Раймонда.

При других обстоятельствах Пауль едва ли обратил бы на это внимание, но последние происшествия в Верденфельсе сделали его подозрительным, а в ушах еще звучала просьба Анны: «Оберегайте его!». Он решил расследовать дело, и так как был человеком бесстрашным, то ему и в голову не пришло прежде всего обеспечить себя какой-нибудь помощью. Наскоро одевшись, он взял заряженный револьвер и вышел из замка, воспользовавшись для этого боковой лестницей и дверью, предназначенной для прислуги и запертой изнутри на задвижку. Снаружи все было тихо, ничто не шевелилось возле замка, только ветер шумел среди деревьев парка. Пауль подумал, что их тени вызвали, вероятно, обман зрения, но прежде чем вернуться в свою комнату, хотел ради безопасности еще раз осмотреть помещение дяди и медленно пошел вдоль стены, тень которой совершенно скрывала его.

Комнаты барона были расположены с этой стороны замка и выходили в парк, стеклянная дверь вела из комнаты на красивую веранду, которую летом закрывали цветущие кусты. Сейчас они были покрыты плетеными соломенными рогожками для защиты от зимней стужи, а под балконом лежали кучи сухих листьев, защищавших корни от холода. Пауль был уже в нескольких шагах от веранды, как вдруг остановился, снова присмотрелся и ясно увидел, что там что-то шевелится. В следующее мгновение он различил человеческую фигуру, сидевшую на земле на корточках. Молодой человек подумал, что готовится новое посягательство на дорогие растения, и уже решил схватить негодяя, как вдруг ему стало ясно, что у злодея более ужасное намерение. Внизу у веранды мерцал огонек, и Пауль увидел руку с зажженной серной спичкой, увидел, как ее поднесли к соломе, которая сейчас же начала тлеть, и как потом спичка была брошена в сухие листья.

— Негодяй! — крикнул молодой человек, подбежав к поджигателю. Последний, ничего не предчувствуя, повернулся к нему спиной, и Пауль, схватив его за плечи, бросил на землю. — Так вот на что ты покушался! Не трогайся с места! — с угрозой продолжал он, когда тот сделал судорожное движение. — При первой попытке бежать моя пуля догонит тебя!

Он щелкнул курком пистолета, чтобы придать больше силы угрозе, но это, казалось, было излишне. Лежавший на земле человек был так оглушен неожиданным нападением, что не сделал никакой попытки обороняться, не двигался и только глухо стонал. Пауль отвернулся от него, сильным движением сорвал загоревшуюся рогожу и отбросил ее далеко в снег, где она, шипя, погасла; затем он разбросал ногой сухие листья, в которых огонь еще не успел разгореться. Все это было делом нескольких минут, однако от этого шума барон Раймонд проснулся. Его спальня вдруг осветилась, стукнула стеклянная дверь, и с веранды послышался его голос:

— Что здесь случилось?

— Подлость, которой нет подобной! — ответил Пауль голосом, дрожащим от гнева. — Хотели поджечь замок и первым делом имели в виду тебя. Но я поймал злодея, он от нас не уйдет. Позови слуг, Раймонд, а пока я сам справлюсь с негодяем.

Верденфельс ничего не ответил, не позвал никого на помощь, но сошел по лестнице с веранды и через минуту уже стоял рядом с Паулем.

— Что случилось? Кого ты схватил?

— Вероятно, одного из верденфельских крестьян. Я застал его в ту минуту, когда он поджигал рогожу. Если бы я пришел пятью минутами позже, вся веранда была бы уже в огне.

— Встань! — повелительно сказал Раймонд лежавшему на земле, — и отвечай, кто ты?

Человек повиновался, но ему, видимо, трудно было подняться. Судьба избавила его от ответа, так как в эту минуту луна вышла из-за туч и осветила седые волосы и коричневое обветренное лицо старого Экфрида.

— Экфрид! — вскричал Верденфельс, в ужасе отшатнувшись.

— Да, Экфрид! — сдавленным голосом ответил старик. — Теперь вы знаете. Отпустите меня!

— Бессовестный, твоя наглость зашла слишком далеко! — крикнул Пауль. — Мы тебя арестуем, и ты понесешь заслуженное наказание!

— Тише, не поднимай шума! — вполголоса перебил его Раймонд. — Сперва мы одни расследуем все. Отведи этого человека в мою комнату! Идите вперед, Экфрид, наверх по лестнице. Ты последуешь за ним, Пауль, и позаботишься, чтобы он не ушел. Я приду вслед за вами, но хочу сперва убедиться, не грозит ли замку опасность.

Пауль находил, что гораздо целесообразнее созвать слуг и сделать их свидетелями преступления, но так как при дряхлости старого крестьянина нечего было опасаться попытки к бегству, Пауль исполнил приказание дяди.

Оставшись один, Раймонд осмотрел веранду и все, что прилегало к ней. Злодеяние остановили вовремя: уже нигде не виднелась ни одна искра, не было запаха гари, и сорванная рогожа лежала на снегу, где не могла причинить никакого вреда. В замке все оставалось спокойным, казалось, никто не заметил ночной тревоги, что было вполне возможно, поскольку комнаты слуг выходили на другую сторону.

Раймонд вернулся в свою спальню. Колеблющийся свет свечи, которую он зажег, вставая, освещал сгорбленную фигуру Экфрида, стоявшего посреди комнаты, между тем как Пауль стоял возле него и наблюдал за каждым его движением.

— Это — закоренелый грешник, — гневно сказал он, — от него нельзя добиться ни одного слова. И при всей своей низости он неумело принялся за преступление. Огонь, разведенный снаружи, был бы тот час заметен, а каменные стены он не мог повредить, в крайнем случае сгорела бы только веранда. Я увещевал его, но он остается при своем упорном молчании.

— Он должен будет ответить мне, — холодно сказал Раймонд. — Оставь нас одних, Пауль!

— Тебя наедине с поджигателем? Ни в коем случае! А вдруг у него с собой нож, и он нападет на тебя сзади. От такого человека можно всего ожидать, а я обещал оберегать тебя.

— Обещал? Кому?

— Анне фон Гертенштейн, она поручила тебя моей защите, и я сдержу слово!

Лицо барона вспыхнуло румянцем, он не отозвался ни словом на это сообщение, а сказал с деланным спокойствием:

— Не беспокойся, мне не грозит никакая опасность, но мы должны объясниться с глазу на глаз.

— Этот человек ненавидит тебя, — многозначительно сказал Пауль, — ненавидит с такой слепой яростью, что я думал, что вижу сумасшедшего, когда нечаянно произнес твое имя.

— Я это знаю, потому и должен с ним поговорить. Уйди, прошу тебя!

Пауль неохотно повиновался и медленно пошел в соседнюю комнату, но только притворил дверь, чтобы при малейшем подозрительном звуке можно было прибежать на помощь. Тогда Раймонд обратился к крестьянину, все еще неподвижно и безучастно стоявшему посреди комнаты.

— Что вы хотели сделать, Экфрид?

Спрошенный поднял голову, в его лице не было ни раскаяния, ни страха, а только затаенное упорство. То же упорство звучало в его голосе, когда он ответил:

— Вы же видели. Отрицать этого я не могу, да и не хочу.

— Это на вас похоже. Мой племянник прав: если вы хотели поджечь замок, то неловко принялись за дело; огонь был разложен под окнами моей спальни, что объясняет вашу неловкость. Отвечайте: кому предназначался ваш замысел — мне или замку?

— Вам обоим.

В двух коротких словах прозвучала безграничная ненависть.

Верденфельс молчал, устремив на старика пристальный взор.

— Да, вам обоим! — с каким-то диким наслаждением повторил Экфрид. — Замок — за наше село, а вас — за моего бедного парня! Так было бы справедливо, я того и хотел! Теперь вы можете подать на меня в суд, можете засадить меня в тюрьму, но вы этого, я думаю, не сделаете, потому что тогда и я заговорил бы, и все село Верденфельс заговорило бы, а из этого могла бы выйти большая неприятность.

— Экфрид! — крикнул барон, судорожно сжимая кулак, и с поднятой, как для удара, рукой, быстро подошел к старику.

— Ударьте! — глухо сказал Экфрид, невольно отшатнувшись, — сделайте со мною то, что я готовил вам, мне только того и надо, чтобы всем моим несчастьям сразу пришел конец!

Эти слова, казалось, привели Раймонда в себя; он опустил руку, видимо борясь с собою, и наконец спросил:

— Вы по своей собственной воле терпели нужду. Много лет тому назад я предлагал вам щедрую помощь, вы не хотели принять ее.

— Не хотел, да и теперь не хочу. Я лучше умру с голоду вместе со своим внуком.

— Вы на это способны. Тогда вы мне отвечали с ружьем в руках и пустили бы его в дело, если бы я не ушел, чтобы избавить вас от убийства. Сегодня действительно чуть не произошло убийство, и не ваша вина, что ваш план не удался.

— Он и не мог удаться, — с горечью сказал старик, — я должен был знать. Я не хотел верить другим, что вы заколдованы, а теперь я вижу это собственными глазами. Вас ничто не берет: ни пуля, ни огонь.

Верденфельс презрительно пожал плечами.

— Опять старое, нелепое суеверие! Кто же втолковал вам, будто я — колдун? Уж не ваш ли священник?

Глаза Экфрида горели недобрым огнем.

— Нам никто ничего не втолковывал, но мы и сами понимаем, почему господин пастор отказывает вам в исповеди и прощении грехов, мы по опыту знаем, что вы нам привезли из Фельзенека. Вы приехали сюда в бурю и непогоду, подобно своему господину и повелителю, которому вы продали душу, и с того дня в Верденфельсе начались всякие несчастья: бури, метели, снег, болезни, нужда. И этому не будет конца, пока вы будете с нами. Это все мы знаем. Какое несчастье пошлете вы на мою голову за эту ночь, я не спрашиваю, мне немного осталось терять в жизни. Но я хотел помочь другим, и они все поблагодарили бы меня, никто не выдал бы. Наш священник… ну, тот пожалуй наказал бы меня, но в отпущении грехов не отказал бы. Он сам это сказал: «Все зло идет от Фельзенека».

Глухой и надломленный голос старика звучал теперь дикой страстью, а из глаз словно сыпались искры. В нем заговорил фанатизм ненависти и суеверия, не слушающий голос рассудка, признающий лишь одну цель — истребление врага, и убежденный, что этим он делает доброе дело.

— Так вот до чего дошел Грегор Вильмут! — дрожащими губами вымолвил Раймонд. — И с этим человеком я искал примирения! Теперь с меня достаточно, слишком достаточно! Выслушайте меня и повторите слово в слово своим товарищам в селе. Я устал от этих вечных мучений! Я приехал из Фельзенека, чтобы жить с вами в мире. Вместо него вы начали войну, но это не была честная, открытая война. В Верденфельсе я натолкнулся на ряд оскорблений, а теперь, кажется, ваш священник объявил меня лишенным покровительства закона, и убрать меня с дороги ставит вам в заслугу.

Но теперь конец моему терпению! Если в дальнейшем последуют покушения на меня, на замок или сады, злоумышленники будут без всякого снисхождения схвачены и понесут заслуженную кару. Так как вы мою снисходительность считаете страхом и слабостью, то должны узнать силу и власть своего господина. Остерегайтесь прикасаться ко мне и моему имуществу! Я не пощажу тогда никого, будь это и сам священник. Вы вынуждаете меня придать имени Верденфельса его прежнее грозное значение — в таком случае вы должны почувствовать, что значит власть Верденфельса. Тогда, может быть, вместе с прежним страхом вернется к вам и потерянный разум.

Эта грозная речь звучала так ужасающе серьезно, что Экфрид промолчал. Он пристально смотрел на барона, словно не мог понять только что услышанное. С его лица не исчезло выражение ненависти, но теперь к нему примешивался несомненный страх.

— Совсем как отец! — пробормотал он про себя. — Теперь он впервые похож на него.

— Вы поняли меня? — спросил Верденфельс после короткой паузы.

— Понял и все исполню, — встрепенулся старик, — положитесь на меня!

Он повернулся, чтобы уйти, но от волнения и удара, полученного при падении на землю, так ослабел, что покачнулся и судорожно ухватился за спинку стула. При мерцающем свете свечи его лицо с глубокими морщинами казалось таким печальным и мрачным, что Верденфельс невольно смягчил свой тон.

— Я не донесу на вас в суд и велю своему племяннику молчать о том, что случилось сегодня ночью. Если бы даже остались следы поджога, никто не узнает имени поджигателя, этим будут покончены наши старые счеты. Вы останетесь на свободе, и мне кажется, что ваша ненависть и желание мщения будут удовлетворены. Теперь мы с вами квиты.

— Вы думаете? — воскликнул старик с громким, язвительным смехом. — Если вы со мной расплатились, то я еще не расплатился с вами! Отдайте мне моего единственного сына! Вы ведь знаете, что его вытащили с раздробленной головой из-под горящих балок. Когда вы возвратите моего Тони здоровым и невредимым, тогда только мы будем квиты, но не раньше. В этом я поклялся себе, клянусь и вам!

Он встрепенулся, словно ненависть придала ему новые силы, нетвердыми шагами вышел из комнаты и исчез на веранде. Минуту спустя из соседней комнаты вошел Пауль.

— Ты в самом деле отпустил его, Раймонд! — с упреком произнес он. — Какое неуместное великодушие!

Раймонд мрачным и загадочным взором следил за удаляющимся поджигателем. Когда Пауль заговорил с ним, он вскочил, словно пробуждаясь ото сна, и, проведя рукой по лбу, сказал:

— Оставь это, Пауль! Старик имеет право на мою снисходительность, но только он один! Ты, наверно, слышал отчасти наш разговор? Даю тебе слово, что эти люди, считающие меня лишенным покровительства закона, скоро узнают мой ответ. Они совершенно также ненавидели моего отца, и все-таки склонялись перед ним в рабском страхе. Теперь они поймут, что я больше не позволю безнаказанно оскорблять себя и причинять мне вред своими мелкими укусами. Я предлагал им мир, они же посчитали меня трусом и думали, что я не посмею ничего им сделать. Так пусть же теперь узнают, кто здесь хозяин!

Глава 17

Фрейзинг уже несколько дней гостил в Фельзенеке, куда давно мечтал попасть. Дело в том, что библиотека и архивы Верденфельса считались самыми богатыми во всей окрестности, но барон приказал и то, и другое перевезти в Фельзенек, когда поселился там, и они были совершенно недоступны для Фрейзинга. Он ни разу не видел своего клиента, вернее, его архива, и всякая попытка личного сближения вежливо, но решительно отклонялась. Однако все это изменилось, когда барон переехал в Верденфельс и начал общаться с людьми. Он несколько раз лично принимал своего поверенного, и тот не замедлил попросить разрешения на основательный осмотр библиотеки и архива. Раймонд любезно дал свое согласие, и адвокат воспользовался первым удобным случаем, чтобы отправиться в горный замок.

Добыча, которую он там нашел, превзошла все его ожидания. Род Верденфельсов был не только одним из самых древних и богатых, но и одним из самых беспокойных, и члены "го жили в постоянной вражде со всеми соседями и родственниками. Там были тянувшиеся десятки лет старые споры о границах, запутанные процессы из-за наследства, жалобы, договоры, судебные решения и, кроме того, бесконечное количество актов. Фрейзинг сидел над ними с утра до вечера и с разрешения барона отобрал наиболее интересовавшие его бумаги, чтобы взять их с собой и дома спокойно изучить.

Было утро дня, назначенного для отъезда. Фрейзинг занимался укладыванием документов, которые хотел взять с собой, как вдруг дверь отворилась, и в комнату вошел его кучер.

— Вы хотите ехать как раз сегодня? Этого нельзя делать.

— Разве мы не можем выехать до полудня? Тут какое-то недоразумение.

Кучер в смущении произнес:

— Да ведь сегодня день святого Руперта и в горах небезопасно… это знает каждый ребенок. Мы сегодня угодим в снежную метель, попадем к Деве льдов, а ведь вы знаете пословицу: «Когда Дева льдов спускается вниз с вершины Гейстершпица»…

— Я предчувствовал, что окажется вздор! — воскликнул юрист. — Как вам не стыдно, Ансельм, верить таким пустякам? Вы ведь знаете, что я думаю об этом. Мы поедем после полудня! Говорю вам, будет хорошая погода, я ведь тоже понимаю эти признаки. Будьте с санями во дворе замка в назначенный мною час, чтобы мы успели попасть в город до наступления темноты, и если Гейстершпиц, Дева льдов и вся чертовщина, от которой у вас в голове все перепуталось, захотят нас задержать, я отправлю их всех к черту!

Кучер втайне очень испугался такого нечестивого вызова горным властелинам, но должен был подчиниться решительному приказанию своего господина и молча удалился, а Фрейзинг продолжал упаковывать акты с такой заботливостью, как будто дело шло об отправке драгоценного сокровища.

В назначенный час сани отъехали от Фельзенека. Погода действительно совершенно переменилась в эти несколько часов: солнце скрылось за сероватыми тучами, горы все больше заволакивало туманом, только Гейстершпиц был ясно виден. Лошадь бодро бежала по гладкой дороге, но тем печальнее казался кучер, рассматривавший небо с очевидной тревогой. Фрейзинг, закутанный в шубу, расположился удобно в санях, бросая от времени до времени нежные взгляды на лежавшую рядом с ним огромную связку актов. Путешествие продолжалось уже около часа, и они находились на пустынной горной дороге, как вдруг пошел редкий снег. Обернувшись к своему господину, кучер многозначительно произнес:

— Вот и снег!

Фрвйзинг не хотел соглашаться с ним и стал объяснять, что это ветер сметает снег с деревьев. Но снежные хлопья начали падать все чаще, и наконец завыла настоящая снежная вьюга, так что Фрейзинг не мог более упрямо утверждать, будто погода хороша.

— Поезжайте скорее, Ансельм, — вполголоса сказал он. — Погода, кажется, ненадежна, и если мы попадем под снег…

— Тогда нас захватит Дева льдов, — уныло докончил Ансельм. — Ведь сегодня день святого Руперта!

— Это становится невыносимо! — гневно закричал адвокат. — Хотел бы я иметь возможность послать вас с вашим днем Руперта на самый верх Гейстершпица. Вот настоящее место для глупцов, в головах которых Дева льдов все перепутала! Разумным людям, как я, она наверно не станет на дороге, да я и не советую ей познакомиться со мной.

Ансельм так испугался этих слов, что перекрестился и даже на несколько минут выпустил из рук вожжи. В эту минуту ветром сбросило ком снега с соседней ели, лошадь испугалась и рванулась в сторону. Сани с силой ударились о скалу, раздался громкий треск, и испуганная лошадь бросилась бежать со сломанной оглоблей, а сани, адвокат и кучер живописной группой остались лежать на снегу.

— А все от того, — заворчал Ансельм, опомнившись, — всё от безбожного издевательства! Господин Фрейзинг, вы еще живы?

Адвокат был жив, и первая его мысль после того, как он пришел в себя от падения, была о его сокровище.

— Мои акты! — закричал он. — Куда девались мои акты?

— Они, наверно, лежат там, внизу, — сказал Ансельм, указывая на откос горной дороги. — Слава Богу, что мы по крайней мере остались наверху.

Действительно, сани остановились у самого обрыва. Люди по счастливой случайности остались на шоссе, но тяжелая связка документов, очевидно, скатилась вниз, так как от них не осталось и следа.

Фрейзинг попробовал встать, и это удалось ему с большим трудом: он растянул сухожилие правой ноги и не мог ступить на ногу, и это было особенно скверно теперь.

Хотя кучер привел обратно лошадь, которая, отбежав на некоторое расстояние, вскоре остановилась, но сани так пострадали от сильного удара о скалу, что воспользоваться ими было теперь невозможно. Ансельм вслух горевал об этом, но не встретил сочувствия своего господина.

— Какое мне дело до саней! — в отчаянии воскликнул тот. — Я хочу достать обратно свои акты! Они не могли упасть глубоко и наверно лежат там, внизу, среди елей. Сходите вниз, Ансельм, и принесите мне их!

— Ни за что на свете! — ответил кучер. — После этого несчастья, да еще спускаться вниз по гладкой скале! Я поплатился бы за это головой в день святого Руперта. Что бы вы мне ни предложили, но этого я не сделаю!

Фрейзинг просил и угрожал, готов был сам спуститься, чтобы спасти любимые акты, но не мог двинуться с места, нога его начала сильно болеть. Он в самом деле оказался жертвой таинственной коварной силы, которая хотела отомстить ему за насмешку.

— Что мы будем теперь делать? — вздохнул он.

— Да, что-нибудь надо предпринять, — сказал Ансельм. — Мы не можем оставаться и сидеть в снегу, а идти вы не в силах. Садитесь на лошадь, а я поведу ее за повод до ближайшего двора.

— Ни в каком случае! — запротестовал Фрейзинг. — Чтобы это дикое животное еще раз понесло меня? Я совсем беспомощен, так как не могу шевельнуть ногой.

Тем не менее кучер попробовал устроить седло, но молодая, горячая лошадь, которой это не нравилось, так взбрыкивала, что пришлось оставить это намерение. Наконец решили, что Ансельм поспешит к ближайшему двору, находившемуся в получасовом расстоянии, попросит у крестьянина сани и приедет за своим господином. Фрейзинг, не способный пройти и десяти шагов, вынужден был остаться.

Хромая, с трудом дотащился он до скалы, которая могла защитить его от снежной вьюги, и опустился там на камень, а кучер с лошадью отправились в дорогу.

Так сидел бедный адвокат в одиночестве на снегу возле обломков саней, среди пустынной горной дороги, чувствуя себя несчастным и все более робея по мере того, как время шло и все еще приходилось ждать. Что, если Ансельм вовсе не вернется, если разразится снежная буря, и он не сможет пройти по дороге? Тогда его господин погибнет, замерзнет, и найдут только его труп, засыпанный снегом. Так вот как должна окончиться жизнь, которой никогда не коснулся солнечный луч любви, а всегда светил только холодный лунный свет «глубокого уважения»!

Глубоко вздохнув при воспоминании о пяти отказах, которые он уносил с собой в могилу, Фрейзинг стал утешать себя мыслью об удивлении, какое вызовет повсеместно его смерть. Да, в глубоком уважении у него никогда не было недостатка, и городские газеты наверно поместят лестное сообщение:

«Мы берем на себя печальную обязанность сообщить нашим читателям, что один из известнейших и любимейших юристов, советник юстиции Фрейзинг, нашел достойный сожаления конец. Вся страна разделит с нами горе утраты этого прекрасного человека, вместе с которым, к сожалению, погибли драгоценные, незаменимые акты из архива Фельзенека».

Здесь Фрейзингом снова овладела глубокая скорбь, и, простирая руки к Гейстершпицу, он громко закричал:

— Ты, белое чудовище! Возврати мне мои акты, и я в самом деле поверю в твое колдовство!

Надо отдать справедливость Гейстершпицу: эта гора была исполнительна. Едва были произнесены эти слова, как невдалеке раздались веселые звуки бубенчиков. Если бы Фрейзинг не был так сильно занят составлением извещения о собственной смерти, то уже давно услышал бы их. Теперь он неожиданно заметил на повороте дороги сани, подъезжающие к месту катастрофы. Старый кучер поднял свой воротник, но дама, сидевшая в открытых санях, казалось, не обращала внимания на непогоду и весело смотрела на массу сыпавшихся на нее снежных хлопьев. Вдруг у нее вырвался крик изумления, и она, велев кучеру остановиться, воскликнула:

— Господин Фрейзинг, отчего вы сидите здесь, на дороге, в такую непогоду?

Бедный юрист в самом деле представлял довольно необыкновенное зрелище: Ансельм заботливо закутал его в шубу и укрыл ему ноги полостью. С добродушной покорностью сидел Фрейзинг на своем камне, как любитель-натуралист, несмотря на то, что был уже с ног до головы одет белым покрывалом.

— Фрейлейн Гофер! — воскликнул он. — Слава Богу, что я опять увидел человеческое лицо! Я уже думал, что должен умереть в полном одиночестве.

— Но что случилось? Встаньте по крайней мере!

— Не могу: я заколдован… то есть я повредил себе ногу, — поправился адвокат, со страхом заметив, что впал в суеверие, и начал рассказывать о своем несчастье, к которому разбитые сани служили печальной иллюстрацией.

Эмма Гофер, гостившая еще у своих родителей и возвращавшаяся теперь с короткой прогулки, вышла из саней. Она с христианским милосердием приняла участие в своем противнике, предложила ему место в своих санях и обещала довезти его до дома лесничего, где ему достанут сани.

— Только еще одна просьба, — жалобно сказал Фрейзинг, с трудом поднимаясь со своего камня. — Помогите мне немного, чтобы я мог добраться до того откоса.

Фрейлейн нашла это желание несколько странным, но не замедлила исполнить его. С ее помощью Фрейзинг перебрался на другую сторону дороги, где облокотился на камень и стал смотреть в пропасть.

— Вон они лежат там, внизу! — сказал он печальным замогильным голосом.

— Ах, Господи! Неужели люди? — в ужасе воскликнула Эмма.

— Нет, акты! Я отчетливо вижу синюю обертку пакета.

— Оставьте их с Богом там лежать! Мы не можем при настоящих обстоятельствах заниматься вашими скучными актами.

— Скучные! — воскликнул возмущенный адвокат. — Это интереснейшие и удивительнейшие дела из архива Фельзенека. Спор из-за границ тысяча шестьсот восьмидесятого года, который продолжался до тысяча семьсот десятого года, процесс о наследстве… Нет, с начала этого столетия Верденфельсы против Верденфельсов — младшая линия против старшей, на редкость интересный процесс, при котором даже произошел подлог документов. И все это лежит зарытым в снегу! Через несколько часов они промокнут и погибнут. Не может ли ваш кучер попробовать туда спуститься? Я бы щедро вознаградил его.

— Нет, — решительно сказала молодая девушка, — старику за семьдесят, и он способен лишь на самые легкие усилия. Неужели эти акты так дороги вам и вы с ними что-нибудь теряете?

— Все! — сказал Фрейзинг, безутешно глядя в пропасть.

— Хорошо, я сама достану их вам. Я выросла в горах и, если нужно, могу спуститься по самому крутому откосу. Где лежит пакет? А, вот там, вижу!

— Я не допущу, — запротестовал Фрейзинг, — это слишком опасно! Мой Ансельм не мог решиться на это, к тому же сегодня день святого Руперта.

— Как, и вы сделались вдруг верующим? — звонко рассмеялась Эмма. — Однако какое дело вольнодумцу до дня святого Руперта, который упоминается только в кодексе наших суеверий? Не беспокойтесь, я на дружеской ноге с этим святым, он не допустит меня сорваться, — и, не слушая дальнейших возражений, она храбро направилась к пропасти.

Все-таки спуск был опасен, но, к счастью, снег здесь был неглубокий, а деревья и кусты представляли достаточную опору. Эмма воспользовалась ею с большой ловкостью, после смелого спуска благополучно добралась до утраченного сокровища и немедля навьючила его на себя. Обратный путь с тяжелой связкой документов оказался еще труднее, однако храбрая девушка справилась и с этим. Смело вскарабкавшись на крутой откос, она наконец показалась на краю шоссе, разгоряченная, с трудом переводя дыхание.

— Вот дело тысяча шестьсот восьмидесятого года вместе с подлогом документов! — с торжеством воскликнула она, швырнув пакет на дорогу и окончательно вылезая вслед за ним.

Фрейзинг вздохнул с облегчением. К страху, с каким он все время следил за храброй фрейлейн, примешивалось очень приятное чувство, так как в этом самопожертвовании он видел неопровержимое подтверждение того, что ему открыла Лили. Для чужого, для противника так не рискуют, маленькая Лили не ошиблась. Преисполненный таких мыслей, Фрейзинг протянул руки к поднимавшейся по откосу девушке со словами: — Я вечно буду благодарен вам!

Эмма, смеясь, отклонила предложенную помощь.

— Благодарю вас, господин Фрейзинг, я сама справлюсь. Думайте лучше о своей поврежденной ноге, а что касается вашей вечной благодарности, то ее не заслуживает маленькая прогулка по горе.

Фрейзинг был, конечно, совершенно иного мнения. Он видел перед собой акты из верденфельского архива, думал о том, что еще четверть часа назад составляя свой некролог, готовясь перейти в вечность со своими пятью отказами, и его всегда немного сухие черты приняли почти мечтательное выражение, когда он сказал:

— Вы мне вернули веру в жизнь!

Фрейлейн Гофер, полагавшая, что эти слова относятся к спасенным актам, нашла, что адвокат немного преувеличивал, и с удивлением покачала головой.

— Господин Фрейзинг, вы знаете, что я вас глубоко уважаю, но ваша актомания…

— Ради Бога, только не это! — с ужасом перебил ее Фрейзинг. — Все на свете, только не глубокое уважение! Я не переношу никакого «глубокого уважения», у меня к нему настоящее отвращение. Презирайте меня, если хотите, но не уважайте глубоко, это мне приходилось испытывать слишком часто.

Из болтовни Лили Эмма знала, откуда происходило отвращение к «глубокому уважению», но она не имела понятия о той интриге, которую затеяла Лили и жертвой которой была она сама. Не подозревая, что ее сострадание и простодушное участие были истолкованы совсем иначе, она спокойно сначала уложила акты, потом усадила адвоката и наконец сама села в сани, приказав кучеру ехать к дому лесничего.

Фрейзинг был кроток, как овечка, и позволял делать с собой все, что угодно.

Четверть часа спустя к месту катастрофы подъехали крестьянские сани, в которых сидел Ансельм и конюх, правивший лошадьми. Оба были крайне удивлены и смущены, не найдя никого на месте катастрофы. Обломки саней лежали на прежнем месте, но от адвоката не осталось и следа.

— Он не хотел больше ждать и сам отправился в путь, — сказал работник, но Ансельм покачал головой.

— Он не мог сделать и пяти шагов, да и тогда мы встретили бы его на дороге.

Они еще раз осмотрели все повороты дороги, заглянули в пропасть, кричали по всем направлениям. Все было напрасно — Фрейзинг исчез бесследно. Мужчины растерянно взглянули друг на друга: у обоих мелькнула одна и та же мысль, заставившая их содрогнуться.

— Его увела Дева льдов! — шепотом сказал наконец Ансельм. — Он на нее клеветал, вот она и захватила его с головой и ногами!

— Конечно, это сделала она! — подтвердил конюх, набожно складывая руки и бросая пугливый взгляд на Гейстершпиц.

Подойдя к краю дороги, Ансельм еще раз взглянул в пропасть.

— Она и акты тоже унесла! — закричал он со все возрастающим страхом. — Ужасно!

После этого оба быстро уселись в сани и без оглядки пустились прочь от страшного места. Они гнали во всю прыть, спеша распространить ужасную весть о том, что Дева льдов увела с собой советника юстиции Фрейзинга и что в наказание за свое вольнодумство он навсегда останется на вершине Гейстершпица.

Глава 18

— Так Анна была в прошлый вторник в лесничестве? Что это ей вздумалось? Прежде она там никогда не бывала! — так допрашивал Грегор Вильмут свою маленькую кузину Лили.

Только что приехав из Верденфельса, он застал ее одну в комнате, выходившей на балкон. Лили была воинственно настроена против двоюродного брата, когда его не оказывалось рядом, но в его присутствии совершенно теряла свою храбрость и обычный задор. И теперь вид у нее был серьезный и рассудительный; она только удивилась, что ее случайное упоминание о поездке сестры так взволновало строгого двоюродного брата. Когда она назвала день, он вскочил с места и стал так горячо и резко допрашивать ее, словно дело шло о каком-то дурном поступке.

— Анна давно обещала родителям фрейлейн Гофер навестить их, — возразила Лили. — Уже давно было решено, что она как-нибудь поедет к ним.

— И этот визит был таким неотложным, что она поехала среди зимы! Отчего она не взяла тебя с собой? Ты ведь почти всегда сопровождала ее?

— Она поехала с Эммой Гофер, а в — наших санях место только для двоих. Да она на следующий же день и вернулась.

Вильмут встал и подошел к окну, отвернувшись от молодой девушки.

— Он был в тот день в Фельзенеке! — пробормотал он. — Они опять виделись, опять говорили!. Я в этом уверен!

Лили отважилась робко заговорить, но не удостоилась ответа. Она считала дерзостью, что Вильмут позволяет себе контролировать даже визиты ее сестры, требуя в них отчета, но благоразумно молчала, видя, что он сегодня в крайне немилостивом настроении, и с облегчением вздохнула, когда в комнату вошла Анна.

Молодая женщина с холодной сдержанностью приветствовала своего родственника, который тут же обернулся и пошел к ней навстречу. Казалось, в их отношения вкралась какая-то отчужденность со времени последнего разговора в пасторате; в обращении Вильмута тоже незаметно было прежней доверчивости.

— Я приехал узнать, как обстоит дело с продажей Розенберга, — начал он. — Фрейзинг, с которым я виделся вчера, сказал мне, что нашел покупателя. Ты, разумеется, примешь его предложение?

— Нет, — спокойно ответила Анна, — я только что написала Фрейзингу о своем отказе.

— Ты отказываешься? Почему же?

— Потому что мне предлагают сумму меньше той, какую я назначила. Ты знаешь, для какой цели предназначается эта сумма и почему я должна настаивать на ней.

— Разумеется, но тем не менее ты не должна выпускать это дело из рук. Оставь нас одних, Лили, мне нужно поговорить с твоей сестрой!

При других обстоятельствах Лили сочла бы себя оскорбленной тем, что ее без лишних слов отсылают, как ребенка, но так как это давало возможность убежать от двоюродного брата, она простилась с видимым удовольствием и быстро исчезла из комнаты.

Анна села. Она была бледнее обыкновенного, а ее большие темные глаза утратили свой лучезарный блеск и казались усталыми и затуманенными, как будто в последнее время они пролили много слез. Вильмут также изменился. В нем больше не было заметно его обычного железного спокойствия, которое ничто не могло нарушить или поколебать. Во всем его облике просвечивала какая-то тревога, а в устремленном на Анну пристальном взоре, которым он словно хотел прочесть ее самые сокровенные мысли, уже не было прежней ледяной холодности. По временам, подобно пламени, колеблемому сквозным ветром, в его глазах вспыхивал враждебный огонек.

— Я посоветовал бы тебе принять предложение, — снова заговорил он. — Как знать, скоро ли опять найдется покупатель на Розенберг? Последний долг твоего мужа должен быть оплачен сполна, сумма, которую тебе предлагают, покроет большую его часть, а остальное в случае надобности я оплачу из собственных средств.

— Ты, Грегор? Твои средства также ограничены, как и мои, а нынешней зимой они требовались всюду, и ты, как и я, отдал все, что мог.

— Так что же? Моего поручительства будет достаточно для любой суммы, и я представляю его в твое полное распоряжение. Соглашайся на продажу!

— Для тебя так важно, чтобы я покинула Розенберг? — спросила Анна вместо ответа.

— Что за нелепая обидчивость! Мне важно вывести тебя из теперешнего неопределенного положения, чтобы ты могла наконец решить, как устроить на будущее время свою жизнь. Я думал, что это должно быть и твоим искренним желанием, но ты, кажется, нисколько не спешишь.

— Во всяком случае я не хочу действовать опрометчиво. Господин Фрейзинг советует мне еще подождать, так как имение стоит назначенной мною цены и в самом худшем случае может покрыть весь долг. У меня чуть не целый год до конца погашения этого долга.

— А до тех пор ты, разумеется; желаешь оставаться вблизи Верденфельса? — спросил Вильмут, резко подчеркивая каждое слово.

— Да!

В этом коротком слове чувствовалась такая гордая и решительная самозащита, что Вильмут невольно прикусил язык.

— Ты мне ясно показываешь, что я не имею больше никакого влияния на твои решения, — заметил он. — И свой странный визит в лесничество ты затеяла без моего ведома, и я, конечно, не узнаю, чем он был вызван.

— Да, Грегор, не узнаешь, потому что это касается меня одной.

— И, может быть, владельца Фельзенека, который как раз в тот самый день ездил в свой горный замок? Пусть будет так! Я догадываюсь о том, что ты скрываешь от меня. Но есть еще одно обстоятельство, которое потрудись мне объяснить. Правда ли, что Пауль Верденфельс, которому ты отказала в своей руке, несмотря на это, поддерживает постоянные отношения с Розенбергом, что не проходит недели, чтобы он не писал тебе?

— Относительно этой переписки ты ошибаешься. Пауль Верденфельс не написал мне еще ни одной строки, все его письма адресованы Лили.

— Лили? — с удивлением повторил. Вильмут. — И ты, зная об этой переписке, допускаешь ее?

— Я разрешила ее с условием, что буду читать все письма, и это аккуратно исполняется. Я хотела бы, — и здесь голос Анны зазвучал мягко и искренне, — вознаградить молодого человека за его юношеские мечты, которые я принуждена была разрушить. Ему это было очень больно, но я надеюсь и желаю, чтобы он нашел вознаграждение в моей сестре.

— Так ты на это надеешься?! Дальше, дальше!

— Барон Пауль еще не объяснился, но со своим прежним увлечением мною справился, — это я вижу по его письмам. Он уже любит Лили, может быть, сам еще того не зная; она же привязалась к нему всем своим маленьким сердечком. Они должны соединиться и соединятся, а я не могу да и не хочу препятствовать этой зарождающейся любви.

— Вот так удивительные новости! — с горечью сказал' Вильмут. — И ты взяла на себя такую ответственность, не спросив моего мнения? Или ты забыла, что я — опекун Лили, и никогда не дам согласия на этот союз?

По лицу Анны словно пробежала тень.

— А почему? Только потому, что Пауль носит имя барона? Неужели твоя ненависть заходит так далеко?

— Потому, что этот Пауль — тоже Верденфельс, и потому еще, что я не хочу, чтобы одна из опекаемых мною принадлежала к тому роду, который в своем высокомерии не уважает и не почитает даже священного сана. Представитель младшей линии не уступает в безбожии главе своего рода; он — способный ученик своего учителя. Ты ведь сама слышала, как он развивал передо мной свои планы относительно Бухдорфа? Неужели ты думаешь, что я потерплю, чтобы Лили отдала свою руку такому человеку?

— Значит, ты хочешь и ее принести в жертву своей упорной нетерпимости, как некогда принес меня? — с возрастающей горячностью воскликнула Анна.

— Тебя? — холодно спросил Грегор. — Как будто ты вообще дала бы принести себя в жертву! Как будто было что-нибудь на свете, что могло оторвать тебя от Верденфельса, если бы не его вина! Только это одно и связало твою волю, да и теперь еще связывает. Если бы не это, ты и мне выказала бы сопротивление.

— Очень возможно! Но для Лили не существует того, что связывало меня, и, если Пауль Верденфельс действительно сделает предложение, я с полным доверием отдам ее ему, несмотря на то, что он — твой противник. Он гораздо лучше и благороднее, чем ты думаешь. Да и твоя власть, как опекуна Лили, окажется ограниченной, если я открыто встану на сторону молодой четы, а я это сделаю!

В глазах Вильмута вспыхнул как-будто тревожный огонек, но сразу погас.

— Другими словами, ты тоже хочешь объявить мне войну? Я знал, что мы в конце концов до этого дойдем, знал с той минуты, когда Верденфельс вернулся из своего Фельзенека. С тех пор ты совсем переменилась, шаг за шагом приближаясь к той заколдованной сети, которою он уже однажды опутал тебя. Ты думаешь, я не замечал того тайного страха, который денно и нощно преследовал тебя с той минуты, как ты узнала, что ему грозит опасность? Я не знаю, что привело тебя в дом лесничего. Ты хотела предостеречь его, спасти от опасности? По-видимому, это было напрасно — он и до сих пор еще в Верденфельсе, и ему вдруг пришла охота разыгрывать роль строгого господина и повелителя.

— Да, это было напрасно! — сказала молодая женщина страстно, с гордым удовлетворением. — Раймонд мужественнее меня. Он остался и еще со всеми поборется!

Вильмут разразился пронзительным, насмешливым смехом, от которого невольно становилось жутко.

— С недавних пор ты восхищаешься им, как героем. А было время, когда об этом самом Раймонде нельзя было упомянуть в твоем присутствии, когда при одном его имени ты бледнела и умолкала. Теперь все изменилось: ты свободно произносишь его имя, и когда ты возьмешь руку своей сестры, а он — руку своего племянника, чтобы соединить их, может быть, соединятся и другие две руки!

Анна опустила глаза, вспомнив о своей последней встрече с Раймондом, о том как она с ужасом оттолкнула его руку, о его последних словах.

— Нет, — медленно, с трудом произнесла она, — те две руки никогда не встретятся!

Грегор подошел к Анне и так крепко сжал ее руку, словно хотел сломать ей пальцы. Его глаза впились в ее лицо, а голос звучал глухо и хрипло, точно у него захватило дыхание.

— Я на это надеюсь! Ты не смеешь принадлежать Верденфельсу! Я сказал это тебе, когда только открыл ваши отношения, и теперь повторяю. Он еще не искупил своего греха, и этот грех падет и на тебя, если ты осмелишься следовать за виновным, тогда вы оба погибнете! Твой учитель, твой прежний опекун утратил над тобой власть, так послушайся хоть слов священника, который говорит тебе: «Ты не должна принадлежать этому человеку!».

Эти слова прозвучали мрачным пророчеством. Медленно высвободив свою руку, Анна отошла на несколько шагов, но в ее лице не было ни страха, ни уступчивости, скорее оно выражало непреклонную решимость.

— Время моего слепого повиновения давно миновало, Грегор! Если бы я могла преодолеть воспоминание о прошлом, ты не в силах был бы удержать меня, и я не испугалась бы твоего «слова священника». Но я не могу сделать это, и Раймонд знает, что не могу, оттого он и держится вдали от меня. Однако если я не смела защищать свое собственное счастье, то за счастье сестры буду бороться. Если ты попытаешься разрушить его, то всегда найдешь меня возле Лили. Она не должна быть несчастной, как стали несчастными я и Раймонд благодаря тебе! — и, не дожидаясь ответа, Анна повернулась и вышла из комнаты.

Вильмут сделал невольное движение, точно хотел остановить ее, но в ту же минуту опомнился и стоял, не двигаясь, не отрывая взора от стройной фигуры, пока она не исчезла в соседней комнате.

— Кроме вас двоих, есть еще несчастный, — вполголоса проговорил он с бесконечной горечью, — и, может быть, еще несчастнее вас!

В то самое время как будущая судьба Лили дала повод к такой крупной размолвке между ее сестрой и пастором, сама молодая девица занималась делом, не имевшим никакого отношения к мыслям о замужестве. На голове у нее была огромных размеров бумажная шляпа, искусно сделанная из старых газет, с верхушкой, украшенной найденными где-то старыми павлиньими перьями. В руках она держала большие грабли, заменявшие ей ружье, и в таком снаряжении производила строевое учение по всем правилам военного искусства, между тем как маленький Тони из Маттенгофа, в таком же снаряжении, обучался у нее в качестве добровольного рекрута. Старый садовник, ездивший в Верденфельс, привез оттуда мальчика, как это часто случалось, потому что Тони был любимцем Анны Гертенштейн. Она принимала горячее участие в осиротевшем мальчике, и тот сегодня должен был явиться за новым платьем, подаренным ему Анной. Дедушка не провожал его, потому что не мог оставить тяжелую работу, которой вынужден был заниматься, чтобы прокормить себя и мальчика.

Едва лишь садовник приехал со своим маленьким спутником, пришла Лили и тотчас завладела Тони. Она увела ребенка в сад, и после «обхода с дозором» оба отправились в домик, где хранились садовые принадлежности. Так как погода была довольно холодная, игры перенесли в беседку, и вскоре игра в солдаты при помощи найденных там вещей была уже в полном разгаре.

Садовый домик находился в дальнем конце парка, на маленьком холмике; около самого домика пролегала проезжая дорога, немного далее выходившая на шоссе, по которому в эту минуту катился изящный охотничий экипаж. Господин, рядом с которым сидел старый слуга в темной ливрее, сам правил лошадьми, сдерживая их по мере того, как подъезжал к Розенбергу. Это был Пауль Верденфельс. Отправляясь в Бухдорф, он выбрал именно эту дорогу, которая проходила возле самого имения, тогда как шоссе делало большой крюк. До сих пор молодому человеку еще ни разу не посчастливилось увидеть одну из обитательниц Розенберга, тем более, что он редко ездил в свое имение. Но сегодня, когда он возвращался из Бухдорфа, случай благоприятствовал ему: из незакрытой двери садового домика несся задорный смех, и вместе с ним звучал веселый детский голос. Пауль, которому был очень хорошо знаком этот свежий серебристый смех, с минуту колебался, но, вспомнив, что Анне Гертенштейн известно о его переписке с Лили, рассудил, что может позволить себе неожиданно явиться в замок.

— Подержи вожжи, Арнольд! Я только зайду на минутку поздороваться с дамами и сейчас же вернусь. Подожди меня здесь! — поспешно сказал он и, спрыгнув с козел, отворил калитку в ограде, оказавшуюся незапертой, и вошел в сад.

Лили только что встала во главе своего победоносного «войска» и, исполнив удивительный церемониальный марш, во весь голос, произносила слова команды, как вдруг застыла на месте, увидев перед собой молодого барона Верденфельса, с удивлением разглядывавшего ее бумажную шляпу и грабли. Девушка сильно покраснела: к радости неожиданного свидания примешивалось мучительное смущение. Как досадно, что она позволила застать себя врасплох, после того как так долго играла серьезную роль ангела-хранителя и стала почти идеалом в глазах человека, нуждавшегося в ее утешении! К счастью, Пауль был смущен не меньше ее.

— Простите, если я помешал, — проговорил он, запинаясь. — Я ехал мимо и хотел узнать о вашем здоровье.

— Благодарю вас, — сказала Лили, окончательно смутившись. — Я совершенно здорова… Я играла в солдаты с Тони!

— Не сердитесь на меня за то, что я застал вас врасплох, — Пауль уже оправился от своего замешательства. — Я случайно проезжал мимо, услышал ваш голос и… не мог удержаться, чтобы не увидеть вас!

Лицо Лили пылало, хотя нельзя сказать, чтобы эти слова очень поразили ее. В последнее время барон в своих письмах выражался так недвусмысленно, что она уже не могла сомневаться в том, к кому относились выражения его чувств. Это невольно изменило то наивное простодушие, с каким она прежде встречала Пауля. Лили, разумеется, не знала, какой прелестной казалась ему в своем смущении. Он находил, что бумажная шляпа восхитительно идет ей, и даже неуклюжее полевое орудие нисколько не уменьшало ее очарования.

В этот момент на сцену выступил маленький Тони, очень недовольный тем, что им помешали играть. Он предложил «чужому дяде» также вооружиться и принять участие в игре под командованием Лили.

Его вмешательство вернуло девушке самообладание. Она приняла строгий вид и с достоинством проговорила:

— Уйди пока, Тони! Мне надо поговорить о важном деле с «чужим дядей».

Мальчик сделал недовольную мину, но исполнил приказание и продолжал играть в саду по собственной инициативе, то стоя на часах, то маршируя взад и вперед перед дверью домика.

Лили снова положила на плечо грабли, так судорожно сжимая их, словно от этого зависела ее жизнь. Пауль спокойно взял опасное орудие у нее из рук и прислонил его к стене, говоря:

— Отложите это чудовище в сторону! У вас такой воинственный вид, что я не решаюсь подойти к вам, а между тем мне надо так много сказать вам, ужасно много! Я давно приехал бы в Розенберг, если бы только смел. Я не знал даже, примет ли вообще госпожа Гертенштейн мой визит. А вы, Лили? Вы были бы рады мне?

Девушка ничего не ответила, но ее глаза говорили красноречивее всяких слов. Пауль, очевидно, понял этот немой язык; он подошел еще ближе и, наклонившись к Лили, продолжал со все возрастающим жаром:

— В последнее время я очень часто писал вам, и писал очень откровенно, поэтому вы, вероятно, догадываетесь, о чем я хочу сказать вам, о чем хочу просить… Неужели мне придется просить напрасно?

По лицу Лили пробежала тень, а в ясных карих глазах сверкнули слезы, когда она, волнуясь, тихо произнесла:

— О чем же вы можете просить меня? Ведь вы любили мою сестру!

— Да, я любил ее! — серьезно сказал Пауль, — и не хочу унижать или умалять эту любовь даже перед вами, но она была безнадежна, и насколько безнадежна — я узнал лишь на днях. Теперь я ясно чувствую, как далека была всегда от меня ваша сестра и как близка и мила мне другая с той самой минуты, когда судьба свела нас в первый раз. Можете ли вы, Лили, простить мне, что не вы были моей первой любовью? Сейчас я отдаю вам все свое сердце, безраздельно! Поверите ли вы мне, если я скажу: "Лили, моя маленькая Лили, я безгранично люблю тебя! "

Этот голос шел прямо из сердца, от звука его последняя тень сбежала с лица Лили, и в душе ее исчезли всякие сомнения.

— И я люблю тебя, Пауль! — воскликнула она, бросаясь в его объятия.

Он горячо прижал ее к своей груди; бумажная шляпа, шелестя, упала на пол, а перед открытой дверью стоял маленький Тони и широко раскрытыми глазами, разинув рот, смотрел на необыкновенное зрелище.

Между тем Арнольд продолжал сидеть в экипаже в прескверном настроении, с глубокой обидой в сердце. Он, конечно, знал, что означает этот неожиданный визит, и не нуждался в объяснениях, но то обстоятельство, что ему ничего не говорили, вызывало сильнейшее его неодобрение. Молодой барон был помолвлен с госпожой Гертенштейн — это был неоспоримый факт, и помолвку держали в тайне из-за пастора. Однако скрывать ее от него, преданного и старейшего слуги в доме — возмутительно, просто неслыханно, и Арнольд решил самым строгим образом поставить это на вид своему легкомысленному «молодому господину».

В настоящую минуту старик охотно пошпионил бы, да нельзя было бросить экипаж, оставив горячих животных на произвол судьбы. Но, как известно, твердая воля преодолевает все затруднения. Так случилось и теперь. Проехав шагов на двадцать вперед, Арнольд остановил лошадей — понятно, совершенно случайно — под самыми окнами садового домика, потом, также совсем случайно, встал в экипаже, чтобы отодвинуть ветку, задевавшую экипаж, причем случайно заглянул внутрь беседки. Разумеется, он знал заранее, что там увидит: вот госпожа Гертенштейн сидит на диване, а его молодой господин, удивительно почтительный в выражении своей любви, благоговейно подносит ее руку к своим губам. Однако картина, которую он увидел на самом деле, нисколько не соответствовала его ожиданиям.

Анны Гертенштейн вовсе не было в садовом домике, а его «дорогой господин» стоял посреди комнаты, держа в объятиях молодую девушку, на голове которой была удивительная бумажная шляпа с павлиньими перьями, и оба целовались без всякого благоговения, но самозабвенно, как будто так и следовало. В эту минуту бумажная шляпа упала на пол, и Арнольд узнал каштановые косы и розовое личико Лили Вильмут. Это было уже слишком для старого слуги! Вожжи выпали у него из рук, и он бессильно опустился на сиденье экипажа.

Не скоро еще возвратился к нему Пауль. Он хотел немедленно идти со своей невестой к Анне, но Лили воспротивилась, потому что у сестры сейчас был Грегор Вильмут, а молодому человеку, конечно, не следовало встречаться со священником после того, как они столь враждебно расстались; это значило бы с первой же минуты навлечь на помолвку бурю. Потому молодые люди условились, что Лили сперва поговорит со своей сестрой, а жених приедет завтра в Розенберг сделать официальное предложение.

— Вот и я! — вскричал Пауль, вскакивая в экипаж и берясь за вожжи. — Тебе долго пришлось ожидать, Арнольд!

— Да, долго, — подтвердил старик недовольным тоном, но молодой человек не обратил на него внимания и погнал лошадей во всю прыть, причем его лицо сияло счастьем.

Арнольд сначала молчал, не желая признаваться в том, что шпионил. Кроме того, неровная дорога, на которой при быстрой езде экипаж бросало из стороны в сторону, могла разрушить весь эффект его наставлений; когда же они выехали на шоссе, старик выпрямился и внушительно произнес:

— Дорогой мой господин, вы приводите меня в ужас!

— Что с тобой? — спросил Пауль, оборачиваясь к нему.

— Вы приводите меня в ужас! — еще энергичнее повторил Арнольд. — Этого я от вас не ожидал, ничего подобного вы не затевали даже в Италии, чтобы… да этого не сделал бы даже синьор Бернардо!

Столь невыгодное сравнение свидетельствовало о высшей степени презрения, и это, видимо, произвело впечатление, так как Пауль с некоторым беспокойством спросил:

— Но что же, наконец, я сделал?

— И вы еще спрашиваете! — воскликнул Арнольд. — Вы помолвлены с госпожой Гертенштейн, а устраиваете тайные свидания с ее сестрой! Без всякой церемонии целуете ребенка, и девочка позволяет себя целовать! Да это — вопиющее дело!

Пауль только громко рассмеялся — он был не в таком настроении, чтобы сердиться за шпионство.

— А, так ты подсматривал за нами? — сказал он. — То-то мне показалось, будто я видел в окне чье-то лицо, но не обратил внимания — мы были заняты другим, более приятным делом.

Это показалось старому слуге крайней низостью, и начатое им пламенное наставление превосходило красноречием все его прежние проповеди. Он рисовал синьора Бернардо каким-то светлым ангелом по сравнению с Паулем Верденфельсом — самым черным изменником. Пауль, которого все это очень забавляло, почтительно слушал, и, когда старый ментор остановился, чтобы перевести дух, произнес:

— Арнольд, во всем, что ты себе вообразил, нет ни капли правды. Я никогда не был помолвлен с госпожой Гертенштейн, а что касается ее сестры, то завтра ты должен представиться ей в Розенберге и засвидетельствовать свое нижайшее почтение, как своей будущей госпоже.

— Как! Эта девочка… в бумажной шляпе? — проговорил Арнольд, от изумления чуть на свалившись с козел.

— Фрейлейн Лили Вильмут — моя невеста! — подтвердил Пауль, подчеркивая каждое слово. — Да не смотри же так, словно ты с неба свалился! Что же ты не поздравляешь своего молодого господина?

Арнольду понадобилось немало времени, чтобы прийти в себя, после чего он сложил руки и уныло произнес:

— Вот так жизнь будет в Бухдорфе! Теперь мне придется еще воспитывать молодую госпожу, а мне и так за глаза довольно возиться с вами, мой господин!

Глава 19

Раймонд Верденфельс сдержал слово. Его терпению действительно пришел конец, и теперь деревня познакомилась со строгостью своего владельца. Несмотря на все предостережения, ночные опустошения в парке повторились, и на этот раз по приказанию барона злоумышленников схватили, и они ожидали заслуженного наказания.

В Верденфельсе давно привыкли к каждому поступку барона относиться с недоверием и раздражением, но в то же время привыкли и к тому, что всякое покушение на его имущество оставалось безнаказанным. Высказанная на сей раз энергия в первую минуту вызвала общее недоумение, а затем по всей деревне пронесся крик негодования: все единодушно находили, что от Верденфельса нельзя и не следует переносить ничего подобного. В церкви только что отошла обедня, и благочестивые прихожане разошлись; лишь в исповедальне еще сидел священник, слушая передаваемую ему шепотом исповедь. Вероятно, дело шло о серьезном, тяжелом грехе, потому что коленопреклоненный старик низко опустил на сложенные руки свою седую голову, а голос священника звучал с убийственной строгостью:

— Вы заслуживаете тюрьмы, Экфрид! Что вам простил барон, то должен взыскать с вас я и потребовать, чтобы вы открыто перед всем селом повторили свое признание.

— Как, ваше преподобие, — в страшном волнении произнес Экфрид, — вы хотите…

— Нет, — перебил его Вильмут, — я не хочу предавать позору имя старой почтенной крестьянской семьи, но прежде всего не хочу, чтобы светский суд судил и наказывал за то, что было мне доверено на исповеди. Вы заслуживали бы наказания.

— Но ведь я ничего не совершил, — запинаясь, проговорил Экфрид. — Я никому не сделал вреда… молодой барон помешал, ведь я сказал вам…

— Намерение также дурно, как самое действие. Разве вы не посягали на жизнь барона? Отвечайте: да или нет?

В кабинете барона Экфрид с вызывающей дерзостью признался в своем намерении, даже хвастал им, но от строгого вопроса священника вся его дерзость бесследно исчезла, и он умолк.

— Я думал, что тут нет греха, потому что дело касалось Верденфельса! — наконец пробормотал он. — Вы ведь часто говорили нам, ваше преподобие, что он навеки проклят, а уж вам-то это должно быть хорошо известно!

— Уж не хотите ли вы свалить на меня ответственность за свое преступление? — с язвительной резкостью спросил Вильмут. — Вы считаете себя вправе судить, когда я осуждаю грешника? Это право принадлежит одному мне, однако в этом отношении, кажется, заблуждается все село. Я уже слышал не одно признание и должен был наложить не одну эпитимью, но ваше дело совсем особенное.

Старик больше не защищался, а испуганно и смиренно опустил чуть не до самой земли свою седую голову. Он не чувствовал себя убежденным, его ненависть к барону не уменьшилась, но так как его проступок осужден священником, он счел себя заслужившим осуждения, и невольно склонился под тяжестью властных слов Вильмута, который продолжал:

— Вы должны в точности исполнить эпитимью, налагаемую мною на вас.

— Да, ваше преподобие.

— Кроме того, вы еще сегодня приведете ко мне своего внука Тони. Нельзя предоставлять юную душу ребенка подобным влияниям. Он не может находиться под покровительством деда, который хотел сделаться поджигателем. Вы расстанетесь с ним.

— С Тони? С моим маленьким мальчиком? А что… что же вы с ним сделаете?

— Ему необходимо лучшее воспитание, а главное — строже вашего. Рыбаки на озере недавно потеряли своего единственного сына; ваш внук будет пока у них, и вы не увидите его, пока я не позволю вам этого.

— Ваше преподобие, — воскликнул старик в смертельном страхе, — не причиняйте мне этого горя! Все, что хотите, только не это! Рыбаки на озере — жестокие люди, они будут дурно обращаться с мальчиком, а он еще так мал и так привык ко мне! Наложите на меня какое-нибудь другое наказание, и, как бы оно ни было тяжело, я вынесу его, только оставьте мне моего Тони!

— Нет, — неумолимо ответил Вильмут. — Вы лишились права воспитывать ребенка. Я знаю, что это наказание для вас очень тяжело, тяжелее даже тюрьмы, потому и налагаю его на вас. У рыбаков мальчик получит грубое, но благочестивое и дельное воспитание, об этом уж я позабочусь. Вопрос решен, и вы сегодня же приведете мальчика ко мне.

Подняв сложенные руки, старик заговорил прерывающимся от отчаяния голосом:

— Ваше преподобие, мне недолго осталось жить, в своей жизни я знал только горе и нужду, это вам известно. Я все потерял… все! Только один этот мальчик у меня и остался, и, пока он у меня, до тех пор я и живу. В последнее время мне пришлось много работать для нас обоих, и когда я, полумертвый от усталости, возвращаюсь домой, стоит Тони подбежать ко мне и засмеяться, как все горе забывается. Вы не можете отнять у меня Тони, да и я не отдам его, будь, что будет!

— Не отдадите? — холодно спросил Вильмут. — Это мы посмотрим. Или вы отдадите мне мальчика, или я не дам вам отпущения грехов. Выбирайте!

Закрыв лицо руками, Экфрид громко застонал.

— Ну, что же? — спросил пастор после небольшой паузы. — Намерены вы подчиниться?

Тон вопроса показывал, что пастор не сомневается в нужном ответе, и он не ошибся. Руки старика беспомощно опустились, и он ответил глухим, беззвучным голосом:

— Я согласен!

Через несколько минут пастор в сопровождении Эк-фрида ушел из церкви. На площади шумела толпа ребятишек, бегавших взапуски, но при появлении священника игра сразу прекратилась, и все дети подошли поцеловать у своего пастора руку. Одним из первых был маленький Тони, который затем поспешно подбежал к нежно любимому деду. Старик судорожно прижал его к своей груди, не в силах отпустить его.

— Я теперь же возьму с собой вашего внука, — спокойно обратился к нему Вильмут, — и до завтрашнего дня он пробудет в пасторате.

Старик взглянул на розовое личико внука, разгоревшееся от беготни, на ясные голубые глазки, смотревшие так детски-весело, а потом перевел взор на строгое, мрачное лицо священника, в котором незаметно было и следа мягкости, и с отчаянием воскликнул:

— Я не могу, ваше преподобие! Я пойду в замок… попрошу у Верденфельса прощения… хоть бы мне пришлось от этого умереть! Но Тони я не могу отдать!

Вместо всякого ответа Вильмут высвободил мальчика из объятий деда и крепко взял его за руку.

— Вы знаете условие, под которым я вам дал отпущение грехов! Вы совершили грех и должны без ропота нести наложенное мною наказание. Если оно кажется вам тяжелым, то помните, что оно вполне заслужено вами. Пойдем, Тони!

Мальчик, естественно, не понимал, о чем идет речь, но боялся строгого священника, инстинктивно чувствуя, что его хотят отнять у деда. Поэтому он начал громко и горько плакать и попробовал сопротивляться. Однако Вильмут вскоре заставил его замолчать и, грубо схватив за руку, потащил за собой.

В Экфриде еще раз взяло верх обычное слепое подчинение воле священника: он допустил, что у него взяли его любимца, даже не сделал попытки удержать его силой, но на лице старика в первый раз появилось возмущенное выражение, а руки сжались в кулаки. Когда же мальчик в последний раз повернул к нему свое заплаканное личико, как бы умоляя о помощи, старик стиснул зубы и из его груди вырвался хриплый, грозный шепот:

— Меня-то он наказал, а кто во всем виноват? Он натравил и меня, и целую деревню на Фельзенекца… Он один, а мы должны расплачиваться!

Перед террасой замка стоял экипаж, в котором молодой барон собирался ехать в Розенберг, но в ту минуту он находился еще в комнатах дяди. Вчера, по возвращении из Розенберга, ему не пришлось говорить с бароном, и лишь сегодня перед обедом он сообщил ему о своей помолвке. Раймонд выслушал это известие с удивлением, но без неудовольствия, скорее можно было подумать, что оно доставило ему даже некоторое удовлетворение, возможно, ему было приятно, что молодой человек вполне победил свою прежнюю страсть к сестре невесты.

— Желаю тебе счастья, Пауль, — сказал он, сердечно пожимая племяннику руку, — и надеюсь, что ты его действительно найдешь в юном создании, которое так доверчиво отдает тебе себя. Правда, я всего один раз видел твою невесту тогда, у Шлоссберга, когда она искала у тебя защиты от моего присутствия. Теперь ты, вероятно, убедишь ее, что я вовсе не так страшен.

— О, моя маленькая Лили очень понятлива, — уверенно произнес Пауль, находившийся в самом счастливом настроении, как и подобает жениху. — Она скоро хорошо узнает страшного фельзенекца! Вчера она призналась мне, что серьезно сперва боялась, что ты вызвал меня в свой горный замок для того, чтобы там в тишине «свернуть мне шею».

— Я не думал, что крестьянское суеверие проникло даже в такой круг общества. Значит, Вильмут допускал подобные вещи даже у своей молодой родственницы?

— Конечно! Но в оппозиции против священника я и Лили заодно. Она, слава Богу, питает серьезную антипатию к своему святому кузену, и мы уже заключили оборонительный и наступательный союз против его преподобия.

— Но ты все же не должен слишком легко относиться к его значению. На примере нашего Верденфельса ты мог убедиться, что значит иметь его своим врагом. Как опекун твоей невесты, он может доставить вам множество неприятностей и затруднений; он во всяком случае будет стараться помешать этому браку.

— Пусть только попробует! — с веселым задором воскликнул Пауль. — Я готов померяться с ним силами, а в Лили я во всех отношениях уверен.

— В таком случае рассчитывайте и на меня, если я в чем-нибудь могу быть тебе полезен, — сказал барон. — А теперь поезжай и передай своей невесте мой привет и пожелание счастья.

— А кроме этого… ты не поручишь передать мне еще другой привет? — тихо спросил Пауль.

Раймонд отвернулся и наклонился над лежавшими на письменном столе бумагами.

— Нет, — ответил он после короткой паузы.

— Значит, я не могу привезти к тебе мою невесту? А мне так хотелось бы этого! Ты ведь заменил мне отца!

— . Когда Лили будет жить с тобой в Бухдорфе, я охотно и часто буду приезжать и радоваться вашему счастью, но от сближения с Розенбергом ты должен меня освободить.

Пауль не возобновил своей просьбы, чувствуя, что этого обстоятельства нельзя касаться. Взяв шляпу и перчатки, он собрался уходить.

— Вероятно, я вернусь только после обеда, — сказал он. — Ты понимаешь, Раймонд…

— Что ты немного затянешь свой первый визит в качестве жениха? Да, вполне понимаю.

Простившись с дядей, Пауль ушел, а барон подошел к окну и смотрел, как он садился в карету и как с бесконечно важным видом за ним последовал Арнодьд. Заметив дядю у окна, Пауль еще раз поклонился, сияющий и счастливый. Раймонд помахал ему рукой, но лицо его омрачилось.

— Как быстро и легко переносит все молодость! — думал он. — От прежней страсти не осталось и следа, ни одно облачко не омрачает его нового счастья. Я тогда также был молодо, но свое чувство я не мог победить, ни тогда, ни… теперь и никогда не смогу!

Наступило уже послеобеденное время, и барон сидел за своим письменным столом, как вдруг в комнату вошел его камердинер, как всегда тихий и почтительный, но весь его вид говорил о том, что он собирается доложить что-то необыкновенное.

— Священник Вильмут спрашивает, может ли он переговорить с вашей милостью.

— Кто? Что вы сказали? — спросил Верденфельс, обернувшись.

— Его преподобие, господин пастор Вильмут!

— Попросите его войти.

Слуга удалился, и тотчас вошел Вильмут; дверь за ним затворилась, и они остались одни.

Раймонд поднялся с места, но весь его вид выражал холодную гордость, которую пастор называл «высокомерием». Стоя лицом к лицу со своим врагом, он казался совершенно неприступным, и чуть заметно наклонил голову, приветствуя вошедшего. Вильмут, видя это, тоже стал еще неприветливее, чем обыкновенно.

— Вы уже были однажды на пути ко мне, господин Верденфельс, — начал он, медленно подходя к барону. — Тогда наша встреча помешала вам быть в моем доме, но я принимаю это за состоявшийся визит и отвечаю на него, являясь сегодня к вам.

— С того времени прошло более полугода, — сказал Раймонд, не трогаясь с места. — Как прошли эти месяцы в Верденфельсе, мы оба довольно хорошо знаем. С чем вы пожаловали ко мне, ваше преподобие?

— Я пришел в ваших интересах! — с ударением произнес Вильмут, раздраженный тоном барона, в котором скользило «верденфельское высокомерие».

— В моих интересах? К сожалению, должен сразу отклонить ваше предложение. Я сам знаю, как охранять свои интересы без советов и помощи с вашей стороны.

— Выслушайте по крайней мере предостережение. В последнее время вы выказали непривычную строгость по отношению к жителям села и хотите некоторых из них, как я слышал, заключить в тюрьму.

— Разумеется, потому что моему терпению пришел конец. Опять было посягательство на мои теплицы, которому помешала только бдительность моих слуг. Сегодня попытка повторилась, и вся моя оранжерея погибла. Хотя разрушители и пойманы на месте преступления, но стволы всех померанцевых деревьев оказались подпиленными; двадцатилетний труд и заботы уничтожены в какие-нибудь полчаса. Не ожидаете ли вы, что я и это оставлю безнаказанным?

— Нет, я, разумеется, согласен, что преступники должны быть наказаны, и ни в коем случае не оспариваю вашего права на это. Но осуществление его может привести к роковым последствиям. До сих пор вы всегда были невозмутимо равнодушны к подобным случаям, и люди не поймут столь внезапного перехода к строгости.

Раймонд пожал плечами.

— На понятливость моих крестьян я вообще больше не рассчитываю. До сих пор они видели от меня много снисхождения, так как я все надеялся, что смогу избежать строгих наказаний. Однако недавний опыт доказал мне, что они неизбежны. Поэтому пусть дело идет своим чередом.

— Вы говорите о покушении Экфрида; но ведь этому преступлению помешали! — сказал Вильмут.

— Да, но как вы узнали о нем? Не пошел же старик жаловаться вам сам на себя… Впрочем, я забыл, что исповедальня делает вас всеведущим. Надо полагать, вы слышали много подобных признаний и всем кающимся дали отпущение грехов. Всем вашим прихожанам известно, что вы отпускаете всякий грех, даже преступление, если оно относится ко мне.

— Кто это сказал? — воскликнул Вильмут.

— Сам Экфрид.

— Он солгал!

Верденфельс несколько секунд пристально смотрел на священника, лицо которого выражало искреннее негодование.

— Может быть, люди зашли дальше, чем вам было желательно, — медленно проговорил барон. — Камень, сдвинутый с места, может сам покатиться дальше. Вам следовало принять это во внимание.

— Не обо мне тут речь, — резко сказал Вильмут, — мне никто не грозит, но я повторяю, что вы не приучили людей к строгости, и внезапная беспощадная суровость может быть для вас очень опасна. К сожалению, между злоумышленниками находится сын одного из самых почтенных крестьян. Райнер играет в селе первую скрипку, и мысль о том, что его сын также должен идти в тюрьму, просто выводит его из себя. Сегодня утром он был у меня и высказывал по вашему адресу самые дикие угрозы. Остерегайтесь! Этот человек на все способен и может всех увлечь за собой. Я вас предупредил!

По губам Раймонда пробежала презрительная усмешка.

— Вы думаете, я боюсь крестьян потому, что вы потеряли над ними власть?

— Я? Кто вам сказал?

— Ваше появление в моем замке. Если бы все по-прежнему преклонялись перед вашей волей, если бы одного вашего слова было достаточно, чтобы принудить людей к послушанию, вы не пришли бы ко мне.

Вильмут прикусил язык, так как не мог оспаривать справедливость этих слов. Он сам чувствовал, что вожжи выпали у него из рук и что его запрещений больше не слушаются. Теперь его рука не в состоянии была остановить камень, сдвинутый им самим с места, но гордый священник ни за что в мире не сознался бы, в особенности своему противнику, что его власть миновала.

— Я пришел, чтобы предупредить опасность, — продолжал он, — и для этого есть средство: предоставьте мне наказать виновных! Экфрид уже наказан, и эпитимья, которую я наложил на него, для него хуже суда и тюрьмы; для остальных я также сумею найти действенное средство. Что им будет определено в исповедальне, то они и исполнят, а вы, господин Верденфельс, избегнете грозящей вам всеобщей ненависти. Передайте это дело в мои руки, и я вам ручаюсь, что все виновные понесут должное наказание.

— Благодарю вас, — холодно ответил Раймонд. — Я предпочитаю сам расплачиваться за оскорбления, касающиеся лично меня. Кроме того, я в присутствии всех своих служащих объявил, что на сей раз применю величайшую строгость, не поддаваясь слабости, и исполню это. По предоставленному мне, как владельцу Верденфельса, праву, я посадил злоумышленников под арест, а завтра передам их судебным властям. Это решено бесповоротно.

— Я, конечно, не могу воспрепятствовать вам воспользоваться своим правом, но в таком случае не отвечаю за вашу личную безопасность.

— Разве я просил вас об этом? — произнес Верденфельс, гордо выпрямившись. — До сих пор я не знал, что нахожусь под вашей защитой, а теперь решительно отказываюсь от нее. Господин в Верденфельсе — я, и если надо решить какой-нибудь вопрос по отношению к моим крестьянам, то это — исключительно мое дело, и я сумею один справиться с ними.

Вильмут отступил на шаг назад, видимо пораженный этой короткой, резкой и энергичной речью. Он с первого взгляда уже заметил в Раймонде перемену, но не знал, как далеко она простиралась. Теперь он убедился, что человек, стоявший перед ним с таким повелительным видом, не имел ничего общего с бледным «мечтателем» из Фельзенека; теперь легко можно было поверить, что он доведет до конца борьбу, в которую вступил несколько месяцев назад.

— Кажется, вы намерены ввести опять систему управления вашего отца, — сказал наконец Вильмут. — Сын похож на него больше, чем все мы думали, теперь это ясно видно. Разумеется, вы — господин в Верденфельсе, и в этом несчастная деревня уже однажды убедилась на тяжком опыте.

Хотя при последних словах священник понизил голос, но они, как острый нож, вонзились в душу его противника и достигли своей цели. Раймонд на миг побледнел, но тотчас поднял голову, и его мрачный взор твердо встретил угрожающий взгляд священника.

— Перестаньте же наконец преследовать меня прежним проклятием! Было время, когда я не мог переносить даже упоминания о нем, но теперь я научился смотреть ему прямо в глаза, и ваше право мучить меня им более не существует с тех пор, как вы, и только вы один, помешали постройке плотины: ведь я знаю, чего стоила в этом случае «свободная воля» ваших прихожан! Ценою жизни, полной страданий, я заплатил за один поступок, совершенный в минуту отчаяния, а вы, спокойно и холодно обсудив вопрос, сознательно и с намерением уничтожили защиту, которую я хотел дать своему селу, чтобы спасти его от страшной опасности. Берегитесь, чтобы еще раз не вторглась в Верденфельс ничем не сдерживаемая стихия, ведь тогда отчета спросят у вас!

В этих словах слышалось грозное пророчество, но они не могли поколебать в священнике сознание собственной непогрешимости.

— Я делал то, что признавал справедливым, — невозмутимо ответил он, — и сумею это защитить.

— Так сумейте защитить и благосостояние сотен людей, которое вы силой взяли на свою ответственность. Слишком дерзко для простого смертного присваивать себе роль Провидения, хотя бы даже он носил одежду священника. По крайней мере его воля и побуждения должны быть безусловно чисты, ваши же побуждения продиктованы ненавистью ко мне, преследующей меня с той самой минуты, когда я стал владельцем Верденфельса. Эта ненависть делала невозможной всякую попытку примирения, она даже отняла у меня невесту!

— Только последнее обстоятельство вы и не можете простить мне, господин Верденфельс, я это хорошо знаю! Ко мне и моей вражде вы отнеслись бы с презрением, даже сан священника не имел бы значения в ваших глазах, потому что в вас течет кровь вашего рода. Но власть опекуна вы все-таки должны были признать, хотя вы ему и не прощаете, что он исполнил свой долг и открыл глаза опекаемой им девушке.

— Ваше преподобие, — медленно проговорил Верденфельс, устремив на противника пристальный, испытующий взор, — у меня иногда бывают свои собственные мнения об этом «долге», о том неустанном горячем рвении, с каким вы старались разлучить меня с Анной и мешали всякой попытке нашего нового сближения. Стоял ли между нами исключительно опекун и священник, или же…

Он остановился, но его взгляд докончил вопрос, и его поняли без слов. Вильмут вздрогнул, точно его ударили.

— Вы смеете думать…

— Я ничего не смею, я только предполагаю. Могло случиться, что человек, читающий в сердцах других, как в открытой книге, относительно самого себя находился в роковом заблуждении.

Грегор смертельно побледнел. В его глазах снова сверкнул огонек, и на этот раз он погас не так быстро, как вспыхнул, потому что в нем светилась открытая ненависть к человеку, осмелившемуся поднять завесу с чувства, которое не имело права существовать и должно было быть побеждено силой воли, но против которого самая энергичная воля оказалась бессильной.

— Я пришел сюда не за тем, чтобы выслушивать оскорбления, — сказал наконец Вильмут, но в его голосе не слышалось обычной уверенности. — Я хотел предупредить вас об опасности, вызванной вашей несвоевременной строгостью. Если же вы пренебрегаете моим предупреждением, то я слагаю с себя всякую ответственность за то, что может случиться, и наш разговор кончен. Прощайте!

Прощальный привет звучал довольно враждебно. Раймонд только наклонил голову так же холодно и гордо, как и при приходе священника, и остался один.

Глава 20

Полчаса спустя Верденфельс вышел на террасу, перед которой его уже ожидал оседланный Эмир. Хотя барон всегда выезжал в это время, но сегодня это почему-то удивило слуг, о чем-то перешептывавшихся между собой. При появлении барона они расступились с почтительным поклоном, один дворецкий приблизился к нему.

— Вы желаете выехать, ваша милость? — спросил он почтительно, но каким-то особенным тоном.

— Разумеется! Я всегда езжу после обеда.

— Но именно сегодня в Верденфельсе сильное возбуждение, а молодой барон, который всегда сопровождает вас, теперь в отсутствии.

— Тем лучше! Мой племянник не может в таких случаях обуздать свою молодую горячую кровь, а тут прежде всего необходимо спокойствие, — сказал Раймонд и дал конюху знак подвести лошадь.

Дворецкий колебался, но страх за своего господина взял верх над его обычной сдержанностью, и он продолжал умоляющим голосом:

— Я не смею давать советы вашей милости, но настроение в селе на самом деле в высшей степени угрожающее. Крестьяне ожесточились за то, что злоумышленники схвачены и посажены под арест, они не могут перенести, что те будут наказаны. Не показывайтесь им сегодня, ваша милость, только сегодня! Вы ведь знаете верденфельцев!

— Да, я знаю их! — сказал барон, лаская стройную шею Эмира, приветствовавшего его веселым ржанием. — Но пора и им узнать меня!

Он вскочил на лошадь и взял в руки поводья. Дворецкий сделал последнюю попытку.

— Нельзя ли хоть конюху сопровождать вас? — спросил он. — Молодой барон тоже думает…

— Я поеду один, — перебил его Верденфельс, но, взглянув на встревоженное лицо старика, прибавил мягче: — Не бойтесь! Я скоро вернусь.

Дворецкий отступил назад, и с тяжелым сердцем смотрел вслед своему барину.

Верденфельс медленно ехал по аллее, ведущей к селу. Он знал, что действительно есть основания тревожиться, — это ясно показало ему появление в замке Вильмута. Но после разговора с Экфридом он знал также, что его прежнюю снисходительность объясняли страхом и трусостью. Эти люди не имели никакого понятия о мужестве, которое с холодным непоколебимым спокойствием выдерживало все их оскорбления и нападки и не мстило им. По их понятиям, энергия олицетворялась лишь той беспощадной жестокостью, какую они видели от покойного барона. Вот к тому никто не осмеливался приблизиться с оскорблением, как ни велика была ненависть к нему, потому что все знали, что за этим последует строжайшее наказание. Против сына позволяли себе решительно все, и если до сих пор дело не доходило до открытого нападения, то исключительно благодаря суеверию, которое приписывало Раймонду сверхъестественную силу.

Именно эти мысли и занимали теперь Раймонда, заставляя его мрачно хмуриться. Он только что достиг первых домов деревни и ехал вдоль сада священника, как вдруг услышал горький детский плач и за низеньким забором увидел мальчика лет пяти, который так громко и судорожно рыдал, словно его маленькое сердечко готово было разорваться. Этот безутешный плач одинокого, покинутого малютки нашел отклик в душе Раймонда. Почти бессознательно придержав лошадь, он перегнулся через забор и спросил:

— О чем ты плачешь, дитя?

При звуках незнакомого голоса мальчик поднял белокурую кудрявую головку, в его больших голубых глазах еще стояли слезы. Он не знал этого чужого господина и принял его за одного из служащих в замке, час-то проезжавших через село. Когда Раймонд повторил свой вопрос, мальчик снова расплакался.

— Я должен уйти от дедушки… надо уйти в Грундзе… и я не смею вернуться, так сказал господин пастор!

— Кто же твой дедушка? — спросил Раймонд, подъезжая ближе к забору.

— Его зовут Экфрид! — всхлипывал мальчик. — А я — Тони из Маттенгофа. Я не хочу уходить от дедушки, и он не хочет отпускать меня, а господин пастор не хочет, чтобы я у него оставался!

Барон в изумлении устремил на ребенка долгий, пристальный взгляд. Теперь он понял слова Вильмута и догадался, какому наказанию подвергся старик Экфрид, безумно любивший внука, единственное сокровище, оставшееся ему в жизни

— Действительно, пастор умеет поражать сердца людей, на это он мастер, — с горечью сказал он. — Так ты не хочешь уходить от своего дедушки?

Тони взглянул на незнакомца с испугом, но, услышав в его голосе участие, перестал плакать, а когда барон стал дальше расспрашивать его, принялся по-детски болтать. Слезы окончательно высохли, и он даже забыл свое горе, любуясь красивой лошадью.

— Можно мне погладить лошадку? — спросил он, протягивая к ней ручки.

— Тебе до нее не достать, — с улыбкой сказал Раймонд.

— Нет, достану! — воскликнул Тони и взобрался на забор, а через минуту уже сидел на нем, робко поглаживая блестящую шерсть коня.

Сначала Эмир недружелюбно отнесся к этой ласке и принялся нетерпеливо фыркать, но, успокоенный голосом своего хозяина, позволил маленькой ручке гладить себя.

— Мне хотелось бы поездить верхом! — сказал Тони, с жадностью глядя на лошадь.

Раймонд опять усмехнулся и, наклонившись, поднял ребенка к себе в седло. Тони визжал от удовольствия, радостно хлопая в ладоши и пытался даже понукать лошадь, так что барон вынужден был обнять шалуна, чтобы тот не свалился. В. первый раз после долгих лет держал он в объятиях существо, ласково и доверчиво прижавшееся к нему. Обычно вокруг него были только слуги, с боязливой почтительностью приходившие и уходившие, а покидая свой замок, Раймонд всегда был окружен врагами, которые ненавидели и преследовали его. Никогда еще не испытывал он так глубоко своего одиночества, как в эту минуту, и с почти страстной сердечностью прижимал к себе чужого ребенка, доверчивость которого заставила его снова почувствовать, что он еще не отрезан от живых людей. Нашлось все-таки создание, не отвернувшееся от него в страхе и ненависти! Он осторожно приподнял белокурую головку и заглянул в улыбавшиеся ему голубые глазки.

— Тони, где ты? Что это значит? — раздался вдруг резкий голос Вильмута, и, выйдя в сад поискать мальчика, он с величайшим удивлением увидел представившуюся ему картину.

Несмотря на свое кратковременное пребывание в пасторате, Тони хорошо познакомился со строгостью священника и теперь, боязливо взглянув на него, снова собрался плакать, но Раймонд спокойно сказал, не выпуская ребенка из своих объятий:

— Это вы, ваше преподобие? Я только что услышал от мальчика, что по вашему приказанию он должен разлучиться со своим дедом, и догадываюсь о причине этого. Отмените Экфриду наказание, его проступок касается меня одного, а я отказываюсь от какого бы то ни было удовлетворения.

— Очень сожалею, что не могу исполнить ваше желание, господин Верденфельс, — возразил пастор. — Экфрид совершил грех — все равно против кого — и я, как его духовный отец, наложил на него эпитимью, которую он и должен исполнить. Слезай с лошади, Тони!

Последние слова звучали повелительно. Тони не мог один спуститься с лошади и поднял глаза на барона, ожидая от него помощи, но в этом взгляде была немая, робкая просьба. Инстинктивно чувствуя, что он нашел покровителя, мальчик крепко прижался к Раймонду, схватив его руку обоими ручонками.

— Я отвезу мальчика к его дедушке, — коротко и решительно произнес Раймонд. — Вы меня простите, ваше преподобие, если я не допущу подобного наказания.

Крепко держа поводья, он приготовился ехать дальше. Вильмут не возражал, но по его губам пробежала насмешливая улыбка.

— Тони! Хочешь ты остаться у этого чужого господина? — спросил он, подчеркивая каждое слово. — Это — фельзенекский барон!

Тони вздрогнул, с выражением величайшего ужаса посмотрел на барона, затем сделал попытку быстро спрыгнуть с лошади и упал бы, если бы Раймонд не поддержал его. Ребенок с судорожными усилиями старался вырваться из тех самых рук, в которых только что искал защиты, все его маленькое тельце дрожало, и от ужаса он громко кричал. Достаточно было только сказать: «фельзенекский барон», чтобы все его доверие мгновенно сменилось слепым ужасом.

Раймонд не произнес ни слова, взял ребенка и помог ему спуститься с лошади. Тони добрался до забора, соскочил на землю и быстро подбежал к священнику, чтобы спрятаться за его спиной. Как ни боялся он Вильмута, но помнил, что это — пастор, а чужой человек на лошади был олицетворенным злым духом!

Грегор стоял, выпрямившись во весь рост, с насмешливой улыбкой на губах. Он снова вышел победителем: его рука твердо и верно направила в противника смертельный удар, и последний видимо попал метко. Раймонд еще раз оглянулся, сильно пришпорил лошадь, так что та взвилась на дыбы, и ускакал.

В селе царило необычайное возбуждение. Посреди улицы, у дома старшины, собралось почти все население; по-видимому там происходило какое-то совещание, и взоры всех были обращены на двери дома. Пастор, вероятно, уже сообщил им, что владелец замка отступает от своего намерения, так как в толпе со всех сторон неслись громкие угрозы и проклятия по адресу «фельзенекца».

Все это Раймонд увидел и услышал, как только въехал на улицу, и хотя понял, что здесь ему грозит опасность, но собирался избежать ее. Только что пережитая им сцена ясно показала ему, какие глубокие корни пустило отлучение, которому подверг его пастор. Он осмелился обнять ребенка, не имевшего еще понятия о ненависти и вражде, и от этого же самого ребенка ему пришлось узнать, до чего могут дойти ненависть и вражда. Многое довелось ему испытать в последние месяцы, но тот факт, что от него отвернулся мальчик, перед тем так доверчиво ласкавшийся к нему, переполнил чашу его горечи.

Шумевшая на улице толпа сначала была слишком занята своими делами, чтобы заметить приближавшегося к ней всадника, пока один из крестьян не крикнул во весь голос:

— Да вот он сам! Вот едет фельзенекец!

Известие пробежало по толпе с быстротой молнии; все оглянулись, устремив взоры на барона, находившегося еще на некотором расстоянии. Шум затих, как по команде, но внезапно наступившая глухая, неприязненная тишина могла оказаться для барона еще опаснее.

В эту минуту из дома вышли сам старшина, Райнер и еще несколько наиболее уважаемых крестьян. Они также изумились, увидев приближавшегося владельца замка, а старшина озабоченным взглядом окинул взволнованную толпу.

— Верденфельс? — громко сказал Райнер. — Тем лучше: мы можем тут же на месте расправиться с ним!

Заранее умерив галоп лошади, Раймонд ехал уже шагом. По тому, как держали себя крестьяне, можно было безошибочно заключить, с какими намерениями ожидали его, но, сделав вид, что ничего не замечает, барон отрывисто произнес:

— Почему загородили всю дорогу? Дайте мне проехать!

Властный, повелительный тон был настолько же необычен, как и неосторожен в данную минуту, но в нем слышались то упорство, та горечь, которые не только не устраняют опасности, но даже вызывают ее. Толпа, казалось, также поняла этот вызов, так как вокруг барона раздался громкий ропот, а Райнер с угрозой выступил вперед. Однако старшина, опасаясь взрыва возмущения, оттеснил его назад и заговорил:

— Мы как раз собирались идти в замок, чтобы поговорить с вами.

— О чем? — спросил Раймонд, скользнув холодным, презрительным взглядом по надвигавшейся толпе, которая окружила его со всех сторон так тесно, что лошадь не могла двинуться ни взад, ни вперед.

— Да о том, что случилось сегодня ночью, — ответил старшина. — Правда ли, что вы хотите заявить в суд, как говорит пастор?

— Да, правда, потому что я решил не допускать больше опустошений в моем имуществе. Впрочем, это дело касается одного меня.

— Ну, я думаю, что нас оно тоже касается! — заявил Райнер, не слушая больше никаких увещеваний. — Знайте же, что там и мой парень, но я не допущу его до тюрьмы! Я не потерплю, чтобы с ним что-нибудь случилось!

— Вам придется иметь дело с судом, — с прежней холодностью ответил Раймонд. — А теперь повторяю: дайте мне проехать!

Приказание было произнесено с такой энергией, что озадаченные крестьяне чуть было не подчинились. Однако впечатление от этой бесстрашной энергии было непродолжительно.

— Ого, собираетесь ли вы обращаться с нами, как ваш отец? — насмешливо крикнул Райнер. — Нынче так нельзя, теперь другие времена, а с вами еще надо свести старые счеты!

Эти слова, по-видимому, вывели толпу из оцепенения. Со всех сторон послышалось шумное одобрение, глухой ропот перешел в громкие крики, на барона посыпались всевозможные упреки и проклятия. Вначале это были только слова, но в следующую минуту дело дошло до действий. Старшина села тщетно пытался заставить выслушать себя, его перекричали другие, а когда он захотел унять Райнера, тот без дальних разговоров оттолкнул его.

Раймонд стоял среди бушующей толпы, не делая попыток успокоить или образумить ее, и глядя спокойно и безучастно. На его лице снова появилось выражение отрешенности от мира. Он ведь потерпел полную неудачу в своем стремлении сблизиться с людьми! В его мрачных глазах по временам вспыхивало нечто вроде презрения к этим людям, которым он столько раз протягивал руку помощи, ради безопасности которых готов был пожертвовать тысячами и которые теперь так отплачивали ему.

— Отдайте мне назад моего парня, да и других вместе с ним! — с необузданной яростью кричал Райнер. — Мы не потерпим, чтобы он был заперт в замке! Выпустите их всех!

— Да, их должны выпустить! Мы хотим, чтобы их освободили! — ревела толпа, все тесней окружая и лошадь, и всадника.

Верденфельс изо всех сил сдерживал фыркавшего и поднимавшегося на дыбы Эмира, который с каждой минутой становился все беспокойнее. Если бы барон не владел так лошадью, она давно силой проложила бы себе дорогу через толпу.

До сих пор никто еще не осмелился напасть на барона, как вдруг какой-то подросток подал знак к нападению, схватив лошадь за повод.

— Пусти лошадь! — глухо сказал Раймонд. — Пусти, или…

Парень не только не послушался, но повернулся к барону, пробуя стащить его с лошади. Раймонд вздрогнул, когда к нему прикоснулась грубая рука, лицо его покрылось густой краской, он приподнялся в седле, в воздухе свистнул хлыст, и нападающий получил такой удар, что с громким криком отскочил в сторону. За этим последовал, общий взрыв ярости и мести, толпа готова была напасть на барона, но он, отбросив хлыст, выхватил револьвер и крикнул властным голосом:

— Назад! Кто посмеет дотронуться до меня, будет убит!

Крестьяне отшатнулись, даже Райнер опустил поднятую руку. Их были сотни против одного, с которым они сообща легко могли справиться, но невольно вызванные воспоминания о прошлом парализовали их. До сих пор они не подозревали, что и в теперешнем владельце Верденфельса сохранились присущие его роду черты, так как выражение лица у этого серьезного, сурового человека было совсем иное. Однако в данную минуту сходство с отцом было так поразительно, словно портрет, висевший в замке, вышел из своей рамы.

Большинство присутствующих крестьян хорошо знали этот тон и голос, который они слышали от покойного барона, перед ними были его дико сверкавшие глаза, весь его облик, точно он сам вышел из могилы, а с ним вместе вернулись и прежние времена, когда он безнаказанно тиранил и топтал все, что стояло ему поперек дороги. Эта внезапная энергичная вспышка сына, словно переродившегося на глазах у крестьян, наполнила их суеверным страхом, а высказанная им угроза заставила их совершенно растеряться. Все ведь знали, что «фельзенекский барин» неуязвим, что никто не может ему ничем повредить. Пожалуй, он сумеет одним единственным выстрелом повалить всех нападающих на землю, а затем улетит по воздуху в свой неприступный замок; против колдовства не поможет никакой перевес в силе.

Шум затих, толпа расступилась, готовясь освободить дорогу. Заметив это, Райнер не спеша вынул дож, раскрыл его и в ту минуту, когда Верденфельс хотел двинуться с места, подскочил к нему.

— Ну, если он сам неуязвим, так уж лошадь наверно не заговорена, — насмешливо крикнул он, и изо всех сил ударил животное ножом в грудь.

Нож вошел по самую рукоятку; от смертельной раны Эмир взвился на дыбы, заставив всех стоявших поблизости разбежаться во все стороны.

Не понимая в чем дело, Раймонд пробовал овладеть лошадью, Эмир хотел сделать еще один прыжок, но силы ему изменили, и он, потеряв равновесие и выбросив всадника из седла, рухнул на землю в предсмертной агонии.

Все это было делом одной минуты. В нескольких шагах от истекавшей кровью лошади неподвижно лежал распростертый всадник с окровавленным лбом, без всяких признаков жизни. В толпе воцарилась мертвая тишина. Пугливо поглядывая на упавшего всадника и на издыхающую лошадь, крестьяне поняли, что «фельзенекский барин» не был «заговорен» и за доказательство своей уязвимости, кажется, заплатил жизнью.

В это время через деревню проезжала карета с кучером в вендерфельской ливрее, из окна выглядывал молодой человек. Это был Пауль, возвращавшийся из Розенберга. Заметив на улице необычное сборище, он велел кучеру остановиться и, выскочив из кареты, поспешно спросил с тревогой в голосе:

— Что тут такое? Что случилось?

Никто ему не ответил, но стоявшие поближе невольно столпились, чтобы закрыть от молодого барона лежащих на земле барона и лошадь.

— Случилось несчастье, — заговорил старшина. — Барон упал с лошади.

— Упал с лошади? Здесь, на улице? — воскликнул Пауль, прокладывая себе дорогу через толпу, и, с первого взгляда поняв, что произошло, в одну минуту очутился возле дяди, стараясь поднять его.

Снова расступилась толпа, на этот раз без малейшего колебания, чтобы пропустить священника, привлеченного шумом.

— Что здесь случилось? — в свою очередь спросил Вильмут. — Несчастье?

— Нет, преступление! — резко сказал Пауль, указывая на заколотую лошадь. — Вы вообще всегда оказываетесь на месте, ваше преподобие, когда в Верденфельсе что-нибудь случается, здесь же вы намеренно опоздали!

Глава 21

На следующий день ранним утром Вильмут уже открывал калитку в ограде розенбергского сада. Быстро направившись к дому, он увидел, как старый Игнатий с непривычной для него поспешностью выводит из конюшни лошадей. Пастор, остановившись, спросил:

— Разве госпожа собирается выехать?

— Да, ваше преподобие, она сейчас уезжает.

— Так рано? Куда же?

— Этого я не знаю, но мне приказано поспешить.

Вильмут, ничего не говоря больше, ускорил шаги и через минуту был уже в комнате, выходившей на балкон. Он застал там одну Анну, которая в величайшей тревоге ходила взад и вперед по комнате, держа в руках распечатанное письмо. На щеках молодой женщины выступил лихорадочный румянец, глаза сверкали неестественным блеском; она с мучительным страхом читала и перечитывала записку, содержащую всего несколько строк.

При появлении Грегора она остановилась и молча, почти враждебно глядя на него, ждала, чтобы он заговорил. Увидев в руках Анны письмо, Грегор сразу догадался о причине такого приема.

— Я нарочно пришел пораньше, чтобы помешать слухам из Верденфельса дойти до тебя в извращенном или преувеличенном виде, — начал он. — Но ты, кажется, уже все знаешь?

— Я только что получила известие об этом. Пауль Верденфельс прислал всего несколько строк своей невесте, а Лили передала записку мне.

Своей невесте! Значит, помолвка уже состоялась, несмотря на возражения опекуна. При других обстоятельствах Грегор строго взыскал бы за такое неуважение к его авторитету, но теперь он почти не обратил на это внимание. Что ему было за дело в эту минуту до Лили, До сопротивления его воле! Его мрачный, тревожный взор не отрывался от молодой женщины, словно хотел допытаться, какое впечатление произвело на нее полученное известие.

— Так ты, вероятно, знаешь, что рана барона не смертельна, — сказал он. — Доктор считает ее опасной, но питает надежду. Я говорил с ним самим, желая получить точные сведения о последствиях падения.

— Ты хочешь сказать — нападения! Ведь лошадь закололи, и этим вызвали падение всадника.

— Кто велел барону напрашиваться на это? Я настойчиво предупреждал его; было безумной смелостью ехать через деревню совершенно одному да еще отказывать возбужденной толпе в малейшей уступке. Его племянник, всегда сопровождающий его, находился, вероятно, в Розенберге, так как появился лишь после катастрофы.

— А где был ты сам, Грегор? — спросила Анна почти угрожающе.

— Я? А что, я обязан охранять барона фон Верденфельса?

— Ты всегда гордился тем, что охраняешь свое село. При всяком самом незначительном споре ты являлся мирить ссорящихся и решать их спор, а теперь спокойно оставался в пасторате, между тем как дело шло о жизни и смерти. Ну, да впрочем ведь вопрос касался Раймонда, единственного человека, к которому ты опоздал со своей помощью. Может быть, и я опоздаю, как бы ни спешила.

— Куда ты едешь? — крикнул Грегор.

— В Верденфельс, к Раймонду!

— Ну разумеется! Я предчувствовал нечто подобное. Конечно, он поспешил воспользоваться случившимся с ним несчастьем, чтобы вызвать тебя к себе.

— Нет! Если бы Раймонд стоял лицом к лицу со смертью, то и тогда не позвал бы меня после того, как я оттолкнула его. Но этого и не нужно, я еду по собственному желанию.

— Я боялся такого решения и собственно и пришел для того, чтобы помешать его осуществлению, — сказал Вильмут прежним твердым, решительным тоном. — Ты становишься совершенно невменяемой, как только дело, идет об опасности, угрожающей этому человеку. Тебя необходимо образумить. Я не допущу…

— Не трать даром слов! — перебила его Анна. — Неужели ты думаешь, что я позволю удержать себя, зная, что Раймонд болен, может быть, умирает? Угрожающая его жизни опасность указала мне, где должно быть мое место, где оно должно быть уже давно. Теперь мне нет дела ни до чего другого.

— Даже до твоего доброго имени? В глазах света барон — чужой тебе. На каких правах останешься ты возле него?

— На правах его невесты и будущей жены! Я была невестой Раймонда и до сих пор осталась ею.

— Какая нелепость! Ты сама уничтожила помолвку, вышла замуж за другого, и Верденфельс много лет прожил вдали от тебя.

— Неужели ты думаешь, что за эти годы мы забыли друг друга? Да, я разрушила наш союз по твоему принуждению, под твоим давлением. Мне тогда было всего восемнадцать лет, я выросла в твоей школе, была воспитана по твоей системе, не знающей снисхождения к поступку, а допускающей только осуждение и наказание. Когда Раймонд просил, чтобы я выслушала его, я должна была его выслушать, его одного, без свидетелей. Он был прав — пока между нами стоял ты со своим враждебным взглядом, всякое объяснение было невозможно. Я не имела права отказать ему в возможности защищаться.

— Отчего он не защищался в ответ на твой вопрос? — медленно произнес Грегор. — Отчего не обличил меня во лжи, когда я предъявил ему обвинение? А между тем он знал, что от его ответа зависело обладание тобою. Ты услышала бы лишь признание вины, больше ничего!

— Ну, что же?! Я все-таки должна была простить его вместо того, чтобы осуждать, и разделить с ним то, что послала бы нам его судьба. То, что тогда ты изображал мне, как долг, как твердость характера, было просто слабостью и трусостью по отношению к человеку, которого я любила. Я дрожала за свое счастье, за свое благополучие возле него, тогда как мне следовало заботиться только о его счастье. Это заблуждение мы оба искупили долгими годами разлуки и отчаяния. Но теперь в моей душе настало наконец просветление. Я больше не спрашиваю, что сделал Раймонд, и не отступаю в ужасе. Пусть весь мир оттолкнет его и предаст проклятию, пусть и на меня падет тень, омрачающая его жизнь, я разделю с ним его вину и погибну вместе с ним!

В словах Анны слышалось страстное торжество человека, который сбросил долго отягощавшие его цепи и не позволит больше связывать себя. Вильмут уже понял это, но, несмотря на все, сделал еще одну, последнюю, бессильную попытку.

— Ты не исполнишь своего безрассудного намерения, — сказал он, задыхаясь от страшного волнения. — Я этого не потерплю. Слышишь, Анна? Я запрещаю тебе это, и ты не пойдешь, если бы даже мне пришлось удержать тебя силой!

Анна ответила ему только улыбкой, полусострадательной, полупрезрительной, а сверкавший в ее глазах огонь поразил его в самое сердце.

— Берегись, Грегор! Твоя ненависть доказывает слишком многое. В последнее время я присматривалась к тебе пристальнее, чем ты этого желал бы. Сколько хочешь отрицай, но я все-таки скажу, что ты всегда ненавидел Раймонда и будешь ненавидеть его до гробовой доски… потому что я люблю его!

Лицо Вильмута покрылось страшной бледностью, как в памятное свидание с бароном, только на этот раз он не ответил на обвинение гордым негодованием. Не двигаясь с места, он молча смотрел на молодую женщину, уже не решаясь препятствовать ей, когда она, надев пальто, приготовилась уйти.

— Я еду к Раймонду. Прощай, Грегор, между нами все кончено!

Анна вышла из комнаты, а через несколько минут до слуха Вильмута донесся стук отъезжавшего экипажа, увозившего ее в Верденфельс. Тотчас исчезло сковавшее его оцепенение, а вместе с ним исчезла и железная воля этого человека. С глухим стоном он закрыл лицо руками, и по этой вспышке отчаяния можно было судить, насколько ему было тяжело.

Теперь перед ним с неотразимой ясностью встал тот факт, который он не хотел признавать, против которого боролся со всей присущей ему энергией, но которому должен был покориться. Это были ужасные для священника минуты беспощадного самопознания, лишившего его той почвы, на которой он до сих пор прочно стоял — веры, в себя, в чистоту своих помыслов и поступков. Он считал себя строгим, но справедливым судьей, стоящим выше греха и искушения; теперь он пришел к сознанию, что все его поступки были внушены ему только дикой, страстной ненавистью, какую может чувствовать мужчина к мужчине, если оба они любят одну женщину.

Вильмут воображал, что одержал над искушением победу, когда принудил Анну к браку с человеком, в объятия которого ее бросило отчаяние, когда заставил себя благословить ее брак в церкви. В глубине же его души жило тогда радостное сознание, что теперь она навеки оторвана от того, кого он сам ненавидел, потому, что Анна любила его.

Когда смерть мужа возвратила ей свободу, а старая, не умершая любовь снова стала прясть невидимые нити между нею и Раймондом, и их снова с неодолимой силой потянуло друг к другу, тогда в сердце Грегора вместе с ревностью проснулась и прежняя страсть. Она тоже не умерла, не была погребена, как он воображал, и вспыхнула из пепла ярким пламенем.

Однако никто не должен был наслаждаться тем счастьем, которое для него было навеки потеряно! Он безжалостно пустил в дело оружие, которое судьба дала ему в руки вместе со злополучной тайной, он до фанатизма раздул ненависть к барону. А теперь, когда Раймонд пал жертвой этой ненависти, его преследователь отдал бы все на свете, чтобы самому быть на месте человека, отверженного людьми, отлученного от церкви, чтобы лежать, подобно ему, исходя кровью, может быть, при смерти… но ради какой награды!

Час спустя Пауль Верденфельс, выслушав доклад дворецкого, быстро вышел на террасу замка и поспешил к только что подъехавшему экипажу. Высадив сперва невесту, он помог выйти ее сестре.

— Я знал, что вы приедете, — сказал он. — Успокойтесь, доктор считает, что Раймонд будет жить.

Анна перевела дух.

— Слава Богу! Я боялась самого худшего Раймонд знает?

— Нет, он не подозревает, что я вам писал. Войдите, я сейчас спрошу доктора.

Войдя вместе с дамами в замок, Пауль отправился к дяде и, вернувшись через несколько минут, проводил молодую женщину в спальню барона. Она вошла туда одна и неслышными шагами прошла через слабо освещенную комнату к постели, где лежал Раймонд, бледный, истощенный сильной потерей крови, но встретивший ее в полном сознании.

— Пауль, вероятно, напугал тебя дурными известиями? — спокойно сказал он. — Доктор считает, что опасности нет, а ты вряд ли решилась бы приехать, если бы не думала, что я умираю.

К нему склонилось прекрасное лицо, по которому градом катились горячие слезы, и он снова услышал нежные, сладкие слова, звучавшие для него в первое время любви и счастья.

— Прости, Раймонд, что я так долго колебалась. Теперь я все победила — все, кроме любви к тебе! Суждено ли мне умереть вместе с тобой твоей невестой, или жить с тобой, как жене, но и в жизни, и после смерти я всегда буду твоей!

Глава 22

Приближалась весна. Внизу, на равнине, уже пробуждалась жизнь, но в горах власть зимы была еще в полной силе. Вершины окрестных гор еще стояли в блестящем снежном одеянии, посылая в долины леденящий ветер. Дева льдов беспрепятственно властвовала всюду, где простирались владения Гейстершпица. Фельзенек уже не был так заброшен и одинок, как это было зимой, потому что сюда снова переселился владелец замка, а с ним вместе приехала и его будущая супруга со своей сестрой. Анна сдержала слово и ни на минуту не покидала Раймонда, а официальное объяснение их отношений оправдало в глазах света принятое ею решение.

Верденфельс и все его соседи с величайшим удивлением узнали, что барон Раймонд еще до своего опасного падения с лошади был обручен с Анной фон Гертенштейн, и помолвка была бы тогда же объявлена, если бы этому не помешал несчастный случай. Приехав ухаживать за больным женихом, невеста лишь исполнила свой долг, что все нашли в порядке вещей.

Выздоровление барона шло быстро, и уже через несколько недель можно было переехать в Фельзенек. Доктор настаивал на том, чтобы удалить выздоравливающего от места неприятных воспоминаний. Покой и тишина горного замка должны были способствовать его скорейшему полному выздоровлению. Однако само известие о помолвке вызвало между соседями невероятное возбуждение. Молодая, красивая и, как все думали, богатая вдова везде служила предметом живейшего интереса, все с нетерпением ожидали момента, когда она снова появится в обществе. Вместо того она неожиданно обручилась с «фельзенекскйм бароном», мрачным, неприятным чудаком! Эта новость отодвинула на задний план последовавшее сразу за ней известие о помолвке барона Пауля Верденфельса с сестрой Анны Гертенштейн. Оба эти факта были недоступны пониманию местных жителей, склонных даже приписать их новому колдовству «фельзенекского барона».

Раймонд стоял у окна своего кабинета, сохранившегося в прежнем виде во всей своей мрачной роскоши. Сегодня он также был погружен в полумрак, тогда как снаружи все горы были залиты еще яркими лучами заходящего солнца. На лице барона словно лежал отблеск этого света. Это уже не был прежний мрачный, одинокий мечтатель, в его чертах словно отражалось сияние молодости и счастья, во всей его фигуре чувствовалось возрождение к жизни, возвращение прежних сил, и лишь широкий темно-красный шрам на лбу напоминал о пережитых страданиях. И все-таки из глаз Раймонда еще не исчезла прежняя тень, и взор, устремленный на Гейстершпиц, был полон мрачной задумчивости. Любовь и счастье не могли изгладить старое горе! Свежая рана на лбу уже закрылась, а старая душевная рана все еще не могла зарубцеваться. Отлучение еще не было снято, и прошлое бросало в новую жизнь свою зловещую тень.

Дверь тихо отворилась, и по ковру зашелестело женское платье. Верденфельс обернулся, при виде вошедшей Анны с лица его мгновенно сбежала мрачная тень, а глаза вспыхнули страстной любовью.

Анна наконец сняла траур, и вместе с ним, казалось, исчезли строгая сдержанность и гордая холодность, придававшая ей неприступный вид. Вместе с ее светлой фигурой в темную комнату словно ворвался солнечный луч, а в ясной улыбке не было и следа той энергии и силы воли, отпечаток которой прежде всегда лежал на ее лице. Это была счастливая улыбка женщины, которая после долгих недель страха и тревоги за жизнь любимого человека видит его наконец спасенным и выздоровевшим.

— Я только что получила известие из моего осиротелого Розенберга, — сказала она. — Там никак не могут примириться с моим долгим отсутствием, да и моя маленькая Лили начинает скучать по дому. Надо нам подумать о возвращении.

Раймонд вскочил с выражением полнейшего ужаса на лице,

— Ты хочешь уехать? Хочешь покинуть меня?

— Разве я недостаточно времени провела с тобой? Сегодня доктор сказал, что ты совсем здоров. Тебе больше не нужен мой уход.

— Но мне нужно твое присутствие! Я не могу лишиться его даже на несколько часов!

Молодая женщина, улыбаясь, покачала головой и, не возражая ни слова, подошла к стеклянной двери на балкон.

— Сегодня настоящий весенний воздух, — сказала она. — Посмотри, как на горах гаснет вечерняя заря.

Раймонд подошел к ней. Перед их глазами была старая, неизменная картина сурового, дикого величия: кругом только скалы, мохнатые ели да снежные поля. Дева льдов повсюду расстилала еще свой снеговой покров; недоставало лишь ледяного дыхания, создавшего это царство, недоставало обычного мертвого покоя и мертвого молчания.

Вечерняя заря окутала розовой дымкой белые вершины гор и самую высокую из них, Гейстершпиц, которая одна только еще могла принять прощальный привет заходящего солнца. Сверкая багряной одеждой, она стояла, могучая, подобно исполинскому горному духу, перед которым должны склоняться все прочие вершины. Там, наверху, все сияло и блестело, а внизу над долиной уже расстилался голубоватый туман.

Весна отправила в горы своего первого вестника — уже подул ветер, и от его мягкого, теплого дыхания таяли ледяные оковы зимы. Полными, мощными звуками доносился из глубины шум горного потока, но теперь он не служил единственным проявлением жизни среди мертвой природы: со всех сторон доносился ответный рокот. Из каждой скалы, из каждого ущелья раздавались тысячи проснувшихся голосов — начиналось таяние снегов.

— Сегодня Гейстершпиц приветствует нас в необыкновенной красе, — сказала Анна, указывая на гору. — Кажется, будто внутри горы таится яркое пламя, и вся она утопает в огне.

Раймонд, не отрываясь, смотрел на сверкающую вершину.

— А ведь там, наверху, у недоступного трона Девы льдов, — произнес он, — только снег да лед. Она не терпит, чтобы кто-нибудь взглянул на нее вблизи, — это мне самому пришлось узнать, когда однажды я… заблудился в ущельях Гейстершпица.

— Разве ты не знал, что они непроходимы? Что ты искал там?

— Смерти! — медленно и тихо произнес Верденфельс. — Да, Анна, тогда я искал ее и страстно желал, считая невозможным прожить всю жизнь под бременем той тягостной ноши, которая свалилась на мои плечи. В двадцать лет, кажется, легко покончить со всем горем, со всеми страданиями. Но жизнь цепко держится за нас. Меня нашли окоченелого, без сознания, однако я все-таки очнулся… и должен был прожить жизнь.

— Но что же заставило тебя бежать в эти ледяные ущелья?

— Наконец-то ты спрашиваешь об этом! Я ждал этого целые недели, но ты все молчала, всегда ловко уклоняясь от возможного разговора. Я видел ясно, что ты не хотела слушать.

— Ведь я не смела! Доктор строго приказал мне избегать всего, что могло взволновать тебя, полный покой он ставил необходимым условием твоего выздоровления, а я слишком хорошо знала, что всякое напоминание о прошедшем вызовет в твоей душе целую бурю. Но теперь ты выздоровел, — она прижала руку к груди, из которой вырвался глубокий вздох, — теперь я хочу услышать всю правду!

Раймонд молча привлек к себе свою любимую, с тревогой заглядывая в ее глаза, точно боялся, что она снова отступит от своего решения, но Анна с полным доверием положила голову к нему на плечо.

— Не бойся ничего, Раймонд! Что бы мне ни пришлось услышать, я не отступлю в ужасе. Со всем этим покончено в ту минуту, когда я узнала, что твоей жизни грозит опасность. Тогда я почувствовала, что есть только одно на свете, чего я не в силах была бы перенести: я не могла бы лишиться тебя! И если ты даже расскажешь мне о совершенном тобой преступлении, о преследующем тебя проклятии, то нас все равно уже ничто не разлучит. Разделяя с тобой твое будущее, я хочу разделить и прошедшее.

Раймонд на мгновение крепко прижал ее к себе, но тотчас же выпустил из своих объятий и тихо сказал:

— Ты несколько лет прожила в верденфельском пасторате. Слышала ты когда-нибудь, чтобы на меня жаловались?

— На твоего отца жаловались, но в сущности, по-моему, это ненависть и страх сочиняли про него невероятные сказки; я им не верила, а Грегор никогда не говорил об этом. О тебе упоминали очень редко. Ты ведь всегда путешествовал, а когда однажды вернулся в замок, то избегал показываться в деревне. Я ни разу не видела тебя, а барон Верденфельс, с которым я встретилась в Венеции, был не знаком мне даже по имени.

— Вполне понимаю, — мрачно проговорил Раймонд. — Тогда Вильмут еще не раздувал ненависти, зная, что при характере моего отца кровавые столкновения были бы неизбежны, а пострадали бы от них лишь его духовные дети. Тогдашний владелец не заботился о всеобщей ненависти против себя, он над нею смеялся и попирал ее ногами. Я не в него уродился! Тебе часто описывали моего отца. Это был жесткий, властный человек, беспощадный защитник прав и привилегий своего сословия; даже когда начались грозные волнения последнего времени, он и слышать не хотел ни о каких переменах и уступках. С презрением относясь к революционному движению, вскоре охватившему и крестьян, он ошибочно полагал, что в своих поместьях легко справится со всем.

Мне было тогда всего двадцать лет, я был еще очень несамостоятелен, воспитываясь в почти рабском повиновении. Отец не любил меня, потому что я не походил на него, а я чувствовал только страх перед ним. Со страстным нетерпением ждал я времени, когда смогу покинуть Верденфельс, чтобы поступить в университет, ждал, как узник ожидает освобождения из тюрьмы. Но уже за несколько месяцев до того разразилась катастрофа.

Непреклонный характер владетеля Верденфельса и его жестокое обращение с крестьянами вскоре привели к тому, что они вступили в открытую борьбу с бароном: перестали подчиняться даже справедливым требованиям, вымогали всевозможных уступок, а когда им отказывали, грозили силой добиться своего. Мой отец со всех сторон получал предостережения, но вместо того, чтобы пойти на какие-либо уступки, он бросал толпе насмешливый вызов, приводя ее этим в дикую ярость. Были сделаны попытки завладеть замком, но отец только насмехался над ними. Вооружив всю прислугу, он объявил, что накажет «мятежную шайку».

Однако ему очень скоро пришлось убедиться в серьезности положения. Слуги оказались ненадежными трусами, и когда дело дошло до решительного столкновения, нам пришлось уступить численному перевесу нападавших. Принимая во внимание их безумную ненависть к владельцу замка, нетрудно было угадать, какая участь ждала нас, если им удастся прорваться. Нельзя было ждать пощады, для нас это было вопросом жизни и смерти.

Смерти отец не боялся, твердо решив защищаться до последней возможности, но подобное поражение он не мог бы перенести. Для него было уже бесчестьем сама возможность пасть от таких рук. Я видел, как грозно он хмурился, как стискивал зубы, принимая какое-то суровое решение. Я никогда не смел давать ему советы, но теперь решил попытаться.

— Ты видишь, что мы не можем долго удерживать замок, — сказал я, — а на слуг положиться нельзя, они покинут нас, как только дойдет до серьезной схватки. Отступим, пока есть возможность. Калитка в каменной ограде ведет прямо на Шлоссберг, а там такие густые заросли, что мы сможем пробраться незаметно. Через несколько минут мы будем уже на хуторе, где найдем лошадей, на которых доберемся до Бухдорфа. Тех из слуг, которые захотят сопровождать нас, мы возьмем с собой, а остальным бояться нечего: ведь ищут только нас одних.

— Отступать? Бежать? — закричал отец. — И ты смеешь говорить мне о такой постыдной трусости?

— Где десять против одного, там в отступлении нет ничего малодушного. Ты часто водил своих солдат в бой, разве ты не отступил бы перед таким численным превосходством?

— Там был честный бой и честный неприятель, а здесь шайка мятежников! Пусть не говорят, что барон фон Верденфельс отступил перед таким сбродом, бежал от своих крестьян и поденщиков!

— Неужели последние бароны Верденфельсы должны пасть от руки своих поденщиков? Не обманывай себя, отец! От тебя никто не видел милости и снисхождения, и ты ни от кого не увидишь ее; что бы с нами ни случилось, замок все-таки попадет в — их руки.

— Замолчи! — крикнул отец, бешено топая ногами. — Говорю тебе: замок не падет, и я не тронусь с места. Я дам этой шайке заслуженный ею ответ. Попомнят они Верденфельса! Займи пока мое место, я сейчас вернусь.

Он отвернулся от меня и, кликнув егеря, приказал ему следовать за собой. Этот егерь служил когда-то в полку под командой моего отца, последовал за ним в Верденфельс, стал его доверенным лицом и был слепо ему предан, но все считали его беспощадным и бессовестным человеком, способным на всякую подлость. В ту минуту мне некогда было об этом думать, так как я должен был занять место отца и защищать замок.

Тут в доносившихся снаружи шуме и реве вдруг наступила пауза. Нападающие, по-видимому, совещались о плане действий. Через минуту один из слуг сообщил мне, что они собирают хворост с очевидным намерением поджечь ворота замка, до сих пор выдерживавшие все удары. Я поспешил предупредить отца об этой новой опасности. Он заперся с егерем в кабинете, но как раз в ту минуту, когда я подходил к двери, она отворилась, и я услышал последние слова отца:

— Всю ответственность я беру на себя! Думай лишь о том, как незаметно добраться до Шлоссберга, и берегись, чтобы тебя не увидел никто в деревне. Но прежде всего спеши — замок не продержится и часа!

— Положитесь на меня, ваша милость! — раздался сдержанный ответ. — Значит, сарай за домом Экфрида?

Настежь открыв дверь, он вышел из кабинета, но увидев меня, попятился. Я был сыном его господина. и имел право слышать, о чем они говорили, но он бросил на меня странный, как будто испуганный взгляд, оглянулся — не было ли еще кого-нибудь поблизости, и шмыгнул мимо меня. Вслед за ним из кабинета вышел отец.

— Что тебе здесь надо? — сердито обратился он ко мне. — Отчего ты не на своем посту?

Вкратце передав ему о том, что делается за стенами замка, я сообщил о том, что замок хотят поджечь. Он ответил жестоким, издевательским смехом.

— Прекрасно, пусть только попробуют! Дубовые ворота выдержат некоторое время, а до тех пор мы успеем освободиться. Будь спокоен, Раймонд, через полчаса вся шайка будет рассеяна, и возле замка не останется ни единой души, ручаюсь тебе!

Меня охватило предчувствие чего-то ужасного.

— Что ты приказал егерю? — спросил я вне себя от волнения.

— Потом узнаешь. А теперь пойдем, нас ждут.

— Что ты приказал Андрею, отец? — повторил я.

Отец близко подошел ко мне и сказал, понизив голос, причем в его лице и в тоне выражалась холодная, беспощадная решимость:

— Тише, не кричи! Никто не должен нас слышать. Есть только одно средство спасти нас и замок, а на Андрея можно положиться. Если в деревне начнется пожар, все бросятся тушить его, а мы выиграем время и удержим замок, пока из города не придет обещанная мне помощь. Да не смотри на меня так, точно я сошел с ума! В огне погибнет какая-нибудь пара сараев!

Я стоял, как пораженный громом, но в следующую минуту опомнился и бросился вон из комнаты. Отец загородил мне дорогу.

— Стой! Куда ты бежишь?

— За Андреем, я хочу остановить его! Это не должно, не может случиться! Отмени приказание или я отменю его!

— Ты? — презрительно сказал отец. — Неужели ты думаешь, что Андрей послушает тебя, если ты захочешь отменить мой личный приказ?

— Так я силой заставлю его подчиниться, а если он этого не сделает, я буду кричать по всей деревне, чтобы остерегались поджигателя!

Отец побледнел и, словно железными клещами, сжал мне руку.

— Мальчишка! — прошипел он. — Ты хочешь пожертвовать собственным отцом? Хочешь, чтобы замок твоих предков сгорел дотла? Хочешь и сам погибнуть под ударами крестьянских дубин и топоров? Какая почетная смерть для последних представителей нашего дома! И все это ради спасения какого-нибудь несчастного сарая!

— Но подумай же об ужасной опасности для деревни! — стал умолять я. — Ветер дует с Гейстершпица, и если огонь перебросится…

— Ну, нашим крестьянам везет, — перебил меня отец, — с ними ничего не случится. А я делаю только то, что они сами намерены сделать мне. Ты сам говоришь, что они уже поджигают мои ворота! Посмотрим только, кто дольше выдержит — замок или деревня. Ты останешься со мной, Раймонд, и ни на минуту не отойдешь от меня!

Во мне заговорила энергия отчаяния.

— Я не останусь с тобой! Если ты берешь на себя ответственность, то я этого не могу. Я пойду за Андреем и удержу его!

— Так иди же, трус! — сказал отец тоном, от которого вся кровь во мне закипела. — Ты рад найти предлог к бегству, ты уже и раньше предлагал воспользоваться калиткой в каменной ограде. Прежде всего ты хочешь быть в безопасности, это на тебя похоже! Ты — не Верденфельс, да и никогда им не был. Ступай, жертвуй своим родовым замком, покинь отца в минуту смертельной опасности и укройся в безопасном Бухдорфе! Но помни, что сына, который в такую минуту бросает меня и трусливо отворачивается от опасности, я больше не знаю!

Это я не мог перенести: по лицу я видел, что он действительно считает меня жалким трусом. Если бы я, несмотря на это, решился все-таки спасти село, то возвратиться мне было бы невозможно, да и для тех, кто оставался в замке, не было никакого спасения — мой отец, а с ним и замок оказались бы в руках разъяренной толпы.

Все эти мысли сводили меня с ума. Не спрашивай меня о том, чего стоила мне эта борьба, это был самый тяжелый час в моей жизни… Если бы я вышел к бушевавшей снаружи толпе, мне стоило сказать ей одно слово, и деревня была бы спасена, но я остался и промолчал… и судьба Верденфельса была решена!

Раймонд остановился и провел рукой по лбу, на котором выступили капли пота.

— Ты теперь понимаешь, что я не мог сказать «нет», когда ты спросила меня, была ли моя вина в этом несчастье? — спросил он после короткого молчания.

— Да, — тихо ответила Анна.

Она подняла на него взор, в котором отразились остатки прежнего страха, но это длилось один миг, в следующую минуту Анна в страстном порыве бросилась к нему на грудь. Он понял, что это был ответ на его признание, и молча, но в сильном волнении заключил ее в свои объятия.

— Ты знаешь, с какой страшной силой свирепствовал пожар и какой ценой был спасен замок, — продолжал Раймонд. — Даже мой отец был поражен ужасом при таком исходе, которого он вовсе не желал. Я не мог вынести вида дымящихся развалин, вскочил на лошадь, ускакал в горы и гнал коня до тех пор, пока тот от усталости не свалился подо мной. Я же не ощущал никакой усталости. Пламя, бушевавшее в долине, гнало меня все дальше, все выше, через непроходимые ущелья, до самых снеговых полей Гейстершпица. Лишь тогда, когда вокруг меня лежали только вечные льды, когда меня окутал мрак ночи, настал желанный покой. Дева льдов прикоснулась к моей груди своей холодной рукой, и я потерял сознание.

— Ты тогда перенес тяжелую болезнь? Я слышала об этом!

— Да, и как только я поправился, мы покинули Верденфельс, где ходили самые грозные слухи. Люди, пришедшие в отчаяние от потери всего, что имели, подозревали связь между происшедшими событиями, хотя не было никаких доказательств. Они знали моего отца, и мое исчезновение непосредственно после пожара, и моя тяжкая болезнь навлекли на меня подозрение. Говорили, что отец приказал, а сын исполнил. У меня было такое чувство, как будто я действительно сделал это! Отношения с отцом стали для меня невыносимыми. Он видел, что я не могу примириться с тем, что случилось, да и я был в его глазах тягостным напоминанием; поэтому он согласился на мой отъезд. Я отправился в университет, много путешествовал, бродя по белому свету без всякой радости, не находя нигде душевного мира, пока не встретился с тобой… лишь для того, чтобы снова потерять тебя!

— Отчего ты мне ничего не рассказал? — с упреком сказала Анна. — Почему я от Грегора услышала то, что должна была слышать только от тебя? Твое молчание было в моих глазах единственным тяжелым обвинением против тебя.

— Знаешь ли ты, что значит, проведя всю жизнь в тоске и уединении, вдруг почувствовать себя счастливым? Я боялся, что мое признание лишит меня счастья, отняв твою любовь. Но даю тебе слово, Анна, что, прежде чем мы соединились бы навеки, ты узнала бы всю правду. Теперь ты все знаешь и можешь судить меня!

— Не надо больше этой мрачной тени, Раймонд! Пусть она совсем исчезнет! Ты вернулся к жизни, и твоя жена разделит с тобой эту жизнь, что бы она нам ни принесла — проклятие или благословение!

В горах исчезло последнее розовое сияние, и высокие вершины поднимались к небу, белые и суровые, а прямо над Гейстершпицем в еще светлом вечернем небе сияла крупная звезда, сверкая, подобно бриллианту, над увенчанной снегом главой Девы льдов. Ночь спустилась на горы, но сегодня она не была беззвучна. Мягкое, теплое дыхание с юга все росло, и пробужденные им голоса раздавались среди ночного мрака.

Уже трещал лед, сковывавший ручьи, и сверкавшие массы воды понеслись вниз по скалистым стенам. В лесу деревья стряхивали с ветвей тяжелый снежный покров, и зеленые ели, гордо выпрямляя свои освобожденные от гнета вершины, мягким шелестом приветствовали весну.

На огромной высоте, словно по мановению волшебника, тихо слетали с Девы льдов снежные покровы. Превратившись в тысячи ручейков, они устремились в долину, где, шумя и пенясь, их принял горный поток. Из каждого оврага, с каждого утеса неслись голоса, сливающиеся в могучий хор, радостно приветствующий пришествие весны. Зимнее оцепенение было нарушено, освобожденная природа готовилась воскреснуть.

Но если Дева льдов спускается в долину, то всегда несет с собой несчастье!

Глава 23

Старая роковая поговорка снова оправдалась! Теплое дыхание весны оказалось пагубным, и огромные массы снега и льда, внезапно обрушившиеся с горных высей, понесли с собой гибель долине. Горный поток все прибывал, его рев становился все оглушительнее, с каждым часом его волны угрожали все сильнее.

Со всех сторон надвигались мрачные тучи, хляби небесные разверзлись, и дождь днем и ночью лил потоками, словно готовился новый всемирный потоп. Над долинами, как дым, тянулись облака, в горах раздавался грохот низвергающихся лавин, в лесах стоял треск ветвей, ломающихся под тяжестью падающих снежных глыб; наконец и буря присоединила свою шумную песню к реву стихий. А над всем этим хаосом возвышалась окутанная облаками вершина Гейстершпица, посылая с ледников в долину все новые ревущие потоки, а с ними — гибель и разрушение!

Горные дороги стали непроходимы, даже прекрасная дорога в Фельзенек оказалась испорченной, и карета барона с трудом проехала по ней, когда он возвращался из своего горного замка с Анной Гертенштейн и ее сестрой.

Анна настояла на своем отъезде. Раймонд был совсем здоров, и она хотела провести в Розенберге шесть недель, оставшихся до их свадьбы. Поэтому барон также решил немедленно вернуться в Верденфельс, откуда мог ежедневно навещать невесту. Он намеревался проводить обеих дам в Розенберг, но, достигнув долины, они узнали, что мосту через реку грозило разрушение. Он уже дрожал под напором бешеных волн, и переправляться через него было очень рискованно. Таким образом, сообщение с другим берегом оказалось уже отрезанным и ничего больше не оставалось, как вернуться пока в Верденфельс, лежавший по эту сторону реки.

На следующий день по возвращении Раймонд с обеими дамами и Паулем, только что приехавшим из Будхорфа, сидели в гостиной. В вершинах деревьев парка шумела буря, и в окна стучали крупные капли дождя, но все звуки покрывал рев потока, слышавшийся совсем близко.

— В деревне просто жутко, — рассказывал Пауль, только что проехавший через Верденфельс. — Вода с каждой минутой поднимается, а вместе с тем растет тревога крестьян. Они с энергией отчаяния борются с наступающим на них потоком, но, боюсь, что их усилия ни к чему не приведут.

— Кажется, они слишком поздно поняли угрожающую опасность, — сказала Анна. — Еще вчера, когда мы ехали из Фельзенека, говорили, что деревне ничего не грозит, что это обыкновенный весенний паводок, не причиняющий серьезных повреждений. Вероятно, ночь принесла с собой несчастье. Как ты думаешь, Раймонд?

Стоявший у окна Раймонд повернулся к ней и ответил:

— Я думаю, что мы должны быть ко всему готовы. Я всегда проводил весну в горах, но ни разу не видел такого быстрого таяния снегов и такого бурного вскрытия горных рек. И ко всему еще этот бесконечный дождь. Если река действительно выступит из берегов, Верденфельс неминуемо погибнет.

Точно в подтверждение этих слов, из деревни донеслись глухие звуки медного колокола. На верденфельской колокольне били в набат, посылая во все стороны тревожную весть.

— Какой жуткий звон! — в страхе проговорила Лили.

Пауль вдруг встал и подошел к дяде:

— Раймонд, верденфельсцы не заслужили, чтобы мы заботились о них, и если ты не показываешься в деревне после того, что произошло, это вполне понятно. Но я все-таки не могу спокойно сидеть здесь, когда опасность там все растет. Позволь мне туда пойти! По крайней мере я увижу, в чем дело, и пришлю тебе сказать.

— Хорошо, иди! — серьезно ответил Раймонд.

— Боже мой! Пауль, неужели ты хочешь пойти на такой риск?! — с испугом воскликнула Лили.

— Мне лично не грозит никакая опасность, — успокоил ее Пауль. — Да один человек ничего и не может здесь сделать. Слава Богу, мой Бухдорф в безопасности — поблизости нет таких диких потоков.

Девушка больше не противоречила, но взяла его под руку и проводила до самых ворот, оставив барона с невестой наедине.

Анна не тронулась со своего места, но ее глаза не отрывались от Раймонда, который подошел к окну. Вполне понятно, что он остался дома: на его лбу еще багровел глубокий шрам, как воспоминание о кровавой встрече, уготованной ему жителями деревни, когда он осмелился оказаться среди них. Если бы он опять сделал то же самое, сказали бы, что «фельзенекский барон» из чувства мщения призвал на деревню несчастье. Было только справедливо предоставить теперь слепцов их собственной судьбе, но в глазах молодой женщины все-таки светился упрек.

— Дай Бог, чтобы опасность миновала село! — сказала она с безнадежным видом. — Если случится катастрофа, что будет с несчастной деревней и… с Грегором?

— С пастором? Ну, тот прикроется непогрешимостью своего сана и потребует, чтобы приход покорился воле Божьей. Без его вмешательства Верденфельс был бы теперь в безопасности, это он знает также хорошо, как и все, но ловко умеет выходить сухим из воды.

— Нет, нет, ты не знаешь Грегора! Что бы он ни делал, как бы ни заблуждался, им всегда руководит сознание собственной правоты. Если село действительно погибнет по его вине, то для него это будет хуже смерти.

— Я думаю, ты приписываешь ему больше сердца, чем у него есть на самом деле. Он сумел беспощадно судить меня, пусть теперь попробует судить самого себя.

— Знал ли Грегор о том, что сделал твой отец? — тихо спросила Анна.

— Нет, — ответил Раймонд, — по крайней мере, никогда не знал ничего в точности, но при своем знании людей лучше всех умел читать в прошедшем. Ты помнишь тот день, когда он пришел со своим обвинением? Я не отвечал даже на твой полный муки вопрос, потому что сознавать себя совсем невиновным я не мог, а признаться в своей вине перед этим судьей не хотел, и притом мне было отказано в просьбе видеться с тобой наедине. В тот же вечер Вильмут явился в замок и объявил мне, что поступил так в качестве опекуна, обязанного заботиться о будущности опекаемой им девушки, потом он пришел в качестве священника требовать, чтобы я облегчил свою совесть исповедью, открыв ему то, что выслушает от меня только священник.

— И ты отказался от этой исповеди?

— Конечно. Перед человеком, который только что разрушил мое счастье, я не мог смиренно повергнуться во прах, чтобы выслушать от него приговор себе; не мог обвинить перед ним и моего покойного отца, потому что горел к нему ненавистью и враждой. Я ответил Грегору, что предам себя суду одного лишь Высшего Судьи. Он посмотрел на меня ледяным взором и сказал: «Значит, священнику нечего у вас делать, господин Верденфельс, пока вы не образумитесь. Вспомните, что я указываю вам дорогу к прощению, но что вы сами закрыли себе этот путь, так как ваше молчание заставляет меня увериться в том, что я до сих пор лишь подозревал. Я подожду, пока вы сами добровольно придете ко мне, чтобы исполнить то, в чем сегодня мне отказываете». Он не дождался меня, и я подвергся отлучению.

Анна не возражала Раймонду. Она лучше всех знала, как вел себя Грегор, когда узнал, что находившаяся под его опекой девушка была невестой нынешнего владельца Верденфельса и что помолвка сохранялась втайне из уважения к недавней скоропостижной смерти его отца.

А звук набата между тем все не умолкал. Колокола взывали о помощи, но ей неоткуда было взяться. Тяжелые, глухие удары, словно прося и умоляя, неслись по горе наверх, к владельцу замка, мрачно смотревшему на потоки дождя и не желающему понять язык набата.

Вдруг послышался треск такой страшный и яростный, что заглушил даже рев реки. Можно было подумать, что по крайней мере половина села провалилась.

— Боже мой, это мост! — воскликнула Анна, вскакивая с места. — Он уже вчера был непрочен, и теперь его наверно снесло волнами!

Раймонд энергично позвонил.

— Пошлите кого-нибудь в Шлоссберг, — приказал он вошедшему слуге. — Пусть посмотрят, стоит ли еще мост! Я хочу немедленно знать это.

— Поднимемся на верхний балкон, — попросила молодая женщина, когда слуга поспешно удалился. — Оттуда видно и деревню, и все течение реки.

— Нет, нет, я не в состоянии видеть разрушение, которому не могу помешать!

— Вернее — ты не хочешь видеть его, потому что его вид станет властно взывать к тебе о помощи.

— О помощи этим людям? Нет, Анна! Ты не сознаешь, что они со мной сделали! Они даже своих детей научили ненавидеть меня, даже малюток заставляли от меня отворачиваться. Когда я в последний раз оказался среди верденфельсцев и подлый удар поразил моего Эмира, я убедился, что между нами все должно быть кончено. Теперь они только несут наказание за свою собственную слепоту. Зачем оттолкнули они ту помощь, которую я им предлагал? Пусть теперь покорятся своей судьбе!

Жестокость была вполне простительна человеку, доведенному до крайности, однако эти слова в устах барона звучали не сурово: в них слышалось тревожное желание оправдаться, тайная внутренняя борьба с самим собою, и это выражалось даже в поспешности, с какой Раймонд принялся шагать взад и вперед по комнате, словно хотел заглушить собственные мысли.

Вошел дворецкий и с бледным от ужаса лицом приблизился к барону.

— Мост только что сорвало, ваша милость. Мы видели это с чердака, а полчаса назад разрушило водяную мельницу.

— А люди? — со страхом спросила Анна.

— Мельник с семьей заблаговременно перешел в деревню, но и там можно ожидать худшего. Надежда уже потеряна, потому что все спасательные работы ни к чему не ведут.

Барон ничего не возразил, а только еще быстрее зашагал по комнате.

— Я пришел за приказаниями вашей милости на случай крайности. Почти все бегут оттуда и пытаются спасти все, что только могут захватить из своего добра. Шлоссберг — их единственное прибежище, но женщины и маленькие дети… под проливным дождем…

— Отворите все помещения фермы и подвалы замка, — приказал Раймонд, видимо пересиливая себя. — Чего требует долг человеколюбия, в том я никогда не откажу.

Дворецкий ушел, и в комнате воцарилось молчание. Раймонд избегал встречаться с глазами Анны, зная, чего они от него потребуют, хотя она не проронила ни слова.

Набатный колокол умолк, и дождь на время перестал, слышен был лишь все усиливавшийся шум реки. Может быть, крестьяне действительно отказались от спасательных работ и думали только о бегстве?

Через несколько минут дверь снова отворилась, и вошедший слуга подал барону сложенный лист бумаги.

— От молодого господина барона! От него только что пришел посланный.

Это был листок, вырванный Паулем из записной книжки и содержащий всего несколько строк, набросанных карандашом:

«Мост снесен, вода в реке все поднимается, через полчаса дойдет до деревни. Я велел беглецам спасаться на Шлоссберг, я знаю, что ты не откажешь этим несчастным в убежище. Они спасают только свою жизнь, потому что Верденфельс погиб!».

Раймонд прочел записку и передал молодой женщине. Та быстро пробежала ее и повторила:

— Верденфельс погиб! Раймонд…

Он взглянул на нее, их взоры встретились… Барон провел рукой по лбу, словно хотел отогнать какие-то мысли, и вдруг выпрямился, внезапно решившись.

— Подайте мне плащ! — крикнул он слуге. — Живо! Я иду в деревню!

— Слава Богу! Я знала! — воскликнула Анна, протягивая к нему руки.

Он прижал ее руки к своим губам, но голос его звучал сурово, когда он спросил:

— На что же ты надеешься? Разве могу я один отвратить опасность?

— Не знаю, — со вздохом проговорила Анна, — но у меня такое чувство, точно ты можешь сделать это. Во всяком случае я иду с тобой.

— В такую непогоду? Останься дома, Анна, прошу тебя!

— Нет! Ты понял, где сейчас твое место, а мое — возле тебя. Я пойду с тобой!

— Хорошо, идем! — решительно сказал Раймонд, обняв ее. — Мы не покинем их в страшную минуту!

Верденфельс лежал при выходе из долины, через которую протекала горная речка; это было первое населенное место на ее пути, и, следовательно, ему грозила самая большая опасность. Наверху, в горах, освобожденная от оков река могла нападать только на скалы и лесные чащи, и исполинские камни и вырванные с корнем деревья, которые она увлекала за собой, показывали, с какой страшной силой она там свирепствовала. Здесь она принялась за разрушение создания человеческих рук…

Первой жертвой потока стал массивный мост. Из его могучих каменных столбов уцелели только два, но и они были наполовину разрушены и каждую минуту тоже грозили падением. На них лежала изломанная в щепки часть настила моста, все остальное было унесено водой.

Горная дорога была полностью разрушена; небольшая роща, хоть как-то защищавшая ее, вся лежала на земле, залитая водой. Как тонкие хворостинки, были срезаны и унесены зеленые ели, и над всем нагромождением древесных стволов, ила и камней бурно неслись воды разбушевавшейся реки. Мельница исчезла, и на ее месте пенился поток, в обычное время представлявший собой маленький ручеек, который с тихим журчанием огибал Шлоссберг, теперь это был бурный поток, сливающийся с горной рекой.

Но ужаснее всего была сама река. Подобно гигантской мутно-желтой змее, шумя и пенясь, она извивалась по долине, неся с собою гибель и разрушение! Высоко вверх взлетали клочья темных, бешеных волн. Обломки скал, деревья, доски то показывались на поверхности крутящегося водоворота, то снова исчезали в пучине или с яростью ударялись о берег. Оторванные от него глыбы земли предоставляли еще больше свободы разыгравшейся стихии, тогда как на дне реки унесенные ею камни катились с таким грохотом, словно там стреляли из сотни орудий. Ничего не могло противостоять этому потоку: куда только он достигал, там все было обречено на гибель…

В деревне царило страшное волнение. Привыкнув к тому, что весеннее половодье обычно проходило благополучно, крестьяне сначала довольно спокойно смотрели на прибывающую в реке воду. Лишь последняя ночь показала этим беспечным людям, как близка и велика опасность. Теперь все бросились работать. Каждый, кто только мог стоять на ногах, начиная от самого богатого крестьянина, которому грозило полное разорение, и кончая беднейшим поденщиком, защищавшим свое жалкое имущество, изо всех, сил боролись с наступавшей стихией. С самого рассвета обезумевшие от отчаяния люди трудились, не покладая рук, и около полудня явилась было надежда спасти село. Но эта надежда стала слабеть по мере того, как день клонился к вечеру. И все эти сотни людей, изнемогавших в бесплодной борьбе с неумолимой стихией, преследовала одна неотступная мысль, выражавшаяся то в громкой жалобе, то в глухом ропоте:

— Если бы у нас были плотины! Спасительные плотины, от которых они с ненавистью и насмешкой отказались потому, что их предлагал «фельзенекский барон», теперь защищали только владения барона… Замок всегда был в безопасности на своей возвышенности, но парк, обширные сады и все принадлежавшие замку земли в долине без этих плотин неминуемо тоже погибли бы. Они лежали выше села и должны были бы стать первой добычей волн, но старый барон Верденфельс обнес парк на всем его протяжении каменными стенами. Покрытые зеленым дерном и заросшие кустарником, они казались созданными исключительно для украшения садов, а между тем служили отличной защитой от неистовства реки. С шумом, бешено пенясь, ударяли в них волны, бессильные разрушить то, что лежало за их оградой.

Если бы вокруг деревни были хоть те высокие земляные валы, которыми владелец Верденфельса хотел тогда защитить ее от ближайшей опасности! Не составило бы труда укрепить и поддержать уже готовые плотины, но создать их за несколько часов было совершенно невозможно, и тем не менее и это попытались сделать. Были срублены все деревья, оказавшиеся поблизости, прикатили массу камней, натаскали земли, чтобы укрепить хотя бы те части берега, которым угрожала наибольшая опасность. Все было напрасно. Река поглотила то, что должно было защитить от нее, и с ревом требовала новой добычи.

Более двенадцати часов крестьяне мужественно продолжали спасательные работы, но вместе с надеждой исчезали и мужество, и силы, и стало ясно, что гибель деревни неотвратима. Только один человек не мог и не хотел верить в это — пастор Вильмут.

С наступлением опасности он первый появился на месте и не уходил с наиболее уязвимых участков берега. Когда самые сильные мужчины уставали и вынуждены были меняться с товарищами, он один, казалось, не чувствовал усталости, не нуждался в отдыхе. Своим авторитетом он водворил порядок между потерявшими голову людьми и заставил их вести работы по известному плану. Он ободрял, приказывал, если требовалось, и ему повиновались.

Но прежнее благоговейное почтение и послушание исчезли. Крестьяне не понимали своего священника. Он торжественно объявил им, что больше никакого несчастья с ними не случится, если они будут верить в это, а несчастье пришло к ним! «Фельзенекский барон», значит, был прав, когда хотел помочь им, а пастор, не позволивший им принять помощь, стал виновником их гибели…

Вильмут чувствовал этот приговор, хотя громко еще не было произнесено ни слова упрека. Он читал его в мрачных взорах, в грозном молчании мужчин, в громких жалобах крестьян на собственное ослепление, помешавшее получить предохранительные плотины, а пастор лучше всех знал, что весь приход был лишь безвольным орудием в его руках.

"Если рука человека может предотвратить опасность, то тот, кто отталкивает эту руку, бросает вызов Господу Богу, и ты это сделал! ". Эти слова, сказанные когда-то Анной, теперь раздавались в ушах Грегора. Он говорил и действовал с обычным самообладанием, но мертвенная бледность лица и угасший, беззвучный голос выдавали то, что происходило в его душе. Он сеял ветер, а пожинал бурю, и сотни людей, благосостояние которых он сознательно взял на свою ответственность из-за ненависти к одному только человеку, вправе были требовать от него своего спасения.

Священник уже не решался указывать им на небесную защиту, как того требовал его сан, он и сам не смел больше надеяться на эту защиту и чувствовал приближение кары.

В общем смятении появление молодого барона Верденфельса прошло почти незамеченным, и сам он не нашел нужным вмешиваться в дело. Он лишь поговорил со старостой, который с вполне понятной робостью спросил, найдут ли в случае необходимости убежище в замке люди, лишившиеся крова. Пауль от имени дяди ответил утвердительно и тотчас отправил записку в замок к Раймонду, а сам остался, со сжимающимся от боли сердцем следя за бесплодными усилиями верденфельсцев, борющихся со смертельной опасностью.

— Больше ничего нельзя сделать! Нам не справиться с рекой. Пойдем спасать скот да то, что можно унести из имущества, пока наши дома еще стоят. Пойдемте! — сказал Райнер, и, бросив лопату, повернулся, чтобы уйти.

Однако Вильмут загородил ему дорогу.

— Останьтесь! — прерывающимся голосом сказал он, не то приказывая, не то прося. — Мы не должны уступать, не должны жертвовать деревней! Не теряйте мужества, тогда спасение еще может, да и должно свершиться.

Райнер горько усмехнулся.

— Тогда должно свершиться чудо, а пока мы станем ждать чуда, мы совсем пропадем. Смотрите, вот разваливается насыпь, которую мы возвели с таким трудом! Ничто больше не выдерживает!

Он был прав: только что обрушился один из наиболее опасных участков берега, увлекая за собой с неимоверными усилиями воздвигнутую защиту. С грохотом полетели вниз древесные стволы, а тяжелые обломки скал река катила и вертела так, словно это были маленькие камешки.

Вильмут схватил отброшенную Райнером лопату и принялся работать, пытаясь заразить всех своим примером.

— Заделывайте пробоину! — крикнул он вне себя. — Ради Бога, держитесь! Если вода ворвется сюда, деревня погибнет!

— Ну, ваше преподобие, вы-то при этом ничего не потеряете! — с упреком сказал Райнер. — Или правительство, или «фельзенекский барон» выстроят вам новый дом, потому что Вёрденфельс не может остаться без священника. А вот нам они ничего не построят, нам придется самим о себе заботиться. Надо было нам о себе думать, когда он предлагал построить плотину, но тогда мы поверили вам, и теперь приходится раскаиваться!

Это был первый упрек, высказанный вслух по адресу священника, но его было достаточно, чтобы накопившееся в последние часы недовольство вырвалось наружу. Послышались жалобы, упреки, даже угрозы — всеобщее бедствие вмиг уничтожило прежнее послушание и годами сложившееся уважение. Перед лицом смертельной опасности люди произносили приговор, в первый раз призывая к ответу священника, к которому до сих пор питали слепое доверие.

Вильмут сделал последнее усилие, чтобы заставить людей остаться на месте. С проблеском прежней энергии он загородил дорогу колеблющимся, то заклиная, то приказывая, однако напрасно — никто не слушал его слов, к которым прежде относились как к словам оракула. Спеша последовать примеру Райнера, все бросали орудия и уходили, чтобы спасти хоть что-нибудь из своего имущества.

Грегор остался один. Он видел приближающуюся гибель деревни, слышал крики удалявшейся толпы, называвшей его виновником несчастья! У самых его ног шумел поток, набегавший все дальше на полуразрушенный берег и отрывавший от него глыбу за глыбой. А в селе все еще били в набат, на который с ужасом отзывались окрестные деревни.

Тогда наконец сломилась железная сила Грегора. Упав на колени, он простер к небу судорожно сжатые руки, и из его груди вырвался крик:

— Великий Боже! Не допусти несчастных искупить мою вину! Возьми мою жизнь, предай меня на жертву этому потоку, но спаси деревню, спаси людей! Я не могу перенести, чтобы они погибли у меня на глазах. Сделай чудо, пошли нам спасителя, помощника в нашей беде!

Однако с затянутого тучами неба лились только потоки дождя, и в ответ на эту отчаянную мольбу слышался лишь рев потока, сквозь который доносились вопли беглецов, уже бегущих к деревне.

Внезапно они умолкли, и обезумевшая толпа остановилась, словно приросшая к месту: при входе в село показался Вёрденфельс рядом с Анной Гертенштейн. Появление барона именно в ту минуту, когда всякий порядок был разрушен и люди окончательно потеряли голову, произвело поразительное действие. Перед ними стоял сам «фельзенекский барон», получивший за желание помочь им награду, след которой еще ясно виднелся у него на лбу. Пришел ли он, чтобы насладиться их несчастьем? Может быть, он из мести накликал на них беду? Или он пришел спасти их? На миг все онемели, затаив дыхание.

— Назад! — крикнул барон громким, властным голосом, который все уже хорошо знали со времени последней с ним встречи. — Что вам нужно в деревне? Опасность там, на берегу, — там и ваше место!

— Но берег обваливается! — раздалось со всех сторон. — Вода совсем близко и поднимается все выше!

— Так надо дать ей выход! Не убегайте, как сумасшедшие, а следуйте за мной! Есть средство спастись, я покажу его!

Спасение! Подобно электрической искре, пробежало это слово по толпе. Неужели у этого человека действительно была сверхъестественная сила, если он мог обещать спасение, когда все уже было потеряно? Все равно, он был тут и хотел помочь, так уж верно знал, что надо делать.

Никому другому не удалось бы остановить и образумить потерявших голову людей, но суеверие, часто грозно выступавшее против барона Раймонда, теперь оказалось его могучим союзником. Ему верили и потому слушались, и, когда он вместе с Анной направился к берегу, все без исключения последовали за ним.

Пауль немедленно присоединился к дяде, так же как и появившийся тут же управляющий Фельдберг. Они подошли к тому месту, где за несколько минут перед этим шла лихорадочная работа, и Верденфелы внезапно очутился лицом к лицу с Грегором Вильмутом. Несколько мгновений они молча смотрели друг на друга. Суровый упрек замер на губах Раймонда, когда он прочел в глазах противника смертельную муку. Этот день отомстил за него его неумолимому судье. Не произнеся ни слова обвинения, барон отвернулся и подошел к самому берегу.

Анна, не видевшаяся со своим двоюродным братом с того дня, когда поспешила уехать в Верденфельс к раненому Раймонду, подошла к нему и тихо сказала:

— Мужайся, Грегор! Раймонд поможет!

Не глядя на нее и не отрывая застывшего взора от прибывающей воды, Вильмут произнес глухим, надорванным голосом:

— Разве он может сотворить чудо?

— Бывают чудеса, которые могут сделать люди, если они получат указания свыше! — серьезно сказала молодая женщина. — Посмотри на крестьян — они в него верят!

Вильмут устремил долгий мрачный взор на окружавших барона людей. Все молчали, не сводя глаз, с тревогой ожидая, что он предпримет. Проклятый, презираемый, он теперь был единственным защитником, которому они жаждали верить, а еще недавно, всесильный пастор стоял одиноко, всеми покинутый. Его самого постигла участь, которую он издавна готовил своему противнику…

Проведя долгие годы среди высоких гор, Раймонд был хорошо знаком с весенними паводками и знал им цену. Взвесив опасность, он нахмурился: опыт подсказал ему, что не позже, чем через полчаса, река достигнет деревни. Бросив еще один взгляд на высокие вершины деревьев своих собственных садов, он решительно выпрямился и указал рукой по направлению парка:

— Ломайте стену!

Никто ничего не ответил и не тронулся с места. В первую минуту люди даже не поняли приказания. Один Вильмут сообразил, в чем дело, и на его лице выразилась смесь недоверия и вспыхнувшей надежды.

— Господин Верденфельс, что вы хотите делать? — закричал он.

— Создать для воды выход, чтобы отвести ее от деревни. Другого средства нет.

— Раймонд, подумай, ради Бога, о последствиях! — воскликнул стоявший рядом с ним Пауль. — Дело тут не только в одних садах: все твои владения там, в долине, погибнут!

— Погибнут? Я это знаю! Ломайте стену!

Приказание звучало очень энергично, и крестьяне начали наконец понимать, какую жертву собираются им принести, теперь и они увидели, в чем спасение. В одну минуту похватав брошенные инструменты, они готовы были немедленно устремиться к указанной стене, но их снова удержал голос барона:

— Постойте! Сперва разделитесь так, чтобы не мешать друг другу. Райнер, отправляйтесь с половиной людей в парк и начинайте ломать стену изнутри, как раз посредине, где стоит высокая ель; остальные будут работать снаружи, я сам все покажу им! Фельдберг, предупредите садовника, пусть он вместе с семьей перебирается в замок, его дом — единственное строение внизу. Пауль, ступай поскорее в замок и пришли сюда весь запас охотничьего пороха! Боюсь, что нам придется взрывать стену… А теперь все за работу! — Время не терпит!

В поощрении не было необходимости. Коротко и ясно выраженное приказание, в котором все было предусмотрено и ничто не забыто, произвело сильное впечатление на людей, и они немедленно повиновались. Даже неукротимый Райнер беспрекословно подчинился авторитету человека, которого чуть не убил. Он быстро исчез со своим отрядом за воротами парка, Пауль и Фельдберг поспешили в замок, а Верденфельс стал отдавать приказания оставшимся.

Подойти к воротам снаружи оказалось невозможным, так как к ним уже подступала вода. Пришлось с двух концов добираться до них по стенам, а вслед за тем и на высоких и широких насыпях началась работа лопатами, заступами, кирками, всем, что было под рукой. Удар за ударом обрушивался на каменные стены, над разрушением которых трудились сотни рук. Но стены, сложенные для противодействия разбушевавшейся горной реке, не поддавались усилиям человеческих рук. Громадные плиты, в двадцать лет успевшие обрасти дерном, в который многочисленные деревья пустили корни, оказались спаянными между собой. Каждый камень приходилось отрывать отдельно, поэтому работа продвигалась очень медленно, а вода прибывала слишком быстро…

Грегор Вильмут стоял все на том же месте, хотя вода подступала все ближе. Всего ужаснее для энергичного человека было остаться без дела, когда весь его приход боролся за свое спасение. Его помощь здесь не требовалась: рабочих рук и без него было достаточно, а руководил всем Раймонд Верденфельс, стоявший на стене, у самого грозного потока, и отдававший приказания на все стороны. Его голос ясно слышался, преодолевая шум и грохот, его глаза следили за всем, и люди повиновались ему со страстным усердием, словно их спасение зависело только от этого голоса и этого взгляда.

Вильмут видел все это, так же как видел лицо молодой женщины, стоявшей в нескольких шагах от него. Анна осталась здесь по настоянию Раймонда, и ее глаза были устремлены только на него одного. Любимый ею человек, презирая опасность, с несокрушимой энергией взял на себя управление, чтобы спасти корабль от крушения, и лицо Анны светилось счастьем и гордостью. Это ее голос пробудил мечтателя, и в часы грозного бедствия он показал себя настоящим мужчиной, он искупил свою вину не словами, а действием, как и подобает мужчине!

Наконец из замка вернулись Пауль и Фельдберг с запасом пороха. Барон приказал приступить к последнему средству, так как была сделана лишь треть работы, а опасность уже достигла высшей точки. По его указанию были сделаны необходимые приготовления, после чего все отошли от стены по направлению деревни. Когда последний из крестьян был вне опасности, барон подал условный знак.

Была подожжена и с грохотом взорвалась подведенная мина, почва кругом задрожала, в воздух полетели камни, глыбы земли и куски дерна, часть стены рухнула, и в побежденной наконец насыпи образовалась широкая брешь.

Крестьяне в тревожном ожидании окружили барона. Он стоял возле Анны, поспешившей к нему, как только он сошел со стены. Оба сквозь частую сетку дождя смотрели на принесенную в жертву долину.

— Теперь дорога открыта! — тихо сказал Раймонд. — Мы успели сделать это как раз вовремя — вода подходит!

Вода действительно приближалась, не желая упустить брошенную ей добычу. Волны уже катились по разрытой почве, уже жадно лизали открытую брешь. И вот поток нашел себе дорогу — вода с шумом всей своей массой обрушилась на парк… Уцелевшая после взрыва часть стены у бреши не устояла против этого натиска: ее сорвало и унесло. Высокие деревья зашатались, как в сильную бурю, некоторые из них уже повалились, увлекая с собой соседние деревья, слышался только треск падающих стволов. В несколько минут роскошные насаждения, с огромными затратами создававшиеся в течение жизни трех поколений, превратились в бурное озеро, в волнах которого были погребены прелестные места для прогулок, фонтаны, статуи. Ничто не избегло уничтожения! Воды струились в низину, где лежала самая богатая часть владений барона, не защищенная больше никакой оградой. От все прибывающих новых масс воды бушующее озеро расширялось, пока не достигло ряда возвышенностей, лежавших позади Бухдорфа. Поля и луга безвозвратно погибли под грудами ила и камней в темной пучине, на много лет превратившей их в бесплодные равнины.

Жертва была принесена в полном объеме. Но она не была напрасной. Вся вода, низвергшаяся с высоких гор, стремительно мчалась теперь через парк в низменность, а в нижнем течении реки начала спадать. Сила потока разделилась, а потому ослабела, вода медленно ушла от села, которому только что грозила, и деревня Верденфельс была спасена.

В лихорадочном возбуждении толпа застыла в ожидании; когда спасение родной деревни стало очевидным, взоры всех обратились к барону. Бледный от внутреннего волнения, он стоял спокойно, глядя как по его владениям широкой волной пронеслось разрушение, вызванное им самим. И когда сначала отдельные голоса, а потом и все остальные радостно возвестили, что вода пошла на убыль, что для села опасность миновала, в темных глазах Раймонда блеснул светлый луч, и из его груди вырвался глубокий вздох. Вместе с ним с плеч барона как будто упал тяжелый груз, долгие годы заставлявший его мучительно страдать.

Можно было подумать, что злой дух, пославший крестьянам бедствие, умиротворился принесенной жертвой. Еще работы не были окончены, как дождь уже перестал, а теперь внезапно переменился и ветер, в продолжение трех суток неустанно нагонявший тяжелые дождевые тучи. За горами на темном небе появился первый проблеск света.

Крестьяне начали переглядываться и перешептываться. Им хотелось открыто поблагодарить барона и в то же время было стыдно перед человеком, к которому они так долго относились, как к злейшему врагу. Все выталкивали вперед старшину и подбадривали его произнести маленькую речь. Но еще раньше к барону приблизился Вильмут, видимо, желая заговорить. Но в это время со стороны деревни подошел старик. Седые, мокрые от дождя волосы спутанными прядями свешивались ему на лоб, лицо выражало полное отчаяние. Это был Экфрид. В последние дни он лежал больной и, когда соседи сказали ему, что надо уходить, что вода грозит затопить деревню, он с трудом выбрался из дома и потащился вслед за женщинами и детьми, искавшими убежища в Шлоссберге. Вдруг разнеслась весть, что «фельзенекский барон» находится в самом опасном месте и обещает спасти деревню. Как это будет, никто не знал, но потом все услышали, что решено сломать защитную стену, и видели, как она взлетела на воздух. Тотчас вслед за тем явился Фельдберг и крикнул беглецам, что они могут возвращаться в свои дома, что барон отвел воду в свои сады, что в низине все пропало, а деревня спасена.

При этом известии у Экфрида вырвался душераздирающий крик, и он, не позволяя удержать себя, бросился прочь. Казалось, он на каждом шагу готов упасть, но смертельный страх гнал его вперед, пока он не добрался до того места, где собрались крестьяне. Здесь силы оставили его, и он упал у самых ног пастора.

— Мой Тони! — закричал он. — Рыбаки на Грундзее! Они утонут и Тони вместе с ними!

Вильмут вздрогнул, барон и все окружающие стояли, как громом пораженные. В лихорадочной тревоге никто не вспомнил, что на берегу уединенного озера стояла единственная во всей низине рыбачья хижина, которой должна была грозить неминуемая гибель.

— Мой бедный мальчик, мой бедный мальчик! — повторял Экфрид, все помыслы которого сосредоточились на одном этом пункте. — Вы взяли его от меня, ваше преподобие, вы отдали его туда, а теперь он должен погибнуть в водовороте! Отдайте мне моего Тони!

Лицо Вильмута покрылось смертельной бледностью; он прижал руки ко лбу, на котором выступил холодный пот. Молча, не в силах вымолвить ни слова, смотрел он на старика, требовавшего от него жизнь своего внука; ужасным испытанием этого дня еще не суждено было кончиться!

— Не надо так отчаиваться, Экфрид! — сказал барон Раймонд, раньше других пришедший в себя. — Без сомнения, можно будет помочь им, если вообще помощь окажется необходимой. В худшем случае у рыбака ведь есть лодка, в которой он может спастись со своей семьей.

— Если успеет, — заметил Пауль. — Вода вихрем понеслась в долину, а люди ведь совсем не ждали и не подозревали опасности.

Теперь и Грегор оправился, к нему вернулась прежняя энергия. Беззвучным, но твердым голосом обратился он к барону:

— Надо убедиться: со Шлоссберга видна вся низина, а лодка направится или сюда, или к бухдорфской возвышенности.

— Совершенно верно! — согласился Раймонд. — У нас не было выбора: для спасения деревни необходимо было разрушить стены, но три человеческие жизни — слишком дорогая за это цена! Останьтесь здесь, Экфрид, и отдохните! Будет сделано все, что только можно!

Он поспешно удалился вместе с Вильмутом и Паулем, за ними последовала большая часть крестьян.

Анна осталась с Экфридом, тщетно пытаясь успокоить его. Старик не выдержал, он хотел видеть и слышать все, что делалось, и, поддерживаемый сострадательными руками, тоже добрался до Шлоссберга.

Открывавшийся оттуда вид не внушал надежды. Уже почти вся низменность была под водой, ежеминутно поднимавшейся, так как через парк все еще катились бурные волны, хотя и не с первоначальной яростью, и направлялись прямо к маленькому озеру Грундзее.

На берегу его можно было различить рыбачью хижину, уже со всех сторон окруженную водой, которая, вероятно, уже давно начала проникать в дом через двери и низкие окна. О судьбе обитателей хижины в эту минуту невозможно было догадаться, так как на пустынной поверхности воды не было видно лодки. Не больше третьей части всех жителей осталось у деревни на случай нового подъема воды, остальные, так же, как и прислуга из замка, собрались здесь. Все были в страшном волнении и обменивались тревожными замечаниями. Пауль стоял с Анной и пришедшей Лили, стараясь убедить их, что рыбаки могли своевременно укрыться в безопасном месте. Лили верила ему безусловно, но Анна, ни слова не возражая на его утешения, не сводила взора с лица Раймонда, стоявшего на выступе холма рядом с Вильмутом.

— Боюсь, что наводнение застало их врасплох, — сказал барон, пристально глядя в принесенную из замка подзорную трубу. — Похоже, они не успели отвязать лодку и спаслись на крыше. Там что-то виднеется, но трудно что-нибудь различить сквозь туман.

Он передал трубу пастору, и тот направил ее в ту же сторону. Эти двое мужчин, до последней минуты остававшиеся врагами, теперь стояли рядом, обмениваясь замечаниями, словно это само собой разумелось.

— Люди на крыше, — решительно сказал Вильмут после короткой паузы. — Они подают сигналы об опасности… лодку угнало… им до нее не добраться.

И он указал на темный предмет вдали, который можно было принять за плывущее бревно. В трубу он разглядел, что на самом деле это была маленькая рыбачья лодка. Видимо, в первую минуту ее оторвало от привязи, а поток отнес ее в противоположную сторону. А ведь только в ней одной было спасение, больше негде было достать лодку в горной деревне: для диких горных речек не годились даже самые легкие челноки.

— Остается только быстро сколотить плот, — сказал Райнер. — Если мы все примемся за работу, он живо поспеет, и на рассвете можно уже будет отправиться туда. До тех пор они, может быть, выдержат.

— До тех пор они не выдержат, — объявил Вильмут. — Я знаю этот домишко: в несколько часов течение разрушит его ветхие стены, и дом погибнет еще до наступления ночи. Необходимо помочь им немедленно. Мы должны туда добраться, все равно каким образом!

— Постойте! — крикнул Верденфельс, осененный счастливой мыслью. — На пруде замка есть маленькая лодка, которую на зиму убирают. Фельдберг, где она?

— Не знаю… вероятно, где-нибудь на ферме, — нерешительно произнес управляющий.

— Так посмотрите сейчас же и прикажите немедленно принести ее сюда. Торопитесь!

Фельдберг поспешил к ферме, до которой вода не дошла, так как она стояла на возвышенности.

— Это делу не поможет, пока течение будет так стремительно, — е сомнением проговорил Райнер. — Посмотрите только, как крутится вода! Хотел бы я посмотреть на смельчака, который решится отправиться туда! Назад он уже не вернется!

Раймонд Верденфельс не возразил ни слова, но его взгляд невольно встретился со взглядом священника. На немой вопрос последовал немой ответ, но мужчины поняли друг друга. Барон отвернулся и спокойно произнес:

— Люди найдутся, была бы лодка!

Анна также заметила и поняла этот обмен взглядами. Как только Раймонд подошел к ней, она судорожно схватила его за руку и, отведя в сторону, спросила, едва переводя дыхание:

— Что ты хочешь делать? Подвергнуться смертельной опасности, оставив меня в неописуемом страхе? Разве ты не принес уже достаточно жертв? Вот стоят сотни спасенных тобой людей, пусть они и помогут рыбакам!

— Из них ни один не отважится, кроме, может быть…

— Грегора! Я знаю, я видела это по его глазам. Так пусть он попытается спасти их один, он должен искупить свою вину, и он это сделает!

— А мне разве не надо ничего искупить? — спросил Раймонд так тихо, что его слышала одна Анна. — Вспомни тот час в Фельзенеке, когда я открыл тебе свое прошлое. Первой жертвой огня сделался дом Экфрида, а его единственного сына вытащили мертвым из-под развалин. Теперь там, у рыбаков, его внук, единственное, что осталось у старика, чем он дорожит. Я в долгу у него за человеческую жизнь. Дай мне прогнать последнюю тень, которая еще грозит мне из далекого прошлого!

Ты ведь знаешь, как часто в Венеции я один отправлялся на Лидо при сильном волнении и как хорошо умею справляться с волнами.

— Море не так опасно, как этот стремительный водоворот и те обломки, которые он несет с собой! Неужели мне суждено увидеть, как ты погибнешь в нем? Останься, Раймонд! Ты не можешь ехать, если я тебя прошу, умоляю остаться!

— Если ты потребуешь — я останусь, но, я знаю, ты не потребуешь этого от меня.

— А я все-таки требую! — сказала молодая женщина с энергией отчаяния. — Я имею право на твою жизнь, теперь она принадлежит мне, и я не хочу потерять ее!

Их разговор был прерван приходом Фельдберга, сообщившего, что лодка оказалась в сарае на ферме; тут же вслед за ним принесли маленькую, хорошенькую лодочку, предназначавшуюся для плавания по тихому, спокойному пруду и совершенно не приспособленную для крайне опасной поездки.

— Это не годится! — сказал Пауль. — Такая хрупкая вещь не выдержит напора волн: первое же бревно, на которое она натолкнется, пустит ее ко дну. Брось эту мысль, Раймонд! Было бы просто безумием отправиться на таком утлом суденышке, а уже назад на нем вернуться совсем невозможно!

Теснившиеся вокруг лодки крестьяне вполне разделяли мнение молодого барона. Оставалось только делать плот и дожидаться утра. Может быть, рыбачья хижина еще и устоит до тех пор, может быть, Господь смилостивится над ними.

В это время Экфрид, едва удерживаясь на ногах, протеснился сквозь толпу и с трудом проговорил:

— Если никто не решается — поеду я! Пустите меня, я хочу попробовать!

— С ума ты сошел, старик? — со своей обычной грубостью крикнул Райнер, отталкивая его. — Ты еле на ногах стоишь, где же тебе поднять весло и править лодкой? На это нужны не такие силы!

Экфрид сам сознавал свою слабость, и сила, которую ему придало отчаяние, так же скоро погасла, как и вспыхнула. Ломая руки, он обводил глазами присутствующих, ища помощи и нигде не видя утешения.

Вильмут подошел к лодочке и стал внимательно осматривать ее, затем поднялся и прежним повелительным тоном произнес:

— Кто из вас умеет обращаться с рулем? Грести берусь я.

— Вы, ваше преподобие? — воскликнул Райнер, в изумлении отступая от него. — Вы хотите сами? Нет, это невозможно!

— Так будет! — последовал холодный, решительный ответ. — Когда я был еще мальчиком, мне иногда приходилось грести, и уменья у меня, вероятно, хватит. Но теперь дело за рулевым. Нет ли между вами кого-нибудь, кто может и хочет взяться за это?

Общее молчание было ответом на его вопрос. Жители горных стран умели хорошо обращаться с ружьем, но править лодкой их не учили. Они с ужасом глядели на своего пастора, отважившегося довериться коварной стихии, только что грозившей им гибелью, и никто не выражал желания последовать его примеру.

— Ты видишь, Анна, никто не решается! — вполголоса сказал Раймонд. — Ты и теперь хочешь удержать меня?

— Ради Бога, что ты вздумал? — вмешался Пауль, услышав эти слова. — Неужели ты хочешь отправиться в лодке? Не позволяйте этого, дорогая Анна, удержите его! Он ведь только что выздоровел!

Анна не отвечала. Еще недавно она сама побуждала Раймонда идти спасать крестьян, а теперь обеими руками держала его за руку и не хотела отпускать от себя. Она тогда не думала, что дело будет идти о жизни и смерти.

— Я этого не допущу, — продолжал Пауль. — Лучше я сяду в лодку и попытаюсь…

Он не мог продолжать, так как Лили с криком ужаса бросилась ему на шею, громко уверяя, что умрет от страха, если он покинет ее.

— Ты должен остаться, Пауль, — сказал Раймонд с присущей ему спокойной решимостью. — Посмотри на свою невесту! Прежде всего ты должен думать о ней.

— А ты? Разве ты не в таком же положении?

— Я? — В глазах Раймонда опять, как молния, сверкнул ясный луч. — Этой поездкой я должен заслужить невесту и счастье. Анна, ты по-прежнему требуешь, чтобы я остался?

Взоры молодой женщины устремились к тому месту, где трое людей в смертельном страхе ожидали спа-сения. Медленно выпустила она руку Раймонда и проговорила дрожащими губами:

— Ступай! Господь сжалится над нами!

— Спасибо! — тихо, но искренне и Горячо произнес Раймонд и быстро подойдя к крестьянам, приказал: — Спускайте лодку! Я буду править.

Со всех сторон послышались бурные возражения. Люди не хотели отпускать в опасный путь ни своего помещика, ни пастора, все стали громко просить и отговаривать, но Вильмут сразу положил этому конец:

— Нельзя терять ни минуты. Спускайте лодку! Вы готовы, господин Верденфельс? Я готов!

Крестьяне поняли, что дальнейшее сопротивление бесполезно. Дюжина здоровых рук схватила лодку, и через минуту она уже качалась на воде. Вильмут уже собирался занять свое место, как вдруг в последнюю минуту к нему подошел Райнер.

— Возьмите меня с собой, ваше преподобие! — решительно сказал он. — У меня пара здоровых рук, которые могут пригодиться вам. Вы с бароном одни не справитесь.

— Садись! — также коротко ответил Вильмут.

Раймонд протянул руку провожавшему его племяннику.

— Прощай, Пауль! Если я не вернусь — позаботься об Анне. Теперь она найдет брата в муже своей сестры.

В ответ молодой человек крепко пожал ему руку. У него достало бы мужества пуститься навстречу опасности, но он не в силах был перенести отчаянные рыдания маленькой Лили. Ему было непонятно, как мог Раймонд ставить на карту свое с таким трудом завоеванное счастье ради спасения чужих ему людей, не понимал он и его невесты, которая могла отпустить его.

Раймонд занял место у руля. Первые удары весел далеко вынесли лодку, и вскоре она достигла подхватившей ее быстрины. Утлое суденышко качалось и вертелось в водовороте, выбраться из которого было в высшей степени трудно и опасно. Но оба гребца прилагали все свои силы, а руль был в надежных руках Раймонда. Эти белые, почти прозрачные, с виду слабые руки умели подчинять себе дикого Эмира, заставляя его делать безумно смелые прыжки через пропасти, они и здесь доказали свое умение и силу. После минутной борьбы с волнами лодка выбралась на настоящий путь и быстро понеслась вперед, лавируя среди плавающих стволов и обломков плотин, которые при первом столкновении могли раздавить ее.

Воздух между тем стал заметно чище. Горы начали выступать из тумана, но зато последний стал спускаться в долину, сгущаясь над поверхностью воды. Рыбачья хижина совершенно скрылась из глаз, даже лодку можно было видеть лишь очень недолгое время, затем и она исчезла в тяжелом, мутном тумане.

Из деревни стали поступать хорошие известия. Выше сделанной в стене бреши вода больше не поднималась, достигнув, по-видимому, высшей точки; она уже не так бешено, как сначала, врывалась в приготовленное для нее отверстие. Волнение стало утихать, и теперь можно было вернуться в лодке, если бы удалось избегнуть главного течения, хотя опасность все еще не миновала.

Прошло почтя два часа, уже спускались сумерки. Вся низменность была окутана сероватым паром, из которого доносились шум и плеск почти невидимой воды. Быть может, за этой туманной завесой те, кому грозила опасность, вместе со своими спасителями боролись за свою жизнь, и никто не мог прийти им на помощь, никакой призыв не мог достичь до них!

Анна стояла на том же самом месте, где ее оставил Раймонд. Она не слышала утешений Пауля и Лили, не видела ничего вокруг себя. Бледная, безмолвная, она вглядывалась в туман, в котором исчез Раймонд, в волны, уже сомкнувшиеся, может быть, над его трупом. Возле нее стоял на коленях Экфрид и молился, прочие молча стояли вокруг них, бессильные чем-нибудь помочь.

Вдруг молодая женщина вздрогнула. Она заметила то, чего еще никто не видел. В тумане что-то двигалось и по мере приближения становилось все яснее. Уже можно было различить очертания лодки и наконец — фигуры сидевших в ней людей.

Медленно, с невыразимым трудом подвигалось вперед маленькое суденышко. Как ни старались плывшие в нем удаляться от середины, им все же приходилось бороться с сильным течением. На дне лодки, между двумя напряженно работавшими гребцами, сидели скорчившись двое людей, окоченевшие от холода и сырости, обезумевшие от перенесенного смертельного страха; а у ног барона, обеими руками державшего руль, сидел ребенок, в страхе обнимавший его колени и прятавший в них свое личико, чтобы не видеть пенящейся воды.

Все бросились навстречу прибывшим. Мужчины прыгали в воду, со всех сторон на помощь протягивались руки, громкие голоса радостно приветствовали лодку.

— Мы привезли всех троих! — закричал Райнер, первый выпрыгивая на берег. — Мы приехали как раз вовремя — дом уже шатался, когда мы приставали, и рухнул вслед за нами. Ну, и пришлось же поработать на обратном пути! Я думал, что не справимся с течением, но господин барон и наш пастор выдержали, точно они из железа!

Вильмут поддерживал рыбака и его жену, с трудом державшихся на ногах, а Раймонд Верденфельс, вышедший из лодки последним, держал на руках маленького Тони. Мальчик уже не боялся «фельзенекского барона», рука которого вытащила его из погибавшего дома и провела лодку сквозь туман, через страшные волны. Ребенок обеими руками обнимал барона за шею и не хотел расставаться с ним.

Взглядом и улыбкой послав привет Анне, встретившей его на берегу, Раймонд повернулся к стоявшему рядом с ней Экфриду и сказал:

— Экфрид, вот ваш Тони! Передаю его в ваши руки здоровым и невредимым. Получайте его!

Это был ответ на те самые слова, которые Экфрид, издеваясь, бросил ему в порыве бешенства, когда его поймали на поджоге. Лицо старика странно передернулось, он молча, пристально посмотрел на барона, потом протянул руки к внуку. Когда белокурая кудрявая головка ребенка прижалась к его груди и с заплаканного личика на него глянули голубые глазки, лишь тогда старик полностью осознал, что ребенок спасен. Лишь тогда к нему вернулись жизнь и способность двигаться. Он прижал к себе мальчика и с криком, в котором слышалось рыдание, упал на колени перед человеком, которого так долго и так страстно ненавидел.

Не стесняясь присутствием многочисленных свидетелей, Анна бросилась на шею к Раймонду, а он не выпускал ее из объятий, словно они были одни в целом свете. К ним подошел Грегор Вильмут, и во взгляде, которым он окинул их, не было больше ненависти. Теперь, когда он сам помог спасти людей, у гордого священника нашлись наконец слова, которые раньше он не мог выговорить, и он произнес их так громко, что все присутствовавшие слышали:

— Благодарю вас, господин Верденфельс, от имени деревни, которую вы спасли. Без вашей великодушной жертвы она погибла бы, а ее жители стали бы нищими.

— Вы также, ваше преподобие, спасали то, чем я должен был пожертвовать под давлением опасности, — с глубокой серьезностью ответил Раймонд. — Два часа мы рядом боролись за три человеческие жизни и спаслись только чудом. Я думаю, мы можем не возвращаться к прежней вражде.

Он протянул руку, но, когда Вильмут положил в нее свою, Анна испуганно воскликнула:

— Что это, Грегор? Твои руки в крови!

— От работы, — спокойно ответил Грегор.

Его ладони действительно были покрыты кровью от непривычного труда, и этими израненными руками он продолжал грести точно так же, как греб Райнер своими привычными к работе здоровыми кулаками.

— Раймонд, из деревни только что пришли сказать, что и в верхней части течения вода пошла на убыль, — сказал подошедший Пауль. — Больше нечего опасаться, ветер окончательно переменил направление.

Он указал на горы, все более очищавшиеся от тумана. Только что вынырнул из облаков увенчанный снегом Гейстершпиц и бросил взгляд вниз на все причиненное им зло. Давно-давно он послал ту бурю, которая разносила огонь от одного дома к другому, и обратила Верденфельс в груду пепла; на этот раз он согнал вниз горные потоки из глетчеров, грозившие гибелью. Но сейчас деревня осталась целой и невредимой; вода скрыла под собой лишь богатые владения барона Верденфельса, и в этих волнах погас последний отблеск того пожара, погасла последняя искра вместе с прежним отлучением и проклятием.

Из деревни донесся вечерний благовест. Колокола с самого рассвета грозно призывавшие на помощь, теперь снова вернулись к своему прежнему звону, призывая к благодарственной молитве.

И все верденфельсцы увидели, как их помещик, которого они так боялись, отлученный от церкви, проклятый «фельзенекский барон», первый опустился на колени и преклонил голову, как его примеру последовала его невеста, а затем и Пауль с Лили. Тогда и все крестьяне опустились на колени. Полными, могучими звуками разносился в воздухе колокольный звон, присоединяясь к притихшему шуму укрощенной стихии. Больше ничего не было слышно. Даже священник, стоявший посреди коленопреклоненной толпы, не проронил ни слова, когда, поднимая окровавленные руки, призывал благословение Божие на склонившихся перед ним прихожан.

Глава 24

Наступило лето. В ярком сиянии июньского дня весело развевались флаги на замке Верденфельс, где в этот день ожидали барона и его молодую супругу.

Свадьба Раймонда с Анной была очень тихой, и первые недели брака молодые провели в Фельзенеке. Но сегодня они должны были возвратиться в Верденфельс, готовивший им торжественную встречу. Дорогу украшала масса удивительных триумфальных арок, гирлянд и флагов; все жители села были на ногах, чтобы приветствовать владельца замка и его молодую жену.

В замке новобрачным также устроили торжественный прием. Молодой барон ранним утром приехал из Бухдорфа, чтобы руководить приготовлениями, а несколько часов назад приехала и его невеста, остававшаяся все время в Розенберге под охраной фрейлейн Гофер и теперь переселявшаяся к сестре в Верденфельс.

Здесь же оказался и Фрейзинг, к тайному удивлению Пауля, который не мог уяснить себе причину неожиданного появления законоведа. Но как бы то ни было, он был налицо и также желал приветствовать своих «высокоуважаемых клиентов», а в ожидании их приезда настоятельно занимал разговорами Эмму Гофер, приехавшую вместе с Лили. Однако настоящая причина появления Фрейзинга была совсем иная. Со времени приключения на горной дороге адвокат снова находился в том состоянии, какое перенес уже пять раз. Он все чаще и чаще посещал Розенберг, и его прежние споры с Эммой Гофер все более приводили их к полному единодушию. В конце концов фрейлейн принуждена была признать, что теперешним предметом его внимания и целью его постоянных посещений была она сама. К удивлению всех, Эмма не имела прежнего неприступного вида, а в сердце Фрейзинга снова вспыхнула надежда, и он, надев вызывающий подозрения фрак и запасшись неизбежным букетом, в третий раз отправился в Розенберг в качестве претендента на руку одной из дам.

«Теперь или никогда!» — думал он, отворяя калитку.

Увы! Старый Игнатий сообщил ему, что фрейлейн Гофер уехала с Лили в Верденфельс, куда сегодня должны приехать барон с баронессой.

Бедный Фрейзинг стоял, как громом пораженный. В первую минуту он склонен был поверить в преследование роковой судьбы, осудившей его на безбрачие, но затем принял героическое решение. Решив побороть коварную судьбу, он приказал кучеру повернуть назад и также отправился в Верденфельс, куда и явился без малейшего смущения в качестве участника встречи новобрачных.

Терраса замка была роскошно убрана цветами, кустарник на Шлоссберге красовался свежей зеленью, но сады, некогда окружавшие Верденфельс цветущим, душистым венком, исчезли без следа. Целые месяцы работ не могли еще уничтожить следы разрушений, причиненных в несколько минут. Хотя часть деревьев уцелела, и были приложены все усилия, чтобы, по крайней мере, в непосредственной близости от замка скрыть следы опустошений, простиравшиеся на несколько верст в окружности и созданные с княжеской расточительностью парки с редкой, драгоценной флорой безвозвратно погибли.

В низине вид был еще безутешнее: нивы покрыты илом и валунами, из которых торчали вывороченные с корнями деревья и исполинские обломки скал. Некогда богатые земли превратились в пустыню, и если их еще можно было спасти, то, во всяком случае, владелец на много лет лишился получаемого с них дохода.

Зато деревня Верденфельс производила веселое впечатление. Раскинувшись среди своих цветущих лугов и садов, не потеряв ни пяди земли, она была сегодня особенно красива в праздничном наряде.

Дворецкий дал последние наставления слугам, собравшимся на террасе в парадных ливреях, а потом обратился к Арнольду, только что пришедшему из замка:

— Теперь все готово! По всей вероятности, через полчаса господа будут здесь, разве только встреча в деревне задержит их на некоторое время.

— Надо полагать, встреча будет очень торжественной, — самодовольно заметил Арнольд. — Теперь верденфельсцы не знают, как и благодарить своего помещика и готовы до небес превозносить его, а какие низости делали ему прежде!

— Да, наши верденфельсцы крепколобы, но, думаю, теперь наш барон справится с ними.

— Я думаю так же. Наш милостивый дядюшка, — говоря о бароне, Арнольд упорно держался такого наименования, — обладает удивительным искусством одним только взглядом ставить людей на место. Ему не надо даже рот раскрывать — взгляда вполне достаточно.

— Ну, по правде сказать, и в действиях у него недостатка нет. За такую поездку, какую он проделал с пастором во время наводнения, никто не возьмется. Даже молодой барон остался на берегу.

— Разумеется, он остался! — с достоинством произнес Арнольд — глава семьи во всем должен иметь первенство. Мы — младшая линия, и уступаем дорогу, даже в опасности.

— А как обстоит дело со свадьбой? — осведомился дворецкий, — что, она будет только через год?

— Будущей весной. Между нами будь сказано, — молодые господа должны стать немного рассудительнее; милостивый дядюшка также заметил это, а тем временем роскошно отделает заново для нас господский дом в Бухдорфе. Молодой господин должен сначала показать, какой из него выйдет помещик, а малютка… я хотел сказать — наша будущая госпожа, к тому времени немного подрастет. А что, вы не думаете, что в шестнадцать лет еще можно расти?

— Разумеется, можно! Значит, вы остаетесь в Бухдорфе?

— Само собой разумеется! Что делали бы молодые господа без меня? Относительно этого я на смертном одре дал обещание своей покойной госпоже…

— Да, я это знаю, вы не раз рассказывали об этом, — перебил его дворецкий, но Арнольд не оторвался бы от своей любимой темы, если бы в эту минуту не появилась на сцене «младшая линия».

Пауль вел под руку свою невесту, которая, к величайшей радости старого слуги, в нарядном платье с длинным шлейфом казалась немного выше ростом. Осмотрев все приготовления, Пауль обратился к дворецкому:

— Мы встретим барона и его супругу у кареты. Вы станете вот здесь, во главе ваших подчиненных. Ты также должен оставаться здесь, Арнольд!

Дворецкий, разумеется, исполнил приказание, однако Арнольд, как всегда, сделал прямо противоположное и отправился вслед за женихом и невестой.

— Я останусь неподалеку от вас, мой молодой господин, — объявил он с решимостью, не допускавшей возражений. — Мое место здесь, да и вообще так будет лучше.

— Отчего вы всегда возражаете, Арнольд? — нетерпеливо сказала Лили. — Вы поставили букет роз в комнате моей сестры на маленький столик перед диваном, как я приказала?

— Нет-с, розы стоят на письменном столе в комнате госпожи баронессы.

— Но ведь я вам ясно сказала — на столик перед диваном! Отчего вы это не сделали?

— Оттого, что на письменном столе они имеют гораздо больше вида, так гораздо лучше.

— Я хочу, чтобы они стояли там, где я сказала! — закричала Лили, топая ножкой.

— Арнольд, ты сейчас же переставишь цветы туда, куда приказала моя невеста! — строго вмешался Пауль.

— На письменном столе они гораздо эффектнее, — с невозмутимым спокойствием возразил Арнольд. — Они стоят как раз перед портретом господина барона, и госпожа баронесса примет это как знак нежного внимания. Многоуважаемый дядюшка также согласится с этим, а многоуважаемая фрейлейн наверно не будет настаивать…

— Ради самого Бога, нет и нет! — с отчаянием воскликнула Лили. — Ставьте розы куда хотите, хоть под стол, только кончайте свои объяснения и вечные упоминания одних и тех же слов!

Она увлекла с собой Пауля, оставив поле сражения за Арнольдом. Он с состраданием смотрел вслед «молодым господам», возымевшим удивительную наклонность отдавать ему приказания. Только «многоуважаемому дядюшке» позволит он смотреть на него повелительно, так как это был единственный человек, внушавший ему к себе уважение; «младшая же линия» напрасно пыталась восстать против него, и в этом она сама убедилась.

— Знаешь, Пауль, — сказала со смехом Лили, — мы с тобой недавно спорили о том, кто будет главой в нашем доме, и ни один из нас не хотел уступить. Не было никакой необходимости ломать над этим голову: скипетр будет в руках Арнольда!

— Да, с таким фамильным наследством ничего не сделаешь, — подтвердил Пауль, также смеясь. — Ты тоже склоняешься перед его тиранией? Следовало бы Раймонду взять его на месяц к себе для личных услуг, это, я думаю, единственное средство привести Арнольда к послушанию. Пойдем, Лили, оттуда видна вся дорога. Фельдберг командует «артиллерией», и, как только экипаж покажется в шлоссбергской аллее, раздадутся выстрелы.

— Ну, до тех пор еще много времени, а мне надо сделать маленькую рекогносцировку. Я выслеживаю дядю советника, который кажется мне очень подозрительным во фраке и с букетом. Я уже знаю, что означает этот торжественный наряд.

— Что же ты думаешь? Меня очень удивило сегодня появление Фрейзинга. Никому из нас он не близок…

— Да, но желал бы стать близким кому-нибудь другому, и это ему нельзя ставить в укор; бедняжке до сих пор приходится иметь дело исключительно с «глубоким уважением», а это должно быть просто ужасно. Я отлично рассмотрела, что сегодня букет сделан из одних гвоздик, а это — любимый цветок фрейлейн Гофер. Я непременно должна узнать, как идет дело. Если оно кончится неудачей, тогда… да, Пауль, я ничего не могу сделать! Придется мне из сострадания взять себе дядю советника, потому что с шестью отказами жить невозможно. Этого ни один человек не сможет выдержать!

Пауль горячо протестовал против такого человеколюбивого намерения своей невесты и находил, что им следует оставаться на террасе, чтобы быть готовыми к встрече, но Лили настояла на своем. Она заметила, как Фрейзинг и Эмма Гофер исчезли в маленьком павильоне, расположенном позади замка, и тотчас отправилась по их следам.

Павильон, выстроенный для того, чтобы любоваться из него красивым видом, стоял так высоко, что было совершенно невозможно заглянуть снаружи в окна, а дверь, раньше открытая, теперь почему-то оказалась запертой. Молодая девушка отправилась на разведку вокруг маленького домика и вскоре случай благоприятствовал ей. У правой стены, густо заросшей диким виноградом, стояла лестница, видимо, использованная для прикрепления флагов и затем забытая. Лили была в восторге от такой находки и, не слушая увещаний Пауля и подобрав свой шлейф, быстро поднялась до уровня окна и с жадным любопытством заглянула внутрь.

— Они в самом деле здесь! — вполголоса доложила она. — Все трое на диване — советник, букет и фрейлейн Гофер. Как жаль, что окна закрыты! Я могу лишь видеть, а тогда, за дверью гостиной, могла лишь слышать, только сегодня положение менее удобно.

— Да ведь это — шпионство, — возразил Пауль. — Что если тебя заметят изнутри или сюда подойдет кто-нибудь из прислуги? Что тогда подумают?

— Не шуми, Пауль, и держи лестницу! — приказала Лили. — Вся прислуга на террасе, а виноград так густо разросся, что меня невозможно заметить. И хотя я не могу ничего слышать, но зато вижу всю пантомиму. У дяди советника элегическое лицо: он наверно рассказывает о прежних пяти отказах… не получить бы ему шестого! Эмма еще полна глубокого уважения… Ах, нет, теперь она улыбается… Слава Богу! Дело идет к развязке!

— Лили, прошу тебя, сойди! — просил Пауль. — Если кто-нибудь застанет нас в таком виде… это, право, неприлично!

— Не мешай мне и смотри, чтобы лестница не упала, — последовал немилостивый ответ. — Теперь на сцену выступает букет, дядя советник начинает говорить языком цветов; Анне он сказал: «Розы — розе», а теперь наверно говорит: «Гвоздика — гвоздике»!

Вероятно Фрейзинг действительно сказал что-то подобное, потому что Эмма Гофер покраснела и опустила глаза, а он с пафосом продолжал:

— Никогда не забуду я того часа, когда я сидел на горной дороге, в снегу и одиночестве, с вывихнутой ногой, всеми покинутый! Вы спасли мои акты…

— О, об этом не стоит говорить! — скромно отклонила Эмма похвалу.

— Напротив, об этом очень стоит говорить! Это были документы тысяча шестьсот восьмидесятого года…

— Верденфельс против Верденфельса?

--Совершенно верно! Без вашего мужественного вмешательства они сделались бы жертвой этого коварного Гейстершпица.

— Разве вы верите в силу Гейстершпица? — спросила пораженная Эмма.

Фрейзинг бросил боязливый взгляд в окно, через которое виднелось вдали «белое чудовище», и ответил:

— Я верю, что в тот час Гейстершпиц указал мне путь к счастью, до тех пор неведомый мне. Эмма, может ли оправдаться эта вера?

Развязка приближалась довольно быстро. Фрейлейн Гофер, с румянцем на щеках, держала в руках букет, стыдливо опустив глаза, пока адвокат произносил формулу предложения, которую он знал наизусть, а через пять минут она уже лежала в объятиях Фрейзинга. Он почувствовал себя освобожденным узником, услышав наконец то, в чем так долго отказывала ему жестокая судьба, а именно — маленькое, коротенькое, ясное «да».

В эту минуту загрохотали пушки. Вероятно, заметили приближавшийся экипаж барона, и с террасы раздались первые приветственные выстрелы; они понеслись вниз по долине, а в горах им вторило могучее эхо.

Помолвленные в испуге отскочили друг от друга. Эмма Гофер никогда не страдала нервами, но при таком неожиданном и шумном приветствии верденфельских орудий позволила себе маленький обморок. Она пошатнулась, словно готовая упасть, но Фрейзинг, естественно, подхватил ее и поддержал, привлекая в свои объятия.

— Успокойся, Эмма! — сказал он с торжественной нежностью. — Я тут, возле тебя.

И Эмма успокоилась.

Почти в ту же минуту из-за угла замка вышел Арнольд, отыскивая своего молодого господина и его невесту, непонятно куда исчезнувших.

— Мой господин, экипаж близко! Где вы?

Он внезапно умолк, подняв взор и руки к небу при виде представившейся ему картины. Лили, в платье с длинным шлейфом и кружевной отделкой, стояла на лестнице, заглядывая в павильон, между тем как молодой барин стоял внизу, с величайшим старанием поддерживая лестницу; оба были так углублены в свое занятие, что даже не слышали оклика.

Когда раздались залпы, Лили вздрогнула и одним прыжком соскочила с лестницы прямо в объятия Пауля, а затем старый слуга увидел зрелище еще ужаснее: владелец Бухдорфа донес на руках до самой террасы будущую «милостивую госпожу баронессу». Тут Лили, как молодая козочка, спрыгнула с его рук, и оба наперегонки бросились бежать к крыльцу, на которое явились, с трудом переводя дыхание. Молодая госпожа, будущая баронесса едва успела оправить свой шлейф, как в аллее показался экипаж.

— И эти дети хотят жениться, — с жалостью сказал Арнольд, — а дворецкий еще спрашивает, останусь ли я в Бухдорфе! Там необходим по крайней мере хоть один разумный человек, и, к сожалению, этот единственный человек — я!

Старый слуга еще не оправился от ужаса перед такой утратой всякого достоинства со стороны «младшей линии», как вдруг мимо него с шумом пронеслись Фрейзинг и Эмма Гофер, рука об руку, оба с радостными лицами, они тоже бежали, чтобы не опоздать к встрече. Стремительный бег почтенного ученого юриста, так же как и расплывавшаяся по его лицу блаженная улыбка, окончательно вывели Арнольда из себя.

— Кажется, сегодня все в Верденфельсе сошли с ума! — вздохнул он, в свою очередь поспешив за другими, чтобы не упустить случая показать свою близость к молодому барону.

В Верденфельсе, казалось, все немного помешались. Крестьяне теперь так же не знали меры своей благодарности Раймонду, как прежде не знали предела своей ненависти. Прием, приветствия и речи прошли в деревне по определенной программе, но добрая половина крестьян провожала барона Раймонда и его супругу до самого замка. Самые молодые из этих провожатых потеряли всякую меру в выражении шумной радости, а старший сын Райнера, тот самый, что участвовал в разорении оранжерей, теперь так громко и энергично кричал "ура! ", что его щеки побагровели и готовы были лопнуть.

Экипаж подъехал. Среди бурного ликования, под развевающимися флагами, при звуках бесконечных залпов Раймонд и Анна вступили в родовой верденфельский замок.

Здесь тщательно подготовленная торжественность также не была вполне соблюдена. Один только дворецкий стоял в торжественной неподвижности во главе своих подчиненных, заботясь о том, чтобы ни один из них не тронулся с места, пока он не подаст знака. При встрече на крыльце один Арнольд сохранил полное достоинство. У Фрейзинга и Эммы Гофер сегодня была просто мания крепко пожимать всем руку, а молодой барон и его невеста решительно отбросили всякий этикет.

Лили порывисто кинулась на шею своей сестре, потом дала зятю обнять себя, не опасаясь на этот раз, что он свернет ей шею. Что касается Пауля, то его лицо приняло строгое выражение, когда он наклонился поцеловать руку своей невестке. На одно мгновение розовое личико его маленькой Лили поблекло при воспоминании о том холодном, строгом, но прекрасном и неудержимо влекущем к себе лице, которым он любовался при волшебном свете луны. Теперь на золотистых волосах играл солнечный луч, а в больших темных глазах сияло счастье любви. В сердце молодого человека шевельнулось старое горестное чувство, но невольное волнение тут же угасло. А те глаза искали одного только Раймонда. Последнему наконец удалось покончить с приветствиями, и ласково кивнув почтительно склонившимся слугам, он ввел молодую жену в замок своих отцов и дедов.

Пауль и Лили последовали за ними. Лили не замедлила дать новое доказательство того, как мало влияла на нее торжественность момента, шепнув сестре в дверях:

— Подумай только, Анна, дядя-советник получил все-таки жену! Он женится на Эмме Гофер, и в ту минуту, как он добился заветного коротенького «да», изо всех наших пушек грянул приветственный салют!

Несколько часов спустя, когда утих шум торжественной встречи, Анна фон Верденфельс стояла на опустелой террасе, устремив взор к горному замку, где она провела первое время после свадьбы и где счастье, так долго и страстно ожидаемое и с таким трудом завоеванное, из мечты превратилось в действительность…

Гохдорфский пастор обвенчал их в часовне фельзенекского замка. Грегор Вильмут был в это время в столице, куда его вызвали по обязанностям службы. Сегодня он в первый раз увидел баронессу Верденфельс, когда во главе своих прихожан приветствовал ее и ее супруга несколькими краткими словами. Длинные речи он предоставил приходскому старшине и Райнеру, выказавшим в этом отношении удивительные способности. Сам он сказал лишь самое необходимое, исполнив это со спокойным достоинством, и как только экипаж поехал дальше, удалился в пасторат.

Теперь он поднялся на террасу и направился к молодой женщине, с удивлением поспешившей к нему навстречу.

— Ты, Грегор? А я больше не надеялась видеть тебя сегодня.

— Я пришел проститься! Послезавтра я уезжаю.

— Так скоро? Ты, кажется, только осенью должен был занять свое новое место в М. ?

— Теперь условия изменились. Тамошняя кафедра не занята, и заместить ее необходимо, а мой преемник в Верденфельсе может заменить меня каждую минуту. Завтра я прощаюсь с приходом, но если ты и будешь присутствовать при церковном торжестве, то вряд ли мне удастся поговорить с тобой наедине; вот почему я и пришел сегодня.

Анна в смущении остановила на нем испытующий взор.

— Ты сам устроил этот неожиданный отъезд, Грегор! — сказала она. — Ты уезжаешь потому, что приехал Раймонд. — Грегор ничего не возразил, и молодая женщина продолжала с упреком: — Я думала, что со старой враждой покончено с тех пор, как вы вместе отправились в ту опасную поездку.

— Мы больше не враги, — твердо сказал Вильмут, — но противниками мы останемся всегда, ибо здесь все зависит от убеждений, которыми никто не хочет пожертвовать. Ты должна быть благодарна мне за мое решение. Если бы я остался, борьба возгорелась бы снова, так как полное примирение между нами невозможно.

— И ты очищаешь противнику поле? Это на тебя непохоже.

— Я очищаю место, на котором уже не могу держаться так же прочно и непоколебимо, как прежде. Райнер перед всем приходом бросил мне в лицо упрек, будто я навлек на деревню несчастье, и все остальные согласились с ним. Нет, это еще не погасло, и тут не поможет никакая привязанность. Верденфельсцы больше не верят в меня, а безусловная вера в священника необходима, чтоб его миссия была успешна.

— Значит, твое назначение в М. состоялось по твоему желанию? Я так и думала! Но приходу будет очень недоставать тебя.

— Неужели ты думаешь, что мне легко расстаться с приходом, с которым я тесно сжился за двадцать лет, где я одно поколение воспитал, а другим в то же время руководил? Но так должно быть! Я ничего не умею делать наполовину, а с непошатнувшейся силой смогу работать только в совсем новом месте.

В этих словах звучала прежняя непреклонная энергия, и Анна слишком глубоко чувствовала справедливость слов двоюродного брата, чтобы возразить что-нибудь.

— Хочешь поговорить с Раймондом? — спросила она. — Он в замке, и если ты…

— К чему? Я сегодня приветствовал его, когда он въезжал в Верденфельс, завтра он ответит мне тем же, когда я покину Верденфельс. Для его будущего положения, равно как и для моего, такое внешнее примирение может быть полезным, но говорить с глазу на глаз нам не о чем. Я хотел только проститься с тобой, Анна, так как дороги наши расходятся.

— Но не навсегда же? — спросила молодая женщина. — М. ведь не так далек от нас.

— Хотя бы и совсем близко, все равно наши отношения должны кончиться. Мое опекунство над Лили — только проформа с тех пор, как свадьба ее объявлена. В будущем году и она станет носить ту же фамилию, что и ты теперь. Но сегодня я хотел видеть не баронессу фон Верденфельс, а Анну Вильмут, которую любил и воспитывал с самого детства. Прощай, Анна!

На глазах Анны выступили слезы, когда она протягивала ему руку.

В глазах Вильмута слез не было, но он долго и пристально смотрел ей в лицо, точно хотел запечатлеть эти черты в своей памяти. Крепко пожав руку Анны, он повернулся и твердыми шагами пошел к себе в деревню.

Анна долго смотрела ему вслед. То чувство, о котором они никогда не говорили, он вырвал из своего сердца — это она прочла в его взгляде, но вместе с тем увидела также и то, чего стоила ему эта победа.

Вдруг она услышала легкие шаги за своей спиной и, обернувшись, увидела мужа, входившего в замок.

— Ты ждала меня? — спросил он. — Я никак не мог отделаться от Экфрида, он специально пришел с Тони из Маттенгофа, чтобы быть сегодня в Верденфельсе.

— Да, Тони стоял в деревне во главе ребятишек и подал мне букет альпийских роз, — улыбнулась молодая женщина. — Но он забыл выученное приветствие, и рассказал вместо него, что у него с дедушкой есть теперь своя лошадь и телега, что они приехали на ней сюда и опять поедут домой.

— Да, для него это диковинка. Ты подала мне счастливую мысль выкупить Маттенгоф и подарить его мальчику, к которому он в сущности и должен был перейти от родителей.

— Только этим и можно было победить упрямство старика, который для себя самого ничего бы не принял. Впрочем, он заметно переменился с тех пор, как ты вернул ему внука, и даже ни, словом не возразил на твое желание заботиться о судьбе спасенного тобой ребенка.

— Быть может, он еще доживет до тех пор, когда мальчик вырастет и вступит во владение Маттенгофом! За эти несколько недель, прожитых им в горах, он как будто помолодел. Слишком тяжело было некогда зажиточному крестьянину работать поденщиком у чужих, теперь он снова может хозяйничать на собственной земле и работать на своего внука — это продлит ему жизнь.

— Грегор был только что у меня, — сказала Анна после короткой паузы, — он приходил попрощаться со мной: он уезжает на новое место не осенью, как мы думали, а послезавтра.

— Я знаю, Экфрид сказал мне об этом. Я не сомневался, что Вильмут насколько возможно поторопится с отъездом. Он понял, что для нас двоих в Верденфельсе места нет, кто-нибудь из нас должен уступить, и последний опыт показал ему, что меня не легко сбить с позиции, которую я с таким трудом завоевал себе.

— Ты несправедлив к Грегору. Если он и уезжает поспешно, то не из трусости, но ради воспоминания о том часе, когда разлив реки чуть было не погубил деревню. Хотя он и мужественно искупил свою вину, но все-таки никогда не сможет забыть справедливого упрека, брошенного ему крестьянами; притом их вера в него подорвана, а это, безусловно, будет мешать его деятельности в приходе.

— Тем лучше, пусть едет с Богом, — отозвался Раймонд. — Мы оба не ужились бы, двум медведям нельзя жить в одной берлоге, да и друзьями не могли бы стать после всего, что случилось. Мне еще много придется бороться с моими верденфельцами, особенно когда пройдет их праздничное настроение. Ведь нас разделяют четырнадцать лет непримиримой вражды, которую Грегор Вильмут всячески раздувал. Но в минуту опасности они поверили мне и я верю им. Вот на этой почве взаимного доверия я и думаю создать счастливое будущее.

Анна указала на когда-то цветущие, а теперь опустошенные окрестности замка.

— Да ведь у них ежедневно перед глазами то, что ты для них сделал, чем пожертвовал, и это напоминание должно принести свои плоды. Однако мне страшно жаль прекрасные сады, жаль и того, что испорчено там, внизу. Ты принес в жертву чуть ли не половину своего имения.

Взгляд Раймонда скользнул по указанному направлению, но не омрачился, это был светлый, счастливый взгляд.

— Да, понадобится много времени и труда, чтобы сгладить следы опустошений того дня. Но я не считал бы свое имение потерянным, даже если бы мне пришлось снова его завоевать. Может быть, это лучшая школа для мечтателя, которому прежде всего надо научиться работать. Не так ли, Анна?

Он обнял свою молодую жену, которая с ясной улыбкой отвечала ему:

— Не лучше ли, Раймонд, жить с людьми, даже бороться с ними, чем прозябать в одиночестве, во вражде со всем светом?

— Не брани мой Фельзенек, — с чувством проговорил Раймонд. — Там ты стала моей и в его стенах прожили мы первые счастливые недели нашего брака. Но ты права, нельзя всю жизнь мечтать, даже и в счастье; потому я и покинул наше горное уединение и спускаюсь с тобой вниз, чтобы жить и бороться!

Взгляд его снова устремился вдаль, туда, где снежная вершина высилась в своем гордом, неприступном величии, где сегодня она утопала в золотом сияний, озарявшем все горное царство. Летнее солнце весело улыбалось, прозрачное небо терялось далеко за горизонтом и приятная послеполуденная теплота разливалась в воздухе.

Горный поток безмятежно шумел и искрился на солнце, как будто никогда не приносил людям никакого несчастья. Те же самые волны уничтожили последствия пожара, произведенного отцом, и разорвали цепи, связывавшие сына с тем ужасным событием. Старое проклятие рассеялось как туман и облака того бурного весеннего дня, а из-за него поднималась новая, освобожденная жизнь.

КОНЕЦ