Аверченко А. Т. Собрание сочинений: В 14 т. Т. 11. Салат из булавок
М.: Изд-во «Дмитрий Сечин», 2015
ПРОКЛЯТЫЙ СТАРИКАШКА
правитьБыл поздний зимний вечер.
Я очень устал, и меня клонило ко сну, когда вошла горничная и доложила:
— Там вас какой-то спрашивает.
— Так поздно? Уже без десяти 12. Кто такой?
— Я спрашиваю, а он говорит: 19-19…
— Так это, вероятно, его телефон?
— Говорит: проститься пришел.
— Ах, вот это кто! Приполз-таки, анафемский старикашка?! Ты его где оставила?
— На площадке. Он лез в переднюю, да мне чивой-то он не показался: чай я тоже отвечаю за пальты, что на вешалке.
— И правильно. Ну, веди его сюда, только крепко присматривай, а то, гляди, чего и не досчитаешься.
Это был седой старик, на вид очень почтенный, солидный, с очень деловым выражением лица. Но что-то неуловимо греховное, воровское и лживое пряталось во всех морщинах его преждевременно постаревшего от распутства и пьянства лица…
— Вот… пришел проститься, — сказал он, опускаясь в кресло.
— Прощай, мерзавец, — угрюмо пробормотал я.
— Однако… вы, тово…
— Могу взять свои слова обратно, — с готовностью подхватил я. — Не мерзавец, а шулер, вор и взяточник. Много наворовал?
Он укоризненно покачал головой.
— Ругаетесь теперь… А год тому назад за мое здоровье пили, на коленях меня качали…
— Да, качал… На коленях! ! К груди прижимал! ! А когда домой пришел — золотых часов с цепочкой не досчитался. Это в тот момент, когда тебя к своему сердцу прижал!..
— Верьте совести — это не я. Ей-Богу, это 1918-й. Я сам видел…
— Постой!.. Да вот же у тебя на груди и сейчас цепочка моя… А ну, часы покажи!.. Ну, конечно, и часы!..
— Это я у него купил… Ей-Богу… У 1918-го.
— Итак, значит, жизнь свою ты начал с покупки краденого. Сколько заплатил?
— Три тысячи. Может, купите?.. Могу продать за 24.
— Гм!.. Вор и спекулянт. Недурная карьера для одного года.
Глаза его злобно сверкнули из-под сивых бровей.
— Послушайте, — прошипел он. — Если будете ругаться--я вас сыпным тифом заражу!
— А-а… Ты и этим занимаешься?.. Не боюсь я.
— Ну, комнату реквизирую! Или большевиков сюда привезу!..
— Поздно, голубчик, не успеешь.
— Хоть бы чаем угостили, что ли… Пришел человек в гости, а они, как с собакой…
— Тебя? Чаем угостить? Серной кислоты стаканчик не хочешь ли?.. Дай тебе чаю, так ты ведь чайную ложечку украдешь и с меня же за сахар деньги получишь…
— Хм… А год тому назад даже шампанским угощали… Меня прорвало:
— Многоуважаемый негодяй! Да ведь год тому назад мы тебя за человека считали! За приличное существо!! Коллеги твои 17-й и 18-й — поперек горла всей России стали, так мы тебя, как родного, ждали! Думали: вот приедет барин, барин нас рассудит. Рассудил ты, нечего сказать! Одних к стенке, другим голодная смерть, третьим — тиф… Может ли запомнить Россия более ернический, более гнусный по своей нелепости и неразберихе Год?! Какие-то города завоевывались, опять отдавались, оставшуюся в полуразвалившихся городах публику резали, вешали и жгли, одни города пустовали, а в других жители, откуда-то бежавшие, всё растерявшие, ютились под лестницами, спали в ванных, и весь год прошел в том, что кто-то что-то терял, кто-то кого-то отыскивал, где-то жгли при отступлении какие-то запасы, а при наступлении отбирали у жителей остатки запасов!.. Все съедалось, все изнашивалось, все жглось и портилось, но ничего не производилось!! Для того чтобы распинать Россию, — воровали последние остатки гвоздей из старого запаса, но чтобы сколотить для России хоть собачью будку, где бы она могла хоть спокойно зализывать свои раны, — для этого не выковали ни одного гвоздя!! О, если бы ты знал, как я тебя ненавижу!! С каким бы удовольствием я проткнул твои воровские бесстыжие глаза вот этой своей булавкой от галету… Постой, да где же булавка?! Только что сейчас была в галстуке!! Старикашка сконфузился:
— Я на полу нашел, ей-Богу. Я думал, это моя. Могу отдать. Нате.
— А бриллиант где? Выкусил. А, чтоб тебя…
Я не успел докончить фразы, как часы, мирно тикавшие на стене, загудели и стали бить:
— Р-раз, д-два, т-три…
Это был единственный раз, когда при конце старого года можно было слышать тринадцать ударов: тринадцатым ударом была оплеуха, которой я наделил издыхающего старикашку.
Может быть, это некультурно… Но мне так хотелось поскорее доконать его…
Тихий музыкальный голос, как шелест арфы, прозвучал за моей спиной:
— Издох?..
Я вскочил. Обернулся.
Передо мной стояла неописуемой красоты молодая девушка, в белом благоуханном платье, как молодая яблонька в цвету.
На розовых устах, как розовый луч восходящего солнца на стене белой деревенской церковки, играла розовая улыбка.
Волосы цвета спелой ржи как будто предвещали пышные золотые урожаи, а в глазах сияло и искрилось тихое голубое озеро — обещания благословенного тихого отдыха после гроз и бурь.
— Кто ты? — радостно всплеснул я руками. — Если ты Новый Год — почему ты юная девушка, а не мальчик, как это полагается?
— Я? Я лето 1920-е по Рождестве Христовом. Пока я — весна, но подождите несколько месяцев! Я буду — весна зимой — пока не уничтожу всех бед и зол, посланных этим страшным стариком. Но пройдет все, все минет — и я после тяжкой зимы и краткой весны сразу развернусь в пышное, золотое, зрелое лето, 1920-е лето, богатое тучными нивами, зеленеющими лесами, лугами, алеющее роскошным ковром маков, сверкающее золотом наливных яблок!.. Все кончится, все переживем, и, вместо запаха крови разольется по всей Руси аромат свежеиспеченного хлеба, парного молока, зазвенит под взмахами дюжих рук косцов отточенная коса, и если увидишь ты в розовой дали заката движущееся пыльное облако — не бойся — это не красная армия убийц идет на тебя — это мирный пастух гонит стадо жирных тонкорунных овец, это босоногая русая девочка спешит домой сзади своей крикливой армии — двух десятков серых и белых гусей!.. Ты устал, мой милый, все вы устали — потерпите еще капельку, все вы вернетесь домой и наконец-то вытянете измаявшееся тело на пахнущем фиалкой белоснежном белье родимой постели. Будешь ждать? Потерпишь?
Я поглядел влюбленными глазами в ее голубые очи и обещал:
— Ну, что ж… Потерплю!
КОММЕНТАРИИ
правитьВпервые: Юг, 1920, 1 января, № 128. Печатается по тексту газеты.