Серия литературных мемуаров
H. В. Шелгунов. Л. П. Шелгунова. М. Л. Михайлов. Воспоминания
В двух томах. Том первый
М., «Художественная литература», 1967
ПРОКЛАМАЦИЯ
править«15 АПРЕЛЯ 1891 года. ПО ПОВОДУ ДЕМОНСТРАЦИИ НА ПОХОРОНАХ ПИСАТЕЛЯ ШЕЛГУНОВА»
править12 апреля 1891 года умер Николай Васильевич Шелгунов. Будучи уже давно в опале со стороны правительства за свое якобы «вредное направление» и постоянно живя в провинции, он едва мог выхлопотать себе позволение приехать в Петербург, пребывание в котором, вследствие тяжкой болезни, было так для него важно. Однако, давши свое разрешение, администрация не раз требовала его выезда из столицы, и только благодаря настойчивости окружавших его людей он не был из нее выслан. Да, много пришлось ему испытать от произвола администрации при жизни, и этот же произвол проводил его до могилы. Недаром на одном из лучших венков, возложенных на его гроб, находился терновый крест — эмблема тех гонений, которые он переносил и перенес «со знаменем в руках», как гласила надпись на другом венке. Рассказывают, что петербургская администрация оставила умиравшего Шелгунова в покое только тогда, когда узнала, что жить ему осталось недолго и что умереть он должен летом, когда в Петербурге не будет учащейся молодежи. Но не одной молодежи дорог был этот симпатичнейший, честнейший, талантливый писатель, не одна молодежь увлекалась им: он будил в душе каждого самые святые чувства, самые возвышенные гуманные порывы и стремления. Уже масса венков (38), возложенных на его гроб, и надписи на лентах венков говорят, за что любили Шелгунова и кто его любил. В нем видели «поборника демократических идеалов» (венок от студентов С.-Петербургского университета), «указателя пути к равенству и свободе» (венок от петербургских рабочих), «шестидесятника — борца за лучшие идеалы молодежи» (от объединенных в С.-Петербурге землячеств) и т. д. Все, кто читал задушевные, страстно написанные статьи Шелгунова и кто «благородные порывы не заглушал в душе своей», — всем он был дорог, все его любили… Но здесь не место давать критическую оценку умершего как писателя и как человека. Желающих мы можем отослать к его недавно вышедшим сочинениям и к статье г. Михайловского («Русские ведомости», № 106). Наша цель — сообщить русскому интеллигентному обществу о происшедшем недавно событии, известие о котором не могло попасть в легальную печать. В России, благодаря крайним цензурным стеснениям, в общество не проникает и десятой доли того, что совершается вокруг. Произвол и насилие боятся гласности: они любят мрак и канцелярскую тайну. Иначе их давно бы не было.
Пятнадцатого апреля происходили похороны Шелгунова.
Все мы, русские, лишены всякой возможности проявлять свои симпатии уважаемым деятелям печатного слова при их жизни. Похороны давно уже стали единственным моментом, когда читатели публично чтут своих учителей, публично выражают свою солидарность с их идеалами и тем оказывают нравственную поддержку живым деятелям. В лице Шелгунова русское общество потеряло одного из последних «шестидесятников», так много сделавших в области общественного самосознания. Не мудрено, что тысячная толпа, провожавшая гроб Николая Васильевича, захотела возможно нагляднее выразить к нему свои симпатии: студенты и литераторы, вынесшие гроб из квартиры, хотели было нести его на руках до могилы, но тут полиция учинила нечто невероятное: она набросилась на гроб и стала его вырывать из рук… Толпа, возмутившаяся этим нахальным изуверством полиции, настаивала, чтобы полицейские ушли прочь, чтоб «они не смели осквернять гроб своим прикосновением», но энергия полиции лишь усиливалась, и тело покойного чуть не вывалилось из гроба. Боясь подобного поругания над трупом, Н. К. Михайловский и другие литераторы, бывшие у гроба, убедили толпу уступить полиции и поставили гроб на погребальную колесницу. Прогнанные от гроба, возмущенные диким насилием, лишенные возможности несением гроба почтить память Николая Васильевича, студенты решили нести венки, возложенные на гроб покойного. Произошло новое замешательство: полиция, увлеченная первой победой, набросилась на державших в руках венки и стала их отбирать. Но толпа, не менее студентов возмущенная поведением полиции, настояла на том, чтобы нести венки, оттеснила полицию, и процессия с торжественным пением «Святый боже» двинулась к кладбищу. Полиция пыталась было запретить и пение, но это оказалось выше ее сил, и два хора в несколько сот человек, не умолкая, попеременно пели, сливаясь иногда в один общий величественный хор.
Новое столкновение произошло через несколько шагов от квартиры покойного, когда процессия дошла до угла Воскресенского проспекта и Кирочной улицы. Полиция потребовала, чтобы тело везли по Знаменской и Лиговке, по менее людным улицам, — толпа желала повернуть на Кирочную, пройти по Литейному и Невскому проспектам. Три раза направлялись то в ту, то в другую сторону, и только энергичная настойчивость наэлектризованной и возмущенной толпы вырешила дело.
Не доходя несколько сажен до Волкова кладбища, гроб был снят с колесницы и внесен в церковную ограду на руках студентов и рабочих. На кладбище порядок не нарушался; сказано было несколько речей, довольно бледных по содержанию, и публика мирно разошлась по домам.
Вот и все, что случилось в этот день похорон: публика хотела почтить память дорогого писателя, полиция постоянно вмешивалась, учиняла скандалы, чуть не выбросила труп из гроба…
Вероятно ли, что полиция, сама устроившая целый ряд скандалов, будет еще высылать лиц, бывших на похоронах Шелгунова? Вероятно ли, что министры, не узнав даже от «виновных», в чем дело, — на основании одного показания полиции, исключат из учебных заведений столько молодежи? Все это невероятно, но все это, к сожалению, так: запуганное воображение властей, готовое заподозрить в каждом необычайном событии проявление революционного духа, а в каждом честном человеке — революционера, и эти безобидные похороны любимого писателя и человека приняло за политическую демонстрацию.
Восемнадцатого апреля было выслано из Петербурга несколько десятков из неучащихся; 19 и 20 (в великую пятницу и субботу) высылались исключенные (большинство без права поступления) студенты университета (тринадцать человек), Технологического (пятнадцать человек), Лесного (четыре) институтов, Бестужевских (пять человек) и Еленинских (два) курсов; на днях решится участь многих медиков и остальных лесников (медики по требованию начальства подали список лиц, бывших на похоронах; в списке находится до ста тридцати человек; полиция показывает, что медиков было меньше; министр требует «доподлинно исследовать дело», в противном случае угрожает исключить всех сто тридцать человек). Не лишне заметить, что некоторые из исключенных совершенно не были на похоронах Шелгунова, некоторые же были только на кладбище.
Кроме того, арестовано и выслано несколько рабочих, исключено несколько гимназистов и высланы литераторы: Н. К. Михайловский, Засодимский, Яковенко и др.
Что же это за дикая расправа? И за что высылают? За что выбрасывают на улицу столько молодежи? За что лишают ее возможности кончить курс, получить развитие, знание, без которых нельзя полезно приложить свои силы? За что лишают родины честных работников? Зачем деморализуют все общество, запугивая малейшее проявление его симпатий и идеалов? Та крайняя правительственная опека, под которой живет каждый русский, кладет свою мертвящую руку не только на поступки, но и на чувства; она требует, чтобы справлялись и о том, что можно любить и что должно ненавидеть!.. Кто дал правительству право губить Россию, заглушая в ней все честное, идейное, живое, и тем давать еще больший простор общественному индифферентизму и произволу?
Из года в год повторяется подобная расправа. Из года в год разбиваются десятки и сотни молодых жизней, выкинутые за борт, гонимые отовсюду… Из года в год систематически правительство само создает кадры недовольных, само расшатывает свое основание. Расходившееся своеволие не знает предела, прикрывая произвол «общим благом»…
Пусть же горячая вера, которою был так полон недавно умерший писатель, — вера в то, что ни единая жертва произвола, ни единая слеза не могут пройти бесследно, что избранный правительством путь, облитый кровью, усеянный трупами, не может быть долог, — пусть эта горячая вера поддержит всех честных людей, уже давно отвернувшихся от своего правительства!
Чем более будет жертв, тем сильнее и громче будут проклятия, тем ближе день, когда русские люди потребуют ответа у своих вчерашних палачей.
А сегодня этим палачам все-таки не следует забывать, что можно на штыки опираться, сидеть же на них — рискованно!!
Получено известие, что по Н. В. Шелгунове были отслужены панихиды в Тифлисе (учащимися и рабочими), Ковно и Риге; в Москве же и Казани местная администрация не разрешила отслужить панихиды и разогнала студентов.
ПРИМЕЧАНИЯ
правитьШестнадцатого мая 1891 года начальник петербургского жандармского управления получил из департамента полиции двадцать четыре конверта с литографированными экземплярами прокламации «15 апреля 1891 года. По поводу демонстрации на похоронах писателя Шелгунова», перехваченные полицией. На конвертах значились адреса редакций газет, земских управ и отдельных лиц в разных городах России: в Москве, Твери, Нижнем Новгороде, Астрахани, Оренбурге, Казани, Орле, Воронеже, Вильно, Баку, Екатеринославе и других. Адрес отправителя на конвертах отсутствовал.
Восемнадцатого мая было заведено дело «О рассылке из С.-Петербурга прокламаций, озаглавленных: „15 апреля 1891 года. По поводу демонстрации при похоронах писателя Шелгунова“[1]. Однако розыски авторов и распространителей прокламации ни к чему не приводили в течение двух лет.
В июне 1893 года в Петербурге был привлечен к дознанию по делу о революционной пропаганде среди рабочих чертежник Николай Осипович Алюшкевич, бывший студент Технологического института. При обыске у него обнаружили рукописный текст прокламации „15 апреля 1891 года…“ На допросах Алюшкевич утверждал, что писал ее не он, по автора назвать отказался. Путем сличения Почерков экспертиза установила, что прокламация написана рукой Алексея Васильевича Тарасова, бывшего петербургского студента, привлекавшегося в 1892 году к следствию по делу о революционной пропаганде. 13 августа 1893 года Тарасов был разыскан в Харьковской губернии, арестован и препровожден под конвоем в Петербург, в дом предварительного заключения. 17 августа, на первом допросе, он признал, что написал эту прокламацию в апреле 1891 года вместе со своим товарищем, Дмитрием Михайловичем Головачевым, так же, как и он, исключенным из Петербургского университета за участие в похоронах Шелгунова.
В поисках „типографии“, которая могла бы напечатать прокламацию, Тарасов и Головачев обратились к своим знакомым из революционно настроенной молодежи. Алюшкевич переписал текст „чернилами, годными для размножения“, а другой студент-технолог — Лев Петрович Клобуков — отпечатал его. Адреса на конвертах надписывали Тарасов и Головачев[2].
Захваченные полицией студенты не назвали никого из своих „соучастников“, кроме уже арестованного В. А. Якиманского, через которого они вначале пытались организовать печатание. Решительно „не помнил“ Тарасов и количества отпечатанных прокламаций, назвав лишь приблизительную цифру: „Около тридцати“. Очевидно, не без влияния Тарасова, подтвердил эту цифру и Клобуков, признавший, однако, что отпечатал всего около двухсот экземпляров, оказавшихся, однако, настолько плохими, что из них „отобрали Тарасов с Головачевым штук тридцать“[3]. Разумеется, все эти показания нельзя считать вполне достоверными.
По делу о печатании и распространении прокламаций, кроме названных выше Тарасова, Головачева, Алюшкевича, Клобукова и Якиманского, были еще привлечены студенты и курсистки П. П. Румянцев, В. Н. Тиц, С. П. Пята, С. М. Серебровский, М. А. Ковригина, Я. П. Коробко, О. К. Витмер, С. И. и Р. Э. Классоны, всего четырнадцать человек.
Следствие длилось до 22 февраля 1895 года и было „разрешено административным порядком“. Головачев после месячного заключения подлежал „негласному полицейскому надзору на срок по усмотрению министерства внутренних дел“[4]. Клобуков и Тарасов „по вменении им в наказание предварительного ареста“ подлежали: первый — гласному надзору полиции на два года в избранном месте жительства, за исключением столиц, а второй — негласному надзору полиции на срок по усмотрению министерства внутренних дел[5]. Алюшкевич, как привлеченный по делу о революционной пропаганде среди петербургских рабочих, из настоящего дела был выделен, и дальнейшая его судьба в документах данного дела не отражена. Дело Р. Классона было прекращено 3 марта 1895 года с оставлением его под негласным надзором полиции[6]. Большинство остальных также было оставлено под гласным и негласным полицейским надзором.
Остается неизвестным, удалось ли студентам распространить остальные экземпляры прокламации, или все они были перехвачены полицией. Но значение прокламации выходит далеко за рамки задачи, сформулированной ее авторами: „Сообщить русскому интеллигентному обществу“ правду о „Шелгуновской демонстрации“. Прокламация отразила процесс революционного брожения в среде студенчества начала девяностых годов. Написание, печатание и распространение ее явилось для причастных к этому делу лиц первым практическим шагом в революционной борьбе. Как указывалось выше, Тарасов в 1892 году привлекался к следствию по делу о революционной пропаганде среди рабочих. Алюшкевич в 1893 году уже активно работал в революционном подполье и был связан с социал-демократами. У Клобукова при обыске в 1893 году нашли рукопись брошюры революционного содержания. Коробко и Р. Классон занимались сбором средств для нужд подполья и распространяли нелегальную литературу, получаемую ими из-за границы от марксистской группы „Освобождение труда“.
Ни рукопись, ни печатные экземпляры прокламации до настоящего времени не разысканы. Текст прокламации печатается по машинописной копии, снятой в департаменте полиции с литографированного экземпляра, пересланного 9 августа 1893 года из петербургского жандармского управления[7].
Стр. 395. …масса венков <…> надписи на лентах…-- Подробнее см. об этом на стр. 402 и 403.
Стр. 396. …известие <…> не могло попасть в легальную печать.-- Краткую информацию о похоронах напечатали «Русские ведомости», подробный отчет появился в русской эмигрантской прессе (см. прим. к стр. 393 и 401).
…тысячная толпа, провожавшая гроб…-- Более определенные сведения о числе участников похорон сообщает Е. В. Гешин (см. стр. 405 и прим. к ней).
Стр. 399. …можно на штыки опираться, сидеть же на них — рискованно!!-- Выражение, приписываемое то Талейрану, то Кавуру и восходящее к испанской пословице: «Штыки годятся для всего, на них только нельзя сидеть».
- ↑ ЦГАОР, ДП, 7-е делопроизводство, 1891 г., дело № 133.
- ↑ Дело № 133, л. 32.
- ↑ Дело № 133, лл. 49—49 об.
- ↑ Там же, л. 183.
- ↑ Там же.
- ↑ Там же, л. 183 об.
- ↑ Дело № 133, лл. 24—26 об. В советское время прокламация была перепечатана Г. А. Казакевич в статье „Шелгуновская демонстрация“ и студенчество Петербургского университета» («Вестник Ленинградского университета», 1949, № 11, стр. 128—131). Однако приводимый там текст неполон и неисправен.