Н. Г. Чернышевский. Полное собрание сочинений в пятнадцати томах
Том XVI (Дополнительный). Статьи, рецензии, письма и другие материалы (1843—1889)
ГИХЛ, «Москва», 1953
ПРОИСХОЖДЕНИЕ ТЕОРИИ БЛАГОТВОРНОСТИ БОРЬБЫ ЗА ЖИЗНЬ
править…отделом геологии и зоологии. Но многие знаменитые натуралисты стали защищать мысль о генеалогическом родстве видов; в числе их находились авторитетнейший из геологов, Лейелль, и даровитейший из учеников Агассиза, Карл Фохт 1, сотрудничеству которого Агассиз был обязан значительной частью научного достоинства важнейших своих трактатов («Исследований об ископаемых рыбах», «Естественной истории пресноводных рыб центральной Европы», «Исследований о ледниках»). А старик Карл Бэр 2, один из знаменитейших натуралистов того времени, шутливо заметил, что не имеет притязаний на первенство перед Дарвином в открытии генеалогического родства между видами, но что еще в первой половине тридцатых годов, лет за 25 до издания книги «О происхождении видов», напечатал речь, в которой высказал свое убеждение, что нынешние виды происходят от общих предков.
Вот этой разницей времени и объясняется то, что теория Карла Бэра прошла незамеченной, а теория Дарвина произвела чрезвычайно сильное впечатление, быстро приобрела множество приверженцев, сделалась предметом очень горячего спора, в котором довольно скоро обнаружилась невозможность защитить теорию неизменности видов.
Спор был очень горячий; но он шел почти исключительно о том, неизменны ли виды, должно <ли> признавать нынешние виды произошедшими от общих предков. Эта сторона теории Дарвина называется трансформизмом. Она теперь уж давно признана всеми натуралистами за несомненную истину. Но в ней нет ничего принадлежащего собственно Дарвину. Другую часть его теории составляет учение о том, чем должно объяснять изменение видов. Он считает главной из сил, производящих изменения органических форм, естественный отбор. Всем другим причинам изменений он дает лишь незначительное влияние сравнительно с действием естественного отбора. Эта часть теории Дарвина принадлежит собственно ему и получила название дарвинизма.
Пока длился ожесточенный спор о трансформизме, масса натуралистов и вслед за нею масса публики [обращала слабое внимание на Дарвина], забывала вникать в то, крепка ли связь учения о происхождении видов от общих предков с объяснением изменений видов почти исключительно действием естественного отбора; сторонники трансформизма вообще принимали вместе с ним и дарвинизм. Это смешение двух разных идей не что-нибудь редкое. И в ученых делах, как в житейских, часто бывает, что случайная примесь к основной мысли принимается вместе с нею, будто нераздельная принадлежность ее. Правда, с самого начала некоторые натуралисты, заявлявшие себя сторонниками трансформизма, отвергали дарвинизм, заменяли это объяснение трансформизма каким-нибудь другим 3. Но их мнения, не относившиеся к сущности шумного спора, заглушались им. Масса специалистов и публики, изучая трансформизм по трактату Дарвина, продолжала считать мысль о естественном отборе, как главной причине изменения форм, необходимым дополнением мысли о видоизменении форм, продолжала отожествлягь трансформизм с дарвинизмом 4. Теперь спор о трансформизме давно кончился; масса натуралистов получила свободу мысли для анализа связи дарвинизма с трансформизмом, нашла, что эта связь плоха 5; и кажется, уж можно теперь сказать, что натуралисты, остающиеся дарвинистами, уж кажутся большинству своих товарищей по занятиям людьми отсталыми.
Теория благотворности борьбы за жизнь принадлежит не трансформизму, а только дарвинизму, и мы рассмотрим теперь, какими судьбами попала она в него.
Мы видели, что Дарвин занимался обработкой трактата об очень широком вопросе по способу работы, пригодному только для трудов по узким, мелким вопросам, не разумному, не научному, не практичному в применении к широким вопросам, пагубному для основательности разработки их. Он был по своим привычкам монографией Должно думать, что и по самому складу ума он имел влечение к этому способу работы. Но оставляя в стороне предположение о природной склонности его к монографическому способу работы, достаточно знать то, что мы положительно знаем: он имел привычки моно<графиста>.
<Каково бы ни> было достоинство этой книги — трактат его, совпадающий с нею по главной мысли, все-таки представляет очень много новых и с тем вместе хороших наблюдений и соображений. Нет сомнения, что если б он вспомнил о существовании теории Ламарка, догадался об отношении своей теории к ней, он остановил бы брошюрование своего трактата «О происхождении видов», переделал бы его, уничтожил бы остановленное издание, заменил бы его новой работой.
Но время способности автора к оценке своих мыслей уже прошло для Дарвина, когда друзья убедили его оторвать общую часть его работы от специальных разъяснений некоторых сторон ее и напечатать отдельным трактатом. В долгие годы труда над своей теорией до присылки статьи Уоллеса 6 он сжился с ней, основные черты ее стали неподвижны в его мыслях. При последующих изданиях трактата, излагающего ее, он делал все исправления, какие мог сделать; но они лишь второстепенные уступки и прибавки; произвести коренную переработку основных мыслей он был уже не способен по закоренелости их в его уме.
Для науки было очень большим вредом то, что автор трактата, получившего решительное влияние на ход ее, составлял свою теорию без знакомства с разъяснениями, изложенными у Ламарка. Те причины изменений органических форм, которые указаны Ламарком, неоспоримо имеют очень большое действительное значение в деле перемен органических форм; не зная этих объяснений, Дарвин приписал преобладающее влияние на ход этих перемен действию силы, влияние которой производит вовсе не те результаты, какие он приписал ей.
Изложим мысли Ламарка терминологией, какая принята ныне. Органическая жизнь — одно из сочетаний химических процессов, или, по преобладанию в ней одного из этих процессов, называющегося питанием, может быть названа не сочетанием химических процессов, а просто одним из химических процессов, происходящих под влиянием обстановки, в которой более или менее важное значение имеют другие химические процессы; организм — продукт этого химического процесса. — Каждый химический процесс имеет природным своим качеством тенденцию расширяться с той части вещества, в которой происходит, на подвергающиеся его действию другие части вещества, если они способны быть вовлекаемы в тот же процесс. Так, например, процесс горения, начавшись в одной части куска сухого дерева, распространяется на весь этот кусок, переходит на другие куски сухого дерева, находящиеся в прикосновении с этим куском или в таком близком соседстве с ним, что действие его горения может захватить их; переходит и на другие соприкасающиеся или соседние массы иных материалов, способных подвергнуться горению. То же самое мы знаем и о процессах брожения, гниения, вообще обо всех видах окисления. Самое расширение химического процесса уж обусловливает появление в нем большего разнообразия, чем какое было при меньшем его размере. С увеличением объема возрастает разнообразие обстановки; от этого возникает разница в ходе процесса на разных местах его расширяющейся окружности; возрастают радиусы (или, выражаясь точнее, радиусы векторы) расстояний поверхности процесса от его центра. Прежний единственный центр может от этого разделиться на два центра, на несколько центров (или, выражаясь точнее, на два фокуса, на несколько фокусов). Каждая местная разница в ходе процесса, в степени его быстроты или энергии производит разницу в местном его продукте. Так, например, пока горение идет тихо в маленькой части куска дерева, продукт его имеет форму или сплошной массы угля или рассыпается на очень мелкие частички, подобные пыли; та или другая форма обусловливается особенностями качеств сгорающего материала. Но когда горение охватило огромную массу дерева, процесс горения в центре идет так энергично, что рвет дерево на большие куски. Расширяясь, процесс может получить такой объем, что кислород, привлекаемый им, не будет долетать до центра, поглощаясь на окружности; в таком случае собственно так называемое горение прекратится в центральной части материала, еще не успевшей сгореть, заменится состоянием раскаленности без горения. Продукт этой раскаленности будет не тот, как продукт горения. При других обстоятельствах центральная часть материала успеет совершенно сгореть к тому времени, когда расширяющаяся окружность будет только еще охватывать все новый и новый материал; и если толщина горящей массы невелика сравнительно с ее длиной и шириной, средина успеет остыть, между тем как горение по окружности все еще расширяется и усиливается.
Таким образом, прежний горящий круг заменится горящим кольцом, средина которого занята веществом холодным и не способным гореть; если длина массы гораздо больше ее ширины, горящее кольцо, удлиняясь, разделится на два кольца, потому что охлаждение уже дойдет до окраины ширины в средней части длинной полосы; потом из двух колец может образоваться несколько; это раздробление одного процесса горения на несколько отдельных процессов произойдет еще быстрее и легче, когда горящая масса имеет не такую форму, как длинная доска, одинаковая шириной и толщиной по всей своей длине, а состоит из отделов, соединенных тонкими и узкими сочленениями, или даже не образует оплошную поверхность, а имеет разрывы, как слой хвороста, разбросанного кучами, едва соприкасающимися между собой.
Раздроблению одного горящего круга на несколько колец или кругов соответствует в органическом процессе деление одной клеточки на несколько клеточек и при дальнейшем усложнении деление одной группы клеточек на несколько групп; один из видов этого деления называется размножением организмов. Оно происходит, когда связь между клеточками или группами клеточек совершенно разрывается и целое распадается на части, удаляющиеся одна от другой и делающиеся совершенно отдельными существами. Таким образом, размножение — один из результатов питания, являющийся в тех случаях, когда растущие от питания части организма разделяются на особые организмы. А когда связь между растущими частями сохраняется, то увеличивается не число организмов, а масса одного организма.
Возрастание организма имеет свои границы, определяемые отчасти условиями, в которых растет он, отчасти его собственными качествами. Разные виды организмов — продукты процессов, происходивших при разных условиях, потому-то и качества их неодинаковы. У некоторых организмов раздробление на разные организмы происходит при достижении первоначальным организмом гораздо меньшего размера, чем у других. Вообще говоря, при очень малом размере организма разнообразие частей его будет не так велико, как у организма гораздо большего размера. Разумеется, при разнообразии условий, под влиянием которых сформировались разные виды органических существ, должны быть многочисленные и значительные уклонения от этого основного закона. Некоторые виды могли получать при меньшем размере своей массы большее разнообразие частей ее, чем другие, имеющие более значительную массу, но, сравнивая органические существа, разница между которыми по величине выражается отношениями единицы веса к десяткам или сотням тысяч единиц, мы вообще видим действие коренного закона проявляющимся очень ясно. Так, например, состав микроскопических животных менее многосложен, чем животных, хорошо видимых без помощи микроскопа. Позвоночные животные, составляющие высший класс живых организмов, далеко превосходят своей величиной огромное большинство беспозвоночных. Исключение есть. Так, например, многие раки и каракатицы гораздо больше очень многих птиц и млекопитающих. Но все-таки это исключение из общего правила.
Одним из оснований, по которым различаются разные степени совершенства организации, принята теперь степень разнообразия частей организма; другим основанием, если не все, то очень многие зоологи принимают развитие нервной системы и, в частности, головного мозга. Некоторый, довольно значительный размер организма необходим для того, чтобы могла существовать высокая степень разнообразия его частей. Некоторая, довольно значительная величина головы необходима для того, чтобы головной мозг мог иметь высокое развитие. Таким образом, коренная причина совершенствования организмов — тенденция химического процесса расширять свой объем. В этом состоит первая из указываемых Ламарком причин совершенствования органических существ. Их развитие идет под влиянием множества других, более широких законов природы, обусловливается, например, температурой среды, составом воды, в которой живут некоторые из них, или степенью влажности почвы и воздуха у тех растений, которые живут на земле, количеством и качеством растительности у животных и т. д.; все химические и физические законы видоизменяют разнообразием своих сочетаний жизнь организмов; потому коренная тенденция организмов возрастать и с возрастанием совершенствоваться имеет в некоторых случаях возможность производить результаты, недостижимые в других случаях. Под влиянием обстоятельств, неблагоприятных возрастанию, некоторые виды организмов могут неопределенное время оставаться микроскопическими и некоторые из них, по всей вероятности, могут получать такую структуру, при которой навсегда утрачивают способность достигать более значительного размера. Точно так же под влиянием обстоятельств, не мешающих увеличению роста, но неблагоприятных приобретению разнообразия частей, некоторые виды организмов могут увеличиваться в объеме без того совершенствования своей организации, которое обусловливается увеличением разнообразия частей. При очень неблагоприятных условиях коренная тенденция организмов может быть преодолеваема другими силами, и некоторые виды организмов могут уменьшаться в размере или понижаться в своем устройстве. Но параллельные этому явления мы видим и в результатах действия сил более широких и могущественных, чем тенденция организма к развитию. Так, например, бывают обстоятельства, в которых даже действие силы тяжести не может производить своего обыкновенного результата, и тело или часть тела удаляется от центра земного шара наперекор действию тяжести. Берем горизонтально лежащую палку за один конец и будем повертывать ее так, чтобы она поднималась другим концом. Она поднимется; действие силы сцепления между ее частицами и твердость их соединения оказались в данном случае могущественнее действия силы тяжести. Сделаем выстрел из ружья по направлению кверху. Пуля полетит вверх; сила расширения газов, развивающихся от горения пороха, оказалась в данном случае могущественнее силы тяжести, и, если мы выстрелили в деревянный потолок и пуля засела в нем, результат, произведенный взрывом заряда, останется на неопределенное время преодолевающим силу тяжести: пуля будет держаться в потолке сотни лет, пока не рушится потолок. Явления, происходящие наперекор действию тяжести, составляют громадную часть фактов, непрерывно совершающихся Кругом нас и в нашем собственном организме: каждый шаг ходьбы — преодолевание закона тяжести, поднятие ноги наперекор ему; каждое положение руки, не совпадающее с линией отвеса, и каждое ее движение вверх — то же самое. Каждое всасывание жидкостей верхними слоями тел из нижних, есть не только один из непрерывных процессов органической жизни, но и один из самых широких процессов неорганической природы, — то же самое. Заставляет ли нас это сомневаться во всеобщности действия силы тяжести, не считать ее одним из коренных качеств всякой частицы вещества и всякой группы частиц его? То же самое применяется и к тенденции всякого химического процесса расширяться и к одному из видоизменений этого процесса — стремлению каждого организма приобретать то, что на нынешнем языке естествознания называется стремлением к развитию или совершенствованию. Правда, Ламарк употреблял термин, вышедший ныне из употребления у натуралистов; он называл силу органического процесса — силой жизни или «жизненной силой», pouvoir de la vie7. Но для Дарвина этот термин не мог бы служить препятствием к усвоению мыслей Ламарка, потому что сам он рассуждает о тенденциях органической жизни с точки зрения прежних школ, употреблявших выражение жизненная сила. Он только не знал мыслей Ламарка, когда формировал свою теорию, и не сумел собственными соображениями дойти до понимания того закона органической природы, которому Ламарк приписывал совершенствование организмов. У него есть какое-то смутное и слабое предположение, что в произведении перемен формы организма участвуют какие-то физиологические законы внутренних сил самого организма. Но эти туманные и вялые мысли выражаются у него лишь краткими темными упоминаниями, не имеющими влияния на общий характер выводов его.
Есть у него мысли и о других двух законах природы, имеющих некоторое влияние на изменение форм организмов; он упоминает о зависимости организма от среды и о том, что орган развивается при деятельности, атрофируется при бездействии. Но влияние среды он считает очень слабым, почти совершенно ничтожным, а влияние деятельности и бездействия он до самого конца своей жизни оставлял без должного внимания, хотя с каждым новым изданием трактата о происхождении видов увеличивал его значение, поддаваясь разъяснениям, высказываемым другими натуралистами; существенной перемены в своих понятиях о сравнительной незначительности участия этой силы в видоизменении организмов он не мог сделать, потому что мысль о преобладающем действии естественного отбора укоренилась в нем долгими годами работы над своей теорией до знакомства с теорией Ламарка.
Теми тремя законами органической жизни, которым Ламарк приписывает главное участие в видоизменении форм, не охватывается вся истина. Особенно важен тот пробел в его теории, что он не оценил громадной важности уклонений от нормы в процессе формирования зародыша. Это влияние выставил на первый план натуралист последующего поколения, Этьен Жоффруа Сент-Илер, ровесник Кювье и сильнейший противник его теории неизменности видов (Кювье родился в 1769 году, Жоффруа Сент-Илер в 1772); будучи моложе Кювье тремя годами, он пережил Кювье тринадцатью годами (он умер в 1844 году, а Кювье в 1831). Не принять в соображение мыслей Жоффруа Сент-Илера было забывчивостью или невнимательностью еще более странной, чем незнание теории Ламарка, потому что Изидор Сент-Илер, сын Этьена, натуралист, далеко не равный отцу гениальностью, но все-таки первоклассный и знаменитый, продолжал разрабатывать физиологическую зоологию по идеям отца. Он был человек одного поколения с Дарвином и один из важнейших своих трактатов — «Историю аномалий организации у человека и животных» — издал в годы путешествия Дарвина. По возвращении в Англию, Дарвин нашел этот трактат, как одну из важнейших новостей в науке, и едва ли мог не прочесть его. В 1840 году Изидор Сент-Илер напечатал «Этюды по общей зоологии». Дарвину, вероятно, еще не поздно было бы воспользоваться хоть этим трактатом, как пособием для формирования своей теории. В 1840 году, через четыре года по возвращении из путешествия, за 18 лет до присылки статьи Уоллеса, Дарвин, вероятно, еще не утратил способности улучшать свою теорию. Или уже тогда выхваченная из трактата о политической экономии 8 мысль укоренилась в нем так, что он лишился способности пользоваться исследованиями натуралистов о предмете, который озарила она для него таким сиянием, что он стал слеп ко всему несогласному с ней?
И хотя бы он потрудился вникнуть в то, какой смысл имеет озарившая его идея у публициста, из которого он выхватил ее. Но кет, в восторге радости он схватился исключительно за нее, не разобрав ее действительного значения, определяемого контекстом, взял из книги две, три строки, не догадавшись сообразить написанного на предыдущих и последующих строках, и построил на этом плохо понятом клочке системы публицистической аргументации теорию развития органической природы.
Мальтус действительно говорит, что каждый вид органических существ имеет тенденцию размножаться, что действием силы размножения количество существ этого вида становится и непрерывно остается превышающим количество пищи, надобное для удовлетворительного пропитания всех этих существ, что поэтому некоторым из них недостает пищи, и эти страдающие от недостатка пищи существа подвергаются болезням, какие производит голод, и умирают от них или раньше того умирают прямо от голода. Это действительно правда; но по какой надобности выставляет ее на вид Мальтус и какой вывод делает он из нее? Он желает показать причину бедствий, которым подвергаются люди, когда держат себя в деле размножения, как существа, называемые неразумными, и выводит из указанной им причины бедствий заключение, что они неустранимы, пока люди будут держать себя в деле размножения, как неразумные животные. Это слишком узко, это не охватывает всю истину по вопросу о человеческих бедствиях, но это справедливо как часть истины. Итак, о чем же говорит Мальтус? О бедствиях. Видит ли он что-нибудь хорошее в этих бедствиях? Нет. Он говорит, что все их последствия бедственны; он указывает зло, называет его злом, говорит, что оно и не производит ничего, кроме зла.
Этого не заметил Дарвин, выхватывая клочок из аргументации Мальтуса, и не догадался сам сообразить истинный смысл выхваченного клочка, хоть привязывал к нему все свои мысли много лет до присылки статьи Уоллеса и продолжал привязывать много лет после того до самого конца жизни.
Таково происхождение теории благотворности борьбы за жизнь у Дарвина; она жалкий продукт грубого недоразумения, засевшего в мыслях простодушного добряка с такой силой, что он на всю жизнь, продлившуюся после того лет 35 или больше, остался неспособен выпутаться из недоразумения. Как всякий продукт торопливости и грубого недоразумения, теория благотворности борьбы за жизнь сложилась у Дарвина без всякого труда.
Все важные изменения органических форм производятся действием естественного отбора, то есть вымирания значительной части существ каждого вида или прямо от голода, или от каких-нибудь результатов голода (между которыми очень важное место занимает развитие хищничества, от которого погибают и существа видов, служащих пищею для хищников, и сами хищники). Сравнивая флоры и фауны древнейших геологических периодов с нынешней флорой и фауной, мы видим постепенное совершенствование растений и животных. Так, например, в древнейшие периоды существовали только низшие растения, так называемые бессеменодольные, потом явились односеменодольные, занимающие более высокую степень в классификации, наконец, совершеннейшие из всех растений — двусеменодольные. Подобный этому прогресс мы находим и в развитии животных организмов. Сначала существовали только низшие отделы беспозвоночных, потом — высшие; после того появились низшие классы позвоночных и, наконец, высшие классы этих совершеннейших существ, птицы и млекопитающие. Все это совершенствование произведено действием естественного отбора. Итак, он — сила, создающая прогресс; борьба за жизнь благотворна.
Мы не имеем здесь надобности рассматривать, какая сила должна считаться преобладающей в деле видоизменения форм. Заметим только, что теперь большинством натуралистов отнято у естественного отбора первенствующее влияние на этот процесс. Некоторые из них приписывают гораздо больше значения тому или другому из факторов, о которых говорит Ламарк, другие — фактору, выставленному на первый план Этьеном Жоффруа Сент-Илером. Мы взяли предметом разбора только то мнение Дарвина и его последователей, что борьба за жизнь благотворна. Для этого анализа все равно, как велик размер влияния естественного отбора на изменение органических форм; должно определить только направление, в котором действует этот отбор. Для "ас важен теперь вопрос не о том, много или мало видоизменяет он формы, а лишь о том, каков характер производимых им изменений. Мы говорили, что теория, объясняющая видоизменения форм почти исключительно действием естественного отбора, — результат незнания о прежних более точных разъяснениях и в особенности о теории Ламарка, — продукт беспомощности, схватившейся за мысль Мальтуса, и недоразумения, давшего чужой мысли ошибочное истолкование. Но клочок, вырванный из аргументации Мальтуса, не единственный ингредиэнт[1] теории естественного отбора; к нему присоединены в ней другие лоскуты из других материалов. Он только лежит в основе ее; на нем держатся все другие клочки, из которых сплетена <она>.
Перенесение отрывка из экономического учения Мальтуса в естествознание было не первым заимствованием оснований для естествознания из политической экономии. Гораздо раньше перенесения мысли Мальтуса было исполнено другое предприятие в таком же направлении заимствования основных истин для естествознания из трактатов о торговле, монете, тарифах и других произведениях (вероятно, неодушевленной природы?) в естествознание. Способ построения законов природы на основании опыта о богатстве народов, написанного Адамом Смитом (вероятно, натуралистом, может быть, псевдонимом Ньютона и Линнея), заслуживает, конечно, великой похвалы. Идя дальше этим путем, легко будет разъяснить все вопросы астрономии, химии Юстиниановым кодексом или законами Двенадцати таблиц 9. Так, например, совершенно ясно, что леса растут соответственно законам, устанавливающим наказания за похищение чужой собственности. Действительно, не будь этих законов, все они были бы вырублены еще в доисторические времена, и пни деревьев давно сгнили бы, и не только мы, но и египтяне времен Хеопсов уже не имели бы никаких сведений, что могут или могли когда-нибудь существовать на свете деревья.
Итак, знаменитый натуралист Адам Смит в своем пересоздающем естествознание трактате о вреде монополий и выгодах экономической свободы разъяснил, что производство экономических изделий ускоряется и количество этих изделий увеличивается так называемым разделением труда. Он показал это примером выделки булавок. Если бы, говорит он, один и тот же работник производил все манипуляции, надобные для выделки булавок, то едва ли успел бы он сделать в сутки десятки булавок; но вот в такой-то мастерской четыре работника разделили между собою разные манипуляции процесса выделки булавок; один тянет проволоку, другой разрезывает ее и т. д.; благодаря тому они вчетвером делают больше 4 000 булавок, то есть больше чем по 1 000 булавок на брата в день. Не очевидно ли, что на основании наилучшего способа выделки булавок следует построить классификацию растений и животных по степеням совершенства их организации? И действительно, одним из критериумов усовершенствования организации был сделан принцип разделения труда. У каракатицы много отростков, которыми она хватает добычу; у белки две задние ноги служат только для ходьбы, а передние лапки служат и для того, чтобы брать пищу, подносить ее ко рту; поэтому организация у белки выше, чем у каракатицы; между двумя парами конечностей произошло некоторое разделение труда (задними ногами белка не пользуется, как руками; это занятие взяли на себя исключительно передние лапки). Но белка пользуется передними лапками и для ходьбы; они у нее не только руки, но и ноги; человек ходит только на двух ногах, соответствующих задним лапкам белки; руки у него служат только руками, между тем как соответствующие им передние лапки белки служат ей и ногами; разделение труда менаду двумя парами конечностей у человека более полное, чем у белки; потому его организация совершеннее. Что ж, прекрасно, не нужно внимательно изучать устройство организма, энергию функций органов его и, в частности, у животных не нужно изучать деятельность нервной системы: взглянул на число и употребление конечностей — и дело в шляпе, определена ступень, на которую надобно поставить организм в классификации по совершенству развития. К сожалению, тотчас же оказалось, что такими грубыми приемами нельзя производить оценку достоинств организмов. Особенно огорчительно было бы признать птицу существом более совершенным, чем человек, а это пришлось бы сделать по норме разделения труда: руки человека все-таки служат для того, чтоб опираться; следовательно, отчасти занимаются тем же, чем ноги, а крылья у птицы, соответствующие рукам, исключительно служат для летания, к чему вовсе не пригодны ноги; разделение труда между конечностями у нее полнее, чем у человека. Чтоб избежать такого позора, натуралисты принуждены были несколько образумиться в применении правил булавочного производства к классификации животных и приискать дополнительные способы оценки. Разные критерии определения высоты организации сочетаются так, чтобы выходила градация, какая установляется здравым смыслом без их помощи; выше всех по совершенству организации — человек, вторую ступень занимают млекопитающие, третью — птицы и т. д. по степеням отдаленности организации каждого класса от организации человека. Это правильная классификация, но приспособление сочетаний разных ученых терминов к соответствию с решениями, даваемыми рассудком без помощи этих терминов, должно быть называемо игрой в ученые слова. В данном деле она доведена до того, что дает результаты, согласные с рассудком; потому стала игрой безвредной. Осталась, правда, пустой. Но это уже неотъемлемое свойство игры; прекрасно уж и то, что она безвредна, а не быть ей пустою нельзя. Итак, еще до Дарвина естествознание было обогащено применением к природе правил булавочного производства, а сам Дарвин сделал из политической экономии заимствование несравненно более удачное: клочком из обветшалой теории, придуманной для защиты коалиции большинства вигов с торийской партией, он благополучно начал пересоздавать естествознание.
Нельзя было остановиться на таком полезном для успехов естествознания пути; мало ли хорошего в политической экономии; он стал смотреть, нельзя <ли> заимствовать из нее еще какую-нибудь драгоценность на пользу естествознания, и нашел еще клочок, как нельзя лучше пригодный быть пришитым к лоскуту из теории Мальтуса.
Политическая экономия говорит: монополия задерживает успехи производства изделий; потому монополии вредны; они должны быть отменены; каждый желающий должен иметь право заниматься каким ему угодно промышленным производством или торговым делом; тогда между производителями будет соперничество; от него улучшится и расширится производство; удешевится оптовая цена изделий, а соперничество между торговцами понизит еще больше оптовую цену их, а еще того больше — цену их в розничной продаже. Нет ничего лучше соперничества, оно сильнейший двигатель прогресса.
Дело очевидное, что учение о благотворности соперничества, составленное экономистами, должно быть перенесено из политической экономии в естествознание для пособия учению о благотворности голода. Таким способом будет разъяснена польза одной из сторон борьбы за жизнь. Какой-нибудь вид травоядных животных размножился до того, что травы недостает на еду всем им; они дерутся между собою из-за еды; сильнейшие отгоняют от нее слабейших; слабейшие умирают, сильнейшие остаются живы, и размножение идет лишь от них. Дети сильнейших сильнее, чем были бы дети слабейших. Таким образом средний уровень силы вида этих травоядных все возвышается. Кроме силы, победа в соперничестве за пищу достигается превосходством ума; результаты этого такие же: умнейшие одни имеют потомство, умственные способности вида повышаются. То же самое относительно всяких других качеств, дающих превосходство. Таким образом, ясно, что благодаря соперничеству за еду травоядные совершенствуются во всех отношениях. Точно так же плотоядные животные совершенствуются во всех отношениях, соперничая между собою в приобретении пищи ловлей травоядных и преодолеванием их в борьбе, ловят и побеждают травоядных сильнейшие, умнейшие и т. д., во всех отношениях лучшие животные каждого плотоядного вида; худшие добывают меньше пищи, умирают от голода; лучшие одни производят потомство. Уровень достоинств плотоядного вида повышается с каждым поколением, а травоядным еще прибавочная польза оттого, что, кроме соперничества между собой за пищу, они соперничают и в том, чтоб уцелеть от пожирания хищными; у них от этого еще больше развиваются сила, ум, быстрота и всякие другие качества, выгодные для того, чтоб спасать свою жизнь бегством или победой. Само собой понятно, что вместе с развитием всяких физических и умственных достоинств совершенствуются и формы организации: не только крепнут и утолщаются мускулы, то есть приобретаются округленные красивые формы и эластичность, то есть грациозность движений, но возникают или развиваются органы или части органов: у хищников — зубы, когти и всякие другие сорты естественного оружия для наступательной войны, у травоядных — рога и другие сорты оборонительного оружия. У тех и других совершенствуются органы зрения и слуха, полезные одним для отыскивания добычи, другим — для того, чтобы остерегаться от нападений. Словом, картина совершенствования всех животных во всех отношениях выходит полная. Соперничество такой же благотворный элемент зоологического развития, как и экономического.
То же самое применяется и к растениям; они соперничают между собой за материалы своего питания, за щелочи и соли почвы, за воду, за аммиак воздуха, за углекислоту. Соперничают между собою в обороне от пожирания животными и через это совершенствуются во всяческих отношениях.
Результаты перенесения мысли о благотворности соперничества из политической экономии в естествознание превосходны. Но они были б еще лучше, если бы при перенесении 1не была сделана маленькая ошибка, состоящая в том, что при перенесении слов не захвачен смысл их. Как быть, мало ли чего обронишь при торопливом хватании, мало ли чего не разберешь, когда не догадываешься подумать, о чем идет речь на той странице, из которой выхватываешь понравившиеся две-три строки.
Политическая экономия действительно говорит, что соперничество в промышленных и торговых делах очень полезно. Но кому оно полезно, вот этого-то не догадались заметить натуралисты, повторяющие фразу о его полезности в применении к развитию организмов. Сообрази они, о какой пользе и кому, приносимой соперничеством, говорит политическая экономия, картина его результатов в жизни растений и животных вышла б у них несколько иная, менее великолепная, но зато не лишенная смысла и не противоречащая фактам естествознания. Соперничество между производителями товаров выгодно, но кому? производителям ли? Нет, им оно убыточно, а выгодно покупателям; соперничество между торговцами тоже убыточно для них, выгодно только покупателям. Итак, соперничество вредно соперничествующим, выгодно для посторонних, не участвующих в нем. Тенденция соперничества состоит в понижении цен. Пока соперничество не очень сильно, цены могут быть понижаемы без ухудшения качества изделий, но соперничество только в исключительных случаях удерживается на той границе, переход за которую вынуждает ухудшать качество изделий. В Англии существует только одна фабрика, производящая, например, шелковые ткани. Привоз шелковых тканей из-за границы запрещен. Кусок ткани известного данного сорта обходится фабриканту, положим, в 10 фунтов стерлингов, он продает этот кусок за 15 фунтов, имеет 50 процентов выгоды. Это монополия убыточная для покупателей, полезная для производителей. Привлекаемый громадностью выгоды от выделки шелковых тканей, другой английский капиталист заводит другую такую же фабрику, довольствуется 20 процентами выгоды. Прежний фабрикант принужден подобно ему продавать кусок ткани за 12 фунтов вместо прежних 15. Притом сбыт его изделий, вероятно, уменьшился, в размере если не всей продажи товаров новой фабрики (благодаря увеличению общей суммы сбыта при понижении цены), то на некоторую часть этой продажи. Расчет таков. Единственный фабрикант продавал товаров на 150 000 фунтов. Из них 100 000 шли на покрытие расходов производства, 50 000 оставались в прибыль у него. Теперь основана другая фабрика; цена понизилась; публика, расходуя 150 000 фунтов на покупку шелковых тканей, получает 12 500 кусков (по 12 фунтов) вместо прежних 10 000, продававшихся по 15 фунтов. Пусть новая фабрика продает только 4 500 кусков. Прежний монополист продает 8 000 вместо прежних 10 000 и на каждом куске имеет только 2 фунта прибыли вместо прежних 5. Сумма его прибыли упала с 50 000 фунтов до 15 000. Но прибыль в 20 процентов все еще гораздо выше среднего уровня производительской прибыли в Англии. Основывается третья фабрика, потом четвертая и т. д. Цена шелковых тканей понижается до такой цифры, что прибыль шелковых фабрикантов падает до среднего уровня промышленной выгоды в Англии. Но это известно не всем капиталистам; некоторые из людей, имеющих свободные капиталы, еще остаются при устарелых сведениях, что фабрикация шелковых тканей дает больше прибыли, чем другие отрасли промышленности, строят новые шелковые фабрики. Цена шелковых тканей понижается, так что прибыль падает ниже среднего уровня. Некоторые из прежних Фабрикантов вели дело на занятые деньги, они банкротятся. Соперничество уменьшилось, прибыль поднимается до среднего уровня, идут колебания около него. При каждом колебании вниз дела некоторых фабрикантов, обремененных долгами, становятся дурны; им беспрестанно грозит банкротство. Чтобы спастись от него, они стараются уменьшать издержки выделки, подмешивают в шелк бумагу, ткут ткани жидкие. Эти недостатки они покрывают аппретурой[2]. С виду ткань не хуже хорошей, но она в носке скоро портится: выгадывая на этом 10 процентов, можно понизить цену на 5 процентов, оставляя другие 5 процентов в прибыль себе. Публика плохо различает ловкую подделку; плохие ткани фабрикантов, принужденных долгами портить изделия, отбивают публику от хороших своей дешевизной. Другие фабриканты, производившие хорошую ткань, принуждены тоже портить качество своих изделий, чтобы понизить цену. Но английские фабриканты все еще остаются до некоторой степени монополистами, потому что привоз шелковых тканей из-за границы запрещен. Запрещение отменяется. Из Франции везут шелковые ткани дешевле английских. Что тогда? Увеличиваются банкротства, увеличивается размер порчи изделий.
Политическая экономия говорит, что эти вредные последствия соперничества смягчаются или совершенно устраняются действиями других сил, главная из которых в данном случае — разборчивость вкуса покупателей, внимательность их к рассматриванию внутренних достоинств товара. Если английская публика умеет различить плохую шелковую ткань от хорошей и не хочет покупать за 9 фунтов плохую ткань, предпочитая платить 11 фунтов за хорошую, то прекратится выделка плохих тканей, будут выделываться только хорошие, которые нельзя продавать дешевле 11 фунтов. Но, как видим, эта сила, противодействующая порче изделий, сила посторонняя соперничеству, а само по себе оно имеет постоянную, лежащую в самой сущности его тенденцию портить изделия.
Предположим в покупателях такую рассудительность, что ею совершенно устраняется порча изделий. Но не может быть ничем отвращен тот вред, какой терпят от соперничества производители. Оно неотвратимо понижает процент прибыли. Потому производители непрерывно вступают в коалиции, чтоб устранить взаимное соперничество, заменить его монополией, установлять цены по общему своему соглашению. — То же самое относится и к соперничеству между торговцами.
Итак, политическая экономия доказывает, что соперничество, будучи при умеренной силе выгодно для людей, посторонних ему, всегда вредно для участвующих в нем, а когда энергия его переходит границу умеренности, то оно портит качество продукта и через это вредит и всей публике, не только соперничающим между собою производителям или торговцам.
Если переносить экономические учения в естествознание, то следует вникать в их смысл. Об этом не догадались натуралисты, толкующие, что соперничество между травоядными полезно для травоядных; по смыслу экономического учения оно необходимо должно быть вредно для травоядных, и пользу от него могут получать только посторонние существа, хищные животные или питающиеся животными остатками растения. Точно так же соперничество между хищными животными необходимо должно быть вредно для них; может быть полезно только для растений и травоядных животных. Но и посторонним существам соперничество может быть полезно только пока остается в границах умеренности. При чрезмерности оно неизбежно вредит и посторонним, то есть чрезмерное соперничество между травоядными вредно не только им, но и растениям и хищным животным; чрезмерное соперничество между плотоядными вредно и травоядным и растениям. Так должно выходить по политической экономии. Правила серьезного научного исследования воспрещают строить теории для наук сравнительно точных, каковы ботаника и зоология, на заимствованиях из общественных наук, факты которых менее прочны и менее хорошо изучены; в основание здания не годится класть материал менее прочный, чем тот, из которого должно состоять само оно. Каменных домов не строят на фундаменте из тюков хлопка, "о если уж делать это, то надобно, по крайней мере, брать цельные тюки, а не клочки, вырванные из тюков.
Мы увидим, что в жизни растений и животных есть некоторые факторы, возбудившие в натуралистах фантазию проводить параллель между драками животных одного вида между собой, нападениями хищных животных на травоядных, подавлением одних растений другими и действиями экономического соперничества в человеческом обществе. Но эта параллель, если бы даже была делаема с хорошим знанием экономической теории, была бы только реторическим украшением, игрою слов, быть может и безвредной, а не серьезным разъяснением физиологических процессов. Не следует желать, чтобы натуралисты тратили время на изобретение метафор и аллегорий.
Впрочем, если они хотят забавляться, пусть забавляются; только перед началом игры терминами политической экономии необходимо ознакомиться с смыслом науки, которой принадлежат эти термины; без того игра ими даст результаты, постыдные для рассудка играющих.
Итак, у Дарвина уже было два лоскута из политической экономии для сплетения теории происхождения видов. Кажется, чего бы еще искать? Прекрасные материалы уже найдены в достаточном количестве. Но он привык усердно собирать коллекции; ему показалось, что надобно найти еще что-нибудь такое же пригодное для объяснения законов развития органических форм. Он приискал.
Борьба за жизнь — главный элемент прогресса; соперничество — тот вид борьбы за жизнь, который объясняет наибольшее количество прогрессивных изменений; есть частный вид этого вида, заслуживающий особого внимательного рассмотрения — половое соперничество. Остается доказать, что вся история изменений органических форм должна быть рассматриваема с восторгом радости и все ее изложение должно иметь характер панегирика.
Зачем это необходимо? Странный вопрос! Не лучше ли каждому человеку радоваться, чем печалиться, а в частности доброму человеку разве не гораздо приятней хвалить, чем порицать? Вы скажете: но деятельность физических и химических сил неорганической природы, производящая органическую жизнь, не должна быть предметом порицания или похвалы, потому что она чужда сознательности и преднамеренности; по здравому рассудку не следует применять похвал или порицаний и к жизненной деятельности растений, потому что они также не имеют ни намерений, ни вообще каких бы то ни было мыслей. Вы скажете: трудно предполагать, что овца или индюшка никогда не делала ничего глупого, когда человек, который все-таки умнее их, делает множество глупостей. Мудрено доказать, что все поступки паука или гремучей змеи имеют целью благо ближнего (например, хотя бы таракана, соседа пауку, не говоря уже о мухе, высасываемой пауком, или хотя бы бизона, которого, вероятно, редко удается ужалить гремучей змее, не говоря уже о мелких животных, которых она пожирает). Трудно доказать, что эти существа, не чрезвычайно умные и очень злые, не делают ничего вредного другим, когда часто вредит другим человек.
Вот именно для того, чтоб устранить такие возражения, и понадобился Дарвину третий лоскут, которым и прикрыл он те два первые от всяких нападений. Знайте же, неблагоразумный возражатель, что все на свете устроено наилучшим образом и каждое происходящее на земном шаре явление имеет результаты, благотворные для всего существующего на земле или в воде, или, по примеру крота и дождевого червя, под землею, что именно затем и происходит всякое явление, чтобы произвести благотворные результаты. Это вообще, по всей природе, начиная с вечных полярных льдов до вершины огнедышащего Попокатепетля[3] и от землетрясений до миазмов болот, а в частности знайте о каждом живом существе, что оно имеет организацию, самую удовлетворительную для доставления ему наибольшего возможного счастья и наибольшей возможной пользы всем другим существам.
ПРИМЕЧАНИЯ
правитьПубликуется впервые. За исключением первых двух страниц, написанных самим Чернышевским, рукопись была писана под диктовку автора его секретарем К. М. Федоровым, с небольшой авторской правкой.
Рукопись: 27 полулистов почтовой бумаги большого формата; по первоначальной нумерации рукопись содержит в себе листы: 21—23, 23 (второй), 24—32 и 33 полулист.
Продолжением этой неоконченной работы Чернышевского можно считать его собственноручный отрывок, озаглавленный: «О сочетании оптимизма и пессимизма в зоологии».
Печатается по рукописи, хранящейся в ЦГЛА (№ 355).
Труд Чарльза Дарвина «Происхождение видов» вышел в свет в конце 1859 г. Русский перевод его, сделанный московским профессором С. А. Рачинским, значится в списке книг, находившихся у Н. Г. Чернышевского в 1863—1864 гг. во время заключения его в Петропавловской крепости.
В течение долгих лет сибирской ссылки, особенно же в годы заточения в Вилюйске, Чернышевский был лишен возможности выступать печатно. Однако в его письмах к сыновьям он высказывался по вопросам философии и естествознания, отводя место характеристике дарвинизма и теории Мальтуса. Таковы его письма к сыновьям от 1 и 24 ноября 1873 г., 17 марта, 27 апреля и 15 сентября 1876 г., 11 и 21 апреля 1877 г. (наст. изд., т. XIV, стр. 539—542, 546, 643—644, 653—654, 677; т. XV, стр. 23, 24, 35).
Несомненно автобиографичны высказывания о дарвинизме героя повести «Отблески сияния», написанной в Сибири (наст. изд., т. XIII, стр. 636—637).
Только в 1888 г. Н. Г. Чернышевский получил возможность изложить печатно свою критику теории Дарвина. В этом году в сентябрьской книжке московского журнала «Русская мысль» была напечатана его статья «Происхождение теории благотворности борьбы за жизнь», за подписью «Старый трансформист». В примечании редакция «Русской мысли» указывала, что назначение статьи — устранить «смешение понятий», существующее в обществе относительно трансформизма и борьбы за существование, разъяснить неправильность точки зрения, согласно которой «эволюция (трансформизм) обусловливается исключительно борьбой за существование, которая будто бы всегда благодетельна, всегда ведет к прогрессу».
Статья Н. Г. Чернышевского является первой главой большого задуманного ям сочинения о дарвинизме. Эта работа так и осталась ненаписанной. Тем не менее статья представляет большой интерес как для характеристики взглядов великого русского философа, так и для оценки отношения к дарвинизму и к эволюционному учению вообще русского общества того времени.
Печатаемая в настоящем томе статья Н. Г. Чернышевского, полностью не сохранившаяся, является вариантом статьи «Происхождение благотворности борьбы за жизнь». Весьма значительное место в этом варианте занимает, в основном тексте отсутствующее, изложение взглядов Ламарка, с учением которого Чернышевский познакомился еще в юности.
1 Лайель Чарльз (1747—1875) — английский геолог, автор «Основания геологии», вышедшей в 1830—1833 гг. — Агассия Луи (1807—1873) — швейцарский натуралист. — Фогт Карл (1817—1895) — немецкий естествоиспытатель, один из представителей вульгарного материализма.
2 Бэр Карл Максимович (1792—1876) — академик, русский естествоиспытатель, один из крупнейших биологов-эволюционистов. Дарвин в своем «Историческом очерке воззрений на происхождение видов», помещенном в книге «Происхождение видов», говорит о Бэре, как об одном из своих предшественников, следующее: «Бэр, пользующийся таким глубоким уважением зоологов, приблизительно около 1859 г. (см. „Antropologische Untersuchungen“, проф. Рудольфа Вагнера, 1861 г., стр. 51) выразил свое убеждение, основанное главным образом на законах географического распределения, что формы, теперь совершенно различные, происходят от общих родителей» («Происхождение видов», Сельхозгиз, 1937, стр. 104). Бэр был убежденным трансформистом и говорил об изменчивости видов еще в 20-х годах XIX в., пытаясь найти основу для создания естественной системы животного мира. По мнению Бэра, различные группы животных связаны между собой кровным родством, и это родство может быть выражено в виде сложного дерева, ветви которого имеют общий ствол. Бэр высказывал и мысль о существовании «пограничных», то есть переходных, форм животных. Он развивал глубокую и верную мысль о том, !что ведущим фактором эволюции является внешняя среда, и признавал наследуемость приобретенных признаков. Когда появилась работа Дарвина, Бэр, оставаясь убежденным трансформистом, критиковал не основные его положения, а теорию выживания наиболее приспособленных. В этом отношении взгляды Бэра очень близки к взглядам Н. Г. Чернышевского и ряда других русских ученых.
Эволюционные взгляды Бэра в течение долгого времени оставались мало изученными, а отдельными авторами высказывалась даже неверная мысль о том, что Бэр был антидарвинистом. Детальная характеристика взглядов Бэра дана впервые Б. Е. Райковым в обширной работе «Русские биологи-эволюционисты до Дарвина», 1951 г. В сокращенном виде см. книгу того же автора «Предшественники Дарвина в России», 1951.
3 К моменту появления теории Дарвина работы Жоффруа Сент-Илера, П. Ф. Горянинова, Ламарка, Бэра, М. А. Максимовича, К. Ф. Рулье и мн. др. уже подготовили почву для создания стройной теории эволюции. Поэтому принципиальное положение дарвинизма о том, что виды животных и растений находятся в родственной связи и ведут свое происхождение от одного или немногих более низкоорганизованных предков, не встретило значительных возражений. Факт эволюции стал общепризнанным. Его оспаривали только наиболее отпетые идеалисты, реакционеры (Агассиз, Ричард Оуэн). Однако теория естественного отбора, то есть учение Дарвина о движущих силах эволюционного процесса, нашла многочисленных противников среди ученых, признававших в той или иной форме трансформизм. К числу таких ученых относились гистолог Келликер, ботаник Виганд, зоолог Майварт и др. Блестящую критику антидарвинистических взглядов ученых второй половины XIX в. я начала XX в. дал в ряде своих произведений К. А. Тимирязев, который горячо отстаивал дарвинизм как прогрессивную теорию, внесшую исторический метод в биологию.
Большой интерес представляет критика теории Дарвина, данная И. И. Мечниковым в одной из самых ранних его работ («О современной теории происхождения видов»). Эта работа представляет собой рецензию на «Происхождение видов» Дарвина, написанную в 1863 г., но ставшую известной лишь недавно и впервые опубликованную в 1950 г. (И. И. Мечников, Избранные биолог, произведения, изд. АН СССР, 1950). Юный Мечников с замечательной прозорливостью отметил ряд слабых сторон теории Дарвина (борьба за существование, внутривидовая конкуренция и некоторые другие) и высказал взгляды, во многом созвучные с установками мичуринской биологии. К. А. Тимирязев и И. И. Мечников являлись выдающимися представителями творческого дарвинизма; своими работами они развивали учение Дарвина, отстаивая его как от нападок реакционеров, так я от тех, кто не критически относился к теории Дарвина, превращая в догму отдельные ее стороны.
4 После появления работы Дарвина «Происхождение видов» одни ученые стали на сторону дарвинизма, другие ожесточенно выступили против него, третьи признавали трансформизм видов, но не соглашались с некоторыми объективно правильными основными положениями учения Дарвина, становясь таким образом в лагерь антидарвинизма. К числу таких ученых принадлежали, например, реакционные биологи К. Негели (пытавшийся объяснить эволюционный процесс «принципом совершенствования») и де-Фриз (подменивший эволюционную теорию так наз. теорией мутаций и отрицавший творческую роль естественного отбора). Чернышевский, критикуя реакционные черты дарвинизма, отдавал должное прогрессивной стороне учения Дарвина (см. примечание к статье «Ответ критику…», стр. 730).
5 Речь идет, очевидно, об ученых, неудовлетворенных теми объяснениями, которые были даны Дарвином факту органической эволюции, то есть его теорией естественного отбора и борьбы за жизнь.
6 Чернышевский имеет в виду статью выдающегося английского биолога Альфреда Уоллеса (1823—1913), опубликованную в августовском номере «Журнала линнеевского общества» за 1858 г. под названием «Стремление разновидностей беспредельно удаляться от первоначального типа». Уоллес устанавливает связь между отдельными видами в пространстве и во времени и формулирует взгляды, очень близкие к теории Дарвина. Статья Уоллеса была прислана им Дарвину в 1858 г., когда Уоллес находился на Малайском архипелаге. Друзья Дарвина убедили его вместе с опубликованием статьи Уоллеса обнародовать также извлечение из своего труда, над которым он уже работал около двадцати лет. Обе работы — Дарвина и Уоллеса — были опубликованы 1 июля 1858 г. Уоллес охотно признал приоритет Дарвина и в дальнейшем считал себя его последователем.
7 Выражение «жизненная сила» (vis vitalis) широко употреблялось со времен Аристотеля многими натуралистами и до сих пор имеет большое хождение в буржуазной, особенно англо-американской науке. Витализм — ярко выраженное идеалистическое направление в биологии, открыто противостоящее материалистическому, сторонниками его были многие естествоиспытатели XVIII и XIX вв., например, Жоффруа Сент-Илер (1772—1844), Ричард Оуэн (1804—1892) и др. Сильнейшие удары витализму были нанесены еще в XIX в. благодаря открытию закона сохранения энергии, синтезу органических веществ и другим успехам естествознания. Все развитие биологии показывает полную несостоятельность, антинаучность и реакционность понятия о «жизненной силе».
8 Очевидно, имеется в виду сочинение Мальтуса «Опыт закона о народонаселении», вышедшее в 1798 г.
9 Ирония по поводу механического перенесения принципов общественных наук в естествознание. — Юстинианов Кодекс — свод законов, сохранивших силу до Юстиниана I, императора Византии (483—515). — Законы двенадцати таблиц — свод законов эпохи древнего Рима (451—450 гг. до н. э.)