А. И. Герцен. Собрание сочинений в тридцати томах.
Том седьмой. О развитии революционных идей в России. Произведения 1851—1852 годов
М., Издательство Академии Наук СССР, 1956
Дополнение:
Том тридцатый. Книга вторая. Письма 1869—1870 годов. Дополнения к изданию.
М., Издательство Академии Наук СССР, 1965
Dêdicace
Посвящение (перевод)
Le peuple Russe et le socialisme
Русский народ и социализм (авторизованный перевод)
Поврежденный
<Беру вас в судьи…> (перевод)
An die Redaktion der «Neuen Zürcher Zeitung»
В редакцию «Neuen Zürcher Zeitung» (перевод)
J’avais treize ans lorsque je te rencontrai. Tu êtais plus jeune d’une annêe. Nous entrâmes ensemble dans la vie.
Nous marchions sans crainte, la tête haute, le cœur plein de feu, nous n'êtions pas avares de nous-mêmes, nous rêpondions à chaque appel, nous nous abandonnions avec franchise et en entier à chaque entraînement. La route choisie par nous n'êtait pas facile, mais nous ne l’avons jamais dêlaissêe; blessês, brisês nous marchions — et nul ne prit les devants sur nous.
Je suis arrivê, moi… non au but, mais là où commence la descente, et je cherche ta main, afin de nous en aller ensemble, comme nous sommes venus, et te souriant avec tristesse, te dire en te pressant cette main: «Ami, voilà tout!», car je n’attends rien pour moi, rien ne m'êtonnera, ni me rêjouira profondêment. L'êtonnement et le bonheur sont bridês en moi par les rêminiscences du passê, par les craintes de l’avenir. J’ai acquis tant de foice d’indiffêrence, de rêsignation, de scepticisme, je veux dire, tant de vieillesse, que je survivrai à tous les coups de fatalitê, quoique je n’aie ni le dêsir de vivre longtemps, ni celui de mourir demain. La fin viendra par hasard sans conscience, ni raison, comme le commencement. Je ne la provoque, ni la fuis — et cela parce que je suis vieux.
En veux tu encore la preuve: je ne trouve en moi ni l'ênergie, ni la fraîcheur nêcessaires pour entreprendre un nouveau travail et involontairement l’idêe sênile de rassembler tout ce que j’ai êcrit dans un seul livre s’est prêsentêe à moi.
Une partie de ce qui nous soudait si intimement s’est enfouie dans ces feuilles êparses et oubliêes et tu l’y retrouveras plus jeune, plus sonore qu’en moi-même.
Je t’offre ces feuilles.
Pour toi elles auront un double sens, comme les tombes que nous rencontrons dans un cimetière et sur lesquelles nous lisons des noms que nous avons connus et aimês.
10 juin 1851. Paris.
Rue S. Hyacinthe.
Hôtel du Prince Rêgent.
ПОСВЯЩЕНИЕ
(Николаю Огареву)Мне было тринадцать лет, когда я тебя встретил. Ты был моложе на год. Вместе входили мы в жизнь.
Шли мы безбоязненно, с высоко поднятой головой, о сердцем, полным агня; не скупясь расходовали мы себя, мы отвечали всякому призыву, искренне и безраздельно отдавались мы всякому увлечению. Путь, нами избранный, был не легок, но мы никогда его не покидали; раненные, сломанные, мы шли-- и нас никто не обгонял.
Я дошел… не до цели, а до того места, где начинается спуск, и я ищу твоей руки, чтобы вместе выйти, как мы вместе пришли, чтобы пожать ее и сказать тебе, грустно улыбаясь: «Друг, вот и всё!», ибо для себя я больше ничего не жду, ничто не удивит меня, ничто не обрадует глубоко. Удивление и радость обузданы во мне воспоминаниями былого, страхом будущего. Я достиг такой силы безразличия, безропотности, скептицизма, иначе говоря — такой старости, что переживу все удары судьбы, хоть равно не желаю ни долго жить, ни завтра умереть. Конец придет так же случайно, бессознательно и бессмысленно, как начало. Я не тороплю его и не избегаю — и это потому, что я стар.
И если хочешь — вот тебе еще доказательство: я не нахожу в себе ни энергии, ни свежести, нужных для того, чтобы предпринять новый труд, и мне невольно пришла на ум старческая мысль собрать все написанное мною в одну книгу.
Часть того, что соединяло нас так тесно, скрыта в этих разрозненных и позабытых листках, и ты там вновь найдешь все это более юным, более звучным, чем во мне самом.
Преподношу тебе эти листки.
Для тебя они будут иметь двойное значение, как те могилы, которые мы встречаем на кладбище и на которых читаем знакомые нам и некогда любимые имена.
10 июня 1851 г. Париж.
Улица Св. Гиацинта.
Отель Принца-регента.
LETTRE À MONSIEUR J. MICHELET,
professeur au Collège de FranceCette lettre, imprimêe à Nice en 1851, n’a jamais eu de circulation qu’en Piêmont et en Suisse. Presque toute l'êdition a êtê saisie à Marseille par la douane, qui a oubliê de la renvoyer, sans êgard aux rêclamations.
Les temps ont changê; pourtant, nous pensons que cette lettre ne sera pas dênuêe d’intêrêt pour le public.
Le cêlèbre historien a publiê sur cette lettre, dans l’Avènement, un article plein de sentiments de bienveillance et de sentiments d’amitiê personnelle pour l’auteur1.
1 Ввиду отсутствия этого предисловия в публикуемом ниже авторизованном переводе «Русского народа и социализма», русский текст его приводится здесь: <"Предисловие ко второму изданию">. Письмо это, напечатанное в Ницце в 1851 году, получило распространение только в Пьемонте и Швейцарии. Почти все издание было захвачено в Марселе таможней, забывшей возвратить его, несмотря на требования.
Времена изменились; тем не менее, мы полагаем, что письмо это не будет лишено интереса для публики.
Знаменитый историк опубликовал в «L’Avènement» по поводу этого письма статью, полную доброжелательства и личных дружеских чувств к автору" (франц.). — Ред.
Monsieur,
Vous êtes trop haut placê dans l’estime gênêrale, vos paroles sont accueillies par la dêmocratie europêenne avec trop de confiance que votre noble plume vous a si justement conquise, pour qu’il me soit permis, dans une cause qui touche à mes convictions les plus profondes, de laisser sans rêponse la caractêristique du peuple russe que vous faites dans votre beau travail sur Kosciusko[1].
Cette rêponse est d’autant plus indispensable, qu’il est' temps de faire voir à l’Europe qu’en parlant actuellement de la Russie, ce n’est plus d’un absent, d’un êloignê, d’un muet que l’on parle. Nous sommes prêsents, nous qui avons quittê la Russie avec le seul but de faire retentir en Europe le libre verbe russe. La parole devient pour nous un devoir, quand un homme, appuyê sur une grande et lêgitime autoritê, vient de nous dire que: «il affirme, qu’il jure, qu’il prouvera que la Russie n’existe pas, que les Russes ne sont pas des hommes, qu’il leur manque le sens moral».
Voulez-vous parler de la Russie officielle, de l’empire des faèades, du gouvernement byzantino-allemand? D’accord, nous acquiesèons d’avance à tout ce que vous nous direz; la dêfense ne nous incombe nullement; le gouvernement russe a assez d’agents littêraires dans la presse parisienne pour que les apologies les plus êloquentes lui fassent jamais dêfaut.
Mais ce n’est plus de la sociêtê officielle seule qu’il s’agit dans votre travail; vous avez agitê la question jusque dans ses dernières profondeurs; vous avez parlê du peuple.
Le pauvre peuple russe n’a personne pour êlever la voix en sa faveur; je vous le demande, Monsieur, nous serait-il, sans lâchetê, possible en pareille occasion de nous imposer le silence? Le peuple russe, Monsieur, existe, il vit, il n’est même pas vieux, il est très jeune. On meurt quelquefois jeune, avant d’avoir vêcu; cela arrive, mais cela n’est pas normal.
Le passê du peuple russe est obscur; son prêsent — affreux, il a nêanmoins quelques droits à l’avenir; il ne croit pas à son êtat actuel, il a la têmêritê d’espêrer, et il espère d’autant plus qu’il possède moins.
La pêriode la plus difficile pour le peuple russe s’approche de sa fin. Une lutte terrible l’attend; son ennemi s’y prêpare.
La grande question, le to be or not to be de la Russie, sera bientôt dêcidêe. Mais avant le combat on n’a pas le droit de dêsespêrer du rêsultat.
La question russe acquiert des proportions graves, inquiêtantes; on s’en prêoccupe vivement dans tous les partis; mais il me semble qu’on s’occupe trop de la Russie du tzar, de la Russie officielle, et trop peu de la Russie du peuple, de la Russie occulte.
Et même en ne considêrant la Russie qu'à son point de vue gouvernemental, ne croyez-vous pas qu’il fût utile de faire plus ample connaissance avec ce voisin incommode qui sait placer dans chaque coin de l’Europe ici un espion, là une baïonnette? Le gouvernement russe touche à la Mêditerranêe par sa protection de la Porte-Ottomane, au Rhin par sa protection des cousins et beaux-frères d’Allemagne, et à l’Atlantique par sa protection de l’ordre en France.
Il faudrait, dis-je, apprêcier à sa juste valeur ce protecteur universel, et voir, si cet êtrange empire n’eut, en effet, d’autre raison d’existence que cette vocation hideuse que s’est donnêe le gouvernement de St.-Pêtersbourg, d'être une borne jetêe au travers de la route royale de l’humanitê.
L’Europe touche à un cataclysme terrible. Le monde du moyen âge finit; le monde fêodal se meurt. Les rêvolutions politiques et religieuses s’affaissent sous le poids de leur impuissance; elles ont accompli de grandes choses, mais elles n’ont pas suffi à leur tâche; elles ont dêpouillê le trône et l’autel de leur prestige, sans rêaliser la libertê; elles ont allumê dans les cœurs des dêsirs sans offrir aucun moyen de les satisfaire. Parlementarisme, protestantisme, tout cela n’a êtê qu’ajournement, salut provisoire, endiguement, qui arrêta pour quelques moments la mort et la naissance. Ce temps est rêvolu. Depuis 1848, l’on s’aperèoit que ni les rêminiscences du droit romain, ni une piètre lêgalitê, ni une maigre philosophie dêiste, ni un rationalisme religieux stêrile, ne peuvent ajourner l’accomplissement des destinêes sociales.
L’orage approche, on ne peut plus s’y mêprendre; rêvolutionnaires et rêacteurs en conviennent.Le vertige s’empare de tout le monde; une question lourde, une question de vie et de mort, opprime la poitrine. On est inquiet, agitê; on se demande si l’Europe, ce 18 Том vu vieux Prothêe, cet organisme usê, pourra trouver encore assez de force pour opêrer sa rêgênêration. On redoute la rêponse, on frêmit d’incertitude.
La question est grave en effet.
Oui, la vieille Europe, pourra-t-elle changer son sang atrophiê et s'êlancer à perte de vue dans cet avenir sans bornes qui nous entraîne d’une force irrêsistible, passionnêe, fatale, vers lequel nous nous prêcipiterons envers et contre tout, dussions-nous passer sur les ruines de nos maisons paternelles, disperser les trêsors des civilisations êcoulêes et les richesses de la dernière culture?
Des deux côtês la position est êgalement apprêciêe. L’Europe rentre dans la nuit morne et êpaisse qui doit prêcêder l’aube de cette lutte dêcisive. Ce n’est plus une existence, c’est une attente, une anxiêtê. Tout est renversê. Plus de lêgalitê, plus de justice, plus de simulacre de libertê; une inquisition laïque et irrêligieuse règne en absolue; les lois sont remplacêes par le code soldatesque d’une place assiêgêe. Une seule force morale prêside, dicte et ordonne; c’est la peur; elle suffit. Toutes les questions sont repoussêes au second plan devant le grand intêrêt rêactionnaire. Les gouvernements en apparence les plus opposês de principes se fondent fraternellement dans une seule police œcumênique. L’empereur de Russie, sans cacher sa haine contre les Franèais, rêcompense le prêfet de la police de Paris; le roi de Naples, de sa main de geôlier, dêcore le prêsident de la Rêpublique. Le roi de Berlin, affublê d’un uniforme russe, court à Varsovie se jeter dans les bras de son ennemi l’empereur d’Autriche sous la bênêdiction tutêlaire de Nicolas, ce tzar schismatique qui, à son tour, offre ses troupes au Pontife de Rome. Au milieu de ce sabbat, de cette nuit walkyrienne de la rêaction, toute sêcuritê individuelle a disparu; aucune des garanties qui existent même dans les sociêtês les moins avancêes, en Chine, en Perse, n’est plus respectêe dans les capitales du monde ex-civilisê.
On ne se retrouve plus. Est-ce bien là l’Europe que nous avons connue et aimêe?
En vêritê, s’il n’y avait pas d’Angleterre, libre et fière, si ce diamant enchâssê dans l’argent de la mer, comme dit Shakespeare, cessait de briller; si la Suisse par crainte du Cêsar persistait comme l’apôtre Pierre à renier son principe; si le Piêmont, ce seul bras libre et fort de l’Italie, si ce refuge, dis-je, de la civilisation chassêe du Nord et se repliant derrière les Alpes sans oser passer les Apennins, venait soudain à se fermer aux sentiments humains; si, en un mot, ces trois pays allaient être infectês du souffle dêlêtère de Paris et de Vienne, l’on pourrait croire que la dissolution du vieux monde eût dêjà êtê perpêtrêe par les mains parricides des conservateurs, et que la barbarie eût dêjà commencê en France et en Allemagne.
Au milieu de ce chaos, de cette agonie en dêmence, de cet enfantement douloureux; au milieu de ce monde qui s'êcroule putrêfiê autour d’un berceau, les regards se dirigent involontairement vers l’Orient.
Pareil à une montagne sombre qui se dêgage du brouillard, on y distingue un empire menaèant, hostile; on dirait même qu’il s’avance comme une avalanche ou comme un hêritier impatient, prêt à accêlêrer la lenteur des derniers moments du moribond.
Cet empire, inconnu il y a deux siècles, s’est tout à coup prêsentê grossièrement, et sans invitation, sans droit, il est venu s’asseoir, le verbe haut, au concile des souverains de l’Europe, en rêclamant sa part du butin à la conquête duquel il n’avait nullement contribuê.
Personne n’osa lui contester ses prêtentions de s’immiscer dans les affaires de l’Europe.
Charles XII tenta l’essai, mais son glaive jusque-là invincible se brisa à la tâche; Frêdêric II voulut s’opposer aux empiêtements de la cour de Pêtersbourg; Kœnigsberg et Berlin tombèrent au pouvoir de l’ennemi du Nord. Le tzar Napolêon pênêtra à la tête d’un demi-million d’hommes jusqu’au cœur du gêant. Il en sortit furtivement, seul, dans un misêrable traîneau de poste. L’Europe vit avec stupêfaction la fuite de Napolêon, les nuêes de Cosaques volant à sa poursuite, les armêes russes s’acheminant vers Paris et jetant sur leur chemin, à l’Allemagne, l’aumône de son indêpendance nationale. Vampire monstrueux, il ne semble exister que pour guetter les fautes des peuples et des rois. Hier nous l’avons vu presque êcraser l’Autriche en l’aidant contre la Hongrie, demain nous le verrons proclamer la Marche de Brandebourg province de l’empire russe, pour donner appui au roi de Berlin.
Et dire que, à la veille du grand combat, l’on sait si peu sur ce nouveau lutteur, arrogant, armê de pied en cap, et prêt à passer la frontière au premier appel de ses amis de la rêaction! A peine connaît-on son armure, les couleurs de son drapeau, et l’on se tient à sa parole officielle, à des notions vagues, sans remarquer ce qu’il y a de contradictoire dans tous les rêcits qui circulent à son sujet.
Les uns ne parlent que de l’omnipotence du tzar, de l’insolence gouvernementale, de la servilitê des sujets; les autres disent que l’impêrialisme de Pêtersbourg n’est point national, que le peuple, courbê sous le double joug du souverain et de la noblesse, souffre l’oppression mais ne l’accepte pas, qu’il n’est pas annihilê mais seulement malheureux. Et pourtant cette même population sert de ciment à ce tout colossal qui l’opprime. D’autres viennent ajouter que le peuple russe est une vile multitude d’ivrognes et d’ilotes, et tels autres encore constatent en Russie une race intelligente et bien douêe.
Il y a pour moi quelque chose de tragique dans cette distraction sênile, avec laquelle le vieux monde confond toutes les notions concernant son antagoniste.
Dans cet amas d’opinions contradictoires percent tant de connaissances immobiles, une si triste lêgèretê, des prêjugês tellement tenaces, que, malgrê nous, notre regard ne trouve d’autre point de comparaison dans l’histoire que celui de la dêcadence romaine.
Alors aussi, à la veille de la rêvolution chrêtienne, à la veille de la victoire des barbares, l’on proclamait l'êternitê de Rome, la folie impuissante de la secte nazarêenne, et la chimère des dangers qu’annonèait le mouvement du monde barbare.
C’est à vous, Monsieur, que revient à juste titre le mêrite d’avoir parlê le premier en France de la Russie populaire; vous aviez dêjà appliquê la main sur le cœur, sur la source même de la vie; la vêritê allait jaillir sous la pression de votre puissant gênie, quand, soudain par un mouvement de colère vous avez retirê cette main fraternelle, et la source aussitôt vous a apparu troublêe et confuse.
J’ai lu, avec une profonde douleur, vos paroles irritêes. Triste, le cœur gros, je cherchais en vain, je l’avoue, l’historien, le philosophe, et plus que tout cela, l’homme aimant que nous connaissons tous. J’ai hâte de le dire; j’ai parfaitement apprêciê la cause de votre indignation: la sympathie pour la malheureuse Pologne a parlê par vous. Nous aussi, nous la connaissons, Monsieur, la sympathie pour nos frères polonais, et chez nous ce n’est pas de la compassion, c’est du remords, c’est de la honte. Aimer la Pologne! Nous l’aimons tous, mais est-ce bien la consêquence inêvitable de ce sentiment que de lui victimer un peuple êgalement malheureux, un peuple qui a dû prêter ses mains gar-rotêes à un gouvernement fêroce pour commettre des crimes? Soyons gênêreux, et n’oublions pas que nous venons de voir un peuple qui, armê du suffrage universel et de baïonnettes citoyennes, n’en a pas moins consenti au rêtablissement de l’ordre de Varsovie à Rome; ne voyons-nous pas aujourd’hui… mais regardez plutôt ce qui se passe sous vos yeux… et pourtant nous ne disons pas que les Franèais ont cessê d'être hommes; nous attendons.
Il est temps d’oublier cette lutte malheureuse entre des frères; parmi nous, il n’y a pas de vainqueur; la Pologne ainsi que la Russie succombent à un ennemi commun. Le martyr, l’offensê lui-même, se dêtourne d’un passê êgalement douloureux pour nous tous. L’ami illustre que vous citez, le grand poète Mickiewicz, en est une preuve.
Ne dites pas, Monsieur, en parlant des opinions du barde polonais, que c’est «de la clêmence», que «ce sont des erreurs des saints». Non; ce sont là des fruits d’une longue et consciencieuse mêditation, d’une intuition profonde des destinêes du monde slave. Il est beau de pardonner à ses ennemis, mais il est quelque chose de plus humain encore: c’est de les comprendre, car comprendre c’est dêjà absoudre, rêhabiliter, se rêconcilier.
— Le monde slave tend à s’unir; cette tendance apparaît immêdiatement après la pêriode napolêonienne. L’idêe d’une fêdêration slave germait dêjà dans les plans rêvolutionnaires de Pestel et de Mouravioff. Plusieurs Polonais ont pris part à la conspiration russe.
Lorsque la rêvolution de 1830 êclata à Varsovie, le peuple russe ne manifesta aucune animositê contre les rebelles du tzar; la jeunesse êtait, cœur et âme, pour la cause polonaise. Je me rappelle avec quel enthousiasme nous nous prêcipitions vers les nouvelles de Varsovie; nous avons pleurê comme des enfants au rêcit du service funèbre cêlêbrê dans la capitale de la Pologne, en honneur de nos martyrs de Pêtersbourg. La sympathie pour les Polonais nous exposait à des punitions criminelles; il fallait la refouler dans son cœur et se taire.
Il est possible qu’un sentiment d’animositê, sentiment d’ailleurs parfaitement mêritê, et celui d’un patriotisme exclusif, avait prêdominê encore en Pologne lors de la guerre de 1830. Depuis, Mickiewicz, les travaux philologiques et historiques de plusieurs êcrivains slaves, une connaissance plus approfondie des peuples europêens acquise pendant le triste pèlerinage de l'êmigration, ont donnê aux idêes une tout autre direction. Les Polonais ont senti que la guerre n'êtait pas entre eux et le peuple russe; ils ont compris qu’ils ne pouvaient combattre autrement que POUR LEUR LIBERTÉ ET LA NÔTRE, ainsi que le disait l’inscription sublime de leur drapeau rêvolutionnaire.
L’hêroïque êmissaire Konarski, qui fut en 1839 torturê et fusillê à Vilna, appelait à la rêvolte les Russes et les Polonais sans distinction de nationalitê. La Russie le remercia d’une manière qui fut aussi tragique que tout ce qu’elle fait depuis qu’une botte à l’allemande foule sa poitrine.
Un jeune homme enthousiaste, ardent, dêvouê, officier russe du rêgiment en garnison à la forteresse, Koravaïeff, rêsolut de sauver Konarski. Son jour de service arrivait; il avait dêjà tout prêparê pour la fuite, quand, trahi par un malheureux coaccusê du martyr polonais, il se vit dêjouê dans son projet. Le jeune homme fut arrêtê; chargê de fers, il est allê expier, aux mines de la Sibêrie, le rêveil d’un devoir supêrieur à sa consigne. On n’a jamais entendu parler de lui.
J’ai passê cinq annêes en exil, dans les provinces êloignêes de l’empire; j’ai eu l’occasion d’y rencontrer une grande quantitê de Polonais exilês; il y en a dans chaque ville de district, des familles entières ou des malheureux isolês. Je m’en rapporterais volontiers à leur têmoignage; j’en suis convaincu que la sympathie ne leur a pas fait dêfaut parmi les habitants du pays. Il est bien entendu, Monsieur, que je ne parle ici ni de la police, ni de la haute hiêrarchie militaire. Cette dernière ne se distingue nulle part par son amour pour la libertê, et encore moins en Russie. Je pourrais aussi vous citer les êtudiants polonais envoyês chaque an dans les universitês russes, afin d'être tenu loin des êcoles polonaises; qu’ils racontent l’accueil que leur faisaient partout leurs nouveaux camarades. Ils nous quittaient les larmes aux yeux.
Vous vous rappelez, Monsieur, qu’en 1847, à Paris, lorsque les êmigrês polonais cêlêbraient l’anniversaire de leur rêvolution, un Russe se prêsenta à leur tribune pour demander l’amitiê et l’oubli dupasse. C'êtait notre malheureux ami Michel Bakounine. Au reste je ne veux pas seulement en appeler à l’exemple d’un de mes compatriotes. Je choisis parmi ceux que l’on croit être nos ennemis, un homme que vous-même avez nommê dans votre belle lêgende sur Kosciusko. Interrogez à ce sujet le Nestor de la dêmocratie polonaise, demandez des renseignements à M. Biernacki, l’un des ministres de la Pologne rêvolutionnaire. Je m’en rapporte à cette noble intelligence, que d’ailleurs de longs malheurs auraient certainement pu aigrir contre tout ce qui porte le nom de Russe; il ne dêmentira pas mes paroles.
La solidaritê qui lie la Pologne et la Russie entre elles d’abord et au monde slave ensuite, ne peut plus être contestêe; elle apparaît dans toute son êvidence. Plus encore; sans la Russie, le monde slave n’a pas d’avenir; sans la Russie, il se fondra, il avortera, il sera absorbê par l'êlêment germanique; il deviendra autrichien, il ne sera pas lui-même. Or, je ne crois pas que telles soient ni sa mission ni sa destinêe.
En suivant le dêveloppement successif de votre idêe, je dois vous avouer, Monsieur, qu’il m’est impossible d’accepter le raisonnement par lequel vous tâchez de prouver que l’Europe entière ne soit qu’une personne, dont chaque nation forme un organe indispensable.
Il me semble que toutes les nations germano-romaines sont nêcessaires au monde europêen, parce qu’elles existent, mais qu’il serait difficile de prouver qu’elles existent parce qu’elles êtaient nêcessaires. Aristote dêjà distinguait la nêcessitê prêexistante de la nêcessitê postêrieure. La nature accepte la fatalitê des faits accomplis, mais il y a grande fluctuation et variêtê dans la possibilitê des faits rêalisables. Ce n’est donc qu'à ce titre que le monde slave a le droit de revendiquer son unitê; d’autant plus qu’une même race le compose.
La centralisation est contraire au gênie slave; la fêdêration, en revanche, dêcoule de sa nature. Une fois groupê et liê ensemble dans une association de peuples libres et autonomes, le monde slave pourra enfin commencer sa vêritable existence historique. Son passê ne peut être considêrê qu’au point de vue d’une prêparation, d’une croissance, d’un purgatoire. Les formes historiques de l’Etat ne correspondaient jamais à l’idêe nationale des Slaves, idêal vague, instinctif, si vous voulez, mais par là même accusant une singulière vitalitê dans l’avenir. Les Slaves apportaient dans tout ce qu’il faisaient, une êtrange demi-attention, voire même, une apathie êtonnante. Ainsi nous voyons la Russie entière passer de l’idolâtrie au christianisme, sans secousse, sans rêvolte, uniquement par obêissance passive aux ordres du grand prince Vladimir, et sous l’influence de Kiev. On prêcipita sans regret les vieilles idoles dans le Volkhov, on se soumit au nouveau dieu comme à une nouvelle idole.
Huit siècles après, une partie de la Russie acceptait êgalement la civilisation commanditêe à l'êtranger et munie d’estampille allemande.
Le monde slave ressemble à une femme qui n’a pas encore aimê, et qui par là même paraît ne prendre aucun intêrêt à tout ce qui se passe autour d’elle; être inutile; oubliêe, êtrangère. Mais ne prêjugeons pas de l’avenir; la femme est jeune, et dêjà une agitation inquiète soulève son cœur et le fait tressaillir.
Quant à la richesse du gênie national, il nous suffit de montrer la Pologne, le seul peuple slave qui avait, en même temps, des pêriodes de force et de libertê.
Le monde slave ne paraît hêtêrogène qu'à la surface. Sous la couche supêrieure de la Pologne chevaleresque, libêrale et catholique, et de la Russie impêriale, assujettie et byzantine; sous la domination dêmocratique du vayvode serbe, sous la bureaucratie autrichienne qui pèse sur FIllyrie, sur la Dalmatie et sur le Banat; sous le pouvoir patriarcal des Osmanlis, et sous la bênêdiction du Vladicà de Montênêgro, il repose un peuple physioîogiquement, ethnographiquement homogène.
La grande partie de ces populations slaves n’ont presque jamais subi l’esclavage d’une race conquêrante. La dêpendance dans laquelle se trouvaient divers membres du monde slave, se bornait le plus souvent à la reconnaissance de la souverainetê, et à l’acquittement du tribut. Tel a êtê par exemple le caractère de la domination mongole en Russie. Les Slaves parvinrent ainsi à garder à travers les siècles leur nationalitê, leurs mœurs, leur langue. Or, d’après ce que nous venons de dire, la Russie ne pourrait-elle pas être le noyau de cette cristallisation, le centre vers lequel gravitât le monde slave, et cela d’autant plus que, jusqu'à prêsent, c’est la seule partie de la grande race qui se trouve provisoirement organisêe en un Etat fort et indêpendant.
Cette question n’impliquerait aucun doute si le gouvernement de Pêtersbourg avait le moindre instinct de sa vocation nationale, si une idêe humaine quelconque pouvait s’allier à ce despotisme dêsespêrant et bornê. Mais, dans la situation actuelle, quel serait l’homme d’un peu de conscience, d’un peu d’honnêtetê, qui oserait proposer aux Slaves occidentaux la rêunion avec un empire soumis à un êtat de siège permanent, où le sceptre n’est qu’un ignoble bâton de caporal assommant par la schlague? Le panslavisme impêrial, tel qu’il a êtê prônê jusqu’aujourd’hui par des hommes vendus ou êgarês, n’a, bien entendu, rien de commun avec toute combinaison basêe sur le principe de la libertê.
Ici, la logique même nous amène, inêvitablement, à la question la plus grave, la plus lêgitime.
En supposant que le monde slave ait quelque possibilitê d’une existence plus dêveloppêe dans l’avenir, quel serait l'êlêment assez prononcê dans son êtat embryonnal, qui aurait le droit à ce dêveloppement? Si les Slaves pensent que leur temps soit venu, l'êlêment dont je viens de parler doit nêcessairement correspondre à l’idêe rêvolutionnaire de l’Europe.
Vous l’avez indiquê, vous l’avez touchê, Monsieur, mais vous l’avez laissê êchapper d’entre vos mains, en essuyant une gênêreuse larme de compassion pour la Pologne.
Vous prêtendez que «la base de l’existence du peuple russe est le communisme», vous affirmez que «sa force lui est donnêe par une sorte de loi agraire, par le partage continuel des terres».
Quel terrible Manê-Thêkèl venez-vous prononcer).. Communisme pour base! Partage des terres pour force! Gomment, Monsieur, ne vous êtes-vous pas effrayê vous-même en profêrant ces paroles?
Ne fallait-il pas s’arrêter, approfondir, ne pas lâcher la question, avant de vous être convaincu si c'êtait là une vêritê ou un rêve?
Gomme s’il y avait d’autres êtudes, d’autres questions sêrieuses au XIXe siècle, que la question communiste, que la question du partage des terresl
Entraînê par votre indignation, vous continuez: «Il leur manque (aux Russes) l’attribut essentiel de l’homme, la facultê morale, le sens du bien et du mal. Le vrai et le juste n’ont aucun sens pour eux; parlez-en, ils restent muets, ils sourient, ils ne savent ce que vous voulez dire». Quels sont donc ces Russes, Monsieur, auxquels vous avez parlê; ou bien quelles sont ces notions du juste et du vrai que les Russes ne puissent pas comprendre? Car dans un temps si profondêment rêvolutionnaire, il ne suffit pas seulement de citer les mots du vrai et du juste. Ces mots n’ont plus de sens absolu et êgalement obligatoire pour tous.
Le juste et le vrai de la vieille Europe, c’est le faux et l’injuste pour l’Europe naissante.
Les peuples, Monsieur, sont des produits de la nature; l’histoire n’est qu’une continuation progressive du dêveloppement animal. Nous n’avanèons guère en envisageant la nature au point de vue approbatif ou improbatif; elle ne s’attend ni au prix Monthyon, ni à un verdict de culpabilitê. Ces catêgories êtiques ne la saisissent pas; tout cela est trop subjectif pour elle. Il me semble qu’en gênêral les peuples ne sont ni totalement bons, ni foncièrement mauvais; les peuples sont toujours vrais; le peuple-mensonge n’existe pas. La nature ne produit que ce qui est rêalisable selon les conditions donnêes; elle pousse en avant ce qui existe, par cette sainte agitation, par cette inquêtude crêatrice, par cette soif inassouvie de se rêaliser; dêsir continuel et commun à tout ce qui vit.
Certains peuples peuvent avoir une existence antêhistorique, d’autres une existence extrahistorique, mais tous, une fois entrês dans le grand courant de l’histoire une et indivisible, appartiennent à l’humanitê, et rêciproquement tout le passê de l’humanitê leur appartient. Dans la grande histoire, c’est-à-dire dans la partie active et progressive de l’humanitê, l’aristocratie de l’angle facial s’efface peu à peu comme l’aristocratie de Гêpiderme. Ce qui n’est pas homme, n’entre pas dans l’histoire, et consêquent ment, il ne saurait y avoir ni peuple-troupeau, ni peuple exclusivement êlu.
Il n’y a pas d’homme assez aveugle ou assez ingrat pour ne pas comprendre le rôle immense que joue la France dans les destinêes du monde europêen; mais, permettez-moi, Monsieur, d’avouer qu’il m’est impossible d’admettre avec vous, que la France soit une condition absolue, sine qua non, pour la marche de l’histoire.
La nature ne joue jamais son avoir sur une seule carte. Rome, la ville êternelle, qui avait des titres tout aussi justes à l’hêgêmonie universelle, pâlit, se dêcomposa, s'êteignit, et l’humanitê inhumaine passa outre.
D’un autre côtê, il me serait difficile, sans taxer toute la nature d’absurditê et de dêmence, d’accepter comme une race maudite, comme un mensonge, comme une juxtaposition d'êtres qui ne sont pas hommes mais qui en ont toute la crapule, une nation qui s’est formêe pendant dix siècles, qui a obstinêment persistê à sauver sa nationalitê, qui s’est soudêe en un grand empire, et qui se mêle à l’histoire, beaucoup plus peut-être qu’il ne le faudrait.
Et tout cela m’est d’autant plus incomprêhensible que la nation en question n’est nullement stationnaire au dire même de ses ennemis. Ce n’est pas là une population, qui, parvenue à une forme sociale assez correspondante à ses dêsirs, s’endort dans un semper idem comme la Chine; c’est encore moins une nation qui s’est survêcue et qui dêpêrit actuellement dans un marasme sênil, comme les Hindous. Au contraire, la Russie est un empire tout nouveau, un êdifice où tout respire encore l’odeur fraîche de la chaux, où tout travaille, se dêgage, où rien n’est encore arrivê à son but, où l’on change continuellement, très souvent de mal en pis, mais enfin où l’on change. C’est là un peuple, en un mot, qui a, d’après votre opinion, un êtrange communisme pour base et le partage des terres pour force…
Après tout, Monsieur, que reprochez-vous au peuple russe? Quel est le fond de votre accusation?
«Le Russe, dites-vous, ment, vole, ment toujours, vole toujours, et cela innocemment; c’est sa nature».
Je ne m’arrête pas, Monsieur, à la trop grande gênêralitê de cette observation, mais je voudrais pouvoir vous poser cette simple question: qui donc est le trompê, le volê, le dupê? Eh, mon Dieu, c’est le seigneur, c’est l’employê de l’Etat, c’est l’intendant, c’est le juge, c’est l’agent de police, en d’autres termes, les ennemis jurês du paysan, qu’il considère comme apostats, comme traîtres, comme demi-Allemands. Dêpourvu de tout moyen de dêfense, il ruse avec ses oppresseurs, il les trompe, et en cela il agit parfaitement bien. La ruse, Monsieur, a dit un grand penseur, c’est l’ironie de la force brutale[2].
Le paysan russe avec son horreur pour la propriêtê territoriale, comme vous l’avez très bien remarquê, le paysan, dis-je, nonchalant, insouciant par nature, s’est vu, peu à peu et sans bruit, pris dans les filets de la bureaucratie allemande et du pouvoir seigneurial. Il a subi ce joug dêgradant, avec une passivitê dêsespêrante, j’en conviens, mais il n’a jamais ajoutê foi ni aux droits du seigneur, ni à la justice du tribunal, ni à l'êquitê de l’administration. Depuis bientôt deux siècles, toute son existence n’est qu’une opposition sourde, nêgative, à l’ordre actuel des choses; il endure l’oppression, il la souffre, mais il ne trempe en rien dans ce qui se fait en dehors des communes rurales.
L’idêe du tzar exerce encore un prestige sur les paysans; ce n’est point le tzar Nicolas que le peuple vênère, c’est une idêe abstraite, un mythe, c’est une Providence, c’est un vengeur, c’est un reprêsentant de la justice dans l’imagination populaire.
Après le souverain, le clergê seul pourrait avoir une influence morale sur la Russie orthodoxe. Le haut clergê reprêsente uniquement dans le gouvernement la vieille Russie; le clergê ne s’est jamais rasê la barbe; par cela même il est restê du côtê populaire. Le peuple a confiance dans les paroles d’un moine. Cependant les moines et le haut clergê, tout vouês qu’ils se disent aux intêrêts d’outre-tombe, ne se prêoccupent guère du peuple. Le «pope» a perdu toute influence à force de cupiditê, d’ivrognerie et de relations intimes avec la police. Ici encore, le peuple estime l’idêe et non l’homme.
Quant aux sectaires, ceux-là dêtestent l’idêe et l’homme, le tzar et le pope.
En dehors du tzar et du clergê, tous les autres êlêments de la sociêtê et de l’administration restent complètement êtrangers, radicalement hostiles au peuple. Le paysan est mis, littêralement, hors la loi; la justice se garde bien de le protêger, et toute sa participation à l’ordre existant se borne au double impôt qui l'êcrase: l’impôt du sang, l’impôt de la sueur. Aussi, pauvre dêshêritê, comprend-il instinctivement qu’on le gouverne non pour lui mais contre lui, que le problème entier du gouvernement et des seigneurs ne consiste qu'à lui extorquer le plus de travail, et le plus d’argent possible. Comprenant cela, et douê d’un esprit dêliê, subtil, il les trompe tous et partout. Il n’en saurait être autrement, car s’il leur disait la vêritê, cela serait dêjà de sa part une sanction, une acceptation de leur pouvoir et s’il ne les volait pas (remarquez bien que l’on accuse le paysan de vol quand il cache une partie du produit de son travail), il reconnaîtrait fatalement la justice de leurs exigences, les droits des propriêtaires, et l'êquitê des juges.
Il faut avoir observê le paysan russe devant un tribunal pour bien apprêcier sa position; il faut avoir vu de ses propres yeux son œil morne et consternê, le profond silence de sa bouche, l’expression scrutatrice de son regard, pour comprendre que c’est là un prisonnier de guerre civile devant un conseil militaire, un voyageur devant une bande de brigands. On s’aper-èoittout d’abord, que la victime n’a pas la moindre confiance dans ces êtres hostiles, acharnês, implacables, qui le questionnent, le torturent et le dêpouillent. Il sait que s’il a de l’argent, usera acquittê; s’il est pauvre, il sera condamnê sans rêpit.
Le peuple parle un russe un peu ancien; le greffier, le juge êcrivent la langue moderne bureaucratique, dêpravêe et à peine comprêhensible. Ils remplissent des in-folios de fautes grammaticales, et les dêbitent le plus vite possible au paysan; c’est son affaire à lui de comprendre ce grondement nasillard, sans accentuation, et d’aviser à son salut. Il le sait, aussi se tient-il sur ses gardes; il ne dira jamais un seul mot de trop, rien ne transpire à travers son agitation, il reste là, l’air hêbêtê, comme un nigaud, comme un muet.
Le paysan sort du tribunal aussi triste lorsqu’il est acquittê, qu’après sa condamnation. Il ne voit dans les deux cas que l’arbitraire ou le hasard.
C’est ainsi que citê comme têmoin à charge, il est parvenu à mentir sous serment, à nier tout, à nier toujours, même lorsque les preuves sont irrêcusables. Aux yeux du peuple russe, un homme condamnê n’est pas pour cela flêtri. Les dêportês, les forèats se nomment dans la langue du peuple les malheureux.
Le peuple russe n’a vêcu que de la vie communale; il ne comprend ses droits et ses devoirs que par rapport aux communes et à leurs membres. Hors d’elles, il ne reconnaît pas de devoirs et ne voit que de la violence. Le côtê funeste de son caractère, c’est qu’il se soumet à ces violences, et non point qu’il les nie à sa manière, et qu’il cherche à s’abriter derrière la ruse. Il y a beaucoup plus de franchise à mentir devant un juge que l’on sait être agent d’un pouvoir inique, que de feindre le respect, pour le verdict d’un jury triê par un prêfet, dont l’iniquitê rêvoltante est claire comme le jour. Le peuple ne respecte ses institutions que lorsqu’il y retrouve ses propres notions du droit et de la justice.
Il est un fait incontestable pour tout homme qui a observê de près le peuple russe. Entre eux, les paysans se trompent rarement; ils manifestent les uns pour les autres une confiance presque illimitêe, ils ne connaissent ni contrats, ni compromis par êcrit.
Les questions d’arpentage sont nêcessairement très compliquêes, grâce à l'êternel partage des terres d’après le nombre d’ouvriers[3], et pourtant la campagne russe ne retentit jamais ni de plaintes ni de procès. Le seigneur, le gouvernement ne demandent qu'à intervenir; l’occasion, les motifs leur manquent. Les petits diffêrends qui surgissent sont promptement terminês par les anciens ou par la commune; tout le monde se soumet franchement à leur dêcision. La même chose a Heu dans les communes mobiles des associations ouvrières (artèl). Il existe des associations de maèons, des charpentiers et autres, formêes de plusieurs centaines d’individus appartenant à des communes diffêrentes, qui se groupent pour un temps donnê, pour une annêe par exemple, et forment ainsi l’artèl. L’annêe rêvolue, les ouvriers partagent le produit selon le travail de chacun et d’après la dêcision de tous les associês. La police n’a jamais la satisfaction d’intervenir dans leurs comptes. J’ajoute encore, que l’association rêpond presque toujours pour chaque ouvrier.
Les liens entre les paysans d’une même commune se resserrent davantage quand la population se compose non pas d’orthodoxes mais de sectaires. Le gouvernement exêcute parfois une sauvage irruption dans quelque commune sectaire; il emprisonne, il dêporte, le tout sans plan arrêtê, sans suite, sans provocation, sans nêcessitê aucune, tout simplement pour rêpondre aux injonctions du clergê ou aux rapports de la police. C’est dans ces chasses aux sectaires qu’il faut voir rêellement ce que c’est que le paysan russe, et quelle solidaritê le lie à ses frères. Il faut le voir alors, dis-je, dêjouant la police, sauvant ses coreligionnaires, cachant les livres et les vases sacrês, subissant les plus inhumaines tortures sans profêrer une seule parole. Qu’on me trouve l’exemple d’une commune sectaire, dênoncêe par un paysan, même par un orthodoxe?
Ce caractère du Russe rend les enquêtes policières extrêmement difficiles. Je l’en fêlicite de tout mon cœur. Le paysan russe n’a d’autre moralitê que celle qui dêcoule instinctivement, naturellement de son communisme; elle est profondêment nationale; le peu qu’il connaît de l’Evangile le soutient; l’iniquitê flagrante du gouvernement et du seigneur le lie encore plus à ses coutumes et à sa commune {*}.
{* Les paysans d’une commune qui appartient au prince Kozloffski, achetèrent leur affranchissement en payant une somme convenue au propriêtaire. Le sol a êtê partagê entre les paysans en raison de la somme pour laquelle chacun a contribuê au rachat de sa libertê. Cet arrangement semblait aussi juste que naturel. Cependant les paysans le trouvèrent si incommode et si peu conforme à leur habitude, qu’ils rêsolurent de rêpartir entre eux le montant de la somme de rachat, comme une simple dette de la commune et de procêder au partage du terrain d’après le système gênêralement adoptê. C’est Haxtbausen qui raconte ce fait dans ses Etudes sur la vie populaire en Russie. L’auteur lui-même a visitê la commune en question.
— M. Têgoborsky, membre du conseil d’Etat en Russie, dans un ouvrage dêdiê à l’empereur Nicolas, publiê rêcemment h Paris, dit que le système du partage des terres lui paraît être dêfavorable à la culture (toujours de l’agriculture pour l’agriculture), mais il ajoute: «Ce sont des inconvênients auxquels il est très difficile de remêdier, car ce système de partage se rattache à l’organisation de nos communes, à laquelle il serait dangereux de toucher: il repose sur l’idêe fondamentale de l’unitê de la commune et de l'êgalitê des droits qu’a chacun de ses membres à une part proportionnêe du sol appartenant à la communautê. Par là, il consolide et fortifie l’esprit communal qui est uu des êlêments les plus conservateurs de l’organisation sociale. C’est en même temps un des meilleurs prêservatifs contre l’invasion du prolêtariat et des idêes communistes». (C’est facile à concevoir qu’un peuple qui possède des pratiques de la communautê n’ait pas beaucoup à craindre les idêes communistes.)
«Ce qui est remarquable c’est le bon sens et la pratique avec lesquels nos paysans modifient eux-mêmes, selon les circonstances locales, les inconvênients de ce système; c’est la facilitê avec laquelle ils s’arrangent entre eux pour compenser les inêgalitês rêsultant de la qualitê du sol, et la confiance avec laquelle chacun se soumet aux dêcisions des anciens de la commune. —On devrait croire que ces sortes de rêpartitions de terrains, souvent renouvelêes, donnent lieu à des nombreuses contestations; et pourtant les intêressês ont rarement recours à l’intervention de l’autoritê. Ce fait, très surprenant en lui-même, s’explique par une seule cause, savoir que ce système, quelque vicieux qu’il puisse être, s’est tellement identifiê avec les mœurs et les idêes, que les paysans en supportent sans mêcontentement tous les inconvênients». «Autant, — dit le même auteur, — l’idêe de l’association est innêe au paysan russe et se reproduit dans toutes les phases de la vie, autant l’esprit de corporation, l’esprit municipal, qui a formê le noyau de la bourgeoisie occidentale, est contraire à ses mœurs».
(Etudes sur les forces productives de la Russie, par M. Têgoborski, tome premier, page 142 et page 331.)}
La commune a sauvê l’homme du peuple de la barbarie mongole et du tzarisme civilisateur, des seigneurs vernis à l’europêenne et de la bureaucratie allemande; l’organisme communal a rêsistê, quoique fortement atteint, aux empiêtements dupouvoir; il s’est heureusement conservê jusqu’au dêveloppement du socialisme en Europe.
Pour la Russie c’est là uu fait providentiel.
L’autocratie russe entre dans une nouvelle phase. Issue d’une rêvolution antinationale, elle a rempli sa mission; elle a rêalisê un empire colossal, une armêe nombreuse, une centralisation administrative. Dênuêe de principes, de traditions, elle n’a plus rien à faire: elle s’est donnê, il est vrai, une autre tâche, celle d’importer en Russie la civilisation occidentale, et elle y rêussissait assez tant qu’elle faisait semblant de persister dans ce beau rôle de gouvernement civilisateur.
Ce rôle, elle l’a abdiquê aujourd’hui.
Le gouvernement qui avait rompu avec le peuple au nom de la civilisation, se hâta, un siècle après, de rompre avec la civilisation au nom de l’absolutisme.
Il le fit aussitôt qu’il entrevit à travers les tendances civilisatrices, le spectre tricolore du libêralisme: il essaya alors de revenir vers la nationalitê, vers le peuple. C'êtait impossible; le peuple et le gouvernement n’avaient plus entre eux rien de commun; le premier s'êtait dêshabituê de l’autre, tandis que ce dernier croyait voir surgir du fond des masses un spectre beaucoup plus terrible, le spectre rouge. Tout bien pesê, le libêralisme êtait encore moins dangereux qu’un autre Pougatcheff. La panique et le dêgoût des idêes libêrales devinrent tels, que le gouvernement ne pouvait plus se rêconcilier avec la civilisation.
Dès lors le tzarisme n’a pour but que le tzarisme; il gouverne pour gouverner; ce sont là des forces immences qui s’entre-sou-tiennent pour se neutraliser rêciproquement, et gagner ainsi un repos factice.
Faire de l’autocratie pour de l’autocratie, c’est impossible à la longue; c’est par trop absurde et trop stêrile.
L’on s’en aperèoit, et l’on cherche de l’occupation en Europe. La diplomatie russe est la plus active; partout elle envoie des notes, des agents, des conseils, des menaces, des promesses, des espions. L’empereur se considère comme tuteur naturel des princes allemands; il se mêle aux moindres intrigues de leur petites cours; c’est lui qui règle les diffêrends, morigène les uns, donne des grandes-duchesses aux autres. Cela ne suffit pas à son activitê, il se fait le premier gendarme de la terre, le soutien de toutes les rêactions, de toutes les barbaries; il se pose en reprêsentant du principe monarchique en Europe, se donnant des airs aristocratiques, tout comme s’il êtait un Bourbon ou un Plantagenet, comme si ses courtisans êtaient des Cavendish ou pour le moins des Montmorency.
Malheureusement, il n’y a rien de commun entre la monarchie fêodale avec son principe prononcê, son passê, son idêe sociale et religieuse, et le despotisme napolêonien de Pêtersbourg, qui n’a pour lui qu’une triste nêcessitê historique, une utilitê passagère, et aucun principe.
Et le Palais d’hiver devient, comme la cime d’une montagne à la fin de la saison, de plus en plus couvert de neige et de glace. La sève qu’on y a fait monter artificiellement, se retire de ces sommitês sociales; il ne leur reste que la force matêrielle et la duretê d’un rocher apte encore à rêsister quelque temps aux vagues rêvolutionnaires, qui viennent se briser à leur pied.
Nicolas, entourê de ses gênêraux, de ministres, d’officiers, de bureaucrates, brave cet isolement, mais il s’assombrit à vue d'œil, il devient triste, prêoccupê. Il voit qu’il n’est point aimê, il s’aperèoit du morne silence qui l’entoure et qui donne libre accès aux mugissements lointains qui semblent s’approcher. Le tzar veut s’oublier lui-même; il a proclamê hautement que son but est l’accroissement du po’uvoir impêrial.
Ces professions de foi n’ont en elles rien de nouveau; il a travaillê vingt-cinq ans sans repos, sans relâche, pour ce seul et unique but; il n’a rien êpargnê, ni les larmes ni le sang.
Tout lui a rêussi; il a dêtruit la nationalitê polonaise; en Russie, il a êteint le libêralisme.
En vêritê, qu’a-t-il donc de plus à dêsirer? pourquoi est-il sombre?
L’empereur sent bien que la Pologne n’est pas morte. A la place du libêralisme qu’il persêcutait par une intolêrance mesquine, car cette fleur exotique ne pouvait pousser sur le sol russe, n’ayant rien de commun avec le peuple, il voit une autre question s'êlever comme un nuage gros de tempêtes.
Le peuple commence à frêmir, à s’agiter sous le joug de la noblesse; les rêvoltes partielles êclatent en permanence; vous-même, Monsieur, en citez un exemple terrible.
Le parti du mouvement, du progrès, demande l'êmancipation des paysans; il est prêt à sacrifier ses droits le premier. Le tzar flotte indêcis, il perd la tête, il dêsire l'êmancipation et l’empêche.
Il a compris que l'êmancipation des paysans êquivalait à l'êmancipation de la terre; et que l'êmancipation de la terre, à son tour, inaugurerait une rêvolution sociale et consacrerait ainsi le communisme rural. Esquiver la question de l’affranchis--sèment me semble impossible; rêserver la solution pour le règne suivant, c’est plus facile; mais c’est lâche, et en fin de compte, ce n’est qu’une heure de plus perdue à un mauvais relais de poste sans chevaux…
Maintenant vous pouvez apprêcier, Monsieur, quel bonheur c’est pour la Russie, que la commune rurale ne s’est pas dissoute, que la propriêtê individuelle n’a pas brisê la possession communiste; quel bonheur pour le peuple russe d'être restê en dehors de tout mouvement politique, en dehors même de la civilisation europêenne, qui, nêcessairement, lui aurait minê sa commune, et qui, aujourd’hui, elle-même arrive par le socialisme à sa propre nêgation.
L’Europe, je l’ai dit ailleurs, n’a pas rêsolu l’antinomie entre l’individu et l’Etat, mais elle en a posê le problème; la Russie, elle non plus, n’a pas trouvê la solution. C’est en prêsence de cette question que commence notre êgalitê.
L’Europe, à son premier pas dans la rêvolution sociale, rencontre ce peuple qui lui apporte une rêalisation rudimentaire, demi-sauvage, mais enfin une rêalisation quelconque du partage continuel des terres parmi les ouvriers agricoles. Et notez, Monsieur, que ce grand exemple ne vient point de la Russie civilisêe, mais bien du peuple lui-même, de sa vie intêrieure. Nous autres Russes passês par la civilisation occidentale, nous ne sommes tout au plus qu’un moyen, qu’un levain, que des truchements entre le peuple russe et l’Europe rêvolutionnaire. L’homme de la Russie future, c’est le moujik, comme l’homme de la France rêgênêrêe sera l’ouvrier.
Mais s’il en est ainsi, le peuple russe n’aura-t-il pas droit à un peu plus d’indulgence de votre part, Monsieur?
Pauvre paysan! Si intelligent, si simple de mœurs, se contentant de si peu; on l’a choisi pourpoint de mire à toutes les iniquitês; l’empereur le dêcime par les conscriptions; le seigneur lui vole son troisième jour; le tchinovnik lui soutire son dernier rouble; le paysan se tait, il souffre, mais il ne dêsespère pas; il garde sa commune. On en arrache un membre — la commune se referme et se resserre davantage; le sort de ce malheureux est digne de pitiê, et cependant il n'êmeut pas; au lieu de le plaindre, on l’accuse.
Vous lui niez, Monsieur, le dernier refuge qui lui reste, où il se sent homme, où il aime et ne craint pas; vous dites: «Sa commune n’est pas une commune, sa famille n’est pas une famille, sa femme n’est pas sa femme; avant lui, elle appartient au seigneur; ses enfants ne sont pas ses enfants; qui en connaît le père?»
Et c’est ainsi que vous livrez ce pauvre peuple, non pas à l’apprêciation de la science, mais au mêpris des autres peuples, qui liront avec confiance et amour vos belles lêgendes.
Il est de mon devoir de dire quelques mots à ce sujet.
La famille, chez tous les Slaves, est fortement dêveloppêe: c’est là peut-être le grain de conservatisme de cette race, la limite de leur nêgation.
La famille possêdant en commun est le prototype de la commune.
La famille rurale n’aime pas à se diviser en plusieurs foyers; l’on voit souvent trois, quatre gênêrations vivant sous le même toit, et dirigêes patriarcalement par un grand-père ou un grand-oncle. La femme, gênêralement opprimêe, ainsi qu’on le voit partout dans la classe agricole, commence en Russie à être respectêe lorsqu’elle est veuve de l’ancien de la famille.
Il n’est point rare de voir toute la gestion des affaires confiêe à l’autoritê d’une grand’mère aux cheveux blancs. Est-ce bien là une preuve que la famille n’existe pas en Russie?
Passons aux seigneurs dans leurs rapports avec la famille serve.
Mais pour la clartê du rêcit, distinguons la norme des abus, les droits des crimes.
Le droit du seigneur n’a jamais existê chez les Slaves.
Le propriêtaire ne peut lêgalement exiger ni les prêmices d’un mariage, ni l’infidêlitê aux liens conjugaux. Si la loi êtait exêcutêe en Russie, il serait puni êgalement pour le viol d’une femme serve, comme pour un attentat contre une femme libre; c’est-à-dire qu’il encourrait les travaux forcês ou l’exil en Sibêrie, avec perte de tous ses droits, selon la gravitê des circonstances. Telle est la loi; regardons les faits.
Je ne prêtends point contester qu’avec la position sociale que ie gouvernement a faite aux seigneurs, il ne leur soit très facile de dêbaucher les filles et les femmes de leurs serfs. A force d’oppression, de punitions, le seigneur trouvera toujours des maris qui lui cêderont leurs femmes, des pères qui lui amèneront leurs filles, tout comme ce brave gentilhomme franèais, des Mêmoires de Peuchot, qui implorait, en plein dix-huitième siècle, la grâce spêciale de placer sa fille dans le Parc-aux-Cerfs.
Il n’est pas êtonnant non plus que le père et le mari les plus honnêtes ne puissent trouver justice contre le seigneur, grâce à la belle organisation judiciaire en Russie; tous les deux se verront alors dans la position de M. Tiercelin, auquel Louis XV fit voler, par M. Berryer, sa fille âgêe de onze ans. Toutes ces sales infamies sont parfaitement possibles, je l’avoue; il suffit d’en appeler au souvenir de ceux qui connaissent les mœurs grossières et dêpravêes d’une partie de la noblesse russe; mais quant au paysan, celui-ci est bien loin d'être indiffêrent au dêvergondage de ses maîtres.
Permettez-moi de vous en citer une preuve:
La moitiê des seigneurs assassinês par leurs paysans (les documents statistiques en portent le chiffre de soixante à soixante-dix par an) tombent victimes de leurs exploits erotiques. Les procès sont rares; le paysan sait que le tribunal reste invariablement sourd à ses plaintes; mais il a une hache, il la manie d’une manière admirable, et il le sait.
Gela dit sur les paysans, je vous demanderai, Monsieur, de vouloir bien me suivre dans quelques rêflexions au sujet de la Russie civilisêe.
Vous n’avez pas êtê plus indulgent pour le mouvement intellectuel que pour le caractère populaire; d’un seul trait de plume vous en avez effacê tout le travail, un travail produit par des mains enchaînêes.
Un des personnages de Shakespeare ne sachant comment humilier un adversaire mêprisê, lui dit: «Je doute même si tu existes!» Vous êtes allê plus loin, Monsieur; vous ne doutez même de la non-existence de la littêrature russe.
Je cite textuellement vos paroles:
«Nous ne nous amusons pas à regarder en haut, si quelques gens d’esprit de Pêtersbourg, s’exerèant dans la langue russe, comme dans une langue savante, ont amusê l’Europe de la pâle reprêsentation d’une prêtendue littêrature russe. Sans mon respect pour Mickiewicz, pour les erreurs des saints, j’accuserais volontiers la facilitê (disons même la clêmence) avec laquelle il a bien voulu parler sêrieusement de cette plaisanterie».
Je cherche en vain, Monsieur, la raison de cet accueil de dêdain avec lequel vous recevez le premier cri de douleur d’un peuple qui se rêveille en prison, êlan que la main du geôlier s’efforce d'êtouffer dêjà à sa naissance.
Pourquoi n’avez-vous pas voulu prêter l’oreille aux accents dêchirants de notre poêsie si triste, de nos chants qui ne sont que des larmes sonores? Quel est le voile qui est venu vous dêrober la vue de notre rire convulsif, de cette ironie perpêtuelle qui cache notre cœur profondêment ulcêrê, et qui n’est au fond que la conscience fatale de notre impuissance?
Ah, que je voudrais pouvoir traduire dignement pour vous quelques pièces lyriques de Pouchkine, de Lermontoff, ou quelques chansons populaires de Koltzoff! Vous nous tendriez une main cordiale, Monsieur, vous seriez alors le premier à nous demander l’oubli de vos affirmations prêcêdentes.
Après le communisme moujique, rien ne caractêrise plus la Russie, rien ne prêsage autant son avenir, que son mouvement littêraire.
Entre le paysan et la littêrature, se dresse le monstre de la Russie officielle, de la «Russie-mensonge», de la «Russie-cholêra», ainsi que vous l’avez parfaitement nommêe.
Cette Russie commence par l’empereur et continue de soldat à soldat, de greffier à greffier, jusqu’au plus petit adjoint d’un commissaire de police dans le district le plus êloignê de l’empire. C’est ainsi qu’elle se dêroule et qu’elle gagne à chaque degrê, comme dans les Bolgi de Dante, une nouvelle puissance de mal, une plus grande intensitê de dêpravation et de tyrannie. Pyramide vivante de crimes, d’abus, de concussions, de bâtons de police, d’administrateurs allemands sans cœur et toujours affamês, de juges ignorants et toujours ivres, d’aristocrates toujours laquais; le tout soudê par la complicitê, parle partage du butin, et appuyê enfin sur six cent mille machines organiques à baïonnette.
Le paysan ne se souille jamais par le contact avec ce monde de cynisme gouvernemental; il l’endure, voilà sa seule complicitê.
Le camp opposê à la Russie officielle se forme d’une poignêe d’hommes rêsignês, qui protestent, qui la combattent, qui la dêvoilent, qui la minent.
Lutteurs isolês de temps à autre ils se voient traînês aux casemates, torturês, dêportês en Sibêrie, mais les postes ne restent pas longtemps vacants; de nouveaux combattants s’avancent; c’est là notre tradition, c’est là notre majorât à nous.
Les consêquences terribles de la parole humaine en Russie, en augmentent nêcessairement la force. La voix de l’homme libre est recueillie avec sympathie et vênêration, car pour l'êlever chez nous, il faut absolument avoir quelque chose à dire. On ne se dêcide pas trop lêgèrement à publier ses pensêes, lorsque au bout de chaque feuille, l’on voit poindre le gendarme, la troïka, la kibitka, et en perspective Tobolsk ou Irkoutsk.
J’ai assez parlê dans ma prêsente brochure de la littêrature russe; je n’ajouterai ici que quelques rêflexions gênêrales.
Tristesse, scepticisme, ironie, telles sont les trois cordes de la lyre russe.
Lorsque Pouchkine commence un de ses meilleurs poèmes par ces mots calmes et lugubres: «Il n’y a pas de justice sur la terre… mais encore il n’y en a pas là-haut! C’est clair comme une simple gamme musicale!»[4] Ne croiriez-vous pas, Monsieur, sentir votre cœur glacê, entrevoir derrière cette apparente tranquillitê, une existence brisêe, deviner un homme qui s’habitue dêjà à souffrir?
Lermontoff, accablê du dêgoût de la sociêtê au milieu de laquelle il vivait, adresse, à peine âgê de 30 ans, à ses contemporains les paroles suivantes:
«Je contemple avec douleur notre gênêration; son avenir est vide et sombre; elle vieillira dans l’inaction, elle s’affaissera sous le poids du doute et d’une science stêrile.
La vie nous fatigue comme un long voyage sans but.
Nous sommes comme ces fruits prêcoces qui s'êgarent parfois, orphelins êtrangers parmi les fleurs; ils ne charment ni l'œil, ni le goût; ils tombent au moment de mûrir…
Nous nous prêcipitons vers la tombe, sans bonheur, sans gloire, et nous jetons avant le trêpas un regard d’amer dêdain sur notre passê.
Nous passerons inaperèus sur cette terre, foule morne, silencieuse et bientôt oubliêe.
Nous ne lêguerons rien à nos descendants, ni une idêe fêconde, ni aucune œuvre de gênie, et ils insulteront nos cendres par un vers dêdaigneux ou par le sarcasme qu’adresse un fils ruinê à un père dissipateur».
Je ne connais qu’un seul poète moderne qui ait fait vibrer avec autant de force les cordes sombres de l'âme humaine. Ce poète naquit aussi esclave, et mourut êgalement avant le rêveil de sa patrie. C’est l’apologiste de la mort, le cêlèbre Lêopardi, lui qui se reprêsentait le monde comme une ligue de malfaiteurs faisant une guerre acharnêe à quelques fous vertueux.
La Russie n’a eu qu’un peintre gênêralement connu: Bruloff. Quel est donc le sujet où l’artiste a cherchê l’inspiration, quel est, dis-je, le sujet de son tableau chef-d'œuvre, qui lui a valu quelque rêputation en Italie?
Regardez cette êtrange production.
Sur une immense toile vous voyez des groupes d’hommes stupêfaits, effrayês; ils s’efforcent de se sauver; ils pêrissent au milieu d’un tremblement de terre, d’une êruption volcanique, d’un vêritable orage de cataclysme; ils succombent à une force sauvage, stupide, inique, contre laquelle toute rêsistance serait inutile. Telle est l’inspiration puisêe dans l’atmosphère de Pê-tersbourg.
Le roman russe n’est que de l’anatomie pathologique; ce n’est qu’une constatation du mal qui nous ronge, une accusation continuelle de soi-même, accusation sans rêpit ni misêricorde. Ici l’on n’entend point la voix douce descendue des cieux, et qui annonce à Faust le pardon de la jeune fille coupable. Ici l’on ne cherche pas de consolation; le doute, la malêdiction, seuls êlèvent ici la parole. Et pourtant, si la Russie peut être sauvêe, elle le sera par ce sentiment profond de notre situation, et par le peu de soin que nous mettons à le cacher devant le monde.
«Celui qui avoue franchement ses dêfauts, sent qu’il y a en lui quelque chose qui êchappe et rêsiste à la chute; il comprend qu’il peut racheter son passê, et non seulement relever la tête, mais devenir, comme dans la tragêdie de Byron, Sardanapale le hêros, de Sardanapale l’effêminê».
Le peuple russe ne lit pas. Vous le savez bien, Monsieur, ce n'êtait pas non plus le peuple des campagnes qui lisait les Voltaire et les Diderot; c'êtaient la noblesse et une partie du tiers êtat. La partie êclairêe du tiers êtat appartient en Russie à la noblesse. Cette dernière se constitue de tout ce qui a cessê d'être peuple; elle a même un prolêtariat nobiliaire, qui se fond en partie dans l'êlêment populaire, et un autre prolêtariat affranchi qui remonte vers le haut et s’ennoblit. Cette fluctuation, ce va-et-vient continuel, imprime à la noblesse russe un caractère que vous ne trouverez pas dans les classes privilêgiêes du reste de l’Europe. En un mot, toute l’histoire russe, depuis Pierre Ier n’est que l’histoire de la noblesse et de l’influence que la civilisation europêenne a exercêe sur cette dernière. J’ajouterai ici que le nombre de la noblesse en Russie, êgale au moins la moitiê du chiffre des êlecteurs en France, après la loi du 31 mai.
Pendant le XVIIIe siècle, la littêrature nêo-russe poursuivait le procès de l'êlaboration de cette langue riche, sonore et magnifique que nous êcrivons aujourd’hui, langage souple, ênergique, apte à exprimer les idêes les plus abstraites de la mêtaphysique allemande, et la phrase lêgère, pêtillante d’esprit, de la conversation franèaise. Cette littêrature, êclose sous l’inspiration du gênie de Pierre Ier, prêsentait un caractère gouvernemental, il est vrai, mais gouvernemental alors signifiait rêformateur, presque rêvolutionnaire.
Le trône impêrial, jusqu’au moment de la grande Rêvolution de 89, se drapait majestueusement dans les plus beaux plis de la civilisation et de la philosophie europêennes. Catherine II mêritait qu’on lui reprêsentât des villages en carton et des palais en planches fraîchement badigeonnêes; personne ne connaissait mieux qu’elle l’art de la mise en scène. Au palais de l’Ermitage s'êtalaient à l’envi Voltaire, Montesquieu, Beccaria. Vous connaissez, Monsieur, le revers d& la mêdaille.
Cependant, un accent inattendu, êtrange, commenèait à troubler le concert triomphal des apologies pindariques de la cour. Ce son, vibrant d’une ironie sarcastique, d’une tendance fortement prononcêe vers la critique, vers le scepticisme, ce son, dis-je, êtait le seul susceptible de vitalitê, de dêveloppement ultêrieur. Le reste, temporaire et exotique, devait nêcessairement pêrir.
Le vêritable caractère de la pensêe russe poêtique ou spêculative, se dêveloppe dans toute sa force depuis l’avènement au trône de Nicolas. Le trait distinctif de ce mouvement, c’est une êmancipation tragique de la conscience, une nêgation implaoa-ble, une ironie amère, un malheureux retour sur soi-même. Un rire fou l’accompagne parfois, mais ce rire n’a en lui rien de gai.
Jetê dans un milieu accablant, douê d’une grande sagacitê, d’une logique fatale, le Russe s’affranchit brusquement de la religion et des mœurs de ses pères.
Le Russe êmancipê est l’homme le plus indêpendant de l’Europe. Qui est-ce qui pourrait l’arrêter? Serait ce le respect pour son passê?.. Mais l’histoire de la Russie nouvelle ne commen-ce-t-elle pas par une nêgation absolue de la nationalitê et de la tradition?
Serait-ce cet autre passê indêfini, la pêriode de Pêtersbourg peut-être? Ah, celui-là ne nous oblige à rien; «ce cinquième acte d’une tragêdie sanguinaire jouêe dans un lupanar»[5] nous êmancipe, mais il ne nous impose aucune croyance.
D’un autre côtê, votre passê à vous, occidentaux, nous sert d’instruction, et voilà tout; nous ne nous considêrons nullement comme exêcuteurs testamentaires de votre histoire.
Vos doutes, nous les acceptons; votre foi ne nous êmeut pas. Vous êtes pour nous trop religieux. Vos haines, nous les partageons; votre attachement pour l’hêritage de vos ancêtres, nous ne le comprenons pas; nous sommes trop opprimês, trop malheureux pour nous contenter d’une demi-libertê. Vous avez des mênagements à garder; des scrupules vous retiennent; nous autres, nous n’avons ni mênagements, ni scrupules, mais la force nous manque pour le moment…
C’est de là, Monsieur, que nous vient cette ironie, cette rage qui nous exaspère, qui nous mine, qui nous pousse en avant, qui nous conduit quelquefois en Sibêrie, à la torture, en exil, à une mort prêcoce. L’on se dêvoue sans aucun espoir; par dêgoût, par ennui… Il y a.vraiment quelque chose d’insensê dans notre vie, mais rien de banal, rien de stationnaire, rien de bourgeois.
Ne nous accusez pas d’immoralitê parce que nous ne respectons pas ce que vous respectez. Depuis quand reproche-t-on aux enfants trouvês de ne pas vênêrer leur parents? Nous sommes libres, car nous commenèons par nous-mêmes. Le traditionnel en nous, c’est notre organisme, c’est notre nationalitê; ils sont inhêrents à tout notre être; c’est là notre sang, notre instinct, et nullement une autoritê obligatoire. Nous sommes indêpendants, car nous ne possêdons rien; nous n’avons presque rien à aimer; il y a de l’amertume, de l’offense dans chacun de nos souvenirs. La civilisation, la science, on nous les a tendues au bout d’un knout.
Qu’avons-nous donc à dêmêler avec vos devoirs traditionnels, nous, les mineurs, les dêshêritês? Et comment pourrions-nous franchement accepter une morale fanêe, une morale ni chrêtienne ni humaine, existant seulement dans les exercices de rhêtorique, et dans les rêquisitoires des procureurs? Quelle vênêration voudrait-on nous inspirer pour ce prêtoire de votre justice barbaro-romaine, pour ces voûtes lourdes, êcrasantes, sans air, sans lumière, rebâties au moyen âge, et replâtrêes par les affranchis du tiers êtat? Ce n’est peut-être pas là le guet-apens des tribunaux russes, mais qui pourrait nous prouver que c’est de la justice?
Nous voyons clairement que la distinction entre vos lois et les oukases gît principalement dans la lêgende du prêambule. Les oukases commencent par une vêritê accablante: «Le tzar l’ordonne»; vos lois portent en tête le mensonge offensant de la triple devise rêpublicaine, l’invocation ironique du nom du Peuple franèais. Le Code-Nicolas est dirigê exclusivement contre les hommes et en faveur de l’autoritê. Le Code-Napolêon ne nous paraît pas avoir d’autre caractère. Nous traînons assez de chaînes que la force nous a imposêes pour les alourdir encore d’autres, dues à notre propre choix. Sous ce rapport nous nous trouvons parfaitement êgaux à nos paysans. Nous obêissons à la force brutale; nous sommes esclaves parce que nous n’avons pas le moyen de nous affranchir; toutefois du camp ennemi, nous n’accepterons rien.
La Russie ne sera jamais protestante.
La Russie ne sera jamais juste-milieu.
La Russie ne fera pas de rêvolution, dans le seul but de se dêfaire du tzar Nicolas et d’obtenir, pour prix de sa victoire, des reprêsentants-tzars, des tribunaux-tzars, une police-tzare, des lois-tzares.
Nous demandons trop peut-être, et nous ne parviendrons à rien. C’est possible, mais nous ne dêsespêrons pas; la Russie avant 1848 ne pouvait, ne devait entrer dans la phase rêvolutionnaire: elle n’avait qu'à faire son êducation, et elle l’a fait en ce moment. Le tzar lui-même s’en aperèoit; aussi assomme-t-il à coup de massue les universitês, les idêes, les sciences; il s’efforce d’isoler la Russie de l’Europe, de tuer la civilisation; il fait son mêtier.
Rêussira-t-il?
Je l’ai dit ailleurs: il ne faut pas se fier aveuglêment à l’avenir; chaque fœtus a droit au dêveloppement, mais chaque fœtus ne se dêveloppe pas pour cela. L’avenir de la Russie ne dêpend pas d’elle seule; il est liê à celui de l’Europe entière. Qui pourrait prêdire le sort du monde slave, lorsque la rêaction et l’absolutisme auront vaincu la Rêvolution en Europe?
Il pêrira peut-être, qui le sait?
Mais alors l’Europe pêrira aussi…
Et l’histoire continuera en Amêrique…
J’en êtais là, Monsieur, lorsque j’ai reèu les deux derniers feuilletons de votre lêgende. Mon premier mouvement à cette lecture, fut de jeter mon travail au feu. Pour un cœur aussi noble, aussi sincère que le vôtre, il ne fallait pas attendre la justice d’une rêclamation du dehors, en faveur d’un peuple mêconnu. Votre âme sympathique, aimante, a pris le dessus sur le rôle de juge inexorable, de vengeur d’un peuple martyr. Vous vous êtes contredit, mais de pareilles contradictions sont sublimes.
J’ai cependant pensê en relisant ma lettre, que vous pourriez y trouver quelques nouveaux aperèus sur la Russie, et sur le monde slave; je me suis dêcidê à vous l’envoyer. J’ai pleine confiance que vous me pardonnerez de bon cœur les endroits où j’ai pu me laisser emporter par une fougue barbare; on n’a pas pour riendu sang cosaque dans les veines. Je tenais tant, Monsieur, à modifier vos opinions sur le peuple russe; il m'êtait si triste, si pênible de nous voir accablês par votre main; je n’ai pu êtouffer toujours la douleur de mes êmotions; j’ai laissê courir ma plume jusqu’au bout. Je vois maintenant que vous ne dêsespêrez pas de nous, je vois que sous le cafetan grossier du paysan russe vous avez retrouvê l’homme, je le vois, et à mon tour je vous confesse que nous comprenons parfaitement l’impression que le nom seul de la Russie doit êveiller dans l'âme de tout homme libre. Nous la maudissons souvent nous-mêmes, cette triste patrie. Vous le savez, Monsieur, sans quoi vous n’auriez pas êcrit ces remarquables paroles: «Tout ce que nous avons dit sur le nêant moral de la Russie, est faible en comparaison de ce que les Russes en ont dit eux-mêmes».
Nous aussi, nous sommes revenus de nos oraisons funèbres sur la Russie, et avec vous nous disons: «Sous la tombe est une êtincelle». Vous l’avez devinêe par l’intuition de l’amour; nous autres, nous l’avons vue, nous l’avons sentie. Cette êtincelle ne s’est pas êteinte dans le sang, ni dans les glaces de la Sibêrie, ni dans les profondeurs des mines et des cachots. Ah, puisse-t-elle couver sous la cendre! La bise âpre, sauvage, qui souffle de l’Europe, serait de force à l’anêantir. La Russie se trouve serrêe entre deux Sibêries; l’une blanche de neige, l’autre blanche d’opinion.
L’heure de notre action n’a pas sonnê; la France se prêvaut encore à juste titre de l’honneur du premier pas; elle aura même toutes les difficultês du choix, et cela jusqu’en 1852. L’Europe nous prêcêdera sans faute dans la tombe ou dans la vie nouvelle, non seulement en vertu de son droit d’aînesse, mais à cause du rapport gênêral de la rêvolution soeiale au monde slave, ainsi que j’ai tâchê de le dêmontrer. Le jour de notre action peut être êloignê; le jour de la conscience, de la pensêe, de la parole s’est dêjà levê. Nous avons assez vêcu dans le silence et dans le sommeil; il est temps de raconter nos rêves et les fruits de nos mêditations.
Et en effet, à qui la faute, s’il a fallu attendre jusqu’en 1847 pour «qu’un Allemand (Haxthausen) eût dêcouvert, comme vous le dites, la Russie populaire, que l’on ne connaissait pas plus que l’Amêrique avant Colomb».
La faute en est à nous, je l’avoue, Monsieur, à nous, pauvres muets, à notre pusillanimitê, à notre parole paralysêe par la crainte, à notre imagination frappêe par la terreur. Nous craignons même de confesser hors de nos frontières l’horreur que nous inspirent nos chaînes. Forèats nês et condamnês à traîner le boulet jusqu'à la tombe, nous nous offensons chaque fois que l’on parle de nous comme d’esclaves volontaires, comme de nègres gelês, et cependant nous nous gardons de protester publiquement.
Il faudrait se dêcider enfin à subir ces accusations, ou bien à leur mettre un terme, et à faire retentir la libre parole russe. Mieux vaut pêrir suspectês d'être hommes que de porter sur son front la marque êternelle du servage, et de plier sous le dur reproche d'être esclaves par goût.
Malheureusement, en Russie, la parole libre êtonne; elle fait peur. J’ai essayê seulement de soulever un coin du voile êpais qui nous dêrobe aux regards de l’Europe; je n’ai parlê que de tendances thêoriques, d’espêrances lointaines, d'êlêments organiques pour l’avenir; et pourtant ma brochure, sur le compte de laquelle vous avez bien voulu vous exprimer en termes si flatteurs, a produit en Russie une douloureuse impression. Des voix amies, que je respecte, l’ont condamnêe. On l’a taxêe d’aveu de culpabilitê. Aveu!.. Et de quel crime? Du crime d& notre malheur, de nos souffrances, de notre dêsir de briser cette-odieuse position… Pauvres et chers amis! Qu’ils me pardonnent, ce forfait; je le rêpète encore.
Ah, Monsieur, il est lourd, il est atroce, le joug d’un long esclavage, sans lutte et sans espoir à court terme! Il finit par user les âmes les plus gênêreuses, les plus nobles, les plus dêvouêes. Où est le hêros qui ne tomberait à la longue de lassitude, de dêsespoir, prêfêrant à tous ces rêves un peu de repos avant sa mort?
Non, je ne me tairai pas. Ma parole vengera ces existences infortunêes, brisêes sous la pression de l’absolutisme russe, de ce rêgime infernal qui frappe l’homme de prostration morale et d’atonie mortuaire.
Nous sommes forcês de parler, autrement l’on ne se douterait jamais de ce que ces hommes gênêreux enterrent de beau et de sublime au fond de leur poitrine, de ce qu’ils vont ensevelir sous les neiges de l’exil où leur tombe même ne portera pas leur nom criminel, que leurs amis sauront garder au fond de leur cœur, mais qu’ils n’oseront jamais profêrer à haute voix.
Comment! A peine avons-nous ouvert la bouche, à peine avons-nous êpelê quelques mots de nos dêsirs et de nos espêrances, que dêjà l’on nous impose le silence, que dêjà l’on voudrait, fermer le cercueil sur le berceau de notre parole? C’est impossible.
Il y a pour la pensêe un degrê de maturitê, où elle ne peut plus se laisser garrotter ni par les liens de la censure, ni par des considêrations de prudence. La propagande devient alors passion; et suffit-il de chuchoter à l’oreille, là où l’on n’est pas sûr de briser la lêthargie à coups de tocsin?
Depuis l’insurrection des strêlitz jusqu'à la conjuration du 14 dêcembre, il n’y a pas eu en Russie de rêvolte politique sêrieuse. La raison en est bien simple; il n’existait pas dans le peuple de tendances êmancipatrices fortement prononcêes; en plusieurs choses l’on se mettait d’accord avec le gouvernement, en beaucoup d’autres le gouvernement avait devancê la nation. Les paysans seuls, exclus des avantages du rêgime impêrial, opprimês plus que jamais, essayèrent un soulèvement. La Russie, depuis l’Oural jusqu'à Penza, Simbirsk et Kazan, tomba, pour quelques mois, au pouvoir de Pougatcheff. L’armêe impêriale se vit repoussêe, battue par les Cosaques, et le gênêral Bibikoff envoyê de Pêtersbourg pour prendre le commandement, êcrivait, si je ne me trompe, de Nijni, les paroles suivantes: «Les affaires vont très mal; ce que je redoute le plus ce ne sont pas les hordes armêes des insurgês, c’est l’esprit du peuple qui est mauvais, très mauvais».
Après des efforts inouïs, l’insurrection finit par être êcrasêe. Le peuple tomba dans un abattement sans bornes; il se tut et laissa faire.
La noblesse en attendant se dêveloppait pendant ce triste sommeil du peuple; la civilisation commenèait à pênêtrer plus avant dans les intelligences, et comme preuve vivante de cette maturitê politique du dêveloppement moral, impliquant nêcessairement l’action, parurent ces hommes admirables, ces hêros, ainsi que vous les nommez à juste titre, qui «seuls, dans la gueule même du dragon, tentèrent le coup hardi du 14 dêcembre».
Leur dêfaite, la terreur du règne actuel, firent rentrer au fond de l'âme toute idêe expansive, refoulèrent toute tentative prêcoce. Des questions d’un autre genre surgirent; l’on ne voulait plus exposer sa vie pour l’espoir d’une constitution, l’on s’apercevait qu’une Charte conquise à Pêtersbourg se briserait sous le parjure du souverain; le sort de la constitution polonaise servait d’exemple.
Pendant une dizaine d’annêes, l’on poursuivait un travail intellectuel sans ênoncer une seule parole, et l’on est arrivê "nfin à un tel malaise, à une telle inquiêtude, «que l’on payait par sa vie entière le bonheur d'être libre un instant» et de pouvoir dire à haute voix une partie de sa pensêe.
Les uns jetèrent leur fortune avec cette lêgèretê, cette insouciance, qui n’appartiennent qu’aux Polonais et à nous, et s’en allèrent demander ailleurs une distraction à leur affaissement; d’autres incapables de surmonter le dêgoût du rêgime de Pêtersbourg, s’enterrèrent au fond de leurs campagnes. La jeunesse donna tête baissêe, qui dans le panslavisme, qui dans la philosophie allemande, qui dans l’histoire ou dans l'êconomie politique; en un mot, personne de ceux qui êtaient appelês à la vie intellectuelle en Russie, n’a pu ni voulu rester tranquille et sta-tionnaire.
L’affaire rêcente de Pêtrachefski envoyê aux mines à perpêtuitê, et de ses amis dêportês en 1849, qui, à deux pas du Palais d’hiver, formèrent plusieurs clubs rêvolutionnaires, ne prouve-t-elle pas suffisamment par l’audacieuse imprudence des victimes, par l’improbabilitê êvidente du succès, que le temps des mêditations passe, que l’agitation dêborde l'âme, que l’on aime mieux courir la chance d’une perte certaine, que de rester têmoin muet, impassible, de l’ordre de Pêtersbourg?
Une lêgende fort populaire en Russie raconte qu’un tzar, soupèonnant la fidêlitê de son êpouse, ordonna de l’enfermer avec son fils dans un tonneau. Le monarque fit ensuite goudronner le tonneau et le fit jeter à la mer.
Durant de longues annêes le tonneau flottait sur les vagues.
Cependant, le tzarêvitch grandissait et commenèait, de sa tête et de ses pieds, à toucher les deux fonds du tonneau. Le manque d’espace le gênait chaque jour davantage. Un jour il dit à sa mère: «Souveraine ma mère, permets-moi de m'êtendre de toute la longueur de mes membres».
«Tzarêvitch, mon fils, --rêpondit la mère, --prends garde de faire ce que tu dis; le tonneau crèverait et tu pêrirais dans les ondes salêes». Le tzarêvitch se tut pour un moment; puis, après avoir bien rêflêchi, il reprit encore: «Je m'êtendrai, ma mère; mieux vaut s'êtendre une fois librement et pêrir ensuite».
Je viens de vous raconter, Monsieur, notre histoire.
Malheur à la Russie, si elle ne trouve plus de ces hommes têmêraires, qui commettront des imprudences au risque de payer d’une perte imminente le plaisir de s'êtendre une fois librement.
Nous sommes loin de cette crainte…
Le nom de Michel Bakounine me vient involontairement à l’esprit. Bakounine a fourni à l’Europe un têmoignage de la pratique rêvolutionnaire d’un Russe.
Je me suis senti profondêment êmu, Monsieur, des belles paroles que vous lui adressez; malheureusement ces paroles ne lui parviendront plus.
Le crime international a êtê consommê; la Saxe a livrê la victime à l’Autriche, le Habsbourg l’a repassêe à Nicolas. Bakounine, on me l'êcrit de Pêtersbourg, se trouve entre les mains de la Russie. Il est à Shlusselbourg[6], dans cette forteresse d’horrible mêmoire où l’on tenait jadis enfermê comme une bête fauve l’enfant royal Jean, petit-fils du tzar Alexis, assassinê par Catherine II, cette femme qui, les mains teintes encore du sang de son êpoux, tua le prisonnier, et fit dêcapiter ensuite le malheureux officier, exêcuteur fidèle de sa consigne.
Dans cette forteresse humide, baignêe par les eaux glacêes du Ladoga, point d’illusion, point d’espêrance!
Qu’il s’endorme donc du dernier sommeil, qu’il meure, car il est impossible de le sauver. Martyr trahi par deux gouvernements traîtres, et dont chacun conserve dans ses mains sanglantes des lambeaux de sa chair…
Que son nom soit bêni, vengê… et par qui?.
…Nous aussi, nous tomberons au milieu de notre route; mais alors, de votre voix austère, grave et sonore, vous rappellere? encore une fois à nos enfants qu’ils ont une dette à payer…
Je m’arrête au souvenir de ce martyr. C’est en son nom et an mien que je vous serre affectueusement la main.
Nice Maritime, 22 septembre 1851.
Письмо к И. Мишле
Перевод с французскогоВы стоите слишком высоко в мнении всех мыслящих людей, каждое слово, вытекающее из вашего благородного пера, принимается европейскою демократиею с слишком полным и заслуженным доверием, чтобы в деле, касающемся самых глубоких моих убеждений, мне было возможно молчать и оставить без ответа характеристику русского народа, помещенную вами в вашей легенде о Костюшке[7].
Этот ответ необходим и по другой причине; пора показать Европе, что, говоря о России, говорят не об отсутствующем, не о безответном, не о глухонемом.
Мы, оставившие Россию только для того, чтобы свободное русское слово раздалось, наконец, в Европе, — мы гут налицо и считаем долгом подать свой голос, когда человек, вооруженный огромным и заслуженным авторитетом, утверждает, что «Россия не существует, что русские не люди, что они лишены нравственного смысла».
Если вы разумеете Россию официальную, царство-фасад, византийско-немецкое правительство, то вам и книги в руки. Мы соглашаемся вперед со всем, что вы нам скажете. Не нам тут играть роль заступника. У русского правительства так много агентов в прессе, что в красноречивых апологиях его действий никогда не будет недостатка.
Но не об одном официальном обществе идет речь в вашем труде; вы затрогиваете вопрос более глубокий; вы говорите о самом народе.
Бедный русский народ! Некому возвысить голос в его защиту! Посудите сами, могу ли я, по совести, молчать.
Русский народ, милостивый государь, жив, здоров и даже не стар, — напротив того, очень молод. Умирают люди и в молодости, это бывает, но это не нормально.
Прошлое русского народа темно; его настоящее ужасно, но у него есть права на будущее. Он не верит в свое настоящее положение, он имеет дерзость тем более ожидать от времени, чем менее оно дало ему до сих пор.
Самый трудный для русского народа период приближается к концу. Его ожидает страшная борьба; к ней готовятся его враги.
Великий вопрос: to be or not to be[8]* — скоро будет решен для России. Но грешно перед борьбою отчаиваться в успехе.
Русский вопрос принимает огромные, страшные размеры; он сильно озабочивает все партии; но мне кажется, что слишком много занимаются Россиею императорскою, Россиею официальной и слишком мало Россиею народной, Россиею безгласной.
Даже смотря на Россию только с правительственной точки зрения, не думаете ли вы, что не мешало бы познакомиться поближе с этим неудобным соседом, который дает чувствовать себя во всей Европе, — тут штыками, там шпионами? Русское правительство простирается до Средиземного моря своим покровительством Оттоманской Порте, до Рейна своим покровительством немецким своякам и дядям, до Атлантического океана своим покровительством порядку во Франции*.
Не мешало бы, говорю я, оценить по достоинству этого всемирного покровителя, исследовать, не имеет ли это странное государство другого призвания, кроме отвратительной роли, принятой петербургским правительством, — роли преграды, беспрестанно вырастающей на пути человечества.
Европа приближается к страшному катаклизму. Средневековый мир рушится. Мир феодальный кончается. Политические и религиозные революции изнемогают под бременем своего бессилия; они совершили великие дела, но не исполнили своей задачи. Они разрушили веру в престол и в алтарь., но не осуществили свободу; они зажгли в сердцах желание которых они не в силах исполнить. Парламентаризм, протестантизм — все это были лишь отсрочки, временное спасение, бессильные оплоты против смерти и возрождения. Их время минуло. С 1848 года стали понимать, что ни окостенелое римское право, ни хитрая казуистика, ни тощая деистическая философия, ни бесплодный религиозный рационализм не в силах отодвинуть совершение судеб общества.
Гроза приближается, этого отвергать невозможно. В этом соглашаются люди революции и люди реакции. У всех закружилась голова; тяжелый, жизненный вопрос лежит у всех на сердце и сдавливает дыхание. С возрастающим беспокойствием все задают себе вопрос, достанет ли силы на возрождение старой Европе, этому дряхлому Протею, этому разрушающемуся организму? Со страхом ждут ответа, и это ожидание ужасно.
Действительно, вопрос страшный!
Сможет ли старая Европа обновить свою остывающую кровь и броситься стремглав в это необозримое будущее, куда увлекает ее необоримая сила, к которому она несется без оглядки, к которому путь идет, может быть, через развалины отцовского дома, через обломки минувших цивилизаций, через попранные богатства новейшего образования?
С обеих сторон верно поняли всю важность настоящей минуты. Европа погружена в глухой, душный мрак накануне решительной битвы. Это не жизнь, а тяжкое, тревожное томление. Ни законности, ни правды, ни даже личины свободы; везде неограниченное господство светской инквизиции; вместо законного порядка — осадное положение. Один нравственный двигатель управляет всем — страх, и его достаточно. Все вопросы отступают на второй план перед всепоглощающим интересом реакции. Правительства, по видимому самые враждебные, сливаются в единую, вселенскую полицию. Русский император, не скрывая своей ненависти к французам, награждает парижского префекта полиции; король неаполитанский жалует орден президенту республики. Берлинский король, надев русский мундир, спешит в Варшаву обнимать своего врага, императора австрийского, в благодатном присутствии Николая*, в то время как он, отщепленец от единой спасающей церкви, предлагает свою помощь римскому владыке. Среди этих сатурналий, среди этого шабаша реакции, ничто не охраняет более личности от произвола. Даже те гарантии, которые существуют в неразвитых обществах, в Китае, в Персии, не уважаются более в столицах так называемого образованного мира. Едва веришь глазам. Неужели это та самая Европа, которую мы когда-то знали и любили?
Право, если бы не было свободной и гордой Англии, «этого алмаза, оправленного в серебро морей»*, как называет ее Шекспир, если б Швейцария, как Петр, убоявшись кесаря, отреклась от своего начала*, если б Пиэмонт, эта уцелевшая ветка Италии, это последнее убежище свободы, загнанной за Альпы и не перешедшей Апеннины, если б и они увлеклись примером соседей, если б и эти три страны заразились мертвящим духом, веющим из Парижа и Вены, — можно было бы подумать, что консерваторам уже удалось довести старый мир до конечного разложения, что во Франции и Германии уже наступили времена варварства.
Среди этого хаоса, среди этого предсмертного томления и мучительного возрождения, среди этого мира, распадающегося в прах вокруг колыбели, взоры невольно обращаются а востоку.
Там, как темная гора, вырезывающаяся из-за тумана, виднеется враждебное, грозное царство; порою кажется, оно идет, как лавина, на Европу, что оно, как нетерпеливый наследник, готово ускорить ее медленную смерть.
Это царство, совершенно неизвестное двести лет тому назад, чвилось вдруг, без всяких прав, без всякого приглашения, грубо и громко заговорило в совете европейских держав в потребовало себе доли в добыче, собранной без его содействия. Никто не посмел восстать против его притязаний на вмешательство во все дела Европы.
Карл XII попытался, но его до тех пор непобедимый меч сломился; Фридрих II захотел воспротивиться посягательствам петербургского двора; Кенигсберг и Берлин сделались добычею северного врага*. Наполеон проник с полумиллионом войска в самое сердце исполина и уехал один украдкою, в первых попавшихся пошевнях. Европа с удивлением смотрела на бегство Наполеона, на несущиеся за ним в погоню тучи казаков, на русские войска, идущие в Париж и подающие по дороге немцам милостыню — их национальной независимости. С тех пор Россия налегла, как вампир, на судьбу Европы и стережет ошибки царей и народов. Вчера она чуть не раздавила Австрию, помогая ей против Венгрии, завтра она провозгласит Бранденбург русскою губерниею, чтобы успокоить берлинского короля.
Вероятно ли, что накануне борьбы об этом бойце ничего не знают? А между тем он уже стоит, грозный, в полном вооружении, готовый переступить границу по первому зову реакции. И при всем том едва знают его оружие, цвет его знамени и довольствуются его официальными речами и неопределенными разногласными рассказами о нем.
Иные говорят только о всемогуществе царя, о правительственном произволе, о рабском духе подданных; другие утверждают, напротив, что петербургский империализм не народен, что народ, раздавленный двойным деспотизмом правительства и помещиков, несет ярмо, но не мирится с ним, что он не уничтожен, а только несчастен, и в то же время говорят, что этот самый народ придает единство и силу колоссальному царству, которое давит его. Иные прибавляют, что русский народ — презренный сброд пьяниц и плутов; другие же уверяют, что Россия населена способною и богато одаренною породою людей.
Мне кажется, есть что-то трагическое в старческой рассеянности, с которою старый мир спутывает все сведения об своем противнике.
В этом сброде противуречащих мнений проглядывает столько бессмысленных повторений, такая печальная поверхностность, такая закоснелость в предрассудках, что мы поневоле обращаемся за сравнением к временам падения Рима.
Тогда, также накануне переворота, накануне победы вар варов, провозглашали вечность Рима, бессильное безумие назареев и ничтожность движения, начинавшегося в варварском мире.
Вам принадлежит великая заслуга: вы первый во Франции заговорили о русском народе, вы невзначай коснулись самого сердца, самого источника жизни. Истина сейчас бы обнаружилась вашему взору, если б в минуту гнева вы не отдернули протянутой руки, если б вы не отвернулись от источника, потому что он показался мутным.
Я с глубоким прискорбием прочел ваши озлобленные слова Печальный, с тоскою в сердце, я, признаюсь, напрасно искал в них историка, философа и прежде всего любящего человека, которого мы все знаем и любим. Спешу оговориться; я вполне понял причину вашего негодования: в вас заговорила симпатия к несчастной Польше. Мы также глубоко испытываем это чувство к нашим братьям-полякам, и у нас это чувство — не только жалость, а также стыд и угрызение совести. Любовь к Польше! Мы все ее любим, но разве с этим чувством необходимо сопрягать ненависть к другому народу, столь же несчастному, — народу, который принужден был своими связанными руками помогать злодействам свирепого правительства? Будем великодушны, не забудем, что на наших глазах народ, вооруженный всеми трофеями недавней революции, согласился на восстановление варшавского порядка в Риме*; а сегодня… взгляните сами, что происходит вокруг вас… а ведь мы не говорим еще, чтобы французы перестали быть людьми.
Пора забыть эту несчастную борьбу между братьями. Между нами нет победителя. Польша и Россия подавлены общим врагом. Жертвы, мученики — и те отворачиваются от прошлого, равно печального для них и для нас. Ссылаюсь, как вы, на вашего друга, на великого поэта Мицкевича.
Не говорите о мнениях польского певца, что «это милосердие, святое заблуждение». Нет, это плоды долгой и добросовестной думы, глубокого понимания судеб славянского мира. Прощение врагов — прекрасный подвиг; но есть подвиг еще более прекрасный, еще больше человеческий: это понимание врагов, потому что понимание — разом прощение, оправдание, примирение!
Славянский мир стремится к единству; это стремление обнаружилось тотчас после наполеоновского периода. Мысль о славянской федерации уже зарождалась в революционных планах Пестеля и Муравьева. Многие поляки участвовали в тогдашнем русском заговоре.
Когда вспыхнула в Варшаве революция 1830 года, русский народ не обнаружил ни малейшей вражды против ослушников воли царской. Молодежь всем сердцем сочувствовала полякам. Я помню, с каким нетерпением ждали мы известия из Варшавы; мы плакали, как дети, при вести о поминках, справленных в столлце Польши по нашим петербургским мученикам*. Сочувствие к полякам подвергало нас жестоким наказаниям; поневоле надобно было скрывать его в сердце и молчать.
Очень может быть, что во время войны 1830 года в Польше преобладало чувство исключительной национальности и весьма понятной вражды. Но с тех пор деятельность Мицкевича, исторические и филологические труды многих славян, более глубокое знание европейских народов, купленное тяжелою ценою изгнания, дали мыслям совсем другое направление. Поляки почувствовали, что борьба идет не между русским народом и ими, они поняли, что им впредь можно сражаться не иначе, как ЗА ИХ И НАШУ СВОБОДУ, как было написано на их революционном знамени.
Конарский, измученный и застреленный Николаем в Вильне, призывал к восстанию русских и поляков, без различия племени. Россия отблагодарила его одною из тех едва известных трагедий, которыми окончивается у нас всякое героическое проявление воли под давлением немецких ботфортов.
Армейский офицер Короваев решился спасти Конарского. День его дежурства приближался; все было приготовлено для бегства, когда предательство одного из товарищей польского мученика разрушило его планы. Молодого человека арестовали, отправили в Сибирь, и с тех пор об нем не было никогда слухов.
Я провел пять лет в ссылке в отдаленных губерниях империи; много встречал я там ссыльных поляков. Почти в каждом уездном городе живет либо целое семейство, либо один из несчастных воинов независимости. Я охотно сослался бы на их свидетельство; конечно, они не могут пожаловаться на недостаток симпатии со стороны местных жителей. Разумеется, тут речь идет не о полиции и не о высшей военной иерархии. Они нигде не отличаются любовью к свободе, тем паче в России. Я мог бы сослаться также на польских студентов, посылаемых ежегодно в русские университеты для удаления от родных влияний; пусть они расскажут, как принимали их русские товарищи. Они расставались с нами со слезами на глазах.
Вы помните, что в 1847 году в Париже, когда польские эмигранты праздновали годовщину своей революции, на трибуне явился русский, чтобы просить о дружбе и о забвенив прошлого. Это был наш несчастный друг Бакунин…* Впрочем, чтоб не ссылаться на соотечественников, выбираю между теми, которых считают нашими врагами, человека, которого вы сами назвали в вашей легенде о Костюшке. Обратитесь за сведениями об этом предмете к одному из старейшин польской демократии, к Бернацкому, одному из министров революционной Польши; я смело ссылаюсь на него, — долгое горе, конечно, могло бы ожесточить его против всего русского. Я убежден, что он подтвердит все сказанное мною.
Солидарность, связывающая Россию и Польшу между собою и со всем славянским миром, не может быть отвергнута; она очевидна. Еще более: вне России нет будущности для славянского мира; без России он не разовьется, он расплывается и будет поглощен германским элементом; он сделается австрийским и потеряет свою самостоятельность. Но не такова, по нашему мнению, его судьба, его назначение.
Следуя за постепенным развитием вашей мысли, я должен вам признаться, что мне невозможно согласиться с вашим взглядом, по которому вся Европа представляет одну личность, в которой каждая народность играет роль необходимого органа.
Мне кажется, что все германо-романские народности необходимы в европейском мире, потому что они существуют, "о что трудно было бы доказать, что они существуют в нем вследствие какой-нибудь необходимости. Уже Аристотель отличал предсуществующую необходимость от необходимости, вносимой в последствии фактов*. Природа покоряется необходимости совершившихся событий, но колебание между разнообразными возможностями очень велико. На том же основании славянский мир может предъявлять свои права на единство, тем более, что он состоит из единого племени.
Централизация противна славянскому духу; федерализация гораздо свойственнее его характеру. Только сгруппировавшись в союз свободных и самобытных народов, славянский мир вступит, наконец, в истинно историческое существование. На его прошлое можно смотреть только как на рост, на приготовление, на очищение. Исторические государственные формы, в которых жили славяне, не соответствовали внутренней национальной потребности их, потребности неопределенной, инстинктивной, если хотите, но тем самым заявляющей необыкновенную жизненность и много обещающей в будущем. Славяне до сих пор во всех фазах своей истории обнаруживали странное полувнимание — даже удивительную симпатию. Так Россия перешла из язычества в христианство без потрясений, без возмущений, единственно из покорности великому князю Владимиру, из подражания Киеву. Старых идолов без сожаления оросили в Волхов и покорились новому богу, как новому идолу.
Восемьсот лет спустя часть России точно так же покорилась выписной из-за границы цивилизации.
Славянский мир похож на женщину, никогда не любившую и по этому самому, повидимому, не принимающую никакого участия во всем происходящем вокруг нее. Она везде ненужна, всем чужая. Но за будущее отвечать нельзя; она еще молода, и уже странное томление овладело ее сердцем и заставляет его биться скорее.
Что касается до богатства народного духа, то нам достаточно указать на поляков, единственный славянский народ, который бывал разом и силен и свободен.
Славянский мир, в сущности, не так разнороден, как кажется. Под внешним слоем рыцарской, либеральной и католической Польши, императорской, порабощенной, византийской России, под демократическим правлением сербского воеводы, под бюрократическим ярмом, которым Австрия подавляет Иллирию, Далмацию и Банат, под патриархальною властию Османлисов и под благословением черногорского владыки живет народ, физиологически и этнографически тождественный.
Большая часть этих славянских племен почти никогда не подвергалась порабощению вследствие завоевания. Зависимость, в которой так часто находились они, большею частию выражалась только в признании чужого владычества и во взносе дани. Таков, например, был характер монгольского владычества в России. Таким образом, славяне сквозь длинный ряд столетий сохранили свою национальность, свои нравы, свой язык.
По всему вышесказанному не имеем ли мы право считать Россию зерном кристаллизации, тем центром, к которому тяготеет стремящийся к единству славянский мир, и это тем более, что Россия покуда единственная часть великого племени, сложившаяся в сильное и независимое государство?
Ответ на этот вопрос был бы совершенно ясен, если бы петербургское правительство сколько-нибудь догадывалось бы о своем национальном призвании, если б этот тупой и мертвящий деспотизм мог ужиться с какою-нибудь человеческою мыслию. Но при настоящем положении дел какой добросовестный человек решится предложить западным славянам соединение с империею, находящеюся постоянно в осадном положении, — империею, где скипетр превратился в заколачивающую насмерть палку?
Императорский панславизм, восхваляемый от времени до времени людьми купленными или заблуждающимися, разумеется, не имеет ничего общего с союзом, основанным на началах свободы.
Здесь логика необходимо приводит нас к вопросу первостепенной важности.
Предположив, что славянский мир может надеяться в будущем на более полное развитие, нельзя не спросить, который из элементов, выразившихся в его зародышном состоянии, дает ему право на такую надежду? Если славяне считают, что их время пришло, то этот элемент должен соответствовать революционной идее в Европе.
Вы указали на этот элемент, вы коснулись его, но он ускользнул от вас, потому что благородное сострадание к Польше отвлекло ваше внимание.
Вы говорите, что «основание жизни русского народа есть коммунизм», вы утверждаете, что «его сила лежит в аграрном законе, в постоянном дележе земли».
Какое страшное Мане-фекел* вылетело из ваших уст!.. Коммунизм в основании! Сила, основанная на разделе земель! И вы не испугались ваших собственных слов?
Не следовало ли тут остановиться, подумать, углубиться в вопрос, оставить его не прежде, чем убедившись, мечта это или истина?
Разве в XIX столетии есть какой-нибудь серьезный интерес, лежащий вне вопроса о коммунизме, вне вопроса о разделе земель?
Увлеченный вашим негодованием, вы продолжаете: «У них (у русских) недостает существенного признака человечности — нравственного чутья, чувства добра и зла. Истина и правда не имеют для них смысла; заговорите о них — они молчат, улыбаются и не знают, что значат эти слова». Кто же те русские, с которыми вы говорили? Какие понятия о правде и истине оказались для них недоступными? Этот вопрос не лишний. В наше глубоко революционное время слова правда и истина утратили свое абсолютное, тождественное для всех значение.
Истина и правда старой Европы в глазах Европы рождающейся — неправда и ложь.
Народы — произведения природы; история — прогрессивное продолжение животного развития. Прилагая наш нравственный масштаб к природе, мы далеко не уйдем. Ей дела нет ни до нашей хулы, ни до нашего одобрения. Для нее не существуют приговоры и Монтионовские премии*. Она не подпадает под этические категории, созданные нашим личным произволом. Мне кажется, что народ нельзя назвать ни дурным, ни хорошим. В народе всегда выражается истина. Жизнь народа не может быть ложью. Природа производит лишь то, что осуществимо при данных условиях: она увлекает вперед все существующее своим творческим брожением, своею неутомимой жаждой осуществления, этою жаждой, общей всему живущему.
Есть народы, жившие жизнью доисторической; другие — живущие жизнью внеисторическою; но, раз вступивши в широкий поток единой и нераздельной истории, они принадлежат человечеству, и, с другой стороны, им принадлежит все прошлое человечества. В истории, т. е. в деятельной и прогрессивной части человечества, мало-помалу сглаживается аристократия лицевого угла, цвета кожи и других различий. То, что не очеловечилось, не может вступить в историю; поэтому нет народа, взошедшего в историю, которого можно было бы считать стадом животных, как нет народа, заслуживающего именоваться сонмом избранных.
Нет человека довольно смелого или довольно неблагодарного, чтобы отвергать огромное значение Франции в судьбах европейского мира; но позвольте мне откровенно признаться, что я не могу согласиться с вашим мнением, по которому участие Франции — условие sine qua non[9] дальнейшего хода истории.
Природа никогда не кладет весь свой капитал на одну карту. Рим, вечный город, имевший не меньше прав на всемирную гегемонию, пошатнулся, разрушился, исчез, и безжалостное человечество шагнуло вперед через его могилу.
С другой стороны, трудно было бы, не считая природу за осуществленное безумие, видеть лишь отверженное племя> лишь громадную ложь, лишь случайный сбор существ человеческих только по порокам — в народе, разраставшемся в течение десяти столетий, упорно хранившем свою национальность, сплотившемся в огромное государство, вмешивающемся в историю гораздо более, может быть, чем бы следовало.
И все это тем труднее принять, что занимающий нас народ, даже по словам его врагов, нисколько не находится в застое. Это вовсе не племя, дошедшее до общественных форм, приблизительно соответствующих его желаниям, и уснувшее в. них, как китайцы, еще менее народ, переживший себя в угасающий в старческой немощи, как индусы. Напротив того, Россия государство совершенно новое — неконченное здание, где все еще пахнет свежей известью, где все работает и вырабатывается, где ничто еще не достигло цели, где все изменяется, — часто к худшему, но все-таки изменяется. Одним словом, это народ, по вашему мнению, имеющий основным началом коммунизм, сильный разделом земель…
В чем, наконец, упрекаете вы русский народ? В чем состоит сущность вашего обвинения?
«Русский, — говорите вы, — лжет и крадет; постоянно крадет, постоянно лжет, и это совершенно невинно; это в его природе».
Я не останавливаюсь на чрезмерном обобщении вашего приговора, но обращаюсь к вам с простым вопросом: кого обманывает, кого обкрадывает русский человек? Кого, как не помещика, не чиновника, не управляющего, не полицейского, одним словом, заклятых врагов крестьянина, которых он считает за басурманов, за отступников, за полунемцев? Лишенный всякой возможности защиты, он хитрит с своими мучителями, он их обманывает и в этом совершенно прав. Хитрость, милостивый государь, по словам великого мыслителя[10], — ирония грубой власти.
Русский крестьянин, при своем отвращении от личной поземельной собственности, так верно подмеченном вами, при своей беззаботной и ленивой природе, мало-помалу и незаметно запутался в сети немецкой бюрократии и помещичьей власти. Он подвергся этому унижающему злу с страдательною покорностию, но он не поверил ни правам помещика, ни правде судов, ни законности исполнительной власти. Вот уже почти двести лет, как все его существование стало глухою, отрицательною оппозициею против существующего порядка вещей. Он покоряется притеснению, он терпит, но не причастен ничему, что происходит вне сельской общины.
Имя царя еще возбуждает в народе суеверное сочувствие; не перед царем Николаем благоговеет народ, но перед отвлеченной идеею, перед мифом; в народном воображении царь представляется грозным мстителем, осуществлением правды, вечным провидением.
После царя одно духовенство могло бы иметь влияние на православную Россию. Оно одно представляет в правительственных сферах старую Русь; духовенство не бреет бороды и тем самым осталось на стороне народа. Народ с доверием слушает монахов. Но монахи и высшее духовенство, исключительно занятые жизнию загробной, нимало не заботятся об народе. Попы же утратили всякое влияние вследствие жадности, пьянства и близких сношений с полицией. И здесь народ уважает идею, но не личности.
Что до раскольников, то они ненавидят и лицо и идею, и попа и царя.
Кроме царя и духовенства, все элементы правительства и общества совершенно чужды, существенно враждебны народу. Крестьянин находится, в буквальном смысле слова, вне закона. Суд ему не заступник, и все его участие в существующем порядке дел ограничивается двойным налогом, тяготеющим на нем и который он взносит трудом и кровью. Отверженный всеми, он понял инстинктивно, что все управление устроено не в его пользу, а ему в ущерб, и что задача правительства и помещиков состоит в том, как бы вымучить из него побольше труда, побольше рекрут, побольше денег. Понявши это и одаренный сметливым и гибким умом, он обманывает их везде и во всем. Иначе и быть не может: если б он говорил правду, он тем самым признавал бы над собою их власть; если б он их не обкрадывал (заметьте, что со стороны крестьянина считают покражею утайку части произведений собственного труда), он тем самым признавал бы законность их требований, права помещиков и справедливость судей.
Надобно видеть русского крестьянина перед судом, чтобы вполне понять его положение; надобно видеть его убитое лицо, его пугливый, испытующий взор, чтобы понять, что это военнопленный перед военным советом, путник перед шайкою разбойников. С первого взгляда заметно, что жертва не имеет ни малейшего доверия к этим враждебным, безжалостным, ненасытным грабителям, которые допрашивают, терзают и обирают его. Он знает, что если у него есть деньги, то он будет прав, если нет — виноват.
Русский народ говорит своим старым языком; судьи и подьячие пишут новым бюрократическим языком, уродливым и едва понятным, — они наполняют целые in-folio грамматическими необразностями и скороговоркой отчитывают крестьянину эту чепуху. Понимай как знаешь и выпутывайся как умеешь. Крестьянин видит, к чему это клонится, и держит себя осторожно. Он не скажет лишнего слова, он скрывает свою тревогу и стоит молча, прикидываясь дураком.
Крестьянин, оправданный судом, плетется домой такой же печальный, как после приговора. В обоих случаях решение кажется ему делом произвола или случайности.
Таким образом, когда его призывают в свидетели, он упорно отзывается неведением, даже против самой неопровержимой очевидности. Приговор суда не марает человека в глазах русского народа. Ссыльные, каторжные слывут у него несчастными.
Жизнь русского народа до сих пор ограничивалась общиною; только в отношении к общине и ее членам признает он за собою права и обязанности. Вне общины все ему кажется основанным на насилии. Роковая сторона его характера состоит в том, что он покоряется этому насилию, а не в том, что он отрицает его по-своему и старается оградить себя хитростию. Ложь перед судьею, поставленным незаконною властию, гораздо откровеннее, чем лицемерное уважение к присяжным, подтасованным купленным префектом. Народ уважает только те установления, в которых отразились присущие ему понятия о законе и праве.
Есть факт, несомненный для всякого, кто близко познакомится с русским народом. Крестьяне редко обманывают друг друга; между ними господствует почти неограниченное доверие, они не знают контрактов и письменных условий. Вопросы о размежевании полос по необходимости бывают очень сложны при беспрестанных разделах земель по числу тягол; между тем дело обходится без жалоб и процессов. Помещики и правительство жадно ищут случая для вмешательства; но этот случай не представляется. Мелкие несогласия повергаются на суд старикам или миру, и их решение беспрекословно принимается всеми. Точно так же в артелях. Артели составляются часто из нескольких сотен работников, соединяющихся на определенное время, например — на год. По прошествии года работники делят между собою заработки по трудам каждого и по общему соглашению. Полиция никогда не имеет удовольствия вмешиваться в их счеты. Почти всегда артель отвечает за каждого из артельщиков.
Еще теснее становится связь между крестьянами одной общины, когда они не православные, а раскольники. От времени до времени правительство устроивает дикий набег на какую-нибудь раскольничью деревню. Крестьян сажают в тюрьму, ссылают, все это без всякого плана, без последовательности, без всякого повода и нужды, единственно для того, чтобы удовлетворить требованиям духовенства и дать занятие полиции. При этих-то охотах по раскольникам обнаруживается вновь характер русских крестьян — солидарность, связывающая их между собою. Тогда-то надобно видеть, как они успевают обманывать полицию, спасать своих братьев, скрывать священные книги и сосуды, как они претерпевают, не проговариваясь, самые ужасные муки. Пусть укажут мне хоть один случай, в котором бы раскольничья община была выдана крестьянином, хотя бы и православным?
Это свойство русского характера делает полицейские следствия чрезвычайно затруднительными. Нельзя этому не порадоваться от души. У русского крестьянина нет нравственности, кроме вытекающей инстинктивно, естественно из его коммунизма; эта нравственность глубоко народная; немногое, что известно ему из евангелия, поддерживает ее; явная несправедливость помещиков привязывает его еще более к его правам и к общинному устройству {Крестьянская община, принадлежавшая кн. Козловскому, откупилась на волю. Землю разделили между крестьянами сообразно суммам, внесенным каждым из них в складчину для выкупа. Это распоряжение, повидимому, было самое естественное и справедливое. Однакож крестьяне нашли его столь неудобным и не согласным с их обычаями, что они решились распределить между собою всю сумму выкупа, как бы долг, лежащий на общине, и разделить земли по принятому обыкновению. Этот факт приводится г. Гакстгаузеном. Автор сам посещал упомянутую деревню.
Г-н Тенгоборский говорит в книге, недавно вышедшей в Париже и посвященной императору Николаю, что эта система раздела земель кажется ему неблагоприятною для земледелия (как будто ее цель — успехи земледелия!), но, впрочем, прибавляет: «Трудно устранить эти неудобства, потому что эта система делений связана с устройством наших общин, до которого коснуться было бы опасно: оно построено на ее основной мысли об единстве общины и о праве каждого члена на часть общинного владения, соразмерную его силам, поэтому оно поддерживает общинный дух, этот надежный оплот общественного порядка. Оно в то же время самая лучшая защита против распространения пролетариата в коммунистических идей». (Понятно, что для народа, обладающего на деле владением сообща, коммунистические идеи не представляют никакой опасности.) «В высшей степени замечателен здравый смысл, с которым крестьяне устранивают, где это нужно, неудобства своей системы; легкость, с которою они соглашаются между собою в вознаграждении неровностей, лежащих в достоинствах почвы, и доверие, с которым каждый покоряется определениям старшин общины. — Можно было бы подумать, что беспрестанные дележи подают повод к беспрестанным спорам, а между тем вмешательство властей становится нужным лишь в очень редких случаях. Этот факт, весьма странный сам по себе, объясняется только тем, что эта система при всех своих неудобствах так срослась с нравами и понятиями народа, что эти неудобства переносятся безропотно».
«Насколько, — говорит тот же автор, — идея общины природна русскому народу и осуществляется во всех проявлениях его жизни, настолько противен его нравам корпорационный муниципальный дух, воплотившийся в западном мещанстве» (Тенгоборский, «О производительных силах России», т. I)*.}.
Община спасла русский, народ от монгольского варварства и от императорской цивилизации, от выкрашенных по-европейски помещиков и от немецкой бюрократии. Общинная организация, хоть и сильно потрясенная, устояла против вмешательств власти; она благополучно дожила до развития социализма в Европе.
Это обстоятельство бесконечно важно для России.
Русское самодержавие вступает в новый фазис. Выросшее из антинациональной революции*, оно исполнило свое назначение; оно осуществило громадную империю, грозное войско, правительственную централизацию. Лишенное действительных корней, лишенное преданий, оно обречено на бездействие; правда, оно возложило было на себя новую задачу — внести в Россию западную цивилизацию, и оно до некоторой степени успевало в этом, пока еще играло роль просвещенного правительства.
Эта роль теперь оставлена им.
Правительство, распавшееся с народом во имя цивилизации, не замедлило отречься от образования во имя самодержавия.
Оно отреклось от цивилизации, как скоро сквозь ее стремления стал проглядывать трехцветный призрак либерализма; оно попыталось вернуться к национальности, к народу. Это было невозможно. Народ и правительство не имели ничего общего между собою; первый отвык от последнего, а правительству чудился в глубине масс новый призрак, еще более страшный призрак — красного петуха. Конечно, либерализм был менее опасен, чем новая пугачевщина, но страх и отвращение от либеральных идей стали так сильны, что правительство не могло более примириться с цивилизациею.
С тех пор единственной целью царизма остался царизм. Он властвует, чтоб властвовать. Громадные силы употребляются на взаимное уничтожение, на сохранение искусственного покоя.
Но самодержавие для самодержавия напоследок становится невозможным; это слишком нелепо, слишком бесплодно.
Оно почувствовало это и стало искать занятия в Европе. Деятельность русской дипломации неутомима; повсюду сыплются ноты, советы, угрозы, обещания, снуют агенты и шпионы. Император считает себя естественным покровителем немецких принцев; он вмешивается во все мелкие интриги мелких германских дворов; он решает все споры; то побранит одного, то наградит другого великой княжной. Но этого недостаточно для его деятельности. Он принимает на себя обязанность первого жандарма вселенной*, он опора всех реакций, всех гонений. Он играет роль представителя монархического начала в Европе, позволяет себе аристократические замашки, словно он Бурбон или Плантагенет, словно его царедворцы — Глостеры или Монморанси.
К сожалению, нет ничего общего между феодальным монархизмом с его определенным началом, с его прошлым, с его социальной и религиозной идеею, и наполеоновским деспотизмом петербургского царя, имеющим за себя лишь печальную историческую необходимость, преходящую пользу, не опирающимся ни на каком нравственном начале.
И Зимний дворец, как вершина горы под конец осени, покрывается все более и более снегом и льдом. Жизненные соки, искусственно поднятые до этих правительственных вершин, мало-помалу застывают; остается одна материальная сила и твердость скалы, еще выдерживающей напор революционных волн.
Николай, окруженный генералами, министрами, бюрократами, старается забыть свое одиночество, но становится час от часу мрачнее, печальнее, тревожнее. Он видит, что его не любят; он замечает мертвое молчание, царствующее вокруг него, по явственно доходящему гулу далекой бури, которая как будто к нему приближается. Царь хочет забыться. Он громко провозгласил, что его цель — увеличение императорской власти.
Это признание — не новость: вот уже двадцать лет, как он без устали, без отдыха трудится для этой единственной цели; для нее он не пожалел ни слез, ни крови своих подданных.
Все ему удалось; он раздавил польскую народность. В России он подавил либерализм.
Чего, в самом деле, еще хочется ему? отчего он так мрачен?
Император чувствует, что Польша еще не умерла. На место либерализма, который он гнал с ожесточением совершенно напрасным, потому что этот экзотический цветок не может укорениться на русской почве, встает другой вопрос, грозный, как громовая туча.
Народ начинает роптать под игом помещиков; беспрестанно вспыхивают местные восставия; вы сами приводите тому страшный пример*.
Партия движения, прогресса требует освобождения крестьян; она готова принести в жертву свои права. Царь колеблется и мешает; он хочет освобождения и препятствует ему.
Он понял, что освобождение крестьян сопряжено с освобождением земли; что освобождение земли, в свою очередь, — начало социальной революции, провозглашение сельского коммунизма. Обойти вопрос об освобождении невозможно — отодвинуть его решение до следующего царствования, конечно, легче, но это малодушно, и, в сущности, это только несколько часов, потерянных на скверной почтовой станции без лошадей…
Из всего этого вы видите, какое счастие для России, что сельская община не погибла, что личная собственность не раздробил, а собственности общинной; какое это счастие для русского народа, что он остался вне всех политических движений, вне европейской цивилизации, которая, без сомнения, подкопала бы общину и которая ныне сама дошла в социализме до самоотрицания.
Европа, — я это сказал в другом месте *, — не разрешила антиномии между личностию и государством, но она поставила себе задачею это разрешение. Россия также не нашла этого решения. Перед этим вопросом начинается наше равенство.
Европа, на первом шагу к социальной революции, встречается с этим народом, который представляет ей осуществление, полудикое, неустроенное, — но все-таки осуществление постоянного дележа земель между земледельцами. И заметьте, что этот великий пример дает нам не образованная Россия, но сам народ, его жизненный процесс. Мы, русские, прошедшие через западную цивилизацию, мы не больше, как средство, как закваска, как посредники между русским народом и революционной Европою. Человек будущего в России — мужик, точно так же, как во Франции работник.
Но если так, не имеет ли русский народ некоторое право на снисхождение с вашей стороны, милостивый государь?
Бедный крестьянин! На него обрушиваются все возможные несправедливости. Император преследует его рекрутскими наборами, помещик крадет у него труд, чиновник — последний рубль. Крестьянин молчит, терпит, но не отчаивается, у него остается община. Вырвут ли из нее член, община сдвигается еще теснее; кажется, эта участь достойна сожаления; а между тем она никого не трогает. Вместо того, чтобы заступаться за крестьянина, его обвиняют.
Вы не оставляете ему даже последнего убежища, где он еще чувствует себя человеком, где он любит и не боится; вы говорите: «Его община — не община, его семейство — не семейство, его жена — не жена: прежде чем ему, она принадлежит помещику; его дети — не его дети; кто знает, кто их отец?»
Так вы подвергаете этот несчастный народ не научному разбору, но презрению других народов, которые с доверием внимают вашим легендам.
Я считаю долгом сказать несколько слов по этому поводу.
Семейный быт у всех славян чрезвычайно сильно развит: это, может быть, единственный консервативный элемент их характера, предел их отрицанья.
Сельская семья неохотно дробится; нередко три, четыре поколения проживают под одним кровом, вокруг патриархально властвующего деда. Женщина, обыкновенно угнетенная, как это бывает везде в земледельческом сословии, пользуется уважением и почетом, когда она вдова старшего в роде.
Нередко вся семья управляется седою бабушкой… Можно ли же сказать, что семья в России не существует?
Перейдем к отношениям помещика к крепостному семейству.
Но для большей ясности отличим норму от злоупотреблений, права от преступлений.
Jus primae noctis[11] никогда не существовало в России.
Помещик не может законно требовать нарушения супружеской верности. Если б закон исполнялся в России, изнасилование крепостной женщины наказывалось бы точно так же, как если бы она была вольная, т. е. каторжною работою или ссылкою в Сибирь с лишением всех прав. Таков закон, обратимся к фактам.
Я не думаю отвергать, что при власти, данной правительством помещикам, им очень легко насиловать дочерей и жен своих крепостных. Притеснениями и наказаниями помещик всегда добьется того, что найдутся отцы и мужья, которые будут предоставлять ему дочерей и жен, точно так же, как тот достойный французский дворянин в «Записках Пёшо», который в XVIII столетии просил, как об особенной милости, о помещении своей дочери в Parc aux cerfs[12]*.
Не удивительно также, что честные отцы и мужья не находят суда на помещика благодаря прекрасному судебному устройству в России; они большею частию находятся в положении того господина Тьерселен, у которого Берье украл, по поручению Людовика XV, одиннадцатилетнюю дочь. Все эти грязные гадости возможны: стоит только вспомнить грубые и развращенные нравы части русского дворянства, чтобы в этом убедиться. Но что касается до крестьян, то они далеко не равнодушно переносят разврат своих господ.
Позвольте мне привести этому доказательство.
Половина из помещиков, убиваемых своими крепостными (по статистическим данным, их число простирается от шестидесяти до семидесяти в год), погибает вследствие своих эротических подвигов. Процессы по таким поводам редки; крестьянин знает, что суды не уважат его жалоб; но у него есть топор; он им владеет мастерски и знает это тоже.
Ограничиваюсь этими намеками о крестьянах и прошу вас выслушать еще несколько слов о России образованной.
Вы смотрите так же не снисходительно на умственное движение России, как и на народный характер; одним почерком пера вы вычеркиваете все труды, совершенные до сих пор нашими скованными руками.
Одно из лиц Шекспира, не зная, чем унизить презренного противника, говорит ему: «Я сомневаюсь даже в твоем существовании!» Вы пошли далее, для вас несомненно, что русская литература не существует.
Привожу ваши собственные слова:
«Мы не станем придавать важности опытам тех немногих умных людей, которые вздумали упражняться в русском языке и обманывать Европу бледным призраком будто бы русской литературы. Если б не мое глубокое уважение к Мицкевичу и к его заблуждениям святого, я бы, право, обвинил его за снисхождение (можно даже сказать за милость), с которою он говорит об этой шутке».
Я напрасно доискиваюсь, милостивый государь, причин этого презрения, с которым вы встречаете первый болезненный крик народа, проснувшегося в тюрьме, этот стон, сдавленный рукою тюремщика.
Отчего не захотели вы прислушаться к потрясающим звукам нашей грустной поэзии, к нашим напевам, в которых слышатся рыдания? Что скрыло от вашего взора наш судорожный смех, эту беспрестанную иронию, под которой скрывается глубоко измученное сердце, которая, в сущности, — лишь роковое признание нашего бессилия?
0 как я хотел бы достойным образом перевести вам несколько стихотворений Пушкина и Лермонтова, несколько песен Кольцова! Вы бы тогда нам тотчас протянули дружескую руку, вы бы первый попросили нас забыть сказанное вами!
После крестьянского коммунизма ничего так глубоко не характеризует Россию, ничто не предвещает ей столь великой будущности, как ее литературное движение.
Между крестьянином и литературою подымается чудовище официальной России — «Россия-ложь, Россия-холера», как вы ее назвали.
Эта Россия начинается с императора и идет от жандарма до жандарма, от чиновника до чиновника, до последнего полицейского в самом отдаленном закоулке империи. Каждая ступень этой лестницы приобретает, как в дантовских bolgi[13], новую силу зла, новую степень разврата и жестокости. Это живая пирамида из преступлений, злоупотреблений, подкупов, полицейских, негодяев, немецких бездушных администраторов, вечно голодных; невеж-судей, вечно пьяных; аристократов, вечна подлых: все это связано сообществом грабительства и добычи и опирается на шестьсот тысяч органических машин с штыками.
Крестьянин никогда не марается об этот мир правительственного цинизма; он терпит его существование — в этом его единственная вина.
Стан, враждебный России официальной, состоит из горсти людей, на все готовых, протестующих против нее, борющихся с нею, обличающих, подкапывающих ее. Этих одиноких бойцов от времени до времени запирают в казематы, терзают, ссылают в Сибирь, но их место не долго остается пустым; новые борцы выступают вперед; это наше предание, наш майорат.
Страшные последствия человеческой речи в России по необходимости придают ей особенную силу. С любовью в благоговением прислушиваются к вольному слову, потому что у нас его произносят только те, у которых есть что сказать. Не вдруг решаешься передавать свои мысли печати, когда в конце каждой страницы мерещится жандарм, тройка, кибитка и в перспективе Тобольск или Иркутск.
В последней моей брошюре[14] я достаточно говорил об русской литературе; ограничусь здесь некоторыми общими замечаниями.
Грусть, скептицизм, ирония — вот три главные струны русской лиры.
Когда Пушкин начинает одно из своих лучших творений этими страшными словами:
Все говорят — нет правды на земле…
Но правды нет — и выше!
Мне это ясно, как простая гамма*… —
не сжимается ли у вас сердце, не угадываете ли вы, сквозь это видимое спокойствие, разбитое существование человека, уже привыкшего к страданию?
Лермонтов, в своем глубоком отвращении к окружавшему его обществу, обращается на тридцатом году к своим современникам со своим страшным
Печально я гляжу на наше поколенье:
Его грядущее иль пусто, иль темно*.
Я знаю только одного современного поэта, с такою же мощью затрогивающего мрачные струны души человеческой. Это также поэт, родившийся в рабстве и умерший прежде возрождения отечества. Это певец смерти, Леопарди, которому мир казался громадным союзом преступников, безжалостно преследующих горсть праведных безумцев.
Россия имеет только одного живописца, приобретшего общую известность, — Брюллова. Что же изображает его лучшее произведение, доставившее ему славу в Италии?*
Взгляните на это странное произведение.
На огромном полотне теснятся в беспорядке испуганные группы; они напрасно ищут спасения. Они погибнут от землетрясения, вулканического извержения, среди целой бури катаклизмов. Их уничтожает дикая, бессмысленная, беспощадная сила, против которой всякое сопротивление невозможно. Это вдохновения, навеянные петербургскою атмосферою.
Русский роман обращается исключительно в области патологической анатомии; в нем постоянное указание на грызущее нас зло, постоянное, безжалостное, самобытное. Здесь не услышите голоса с неба, возвещающего Фаусту прощение юной грешнице*, — здесь возвышают голос только сомнение и проклятие. А между тем, если для России есть спасение, она будет спасена именно этим глубоким сознанием нашего положения, правдивостию, с которою она обнаруживает это положение перед всеми.
Тот, кто смело признается в своих недостатках, чувствует, что в нем есть нечто сохранившееся среди отступлений и падений; он знает, что может искупить свое прошлое и не только поднять голову, но сделаться из «Сарданапала-гуляки — Сарданапалом-героем»*.
Русский народ не читает. Вы знаете, что также Вольтера и Данте читали не поселяне, а дворяне и часть среднего сословия. В России образованная часть среднего сословия примыкает к дворянству, которое состоит из всего того, что перестало быть народом. Существует даже дворянский пролетариат, сливающийся с народом, и пролетариат вольноотпущенный, подымающийся к дворянству. Эта флуктуация, это беспрестанное обновление придает русскому дворянству характер, которого вы не найдете в привилегированных классах отсталой Европы. Одним словом, вся история России со времен Петра I есть только история дворянства и влияний просвещения на него. Прибавлю, что русское дворянство числом равняется избирателям во Франции по закону 31 мая*.
В продолжение XVIII века новорусская литература вырабатывала тот звучный, богатый язык, которым мы обладаем теперь, — язык гибкий и могучий, способный выражать и самые отвлеченные идеи германской метафизики и легкую, сверкающую игру французского остроумия. Эта литература, возникшая по гениальному мановению Петра I, имела, это правда, характер правительственный, но тогда знамя правительства был прогресс, почти революция.
До 1789 года императорский трон самодовольно драпировался в величественные складки просвещения и философии. Екатерина II заслуживала, чтобы ее обманывали картонными деревнями и дворцами из раскрашенных досок… Никто, как она, не умел ослеплять зрителей величественной обстановкой. В Эрмитаже только и слышно было, что о Вольтере, о Монтескье, о Беккарии. Вам известен, милостивый государь, оборот медали.
Однакож среди триумфального хора придворных песнопений уже звучала одна странная, неожидаемая нота. Это был звук той скептической, грозно насмешливой струны, перед которым должны были скоро умолкнуть все прочие, искусственные напевы.
Настоящий характер русской мысли, поэтической и спекулятивной, развивается в полной силе по восшествии на престол Николая. Отличительная черта этого направления — трагическое освобождение совести, безжалостное отрицание, горькая ирония, мучительное углубление в самого себя. Иногда все это разражается безумным смехом, но в этом смехе нет ничего веселого.
Брошенный в гнетущую среду, вооруженный ясным взглядом и неподкупной логикой, русский быстро освобождается от веры и от нравов своих отцов.
Мыслящий русский — самый независимый человек в свете. Что может его остановить? Уважение к прошлому?.. Но что служит исходной точкой новой истории России, если не отрицание народности и предания?
Или, может быть, предание петербургского периода? Это предание не обязывает нас ни к чему; этот «пятый акт кровавой драмы, происходящий в публичном доме»[15], напротив, развязывает нас окончательно.
С другой стороны, прошлое западных народов служит нам научением, и только; мы нисколько не считаем себя душеприказчиками их исторических завещаний.
Мы разделяем ваши сомнения, — но ваша вера не согревает нас. Мы разделяем вашу ненависть, но не понимаем вашей привязанности к завещанному предками; мы слишком угнетены, слишком несчастны, чтобы довольствоваться полусвободой. Вас связывают скрупулы[16], вас удерживают задние мысли. У нас нет ни задних мыслей, ни скрупулов; у нас только недостает силы…
Вот откуда в нас эта ирония, эта тоска, которая нас точит, доводит нас до бешенства, толкает нас вперед, пока добьемся мы Сибири, истязания, ссылки, преждевременной смерти. Мы жертвуем собою без всякой надежды; от желчи; от скуки… В нашей жизни в самом деле есть что-то безумное — но нет ничего пошлого, ничего косного, ничего мещанского.
Не обвиняйте нас в безнравственности, потому что мы не уважаем того, что вы уважаете. Можно ли упрекать найденыша за то, что он не уважает своих родителей? Мы независимы, потому что начинаем жизнь сызнова. У нас нет ничего законного, кроме нашего организма, нашей народности; это наша сущность, наша плоть и кровь, но отнюдь не связывающий авторитет. Мы независимы, потому что ничего не имеем. Нам почти нечего любить. Все наши воспоминания исполнены горечи и злобы. Образование, науку подали нам на конце кнута.
Какое же нам дело до ваших заветных обязанностей, нам, младшим братьям, лишенным наследства? И можем ли мы по совести довольствоваться вашею изношенной нравственностию, не христианскою и не человеческою, существующею только в риторических упражнениях и в прокурорских докладах! Какое уважение может внушать нам ваша римско-варварская законность, это глухое, неуклюжее здание без света и воздуха, подновленное в средние века, подбеленное вольноотпущенным мещанством? Согласен, что дневной разбой в русских судах еще хуже, но из этого не следует, что у вас есть справедливость в законах и судах.
Различие между вашими законами и нашими указами заключается только в заглавной формуле. Указы начинаются подавляющей истиною: «Царь соизволил повелеть»; ваши законы начинаются возмутительною ложью — ироническим злоупотреблением имени французского народа и словами «свобода, братство и равенство». Николаевский свод рассчитан против подданных и в пользу самодержавия. Наполеоновский свод имеет решительно тот же характер. На нас лежит слишком много цепей, чтобы мы добровольно надели на себя еще новых. В этом отношении мы стоим совершенно наряду с нашими крестьянами. Мы покоряемся грубой силе. Мы рабы, потому что не имеем возможности освободиться; но мы не принимаем ничего от наших врагов.
Россия никогда не будет протестантскою.
Россия никогда не будет juste-milieu[17].
Россия никогда не сделает революции с целью отделаться от царя Николая и заменить его царями-представителями, царями-судьями, царями-полицейскими.
Мы, может быть, требуем слишком много и ничего не достигнем. Может быть, так, но мы все-таки не отчаиваемся; прежде 1848 года России не должно, невозможно было вступать в революционное поприще, ей следовало доучиться, и теперь она доучилась. Сам царь это замечает и свирепствует против университетов, против идей, против науки*; он старается отрезать Россию от Европы, убить просвещение. Он делает свое дело.
Успеет ли он в нем?
Я уже сказал это прежде. Не следует слепо верить в будущее; каждый зародыш имеет право на развитие, но не каждый развивается. Будущее России зависит не от нее одной. Оно связано с будущим Европы. Кто может предсказать судьбу славянского мира в случае, если реакция и абсолютизм окончательно победят революцию в Европе?
Быть может, он погибнет?
Но в таком случае погибнет и Европа…
И история перенесется в Америку…
Написавши предыдущее, я получил последние два фельетона вашей легенды. Прочитавши их, первым моим движением было бросить в огонь написанное мною. Ваше теплое благородное сердце не дождалось, чтобы кто-нибудь другой поднял голос в пользу непризнанного русского народа. Ваша любящая душа взяла верх над принятою вами ролей неумолимого судьи, мстителя за измученный польский народ. Вы впали в противоречие, но такие противоречия благородны.
Перечитывая мое письмо, я однако подумал, что вы можете найти в нем новые взгляды на Россию и на славянский мир; и я решился послать его вам. Я вполне надеюсь, что вы простите те места, где я увлекся своею скифскою горячностию. Кровь варваров недаром течет в моих жилах. Мне так хотелось изменить ваше мнение о русском народе; мне было так грустно, так тяжело видеть, что вы против нас, что не мог скрыть своей горести, своего волнения — и дал волю перу. Но теперь я вижу, что вы в нас не отчаиваетесь, что под грубым армяком русского крестьянина вы узнали человека, я это вижу и, в свою очередь, признаюсь вам, что вполне понимаю то впечатление, которое должно производить одно имя России на всякого свободного человека. Мы часто сами проклинаем наше несчастное отечество. Вы это знаете, вы сами говорите, что все, что вы сказали о нравственном ничтожестве России, — слабо в сравнении с тем, что говорят сами русские.
Но и для нас проходит время надгробных речей по России, и мы говорим с вами: «В этой мысли таится искра жизни». Вы угадали ее, эту искру, силою вашей любви; во мы, мы ее видим, мы ее чувствуем. Эту искру не потушат ни потоки крови, ни сибирские льды, ни духота рудников и тюрем. Пусть разгорается она под золою! Холодное, мертвящее дуновение, которым веет от Европы, может ее погасить.
Для нас час действия еще не настал; Франция еще по справедливости гордится своим передовым положением. Ей до 1852 года принадлежит трудное право. Европа, без сомнения, прежде нас достигнет гроба или новой жизни. День действия, может быть, еще далеко для нас; день сознания, мысли, слова уже пришел. Довольно жили мы во сне и молчании; пора нам рассказывать, что нам снилось, до чего мы додумались.
И в самом деле, кто виноват в том, что надобно было дожить до 1847 года, чтобы «немец (Гакстгаузен) открыл, как вы выражаетесь, народную Россию, столь же неизвестную до него, как Америка до Колумба»?
Виноваты, конечно, мы — мы, бедные, немые, с нашим малодушием, с нашею боязливою речью, с нашим запуганным воображением. Мы даже за границею боимся признаваться в ненависти, с которою мы смотрим на наши оковы. Каторжники от рождения, обреченные влачить до смерти ядро, прикованное к нашим ногам, мы обижаемся, когда об нас говорят как о добровольных рабах, как о мерзлых неграх, а между тем мы не протестуем открыто.
Следует ли смиренно покориться этим нареканиям, или решиться остановить их, возвысив голос для свободной русской речи? Лучше погибнуть подозреваемыми в человеческом достоинстве, чем жить с позорным знаком рабства на лбу, чем слушать, как нас обвиняют в добровольном порабощении.
К несчастию, в России свободная речь удивляет, пугает. Я попытался приподнять только край тяжелой завесы, скрывающей нас от Европы, я указал только на теоретические стремления, на отдаленные надежды, на органические элементы будущего развития; а между тем моя книга, о которой вы выразились так лестно, произвела в России неблагоприятное впечатление. Дружеские голоса, уважаемые мною, порицают ее*. В ней видят обвинение на Россию! Обвинение!., в чем же? В наших страданиях, в наших бедствиях, в нашем желании вырваться из этого ненавистного состояния… Бедные, дорогие друзья, простите мне это преступление; я снова впадаю в него.
Тяжко, ужасно ярмо долгого рабства, без борьбы, без близкой надежды! Оно напоследок подавляет самое благородное, самое сильное сердце. Где герой, которого наконец не сломила бы усталь, который не предпочел бы на старости лет покой вечной тревоге бесплодных усилий?
Нет, я не умолкну! Мое слово отомстит за эти несчастные существования, разбитые русским самовластьем, доводящим людей до нравственного уничтожения, до духовной смерти. Мы обязаны говорить; без этого никто не узнает, сколько прекрасного и высокого эти страдальцы навсегда замыкают в груди своей, и оно гибнет с ними в снегах Сибири, где даже на их могиле не начертится их преступное имя, которое их друзья будут хранить в сердце своем, не смея произносить его.
Едва мы открыли рот, едва пролепетали два-три слова о наших желаниях, о наших надеждах, и уже хотят его зажать, хотят заглушить в колыбели наше свободное слово! Это невозможно.
Для мысли настает время зрелости, в которое ее не могут более сковать ни цензурные меры, ни осторожность. Тут пропаганда делается страстью; можно ли довольствоваться шептанием на ухо, когда сон так глубок, что его едва ли рассеешь набатом?
От восстания стрельцов до заговора 14 декабря в России не было серьезного политического движения. Причина тому понятна: в народе не было ясно определившихся стремлений к независимости. Во многом он соглашался с правительством, во многом правительство опережало народ. Одни крестьяне, не причастные к выгодам императорским, более чем когда-нибудь угнетенные, попытались восстать. Россия, от Урала до Пензы и Казани, на три месяца подпала власти Пугачева. Императорское войско было отражено, разбито казаками, и генерал Бибиков, посланный из Петербурга, чтобы принять команду войска, писал, если я не ошибаюсь, из Нижнего: «Дела идут очень плохо; более всего надобно бояться не вооруженных полчищ бунтовщиков, а духа народного, который опасен, очень опасен»*.
После неслыханных усилий восстание наконец было подавлено. Народ впал в оцепенение, умолк и покорился…
Между тем дворянство развивалось, образование начинало оплодотворять умы, и, как живое доказательство этой политической зрелости нравственного развития, необходимо выражающейся в деятельности, явились эти дивные личности, эти герои, как вы справедливо называете их, которые «одни, в самой пасти дракона отважились на смелый удар 14 декабря».
Их поражение, террор нынешнего царствования подавили всякую мысль об успехе, всякую преждевременную попытку. Возникли другие вопросы; никто не хотел более рисковать жизнию в надежде на конституцию; было слишком ясно, что хартия, завоеванная в Петербурге, разбилась бы о вероломство царя: участь польской конституции была перед глазами*.
В продолжение десяти лет умственная деятельность не могла обнаружиться ни одним словом, и томительная тоска дошла до того, что «отдавали жизнь за счастие быть свободным одно мгновенье» и высказать вслух хоть часть своей мысли.
Иные отказались от своих богатств с тою ветреною беззаботностию, которая встречается лишь у нас да у поляков, и отправились на чужбину искать себе рассеяния; другие, не способные переносить духоту петербургского воздуха, закопали себя в деревнях. Молодежь вдалась кто в панславизм, кто в немецкую философию, кто в историю или в политическую экономию; одним словом, никто из тех русских, которые были призваны к умственной деятельности, не мог, не захотел покориться застою.
История Петрашевского, приговоренного к вечной каторге, и его друзей, сосланных в 1849 году за то, что они в двух шагах от Зимнего дворца образовали несколько политических обществ, не доказывает ли достаточно, по безумной неосторожности, по очевидной невозможности успеха, что время размышлений прошло, что волнения в душе не сдержишь, что верная гибель стала казаться легче, чем немая страдательная покорность петербургскому порядку?
Очень распространенная в России сказка гласит, что царь, подозревая жену в неверности, запер ее с сыном в бочку, потом велел засмолить бочку и бросить в море.
Много лет плавала бочка по морю.
Между тем царевич рос не по дням, а по часам и уже стал упираться ногами и головой в донья бочки. С каждым днем становилось ему теснее да теснее. Однажды сказал он матери:
— Государыня-матушка, позволь протянуться вволюшку.
— Светик мой царевич, — отвечала мать, — не протягивайся. Бочка лопнет, и ты утонешь в соленой воде.
Царевич смолк и, подумавши, сказал:
— Протянусь, матушка; лучше раз протянуться вволюшку да умереть.
В этой сказке, милостивый государь, вся наша история. Горе России, если в ней переведутся смелые люди, рискующие всем, чтобы хоть раз протянуться вволюшку. Но этого бояться нечего…
Невольно приходит мне при этих словах на мысль М. Бакунин. Бакунин дал Европе образчик вольного русского человека.
Я был глубоко тронут прекрасными словами, с которыми вы обращаетесь к нему. К несчастию, эти слова до него не дойдут.
Международное преступление совершилось, Саксония выдала свою жертву Австрии, Австрия — Николаю. Он в Шлиссельбурге*, в этой крепости зловещей памяти, где некогда держался взаперти, как дикий зверь, Иван Антонович, внук царя Алексея, убитый Екатериною II, этою женщиною, которая, еще покрытая кровью мужа, приказала сперва заколоть узника, а потом казнить несчастного офицера, исполнившего это приказание*.
В сыром каземате, у ледяных вод Ладожского озера, нет места ни для мечтаний, ни для надежды!
Пусть же он спокойно заснет последним сном, мученик, преданный двумя правительствами, у которых на пальцах осталась его кровь…
Слава имени его и мщение!.. Но где же мститель?.. И мы также погибнем на полпути, как он; но тогда вашим строгим и величавым голосом скажите еще раз нашим детям, что за ними остается долг…
Останавливаюсь на воспоминании об Бакунине и жму вам крепко руку, и за него и за себя:
Ницца, 22 сентября 1851.
…В одну очень тяжелую эпоху моей жизни, после бурь я утрат и перед еще большими бурями и утратами, встретил я одно странное лицо, которого слова и суждения мне сделались больше понятны спустя некоторое время.
Человек этот попался мне на дороге, точно как эти мистические лица чернокнижников, пилигримов, пустынников являются в средневековых рассказах для того, чтобы приготовить героя к печальным событиям, к страшным ударам, вперед примиряя с судьбой, вооружая терпением, укрепляя думами.
Дело было на Корниче.
Я приплыл на лодке из Ниццы в небольшой городок; оттуда я собирался ехать сухим путем, но лошади единственного ветурина только что воротились, надобно было им дать отдохнуть, по его словам, «два маленьких часа», что значило по крайней мере четыре очень больших. Мне было некуда торопиться и совершенно все равно, днем позже или раньше приеду в Геную. Я заказал себе завтрак и пошел бродить по берегу.
Какое счастье, что есть на свете полоса земли, где природа так удивительно хороша и где можно еще жить до поры до времени свободному человеку!
Когда душа носит в себе великую печаль, когда человек не настолько сладил с собою, чтобы примириться с прошедшим, чтобы успокоиться на понимании, — ему нужна и даль, и горы, и море, и теплый, кроткий воздух; нужны для того, чтобы грусть не превращалась в ожесточение, в отчаяние, чтобы он не зачерствел. Хороший край нужнее хороших людей. Люди готовы сострадать, но почти никогда не умеют; от их сострадания становится хуже, они бередят раны, они неловки. Сверх того, люди бесят или рассеивают; к чему еще беситься, к чему, с другой стороны, бежать от печали, это так же робко и слабо, как глупо бежать он наслаждений, когда они еще веселят.
Досадно, что я не пишу стихов. Речи об этом крае необходим ритм, так, как он необходим морю, которое мерными стопами вовеки нескончаемых гексаметров плещет в пышный карниз Италии. Стихами легко рассказывается именно то, чего не уловишь прозой… едва очерченная и замеченная форма, чуть слышный звук, не совсем пробужденное чувство, еще не мысль… в прозе просто совестно повторять этот лепет сердца и шепот фантазии.
День был удивительный, жар только что начинался, яркое утреннее солнце освещало маленький городок, померанцевую рощу и море. Пригорок был покрыт лесом маслин. Я лег поя старой, тенистой оливой, недалеко от берега, и долго смотрел, как одна волна за другой шла длинной, выгнутой линией, подымалась, хмурилась, начинала закипать и разливалась, пропадая струями и пеной, в то время как следующая с тем же важным и стройным видом хмурилась и закипала, чтобы разлиться. Нам так чуждо все бескорыстное, так дешево все настоящее, что и в вечном колыхании природы человек невольно ждет чего-то — следующей волны, развязки… вот теперь, кажется, что-то да выйдет… кажется, что теперь, а волна опять разлилась и шумит, шурстя камнями, которые утягивает с собой в глубь, чтобы при первом ветре выбросить их снова на берег.
Волна моей жизни, думалось мне, тоже перегнулась и течет вспять, я чувствую, как она отступает, касается каменьев, дна и берега, как увлекает меня назад, не обращая внимания ни на ушибы, ни на усталь и нашептывая в утешение:
Погоди немного,
Отдохнешь и ты! *
…Наша жизнь вовсе не наша, все делается помимо нас. Человек растет, растет, складывается и прежде, нежели замечает, идет уж под гору. Вдруг какой-нибудь удар будит; его, и он с удивлением видит, что жизнь не только сложилась, но и прошла. Он тут только замечает тягость в членах, седые волосы, усталь в сердце, вялость в чувствах. Помочь нечем. Узел, которым организм связан и затянут — личность — слабеет. Жгучие страсти выдыхаются в успокоивающие рассуждения, дикие порывы — в благоразумные отметки, сердце холодеет, привыкает ко всему, мало требует, мало дает, химическое сродство, где может, утягивает составные части в минеральный мир и заменяет их чем-то мертвым, каменным. Безличная мысль и безличная природа одолевают мало-помалу человеком и влекут его безостановочно на свои вечные, неотвратимые кладбища логики и стихийного бытия…
… Когда я пришел в гостиницу, на дворе уже было очень жарко, я сел на балконе. Перед глазами тянулась длинной ниткой обожженная солнцем дорога, она шла у самого моря, по узенькой нарезке, огибавшей гору. Мулы, звоня бубенчиками и украшенные красными кисточками, везли бочонки вина, осторожно переступая с ноги на ногу; медленное шествие их нарушилось дорожной каретой, почтальон хлопал бичом и кричал, мулы жались к скалистой стене, возчики бранились, карета, покрытая густыми слоями пыли, приближалась больше и больше и остановилась под балконом, на котором я сидел.
Почтальон соскочил с лошади и стал откладывать, толстый трактирщик в фуражке Национальной гвардии отворил дверцы и два раза приветствовал княжеским титулом сидевших в карете, прежде нежели слуга, спавший на козлах, пришел в себя и, потягиваясь, сошел на землю.
«Так спят на козлах и так аппетитно тянутся только русские слуги», — подумал я и пристально посмотрел на его лицо: русые усы, сделавшиеся светлобурыми от пыли, широкий нос, бакенбарды, пущенные прямо в усы на половине лица, и особый национальный характер всех его приемов убедили меня окончательно, что почтенный незнакомец был родом из какой-нибудь тамбовской, пензенской или симбирской передней. Как ни философствуй и ни клевещи на себя, но есть что-то шевелящееся в сердце, когда вдруг неожиданно встречаешь в дальней дали своих соотечественников. Между тем из кареты выскочил человек лет тридцати, с сытым, здоровым и веселым видом, который дает беззаботность, славное пищеварение и не излишне развитые нервы. Он посадил на нос верховые очки, висевшие на шнурке, посмотрел направо, посмотрел налево и с детским простодушием закричал спутнику в карете:
— Чудо, какое место, ей-богу, прелесть, вот Италия так Италия, небо-то, небо синее, яхонт! Отсюда начинается Италия!
— Вы это шестой раз говорите с Авиньона, — заметил его товарищ усталым и нервным голосом, медленно выходя из кареты.
Это был худощавый, высокий человек, гораздо постарше первого; он почти весь был одного цвета, на нем был светло-зеленый пальто, фуражка из небеленого батиста, под цвет белокурым волосам, покрытым пылью, слабые глаза его оттенялись светлыми ресницами и, наконец, лицо, завялое и болезненное, было больше изжелта-зеленоватое, нежели бледное.
Печальная фигура посмотрела молча в ту сторону, в которую показывал его товарищ, не выражая ни удивления, ни удовольствия.
— Ведь это всё оливы, всё оливы, — продолжал молодой человек.
— Оливовая зелень прескучная и преоднообразная, — возразил светлозеленый товарищ, — наши березовые рощи красивее.
«Ба, — подумал я, — да это старые знакомые, это Ноздрев и Мижуев, переложенные на новые нравы и едущие не в Заманиловку, а в Сан-Ремо»*.
Молодой человек покачал головой, как будто хотел сказать «Неисправим, хоть брось!» — и взглянул наверх. Лицо его показалось мне знакомо, но сколько я ни старался, я не мог припомнить, где я его видел. Русских вообще трудно узнавать в чужих краях, они в России ходят по-немецки, безбороды, а в Европе — по-русски, отращивая с невероятной скоростью бороду.
Мне не пришлось долго ломать головы. Молодой человек с тем добродушием и с той беззаботной сытостью в выражении, с которыми радовался оливам, бежал ко мне и кричал по-русски:
— Вот не думал, не гадал, — истинно говорят, гора с горой не сходится, — да вы меня, кажется, не узнаете? Старых знакомых забывать стали?
— Теперь-то очень узнаю, вы ужасно переменились — и борода, и растолстели, и похорошели, такие стали — кровь с молоком.
— In corpore sano mens sana[18], — отвечал он, от души смеясь и показывая ряд зубов, которому бы позавидовал волк. — И вы переменились, постарели — а что? Жизнь-то кладет свои нарезки? Впрочем, мы четыре года не видались; много воды утекло с тех пор.
— Не мало. Как вы сюда попали?
— Еду с больным…
Это был лекарь Московского университета, исправлявший некогда должность прозектора; лет пять перед тем я занимался анатомией и тогда познакомился с ним. Он был добрый, услужливый малый, необыкновенно прилежный, усердно занимавшийся наукою à livre ouvert[19], т. е. никогда не ломая себе головы ни над одним вопросом, который не был разрешен другими, но отлично знавший все разрешенные вопросы.
— А! Так этот зеленый товарищ ваш больной; куда же вы его дели?
— Это такой экземпляр, что и в Италии у вас не скоро сыщешь. Вот чудак-то. Машина была хороша, да немного повредилась (при этом он показал пальцем на лоб), я и чиню ее теперь. Он шел сюда, да черт меня дернул сказать, что я вас знаю, он перепугался; ипохондрия, доходящая до мании; иногда он целые дни молчит, а иногда говорит, говорит — такие вещи, ну, просто волос дыбом становится, все отвергает, все — оно уж эдак через край; я сам, знаете, не очень бабьим сказкам верю, однакож все же есть что-то. Впрочем, он претихий и предобрый. Ему ехать за границу вовсе не хотелось. Родные уговорили, знаете, с рук долой, ну, да и языка-то его побаивались — лакеи, дворники, все на откупу у полиции — поди там, оправдывайся. Ему хотелось в деревню, а имение у него с сестрой неделеное, та и перепугалась — коммунизм, говорит, будет мужикам проповедовать, тут и собирай недоимку. Наконец он согласил"я ехать, только непременно в южную Италию, Magna Graecia![20] Отправляется в Калабрию и ваш покорный слуга с ним в качестве лейб-медика. Помилуйте, что за место, там, кроме бандитов да попов, человека не найдешь: я вот проездом в Марселе купил себе пистолет-револьвер, знаете, четыре ствола так повертываются.
— Знаю. Однакож должность ваша не из самых веселых — быть беспрестанно с сумасшедшим.
— Ведь он не в самом деле на стену лезет или кусается. Он меня даже любит по-своему, хотя и не даст слова сказать, чтобы не возразить. Я, впрочем, совершенно доволен; получаю тысячу серебром в год на всем готовом, даже сыгарок не покупаю. Он очень деликатен, что до этого касается. Чего-нибудь стоит и то, что на свет посмотришь. Да, послушайте, надобно вам показать моего чудака.
— Бог с ним совсем. Кстати, вы не только других не знакомьте, но и сами будьте осторожны, со мной верноподданным дозволяется только грубить, а не то вас, пожалуй, после возвращения из Италии в такую Калабрию пошлют, где ни попов, ни разбойников нет. А, может быть, и peggio — такое зададут arpeggio[21].
— Ха, ха, ха — эк язык-то, язык, все тот же, все с ядом, все бы кусаться, вот, небось, этого не забыли — arpeggio. Не боимся мы, наше дело медицинское; ну, позовут к Леонтию Васильевичу*, что же? Я скажу откровенно: «Помилуйте, генерал, на дороге встретил человека, без живота лежит, не может дальше ехать, ну, я ему лауданума с мятой дал, это обязанность звания, долг человечества». Он ведь и поймет, что это вздор, ну, да умный человек, надоело же все в Сибирь да в Сибирь, скажет: «Ну, вперед будьте осторожны, я говорю для вашего собственного блага, это отеческий совет». Так и отпустит. Нынче у нас как-то меньше смотрят за этим, ей-богу; у Излера «Пресса» лежит так, как «Петербургские ведомости», просто на столе лежит.
— И притом еще отборные нумера, не так, как здесь, — сплошь да рядом.
— Смейтесь, смейтесь, много, небось, вы здесь выиграли февральской революцией?
— У… у… да вы преопасный человек, вы уж разрешили эдак о мятежах и злоумышленниках говорить, смотрите — до добра это не доведет.
— Я притащу моего пациента — ну что вам в самом деле, через час разъедетесь; он предобрейший человек и был бы пре умный.
— Если б не сошел с ума.
---Это несчастье… вам, ей-богу, все равно, а ему рассеяние и нужно и полезно .
— Вы уже меня начинаете употреблять с фармацевтическими целями, — заметил я, но лекарь уже летел по коридору.
Я не подчинился бы его желанию и его русской распорядительности чужою волею, но меня, наконец, интересовал светлозеленый коммунист-помещик, и я остался его ждать.
Он взошел робко и застенчиво, кланялся мне как-то больше, нежели нужно, и нервно улыбался. Чрезвычайно подвижные мускулы лица придавали странное и неуловимое колебание его чертам, которые беспрерывно менялись и переходили из грустно-печального в насмешливое, а иногда даже в простоватое выражение. В его глазах, по большей части никуда не смотревших, была заметна привычка сосредоточенности и большая внутренняя работа, подтверждавшаяся морщинами на лбу, которые все были сдвинуты над бровями. Недаром и не в один год мозг выдавил через костяную оболочку свою такой лоб и с такими морщинами, недаром и мускулы лица сделались такими подвижными.
— Евгений Николаевич, — говорил ему лекарь, — позвольте вас познакомить; представьте, какой странный случай, вот где встретился — старый приятель, с которым вместе кошек и собак резали.
Евгений Николаевич улыбался и бормотал:
— Очень рад — случай — так неожиданно — вы извините.
— А помните, — продолжал лекарь, — как мы собачонке сторожа Сычова перерезали пневмогастрический нерв — закашляла голубушка.
Евгений Николаевич сделал гримасу, посмотрел в окно и, откашлянув раза два, спросил меня:
— Вы давно изволили оставить Россию?
— Пятый год.
— И ничего, привыкаете к здешней жизни? — спросил Евгений Николаевич и покраснел.
— Ничего.
— Да-с, но очень неприятная, скучная жизнь за границей.
— И в границах, — прибавил развязный лекарь.
Вдруг, чего я никак не ожидал, мой Евгений Николаевич покатился со смеху и наконец, после долгих усилий, успел настолько успокоиться, чтобы сказать прерывающимся голосом:
— Вот Филипп Данилович все со мной спорит, ха, ха, ха, — я говорю, что земной шар или неудавшаяся планета или больная, а он говорит, что это пустяки; как же после этого объяснить, что за границей и дома жить скучно, противно?
И он опять расхохотался до того, что жилы на лбу налились кровью. Лекарь лукаво подмигнул мне с таким видом превосходства, что мне стало его ужасно жаль.
— Отчего же не быть больным планетам? — спросил пресерьезно Евгений Николаевич, — если есть больные люди?
— Оттого, — отвечал лекарь за меня, — что планета не чувствует; где нет нервов, там нет и боли.
— А мы с вами что? Да для болезни нервов и не нужно, бывает же виноград болен и картофель? Я того и смотрю, что земной шар или лопнет или сорвется с орбиты и полетит. Как это будет странно: и Калабрия, и Николай Павлович с Зимним дворцом, и мы с вами, Филипп Данилович, — все полетит, и вашего пистолета не нужно будет. — Он снова расхохотался и в ту же минуту продолжал с страстной настойчивостью, обращаясь ко мне:
— Так жить нельзя, ведь это очевидно надобно, чтобы что-нибудь да сделалось; лучше планете сызнова начать; настоящее развитие очень неудачно, есть какой-то фаут[22]. При составе, что ли, или, когда месяц отделялся, что-то не сладилось, все идет с тех пор не так, как следует. Сначала болезни были острые; каков был жар внутренний во время геологических переворотов! Жизнь взяла верх, но болезнь оставила следы. Равновесие потеряно, планета мечется из стороны в сторону. Сначала ударилась в количественную нелепость; ну, пошли ящерицы с дом величины, папоротники такие, что одним листом экзерциргауз покрыть можно, ну, разумеется, все это перемерло, как же таким нелепостям жить. Теперь в качественную сторону пошло — еще хуже — мозг, мозг, нервы, развивались, развивались, до того, что ум за разум зашел. История сгубит человека, вы что хотите говорите, а увидите — сгубит.
После этой выходки Евгений Николаевич замолчал. Подали завтрак, он очень мало ел, очень мало пил и во все время ничего не говорил, кроме «да» и «нет». Перед концом завтрака он спросил бордо, налил рюмку, отведал и поставил ее с отвращением.
— Что, — спросил лекарь, — видно, скверное?
— Скверное, — отвечал пациент, и лекарь принялся стыдить трактирщика, бранить слугу, удивляться корыстолюбию людей, их эгоизму, упрекал в том, что трактирщики берут 35 процентов и все-таки обманывают.
Евгений Николаевич равнодушно заметил, что он не понимает, за что сердится лекарь, что он с своей стороны не видит, отчего трактирщику не брать 65 процентов — если он может, и что он очень умно делает, продавая скверное вино — пока его покупают.
Этим нравственным замечанием кончился наш завтрак.
Поврежденный с самого первого разговора удивил меня независимою отвагой своего больного ума. Он был явным образом «надломлен», и хотя лекарь уверял меня, что он во всю жизнь не имел ни большого несчастья, ни больших потрясений, я плохо верил в психологию моего доброго прозектора.
Мы поехали вместе в Геную и остановились в одном из дворцов, разжалованных в наш мещанский век в отели. Евгений Николаевич не показывал ни особенного интереса к моим беседам, ни особенного отвращения от них. С доктором он беспрестанно спорил.
Когда темные минуты ипохондрии подавляли его, он удалялся, запирался в комнате, редко выходил, был желто-бледен, дрожал, как в ознобе, а иногда, казалось, глаза его были заплаканы. Лекарь побаивался за его жизнь, брал глупые предосторожности, удалял бритвы и пистолеты, мучил больного разводящими и ослабляющими нервы лекарствами, сажал его в теплую ванну с ароматической травой. Тот слушался с желчной и озлобленной страдательностью, возражая на все и все исполняя, как избалованное дитя.
В светлые минуты он был тих, мало говорил, но вдруг речь его неслась, как из прорвавшейся плотины, перерываемая спазматическим смехом и нервным сжатием горла, и потом, скошенная середь дороги, она останавливалась, оставляя слушавшего в тоскливом раздумье. Его странные парадоксальные выходки казались ему легкими, как таблица умножения. Взгляд его действительно был верен и последователен тем произвольным началам, которые он брал за основу.
Он много знал, но авторитеты на него не имели ни малейшего влияния, это всего более оскорбляло хорошо учившегося лекаря, который ссылался как на окончательный суд на Кювье или на Гумбольдта.
— Да отчего мне, — возражал Евгений Николаевич, — так думать, как Гумбольдт? Он умный человек, много ездил, интересно знать, что он видел и что он думает, но меня-то это не обязывает думать, как он. Гумбольдт носит синий фрак — что же и мне носить синий фрак? Вот, небось, Моисею так вы не верите.
— Знаете ли, — говорил глубоко уязвленный доктор, обращая речь ко мне, — что Евгений Николаевич не видит разницы между религией и наукой, — что скажете?
— Разницы нет, — прибавил тот утвердительно, — разве то, что они одно и то же говорят на двух наречиях.
— Да еще то, что одна основана на чудесах, а другая на уме, одна требует веры, а другая знания.
— Ну, чудеса-то там и тут, все равно, только что религия идет от них, а наука к ним приходит. Религия так уж откровенно и говорит, что умом не поймешь, а есть, говорит, другой ум поумнее, тот, мол, сказывал вот так итак. А наука обманывает, воображая, что понимает как… а в сущности и та и другая доказывают одно, что человек неспособен знать всего, а так кое-что таки понимает; в этом сознаться не хочется, ну, по слабости человеческой, люди и верят, одни Моисею, другие Кювье; какая поверка тут? Один рассказывает, как бог создавал зверей и траву, а другой — как их создавала жизненная сила. Противуположность не между знанием и откровением в самом деле, а между сомнением и принятием на веру.
— Да на что же мне принимать на веру какие-нибудь патологические истины, когда я их умом вывожу из законов организма?
— Конечно, было бы не нужно, да ведь ни вы и ни кто другой не знает этих законов, ну, так оно и приходится верить да помнить.
В мире не было человека, менее способного ладить с нашим чудаком, как лекарь; он вовсе не был глуп, но принадлежал к числу тех светлых, практических умов, — умов подкожных, так сказать, которые дальше рассудочных категорий и общепринятых мнений не только не идут, но и не могут идти. Он удивлялся, как я мог иной раз артистически наслаждаться разговорами Евгения Николаевича и брать его сторону; я утешал его, говоря: «Свой своему поневоле брат».
— Однако некоторые законы организма нам известны, — возражал защитник наук.
— Какие же, например?
— Мало ли — я не знаю — да чтобы далеко не искать — вот вам общий закон: все родившееся должно умереть.
— Зачем же? — возразил Евгений Николаевич, — что за долг умирать? Да это и не закон, это так, факт; внутренней необходимости никакой нет в смерти; неужели вы думаете, что медицина не дойдет до того, чтобы продолжить жизнь до бесконечности?
При этом вопросе и я, грешный человек, взглянул на него почти так же, как доктор.
— Я много встречал людей, — заметил я в свою очередь, — верящих и не верящих в бессмертие души, но вы первый, который не верите в смертность тела.
— Как не верить, я не то говорю, я только не вижу никакой серьезной необходимости в смерти. Жить значит есть окружающее; если пища будет поддерживать химический процесс, он и продолжится. Если пища будет мешать костям каменеть, хрящу делаться костью, крови становиться гуще или жиже, нежели надобно, на что же умирать? Родившееся должно жить; оно умирает не потому, что родилось, а потому, что не ту пищу нужно. Следует ли теперь из того, что мы плохие повара, что смерть нельзя удалить на бесконечное время? Жизнь лучше не просит, как продолжаться.
— Со стороны послушать, точно будто и дело, — сказал Филипп Данилович. — А вот как нам быть с этим, если медицина дойдет до того, что людей будут лечить от смерти; а планета, которая, по-вашему, сильно хиреет, совсем зачахнет и умрет; странное будет положение — переезжать придется на Луну или прямо на Венеру.
Вопрос этот несколько смутил Евгения Николаевича, он задумался, походил по комнате и потом с видом человека, доискавшегося до важного разрешения, ответил:
— Tout bien pris[23], болезнь не так глубока, я, может, ошибался; во-первых, уж то хорошо, что болезнь специальная — один только род человеческий ею поражен. Да и род-то человеческий не весь болен. Это местная болезнь, эндемическая в одной Европе. Так, как холера идет с берегов Инда, чума с берегов Нила, желтая лихорадка с устьев Миссисипи, так болезнь исторического развития идет из Европы. Как только люди коснутся этой проклятой земли, так их мозг и поражается болезнию. С пелазгов, с греков начиная* и до нашего времени. Англия разнесла заразу по всему земному шару. Чего Австралия — совсем негодный материк, и тот не оставляют в покое. В Африке жить нельзя европейцу — так по закраине поселились: вот вам за холеру да за чуму; это уж не зуб за зуб, а челюсть за зуб.
— Вы так рассуждаете, — сказал я ему шутя и взяв его за обе руки, — что я нисколько не удивлюсь, если после вашего возвращения Николай Павлович сделает вас министром народного просвещения.
— Не обвиняйте меня, пожалуйста, не обвиняйте, — возразил он с чувством, — и не шутите над моими мыслями. Я сам шутил над Руссо и знаю, как Вольтер ему писал, что учиться ходить на четвереньках поздно. Трудом тяжелым и мученическим дошел я до того, что понял, откуда все зло, — понял, и сам оробел; я никому не говорил, молчал, но когда страдания и плач людей становились громче и громче, зло очевиднее и очевиднее, тогда я перестал прятать истину. Мы погибшие люди, мы жертвы вековых отклонений и платим за грехи наших праотцев, где нас лечить! Будущие-то поколения, может, опомнятся.
— Итак, à la fin des fins[24], выздоровление человека начнется тогда, когда, вместо прогресса, люди пойдут вспять с целью зачислиться со временем в орангутанги, — сказал лекарь, закуривая свежую сигару.
— Приблизиться к животным не мешает после неудачных опытов сделаться ангелами. Все звери рассчитаны по среде, в которой жить должны, перестановки почти всегда гибельны. Речная вода для нас приятнее и чище морской, а пустите в нее какого-нибудь морского моллюска — он умрет. Человек вовсе не т.ак богато одарен природой, как воображает; болезненное развитие его нервов и мозга увлекает его в жизнь ему не свойственную, высшую, в ней он гибнет, чахнет, мучится. Где люди переломили эту болезнь, там они успокоились, там они довольны и были бы счастливы, если бы их оставляли в покое. Посмотрите на эти ряды поколений где-нибудь в Индии: природа им дала все с избытком, язва государственной и политической жизни прошла, болезненное преобладание ума над другими отправлениями организма утихло; всемирная история их забыла, и они жили так, как людям хорошо живется, так, как людям возможно жить до проклятой Ост-Индской компании, которая все перепортила*.
— Впрочем, — заметил лекарь, — толпа почти так и у нас живет.
— Это было бы важнейшее доказательство в мою пользу; то что вы называете толпой, это-то и есть человеческий род; но толпе не дают жить так, как она хочет, — вот беда-то в чем. Просвещение страшно дорого стоит; государство, религия, солдаты морят с голоду нижние слои; да чтобы окончательно их сгубить, развешивают перед их глазами свои богатства, они развивают в них неестественные вкусы, ненужные потребности и отнимают средства удовлетворения даже необходимых; какое печальное, раздирающее душу положение! Снизу кишит задавленное работой, изнуренное голодом население, сверху вянет и выбивается из сил другое население, задавленное мыслью, изнуренное стремлениями, на которые так же мало ответа, как мало хлеба на голод бедных. А между этими двумя болезнями, двумя страданиями, между лихорадкой от другой <трудной?> жизни и чахоткой от сумасшедших нерв, между ними лучший цвет цивилизации, ее балованные дети, единственные люди, кое-как наслаждающиеся, кто же они? — Наши помещики средней руки и здешние лавочники. Но природа себя в обиду не дает… она клеймит за измену не хуже всякого палача… — продолжал он, ходя по комнате, и вдруг остановился перед зеркалом: — Ну, посмотрите на эту рожу — ха, ха, ха, ведь это ужасно, сравните любого крестьянина нашего со мной, новая varietas[25], которую Блуменбах проглядел, «кавказско-городская»*, к ней принадлежат чиновники и лавочники, ученые, дворяне и все эти альбиносы и кретины, которые населяют образованный мир, — племя слабое, без мышц, в ревматизме, и притом глупое, злое, мелкое, безобразное, неуклюжее — точь-в-точь я, старик в тридцать пять лет, беспомощный, ненужный, который провел всю жизнь, как кресс-салат, выращенный зимой между двух войлоков — фу, какая гадость! Нет, нет, так продолжаться не может, это слишком нелепо, слишком гнило. К природе…, к природе на покой, — полно строить и перестроивать вавилонскую башню общественного устройства; оставить ее, да и кончено, полно домогаться невозможных вещей. Это хорошо влюбленным девочкам мечтать о крыльях, von einer besseren Natur, von einem andern Sonnenlichte[26]*. Пора домой на мягкое ложе, приготовленное природой, на свежий воздух, на дикую волю самоуправства, на могучую свободу безначалия.
— Так это уже просто врассыпную по лесам? — заметил Филипп Данилович.
— Люди всегда будут жить стадами, — отвечал докторально наш чудак.
— Евгений Николаевич, — прибавил я, — а ведь как люди-то надуют философию истории и учение о совершенствовании когда они вылечатся от хронической болезни historia morbus[27] и начнут жить мирными стадами?
— Да, да, — с восторгом подхватил он, — Кондорсе-то с своей книжкой, ха, ха!*
И Евгений Николаевич, раскрасневшийся в лице, с жилами, налившимися кровью, на лбу, вдруг сморщился, сделал серьезный вид и упорно замолчал.
— Вы там что ни толкуйте, Филипп Данилович, а в истории вашего больного есть какие-нибудь странные события, — сказал я раз доктору, гуляя с ним по мраморной террасе у моря.
— Ну, да как не быть чего-нибудь, кто же до тридцати пяти лет доживал без каких-нибудь неприятностей?
— Какие же однако были у него неприятности?
— Я важного ничего не знаю. Вы сами видите, какой организм, нервы почти наружи, всякая всячина его раздражает, крови нет, от природы слаб, пищеварение скверное, матери было за сорок лет, когда он родился, да еще по смерти отца форсепсом полуживого достали. А тут петербургский климат, богатство, английская болезнь, глупое холенье довоспитали. С родными он никогда особенно близок не бывал; оно и немудрено, он давно уже занимается болезнию земного шара и излечением рода человеческого от истории, а те думают, как бы побольше денег слупить с крестьян. Разумеется, хозяйство шло у него через пень-колоду; сестра жила на его счет и теперь на его счет всю семью содержит, да это его и не заботит, благо конца нет деньгам. Сначала, говорят, он жил покойно, занимался науками, не выходил почти никогда из своей половины, пристрастился к музыке, читал всякую всячину, только на службу никак не хотел. Потом, говорили, какая-то девчонка обманула его и обобрала. Он все становился пасмурнее, тяжеле для окружающих, ипохондрия развивалась, они его и спровадили.
— Какая же это девчонка его обманула?
— У вас так уж в голове и вертятся Вертер и Шарлотта, письма, пистолеты — мечтатели и вы страшные; успокойтесь, история эта очень проста. Шарлотта была сестрина горничная. Он презастенчивый и отроду не подходил близко к женщине, не знаю уж, как там их бог свел, только, говорят, он ее любил, воображал, что чудо открыл, кантатрису[28], а она, как-то сговорившись с любовником, обокрала его — вот вам и весь роман. Я видел ее перед отъездом, так, неважная, а впрочем недурна; если б мы дольше остались в Петербурге, я, так и быть, приволокнулся бы за ней.
Больше я не мог ничего добиться от моего патолога, мне было досадно, что он так, играя, скользит по жизни, досадно, а может, и завидно…
Стройная, высокая генуэзка в черном платье и покрытая белым, длинным, прикрепленным к косе вуалем, шмыгнула мимо нас, незаметно улыбнулась, прищурила глаза и быстро прошла. "Ah, che belezza, che belezza![29] — закричал лекарь. Она обернулась и поблагодарила его тем грациозным, легким, чисто итальянским движением руки, которым они кланяются и, как будто этого было мало, кивнула своей прекрасной головкой. Лекарь бросился за ней.
Я оставил его и пошел в Stabilimento della Concordia[30].
Это самое изящное, самое красивое кафе во всей Европе. Там, бродя между фонтанами, цветами, при гремящей музыке и ослепительном освещении, переходя из мраморных зал в сад и из сада в залы, раскрытые al fresco[31], середь энергических вороных голов римских изгнанников, середь бесконечных савойских усов и генуэзских породистых красавиц, я продолжал думать о поврежденном.
Вспоминая его речи и рассказ лекаря, я пошел к одному из маленьких столиков в саду и спросил граниту[32]. Увидя меня, человек, сидевший за ближним столом, поспешно встал, выпил наскоро свою рюмку росолио[33] и собрался уйти. Это был слуга Евгения Николаевича, который так по-русски тянулся на козлах.
— Для чего ж вы это идете? Я вам не мешаю, ни вы мне.
— Помилуйте-с, — отвечал Спиридон, снявши шляпу, — оно нашему брату не приходится то есть с господами.
— Ведь вы теперь не в Петербурге и не в Москве. Пожалуйста, наденьте вашу шляпу и останьтесь — или я уйду.
Он остался и надел шляпу, но садиться не хотел никак.
— Да вы ведь сидели же прежде меня, почем вы знаете, кто были ваши соседи, может, князья какие-нибудь, — спросил я.
— Это точно-с. Но ведь вы русские, а те что же — тальянцы-с.
«Voilà mon homme»[34], — подумал я и потребовал у камерьера[35] графинчик марсалы и две рюмки.
— Что это ваш Евгений-то Николаевич здоровьем эдак расстроен; жаль его, такой, кажется, хороший человек.
— Это-с, позвольте вам доложить, таких господ на редкость, самый душевный-с характер. Как же не жаль-с, оченно даже жаль; мыслями все расстраиваются… такой нрав-с. Все изволят к сердцу брать и никакой отрады не имеют. Бывало, когда им на душе нехорошо сделается, сядут за клавикорд — то есть так играли, что не уступят любому музыканту в александрынском оркесте. Господа, прекрасно одетые, барыни настоящие останавливались иной раз на улице. Бывало, в передней сидишь, сердце радуется, каково наш-то отличается. Иногда так жалобно играет, что даже истома возьмет, — отменно играли. Ну, впрочем, как оставили музыку, так больше стали сбиваться, по нашему замечанию.
— Да разве он совсем не играл дома последнее время?
— Больше двух годов-с. Раз София Николаевна, сестрица их, бымши в их комнате, отворили клавикорд и так взяли одну аккорду: «Вечерком красна девица». А Евгений Николаевич только глухо сказали: «Зачем это вы, сестрица, боже мой». Да так, как пласт и упали, потом сделались спазмы, слезы и смех-с — с полчаса продолжалось. Дохтур говорит — нервы у них так расстроены, не могут слышать музыки. Так с тех пор наш дом и замолк-с. А им все хуже; в лице много перемены, стареют… так жаль, что сказать нельзя, больше все молчат, а иногда слово одно скажут: «Ты устал, чай, Спиридон, поди-ка да ляг», таким трогательным голосом, и взгляд такой добрый у них сделается, и видно, самим-то им плохо, наболело на сердце; вот те и богатства и всё, — иной раз, доложить вам откровенно, слеза прошибет.
— Мне Филипп Данилович говорил, что у Евгения Николаевича какая-то история была с горничной.
— Дело точно было-с. И она, эта самая Ульяна, доводится мне сродни, племянница, сестрина дочь. Наварила каши чего сама не стоит — а добрейшая душа была, ей-богу-с. Жаль, что барин тогда так к сердцу приняли и огорчились. Просто дуру следовало проучить и все тут; и она благодарить стала бы потом, ей всего было лет восемнадцать, какой ум в эти лета, к тому же баловство-с.
— Да в чем же дело-то?
— Извольте видеть, Ульяна эта у Софии Николаевны при комнате находилась, и барыня ее жаловали, умница такая была. Был у нас тоже-с человек, Федор, человек пьющий, но, впрочем, играл на скрыпке отменно; только рука уж очень дрожала от горячих напитков, а чести был примерной. Вот Федор этот возьми и обучи песни петь Ульяну, голосом она брала-с и на музыку препонятливая. Так это шло, год, другой, и никто подумать не мог, что за катавасия выйдет. Барин наш слышали несколько раз, как Ульяна поет, и говорят сестрице: «Ведь это клад, дайте ей, мол, вольную, а я ее певицей сделаю». Вот извольте заметить, какая душа, не хотели, чтобы, обучимшись, крепостной осталась. Сестрица им в глаза смотрели: «Сейчас, мол, Енюша», и отпускную совершила. Учитель ходил из немцев, иной раз с нами вступал в разговор, шинель когда подаешь или что, приостановится, не гордый был, простой, — вот как вы теперь изволите, примером, со мной разговаривать. — «Ну, говорил он, а помещик ваш в музыке собаку съел, мне у него учиться приходится, и голос у фрейлен Юльхен оченно прекрасен; да и глаза-то у нее недурны, философ-то ваш знает, где раки зимуют». Ну, так, бывало, посмеемся для балагурства, а то в самом-то деле он у нас вел себя, как красная девица, только к церкви не был прибежен и постов не соблюдал. Однако мы стали замечать уж и промеж себя, что Евгений Николаевич очень руководствуются Ульяной. Уж и сестрица-то перепужалась, что, мол, много воли заберет. Но только она никому вреда никогда не делала и смысла не имела о том; так, детский, пустой нрав, безосновательный — поет себе, бывало, день-деньской да конфет накупит, а грубого слова никто не слыхал, со всеми преласковая была.
К тому случаю у Евгения Николаевича будь камердинером Архип. С детства при них состоял, только был года четыре помоложе, казачком так поступил с малолетства к Евгению Николаевичу на половину. И кто его знает, какой человек, не то что дурной, а безалаберный и нерегулярный. Пить пойдет, весь дом поит до положения риз и с себя все спустит — часы, жилетку, исподнее. Барин его жаловали очень, с детства, например, росли вместе, и что ему давали — невероятно, они же забывчивы. Евгений Николаевич ему верили, как самому себе. Вот этот самый Архип и сбил с толку Ульяну. Мудрено ли глупую девку с ума свести, а уж это до добра в доме никогда не доводит; на стороне разве мало есть, слава богу, этого снадобья довольно, Петербург не клином сошелся. Сначала все шло благополучно, вдруг только случись такая беда, что у нас в доме отродясь не бывало; у барина из шкатунки пропало две тысячи рублев. Евгений Николаевич, изволите видеть сами, какой человек, самый бессчетный, они бы, может, и не догадались, но деньги-то следовало сестрице отдать, они их и приготовили с вечера, утром хвать-похвать, а денег нет. Поднялся в доме гвалт, Архип наш суетится, ищет, платья швыряет, волосы на себе рвет — денег нет. Барин-то и ничего, словно не его дело, но София Николаевна расходилась, говорит — это дело Федьки-музыканта, он все пьян, откуда деньги берет. Так-с, женское рассуждение, видите, — на вино эдакий куш украл. Взял я смелость и говорю: «Вы меня простите, барыня, а только Федор человек слабый, точно, но вором не будет, я его с малолетства знаю». — «Ты, говорит, молчи, да за себя отвечай» — и Федора отправили при записке во Вторую адмиралтейскую*. Жаль мне стало старика, так, мочи нет, сошел я в людскую да и говорю: «Ребята, если вор дома, следует его сыскать и выдать, а старого человека и невинного не приходится отдать на терзание, хоша на то и барская воля, но мы в очистку себя и его вора поймать должны». Все наши говорят в одно слово: «Как не сыскать вора, коли дома». Ну, думаю, постой, не уйдешь ты, голубчик, от нашего глаза, а сам пошел наверх и присматриваюсь часок, другой, так, как будто не мое дело. Вижу я-с эдак в Архипе перемену. Э, брат, это немадель, суетится слишком Архип, ищет после обеда за диваном, изволите знать, у нас что называются турецким диваном, подушки по стене. «Что, мол, ты это, Архип, хлопочешь?» — «Да что, говорит, всё эти проклятые деньги, такая беда». — «Да как же, мол, деньгам попасть за диван?» А он мне в ответ. «Да вот, мол, подите, с полоумного спрашивайте отчет; все побросает, а потом ищи за ним, да еще, чего доброго, скажут, что кто-нибудь украл».
Посмотрел я ему в глаза, вижу — взгляд нехорош, ну, думаю, была не была — то есть Федора мне было смерть жаль, да и на дом похула нехороша, — я-таки, не говоря худого слова, хвать его в грудь да и на пол, тут я его коленкой прижал да и говорю: «Ну, признавайся, мошенник, твое это дело, а других не марай и за себя не губи». Он так оторопел, что ни слова. На этот шум выходит барин. Я ему докладываю: «Батюшка, мол, Евгений Николаевич, извольте меня на поселение послать, как угодно, а деньгам вашим вор не кто иной, как Архип». — «Да ты, братец, пьян, — барин-то мне в ответ, — оставь его, как вором называть?» — «Нет-с, говорю, воля ваша, а я не пьян и до квартального надзирателя его не путцу. Что Федора, невинного человека, сестрица ваша отправила в часть, это бог рассудит. А вор ваших денег вот».
Барин эдак приостановился, подумал и таким тихим и грустным голосом сказал: «Архип, неужели в самом деле?» Не выдержал Архип, в три ручья залился, рванулся от меня и барину в ноги: «Виноват, говорит, кругом виноват и запираться не намерен. Запутался я в одном нечистом деле, мне приходилось в острог идти или выкупиться, ну, лукавый подтолкнул меня. Готов я всякое наказание принять, а деньги ваши, Евгений Николаевич, еще целы». При этом он в азарте, расплаканный, вытащил из кармана ассигнации, завернутые в бумажку, и подал.
Барин все время не говорили ни слова, только, взявши деньги, они вздрогнули и вышли вон. А Архип так и взвыл: «Посажу себе пулю в лоб, не хочу больше горе мыкать, лучшего я не достоин; господи, что я наделал, ведь деньги-то были завернуты в Ульянино письмо — сгубил я себя и ее!»
«Спиридон», — позвал барин из кабинета, — я взошел. А Архип так и остался на коленях расплаканный, инда самому мне жаль его стало. Барин стояли близ дверей, прислонимшись к стене, такой страшный, будто неживой, губы посинели; они два раза хотели что-то сказать — и не могли, голоса не было, — потом они так ручку приложили ко лбу — плохо-с им было. Собрались с силами, наконец, и говорят таким глухим голосом: «Спиридон, никто в доме не знает, что было. Так вот поди сюда, вот отпускная Архипа и еще отпускная, — тут они остановились, однако так й не сказали, — так ты им отдай да устрой, чтобы сейчас из дому переехали, только сейчас, не мешкая, возьми сколько надобно денег из тех. Да ты, Спиридон, сделай это все помягче, понимаешь; ну, да хорошо, ступай», — прибавил он, видя, что слова-то не выходят.
Ну, уж как бедная Ульяна плакала, у меня сердце надорвалось. И взять ничего не хотела своего: «У меня ничего, говорит, нет собственного. Хоть бы взглянуть еще раз на него, прощенья бы попросить, руку бы поцаловать. Ведь как добр-то он был ко мне, как ласково смотрел — пусть бы, кажется, побил меня, все лучше бы было». — «Ну, я говорю, послушай, Уля, о том надобно было думать прежде, а теперь убирай-ка свои пожитки». Пока я с ней хлопотал, привел полицейский Федора, и комиссар с ним, говорит: «Сколько мы его ни принимались сечь, не признается; видно, деньги не он украл». Я посмотрел — Федор в лице нехорош. Комиссар говорит барыне: «Следует допросить других, на кого есть подозрение». Она пошла к братцу, что-то по-французски потолковали, вдруг она выходит в зал и говорит комиссару: «Представьте, какой случай, брат мой нашел деньги, мне, право, совестно, что вас даром обеспокоили». — «Помилуйте, это наша обязанность», — говорит комиссар, а она ему красненькую да Федора приказала чаем напоить.
Я вечером взошел с докладом, барин сидел за столом, опершись на обе руки. Увидевши меня, он как с испуга, вскочил, поднял руку и сказал: «Не нужно». С тех пор и помину не было об этой истории. Тем дело, почитай, и кончилось. Ну, только Федор слег в постель да месяца через два и помер. Невинную душу загубила София Николаевна. Наше крепостное дело, не приведи бог!
— Я не понимаю в этой истории одного: как же Ульяна могла так сблизиться с Архипом — из ваших слов видно, что она Евгения Николаевича любила.
— Да еще как-с. Вот теперь третий год пошел, как она выбыла из дома. Без слез ни разу не говорила о барине, и Архип ей совсем опостылел; он, впрочем, ушел в солдаты охотником, мы об нем не слыхали после. Все ветреность-с и баловство. По нашему простому рассуждению, извольте видеть, Ульяна и не подумала, ей и в голову не приходило, что она барину в самом деле что-нибудь значит. Ведь все же он был барин, не могла же она его не бояться, быть его ровной, не могла, эдак, вольный дух иметь с ним, как с Архипом, они же по характеру всегда серьезны бывали. Изволите сами знать, молодость кипит, все бы смехи да дурачества. Ну, Архип мелким бесом, бывало, рассыпается — и пляшет, и на торбане играет, и кроновским пивом потчует, и мороженым угощает, — всякий под богом ходит, оно нехорошо потачку давать, но так, к слову, по человечеству рассудить, так оно и понятно. В самый день нашего отъезда, утром, из ресторации с Сучка, где мы обыкновенно чай пивали, прибегает за мной половой, говорит: «Барыня вас требует какая-то»; что, думаю, за пропасть, однако пошел. Смотрю — Ульяна сидит и опять заливается слезами. «Дяденька, говорит, уладьте как хотите, мне хоть бы взглянуть на Евгения Николаевича, и что у них за сердце за жесткое, что гневаются так долго; меня, говорит, в театр в хористки взяли, ему ведь я обязана, что петь обучил. Хоть бы поблагодарить, слово одно сказать, камень точно на сердце. Да еще Василиса говорит, что и болезнь их все через меня — жизнь мне не мила». Не хотелось мне долго барина беспокоить, но вижу — она никакого интереса не имеет, а сильно кручинится; думаю, что же, головы не снимет. Вхожу в кабинет. Евгений Николаевич, как обыкновенно, сидят в задумчивости, вид ничего, добрый. Я, эдак, немного позамямшись, говорю: «Да вот еще, Евгений Николаевич, я осмелюсь доложить, так уж оченно меня просила»; вдруг у них глаза так сверкнули, лицо переменилось. Я поскорее за чемодан. Она потом, бедняжка, в людской спряталась, чтобы в окно взглянуть, когда мы поедем; тут я Филиппу Даниловичу ее показывал…
— Я вам очень, очень благодарен, — сказал я Спиридону, — ну пойдемте-ка в наше Croce di Malta[36] да выпьемте последнюю рюмку марсалы за здоровье бедной Ульяны. Мне ее жаль, несмотря ни на что.
— Точно-с, не наше дело чужие грехи судить, и за ваше, сударь, здоровье с тем вместе, — прибавил Спиридон…
С. Елен, возле Ниццы. Зимой 1851.
Je vous prends pour juges.
J’ai refusê un duel.
Un duel avec le sieur Herwegh.
Pourquoi?
Je le dirai hautement. La trahison, l’hypocrisie, la lâchetê, l’exploitation sont des crimes. Les crimes doivent être punis ou expiês.
Le duel n’est ni une expiation, ni un châtiment.
Le duel est une rêparation.
Pour condamner et flêtrir des crimes qui, par leur hauteur même, êchappent à la procêdure de nos ennemis officiels, je me suis adressê au seul tribunal que je reconnaisse, à un jury de coreligionnaires, attendant de sa justice contre l’infâme que je lui dênonèai, une sentence d’autant plus solennelle et plus terrible qu’elle aurait pour exêcutrice la conscience de tous les hommes de bien.
Nos frères de la dêmocratie europêenne, rêpondant spontanêment à mon appel, unanimes dans leur rêprobation, se sont dêclarês prêts à flêtrir publiquement un homme qui a forfait à l’honneur.
Les choses en êtaient là.
Cependant quelques-uns de mes amis, exêcuteurs fidèles des volontês dernières d’une sœur respectêe, allaient confondre le misêrable jusque dans son domicile.
Après l’avoir moralement contraint au silence, ils lui lisaient la lettre que lui avait êcrite sur son lit de douleur la femme dont il a creusê la tombe
Cette lettre qu’il avait renvoyêe à sou auteur, en l’accompagnant d’un commentaire odieux, qu’il disait n’avoir pas voulu lire et qu’il avait ouvertelue, elle contenait sa suprême condamnation.
Le coupable, frappê de stupeur, en êcoutant l’arrêt authentique qui le condamnait sans appel, n’a retrouvê quelque semblant de courage que pour fuir et invoquer à grands cris le secours de la police.
Ernst Haug, alors, transportê d’une juste indignation, a puni le lâche, en lui imprimant sur le visage le cachet de son mêpris.
Le sieur Herwegh n’a protestê contre la flêtrissure, dont il garde l’empreinte, qu’en m’envoyant un second cartel.
Cette protestation êtait facile à prêvoir.
Quant à moi, loin qu’elle me fasse dêvier de ma route, elle m’y maintient plus ferme que jamais.
Que le verdict soit donc prononcê et que pour la première fois justice soit faite, sans procureur ni gendarmes, au nom de la solidaritê des peuples et de l’autonomie des individus.
<1852>
Беру вас в судьи.
Я отказался от дуэли.
От дуэли с некиим Гервегом.
Почему?
Скажу об этом во всеуслышание. Предательство, лицемерие, подлость, эксплуатация — это преступления. Преступления должны быть либо* наказаны, либо искуплены.
Дуэль — не искупление, не кара.
Дуэль — это удовлетворение.
Чтоб осудить и заклеймить преступления, кои, по самой своей тяжести, оказываются вне судебной процедуры наших официальных врагов, я обратился к единственному признаваемому мною суду — к суду единоверцев, ожидая от него правосудия против бесчестного человека, которого я пред ним изобличил, — приговора, тем более значительного и грозного, что исполнителем его должна явиться совесть всех порядочных людей
Наши братья из европейской демократии, добровольно откликнувшиеся на мой призыв, единодушные в своем порицании, объявили, что готовы публично заклеймить человека, поступившего бесчестно.
Так обстояло с этим делом.
Между тем несколько моих друзей, верных исполнителей последней воли уважаемой ими сестры, отправились пристыдить негодяя в собственном его жилище.
Принудив его нравственными мерами к молчанию, они прочли ему вслух письмо, написанное ему на ложе болезни женщиной, могилу которой вырыл он.
Это было письмо, которое он отослал обратно автору в сопровождении гнусного комментария, утверждая, что не захотел прочесть письмо, которое он однако вскрыл <и> прочел; оно содержало в себе безвозвратное его осуждение.
Преступник, пораженный неожиданностью, прослушав подлинный приговор, осуждавший его без права обжалованья, нашел в себе лишь настолько смелости, чтоб обратиться в бегство и громко призывать на помощь полицию.
Тогда Эрнест Гауг, охваченный справедливым негодованием, наказал подлеца, наложив на его лицо печать своего презрения.
Упомянутый Гервег выразил свой протест против этого клейма, след которого он хранит и сейчас, только тем, что послал мне второй вызов.
Этот протест легко было предвидеть.
Но меня этот протест не только не заставит отклониться от своего пути, а еще более утвердит на нем.
Да будет же произнесен приговор и да свершится в первый раз правосудие, без прокурора и жандармов, во имя солидарности народов и независимости личностей.
<1852>
Ich ersuche Sie nachstehende Erklärung in Ihrer nächsten Nummer zu veröffentlichen. Hochachtungsvoll
Lucem,
den 25. Juli 1852
Ich habe mich geweigert, mich mit Georg Herwegh zu schlagen — ich werde mich auch fernerhin weigern.
Die Gründe, weshalb ich G. Herwegh nicht für ehrenfähig halte, gehören nicht hierher. Ich habe sie einigen bekannten europäischen Demokraten mitgeteilt, deren Ausspruch bald erfolgen wird.
Ich würde über den Artikel, welchen G. Herwegh in Ihrem Blatte veröffentlicht hat, kein Wort verloren haben. Da er aber meine liebsten und vertrautesten Freunde als «elende Spadassins» bezeichnet, die mit «russischen Subsidien einen grand coup gegen ihn zu führen trachten», so bin ich — nicht ihm, sondern den Lesern Ihres Journals — eine Erklärung schuldig.
Ich erkläre also, auf Ehrenwort, daß Niemand von mir jemals «Gold bezogen» oder «Subsidien empfangen» hat, mit alleiniger Ausnahme meines Gesindes und des Georg Herwegh selbst, welcher noch heute ein Kapital von zehntausend .Franken von mir in Händen hat, das ich ihm vor zwei Jahren ohne Zinsen lieh. Die jährliche Unterstützung, welche derselbe demnach noch in diesem Augenblicke durch mich erhält, kann jeder leicht nach dem landesüblichen Zinsfüße berechnen.
Lucern, den 25 Juli 1852
Прошу Вас опубликовать в следующем номере Вашей газеты нижеследующее разъяснение. С совершеннейшим почтением
Люцерн,
25 июля 1852 г.
Я отказался драться с Георгом Гервегом — буду отказываться и в дальнейшем.
Причины, по которым я считаю Г. Гервега недостойным, не относятся к делу. Я сообщил их нескольким известным европейским демократам, приговор которых скоро последует.
Я не стал бы тратить слов по поводу статьи, напечатанной Г. Гервегом в Вашей газете. Но поскольку он изображает моих лучших и задушевных друзей как «жалких spadassins»[37], которые при помощи «русских субсидий стараются нанести ему grand coup»[38], то я обязан представить разъяснение — не ему, а читателям Вашей газеты.
Итак, я ручаюсь своим честным словом, что у меня никто никогда не «получал золота» или «субсидии», за исключением моего слуги и самого Георга Гервега, в руках у которого и сейчас еще находится капитал в 10 000 франков, одолженный ему мною два года тому назад без процентов. Размер годового пособия, которое он таким образом получает от меня ще в данное время, каждый легко может сам вычислить по местному процентному расчету.
Люцерн, 25 июля 1852 г.
<РУССКИЙ НАРОД И СОЦИАЛИЗМ>
ВАРИАНТЫ ГАЗЕТЫ «L’AVÈNEMENT DU PEUPLE»
№ 63 от 19 ноября 1S51 г.Стр. 271 (307)
Вместо: Le peuple russe et le socialisme <Русский народ и социализм> // Le peuple russe <Русский народ>
Стр. 271—272 (307—308)
Текст до абзаца: Le passê du peuple russe… <Прошлое русского народа…> — отсутствует.
Стр. 272 (308)
34(16-17) После: son ennemi s’y prêpare <к ней готовятся его враги> // depuis un siècle <в течение века>
Стр. 272—273 (308)
35-2(18-19) Абзац: La grande ~ rêsultat (Великий ~ в успехе) — отсутствует.
Стр. 273—276 (308—310)
13-12(30-28) Текст: et à l’Atlantique ~ l’Orient <до Атлантического ~ к востоку> — отсутствует.
Стр. 276—281 (312—316)
30-8(4-12) Текст: C’est à vous ~ venons de dire <Вам ~ по всему вышесказанному> — отсутствует.
Стр. 281 (316)
12(16) Вместо: un Etat fort et indêpendant <сильное и независимое государство> // fort, indêpendant et armê de deux glaives, l’un dirigê contre l’Allemagne, l’autre menaèant la Turqui <государство сильное, независимое и вооруженное двумя мечами, одним, направленным против Германии, другим, угрожающим Турции>
Стр. 281—285 (316—320)
26-5(30-11) Текст: Ici, la logique ~ le tzar et le pope <Здесь логика ~ и попа и царя> — отсутствует.
Стр. 286 (321)
17-22(22-26) Текст: Il y a beaucoup plus de franchise à mentir ~ du droit et de ja justice <Ложь перед судьею ~ о законе и праве> — отсутствует.
Стр. 286—289 (321—324)
28-38(31-32) Текст: Les questions ~ des Montmorency <Вопросы ~ Монморанси> — отсутствует.
Стр. 290 (324)
l(33) Слово: Malheureusement — отсутствует.
Стр. 290—291 (325—326)
12-25(7-17) Текст: Nicolas, entourê ~ sa vie intêrieure (Николай, окруженный ~ его жизненный процесс) — отсутствует.
Стр. 291—300 (326—334)
31-2(22-7) Текст: Mais s’il en est ainsi ~ du camp ennemi, nous n’accepterons rjen <Но если так ~ мы не принимаем ничего от наших врагов> — отсутствует.
Стр. 300—302 (334—336)
26-16(31-16) Текст: J’en êtais là ~ Malheureusement <Написавши предыдущее ~ К несчастию> — отсутствует.
Стр. 302—303 (336—337)
28-9(28-6) Текст: Ah, Monsieur, il est lourd ~ C’est ipossible <Тяжко ~ Это невозможно> — отсутствует.
Стр. 305 (339)
31(15-16) Перед: point d’illusion, point d’espêrance <нет места ни для мечтаний, ни для надежды> // Bakounine a dêjà subi la torture. L’on sait qu’il ne parlera pas; l’on ne veut même rien savoir; cependant on l’a torture… Ici <Бакунин уже подвергся пытке. Они знают, что он не будет говорить; они не хотят даже ничего знать, однако его пытали… Здесь>
33-35(17-19) Текст: Martyr ~ de sa chair <мученик ~ его кровь> — отсутствует.
Стр. 364
11 Вместо: едва очерченная и замеченная форма // едва очерченную и замеченную форму
Стр. 365
37 Вместо: в сердце // на сердце
Стр. 372
11 Вместо: заплаканы // заплаканными
Стр. 374
13 Вместо: повара // химики
Стр. 376
18 Вместо: другой // дурной
Стр. 377
1 Вместо: оставить // сломать
16 Слова: ха! ха! — отсутствуют.
Стр. 379
8 Вместо: пошел // подошел
Стр. 383
26 Вместо: Так // Да
Седьмой том сочинений А. И. Герцена содержит произведения 1850—1852 годов.
Помещенные в томе статьи появились впервые на иностранных языках и были обращены в первую очередь к западноевропейскому читателю, давая ему глубокую и правдивую информацию о России, русском народе, освободительном движении и культуре.
Такие работы, как «Du dêveloppement des idêes rêvolutionnaires en Russie» («О развитии революционных идей в России») и «Le peuple russe et le socialisme» («Русский народ и социализм»), содержат проницательное и оригинальное исследование русской истории, жизни и культуры, положившее, в частности, начало истории русского революционного движения и общественной мысли.
В томе помещены также статья «Michel Bakounine» («Михаил Бакунин») и два открытых письма Герцена, относящихся к пережитой им в эти годы семейной драме.
Из художественных произведений Герцена в том входит повесть «Поврежденный».
В отличие от собрания сочинений под ред. М. К. Лемке в настоящий том не включена статья «Петрашевский»: ее автором является В. А. Энгельсон, что доказывается письмами последнего, копии которых хранятся в рукописном отделе Института русской литературы (Пушкинский дом) (см. В. Р. Лейкина-Свирская. «Революционная практика петрашевцев», «Исторические записки», № 47, стр. 187).
Из произведений 1851 г. остается неизвестной та «неудавшаяся и неоконченная статейка», о которой Герцен упомянул в письме к московским друзьям от 19 июня 1851 г. (ср. в настоящем томе комментарий к «Dêdicace» («Посвящению»).
В комментариях к тому приняты условные сокращения:
ЦГАЛИ — Центральный государственный архив литературы и искусства. Москва.
Л (в сопровождении римской цифры, обозначающей номер тома) — А. И. Герцен. Полное собрание сочинений и писем под редакцией М. К. Лемке. П., 1919—1925, тт. I—XXII.
ЛН — сборники «Литературное наследство».
Впервые опубликовано в ЛН, т. 61, стр. 24—26. Печатается по автографу ЦГАЛИ («пражская коллекция»).
Еще в 1849 г. Герцен предполагал издать сборник избранных своих произведений (ср. «Вместо предисловия», т. VI наст. изд.). «Посвящение» Огареву является свидетельством того, что и в 1851 г. Герцен не оставлял этого намерения. Чрезвычайно трудно, однако, определить, какие именно произведения Герцен предполагал включить в такой сборник в 1851 г. Как будто речь идет о произведениях автобиографического содержания, но отрывки и наброски 30-х годов не носили законченного характера; текста же «Записок одного молодого человека» в распоряжении Герцена тогда, повидимому, не было (см. т. I наст. изд.).
«Посвящение» отражает пессимистические настроения Герцена тех лет. В письме к Мальвиде Мейзенбуг от 27 августа 1853 г. Герцен вспоминал: «Года два тому назад я писал посвящение Огареву, и в этом посвящении я ему говорил: „Я больше ничего не жду для себя, ничто меня не удивит, ничто не порадует меня глубоко…“ Эти строчки были написаны с большою искренностью».
В письме к друзьям из Парижа от 19 июня 1851 г. Герцен указывает: «Я писал в одной неудавшейся и неоконченной статейке:, Я равно не желаю ни жить очень долго, ни умереть завтра. Пускай себе придет конец так же случайно и бессмысленно, как начало <…>»". Эта «неоконченная статейка» до сих пор остается неизвестной. Но в комментируемом «Посвящении» также приводятся эти слова.
Впоследствии некоторые строки «Посвящения» были использованы в «Былом и думах». В конце IV главы «Былого и дум» — «Ник и Воробьевы горы» --содержатся известные строки, обращенные к Огареву: «Так-то, Огарев, рука в руку входили мы с тобою в жизнь! Шли мы безбоязненно и гордо, не скупясь отвечали всякому призыву <…>» Под этим обращением сноска: «Писано в 1853 году» (подразумевается дата создания данных страниц «Былого и дум»). «Посвящение» начинается почти теми же словами: «Вместе входили мы в жизнь. Шли мы безбоязненно, с высоко поднятой головой, с сердцем, полным огня, не скупясь расходовали мы себя; мы отвечали всякому призыву <…>».Пять-шесть других строк из текста «Посвящения», начиная со слов: «<…> для себя я больше ничего не жду <…>» до слов: «Конец придет так же случайно <…> как начало» — вошли почти в неизмененном виде в другой раздел «Былого и дум» — в «Западные арабески. Тетрадь первая. 1. Сон», к которому сделана сноска: «Писано в конце 1853 года».
Впервые опубликовано в сильно сокращенном виде на французском языке в парижской газете «L’Avènement du Peuple», № 63, от 19 ноября 1851 г., под заглавием «Le peuple russe. Lettre à M. J. Michelet, professeur au Collège de France» и за подписью: Alexandre Herzen. Публикации предшествовала следующая заметка Камилла Беррю: «Чтение „Легенд демократии“, которые г. Мишле публикует в „L’Avènement“, вызвало со стороны одного из самых замечательных писателей-патриотов России ответ, трогательное красноречие которого заставит забиться все сердца. Спешим предложить несколько отрывков из него друзьям свободы во всех странах».
Первое отдельное издание вышло в Ницце в конце того же 1851 г. Оно, по словам самого Герцена, имело хождение только в Пьемонте и Швейцарии, так как почти весь тираж был захвачен таможней в Марселе. На титульном листе книги было обозначено: Paris, 1S52 и имя издателя-книгопродавца: A. Franck. Зто издание нам неизвестно.
Второе, также французское, издание брошюры было выпущено на Джерси 3. Свентославским в 1855 г. с предисловием Герцена: «Le peuple russe et le socialisme. Lettre à Monsieur J. Michelet, professeur au Collège de France, par A. Herzen. Seconde êdition , 1855». В том же году «Русский народ и социализм» был дважды напечатан по-английски в переводе В. Линтона — сначала в его журнале «The English Republic», a затем отдельным изданием, под заглавием «The Russian people and their socialism. A letter to M. J. Michelet». Небольшие фактические уточнения были внесены переводчиком (в английский текст) по личному указанию Герцена (см. письмо Герцена к В. Линтону от 24 января 1855 г.).
Первое и единственное прижизненное русское издание было выпущено в свет в 1858 г. (уже без предисловия Герцена): «Русский народ и социализм. Письмо к И. Мишле Искандера. Перевод с французского. Лондон, Трюбнер, 1858». Оно открывалось следующей вступительной заметкой издателя Трюбнера, первый абзац которой совпадал с предисловием Герцена к изданию 1855 г.:
Письмо это, напечатанное в первый раз в Ницце в 1851, было только известно в Пиэмонте и в Швейцарии. В Марселе французская полиция захватила почти все издание и по странной рассеянности забыла отослать его назад, несмотря на требования.
З. Свентославский издал его вторым тиснением в Жерсее в 1854 г.
Желая последовательно издать все сочинения г. Герцена, писанные на других языках, в русском переводе, я издаю это письмо вслед за письмами к В. Линтону («Старый мир и Россия»).
Перевод, по моей просьбе, был пересмотрен автором.
20 марта 1858
Как устанавливается этим предисловием, а также несколькими упоминаниями в переписке Герцена, «Русский народ и социализм» был написан на французском языке. Кем был выполнен авторизованный русский перевод, содержащий много небольших и главным образом стилистических разночтений, — установить не удалось.
Наиболее значительные отклонения от французского текста сводятся к следующему. В отличие от русского перевода, во французском тексте отмечается, что у русского правительства много агентов в парижской прессе (стр. 308, строка I)[39]. Король неаполитанский, во французском тексте: «жалует орден президенту республики своей рукой тюремщика» (стр. 310, строка 3). Наполеон назван царем Наполеоном (стр. 311, строка 4). Вместо: «народ, вооруженный всеми трофеями недавней революции» во французском тексте: «народ, вооруженный всеобщим голосованием и гражданскими штыками» (стр. 312, строки 22—23). Конарский характеризуется, как героический эмиссар (стр. 313, строка 25). Короваев назван молодым энтузиастом, пылким, преданным (там же, строка 30). Вместо: «отправили в Сибирь» во французском тексте: «закованный в цепи, он отправился искупать в сибирских рудниках пробуждение долга, более высокого, чем предписания тюремной охране» (там же, строки 33— 34). Вместо. «Глостеры или Монморанси» во французском тексте: «Кавендиши или, по крайней мере, Монморанси» (стр. 324, строка 32). Вместо: «как во Франции работник», во французском тексте «как в возрожденной Франции им будет работник» (стр. 326, строка 22). После слов «бедный крестьянин!» во французском тексте: «Такой умный, с таким простым образом жизни, так удовлетворяющийся немногим» (там же, строка 25) Характеризуя славянскую семью, Герцен во французском тексте отмечает: «Семья с общим владением — это прототип общины» (стр. 327, строка 7). Цитата из «Думы» Лермонтова во французском тексте гораздо более обширна (стр. 330) Вместо: «Данте» во французском подлиннике: «Дидро» (стр. 331, строка 19). Вместо: «равняется избирателям» во французском тексте: «равняется, по меньшей мере, половине избирателей» (там же, строки 29—30). Придворные песнопения названы во французском тексте пиндарическими (стр. 332, строка 8). Следующий далее до конца абзаца текст имеет во французском подлиннике следующий вид: «Этот звук, дрожавший от саркастической иронии, с сильно выраженной тенденцией к критике, к скептицизму, этот звук, повторяю, был единственным способным к жизни, к дальнейшему развитию. Остальное, временное и экзотическое, должно было неизбежно погибнуть» (там же, строки 9—12). В абзаце: «Мы разделяем ваши сомнения…» во французском тексте указано: «вы для нас слишком религиозны» (там же, строка 34). После: «царями-полицейскими» — во французском тексте: «царями-законами» (стр. 334, строка 13). Абзац: «Но и для нас проходит время надгробных речей…» завершается во французском тексте фразой: «Россия зажата между двумя Сибирями: одна бела снегом, другая — мнениями» (стр. 335). Фраза: «Европа, без сомнения, прежде нас достигнет гроба или новой жизни» заканчивается во французском тексте словами: «не только вследствие своего права первородства, но и по причине общей связи социальной революции в славянском мире, как я пытался это доказать» (там же, строка 32). После: «последним сном» во французском тексте: «ибо спасти его невозможно» (стр. 339, строка 17).
«Русский народ и социализм» печатается по тексту издания 1855 г. как последнего прижизненного издания оригинального французского текста. Русский перевод, авторизованный Герценом, печатается по изданию 1858 г.
В текст издания 1855 г. внесены следующие исправления:
Стр. 279, строка 27: mission <миссия> вместо: maison <дом> (контекст и изд. 1858 г.).
Стр. 289, строка 32: diffêrends <споры> вместо: diffêrents <разные> (контекст и изд. 1858 г.).
В текст издания 1858 г. внесены следующие исправления:
Стр. 310, строка 15: называет ее вместо: называет его
Стр. 314, строки 35—31: что они существуют, но что трудно было бы доказать, что они существуют в нем вследствие какой-нибудь необходимости вместо: что они существуют в нем вследствие какой-нибудь необходимости {контекст и изд. 1855 г.).
Стр. 323, строка 37: Насколько вместо: Настолько (контекст и изд. 1855 г.).
Стр. 326, строка 14: представляет ей вместо: представляет ему
Стр. 328, строка 14: знает вместо: знаете
Стр. 334, строка 11: отделаться вместо: отделяться (контекст).
Стр. 335, строка 33—34: сознания, мысли вместо: сознания мысли (контекст и изд. 1855 г.).
Стр. 337, строка 37: хартия вместо: партия (контекст и изд. 1855 г.).
«Русский народ и социализм» — одно из программных произведений Герцена, примыкающее к работам «Россия», «Письмо русского к Маццшга», «О развитии революционных идей в России».
В статье «Русский народ и социализм» Герцен стремится прежде всего дать демократическому общественному мнению Запада правильные представления о России и русской культуре, подчеркивая, что передовая Россия враждебна царизму, что русский народ ждет великое будущее. Герцен рассматривает взаимоотношения России и Польши и утверждает единство интересов революционеров обеих стран. Он говорит о судьбах славянских народов, о свободной славянской федерации, видя в России «зерно кристаллизации» славянского мира и противопоставляя идею такой федерации пропаганде «императорского панславизма».
Герцен развивает здесь также свои воззрения на русскую сельскую общину, уже нашедшие себе место в статьях 1849 г. (см. т. VI наст. изд.). В частности, он дает ту формулу, на типичность которой для народничества указал Ленин: «Человек будущего в России — мужик, думали представители крестьянского социализма, народники в самом широком значении этого слова» (В. И. Ленин. Сочинения, т. 1, стр. 280). Герцен утверждает также, что русский «сельский коммунизм» имеет точки соприкосновения с «революционной Европой».
Герцен дает в статье характеристику русской литературы в связи с историческим развитием России. Эта характеристика кратко воспроизводит историко-литературную концепцию, развернутую в книге «О развитии революционных идей в России».
Статье «Русский народ и социализм» Герцен придавал большое значение. В октябре 1851 г. он писал М. К. Рейхель о своем «Письме», тогда* еще не напечатанном: «Скажу вам вперед, что это — одна из самых удачных вещей…» В 1854 г. значительный фрагмент статьи «Русский народ и социализм» Герцен ввел (с вариантами) в свое "Письмо к Ш. Риберолю, издателю журнала «L’Homme». Позднее Герцен ссылался на это свое произведение (см. «Письма к будущему другу», письмо пятое, 1866, и посвящение Э. Кинэ статьи «Мазурка», 1869).
Начиная с 1851 г. и до конца своих дней Герцен не прерывал дружеского общения с Мишлё, которого он высоко ценил как историка и общественного деятеля. Герцену были близки демократизм Мишле, антифеодальная и антиклерикальная направленность его исторических исследований, его сочувствие крестьянству (о Мишле см. также в комментарии к рецензии Герцена на «Возрождение» Мишле в т. XII наст, изд.). Мишле вызывал симпатии Герцена и вследствие тех гонений, которым французский историк подвергся при Луи Филиппе и Наполеоне III.
17 июня 1851 г. в Париже польский эмигрант А. Бернацкий познакомил Герцена о Мишле, после чего между ними завязалась переписка. Эту переписку впервые опубликовал биограф Мишле Габриель Моно. (Уже после смерти Герцена Моно стал мужем его младшей дочери Ольги Александровны)[40].
В марте 1851 г., в обстановке все усиливавшейся во Франции реакции, Мишле задумал написать серию биографий героев международной революции. Этот замысел был осуществлен лишь частично; свои биографические очерки Мишле назвал «Легендами демократии». В апреле 1851 г. Мишле приступил к работе над первой из своих «Северных Легенд демократии» — «Польша и Россия. Легенда о Костюшко». Она печаталась в августе — сентябре 1851 г. в отделе фельетонов газеты «L’Avènement du Peuple», идейным руководителем которой был Виктор Гюго. Называя в примечании на стр. 307 эту газету «L’Evênement», Герцен допускает неточность, которая объясняется тем, что эта газета первоначально действительно называлась «L’Evênement». Под новым названием «L’Avènement du Peuple» она вышла на другой день после того, как была приостановлена на месяц за помещенную в ней статью сына В. Гюго против смертной казни (Шарля Гюго судили за эту статью, и Герцен присутствовал 11 июня 1851 г. на этом процессе).
Очерки Мишле были проникнуты горячим сочувствием к Полыле и ее освободительной борьбе. Сведения же о русском крестьянском движении и передовой России были у Мишле крайне поверхностными. Приступая к своей работе, он ознакомился с книгами Гакстгаузена, Кюстина, еще с некоторыми отзывами иностранцев о России и вынес из них предвзятые и искаженные представления о русском народе. Характер этих представлений раскрывают многочисленные цитаты, которые Герцен, полемизируя с Мишле, приводит из «Легенды о Костюшко».
С горечью, с чувством глубокой обиды Герцен воспринял «Польшу и Россию» Мишле. Но в то же время Герцен понимал, что суждения Мишле о России обусловлены его демократическими и революционными симпатиями к Польше. В своей статье, обращенной к Мишле, Герцен ставил целью переубедить его. Ответ Герцена, разумеется, был адресован не только Мишле, но и вообще западноевропейской демократии, многие представители которой разделяли по отношению к России заблуждения французского историка.
Однако в предпоследней главе «Легенды о Костюшко» Мишле с уважением отзывается об образованном обществе России и говорит о разносторонней талантливости русского народа, которая «поражает и очаровывает» («Pologne et Russie. Lêgende de Kostiusco», Paris, 1852, p. 115). В последней главе Мишле с горячим сочувствием говорит о русском освободительном движении, называя имена декабристов, Чаадаева, Бакунина (см. комментарий к статье «Михаил Бакунин»).
Такое изменение оценок — Герцен в статье говорит в этой связи о «благородных противоречиях» Мишле — в значительной мере объясняется тем, что на последних главах «Легенды о Костюшко» успело уже сказаться воздействие брошюры Герцена «О развитии революционных идей в России». Поэтому, после ознакомления с новыми «легендами» Мишле, «первым <…> движением» Герцена было, по его словам, «бросить в огонь написанное».
Мишле уже осенью 1851 г. писал Герцену:
«Пожалуйста, не судите эти легенды по крайне неточной публикации, появившейся в газете. Я собираюсь перепечатать их отдельной книгой и не премину доставить их вам очищенными от типографских и от некоторых моих собственных ошибок. Я вычеркну, в частности, мой несправедливо резкий отзыв о русской литературе. Я упрекаю себя за сказанное о славных патриотах, чья великая заслуга в том, что они своей головой приподняли страшный ледяной колпак, они сделали отверстие, чтобы погребенный народ мог немного вздохнуть.
Я слыхал, что вы собираетесь напечатать замечания по поводу моих легенд; если это так, то, каковы бы они ни были, я буду вам благодарен за высокую честь и приложу все старания, чтобы ваши критические высказывания получили как можно большее распространение».
Этими «критическими высказываниями» и была статья «Русский народ и социализм». В письме от 3 ноября Мишле так откликнулся на ее получение: «Каждое ваше слово, милостивый государь, — дело. Я был тронут им до слез. Нет, вы не погибнете. Мы спасаемся вместе. Франция воскреснет в 52 году, и мир еще будет жить. Вы, очевидно, в известном смысле, — авангард человечества. Избави меня бог спорить с теми, кто занимает этот почетный пост! Еще до получения ваших замечаний я исправил сказанное мною о русской литературе». И в следующем письме от 7 ноября: «Я сразу же поблагодарил вас за это произведение, исполненное силы и жизни; я придам моей благодарности гласность в конце переиздания моей „Легенды о русских мучениках“. По некоторым пунктам я выражу вам мои сомнения».
7 ноября Герцен, отвечая на письмо Мишле от 3 ноября, писал: «Ваше письмо было для меня благотворно; оно глубоко меня тронуло. Позвольте пожать вашу руку с благодарностью, почтением, дружбой».
После «Легенды о Костюшко» Мишле в том же 1851 г. написал следующую из своих «Северных Легенд демократии» — «Русские мученики». В этой связи в письмах Мишле к Герцену за октябрь — ноябрь упоминаются имена Рылеева, Пестеля, Бакунина.
В 1855 г., печатая в первой книжке «Полярной звезды» рецензию па «Возрождение» Мишле, Герцен в примечании сообщил: «В 1851 году Мишле издал свою легенду о Костюшке. Я счел долгом показать знаменитому историку, что он ошибочно смотрит на Россию, и написал длинное письмо („La Russie et le Socialisme, lettre à M. J. Michelet“. 1851, Nice, 2-е Ed., 1855, Jersey). Французское правительство не только запретило первое издание, но украло его на марсельской таможне. Мишле с величайшим беспристрастием принял мои замечания, требовал серьезных объяснений, согласился с ними и все это с той искренностью и простотой, которая только принадлежит людям, страстно любящим истину».
Цитаты из «Легенды о Костюшко», приводимые Герценом по ходу полемики с Мишле, в большинстве случаев, хотя они и взяты в кавычки, не являются буквальным воспроизведением текста. Герцен частично цитирует текстуально, частично пересказывает, иногда соединяет разные высказывания Мишле в одной фразе. При этом мысли Мишле переданы точно, сохранены основные формулировки. Некоторые из ошибочных и несправедливых суждений о России, в частности о русской литературе, с которыми полемизирует Герцен, Мишле в отдельном издании «Польши и России» исключил.
Стр. 307….от 28 августа до 15 сентября…-- Эти даты уточнены по фактическому выходу в свет фельетона Мишле в газете «L’Avènement du Peuple». В тексте французской брошюры Герценом была ошибочно указана дата: 17 сентября, вместо 15, а в русской брошюре — обе даты: 18 августа, вместо 28, и 17 сентября, вместо 15.
Стр. 308. ...to be or not to be…-- Из монолога Гамлета в одноименной трагедии Шекспира (акт III, сцена 1).
…покровительством немецким своякам и дядям ~ порядку во Франции.-- Герцен имеет в виду, во-первых, родственные связи Романовых, женившихся на немецких принцессах, во-вторых, то обстоятельство, что после подавления июньского восстания Николай I передал через русского посла свои поздравления Кавеньяку.
Стр. 310. Берлинский король, надев русский мундир, спешит в Варшаву обнимать своего врага, императора австрийского, в благодатном присутствии Николая…-- Между Австрией и Пруссией в этот период шла упорная борьба за преобладающую роль в Германском союзе. Николай I поддерживал притязания Австрии; он рассчитывал на ее преданность, после того как помог ей задушить национальную венгерскую революцию. В мае 1850 г. в Варшаву, где находился тогда Николай I, прибыли австрийский император Франц-Иосиф и брат прусского короля Фридриха-Вильгельма. Николай во время этой встречи добивался соглашения между противниками за счет уступок со стороны Пруссии.
…"этого алмаза, оправленного в серебро морей"…-- Цитата из «Ричарда II» Шекспира (акт II, сцена 1).
…если б Швейцария, как Петр, убоявшись кесаря, отреклась от своего начала…-- Евангельское предание гласит, что апостол Петр трижды отрекся от Христа в ночь, когда Христос был схвачен по приказанию первосвященников.
Стр. 311. ...Кенигсберг и Берлин сделались добычею северного врага. — Речь идет о поражениях, нанесенных Фридриху II русскими войсками во время Семилетней войны (1756—1763).
Стр. 312. ...на наших глазах народ, вооруженный всеми трофеями недавней революции, согласился на восстановление варшавского порядка в Риме … — В 1849 г. войска французской буржуазной республики заняли Рим и силой своих штыков низвергли Римскую республику, провозглашенную в 1848 г., восстановив светскую власть папы.
Стр. 313….при вести о поминках, справленных в столице Польши по нашим петербургским мученикам.-- В январе 1831 г. варшавские повстанцы отслужили панихиду по пяти повешенным декабристам.
Стр. 314. Это был наш несчастный друг Бакунин…-- См. комментарий к стр. 357.
Стр. 315. Аристотель отличал предсуществующую необходимость от необходимости, вносимой в последствии фактов.-- Понятия причинности, цели, необходимости Аристотель исследует во второй книге своей «Физики». Проблеме необходимости посвящен § 9. Взгляд Аристотеля на эти вопросы Герцен охарактеризовал в третьем из «Писем об изучении природы» (см. т. III наст, изд., стр. 182—183).
Стр. 317. ...Мане — фекел…-- См. комментарий к стр. 201.
…Монтионовские премии.-- В 1780-х годах барон Монтион учредил во Франции ряд денежных премий, в том числе премию за «добродетельный поступок». Премии эти, отмененные во время французской революции XVIII в., были восстановлены Монтионом после реставрации Бурбонов. Он прибавил к ним премию за сочинение, способствующее улучшению нравов.
Стр. 322—323. Крестьянская община, принадлежавшая кн. Козловскому со «О производительных силах России», т. I).-- В этом подстрочном примечании Герцен цитирует книгу Людвига Тегоборского — экономиста и царского сановника (с 1848 г. член государственного совета) — L. d e Tegoborski. Études sur les forces productives de la Russie. V. I, Paris, 1852. На стр. 332 Тегоборский, ссылаясь на Гакстгаузена, рассказывает эпизод с крестьянской общиной, откупившейся от князя Козловского. Этот случай Гакстгаузен приводит в своей книге «Studien über die innern Zustünde, das Volksleben und insbesondern die ländlichen Einrichtungen Rußlands», Bd. I, Hannover, 1847, S. 104—105.
Выросшее из антинациональной революции… — Герцен имеет в виду деятельность Петра I.
Стр. 324. Он принимает на себя обязанность первого жандарма вселенной…-- 14 марта 1848 г. Николай I опубликовал манифест, в котором провозгласил себя защитником монархического «порядка» всей Европы и бросил вызов международному освободительному движению. Николай поддерживал Турцию в ее борьбе с национальным освободительным движением в Дунайских княжествах; он помогал Австрии в подавлении национальных революций угнетенных ею народов и, наконец, в 1849 г. осуществил интервенцию в восставшую Венгрию.
Стр. 325….вы сами приводите тому страшный пример.-- В «Польше и России» Мишле упомянул о крестьянском восстании в. Поволжье.
Стр. 326. Европа, — я это сказал в другом месте…-- В статье 1849 г. «Россия» (см. т. VI наст. изд.).
Стр. 327. Parc aux cerfs.-- Название района Версаля, где находился дом, который тайно посещал Людовик XV и где содержались молодые девушки, жертвы его разврата.
Стр. 330. «Все говорят, — нет правды на земле…» — Герцен неточно цитирует первые три строки «Моцарта и Сальери» Пушкина (монолог Сальери).
Лермонтов ~ обращается на тридцатом году к своим современникам со иль пусто или темно.-- Цитируемая Герценом «Дума» написана в 1838 г., когда Лермонтову было 24 года.
Что же изображает его лучшее произведение ~ славу в Италии? — Картина Брюллова «Последний день Помпеи».
Стр. 331…. голоса с неба, возвещающего Фаусту прощение юной грешнице…-- В последней сцене первой части «Фауста» Гёте раздается голос свыше, возвещающий, что Маргарита спасена.
...сделаться из «Сарданапала-гуляки — Сарданапалом-героем». — См. комментарий к стр. 230.
…русское дворянство числом равняется избирателям, во Франции по закону 31 мая:-- Направленный против рабочих закон от 31 мая 1850 г. лишал избирательных прав всех, кто прожил в данном округе менее трех лет.
Стр. 334. …царь ~ свирепствует против университетов, против идей, претив науки…-- С 1848 г. в России началось «мрачное семилетие», характерное безудержным разгулом мракобесия. Уже в 1848 г. был учрежден секретный комитет по делам печати (бутурлинский комитет), который должен был пресекать любые попытки критиковать существующий порядок. Наряду с этим были приняты меры, парализовавшие деятельность университетов.
Стр. 336 …моя книга, о которой вы выразились так лестно, произвела в России неблагоприятное впечатление. Дружеские голоса, уважаемые мною, порицают ее.-- Об этом см. в комментарии к книге «О развитии революционных идей в России» (стр. 421).
Стр. 337. …"Дела идут очень плохо ~ очень опасен".-- Герцен, по-видимому, имеет в виду письмо Бибикова к З. Г. Чернышеву из Казани от 24 января 1774 г. Бибиков писал: «…Не неприятель опасен, какое бы множество его ни было, но народное колебание, дух бунта и смятение». Письмо это в 1834 г. Пушкин поместил в своей книге «История Пугачева», часть II (приложения). В письме к Фонвизину от 20 января (помещено там же) Бибиков заявляет: «Ведь не Пугачев важен, да важно — всеобщее негодование».
…участь польской конституции была перед глазами.-- После польского восстания 1830—1831 гг. была упразднена конституция, которую дал Польше Александр I.
Стр. 339. Он в Шлиссельбурге…-- В 1851 г. Бакунин находился не в Шлиссельбурге, а в Петропавловской крепости.
…казнить несчастного офицера, исполнившего это приказание. — Казнен был поручик Мирович, пытавшийся освободить Ивана Антоновича и сделать его орудием очередного дворцового переворота.
Впервые опубликовано в сборнике: Прерванные рассказы Искандера, Лондон, 1854. Печатается по тексту второго, исправленного автором, издания сборника (Лондон, 1857).
При жизни Герцена появилось в переводе на немецкий язык: Unterbrochene Erzählungen von Alexander Herzen. Aus dem russischen übersetzt von Malwida von Meysenbug, Hamburg, 1858.
В повести «Поврежденный» отразились настроения Герцена в период после поражения революции 1848 г. Мучительные раздумья и разочарования Герцена усугубились в связи с личной драмой, пережитой им в конце 40-х — начале 50-х годов.
Однако безнадежно пессимистический взгляд на будущее человечества и общественный прогресс, который свойственен главному действующему лицу повести, «поврежденному», не следует отождествлять с отношением к действительности самого Герцена. Герцен искал выхода из своего пессимизма, деятельности на благо родины; между тем взгляд «поврежденного» безысходен, его пессимизм бездеятелен. Евгений Николаевич — один из образов «лишних людей» в творчестве Герцена (ср. разработку той же темы в повести «Долг прежде всего», над продолжением которой Герцен работал осенью того же 1851 г., — см. т. VI наст. изд.).
Впоследствии Герцен высказал явное несогласие с философией безнадежности, носителем которой является «поврежденный». В цикле «Концы и начала» (1862—1863) Герцен рассказывает о своей новой встрече с «поврежденным». Евгений Николаевич остался прежним скептиком и пессимистом. Выслушав еще раз его рассуждения, Герцен спрашивает: «…и все-то это для того, чтоб дойти до голландского покоя, и за эту похлебку из чечевицы проститься с лучшими мечтами, с святейшими стремлениями?»
Большой интерес представляет рассказ крепостного слуги Спиридона, которым заканчивается повесть Герцена. По художественной силе этот эпизод — одна из самых ярких картин крепостного быта в творчестве Герцена.
Стр. 364. «Погоди немного…» — Не совсем точная цитата из стихотворения Лермонтова «Из Гёте» («Гарные вершины…»). У Лермонтова:
Подожди немного,
Отдохнешь и ты.
Стр. 366. ...это Ноздрев и Мижуев, переложенные на новые нравы и едущие не в Заманиловку, а в Сан-Ремо.-- В «Мертвых душах» описывается совместная поездка Ноздрева и его зятя Мижуева. В Маниловку («Заманиловку») однако едут не они, а Чичиков.
Стр. 368. А, может быть, и peggio — такое зададут arpeggio. — К этому месту в немецком переводе «Поврежденного» сделана сноска: «Намек на русские стихи» («Unterbrochene Erzählungen von Alexander Herzen», Hamburg, 1858, S. 148).
…ну, позовут к Леонтию Васильевичу…-- Имеется в виду Л. В. Дубельт.
Стр. 374. С пелазгов, с греков начиная…-- Пелазги, или пеласги, — народ, живший в древнейшие времена на территории Греции.
Стр. 376….до проклятой Ост-Индской компании, которая все перепортила.-- Начало образованию в Европе Ост-Индских компаний было положено в конце XVI — начале XVII века. Они являлись орудием колонизаторской политики в Индии, Индонезии и на Дальнем Востоке.
…новая vrietas, которую Влуменбах проглядел, «кавказско-городская»…-- Влуменбах предложил разделение населения земного шара на пять рас; среди них была раса кавказская, или белая.
Стр. 377. ...von einer besseren Natur, von einem andern Sonnenlichte.-- Имеются в виду следующие строки из стихотворения Шиллера «Das Mädchen aus der Fremde»:
In einem andern Sonnenlichte,
In einer glüklichern Natur
…Кондорсе-то с своей книжкой, ха-ха!.. — Речь идет о книге Ж. А. Кондорсе «Эскиз исторической картины прогресса человеческого разума».
Стр. 382. …Федора отправили при записке во Вторую адмиралтейскую.-- То есть для наказания розгами. В числе полицейских частей в тогдашнем Петербурге существовала Адмиралтейская часть, разделявшаяся на два участка.
Стр. 385. ...Crocedi Malta…-- Гостиница в Генуе.
Печатается по тексту ЛVII, стр. 65—66, где опубликовано впервые под условным названием «Un appel aux frères de la dêmocratie» («Призыв к братьям-демократам»). В текстологическом примечании М. К. Лемке писал: «Сверено с печатным листком, на котором Герценом сделано несколько корректурных поправок и хранящимся в АСГ[41]. Ни даты, ни места не указано, но ясно, что время написания относится к июлю 1852 г. Листок был разослан друзьям, но опубликования не получил». Местонахождение этого листка, так же как и автограф, в настоящее время неизвестно.
Настоящее обращение написано было не ранее 7 июля 1852 г., когда Герцену был направлен от имени Гервега вторичный вызов на дуэль, и не позднее 22 июля, так как 22-м датировано письмо Герцена к Энгельсону, к которому был приложен комментируемый документ. Это явствует из ответного письма Энгельсона от 24 июля, в котором он сообщает, что посылает ряду представителей международной эмиграции копии герценовского «аппеля к демократам» (ЛVII, 78).
Историю своего отказа от дуэли с Гервегом Герцен рассказал в последних главах V части «Былого и дум» (см. также комментарий в т. X наст. изд.).
В то время, когда разыгралась семейная драма Герцена, в буржуазно-дворянском обществе дуэль признавалась едва ли не единственным способом разрешения подобного рода конфликтов; власть этого феодального пережитка была чрезвычайно сильна даже в среде демократической интеллигенции.
Отрицательное отношение к дуэли было обосновано Герценом еще в дневниковой записи от 22 сентября 1843 г. и в статье «Несколько замечаний об историческом развитии чести» (см. т. II, наст. изд.). Справедливо подчеркивая принципиальный характер своего отказа от дуэли, Герцен вместе с тем ошибочно придавал своему личному конфликту с Гервегом большое идейное значение. Поэтому он и пытался организовать над Гервегом суд европейской демократии.
'
''
Впервые опубликовано в газете «Neue Zürcher Zeitung», № 209, от 27 июля 1852 г. Автограф неизвестен. Печатается по тексту этой газеты.
'
Заявление это связано с одним из эпизодов семейной драмы Герцена, о которой он рассказал в V части «Былого и дум». Об упомянутых в заявлении фактах речь идет в главах «Былого и дум»: «1852», «Смерть» и в «Прибавлении», озаглавленном «Гауг» (см. также комментарий к этим главам «Былого и дум» в т. X наст, изд.); в «Прибавлении» Герцен рассказывает и о полемике на страницах «Neue Zürcher Zeitung».
Заявление Герцена явилось возражением на напечатанное в «Neue Zürcher Zeitung» от 18 июля письмо Гервега (см. ЛXIV, 112—115).
6 августа 1851 г. «Neue Zürcher Zeitung» напечатала пространный ответ Гервега (см. ЛVII, 112—119).
'
К стр. 338.
Очень распространенная в России сказка гласит…-- Эту же «простонародную сказку» Герцен вспоминал в письме к Н. А. Захарьиной от 28 апреля 1837 г. (XXI, 165).
'
'
- ↑ Feuilleton du journal VEvênement, depuis le 28 août jusqu’au 15 septembre 1851.
- ↑ Hegel. Œuvres posthumes.
- ↑ Et non d’après le nombre d’enfants.
- ↑ Mozart et Salieri. Ce poème est traduit en. allemand, par M. Kodenstadz.
- ↑ Ainsi que l’a dit admirablement un collaborateur du journal II Progressa, dans un article sur la Russie, publiê le 1er août 1851.
- ↑ Bakounine est dêtenu dans la forteresse de Pêtersbourg.
- ↑ В фельетоне журнала «L’Evênement», от 28 августа до 15 сентября* 1851. После этого легенда о Костюшке взошла в особо изданный том сочинений Мишле под заглавием «Демократических легенд».
- ↑ быть иль не быть (англ.). — Ред.
- ↑ непременное (лат.). — Ред.
- ↑ Гегель, в посмертных сочинениях.
- ↑ Право первой ночи (лат.). — Ред.
- ↑ Олений парк (франц.). — Ред.
- ↑ ямах ада (итал.). — Ред.
- ↑ «Du dêveloppement des idêes rêvolutionnaires en Russie».
- ↑ По прекрасному выражению одного из сотрудников журнала «Il Progresso» в номере от 1 августа 1851 года, в статье о России.
- ↑ сомнения, от scrupule (франц.). — Ред.
- ↑ золотой серединой (франц.). — Ред.
- ↑ В здоровом теле здоровый дух (лат.). — Ред.
- ↑ Здесь: не мудрствуя лукаво (франц.). — Ред.
- ↑ Великую Грецию (лат.). — Ред.
- ↑ peggio — хуже (итал.); повидимому, здесь игра слов: удары последуют один за другим, как в музыкальном аккорде арпеджио. — Ред.
- ↑ ошибка, промах (франц. faute). — Ред.
- ↑ Приняв все во внимание (франц.). — Ред.
- ↑ в конце концов (франц.). — Ред.
- ↑ разновидность (лат.). — Ред.
- ↑ о лучшей природе, об ином солнечном свете (нем.). — Ред.
- ↑ недуга истории (лат.). — Ред.
- ↑ певицу (франц. cantatrice). — Ред.
- ↑ Ах, какая прелесть, какая прелесть! (итал.). — Ред.
- ↑ кафе-ресторан «Конкордия» (итал.). — Ред.
- ↑ настежь (итал.). — Ред.
- ↑ мороженого (итал. granita). — Ред.
- ↑ наливки (итал. rosolio). — Ред.
- ↑ Вот нужный мне человек (франц.). — Ред.
- ↑ официанта (итал. cameriere). — Ред.
- ↑ Мальтийский крест (итал.). — Ред.
- ↑ наемных убийц (франц.). — Ред.
- ↑ решительный удар (франц.). — Ред.
- ↑ Выдержки из французского текста приводятся в русском переводе; страницы и строки указаны по русскому тексту. — Ред.
- ↑ Переписку Герцена и Мишле см. в «La Revue» — «Jules Michelet et Alexandre Herzen d’après leur correspondance intime (1851—1869)». Communiquêes et commentêes par G. Monod. 1907, № 10, pp. 145—164, № 11, pp. 307—321. Письма Мишле к Герцену в переводе на русский язык частично воспроизвел М. Гершензон («Былое», 1907, кн. 4, стр. 82—89; см. также М. Гершензон. Образы прошлого, М., 1912, стр. 228—246).
- ↑ Так М. К. Лемке обозначал архив семьи Герцена. — Ред.