Альфонсъ Додэ. править
Продается домъ. править
Надъ деревянными, плохо затворявшимися воротами, въ которыя набиралась съ дороги земля, смѣшиваясь съ пескомъ палисадника, давнымъ давно прибитъ былъ ярлыкъ, неподвижно висѣвшій въ лѣтніе, знойные дни, и уныло качавшійся при осеннемъ вѣтрѣ, съ надписью «продается домъ». Судя по молчанію, царствовавшему вокругъ, это значило также: покинутый домъ. И, однакожъ, кто-то жилъ здѣсь. Тонкая струя дыма, выходившая изъ кирпичной трубы, чуть-чуть возвышавшейся надъ стѣной, говорила о чьемъ-то грустномъ, уединенномъ и скромномъ, какъ этотъ дымокъ бѣднаго очага, существованіи. Но въ отверстіе, между скрипѣвшими половинками воротъ, вмѣсто пустоты и запущенности, свидѣтельствующей о продажѣ или отъѣздѣ, виднѣлись вычищенныя дорожки, грядки, лейки около бассейна и садовые инструменты, приставленные къ дому. Это былъ простой крестьянскій домикъ, съ лѣстницей посрединѣ, нижній этажъ котораго выходилъ окнами на солнечную сторону, и имѣлъ видъ какой-то теплицы. На ступенькахъ крыльца стояли стеклянные колпаки, пустые, опрокинутые цвѣточные горшки; другіе, съ геранями и вервенами, разставлены были на бѣломъ, горячемъ пескѣ… Въ саду не было никакой тѣни, за исключеніемъ той, которую давали два три большіе каштана; фруктовыя деревья, въ видѣ опахала или шпалеры распускавшія на солнцѣ свою тощую листву, находились здѣсь, очевидно, только ради плодовъ; далѣе шли грядки съ ягодами, насаженъ былъ горохъ; и посреди всего этого, посреди этой тишины и порядка, старикъ въ соломенной шляпѣ цѣлый день бродилъ по аллеямъ, срѣзывалъ, очищалъ вѣтки, поливалъ цвѣты.
Этотъ старикъ никого не зналъ въ той сторонѣ. Кромѣ булочника, тележка котораго останавливалась у каждыхъ воротъ въ деревущкѣ, никто не заѣзжалъ къ нему. Иногда какой нибудь прохожій, искавшій купить себѣ въ этихъ мѣстахъ, вообще очень плодородныхъ и удобныхъ для разведенія фруктоваго сада, клочокъ земли, увидя ярлыкъ, подходилъ къ воротамъ и звонилъ. Сначала домъ оставался глухъ. При второмъ звонкѣ, раздавался стукъ деревянныхъ башмаковъ; чьи-то шаги медленно приближались. Старикъ, пріотворивъ ворота, сердито спрашивалъ:
— Что вамъ нужно?
— Домъ продается?
— Да… отвѣчалъ старикъ: — продается, но я предупреждаю васъ, что за него просятъ очень дорого. И его рука, готовая затворить ворота, заграждала ихъ. Взоръ его, дышавшій гнѣвомъ, прогонялъ посѣтителя. И онъ опять оставался одинъ, сторожа, какъ драконъ, свои овощи, свой посыпанный пескомъ дворъ; а прохожій продолжалъ свой путь, спрашивая себя, что это за сумасшедшій, продающій свой домъ, и въ тоже время не желающій съ нимъ разстаться?
Я случайно узналъ эту тайну. Однажды, проходя мимо домика, я услышалъ оживленные голоса, шумъ спора.
— Надо продать, папаша; надо продать; вы обѣщали.
Старикъ отвѣчалъ дрожащимъ голосомъ.
— Но я ничего лучшаго не желаю, дѣти мои, какъ продать… Вы видите я прибилъ ярлыкъ.
Я узналъ такимъ образомъ, что его заставляютъ сбыть съ рукъ этотъ любимый уголокъ его сыновья и невѣстки, мелкіе парижскіе лавочники. Зачѣмъ? это было мнѣ неизвѣстно. Но только они очевидно находили, что дѣло тянется слишкомъ долго, и съ этого дня, каждое воскресенье аккуратно являлись въ несчастному старику тормошить его, приставать, чтобы онъ исполнилъ свое обѣщаніе. Съ дороги, посреди этого глубокаго воскреснаго молчанія, когда и самая земля отдыхаетъ послѣ семидневнаго воздѣлыванія и обсѣмененія, я это очень явственно слышалъ. Лавочники разговаривали, спорили между собой. Ихъ крикливые рѣзкіе голоса повторяя на всѣ лады слово «деньги». Вечеромъ, весь этотъ людъ разъѣзжался. Старикъ, проводивъ ихъ до середины дороги, поспѣшно возвращался къ себѣ и затворялъ за собой тяжелыя ворота, счастливый, что передъ нимъ еще цѣлая недѣля отсрочки. На цѣлую недѣлю въ домѣ опять водворялось молчаніе. Въ маленькомъ садикѣ, палимомъ солнцемъ, слышалось только какъ хрустѣлъ песокъ подъ тяжелыми шагами или подъ заступомъ.
Съ каждой недѣлей, однакожъ, старика все болѣе и болѣе торопили. Лавочники не давали ему покоя, пуская въ ходъ всевозможныя средства. Привозили къ нему внучатъ, чтобы соблазнять его.
— Вотъ, дѣдушка, когда домъ у васъ купятъ, вы будете жить вмѣстѣ съ нами… Какъ намъ всѣмъ будетъ весело! — И во всѣхъ углахъ шли разговоры; по аллеямъ разгуливали, дѣлая вслухъ вычисленія. Однажды я слышалъ, какъ одна изъ дочерей вскричала: — Лачуга не стоитъ и двухъ су; она только годна на сломъ.
Старикъ слушалъ молча. О немъ говорила, какъ будто онъ умеръ; объ его домѣ, какъ будто онъ уже разрушенъ. Онъ бродилъ, сгорбившись, со слезами на глазахъ и, по привычкѣ, ища, мимоходомъ, не нужно ли гдѣ отрѣзать засохшую вѣтку, полить цвѣтокъ; чувствовалось, что жизнь его такъ глубоко пустила корни въ этомъ уголкѣ, что онъ никогда не будетъ въ силахъ оторваться отъ него. О дѣйствительно, что ни говорили ему, онъ все оттягивалъ, все отлагалъ отъѣздъ. Лѣтомъ, когда начинали поспѣвать вишни, черная смородина, онъ говорилъ себѣ: — Подожду сбора… потомъ сейчасъ же продамъ…
Но вотъ кончался сборъ. За вишнями слѣдовали персики, виноградъ, а потомъ поспѣвалъ красивый, темный плодъ кизильника, который срываютъ почти подъ снѣгомъ. Наконецъ, наступала зима. Темныя поля смотрѣли уныло; садъ пустѣлъ. Не было больше ни прохожихъ, ни покупщиковъ. Даже лавочники не являлись по воскресеньямъ. Три долгіе мѣсяца отдыха, для того, чтобы заготовить сѣмена, подрѣзать плодовыя деревья. А между тѣмъ, безполезный ярлыкъ, все виситъ надо воротами, колеблемый вѣтромъ, мокнущій подъ дождемъ.
Наконецъ, семья старика, потерявъ терпѣніе и видя, что онъ дѣлаетъ все возможное, чтобы отбить покупщиковъ, рѣшились на крайнюю мѣру. Одна изъ невѣстокъ поселилась съ нимъ. Это было маленькая женщина, съ утра разодѣтая, и съ тѣмъ притворно-добродушнымъ видомъ, съ той назойливой любезностью и предупредительностью, которыми отличаются магазинщицы. Дорога, казалось, принадлежала ей. Она отворила настежь ворота; громко и много разговаривала; улыбалась прохожимъ, какъ бы говоря:
— Пожалуйте… посмотрите… этотъ домъ продается.
Кончились всѣ отсрочки для бѣднаго старика. Иногда стараясь забыть, что она находится тутъ, онъ копалъ свои грядки, и снова засѣвалъ ихъ подобно тому, какъ близкіе къ смерти люди строятъ различные планы, чтобъ обмануть свои опасенія. Лавочница все время слѣдила за нимъ, приставала къ нему:
— Къ чему это? Вы, значитъ, трудитесь для другихъ?
Онъ не отвѣчалъ ей, а продолжалъ работать съ какимъ-то ожесточеннымъ упорствомъ. Запустить свой садикъ — вѣдь это значило бы ужь отчасти лишиться его, начать отъ него отрываться. На дорожкахъ нигдѣ не пробивалась трава; на розовыхъ кустахъ не было ни одной тунеядной вѣтви.
Но покупщики пока не являлись. Тогда было военное время; и сколько ни стояла лавочница у воротъ, какъ ни умильно посматривала на дорогу, по ней тянулись только возы съ кладью и только пыль летѣла на дворъ. Съ каждымъ днемъ, эта дама становилась все болѣе и болѣе раздражительной. Дѣла требовали ея возвращенія въ Парижъ. Я слышалъ, какъ она осыпала своего свекра упреками, дѣлала ему сцены, хлопала дверяхі. Старикъ ёжился, не говоря ни слова, и утѣшался тѣмъ, что его горошекъ начиналъ всходить. А ярлыкъ всѣ висѣлъ на томъ же мѣстѣ, все гласилъ, что домъ продается.
Въ нынѣшнемъ году, пріѣхавъ въ деревню, я опять увидѣлъ этотъ домъ; но, увы! ярлыка уже не было. Свершилось! домъ продали! Прежнее сѣренькое крыльцо замѣнилось зеленой дверью, только что выкрашенной, съ разукрашеннымъ фронтономъ, и рѣшетчатымъ отверстіемъ, сквозь которое можно было разглядѣть садикъ. Это уже не былъ прежній фруктовый садъ. Тамъ понадѣланы были разныя украшенія въ буржуазномъ вкусѣ; виднѣлись миніатюрныя лужайки, каскады, цвѣтники — и все это отражалось въ большомъ металлическомъ шарѣ, качавшемся надъ входомъ. Но кромѣ дорожекъ, окаймленныхъ яркими, бросающимися въ глаза цвѣтами, этотъ шаръ отражалъ въ себѣ также двѣ человѣческія фигуры: толстаго старика, съ краснымъ и потнымъ лицомъ, сидѣвшаго въ садовыхъ креслахъ, и непомѣрно толстую даму, которая, запыхавшись и махая лейкой, кричала:
— Цѣлыхъ четырнадцать вылила на бальзамины!
Надъ домомъ надстроили еще этажъ; садикъ обнесли новой рѣшоткой; и въ этомъ маленькомъ уголкѣ, отдѣланномъ заново, и гдѣ еще пахло краской, брянчало неумолкаемо фортепіано; слышались модныя кадрили и польки, играемыя на публичныхъ балахъ. Эти плясовые мотивы, въ соединеніи съ іюльской пылью, эти яркіе, большіе цвѣты, эта толстая дама, эта чрезмѣрная, и тривіальная веселость, сжимали мнѣ сердце. Я думалъ о бѣдномъ старикѣ, который гулялъ здѣсь, такой счастливый и спокойный; я представлялъ его себѣ въ Парижѣ, съ его соломенной шляпой и спиной стараго садовника, блуждающимъ въ заднихъ комнатахъ какого нибудь магазина… скучнымъ, застѣнчивымъ, чуть не плачущимъ, между тѣмъ, какъ его торжествующая невѣстка сидитъ въ новой конторѣ, гдѣ звенятъ деньги ихъ маленькаго торговаго дома.