Прогресс и бедность (Джордж)

Прогресс и бедность
автор Генри Джордж, пер. С. Д. Николаева

Оригинал: язык неизвестен, опубл.: 1896. — Перевод опубл.: 1896. Источник: az.lib.ru • (Progress and Poverty).
Исследование причины промышленных застоев и бедности, растущей вместе с ростом богатства… Средство избавления.

Генри Джордж.
Прогресс и бедность

Исследование причины промышленных застоев и бедности, растущей вместе с ростом богатства… Средство избавления.
Перевод с английского С. Д. Николаева San Francisco, 1879; С.-Петербург, 1896

Введение.
Проблема

Наше столетие ознаменовалось чрезвычайным ростом производительных сил. Утилизация пара и электричества, введение усовершенствованных способов производства и сберегающих труд машин, все большее и большее подразделение и расширение размеров производства, удивительное облегчение обмена, — несомненно, в огромной степени усилили производительность труда.

В начале этой поразительной эры ожидали, да и было естественно ожидать, что сокращающие труд машины облегчат труд и улучшат положение рабочего, и огромный рост производительных сил сделает существующую бедность достоянием прошлого. Если бы человек прошлого века, как Франклин или Пристли, созерцая будущее, мог представить себе пароходы, занявшие место парусных судов, железнодорожные поезда — место прежних повозок, жатвенную машину — место косы и молотилку — место цепа; если бы он мог услышать дрожание машин, которые в подчинении человеческой воли и ради удовлетворения человеческих желаний развивают силу, превышающую соединенные силы всех людей и рабочего скота на земле; если бы он мог увидеть лесные деревья, превращающиеся в законченные изделия, — в двери, ставни, ящики и бочки, — почти без прикосновения человеческой руки; обширные мастерские, где сапоги и башмаки вырабатываются целыми ящиками с затратой меньшего количества труда, чем сколько нужно его было прежнему мастеру затратить на одну подошву; фабрики, где под присмотром какой-нибудь девочки и хлопок превращается в ткань быстрее, чем его могла наработать сотня искусных ткачей на своих ручных станках; если бы он мог увидеть паровые молоты, выковывающие гигантские валы и огромные якоря, и хрупкие машины, вырабатывающие крошечные часики; бриллиантовое сверло, проходящее сквозь недра скал, и минеральные масла, заменяющие ворвань; если бы он мог представить себе то огромное сбережение труда, какое вытекает из улучшенных способов обмена и сообщения, — баран, битый в Австралии, съедается свежим в Англии, а поручение, данное лондонским банкиром после полудня, утром того же числа выполняется в Сан-Франциско; если бы он мог представить себе те сотни тысяч усовершенствований, из числа которых мы привели лишь некоторые, — то какой бы вывод сделал он относительно соответствующего общественного состояния человечества?

То, что ему представилось бы, представилось не как вывод, не как мечта, а как нечто действительно виденное им; его сердце затрепетало бы, его нервы содрогнулись бы, как у человека, который среди томимого жаждой каравана заметил бы с возвышенности, как раз перед собою, яркую зелень шелестящих листьев и блеск струящейся воды. Его [-003-] воображение стало бы отчетливо рисовать ему, как эти новые силы возвышают общество от самых его оснований, ставят самого бедного выше возможности нужды и избавляют самого слабого от тревожной заботы о материальных потребностях жизни; в его воображении рисовалась бы картина того, как эти силы — рабы знания принимают на себя традиционное проклятье, как эти мускулы из железа и жилы из стали превращают жизнь самого бедного рабочего в сплошной праздник, во время которого всякое возвышенное качество и благородное душевное движенье будут иметь простор для своего развития.

И ему представились бы, в виде необходимого следствия этих благодетельных материальных условий, нравственные условия, осуществляющие тот золотой век, о котором всегда мечтало человечество. Юность более не блекнет и не гибнет; старость — не черствеет в скупости; дети радостно играют, и, не ведая житейской суеты, люди упиваются славою звезд. Нет больше грязи, смягчилась жестокость, диссонанс перешел в созвучие. Ибо как могла бы возникнуть жадность там, где всякий жил бы в довольстве? Каким образом порок, преступления, невежество, грубость, которые происходят от бедности и от страха бедности, могли бы существовать там, где бедности уже более не было бы? Кто стал бы подличать, когда все были бы свободны; кто стал бы угнетать, когда все были бы равны?

Подобные этим надежды, подобные этим мечты и вызывались теми усовершенствованиями, которыми так выделяется наше чудное столетие. Они столь глубоко западали в народное сознанье, что радикально изменяли течения мысли, давали новый вид верованиям и сказывались на самых основных понятиях. Мечты о возможном счастии не просто принимали больший блеск и яркость; но изменялось и самое направление мысли; назад, где бледнели лучи заката, уже не смотрели, смотрели только вперед, где рассвет золотил небеса.

Правда, разочарование, сменялось разочарованием; открытие следовало за открытием, и изобретение за изобретением, ни мало не уменьшая труда тех, кто всего более нуждался в отдыхе, и не принося довольства бедняку. Но существовало так много вещей, которым, казалось, можно было приписать такого рода неудачу, что и до нашего времени новая вера, пожалуй, сохранила еще всю свою силу. Мы стали только лучше ценить трудности, которые надо преодолеть; но мы не менее прежнего верим, что все клонится к тому, чтобы преодолеть их.

Тут мы, однако, приходим в столкновение с фактами, в значении которых невозможно сомневаться. Со всех концов цивилизованного мира доносятся жалобы на то, что труд осужден на невольную праздность, что капитал скопляется и остается без употребления, жалобы на застой промышленности, на недостаток в деньгах среди промышленников; на нужду, страдание и горе среди рабочих классов. Вся та тупая, мертвящая мука, вся та острая, сводящая с ума боль, которые [-004-] для большинства людей заключаются в словах «тяжелые времена», гнетут теперь мир. И это положение вещей, общее для стран, столь глубоко различающихся по положению, по политическим учреждениям, по фискальным и финансовым системам, по плотности народонаселения и по общественной организации, едва ли может быть отнесено на счет действия местных причин. Нужда царит там, где содержатся огромные постоянные армии, но царит также и там, где их нет; нужда царит там, где нелепые и гибельные покровительственные тарифы угнетают промышленность, и там, где промышленность почти свободна; нужда царит там, где господствует автократическое покровительство, но царит и там, где политическая власть находится целиком в руках народа; в странах, где бумага заменяет монету, и в странах, где только золото и серебро считаются деньгами. Очевидно, мы должны, минуя все такого рода местные особенности, обратиться к изысканию некоторой общей причины.

Что такая общая причина существует и что она заключается или в материальном прогрессе, или в чем-то, тесно связанном с ним, станет весьма понятным для всякого, кто заметит, что та группа явлений, которую мы называем промышленным застоем, состоит как раз из тех явлений, только в их более острых формах, которыми всегда сопровождается материальный прогресс и которые выражаются все с большей ясностью и силой по мере его развития. Где условия, к которым повсюду стремится материальный прогресс, осуществлены с наибольшей полнотой, то есть, где наиболее плотное население, наибольшее богатство и в наивысшей степени развит механизм производства и обмена; там мы встречаем и самую ужасную бедность, самую острую борьбу за существование и самые тяжелые формы безработицы.

Ведь в более новые страны, то есть, в страны, где материальный прогресс находятся еще на своих более ранних ступенях развития, — отправляются рабочие в поисках более высокой заработной платы, и устремляется капитал в погоне за более высоким процентом. Ведь в более старых странах, другими словами, в странах, где материальный прогресс достиг более поздних ступеней развития, находим мы и широко распространенную бедность посреди наибольшего богатства. Отправьтесь в одну из тех стран, где англосаксонская мощь еще только вступает на путь прогресса, где механизм производства и обмена еще груб и неразвит, где приращение богатства еще не настолько значительно, чтобы дать возможность какому-либо классу жить в спокойствии и в роскоши, где лучший дом есть не что иное, как бревенчатая хижина, палатка или шалаш, а самый богатый человек поставлен в необходимость ежедневно работать, и вы, хотя и заметите отсутствие богатства и всех его спутников, не встретите однако нищих. Там нет роскоши, но нет там и нищеты. Никто не живет покойной жизнью, никто не живет очень хорошей жизнью; но всякий имеет возможность [-005-] добывать себе средства к жизни, и никого, могущего и желающего работать, не беспокоит боязнь нищеты.

Но лишь только такая страна начнет приближаться к условиям, к которым стремятся все цивилизованные страны, и станет делать успехи в развитии материального прогресса; лишь только более густое население, более тесное сношение с остальным миром и большая утилизация сокращающих труд машин сделают возможной большую экономию в производстве и обмене, и богатство вследствие этого начнет расти, — не только в своей общей сумме, но и в отношении к народонаселению, — как тотчас же и бедность принимает более мрачный вид. Одни живут уже бесконечно лучше и свободней, а другие едва только могут существовать. Бродяга является вместе с локомотивом, а богадельни и тюрьмы такие же верные признаки материального прогресса, как роскошные дома, богатые магазины и великолепные храмы. На улицах, освещенных газом и охраняемых полицейскими в мундирах, нищие поджидают прохожих, а на тротуарах университетов, библиотек и музеев собираются более отвратительные гунны и более дикие вандалы, чем те, о которых пророчил Маколей.

И этот факт, — этот великий факт, что бедность и ее спутники являются сами собой в обществах, лишь только они, развиваясь, достигают тех условий, к которым стремится материальный прогресс, — доказывает, что общественные затруднения, существующие всюду, где только прогресс достиг известной ступени, возникают не из местных причин, но так или иначе порождаются самим прогрессом.

Как ни неприятно может быть такое признание, а наконец все же становится делом явных, что огромный рост производительных сил, который ознаменовал собой настоящее столетие и который еще продолжается и теперь с возрастающей быстротой, не стремится к тому, чтобы вырвать бедность или облегчить положение людей, обремененных работой. Он просто расширяет пропасть между богачом и бедным Лазарем и усиливает борьбу за существование. Ряд изобретений дал человечеству такие силы, о каких сто лет тому назад не могло мечтать и самое смелое воображение. А на фабриках, где сберегающие труд машины достигли своего наиболее удивительного развития, работают малые дети; всюду, где только новые силы утилизируются с большей или меньшей полнотой, целые массы народа живут общественной благотворительностью или едва сводят концы с концами; среди наибольшего скопления богатства люди умирают с голода и болезненные дети сосут иссохший груди своих матерей, и всюду жажда наживы и поклонение богатству указывают на силу страха перед нуждой. Обетованная земля бежит перед нами подобно миражу. Плоды дерева знания, лишь только мы беремся за них, превращаются в содомские яблоки и рассыпаются от прикосновения.

Что богатство чрезвычайно увеличилось и что средний уровень достатка [-006-] и образования возвысился, — это не подлежит сомнению; но эти выгоды отнюдь не всеобщи. Низшие классы не принимают в них участия [Правда, самый бедный человек в наше время может иногда пользоваться такими вещами, какие были недоступны в прошлом веке и богачу; но это не может служить доказательством улучшения в его положении, пока не будет доказано, что возросла легкость добывания средств к жизни. Нищий в большом городе может пользоваться многими вещами, недоступными фермеру в глуши, но это не доказывает того, чтобы жизненные условия у городского нищего были лучше, чем у независимого фермера]. Я не говорю, что положение низших классов нигде и ни в чем не улучшилось; но я не вижу нигде улучшений, которые можно бы было приписать росту производительных сил. И мне кажется, что материальный прогресс никоим образом не стремится к тому, чтобы существенно улучшить положение низшего класса в смысле более здоровой и счастливой жизни. Мало того, я думаю, что он стремится еще более стеснить его положение. Новые силы, хотя и возвышающие по своей природе, не действуют на общественный строй снизу, как то долгое время хотели думать и верить, но как клин устремляются в точку срединную между вершиной и основанием. Тех, которые находятся наверху, они подымают еще выше, а тех, которые оказываются внизу, они только давят к земле.

Если этот гнетущий эффект не повсюду наблюдается, то только потому, что он не бывает заметен там, где уже издавна существовал класс людей, едва имевший возможность существовать. Там, где низший класс ведет самую скудную жизнь, как это было с давнего времени во многих частях Европы, там для него невозможно перейти к еще более низкому состоянию, ибо ближайшая низшая ступень делает невозможным самое существование, и потому никакое стремление к дальнейшему стеснению там не может легко обнаружиться. Но где страны вновь заселяемые в своем развитии переходят к условиям более древних стран, там легко можно наблюдать, что материальный прогресс не только не облегчает бедности, но на деле сам ее производит. В Соединенных Штатах, хотя бы, ясно видно, что грязь и нищета и те пороки, которые вытекают из них, всюду увеличиваются в то время, когда деревня превращается в город и ход развития приносит с собой выгоды улучшенных способов производства и обмена. Ведь именно в более древних и богатых частях Союза нищета и нужда среди рабочих классов принимает наиболее мрачный вид. И если в Сан-Франциско нет такой ужасной бедности, как в Нью-Йорке, то разве это не потому, что Сан-Франциско отстает еще от Нью-Йорка в том, к чему стремятся они оба? Кто может сомневаться, что и на улицах Сан-Франциско также появятся оборванные и босые дети когда он, в своем развитии, достигнет той точки, которой достиг теперь Нью-Йорк?

Этот союз бедности с прогрессом есть великая загадка нашего времени. [-007-] Это центральный факт, из которого вытекают те промышленные, общественные и политические затруднения которые спутывают мир и с которыми тщетно борются государственные люди, филантропы и педагоги. От него подымаются те тучи, которые застилают собой будущее самых прогрессивных и независимых наций. Это загадка, которую Сфинкс Судьбы задал нашей цивилизации, и не разгадать которой значит погибнуть. До тех пор пока весь рост богатства, который вызывается материальным прогрессом, будет уходить лишь на образование огромных состояний, на увеличение роскоши и на усиление контраста между Домом Изобилия и Домом Нужды, до тех пор прогресс не может считаться действительным и прочным. Реакция должна наступить. Башня наклоняется у самого основания и каждый новый этаж лишь ускоряет конечную катастрофу. Обучать людей, приговоренных к бедности, значить ожесточать их; основывать на состоянии самого явного общественного неравенства политические учреждения, при которых все люди теоретически равны, значит ставить пирамиду на ее вершину.

Как ни всеобъемлюще важен этот вопрос, повсюду вызывающий к себе болезненно напряженное внимание, но он еще не получил такого решения, которое давало бы отчет во всех фактах и указывало бы на какое-либо ясное и простое лекарство. Это видно же по крайнему разнообразию попыток, направленных к уяснению господствующего угнетенного состояния промышленности. Оно не только указывает на разногласие между народными понятиями и научными теориями, но показывает также, что то согласие, которое должно бы было существовать между людьми, открыто признающими одни и те же теории, разбивается о практические вопросы и уступает место анархии мнений. Один высоко авторитетный экономист объясняет господствующее угнетенное состояние промышленности перепотреблением; другой, равно авторитетный, — перепроизводством; затем военные расходы, постройка железных дорог, попытки рабочих поддержать заработную плату, демонетизация серебра, выпуск бумажных денег, увеличение числа сокращающих труд машин, открытие более коротких торговых путей и пр. и пр., все это порознь выставляется; как причина расстройства, писателями все более и менее известными.

А в то время, как ученые так спорят, расходятся идеи, что существует непримиримое разногласие между капиталом и трудом, что машины есть зло, что конкуренция должна быть ограничена, а процент отменен, что богатство может быть создаваемо выпуском денег, что давать капитал и работу есть долг правительства, быстро распространяются среди огромной массы народа, который живо чувствует зло и отчетливо сознает несправедливость. Эти идеи, ставящие огромные массы народа, хранителя конечной политической власти, под предводительство шарлатанов и демагогов, — исполнены опасности; однако с ними нельзя успешно бороться до тех пор, пока политическая экономия [-008-] не даст такого ответа на великий вопрос, который согласовался бы со всеми ее учениями и подходил бы к понятиям огромной массы людей.

Дать такой ответ должно быть во власти политической экономии. Ибо политическая экономия не есть ряд догматов. Она есть объяснение известной группы фактов. Это наука, которая среди известных явлений старается прослеживать взаимные отношения их и связывать причину со следствием, все равно как то делают физические науки среди явлений другого порядка. Она кладет свои основания на твердую почву. Посылки, из .которых она делает свои выводы, суть истины, имеющие наивысшую санкцию; они суть аксиомы, которые все мы признаем, которые мы уверенно кладем в основу соображений и действий повседневной жизни и которые могут быть сведены у метафизическому выражению того физического закона, что движение направляется по линии наименьшего сопротивления, к тому положению, что люди стремятся удовлетворять свои желания с наименьшей затратою сил. При столь надежном основании, и самые процессы ее, состоящие просто из признания сходства и различия, имеют такую же высокую степень достоверности. В этом смысле, политическая экономия такая же точная наука, как геометрия, которая из подобных же истин, относящихся к пространству, выводит свои заключения подобными же средствами, и ее заключения раз они правильны, должны быть тоже как бы само понятными. И хотя в области политической экономии мы и не можем поверять наших теорий искусственно произведенными комбинациями и условиями, как то можно делать в случае некоторых других наук, тем не менее мы можем пользоваться тут не менее убедительной поверкой, сравнивая общества, в которых существуют различные условия, или, в воображении, отделяя, комбинируя, придавая или выделяя силы и факторы, действие которых известно.

На следующих страницах, предполагаю сделать попытку к разрешению посредством методов политической экономии великой проблемы, представленной мною. Я предполагаю отыскать закон, который связывает бедность с прогрессом и увеличивает нужду с ростом богатства; и я полагаю, что в объяснении этого парадокса мы найдем объяснение тех часто повторяющихся периодов промышленного и коммерческого застоя, которые кажутся столь необъяснимыми, когда их рассматривают независимо от их отношений к более общим явлениям. Такое исследование, должным образом начатое и заботливо произведенное, должно привести к заключению, которое выдержит всякую поверку и, как истина, будет иметь связь со всеми другими истинами. Ибо в порядке явлений нет места случайности. Каждое следствие имеет причину и каждым фактом предполагается предшествующий факт.

Что политическая экономия, в том виде, как она излагается в настоящее время, не объясняет устойчивого положения бедности среди [-009-] растущего богатства способом, который согласовался бы с глубоко коренящимися понятиями людей; что те бесспорные истины, которых она учит, являются бессвязными и разрозненными, что она не настолько проникла в народное сознание, как должна была бы проникнуть всякая истина, хотя бы и неприятная; что, напротив того, после ста лет разработки, в течение которых она останавливала на себе внимание наиболее проницательных и сильных мыслителей, ей пришлось быть отвергнутой государственными людьми, осмеянной массами и низведенной во мнении многих образованных и мыслящих людей до степени псевдонауки, в которой нет и не может быть ничего твердого, — все это должно, мне кажется, зависеть не от бессилия самой науки, будь она должным образом понята, а от некоторого ложного шага в ее посылках или от упущенного из виду фактора в ее выводах. А так как ошибки такого рода обыкновенно остаются незамеченными благодаря уважению, которое оказывают авторитетам, то предполагаю в этом наследовании ничего не принимать за доказанное и даже признанные теории подвергать поверке с помощью основных принципов, а когда они не будут выдерживать такой поверки, обращаться прямо к фактам, стараясь непосредственно открыть их закон.

Я предполагаю ничего не принимать на веру, не отступать ни перед каким заключением, но следовать за истиной всюду, куда бы она ни повела. Искать этот закон — ваш долг, ибо в самом сердце нашей цивилизации, у нас на глазах, изнемогают женщины и стонут маленькие дети. Но каким может оказаться этот закон — дело не наше. Если заключения, которых мы достигнем, встанут в противоречие с нашими предрассудками, — не будем колебаться, и если они будут враждебны установившимся понятиям, — не будем отступать. [-010-]

КНИГА I.
Заработная плата и капитал

Тот, кто хочет изучать философию,

должен быть человеком свободного ума.

Птоломей.

Глава I.
Господствующее учение о заработной плате, — его неудовлетворительность

Мы дали самое краткое выражение проблеме, составляющей предмет нашего исследования; разберем теперь, возможно подробно, то разъяснение, какое дает ей политическая экономия в лице выдающихся авторитетов.

Причина, которая производит бедность среди возрастающего богатства, очевидно, тождественна с причиной, которая обнаруживает свое действие в повсеместном стремлении заработной платы к минимуму. Следовательно, мы можем выразить самую суть нашего исследования в такой сжатой форме:

Почему, несмотря на рост производительных сил, заработная плата стремится к минимуму, дающему лишь одно голое существование.

На этот вопрос господствующая политическая экономия отвечает так: заработная плата определяется отношением числа работников к количеству капитала, посвящаемого на их наем, и постоянно стремится к самой низкой норме, при какой только работники согласны будут жить и обзаводиться семействами по той причине, что рост числа работников естественно стремится следовать за всяким возрастанием капитала и обгонять его. Так как возрастание делителя ограничивается только необходимостью известной минимальной величины для частного, то делимое может возрастать до бесконечности без всякого результата для частного.

В текущей литературе доктрина эта считается почти неопровержимой. Она заручилась авторитетом величайших экономистов и, если подвергалась нападкам, то — нападкам скорее формальным, чем реальным [К их категории, мне кажется, следует отнести возражения Торнтона, который хотя и отрицает существование предопределенного фонда заработной платы, состоящего из некоторой части капитала, отделяемой на покупку труда, тем не менее все же держится того взгляда (а это самая суть дела), что заработная плата берется из капитала, и что рост или растрата капитала есть рост или растрата фонда, идущего на заработную плату. Самое энергичное нападение на доктрину фонда заработной платы, какое только я знаю, сделано было профессором Ф. А. Уокером («The Wages Question», N. V. 1876), однако и он допускает, что заработная плата значительной частью берется из капитала, а допустить это значит допустить все то, чего только может требовать самый ревностный приверженец теории фонда заработной платы; притом же, он целиком признает и Мальтусову теорию. Таким образом, его практические заключения ничуть не отличаются от тех, к каким приходят приверженца господствующей теории]. Она была положена Боклем в основу его обобщений по всемирной [-011-] истории. Она преподается во всех или почти во всех более или менее известных английских и американских университетах и излагается в трактатах, которые ставят себе задачею приучить массу правильно рассуждать о практических делах. В то же время она, по-видимому, гармонирует и с новой философией, которая в короткое время овладела почти всем научным миром и быстро проникает теперь в сознание масс.

Засевши так крепко в более высоких областях мысли, доктрина эта, в более грубой форме, еще того крепче держится в ее, так сказать, более низменных областях. Если что придает такую живучесть заблуждениям покровительственной системы, несмотря на их явную несостоятельность и нелепость, так это именно та идея, что сумма, долженствующая разделяться в виде заработной платы, в каждой стране есть нечто постоянное, и конкуренция «иностранного труда» должна вести к более мелкому дроблению ее. Та же самая идея лежит в основе большинства теорий, предлагающих уничтожение процента и ограничение конкуренции, как средства, могущие увеличить долю рабочего в общей массе богатства, и сказывается всюду на взглядах тех людей, которые недостаточно еще развиты, чтобы придерживаться каких-либо теорий, как то можно видеть из газетных статей и споров в законодательных собраниях.

Но как ни широко распространена эта теория, как ни глубоко пустила она корни, все же, мне кажется, она не согласуется с самыми очевидными фактами. Если бы заработная плата зависела от отношения между количеством труда, ищущего занятия, и количеством капитала, посвящаемого на его наем, то относительная редкость или изобилие одного из этих факторов сопутствовались бы относительным изобилием или редкостью другого. Таким образом, капитал находился бы в относительном изобилии там, где заработная плата высока, а где она низка, там чувствовался бы к нем недостаток. Затем, так как капитал, идущий на выдачу заработной платы, значительной своею частью должен бы был состоять из капитала, постоянно ищущего помещения, то и обычный размер процента должен бы был являться мерою относительного изобилия или редкости капитала. Если бы на самом деле заработная плата зависела от отношения между количеством труда, ищущего занятия, и количеством капитала, посвящаемого на его занятие, то высокая заработная плата (признак относительной редкости труда) должна бью была всегда сопровождаться низким процентом (признаком относительного изобилия капитала) и, обратно, низкая [-012-] заработная плата должна бы была всегда сопровождаться высоким процентом.

А этого-то и не бывает, а бывает как раз обратное. Если исключить из процента элемент страховки и рассматривать лишь собственно процент или вознаграждение за пользование капиталом, то всюду будет оказываться справедливым то положение, что процент бывает высок тогда, когда заработная плата высока, и низок, когда низка заработная плата. Заработная плата и процент в Соединенных Штатах в одно и то же время были выше, чем в Англии, а в Тихоокеанских штатах в одно и то же время были выше, чем в Атлантических. И разве это не общеизвестное явление, что куда направляется труд за более высокой заработной платой, туда направляется также и капитал за более высоким процентом? Разве не справедливо, что всюду, где наблюдается общее повышение или падение заработной платы, наблюдается также одновременно подобное же повышение или падение процента? В Калифорнии, например, когда заработная плата была выше, чем где бы то ни было на свете, был так же высок и процент. А затем заработная плата и процент в Калифорнии одновременно падали. Когда обычной заработной платой было 5 долларов, тогда обычным банковским размером процента было двадцать четыре годовых. Теперь, когда заработная плата равняется двум или двум с половиною долларам в день, и обычный банковский процент равен десяти или двенадцати.

Это постоянное явление, что заработная плата в новых странах, где капитал относительно редок, бывает выше, чем в старых странах, где капитал находится в относительном изобилии, слишком бросается в глаза, чтоб оставаться неизвестным. И, хоть и касаясь его уж очень-то слегка, его все же отмечают представители господствующей школы политической экономии. Но уже самый способ, каким его отмечают, указывает на его крайнее противоречие общепризнанной теории заработной платы. Ибо, объясняя его, такие писатели, как Милль, Фосэтт и Прайс, нечувствительно покидают ту теорию заработной платы, которую они формально признают в своих трактатах. Хотя они и объявляют, что заработная плата определяется отношением между капиталом и работниками, тем не менее объясняют более высокие заработную плату и процент в новых странах относительно большим производством богатства. Я докажу потом, что этого нет, и что, напротив, производство богатства в старых и густо заселенных странах бывает относительно больше, чем в новых и малозаселенных. Теперь же я просто желаю указать на самое противоречие. Ибо сказать, что более высокая плата в новых странах зависит от относительно большего производства, очевидно, значит сделать моментом, определяющих заработную плату, отношение к производству, а не отношение к капиталу.

Хотя это противоречие, по-видимому, и не было усмотрено теми писателями, которых я упомянул, тем не менее оно было замечено одним [-013-] из наиболее логичных представителей господствующей школы политической экономии, именно проф. Кэрнзом [«Some Leading Principles of Political Economy Newly Expounded», гл. I, часть II]. Профессор этот старается остроумнейшим образом примирить факты с теорией, предполагая что в новых странах, где промышленность вообще направлена на производство пищи и сырого материала, на уплату заработной платы идет гораздо большая часть капитала, употребляемого на производство, чем в более старых странах, где весьма значительную часть его приходится затрачивать на машины и материал, и делая отсюда тот вывод, что в новой стране, хоть капитала и меньше (а процент выше), все же количество его, идущее на уплату заработной платы в сущности больше, и потому заработная плата выше. Например, из 100000 долларов, затрачиваемых в какой-нибудь старой стране в фабричной промышленности, вероятно, тысяч 80 было бы затрачено на здания, машины и покупку материалов, и только лишь тысяч 20 остались бы на уплату заработной платы, тогда как в новой стране из 30000 долларов на орудия и пр., а остальные 25000 должны бы были распределиться в виде заработной платы. И таким-то путем объясняется, почему фонд заработной платы может быть сравнительно обширным там, где капитал относительно редок, и почему высокая заработная плата может существовать совместно с высоким процентом.

Ниже, я полагаю, мне удастся доказать, что это объяснение основывается на полном непонимании отношений труда к капиталу, на основной ошибке в отношении того фонда, из которого берется заработная плата; но теперь нам необходимо лишь выставить на вид, что связь между колебаниями заработной платы и процента в одних и тех же странах и в одних и тех же отраслях промышленности не может быть таким образом объяснена. При столь обычных для нас сменах промышленного оживления и застоя, энергичный спрос на труд и хорошая заработная плата всегда сопровождаются энергичным спросом на капитал и высокой нормой процента. Л когда работники не могут найти занятия и заработная плата падает, тогда всегда наблюдается и скопление капитала, ищущего помещения за малый процент [Во времена торговой паники наблюдается высокий размер учетного процента, но это, очевидно, не есть высокий размер процента в собственном смысле, а высокий размер страховки от риска]. Теперешнее угнетенное состояние промышленности отличалось трудностью находить занятие и нуждой среди рабочих классов не менее, чем скоплением свободного капитала во всех больших центрах и ничтожным размером процента на капитал, при наиболее надежном его помещении. Таким образом при условиях, которые не допускают объяснения согласного с господствующей теорией, мы встречаем высокий процент совместно с высокой заработной платой и низкий процент вместе с низкой заработной платой, — капитал, по-видимому, редкий, [-014-] когда мало рабочих рук, я изобилие капитала, когда и рабочих рук изобилие.

Все эти хорошо известные факты, согласующиеся между собой, указывают на некоторое отношение между заработной платой и процентом, на отношение согласия, но не противоположности. Они, очевидно, совсем не вяжутся с той теорией, согласно которой заработная плата определяется отношением между трудом и капиталом или некоторой частью капитала.

Является вопрос, каким же образом могла возникнуть самая теория? Каким образом могла она признаваться целым рядом экономистов, со времени Адама Смита и до наших дней?

Если мы вникнем в то рассуждение, на которое опирается в общераспространенных трактатах эта теория, то мы сразу заметим, что оно не есть индукция из наблюдаемых фактов, а есть лишь дедукция из заранее допущенного положения, — будто заработная плата берется из капитала. Раз допущено, что капитал есть источник заработной платы, то уже необходимо приходится заключить, что и заработная плата в массе должна ограничиваться суммой капитала, посвященного найму труда, и, стало быть, что та доля, какую может получать каждый отдельный работник, должна определяться отношением между числом работников и количеством капитала, имеющегося для их вознаграждения [Мэк-Келлок например (прим. 4 к «Богатству Народов») выражается так: «Та часть капитала или богатства какой-либо страны, которую работодатели имеют в виду или желают затратить на покупку труда, может быть в одно время значительно больше, чем в другое. Но какова бы ни была ее абсолютная величина, все же эта часть, очевидно, является единственным источником, из которого должна уплачиваться вся заработная плата. Не существует никакого иного фонда, из которого работник, как таковой, мог бы получить хоть один шиллинг. И отсюда следует, что средний размер заработной платы или та доля народного капитала, предназначаемого на занятие труда, которая приходится в среднем на каждого работника, должна целиком зависеть от количества этого капитала сравнительно с числом тех лиц, среди которых он будет распределяться». Подобные этой цитаты можно бы было привести из всех выдающихся экономистов]. Рассуждение это логично, но вывод, как вы видели, не согласуется с фактами. Ошибка, стало быть, должна заключаться в посылках. Проверим это.

Я знаю, что теорема, будто заработная плата берется из капитала, есть одна из самых основных и, на вид, одна из наилучше установленных теорем господствующей политической экономии, и что она признавалась как бы за аксиому всеми великими мыслителями, посвящавшими свои силы на разработку нашей науки. Тем не менее, я полагаю, можно доказать, что теорема эта есть основная ошибка, — плодовитая мать длинного ряда ошибок, которые извращают самые важные практические заключения. Сейчас я и постараюсь дать это доказательство. Необходимо, чтобы оно было ясно и убедительно, так как [-015-] доктрина, на которой основывается такое множество важных рассуждений, которая опирается на столь великие авторитеты, которая столь правдоподобна сама по себе и столь способна возрождаться в новых формах — не может быть опровергнута одним махом.

Я постараюсь доказать положение, что заработная плата берется не из капитала, а берется на долю из продукта того труда, за который она выплачивается [Мы говорим о труде, затрачиваемом на производство, а такого рода трудом, ради простоты, и лучше будет ограничить исследование. Всякий вопрос, могущий возникнуть в уме читателя касательно заработной платы непроизводительных лиц, мы оставляем пока в стороне].

А так как и общепринятая теория, будто заработная плата берется из капитала, утверждает также, что капитал снова возвращается из производства, то на первый взгляд может показаться, что мы добиваемся отнюдь не чего-либо существенного, а лишь простой перемены в терминологии, рассуждать о которой значило бы лишь заводить бесполезные словопрения и нагружать политическую экономию безжизненным академическим балластом. Однако тут есть нечто гораздо большее, чем формальное различие, и это станет очевидным, если принять во внимание, что на этой разнице между двумя предложениями строятся все господствующие теории отношений между капиталом и трудом; что из нее выводятся доктрины, считающиеся и сами как бы аксиомами, которые связывают, направляют и держат в подчинении самых способных мыслителей при обсуждении наиболее важных вопросов. Ибо на том допущении, что заработная плата берется прямо из капитала, а не из продукта труда, основывается не только та доктрина, что заработная плата зависит от отношения между капиталом и трудом, но и та доктрина, что промышленность ограничивается капиталом, — что капитал должен быть накоплен прежде, чем труд получит занятие, а труд не может иметь занятия, пока не будет накоплен капитал; затем — доктрина, будто каждое приращение капитала дает, или способно давать, добавочное занятие труду; доктрина, будто превращение оборотного капитала в основной уменьшает фонд, могущий быть примененным к содержанию труда; доктрина, будто при низкой заработной плате большее число работников может иметь занятие, чем при высокой; доктрина, будто капитал, применяемый в земледелии, может содержать больше работников, чем если его применять к фабричной промышленности; доктрина, что прибыль бывает велика или мала, смотря по тому низка или высока заработная плата, и что размер ее зависит от стоимости содержания работников; а затем такие парадоксы, как тот, будто спрос на товары не есть спрос на труд, или как тот, будто некоторые товары могут повышаться в цене вследствие сокращения заработной платы или понижаться вследствие ее роста.

Короче, все учения господствующей политической экономии, в самой обширной и наиболее важной ее области, основываются более или [-016-] менее прямо на том допущении, будто труд содержится и оплачивается из существующего капитала, прежде чем получается продукт, который составляет конечную его цель. И если бы было доказано, что это — ошибка, и что, напротив того, содержание и оплата труда даже и временно не опирается на капитал, а прямо берется из продукта труда, то и вся эта обширная надстройка осталась бы без опоры и должна бы была рухнуть. Подобным же образом должны бы были рухнуть и ходячие теории, также имеющие свою основу в веровании, будто сумма, которая должна распределяться в виде заработной платы, есть нечто постоянное, и доля каждого работника в ней должна необходимо уменьшаться с увеличением числа работников.

Разница между господствующей теорией и той, которую устанавливаю я, на деле подобна разнице между меркантильной теорией международного обмена и той теорией, которую поставил на ее место Адам Смит. Между той теорией, что торговля есть обмен товаров на деньги, и той теорией, что она есть обмен товаров на товары, по-видимому, не будет существенной разницы, если заметить, что приверженцы меркантильной теории не допускали, чтобы деньги могли иметь какое-либо другое употребление, кроме, как быть вымениваемыми на товары. Однако, при практическом приложении этих двух теорий, сказывалась вся разница между строгим государственным покровительством и свободной торговлей.

Если мною сказано достаточно, чтобы показать читателю крайнюю важность того рассуждения, в котором я буду просить его следовать за мною, то мне не будет необходимости наперед оправдывать ни элементарности, ни растянутости моих объяснений. Выступая против доктрины такой важности, — доктрины, поддерживаемой такой массой авторитетов, необходимо заботиться и о ясности, и о полноте изложения.

Если бы не это обстоятельство, для меня было бы очень соблазнительно отвергнуть без дальнейших рассуждений предположение, что заработная плата берется из капитала. Ибо вся та обширная надстройка, которую господствующая политическая экономия воздвигает на этой доктрине, опирается в сущности на основание, которое просто лишь принимается за достаточное, без малейшей попытки различить кажущееся от действительного. Из того, что заработная плата обыкновенно уплачивается деньгами, и во множестве промышленных операций выплачивается ранее, чем продукт бывает вполне закончен, или ранее, чем он может быть утилизируем, — делают тот вывод, что заработная плата берется из ранее существующего капитала, и что, стало быть, промышленность ограничивается капиталом, — другими словами, что труд не может быть занят, пока не будет накоплен капитал, и может быть занят лишь в той мере, в какой накоплен капитал.

Однако в тех же самых трактатах, в которых ограничение размеров промышленности капиталом устанавливается без всяких оговорок и кладется в основу наиболее важных рассуждений и сложных теорий, [-017-] в тех же самых трактатах признается, что, являющий капитал есть запасенный или накопленный труд, — есть «та часть богатства, которая сберегается, чтобы содействовать будущему производству». Если мы заменим слово «капитал» этим определением его, то получим предложение, которое в самом себе будет нести свое опровержение; что труд не может иметь занятия, пока не будут накоплены результаты труда, — предложение, уже слишком нелепое, чтобы о нем стоило рассуждать.

Тем не менее, если бы мы решили кончить дело этим reductio ad absurdum мы, вероятно, встретились бы с некоторым объяснением. Нас не стали бы уверять в том, что первые работники были снабжены Провидением капиталом, необходимым для работы; но нам заявили бы, что предложение это относится к такому состоянию общества, когда производство сделалось уже сложной операцией.

Однако во всяком, экономическом рассуждении нужно твердо держаться и отнюдь не терять из виду той основной истины, что общество, в наиболее высоких его формах, есть лишь развитие общества, в его грубом первоначальном состоянии, и что принципы, очевидные при более простых человеческих отношениях, только лишь замаскировываются, а отнюдь не уничтожаются или не заменяются обратными при более запутанных общественных отношениях, являющихся результатом разделения труда пользования сложными орудиями и способами производства. Паровая мельница, с ее сложным механизмом, где можно видеть всевозможные рода движения, представляет из себя просто то же, что представляла из себя в свое время каменная ступка, вырытая из древнего русла реки, — орудие для размалывания зерна. И каждый человек, занятый на этой мельнице, подкидывает ли он дрова в топку, следит ли за машиной, насекает ли жернова, клеймит ли мешки, ведет ли книги, — в сущности посвящает свой труд тому же делу, как и доисторический дикарь, когда он толок в своей ступке, — приготовлению зерна для питания человека.

И таким же образом, если мы сведем к простейшему выражению все сложные операции современного производства, мы заметим, что каждый индивидуум, который принимает участие в этом бесконечно подразделяющемся и перепутывающемся сплетении производства и обмена, в сущности делает то же, что делал и первобытный человек, когда он лазил на деревья за плодами или шел, собирая моллюсков, за отступающим приливом, — старается ценою своего труда добиться от природы удовлетворения своих желаний. Если мы, не упуская этого из виду, будем рассматривать производство, как нечто цельное, — как кооперацию всех, занятых в его великих подразделениях удовлетворением различных желаний каждого, то мы вполне поймем, что вознаграждение, которое каждый получает за свои труды, получается столь же прямо от природы, как и результат того труда, который затрачивался первым человеком. [-018-]

Поясним это. При самом простом общественном состоянии, какое мы можем только себе представить, каждый человек сам разыскивает приманку и сам ловит рыбу. Но вскоре становятся ясными выгоды разделения труда, и один ищет приманку в то время, как другие ловят рыбу. Тем не менее — очевидно, что тот, кто разыскивает приманку, в сущности принимает в ловле рыбы такое же участие, как и те, которые непосредственно ее ловят. Затем становятся известными преимущества лодок, и вместо того, чтобы всем отправляться на рыбную ловлю, один остается дома и делает или чинит лодки. Но и лодочник, в сущности посвящает в такой же мере свой труд ловле рыбы, как и сами рыбаки, и рыба, которую он ест вечером, когда рыбаки возвращаются с ловли, есть в такой же мере продукт его труда, как труда рыбаков. И когда вполне устанавливается разделение труда, когда никто уже не стремится удовлетворять своих желаний, непосредственно обращаясь к природе, а один ловит рыбу, другой охотится, третий собирает ягоды, четвертый снимает плоды, пятый приготовляет орудия, шестой строит хижины и седьмой заготовляет платье, — тогда тоже всякий в той мере, в какой он обменивает непосредственные результаты своего собственного труда на непосредственные результаты труда других, в сущности сам прилагает свой труд к производству тех предметов, какими пользуется, — в сущности удовлетворяет свои собственные желания, применяя к делу свои собственные силы, — и, значит, то, что он получает, он на самом деле производит. Если он выкапывает коренья и выменивает их на дичь, то он на самом деле является таким же приобретателем этой дичи, как если бы он сам ходил на охоту и предоставлял охотнику самому выкапывать для себя свои коренья. Обычное выражение «я добыл деньги, на которые я купил то-то и то-то», с экономической точки зрения, является не метафорически, а буквально верным. Добывать значит делать.

Если мы проследим эти принципы, довольно очевидные при простом состоянии общества, до их сложных проявлений при том состоянии, которое мы называем цивилизованным, то нам станет ясным, что во всех случаях, когда труд обменивается на товары, производство на самом деле предшествует пользованию; что плата, получаемая рабочим, есть его приобретение, — другими словами, создание труда, а не выдача вперед капитала и что работник, который получает свою заработную плату в деньгах (отчеканенных или отпечатанных, может быть, ранее, чем начался его труд), на самом деле получает ее взамен того прибавления, какое он сделал своим трудом к общему запасу богатства — приказ на некоторую выдачу из этого запаса, — приказ, который он может утилизировать в какой-либо отдельной форме богатства, наиболее соответствующей его желаниям; и ни деньги, которые есть лишь обязательство, ни та отдельная форма богатства, которую он получает при их помощи, нимало не представляют из себя капитала, выданного вперед на содержание работника, а напротив того, [-019-] представляют из себя то богатство или ту часть богатства, которую труд работника уже вложил в общий запас.

Имея в виду эти вершины, мы поймем, что чертежник, который затворившись в мрачной комнате на берегу Темзы, приготовляет чертеж огромной пароходной машины, на самом деле посвящает свой труд производству хлеба и мяса в такой же мере, как если бы он сам собирал хлеб в Калифорнии или бросал аркан в степях Ла-Платы; что он в такой же мере сам приготовляет себе одежду, как если бы сам стриг овец в Австралии или ткал сукно в Песли; в такой же мере сам производит для себя кларет, который пьет за обедом, как если бы он сам собирал виноград на берегах Гаронны. Рудокоп, который в двух тысячах футов под землей в недрах Кемстока выкапывает серебряную руду, на самом деле, при посредстве тысячи меновых сделок, собирает жатву в долинах, лежащих на пять тысяч футов ближе к центру земли; охотится за китами в Ледовитом Океане; срывает табачные листья в Виргинии; обирает кофейные зерна в Гондурасе, срезает сахарный тростник на Гавайских островах; собирает хлопок Георгии и. превращает его в ткань в Манчестере или Лоуэле, делает изящные деревянные игрушки для своих детей в горах Тары или срывает среди зелени и золотистых плодов в садах Лос-Ангелес апельсины, которые он, по окончании смены, приносит домой своей больной жене. Что такое та плата, которую он получает в субботу вечером при выходе из шахты, как не свидетельство пред лицом всего света в том, что он произвел все эти вещи, — как ни первая меновая сделка в том ряде их, который преобразует его труд в вещи, ради которых он в сущности работал.

Все это кажется ясным, будучи рассматриваемо с принятой нами точки зрения: но чтобы выбить то заблуждение, будто труд содержится и оплачивается капиталом, из всех его твердынь и засад, мы должны занять дедуктивную форму нашего исследования индуктивной. Посмотрим же, достигнем ли мы, начав с фактов и прослеживая их взаимные отношения, тех заключений которые были столь очевидными в том случае, когда мы, начав с первых принципов; прослеживали проявления этих принципов в сложных фактах.

Глава II.
Значение терминов

Прежде чем вести дальше наше исследование, постараемся разобраться в значении самых терминов, ибо всякая неточность в их употреблении неизбежно должна вести к двусмысленности и неясности в рассуждениях. Не только в политико-экономических рассуждениях является еще делом желательным, чтобы такие слова, как «богатство», «капитал», «рента», «заработная плата» и тому подобные имели более определенный смысл, чем какой им придают в обыкновенных разговорах, но, к несчастью, даже и в самой политической экономии нет общего [-020-] согласия в отношении точного значения некоторых из указанных терминов; различные авторы дают одному и тому же термину различные значения, и одни и те же авторы часто употребляют один и тот же термин в различных смыслах. Ничто так не убеждает в истинности всего, что говорилось таким множеством знаменитых авторов относительно важности ясных и точных определений, как пример (отнюдь не редкий) тех же самых авторов, впадающих в грубые ошибки как раз вследствие тех упущений, от которых они предостерегали других. И ничто в такой мере не оттеняет роли языка в рассуждении, как зрелище даже проницательных мыслителей, основывающих важные заключения на употреблении одного и того же слова в различных значениях. Я постараюсь избежать такого рода опасностей. И всякий раз, встречаясь с мало-мальски важным термином, я буду точно оговариваться относительно того, что я понимаю под ним, и пользоваться им только в этом указанном смысле. И я просил бы читателя рассчитывать на то, что буду понят надлежащим образом! Я не буду придавать произвольных значений словам или чеканить новые термины, даже когда и удобно бы было это сделать, но буду во всех случаях сколь возможно ближе согласоваться с обычаем, стараясь только устанавливать значение слов таким образом, чтобы они могли ясно выражать мысль.

Нам предстоит рассмотреть, точно ли на самом деле заработная плата берется из капитала. Но предварительно нам надо будет объяснить, что мы называем заработной платой и что мы называем капиталом. Первому слову экономистами придано было достаточно определенное значение, но что касается второго, то употребление его связано с такой двусмысленностью, что мы можем установить его значение лишь после подробного рассмотрения.

В своем обычном разговорном употреблении, слово «заработная плата» означает собой вознаграждение, уплачиваемое наемному лицу за его услуги, и мы говорим об одном человеке, «работающем за заработную плату», в противоположность и в отличие от другого, «работающего на себя». Употребляя термина еще более суживается благодаря обычаю прилагать его только к вознаграждению за физический труд. Мы не говорим о заработной плате человека свободной профессии, управляющего или приказчика, но говорим об их гонораре, содержании или жалованье. Таким образом обычным значением слова «заработная плата» — является вознаграждение, уплачиваемое наемному лицу за «физический труд». Но в политической экономии слово заработная плата имеет более широкое значение и обнимает все виды вознаграждения за труд. Ибо, как объясняют политико-экономы, в производстве участвуют три деятеля или фактора: земля, труд и капитал, и та часть продукта, которая идет на долю второго из этих факторов, называется ими заработной платой.

Таким образом термин труд обнимает все виды человеческой деятельности, [-021-] направленной к производству богатства, а заработная плата будучи той частью продукта, которая достается труду, обнимает все виды вознаграждения за такую деятельность. И, стало быть, в политико-экономическом смысле термина «заработная плата» уже нет различия в отношении рода труда, равно как нет различия и в отношении того, есть ли она вознаграждение, получаемое при посредстве хозяина или без него, термином этим обозначают вознаграждение, получаемое за затрату труда в отличие от вознаграждения, получаемого за пользование капиталом, вознаграждения, получаемого землевладельцем за пользование землей. Человек, который обрабатывает землю от себя, получает свою заработную плату в виде произведений этой земли, все равно, как, пользуясь своим капиталом или владея своей землей, он мог бы также получить процент и ренту; заработная плата рыбака — та рыба, которую он ловит. Золото промытое работавшими от себя лицами, в такой же мере есть их заработная плата, как деньги, уплачиваемые наемным рабочим в угольных копях покупщиком их труда [Это признавалось и в разговорном языке в Калифорнии, где работавшие на приисках называли добытое ими своей «заработной платой, Wages», при чем говорили о высокой или о низкой заработной плате, смотря по тому, сколько добывалось ими золота]; высокая прибыль розничных торговцев, как то доказывает Адам Смит, в значительной мере есть их заработная плата, так как является более вознаграждением за их труд, чем за их капитал. Короче, все получаемое, как результат труда или как вознаграждение за труд, есть «заработная плата».

Вот и все, что необходимо заметить теперь относительно «заработной платы», и важно только не упускать этого из виду. Ибо в классических сочинениях по политической экономии этот смысл термина заработная плата если и признается с большей или меньшей определенностью, то только лишь для того, чтобы тотчас же забыть о нем.

Труднее будет освободить понятие о капитале от тех двусмысленностей, которыми оно затемнено, и установить научное употребление этого термина. В обычном разговоре все те роды предметов, которые имеют ценность или могут давать доход, относятся вообще к капиталу, а экономические писатели употребляют этот термин столь различно, что едва ли может быть и речь о его постоянном значении. Сравнить, между собой определения некоторых выдающихся авторов:

«Та часть запасов человека», говорит Адам Смит (кн. 2, гл I), «от которой ожидается доход, называется его капиталом», а капитал страны или общества, продолжает он, состоит: 1) из машин и ремесленных инструментов, которые облегчают или сокращают труд; 2) из зданий, не просто жилищ, — а таких, которые могут быть рассматриваемы, как орудия промышленности, каковы: лавки, сельскохозяйственные постройки и пр,; 3) из улучшений в земле, которые делают ее более пригодной для обработки или культуры; 4) из приобретенных и полезных [-022-] способностей всех жителей; 5) из денег; 6) из продовольственных запасов, находящихся в руках производителей или торговцев, от продажи которых они надеются получить прибыль; 7) из сырых материалов и полуфабрикатов, еще находящихся в руках производителей или торговцев. Первые четыре группы он называет основным капиталом, а последние четыре оборотным, — различие, говорить о котором для наших целей нет необходимости.

Рикардо дает такое определение:

«Капитал есть та часть богатства страны, которая употребляется в производстве, и состоит из пищи, одежды, орудий, сырых материалов, машин и пр., необходимых для осуществления труда».- «Принципы политической экономии», гл. 5.

Определение это, как видно, весьма отличается от определения Адама Смита, ибо им исключается из категории капитала множество предметов, которые включаются определением Смита, — как-то: приобретенные таланты, предметы роскоши и произведения искусств, находящиеся во владении производителей или торговцев, и включаются некоторые вещи, которые исключаются тем определением, — как-то: пища, одежда и пр. в обладании потребителя.

Мэк-Келлок дает такое определение:

«Капитал народа на самом деле заключает в себе все те произведения промышленности, имеющейся у него, которые могут быть непосредственно употребляемы на поддержание человеческого существования, или на споспешествование производству».- Примечания к «Богатству народов», кн. 2, гл. I.

Это определение подходит к определению Рикардо, но шире его. Исключая из категории капитала все, что неспособно помогать производству, оно заключает в нее все, что может ему помогать без всякого отношения к тому, дают ли данному предмету такое употребление и необходимо ли его давать — лошадь, запряженная в экипаж для катанья, согласно взгляду Мэк-Келлока, как он определенно утверждает, такой же капитал, как лошадь, которая везет плуг, ибо и ее можно, в случае надобности, запрячь в плуг.

Джон Стюарт Милль, следуя в общем тому же направлению как Рикардо и Мэк-Келлок, отличительных признаком капитала выставляет не употребление, не способность к употреблению, а предназначение у потреблению. Он говорит:

«Все те вещи, которые предназначены для того, чтобы снабжать производительный труд кровом, защитой, орудиями и материалами, которых требует работа, и для того, чтобы кормить и вообще содержать работника во время работы, суть капитала».- «Основные начала политической экономии», кн. 1, гл. 4.

Цитаты эти наглядно показывают, как расходятся между собою первоклассные авторы. Между второстепенными авторами существует еще большее несогласие, как то можно доказать несколькими примерами. [-023-]

Профессор Уэйлэнд, которого «Элементы политической экономии» в течение долгого времени были любимым учебником во всех американских учебных заведениях, где имели хоть маленькое поползновение преподавать политическую экономию, дает такое ясное определение:

«Слово капитал употребляется в двух смыслах. По отношению к продукту оно означает всякое вещество, на какое направлена промышленная деятельность. По отношению к промышленной деятельности, тот материал, которому промышленная деятельность имеет сообщить ценность или которому она сообщила ценность; инструменты, которые употребляются для сообщения ценности, также как средства существования, на которые содержится животное или человек, в то время, когда оно занято выполнением самой операции».- «Элементы политической экономии», кн. 2, гл. 1.

Генри Ч. Кэри, американский апостол протекционизма, определяет капитал, как «орудие, посредством которого человек достигнет господства над природой, включая сюда физические и умственные силы самого человека». Профессор Пэрри, массачусетский приверженец свободной торговли, весьма обстоятельно возражает ему, что этим определением он безнадежно спутывает границы между капиталом и трудом, а затем сам в свою очередь безнадежно спутывает границы между капиталом и землйй, определяя капитал как «всякую ценную вещь вне самого человека, of пользования которой получается денежный прирост или прибыль». Один весьма известный английский писатель, М. В. Торитон, начинает свое обстоятельное рассмотрение отношений между трудом и капиталом («О труде») с заявления, что он считает землю за капитал, а это совсем то же, как если бы кто-нибудь, приступа-, к изложению алгебры, начал бы с заявления, что он будет рассматривать знаки плюс и минус, как означающие одно и то же и имеющие одно и то же значение. Один американский автор, также очень известный, профессор Фрэнсис А. Уокер, делает такое же заявление в своем обстоятельном сочинении, озаглавленном «Вопрос о заработной плате». Другой английский писатель, Н. А. Никольсон («Наука об обмене», Лондон 1873), кажется, достигает высших степеней нелепости, говоря в одном параграфе (стр. 26), что «капитал должен, конечно, накопляться путем сбережения», и утверждая тотчас же, в следующем параграфе, что «земля, которая производит жатву, плуг, который разворачивает землю, труд, который доставляет продукты, и сами продукты, если может быть получена прибыль от их употребления суть одинаково капитал». Но каким образом земля и труд могут быть накоплены путем сбережения, этого он нигде не удостаивает объяснить. Таким же образом известный американский писатель, профессор Амаза Уокер («Наука о Богатстве»), сначала заявляет, что капитал составляется из чистых сбережений труда, и затем тотчас же утверждает, что земля есть капитал. [-024-]

Я мог бы исписать целые страницы, приводя противоречащие друг другу и самим себе определения. Но это лишь утомило бы читателя. Нет надобности увеличивать число выписок. Достаточно уже и приведенных для доказательства того, как велико различие в понимании термина капитал. Всякий, кто нуждается в дальнейших примерах «той путаницы самой запутанной», которая существует в отношении этого предмета среди писателей по политической экономии, может найти их в любой библиотеке, где сочинения этих авторов стоят рядом одно с другим.

Собственно, не имеет большой важности, какое название мы даем известным вещам, если мы, употребляя название, всегда имеем в виду именно эти, а не другие вещи. Но трудность, возникающая для экономических рассуждений из этих неопределенных и различающихся определений капитала, состоит именно в том, что термин лишь в посылках употребляется в том особом смысле, какой ему дается в определении, а в тех практических заключениях, которых достигают, он всегда употребляется, или по крайней мере всегда понимается в другом, более общем и определенном смысле. Когда, например, говорят, что заработная плата берется из капитала, то в этом случае слово капитал уже понимается в том смысле, в каком мы его употребляем, когда говорим о недостатке или изобилии, увеличении или уменьшении, растрате или приращении капитала, в том общеизвестном и определенном смысле, в котором капитал отличается от других факторов производства, земли и труда, и от других подобных же вещей, употребляемых просто лишь на удовлетворение человеческих потребностей. И в сущности, большая часть людей достаточно хорошо понимает, что такое капитал, пока они не начнут определять его, да и экономические писатели, которые столь широко расходятся в своих определениях, употребляют этот термин, что, мне думается нетрудно заметить из их сочинений, в его обычно понимаемом смысле во всех случаях, за исключением своих определений и рассуждений, основанных на них.

Обычное значение термина «капитал» — это богатство, посвящаемое добыванию большего богатства. Адам Смит точно выражает это обычное понимание, говоря: «Та часть запасов человека, от которой ожидается доход, называется его капиталом». А капитал какой-либо страны есть, очевидно, сумма такого рода индивидуальных запасов, жди та часть совокупного запаса, от которой ожидается произведение большего богатства. Таков и этимологический смысл термина. Слово капитал, как это объясняют филологи, дошло до нас от того времени, когда богатство оценивалось числом голов скота (лат. caput — голова) я доход человека зависел от числа голов скота, который он мог содержать для прироста.

Трудности, с которыми сопряжено употребление слова капитал, как точного термина, выступающие в обычных политических и общественных [-025-] рассуждениях даже с большей наглядностью, чем в определениях экономистов, обусловливаются двумя обстоятельствами: — во-первых, тем, что некоторые разряды вещей, обладание которыми для индивидуума совершенно равноценно обладанию капиталом, не составляют какой-либо части капитала страны; и во-вторых, тем, что вещи одного и того же рода могут быть или не быть капиталом, смотря по той цели, для какой они назначаются.

Уделяв несколько внимания на эти пункты, не трудно будет достигнуть достаточно ясного и определенного представления о том, что собственно обнимается термином капитал, как его вообще употреблять; такого представления, какое давало бы нам возможность сказать, какие вещи суть капитал и какие — не капитал, и употреблять это слово, не вводя двусмысленностей и не плодя ошибок.

Земля, труд и капитал суть три фактора производства. Если мы вспомним, что капитал, таким образом, есть термин, употребляемый в противоположность земле и труду, то мы сразу заметим, что все, надлежащим образом относимое к классу «труд» или «земля», не может уже быть надлежащим образом относимо к классу «капитал». Термин «земля» необходимо обнимает собою не только поверхность земли, в отличие от воды и воздуха, но и всю материальную вселенную, кроме самого человека, ибо лишь имея доступ к земле, от которой взято и его тело, человек может входить в соприкосновение с природой или пользоваться ею. Термин земля охватывает, короче, все естественные материалы, силы и дары природы, и потому все, что прямо доставляется природой, не может уже быть относимо надлежащим образом к классу «капитал». Плодородное поле, богатое рудное месторождение, сила падающей воды, которая утилизируется, могут давать владельцу выгоды, равноценные обладанию капиталом, но относить все эти вещи к классу «капитал» значило бы уничтожить различие между землей и капиталом и, поскольку они относятся друг к другу, лишать эти два термина всякого значения. Термином «труд», подобным же образом, обнимается всякая человеческая деятельность, и потому человеческие способности, врожденные или приобретенные, никогда не могут быть надлежащим образом относимы к классу «капитал». В обычном разговоре мы часто выражаемся, что знание человека, его искусство или трудолюбие составляют его капитал; но это, очевидно, лишь метафорический способ выражения, которого следует избегать в рассуждениях, где требуется точность. Превосходство в таких качествах может повышать доход какого-либо индивидуума, все равно как его повышал бы капитал, и развитие знания, искусства или трудолюбия в какой-либо стране может оказывать то же действие на размеры ее производства, как и рост капитала; но это действие зависит от увеличенной силы труда, а не от капитала. Увеличение скорости может оказывать на силу удара пушечного ядра такое же действие, как и увеличение веса, тем не менее все же вес остается весом, а скорость — скоростью. [-026-]

Таким образом мы должны исключить из категории капитала все то что может быть отнесено к категориям земли или труда. При этом у нас останутся лишь такие вещи, которые не могут считаться ни землей, ни трудом, но которые получились от соединения этих двух первичных факторов производства. Ничто не может быть в собственном смысле капиталом, что не состоит из этих вещей, — другими словами ничто не может быть капиталом, что не есть богатство.

Но и двусмысленное употребление этого более общего термина «богатство» тоже породило не мало двусмысленностей, опутывающих термин капитал.

В своем обычном употреблении, слово «богатство» прилагается ко всему, имеющему меновую ценность. Но при его употреблении, как термина политической экономии, ему приходится придавать смысл более ограниченный и определенный, так как в обыкновенном разговоре к богатству причисляется множество вещей, которые, когда принимают в соображение коллективное богатство или всю массу богатства, отнюдь уже не могут быть рассматриваемы, как богатство. Вещи такого рода имеют меновую ценность, и о них обыкновенно говорят, как о богатстве, но между индивидуумами или между группами индивидуумов в них выражается способность достигнуть обладания богатством; но они не представляют из себя действительного богатства, так как их увеличение или уменьшение не влияет на всю сумму богатства. Таковы облигации закладные, заемные письма, банковые билеты и другие обязательства о передаче богатства. Таковы рабы, которых ценность обусловливается просто способностью одного класса присваивать себе плоды трудов другого. Таковы земли или другие дары природы, ценность которых есть лишь результат признания за некоторыми лицами исключительного права пользования этими дарами и зависит лишь от вытекающего отсюда права владельцев требовать себе известной доли богатства, производимого теми лицами, которыми пользуются. Никакой прирост в сумме облигаций, закладных, заемных писем и банковых билетов не может увеличить богатства общества, -которое состоит как из тех лиц, которые обязуются платить и из тех, которые имеют право получать. Порабощение некоторой части народа не может увеличить богатства этого народа, ибо если приобретали поработители, то теряли бы порабощенные. Приращение земельных ценностей не представляет приращения в массе богатства, ибо что выигрывают землевладельцы благодаря более высоким ценам, то теряют арендаторы или покупатели, которые должны платить им. И все это относительное богатство, которое, в обычном представлении и разговорах, в законодательных учреждениях и в законе не отличается от действительного богатства, могло бы быть, без уничтожения или потребления чего-либо большего нескольких капель чернил и клочка бумаги, превращено в абсолютный нуль. Указом высшей государственной власти долги могли бы быть уничтожены, рабы освобождены, а земля возвращена в общую [-027-] собственность всего народа, и при этом совокупность богатства не уменьшилась бы ни на йоту, ибо что потеряли бы одни, то выиграли бы другие. Не было никакого уничтожения богатства и не было никакого создания его, когда Елизавета Тюдор обогащала своих любимых придворных, жалуя их монополиями, или когда Борис Годунов превратил русских крестьян в продажную собственность.

Не всякая вещь, имеющая меновую ценность, есть богатство в том единственном смысле, в каком этот термин может быть употребляем в политической экономии. Богатством могут быть лишь вещи, производство которых увеличивает и уничтожение которых уменьшает всю совокупность богатства. Если мы рассмотрим, что это за вещи и какова их природа, то нам не встретится затруднения и в определении богатства.

Когда мы говорим о какой-либо стране, что богатство ее увеличилось, — напр., когда мы говорим, что богатство Англии увеличилось со времени восшествия на престол Виктории, или что Калифорния стала теперь более богатой страной, чем была в то вреде, когда считалась Мексиканской территорией, — то мы отнюдь не х; --им сказать, что в этой стране стало больше земли, или что естественные ресурсы ее стали обильнее, или что там стало больше народа (когда мы желаем выразить именно эту мысль, мы говорим о росте народонаселения), или что долги и прочие обязательства одних жителей по отношению к другим увеличились; но хотим сказать, что там замечается увеличение в количестве некоторых осязательных вещей, имеющих действительную, а не просто относительную ценность, — как-то: зданий, скота, орудий, машин, земледельческих и минеральных продуктов, фабричных изделий, судов, вагонов, хозяйственных принадлежностей и тому подобного. Увеличение количества таких вещей составляет увеличение богатства; его уменьшение есть уменьшение богатства; и та страна, которая, в отношении к числу ее жителей, имеет наибольшее количество таких вещей, есть самая богатая страна. Общим свойством этих вещей является то, что они состоят из природных веществ или продуктов, которые были приспособлены человеческим трудом к пользованию человека или к удовлетворению его нужд, и ценность их зависит от количества труда, которое в среднем потребно для их производства.

Таким образом, богатство, согласно тому значению, какое этот термин только и может иметь в политической экономии, состоит из естественных продуктов, которые были добыты, перемещены, скомбинированы, разделены или как-либо иначе изменены человеческой деятельностью с целью приспособить их к удовлетворению человеческих желаний. Богатство, другими словами, есть труд, сообщенный веществу с тем, чтобы скопить в нем, как солнечная теплота скоплена в угле, способность человеческого труда к удовлетворению человеческих желаний. Богатство не есть единственный объект труда, ибо труд расходуется [-028-] также и на непосредственное удовлетворение желаний; но оно есть объект и результат того труда, который мы называем производительным, т. е. того труда, который придает ценность материальным предметам. Все то, что природа дает человеку без его труда, не есть богатство, равным образом не может дать в результате богатства и затрата труда в том случае, если она не выражается в каком либо осязательном продукте, который имеет и сохраняет в себе способность к удовлетворению человеческих желаний.

Затем, так как капитал есть богатство, посвящаемое на служение известной цели, то стало быть все, что не подпадает под это определение богатства, не может быть и капиталом. Зная это и удерживая в виду, мы освободимся от тех ложных понятий, которые запутывают всякое рассуждение, в которое они вкрадываются затемняют народное сознание и вводят в лабиринт противоречий даже проницательных мыслителей.

Но хотя всякий капитал есть богатство, тем не менее, не всякое богатство есть капитал. Капитал есть лишь часть богатства, — именно, та часть, которая посвящается на содействие производству. При проведении этой линии между богатством, которое есть капитал, и богатством, которое не есть капитал, возникает еще новый ряд недоразумений.

Ошибки, которые указывал, и которые состоят в смешении с богатством и капиталом вещей, существенно отличных от них, или имеющих лишь относительное значение, в сущности — просто вульгарные ошибки. Правда, они широко распространены, глубоко пустили корни и являются достоянием не только менее образованных классов, но, по-видимому, и значительного большинства тех людей, которые в таких передовых странах, как Англия или Соединенные Штаты, формуют и направляют общественное мнение, обсуждают законы в парламентах, конгрессах и законодательных собраниях, и следят за их выполнением в судах. Они обнаруживаются, сверх того, и в рассуждениях множества слабых писателей, которые наводнили печать и запутали мысль массой разных политических экономий, служащих учебниками для начинающих и авторитетом для тех, кто уже способен самостоятельно мыслить. Тем не менее, это все же вульгарные ошибки, ибо они не встречаются у лучших писателей по политической экономии. Хотя Адам Смит, вследствие одного из тех упущений, которых не чужд его великий труд, и которые являются поразительным доказательством несовершенства его величайшего таланта, и причислил к капиталу некоторые личные качества, что несовместимо и с его первоначальным определением капитала, как запаса, от которого ожидается доход, однако этой ошибки избежали его наиболее знаменитые преемники, и она уже не встречается в вышеприведенных определениях Рикардо, Мэк-Келлока и Милля. Но ни в их определениях, ни в определении Смита, мы не встречаем той вульгарной ошибки, которая [-029-] заключается в смешении с действительных капиталом вещей, которые суть лишь относительный капитал, как-то: долговые обязательства, земельные ценности и пр. Что же касается тех вещей, которые и на самом деле суть богатство, то тут их определения расходятся между собой и значительно расходятся с определением Смита в отношении того, что из них может, и что не может быть рассматриваемо, как капитал. Запас ювелира, например, включается в капитал по определению Смита, а пища и одежда в обладании работника исключаются из него. А определения Рикардо и Мэк-Келлока исключают из понятия капитала запас ювелира, как исключает его и определение Милля, если понимать так, как большая часть людей поняла бы цитированные мною слова. Но, как он поясняет, ни природа, ни назначение самой вещи не определяют того, есть ли она капитал или не есть, а делает ее капиталом намерение ее собственника посвятить или ее, или ценность, полученную от ее продажи, на снабжение производительного труда орудиями, материалами и средствами к жизни. Все эти определения, однако, сходятся в том, что включают в капитал продовольствие и одежду работника, которые исключает Смит.

Рассмотрим эти три определения, в которых выражаются наиболее выработанные учения господствующей политической экономии.

Против Мэк-Келлокова определения капитала, как «тех произведений промышленности, которые могут быть непосредственно употребляемы или на поддержание человеческого существования, или на споспешествование производству», имеются очевидные возражения. Всякий, кто прогуляется по любой главной улице какого-либо цветущего города или столицы, увидит магазины, наполненные разного рода ценными предметами, которые, хотя и не могут быть употребляемы ни на поддержание человеческого существования, ни на споспешествование производству, тем не менее, составляют, без сомнения, часть капитала магазинщиков и часть капитала страны; и тут же увидим произведения промышленности, способные поддерживать человеческое существование или споспешествовать производству, которые потребляются на тщеславие или бесполезную роскошь. Такие произведения конечно, хотя и могли бы составлять, тем не менее все же не составляют части капитала.

Рикардовское определение не грешит включением в капитал вещей, которые могли бы употребляться, но не употребляются в производстве, обнимая лишь такие, которые употребляются. Но оно открыто для первого возражения против Мэк-Келлоковского определения. Бели только богатство, которое может быть употребляемо или употребляется, или предназначено употребляться на содержание производителей или на споспешествование производству, есть капитал, то и товары ювелиров, игрушечников, табачников, кондитеров, картинных торговцев и пр., вообще говоря все запасы, которые состоят, поскольку они состоят из предметов роскоши, не будут уже капиталом. [-030-]

Если Милль, относя различие к душе капиталиста, избегает этой трудности (что для меня далеко не ясно), то лишь делая самое различие столь неопределенным, что требовалось бы не меньше, как всеведение, для того, чтобы можно было сказать, что в данной стране в данное время есть и что не есть капитал.

Но главный недостаток, который присущ безразлично всем этим определениям капитала, заключается в том, что ими захватываются такие вещи, которые отнюдь не могут быть причислены к капиталу, если только следует сохранять какое-либо различие между работником и капиталистом. Ибо они относят к категории капитала пищу, одежду и пр., находящиеся в обладании поденщика, которые будут потреблены им, будет ли он работать или петь, наравне с тем запасом в руках капиталиста, которых он предполагает заплатить работникам за их труд.

Очевидно, однако, что термин капитал употребляется названными авторами не в этом смысле, когда они говорят о труде и капитале, как об имеющих различное участие в деле производства и получающих различные доли в распределении его продуктов, когда они говорят о заработной плате, как получаемой из капитала или зависящей от отношения между трудом и капиталом, да и всегда, когда им вообще приходится употреблять этот термин. Во всех этих случаях термин капитал употребляется или в его общепринятом смысле, в смысле той части богатства, которой собственники ее предполагают воспользоваться не для непосредственного удовлетворения своих собственных желаний, а для добывания большего богатства. Короче, как экономисты всюду, кроме их определений и основных принципов, так и все люди вообще капиталом называют, говоря словами Адама Смита, «ту часть запасов человека, от которой ожидается доход». Только в этом смысле термин капитал выражает сколько-нибудь определенную идею, только при этом смысле мы можем с некоторой ясностью различать его от богатства и противополагать труду. Ибо, если бы мы должны были рассматривать, как капитал, все то, что идет на снабжение работника пищей, одеждой, кровом и пр., то, чтобы найти работника, который не был бы капиталистом, нам пришлось бы отыскивать абсолютно нагого человека, лишенного даже заостренной палки или норы в земле, — положение, в каком, иначе как в результате исключительных обстоятельств, никогда еще не было находимо ни одно человеческое существо.

Мне кажется, что разнообразие и неточность этих определений происходят от того, что понятие о капитале выводилось из заранее составленного представления о том, как капитал помогает производству. Вместо того, чтобы определить, что такое капитал, и затем наблюдать, что он делает, приписывали сначала известные функции капиталу и уже затем давали такое определение капиталу, чтобы им обнимались [-031-] бы все вещи, которыми выполняются или могут быть выполняемы эти функции. Дадим обратное направление мысли и, придерживаясь естественного порядка, будем рассматривать сначала, что такое представляет из себя данный предмет и затем уже будем определять его назначение. Все, что нам придется сделать, — все, что нам необходимо сделать, сводится лишь к тому, чтобы установить, так сказать, предел и границы того термина, главная часть которого понимается правильно, — сделать определенным, то есть, отчетливым и ясным в своих пределах, обычное понятие.

Если бы дюжине смышленых людей, которые никогда ни одним глазом не заглядывали в политическую экономию, представлены были in situ предметы, составляющие действительное богатство, имеющееся в данное время в какой-либо стране, то, сомнительно, разошлись ли бы они во взглядах хотя бы на один из этих предметов касательно того, считать его капиталом или нет. Деньги, которые их собственник имеет, чтобы пользоваться для своего дела или для спекуляции, были бы признаны за капитал; а те деньги, которые он имеет для своих домашних расходов, не были бы признаны за таковой. Та часть жатвы крестьянина, которую он пускает в продажу, на семена или на прокормление своего работника была бы сочтена за капитал; но не была бы сочтена за него та часть, которая пойдет на его семью. Лошади и карета извозчика были бы отнесены к капиталу, но экипаж, содержимый для удовольствия его владельца, не был бы отнесен к капиталу. Таким же образом, никому и в голову не пришло бы считать за капитал фальшивые волосы на голове женщины, сигару во рту курильщика или игрушку в руках ребенка; но товар парикмахера, табачного или игрушечного торговца без всякого колебания был бы признан капиталом. Сюртук, который сшил портной на продажу, был бы сочтен за капитал; но не был бы сочтен за него сюртук, который он сшил для себя. Пища в буфете гостиницы или ресторана была бы сочтена за капитал, но не была бы сочтена за него пища в чулане хозяйки или в плетушке рабочего. Чугунная болванка в руках горнозаводчика, литейщика или торговца была бы сочтена за капитал; но не была бы сочтена за него чугунная болванка, лежащая, как балласт, в трюме яхты. Мехи кузнеца, станки на фабрике были бы признаны капиталом, но не была бы признана их швейная машинка женщины, которая шьет лишь на свою семью; было бы признано капиталом здание, отдаваемое в наймы или занятое под какое-либо заведение или производство, но не был бы признан им просто чей-либо жилой дом особняк. Короче, я полагаю, оказалось бы, что и теперь, как в то время, когда писал Д-р Адам Смит, «та часть запасов человека, от которой ожидается доход, называется его капиталом». А если исключить несчастный промах Адама Смита, касающийся личных качеств, и точнее определить отношение денег к капиталу, то сомнительно, чтобы мы могли улучшить список различных предметов, входящих в состав капитала, [-032-] какой Смит дает в том месте, которое мы цитировали в сжатом виде в начале этой главы.

Затем, если отделив таким образом богатство, которое есть капитал, от богатства, которое не есть капитал, мы начнем искать различия между этими двумя классами, то мы не найдем его ни в характере, ни в свойствах, ни в конечном назначении самих вещей, где его тщетно пытались обнаружить, а обнаружим его, мне кажется, в том обстоятельстве, находятся ли или не находятся эти вещи в обладании потребителя [О деньгах можно сказать, что они находятся в обладании потребителя, когда они посвящены удовлетворению его желаний, ибо, хотя сами по себе они и не могут служить потреблению, тем не менее может служить потреблению то богатство, которое представляется ими, и потому обычная классификация, о которой сейчас только была речь, вполне совпадает с этим различием и является по существу правильной. Я говорю, конечно, о звонкой монете, ибо бумажные деньги, хотя выполняют все функции монеты, тем не менее не могут быть капиталом, потому что не представляют из себя богатства]. Те предметы богатства, которые сами по себе, при своем употреблении или в своих продуктах, еще имеют быть обмениваемы, суть капитал; те предметы богатства, которые находятся в руках потребителей, не суть капитал. Отсюда, если мы определим капитал, как богатство в состоянии обмена, понимая под обменом не только переход из рук в руки, но также в те превращения, которые происходят при утилизации воспроизводительных или преобразующих сил природы ради увеличения богатства, — мы охватим все те вещи, которые собственно обнимает вообще понятие капитала, и исключим все, что не обнимается им. Под это определение, мне кажется, подпали бы, например, все те орудия, которые на самом деле суть капитал. Орудие является капиталом, или просто богатством смотря по тому, пользуемся ли мы им в целях обмена или нет. Таким образом, токарный станок промышленника, употребляемый для выделки вещей, которые пойдут в обмен, есть капитал, но не будет капиталом токарный станок господина, который держит его ради своего удовольствия. Таким же образом, богатство употребленное на постройку железной дороги, общественной телеграфной линии, почтовой кареты; театра, гостиницы и пр., может быть признано находящимся в состоянии обмена. Обмен этот выполняется не разом, а мало-помалу, с неопределенным числом людей. Тем не менее здесь есть обмен, и «потребителями» железной дороги, телеграфной линии, почтовой дороги, театра или гостиницы, являются не собственники, их, а те люди, которые от поры до времени пользуются ими.

Не расходится это определение и с представлением о капитале, как о части богатства, посвящаемой производству. Лишь при слишком узком понимании смысла термина, производство можно ограничить только изготовлением предметов. Производство вообще обнимает не просто изготовление предметов, но и доставление их потребителю. [-033-]

Торговец в сущности есть такой же производитель, как и фабрикант или фермер, и его запас или капитал в такой же мере посвящен производству, как капитал фабриканта или фермера. Но теперь не время вдаваться в рассмотрение функций капитала, определить которые нам будет удобнее потом. Да и само выставленное мною определение не имеет большого значения. Я пишу не учебник, а стараюсь лишь открыть законы, на которые опирается великая общественная проблема, и если читатель дошел до ясного представления о том, какие вещи мы понимаем под капиталом, моя цель достигнута.

Но прежде чем кончить это отступление, я позволю себе обратить внимание еще на одно обстоятельство, которое часто забывается. При своем употреблении в политической экономии, термины «богатство», «капитал», «заработная плата» и прочие, суть отвлеченные термины, и относительно обозначаемых ими вещей нельзя вообще утверждать или отрицать ничего такого, чего нельзя утверждать или отрицать о всем классе вещей, который они обнимают. Упущение из виду этого обстоятельства порождало немало путаницы и давало возможность заблуждениям, при иных условиях явным, сходить за очевидные истины. Богатство есть отвлеченный термин и не следует забывать, что понятие о нем связано с понятием обмениваемости. Обладание богатством в известном количестве есть потенциально обладание всяким другим или всеми другими видами богатства в эквивалентном для обмена количестве. То же, следовательно, нужно иметь в виду и относительно капитала.

Глава III.
Заработная плата берется не из капитала, а производится трудом

Важность этого отступления, мне кажется, будет делаться все более и более очевидной по мере того, как мы будем подвигаться вперед в нашем исследовании; но его значение для занимающего нас вопроса, ясно уже и теперь.

С первого же взгляда очевидно, что при утверждении, будто заработная плата берется из капитала, теряют из виду экономическое значение термина «заработная плата», а сосредотачивают внимание на обычном и узком значении его. Ибо уже и тех случаев, когда работник является в то же время и хозяином и непосредственно получает произведения своего труда, как вознаграждение за свой труд, достаточно для доказательств того, что заработная плата берется не из капитала, но является прямо произведением труда. Если, например, я посвящаю свой труд собиранию птичьих яиц или диких ягод, то яйца или ягоды, которые я таким образом соберу, суть моя заработная плата. Без помутнения сознания никто не будет утверждать, что в этом случае заработная плата берется из капитала. Тут нет никакого капитала. [-034-] Абсолютно нагой человек, выброшенный на остров, куда ранее не ступала человеческая нога, может уже собирать яйца или искать ягоды.

Или, если я беру кусок кожи и шью из него башмаки, то башмаки эти и будут моей заработной платой, — вознаграждением за мой труд. Без сомнения они берутся не из капитала, — моего капитала или капитала другого лица, а являются на свет благодаря труду, составляя его заработную плату, и вырабатывая эти башмаки, как плату за мой труд, я ни на минуту и ни на йоту не уменьшал капитала. Ибо, если говорить о капитале, мой капитал в начале работы состоял из куска кожи, ниток и пр. По мере того, как двигалась вперед моя работа, ее ценность, постоянно увеличивалась, и когда мой труд выразился в готовых башмаках, я имел мой капитал плюс разница в ценности между материалом и башмаками. И добывая эту добавочную ценность, мою заработную плату, разве я брал ее в какой-нибудь момент из капитала?

Адам Смит, давший то направление экономической мысли, которое привело к господствующим сложным теориям об отношениях между заработной платой и капиталом, признавал факт, что в таких простых случаях как те, которые я привел в примере, заработная плата является продуктом труда; свою главу о вознаграждении за труд (гл. VIII) он начинает так:

«Продукт труда составляет естественное вознаграждение или заработную плату труда. При первичном состоянии вещей, предшествующем и обращению в собственность земли, и накоплению запаса, весь продукт труда принадлежит работнику. Тут нет ни помещика, ни хозяина, с которыми бы ему приходилось делиться».

Если бы великий шотландец сделал это положение исходным пун-. ктом своего рассуждения и продолжал смотреть на продукт труда, как на естественное вознаграждение труда, а на помещиков и на хозяев, как на участников в нем, то он пришел бы к весьма отличным заключениям, и политическая экономия нашего времени не заключала бы в себе такой массы противоречий и нелепостей; но вместо того, чтобы сделать эту истину, очевидную при простых способах производства, руководящей нитью при исследовании более запутанных отношений при более сложных формах промышленной организации, он лишь на минуту признал ее, чтобы затем немедленно бросить; заявив, что «повсеместно в Европе приходится двадцать человек, работающих у хозяина, на одного независимого работника», он начинает исследование уже с той точки зрения, с которой хозяин рассматривается, как человек, выдающий из своего капитала заработную плату своим рабочим.

Очевидно, что, определяя таким образом отношение числа независимых работников к числу работающих на хозяина равным лишь единице к двадцати, Адам Смит имел в виду только ремесленный труд, и что отношение всех работников, получающих свой заработок прямо [-035-] без посредничества хозяев, даже в Европе сто лет тому назад, было гораздо больше этой величины. Ибо, не говоря уже о независимых земледельцах, каких теперь имеется во всех странах значительное число, в обширных областях Европы земледелие, уже со времени Римской Империи, держалось испольной системы, при которой капиталист получает свое вознаграждение от работника, вместо того, чтобы работнику получать свое от капиталиста. Во всяком случае в Соединенных Штатах, где общий закон заработной платы должен бы был обнаруживаться в такой же полноте, как и в Европе, и где, несмотря на развитие мануфактурной промышленности, весьма значительная часть населения состоит еще из самостоятельных фермеров, количество работников, получающих свою заработную плату чрез хозяина, выражается сравнительно, весьма небольшим числом.

Однако как нет необходимости разбирать отношения, в каких самостоятельные работники всюду стоят к наемным рабочим, как и нет необходимости подтверждать новыми примерами той очевидной истины, что где работник прямо берет свою заработную плату, там она состоит из продуктов его труда; ибо, лишь только будет понято, что термином «заработная плата» обнимается все зарабатываемое трудом, берется ли оно непосредственно работником в виде результатов его труда, или получается от хозяина, как тотчас же станет очевидным, что положение, будто заработная плата берется из капитала, на котором, как на всеобщей истине, столь смело строят такую массу выводов в общепринятых политико-экономических трактатах, по меньшей мере значительной своей частью неверно, и что самое крайнее, что с большим или меньшим правдоподобием может быть утверждаемо, так это то, что некоторые виды заработной платы (именно заработная плата, получаемая работником от капиталиста) берутся из капитала. Это ограничение большой посылки сразу лишает силы все те выводы, какие делаются из нее; но, не останавливаясь здесь, посмотрим, согласуется ли эта посылка с фактами даже в этом ограниченном смысле. Возьмемся за ту нить, которую бросил Адам Смит в том месте, где он ее бросил, и, продвигаясь мало-помалу вперед, попытаемся уяснить себе, точно ли отношение между фактами, которое очевидно при самых простых формах производства, утрачивается при наиболее сложных его формах.

Ближайшим по простоте к тому «первичному» и далеко не редкому состоянию вещей, при котором весь продукт труда принадлежит работнику, будет порядок, при котором работник, хотя и работает на другое лицо или с капиталом другого лица, но тем не менее получает свою заработную плату натурой, то есть, в тех вещах, которые его труд производит. В этом случае также очевидно, как и в случае работающего от себя работника, что заработная плата на самом деле берется из продукта труда, а вовсе не из капитала. Если я нанимаю человека собирать яйца, искать ягоды или шить башмаки, платя ему из [-036-] яиц, из ягод или из башмаков, которые добываются его трудом, то не может быть никакого сомнения в том, что источником заработной платы является тут тот труд, за который она уплачивается. К этой форме найма принадлежит та своеобразная система арендования скота, столь обстоятельно разобранная Генри Мэном в его «Древнейшей Истории учреждений», при которой настолько сильно выражено было отношение хозяина и наемника, что тот, кто брал взаймы скот, делался как бы подчиненным или вассалом капиталиста, который таким образом нанимал его. Именно на такого-то рода условиях Иаков работал на Лавана, да и в наше время, даже в цивилизованных странах, это нередкий способ найма труда. Обработка земли из доли, в значительной степени преобладающая в Южных штатах Союза и в Калифорнии, испольная система в Европе, равно как множество тех случаев, когда управляющие, продавцы и пр., оплачиваются известным процентом из дохода, являются тоже не чем иным, как наймом труда за плату, которая состоит из части им производимого.

Следующей ступенью при переходе от более простого к более сложному будет тот случай, когда заработная плата, хотя, и оценивается натурой, но выплачивается в эквивалентном количестве чего-либо другого. Например, на американских китоловных судах существует обычай платить не определенную заработную плату, а известную долю добычи, которая изменяется от одной шестнадцатой или двенадцатой для капитана и до одной трехсотой для юнги. Таким образом, когда китоловное судно приходит в Ныо-Бэдфорд или Сан-Франциско после удачного плавания, то везет в своем трюме заработную плату своего экипажа, равно как прибыль своих владельцев и некоторый эквивалент в уплату им за те запасы, которые потреблены были во время плавания. Может ли быть что яснее того, что эта заработная плата, — этот жир и усы, добытые экипажем китобойного судна, — взяты не из капитала, а представляют из себя в действительности часть произведенного трудом экипажа? Ни мало не изменяется или не затемняется этот факт и тогда, когда ради удобства, вместо того, чтобы распределять между экипажем то количество жира и уса, какое приходится на него, доля каждого служащего оценивается согласно рыночным ценам и выплачивается деньгами. Деньги суть лишь эквивалент действительной заработной платы, жира и уса. Никакой предварительной выдачи капитала нет в этом платеже. Никакого обязательства к уплате заработной платы не возникает до тех пор, пока та ценность, из которой она должна выплачиваться, не доставляется в гавань. В тот самый момент, как собственник выдает из своего капитала деньги в уплату экипажу, он придает к своему капиталу жир и ус.

До сих пор не может быть никакого спора. Сделаем теперь еще один шаг вперед, который приведет нас к обычному способу найма труда и выдачи заработной платы.

Фереллонские острова, против залива Сан-Франциско, являются [-037-] излюбленным морскими птицами местом для кладки яиц, и компания, которая имеет права на эти острова, нанимает в надлежащее время людей для собирания яиц. Она могла бы нанимать этих людей за известную долю собираемых ими яиц, как то делается в китобойном промысле, и вероятно так бы и делала, если бы с этим делом была связана большая неопределенность; но так как птиц изобилие и они ручные, и приблизительно известно, сколько яиц может быть собрано при такой-то затрате труда, то компания находит более удобным платить своим рабочим заранее назначенную плату. Люди отправляются на эти острова и остаются там, собирая яйца и принося их к пристани, откуда, чрез промежутки в несколько дней, их доставляют на маленьком судне в Сан-Франциско и продают. Когда сезон кончается, люди возвращаются и получают договорную плату деньгами. Но разве сущность сделки не сводилась бы к тому же, если бы, вместо того, чтобы выплачивать договорную плату деньгами, ее выплачивали эквивалентным количеством собранных яиц? Разве деньги не представляют тех яиц, путем продажи которых они были добыты, и разве эта заработная плата не есть такой же продукт труда, за который она выплачивается, как и яйца, которые находятся в руках человека, собиравшего их от себя, без всякого вмешательства какого-либо хозяина?

Возьмем другой пример, который покажет с обратной стороны тождественность заработной платы в деньгах с заработной платой натурой. В Сан-Буэнавентуре живет один человек, который охотится на островах, в проливе Св. Варвары за тюленями, получая прекрасный доход от продажи жира и шкур. Отправляясь на эту охоту, он берет себе в подмогу двоих или троих китайцев, с которыми сначала он расплачивался целиком деньгами. Но оказалось, что китайцы высоко ценят некоторые органы тюленя, которые они сушат, превращают в порошок и употребляют, как лекарство, и что длинные волосы на щеках у тюленей-самцов, если они превосходят известную длину, также имеют для них особую цену в виду какого-то назначения, мало понятного для иноземных варваров. Вот этот человек и сообразил, что китайцы очень охотно будут брать вместо денег эти части убитых тюленей, и теперь, в значительной мере расплачивается с ними таким образом.

Во всех этих случаях мы должны признать тождество заработной платы в деньгах с заработной платой натурой; не должны ли мы признать его также вообще во всех случаях, когда заработная плата выплачивается за производительный труд? Не фонд ли, создаваемый трудом, является в действительности тем фондом, из которого уплачивается заработная плата?

Но, быть может, скажут: «В этих случаях есть некоторая разница. Когда человек работает на себя или когда он, работая на хозяина, получает свою плату натурой, тогда его плата зависит от результата его труда. Случись так, что вследствие какого-нибудь неблагоприятного обстоятельства результат этот окажется ничтожным, и он ничего не [-038-] получит. Тогда как, работая на хозяина, он как бы то ни было, во всяком случае получает свою плату, — она зависит от затраты труда, а не от результата труда». Но это очевидно только воображаемое различие. Ибо, в среднем, труд, который отдается за заранее установленную плату, не только доставляет всю эту плату, но и нечто больше; иначе хозяева не могли бы иметь прибыли. В случае условленной заработной платы, хозяин принимает на себя весь риск и получает за это соответственное вознаграждение, ибо такая заработная плата всегда бывает несколько ниже не установленной заранее. Но хотя, когда выговорена определенная заработная плата, работник, выполнивший с своей стороны договор, и имеет обыкновенно право требовать, чтобы хозяин также выполнил свои обязательства, тем не менее нередко случается, если только не всегда так бывает, что несчастье, которое помешало хозяину воспользоваться результатами труда, является вместе с тем препятствием и для уплаты им заработной платы. И в одной важной отрасли промышленности хозяин по закону освобождается от уплаты ее в случае несчастья, хотя бы в контракте оговорена была определенная, а не изменяющаяся заработная плата. Ибо в морском праве держатся принципа, что «провозная плата есть мать заработной», и если даже матрос выполнит все то, для чего он был нанят, все же несчастье, лишающее судно провозной платы, лишает и его права требовать своей заработной платы.

В основе этого правового принципа лежит та истина, которую я отстаиваю. Производство всегда есть мать заработной платы. Без производства не было бы и не могло бы быть заработной платы. Заработная плата получается из продукта труда, а не из капитала.

И это всюду будет оказываться верным, где бы мы ни анализировали факты. Ибо труд всегда предшествует заработной плате. Это универсальная истина, столь же приложимая к заработной плате, получаемой работником от хозяина, как и к заработной плате непосредственно получаемой работником, который сам себе хозяин. В обоих случаях вознаграждение обусловливается затратой труда. Заработную плату уплачивают иногда поденно, чаще по-недельно или по-месячно, в некоторых случаях по истечении года, а во многих отраслях производства по-штучно, но всегда уплата заработной платы хозяином работнику предполагает предварительное расходование труда работником в пользу хозяина, ибо те немногие случаи, когда выдается вперед плата за личные услуги, очевидно относится или к благотворительности или к разрядам гарантии и покупки. Задаток, даваемый адвокатом есть не что иное, как гарантия, а деньги, которые выдаются вперед матросам в Англии и Америке в виде жалованья и которые известны у них под характерным названием, «blood money» (деньги за кровь), выдаются в сущности, как деньги при покупке, — ибо и английский, и американские законы считают матроса таким же товаром, как и свинью. [-039-]

Я настаиваю на том очевидном факте, что труд всегда предшествует заработной плате потому, что иметь его на виду безусловно необходимо для понимания более сложных явлений заработной платы. Но как ни очевидна эта истина в том выражении, какое я ей дал, тем не менее положение, будто заработная плата берется из капитала, — положение, которое лежит в основе таких важных и многообъемлющих выводов, — получает свое правдоподобие главным образом от утверждения, которое игнорирует эту истину и отклоняет от нее внимание, от того утверждения, будто труд не может проявить своей производительной способности, пока капитал не даст ему содержания [«Промышленность ограничивается капиталом: промышленность не может развиваться далее того, сколько хватает материалов для работы и пищи для прокормления. Как ни очевидна та истина, что население всякой страны содержится и удовлетворяет свои нужды из произведений прошлого труда, а не теперешнего, тем не менее она часто забывается. Люди потребляют то, что уже было произведено, а не то, что еще производится».- Джон Стьюарт Милль, «Основные начала политической экономии», кн I, гл. 5, § I]. Доверчивый читатель сразу признает тот факт, что работник должен иметь пищу, одежду и пр., для того, чтобы иметь возможность делать дело, и слыша, что пища, одежда и пр., употребляемые производительными работниками, суть капитал, согласится с тем заключением, что потребление капитала необходимо для приложения труда; а отсюда будет естественно вывести, что промышленность ограничивается капиталом, — что спрос на труд зависит от предложения капитала и что, стало быть, заработная плата зависит от отношения числа работников, ищущих занятия, к количеству капитала, посвященного на их наем.

Но, я полагаю, анализ предшествующей главы дает возможность каждому найти ошибку в этом рассуждении, ошибку, благодаря которой и некоторые из наиболее проницательных мыслителей запутывались в своих собственных построениях. Она заключается в употреблении термина капитал в двух смыслах. В основном положении, что капитал необходим для проявления производительного труда, термин «капитал» понимается, как нечто включающееся в себя пищу, одежду, кровь и пр.; тогда как в выводах, которые делают из этого положения в конце концов, термин этот употребляется в его обычном и законном значении богатства, посвящаемого не на непосредственно удовлетворение желаний, а на добывание большого богатства, — в смысле богатства, находящегося в руках нанимателей, в отличие от богатства в руках работников. Получается заключение не более основательное, как если бы кто из того, допустим справедливого, положения, что работник не может идти на работу без завтрака и кой-какого платья, сделал бы вывод, что работники не могут идти на работу, без того, чтобы хозяева не снабдили их сначала завтраками и платьем. На самом деле работники вообще сами заботятся о завтраке и об одежде, в которой им идти на работу; и на самом деле капитал (в том смысле, в каком [-040-] это слово употребляется в отличие от труда) в исключительных случаях иногда может, но никогда это для него не является необходимостью, платить сколько-нибудь работнику вперед, прежде чем начнется работа. Из всей массы незанятых рабочих, какая есть теперь в цивилизованном мире, не найдется, вероятно, и одного, желающего работать, которого нельзя бы было поставить к делу без всякой выдачи вперед из заработной платы. Огромная часть их, без сомнения, охотно стала бы работать на условиях, при которых не потребовалось бы платить заработной платы ранее конца месяца; сомнительно, чтобы можно было составить мало-мальски многочисленную группу из тех, которые не стали бы работать и ждать своей заработной платы до конца недели, как это обыкновенно водится у большинства рабочих; и не нашлось бы, наверно, ни одного, который не стал бы ждать своей платы до конца дня или, если хотите, до ближайшего часа завтрака или обеда. Точное обозначение времени платежа заработной платы вещь несущественная; существенно лишь то, и я это подчеркиваю, что она уплачивается после выполнения работы.

Уплата заработной платы, стало быть, всегда предполагает предварительную затрату труда. А что же необходимо для этой затраты труда? Очевидно производство богатства, которое есть капитал, если оно предназначается для обмена или производства. Стало быть, уплата капитала в виде заработной платы уже предполагает производство капитала трудом, за который эта заработная плата уплачивается. И так как хозяин вообще получает прибыль, то уплата заработной платы, по отношению к хозяину, есть лишь возвращение рабочему некоторой доли того капитала, который он получил от рабочего; а работник, получая заработную плату, получает лишь некоторую долю того капитала, который предварительно произведен был его трудом. Если ценность уплачиваемая в заработной плате, таким образом, обменивается на ценность, созданную трудом, то как же можно говорить, что заработная плата берется из капитала или выдается вперед капиталом? Так как при обмене труда на заработную плату хозяин всегда получает капитал, создаваемый трудом прежде, чем он выдает капитал в заработной плате, то где же может уменьшаться его капитал, хотя бы временно? [Я говорю о труде, производящем капитал, лишь в виду большей ясности. То, что всегда производится трудом, есть или богатство (которое может быть, а может и не быть капиталом), или услуги; при чем те случаи, в которых ничего не производится, являются лишь исключительными случаями, зависящими от какого-либо несчастья. Где объектом труда является просто удовлетворение личных потребностей нанимателя, как это бывает, когда, нанимаю человека чистить мне сапоги, там и заработная плата уплачивается не из капитала, а из богатства служащего целям потребления ради удовлетворения личных нужд, а не производительным целям. Если даже и рассматривать уплачиваемую таким образом заработную плату, как берущуюся из капитала, то все же при этом акте она переходила бы из категории капитала в категорию богатства, идущего на личное пользование владельца, все равно как это бывает в случае, когда табачный торговец берет дюжину сигар m запаса, который он имеет для продажи, и кладет в свой карман для собственного употребления] [-041-]

Рассмотрим вопрос в связи с фактами. Возьмем, для примера, нанимателя-фабриканта, который занят превращением сырого материала в готовые продукты, — хлопка в ткань, железа в скобяной товар, кож в обувь, и так далее, что бы то ни было, и который расплачивается с своими рабочими, как это обыкновенно и бывает, раз в неделю. Составьте точный инвентарь его капиталу в понедельник утром перед началом работы, и он окажется состоящим из зданий, машин, сырых материалов, денег в кассе и запаса готовых продуктов. Предположите, для простоты, что он ничего не продает и не покупает в течение недели, и составьте новый инвентарь его капиталу в субботу вечером, после окончания работы и расплаты с рабочими. Денег окажется меньше, ибо они ушли на уплату заработной платы; меньше будет сырых материалов, меньше угля и пр., придется сделать известный вычет и из стоимости зданий и машин на погашение за неделю. Но если он ведет прибыльное дело, а в среднем так оно и должно быть, то стоимость готовых продуктов окажется на столько больше прежней, что уравновесит все эти потери и в конечном результате выразится в некотором приращении капитала. Очевидно, в таком случае, что ценность, которую он уплачивает своим рабочим, берется не из его капитала и не из капитала какого-либо другого лица. И берется она не из капитала, из ценности, создаваемой самим трудом. Здесь нет предварительной выдачи капитала, как ее не было бы в том случае, если бы этот хозяин нанял рабочих собирать ракушек и рассчитывался бы с ними некоторой частью собранных ими ракушек. Их заработная плата является таким же продуктом их труда, как заработная плата первобытного человека, когда он задолго «до обращения земли в собственность и накопления запаса» добывал устриц, сбивая их камнем со скал.

Так как работник, работающий на хозяина, получает свою заработную плату не раньше, чем выполнит работу, то его положение подобно положению вкладчика в банке, который не может получить денег из банка, пока не положит их в банк. И как банковый вкладчик, вынимая те деньги, которые он предварительно внес, не уменьшает капитала банка, так и работники, получая заработную плату, не уменьшают, даже и временно, капитала хозяина или совокупного капитала страны. Их заработная плата также мало берется из капитала, как и вклады, вынимаемые из банка, — из капитала банка. Правда, работники, получая заработную плату, обыкновенно получают назад богатство не в той форме, в какой они вносили его; но и банковские вкладчики получают назад свои вклады не в тех же самых монетах или билетах, в каких они их внесли, а лишь в эквивалентной форме; и как мы считаем себя вправе говорить, что вкладчик получает из банка те деньги, которые он внес, так мы вправе сказать, что и рабочий получает [-042-] в заработной плате то богатство, которое он внес в виде своего труда.

Что эта универсальная истина так часто затемняется, — зависит главным образом от того обильного источника экономических ошибок, какой представляет из себя смешение богатства с деньгами; и поучительно видеть, как множество лиц, обстоятельно доказывавших по почину Д-ра Адама Смита, поставившего яйцо его острым концом, — заблуждения меркантильной системы, впадает как раз в заблуждения того же рода, рассматривая отношения между капиталом и трудом. Так как деньги являются общим посредником меновых сделок, и всякое богатство при своем преобразовании из одной формы в другую всегда почти предварительно проходит через эту форму, то какое бы затруднение ни представлялось для обмена, оно всегда почти обнаруживается при обращении различных форм богатства в деньги; обменять деньги на какую-либо другую форму богатства, бывает легче, чем обменять богатство в какой-либо особой форме на деньги, ибо обыкновенно имеется более лиц, обладателей богатства, желающих обмена вообще, чем лиц, желающих обмена на что-либо определенное. Таким то образом, для хозяина производителя, который уплатил деньги, как заработную плату, может иногда оказаться делом трудным обратить быстро назад в деньги ту увеличенную ценность, на которую в сущности обменены были его деньги, и о нем говорят в таких случаях что он затратил или выдал вперед свой капитал на уплату заработной платы. Однако тут нет никакой затраты капитала; капитал не уменьшился, а лишь переменил свою форму. Новая ценность, созданная трудом, не меньше уплаченной заработной платы (обратное бывает лишь в исключительных случаях), и капитал, который он ранее имел в деньгах, он имеет теперь в товарах.

Есть одна отрасль промышленности, в отношении которой, по-видимому, всего менее могут иметь место те недоразумения, которые зависят от привычки оценивать капитал на деньги, так как продуктом этой промышленности является обычный и основной денежный материал. Вместе с тем, случайно, промышленность эта представляет нам, почти рядом, примеры перехода от самой простой до наиболее сложных форм производства.

В Калифорнии прежнего времени, как потом в Австралии, искатель золота, находивший в ложе реки или на поверхности земли блестящие частички, которые накоплялись там вследствие медленных, целые века продолжавшихся процессов природы, выбирал или вымывал свою добычу (свою «wages», заработную плату, как ее и называли) как раз в виде настоящих денег, ибо чеканная монета была редкостью, и вместо денег отвешивали сколько следовало золотого песку, так что к концу дня он имел свою заработную плату в виде денег в кармане в замшевом мешке. Не может быть никакого спора относительно того, бралась или не бралась эта заработная плата из капитала. [-043-]

Очевидно она была произведением его труда. Не могло бы быть никакого спора и относительно того случая, когда владелец особенно богатого участка нанимал людей к себе на работу и уплачивал им деньгами, тождественными с теми, которые их труд добывал из потоков и с отмелей. Когда стало больше монеты и когда, в виду ее преимущества в смысле устранения хлопот и потерь при взвешивании, золотому песку указано было место товара, тогда хозяин россыпи стал расплачиваться со своими рабочими монетой, полученной от продажи золотого песка, добытого их трудом. Но иногда, имея достаточный запас монеты, хозяин россыпи, вместо того, чтобы продавать свой золотой песок в ближайший склад и делиться прибылью с торговцем, удерживал этот песок у себя, пока его не накапливалось количество достаточное для того, чтобы отправиться с ним самому или отправить его с нарочным в Сан-Франциско, где на монетном дворе его можно было обменивать на монету, не платя за чеканку. Накапливая таким образом золотой песок, он уменьшал свой запас монеты, все равно как фабрикант, накапливая запас товаров, уменьшает свой запас денег. Однако едва ли бы нашелся такой тупой человек, который вообразил бы, будто получая таким образом золотой песок и выдавая монету; золотопромышленник уменьшал свой капитал.

Но россыпи, которые можно было разрабатывать без предварительных затрат, скоро истощились, и добыча золота быстро приняла более сложный вид. Прежде чем довести золотоносный участок до такого состояния, при каком он мог бы давать доход, приходилось уже рыть глубокие шахты, строить огромные плотины, прорывать длинные тоннели через горы из самых твердых пород, прокладывать водопроводы на целые мили через горные хребты и глубокие долины и заводить ценные машины. Таких сооружений нельзя было выполнять без капитала. Иногда их постройка требовала нескольких лет, в течение которых нельзя было надеяться ни на какой доход, тогда как рабочим, занятым при этом, надо было уплачивать заработную плату каждую неделю или каждый месяц. Конечно, скажут, в таких случаях, если даже оставить все другие, заработная плата на самом деле берется уже из капитала; на самом деле выдается вперед капиталом; и уплата ее необходимо должна уменьшать капитал! Конечно, здесь по крайней мере, промышленность ограничивается капиталом, ибо без капитала нельзя бы было вести таких дел! Посмотрим, так ли это.

Примеры такого рода всегда приводятся, когда желают доказать, что заработная плата выдается вперед из капитала. Ибо ясно, что в тех случаях, когда заработная плата уплачивается прежде, чем добыт или закончен самый предмет труда, — как в земледелии, где пахота и посев предшествуют на несколько месяцев жатве; как при сооружении зданий, при постройке судов, железных дорог, каналов и пр., — собственники капитала, уплачиваемого в заработной плате, не могут надеяться на немедленное вознаграждение, но, как говорят, должны «расходовать», [-044-] «затрачивать» его на некоторое время, иногда на несколько лет. И потому, если не упускать из виду основных принципов, легко бывает придти к заключению, что заработная плата выдается вперед капиталом.

Но такие примеры не собьют с толку читателя, который ясно понял сказанное мною ранее. И легкий анализ покажет, что примеры уплачивания заработной платы прежде, чем продукт закончен или даже произведен, не представляют какого-либо исключения из правила, очевидного так, где продукт заканчивается прежде, чем выплачивается заработная плата.

Если, прихожу к меняле, чтобы обменять серебро на золото, то он берет мое серебро, считает его и кладет в ящик, и затем вручает мне эквивалент золота, минус его комиссия. Выдает ли мне меняла вперед капитал? Конечно, нет. Что он имел ранее в золоте, то он имеет теперь в серебре, плюс его прибыль. А так как он берет серебро ранее, чем выплачивает золото, то даже и на минуту не бывает с его стороны выдачи вперед капитала.

Эта операция менялы совершенно аналогична тому, что делает капиталист, когда он, как в рассматриваемых нами теперь случаях, выдает капитал на заработную плату. Так как затрата труда предшествует уплате заработной платы и так как затрата труда на производство предполагает создание ценности, то хозяин получает ценность прежде, чем он уплачивает ценность, — лишь обменивает капитал в одной форме на капитал в другой. Ибо создание ценности отнюдь не зависит от того, закончен или не закончен продукт; а совершается на каждой ступени процесса производства, являясь немедленно в результате приложения труда; и стало быть, труд в каком бы длинном процессе он ни был занят, всегда увеличивает капитал прежде, чем берет из капитала свою заработную плату.

Вот кузнец на своей наковальне выковывает мотыги. Ясно, что он создает капитал, прибавляет мотыги к капиталу своего хозяина, прежде, чем берет из него в виде денег свою заработную плату. Вот строитель машин или котельщик, работает при постройке огромного океанского парохода. Разве не справедливо, что и он создает ценность, вырабатывает капитал? Гигантский пароход, как и мотыга, суть виды богатства, орудия производства, и хотя пароход строят несколько лет, а мотыгу выковывают в несколько минут, все же работа каждого дня и в первом случае, и во втором, означает собой производство богатства, — увеличение капитала. В случае парохода, как и в случае мотыги, последний удар не в большой мере, чем первый, придает ценность законченному продукту, и создание ценности идет непрерывно, вытекая немедленно из затраты труда.

Мы видим это очень ясно всюду, где вследствие деления труда уже установился такой порядок, что различные части полного процесса производства ведутся различными группами производителей, — другими [-045-] словами, всюду, где мы уже привыкли представлять себе отдельно те ценности, которые создаются трудом, затрачиваемым на какой-либо предварительной ступени производства. Минутное размышление покажет, что то же имеет место и по отношению к огромному большинству продуктов. Возьмите корабль, здание, ножик, книгу, наперсток или хлеб. Все это законченные продукты. Но они не были произведены при одной какой-либо операции или одной какой-либо группой производителей. А раз это так, то мы легко можем наметить различные пункты или ступени в создании той ценности, которую они представляют, как законченные предметы. Когда мы не различаем отдельных частей в конечном процессе производства, мы различаем ценность материалов. А ценность материалов часто может быть снова разложена, и много раз, обнаруживая каждый раз ясно определенную ступень в создании конечной ценности. И на каждой из этих ступеней мы обыкновенно отмечаем создание ценности, некоторое прибавление к капиталу. Хлеба, которые пекарь вынимает из печи, имеют известную ценность. Но в эту ценность входит составной частью ценность той муки, из которой выделано было тесто. А она составляется в свою очередь из ценности пшеницы, из ценности, созданной помолом, и пр. Железо в виде болванки очень далеко от того, чтобы быть законченным продуктом. Оно должно еще пройти через несколько или, может быть, чрез множество ступеней производства, прежде чем явится в виде тех законченных предметов, которые составляли конечную цель при добывании железной руды из земли. А разве болванка железа не есть капитал? Таким же образом процесс производства на самом деле еще не заканчивается ни со сбором хлопка, ни с чисткой его от семян и прессовкой; ни с доставкой его в Лоуэлль или Манчестер; не заканчивается он и в то время, когда хлопок превращается в пряжу, и когда пряжа превращается в коленкор; но заканчивается лишь тогда, когда готовый товар попадает, наконец, в руки потребителя. Однако на каждой ступени этого производства мы ясно можем различить создание ценности, — прибавление к капиталу. Почему же, в таком случае, мы не вправе сказать, что и в то время, когда вспахивается земля под хлеб, имеет место создание ценности, — увеличение капитала, хотя мы обыкновенно и не отличаем и не оцениваем ее? Уж не потому ли, что может случиться плохая погода и зерно не уродится? Очевидно, нет: ибо подобная возможность неудачи связана с каждой из множества ступеней в производстве законченного предмета. В среднем, можно наверное рассчитывать на жатву, и что столько то пахоты и посева, в среднем, даст столько-то хлопка-сырца, также верно, как то, что столько-то тканья бумажной пряжи даст столько-то коленкору.

Короче, так как заработная плата всегда обусловливается затратой труда, то и уплата заработной платы при производстве, все равно как бы ни был длинен процесс производства, никоим образом не может означать собой выдачи вперед капитала, или хотя бы временного его [-046-] уменьшения. Может требоваться год и даже годы, чтобы построить корабль, но создание ценностей, суммой которых является ценность законченного корабля, продолжается каждый день и каждый час, начинаясь с того времени, как укладывается киль или даже расчищается место. Уплачивая заработную плату прежде, чем бывает построен корабль, владелец верфи не уменьшает ни своего капитала, ни капитала страны, так как ценность частью построенного корабля становится на место ценности, выплачиваемой в заработной плате. И нет при такой уплате заработной платы никакой выдачи вперед капитала, так как труд рабочих в течение недели или месяца создает и доставляет строителю более капитала, чем сколько уплачивается рабочим назад в конце недели или месяца, как то доказывается тем фактом, что строитель, если бы ему во время постройки пришлось продать недостроенный еще корабль, все же бы рассчитывал и на некоторую прибыль.

Таким же образом не было никакой выдачи вперед капитала и при прорытии тоннеля в Сутро или С. Готард или Суэцкого канала. Тоннель или канал, по мере того, как прорывается, становится таким же капиталом, как те деньги, которые затрачиваются на его прорытие, или, если угодно, как порох, сверла и пр., потребляемые при работе, и пища, одежда и пр., потребляемые рабочими, — как это видно из того факта, что ценность складочного капитала компании при этом не уменьшается, ибо капитал в указанных формах постепенно заменяется капиталом в форме тоннеля или канала. Напротив ценность его, вероятно, и в среднем, почти всегда увеличивается по мере того, как подвигается вперед работа, все равно как увеличивался бы в среднем и капитал, вложенный в более краткосрочные предприятия.

То же очевидно и в земледелии. Что создание ценности наступает не сразу во время жатвы, а совершается постепенно во время всего процесса, составной частью которого является жатва, и что уплата заработной платы в течение промежуточного времени не уменьшает капитала фермера, бывает очень заметно в том случае, когда земля продается или сдается в аренду во время самого процесса производства; вспаханная земля ценится дороже, чем не вспаханная, а засеянная дороже, чем только вспаханная. Очень бывает это заметно и тогда, когда продается хлеб на корню, или когда фермер не убирает сам хлеба, а сдает его по договору собственнику машин, которым хлеб убирается. Очень это заметно и в случае плодовых садов или виноградников, которые, еще не принося плодов, повышаются в цене пропорционально своему возрасту. Очень заметно и в случае лошадей, рогатого скота и овец, которые дорожают по мере своего приближения к зрелому возрасту. И если это увеличение ценности не всегда бывает осязательно заметно, так сказать, между обычными пунктами обмена в производстве, то все же оно наверное наступает при каждой затрате труда. Стало быть, где труд затрачивается прежде, чем выплачивается заработная плата, тем выдача вперед капитала в действительности делается [-047-] трудом и делается от рабочего к хозяину, а не от хозяина к рабочему.

«Однако», могут сказать, «в тех случаях, какие были сейчас рассмотрены, капитал все же требуется!» Конечно; я против этого и не спорю. Но он требуется не для предварительной уплаты труду. Он требуется совсем для другой цели. И не трудно понять, что это за цель.

Когда заработная плата уплачивается натурой, — то есть, богатством того самого рода, какое производит труд; как например, когда, нанимают людей рубить лес, условливаясь отдавать им в вознаграждение за их труд часть срубаемого ими леса (метод, иногда практикуемый владельцами лесов или покупщиками леса на сруб), — тогда бывает очевидно, что не требуется никакого капитала для уплаты заработной платы. Не требовалось бы его и тогда, когда ради взаимного удобства, в виду того факта, что сразу большое количество леса может быть продано легче и выгоднее, чем несколько маленьких партий, я условился бы уплачивать заработную плату не лесом, а деньгами, так как мог бы обменять лес на деньги, прежде чем уплачивать заработную плату. И только лишь, когда бы, не мог сделать такого выгодного обмена, как бы я желал, иначе как накопив значительное количество леса, я имел бы нужду в капитале. И даже в этом случае я бы не нуждался в капитале, ибо я мог бы сделать частичный или временный обмен, заложив мой лес. И только если бы я не мог или не находил удобным продавать или закладывать лес, а все же находил бы нужным продолжать накопление леса, я нуждался бы в капитале. Но очевидно, я нуждался бы тогда в капитале не для уплаты заработной платы, а для накопления запасов леса. Равным образом и при прорытии тоннеля. Если бы с рабочими расплачивались тоннелем (что, при случае, легко бы можно сделать, расплачиваясь с ними акциями компании), то не требовалось бы никакого капитала для уплаты заработной платы. И лишь когда предприниматели желали бы скопить капитал в виде тоннеля, им был бы нужен капитал. Обращаясь к нашему первому примеру: меняла, которому я продаю свое серебро, не может вести своего дела без капитала. Но ему нужен этот капитал не потому, что он делает мне какую-либо выдачу вперед капитала, когда получает от меня серебро и дает мне золото. Ему нужен этот капитал потому, что природа его дела требует наличности некоторого количества капитала, чтобы, когда приходит клиент, он был в состоянии сделать тот обмен, которого пожелает этот клиент.

То же самое мы найдем и во всякой отрасли производства. Никогда не требуется откладывать капитала для уплаты заработной платы, если произведения труда, за которые и уплачивается заработная плата, обмениваются, по мере того, как они производятся; требуется это лишь тогда, когда произведения эти накапливаются или, что для индивидуума дно и то же, когда пускаются в поток мены и не берутся из [-048-] него тотчас же назад, — то есть, когда продаются в кредит. Но капитал, который при этом требуется, требуется не для уплаты заработной платы, не для предварительных выдач труду, так как капитал этот всегда воспроизводится в произведениях труда. Предприниматель нуждается в капитале отнюдь не как наниматель труда; если он нуждается в капитале, то потому, что он не только нанимает труд, но также торгует или спекулирует произведениями труда, или накапливает их. Это обыкновенно и имеет место в отношении нанимателей.

Повторим вкратце сказанное: человек, который работает на себя, получает свою заработную плату в тех предметах, которые производит, по мере того, как он их производит, и обменивает эту ценность на ценность в другой какой-либо форме всякий раз, как продает свои произведения. Человек, который работает на другого за договоренную плату в деньгах, работает на условиях мены. Он тоже создает свою заработную плату, когда отдает свой труд, но он получает ее не иначе, как в установленные сроки, в установленных количествах и в другой форме. Выполняя свою работу, он начинает обмен, который заканчивается, когда он получает свою заработную плату. Все то время, как он зарабатывает свою заработную плату, он выдает вперед капитал нанимателю, но никогда, если только заработная плата не уплачивается прежде, чем выполнена работа, наниматель не выдает ему вперед капитала. И будет ли наниматель, который получает этот продукт в обмен на заработную плату, немедленно вновь обменивает его, или будет удерживать его у себя некоторое время, это так же мало изменяет характер самого акта, как и окончательное назначение, какое может получить продукт от того лица, которое получит его в конце концов, быть может, на другом конце света и после целого ряда, после нескольких сотен меновых сделок.

Глава IV.
Содержание рабочих берется не из капитала.

Читателя однако может смутить еще одно обстоятельство.

Так как пахарь не может есть борозды, а недостроенная паровая машина никоим образом не может помогать производству платья, которое носит рабочий на механическом заводе, то уж не забыл ли я, говоря словами Джона Стюарта Милля, того, «что население каждой страны получает содержание и удовлетворяет свои нужды не из произведений теперешнего, а из произведений минувшего труда»? Или, пользуясь выражением одной популярной элементарной книжки, — г-на Фосетт [«Политическая экономия для начинающих» Г-жи М. Г. Фосетт гл. 3], — уж не забыл ли я, «что много месяцев должно протечь между посевом зерна и тем временем, когда выросшее из семени превращено будет в хлеб», из чего очевидно, что рабочие не могут жить [-049-] на то богатство, которое производится при содействии их труда, а содержатся на то богатство, которое их труд или труд других предварительно произвел богатство, которое и есть капитал"?

Лежащее в основе этих мнений предположение, будто то положение, что труд должен получать средства к существованию от капитала, настолько уж очевидно, что его стоит лишь выразить, чтобы с ним согласиться, кладет особый отпечаток на весь строй господствующей политической экономии. Признавая с такой уверенностью, что содержание труда получается от капитала, признают непреложной истиной и то положение, будто «народонаселение регулируется фондом, который имеется для его занятия и, стало быть, всегда увеличивается или уменьшается в зависимости от увеличения или уменьшения капитала» [Цитированные слова взяты у Рикардо (гл. 2); но мысль эта встречается зачастую в классических трактатах], и в свою очередь смело кладут это положение в основу важных рассуждений.

Но если разобрать эти положения, то они окажутся не только не очевидными, а прямо нелепыми; ибо они заключают в себе мысль, что труд не может быть затрачиваем ранее, чем накоплены будут продукты труда, — ставят таким образом продукт, предшествующим производству.

И по исследовании оказывается, то кажущееся правдоподобие этих положений обусловливается некоторым недоразумением.

Я уже указывал на то, что положение, будто промышленность ограничивается капиталом, ибо для производительного труда необходимы пища, одежда и кров, основывается на заблуждении, прикрытом ошибочным определением капитала. Сказать, что работник должен иметь завтрак, прежде чем пойдет на работу, еще не значит сказать, что он не может идти на работу, пока капиталист не снабдить его завтраком, ибо его завтрак может браться, да на деле во всякой стране, где нет действительного голода, всегда и берется, не из богатства, откладываемого на содействие производству, а из богатства, откладываемого на продовольствие. И, как то было ранее показано, пища, одежда и пр., — короче все предметы богатства, — остаются капиталом лишь до тех пор, пока они находятся в руках тех лиц, которые предполагают их не потреблять, а обменивать на другие товары или производительные услуги, и перестают быть капиталом, — когда переходят в руки тех лиц, которые желают их потреблять; ибо при этом акте они выходят из запаса богатства, который имеется для целей добывания другого богатства, и поступают в запас богатства, который имеется для целей удовлетворения человеческих потребностей, независимо от того послужит ли потребление этих предметов в помощь производству или нет. Не сохранив этого различия, невозможно будет провести границы между богатством, которое есть капитал, и богатством, которое не есть капитал, даже и отнеся различие к «душе владельца», как это делает [-050-] Джон Стюарт Милль. Ибо люди едят или воздерживаются от пищи, носят платье или ходят нагими, отнюдь не в зависимости от того, предполагают ли они заниматься производительным трудом или нет. Они едят потому что бывают голодны, и носят платье, потому что без него им было бы неудобно. Вот на столе завтрак рабочего, который может быть будет сегодня работать, а может быть — нет, смотря потому как сложатся обстоятельства. Если отличие капитала от не-капитала сводит к поддержанию производительного труда, то будет или нет эта пища капиталом? Ответить на этот вопрос не мог бы ни сам рабочий, ни любой мыслитель Рикардо-Миллевской школы. Нельзя бы было ответить на него и тогда, когда пища поступила бы в желудок рабочего, а предположив, что он не сразу получил бы работу, а продолжал бы искать ее, нельзя бы было ответить на него и тогда, когда пища эта поступила бы в его плоть и кровь. Однако рабочий все равно съел бы свой завтрак.

Но хотя и было бы логически достаточно, тем не менее едва ли бы было безопасно остановиться здесь, поставив решение занимающего нас вопроса в зависимость от различия между богатством и капиталом. Да нет в этом и необходимости. Мне кажется, что предложение, будто настоящий труд должен содержаться за счет произведений минувшего труда, окажется по исследовании верным лишь в том смысле, в каком можно сказать, что труд после завтрака должен выполняться при помощи еды за завтраком, или что есть зайца можно не раньше, как поймав и изжарив его. А это, очевидно, отнюдь не тот смысл, в каком употребляется это предложение для обоснования тех важных выводов, которые основываются на нем. Смысл, в каком оно употребляется, тот, что до выполнения работы, которая не дает немедленно богатства в форме, пригодной для поддержания человеческого существования, должен существовать такой запас средств к жизни, какой необходим для содержания рабочих во время этой работы. Посмотрим, верно ли это.

Когда Робинзон Крузо с такими бесконечными трудами и усилиями делал себе лодку, то это было производство, при котором его труд не мог получать немедленного вознаграждения. Но было ли необходимо для него, прежде чем начать эту работу, накопить запас пищи, достаточный для его содержания за то время, когда он рубил дерево, вытесывал лодку и, наконец, спускал ее в море? Вовсе нет. Нужно было лишь, чтобы он посвящал часть своего времени на добывание пищи, уделяя другую часть на постройку и спуск лодки. Или предположим, сотня людей была бы высажена, без всякого запаса продовольствия, на берег необитаемой страны. Было ьы необходимо для этих людей накопить годичный запас продовольствия, прежде чем начать обработку земли? Вовсе нет. Необходимо было бы лишь такое обилие рыбы, дичи, ягод и пр., что труда части этой сотни хватало бы на ежедневное снабжение ими всех этих людей, и чтобы между ними существовало [-051-] такое сознание взаимности интересов или такое соотношение между желаниями, что люди, которые тотчас же добывали бы пищу, чувствовали бы побуждение делить ее (менять) с теми, усилия которых направлены бы были на будущие приобретения. Что верно в этих случаях, верно во всех случаях. Производство вещей, которые не могут быть употребляемы, как средства существования, или не могут быть немедленно утилизируемы, не требует предварительного произведения богатства, потребного для содержания рабочих за все время, пока они будут работать. Оно требует только того, чтобы существовало, где бы то ни было в кругу обмена, одновременное производство достаточного продовольствия для рабочих и готовность обменивать предметы продовольствия на вещи, на добывание которых затрачивается труд этих рабочих.

Да и на самом-то деле, разве не видим мы того, что при нормальном порядке вещей потребление покрывается одновременным производством?

Вот сибарит, который не занят никаким производительным трудом, умственным или физическим, а живет, скажем, на те средства, которые оставил ему отец в виде надежных государственных бумаг. Откуда на деле получается его содержание: из богатства, накопленного в минувшее время, или от производительного труда, который совершается вокруг него? На его столе свежие яйца, масло, сбитое лишь за несколько дней, молоко, утреннего удоя, рыба, которая вчера еще плавала в море, мясо, которое мясник принес как раз к тому времени, когда его надо было готовить, свежие овощи из огорода, свежие фрукты из сада, — короче, почти все вещи, которые только что оставила рука производителей, ибо к категории последних относятся и лица, занятые доставкой и распределением, наравне с теми, которые заняты на первых ступенях производства), и нет на его столе ничего такого, что было бы произведено за более или менее долгое время, кроме, может быть, нескольких бутылок старого вина. Что этот человек наследовал от своего отца, и на что, говорим мы, живет он, это в сущности вовсе не богатство, а лишь право на получение богатства, производимого другими. И из этого-то современного производства и получается его содержание.

На пятидесяти квадратных милях, на которых построен Лондон, имеется без сомнения больше богатства, чем где либо в другом месте на таком же пространстве. Однако, если бы производительный труд в Лондоне абсолютно прекратился, то чрез несколько часов народ стал бы умирать, подобно шелудивым овцам, и чрез несколько недель, самое большее чрез несколько месяцев, не осталось бы в живых почти ни одного человека. Ибо совершенное прекращение производительного труда повлекло бы за собой нечто худшее, чем те бедствия, какие испытывал когда-либо осажденный город. Оно равнялось бы не просто внешней линии окопов в роде той, какою Тит окружил Иерусалим, останавливающей [-052-] подвоз припасов, потребляемых великим городом, а имело бы то же действие, как если бы отделены были окопами дом от дома. Представьте себе подобную остановку труда в какой-либо стране, и вы поймете, насколько справедливо, что человечество живет в сущности изо дня в день; что ежедневный труд страны снабжает страну ее хлебом насущным.

Подобно тому как содержание рабочих, которые строили пирамиды, получалось не из заранее накопленных запасов, а из периодически собираемых урожаев Нильской долины; подобно тому как современные правительства, предпринимая крупные работы, требующие для своего выполнения нескольких лет, ассигновывают на них не произведенное уже богатство, а богатство, которое еще только имеет быть произведено и которое правительства будут брать от производителей в форме налогов по мере выполнения этих работ; так и содержание рабочих, занятых в производстве, которое не дает непосредственно продовольствия, берется из тех средств существования, которые одновременно производятся другими.

Если мы проследим тот круг обмена, посредством которого труд, затрачиваемый на производство огромной паровой машины, доставляет работающему хлеб, мясо, одежду и кров, то мы найдем, что хотя между рабочим, выделывающим машину, и производителями хлеба, мяса и пр. может иметь место целая тысяча промежуточных меновых сделок, тем не менее все же самый акт, если его привести к простейшему выражению, сводится к обмену труда между ним и ими. Причина побуждающая затрачивать труд на машину, очевидно, заключается в том, что кто-то такой, имеющий власть дать то, что хочет иметь рабочий, выделывающий машину, желает, в свою очередь, получить в обмен машину — другими словами, причина эта заключается в том, что существует спрос на машину со стороны людей, которые производят то, чего желают производители хлеба, мяса и пр. Этот спрос и направляет труд слесаря на производство машины, и, стало быть, обратно, спрос слесаря на хлеб, мяса и пр., на самом деле направляет эквивалентное количество труда на производство хлеба, мяса и пр., и таким образом труд слесаря, на деле затрачиваемый на производство машины, в сущности производит те вещи, на которые этот слесарь расходует свою заработную плату. Или, формулируя этот принцип:

Спросом со стороны потребителей определяется направление, в каком будет затрачиваться труд на производство.

Этот принцип настолько прост и очевиден, что не нуждается в дальнейших объяснениях; тем не менее при его свете пропадает вся сложность нашего предмета, и мы достигаем таким образом того же взгляда на действительный предмет и вознаграждение труда при запутанной организации современного производства, какого мы достигли путем наблюдения более простых форм производства и обмена при самом [-053-] начале цивилизации. Мы видим, что и теперь, как тогда, каждый работник стремится добиться своими трудами удовлетворения своих собственных желаний; мы видим, что хотя при дробном делении труда каждый производитель производит лишь ничтожнейшую долю тех предметов, ради которых он трудится, или даже совсем их не производит тем не менее, помогая производству того, чего желают другие производители, он направляет труд других на производство тех предметов, которых он сам желает, — производит их в сущности сам. И таким образом, если он вырабатывает ножи и ест пшеницу, то пшеница эта есть в действительности такой же продукт его труда, как если бы он сам выращивал ее для себя предоставляя хлебопашцу делать для себя ножи.

Таким образом, мы должны признать полной и совершенной истиной то положение, что во всем, что берут или потребляют рабочие в возврат на затраченный труд, нет никакой выдачи вперед капитала рабочими. Если я изготовил ножи, и на полученную за работу плату купил пшеницы, то я просто обменял ножи на пшеницу, — прибавил ножи к существующему запасу богатства и взял из него пшеницы. Л так как спрос со стороны потребления определяет собой то направление, в котором труд будет затрачиваться на производство, то нельзя даже сказать, пока не достигнут предел производства пшеницы, чтобы я уменьшал запасы пшеницы, ибо, помещая ножи в обмениваемый запас богатства и извлекая из него пшеницу, я направил труд на другом конце менового ряда на производство пшеницы, все равно как производитель пшеницы, вкладывая пшеницу и требуя ножей, направлял труд на производство ножей, как на легчайший способ, каким можно получить пшеницу.

Вот человек идет за плугом; — хотя хлеб, ради которого он выворачивает землю еще не засеян, да и после того, как он будет засеян, пройдет несколько месяцев, прежде чем он созреет, — тем не менее человек этот, затрачивая свой труд на пахоту, в сущности производит ту пищу, которую он есть, и ту заработную плату, которую он получает. Ибо хотя пахота есть лишь часть всех операций по производству хлеба, тем не менее она все же есть часть, и часть столь же необходимая как и жатва. Выполнение её есть шаг вперед в деле добывания хлеба, шаг, который, создавая уверенность в будущей жатве, дает возможность получать из постоянно поддерживаемого запаса содержание и заработную плату пахаря. Это верно не только в теории, это верно и на практике, верно в буквальном смысле. Пусть, когда надо было бы быть пахоте, пахоты бы не было. Разве не стали ли бы симптомы недостатка в хлебе обнаруживаться сразу, еще до времени жатвы? Пусть не было бы пахоты, разве не дали бы себя чувствовать следствия этого немедленно и в конторе, и на механическом заводе, и на фабрике? Разве не стояли ли бы вскоре ткацкий станок и веретена в таком же бездействии, как и плуг? Что так же это и было, это мы видим по тем [-054-] явлениям, которые немедленно следуют за неблагоприятной для урожая погодой. А если это так, то человек который пашет, разве не производит своего содержания и заработной платы все равно также, как если бы его труд в течение дня или недели на самом деле приносил бы ему те вещи, на которые обменивается его труд?

На самом деле там, где труд ищет занятия, недостаток капитала не препятствует собственнику земли сдать ее, если эта земля обещает хороший урожай, на который существует спрос. Или земельный собственник сдает ее на условиях обработки из доли, способ обычно практикуемый в некоторых частях Соединенных Штатов; в этом случае работники, если они не имеют средств существования, получают кредит из ближайшей лавки, благодаря самой своей работе, или, если владелец предпочитает платить деньгами, то кредитуется сам, и таким образом работа на поле утилизируется или обменивается немедленно, по мере того, как она выполняется, Если бы при этом размеры потребления были несколько большими, чем в том случае, когда рабочие принуждены жить милостыней, вместо того, чтобы работать (так как во всякой цивилизованной стране при нормальных условиях рабочий во всяком случае должен иметь пропитание), то нужные для этого средства получились бы из запасного капитала, который был бы помещен в расчете на замещение его работой, что и действительно должно было бы произойти. Так, в чисто земледельческих округах Южной Калифорнии в 1877 году была страшная засуха, и от миллионов овец остались лишь одни кости. В огромной Сан-Уэкимской Долине множество фермеров не имело достаточно хлеба даже для прокормления своих семейств до ближайшего урожая, не говоря уже о прокормлении работников. А когда в надлежащее время снова пошли дожди, те же самые фермеры принялись нанимать рабочих для пахоты и посева. Ибо то там, то тут оказывались фермеры, у которых сохранялась в запасе часть прежней жатвы. Как скоро начались дожди, они стали продавать свои запасы в виду понижения цен, которое должно бы было наступить после новой жатвы, и хлеб, сохраняемый таким образом в запасе, при посредстве механизма обмена и кредита, перешел в руки рабочих, — был освобожден, в сущности, — был произведен работой, подготовлявшей новый урожай.

Ряд меновых сделок, который соединяет производство с потреблением, может быть уподоблен изогнутой трубке, наполненной водой. 'Если некоторое количество вливается в нее на одном конце, то такое же количество выливается из нее на другом ее конце. Выливается не та самая вода, которая вливается, а ее эквивалент. Таким же образом и те люди, которые ведут дело производства, берут из него лишь то, что вкладывают в него, берут в своем содержании и заработной плате лишь то, что производится их трудом. [-055-]

Глава V.
Истинные функции капитала.

Могут спросить теперь, если капитал не требуется для уплаты заработной платы или на содержание труда во время производства, то в чем же состоят его функции?

Ответ на этот вопрос ясен из предшествующего исследования. Капитал, как мы видели, состоит из богатства, употребляемого на добывание большого богатства, в отличие от богатства, идущего на непосредственное удовлетворение желаний; или, как мне думается, это можно выразить: из богатства, находящегося в состоянии обмена.

Капитал, стало быть, увеличивает способность труда к произведению богатства: 1) давая возможность прилагать труд более производительно, например выкапывать раковины лопатой, вместо рук, или двигать судно, подкидывая уголь в топку, вместо того, чтобы ворочать веслами; 2) давая возможность труду пользоваться воспроизводительными силами природы, как-то: добывать хлеб, высевая его, или животных, выращивая их; 3) допуская деление труда и таким образом, с одной стороны, увеличивая производительность человеческого фактора производства путем утилизации специальных способностей, выработки искусства и сокращения потерь, а, с другой стороны, вызывая наивысшую производительность естественного фактора путем извлечения выгод из различий в почве, климате и положении, при-чем каждый отдельный вид богатства добывается там, где природа всего более тому благоприятствует.

Капитал не доставляет материалов, которые перерабатываются трудом в богатство, как то ошибочно полагают; материалы богатства доставляются природой. Но такие материалы, частью переработанные и находящиеся в состоянии обмена, суть капитал.

Капитал не доставляет и не выдает вперед заработной платы, как то ошибочно полагают. Заработная плата есть получаемая рабочим часть продукта его труда.

Капитал не содержит рабочих во время их работы, как то ошибочно полагают. Работники сами содержат себя своим трудом, ибо человек, который производит, целиком или частью, что либо такое, что будет обменено на предметы продовольствия, в сущности, сам производит это продовольствие.

Капитал, стало быть, не ограничивает размеров промышленности, как это ошибочно полагают; единственная граница промышленности заключается в доступности естественных материалов. Но капитал может ограничивать известные формы промышленности и производительность ее, ограничивая пользование орудиями и деление труда.

Что капитал может ограничивать формы промышленной деятельности, это ясно. Без фабрики, не могло бы быть фабричных рабочих; без швейной машины — машинного шитья; без сохи или плуга — пахаря; [-056-] а без значительного капитала, занятого делом обмена, промышленность не могла бы принять множества специальных форм, соприкасающихся с обменом. Также ясно и то, что отсутствие орудий должно чрезвычайно ограничивать производительность промышленности. Если бы фермер должен был работать лопатой, потому что он не имел бы достаточно капитала, чтобы завести соху или плуг, серпом вместо жатвенной машины, цепом вместо молотилки; если бы рабочий в механической мастерской должен был пользоваться зубилом, чтобы резать железо; ткач — работать на ручном станке и т. д., производительность промышленности не могла бы достигнуть и десятой доли того, что производится при помощи капитала в виде наилучших орудий, употребляемых в настоящее время. Не могло бы и деление труда пойти далее самых грубых и едва заметных начальных ступеней развития, не мог бы и обмен, который делает это деление труда возможным, выйти из круга ближайших соседей, пока часть произведенных предметов не оставалась бы постоянно в запасе или в перевозке. Даже такие дела, как охота, рыбная ловля, собирание орехов или изготовление оружия, не могли бы специализироваться так, чтобы один какой-либо индивидуум мог посвящать себя лишь одному из них, пока некоторая часть того, что добывалось бы каждым, не стала бы сохраняться от немедленного потребления, при-чем тот, кто посвящал бы себя добыванию вещей одного рода, хоть бы получать другие, когда они ему понадобятся, и мог бы из излишка одного дня покрывать недобор другого. И какое огромное количество богатства различных наименований должно постоянно содержаться в запасе и в перевозке для того, чтобы сделать возможным то дробное деление труда, которое является характеристичной чертой и необходимой принадлежностью высокой цивилизации. Чтобы дать возможность жителю цивилизованной страны обменивать свой труд, когда только он того пожелает, на труд окружающих его людей и на труд людей, живущих в самых отдаленных странах земного шара, необходимо иметь запасы товаров и в амбарах, и в лавках, и в трюмах судов, и в вагонах, все равно как для того, чтобы дать возможность жителю большого города иметь, когда ему вздумается, стакан воды, приходится держать сотни миллионов галлонов воды в резервуарах, прогоняя ее целые мили по трубам.

Но сказать, что капитал может ограничивать форму или производительность промышленности, далеко не значит сказать, что капитал ограничивает размеры промышленности. А обычное положение господствующей политической экономии, что «промышленность ограничивается капиталом», имеет отнюдь не то значение, что капиталом ограничиваются формы трудовой деятельности или производительность труда, а именно то значение, что им ограничивается самая затрата труда. Положение это получает свое кажущееся правдоподобие от допущения, будто капитал снабжает труд материалами и содержанием, — допущения, как мы видели, неосновательного, допущения, которое [-057-] становится явно несообразным тотчас же, как только вспомнить, что капитал производится трудом, и что, стало быть, труд должен предшествовать капиталу. Капиталом могут ограничиваться формы и производительность промышленности; но это еще не значит сказать, чтобы не могло бы быть никакой промышленности без капитала; ведь нельзя бы было сказать, что без механического ткацкого станка не было бы тканья; без швейной машины — шитья; земледелия без плуга; или что в какой-нибудь стране с одним жителем, в роде острова Робинзона Крузо, не могло бы быть никакого труда, потому что там не могло быть никакого обмена.

И сказать, что капитал может ограничивать формы и производительность промышленности, еще не значит сказать, чтобы он и на самом деле ограничивал их. Ибо случаи, в которых с полным основанием можно сказать, что форма и производительность промышленности страны ограничиваются капиталом, окажутся, мне думается, по исследовании более теоретическими, чем действительными. Очевидно, что в таких странах, как Мексика или Тунис, более широкое и более общее употребление капитала чрезвычайно сильно изменило бы форму промышленности и в огромной мере увеличило бы ее производительность; и часто говорят о таких странах, что они нуждаются в капитале для развития их естественных богатств. Но нет ли позади этого недостатка еще чего-нибудь, — нет ли тут другого какого недостатка, которым и обусловливается н недостаток в капитале?! Не видим ли мы тут хищничества и злоупотреблений правительства, необеспеченности собственности, невежества и предрассудков населения, и не они ли препятствуют накоплению капитала и пользование им? Не ими ли в действительности налагаются те ограничения на промышленность, которые приписывают недостатку капитала, ибо капиталом там не пользовались бы, даже и в том случае, если бы он был доставлен туда. Мы можем, конечно, представить себе такое общество, в котором недостаток капитала был бы единственным препятствием к увеличению производительности труда, но мы можем его представить себе, лишь вообразив такое сочетание обстоятельств, какое встречается, если только встречается, лишь редко, являясь лишь случайностью или преходящей фазой. Страна, в которой капитал был уничтожен войной, пожаром или землетрясением, и, пожалуй страна, в которой только что водворилось цивилизованное население, мне кажется, представляют из себя единственные примеры такого рода. Однако, издавна было замечено, как быстро капитал обычно употребляемый, воспроизводится в стране, в которой он был уничтожен войной; также бросается в глаза и быстрое производство капитала в случае новой страны, когда она может или расположена им пользоваться.

Я не в состоянии представить себе каких-либо иных условий, кроме этих редких и преходящих, когда производительность труда действительно ограничивалась бы недостатком капитала. Ибо, если в какой-либо [-058-] стране и могут находиться индивидуумы, которые вследствие недостатка в капитале не могут затрачивать своего труда так производительно, как они того желали бы, то все же, пока в этой стране в общем имеется достаточно капитала, действительным ограничением будет являться не недостаток капитала, а отсутствие его надлежащего распределения. Если плохое правительство отнимает у работника его капитал, если несправедливые законы лишают производителя того богатства, при помощи которого он содействовал бы производству, и передают его в руки тех людей, которые висят, так сказать, на шее у Промышленности, то действительным ограничением для производительности труда будет плохое управление, а не недостаток капитала. То же можно сказать и о невежестве и обычае, или других условиях, препятствующих пользованию капиталом. Именно эти условия, а не недостаток капитала, в действительности являются ограничением. Дать круглую пилу обитателю Огненной Земли, локомотив — бедуину или швейную машину — индейской женщине из племени Плоскоголовых не значило бы увеличить производительность их труда. Да, кажется, едва ли и возможно дать таким людям что-нибудь такое, что увеличило бы их капитал, ибо всякое богатство сверх того, чем они Привыкли пользоваться как капиталом, было бы ими потреблено или брошено. Отнюдь не недостаток в семенах или орудиях удерживает Апачей и Сиу от занятия земледелием. Если бы и снабдить их семенами и орудиями, все же они не воспользовались бы ими производительно, пока в то же время их не удержали бы от бродячего образа жизни не научили обработке земли. Если бы весь капитал Лондона дан был им при их теперешнем положении, то он просто лишь перестал бы быть капиталом, ибо они могли бы воспользоваться производительно лишь той бесконечно малой частью его, которая годилась бы им для охоты, да даже и этой частью они не стали бы пользоваться до тех пор, пока вся съедобная часть запаса, привалившая таким образом к ним, не была бы потреблена. Но тот капитал, в каком они нуждаются, они заботятся приобрести, и в некоторых формах приобретают его, не взирая на крайние трудности. Эти дикие племена охотятся и сражаются с самым лучшим оружием, какое только производится на американских и английских фабриках, придерживаясь самых последних усовершенствований. Только лишь сделавшись цивилизованными, они стали бы заботиться о прочих видах капитала, который требуется при цивилизованном состоянии, или только лишь в этом случае эти виды Капитала могли бы быть полезными для них.

В царствование Георга IV некоторые ворвавшиеся в Англию миссионеры взяли с собой одного из новозеландских начальников, по имени Хонги. Его благородный вид и красивая татуировка обратила на вето общее внимание, и перед тем, как ему вернуться к своему народу, ему подарен был монархом и некоторыми религиозными обществами значительный запас инструментов, земледельческих орудий и семян. [-059-] Признательный новозеландец именно и употребил этот капитал на производство пищи, но тают способом о каком едва ли думали его английские друзья. В Сиднее, на возвратном пути, он обменял все подаренное ему на оружие и боевые припасы, с которыми, по возвращении домой, он начал войну против другого племени с таким успехом, что на первом же боевом поле было изжарено и съедено три сотни его пленных, причем главное пиршество началось с того, что Хонги выколол и проглотил глаза своего смертельно раненого противника, вождя неприятелей, и напился его теплой крови [«Новая Зеландия и ее обитатели», Ричарда Тэйлора. Лондон 1855, гл. XXI. 60]. А теперь, когда прекратились так некогда постоянные войны и остаток племени Маори уже в широкой мере усвоил себе европейские обычаи, между ними имеется много таких, которые владеют значительным количеством капитала и пользуются им.

Равным образом, было бы ошибкой приписать те простые способы производства и обмена, к каким прибегают в новых странах, единственно недостатку в капитале. Эти способы, требуя мало капитала, сами по себе грубы и недействительны, но если принять во внимание условия таких стран, то они окажутся в действительности наиболее производительными. Огромная фабрика со всеми новейшими усовершенствованиями является самым действительным орудием, какое только придумано было, для превращения шерсти и хлопка в ткань, но только в том случае, когда приходится оперировать над большими количествами. Ткань, потребная для небольшой деревушки, когда бы быть произведена с гораздо меньшим трудом при помощи самопрялки ручного станка. Усовершенствованный печатный станок дает на каждого работающего по несколько тысяч отпечатков в то время, как рабочий с мальчиком напечатали бы лишь какую-нибудь сотню на станке Стэнгопа или Франклина; однако для печатания маленькой провинциальной газеты старинный станок является гораздо более пригодным. Чтобы от поры до времени перевезти двоих пассажиров, лодка является лучшим перевозочным средством, чем пароход; несколько мешков муки могут быть перевезены с меньшей затратой труда на ломовой лошади, чем в железнодорожном поезде; держать огромный запас товаров в какой-нибудь лавочке на проселочной дороге в деревенской глуши, значило бы лишь уничтожать капитал. И вообще оказалось бы, что грубые способы производства и обмена, преобладающие среди редкого народонаселения новых стран, зависят не столько от недостатка в капитале, сколько от невозможности с выгодой применять его.

Сколько бы ни лили в ведро воды, а больше ведра в нем не может поместиться; так и во всякой стране не большее количество богатства может быть употребляемо в качестве капитала, чем сколько его требуется механизмом производства и обмена, наиболее пригодным для [-060-] этой страны при существующих условиях, — образования, привычках, безопасности, плотности народонаселения. И я склонен думать, что, как общее правило, это количество всегда имеется на лицо, — что общественный организм как бы выделяет необходимое количество капитала, все равно как человеческий организм при здоровом состоянии выделяет потребное для него количество жира.

Но хотя бы когда-либо количество капитала и ставило предел производительности промышленности и определяло таким образом максимум, которого не могла бы перейти заработная плата, очевидно, что не от относительного недостатка в капитале происходит бедность народных масс в цивилизованных странах. Ибо заработная плата не только нигде не достигает предела, устанавливаемого производительностью промышленности, но даже оказывается наиболее низкой там, где наибольшее изобилие капитала. Орудий и машин для производства во всех наиболее цивилизованных странах, очевидно, избыток, сравнительно с тем употреблением, какое делается из них, и при всяком случае, подающем надежду на выгодное помещение, предлагается больше, чем сколько требуется капитала. Ведро не только полно; вода льется уже через край. Это настолько очевидно, что не только среди невежд, но и среди людей, известных за выдающихся экономистов, угнетенное состояние промышленности приписывается изобилию машин и накоплению капитала; а на войну, которая есть уничтожение капитала, смотрят, как на причину оживления торговли и повышения заработной платя, — взгляд, к удивлению разделяемый множеством людей, которые утверждают, что капитал дает занятие труду и выплачивает заработную плату — так велика путаница в занимающих нас вопросах.

Цель нашего исследования состоит в решении проблемы, на которую дают такое множество противоречащих самим себе ответов. Определивши ясно, что такое есть в действительности капитал и что он делает, мы сделали первый и чрезвычайно важный шаг. Но все же то лишь первый шаг. Повторим вкратце сказанное и пойдем далее.

Мы видели, что господствующее учение, будто заработная плата зависит от отношения между числом работников и количеством капитала, посвящаемого на их занятие, стоит в противоречии с тем общим фактом, что заработная плата и процент вместе повышаются и вместе падают.

Мы видели далее, когда, натолкнувшись на это противоречие обратились к исследованию самых основ теории, что в противоположность господствующему представлению, заработная плата берется вовсе не из капитала, а получается прямо из тех произведений труда, за которые она выплачивается. Мы видели, что капитал не выдает вперед заработной платы и не содержит работников, но что его функции состоят в том, чтобы содействовать труду в производстве — орудиями, семенами [-061-] и пр., а также тем богатством, которое потребно для производства меновых операций.

И мы, таким образом, волей-неволей пришли к практическим заключениям настолько важным, что они вполне окупают труд, который мы затратили, прежде чем достигли до них.

Ибо, если заработная плата берется не из капитала, а из продукта труда, то, стало быть, господствующие теории отношений между трудом и капиталом, — несостоятельны, и все средства, которые предлагались представителями экономической науки или трудящимися для облегчения бедности, путем увеличения капитала, путем ограничения числа работников или путем ограничения производительности их труда, должны быть отвергнуты.

Если каждый работник, затрачивая свой труд, в действительности создает тот фонд, из которого берется его заработная плата, то, стало быть, заработная плата не может уменьшаться от увеличения числа работников, а напротив того, должна бы быть, при равенстве прочих условий, тем выше, чем больше число работников, так как производительность труда, очевидно, возрастает с увеличением числа работников.

Но это необходимая оговорка, «при равенстве прочих условий», приводить нас к рассмотрению одного вопроса, с которым мы должны кончить, прежде чем идти далее. Вопрос этот такого рода: стремятся ли производительные силы природы ослабевать при возрастании на них требований со стороны увеличивающегося народонаселения?

КНИГА II.
Народонаселение и средства к жизни

Глава I.
Мальтусова теория, ее происхождение и опора

За теорией, которую мы рассматривали, стоит теория, которую нам еще следует рассмотреть. Господствующая доктрина относительно происхождения и закона заработной платы, находить самую могущественную опору в той доктрине, столь же широко распространенной, которой Мальтус оставил свое имя, — будто народонаселение в силу естественных законов стремится увеличиваться быстрее, чем растут средства к жизни. Эти-то две доктрины, находящиеся в полном соответствии между собою, и внушают тот ответ, который господствующая политическая экономия дает на великую проблему, которую мы стремимся разрешить. В предшествовавшем изложении, я полагаю, в такой мере была обнаружена [-062-] неосновательность господствующего учения, будто заработная плата определяется отношением между капиталом и работниками, что могло показаться удивительным, как могло оно получить такое общее распространение и держаться столь долгое время. Однако приходится удивляться не тому, что подобная теория могла возникнуть при том состоянии общества, когда огромная масса работников, по-видимому зависит в отношении занятия и заработной платы от обособленного класса капиталистов, и не тому, что при таких условиях теория эта признавалась за истину среди народных масс, которые редко обеспокоивают себя различением реального от кажущегося; но приходится удивляться тому, что теория, оказывающаяся по рассмотрении столь неосновательной, могла последовательно признаваться множеством проницательных мыслителей, которые в течение настоящего столетия посвящали свои силы разъяснению и развитию политико-экономических учений. И единственное объяснение этому, иначе непостижимому, факту можно найти лишь в общем признании Мальтусовой теории. Ходячая теория заработной платы никогда не подвергалась серьезной критике, ибо поддерживаемая Мальтусовой теорией, она представлялась уму политико-экономистов как бы само-понятной истиной. Эти две теории взаимно пополняли, подкрепляли и защищали друг друга, причем обе они получали добавочную поддержку от принципа, который был рельефно выдвинут при обсуждении теории ренты, — именно того принципа, что за известным пределом приложение труда и капитала к земле дает уменьшающийся доход. Вместе эти теории давали объяснение явлениям, представляющимся в высоко организованных и прогрессивных обществах, по-видимому, вполне соответствующее фактам, и таким образом отклоняли от более внимательного исследования. За какой из этих двух теорий следует признать право на историческое первенство, — трудно сказать. Теория народонаселения была формулирована таким образом, что получила вид научной догмы, лишь после того, как это было сделано относительно теории заработной платы. Но они зародились и росли естественно вместе, и обе существовали в форме более или менее грубой задолго до того, как сделана была какая-либо попытка к построению системы политической экономии. Очевидно из многих мест, что Мальтусова теория в зачаточной форме представлялась уму Адама Смита, хотя он нигде не развил ее в ее полноте, и главным образом этому обстоятельству, кажется мне, следует приписать то ложное направление, какое приняла его мысль в вопросе о заработной плате. Но, как бы то ни было, эти две теории так тесно связаны одна с другой и так совершенно дополняют друг друга, что Бокль, обозревая историю политической экономии в своем «Исследовании развития шотландской мысли в восемнадцатом столетии», приписывает главным образом Мальтусу честь «окончательного доказательства» принятой теории заработной платы путем [-063-] установления господствующего учения о давлении народонаселения на средства к жизни. В своей «Истории цивилизации в Англии», т. III гл. V, он говорит: «Едва только миновало восемнадцатое столетие, как было окончательно доказано, что вознаграждение труда зависит единственно от двух факторов, именно: от величины того национального фонда, из которого оплачивается труд, и от числа работников, между которым этот фонд должен распределяться. Этим огромным шагом в нашем знании мы обязаны, главным образом, хотя и не целиком, Мальтусу, работа которого о народонаселении, сама по себе составляющая эпоху в истории спекулятивной мысли, привела уже к значительным практическим результатам и поведет, вероятно, к другим еще более значительным. Она была опубликована в 1798 году, так что Адам Смит, который умер в 1790 году, не дожил до того, что было бы для него величайшим удовольствием, видеть в этой работе его собственные 'взгляды скорее еще далее развитыми, чем исправленными. Действительно, можно быть уверенным, что без Смита не было бы и Мальтуса; то есть, если бы Смит не положил основания, то и Мальтус не мог бы построить здания». Знаменитая доктрина, которая с самого своего возникновения так могущественно влияла на мысль не только в области политической экономии, но даже и в более возвышенных областях знания, была формулирована Мальтусом в предложении, будто народонаселению, как то указывает рост Северо-Американских Штатов, присуще естественное стремление удваиваться по меньшей мере каждые двадцать пять лет и таким образом увеличиваться в геометрической прогрессии, тогда как средства к жизни, которые могут быть получены от земли, «при обстоятельствах наиболее благоприятных для человеческой деятельности,, никоим образом не могут увеличиваться быстрее, чем в арифметической прогрессии, или путем прибавления за каждые двадцать пять лет, количества, равного тому, которое производится в данное время». «Сопоставив эти две различные нормы роста», наивно продолжает Мальтус, «мы неизбежно придем к поразительным результатам». И вот (гл. I) он их сопоставляет: «Скажем, что народонаселение Великобритании равно одиннадцати миллионам; и предположим, что теперешнее производство может легко поддерживать такое число жителей. Спустя первые двадцать пять лет, народонаселение увеличится до двадцати двух миллионов, и средства существования, тоже удваиваясь, будут в соответствии с таким увеличением. В следующие двадцать пять лет народонаселение возрастет до сорока четырех миллионов, а средств существования будет достаточно лишь для содержания тридцати трех миллионов. В следующий период народонаселение будет равно восьмидесяти восьми миллионам, а средств существования будет достаточно лишь для содержания половины этого числа. А к концу первого столетия, народонаселение достигло [-064-] бы цифры ста семидесяти шести миллионов, а средств существования было бы достаточно лишь для содержания пятидесяти пяти миллионов: остальное же народонаселение, в сто двадцать один миллион, целиком лишено бы было пропитания». «Возьмем всю землю вместо этого острова — при этом влияние эмиграции, конечно, будет исключено — и предположим, что теперешнее народонаселение ее равно тысяче миллионов; тогда человеческий род увеличился бы как числа 1, 2, 4, 8, 16, 32, 64, 128, 256, а средства существования как 1, 2, 3, 4, 5, 6, 7, 8, 9. За два столетия народонаселение встало бы к средствам существования в отношении 256 к 9; за три столетия 4096 к 13, а за две тысячи лет разница стала бы почти неисчислимой». Такой результат, конечно, предупреждается тем физическим фактом, что народу может существовать не более, чем сколько может найти средств к жизни, отсюда и вытекает Мальтусово заключение, что это стремление народонаселения к неопределенному увеличению должно быть сдерживаемо или нравственным ограничением воспроизводительной способности или различными причинами, увеличивающими смертность, которые он сводит к пороку и нищете. Те причины, которые предупреждают размножение, он называет предупредительными задержками, те причины, которые увеличивают смертность, он называет разрушительными задержками. Такова Мальтусова доктрина, как она обнародована была самим Мальтусом в «Опыте о народонаселении». Не стоит долго останавливаться на заблуждении, заключающемся в допущении геометрического и арифметического размеров роста, на этой игре с пропорциями, которая едва ли может равняться достоинством с таковой же в общеизвестном софизме о зайце и черепахе, когда выходит, что заяц будет вечно гнаться за черепахой и никогда ее не догонит. Ибо это допущение не необходимо для мальтусовой доктрины, или по крайней мере открыто отвергается некоторыми из писателей, вполне признающих самую доктрину; как например, Джон Стюарт Милль говорит об этом допущении, как о «несчастной попытке придать точность вещам, которые не допускают ее, и точность, как то должен видеть всякий человек способный рассуждать, совершенно излишнюю для доказательства» [«Принципы политической экономии», книга II, гл. IX, парагр. VI — Однако, не взирая на то, что говорит Милль, ясно, что сам Мальтус придавал большое значение своим геометрическим и арифметическим отношениям, и вероятно также, что эти отношениям Мальтус в широкой мере обязан был своею славой, ибо они представляли собой одну из тех громких формул, которые для большинства имеют гораздо более веса, чем самое ясное рассуждение]. Сущность Мальтусовой доктрины это то, что народонаселение стремится увеличиваться быстрее, чем увеличивается возможность получать пропитание, а выражается ли эта разница в виде геометрического отношения для народонаселения и арифметические [-065-] отношения для средств существования, как у Мальтуса, или в виде постоянного отношения для народонаселения и уменьшающегося отношения для средств существования, как у Милля, и это вопрос второстепенный. Жизненный пункт, в котором сходятся оба учения, состоит, выражаясь словами Мальтуса, в том, «что существует в народонаселении естественная склонность и постоянное стремление размножаться свыше средств существования». Мальтусова доктрина, как ее теперь представляют, может быть выражена в наиболее сильной и наименее поддающейся возражениям форме таким образом. Народонаселение, постоянно стремящееся увеличиваться, не будучи сдерживаемо, должно в конце концов натолкнуться на пределы средств существования, не как на неподвижную, но как на эластичную преграду, которая делает добывание средств в жизни все более и более трудным. И таким образом, всюду, где воспроизводительная способность имела достаточно времени, чтобы проявить свою силу, и не сдерживалась благоразумием", должна существовать такая степень нужды, какая может удерживать народонаселение в границах средств существования. В действительности, теория эта не более противоречит представлению о гармоническом устроении вселенной творческой благостью и мудростью, чем та любезная не-теория, которая сваливает ответственность за бедность с ее спутниками на неисповедимые веления Провидения, не пытаясь даже необходимыми последствиями естественного инстинкта, с которым связаны самые чистые и самые нежные чувства, теория эта встала в резкое противоречие с идеями, глубоко коренящимися в человеческом духе, и тотчас же вслед за своим формальным провозглашением вызвала против себя самые отчаянные нападения, при которых, правда, нередко обнаруживалось более усердия, чем логики. Однако она с триумфом выдержала испытания, и не смотря на опровержения Годвинов и обличения Боббетов, не смотря на все те стрелы, которые направляли в нее логика, сарказм, насмешка и чувство, стоит теперь в мире мысли, как признанная истина, которую вынуждены признавать даже те люди, которые рады бы были не верить ей. Нельзя сказать, чтобы были неясны причины ее триумфа, источники ее силы. По-видимому, опираясь на неоспоримую арифметическую истину, — что постоянно увеличивающееся народонаселение должно наконец превзойти способность земли доставлять пропитание или даже место, где встать, Мальтусова теория поддерживается аналогиями из животного и растительного царства, где жизнь повсюду беспощадно разбивается о те барьеры, которые сдерживают различные виды ее, — аналогиями, которым ход современной мысли, сглаживающий различия между отдельными формами жизни, придавал все более и более веса, и видимо подтверждается многими несомненными фактами, [-066-] таковы: преобладание бедности, порока и страдания среди более плотного народонаселения; обычный результата материального прогресса в смысле увеличения народонаселения без облегчения пауперизма; быстрый рост народонаселения во вновь заселяемых странах и очевидное замедление роста в более плотно заселенных странах вследствие смертности среди класса, обреченного на нужду. Мальтусова теория доставляет общий принцип, который дает объяснение этим и подобным фактам, и притом такое объяснение, которое гармонирует с доктриной, будто заработная плата получается от капитала, и со всеми теми принципами, которые выводятся из нее. Согласно господствующим учениям о заработной плате, заработная плата падает, лишь только увеличение числа работников вынуждает более дробное деление капитала; согласно мальтусовой теории, бедность является, лишь только увеличение в народонаселении вынуждает более дробное деление средств существования. Требуется лишь отождествление капитала со средствами существования и числа работников с народонаселением, а это и делается в общераспространенных трактатах по политической экономии, где эти термины часто заменяют друг друга, — чтобы сделать эти два предложения столь же тождественными по форме, как они тождественны по сущности [Влияние Мальтусовой доктрины на определения капитала, я полагаю, можно заметить из сравнения (см. стр. 28, 1-й т.) определения Смита, который писал до Мальтуса, с определениями Рикардо, Мэк-Келлока и Милля, которые писали после него]. Вот таким-то образом, как это заметил Бокль в ранее цитированном месте, теория народонаселения, установленная Мальтусом, и явилась, как бы для окончательного доказательства теории заработной платы, установленной Смитом. Рикардо, который несколько лет спустя после обнародования «Опыта о народонаселении» исправил ошибку, в которую впал Смит относительно природы и причины ренты, доставил мальтусовой теории добавочную поддержку, обратив внимание на тот факт, что рента увеличивается, лишь только потребности растущего народонаселения заставляют обращаться к обработке земель все менее и менее производительных или на тех же землях, к пунктам все меньшей и меньшей производительности, — чем он и объяснял происхождение ренты. Таким путем образовалось как бы тройственный союз, и мальтусова доктрина была подперта с обеих сторон, — причем принятое ранее учение о заработной плате и принятое потом учение и ренте являлись как бы частными случаями применения общего принципа, с которым связано было имя Мальтуса, а падение заработной платы и повышение ренты, сопутствующие росту народонаселения, представлялись лишь способами проявления той силы, которая теснит народонаселение в пределах средств существования. Таким образом, входя составной частью в самый остов политической [-067-] экономии (ибо наука эта, в ее общепринятом виде, не испытала никакого существенного изменения или улучшения со времени Рикардо, хотя и была улучшаема и развиваема в некоторых второстепенных пунктах), Мальтусова теория, хотя и противоречит чувствам, о которых была речь выше, но не только не противоречит идеям, которые, по крайней мере, в более старых странах вообще преобладают среди рабочих классов, — напротив того, подобно теории заработной платы, которой она поддерживается и которую она в свою очередь поддерживает, гармонирует с этими идеями. Для мастерового или для фабричного причина низкой заработной платы и невозможности найти занятие есть очевидно конкуренция массы других рабочих, ищущих работы, и в грязных жилищах бедняков, что может казаться яснее того, что уж слишком то много народу на свете? Но главная причина торжества этой теории заключается в том обстоятельстве, что она не только не грозит какому-либо законному праву, не только не выступает против какого-либо могущественного интереса, но даже, напротив, чрезвычайно ласкает и успокаивает те классы, которые, владея силой богатства, в широкой мере властвуют и над мыслью.- Она явилась на выручку именно тех привилегий, благодаря которым немногие монополизировали столь много благ этого мира, она же и провозгласила естественной причину нужды и страдания, приписать которые политическим учреждениям, значило бы осудить всякое правительство, при котором они существуют. «Опыт о народонаселении» открыто выступал против «исследования о политической справедливости» Вильяма Годвина. Целью «опыта» было оправдать существующее неравенство, свалив ответственность за него с человеческих учреждений на законы Творца. В этом собственно, не было ничего нового, так как Уоллес, почти за сорок лет до того, уже ставил на вид опасность чрезмерного размножения, в ответ на требования справедливости относительно равномерного распределения богатства, но обстоятельства времени были таковы, что та же самая идея, будучи выражена Мальтусом, оказалась особенно приятной для могущественного класса, в котором сильный страх пред всяким выражением недоверия к существующему положению вещей порожден был взрывом Французской революции. И в настоящее время, как в то время, мальтусова доктрина отклоняет всякое требование реформы и ставит себялюбие вне вопроса и сомнения, сводя дело к какой-то неизбежной необходимости. Именно она дает начало той философии, благодаря которой скупой богач, пируя, может отогнать от себя образ Лазаря, томимого голодом у его двери; благодаря которой человек состоятельный может с спокойной совестью застегивать свой сюртук, когда беднота просит подаяния, и благодаря которой богатый христианин, склоняясь по воскресеньям на коврике в церкви, может молить о благих дарах Отца всех людей, без всякого сознания ответственности за ту грязь и нищету, которые он [-068-] видит тут же в двух шагах от себя. Ибо бедность, нужда и голод, согласно этой теории, не могут быть приписываемы ни личной жадности, ни общественным неурядицам, а являются неизбежными следствиями мировых законов, сетовать на которые, не будь это даже делом нечестивым, было бы также бесцельно, как сетовать на закон тяготения. С этой точки зрения, тот, кто среди нужды, скопил себе богатство, только лишь укрылся в маленьком оазисе от сыпучего песка, который иначе похоронил бы и его. Он лишь сделал пользу себе, но никому не повредил. И даже если бы богачи буквально выполнили повеление Христа и разделили свое богатство между бедными, то все же ничего не было бы достигнуто. Народонаселение возросло бы, только для того, чтобы снова сдавить себя в пределах средств существования или капитала, и равенство, которое было бы установлено, оказалось бы лишь равенством общей нищеты. И таким-то образом реформы, могущие столкнуться с интересами какого-либо могущественного класса, отвергаются, как бесполезные. Так как нравственный закон запрещает так или иначе заранее пускать в ход те меры, посредством которых природа отделывается от излишка народонаселения и сдерживает стремление к размножению, достаточно сильное чтобы покрыть поверхность земного шара человеческими существами, разместив их на подобие сардин в жестянке, то, в сущности, ничего не может сделать ни личное усилие, ни совокупное усилие общества для того, чтобы искоренить бедность, кроме как положиться на действие воспитания и проповедовать необходимость благоразумия. Теория, которая, совпадая, с привычками мысли более бедных классов, таким образом оправдывает жадность богача и себялюбие человека могущественного, имеет все данные для того, чтобы быстро распространиться и глубоко пустить корни. Так это и было с теорией, предложенной Мальтусом. В последние годы Мальтусова теория получила новую поддержку вследствие быстрой перемены идей, касающихся происхождения человека и образования видов. И кажется мне, нетрудно бы было показать, что Бокль был прав, говоря, что обнародование Мальтусовой теории отмечает собой эпоху в истории спекулятивной мысли; но как не интересно бы было проследить ее влияние на более высокие области философии, а оно оказалось и на самом Бокле, — тем не менее сделать этого мы не можем, не выходя за пределы нашего исследования. Однако та поддержка, поддержка, косвенная ли, прямая ли, которую дает Мальтусовой теории новая философия развития, теперь быстро распространяющаяся во всех направлениях, во всяком случае должна быть указана при оценке тех средств, от которых эта теория получает свою теперешнюю силу. Как в политической экономии, поддержка, получаемая от учения о заработной плате и от учения о ренте, содействовали поднятию Мальтусовой теории до степени центральной истины, так распространение идей того же рода на развитие жизни во всех [-069-] ее формах в результате давало ей еще более высокое и неприступное положение. Агассиз, который до дня своей смерти был отчаянным противником новой философии, выразился о Дарвине как о «Мальтусе с головы до пяток» [Речь перед Мессиечусетским земледельческим советом, 1972, Отчет Департамента Земледелия (Соединенные Штаты), 1873], и сам Дарвин говорит, что борьба за существование есть доктрина Мальтуса, примененная с сугубой силой ко всему животному и растительному царству" [«Происхождение видов», гл. III]. Как бы то ни было, мне не кажется вполне правильным говорить, что теория развития путем естественного подбора или путем переживания наиболее приспособленных есть мальтузианизм в дальнейшем развитии, ибо доктрина Мальтуса не заключала в себе первоначально и не заключает в себе необходимо идеи совершенствования. Но эта идея была вскоре присоединена к ней. Мэк-Келлок [Примечание IV к «Богатству народов»] к приписывает «принципу роста» общественное усовершенствование и прогресс в искусствах, и заявляет, что бедность, которую этот рост порождает, действует, как могущественный стимул к развитию трудолюбия, распространению науки и накоплению богатства высшим и средним классами, стимул, без которого общество живо впало бы в апатию и бессилие. Что это такое, как не признание в отношении к человеческому обществу развивающего действия «борьбы за существование» и «переживания наиболее приспособленных», о которых говорят, опираясь на авторитет естественных наук, как о средствах, которыми природа пользовалась, чтобы произвести все те бесконечно-разнообразные и чудным образом приспособленные формы, в которые выливается бьющая ключом жизнь земного шара? Что это как не признание той силы, на вид жестокой и немилосердной, которая, однако, в течение неизмеримого ряда веков выработала моллюска из какого то более низкого типа, обезьяну из моллюска, человека из обезьяны и девятнадцатое столетие из каменного века? Таким образом рекомендованная и по-видимому доказанная таким образом сцепленная и подпертая, Мальтусова теория, — то учение, будто бедность зависит от стеснения народонаселения, в средствах существования, или, выражая ее в другой ее форме, то учение, будто стремление к увеличению в числе работников должно постоянно вести к сокращению заработной платы до минимума, при каком рабочие могут только сохранять свою численность, — в настоящее время вообще принимается как неоспоримая истина, при свете которой объясняются явления общественной жизни, все равно как объяснялись в течение столетий явления звездного неба на основании предположения о неподвижности земли или факты геологии на основании буквального понимания Библии. Если принять во внимание только авторитет этой доктрины, то, чтобы формально отвергнуть ее, кажется, требуется [-070-] столько же смелости, сколько было ее у того проповедника, который недавно выступил в поход против мнения, будто земля движется вокруг солнца, ибо в той или другой форме, Мальтусова доктрина встречает в мире мысли почти всеобщее одобрение, и дает знать себя всюду, как в лучших, так и в самых заурядных произведениях литературы по текущим вопросам. Она одобряется экономистами и государственными людьми, историками и натуралистами, конгрессами по социальными наукам и рабочими союзами, духовными лицами и материалистами, консерваторами самого строгого закала и радикальнейшими из радикалов. Она признается множеством лиц, которые никогда ничего не слышали о Мальтусе, и кладется в основу рассуждений людьми, которые не имеют ни малейшего понятия о том, что такое его теория. Тем не менее, как основания господствующей теории заработной платы оказывались несостоятельными, будучи подвергнуты беспристрастному исследованию, так я думаю, окажутся несостоятельными и основания этой теории, ее двойника. Доказав, что заработная плата берется не из капитала мы уже подняли с земли этого Антэя.

Глава II.
Выводы из фактов

Общее признание мальтусовой теории и высокий авторитет, которым она пользуется, мне думалось, делали нужным исследование ее оснований и тех причин, которые помогли ей получить такое огромное значение при обсуждения общественных вопросов.

Но. подвергнув самую теорию беспристрастному анализу, мы найдем ее, я полагаю, такой же несостоятельной, какой оказалась господствующая теория заработной платы.

Во-первых, факты, которые приводятся в подтверждение этой теории, не подтверждают ее, и аналогии не говорят в ее пользу.

И, во-вторых, существуют факты, которые решительно опровергают ее.

Я перейду к самой сути дела, заявив, что, ни опыт, ни аналогия, не дают никакого основания предполагать, что население стремится вырастать быстрее, чем средства к жизни. Факты, приводимые для доказательства этого положения, просто доказывают, что там, где люди, вследствие редкости народонаселения, как в новых странах, или вследствие неравномерного распределения богатства, как среди более бедных классов старых стран, — где люди заняты лишь удовлетворением своих физических потребностей, там стремление к воспроизведению достигает такого размера, что не будь на пути его преград, так оно в известное время превзошло бы самые средства существования. Однако не было бы законным выводом из этого сказать, что это стремление к воспроизведению будет обнаруживаться с той же самой [-071-] силой и там, где народонаселение достаточно густо, а распределение богатства достаточно равномерно, чтобы поставить все общество выше необходимости отдавать все свои силы на борьбу из-за одного только голого существования. Нельзя также предположить, что это стремление к воспроизведению, причиняя бедность, делает невозможным самое существование такого общества; ибо допустить это, очевидно, значило бы допустить как раз самый пункт спора и таким образом впасть в заколдованный круг. Даже если и допустить, что стремление к размножению должно бы было в конце концов произвести бедность, то все же на основании одного этого допущения нельзя бы было утверждать относительно существующей бедности, что она зависит именно от этой причины, пока не было бы доказано, что не существует никаких других причин, на счет действия которых можно бы было эту бедность отнести, — чего при теперешнем состоянии администрации, законов и обычаев очевидно сделать нельзя.

Все это с чрезвычайной полнотой доказывается в самом «Опыте о народонаселении». Знаменитая книга эта, о которой гораздо чаще говорят, чем читают, очень стоит того, чтобы с ней познакомиться, хотя бы даже только, как с литературным курьезом. Контраст между достоинствами самой книги и тем действием, какое она произвела или, по меньшей мере, какое ей приписывается (ибо хотя Джемс Стюарт, Та-унсенд и другие, разделяют с Мальтусом славу открытия «принципа народонаселения», тем не менее лишь обнародование «Опыта о народонаселении» рельефно выдвинуло этот принцип вперед), контраст этот кажется мне одним из самых замечательных фактов в истории литературы; и легко понять, почему Годвин, которого «Политическая справедливость» вызвала появление «Опыта о народонаселении», до старости своей, считал унизительным для себя отвечать на него. Книга начинается с допущения, что народонаселение стремится увеличиваться в геометрической прогрессии, тогда как средства существования в лучшем случае могут быть увеличиваемы в арифметической, — допущения столь же законного и отнюдь не более законного, чем если бы кто на основании того факта, что хвост щенка удлинился вдвое, за то время как вес его увеличился на столько-то фунтов, стал бы говорить о росте хвоста в геометрической прогрессии и прибыли веса в арифметической. А вывод из этого допущения был бы как раз таков, что Свифт в своей сатире мог вложить его в уста ученых на острове, где до того времени не было собак; ученые, сопоставив эти две прогрессии, могли бы вывести самое «ужасное заключение», что в то время, как вес собаки возрастет до пятидесяти фунтов, ее хвост будет иметь около мили длины, так что им будет крайне трудно махать, и потому рекомендовали бы предусмотрительную задержку в виде стягивания хвоста бинтами, как единственную альтернативу к положительной задержке, в виде постоянных ампутаций хвоста. В этой книге, которая начинается такой нелепостью содержится длинное доказательство [-072-] необходимости обложения пошлиной ввоза хлеба и уплаты премии при вывозе хлеба, мысли давно уже упрятанной в склад рас крытых заблуждений. Но повсюду в рассуждениях наталкиваешься на местечки, которые доказывают самую плачевную неспособность к логическому мышлению достопочтенного джентльмена.- Вот например, такое изречение, если бы заработная плата увеличилась с восемнадцати пенсов или двух шиллингов в день до пяти шиллингов, то мясо непременно возросло бы в цене с восьми или девяти пенсов до двух или трех шиллингов за фунт, и положение рабочих классов, следовательно, не улучшилось бы, — утверждение, по моему мнению, совершенно аналогичное тому, которое я однажды слышал от одного наборщика, серьезно доказывавшего, что в виду того, что один автор, которого он знал, был сорока лет, когда ему было двадцать, то автору этому должно теперь быть восемьдесят лет, потому что, ему (наборщику) теперь сорок. Эта путаница в мыслях не просто обнаруживается то тут, то там, но характеризует собой весь этот труд [Другие сочинения Мальтуса, хотя и написанные после того, как он сделался знаменитостью, не останавливали на себе внимания, и с презрением упоминаются даже теми, которые видят в «Опыте» великое открытие. Там, например «Encyclopedi a Britannica», хотя и вполне принимающая Мальтусову теорию, о Мальтусовой «Политической Экономии» отзывается в следующих выражениях: "Она составлена очень плохо, и ни в каком отношении не представляет из себя практичного или научного изложения предмета. Большая часть ее занята рассмотрением различных частей оригинальных доктрин Рикардо и исследованием природы и причин ценности. Ничто однако, не может быть более неудовлетворительным, чем эти обсуждения. В сущности г. Мальтус никогда не имел сколь-нибудь ясного или точного представления о теориях Рикардо и о тех принципах, которыми определяется меновая ценность различных предметов]. Главное содержание книги состоит из вещей, являющихся в действительности опровержением теории, приводимой в книге, ибо сделанное Мальтусом обозрение того, что он называет положительными задержками роста народонаселения, просто доказывает, что результаты, которые он приписывает излишку народонаселения, в действительности зависят от других причин. Из всех приводимых им случаев, а почти весь мир проходит пред глазами обозревателя, в которых порок и нищета задерживают рост народонаселения, ограничивая число браков и укорачивая продолжительность человеческой жизни, нет ни единого случая, в котором порок и нищета могли бы быть на самом деле отнесены на счет увеличения числа ртов свыше способности одновременно являющихся рук кормить их; но во всех случаях заметно, что порок и нищета происходят или от противообщественного невежества и жадности, или от дурного управления, несправедливых законов или опустошительных войн.

И то, что Мальтусу не удалось доказать, никем и после него не было доказано. Оглядите весь мир, просмотрите историю, и вы тщетно будете искать хотя бы один пример сколь-нибудь значительной страны [Я говорю «сколько-нибудь значительной страны» потому, что могут быть маленькие острова, вроде острова Питкерн, отрезанные от сообщения с остальным миром и, следовательно, не знающие обмена, необходимого для улучшенных способов производства, потребных при уплотняющемся народонаселении; такие острова может показаться, представляют подтверждающие примеры. Минутного размышления достаточно, однако, чтобы заметить, что эти исключительные случаи не идут к делу], [-073-] в которой бедность и нужду по справедливости можно бы было приписать давлению увеличивающегося народонаселения. Каковы бы ни были возможные опасности, заключающиеся в способности человечества к размножению, они никогда еще не обнаруживали себя. Какое только зло не угнетало иногда человечество, но зла от этой способности никогда еще не видали люди. Народонаселение постоянно стремится выйти за пределы средств существования! Как же тогда могло случиться, что наша земля, после стольких тысяч, а как теперь думают, миллионов лет, которые человек проводил на ней, населена еще столь слабо? Как же тоща могло случиться, что такое множество человеческих ульев стоит теперь покинутыми, что некогда обрабатываемые поля покрыты кустарником, и дикий зверь лижет своих детенышей там, где некогда суетились люди?

Считая наши увеличивающиеся миллионы, мы склонны бываем упускать из виду тот факт, что упадок народонаселения, поскольку нам известна мировая история, есть столь же обычное явление, как и его рост. Тем не менее — это факт. Больше ли теперь народонаселение земли, в его целом, чем в какую-либо предшествующую эпоху, на это можно отвечать, лишь прибегая к догадкам. Со времени и Монтескье, в первой половине минувшего столетия, утверждавшего (и это в то время, вероятно, было господствующим взглядом), что народонаселение земли, со времени христианской эры, в огромной мере уменьшилось, взгляды на этот предмет было изменились. Но новейшие исследователи стали придавать больше веры показаниям древних историков и путешественников, которые сочтены были преувеличенными, и открыли следы более плотного народонаселения и более продвинувшихся вперед цивилизаций, чем те, которые ранее подозревались, равно как следы более глубокой древности человеческого рода. Основывая наши расчеты народонаселения, на развитии торговли, на успехах техники и на величине городов, мы склонны бываем оценивать слишком низко плотность того народонаселения, которое способно бывает поддерживать те способы интенсивной культуры, которыми характеризуются более ранние цивилизации, — особенно там, где прибегают к искусственному орошению. Судя по тем местностям Китая и Европы, где земля тщательно обрабатывается, есть полное основание думать, что весьма значительное народонаселение с простыми привычками может легко существовать при весьма слабом развитии торговли, при значительно низшем состоянии тех искусств, в которых всего [-074-] более выражался современный прогресс, и без того стремления к концентрации в города, которое выказывает теперешнее народонаселение [Как это мы можем видеть из карты в Бенкрофтовых «Туземных расах», округ Веракрус не принадлежит к тем частям Мексики, которые замечательны по своим древностям. Однако Гюго Финк, из Кордовы, в своем сообщении Институту Смитсона (Доклады, 1870) пишет что едва ли есть хотя бы один фут во всем округе, где при раскопках не были бы находимы или разбитый обсидиановый нож или черепок от глиняной посуды; что вся страна пересечена параллельными рядами камней, предназначенными предохранять землю от Смывания в дождливое время года, которые показывают, что даже самая плохая земля была обрабатываема, и что невозможно противиться заключению, что это древнее народонаселение было по меньшей мере столь же плотным, как теперь в самых людных местностях Европы]. Но как бы то ни было, единственным континентом, относительно которого можно с уверенностью утверждать, что он заключает в себе теперь более плотное народонаселение, чем когда-либо прежде, является Европа. Но это верно не относительно всех частей Европы. Наверно, Греция, острова Средиземного моря и Европейская Турция, вероятно, Италия, и возможно, Испания, заключали в себе более многочисленное народонаселение, чем теперь; равным образом, оно могло быть более многочисленным в Северо-западной Европе и в некоторых частях Центральной и Восточной.

Народонаселение Америки также увеличивалось за то время, за какое мы что-либо знаем о ней; но это увеличение не на столько значительно, как обыкновенно полагают, так как по некоторым расчетам выходит, что одно только Перу во время открытия Америки имело большее народонаселение, чем какое существует теперь на всем континенте Южной Америки. И все признаки указывают на то, что во время, предшествовавшее открытию Америки, народонаселение её уже шло на убыль. Какие великие нации заканчивали свое поприще, какие империи подымались и падали в «сем новом свете, который стар», это мы можем только рисовать в своем воображении. Тем не менее остатки массивных развалин до сих пор еще свидетельствуют о какой-то более величественной цивилизации, предшествовавшей Инкам; а среди тропических лесов Юкатана и Центральной Америки встречаются остатки великих городов, забытых уже ко времени Испанского завоевания; Мексика, в том виде в каком нашел ее Кортес, представляла наслоение варварства поверх более высокого общественного развития, тогда как на большей части пространства, занимаемого в настоящее время Соединенными Штатами, разбросаны окопы, которые указывают на некогда сравнительно плотное народонаселение, а там и тут, как в медных рудниках у Верхнего Озера, встречаются следы более высокого искусства, чем какое известно было индейцам, с которыми белые пришли в соприкосновение.

Относительно Африки уже не может быть никакого сомнения. Северная Африка, может быть, содержит в себе лишь малую часть того [-075-] народонаселения, какое имела она в древние времена: нильская долина некогда заключала в себе несравненно большее народонаселение, чем теперь, тогда как к югу от Сахары ничто не указывает на увеличение населения в исторические времена, а невольнический торг причинял, конечно, огромное опустошение в народонаселении.

Что касается Азии, которая даже теперь содержит более половины человеческого рода, хотя плотность народонаселения там лишь немногим более половины плотности народонаселения в Европе, то существуют указания на то, что Индия, как и Китай, содержали некогда большее народонаселение, чем теперь, а та великая колыбель человечества, из которой выходили огромные толпы, наводнявшие обе эти страны и в виде огромных волн достигавшие Европы, несомненно должна была обладать некогда гораздо более многочисленным народонаселением. Но самую заметную перемену встречаем мы в Малой Азии, Сирии, Вавилонии, Персии, короче говоря, в той обширной стране, которая подчинилась завоевательному оружию Александра. Где некогда были великие города и цветущее народонаселение, там теперь жалкие деревни и голые пространства.

Несколько странно, что среде, всех теорий, которые возникали, мы не встречаем теории определенного количества человеческой жизни на нашей земле. Она, по крайней мере, более согласовалась бы с историческими фактами, чем теория постоянного стремления народонаселения превзойти средства к жизни. Ясно, что народонаселение в одном месте прибывало, а в другом убывало; центры его менялись; возникали новые нации и вымирали старые; редко заселенные страны становились населенными, а населенные страны теряли свое народонаселение; но на сколько мы можем видеть в прошлом, н6 отдаваясь целиком каким-либо теориям, мы ничего не замечаем такого, что указывало бы на постоянное увеличение народонаселения, или даже ясно указывало бы на совокупное его увеличение от времени до времени. Насколько мы можем судить, народы-пионеры никогда не направлялись в ненаселенные страны, — их поступательное движение всегда сопровождалось столкновениями с другими народами, ранее владевшими землей; из-за рисующихся в тумане царств выступают какие-то еще более смутные призраки царств. Что народонаселение земли должно было начинаться с маленького, это мы можем утверждать с уверенностью, ибо мы знаем, что была геологическая эпоха, когда человеческая жизнь не могла существовать, и мы не можем верить тому, чтобы люди возникли все разом, как бы из драконовых зубов, посеянных Кадмом; однако уже в том отдаленном прошлом, которого едва достигают слабые лучи, бросаемые историей, преданиями и памятниками, мы различаем крупные группы народонаселения. И в течение всех этих длинных периодов принцип народонаселения не был достаточно силен, земля вполне не заселилась, и даже, поскольку мы можем это видеть, чтобы существенно не увеличилась и вся совокупность [-076-] ее народонаселения. Сравнительно ос своею способностью к поддержанию человеческой жизни, земля в ее целом еще чрезвычайно слабо заселена.

Есть еще другой факт общего характера, который должен поразить всякого, кто, думая об этом предмете, бросит взгляд за пределы современного общества. Доктрина Мальтуса утверждает всеобщий закон, что естественное стремление народонаселения направлено к тому, чтобы превзойти средства существования. Если бы существовал такой закон, то он должен бы был, всюду, где народонаселение достигает известной плотности, становятся столь же очевидным, как всякий из тех великих естественных законов, которые всегда и везде признавались. Как же тогда могло случиться, что ни в верованиях и кодексах классической древности, ни в кодексах и верованиях Евреев, Египтян, Индусов, Китайцев или другого какого-либо народа из тех, которые жили в виде замкнутых ассоциаций и создавали верования и кодексы, мы не находим никакого предписания придерживаться мальтусовских благоразумных самоограничений; но, напротив, мудрость веков, религии мира всегда внушали понятия гражданского и религиозного долга, как раз противоположные тем, которые выдвигает господствующая политическая экономия, и которые Анна Бизент в настоящее время старается популяризировать в Англии.

Не должно забывать и того, что существовали государства, в которых общество гарантировало каждому члену занятие и средства к жизни. По мнению Джона Стюарта Милля (книга II, гл. XII, отд. II), дать такую гарантию без государственного регулирования браков в рождений, значило бы создать состояние всеобщей нищеты и нравственной порчи. «Последствия этой веры», говорит он, «столь часто и столь ясно указывались более или менее известными авторами, что неведение их со стороны образованных лиц не может более считаться извинительным». И однако в Спарте, в Перу, в Парагвае, как и в тех промышленных обществах, которые кажется почти повсюду составляли первобытную земледельческую организацию, по-видимому, царило полное неведение этих ужасных последствий естественного стремления.

Кроме этих общих фактов, указанных мною, существуют факты, стоящие на виду у каждого, которые кажутся совершенно несовместимыми с такого рода чрезмерным стремлением к размножению. Если бы стремление к воспроизведению было так сильно, как то предполагает Мальтусова доктрина, то как могло бы быть, чтобы столь часто угасали фамилии, и притом среди людей, которым нужда неизвестна? Как тогда могло бы быть, чтобы в то время, как путем наследственных титулов и наследственных владений обеспечивались всевозможные преимущества не только за принципом размножения, но и за сохранением генеалогических сведений и доказательством родства, — среди такой аристократии, как английская, прекратилось столько царских [-077-] линий и палата лордов сохранялась из века в век лишь благодаря ночным возведениям в пэры.

За единственным примером семейства, хотя бы и обеспеченного в отношении средств существования и почета, которое пережило бы сколько-нибудь значительный период времени, мы должны обратиться к Китаю, не ведающему перемен. Там еще существуют потомки Конфуция, которые пользуются особыми привилегиями и вниманием, образуя, в сущности, единственную наследственную аристократию. При том предположения, что народонаселение стремится удваиваться каждые двадцать пять лет, их должно было бы быть, чрез 2150 лет, после смерти Конфуция, 859.559.193.106.709.670.198.710.528 душ. Вместо какого-либо такого невообразимого числа, потомки Конфуция, чрез 2150 лет после его смерти, в царствование Канги, исчислялись 11000 душ мужского пола, то есть всего 22000 душ. Это не маленькая разница, и она является еще более поразительной, если принять во внимание, что уважение, с каким относились к этому роду, ради его родоначальника, «самого святого древнего учителя» предупреждало действие положительной задержки, а правила Конфуция отнюдь не содействуют предупредительной задержке.

Но могут сказать, что и это увеличение значительно. Двадцать две тысячи человек, происшедших от одной пары в течение 2150 лет, — это еще очень далеко до Мальтусовой нормы. Тем не менее, это все же может внушить мысль о возможном переполнении.

Но вникните. Умножение потомков еще не доказывает увеличения в народонаселении. Оно могло бы доказывать его лишь в случае совершенной изолированности семей. Смит и его жена имеют сына в дочь, которые сочетаются браком с дочерью и сыном каких-либо других лиц и имеют по паре детей. Смит и его жена таким образом стали бы иметь четверых внуков; но в одном поколении было бы не более лиц, чем в другом, — каждый ребенок имел бы двух дедов и двух бабок. При том предположении, что этот процесс продолжался бы, линия потомства должна бы была постоянно захватывать сотни, тысячи и миллионы лиц; однако в каждом поколении потомков находилось бы не более индивидуумов, чем в каком-либо предшествовавшем поколении предков. Последовательность поколений похожа на сеть или на диагональные нити в ткани. Начав с какой-либо точки на одном конце, глаз замечает линии, широко расходящиеся к другому концу; но начав с какой-либо точки этого другого конца, вы видите линии, которые точно также расходятся, приближаясь к первому концу. Сколько детей может иметь человек, это еще вопрос. Но что он имел двоих родителей, это вне сомнения, и что они опять имели двоих родителей каждый, это тоже вне сомнений. Проследите эту геометрическую прогрессию за несколько поколений, и вы увидите, что она ведет к таким же «ужасным последствиям», как и Мальтусово заселение света.

Но от таких то размышлений, перейдем к более определенному исследованию. [-078-] Я утверждаю, что факты, обыкновенно приводимые в пример переполнения народонаселением, не выдерживают критики. Самые крупные из этих фактов доставляют Индия, Китай и Ирландия. В каждой из этих стран множество народу гибло от голода и многочисленные группы населения доходили до крайней бедности или были вынуждаемы эмигрировать. Но действительно ли зависело это от чрезмерного роста народонаселения?

Сравнивая сумму народонаселения с величиной поверхности, мы видим, что Индия и Китай далеки от того, чтобы быть наиболее плотно населенными странами в свете. Согласно вычислениям Бэма и Вагнера, народонаселение Индии составляет лишь 132 человека на квадратную милю, народонаселение Китая 119, тогда как в Саксонии приходится 442 человека на квадратную милю; в Бельгии 441; в Англии 422; в Голландии 291, в Италии 234 и Японии 233 [Я беру эти цифры из «Smithsonian Report» за 1873 год, отбрасывая десятичные дроби, Г. Г. Бэм и Вагнер определяют народонаселение Китая цифрой 446.500.000, тогда как некоторые авторы утверждают, что оно не превышает 150.000.000. Далее, они определяют народонаселение Индостана в 206.225.580, что дает 132,29 на квадратную милю; народонаселение Цейлона в 2.405.287, или 97,86 на квадратную милю; Индокитая в 21.018.062, или 27.94 на квадратную милю. Народонаселение всего света они определяют цифрой 1.377.000.000, в среднем 26,64 на квадратную милю]. В обеих странах существуют значит обширные пространства необрабатываемой или не вполне обрабатываемой земли; но не может быть сомнения, что и в своих наиболее плотно населенных частях обе эти страны могли бы поддерживать гораздо большее народонаселение и на гораздо более высокой ступени благосостояния, чем теперь, ибо в обеих этих странах труд прилагается к производству самыми грубыми и наименее действительными способами, а великие естественные богатства остаются в полном пренебрежении. И это зависит не от врожденной неспособности самого народа, ибо индусы, как показало сравнительное языкознание, одной с нами крови, а Китай стоял уже на высокой ступени цивилизации и обладал зачатками наиболее важных новейших изобретений в то время, как наши предки бродили дикарями. А зависит это от той формы, которую приняла в обеих этих странах общественная организация, ибо форма эта сковывала производительные силы и лишала трудолюбие должной награды.

В Индии с незапамятных времен рабочие классы были доведены поборами и притеснениями до положения самого беспомощного и безнадежного разорения. В течение целых веков, земледелец считал себя счастливым, если из добытого им сильная рука вымогателя оставляла ему достаточно для поддержания жизни и для посева; нигде нельзя было спокойно накапливать капитал или применять его в сколько-нибудь значительном размере к целям производства; все богатство, которое можно было выжать из народа, было во владении князей, которые [-079-] немногим были лучше разбойничьих атаманов, завладевших страной, или во владении их арендаторов, или любимцев, и расточалось на бесполезную или на хуже чем бесполезную роскошь, в то время как религия, превратившись в многосложную и страшную систему суеверия, также тиранически господствовала над умами, как физическая сила над телами людей. При таких условиях, если какие искусства и могли развиваться, так это только те, которые служили тщеславию или роскоши знати. Слоны раджи наряжены были в золото утонченной работы, и зонтики, бывшие символами его царственной власти, сияли драгоценными камнями; а плуг райота представлял из себя лишь заостренную рогатину. Женщины в гареме раджи драпировались в кисею столь тонкую, что ее называли тканным ветром, а орудия ремесленника были самого жалкого и грубого вида, и торговлю можно было вести только как бы украдкой.

Разве не ясно, что эта тирания и необеспеченность производили нужду и голод в Индии; а не то, чтобы, согласно Боклю, стеснение народонаселения в средствах к жизни производило нужду а нужда тиранию [«История Цивилизации», том I, гл. II. В этой главе Бокль собрал множество доказательств угнетения и разорения индийского народа с самых отдаленных времен, но такое положение дел Бокль, ослепленный мальтусовой доктриной, которую он признавал и которую сделал краеугольным камнем своей теории развития цивилизации, приписывает легкости, с какой можно добывать там пропитание]. Вот что писал Вильям Теннент, священник, состоящий на службе Ост-Индской Компании, в 1796 году, за два года до обнародования «Опыта о народонаселении»:

"Когда подумаешь о великом плодородии Индостана, то представляется удивительным столь часто повторяющийся там голод. Он очевидно происходит не от бесплодия почвы или неблагоприятного климата; зло это должно быть отнесено на счет действия некоторой политической причины, и требуется очень немного проницательности, чтобы открыть ее в жадности и вымогательствах разного рода правительств. Великая союзница трудолюбия, обеспеченность, там отсутствует. Потому никто не сеет более хлеба, чем сколько необходимо только для него самого, и первый неблагоприятный урожай производит голод.

"Монгольское правительство никогда не давало полного обеспечения князю, того менее его вассалам; крестьянам оно оказывало покровительство самое жалкое из всех. Управление его было непрерывной цепью насилий и возмущений, измен и наказаний, и при нем не могли процветать ни торговля, ни искусства, не могло и земледелие усвоить чего-либо похожего на систему. За его падением последовало состояние вещей еще более жалкое, ибо анархия есть нечто худшее, чем дурное управление. Плохо было магометанское правительство; однако не европейским нациям принадлежит честь его ниспровержения. [-080-]

Оно пало под тяжестью собственной испорченности, и место его тогда же заступила разнообразная тирания мелких князьков, которых право oна управление создавалось их изменой государству, и которых вымогательства от крестьян были столь же безграничны, как их жадность. Поземельные доходы правительства собирались, а где управляют туземцы, то и теперь еще собираются, дважды в год немилосердными бандитами, образующими как бы армию, которые по собственному произволу уничтожают или уносят столько из всего добытого крестьянином, сколько может удовлетворить их прихоть или насытить их жадность, заставить предварительно несчастных крестьян бежать из деревень в леса. Всякая попытка крестьян защитить свою личность или собственность, заперевшись в глинобитных стенах своих деревень, наводит лишь на этих полезных, но несчастных смертных, еще более лютое мщение. На них тогда нападают с ружьями и пушками, пока не прекратится сопротивление, а затем оставшихся в живых продают, а их жилища сжигают и сравнивают с землей. Поэтому вы часто встречаете райотов, собирающих разбросанные остатки того, что вчера было их жилищем, когда только страх позволит им возвратиться; но чаще, после вторичного посещения такого рода, остаются лишь тлеющие развалины, и ни одно человеческое существо не нарушает ужасной тишины опустошения. Такое описание применимо не только к магометанским начальникам; но оно равно приложимо к раджам в округах, управляемых индусами [«Индийские заметки», В. Теннента. Лондон 1804, т. I, — XXXIX.O].

За этим беспощадным хищничеством, которое создало бы нужду и голод даже там, где народонаселение состояло бы лишь и одного человека на квадратную милю, а земля была бы эдемским садом, следовало, в первом периоде британского правления в Индии, столь же беспощадное хищничество, опиравшееся на еще более непреодолимую силу. Вот как говорит об этом времени Маколей, в своем опыте о лорде Клейве:

«Огромные состояния быстро накапливались в Калькутте, в то время как миллионы человеческих существ доводились до самой крайней нищеты. Они привыкли жить под властью тиранов, но такой тирании они еще не видали. Они находили маленький палец компании более сильным, чем чресла Сурайи Даулы… Правительство это скорее походило на правительство злых духов, чем тиранов-людей. Иногда они Сживались с своим бедственным положением. Иногда бегали от белого человека, как их отцы обыкновенно бегали от Магараттов, и паланкин английского путешественника часто следовал безлюдными деревнями и городами, жители которых бежали, лишь только заслышали о его приближении».

На ужасы, которых едва касается тут Маколей, живое красноречие Берка бросает более яркий свет, — вы видите целые округа, отданные [-081-] на произвол, на удовлетворение необузданной жадности самого худшего сорта людей; разоренных крестьян, подвергаемых дьявольским мучениям с целью заставить их выдать их малое богатство, и некогда людные страны, превращенные в пустыни.

Беззаконной распущенности прежнего английского управления однако, давно уже был положен конец. Всему огромному народонаселению сильная рука Англии дала более, чем римский мир; всюду применены были справедливые принципы английского закона посредством выработанной системы кодексов и назначены судебные лица для того, чтобы обеспечить за самым малым из этих отверженных людей права англо-саксонского свободного гражданина; весь полуостров был перерезан железными дорогами, и были выполнены огромные оросительные работы. Однако все чаще и чаще голод следовал за голодом, свирепствуя с возрастающей силой и захватывая все более и более обширные пространства.

Разве это не доказательство мальтусовой теории? Разве это не указывает на то, что, как бы ни увеличивалась легкость добывания средств к жизни, народонаселение все же будет стеснено в этих средствах? Разве это не показывает, как то утверждал Мальтус, что закрыть те шлюзы, чрез которые уходит избыток народонаселения, значит только заставить природу открыть какие-либо новые шлюзы, и если источника человеческого размножения не будут сдержаны благоразумным ограничением, то голод все же будет альтернативой войны? Это и’считалось непогрешимым объяснением. Но, как то видно из фактов, обнаружившихся при недавнем обсуждении индийских дел в английской печати, истина заключается в том, что голодные годы в Индии, которые уносили и теперь уносят целые миллионы, зависят от стеснения народонаселения в естественных пределах средств существования не более, чем зависело от него опустошение Карнатака, когда наездники Гейдер-Али налетели на него в вихре разрушения.

Многомиллионное население Индии гнуло спину под игом множества завоевателей, но всего хуже пришлось ему от неумолимого, всесокрушающего бремени английского владычества, — бремени, которое буквально отымает жизнь у миллионов людей и, как то доказывалось английскими писателями, неминуемо ведет к самой ужасной и широко-захватывающей катастрофе. Другие завоеватели жили в этой стране, и как ни плохо и тиранично было их направление, но они понимали народ и народ понимал их; тогда как Индия настоящего времени похожа на огромное поместье, принадлежащее не живущему в нем иностранцу. Чрезвычайно дорогая военная и гражданская администрация поддерживается, управляется и укомплектовывается англичанами, которые смотрят на Индию только как на место временной ссылки; и огромная сумма денег, оцениваемая по меньшей мере в 20.000.000 ф. стерл. ежегодно (собираемая с населения, где работник во многих местностях бывает рад в хорошее время работать за 2 — 4 пенса [-082-] в день), уходит в Англию в виде переводных векселей, пенсии, европейских расходов правительства и т. п., составляя таким образом как бы дань, уплачиваемую ни за что ни про что. Огромные деньги, ушедшие на постройку железных дорог, затрачены были, как то явствует из доходности их, экономически непроизводительно; огромные оросительные работы в большинстве случаев оказались лишь дорогими, но неудачными затеями. Во многих местностях Индии англичане, увлеченные желанием создать класс земельных собственников, превратили землю в абсолютную собственность наследственных сборщиков податей, которые жмут земледельцев самым безжалостным образом. В других местностях, где рента еще берется государством в виде земельного налога, оценка настолько высока, и налоги собираются так неумолимо, что райоты, имеющие лишь самое скудное пропитание в хорошие годы, волей-неволей попадают в когти ростовщиков, которые, при случае, бывают даже более хищными, чем земиндары. Соль, предмет первой необходимости повсюду, и особенно там, где пища почти исключительно растительная, обложена налогом почти в 1200 процентов, так что различные промышленные применения ее почти невозможны, и огромные массы народа не в состоянии получать ее в количестве, достаточном для поддержания себя и своего скота в здоровом состоянии. За английскими чиновниками следует целая орда туземных исполнителей, дело которых теснить и вымогать. Английский закон, с его строгими правилами и, для туземца, таинственным судопроизводством, сделался лишь могучим орудием грабежа в руках местных ростовщиков, у которых крестьяне принуждены занимать деньги на уплату, податей на самых чудовищных условиях, и которым они легко соглашаются давать обязательства, смысла которых сами не понимают. «Мы не заботимся об индийском народе», пишет Флоренция Найтингель, видимо с глубокой грустью. «Самое жалкое существо, какое можно встретить на востоке, да вероятно и на всем свете, это крестьянин нашей Восточной империи». Затем она указывает, как на причины ужасных голодных годов, на налоги, которые лишают земледельца самих орудий производства, и на фактическое рабство, в которое обращены райоты, являющееся как «следствие наших собственных законов», производящих «в самой плодородной стране на свете гнетущую, хроническую жизнь впроголодь во многих местах, где то, что называется голодом невозможно» [Г-жа Найтингель («Индийский Народ», в Nineteenth Century за август, 1878) приводит примеры, по ее словам, представляющие собой миллионы случаев того состояния рабства, в которое обращены земледельцы Южной Индии вследствие тех удобств, которые представляют наши гражданские суды для обманов и притеснений со стороны ростовщиков и низших туземных должностных лиц. «Наши гражданские суды рассматриваются как учреждения, дающие возможность богатому гнать с лица земли бедняка, и многие принуждены бывают искать убежища от их юрисдикции в пределах туземной территории», говорит Уэддерберн в статье о покровительствуемых князьях в Индии, в предшествующем (июльском) номере того же журнала, при чем он останавливается также на одном из туземных государств, где налоги сравнительно легки, как на примере наиболее преуспевающего народонаселения в Индии]. «Голодные годы, опустошавшие Индию», [-083-] пишет Г. М. Гейндмен [См. статьи в Nineteenth Century за октябрь 1878 и март 1879] оказываются по большей части финансовыми голодными годами. Мужчины и женщины не могут достать пищи потому, что они не могут сберечь денег, чтобы купить ее. Однако, как мы выражаемся, «мы поставлены в необходимость еще более облагать податями этих людей». И он показывает, как даже из голодающих местностей хлеб увозится на уплату налогов и как вся Индия вообще находится под действием могучего высасывающего аппарата, который комбинируясь с огромными расходами правительства, с каждым годом все более и более истощает народ. Вывоз Индии состоит почти исключительно из земледельческих продуктов; по меньшей мере за одну треть их, как доказывает Гейндмен, ровнехонько ничего не получается в возврат, и эта треть представляет из себя как бы дань, — деньги, идущие по переводам англичан в Индии, или расходы английской ветви индийского правительства [Проф. Фосетт, в недавней статье «О предполагаемых займах Индии», обращает внимание на такие расходы, как 1200 ф. стерл. на экипировку и дорогу члена генерал-губернаторского совета; 2400 ф. стерл. на экипировку и дорогу калькуттского и бомбейского епископов]. А за остальное, в возврат, идут по большей части правительственные заказы или предметы комфорта или роскоши, потребные для английских властителей Индии. Он доказывает, что расходы правительства в огромной мере возросли под императорским управлением, и что облагать беспощадно налогами население столь плачевно-бедное, что массы народа живут на половину впроголодь, значит отымать у него те скудные средства, которыми он располагает для обработки земли; что число волов (в Индии — упряжное животное) уменьшается, и жалкие орудия обработки переходят к ростовщикам, у которых «мы, деловые люди, заставляем земледельцев занимать из-за 12, 24, 60 процентов [Ф. Найтингель утверждает, что сто процентов там обычное явление, при чем даже в этом случае земледельца грабят на разные лады, чему она и приводит примеры. Едва ли нужно говорить, что эти проценты, подобно процентам закладчиков, не представляют из себя процента в экономическом значении этого слова] деньги для сооружения и для уплаты процентов на капитал, затраченный на сооружение обширных общественных работ, которые никогда не приносили и пяти процентов», далее Г. Гейндмен утверждает, что: «в сущности, индийский народ в его целом ужасным образом обеднел под нашим управлением, и этот процесс обеднения продолжается и теперь с чрезвычайной быстротой», истина, в которой не может быть сомнения в виду фактов, представленных не только такими авторами, как те, на которых я ссылался, но и самыми индийскими чиновниками. Самые усилия, делаемые правительством для облегчения голода, посредством [-084-] введения увеличенных налогов, лишь усиливают и раздвигают на большее пространство действие его причины. Хотя во время последнего голода в Южной Индии насчитывалось до шести миллионов человек, погибших голодной смертью, и огромная масса оставшихся в живых были в конец разорены, тем не менее налоги не были сокращены, а соляной налог, уже бывший запретительным для огромной массы разоренного населения был увеличен на сорок процентов, подобно тому как после ужасного бенгальского голода в 1770 году налоги на деле были увеличены, вследствие распределения всей суммы податей между оставшимися в живых и вследствие строгого их взыскания.

Нужду и голод в Индии теперешнего времени, как и в Индии прежних времен, только самый поверхностный наблюдатель может приписать тому обстоятельству, что народонаселение разрослось свыше способности земли доставлять пропитание. Имей возможность земледельцы сохранить капиталы, имей они возможность освободиться от того высасывающего механизма, который, даже и не в голодные годы, удерживает «их на норме продовольствия, которое не только ниже того, что считается необходимым для сипаев, но даже ниже того, что английское гуманное чувство дает арестантам в тюрьмах, — и ожившая промышленность, усвоив более производительные формы, без сомнения, оказалась бы в состоянии поддерживать гораздо большее народонаселение. В Индии еще существуют обширные пространства нераспаханной земли, огромные минеральные богатства, которых еще не касалась человеческая рука, и с уверенностью можно утверждать, что народонаселение Индии не достигло, да в исторические времена не достигало, действительного предела способности земли доставлять пропитание, или даже той точки, когда эта способность начинает ослабевать с увеличением предъявляемых к ней требований. Действительной причиной нужды в Индии было и до сих пор остается хищничество человека, а не скупость природы.

Это верно относительно Индии, верно и относительно Китая. Как бы плотно ни была населена эта страна во многих своих частях, однако множество фактов указывают на то, что крайняя бедность низших классов должна быть приписана причинам, подобных тем, которые действовали в Индии, а не слишком большому народонаселению. Обеспеченности нет, производство ведется в самой невыгодной обстановке, а обмен крайне стеснен. Там, где управление выражается лишь в систематическом притеснении, а обеспеченность для капитала какого бы то ни было рода должна быть покупаема у мандарина, где человеческие плечи являются самым надежным средством передвижения товаров внутри страны, где джонки должны строиться таким образом, чтобы ими нельзя было воспользоваться для морского плавания, где пиратство является обыкновенным промыслом, а разбойники часто маршируют полками, там бедность будет господствующим явлением, и за неурожаем будет следовать голод, все равно как бы редко не было [-085-] народонаселение [Недавний голод в Китае захватывал отнюдь не самые населенные местности]. Что Китай способен поддерживать гораздо большее население, доказывается не только огромным пространством необрабатываемой земли, о котором свидетельствуют все путешественники, но и обширными неразрабатываемыми минеральными богатствами, которые, как известно, там существуют. В Китае, например, имеются обширные залежи превосходного каменного угля, самые обширные из всех, которые до сих пор где-либо были открыты. А как сильно разработка этих угольных залежей увеличила бы способность земли поддерживать большее народонаселение, это совсем нетрудно себе представить. Уголь — не пища, это правда; но его добывание равнозначно добыванию пищи. Ибо не только уголь может быть обмениваем на пищу, как это делается во всех горнопромышленных округах, но и самая сила, разливаемая при его потреблении, может быть направлена на добывание пищи, или может делать труд свободным для добывания пиши.

Следовательно ни в Индии, ни в Китае, бедность и голодовки не могут быть относимы на счет стеснения народонаселения в средствах к жизни. Не плотное народонаселение, а причины, препятствующие общественной организации принять ее естественные формы и лишающий труд его полной награды, вот что удерживает там многомиллионное население на самой границе существования, то и дело заставляя целые миллионы людей переступать за эту границу. Что рабочий индус считает себя счастливым, когда имеет горсть риса, что китайцы едят крыс и щенят, зависит от стеснения народонаселения в пределах средств существования не более, чем зависит от такого стеснения тот факт, что некоторые индийские племена только и живут, что кузнечиками, или что туземные обитатели Австралии едят червей, находимых в гнилых деревьях.

Мне хотелось бы, чтобы меня правильно поняли. Я не хочу просто сказать, что при более высоком развитии цивилизации Индия и Китай могли бы содержать большее народонаселение, с чем согласился бы и всякий последователь Мальтуса. Мальтусова доктрина отнюдь не отрицает того, что прогресс техники дает возможность находить для себя пропитание большему народонаселению. Но мальтусова доктрина утверждает, — и это ее сущность, — что, каковы бы ни были средства производства, а народонаселение, в силу естественного роста, все же будет стремиться превзойти их, и это его стремление будет порождать, пользуясь выражением Мальтуса, ту степень порока и нищеты, которая необходима для того, чтобы предупредить дальнейший рост народонаселения; так что, лишь только увеличивается производительная сила, как увеличивается соответственно и народонаселение, и в короткое время в результате сказывается то же, что было прежде. Я же утверждаю вот что: нигде мы не встречаем ни одного примера, который [-086-] подтверждал бы эту теорию; нигде нужда не может быть по справедливости приписываема перевесу в росте народонаселения над способностью добывать пропитание при существующей в данном месте степени человеческих знаний; всюду порок и нищета, которые приписывают излишку народонаселения, могут быть отнесены на счет действия войн, тирании и притеснений, которые препятствуют пользоваться знанием и создают состояние необеспеченности, гибельное для производства. Ту причину, в силу которой естественный рост народонаселения отнюдь не производит нужды, мы рассмотрим потом. Теперь же мы желаем лишь отметить тот факт, что до настоящего времени рост этот нигде еще не производил нужды. Этот факт очевиден относительно Индии и Китая. И он, кроме того, будет очевиден всюду, где бы мы ни проследили до их причины те результаты, которые при поверхностном взгляде часто принимают за следствия излишнего роста народонаселения.

Ирландия, из всех европейских стран, всего чаще приводится в пример, когда идет речь о чрезмерном народонаселении. На крайнюю бедность крестьян и низший размер господствующей там заработной платы, на ирландский голод и на ирландскую эмиграцию постоянно ссылаются, как на доказательство мальтусовой теории, стоящее перед глазами всего цивилизованного мира. Не думаю, чтобы можно было представить более поразительный пример способности предвзятой теории, ослеплять людей относительно действительного отношения между фактами. Ибо на самом деле, и истина эта заметна с первого взгляда, Ирландия никогда еще не имела такого народонаселения, которого она благодаря своим естественным богатствам не могла бы содержать в полном благосостоянии при существующем состоянии техники. В период своего наиболее плотного заселения (1840 — 45 г.г.) Ирландия имела несколько более восьми миллионов жителей. Но наибольшая часть этого населения, что называется, едва сводила концы с концами, — люди жили в жалких хижинах, одевались в нищенские лохмотья и питались почти исключительно картофелем. Когда появилась на картофель болезнь, то они мерли тысячами. Но разве неспособность земли содержать столь большое народонаселение принуждала огромное множество людей жить такой жалкой жизнью и подвергала их голодной смерти при одном только неурожае картофеля? Напротив того, все это делало то же самое беспощадное хищничество, которое отнимало у индийского райота плоды его трудов и заставляло его умирать от голода там, где природа давала всего в изобилии. Безжалостные шайки сборщиков податей не ходили там по земле, грабя и мучая, но работника так же основательно обирала безжалостная орда лэндлордов, между которыми разделена была земля, как их абсолютная собственность, без всякого внимания к правам тех людей, которые жили на ней.

Вникните в те условия производства, при которых вели свою [-087-] жизнь эти восемь миллионов до появления картофельной болезни. То было такое положение дел, что к нему как раз могут быть применены слова Теннента, сказанные им относительно Индии: — „великая союзница трудолюбия, обеспеченность, там отсутствовала“. Обработка земли большей частью велась на короткий срок арендаторами, которые, если бы даже и дозволяла им чрезмерная вносимая ими по принуждению арендная плата, все же не решились бы вводить какие либо улучшения, ибо это было бы лишь сигналом к дальнейшему повышению ренты. Таким образом труд прилагался самым недействительным и нерасчетливым образом, и в нелепой праздности расточались те силы, которые неослабно применялись бы к делу, будь хоть сколь-нибудь обеспечены там за трудящимся плоды его трудов. Но даже и при таких условиях Ирландия в действительности прокармливала более восьми миллионов. Ибо даже в то время, когда она имела наибольшее народонаселение, она была страной, вывозящей хлеб. Даже в голодный год тянулись к гаваням воза с хлебом, мясом, маслом, сыром по дорогам, среди голодающих, возле канав, в которые сваливали умерших. И за этот увозимый хлеб или, по крайней мере, за наибольшую часть его не было никакого вознаграждения. Поскольку это касается ирландского народа, было бы все равно, если бы хлеб, увозимый таким образом, был сожжен или брошен в море, или если бы он вовсе не был произведен. Он шел не в обмен, а шел в уплату дани, шел для уплаты ренты лэндлордам чужеземцам, как побор, взятый с производителей людьми, которые никоим образом не содействовали производству.

Если бы этот хлеб оставался у тех, которые выращивали его; если бы земледельцам позволялось сохранять у себя и пользоваться тем капиталом, который производился их трудом; если бы обеспеченность содействовала развитию трудолюбия и позволяла вводить экономические способы производства, то средств существования было бы за глаза довольно, чтобы содержать в полном благосостоянии самое большое народонаселение, какое когда-либо имела Ирландия, а картофельная болезнь могла бы появляться и прекращаться, не лишая ни одного человеческого, существа сытного обеда. Ибо отнюдь не неблагоразумие „ирландских крестьян“, как холодно заявляют английские экономисты, побуждало их делать картофель своей главной пищей. Ирландские эмигранты, когда они могут иметь и другую пищу, не питаются исключительно картофелем, и в Соединенных Штатах среди ирландцев всюду замечается та благоразумная черта, что они стараются приберечь что-нибудь и на черный день. Но они жили на картофеле потому, что безобразная рента отымала у них все прочее. И с полным основанием можно утверждать, что бедность и нищета Ирландия никогда по справедливости не могли быть приписываемы излишку народонаселения.

Мэк-Келлок в 1838 г. так выражался в Примечании IV к „Богатству Народов“: [-088-]

„Удивительная плотность народонаселения в Ирландии есть непосредственная причина ужасной бедности и угнетенного положения большей части народа. Не будет преувеличением сказать, что теперь в Ирландии слишком вдвое больше народа, чем сколько, при существующих производительных средствах, может иметь там постоянное занятие или жить в умеренной степени благосостояния“.

Так как в 1841 году народонаселение Ирландии определялось в 8.175.124 человека, то в 1838 году мы можем принять его приблизительно равным восьми миллионам. Таким образом, преобразуя Мэк-Келлоково отрицательное положение в утвердительное, мы должны допустить, согласно теории излишка народонаселения, что Ирландия была бы в состоянии давать занятие и умеренную степень благосостояния без малого четырем миллионам человек. А в начале прошлого столетия, когда Свифт писал свое „Скромное предложение“, народонаселение Ирландии составляло около двух миллионов. Так как ни средства, ни способы производства в Ирландии не подвинулись чувствительно вперед за этот промежуток времени, то, приписывая ужасную бедность и угнетенное положение ирландского народа в 1838 году излишку народонаселения, мы должны бы были признать, на основании допущения Мэк-Келлока, что в Ирландии в 1727 году могли иметь более, чем постоянное занятие, и значительно более, чем умеренную степень благосостояния все два миллиона человек. Однако этого не было, а ужасная бедность и угнетенное положение ирландского народа в 1727 году были таковы, что Свифт с жгучей, едкой иронией предлагал избавиться от излишка народонаселения, развивая вкус к жареным младенцам и доставляя ежегодно на мясной рынок, в качестве лакомой пищи для богачей, по сотне тысяч ирландских детей.

Для человека, который просматривал литературу ирландской нищеты, как это пришлось сделать мне, когда я писал эту главу, трудно говорить в приличных терминах о том успокоительном приеме-приписывать ирландскую нужду и несчастья излишку народонаселения, который встречается даже в трудах таких благородных людей, как Милль или Бокль. Я не знаю ничего, что могло бы в большей мере волновать кровь, как холодное повествование о необузданной, всеподавляющей тирании, в руках которой находился ирландский народ, и именно ей, а совсем не неспособности земли содержать свое народонаселение, — должны быть приписаны ирландский пауперизм и ирландский голод; и если бы все дело не обусловливалось тем расслабляющим влиянием, которое, как это доказывает мировая история, повсюду .является результатом крайней бедности, так трудно бы было подавить в себе нечто вроде презрения к народу, который, будучи угнетаем такими несправедливостями, ограничивался лишь единичными случаями протеста.

Был ли где излишек народонаселения причиной пауперизма и голода, это остается открытым вопросом; но пауперизм и голод в Ирландии [-089-] можно приписывать излишку народонаселения не с большим правом, с каким можно приписывать торговлю невольниками излишку народонаселения в Африке, или разрушение Иерусалима — несоответствию средствам существования и способностью к воспроизведению. Если бы Ирландия по своей природе была рощей из бананов и хлебных деревьев, если бы ее берега были окаймлены чинчасскими залежами гуано, а тропическое солнце вызывало кипучую жизнь на ее сырой почве, то все же господствовавшие там общественные условия производили бы бедность и голод. Да и как могло не быть нищеты и голода там, где безобразная арендная плата отнимала у земледельца все, что создавал его труд, за исключением того, что было безусловно необходимо ему, чтобы не умереть с голода в урожайные годы; где отсутствие прочной аренды не допускало улучшений и делало возможной лишь хищническую и грубую систему земледелия; где арендатор не решался на накопление капитала, даже если бы это и было возможно для него, из-за страха, что землевладелец вытребует его у него в виде ренты; где арендатор, в сущности, представлял из себя презренного раба, которого, по одному мановению другого ему подобного человеческого существа, можно было во всякое время выгнать из его жалкой землянки и превратить в бездомного, бесприютного бродягу, который не смел бы даже собирать лесных плодов и ягод или ловить в западню зайцев для того, чтобы насытить свой голод? Все равно как бы ни было редко народонаселение, все равно, как бы ни были велики естественные богатства, разве не будут нищета и голод обычными явлениями в стране, где производители богатства принуждены работать при условиях, которые отнимают у них надежду, самоуважение, энергию и обеспеченность, где лэндлорды-чужеземцы уносят к себе без возврата по меньшей мере четвертую часть всего, что дает земля, где и, помимо того, едва влачащая свое существование промышленность должна содержать еще туземных лэндлордов, с их лошадьми и псарнями, с их агентами, комиссионерами, посредниками и управляющими, государственную церковь, которая остается чуждой для народа в которая гордо попирает его религиозные предрассудки, целую армию полицейских и солдат, которых назначение состоит в том, чтобы предупреждать и подавлять всякое сопротивление господствующей несправедливой системе? Разве это не нечестие, гораздо худшее атеизма, относить на счет действия естественных законов нищету, причиняемую таким образом?

Что верно относительно этих трех случаев окажется по исследовании верным и относительно всех случаев. На основании имеющихся на лицо фактов, мм можем смело отвергать, чтобы народонаселение когда-либо, вследствие своего роста, было настолько стеснено в средствах к жизни, что должны бы были явиться порок и нищета; чтобы увеличение народонаселения уменьшало когда-либо относительное производство пищи. Случав голода в Индии, Китае и Ирландии можно [-090-] относить на счет избытка народонаселения не с большим правом, чем в случаи голода в мало заселенной Бразилии. Порок и грязь, которые суть следствия нужды, приписывать скупости природы можно не с большим основанием, чем приписывать ей гибель шести миллионов человек, от меча Чингиз Хана, тамерлановскую пирамиду из черепов или исчезновение древних бриттов, и первобытного населения Вест-Индии.

Глава III.
Выводы из аналогий

Если мы от рассмотрения фактов, якобы подтверждающих мальтусову теорию, обратимся к тем аналогиям, на которые она опирается, то мы в в них не найдем ничего убедительного.

Энергия воспроизводительной силы в животном и растительном царствах, — такие факты, как тот, что одна пара лососей, будь она избавлена от естественных врагов, в течение немногих лет заполнила бы океан; что пара кроликов, при тех же условиях, скоро заселила бы сушу; что многие растения дают по сотне семян, а некоторые насекомые кладут целые тысячи яиц; и что повсюду в этих царствах каждый вид постоянно стремится превзойти и, если не ограничивается массой врагов, то, очевидно, превосходит пределы средств к жизни, — все это постоянно приводилось, начиная с Мальтуса и кончая современными учебниками, как доказательство того, что народонаселение тоже стремятся превзойти средства к жизни и что естественный рост народонаселения, не будучи ограничиваем другими средствами, должен необходимо вести к такой низкой заработной плате и такой нужде или (если в этого оказывается недостаточно и рост продолжается)!, к такому значительному проявлению голода, что рост этот будет удержан в Пределах средств существования.

Но основательная ли эта аналогия? Ведь человек получает свою пищу от растительного и животного царства, и следовательно большая энергия производительной силы среди растительного в животного царств, чем среда людей, просто доказывает способность средств к жизни расти быстрее, чем растет народонаселение. Разве факт, что все, доставляющее человеку средства к жизни, имеет способность к быстрому размножению, воспроизводя то многие тысячи, то многие Миллионы и даже биллионы себе подобных в то время, как люди лишь удваиваются в числе, разве этот факт не доказывает того, что, будь человеческим существам предоставлено размножаться со всею силою их воспроизводительной способности, так рост народонаселения никогда не мог бы превзойти средств существования? Это станет ясным, если вспомнить, что хотя в растительном и животном царствах каждый вид, в силу своей воспроизводительной способности, естественно и необходимо наталкивается на условия, которые ограничивают его дальнейший рост, [-091-] но все же эти условия нигде не представляют из себя чего-либо неподвижного и окончательного. Ни один вид не достигает конечного предела почвы, воды, воздуха или солнечного света; но действительный предел размножения каждого вида обусловливается существованием других видов, его соперников, его врагов, или его пищи. А влияние условий, которые ограничивают существование видов, доставляющих человеку средства к жизни, человек может сдерживать (в некоторых случаях уже одно появление его сдерживает их влияние), и таким образом воспроизводительные способности тех видов, которые удовлетворяют его потребности, вместо того, чтобы разбиваться о стоявший ранее предел, могут устремляться вперед, служа человеку с такой силой, с какой не могут тягаться его воспроизводительные способности. Он только стреляет ястребов, и уже появляется более дичи; он только ловит лисиц, и уж множатся кролики; шмель подвигается за пионером, а органическими веществами, которыми человек наполняет реки, кормится рыба.

Даже если исключить всякое соображение о конечных целях, даже если не допускать и мысли о том, что могущественная и непрерывная производительная сила в растениях и животных установлена была с целю сделать их способными для служения на пользу человека, и что крайнее стеснение более низких форм жизни в средствах существования не может еще, следовательно, быть принимаемо за доказательство того, что в таком же стеснении должен находиться и человек, „вершина и венец всего существующего“, то все же остается еще некоторое различие между человеком и всеми прочими живыми существами, которое делает невозможной аналогию. Из всего живущего, человек есть единственное существо, могущее содействовать развитию тех самых воспроизводительных сил, более могущественных, чем его собственные, которые доставляют ему пищу. Звери, насекомые, птицы и рыбы берут только то, что они находят. Их размножение совершается на счет их пищи, и раз они достигли существующих границ продовольствия, их пища должна умножиться, прежде чем они получат возможность увеличиваться в числе. Но в отличие от всех других живых существ, размножение человека в самом себе уже заключает умножение его пищи. Если бы вместо людей переселялись из Европы на североамериканский континент медведи, то теперь там было бы их не более, чем во времена Колумба, а возможно, что и менее, ибо и пища медвежья не увеличивалась бы, и условия медвежьей жизни не улучшались бы, вследствие иммиграции медведей, а имело бы место, вероятно, обратное. Однако в пределах одних только Соединенных Штатов живет теперь сорок пять миллионов человек, где в то время было только несколько сот тысяч, и тем не менее теперь в пределах этой территории приходится на каждого из сорока пяти миллионов человек гораздо более пищи, чем сколько в то время приходилось на каждого из нескольких сот тысяч. Не умножение пищи вызвало размножение людей, [-092-] но размножение людей повело к умножению пищи. Стало больше пищи просто потому, что стало больше людей.

Вот разница между животными и человеком. И коршун и человек едят цыплят, но чем больше является коршунов, тем меньше бывает цыплят, тогда как чем больше является людей, тем больше бывает цыплят. И тюлень и человек едят лососей, но когда тюлень хватает лосося, становится одним лососем меньше, и когда размножение тюленей переходит на известный предел, число лососей уменьшается; тогда как, помещая малявок лосося в благоприятные условия, человек может увеличивать число лососей в большей мере, чем сколько требуется для пополнения всего того, что он может взять, и таким образом, все равно в какой бы мере ни размножались люди, их размножение никогда не должно превзойти запаса лососей.

Короче говоря, в то время как повсюду в растительном и животном царствах предел средств существования независим от тех существ, которые ими пользуются, для человека предел средств существования, если только исключить конечный предел земли, воздуха, воды и солнечного света, находится в зависимости от самого человека. И потому, та аналогия, которую стараются проводить между низшими формами жизни и человеком, является очевидно несостоятельной. В то время как растения и животные ограничены пределами их средств существования, человек не может быть ограничен пределами его средств существования до тех пор, пока не будут достигнуты пределы самого земного шара. Заметьте, что это верно не только относительно целого, но и относительно всех частей. Как уровень воды в каком-либо малейшем заливе или гавани определяется не только уровнем океана, с которым они сообщаются, но и уровнем всех морей и океанов в мире, так и предел средств существования в каком-либо отдельном месте определяется не только физическим пределом этого места, но и физическим пределом всего земного шара. Пятьдесят квадратных миль земли могут, при теперешнем состоянии техники, доставлять средства к жизни только лишь нескольким тысячам народа, но на пятидесяти квадратных милях, которые занимает город Лондон, содержится три с половиной миллиона народа, и средства к его существованию увеличиваются по мере того, как возрастает народонаселение. Поскольку касается предела средств к жизни, Лондон может расти до такой степени, что народонаселение его достигнет ста миллионов или пятисот миллионов, или тысячи миллионов, ибо он получает средства существования со всего земного шара, и предел, который средства к жизни ставят росту лондонского народонаселения есть предел способности земного шара доставлять пропитание для своих жителей.

Здесь мы встречаемся, однако, с другою идеей, от которой мальтусова теория получает самую сильную поддержку, — идеей уменьшающейся производительности земли. Как окончательное доказательство закона уменьшающейся производительности, в общераспространенных [-093-] трактатах приводится то соображение, что если бы, перехода известный предел, земля не давала все менее и менее богатства на добавочные приложения труда и капитала, то и рост народонаселения не причинял бы никакого расширения площади посева, и все увеличение в спросе могло бы покрываться и покрывалось бы без всякого занятия под земледелие новых земель. В признании этого положения, по-видимому, необходимо заключается и признание той доктрины, будто трудность добывания средств к жизни должна возрастать с возрастанием народонаселения.

Но я думаю, что необходимость такого признания только лишь кажущаяся. Стоит только подвергнуть это предложение анализу, чтобы заметить его принадлежность к разряду тех истин, которые сохраняют свою силу, лишь при известном, заключающемся в них или подразумеваемом ими ограничении, — предоставляет из себя истину относительную, которая, будучи взята в абсолютном смысле, перестает быть истиной. Ибо, что человек не может исчерпать или уменьшить сил природы, следует уже из законов неуничтожаемости вещества и сохранения энергии. Производство и потребление суть лишь относительные термины. Абсолютно говоря человек ничего не потребляет. Весь — человеческий род, работай он до бесконечности, не мог бы сделать нашего вертящегося шара ни на один атом тяжелее, ни на один атом легче, не мог бы ни увеличить, ни уменьшить ни на йоту суммы тех сил, которых непрерывное превращение производит все движение и поддерживает всю жизнь. Как вода, которую мы берем из океана, должна снова вернуться в океан, так и та пища, которую мы берем из хранилищ природы, уже с того самого момента, как мы берем ее, находится на пути к этим хранилищам. То, что мы берем с ограниченного пространства земли, может временно уменьшить производительность этой земли, потому что возвращено оно может быть на другую землю, может быть разделено между этой и какой-либо другой землей или, между всею землею; однако эта возможность дефицита уменьшается по мере того, как принимают в расчет все большую и большую площадь, и совершенно пропадает, когда берется в рассмотрение весь земной шар. Что земля могла бы содержать тысячу биллионов народа так же легко, как и тысячу миллионов, есть необходимый вывод из тех очевидных истин, что, по крайней мере, насколько это может касаться нашего житья-бытья, материя вечна и сила должна без конца продолжать свое действие. Жизнь не может растратить тех сил, которые поддерживают жизнь. Мы вступаем в материальный мир, ничего не принося с собою; мы ничего не берем с собою, и оставляя его, Человеческое существование, рассматриваемое с физической точки зрения, есть лишь переходящая форма материи, изменяющийся род движения. Материя остается и сила продолжает действие. Ничто не уменьшается, ничто не ослабевает. А из этого следует, что пределом народонаселения земного шара может быть лишь предел пространства. [-094-]

А эта граница пространства, — и с ней та опасность, что человеческий род, размножаясь, может зайти так далеко, что негде будет ни встать, ни сесть, — так далека от нас, что имеет для нас не более практического интереса, чем возвращение ледяного периода или конечное угасание солнца. Но как ни далека, как ни призрачна эта возможность, тем не менее, именно эта возможность и придает мальтусовой теории кажущийся характер очевидности. При ближайшем рассмотрении, однако, и эта опора пропадает, ибо она тоже построена на ложной аналогии. Что растительная и животная жизнь стремятся достигнуть пределов пространства, отнюдь не доказывает того же стремления в человеческой жизни.

Допустим, что человек есть лишь более высоко развитие животное; что хвостатая обезьяна есть его дальний родственник, который постепенно развил в себе акробатические наклонности, а кит еще более отдаленный родственник, который в первичные периоды развития жизни приспособился к морю; допустим, что после них человек родня растениям и остается подчиненным и теперь тем же самым законам, как растения, рыбы, птицы и четвероногие. Однако все же между человеком и всеми прочими животными останется та разница, что человек является единственным животным, желания которого растут по мере того, как они удовлетворяются; единственным животным, которое никогда не бывает удовлетворено. Потребности всякого другого живого существа однообразны и постоянны. Вол в наше время желает не более того, чего желал вол в то время, когда человек впервые надел на него ярмо. Чайка в Ла-Манше, которая носится над быстрым пароходом, желает не лучшей пищи и не лучшего помещения, чем чайки, которые вились кругом судов Цезаря, когда эти суда впервые коснулись своим килем Британского берега. Как бы ни было изобильно то, что предлагает природа; все живые существа, кроме человека, могут брать лишь столько, сколько требуется для удовлетворения их нужд, нужд определенных и постоянных. Единственное употребление, которое они могут сделать из этого изобилия, предлагаемого природой, сводится к ускорению размножения.

В другом положении находится человек. Не успеют еще удовлетвориться его животные потребности, как уже возникают новые. Сначала он ищет пищи, как и животные; затем крова, как и животные; раз это имеется в нем начинают говорить его воспроизводительные инстинкты, как то бывает и с животными. Но здесь человек и животное расстаются. Животное ни в каком случае не идет далее; а человек при этом только лишь вступает на тот бесконечный путь, на который никогда не выходит животное, путь слишком далекий и слишком высокий для животного.

Чуть только удовлетворяются требования человека в количественном [-095-] отношении, как он ищет уже качества. Те самые желания, которые общие для него и животных, становятся более развитыми, утонченными, возвышенными. В пище он ищет удовлетворения уже не просто голода, но вкуса; в одежде он ищет уже не просто удобства, но и украшения; грубый шалаш заменяется домом; безразличное половое влечение начинает превращаться в нежные чувства, и на грубой и простой основе его животной жизни начинают развиваться наивысшие проявления красоты. По мере того как увеличивается его способность удовлетворять желания, растут и его желания. При более низменном уровне желаний, Лукулл хочет ужинать с Лукуллом; чтобы приготовить для Антония вкусный кусок мяса, жарят на вертеле дюжину свиных туш; все царства природы обшариваются для того, чтобы увеличить прелесть Клеопатры и являются мраморные колоннады, висячие сады я пирамиды, могущие поспорить величиной с горами. Затем являются более высокие формы желания, и то, что дремало в растении и едва шевелилось в животном, пробуждается в человеке. Открываются его духовные очи, и в нем является страстное желание знать. Он презирает палящий зной пустыни и ледяные ветры полярных морей, но не ради пищи; он бодрствует целые ночи и только лишь ради того, чтобы проследить обращение вечных звезд. Он делает усилие за усилием, чтобы насытить голод, которого не чувствовало ни одно животное, чтобы утолить жажду, которой не ведают другие существа.

Наружу — к природе, внутрь — в самого человека, назад, чрез туман, застилающий прошлое, вперед, чрез ту тьму, которая скрывает будущее, направляется то неугомонное желание, которое возникает, лишь только удовлетворенные животные потребности смолкают. За явлениями, человек ищет их закона; он желает знать, как создан был земной шар, как поставлены были звезды; он хочет проследить до их источника различные проявления жизни. А затем, по мере того как в человеке развиваются более благородные стороны его природы, зарождается в нем желание еще более высокого типа, — зарождается страсть страстей, надежда надежд, — желание так или иначе содействовать с своей стороны тому, чтобы сделать жизнь лучше» и светлей, чтобы уничтожить нужду и порок, горе и позор. Он подчиняет и обуздывает в себе животное; он отклоняется от пиршества и отказывается от власти; он предоставляет другим накапливать богатство, наслаждаться чувственными удовольствиями и проводить короткий день, греясь на солнышке. Он работает ради тех, кого никогда не видал и никогда не может видеть; ради славы, а может быть только ради приближения к сколь-нибудь справедливому строю жизни, который может наступить лишь спустя долгое время после того, как комья земли загремят о крышку его гроба. Он работает впереди, среди холода, встречая мало приветливых взглядов от людей; по острым камням и чрез густой терновник подвигается он вперед. Среди обид современников и их ядовитых насмешек, он строит для будущего; он прокладывает тропинку, [-096-] которую прогрессивное человечество может впоследствии обратить в большую дорогу. А там в еще более высокие и величественные сферы возносят и зовут его желания, и звезда, восходящая, на востоке, руководит уже им. И вот, в человеке являются стремления Бога, — он хочет уже управлять течением мировой жизни.

Разве эта пропасть не слишком широка для того, чтобы чрез все могла переступить аналогия? Дайте более пищи, предоставьте более жизненных удобств, и растение или животное будет лишь размножаться. Человек же будет развиваться. В первом случае творческая сила будет лишь вызывать жизнь в новых особях, во втором — она будет развивать жизнь, создавая более высокие формы ее и вызывая более разносторонние проявления духа. Человек есть животное; но он есть животное плюс еще кое-что. Он есть то мифическое дерево, которого корни находятся в земле, но которого верхние ветви могут цвести в небесах!

Таким образом, то рассуждение, на которое опирается теория, будто народонаселение стремится выйти из пределов средств существования, с какой бы точки зрения мы его ни рассматривали, оказывается совершенно бездоказательным, логически несостоятельным. Факты его не оправдывают, а аналогии отнюдь не говорят в его пользу. Оно является такой же химерой, как те химеры, которые в течение долгого времени удерживали людей от признания шарообразности и движения земли. Это такая же точно теория, как и та, согласно которой под нами, с другой стороны земли, всякий предмет, не прикрепленный к земле, должен от нее отвалиться; как та теория, будто мяч, пущенный с мачты движущегося корабля, должен упасть позади этой мачты; как та теория, будто живая рыба, помещенная в сосуд, наполненный до краев водой, нисколько не вытеснит воды. Теория та столь же неосновательна, если не столь же смешна, как то предположение, которое мог сделать Адам, будь у него наклонность к арифметике и вздумай он высчитать рост своего первого ребенка по тем данным, которые представляли бы первые месяцы его жизни. Из того факта, что при рождении его ребенок весил десять фунтов, а через восемь месяцев стал весить двадцать, он мог бы, — при тех арифметических познаниях, которыми, по мнению некоторых мудрецов, он обладал, — придти к столь же ужасным результатам, как и Мальтус; именно, что достигнув десятилетнего возраста, его ребенок будет весить столько же, сколько весит бык, к двенадцатилетнему возрасту — сколько весит слон, и к тридцати годам будет весить не менее 175.716.339.548 тонн.

На самом деле, смущаться стеснением народонаселения в средствах к жизни для нас имеет не более смысла, чем для Адама тревожиться за быстрый рост его ребенка. Поскольку заключение подтверждается фактами или указывается аналогией, мы должны признать, что закон народонаселения заключает в себе такие же чудные элементы приспособления, какие исследования обнаруживали ранее в [-097-] других естественных законах, и утверждать, что инстинкт воспроизведения, при естественном развитии общества, стремится к созданию нищеты и порока, мы имеем не более права, чем утверждать, что сила тяготения должна бросить луну на землю и землю на солнце, или, исходя из того факта, что вода превращается в лед при температуре ниже нуля, утверждать, что реки и озера должны замерзать до дна при всяком морозе, и страны умеренного климата должны становиться, таким образом, необитаемыми даже в мягкие зимы. Что рядом с положительной и предусмотрительной задержкой Мальтуса, существует еще третья задержка, которая начинает оказывать действие при возвышении общего уровня благосостояния и с развитием интеллекта, на это указывает множество хорошо известных фактов. Относительное число рождений, как всем известно, бывает больше в новых поселениях, где борьба с природой оставляет мало удобств для интеллектуальной жизни; и между подавленными бедностью классами более старых стран, которые среди богатства лишены всех его выгод и доведены до голого животного существования, рождений бывает больше, чем среди тех классов, которым увеличение богатства доставило независимость, досуг, благосостояние и более полную и разнообразную жизнь. Этот факт, давно уже признанный народной мудростью «богатому счастье, а бедному — дети», отмечен был и Адамом Смитом, который рассказывает, что нет ничего необыкновенного встретить в Северной Шотландии бедных, полуголодных женщин, которые были матерями двадцати трех или двадцати четырех детей; да и повсюду этот факт так бросается в глаза что достаточно только сослаться на него.

Если действительному закону народонаселения дать то выражение, какое он должен бы иметь по моему мнению, то нужно сказать, что стремление к размножению, вместо того, чтобы быть всегда одинаковым, бывает сильно там, где увеличение народонаселения может увеличить благосостояние и где существованию расы угрожает смертность, вызываемая враждебными условиями, — но ослабевает, лишь только становится возможным более высокое развитие личности и обеспечивается существование расы. Другими словами, закон народонаселения согласуется с законом интеллектуального развития и подчиняется ему, и опасность, что человеческие существа могут явиться на свете и не найти там для себя пропитания, обусловливается не порядками природы, а общественными неустройствами, которые среди богатства отдают людей в жертву нужды. Справедливость этого положения, я полагаю, будет убедительно доказана, когда мы, расчистив почву, выясним истинные законы общественного роста. Но мы нарушили бы естественный ход доказательства, если бы теперь же обратились к ним. Если мне удалось доказать отрицательное положение, доказать, что мальтусова теория не оправдывается теми аргументами, на которые она опирается, — то этого пока достаточно. В следующей главе, [-098-] я предполагаю дать положительное решение и доказать, что теория эта опровергается фактами.

Глава IV.
Опровержение Мальтусовой теории

Доктрина, что рост народонаселения стремится понизить заработную плату и создать бедность, так глубоко пустила корни и так сложно переплетается с учениями господствующей политической экономии, так совершенно гармонирует с такими общераспространенными взглядами и так легко возникает в самых разнообразных формах, что я считал необходимым войти в некоторые подробности и доказать несостоятельность тех доводов, на которые она опирается, прежде чем подвергнуть ее испытанию на фактах; ибо общее признание этой теории является одним из самых поразительных примеров той легкости, с какой люди игнорируют факты, будучи ослеплены какой-либо предвзятой теорией, — едва ли не самый поразительный пример из всего множества их, представляемого историей мысли-. Теперь мы можем с полным удобством подвергнуть эту теорию высочайшему и конечному испытанию на фактах. Очевидно, что вопрос о том, имеет ли рост народонаселения необходимую тенденцию к уменьшению заработной платы и созданию нужды, есть просто вопрос о том, имеет ли этот рост тенденцию уменьшать то количество богатства, которое может быть произведено определенным количеством труда.

Именно это и утверждает господствующая доктрина. Чем более, говорит она, требуют от природы, тем скупее удовлетворяет она такие требования, так что, удвоив приложение труда, мы не удвоим продукта; и стало быть, рост народонаселения должен стремиться к понижению заработной платы и увеличению бедности или, говоря словами Мальтуса, должен вести к пороку и нищете. Во как выражается по этому поводу Джон Стюарт Милль:

«Большее количество народа, при любом состоянии цивилизации, не может в совокупности продовольствоваться столь же хорошо, как меньшее. Именно скупость природы, а не общественная несправедливость, есть причина тех бедствий, которые связаны с излишним народонаселением. Несправедливое распределение богатства отнюдь не увеличивает зла, но самое большее заставляет лишь почувствовать его несколько ранее. Напрасно говорят, что всякий рот, который роста человечества выносит на свет, ведет за собой и руки. Новые рты требуют столько же пищи, сколько и старые, а руки не производят ее столько же. Если бы все орудия производства составили общую собственность всего народа, а производимое делилось с полным равенством между всеми, и если бы в обществе, устроенном таким образом, промышленность была столь же деятельной, а производство велось в таком же размере, как и в настоящее время, то этого было бы достаточно, [-090-] чтобы дать существующему народонаселению полное благосостояние; но каково бы было положение народонаселения, когда оно удвоилось бы, что при существующих привычках народа, при таком-то приволье, без сомнения совершилось бы немногим более чем в двадцать лет? То обстоятельство, что для прокормления народонаселения, увеличившегося, в такой мере пришлось бы обратиться к обработке худших земель и к усиленной и менее прибыльной обработке земель худшего качества, роковым образом заставило бы обеднеть всех членов общества, если бы только промышленные искусства не усовершенствовались за это время почти в беспримерной степени. Если бы народонаселение продолжало увеличиваться в той же самой мере, то скоро наступило бы такое время, когда никто не вмел бы более того, чем сколько необходимо для жизни, а вслед затем — такое время, когда и в этом отношении стал бы чувствоваться недостаток, и дальнейший рост народонаселения был бы остановлен смертностью» [«Начала Политической Экономии», книга I, глава XIII, отд. II].

Все это отрицаю. Я утверждаю, что справедливо как раз обратное. Я утверждаю, что при любом состоянии цивилизации большее количество народа может в совокупности лучше продовольствоваться, чем меньшее. Я утверждаю, что общественная несправедливость, а вовсе не скаредность природы, есть причина нужды и нищеты, которые господствующая теория приписывает излишку народонаселения. Я утверждаю, что новые рты, которых выводит на свет рост народонаселения, требуют не более пищи, чем старые, тогда как руки, которые сопутствуют им, могут, следуя естественному порядку вещей, производить более. Я утверждаю, что чем многочисленнее народонаселение, тем больше то благосостояние, которое при равенстве прочих условий должно дать каждому индивидууму справедливое распределение богатства. Я Утверждаю, что при состоянии равенства естественный рост народонаселения стал бы стремиться к тому, чтобы сделать каждого индивидуума богаче, а не беднее.

Таким образом я точно обозначаю пункт спора, и подвергаю вопрос испытанию фактами.

Но при этом, рискуя повторяться, с желал бы удержать читателя от одной путаницы, которая встречается даже у очень известных авторов. Вопрос факта, к которому сводится спор, не есть вопрос о том, при каком народонаселении производится всего более средств к жизни, а есть вопрос о том, при каком народонаселении развивается наибольшая способность к произведению богатства. Ибо способность производить богатство в какой бы то ни было форме есть способность производить средства к жизни, — точно также как потребление богатства в какой-либо форме или потребление силы, производящей богатство, равнозначаще потреблению средств существования. У меня имеется, например, в кармане известная сумма. На эти деньги я могу купить [-100-] или пищу, или сигары, или какую-либо драгоценную вещь, или театральные билеты, и, тратя так или иначе мои деньги, я соответственно тому направляю труд на производство пищи, или сигар, или драгоценных вещей, или театральных зрелищ. Бриллиантовый убор имеет ценность равную ценности стольких-то мешков муки, — то есть, для того, чтобы произвести бриллианты, требуется в среднем столько же труда, сколько требуется для произведения такого-то количества муки. И если я наряжаю мою жену в бриллианты, то эта такая же трата силы, производящей средства к жизни, как если бы я израсходовал ради целей тщеславия столько же пищи. Если я держу лакея, то, в нем я отрываю, быть может, пахаря от сохи. Выращивание и содержание беговой лошади требует столько заботы и труда, сколько хватило бы на выращивание и содержание множества рабочих лошадей. Таким образом способность какого-либо народонаселения к производству предметов первой необходимости измеряется не количеством этих предметов, действительно производимых, но затратой силы во всех ее видах.

В нашем случае не при чем отвлеченные рассуждения. Весь вопрос есть вопрос голого факта. Уменьшается ли с ростом народонаселения относительная способность к произведению богатства?

Факты настолько очевидны, что стоит только обратить на них внимание. Мы видели в наше время рост народонаселения во многих Странах. Разве в то же самое время не росло их богатство, даже более быстро? Мы видим множество стран, народонаселение которых и теперь увеличивается. Разве не увеличивается также их богатство еще быстрее? Может ли быть какое-либо сомнение в том, что, когда народонаселение Англии увеличивалось в размере двух процентов за год, ее богатство росло в еще большем размере? Разве не правда, что за то время, как народонаселение Соединенных Штатов удваивалось каждые двадцать девять лет, богатство их удваивалось за гораздо более короткие сроки? Разве не правда, что при сходных условиях, — другими словами, среди государств со сходным населением и стоящих на одинаковой ступени цивилизации, — наиболее плотно населенная страна является в наиболее богатой? Разве более плотно населенные Восточные Штаты не богаче, в соразмерности в их народонаселением, более редко населенных Западных или Южных Штатов? Разве Англия, где народонаселение даже плотнее, чем в Восточных Штатах Союза, также не богаче пропорционально? Где богатство употребляется самым расточительным образом на непроизводительные цели, — на дорогие постройки, утонченное убранство комнат, роскошные экипажи, статуи, картины, увеселительные сады и яхты? Разве не правда, что скорее там, где народонаселение наиболее плотное, чем там, где оно наиболее редко? Где вы находите в наибольшем числе людей, которым общее производство дает возможность жить без всякого производительного труда с их стороны, — людей, живущих доходами, людей, ведущих беззаботную светскую жизнь, воров, прислугу, адвокатов, литераторов [-101-] и тому подобных? Не там ли скорее, где народонаселение плотно, чем там, где оно редко? В каком направлении перемещаются капиталы с целью доходного помещения? Не из плотно ли заселенных стран в страны с более редким населением? Эти факты убедительно доказывают, что богатства бывает всего более там, где население наиболее плотно; и что богатство, производимое данным количество труда, увеличивается вместе с ростом народонаселения. Факты эти очевидны повсюду, куда бы мы ни устремили нашего взгляда. На одном и том же уровне цивилизации, при одном и том же промышленном и политическом развитии и пр., наиболее населенные страны бывают всегда и наиболее богатыми.

Возьмем один частный случай, притом такой случай, который из всех, какие только могут быть приведены, кажется при первом взгляде всего более поддерживающим ту теорию, которую мы рассматриваем, — случай страны, где заработная плата сильно упала в то время, как народонаселение сильно увеличилось, и где представлялось уже не шатким выводом, а очевидным фактом, что великодушие природы уменьшилось. Страна эта — Калифорния. Когда, по открытии золота, первая волна иммиграции хлынула в Калифорнию, то казалось, природа в этой стране находилась в самом великодушном настроении. На речных берегах и отмелях, блестящие песчинки, отлагавшиеся целые тысячи лет, можно было добывать самыми первобытными способами и в таких количествах, что один унция (16 долларов) в день представляла из себя лишь самую обыкновенную заработную плату. На равнинах, покрытых густою травою, паслись бесчисленные стада лошадей и рогатого скота, такие огромные стада, что всякому путешественнику дозволялось переложить свое седло на новую лошадь или убить бычка, если ему был нужен кусок мяса, оставляя шкуру, единственную ценную часть, его владельцу. Богатая почва, впервые поступившая под обработку, будучи только вспахана и засеяна, давала такие урожаи, какие в более старых странах, если только можно было получить, и то не иначе, как при самом старательном удобрении и обработке. И в прежней Калифорнии, при такой щедрости природы, заработная плата и процент были выше, чем где бы то ни было на свете.

Эта первобытная щедрость природы постоянно истощалась по мере все больших и больших требований, которые предъявлялись возраставшим народонаселением. Стали обращаться к разработке все более и более бедных залежей, а теперь и вовсе нельзя найти какой-либо залежи, о которой стоило бы говорить; золотопромышленность требует уже большего капитала, значительного искусства и сложных машин, да и связана с большим риском. Теперь «кони стоят денег», а скот, выращиваемый на поросших шалфеем равнинах Невады, перевозится по железной дороге через горы и убивается на бойнях Сан-Франциско; фермеры начинают беречь солому и искать удобрения, и даже такая земля поступила в обработку, которая едва ли бы в течение 3-х лет [-102-] из четырех приносила жатву без искусственного орошения. За это же время и заработная плата с процентом все падали и падали. Множество людей рады теперь работать целую неделю за плату меньшую той, которую некогда требовали за день, и деньги ссужаются на год за такой процент, который прежде едва ли бы сочли лихоимством взять за месяц. Но действительно ли в этом случае пониженная производительность природы и пониженный размер заработной платы стоят между собою в отношении причины к следствию? Правда ли, что заработная плата тут ниже потому, что труд создает менее богатства?

Напротив того. Способность труда производить богатство не только не меньше в Калифорнии в 1870, сравнительно с 1849, но, по моему убеждению, больше. И, мне кажется, вникнув, в какой огромной мере увеличивалась за эти годы производительность труда в Калифорнии благодаря устройству шоссе, железных дорог, пристаней, каналов, пароходов, телеграфов и всякого рода машин, благодаря более близкой связи с прочим миром и благодаря тем бесчисленным выгодам, которые являются результатом многочисленного народонаселения, никто не усомнится в том, что вознаграждение, которое труд в Калифорнии получает от природы, в целом, гораздо больше в настоящее время, чем во времена неисчерпаемых россыпей и действенной почвы, — ибо увеличивавшаяся сила человеческого фактора. Что заключение это правильно, в этом убеждает нас множество фактов, показывающих, что потребление богатства теперь гораздо значительнее, сравнительно с числом работников, чем оно было в прежнее время. Мы видим теперь огромное число женщин и детей там, — где прежде народонаселение состояло почти исключительно из молодых мужчин, да и число других лиц, из категории непроизводителей, возросло в гораздо большей мере, чем народонаселение; мы видим роскошь, увеличившуюся в значительно большей мере, чем упала заработная плата; отели, могущие поспорить своим великолепием с европейскими дворцами, воздвигнутые там, где прежде лучшими жилищами были палатки и шалаши; парадные экипажи на улицах Сан-Франциско и увеселительные яхты в его заливе; постоянно разрастающийся класс людей, пышно живущих своими доходами; теперь есть богачи, пред которыми самые богатые люди прежнего времени показались бы недалеко ушедшими от бедняка, — словом, всюду мы наталкиваемся на самые поразительные и решительные доказательства того, что производство и потребление богатства увеличивалось даже с большей быстротою, чем росло народонаселение, и что если какой-либо класс общества получает менее, то единственно вследствие большего неравенства в распределении.

Что очевидно в этом частном случае, то можно заметить и всюду, куда бы мы ни направляли нашего взгляда. Самыми богатыми странами являются не те страны, где природа всего богаче; но те, где труд наиболее производителен, — не Мексика, но Мессечусетс; не Бразилия, но Англия. Те страны, где население наиболее плотно и наиболее [-103-] стеснено в выгодах и удобствах, предоставляемых природой, при равенстве прочих условий, бывают вместе с тем странами, где наибольшая доля производимого может уходить на роскошь и на содержание непроизводительных классов, странами, где наибольшее изобилие капитала, странами, в крайности, например, во время войны, могущими выносить наибольшую потерю сил. Что производство богатства, в отношении к затрачиваемому труду, должно быть обильнее в плотно населенных странах, вроде Англии чем в новых странах, где заработная плата и процент выше, очевидно из того факта, что в старых странах (хотя производительным трудом там бывает занята значительно меньшая часть народонаселения), значительно больший излишек труда употребляется на другие цели, сверх удовлетворения физических потребностей. В новой стране вся наличная сила общества уходит на производство; нет ни одного здорового мужчины, который бы не имел какой-либо производительной работы, ни одной здоровой женщины, избавленной от хозяйственных трудов. Нет тут ни бедняков, ни нищих, нет праздных богачей, нет таких классов, которые тратили бы свой труд на служение удобству или прихоти богачей, нет чисто литературного или научного класса, нет преступников, которые живут грабя общество, нет огромного класса, содержимого для охраны от них общества. Однако, хотя вся сила общества таким образом уходит на производство, тут все же нет и не может быть такого потребления богатства, в отношении ко всему народонаселению, какое имеет место в старых странах; ибо, хотя положение низших классов тут и лучше, и нет никого, кто не имел бы возможности зарабатывать себе пропитания, однако нет тут и никого, кто зарабатывал бы значительно более, и мало таких людей, а то и вовсе нет их, которым мало-мальски доступно бы было то, что в более старых странах назвали бы роскошью иди даже благосостоянием. Другими словами, в более старых странах потребление богатства в отношении к народонаселению бывает больше, хотя доля труда, посвящаемая производству богатства, бывает меньше, — меньшее число работников производят более богатства; ибо богатство должно быть произведено прежде, чем оно может быть потребляемо.

Однако могут сказать, что изобилие богатства в более старых странах зависит не от большей интенсивности производительных сил, а от накопления богатства, которое еще не успело совершиться в новых странах.

Небесполезно будет остановиться на минуту на этой идее накопленного богатства. В сущности богатство может быть накапливаемо лишь в очень слабой мере, и общества на самом деле живут, как и огромное большинство индивидуумов, — что называется со дня на день. Богатство не допускает значительного накопления; за исключением нескольких неважных форм, оно не может быть сохраняемо. Мировая материя, которая будучи переработана трудом в желаемые формы, составляет [-104-] богатство, постоянно стремится вернуться к своему первоначальному состоянию. Некоторые формы богатства могут существовать несколько часов, некоторые несколько дней, некоторые несколько месяцев, некоторые несколько лет; и есть лишь весьма немного таких форм богатства, которые могут переходить от одного поколения к другому. Возьмите богатство в одной из его наиболее полезных и устойчивых форм, — как напр, суда, дома, железные дороги, машины. Если только труд не расходуется постоянно на их сохранение и обновление, они почти немедленно утрачивают свою пригодность. Остановите труд в какой-либо стране, и богатство начнет исчезать почти так же быстро, как исчезает струя фонтана, когда останавливают приток воды. Пусть только снова, начнет расходоваться труд, и богатство почти тотчас же начнет возрождаться. Это издавна наблюдалось там, где война или другое какое-либо бедствие уничтожало богатство, оставляя в целости население. Теперь в Лондоне не меньше богатства, чем до 1666 года, когда там был огромный пожар; не меньше богатства и в Чикаго, несмотря на огромный пожар в 1870 году. Вдоль улиц, опустошенных огнем, воздвигнуты, благодаря труду, еще более роскошные здания, с более обширными магазинами; и путешественник, нигде не встретит и намека на то, что несколько лет тому назад, все это представляло из себя лишь груды обгорелых развалин. Та же истина, — что богатство непрерывно обновляется, — бросается в глаза и в каждом новом городе. Дайте то же народонаселению и такую же производительность труду, и всякий новый город будет столь же великим и богатым как и город, основанный римлянами. Никто из тех, кто видел Мельберн или Сан-Франциско, не станет сомневаться, что если бы население Англии перенесено было в Новую Зеландию, и все накопленное богатство было оставлено на месте, то Новая Зеландия вскоре сделалась бы такой же богатой, как Англия в настоящее время; или наоборот, если бы народонаселение Англии сделалось столь же редким, как народонаселение Новой Зеландии, то, несмотря на накопленное богатство, оно вскоре сделалось бы и столь же бедным. Накопленное богатство по отношению к общественному организму играет, по-видимому, роль подходящую к той, какую играет накопленные пищевые вещества по отношению к физическому организму. Некоторое количество накопленного богатства необходимо и, до известного предела, может идти на покрытие чрезвычайных надобностей; но богатство, произведенное минувшими поколениями, может служить для потребления в настоящем не более, чем обеды, которые человек съел в прошлом году, для пополнения тех трат, которые он делает в настоящем.

Я привожу эти соображения более в виду их общего значения, чем в виду их специального значения для занимающего нас вопроса. Ибо и помимо них очевидно, что большим накоплением богатства может объясняться большее потребление богатства лишь в случаях, когда накопленное богатство убывает, а когда количество накопленного богатства [-105-] остается постоянным, и тем более, когда оно увеличивается, тогда большим потреблением богатства неминуемо предполагается и большее производство богатства. Затем, будем ли мы сравнивать между собою различные страны или одну и ту же страну в различные периоды времени, мы всегда заметим, что прогрессивное состояние, которое характеризуется ростом народонаселения, характеризуется также и усиленным накоплением богатства, не только в массе, но и per capita. И таким образом, рост народонаселения, как он совершался до сих пор повсюду, означает собой не уменьшение, а увеличение в среднем производства богатства.

И причина этого очевидна. Ибо, даже если рост народонаселения и ослабляет силу естественного фактора в производстве богатства, вынуждая обращаться к более бедным землям и т. п., то все же он в такой огромной мере увеличивает силу человеческого фактора, что даже пожалуй более чем уравновешивает невыгодные стороны своего действия. Двадцать человек, работая вместе там, где природа скупа, произведут такое количество богатства, которое будет более чем в двадцать раз превосходить количество богатства, создаваемое одним человеком там, где природа наиболее щедра. Чем плотнее народонаселение, тем более дробное возможно деление труда, тем более экономичным становятся производство и распределение, и стало быть, если что верно, так как раз прямо противоположное тому, что. утверждает доктрина Мальтуса; ибо в тех пределах, в каких, насколько мы можем судить, рост народонаселения может совершаться более многочисленное народонаселение при любом состоянии цивилизации, может производить, по отношению к своему числу, большее количество богатства и с большей полнотой удовлетворять своим потребностям, чем это возможно для народонаселения менее многочисленного.

Взгляните просто на факты. Может ли быть что яснее того, что причина бедности, гноящейся в центрах цивилизации, кроется не в слабости производительных сил? Очевидно, в тех странах, где бедность приняла самые ужасные формы, производительные силы достаточно велики, будь они употребляемы надлежащим образом, чтобы доставить беднейшему жителю не только благосостояние, но и роскошь. Промышленный застой, угнетенное состояние торговли, которые как проклятия тяготеют надо всем цивилизованным миром, очевидно зависят не от недостатка в производительных силах. Отчего бы не происходило расстройство, оно, очевидно, происходит не от того, чтобы способность к произведению богатства была слаба.

Этот то именно факт, — что нужда появляется там, где производительные силы наиболее развиты и производство богатства достигает наибольшего размера, этот то факт и составляет ту загадку, которая смущает цивилизованный мир и которую мы пытаемся разгадать. Очевидно, что теория Мальтуса, приписывая нужду упадку производительных сил, не может объяснить этой загадки. Теория эта стоит в [-106-] крайнем противоречии со всеми фактами. Она произвольно приписывает законам Бога результаты, которые, как мы должны заключить даже из этого исследования, вытекают из человеческой неправды, — заключение, которое по мере того, как мы будем подвигаться вперед, будет все более и более оправдываться. Ибо нам предстоит еще исследовать, что в действительности производит бедность среди растущего богатства.

КНИГА III.
Законы распределения

Машины устраиваемые впервые для выполнения какого-либо особого движения, всегда бывают наиболее сложными, а последующие изобретатели обыкновенно открывают, что те же результаты могут быть легче достигнуты с меньшим числом колес, с меньшим числом разного рода движений, чем было применено первоначально. Таким же образом, первые философские системы всегда бывают наиболее сложными, и особая связующая цепь, особый принцип обыкновенно признаются необходимыми для объединения каждой пары по-видимому разрозненных явлений; но затем часто случается, что одного великого объединяющего принципа оказывается достаточно, чтобы связать вместе все разрозненные явления, свойственные всему классу явлений.

Адам Смит,

Опыт о принципах, которые руководят философскими исследованиями и дают им направление, поскольку эти принципы выясняются историей астрономии.

Глава I.
Ограничение исследования законами распределения. Необходимое отношение между этими законами

Предшествующее рассмотрение, я полагаю, должно было окончательно убедить в том, что обычно предлагаемо от имени политической экономии решение проблемы, какую мы стремимся разрешить, вовсе не есть решение.

То обстоятельство, что с развитием материального прогресса заработная плата не повышается, а скорее стремится понизиться, не может быть объяснено теорией утверждающей, что вследствие увеличения числа работников та основная сумма, из которой выплачивается заработная плата, имеет тенденцию делиться на меньшие и меньшие доли. Ибо, как мы видели, заработная плата берется не от капитала, но есть непосредственное произведение труда. Каждый производительный работник, работая, создает себе плату, и с каждым прибавочным работником является прибавка и к истинному фонду заработной [-107-] платы, — прибавка к общей сумме богатства, которая бывает говоря вообще, значительно больше того количества, какое он берет в заработной плате.

Не может это обстоятельство быть объяснено и теорией, утверждающей будто природа все менее полно удовлетворяет увеличивающиеся требования, какие предъявляются растущим народонаселением; ибо возрастание производительности труда приводит к постоянному возрастанию производства per capita, вследствие чего страны с наиболее плотным народонаселением, при равенстве прочих условий, всегда бывают странами наиболее богатыми.

До сих пор мы только увеличивали трудности проблемы. Мы опровергли теорию, которая, так или иначе, давала объяснение существующим фактам; и в результате получилось, что существующие факты стали казаться лишь еще более необъяснимыми. Положение такое, как если бы во время господства Птолемеевой теории было доказано, что солнце и звезды не обращаются вокруг земли. Явления дня и ночи и видимого движения небесных тел остались бы, однако, необъяснимыми и неизбежно заставили бы обращаться за объяснением к старой теории, пока какая-либо лучшая новая теория не встала на ее место. Наше рассуждение привело нас к тому заключению, что каждый производительный работник производит свою собственную заработную плату, и что возрастание числа работников должно повышать заработную плату каждого; тогда как у всех на виду факты, что множество работников не могут найти себе заработка, и что всякое увеличение в числе работников ведет к понижению заработной платы. Мы пришли, короче, к тому заключению, что заработная плата должна быть всего выше там, где она в действительности бывает всего ниже.

Тем не менее, даже и в этом случае, мы подвинулись несколько вперед. Чтобы найти то, что мы ищем, важно знать уже и то, где бесполезно искать. Мы ограничили по крайней мере поле исследования. Ибо хоть одно, по меньшей мере, теперь ясно, — что причина, которая вопреки огромному росту производительных сил, заставляет ограничиваться огромную массу производителей наименьшей долей продукта, при какой они только соглашаются существовать, что причина эта заключается не в скудости капитала и не в скудости сил природы, которые вознаграждают труд. И если, следовательно, причину эту нельзя найти в законах, которыми определяется производство богатства, то ее должно искать в законах, которые управляют распределением. К ним мы и обратимся.

Необходимо будет рассмотреть в его главных подразделениях весь строй распределения богатства. Чтобы открыть причину, которая с ростом народонаселения и развитием техники усугубляет бедность низших классов, мы должны найти закон, которым определяется та часть производимого, которая достается труду в виде заработной платы. Чтобы найти закон заработной платы или, по крайней мере, удостовериться [-108-] в нем, если бы мы его нашли, мы должны также выяснить законы, которыми определяется та часть продукта, которая достается капиталу и та часть, которая поступает в пользу землевладельцев, ибо производство богатства совершается при совместном участии земли, труда и капитала, и стало быть, между ними должен делиться и продукт.

Под продуктом производства какой-либо страны понимается вся сумма богатства, производимого этой страной, — весь тот общий фонд, из которого (если только не уменьшается существовавший ранее запас богатства), должно покрываться все потребление и должны браться все доходы. Как я уже объяснял, производство означает собой не только выработку каких-либо новых предметов, но обнимает также и повышение ценности, создаваемое перемещением или обменом предметов. Существует производство богатства в чисто коммерческой стране, как оно существует в чисто земледельческой или фабричной; и в первом случае, как и во втором и третьем, некоторая часть продукта достается капиталу, некоторая часть труду, и некоторая часть, если земля имеет какую-нибудь ценность, собственникам земли. В действительности, известная доля производимого богатства постоянно уходить на восстановление капитала, который непрерывно потребляется и непрерывно заменяется новым. Но нет необходимости принимать в расчет, этого обстоятельства, ибо оно устраняется в том случае, если рассматривать капитал, как нечто постоянное, что мы обыкновенно и делаем, думая или говоря о нем. Когда мы говорим о продукте, то мы понимаем под ним, следовательно, ту часть производимого богатства, которая остается за вычетом количества необходимого для замещения капитала, потребленного в производстве; и когда мы говорим о проценте или о доходе на капитал, мы понимаем под ним все то, что достается капиталу, сверх той доли, которая идет на восстановление или поддержание капитала.

Далее, в действительности, в каждой стране, вышедшей из самого первобытного состояния, некоторая доля производимого берется в виде налогов и потребляется правительством. Однако при изыскании законов распределения, нам нет необходимости принимать в соображение этого обстоятельства. Мы можем рассматривать налоги, как несуществующие или как сокращающие на столько то продукт. То же самое, скажем мы и о том, что берется из производимого некоторыми видами монополии, о которых будет упомянуто в одной из последующих глав (гл. IV) и которые оказывают действие аналогичное налогам. Когда мы откроем законы распределения, тогда мы будем в состоянии уяснить себе и то отношение, в каком стоят к ним налоги, если такое отношение существует.

Мы должны сами найти все эти законы распределения, или, по меньшей мере, найти два таких закона из трех. Ибо, что законы эти (по крайней мере в целом) не понимаются правильно господствующей [-109-] политической экономией, можно видеть, независимо от нашего предшествовавшего рассмотрения, из любого общераспространенного курса.

Это очевидно, прежде всего, из употребляемой терминологии. Во всех политико-экономических сочинениях нам говорят, что факторы производства суть земля, труд и капитал, и что весь продукт первоначально разделяется на три соответственные части. Требуются, следовательно, три термина, каждый из которых ясно выражал бы одну из этих трех частей, не захватывая прочих. Рента, как ее определяют, достаточно ясно выражает первую из этих частей — ту часть, которая достается собственникам земли. Заработная плата, как ее определяют, достаточно ясно выражает вторую, — ту часть, которая представляет из себя вознаграждение труда. Но что касается третьего термина, который должен бы был выражать вознаграждение капитала, — то в отношении его мы встречаем в общераспространенных сочинениях крайнюю сбивчивость и путаницу.

Из общеупотребительных слов наиболее подходящим для выражения исключительно идеи вознаграждения за пользование капиталом является слово процент, которое в своем обычном употреблении вызывает представление о вознаграждении за пользование капиталом, исключая мысль о каком-либо труде при пользовании или распоряжении им и о каком-либо риске, кроме того, какой может иметь место а наиболее надежном предприятии. Слово прибыль, в своем обычном употреблении, есть почти синоним дохода; оно означает собой барыш, сумму остающуюся за вычетом затраченной суммы, и часто за прибыль считают получки, которые суть собственно рента; вместе с тем к прибыли почти всегда относят получки, которые суть собственно заработная плата или вознаграждение за риск,, присущий различным применениям капитала. И стало быть, без крайнего насилия над смыслом этого слова, оно не может быть применяемо в политической экономии для значения той части продукта, которая достается капиталу, в отличие от тех частей, которые достаются труду и землевладельцам.

Все это признается в важнейших сочинениях по политической экономии. Адам Смит прекрасно выясняет в какой широкой мере входят в прибыль заработная плата и вознаграждение за риск, доказывая, что высокая прибыль аптекарей и мелких розничных торговцев есть в сущности плата за их труд, а не процент на их капитал; и что огромная прибыль, получаемая иногда в рискованных занятиях, как контрабанда или лесопромышленность, есть в сущности вознаграждение за риск, который, в конечном результате, низводит доход на капитал, вложенный в такие дела, до обыкновенного или до ниже чем обыкновенного, размера. Подобные примеры приводятся и в большинстве позднейших сочинений, где прибыль формально определяется в ее обычном смысле, при исключении, пожалуй ренты. Во всех этих сочинениях читателю сообщают, что прибыль составляет из трех элементов, [-110-] — из заработной платы предпринимателя, из вознаграждения за риск и из процента, или платы за пользование капиталом.

Таким образом слово прибыль, в своем обычном значении, или в том вполне определенном значении, какое придается ему в господствующей политической экономии, никоим образом не может входить в рассуждение о распределении богатства между тремя факторами производства. Брать ли это слово в его обычном значении или в том значении, какое ему придают в политической экономии, но говорить о распределении богатства в виде ренты, заработной платы и прибыли, — значит тоже, что говорить о делении человеческого рода на мужчин, женщин и человеческих существ. А это как раз и делается во всех классических сочинениях, крайне сбивая с толку читателя. Разложить формально прибыль на заработную плату предпринимателя вознаграждение за риск и процент, — только лишь вознаграждение за пользование капиталом, — далее знай себе толкуют о распределении богатства в виде ренты с земли, платы за труд и прибыли на капитал. Я не сомневаюсь, что найдутся тысячи людей, которые тщетно ломали голову над этой путаницей терминов и складывали руки в отчаянии, считая невозможной ошибку со стороны таких великих мыслителей и порешив, что во всем виновата их собственная бестолковость. Если это может сколько-нибудь утешить таких людей, то пусть они обратятся к «Истории цивилизации» Бокля и посмотрят, какая отчаянная неразбериха получилась в голове человека, который, конечно, имел поразительно отчетливое представление обо всем, что читал, и который внимательно читал всех важнейших экономистов, начиная с самого Смита, — благодаря этой путанице прибыли с процентом. Ибо Бокль (том I, гл. II и примеч.) всюду говорит о распределении богатства в виде ренты, заработной платы, процента и прибыли.

И в этом нет ничего удивительного. Ибо, формально разложив прибыль на вознаграждение предпринимателя, страховку и процент, экономисты, рассматривали те причины, которыми обусловливается общий размер прибыли, говорят о вещах, которые очевидно влияют только на ту часть прибыли, которую они назвали процентом; а затем, говоря о размере процента, или дают пустую формулу спроса и предложения, или приводят причины, которые влияют на вознаграждение за риск, очевидно употребляя при этом слово «прибыль» в его обычном значении, а не в том экономическом значении, которое они дали ему и которым уже исключается вознаграждение за риск. Если читатель возьмет «Начала политической экономии», Джона Стюарта Милля и сравнит главу о прибыли (кн. II, гл. XV) с главой о процент (кн. III, гл. XXIII), то он натолкнется тут, у самого логичного из английских экономистов, на такой поразительный пример путаницы, возникающей благодаря указанной причине, что окажутся излишними дальнейшие примеры.

Однако, такие люди впадали в эту путаницу не без причины. Если [-111-] они, один за другим, следовали д-ру Адаму Смиту как мальчики в игре «следуй за вожаком» («follow my leader»), прыгая, где он прыгнул, и падая, где он упал, то была, значит, какая-нибудь загородка, где он прыгнул, и какая-нибудь яма, где он упал.

Затруднение, породившее среди них эту путаницу, кроется во предвзятой теории заработной платы. Вследствие причин, которые ранее были указаны мною, им казалось очевидной истиной, будто заработная плата некоторых классов работников зависит от отношения между капиталом и числом работников. Однако существуют некоторые виды вознаграждения за труд, к которым эта теория не могла быть применена; и вот термин «заработная плата» был ограничен в употреблении так, что стал обнимать только заработную плату в узком, обычном смысле. При таком положении дела, если бы термин «процент» стал употребляться (как согласно с вышеуказанными определениями термин этот и должен бы был употребляться) для обозначения третьей доли распределяемого продукта, то все виды вознаграждения за личный труд, кроме тех, которые обыкновенно называют поденной или сдельной платой, очевидно совершенно были бы исключены из рассмотрения.

Но говоря о распределении богатства между рентой, заработной платой и прибылью, вместо того, чтобы говорить о распределении богатства между рентой, заработной платой и процентом, экономисты это затруднение обходили, и всякая заработная плата, не подходившая под предвзятый закон заработной платы, без дальних разговоров относилась к прибыли, как предпринимательское вознаграждение.

Достаточно только прочесть со вниманием, что пишут экономисты о распределении богатства, чтобы убедиться в том, что, хотя они и правильно определяют заработную плату, но употребляют слово это, рассматривая распределение, не в смысле заработной платы вообще, а в смысле только известной заработной платы, именно платы за ручной труд, получаемой от хозяина. Таким образом все прочие виды заработной платы причисляются к доходам на капитал и включаются в термин прибыль, при чем уже не остается сколько-нибудь ясного различия между доходами на капитал и доходами от человеческого труда. Дело в, том, что господствующая политическая экономия не дает сколь-нибудь точного и удовлетворительного отчета о распределении богатства. Закон ренты установлен точно, но стоит изолированно. Все же остальное представляет из себя туманную и бессвязную массу.

Самый план сочинений экономистов доказывает эту путаницу и непоследовательность в мыслях. Ни в одном известном мне экономическом трактате законы распределения не рассматриваются так, чтобы читатель имел возможность сразу обозреть их и понять их взаимное отношение; но говоря о каком-либо из них, обыкновенно припутывают еще массу разного рода политических и нравственных размышлений и рассуждений. Причину этого не трудно разгадать. Свести [-112-] вместе эти законы распределения, в том виде, как их излагают теперь, значит сразу обнаружить отсутствие необходимого соотношения между ними.

Законы распределения богатства, очевидно, суть законы пропорционального деления и должны находиться между собою в таком отношении, что если были бы даны какие-либо два, то третий можно бы было вывести. Ибо сказать, что одна из трех частей целого увеличивается или уменьшается, значит сказать, что одна из остальных двух частей или обе они, наоборот, уменьшаются или увеличиваются. Если Том, Дик и Гарри участники какого-либо предприятия, то условие, которым определяется доля одного в прибыли, должно в то же самое время определять доли другого и третьего, вместе или порознь. Определить долю Тома в 40 процентов, значит оставит лишь 60 процентов на долю Дика и Гарри. Определить долю Дика в 40 процентов, а долю Гарри в 35, значит определить долю Тома в 25 процентов.

Но между законами распределения богатства, как их излагают в классических сочинениях, такого соотношения не существует. Если мы выведем эти законы на чистую воду и сведем вместе, то они представятся в таком виде:

Заработная плата определяется отношением между количеством капитала, предназначенного для оплаты и содержания труда, и числом работников, ищущих занятия.

Рента определяется пределом культуры, при чем все земли дают в виде ренты ту часть своих произведений, которая представляет излишек пред тем, что может быть получено при равном приложении труда и капитала с самых худших земель, находящихся в пользовании.

Процент определяется соотношением между спросом заемщиков и предложением капитала со стороны заимодавцев. Или (если мы возьмем тот закон, который предлагают, как закон прибыли) процент определяется заработной платы, — падая, когда повышается заработная плата, и повышаясь, когда она падает, — или, пользуясь выражением Милли, определяется стоимостью труда для капиталистов.

Сопоставление этих общепринятых законов распределения богатства сразу показывает, что им недостает того отношения друг к другу, которое должно иметь истинные законы распределения. Они остаются без всякой связи и соответствия между собой. Стало быть, по меньшей мере, два из этих трех законов или ложно поняты или ложно выражены. Это заключение совпадает с тем, что мы уже и ранее видели, именно, что обычное понимание закона заработной платы, а стало быть и закона процента, не выдерживает критики. В таком случае, будем сами искать истинные законы распределения продуктов труда в виде заработной платы, ренты и процента. А доказательство того, что мы нашли их, будет состоять в их соотношении, — в том, что они будут стоять между собой во взаимной связи и соответствии и будут взаимно ограничиваться один другим. [-113-]

До прибыли этому исследованию, очевидно, нет никакого дела. Нам нужно лишь найти то, чем определяется деление совокупного продукта между землей, трудом и капиталом, а прибыль не есть термин, который относился бы к какому-либо одному из этих трех элементов. Из трех частей, на которые разделяется прибыль политико-экономами — вознаграждение за риск, предпринимательское вознаграждение и плата за пользование капиталом, — последняя обнимается термином процент, охватывающим все виды вознаграждения за пользование капиталом и исключающем все прочее; предпринимательское вознаграждение обнимается термином заработная плата, который охватывает все виды вознаграждения за человеческую деятельность и исключает все прочее; в вознаграждение за риск вовсе не может иметь места в данном случае, так как риск устраняется, раз мы берем всю промышленную деятельность страны во всей ее совокупности. Я буду, следовательно, в согласии с определениями политико-экономов, пользоваться термином процент, обозначая им ту часть продукта, которая приходится на долю капитала. Суммируем сказанное:

Земля, труд, капитал — суть факторы производства. Термин земля обнимает собой все естественные удобства или силы; термин труд — всякое человеческое усилие, и термин капитал — всякое богатство, употребляемое для произведения большего богатства. На вознаграждение этих трех факторов и распределяется весь продукт. Та часть, которая поступает к землевладельцам, в виде платы за пользование естественными удобствами, называется рентой; та часть, которая образует вознаграждение за человеческий труд, называется заработной платой, и та часть, которая образует вознаграждение за пользование капиталом, называется процентом. Термины эти взаимно исключают друг друга. Доход отдельного лица может получаться из какого-либо одного, из двух или из всех трех этих источников, но, стремясь открыть законы распределения, мы должны рассматривать их отдельно.

Я позволю себе начать намеченное мною исследование с замечания, что вся эта путаница, введенная в политическую экономию и, мне кажется, достаточно выясненная нами, зависела, по моему мнению, от принятия ошибочной точки зрения. Живя и делая наблюдения при том состоянии общества, при котором капиталист обыкновенно снимает землю и нанимает труд и, таким образом, является как бы предпринимателем и первым двигателем производства, великие представители науки и стали смотреть на капитал, как на главный фактор в производстве, на землю, как на его инструмент, и на труд, как на исполнителя его велений или как на его орудие. Такой взгляд обнаруживается на каждой странице, — обнаруживается из формы и хода их рассуждений, из характера их примеров и даже из их выбора терминов. Всюду капитал является точкой отправления, капиталист — центральной [-114-] фигурой. Это заходит так далеко, что и Смит, и Рикардо пользуются термином «естественная заработная плата» для обозначения того минимума, при каком работники могут только существовать; тогда как, если не считать несправедливости за что-либо естественное, под естественной заработной платой скорее следовало бы понимать все, что производит работник. Эта привычка смотреть на капитал, как на работодателя, привела обоих экономистов к теории, будто заработная плата зависит от относительного обилия капитала, а также в теории, будто процент изменяется в обратном отношении к заработной плате, отклонив их от истины, которая не будь этой привычки, была бы для них очевидна. Короче, тот ложный шаг, который, поскольку это касается великих законов распределения, завел экономистов в дебри, вместо того, чтобы привести их на горные вершины, был сделан тогда, когда Адам Смит в своей первой книге покинул точку зрения, выраженную в. сентенции: «Продукт труда составляет естественное вознаграждение или заработную плату труда», чтобы стать на ту точку зрения, при которой капитал рассматривается как нечто, дающее работу труду и уплачивающее заработную плату.

Но когда мы вникнем в происхождение и естественную последовательность явлений, мы заметим совсем обратный порядок; и капитал, вместо того, чтобы быть первым, окажется последним; вместо того, чтобы быть дающим работу труду, окажется, в действительности .употребляемым трудом. Земля должна существовать прежде, чем может быть затрачиваем труд, и труд должен быть затрачен прежде, чем может быть произведен капитал. Капитал есть результат труда, и употребляется трудом, чтобы помогать ему в дальнейшем производстве. Труд есть активная и начальная сила, и труд, следовательно, дает применение капиталу. Труд может быть затрачиваем лишь на земле, и из земли должно быть взято то вещество, которое он преобразует в богатство. Земля, следовательно, есть предшествующее условие, место применения и материал труда. Естественный порядок таков: земля, труд, капитал, и вместо того, чтобы брать исходным пунктом капитал, мы должны будем начать наше исследование с земли.

Следует обратить внимание еще на одно обстоятельство. Капитал не есть необходимый фактор производства. Труд, применяемый к земле, может производить богатство без помощи капитала, и в неизбежном порядке вещей должен был производить таким образом богатство ранее, чем мог существовать капитал. Следовательно, закон ренты и закон заработной платы должны находиться между собой в известном соответствии и составлять совершенное целое, независимо от закона капитала, так как в противном случае эти законы не обнимали бы тех случаев, которые легко можно представить, и которые до известной степени на самом деле существуют, когда капитал не принимает участия в производстве. А так как капитал, как часто выражаются, есть лишь накопленный труд, то он представляет из себя лишь некоторую [-115-] форму труда, некоторое подразделение общего термина труд, и его закон должен быть подчинен закону заработной платы и быть в соответствии с законом заработной платы, независимо от закона ренты, так чтобы оба эти первые закона могли обнимать те случаи, в которых весь продукт разделяется между трудом и капиталом, без всякого вычета в пользу ренты. Обращаясь к примеру, который мы ранее приводили: деление продукта между землей, трудом и капиталом должно быть таким, как если бы оно совершилось между Томом, Диком и Гарри, при чем Том и Дик были первоначальными сотрудниками, а Гарри вступил в дело лишь как помощник Дика, имея долю в его прибыли.

Глава II.
Рента и закон ренты

Термин рента, в его экономическом смысле, — когда его употребляют, как и я его употребляю, для значений той части продукта, которая достается на долю собственников земли или других естественных богатств в силу их права собственности, — отличается по своему значению от слова рента, как его обыкновенно употребляют. В некоторых отношениях это экономическое значение уже обычного значения, в других отношениях шире.

Оно уже вот когда: в обычной речи мы прилагаем слово рента (аренда) к платежам за пользование зданиями, фабриками, различными недвижимыми имуществами и пр., равно как к платежам за пользование землей или другими естественными богатствами; и, говоря о ренте какого-либо дома или о ренте какой-либо фермы, мы не отделяем цены за пользование постройками и улучшениями от цены за пользование самой землей. Но в экономическом значении ренты, платежи за пользование каким бы то ни было продуктом человеческого труда исключаются из ренты, и в общей сумме платежей за пользование домами, фермами и пр. только та часть считается рентой, которая составляет вознаграждение за пользование землей, — причем та часть, которая уплачивается за пользование зданиями и другими приспособлениями, представляет уже из себя собственно процент, ибо она есть вознаграждение за пользование капиталом.

Значение это шире вот когда: в обычной речи мы говорим о ренте только в том случае, когда собственник и владелец два разных лица. Но в экономическом смысле есть также рента и там, где одно и то же лицо является и собственником и владельцем. Где собственник и владелец таким образом есть одно и то же лицо, там та часть его дохода, которую он мог бы получить, сдавая свою землю другому, есть рента, а вознаграждением за его труд и капитал будет та часть его дохода, которую они приносили бы ему в том случае, если бы он, не имея [-116-] земли, снимал ее. Рента выражается также в продажной цене. При покупке земли, плата, которую вносят за право собственности, или за право непрерывного пользования землей, представляет из себя замещенную или капитализированную ренту. Если я покупаю землю за ничтожную цену и владею ею до тех пор, пока мне не удастся продать ее за более дорогую цену, то я обогащаюсь при этом не от заработной платы за мой труд и не от процента на мой капитал, а лишь благодаря росту ренты. Рента, словом, есть та доля в произведенном богатстве, которую дает собственнику исключительное право пользования естественными богатствами. Всюду где земля имеет меновую ценность, есть и рента, в экономическом значении этого слова. Где земля, имеющая ценность, применяется к делу собственником или лицом, снимающим землю, там есть фактическая рента: где земля не применяется к делу, хотя и имеет ценность, там есть потенциальная рента. Именно эта способность давать ренту и придает ценность земле. До тех пор, пока право собственности на землю не может дать никакой выгоды, земля не имеет ценности [Говоря о ценности земли, я пользуюсь и буду пользоваться этим выражением для обозначения ценности голой земли. Когда же мне случится говорить о ценности земли и вместе земельных улучшений, я уже буду пользоваться именно этими словами].

Таким образом, рента или ценность земли обусловливается отнюдь не производительностью или полезностью земли, рента никоим образом не выражает какой-либо помощи или выгоды, доставляемой производству, но выражает просто возможность захватывать в свое обладание часть результатов производства. Каковы бы ни были богатства земли, но земля не будет давать ренты и не будет иметь ценности до тех пор, пока кто-нибудь не пожелает платить своим трудом или результатами своего труда за привилегию пользоваться ею; и если кто пожелает платить, то это будет зависеть не от качества земли вообще, но от ее качества, сравнительно с той землей, которую можно иметь задаром. Я могу иметь очень богатую землю, но она не будет давать ренты и не будет иметь ценности до тех пор, пока будет другая земля столь же хорошая, которую можно иметь даром. Но вот когда эта другая земля будет обращена в чью либо собственность, а лучшая земля, которую можно получить бесплатно, будет уже хуже моей, по своему плодородию, положению или другому качеству, тогда моя земля получит ценность и начнет давать ренту. И хотя бы производительность моей земли падала, но если производительность земли, которую можно получить даром, уменьшается в большей пропорции, рента; которую я могу получать, а следовательно, и ценность моей земли будет постоянно возрастать. Рента, словом, есть цена монополии, возникающая благодаря обращению в личную собственность тех элементов, которые не могут быть не произведены, ни увеличены человеческим трудом. [-117-]

Если бы какой-нибудь человек владел всею землей, доступной для какого-либо общества, то он мог бы, само собой разумеется, требовать таких цен за пользование ею или предлагать ее на таких условиях, какие только казались бы ему подходящими; и пока признавалось бы его право собственности, все прочие члены общества должны были бы подчиниться его условиям или избрать альтернативу смерти или эмиграцию. Так оно и было во многих странах; но при теперешнем строе общества земля, хотя вообще и обращена в личную собственность, тем не менее находится в руках слишком большего числа различных лиц, чтобы цена, которую эти лица могли получать за пользование землей определялась просто их капризом или желанием. Хотя каждый отдельный собственник и старается взять, что только возможно, тем не менее существует некоторый предел тому, что он может взять, предел, который определяется рыночной ценой или рыночной рентой длиной земли; предел этот бывает различен для разных земель и в разное время. Закон или отношение, которым определяется, при условии свободной конкуренции между всеми сторонами (условие, которое всегда должно предполагаться при рассмотрении принципов политической экономии), какая рента или цена может быть получена собственником, называется законом ренты. Раз закон этот будет выражен точно, мы будем иметь более, чем достаточную опору для тех законов, которыми регулируются заработная плата и процент. Ибо распределение богатства есть известного рода раздел, и потому, узнать, чем определяется доля продукта, достающаяся, как рента, мы также узнаем и то, чем определяется та доля, которая остается на заработную плату, где нет никакого участия капитала; или то, чем определяется соединенная доля, остающаяся на заработную плату и процент, где капитал принимает участие в производстве.

К счастью, относительно закона ренты мы не встречаем ни каких разногласий. Авторитеты и здравый смысл здесь сходятся [Я не хочу сказать, чтобы принятый закон ренты никогда не был оспариваем. Во всей массе хлама, которая при теперешнем разрозненном состоянии науки печаталась под названием политической экономии, трудно было бы найти что-нибудь такое, что не было бы оспариваемо. Но я хочу сказать, что закон этот имел санкцию всех экономических писателей, которых на самом деле можно считать авторитетами. Как говорит Джон Стюарт Милль (кн. II, гл. XVI) «немного найдется людей, которые отказывались признать этот закон, если исключить тех, которые не вполне понимали его. Нельзя не заметить, что те кто старались опровергнуть этот закон, понимали его очень неясно и неточно». Наблюдение, которое подтверждалось и множеством позднейших примеров], и общепринятое положение господствующей политической экономии имеет характер очевидности, свойственный геометрическим аксиомам. Этот признанный закон ренты, который Джон Стюарт Милль называет pons asinorum политической экономии, иногда называется «Рикардов-ским законом ренты», не потому собственно, чтобы Рикардо первый [-118-] провозгласил его, а потому, то он с особенной силой выставил его на вид [Согласно Мэк-Келлоку, закон ренты впервые был установлен в одной брошюре Dr. Джемсом Андерсоном из Элинбурга в 1777 году и в начале этого столетия одновременно Эдуардом Уэстом, Мальтусом и Рикардо]. Вот этот закон:

Рента с земли определяется излишком производимого этой землей сравнительно с тем, что может быть получено при тех же усилиях с наименее производительных земель, находящихся в употреблении.

Закон этот, который конечно прилагается и к землям, употребляющимся для иных целей, чем сельско-хозяйственные, и ко всем естественным источникам сил, каковы рудники, рыбные ловли и пр., был исчерпывающим образом истолкован и изъяснен выдающимися экономистами начиная с Рикардо; но уже одно выражение его иметь всю силу очевидного предложения, ибо ясно, что конкуренция всегда стремится сделать самое низшее вознаграждение, за какое труд и капитал могут участвовать в производстве, наивысшим вознаграждением, какого они могут требовать; и, стало быть, всегда стремится дать собственнику более производительной земли возможность брать в свою пользу в виде ренты все вырабатываемое сверх того, что требуется для вознаграждения труда и капитала в размере обычной нормы, — то есть, в размере того, что они могли бы добыть на наименее производительной земле, из находящихся в употреблении (или в наименее производительном пункте), где конечно, уже не платится никакой ренты.

Пожалуй, для более полного понимания закона ренты, его можно выразить в такой форме: Право собственности на какой-либо естественный фактор производства даст возможность собственнику брать себе ту долю богатства, производимого при помощи этого фактора трудом и капиталом, который представляет собой излишек сравнительно с тем вознаграждением, какое может быть получено при затрате того же труда и капитала в наименее производительном из занятий, к какому этот труд и капитал имеют свободный доступ.

В сущности, это выражение ничем не отличается от предыдущего, ибо не существует ни одного занятия, в котором труд и капитал могут иметь применение, которое не требовало бы пользования землей; и сверх того, обработка или иные, способы пользования землей всегда будут доводиться до самой низкой точки вознаграждения, принимая во внимание все обстоятельства, на которую люди добровольно соглашаются в каком-либо ином занятии. Предположите для примера страну, в которой часть труда и капитала посвящается земледелию, и часть фабричной промышленности. Самая бедная земля, находящаяся в обработке, дает среднее вознаграждение, которое мы обозначим цифрой 20, и 20 будет, следовательно, средним вознаграждением труда и капитала, как в фабричной промышленности, так и в земледелии. Предположите, что вследствие некоторой постоянной причины вознаграждение в фабричной промышленности опускается теперь до 15. Ясно, [-119-] что труд и капитал, занятые в фабричной промышленности, будут переходить к земледелию, и процесс этот не остановится до тех пор, пока, или вследствие расширения культуры на худшие земли или до более низких пунктов производительности на той же земле, или вследствие повышения относительной ценности фабричных продуктов, зависящего от сокращения производства, — или, как это бывает обыкновенно, вследствие обеих этих причин, — доход труда и капитала в обоих занятиях не доведен будет, приняв во внимание все обстоятельства, снова до одного и того же уровня; так что каков бы ни был конечный пункт производительности, при каком будет продолжаться фабричная промышленность, будь это 18, 17 или 16, — земледелие тоже распространится до этого пункта. И таким образом, сказать, что рента будет представлять из себя излишек в производительности сравнительно с доходом на границе культуры или на самом низком пункте культуры, то же самое, что сказать, что рента будет представлять из себя излишек продукта сравнительно с тем, каковой получается при равном количестве труда и капитала в наименее вознаграждающем занятии.

Закон ренты в действительности есть лишь вывод из закона конкуренции и сводится просто к утверждению такого рода: так как заработная плата с процентов стремятся к некоторому общему уровню, то весь излишек производимого богатства, сравнительно с тем, что труд и капитал, при равной затрате, могли бы добыть для себя, будучи применены к самому бедному естественному фактору, находящемуся в употреблении, пойдет в пользу землевладельцев в виде ренты. Этот закон опирается, в конечном анализе, на тот фундаментальный принцип, который для политической экономии тоже, что принцип всемирного тяготения для физики, — что люди стремятся к удовлетворению своих желаний с наименьшим трудом.

Вот и весь закон ренты. Хотя многие классические трактаты слишком то уже следуют примеру Рикардо, который, по-видимому, понимал этот закон только лишь в его отношения к земледелию и во многих местах выражается в том смысле, что, мол, фабрики не приносят никакой ренты (тогда как, на самом деле, фабрики и торговые заведения приносят наивысшую ренту, как в том можно убедиться из более высокой ценности земли в фабричных и торговых городах), не раскрывая, таким образом, полного значения этого закона, — тем не менее, самый закон, уже со времени Рикардо, был ясно понят и вполне признан. Нельзя того же сказать о выводах из него. Как они не просты, тем не менее принятая доктрина заработной платы (поддерживаемая и подкрепляемая не только так, как это ранее было объяснено, но и путем соображений, огромное значение которых будет видно, когда мы придем к тому логическому заключению, к какому стремимся) [-120-] до чего времени препятствовала их признанию [Бокль (гл. II «Истории цивилизации») признает существование необходимого отношения между рентой, процентом и заработной платой, но он видимо никогда не разыскивал этого отношения]. Однако, разве это не так же просто, как самое простое геометрическое доказательство, что выводом из закона ренты будет закон заработной платы, в тех случаях, когда раздел продукта совершается только меду рентой и заработной платой; или закон заработной платы и процента, взятых вместе, в тех случаях, когда весь продукт делится на ренту, заработную плату и процент? С своей оборотной стороны, закон ренты есть необходимо закон заработной платы и процента взятых вместе, ибо он есть утверждение, что, какие бы результаты не давало приложение к производству труда и капитала, но эти два фактора будут получать в заработной плате и проценте лишь такую часть производимого, какую они могли бы произвести на земле, доступной для них без платежа ренты, то есть, на наименее производительной земле или в наименее производительном пункте, находящемся в употреблении. Ибо, если весь продукт, за вычетом той суммы, которую труд и капитал могли бы добыть от земли, за которую не платится ренты, должен идти к землевладельцам как рента, то все, чего могут требовать труд и капитал, как заработной платы и процента, выразится той суммой богатства, какую они могли бы добыть от земли, не приносящей ренты.

Или, представляя то же в алгебраической форме:

так как Продукт = Рента + Заработная плата + Процент,

следовательно: Продукт — Рента = 3аработная плата + Процент.

Таким образом, заработная плата и процент зависят не от того, что производится трудом и капиталом, но от того, что остается после того, как будет взята рента; или зависит от того продукта, который можно было бы получить, не платя ренты, то есть, с наиболее бедной земли, находящейся в употреблении. И стало быть, как бы ни был быстр рост производительных сил, но если и рост ренты не отстает от него, то ни заработная плата, ни процент не могут повыситься.

Раз будет признано это простое отношение, и луч света озарит то, что было ранее необъяснимым, и, по-видимому, несообразные факты окажутся подчиненными некоторому очевидному закону. Рост ренты, совершающийся в прогрессивных странах, сразу окажется ключей к разгадке того явления, что заработная плата и процент не увеличиваются с ростом производительных сил. Ибо богатство, производимое в каждой стране, разделяется на две части, если можно так выразиться, линией ренты, которая определяется пределом культуры или тем вознаграждением, которое труд и капитал могли бы получить с тех естественных удобств, которые доступны для них без платежа ренты. Из той части продукта, которая оказывается ниже этой линии, уплачиваются заработная плата и процент. А все, что оказывается выше ее, идет к собственникам земли. Таким образом, там где земля имеет малую [-121-] ценность, там производство богатства может быть незначительным, и однако же норма заработной платы и процента может быть высока, как напр, в новых странах. А там, где ценность земли высока, там может быть весьма обильное производство богатства и однако же низкая норма заработной платы и процента, как это мы видим в старых странах. Где производительные силы возрастают, как они возрастают во всех прогрессивных странах, так заработная плата с процентом будут изменяться, но не прямо в зависимости от этого возрастания, а в зависимости от того действия, какое оно будет оказывать на ренту. Если ценность земли будет пропорционально увеличиваться, все увеличение производства будет поглощено рентой, а заработная плата и процент будут оставаться такими же, как прежде. Если ценность земли будет увеличиваться в большем размере, чем производительные силы, рента будет поглощать даже больше, чем все это увеличение, и, между тем как продукт труда и капитала будет значительно увеличиваться, заработная плата и процент будут падать. Только лишь когда ценность земли не будет расти столь же быстро, как производительные силы, заработная плата и процент могут увеличиваться с ростом производительных сил. Все это подтверждается и на примерах, взятых из действительности.

Глава III.
О проценте и причине процента

Установив закон ренты, мы получили, как необходимое следствие его, закон заработной платя для того случая, когда деление продукта совершается между рентой и заработной платой, и закон заработной платы и процента, взятых вместе, для того случая, когда деление совершается между тремя факторами. Зная какая доля продукта берется в виде ренты, мы уже можем определить, какая доля остается на заработную плату, если производство ведется лишь при участии земли и труда; или какая доля будет делиться между заработной платой и процентом, если и капитал принимает участие в производстве.

Однако оставляя в стороне этот вывод, будем искать каждый из этих законов отдельно и независимо. И если, придя таким путем к этим законам, мы увидим, что они будут в соответствии друг с другом то и наши заключения получат наивысшую степень достоверности.

Так как открытие закона заработной платы составляет конечную цель нашего исследования, то мы сначала займемся процентом.

Я уже указывал на разницу в значении терминов прибыль и процент. Небесполезно будет, далее, заметить, что процент, как отвлеченный термин в учении о распределении богатства, отличается по своему значению от этого слова, в его обычном употреблении, тем, что термин этот обнимает все виды вознаграждения за пользование капиталом, а не одно только то вознаграждение, которое получает заимодавец [-122-] от заемщика, а также и тем, что термин этот исключает вознаграждение за риск, которое составляет столь значительную часть того, что обыкновенно называют процентом. Вознаграждение за риск есть, очевидно, лишь средство для сравнения дохода между различными применениями капитала. Нам же необходимо найти, — чем определяется общий размер собственно процента. Различные нормы вознаграждения за риск, будучи прибавлены к такому проценту, дадут нам общепринятые нормы коммерческого процента.

Далее, очевидно что наибольшие различия в том, что обыкновенно называется процентом, следует приписать различиям в риске; однако очевидно и то, что между различными странами и различными периодами времени существуют также значительные различия и в размере собственно процента. В Калифорнии одно время два процента в месяц не считались чрезмерным процентом при том обеспечении, при каком теперь могут быть заключены займы по семи или по восьми процентов в год, и хотя некоторая часть разницы может быть отнесена на счет увеличившегося доверия к общей устойчивости положения, тем не менее большая, часть этой разницы, очевидно, должна быть приписана какой-то другой причине общего характера. В Соединенных Штатах в общем норма процента всегда была выше, чем в Англии; а в более новых Штатах Союза выше, чем в более старых; наклонность процента падать, по мере прогресса общества бросается в глаза и давно уже была замечена. В чем же заключается' тот закон, который охватывает все эти различия и обнаруживает их причину?

Было бы излишне после всего сказанного нами приводить дальнейшие доказательства несостоятельности господствующей политической экономии в деле определения истинного закона процента. В ее рассуждениях по этому предмету уже нет той определенности и связанности, которые дали возможность общепризнанной теории заработной платы держаться наперекор свидетельству фактов, почему рассуждения эти не требуют столь же подробного рассмотрения. Что они расходятся с фактами — очевидно. Что процент не зависит от производительности труда и капитала, доказывается тем общим фактом, что где труд и капитал являются наиболее производительными, там процент оказывается самым низким. Что процент не стоит в обратном отношении к заработной плате (или к стоимости труда), опускаясь, когда подымается заработная плата, и подымаясь, когда она падает, доказывается тем общим фактом, что процент бывает высок, когда высока заработная плата, и низок, когда заработная плата низка.

Начнем же с самого начала. Природа и функция капитала были уже достаточно выяснены; однако, рискуя сделать нечто вроде отступления, постараемся определить причину процента, прежде чем рассматривать его закон. Ибо выяснение этой причины помимо того, что может нам помочь в нашем исследовании, дав более основательное и более ясное представление о предмете, с которым нам предстоит теперь [-123-] иметь дело, может также направить нас к заключениям, практическая важность которых будет потом очевидна.

Где причина и в чем оправдание процента? Почему заемщик должен возвращать назад заимодавцу более, чем им было получено? Эти вопросы стоят того, чтобы на них отвечать, не только в виду их спекулятивной, но и в виду их практической важности. Убеждение, будто процент есть грабеж промышленности все распространяется и растет, и на обеих сторонах Атлантического океана сказывается все сильнее и сильнее в популярной литературе и в народных движениях. Истолкователи господствующей политической экономии утверждают, что нет никакого конфликта между трудом и капиталом, и отвергают, все меры для ограничения вознаграждения, которое получает капитал, как одинаково несправедливые и по отношению к труду и по отношению к капиталу; однако, тут же в тех же сочинениях излагается доктрина, будто заработная плата и процент стоят друг к другу в обратном отношении, и процент должен быть низок или высок, смотря потому, высока или низка заработная плата [Это на самом деле утверждается относительно прибыли; но, очевидно, в этом случае термин прибыль употребляется в смысле дохода на капитал]. Само собой разумеется, раз эта доктрина справедлива, то единственным, логичным возражением, какое с точки зрения работника может быть сделано против какого-либо плана сокращения процента, может заключаться в указании на неисполнимость этого плана — возражение, очевидно, слишком слабое в то время, когда еще так распространены представления о всемогуществе законодательных учреждений; и хотя такое возражение может повести к тому, что один какой-либо из таких планов будет брошен, тем не менее, оно не предупредит погони за другим.

Почему бы процент должен был существовать? Процент, говорят нам во всех классических сочинениях, есть вознаграждение за воздержание. Но, очевидно, это не дает достаточного объяснения для него. Воздержание не активное, а пассивное качество; оно не есть делание, — а есть просто неделание. Воздержание само по себе ничего не производит. Почему же, в таком случае, некоторую часть того, что производится, можно требовать за него? Если бы я имел некоторую сумму денег и держал ее под замком в течение года, то я выказал бы столько же воздержания, как если бы я отдал ее в займы. Однако, хотя в последнем случае я ожидал бы, что она вернется ко мне с некоторой добавочной суммой, благодаря проценту, в первом случае я имел бы лишь ту же самую сумму, без всякого прироста. Но воздержание было бы то же самое. Если бы сказали, что ссужая эту сумму, я оказываю заемщику некоторую услугу, сберегая эту сумму в целости, — услугу, которая при некоторых условиях может быть весьма ценной, и за которую я охотно стал бы платить, лишь бы только иметь ее; услугу, которая для некоторых форм капитала может быть даже более очевидной, чем для денег. Ибо существует множество форм капитала, [-124-] которые не могут сохраняться, но должны постоянно обновляться; и много таких форм, которые трудно сохранять, если только кто-нибудь немедленно не пользуется ими. Так что, если лицо, которое накапливает капитал, помогает лицу, которое пользуется капиталом, занимая его, то не выплачивает ли полностью долга пользующийся капиталом, возвращая назад этот капитал? Не есть ли заботливое сохранение, содержание и возобновление капитала полное вознаграждение за пользование им? Накопление есть конец и цель воздержания. Воздержание не идет дальше этого и более ничего не может выполнить; само по себе оно не может выполнить даже и это. Если бы мы просто воздержались пользоваться богатством, то сколько бы его пропало за один год? И как мало бы его осталось к концу второго года… Стало быть, если за воздержание требуют более простого возврата в целости капитала, то не есть ли это несправедливость по отношению к труду? Идеи, подобные этим, лежат в основе широко распространенного мнения, будто процент может возникать лишь на счет труда и есть, в сущности, грабеж труда, грабеж который при общественном строе, основанном на справедливости, был бы уничтожен.

Попытки опровергнуть такие взгляды, по моему мнению, были не всегда успешны. Для примера возьмем у Бастиа одно из типичных опровержений такого рода, именно часто цитируемый пример рубанка. Один плотник, Яков, затратив десять дней работы, сделал себе рубанок, которого хватит для работы на 290 из 300 рабочих дней в году. Вильям, другой плотник, желает взять взаймы этот рубанок, предлагая возвратить к концу этого времени, когда рубанок уже сделается негодным для употребления, новый рубанок, столь же хороший. Яков возражает против отдачи взаймы рубанка на таких условиях, выставляя на вид, что если он только получит назад рубанок, то он ничем не будет вознагражден за лишение той выгоды, которую давало бы ему в течение года пользование рубанком. Вильям, признавая это возражение, соглашается не только возвратить рубанок, но в прибавку дать Якову новую доску. На этом они и порешили к взаимному удовольствию. Рубанок изнашивается в течение года, но в конце года Яков получает столь же хороший рубанок и доску в придачу. Каждый год он отдает взаймы новый рубанок, пока тот наконец не достается в руки его сына, «который еще продолжает отдавать его взаймы», получая каждый раз по доске. Доска эта, представляющая процент, является, говорят, естественным и справедливым вознаграждением, так как, давая ее взамен пользования рубанков Вильям «получает существующую в инструменте силу увеличивать производительность труда» и ничего не теряет сравнительно с тем, как если бы он не занимал рубанка; тогда как Яков получает не более того, что он имел бы, если бы он оставил у себя свой рубанок и сам пользовался им, вместо того чтобы отдавать его взаймы.

Так ли это на самом деле? Следует заметить, что здесь отнюдь не [-125-] утверждается, чтобы Яков мог сделать рубанок, а Вильям не мог, ибо тогда доска представляла бы из себя награду за большее искусство. Утверждается только, что Яков воздерживался от потребления результата своего труда, пока он не накопил его в форме рубанка, — что и выражает основную идею капитала.

Если бы Яков не отдавал взаймы своего рубанка, то он мог бы пользоваться им в продолжении 290 дней, когда тот сделался бы негодным к употреблению, и должен бы был остающиеся от рабочего года десять дней употребить на то, чтобы сделать новый рубанок. Если бы Вильям не занимал рубанка, то он употребил бы десять дней на то, чтобы сделать себе рубанок, которым он мог бы затем пользоваться остающиеся 290 дней. Таким образом, если мы примем, что доска представляет собой плоды однодневного труда с помощью рубанка, то каждый из них в конце года, не будь никакого займа, в отношении рубанка находился бы как раз в том же положении, с какого он начал, Яков с рубанком, а Вильям без него, и каждый имел бы, как результат годового труда, 290 досок. Если бы они пришли к соглашению на том условии, какое Вильям сначала предложил, а именно на условии возврата нового рубанка, то как раз такое положение и было бы достигнуто. Вильям работал бы 290 дней, а последние десять дней употребил бы на то, чтобы сделал новый рубанок для возврата Якову. Яков употребил бы первые десять дней года на то, чтобы сделать другой рубанок, который служил бы ему 290 дней, когда он получил бы новый рубанок от Вильяма. Таким образом, простое возвращение рубанка ставило бы каждого в то самое положение в конце года, как если бы не имел места никакой займ. Яков ничего не терял бы в выгоде Вильяма, а Вильям ничего не выгадывал бы в ущерб Якову. Каждый имел бы то вознаграждение, которое и без того принес бы ему его труд, именно 290 досок, а у Якова было бы то самое преимущество, с каким он начал, — новый рубанок.

Но когда в прибавку к возвращаемому рубанку дается доска, тогда Яков в конце года оказывается в лучшем положении, сравнительно с тем, как если бы не был займа, а Вильям в худшем. Яков будет иметь 291 доску и новый рубанок, а Вильям будет иметь 289 досок и у него не будет рубанка. Если бы теперь Вильям занял рубанок, а также и доску, на тех же условиях, как прежде, то ему пришлось бы в конце года возвратить Якову рубанок, две доски и некоторую дробь доски, и если бы все это он снова занял, и так далее, то, очевидно, доход одного стал бы прогрессивно падать, а доход другого прогрессивно возрастать, пока не наступило бы такого времени, когда, в результате первоначального займа рубанка, Яков стал бы забирать весь результат труда Вильяма, — то есть, Вильям сделался бы в сущности его рабом.

Можно ли тогда считать процент естественных и справедливым? В приведенном примере ничто не доказывает, чтобы процент был таковым. Очевидно, то выдаваемая Бастиа (и многими другими) за основание [-126-] процента «существующая в инструменте сила увеличивать производительность труда», ни с точки зрения справедливости, ни в силу факта, не может считаться основанием процента. Заблуждение, которое делает пример Бастиа убедительным в глазах тех, которые не дают себе труда анализировать этот пример, как это сделано было нами, заключается в том, что с займом рубанка связывают мысль о переносе возросшей производительной силы, которую рубанок дает труду. Но это отнюдь не предполагается примером Бастиа. Существенное в том, что Яков отдавал взаймы Вильяму, заключалось отнюдь не в увеличении силы, которую труд приобретает вследствие пользования рубанками. Чтобы предположить, это, мы должны бы были предложить, что приготовление рубанков и пользование ими составляет промышленный секрет или охраняется патентом, и тогда самый пример касался бы монополии, а не капитала. Существенное в том, что Яков отдавал взаймы Вильяму, заключалось не в привилегии применять труд более производительным образом, а в пользовании конкретным результатом десятидневного труда. Если бы «существующая в инструментах сила увеличивать производительность труда» была причиной процента, то размер процента возрастал бы с прогрессом изобретений. А этого не бывает; не бывает и того, чтобы от меня требовали больший процент тогда, когда, занимаю пятидесятидолларовую швейную машину, чем тогда, когда я занимаю на пятьдесят долларов иголок; когда я занимаю паровую машину, чем когда я занимаю груду кирпичей равной стоимости. Капитал, подобно богатству, обладает свойством обмениваемости. Он не есть одна какая-либо вещь, но есть всякая вещь равной ценности в кругу обмена. Усовершенствование инструментов не увеличивает воспроизводительной способности капитала; оно увеличивает производительную силу труда.

И я склонен думать, что если бы все богатство состояло из таких вещей, как рубанки, а все производство было бы таким, как плотницкое дело, — то есть, если бы богатство состояло лишь из инертного вещества вселенной, а производство из преобразования этого вещества в различные формы, — процент был бы лишь грабежом промышленности и не мог бы долго существовать. Это не значило бы сказать, что не было бы накопления. Ибо, хотя надежда на прирост и является побудительной причиной к превращению богатства в капитал, тем не менее она не представляет из себя побудительной причины или, по крайней мере, главной побудительной причины для накопления. Дети будут сберегать свои грошики на Рождество; пираты будут пополнять свои зарытые сокровища; восточные князья будут накапливать груды звонкой монеты; и люди, подобные Стюарту или Вандербильту, раз ими овладеет страсть к накоплению, будут продолжать, пока могут, умножать свои миллионы, хотя бы накопленное ими и не давало никакого прироста. Сказать это не значило бы сказать, что не было бы ни займов, ни ссуд, ибо к ним, в обширной мере, побуждало бы взаимное [-127-] удобство. Если бы у Вильяма была работ, которую он должен бы был начать немедленно, а у Якова — работа, которую он должен бы был начать лишь спустя десять дней, то могла бы быть взаимная выгода в займе рубанка, хотя бы и не приходилось при этом давать доску.

Но не всякое богатство одной природы с рубанками, или досками, или деньгами, и не всякое производство есть преобразование в другие формы инертного вещества вселенной. Если бы я сберегал деньги, я не имел бы прироста, это правда. Но предположите, что я сберегаю вино. К концу года я буду иметь возросшую ценность, ибо вино улучшится в качестве. Или предположите, что я, в пригодном для этого месте, держу пчел; к концу года у меня будет больше роев и меду, который они накопят,. Или предположите, что где есть для этого место, я держу овец, свиней или крупный скот; к концу года я, в среднем также буду иметь прирост.

То, что дает прирост в этих случаях есть нечто такое, что хотя вообще и требует труда, чтобы быть утилизированным, но тем не менее есть нечто отличное и отделимое от труда, — деятельная сила природы, начало роста, воспроизведения, которым повсюду характеризуются все формы того таинственного явления или условия, которое мы называем жизнью. И мне кажется, что именно эта то сила и есть причина процента или прироста капитала свыше того, что следует труду. Существуют, так сказать, в постоянном потоке природы, в его течении, некоторые жизненные потоки, которые, если мы пользуемся ими, помогают нам с силой, независимой от наших собственных усилий, в деле преобразования вещества в желаемые нами формы, то есть, в богатство.

Хотя можно указать много вещей, которые, подобно деньгам или рубанкам, или доскам, или машинам, или одежде, не заключают в себе способности к приросту, тем не менее существуют другие вещи, обнимаемые терминами богатство и капитал, которые, подобно вину, сами по себе могут улучшаться в качестве до известного предела; или, подобно пчелам и скоту, могут сами по себе увеличиваться в количестве; и некоторые другие предметы, например семена, хотя и требующие затраты труда для достижения прироста, но тем не менее дающий при этом условии, прирост или вознаграждение превышающее то, которое может быть приписываемо труду.

Далее, обмениваемость богатства необходимо ведет к распределению между всеми видами богатства какой-либо особой выгоды, которая вытекает из владения одним каким-либо видом богатства, ибо никто не стал бы держать капитал в данной форме, когда он мог бы прекратить его в другую, более выгодную форму. Никто, например, не стал бы молоть свою пшеницу и держать муку в запасе для удобства тех, которые пожелали бы от поры до времени обменять свою пшеницу или что-либо равноценное ей на муку, пока он не мог бы при таком обмене обеспечить за собой прирост равный тому, который, принимая [-128-] в соображение все обстоятельства, он мог бы получить, посеяв свою пшеницу. Никто, имея возможность содержать овец, не отдал бы теперь своего стада с тем условием, чтобы на следующий год ему возвратили такое же стадо, по учету чистого веса мяса животных, ибо, владея овцами он имел бы на следующий год не только такое же количество мяса, но также еще ягнят и шерсть. Никто не стал бы копать оросительной канавы, пока лица, которые при ее помощи получили бы возможность утилизировать воспроизводительные силы природы, не стали бы давать ему такую часть прироста, полученного ими, какой было бы достаточно, чтобы и его капитал стал приносить ему столько же, сколько приносили бы им их капиталы. И таким образом, во всяком меновом кругу, способность к приросту, которую воспроизводительные или жизненные силы природы дают некоторым видам капитала, должна выравниваться между всеми видами его; и тот, кто ссужает или пускает в обмен деньги, рубанки, кирпичи или платье, не лишается возможности получить такой же прирост, какой он имел бы в том случае, если бы ссужал или применял к производительному делу капитал в форме, способной к приросту.

Точно также, в утилизировании различий в силах природы или человека, которое выполняется обменом, также имеет место некоторый прирост, несколько напоминающий прирост, который производится жизненными силами природы В одном месте, например, данное количество труда дает 200 единиц растительной пищи или 100 единиц животной. В другом месте, условия стоят в обратном отношении, и то же количество труда произведет 100 единиц растительной пищи или 200 животной. В одном месте ценность растительной пищи к животной будет относиться, как два к одному, а в другом, как один к двум; предположив, что требуются равные количества каждого рода пищи, одно и то же количество труда будет давать в одном месте; как и в другом, 150 единиц обоих родов пищи вместе. Но применяя труд в одном месте к добыванию растительной пищи, а в другом к добыванию животной, и затем обменивая результаты труда, жители этих двух мест имели бы возможность с тем же количеством труда добывать 200 единиц обоих родов пищи вместе, минус потери и расходы при обмене; и в том и в другом месте продукт изъятый из употребления и пущенный в обмен возвращался бы с приростом. Вот почему кот Уиттинтона, отправленный в далекую страну, где кошки были редкостью и где было множество крыс, вернулся к нему в виде тюков товара и мешков золота.

Понятно, труд необходим для обмена, как не необходим для утилизации воспроизводительных сил природы, и продукт обмена, как продукт земледелия, есть очевидно продукт труда; однако же и в первом случае, и во втором, существует некоторая отличная от труда сила, помогающая труду, которая делает невозможным измерять результат единственно по количеству затраченного труда, но делает количество [-129-] капитала и время, которое капитал находился в употреблении, составными частями всей суммы сил. Капитал помогает труду во всевозможных видах производства, тем не менее существует различие в отношении между этими двумя факторами, трудом и капиталом, в таких видах производства, которые состоят только в изменении формы или места вещества, как строгание досок ЕЛИ добывание каменного угля, и в таких видах производства, где пользуются воспроизводительными силами природы или способностью приращения, возникающей из различий в распределении естественных или человеческих сил, каковы хлебопашество или обмен льда на сахар. В производстве первого рода, один только труд является действующей силой; останавливается труд и останавливается производство. Когда плотник бросает свою доску с заходом солнца, прирост ценности, который он с своим .рубанком создает, прекращается пока он снова не начнет своей работы на следующее утро. Когда фабричный звонок дает знать чтоб кончали, когда уходят рабочие из рудника, производство останавливается до тех пор, пока не возобновится работа. Промежуточное время, поскольку это касается производства, могло бы хоть и не существовать. Течение дней, перемена времен года, не представляет из себя никакого элемента в производстве, которое зависит лишь от количества затраченного труда. Но в других видах производства, на которые я указывал, где участие труда может быть уподоблено делу пильщиков, которые бросают свои бревна в реку, предоставляя течению нести их до плотины лесопильни, за много миль вниз по реке, время представляет уже из себя некоторый элемент. Семя в земле прорастает и растет в то время, когда крестьянин спит или пашет другие поля, и вечно продолжающиеся течения воздуха и океана несут, в сказочной области, Уиттинтонова кота к правителю, не знающему покоя от крыс.

Обратимся теперь к примеру Бастиа. Если есть какая-нибудь причина, почему Вильям в конце года должен возвратить Якову более, чем такой же хороший рубанок, то она очевидно обусловливается не увеличенной силой, которую инструмент дает труду, как это полагал Бастиа, ибо такое увеличение производительной силы, как это был доказано мною, отнюдь не входит составным элементом в операцию займа, но обусловливается элементом времени, — разницей на один год между отдачей взаймы и возвратом рубанка. И если мы ограничимся одним эти примером, мы не найдем в нем ничего такого, что указывало бы, каким образом должен действовать элемент времени-, ибо рубанок в конце года имеет не большую ценность, чем рубанок в начале. Но возьмем вместо рубанка теленка, и нам станет вполне ясным, что Вильям, чтобы поставить Якова в столь же хорошее положение, какое он имел, если бы не давал взаймы, должен бы был в конце года возвратить уже не теленка, а корову. Или предположим, что десять дней труда затрачено было Яковом на то, чтобы засеять хлебом какую-либо полоску, и мы тотчас же заметим, что Яков не был бы вполне вознагражден, [-130-] если бы в конце года он получил просто такое же количество засеянного хлеба, ибо в течение года засеянное зерно проросло бы, выросло и умножилось; таким же образом, если бы рубанок был пущен в обмен, то он мог бы в продолжение года обернуться несколько раз, при каждом обмене принося прирост Якову. И так как труд Якова мог быть затрачен любым из этих способов, — или, что сводится к тому же, некоторая часть труда, посвящаемого на изготовление рубанков могла быть обменена таким образом, что Яков и не стал бы делать рубанка с тем, чтобы Вильям пользовался им в течение года, если он при этом не получал обратно более одного рубанка. И Вильяму есть из чего вернуть более одного рубанка, ибо одинаковость вознаграждения труда в различных видах производства, дает ему возможность получать от своего труда ту выгоду, которую создает элемент времени. Вот это то общее выравнивание, это то равномерное распределение выгод, по необходимости имеющее место повсюду где общественные потребности требуют различных видов производства, и дает богатству, которое неспособно само по себе к возрастанию, такую же выгоду, какая получается богатством, выигрывающим от влияния времени. В конечном же анализе, выгода, которая создается течением времени, вытекает из творческой силы природы и из различий в силах природы или человека.

Если бы качество и состояние вещества было повсюду одинаково и если бы вся производительная сила сосредоточивалась в человеке, то не было бы и процента. Выгода от более усовершенствованных орудий могла бы по временам передаваться на условиях, напоминающих уплату процента, но сделки такого рода не были бы обычным и постоянным явлением, были бы исключением, а не правилом. Ибо способность получать такого рода доход не была бы, как теперь, присуща владению капиталом, а выгода от времени могла бы проявляться лишь при особенных обстоятельствах. Что я, имея тысячу долларов, могу наверняка отдать их взаймы за проценты, обусловливается отнюдь не тем фактом, что есть другие люди, не имеющие тысячи долларов, которые охотно станут платить мне за- пользование деньгами, не имея возможности получить их иначе; но обусловливается тем фактом, что капитал, который представляет моя тысяча долларов, имеет свойство давать прирост всякому, кто только владеет им, хотя бы.и миллионеру. Ибо цена, по которой предмет продается, зависит не столько от того, что покупатель согласится дать скорее, чем отказаться от предмета, сколько от того, что продавец может получить иначе. Например, фабрикант, который желает удаляться от дел, имеет машин на 100.000 долларов. Если он не может по продаже взять эти 100.000 долларов и поместить их так, чтобы они приносили ему проценты, то для него было бы совершенно безразлично, предполагая устраненным риск, получить ли всю продажную сумму целиком или по частям; и если бы покупатель имел потребный капитал, что мы должны предположить [-131-] для того, чтобы сделка опиралась лишь на присущие ей условия, то и для покупателя в этом случае было бы несущественно, заплатить ли деньги сразу или спустя известное время. Если бы покупатель не имел потребного капитала, то могло бы быть, что для его удобства пришлось бы отсрочить платеж, но только лишь в исключительных условиях продавец стал бы требовать, чтобы ему заплатили, или покупатель согласился бы уплатить в виду этого некоторую премию, да в таких случаях эта премия и не была бы в сущности процентом. Ибо процент, собственно, не есть плата за пользование капиталом, но есть доход, вытекающий из возрастания капитала. Если бы капитал не давал прироста, то лишь в редких и исключительных случаях собственник получал бы премию. Вильям скоро отказался бы от своего условия, если бы ему не было выгодно расплачиваться одной доской за привилегию отсрочивать платеж за рубанок Якова.

Короче, анализируя производство, мы находим, что оно распадается на три вида, именно:

Приспособление, или изменение произведений природы, их формы или места, с целью сделать их пригодными для удовлетворения человеческих желаний.

Выращивание, или утилизация жизненных сил природы, — как например, разведение растений или животных.

Обмен, или утилизирование, в видах увеличения общей суммы богатства, более могущественных, сил природы, изменяющихся в зависимости от места, а также утилизирования сил человека, изменяющихся в зависимости от положения, занятия или характера человека.

И в каждом из этих трех видов производства капитал может помогать труду, — или, выражаясь более точно, в производстве первого вида капитал может помогать труду, но не абсолютно необходим; в производстве второго и третьего вида капитал должен помогать труду, или необходим.

Без сомнения, и приспособляя капитал, преобразовывая его в надлежащие формы, мы можем увеличивать способность труда придавать веществу характер богатства, как это бывает, например, когда мы даем дереву и железу форму и употребление рубанка, или железу, углю, воде и маслу — форму и употребление паровой машины, или камню, глине, дереву и железу форму и употребление здания, — тем не менее, во всех этих случаях вся выгода от капитала заключается в самом пользовании им. Тогда как применяя капитал вторым способом, как это бывает, когда мы сеем зерно в землю или выгоняем скот на пастбище, или сберегаем вино с той целью, чтобы оно улучшилось от времени, мы получаем доход не от употребления, а от прироста капитала. Таким же образом, применяя капитал третьим способом, когда, вместо того чтобы пользоваться каким-либо предметом, мы пускаем его в обмен, мы получаем доход от прироста или от большей ценности предметов, получаемых в обмен. [-132-]

Первоначально, те доходы, которые получаются от приспособления, достаются труду, а те, которые получаются от прироста, — капиталу. Но так как разделение труда и обмениваемость богатства делает необходимым и в самом себе уже заключает известное выравнивание доходов, то, поскольку различные виды производства стоят между собой во взаимной зависимости, постольку доходы, которые получаются в одном виде производства, выравниваются с доходами, которые получаются в других видах, ибо ни капитал, ни труд не станут обращаться к какому-либо виду производства в то время, как в других каких-либо видах его, открытых для них, они могут получать большее вознаграждение. И таким образом, труд, затрачиваемый в производстве первого вида начинает приносить не все вознаграждение, но вознаграждение минус такая часть, какая необходима для того, чтобы дать капиталу тот прирост, какой он мог бы иметь в других видах производства, а капитал, занятый в производстве второго и третьего вида начинает получать не весь прирост, а прирост минус та часть, которая достаточна для того, чтобы дать труду такую награду, какую он имел бы при затрате в производстве первого вида.

Таким образом, процент обусловливается способность к приросту, которую воспроизводительные силы природы и аналогичная по своему действию, способность к обмену, придают капиталу. Процент не есть что-либо произвольное, а есть нечто естественное; процент не есть результат известной общественной организации, а есть результат законов вселенной, на которые опирается общество. И стало быть, процент есть нечто справедливое.

Люди, которые толкуют об уничтожении процента, впадают в ошибку подобную той, которая, как мы ранее указывали, придает благовидность доктрине, будто заработная плата получается от капитала. Когда они думают о проценте, то им представляется лишь процент, который уплачивается собственнику капитала лицом пользующимся капиталом. Но очевидно это еще не есть процент вообще, а есть только один из видов процента. Всякий, кто только пользуется капиталом и получает прирост, который он способен давать, получает процент. Если я сажаю дерево и ухаживаю за ним до тех пор, пока оно не начнет давать плодов, то я получаю в плодах его процент на капитал, который я таким образом накопил, т. е. на труд, который я затратил. Если я выращиваю корову, то молоко, которое она дает мне утром и вечером, есть не просто вознаграждение за труд, при этом затрачиваемый; но представляет из себя и процент на капитал, который мой труд, затраченный на выращивание коровы, скопил в ней. И таким же образом, если, пользуюсь моим собственным капиталом для того, чтобы непосредственно помогать производству, например, употребляя машины, или помогая производству косвенно посредством обмена, я получаю особую и отличную выгоду от воспроизводительного характера капитала, выгоду, которая в этом случае столь же реальна, хотя [-133-] быть может и не столь же ясна, как и в том случае, когда я отдаю взаймы мой капитал другому человеку и он платить мне процент.

Глава IV.
О мнимом капитале и о доходах часто ошибочно принимаемых за процент

Мнение, будто процент есть грабеж промышленности, мне кажется, в значительной мере обязано своим существованием тому обстоятельству, что не различают должным образом того, что на самом деле есть капитал, от того, что не есть капитал, и доходов, которые на самом деле суть процент, от доходов, которые получаются из других источников, помимо пользования капиталом. В обиходной речи и литературе называют капиталистом всякого, кто владеет собственностью, которая независимо от его труда может приносить доход, называя все, что получают такие лица, доходом на капитал, и то и дело говорят о конфликте между трудом и капиталом. Есть ли на самом деле такой конфликт между трудом и капиталом, читатель пусть подождет еще решать; теперь же постараемся разъяснить лишь некоторые недоразумения, спутывающие в этом случае мысль.

Мы уже обращали внимание на факт, что земельные ценности, которые составляют столь значительную часть того, что обыкновенно называется капиталом, вовсе не представляют из себя капитала; и что рента, которую обыкновенно причисляют к доходам на капитал, и которая захватывает все возрастающую долю продукта прогрессирующего общества, отнюдь не есть вознаграждение капитала и должна быть заботливо отделяема от процента. В этом отношении не требуется никаких дальнейших пояснений. Равным образом мы уже обращали внимание на факт, что государственные процентные билеты, облигации и т. п., которые составляют другую великую часть того, что обыкновенно называют капиталом, вовсе не суть капитал; но, в некоторых своих видах, эти долговые обязательства весьма близко подходят к капиталу и в некоторых случаях действительно отправляют или по-видимому отправляют функции капитала, принося доход владельцам их, доход, о котором не только говорят, как о проценте, но который имеет все внешние признаки процента, и потому далеко не будет лишним, прежде чем пытаться освободить понятие о проценте от других двусмысленностей, которые спутывают его, заняться более подробным рассмотрением указанных двусмысленностей.

Ничто не может быть капиталом — и этого никогда не следует забывать — что не есть богатство, — то есть, ничто не может быть капиталом, что не состоит из действительных, осязаемых вещей, не из произвольных даров природы, — вещей, которые сами по себе, а не в силу того, что представляется ими, обладают способностью прямо или косвенно служить человеческому желанию. [-134-]

Таким образом, правительственные облигации не суть капитал, не являются они и представителями капитала. Капитал, который был некогда получен за них правительством, в свое время был потреблен. Облигация не может представлять капитала, который уничтожен. Она вовсе не представляет капитала. Она есть просто торжественное заявление, что правительство, в известное время, возьмет путем налогов из имеющего существовать тогда народного достояния столько то богатства и передаст .его владельцу облигации; и что, до этого времени, оно будет брать тем же путем столько, сколько требуется, чтобы возместит владельцу облигации тот прирост, который давал бы ему обещанный капитал, будь он на самом деле в его обладании. Громадные суммы, которые в настоящее время таким образом берутся из продукта во всех странах на уплату процентов по государственным займам, не представляют из себя прибыли или прироста на капитал, — не представляют из себя в действительности процента в точном смысле этого слова, а являются лишь налогами, которыми облагается все производимое трудом и капиталом, налогами, после которых остается на столько то меньше в пользу заработной платы и на столько то меньше в пользу действительного процента.

Но предположим, что облигации были выпущены с целью углубления ложа реки, возведения маяка или постройки крытого рынка; или предположим, сохраняя сущность, но 'изменяя форму примера, что они были выпущены железнодорожной компанией. В этом случае они представляют капитал, существующий и примененный к производительным целям, и подобно акциям компании, выплачивающей дивиденд, могут быть рассматриваемы, как удостоверения в праве собственности на капитал. Но их можно рассматривать, как таковые удостоверения, лишь в той мере, в какой они действительно представляют капитал, и отнюдь не тогда, когда они выпущены в излишке против затраченного капитала. Почти все наши (северо-американские) железнодорожные и другие предприятия сильно раздуты таким путем. Где на самом деле затрачено было капиталу на один доллар, там выпускалось бумаг на два, на три, на четыре, на пять или даже на десять долларов, и на эту то фиктивную сумму выплачиваются более или менее регулярно проценты или дивиденд. Таким образом все, что сверх суммы, причитающийся в процент на действительно затраченный капитал, получается и выплачивается этими компаниями, вместе с теми огромными суммами, которые поглощаются заправилами и которые никогда в счет не идут, очевидно берется из совокупного продукта общества не в счет услуг, оказываемых капиталом, и все это не есть процент. Если мы будем ограничиваться терминологией экономических писателей, которые разлагают прибыль на процент, страховку и предпринимательское вознаграждение, то мы должны будем отнести все это к категории предпринимательского вознаграждения.

Однако предпринимательское вознаграждение, как это всякий понимает, [-135-] заключает в себе доход, обусловливаемый, такими личными способностями, как искусство, сметливость, предприимчивость, организаторский талант, изобретательная способность, характер и пр., тогда как прибыли, о которых идет речь, обусловливаются содействием другого элемента, который лишь произвольно может быть относит к одному классу с личными качествами, — элемента монополии.

Когда Иаков I пожаловал своему любимцу исключительную привилегию изготовления золотой и серебряной канители и воспретил под страхом сурового наказания кому-либо другому заниматься производством ее, то доход, которым Бекингем пользовался благодаря этому праву, получался не от процента на капитал, затраченный в производство, не от искусства тех, которые на деле вели производство, но от того, что ему дал король, — именно, от исключительной привилегии, — на самом деле, от права собирать в свою пользу налог со всех, кто пользуется такой канителью. Из подобного то источника и получается значительная часть тех доходов, которые обыкновенно смешиваются с доходами на капитал. Доходы от патентов, выдаваемых на известное число лет с целью поощрения изобретений, очевидно должны быть относимы к тому же источнику; к нему же следует относить и доходы, получаемые от монополий, создаваемых покровительственными тарифами, под предлогом поощрения отечественной промышленности. Но существует еще другая, более опасная и более обычная, форма монополии. Соединение огромных масс капитала под общим управлением развивает новую силу, существенно отличную от способности к приросту, составляющей характеристичный признак капитала и дающей начало проценту. В то время как последняя способность является, так сказать, созидающей характеристичный признак капитала и дающей начало проценту. В то время как последняя способность является, так сказать, созидающей по своей природе, способность, возникающая вследствие соединения капитала, есть нечто разрушительное. Это есть способность того же рода, как та, которую Иаков I дал Бекингему, и она часто обнаруживает свое действие с таким же полным презрением не только к имущественным, но и к личным правам индивидуумов. Железнодорожная компания подходит к маленькому городу с угрозой: «Если вы не согласитесь на наши условия, то мы оставим ваш город в двух или трех милях от линии». Угроза столь же сильна, как приказание: «остановись и подай кошелек», когда его поддерживает пистолет со взведенным курком. Ибо железнодорожная компания не просто угрожает лишить город тех благодеяний, которые может дать железная дорогая но угрожает поставить город в худшее положение, сравнительно с тем, как если бы никакой железной дороги не было выстроено. Или напр., где имеется пароходное сообщение, появляется конкурирующая компания, плата за проезд понижается до тех пор, пока не прогонят конкурента, и затем публика принуждена бывает выплачивать все расходы по этой операции, как авганцы выплачивать [-136-] четыре миллиона рупий, за которые Скрайа Даула нанял у Уоррен Гестинса английских солдат в подмогу к своим, для опустошения их страны и истребления ее населения. Как рыцари больших дорог соединяются, чтобы грабить совместно и делить добычу, так и магистральные железнодорожные линии соединяются, чтобы повышать тарифы и делить барыши, так и тихоокеанские дороги входят в соглашение с Тихоокеанским Почтовым Пароходством, благодаря которому в сущности устраиваются таможенные заставы и на суше и на море. И как Бекингемовские агенты, пользуясь патентом на золотую канитель, обыскивали дома частных лиц и захватывали бумаги и людей, с целью насилия и вымогательств, так и большая телеграфная компания, которая, опираясь на силу ассоциированного капитала, мешает населению Соединенных Штатов пользоваться всеми выгодами благодетельного изобретения, проделывает разные темные эксперименты с корреспонденцией и давит те органы прессы, которые враждебно настроены против нее.

Мы лишь отмечаем эти факты, настаивать на них нам нет необходимости. Всякому известны та тирания и то хищничество, какие проявляет капитал, при своей концентрации в огромные массы, его подкупы, грабежи и разрушения. На что я желал бы обратить внимание читателя, так это на то, что прибыли, получаемые таким образом, не следует смешивать с истинным вознаграждением капитала, как деятеля производства. Прибыли эти, по большей части, должны быть приписываемы неудовлетворительному составу законодательных учреждений, слепой привязанности к остаткам варварской старицы и суеверному благоверию пред узкопрофессиональными приемами в деле применения закона; а общая причина, которая в прогрессивных обществах стремится с концентрацией богатства концентрировать и власть, может быть найдена лишь при решении той великой проблемы, которую мы поставили и которую пока мы еще не в состоянии разрешить.

Вообще, при анализе мы заметим, что множество тех прибылей, которые в общем представлении смешиваются с процентом, в действительности зависит не от силы капитала вообще, а от силы концентрированного капитала или от силы концентрированного капитала, действующей при плохих общественных порядках; и мы заметим также, что весьма часто смешиваются с прибылями на капитал доходы, которые несомненно представляют из себя предпринимательское вознаграждение.

Таким же образом, доходы, собственно зависящие от элемента риска, часто смешиваются с процентом. Некоторые люди наживают деньги, пускаясь в такие предприятия, в которых большинство людей необходимо должно нести потери. Таковы многие формы спекуляции и особенно биржевая игра. Смелость, ум, обладание капиталов, и хищнические таланты, дают выгоду индивидууму; но в этом случае, как и [-137-] за карточным столом, один выигрывает лишь то, что теряет кто-нибудь другой.

Обращаясь затем к тем огромным состояниям, на которые столь часто ссылаются для пояснения накопляющей способности капитала, — каковы состояния Герцога Уэстминстерского и Маркиза Бьюта, Ротшильда, Астора, Стьюарта, Вандербильта, Гульда, Стенфорда и Ялуда, мы легко заметим, вникнув в дело, что состояния эти составились, большей или меньшей своею частью, не благодаря проценту, а благодаря элементам, сходным с только что рассмотренными.

Насколько необходимо иметь в виду те различия, на которые я обращал внимание читателя, доказывается ходячими рассуждениями, где щит является попеременно то белым, то черным, вследствие того, что видят то одну его сторону, то другую. Одни нам указывают на существование ужасной бедности бок о бок с огромными скоплениями богатства, как на доказательство враждебного отношения капитала к труду, другие в ответ доказывают, что капитал помогает труду, и в силу этого требуют от нас признания тех мнений, что нет ничего несправедливого или неестественного в огромной пропасти, отделяющей богатого от бедного: что богатство есть лишь награда за трудолюбие, знание, бережливость, а бедность лишь наказание за леность, невежество и неблагоразумие.

Глава V.
Закон процента

Обратимся теперь к закону процента, сохраняя в виду два положения, которые мы выяснили ранее:

Первое. Что не капитал дает зачатие труду, не труд дает занятие капиталу.

Второе. Что капитал не представляет из себя постоянного количества, но всегда может увеличиваться и уменьшаться: 1) вследствие большего или меньшего приложения труда к производству богатства, и 2) вследствие превращения богатства в капитал или капитала в богатство, ибо капитал есть лишь богатство, употребляемое известным образом, и термин богатство есть более широкий и объемлющий термин.

Очевидно, что при условии свободы наибольшей платой за пользование капиталом будет тот прирост, который капитал приносит, а наименьшей или нулем будет возмещение капитала; ибо если бы эта плата стала выше первой точки, то капитал приносил бы заемщику убыток, а если бы стала ниже второй, то капитал не мог бы сохраняться.

Заметим снова, в противность опрометчивым утверждениям некоторых авторов, что максимум платы обусловливается не увеличением производительности труда благодаря тому, что капиталу дается какая-либо особая форма или применение, а средний нормой способности к [-138-] приросту, которая вообще свойственна капиталу. Способность находить себе применение в выгодных формах есть достояние труда, на которое капитал, как капитал, не имеет никакого права и в котором он не может иметь никакой доли. Лук и стрелы дают индейцу возможность убивать, скажем, одного буйвола в день, тогда как с палками и камнями он едва мог бы убить и одного в неделю; тем не менее оружейный мастер племени не может требовать от охотника шести штук от каждых семи убиваемых буйволов, как вознаграждение за пользование луком и стрелами; таким же образом и капитал, вложенный в шерстяную фабрику, не будет давать капиталисту разницы между производством фабрики и тем, что при такой же затрате труда можно было бы добыть с самопрялкой и ручным станком. Вильям, когда он занимает рубанок у Якова, не получает в рубанке выгоды увеличенной производительности труда от строгания доски рубанком, а не раковиной или кремнем. Прогресс знания сделал преимущество, заключающееся в употреблении рубанка, общим достоянием и свойством труда. Вильям получает от Якова только ту выгоду, какая заключается в обладании в течение года тем капиталом, который представляет из себя рубанок.

Далее, если жизненные силы природы, которые придают выгоду элементу времени, составляют причину процента, то из этого по-видимому следовало бы, что максимальная норма процента должна бы определяться напряженностью этих сил и размером, в каком они заняты в производстве. Но хотя воспроизводительные силы природы, по-видимому, изменяются в огромной мере, — как мы можем это видеть из разницы между лососем, который мечет тысячи икринок, и китом, который приносит одного детеныша в течение нескольких лет, между кроликом и слоном, чертополохом и гигантской сосной, — тем не менее из того способа, каким поддерживается естественное равновесие, явствует, что существует некоторое соотношение между воспроизводи-- тельными и разрушительными силами природы, которое на самом деле подводит начало роста к однообразной норме. Это естественное равновесие человек имеет возможность, в точных пределах, нарушать и, видоизменяя естественные условия, может пользоваться согласно своему желанию изменяющимся напряжением воспроизводительной силы в 'природе. Но при этом, огромное разнообразие его желаний вызывает к действию другое начало, которое устанавливает в приращении богатства соотношение и равновесие подобных тем, которые имеют место в природе по отношению к различным формам жизни. Это равновесие устанавливается при помощи ценности. Если в стране, пригодной для этого, я занимаюсь разведением кроликов, а вы разведением лошадей, то мои кролики, пока еще не достигнут естественный предел, могут давать прирост больший, чем ваши лошади. Но мой капитал не будет увеличиваться быстрее, чем ваш, ибо различие в нормах прироста будет вызывать понижение ценности кроликов сравнительно с ценностью [-139-] лошадей и повышать ценность лошадей сравнительно с ценностью кроликов.

Хотя различия в напряжении жизненных сил природы и приводятся таким образом к однообразию, тем не менее на различных ступенях общественного развития может быть некоторая разница в сравнительной доле участия какую имеют эти жизненные силы во всей совокупности производства. Однако относительно этого предмета мы должны сделать два замечания. Во-первых, хотя и нельзя отрицать, что в такой стране, как Англия, участие мануфактур во всей совокупности производства значительно возросло сравнительно с земледелием, тем не менее не следует упускать из виду, что то наблюдение верно в весьма значительной степени лишь по отношению к политическим или географическим делениям, но не по отношению к всему промышленному обществу. Ибо промышленные общества не ограничиваются политическими делениями, границами для них служат не моря и не горные цепи. Они ограничиваются лишь пределами их меновых сделок, и то отношение, в каком в промышленной экономии Англии земледелие и скотоводство стоят к мануфактурной промышленности, нельзя оценить, не приняв в соображение Айова и Илльнойза, Техаса и Калифорния, Канады и Индии, Куинслэнда и Прибалтийского края, — короче, всех тех стран, которые охватывает мировая торговля Англии. И затем, следует заметить, что хотя прогресс цивилизации и стремится к относительно большему развитию мануфактур, сравнительно с земледелием, и следовательно к пропорционально меньшему обращению к производительным силам природы, тем не менее стремление это сопровождается соответственным расширением обмена, и стало быть, большим пользованием той способностью к приросту, которая возникает благодаря обмену. Таким образом эти стремления до значительной степени, и, поскольку дело касается нас, вероятно, совершенно, уравновешивают друг друга и поддерживают в равновесии средний прирост капитала или нормальный размер процента.

А этот нормальный уровень процента, лежащий между необходимым максимумом и необходимым минимумом вознаграждения капиталу, на чем бы этот уровень не основывался должен быть таким, чтобы принимая в соображение все обстоятельства (как то, сознание обеспеченности, желания копить и пр.), вознаграждение капитала и вознаграждение труда были равны, — то есть, чтобы и в том и в другом случае усилия и жертвы приводили к одинаково привлекательным результатам. Быть может, невозможно дать формулы для нахождения этого пункта, так как заработная плата обыкновенно выражается в виде известного количества, а процент в виде отношения; но если мы предположим, что данное количество богатства есть продукт данного количества труда, затрачиваемого в течение известного количества времени вместе с определенным количеством капитала, то и отношение, в каком будет делиться продукт между трудом и капиталом уже [-140-] будет допускать сравнение. Должен быть такой пункт, на котором или, скорее, около которого будет стремиться установиться размер процента, так как если не будет достигнуто известного равновесия, труд не будет допускать употребление капитала, или капитал не будет предоставляться в распоряжение труда. Ибо труд и капитал суть лишь различные формы одного и того же, — человеческого усилия. Капитал производится трудом; он есть, на деле, лишь труд, отпечатанный на веществе, — труд накопленный в веществе, чтобы его можно было снова выпустить на свет божий, когда это понадобится, все равно как освобождается в горне солнечная теплота, накопленная в каменном угле. Употребление капитала в производстве есть, следовательно, лишь один из видов употребление труда. Так как капитал можно употреблять, лишь потребляя его, то его употребление есть расходование труда, и для сохранения капитала, его производство трудом должно соразмеряться с его потреблением в помощь труду. И таким образом тот принцип, который при обстоятельствах, допускающих свободную конкуренцию, приводит заработную плату к общей норме, а прибыль к равенству, по существу, — тот принцип, что люди стремятся удовлетворять свои желания с наименьшими усилиями, — устанавливает и поддерживает также равновесие между заработной платой и процентом.

Это естественное отношение между процентом и заработной платой, — это равновесие, при котором обе эти формы дохода представляют равные вознаграждения за равные труды, — может быть выражено и в форме, указывающей как бы на отношение противоположности; однако противоположность эта только кажущаяся. В применении к товариществу между Диком и Гарри, то положение, что Дик получает известную долю прибыли, как бы заключает в себе признание того, что доля Гарри будет меньше или больше, к зависимости от того, будет ли доля Дика больше или меньше; но где, как в нашем случае, каждый получает лишь то, что он прибавляет к общему фонду, там, понятно, увеличение доли одного никоим образом не может уменьшать того, что получает другой.

Раз будет удержано в виду это отношение, станет очевидным, что процент и заработная плата должны подыматься и падать вместе, и что процент не может быть увеличен без увеличения заработной платы, а заработная плата не может быть понижена без того, чтобы это понижение не отразилось угнетающим образом и на проценте. Ибо если заработная плата падает, процент тоже должен пропорционально падать, иначе сделается более выгодным превращать труд в капитал, вместо того чтобы прилагать его непосредственно: а если процент падает, то и заработная плата тоже должна пропорционально падать, или иначе было бы остановлено превращение капитала.

Мы говорим, конечно, не о каких-либо особых видах заработной платы и не о каких-либо особых видах процента, но об общем размере [-141-] заработной платы и общем размере процента (понимая всегда под процентом доход, который может дать капитал, за вычетом страховки и предпринимательского вознаграждения). В каком-либо особом случае или в каком-либо отдельном занятии стремление заработной платы и процента к равновесию может как будто и не проявляться; но на общем размере заработной платы и на общем размере процента стремление это должно быстро обнаруживать свое действие. Ибо хотя в отдельных отраслях производства и можно легко провести раздельную линию между теми людьми, которые доставляют труд и теми, которые доставляют капитал, тем не менее даже в странах, где мы замечаем в общем самое резкое различие между классом работников и классом капиталистов, эти два класса переходят друг в друга путем нечувствительных градаций, и на границе, где эти два класса представляются одними и теми же лицами, взаимодействие, которое восстанавливает равновесие или, скорее, предупреждает его нарушение, может совершаться беспрепятственно, какие бы помехи не стояли на его пути там, где разделение этих классов оказывается полным. И сверх того, следует иметь в виду, как было замечено ранее, что капитал есть лишь некоторая часть богатства, отличная от богатства вообще лишь тем назначением, какое она получает, и, следовательно, вся масса богатства оказывает на отношения между капиталом и трудом такое же уравнивающее влияние, какое имеет маховик на ход машины, вбирая в себя капитал, когда он имеется в избытке, и выпуская его снова, когда в нем недостаток; как ювелир дает носить своей жене свои бриллианты, когда у него их слишком большой запас, и снова укладывает их в витрину, когда его запас истощается. Таким образом, всякое пополнение со стороны процента нарушить в свою сторону равновесие с заработной платой должно немедленно вызывать не только стремление направлять труд к производству капитала, но также и стремление давать богатству назначение капитала; в то же время, всякое поползновение со стороны заработной платы нарушить равновесие в ее пользу должно подобным же образом вызывать не только стремление отвлекать труд от производства капитала, но также и стремление уменьшать наличность капитала, направляя от производительного к непроизводительному употреблению некоторые виды богатства, из которых составляется капитал.

Повторим сказанное: Существует некоторое отношение между заработной платой и процентом, определяемое причинами, если и, не абсолютно постоянными, то все же медленно изменяющимися; благодаря ему всегда будет обращаемо в капитал количество труда достаточное, чтобы образовать капитал, потребный для производства на известной ступени знания, при данном состоянии техники, при существующей плотности народонаселения, характер занятий, разнообразии, распространенности и быстроте обмена; отношение это постоянно поддерживается взаимодействием труда и капитала; так что процент должен [-142-] повышаться и падать, вместе с повышением и падением заработной платы.

Поясним это. Цена муки определяется ценою пшеницы и стоимостью размола. Стоимость размола изменяется медленно и лишь немного, так что разница даже за долгие промежутки времени, бывает едва заметной; тогда как цена пшеницы изменяется часто и сильно. Так что мы вполне основательно можем сказать, что цена муки зависит от цены пшеницы. Или, выражая это предложение в той же форме, как предыдущее, мы скажем: Существует некоторое отношение между ценностью пшеницы и ценностью муки, определяемое стоимостью размола, — отношение постоянно поддерживаемое взаимодействием между спросом на муку и предложением пшеницы; вследствие чего цена муки должна повышаться и падать с повышением и падением цены пшеницы.

Или, опуская связующее звено вывода, цену пшеницы, мы скажем, что цена муки зависит от особенностей времен года, войн и пр. Таким же образом, мы можем и закон процента представить в такой форме, которая непосредственно будет связывать этот закон с законом ренты, сказать, что общий размер процента определяется доходом на капитал на самой бедной земле, к какой капитал свободно-прилагается, — то есть, на самой лучшей земле, доступной для капитала без платежа ренты. И таким образом мы можем дать закону процента форму, которая будет показывать, что он есть вывод из закона ренты. Мы можем прийти к тому же заключению другим путем. Ибо, что процент должен падать, когда рента повышается, мы можем ясно видеть, исключив влияние заработной платы. С этой целью мы должны, конечно, вообразить себе вселенную, организованную согласно совершенно отличным принципам. Тем не менее, мы можем представить себе страну, которую Карлейль назвал бы раем дураков, где производство богатства совершалось бы без содействия труда и единственно воспроизводительной силой капитала, — где овцы носили бы готовую одежду на своих спинах, коровы давали бы масло и сыр, а быки, достигнув надлежащей полноты, сами разрезались бы на бифштексы и котлеты; где дома вырастали бы из семян, а перочинный ножик, брошенный на землю, пускал бы корень и в должное время приносил бы жатву, ассортимент ножевого товара. Вообразите, что в такую то страну перенесены некоторые капиталисты с их капиталом в соответственных формах. Они стали бы получать в виде дохода на их капитал всю сумму производимого им богатства, очевидно, лишь до тех пор, пока ничего не требовали бы с них в виде ренты. А когда возникла бы рента, то ее стали бы 'брать из продукта капитала, и по мере того как она росла бы, необходимо должен бы был уменьшаться и доход собственников капитала. Если мы предположим, что страна, где капитал обладает этой способностью производить богатство без помощи труда, имеет ограниченное протяжение, например представляет из себя остров, [-143-] то мы заметим, что как только капитал увеличится до того предела, при каком только может поддерживать его этот остров, доход на капитал должен будет упасть до точки, которая на безделицу будет выше его минимума, простого замещения, а землевладельцы получат почти весь продукт в виде ренты, ибо при этом единственной альтернативой для капиталистов являлось бы бросить их капитал в море. Если же мы предположим, что такой остров находится в сообщении с остальным миром, то доход на капитал установится в размере дохода в других местах. Процент был бы здесь не выше, не ниже, чем где бы то ни было. Рента поглощала бы всю избыточную выгоду и земля на этом острове имела бы огромную ценность.

Подводя итог сказанному, мы выразим закон процента таким образом:

Отношение между заработной платой и процентом определяется средней способностью к приросту, свойственной капиталу при его употреблении для производительных целей. При появлении ренты, процент будет падать, когда заработная плата падает или будет определяться пределом культуры.

Я старался с такой подробностью разобрать и выяснить закон процента более во внимание к существующей терминологии и привычкам мысли, чем вследствие каких-либо реальных необходимостей нашего исследования, не будь на его пути разного рода сбивчивых представлений. В сущности, основным способом распределения богатства является деление его на две, а не на три части. Капитал есть лишь одна из форм труда, и его отличие от труда делает его в сущности лишь подразделением труда, таким же подразделением, какое представляет из себя труд мастеровой или чернорабочий. В нашем исследовании мы достигли той же самой точки, какой мы достигли бы, если бы рассматривали капитал просто как форму труда и искали бы закона, который управляет делением продукта между рентой и заработной платой, то есть, между владельцами двух факторов, веществ и сил природы, с одной стороны, и человеческого труда с другой, тех двух факторов, которые, соединяясь, производят все виды богатства.

Глава VI.
Заработная плата и закон заработной платы

Мы уже достигли закона заработной платы, как вывода из более общего положения. Но чтобы проверить дедукцию и освободить предмет от всяких двусмысленностей, будем искать этот закон, приняв независимую точку отправления.

Не существует конечно, ничего подобного общему размеру заработной платы в том смысле, в каком существует во всякое время и во всяком месте общий размер процента. Заработная плата, понимая под ней все доходы, получаемые от труда, не только бывает различной [-144-] смотря по способностям индивидуумов, но, по мере того как осложняется организация общества, в огромной степени изменяется и смотря по занятиям. Тем не менее, между всеми видами заработной платы существует некоторое общее отношение, так что мы выражаем ясную и вполне понятную идею, когда мы говорим, что заработная плата выше или ниже в такое то время или в таком то месте, чем в другое время или в другом месте. Все виды заработной платы подымаются или падают, подчиняясь некоторому общему закону. Что же это за закон?

Основной принцип человеческого действия, — закон, который для политической экономии то же, что закон тяготения для физики, — заключается в том, что люди стараются удовлетворить свои желания с наименьшим усилием. Очевидно, этот принцип при посредстве конкуренции, которую он порождает, должен привести к равенству вознаграждения за равные усилия при сходных обстоятельствах. Когда люди работают на себя, тогда равенство это будет достигаться главным образом благодаря уравнению цен; но то же стремление к равенству будет обнаруживаться также и между теми, которые работают на себя, и теми которые работают на других. Каковы же будут, в таком случае, при свободных отношениях, условия, на каких один человек, хозяин, может нанять других работников, чтобы они работали на него? Очевидно, условия эти будут определяться теми результатами, каких эти работники могли бы достигнуть, работая на себя. Принцип, который не дозволит хозяину дать что-либо большее того, что необходимо, чтобы вызвать желаемую перемену в направлении их деятельности, не дозволит также и им взять что-либо меньшее. Требуй рабочие большего, и конкуренция других работников лишила бы их возможности найти занятие. Предлагай хозяин меньше, а никто не принял бы его условий, так как .можно бы было достигнуть больших результатов, работая на себя. Таким образом, хотя работодатель желает заплатить как можно меньше, а работники получить как можно больше, заработная плата все же определяется ценностью или результатами труда для самих работников. Лишь только заработная плата временно зайдет выше или ниже этой линии, как тотчас же возникает стремление вернуть ее назад.

Но результат или заработок труда, как легко видеть в тех первичных и основных занятиях, к которым труд прежде всего направляется, и которая, даже при наиболее высоко развитом состоянии общества, образуют еще основание производства, не зависит единственно от напряженности или качества самого труда. Богатство есть продукт двух факторов, земли и труда, и то, что данное количество труда может произвести, изменяется в зависимости от характера тех естественных удобств, к которым прилагается этот труд. Раз это так, то в силу того принципа, что люди стремятся удовлетворить свои желания с наименьшими усилиями, и заработная плата будет определяться продуктом труда в пункте наивысшей естественной производительности, открытом [-145-] для труда. Далее, в силу того же принципа, высшим пунктом естественной производительности, открытым для труда при существующих условиях, будет самый низкий пункт, при котором ведется производство, ибо люди, побуждаемые высшим законом человеческого духа искать удовлетворения их желаний с наименьшими усилиями, не будут расходовать труда на низшем пункте производительности, пока будет открыт для них более высокий. Таким образом, заработная плата, которую должен платить наниматель, будет определяться наинизшим пунктом естественной производительности, до которого простирается производство, и заработная плата будет подыматься или падать, смотря по тому как этот пункт подымается или падает.

Поясним это. При наименее сложном состоянии общества, каждый человек, как это первоначально обыкновенно и бывает, работает на себя.- один, скажем, охотится, другой ловит рыбу, третий обрабатывает землю. Предположим, что земледелие только еще возникло, и обрабатываемая земля вся одного и того же качества и всюду одинаково вознаграждает труд. Заработной платой, следовательно, — хоты здесь нет ни работодателя, ни работника, а заработная плата все же существует, — будет весь продукт труда, и, принимая в соображение различие в приятности, в риске и пр. в этих трех родах деятельности, заработная плата в среднем будет одинакова для каждого из них, то есть, равные труды будут давать равные результаты. Если бы кто-нибудь из числа этих людей пожелал нанять кой кого из своих товарищей, чтобы они работали на него, вместо того чтобы работать на себя, то он должен бы был дать их заработную плату, определяемую этим полным, средним продуктом труда.

Допустим, что прошел некоторый период времени. Земледелие расширилось и, вместо земли одного и того же качества, захватывает теперь земли различных качеств. Заработной платой теперь уже не будет, как прежде, средний продукт труда. Ею будет средний продукт труда на границе обработки, или в пункте самого низкого вознаграждения. Ибо люди стремятся удовлетворить свои желания с возможно меньшим усилием, и пункт самого низкого вознаграждения в земледелии должен доставлять труду вознаграждение эквивалентное среднему вознаграждению в охоте и рыбной ловле [Это выравнивание будет выполняться путем уравнения цен]. Труд уже не будет так, что люди затрачивающие свой труд на земле высшего качества, станут при равных усилиях получать больше продукта, чем люди, обрабатывающие землю худшего качества. Заработная плата, тем не менее, все же будет оставаться одинаковой, ибо тот излишек, который будет получать человек, обрабатывающий землю лучшего качества, будет в сущности рентой, и если бы земля делалась индивидуальной собственностью, излишек этот придал бы ей известную ценность. Если бы, при таких изменившихся обстоятельствах один член общества пожелал [-146-] нанять других, чтобы они работали на него, то ему пришлось бы платить лишь то, что труд добывает на самом низком пункте обработки. Если бы после того предел обработки стал падать до пунктов все низшей и низшей производительности, то стала бы падать тоже и заработная плата; если бы, напротив того, он стал подыматься, то соответственно стала бы подыматься и заработная плата; ибо, как падающее тело стремится кратчайшим путем к центру земли, так и люди стремятся легчайшим образом достигнуть удовлетворения своих желаний.

И мы получаем таким образом закон заработной платы, как вывод из принципа наиболее очевидного и наиболее общего. Что заработная. Плата зависит от предела культуры, — что она будет больше или меньше, смотря по тому, больше или меньше тот продукт, который труд может получить от наивысших естественных удобств открытых для него, вытекает из того принципа, что люди стремятся удовлетворять свои нужды с наименьшим усилием.

Затем, если мы от простого состояния общества обратимся к сложным явлениям высоко-цивилизованных обществ, мы найдем, по исследовании, что и они также подчиняются этому закону.

В таких обществах заработная плата широко различается, но все же различные виды ее сохраняют более или менее определенное и очевидное отношение между собой. Это отношение не есть что-либо неизменное; знаменитый философ в одно время может заработать своими уроками во много раз больше лучшего ремесленника, а в другое едва может рассчитывать на плату ливрейного лакея; в большом городе заработная плата может быть высокой в таких занятиях, которые во вновь заселяемых местах доставляют сравнительно малый заработок; однако эти различия в заработной плате при всевозможных условиях и не взирая на произвольные изменения в ней, поражаемые обычаем, законом и пр., могут быть отнесены на счет влияния известных обстоятельств.

В одной из наиболее интересных своих глав, Адам Смит таким образом перечисляет главные обстоятельства, «которые принимают с малой денежной прибылью в некоторых занятиях и уравновешивают большую прибыль в других: Во-первых, приятность или неприятность самых занятий. Во-вторых, легкость и дешевизна, или трудность и высокая стоимость изучения их. В-третьих, постоянство или непостоянство работы в них. В-четвертых, меньшая или большая степень доверия, требуемая в этих занятиях. В-пятых, большая или меньшая вероятность успеха в них» [Этим последним обстоятельством, аналогичным элементу риска в доходе, объясняется высокая заработная плата выдающихся юристов, врачей, подрядчиков, актеров и пр.]. И нам нет необходимости входить в подробности касательно этих причин различия в заработной плате между различными занятиями. Они были удивительно хорошо объяснены и пояснены примерами Адамом Смитом и экономистами, следовавшими за [-147-] ним, которые прекрасно разрабатывали подробности, даже если их и не удавалось понять главного закона.

Влияние всех этих обстоятельств, порождающих различия в заработной плате между различными занятиями, может быть сведено к их действию на предложение и спрос, и будет совершено правильно сказать, что заработная плата в различных занятиях представляет относительные различия в зависимости от различий в предложении и спросе на труд, — понимая под спросом те требования, какие общество в его целом предъявляет на услуги известного рода, и под предложением — относительное количество труда, которое, при существующих условиях, может быть направлено на выполнение услуг этого рода. Но сказать так можно лишь тогда, когда речь идет об относительных различиях в заработной плате; а когда говорят, как это обыкновенно бывает, что общий размер заработной платы определяется предложением и спросом, тогда слова эти бывают лишены всякого значения. Ибо предложение и спрос суть лишь относительные термины. Предложение труда может означать собой лишь труд, предлагаемый в обмен на труд или на продукт труда, и спрос на труд может означать лишь труд или продукт труда, предлагаемый в обмен на труд. Предложение есть таким образом спрос, а спрос предложение, и в обществе, в его целом, одно должно иметь такие же размеры, как другое. Все это ясно понимается господствующей политической экономией в отношении торговых сделок, а рассуждения Рикардо, Милля и других, которыми доказывается что изменения в предложении и спросе не могут производить общего повышения или падения ценностей, хотя и могут вызывать повышения или понижение в ценности одного какого отдельного предмета, — столь же приложимы и к труду. И если не замечают нелепости общей формулы предложения и спроса в отношении к труду, то только вследствие привычки думать, что спрос на труд получает свое начало от капитала и есть нечто отличное от предложения труда; а анализ, которому была ранее подвергнута эта идея, достаточно доказал ее ошибочность. С первого же взгляда очевидно, что заработная плата никогда не может на более или менее долгое время быть выше производимого трудом и что, стало быть, не существует никакого фонда, из которого заработная плата, в течение какого бы то ни было времени, могла выплачиваться кроме того фонда, который постоянно создается трудом.

Но хотя все те обстоятельства, которые производят различия в заработной плате между занятиями, и могут быть рассматриваемы, как действующие чрез предложение и спрос, тем не менее они (или, скорее, результат их действия, — ибо иногда одна и та же причина проявляет свое действие в различных направлениях) могут быть разделены на два класса, смотря потому, стремятся ли они поднять только кажущимся образом заработную плату, или они стремятся действительно поднять заработную плату, — то есть, увеличить среднее вознаграждение [-148-] за равные усилия. Высокая заработная плата в некоторых занятиях очень походит на то, с чем сравнивает ее Адам Смит, на выигрыши в лотерее, где большая прибыль одного лица составляется из потерь множества других лиц. Это верно не только относительно заработной платы тех профессий, на которых д-р Смит поясняет принцип, но в широкой мере верно и о предпринимательском вознаграждении в торговых предприятиях, как это видно из факта, что свыше девяноста процентов торговых фирм, начинающих дело, в конце концов банкротится. Более высокая заработная плата в тех занятиях, которые можно вести лишь при известных состояниях погоды, или которые в силу других каких-либо причин представляют из себя нечто перемежающееся и неверное, также принадлежит к этому классу; тогда как различия в заработной плате, вытекающие из того, что данная работа признается тягостной, унизительной или вредной для здоровья и пр., обусловливаются разницей в жертве, увеличенное вознаграждение за которую только лишь предупреждает отклонения от уровня одинакового вознаграждения за одинаковые усилия. Все эти различия приводят в сущности лишь к равенству, вытекая из тех обстоятельств, которые, говоря словами Адама Смита, «возмещают малый денежный доход в некоторых занятиях и служат противовесом для большего — в других». Но кроме этих чисто кажущихся различий, существуют действительные различия в заработной плате между занятиями, различия, вызываемые большей или меньшей редкостью потребных качеств, — большие способности или искусство, врожденные или приобретенные, дают право рассчитывать в общем на большую заработную плату. Однако эти качества, будь они наследственные или приобретенные, по сущности своей аналогичны различиям в силе и ловкости при ручном труде, и как при ручном труде более высокая заработная плата, уплачиваемая человеку, который может более делать, должна учитываться на основании той платы, какую получают люди, которые могут выполнять лишь среднее количество работы, так и заработная плата в занятиях требующих высших способностей и искусства должна зависеть от обычной заработной платы, уплачиваемой людям обыкновенных способностей и искусства.

И действительно, наблюдение показывает, как это и должно быть согласно теории,, что каковы бы ни были обстоятельства, которые производят разницу в заработной плате в различных занятиях, и как бы часто не изменяли различные виды заработной платы своего взаимного отношения, обнаруживая, смотря по времени и месту, большие или меньшие относительные различия, все же размер заработной платы в одном занятии всегда зависит от размера ее в другом, и так далее, вплоть до самого низкого и широкого слоя заработной платы, в тех занятиях, где спрос обнаруживает наибольшее однообразие и где всего свободнее можно найти работу.

Хотя для занятия каким-либо делом и могут существовать преграды [-149-] в виде большей или меньшей трудности его, тем не менее количество труда, которое может быть направляемо на какое-либо дело, нигде не бывает абсолютно постоянным. Всякий ремесленник может работать в качестве чернорабочего, и многие чернорабочие могут легко сделаться ремесленниками; всякий магазинщик может вести торговлю в лавочке, и многие лавочники легко могли бы сделаться магазинщиками; многие земледельцы могли бы, если бы оказалась к тому побудительная причина, сделаться охотниками или рудокопами, рыбаками или моряками, и многие охотники, рудокопы, рыбаки или моряки достаточно знакомы с земледелием, чтобы обратиться в случае надобности к этому занятию. Во всяком занятии есть люди, которые близко знакомы с другими занятиями или которые занимаются то одним делом, то другим, да и молодые люди, постоянно вступающие в ряды работников и пополняющие их, ищут занятия к направлении наибольших выгод и наименьшего сопротивления. И сверх того, все градации заработной платы переходят друг в друга с нечувствительной постепенностью, вместо того чтобы представлять из себя нечто резко обособленное. Заработная плата даже наименее получающего ремесленника вообще выше заработной платы простого рабочего, но всегда найдутся такие ремесленники, которые не могут, в целом, заработать столько, сколько получают некоторые рабочие; самые дорогие адвокаты получают значительно более высокую заработную плату, чем наиболее зарабатывающие чиновники, но наиболее зарабатывающие чиновники получают больше, чем некоторые адвокаты, и, в сущности, наименее зарабатывающие чиновники получают более, чем наименее зарабатывающие адвокаты таким образом, на границе каждого занятия стоят люди, у которых выбор между одним занятием и другим обусловливается побуждениями столь тонко уравновешенными, что малейшего изменения достаточно, чтобы направить их труд в эту сторону или в другую. Потому, всякое увеличение или уменьшение в спросе на труд известного рода может только лишь временно поднять заработную плату в соответственном занятии выше, или сбить ее ниже того относительного уровня заработной платы в других занятиях, который определяется ранее указанными обстоятельствами, как то относительной приятностью или постоянством работы, и пр. и пр. И, как показывает опыт, даже искусственные преграды для такого взаимодействия в виде ограничительных законов, гильдейских постановлений, каст и пр., могут лишь затруднять сохранение этого равновесия, но отнюдь не могут ему помешать. Они действуют лишь подобно плотине, которая может поднять воду в реке выше ее естественного уровня, но не может остановить ее течения.

Таким образом, хотя отношение между различными видами заработной платы и может от поры до времени изменяться вместе с изменением тех обстоятельств, которыми определяется ее относительный уровень в различных занятиях, тем не менее, очевидно, что заработная [-150-] плата во всех слоях должна в конце концов зависеть от заработной платы в самом низком и самом широком слое, — и общий размер заработной платы будет повышаться или падать, смотря по тому повышается или падает заработная плата именно в этом слое.

Но первичными и основными занятиями, на которых, так сказать, воздвигаются все прочие, являются, очевидно, те, которые направлены непосредственно на добывание богатства из природы, и, стало бы, закон заработной платы для них должен быть общим законом заработных плат. А так как заработная плата в таких занятиях, очевидно, зависит от того, что труд может произвести на самом низком пункте естественной производительности, к которому он вообще прилагается, то значит и заработная плата вообще зависит от предела культуры или .выражаясь более точно, от наивысшего пункта естественной производительности, к которому труд может прилагаться без платежа ренты.

Так очевиден этот закон, что, даже не ведая его, на него часто опираются в рассуждениях. То и дело говорят о таких странах, как Калифорния или Невада, что дешевый труд в огромной степени содействовал бы их развитию, так как он сделал бы возможной разработку более бедных, но за то более обширных, рудных месторождений. И люди, которые говорят таким образом, замечают связь между низкой заработной платой и низким пунктом производства но, они перепутывают причину со следствием.

Не низкая заработная плата повела бы к разработке менее богатых рудных месторождений, но расширение производства до более низкой ступени повело бы к уменьшению заработной платы. Если бы заработная плата была понижена произвольным образом, как иногда и делались к тому попытки путем регламентации, то все же более бедные рудники не стали бы разрабатываться до тех пор, пока можно было разрабатывать более богатые. Но если бы предел культуры был произвольно понижен, как это могло бы быть, если бы более значительные естественные удобства находились в собственности людей, которые предпочитали бы скорее дожидаться будущего повышения их ценности, чем допустить теперь же пользование ими, то необходимо упала бы и заработная плата.

Мы закончили доказательство, достигнув закона заработной платы, который вытекает как следствие из закона ренты и вполне гармонирует с законом процента. Закон этот выражается в том, что —

Заработная плата зависит от предела производства, или от того продукта, который труд может получить в наивысшем пункте естественной производительности, открытом для него без платежа ренты.

Этот закон заработной платы находится в согласии со всеми фактами и вполне объясняет те явления, которые, без понимания его, кажутся бессвязными и противоречивыми.

Из него явствует, что: [-151-]

Где земля свободна и где труд обходится без содействия капитала, там весь продукт будет доставаться труду, в виде заработной платы.

Где земля свободна и где труд пользуется содействием капитала, там заработная плата будет состоять из всего продукта, минус та часть его, которая необходима для того, чтобы побудить к накоплению труда в виде капитала.

Где существует частная собственность на землю и где возникает рента, там заработная плата определяется той ценностью, какую труд может получить от наивысших естественных удобств, доступных для него без платежа ренты.

Где все естественные удобства уже монополизированы, там заработная плата может быть доведена конкуренцией между работниками до минимума, при каком только работники будут согласны на воспроизведение.

Этот необходимый минимум заработной платы (который Смит и Рикардо считали пунктом «естественной заработной платы», а Милль регулятором заработной платы, которая будет выше или ниже, смотря потому будут ли рабочие классы согласны на воспроизведение при высшем или низшем уровне благосостояния), вытекает, однако, из закона заработной платы, как он сейчас был выражен, ибо очевидно, что предел производства не может опуститься ниже того пункта, на котором на долю заработной платы будет приходиться количество продуктов достаточное для того, чтобы сохранение труда было обеспечено.

Этот закон заработной платы, подобно закону Рикардо, из которого он есть лишь вывод, в самом себе несет свое доказательство и становится очевидным будучи лишь выражен. Ибо закон этот есть ничто иное как одно из выражений той центральной истины, которая лежит в основе всякого экономического рассуждения, той истины, что люди стремятся к удовлетворению своих желаний с наименьшим усилием. Средний человек не станет работать на хозяина за что-либо меньшее того, приняв во внимание все обстоятельства, что он может заработать сам, работая на себя; не станет он работать и на себя из-за чего-либо меньшего того, что он может заработать, работая на хозяина, и стало быть, вознаграждение, какое труд может получить от тех естественных удобств, к которым он имеет свободный доступ, должно определять собой ту заработную плату, какую труд получает повсюду. Другими словами, линия ренты необходимо определяет собой размер заработной платы. В сущности, общепризнанный закон ренты требует для своего признания предварительного признания этого закона заработной платы, его и признают во множестве случаев, хотя не сознавая того. Положение, что земля какого-либо особого качества будет приносить в виде ренты излишек производимого ею сравнительно с тем, что может дать наименее производительная земля, находящаяся в употреблении, становится очевидным лишь благодаря пониманию того факта, что собственник земли высшего качества может привлечь труд [-152-] для обработки своей земли, уплачивая столько, сколько этот труд мог бы произвести, затрачиваясь на земле худшего качества.

В своих более простых проявлениях, этот закон заработной платы признается людьми, которые и знать не знают никакой политической экономии, все равно как то факт, что тяжелое тело падает на землю, задолго признавался людьми, которые никогда не слыхали о законе тяготения. Совсем не нужно быть философом, чтобы понять ту истину, что если бы в какой-нибудь стране открыты были такие естественные удобства, которые дали бы возможность работникам, работая на себя, иметь заработок более высокий, чем самая низкая заработная плата, которую они теперь получают, то и общий размер заработной платы повысился бы; и самый невежественный и недалекий приисковый рабочий прежней Калифорнии знал, что как только россыпи поистощаются или будут монополизированы, так и заработная плата должна будет упасть. Нет надобности ни в какой хитросплетенной теории и для того, чтобы объяснить, почему заработная плата столь высока по отношению к производству в новых странах, где земля еще не монополизирована. Причина у всех на виду. Один человек не будет работать на другого за плату меньшую того вознаграждения, какое его труд в действительности давал бы ему, если бы он отправился на один из ближайших участков и устроил там свое собственное хозяйство. Лишь когда земля становится монополизированной и эти естественные удобства становятся недоступными для труда, работники принуждены бывают конкурировать друг с другом из за .занятия, и для фермера становится возможным, для выполнения своих работ, нанимать рабочих, а самому жить на разницу между тем, что производить их труд и тем, что он платит им за труд.

Адам Смит тоже понимал причину высокой заработной платы там, где земля еще свободна для заселения, хотя он и не оценил всей важности и значения этого факта. Рассматривая причины процветания новых колоний (глава VII книга IV, «Богатства Народов»), он говорит:

«Каждый поселенец получает земли больше, чем сколько он может обработать. Он не платит ренты и не платит почти никаких налогов, он сильно наклонен, поэтому, собирать себе работников со всех сторон и платит им самую щедрую плату. Но эта щедрая плата, в соединении с плодородием и дешевизной земли, скоро побуждает этих работников оставлять его, чтобы самим сделаться помещиками и вознаградить с такой же щедростью других работников, которые вскоре оставляют их в силу того же побуждения, в силу какого они оставляли своих первых хозяев».

Эта глава содержит множество выражений, которые, подобно вступительному изречению в главе о заработной плате труда, доказывают, что Адам Смит, если и не оценил истинных законов распределения богатства, то только лишь потому, что он оставил без внимания более [-153-] ранние формы общественной организации и искал первых принципов среди сложных общественных явлений, где он был ослеплен предвзятой теорией функций капитала, и, как мне кажется, смутным признанием той доктрины, которая два года спустя после его смерти была формулирована Мальтусом. И читая сочинения экономистов, которые со времени Смита трудились над построением и разъяснением учений политической экономии, невозможно не заметить, как они то и дело наталкиваются на закон заработной платы, отнюдь не признавая его. Но, «если бы это была собака, она бы их искусала». В сущности, трудно отрешиться от той мысли, что некоторые из них действительно видели этот закон заработной платы, но, устрашившись практических заключений, к которым он повел бы, предпочли скорее не узнать и утаить его, чем воспользоваться им как ключом к тем проблемам, которые без него представляются столь запутанными. Великая истина для поколения, которое отбрасывает ее и попирает ногами, есть не слово мира, а меч!

Будет полезно, пожалуй, прежде чем кончить эту главу, напомнить читателю, о чем я ранее предупреждал его, — что я употребляю слово заработная плата не в смысле какого-либо количества, но в смысле известной доли, если я говорю, что заработная плата падает, когда повышается рента, то я утверждаю при этом не то, что количество богатства, получаемого работниками в виде заработной платы необходимо будет меньше, а то, что отношение, в каком оно находится ко всему продукту, необходимо будет меньше. Отношение может уменьшиться в то время, как количество остается тем же или даже увеличится. Если предел культуры опускается с производительного пункта, которые мы обозначим цифрой 25, до производительного пункта в 20, то. рента со всех земель, которые ранее приносили ренту, увеличится на эту разницу, а та доля всего продукта, которая достается работникам в виде заработной платы, в той же мере уменьшится; но если в то же время успели техники и удобства, вытекающие из большого народонаселения, настолько увеличат производительную силу труда, что и при 20 с той же затратой труда будет производиться столько же богатства, сколько гтежде при 25, то работники будут получать в виде заработной платы такое же количество продукта, как и прежде, и относительное падение заработной платы будет заметно не по уменьшению благосостояния работников, а лишь по возросшей ценности земли и по большим доходам и более расточительной жизни класса получающего ренту.

Глава VII.
Взаимная связь и соотношение между этими законами

Заключения, которых мы достигли в отношении законов, управляющих распределением богатства, придают совсем другой вид обширной [-154-] и наиболее важной части политической экономии, сравнительно с тем, как она теперь излагается, устраняя некоторые из ее наиболее разработанных теорий и проливая новый свет на некоторые из ее наиболее важных проблем. И при этом исследовании мы нигде не становилась на сколь-нибудь сомнительную почву и нигде не опирались на такой основной принципе, который не был бы уже признан.

Закон процента и закон заработной платы, которые мы поставили на место обычно излагаемых, суть необходимая выводы из того великого закона, который только и делает сколь-нибудь возможной науку политической экономии, того все понуждающего закона, который столь же неотделим от человеческого духа, сколь неотделимо притяжение от вещества, и без которого было бы невозможно ни предусматривать, ни принимать в расчет никакого человеческого действия, будь оно самое простое или самое важное. Этот основной закон, что люди стремятся удовлетворять свои желания с наименьшим усилием, становится, когда его рассматривают по отношению к одному из факторов производства, законом ренты; по отношению к другому, законом процента; и по отношению к третьему, законом заработной платы. И если признается закон ренты, который со времени Рикардо признавали все более или менее известные экономисты, и который, подобно геометрической аксиоме, достаточно только понять, чтобы считать истинным, за тем самым признаются и его необходимые следствия, закон процента и закон заработной платы, как они выражены мною. Да на самом-то деле они могут быть названы следствиями лишь относительно, так как признать закон ренты, значит признать также и их. Ибо от чего зависит признание закона ренты? Очевидно, от признания того факта, что конкуренция стремится не допустить того, чтобы вознаграждение труду и капиталу было где-либо больше, чем на самой бедной земле, находящейся в употреблении. Понимая это, мы заключаем, что собственник земли в состоянии будет требовать, как ренты, всей той части ее продуктов, которая представляет из себя излишек, сравнительно с тем, что могло бы быть получено при равной затрате труда и капитала на самой бедной земле, находящейся в употреблении.

Гармония и соотношение этих законов распределения, как мы их теперь выяснили, представляют .поразительных контраст с отсутствием гармонии, которым характеризуются эти законы в том виде, как они излагаются господствующей политической экономией. Поставим рядом их формулы:

Обычное выражение.		Истинное выражение.
Рента зависит от предела культуры, подымаясь, когда он падает, и падая, когда он подымается.		Рента зависит от предела культуры, подымаясь, когда она падает, и падая, когда она подымается.[-155-]
Заработная плата зависит от отношения между числом работников и количеством капитала, предназначенного для найма их.		Заработная плата зависит от предела культуры, падая, когда она падает, и подымаясь, когда она подымается.
Процент зависит от отношения между предложением и спросом капитала; или, как говорят о прибыли, от заработной платы (или стоимости труда), подымаясь, когда заработная плата падает, и падая, когда заработная плата подымается.		Процент (его отношение к заработной плате определяется независящей от труда способность к приросту, свойственной капиталу) зависит от предела культуры, падая когда она падает, и подымаясь, когда она подымается.

В обычном выражении законы распределения не имеют общего центра, не имеют взаимной связи; они не представляют из себя соответственных делений некоторого целого, но являются лишь мерами различных количеств. При том выражении, какое мы им дали, они не исходят из одного начала, поддерживают и дополняют друг друга, и являются соответственным делениями совершенного целого.

Глава VIII.
Статика проблемы таким образом выяснена

Мы достигли теперь ясной, простой и последовательной теории распределения богатства, которая согласуется с первыми принципами и существующими фактами и которая, будучи раз понята, кажется уже очевидной.

Прежде чем выработать эту теорию, я считал необходимым окончательно доказать неудовлетворительность общепринятых теорий; ибо в мысли, как и в действии, большинство людей следует лишь за своими вожаками, а теория заработной платы, которая не только имеет опору в великих именах, но глубоко коренится и в общественных понятиях в предрассудках, до тех пор пока не была бы доказана ее ошибочность, не допускала бы даже и рассмотрения какой-либо другой теории, как теория, что земля есть центр вселенной не допускала никакого размышления о той теории, что земля вращается на своей оси и обращается вокруг солнца, пока не было ясно доказано, что кажущееся движение небесных тел не могло бы объяснено с точки зрения теории неподвижности земли.

И на самом деле, есть замечательное сходство между политической экономией, как ее теперь излагают, и астрономией, как ее излагали до принятия теории Коперника. Измышления, посредством которых господствующая политическая экономия стремится объяснить те общественные явления, которые невольно обращают теперь на себя внимание цивилизованного мира, можно удачно сравнить с сложной системой [-156-] циклов и эпициклов, построенной учеными для объяснения небесных явлений способом, согласным с учениями авторитетов и с грубыми представлениями и предрассудками толпы. И как наблюдения, которые доказывали, что эта теория циклов и эпициклов не может объяснить всех небесных явлений, расчищали путь для выработки более простой теории, заступившей ее место, так и признание несостоятельности ходячих теорий в объяснении общественных явлений расчищать путь для выработки теории, могущей придать политической экономии такую же простоту и гармонию, какую придала астрономии теория Коперника.

Но здесь и кончается параллель. Что «неподвижная и не меняющая своего места в пространстве земля» должна в действительности нестись, вращаясь, в пространстве с невообразимой быстротой, — есть нечто противное первым понятиям людей всех состояний и положений; тогда как та истина, которую я желаю выяснить, представляется уму человека, как нечто естественное; она признавалась у всех народов, в начальном периоде их развития, и затемнилась лишь вследствие крайней сложности цивилизованного строя, влияния себялюбивых интересов и того ложного направления, какое приняла работа ученых. Чтобы признать эту истину, нам нужно только вернуться к первым принципам и вникнуть в простые представления. Ничто не может быть яснее той мысли, что если заработная плана не возрастает с ростом производительной силы, то это зависит от роста ренты.

Три фактора соединяются для производства: труд, капитал и земля.

Три разряда лиц делят между собой продукты: работники, капиталисты и землевладельцы.

Если, с увеличением производства, и работники получают не более, чем прежде, и капиталисты получают не более, чем прежде, то необходимым выводом отсюда будет то, что вся выгода достается землевладельцам.

И факты согласуются с этим выводом. Хотя ни заработная плата, ни процент нигде не увеличиваются с развитием материального прогресса, тем не менее постоянным спутником и признаком материального прогресса является рост ренты, — рост земельных ценностей.

Растет рента, и потому не увеличивается ни заработная плата, ни процент. Что дает доход землевладельцам, то лишает дохода работников и капиталистов. Если заработная плата и процент бывают в новых странах выше, чем в старых, то зависит это не от того, как полагают руководящие экономисты, что природа там более вознаграждает за приложение труда и капитала, а от того, что земля там дешевле, потому что меньшая доля продукта берется в виде ренты, и труд с капиталом могут оставлять на свою долю большую часть того, что дает в вознаграждение природа. Доля, которая распределяется между заработной платой и процентом, определяется не всем продуктом вообще, [-157-] но лишь той частью продукта, которая остается за вычетом ренты. Стало быть, размер заработной платы и процента определяется повсюду не столько производительностью труда, сколько ценностью земли. Всюду, где ценность земли относительно низка, заработная плата и процент относительно высоки; всюду, где ценность земли относительно высока, заработная плата и процент относительно низки.

Не выйди производство из того простого состояния, когда весь труд прямо прилагается к земле и вся заработная плата выплачивается в ее произведениях, и та истина, что если землевладелец берет большую долю, то работник должен довольствоваться меньшей, не была бы потеряна из виду.

Но сложность производства в цивилизованном состоянии, когда столь значительная часть получается обменом и так много труда затрачивается на материалы после того, как они уже бывают отделены от земли, хотя и может, для человека мало думающего, затемнить, тем не менее не может изменить того факта, что и в этом случае все производство ведется соединением двух факторов, земли и труда, и что рента (доля землевладельцев) не может увеличиваться иначе, как на счет заработной платы (доли работников) и процента (доли капитала). Все равно как та часть урожая, которую при более простых формах промышленной организации собственник полевой земли получает в конце жатвы, как свою ренту, уменьшает ту сумму, которая остается земледельцу, как его заработная плата и процент, так и рента с земли, на которой построен фабричный или торговый город, уменьшает ту сумму, которая делится, как заработная плата и процент, между трудом и капиталом, занятым там производством или обменом богатства.

Короче, ценность земли целиком зависит от способности, какую дает право собственности на землю, к присвоению богатства, создаваемого трудом, и рост земельных ценностей совершается всегда на счет ценности труда. Стало быть, если рост производительных сил не увеличивает заработной платы, то потому, что он увеличивает ценность земли. Рента поглощает всю выгоду и пауперизм является спутником прогресса.

Нет необходимости ссылаться на факты. Они сами будут представляться читателю. Ведь это обычное явление, и повсюду наблюдаемое, что как только увеличивается ценность земель, так возникает и контраст между богатством и нуждой. Ведь это факт универсальный, что где ценность земли наивысшая, там и цивилизация выказывает наибольшую роскошь рядом с самой жалкой нищетой. Чтобы видеть человеческие существа в самом жалком, самом беспомощном и самом безнадежном положении, вы должны отправиться не в неогороженные степи и не в бревенчатые хижины на только что расчищенных лесных пространствах, где человек один на один вступает в борьбу с природой, и где земля еще ничего не стоит, но в большие города, где право [-158-] собственности на маленький клочок земли означает собой уже целое состояние.

КНИГА IV.
Влияние материального прогресса на распределение богатства

Глава I.
Динамику проблемы еще нужно найти

Признав, что рента поглощает то приращение в производстве, к которому ведет материальный прогресс, на которое не достается труд; убедившись, что антагонизм интересов существует не между трудом и капиталом, как это обыкновенно думают, а в сущности между трудом и капиталом с одной стороны и землевладением с другой, мы достигли заключения, которое должно повести к самым важным практическим результатам. Но касаться их теперь было бы не время, ибо мы еще не разрешили вполне проблемы, поставленной нами с самого начала. Сказать, что заработная плата остается низкой вследствие того, что повышается рента, имеет то же значение, как сказать, что пароход движется, потому что вертятся его колеса. На очереди стоит вопрос, что заставляет ренту повышаться? Какого рода сила или какого рода необходимость делает то, что, с развитием производительных сил, распределяется в виде ренты все большая и большая доля продукта?

Как на причину, вызывающую повышение ренты, Рикардо указал только на рост народонаселения; увеличиваясь, оно требует все большего и большего количества пищи для своего продовольствия и тем самым заставляет расширять площадь культуры, заставляет обращаться к новым землям худшего качества или к пунктам низшей производительности на тех же землях; а в наиболее распространенных сочинениях других авторов, когда речь идет о причинах повышения ренты, этому расширению культуры на земли худшего качества уделяется такое исключительное внимание, что Кэри (а за ним профессор Перри и другие) даже вообразил, будто он опровергнул теорию ренты Рикардо, отвергнув то положение, что прогресс земледельческой культуры совершается в направлении от земель лучшего к землям худшего качества [По этому поводу нелишне заметить: 1) Что переход от обработки земель лучшего качества к землям худшего следует считать общим правилом, насколько это указывается ходом земледелия в более новых штатах Союза и свойством земель, остающихся вне обработки в более старых штатах. 2) Что идет ли расширение культуры в направлении от абсолютно лучших земель к абсолютно худшим землям, или наоборот (да и не мало есть указаний на то, что понятие «лучшее» или «худшее» в этом случае выражают только состояние наших знаний и что при дальнейших успехах их могут быть открыты драгоценные качества в тех землях, которые теперь считаются самыми бесплодными)- оно во всяком случае совершается, и по природе человеческого духа, должно непременно совершаться, от земель, которые при теперешних условиях считаются лучшими, к землям, которые при теперешних условиях считаются худшими. 3) Что закон ренты Рикардо зависит не от направления, в котором расширяется культура, а от предложения, что если земля известного качества дает некоторый доход, то земля лучшего качества дает больше дохода]. [-159-]

Далее, хотя я и признаю несомненно истинным, что возрастающее стеснение народонаселения в средствах к жизни, побуждающее обращаться к менее производительным местам, может и должно подымать ренту, тем не менее я не считаю основательными все те выводы, которые обыкновенно делают из этого принципа, и не допускаю, чтобы этим обстоятельством вполне объяснялся рост ренты, идущий параллельно с развитием материального прогресса. Очевидно, существуют другие причины, содействующие повышению ренты, но причины эти, по-видимому, целиком или частично, ускользали от внимания, благодаря тем ошибочным взглядам на функции капитала и на происхождение заработной платы, которые были в ходу. Чтобы видеть, каковы эти причины и как они действуют, проследим то действие, которое материальный прогресс оказывает на распределение богатства.

Изменения, из коих слагается материальный прогресс или которые содействуют ему, сводятся к следующим трем группам: 1) к увеличению народонаселения; 2) к улучшению в технике производства и обмена; 3) к усовершенствованию в науках, в деле воспитания, в деле государственного устройства и управления, в нравах и в обычаях, поскольку они увеличивают способность производить богатство. Материальный прогресс, как его обыкновенно понимают, составляется из этих трех элементов, развивается в этих трех направлениях, и каждая из прогрессивных наций за время своего прежнего развития испытывала на себе такого рода перемены, хотя и в различной степени. Так как, будучи рассматриваемы с точки зрения материальных сил или сбережений, развитие знаний, улучшения в управлении и пр. имеют то же значение, как и усовершенствования в технике, то и нет необходимости рассматривать их в этом случае отдельно. Какое отношение к нашей проблеме имеет умственный или нравственный прогресс, просто как таковой, это мы рассмотрим потом. В настоящее же время мы имеем дело с материальным прогрессом, которому эти факторы содействуют лишь постольку, поскольку они увеличивают производительные силы, и мы познакомимся с влиянием этих факторов ознакомившись с влиянием технических усовершенствований.

Чтобы определить влияние материального прогресса на распределение богатства, мы должны будем, следовательно, рассмотреть влияние роста народонаселения, независимо от влияния усовершенствований [-160-] в технике, затем влияние технических усовершенствований, независимо от влияния роста народонаселения.

Глава II.
Влияние роста народонаселения на распределение богатства

Способ, каким возрастание народонаселения вызывает повышение ренты, как это излагают и объясняют в общераспространенных трактатах, сводится к тому, что возрастающий спрос на средства к жизни вынуждает обращаться к обработке худших земель или к производству на менее производительных пунктах. Так, если при данном народонаселении предельная норма обработки захватывает земли, производительность которых оценивается цифрой 30, то все земли, производительность которых превышает эту цифру, будут давать ренту. Если народонаселение удваивается, то является надобность в известном увеличении продовольственных средств, и это увеличение не может быть достигнуто без расширения культуры, которое и ведет к тому, что начинают давать ренту земли, которые ранее ее не давали. Если это расширение коснется земель, производительность которых оценивается цифрой 20, то все земли, производительность которых находится в пределах от 20 до 30, будут приносит ренту и иметь известную ценность, а все земли, производительность которых выше 30, будут приносить ренту в увеличенном размере, и ценность их повысится.

Вот здесь-то доктрина Мальтуса и получает от обычных объяснений теории ренты ту поддержку, о которой я говорил, когда перечислял причины, совместное действие которых придало этой доктрине в глазах большинства характер неоспоримой истины. Согласно теории Мальтуса стеснение народонаселения в средствах к жизни прогрессивно увеличивается вместе с ростом народонаселения, и хотя с каждым новым ртом являются на свете Божий и две руки, тем не менее, говоря словами Джона Стюарта Милля, становится все труднее и труднее для новых рук прокармливать новые рты. Согласно Рикардовской теории ренты, рента возникает из разницы в производительности земель, находящихся в пользовании, и, по объяснению Рикардо и следовавших за ним экономистов, рост ренты, всегда являющийся по указаниям опыта спутником роста народонаселения, вызывается невозможностью добывать более пищи, иначе как при больших издержках производства, причем и предел культуры оттесняется к более низким пунктам производительности, при соответственном увеличении ренты. Таким образом, между обеими теориями, как я объяснил и ранее, устанавливается полная гармония, полное соответствие, — закон ренты становится лишь частным приложением более общего закона, предложенного Мальтусом, а рост ренты, сопутствующий росту народонаселения, доказательством непреодолимого влияния этого закона. Я говорю [-161-] об этом лишь попутно, ибо нам предстоит теперь рассмотреть заблуждение, благодаря которому доктрина ренты сделалась опорой для теории, которая в действительности отнюдь не может рассчитывать на ее поддержку. Теория Мальтуса уже была опровергнута нами и окончательное доказательство ее ошибочности, которое устранит последнюю тень сомнения, будет представлено ниже, когда мы увидим, что явления, приписываемые стеснению народонаселения в средствах к жизни обнаруживались бы, при существующих условиях, и в том случае, если бы народонаселение не изменялось в своей численности.

Заблуждение, к которому я теперь и перехожу, и которое необходимо разъяснить для надлежащего понимания того действия, какое оказывает рост народонаселения на распределения богатства, заключается в предположении, явно или неявно входящем во всякое рассуждение касающееся ренты и ее отношения к народонаселению, будто всякий переход к более низким пунктам производительности приводит к сокращению общей суммы продукта по отношению к затраченному труду; что не всегда так бывает, это открыто признается в отношении к разного рода земледельческим усовершенствованиям, которые рассматриваются говоря словами Милля «как частичное освобождение от оков, которые налагает рост народонаселения». Однако этого сокращения продукта не наблюдается даже и тогда, когда нет никакого прогресса в технике, и когда обращение к более низким пунктам производительности является несомненно результатом увеличившегося спроса со стороны увеличившегося народонаселения. Ибо увеличившееся народонаселение уже само по себе, помимо всякого прогресса в технике, ведет к увеличению производительной силы труда. Труд ста человек, при равенстве прочих условий, производит гораздо больше, чем сто раз взятый труд одного человека, а труд тысячи человек гораздо больше, чем десять раз взятый труд ста человек; и таким образом, каждой пара рук, которая прибавляется с ростом народонаселения, соответствует более чем пропорциональная прибавка к производительной силе труда. Так что, с ростом народонаселения, возможно обращение к производительным силам природы худшего качества не только без всякого уменьшения в среднем количестве производимого богатства, в отношении к затраченному труду, во и без всякого уменьшения количества продукта даже в пунктах наименьшей производительности. Удваивается народонаселение, и земля, производительность которой оценивается лишь цифрой 20, может давать на то же количество труда столько же, сколько ранее давала земля, производительность которой оценивалась цифрой 30. Ибо не следует забывать (а это часто забывают), что производительность земли, как и производительность труда, измеряется производством не одного какого-либо предмета, а всех предметов, в которых мы имеем потребность. Поселенец с семейством может собирать с земли, отстоящей на сто миль от ближайшего жилья, столько же хлеба, сколько он собирал бы, [-162-] если бы его земля находилась в центре населенного округа. Но в населенном округе, затрачивая столько же труда, он мог бы жить также хорошо, пользуясь землей худшего качества, или на земле равного качества мог бы жить также хорошо, уплачивая высокую ренту, ибо среди многочисленного народонаселения труд его сделался бы более производительным, если не в производстве хлеба, то в производстве богатства, вообще в деле приобретения тех товаров и тех услуг, которые в сущности составляют цель его труда.

Но даже и там, где имеется на лицо уменьшение производительности труда в пунктах наименьшей производительности и где, значит, увеличивавшийся спрос на богатство оттеснил производство к пунктам естественной производительности настолько низкой, что и увеличивавшаяся вследствие роста народонаселения сила труда оказывается недостаточным противовесом, даже и там не было бы основания заключить, чтобы вся совокупность производимого богатства, в ее отношении к затраченному труду, уменьшилась.

Возьмём какую-нибудь землю, которая идет ухудшаясь в качестве. Лучшие участки ее, естественно, будут заселены сначала, а когда увеличится народонаселение, то будут заняты следующие по качеству участки и так далее. Но так как рост народонаселения, давая возможность делать большие сбережения, увеличивает производительность труда, то причина, заставляющая обращаться последовательно к земле все худшего и худшего качества, в то же самое время будет увеличивать и то количество богатства, которое эта земля может принести при затрате данного количества труда. Но причина эта будет также делать и нечто большее, — она будет увеличивать производительность труда на всех землях высшего качества, уже находящихся в обработке. Если отношения количества и качества при этом процессе будут таковы, что растущее народонаселение будет более увеличивать производительность труда, чем понуждать обращаться к менее пригодным для обработки землям, то, не смотря на то, что граница культуры захватить земли худшего качества, а рента повысится, в результате все же окажется повышение минимального вознаграждения, достающегося труду. Другими словами, в то время как заработная плата относительно понизится, количественно она возрастет. В среднем производство богатства увеличится. Если эти отношения будут таковы, что увеличивающаяся производительность труда как раз будет компенсировать меньшую производительность тех земель, к которым пришлось бы обратиться, то рост народонаселения приведет к повышению ренты, включая в границу культуры худшие земли и не уменьшая заработной платы в смысле известного количества, и приведет в среднем к увеличению производства. Предположим теперь, что народонаселение еще более будет увеличиваться, но что между самой худшей землей, находящейся в обработке, и землей, следующей за ней по своим качествам, к которой придется обратиться, разница будет настолько значительна, [-163-] что она не будет компенсироваться соответственным увеличением производительной силы труда, зависящим от роста народонаселения; — в этом случае минимум того, что достается труду, будет понижаться, и с ростом ренты заработная плата будет падать не только относительно, но и количественно. Но если только в этом случае разница в качестве земли не будет более резкой, чем мы вообще вправе предположить, или чем какая, по моему мнению, когда либо существовала, производство, в среднем, все же будет возрастать, ибо увеличение производительности, наступающее вследствие роста народонаселения, который понуждает обращаться к земле худшего качества, будет с избытком покрывать недочеты в производстве на земле худшего качества, только что пущенной в обработку. Общая совокупность производимого богатства, в отношении к общей совокупности затраченного труда, будет больше, хотя распределение этого богатства будет более неравномерным.

Таким образом, мы видим, рост народонаселения, вызывая переход к обработке земель худшего качества, ведет к повышению ренты и к сокращению заработной платы, как доли, но может привести, или не привести, к сокращению заработной платы, как количества; в редких случаях рост населения может привести к уменьшению общей совокупности производимого богатства в отношении к общей совокупности затрачиваемого труда, хотя на деле этого, вероятно, никогда не бывает; обыкновенно же, наоборот, возрастание населения ведет к относительному увеличению богатства, и часто весьма значительному.

Но, хотя рост народонаселения таким образом и увеличивает ренту, отодвигая предел культуры к землям худшего качества, было бы однако ошибкой видеть в этом единственный способ, каким рента повышается с ростом народонаселения. Увеличивающееся народонаселение повышает ренту, и не понижая пределов культуры; вопреки мнению таких писателей, как Мэк-Келлок, утверждающий, будто рента не возникнет там, где имеется неограниченное количество одинаково хорошей земли, рост населения повышает ренту без всякого отношения к природным качествам земли, ибо возросшие силы кооперации и обмена, являющейся с ростом народонаселения, эквивалентны улучшению качества земли и даже, я полагаю, можно сказать без всякой метафоры, непосредственно ведут к улучшению ее качества.

Я хочу сказать не просто то, что, подобно улучшению в способах и орудиях производства, увеличение производительности труда, являющееся следствием роста населения, приводит к возрастанию продуктов труда, совершенно равносильному улучшению природных качеств земли; но хочу сказать, что это повышение производительности сообщает высшую силу труду, локализированному в известной местности, силу, которая делается достоянием не труда вообще, но лишь того труда, который расходуется на известной земле, силу, которая таким образом является достоянием земли в такой же мере, как качества почвы, [-164-] климат, минеральные богатства или естественное положение, и передается, как передаются и они, вместе с правом владения землей.

Улучшение в способах обработки, которое при тех же затратах будет давать возможность получать две жатвы в год вместо одной, или усовершенствование в орудиях и машинах, которое будет удваивать результаты труда, очевидно будут оказывать на известном участке земли тоже действие на производство, как если бы было удвоено плодородие земли. Но вот в каком отношении будет разница: улучшение в способах обработки или в орудиях может быть утилизируемо на какой угодно земле; а улучшение плодородия может быть утилизируемо только на известном участке земли, на котором оно было достигнуто. Таким же вот образом, в большинстве случаев, увеличение производительности труда, которое вытекает из роста народонаселения, может быть утилизировано только на определенной земле, и на определенной земле в весьма различной степени.

Представим себе безграничную степь; куда ни погляди, везде одно и то же, та же трава, те же цветы, те же ручьи, везде однообразие, утомительное для путешественника. По ней тянется телега первого поселенца. Где ему поселиться, он и не знает, — каждый участок кажется столь же хорошим, как и всякий другой. В отношении топлива, воды, плодородия, положения, абсолютно нет выбора, поселенец совсем теряет голову от изобилия благ. Утомленный поисками места, которое было бы лучше прочих, он останавливается где-нибудь, где попало, — и принимается строить себе дом. Почва — богатая целина, кругом изобилие дичи, а в речках множество чудных форелей. Природа ничего не оставляет более желать. Он имеет все то, что среди населенного округа сделало бы его богачом, а он — очень беден. Не говоря уже об умственной голодухе, которая побуждает его радостно приветствовать первого встречного, он трудится при всех материальных невыгодах одиночества. Он не может иметь временной помощи в какой либо работе, для выполнения которой требуется большее соединение сил, чем то, какое может дать его семейство или те работники, которых он может постоянно держать. У него есть скот, но он не может часто пользоваться свежим мясом, ибо, чтобы зажарить кусок мяса, он должен убить целого быка. Он должен быть собственным кузнецом, тележником, плотником и сапожником, — короче должен знать все ремесла, не будучи мастером ни в одном. Он не может посылать в школу своих детей, ибо для этого ему пришлось бы одному нанимать и содержать учителя. Все те предметы, которые он не производить сам, он должен покупать в большом количестве и держать в запасе или, иначе, обходиться без них, ибо он не может постоянно отрываться от работы и совершать длинные переезды к крайним пунктам цивилизации, а когда и принужден бывает к этому, то склянка лекарства или замена изломавшегося бурава обходится ему в несколько дней работы, его и лошадей. При таких обстоятельствах, хотя природа и щедра, но человек [-165-] беден. Ему не трудно прокормить себя; но, сверх этого, его труда хватает лишь на удовлетворение самых простых потребностей самым грубым образом.

Вскоре приходит новый поселенец. В какую бы сторону ему не направиться по безграничной равнине, всюду одинаково хорошо, но он уже не смущается вопросом о том, где ему поселиться. Хотя земля везде одна и та же, но есть однако одно место, которое во всяком случае для него лучше всякого другого, и именно то, где уже есть поселенец и где он может иметь соседа. Он устраивается рядом с первым пришельцем, жизненные условия которого сразу значительно улучшаются при этом и который теперь может иметь многое такое, что ранее было для него невозможно, ибо два человека могут помогать друг другу в таких делах, которых никогда не может выполнить один человек.

Приходит еще один поселенец и, руководствуясь теми же выгодами, селится там, где уже есть двое. Приходят еще и еще, пока вокруг первого поселенца не соберется десятка два соседей. Труд теперь имеет такую производительность, о какой при уединенной жизни невозможно было и думать. Предстоит выполнить какую-нибудь тяжелую работу, поселенцы собирают помощь, толоку, и вместе делают в один день то, чего один человек не осилил бы и в целые оды. Когда один убивает быка, прочие пользуются мясом, возвращая его, когда они сами убьют быка, и таким образом все время они имеют свежее мясо. Вместе они нанимают учителя, и дети каждого из них обучаются лишь за некоторую долю того, во что обошлось бы такое обучение для первого поселенца. Становится сравнительно легким делом послать за чем-нибудь в ближайший город, ибо всегда кто-нибудь да собирается ехать туда. Да становится и меньше нужды в таких поездах. Кузнец, колесник, вскоре открывают там заведения, и наш поселенец может чинить свои орудия лишь за малую долю того труда, какого стоило ему это прежде. Открывается лавочка, и он может получать все, что ему нужно, как раз в то самое время, когда является нужда; потом прибавляется почтовая контора и ставить поселенца в непосредственное и регулярное сообщение со всем остальным миром. Затем являются сапожник, плотник, шорник, доктор; и вскоре устраивается маленькая церковка. Становятся доступными такие вещи, которые были совершенно недоступны при жизни в уединении. Становится возможным удовлетворение потребностей общественной и интеллектуальной природы, — той части человека, которая ставит его выше животного. Сила симпатии, сознание общности интересов, влияние сравнения и контраста, придают жизни более шири, полноты и разнообразия. В радости радуются и другие; в горе, плачущие плачут не одни. То собираются у одного, чтобы шелушить кукурузу, то у другого, чтобы чистить яблоки, а там собрались соседки стегать одеяло и пировать по этому случают. Хоть танцевальная зала и представляет из себя лишь неоштукатуренную [-166-] комнату и весь оркестр состоит из одного самодельного скрипача, но волшебную силу имеют звуки его скрипки и с танцующими парами танцует Купидон. Когда где свадьба, приходят туда другие посмотреть и порадоваться; умирает кто, и другие приходят посидеть у его постели, и у открытой могилы сочувствие людей поддерживает плачущих. По временам является странствующий лектор и вводить своих слушателей в таинственные области науки, литературы или искусства; во время выборов появляются ораторы, путешествующие с избирательными целями, и гражданин с сознанием достоинства и власти видит, что мировые вопросы решаются перед ним в борьбе Джона Ду и Ричарда Ру из за его поддержки и голоса. А там приезжает цирк, о котором еще за целые месяцы несется молва, и детям, ничего не видевшим кроме степи, представляются все царства фантазии, — принцы и принцессы волшебных сказок, крестоносцы в кольчугах и мавры в чалмах, волшебная карета Золушки, и великаны из былин; львы, такие же как те, которые лежали перед Даниилом и терзали в римском Колизее христианских мучеников; страусы, напоминающие о песчаных пустынях; верблюды, такие же как те, что стояли кругом, когда нечестивые братья вынимали Иосифа из колодца и продавали его в рабство; слоны, такие же как те, что переходили Альпы с Ганнибалом или шли против меча Маккавеев; и чудная музыка ласкает ухо детей, рисуя в их воображении картину того, как возвышался лучезарный замок Кублай-Хана.

Подите теперь к нашему поселенцу и скажите ему: «У вас столько то фруктовых деревьев, посаженных вами; столько-то заборов, такой-то колодец, житница, дом, — короче вы увеличили вашим трудом на столько-то ценность вашей фермы. Земля ваша уже не так хороша. Вы сняли с нее уже не одну жатву, и вскоре она будет нуждаться в удобрении. Я заплачу вам всю стоимость ваших построек и улучшений, если в отдадите ее мне и снова отправитесь с вашим семейством за пределы заселенной земли». Он станет смеяться над вами. Его земля приносить ему пшеницы и картофеля не более, чем прежде, но дает ему гораздо более всего необходимого для жизни и благосостояния. Его труд на ней приносить не более богатые, допустим что и не более ценные жатвы, но этот труд приносит гораздо более всех прочих вещей, из-за которых люди работают. Присутствие других поселенцев, — рост народонаселения, — увеличил, по отношению к этим вещам производительность труда, затрачиваемого на той же земле, и эта увеличенная производительность дает данной земле превосходство над землей равного качества находящейся там, где еще нет поселенцев. Если не остается свободной земли, кроме столь же отдаленной от поселений, как была земля нашего поселенца, когда он впервые занял ее, то ценность или рента его земли будет равняться всей этой прибавки в ее производительности. Если же, как было предположено нами, имеется сплошное протяжение одинаковой земли, по которой теперь и [-167-] распространяется населения, то всякому новому поселенцу уже не будет необходимости уходить в даль, как это сделал первый поселенец, он может поселиться как раз по соседству с прочими и пользоваться выгодами от близости к ним. Ценность земли нашего поселенца или ее рента будет в этом случае зависеть от того преимущества, какое иметь ее положения в центре населенного округа пред положением земли на границе его. В первом случае, предельная норма производства оставалась бы прежней; во втором — она была бы повышена.

Народонаселение еще продолжает расти, а по мере того как оно растет, увеличиваются и те сбережения, которые делает возможным этот рост, и которые в сущности повышают производительность земли. Так как земля нашего поселенца оказывается в центре населенного округа, то лавочка, кузница, колесное заведение, устраиваются на ней или на границе ее, где вскоре образуется деревня, которая быстро растет и превращается в городок, центр меновых сделок для населения целого округа. Обладая не большей земледельческой производительностью, чем ранее, данная земля теперь начинает проявлять производительность более высокого порядка. Труду, затраченному на возделывание кукурузы, или пшеницы, ЕЛИ картофеля, она будет давать всех этих вещей не более, чем прежде; но труду, затрачиваемому в последующих отраслях производства, которые требуют близости к другим производителям, и особенно труду, затрачиваемому в той конечной фазе производства, которая состоит в распределении, она будет давать гораздо больший доход. Возделывающий пшеницу может пойти несколько далее и найти землю, на которой его труд будет производить такое же количество пшеницы, и приблизительно столько же богатства; но ремесленники, фабрикант, лавочник, люди свободных профессий знают, что труд их, затраченный здесь, в центре, меновых сделок, будет приносит им гораздо более, чем если они будут затрачивать его даже на небольшом расстоянии от этой земли; и на этот излишек производительности для таких целей землевладелец может предъявить свои права, все равно как он мог бы предъявить свои права на излишек в ее производительности для целей возделывания пшеницы. И, таким образом, наш поселенец получает возможность продать под постройку домов несколько десятин своей земли за такие деньги, каких никогда ему бы не дали рад возделывания пшеницы, даже если плодородие его земли увеличилось во множество раз. На вырученные от продажи деньги, он строит себе красивый дом и заводит прекрасную обстановку. То есть, сводя все дело к самому простому выражению, люди, желающие пользоваться землей, строят и меблируют для него дом, с условием, что он дозволит им пользоваться более высокой производительностью, которую сообщил этой земле рост народонаселения.

Население все продолжает расти, все более и более увеличивая полезность земли и увеличивая все более и более богатства ее собственника. [-168-] Городок вырос и превратился в крупный город, — Сент-Луис, Чикаго или Сан-Франциско, — и знай себе растет. Производство ведется здесь на большую ногу, с лучшими машинами и наибольшими усовершенствованиями, разделение труда становится крайне дробным, необыкновенным образом увеличивая производительность; меновые сделки совершаются в таком размере и с такой быстротой, что трение и потери спускаются до минимума. Здесь сердце, мозг огромного общественного организма, выросшего из зародыша первого поселения; здесь развился один из великих нервных узлов человеческого мира. Сюда бегут все дороги, сюда направляются все течения, со всех окружающих мест на обширном пространстве. Если вы хотите что-нибудь продать, то здесь рынок; если вы хотите что-нибудь купить, то здесь самый обширный и отборный склад. Здесь, как на фокусе, собирается интеллектуальная деятельность, и здесь возникает тот стимул, который рождается из столкновения мнений. Здесь огромные библиотеки, складочные места и житницы знаний, ученые профессора, знаменитые специалисты. Здесь музеи и картинные галереи, собрания физических приборов и всего редкого, ценного, лучшего в своем роде. Сюда являются со всего света великие актеры, ораторы, певцы. Здесь, словом, центр человеческой жизни, во всех ее разнообразных проявлениях.

Выгоды, которые представляет теперь эта земля для приложения труда уже так велики, что там, где прежде один человек с парой лошадей возился на нескольких десятинах, вы насчитываете местами на нескольких сотнях саженей целые тысячи рабочих, размещенных рядами в несколько ярусов, в пяти, шести, семи и восьми этажных зданиях, в подвалах которых мерно покачиваются машины, развивающие силу нескольких тысяч лошадей.

Все эти выгоды неразрывно связаны именно с этой землей; только на этой земле и ни на какой другой можно пользоваться ими, — ибо тут центр населения, — средоточие меновых сделок и промышленной деятельности высшего типа. Производительная сила, которую сообщила этой земле плотность народонаселения, однозначна умножению ее первоначального плодородия в сотню и в тысячу раз. И рента, которая выражает собой разницу между увеличенной производительностью этой земли и производительность наименее производительной земли, соответственно возросла. Наш поселенец или тот, кто наследовал его право на землю, теперь миллионер. Как второй Рип-Ван-Винкль он может себе лежать да спать; однако он богач, богач не от чего либо такого, что он делает, а от роста народонаселения, есть такие участки, что с каждого фута их, по фасаду, собственник может получать больше, чем зарабатывает мастеровой средней руки; есть такие участки, что купить их стоит дороже, чем вымостить золотыми монетами. На главных улицах города возвышаются здания из гранита, мрамора, железа и зеркального стекла, отделанные в самом роскошном стиле, обставленные со всеми удобствами. Однако они стоят дешевле, чем земля, [-169-] на которой они построены, та самая земля, ничем не измененная, которая вовсе ничего не стоила, когда занял ее наш первый поселенец.

И всякий человек, живущий в прогрессирующей стране, оглянувшись кругом себя, заметит с своей стороны, что именно этим путем рост народонаселения оказывает могущественное влияние на повышение ренты. Этот процесс совершается у всех на глазах. Увеличивающаяся разница в производительности земли, находящейся в употреблении, причина прогрессивного повышения ренты, вытекает не столько из необходимости для растущего населения обращаться к обработке худших земель, сколько из увеличенной производительности, какую дает возросшее народонаселение земле, уже бывшей в употреблении. Самыми ценными землями на свете, землями, дающими наивысшую ренту, являются не те земли, которые обладают чрезвычайным природным плодородием, а те земли, которым чрезвычайная полезность придана была ростом народонаселения.

Увеличение производительности или полезности, которая придает некоторым землям ростом народонаселения, способом о котором я говорил, связывается только со свойством протяжения. Драгоценным качеством земли, которая становится центром народонаселения, оказывается именно ее свойство быть поверхностью, — при чем безразлично, есть ли это плодородная, наносная земля, как та, что в Филадельфии, или богатая низменность, как в Нью-Орлеане; засыпанное болото, как в С.-Петербурге, или песчаная пустыня, как в большей части Сан-Франциско.

Да и где ценность по-видимому зависит от выдающихся природных качеств, как в случае глубокого залива или отличного якорного места, богатых залежей угля или железа, или огромных лесов, — то все же и там качества эти, как показывает наблюдение, обнаруживаются, становятся осязательными, лишь благодаря росту народонаселения. Земли в Пенсильвании, содержащие в себе залежи каменного угля и железа, стоящие теперь огромных денег, пятьдесят лет тому назад совсем ничего не стоили. Отчего зависела эта перемена? Да просто от роста народонаселения. Залежи угля и железа в Уайомене и Монтане, ничего не стоящие теперь, будут стоит через пятьдесят лет целые миллионы, просто потому, что за этот промежуток времени, народонаселение значительно возрастет.

Корабль, на котором мы несемся в пространстве, в изобилии снабжен припасами. И если наверху оказывается мало хлеба и мяса, то стоит только открыть люк, чтобы заметить такое количество пищи, какого нам ранее никогда и не снилось. И великую власть над другими получают те люди, которым при открытии люка позволяют сказать: «Это мое!»

Повторим вкратце сказанное: Влияние роста народонаселения на распределение богатства выражается в том, что он увеличивает ренту [-170-] (и, следовательно, уменьшает ту долю производимого; которая достается труду и капиталу), двумя путями: Во 1-х, развивая предел культуры на земли худшего качества. Во 2-х: обнаруживая в земле особые качества, которые иначе оставались бы сокрытыми в ней, и придавая особые качества некоторым землям.

Я склонен думать, что этот последний путь, которому экономисты так мало уделяют внимания, имеет на деле наибольшую важность. Но для нашего исследования вопрос этот не имеет особого значения.

Глава III.
Влияние технических усовершенствований на распределение богатства

Мы рассмотрели влияние роста народонаселения на распределение богатства, оставляя в стороне технические усовершенствования. Рассмотрим теперь влияние технических усовершенствований на распределение богатства, оставляя в стороне рост народонаселения.

Мы видели, что рост народонаселения повышает ренту, скорее увеличивая, чем уменьшая производительность труда. Если бы теперь возможно было доказать, что независимо от роста народонаселения, усовершенствования в способах производства и обмена стремятся к тому, чтобы повышать ренту, то теории Мальтуса и всем тем доктринам, которые опираются на нее или связаны с нею, было бы нанесено окончательное и полное поражение, ибо мы объяснили бы тогда стремление материального прогресса к понижению заработной платы и ухудшению положения низших классов, без всякого обращения к теории возрастающего стеснения в средствах к жизни.

Что так это на самом деле и есть, в этом, я полагаю, можно убедиться, путем самого несложного рассуждения.

Влияние изобретений и усовершенствований в области техники сводится к сбережению труда, другими словами, сводится к тому, что становится возможным достигать того же результата с меньшей затратой труда или большего результата при той же затрате.

Далее, при таком состоянии общества, когда труда имеющегося в наличности было бы достаточно для удовлетворения всех материальных желаний, и когда возможность возникновения новых желаний была бы исключена вследствие большей легкости их удовлетворения, влияние сберегающих труд усовершенствований вело бы просто к уменьшению суммы затрачиваемого труда. Но такое состояние общества, если и существует где либо (а этом я не верю), возможно лишь там, где человек всего более приближается к животному. При том состоянии общества, которое называют цивилизованным и которого собственно и касается наше исследование, имеет место как раз обратное. Спрос не есть постоянное количество, которое увеличивается лишь с ростом народонаселения. Спрос каждого человека увеличивается вместе [-171-] с его способностью добывать требующиеся предметы. Человек не вол, который, наевшись досыта, ложатся и жует жвачку: он ненасытное животное и постоянно добивается большего. «Когда у меня будут деньги», говорил Эразм, «я куплю себе греческих книг и затем кое-что из платья». Сумма производимого богатства нигде не соразмеряется с желанием богатства, и желание растет с каждым увеличением способности к его удовлетворению.

А раз это так, то и действие сокращающих труд усовершенствований будет направлено к увеличению производства богатства. Но для производства богатства требуются две вещи: труд и земля. Следовательно, действие усовершенствований сокращающих труд будет направлено к тому, чтобы расширять спрос на землю и, где только достигнут предел земли обычного качества, вызывать обработку земель меньшей естественной производительности, или доводить обработку, тех же самых земель до уровня меньшей естественной производительности. И таким образом, в то время как первичный результат введения усовершенствований сокращающих труд будет состоять в увеличении силы труда, вторичным результатом того-же будет расширение обработки, а где это ведет к распространению культуры на земли худшего качества, — повышение ренты. Таким образом, там, где земля целиком сделалась собственностью частных лиц, как в Англии, а также там, где она или сделалась такой собственностью или способна сделаться ею тотчас же, как она понадобится для обработки, как в Соединенных Штатах, конечным результатом введения машин или усовершенствований сокращающих труд будет повышение ренты без увеличения заработной платы или процента.

Полное понимание этого положения имеет важное значение, ибо из него явствует, что результаты, приписываемые господствующими теориями росту народонаселения, в действительности зависят от прогресса в сфере изобретений, и этим обстоятельством объясняется тот, иначе понятый факт, что сокращающие труд машины нигде не бывают благодеянием для трудящихся.

Однако, чтобы вполне понять эту истину, необходимо иметь в виду обмениваемость богатства, свойство на которое я уже не раз указывал. Я говорю о нем снова единственно потому, что оно слишком часто забывается или игнорируется писателями, которые говорят о земледельческом производстве, как будто оно есть что-то отличное от производства вообще, и о пище или средствах к жизни, как будто они не обмениваются термином богатство.

Я просил бы читателя не упускать из виду того, уже достаточно выясненного, обстоятельства, что обладание богатством в какой либо одной форме или производство богатства в какой либо одной форме есть в сущности обладание богатством во всякой другой форме или производство богатства во всякой другой форме, какую только оно может принять при обмене, — и тогда читатель будет ясно видеть, что [-172-] стремятся поднять, ренту не одни только усовершенствования, сокращающие труд непосредственно применяемый к земле, но и все усовершенствования, сокращающие труд вообще.

Что труд каждого индивидуума прилагается исключительно к производству одной формы богатства, — это зависит только от разделения труда. Целью труда со стороны каждого индивидуума есть не добывание богатства в какой-либо одной определенной форме, но добывание богатства во всех формах, соответствующих его желаниям. И стало быть усовершенствование, ведущее к сокращению труда, потребного для производства одного из желаемых предметов, является в действительности увеличением способности производить все прочие предметы, если половина труда человека уходит на снабжение себя пищей, а другая половина на добывание одежды и жилища, то усовершенствование, которое увеличивало бы способность человека производить пищу, увеличивало бы также его способность снабжать себя одеждой и помещением. Если бы стремление человека к большему количеству или лучшему качеству пищи было равно его стремлению к большему количеству и лучшему качеству одежды и помещения, усовершенствование в одном отделе труда было бы как раз эквивалентно такому же усовершенствованию в другом, если бы усовершенствование было такого рода, что удваивало бы способность производить пищу, то человек стал бы отдавать на одну треть менее труда производству пищи и на одну треть более добыванию одежды и жилища. Если бы усовершенствование было такого рода, что удваивало бы способность добывать одежду и жилище, то человек стал бы отдавать на одну треть менее труда производству этих вещей и на одну треть более производству пищи. И в том и в другом случае результат был бы один и тот же, — человек имел бы возможность с той же затратой труда получать на одну треть более по количеству или по качеству желаемых им вещей. И таким образом, всюду где производство ведется при разделении труда между индивидуумами, увеличение способности к произведению одного предмета из общего числа производимых продуктов увеличивает способность получать прочие, и увеличивает производство прочих в размере, который определяется отношением количества сберегаемого труда к общей сумме затрачиваемого труда и относительной силой желаний. Я не. в состоянии представить себе ни одной формы богатства, спрос на которую не увеличивался бы сбережением труда, потребного для производства других форм. Намогильные кресты и гробы приводились иногда в примере тех предметов, спрос на которые не мог бы увеличиваться вследствие сбережения труда в других областях производства; однако это верно только лишь в отношении количества. Что увеличившаяся способность к производству повела бы к спросу на более дорогие кресты и гробы, в этом не станет сомневаться никто из тех людей, которые имели случай наблюдать, как сильно бывает желание выказать свою любовь к умершему дорогими похоронами. [-173-]

Спрос на пищевые вещества то же не есть что-либо ограниченное, как это часто, но ошибочно, допускается в политико-экономических рассуждениях. О средствах пропитания часто говорят так, что как будто они представляют из себя постоянное количество, но на самом деле они могут считаться постоянным количеством лишь в том смысле, что имеют определенный минимум. Менее известного количества пищи уже не сохраняет человека в живых, и менее несколько большого количества не поддерживает его в добром здоровье. Но, свыше этого минимума, средства пропитания, которые может потреблять человек, могут увеличиваться почти до бесконечности. Адам Смит утверждает, а Рикардо присоединяется к его мнению, что потребность в пище ограничивается для каждого человека малой вместимостью человеческого желудка; но это само собой разумеется, верно только лишь в том смысле, что голод бывает утолен, когда человеческое чрево наполнено. Спрос человека на пищу не имеет такого предела. Желудок Ви-теллия мог вместить или переварить не более пищи, чем желудок тогдашнего крестьянина такого же сложения, однако, в то время как маленького клочка земли было достаточно чтобы снабжать крестьянина хлебом и овощами, составлявшими его пропитание, требовались сотни тысяч десятин, для удовлетворения потребностей Вителлия, который, помимо самого отборного качества пищи для собственного расточительного потребления, требовал еще огромных запасов для своих слуг, лошадей и собак, да и по самым обыкновенным фактам повседневной жизни, по тем неудовлетворенным, хотя может быть и дремлющим, желаниям, которые есть в каждом человеке, мы уже можем видеть, что всякое увеличение способности к произведению какой либо формы богатства должно вести к увеличенному спросу на землю и на непосредственные произведения земли. Человек, который теперь ест грубую пищу и живет в маленьком помещении, если увеличатся его доходы, будет, как правило, питаться более дорогой пищей и займет большую квартиру. Если он будет делаться все богаче и богаче, то он заведет лошадей, слуг, сады и цветники, и его спрос на землю будет постоянно возрастать вместе с его богатством. В городе, где я пишу, живет человек, — а таких всюду можно встретить, — который некогда сам варил себе бобы и жарил свинину, а теперь, разбогатев, он живет зимой в доме, занимающем целый квартал и выглядывающем первоклассным отелем, да имеет две или три дачи с обширными парками, огромными заводами рысистых лошадей и племенных пород скота, с собственным беговым кругом и т. д. и т. д. Конечно, чтобы удовлетворить спрос этого человека в настоящее время, требуется по меньшей мере в тысячу раз, а может быть, и в несколько тысяч раз больше земли, чем сколько нужно было в то время, когда он был бедняком.

Таким образом, всякое усовершенствование или изобретение, все равно в чем бы оно ни состояло, дающее труду возможность производить более богатства, вызывает увеличенный спрос на землю в ее непосредственные [-174-] произведения и стремится оттеснить предел культуры, совершенно одинаково с тем, как этот предел оттеснял бы спрос, вызванный увеличившимся народонаселением. А потому всякое сберегающее труд изобретение, будь то паровой плуг, телеграф, новый способ выплавки руд, усовершенствованный печатный станок, или швейная машина, стремится к повышению ренты.

Или, давая сжатое выражение этой истине:

Так как богатство во всех его формах есть продукт труда, приложенного к земле или к произведениям земли, то и всякое увеличение силы труда, раз спрос на богатство не удовлетворен, будет уходить на добывание большого богатства, и таким образом будет увеличивать спрос на землю.

Чтобы пояснить это влияние машин и усовершенствований, сберегающих труд, предположим страну, где, как во всех странах цивилизованного мира, земля находится во владении лишь некоторой части населения. Предположим, что дальнейшему росту народонаселения поставлена там -непреодолимая преграда, или благодаря изданию и точному применению закона Ирода или благодаря тем переменам в нравах и обычаях, к которым могло бы повести широкое распространение памфлетов Анны Бизен. Пусть предел культуры или производства будет выражаться там числом 20. При этом условии, земля или другие естественные ресурсы, которые, благодаря применению труда и капитала, приносят доход, определяемый числом 20, давали бы лишь обычную норму заработной платы и процента, не принося никакой ренты, а все земли, приносящие при таком же применении труда и капитала доход, превышающий цифру 20, давали бы этот излишек в виде ренты. Предполагая народонаселение этой страны постоянным, допустим, что там будут сделаны изобретения и усовершенствования, которые сократят на одну десятую расход труда и капитала, необходимый на произведение определенной суммы богатства. Тогда, или могла бы быть освобождена одна десятая труда и капитала, и производство осталось бы таким же, как прежде; или могло бы применяться тоже количество труда и капитала, и производство соответственно увеличилось. Но промышленная организация, существующая во всех цивилизованных странах, такова, что труд и капитал, и особенно труд, должны добиваться занятия на каких бы то ни было условиях, — промышленная организация такова, что простые рабочие поставлены в невозможность требовать своей доли в новых порядках, и всякое сокращение в применении труда к производству выразится сначала, по крайней мере, не в том, что рабочий будет получать туже сумму продукта при меньшей затрате труда, а в том, что некоторые рабочие лишатся занятия и совсем ничего не получат. Между тем, благодаря увеличенной производительности труда, вызванной новыми усовершенствованиями, возможно получат такой же доход при норме естественной производительности, оцениваемой цифрой 18, какой [-175-] прежде при 20. При таком получении дела, неудовлетворенное желание богатства, конкуренция труда и капитала из-за занятия, понизили бы предельную линию производства, согласно предположению, до цифры 18, при чем рента должна бы была увеличиться на разницу между 18 и 20, тогда как заработная плата и процент количественно не увеличились бы, не поднялись бы выше, чем прежде, а в отношении ко всему продукту, уменьшились бы. Наступило бы большее производство богатства, но вся выгода (за некоторыми временными вычетами, о которых мы будем говорить потом), досталась бы землевладельцам.

Если бы изобретения и усовершенствования продолжались еще далее, то производительность труда еще более возросла бы, а количество труда и капитала, необходимое для производства данного количества богатства, еще более уменьшилось. Те же причины опять привели бы к тому, что и этот новый прирост производительных сил ушел бы на производство большого количества богатства; предел производства снова расширился бы, а рента возросла бы относительно и абсолютно, без всякого повышения заработной платы и процента. И таким образом, все время как вводились бы изобретения и усовершенствования, постоянно увеличивая производительность труда, предельная норма производства оттеснялась бы все ниже и ниже, а рента постоянно возрастала бы, хотя бы народонаселение и оставалось постоянным.

Я отнюдь не хочу сказать, чтобы это понижение предельной линии производства было всегда в точном соответствии с ростом производительных сил, не хочу сказать и того, чтобы сам процесс этот совершался с ясно определенной постепенностью. Будет ли в известном случае понижение нормы производства отставать от увеличения производительных сил или будет обгонять его, это зависит, по моему мнению, от того, что может быть названо площадью известной производительности, которая может быть утилизируема, прежде чем культура должна будет опуститься до ближайшей низшей точки; например, если бы предел культуры определялся цифрой 20, то улучшения, которые давали бы возможность получать такое же количество продуктов с затратой на одну десятую меньшего количества капитала и труда, не понизили бы предел культуры до 18, если бы площадь, имеющая производительность 19-ти была бы достаточна для того, чтобы дать занятие всему труду и капиталу, устраненному от обработки земель высшего качества. В этом случае предел культуры остановился бы на 19, рента увеличилась бы на разницу между 19 и 20, а заработная плата и процент на разницу между 18 и 19. Но если бы, при том же увеличении производительной способности, площадь производительности между 20 и 18 оказалась бы недостаточной, чтобы дать занятие всему освободившемуся труду и капиталу, тогда предел культуры, предполагая, что тоже количество труда и капитала стремилось бы получить занятие, должен бы быть опуститься ниже 18. В этом случае рента выиграла [-176-] бы больше, чем все увеличение в производстве, а заработная плата и процент стали бы ниже, чем до тех усовершенствований, которые увеличили производительную силу.

Да и не вполне верно, чтобы труд, освобождаемый каждым новым усовершенствованием, целиком принужден был искать себе применения в производстве большего богатства. Увеличившаяся способность удовлетворения желаний, которую каждое новое усовершенствование дает известной части общества, будет также утилизироваться в спросе на досуг и разного рода услуги, как и в спросе на богатство. Некоторые работники, следовательно, сделаются праздными, а другие перейдут из разряда производительных в разряд непроизводительных работников, — пропорция которых, как показывает наблюдение, стремится увеличиваться с прогрессом общества.

Но так как я сейчас буду говорить об одной причине, до сих пор еще не рассмотренное, которая постоянно стремится понижать предел культуры, поддерживать повышение ренты и даже подымать ее выше той нормы, которая определяется действительным пределом культуры, то и нет никакого интереса исследовать эти пертурбации в нисходящем движении предела культуры и восходящем движении ренты. Я желал бы выяснить лишь то положение, что без всякого увеличения в народонаселении прогресс изобретений постоянно стремится давать все большую и большую долю продуктов собственникам земли и все меньшую и меньшую долю труду и капиталу.

И, как мы не можем назначить предела изобретениям, так мы не можем назначить предела росту ренты, кроме суммы всего производства. Ибо, если бы сокращающие труд изобретения продолжались до тех пор, пока не было бы достигнуто совершенство и необходимость труда для производства богатства была бы устранена, то все, что только может производить земля, стало бы получаться без труда, и предел культуры был бы отодвинуть до нуля. Заработная плата была бы равна нулю, и процент был бы равен нулю, тогда как рента поглощала бы все. Ибо собственники земли имели бы возможность без труда получать все то богатство, какое может давать природа, а труд и капитал ни на что не были бы нужны и никоим образом не могли бы требовать себе доли в производимом богатстве. И это независимо от того, как бы мало ни было народонаселение; если бы кто, кроме землевладельцев, продолжал существовать, то только лишь благодаря прихоти или милости землевладельцев, — содержался бы или для увеселения землевладельцев, или, как нищий, на счет их подаяния.

Эта точка абсолютного совершенства, по-видимому, весьма еще далека, если не достижима; тем не менее, именно к этой точке с каждым днем все сильнее стремится ход изобретений. И по уменьшению народонаселения земледельческих округов в Великобритании, где мелкие фирмы превращаются в более крупные, и по огромным обрабатываемым машинами полям, засеянным пшеницей, в Калифорнии и Дакот, [-177-] где миля за милей едешь среди колышущихся хлебов, не встречая нище человеческого жилья, можно уже судить о той конечной цели, к какой быстрым шагом подвигается весь цивилизованный мир. Паровой плуг и жатвенная машина создают в современном мире латифундии того же рода, как те, которые создавал в древней Италии наплыв рабов из завоеванных стран. И многие из тех бедняков, которые принуждены бывают бросать свои родные места и уходить на все четыре стороны, как уходили римские фермеры, пополняя собой пролетариат великого города или продавая себя из-за хлеба в ряды легионов, — многие из них смотрят на эти сберегающие труд изобретения так, как будто они были сами по себе проклятием, и люди говорят о труде так, как будто томительное мускульное напряжение само по себе есть нечто желательное.

В предшествующем изложении речь шла об изобретениях и усовершенствованиях, конечно, в том предположении, что они получают общее распространение. Едва ли нужно говорить, что раз какое либо изобретение или усовершенствование является достоянием столь малого числа лиц, что лица эти извлекают из него особую выгоду, то, в пределах этой особой выгоды, изобретение уже не может влиять на общее распределение богатства. В таком положении находится дело в случае замкнутых монополий, создаваемых законами о патентах или теми причинами, которые придают характер монополии железнодорожным и телеграфным линиям и пр. Но особые выгоды, возникающие таким образом, хотя их вообще и принимают неправильно за доходы с капитала, суть в сущности доходы от монополии, как это было объяснено в одной из предшествующих глав, и поскольку они поглощают выгоды от усовершенствования, они не могут влиять на распределение вообще. Например, выгоды от железной дороги или другого подобного предприятия, удешевляющего перевозку товаров, могут быть распространены или монополизированы, смотря по тому, будут ли тарифы понижены до той нормы, при которой получается лишь обычный процент на вложенный в дело капитал, или повышены до такой точки, что будет получаться чрезвычайный доход, или покрываться воровство строителей или директоров. И как хорошо известно, повышение ренты или земельных ценностей стоит в соответствии с понижением тарифных ставок.

Как уже было ранее сказано, в число усовершенствований, которые повышают ренту, следует включить не только те усовершенствования, которые прямо увеличивают производительную силу, но также и такие усовершенствования в деле управления, обычаев в нравов, которые косвенно увеличивают ее. Рассматриваемая с экономической точки зрения, все они в результате увеличивают производительные силы, и все то благо, которое они приносят с собой, как и в случае технических усовершенствований, в конце концов монополизируется владельцами земли. Выдающийся пример этой истины представляет [-178-] отмена таможенного покровительства в Англии. Свободная торговля в огромной степени увеличила богатство Великобритании, вовсе не уменьшив пауперизма. Она просто увеличила ренту. И если бы испорченная администрация наших крупных американских городов сделалась образцами чистоты и экономии, в результате получилось бы просто увеличение стоимости недвижимых имуществ, без всякого повышения заработной платы или процента.

Глава IV.
Влияние надежд, порождаемых материальным прогрессом

Сейчас мы видели, что как увеличивающееся народонаселение стремится повышать ренту, так стремятся повышать ее, не повышая заработной платы или процента, и все те причины, которые при прогрессивном состоянии общества вызывают увеличение производительной силы труда. Всякий прирост в производстве богатства достается в конце концов землевладельцам в виде увеличенной ренты; и хотя, в то время когда вводится известное усовершенствование, некоторые выгоды могут достаться также другим лицам, — не из землевладельцев, — собравшим в своих руках значительные запасы продуктов, ценность которых должна повыситься, тем не менее ни одно из усовершенствований такого рода не заключает в себе ничего такого, что стремилось бы вообще увеличить доходы труда или капитала.

Но чтобы вполне уяснить себе влияние материального прогресса на распределение богатства, нам необходимо будет принять в соображение еще одну причину повышения ренты, еще не рассмотренную нами.

Причина эта — твердая надежда на будущее повышение земельных ценностей, вызываемая во всех прогрессивных странах постоянным ростом ренты и приводящая к спекуляции или предложению земель за более высокую цену, чем та, какую они имели бы иначе.

До сих пор мы допускали, как это и вообще допускается при истолкованиях теории ренты, что действительный предел культуры, всегда совпадает с тем пределом культуры, который может быть назван необходимым, — другими словами, мы допускали, что культура захватывает менее производительные пункты только лишь тогда, когда это становится необходимым вследствие того факта, что все естественные удобства в пунктах более производительных уже вполне утилизированы.

Так, вероятно, оно в бывает в отсталых или очень медленно прогрессирующих странах; но в быстро прогрессирующих странах, где быстрый и постоянный рост ренты дает возможность уверенно рассчитывать на дальнейший рост ее, дело стоит иначе. В этих странах твердая надежда на повышение цен создает как бы стачку между землевладельцами [-179-] и ведет к тому, что земля, под влиянием надежды на более высокие цены, остается вне обработки, и предел культуры таким образом оттесняется далее, чем это требуется естественными условиями производства.

Эта причина должна обнаруживать своей действие в известной степени во всех прогрессивных странах, хотя в таких странах, как Англия, где в земледелии преобладает арендная система, ее действие будет заметно более на продажных ценах на землю, чем на пределе земледельческой культуры или на существующей ренте. Но в странах подобных Соединенным Штатам, где человек, пользующийся землей, предпочитает, если возможно, быть и собственником ее, и где имеется огромное пространство пригодных для заселения земель, она сказывается с огромной силой.

Это доказывает уже огромное пространство, по какому рассеяно народонаселение Соединенных Штатов. Человек, который с восточного побережья отправляется в поиски за пределом культуры, где он мог бы добыть земли, не платя ренты, должен, подобно человеку, переплывающему реку, чтобы напиться, сделать длинный переход по полуобработанным полям и миновать обширные пространства девственной почвы, прежде чем достигнет того пункта, где он может иметь землю, не платя ренты, т. е. в силу первого занятия. Такой человек (а вместе с ним и предел культуры), оказывается оттесненным гораздо дальше, чем это действительно необходимо благодаря спекуляции, которая держит в своих руках эти необрабатываемые земли в надежде на повышение их цены в будущем. И когда этот человек поселится где-нибудь, то он захватывает, в свою очередь, если возможно, больше земли, чем сколько в силах обрабатывать, в надежде, что земля скоро получит цену; и таким образом тот, кто идет за ним, снова бывает принужден идти дальше, чем это требуется в силу естественных условий производства, относя предел культуры к еще менее производительным, ибо еще более отдаленным пунктам.

То же самое можно наблюдать и во всяком быстро растущем городе. Если бы земля высшего качества, в смысле ее положения, повсюду вполне утилизировалась прежде чем обращались бы к земле худшего качества, то в расширяющемся городе не оставалось бы незастроенных участков и нигде не попадалось бы жалких хижин среди дорогих построек. Эти участки, иногда чрезвычайно ценные, остаются незанятыми или не вполне занятыми потому, что их собственники, не имея возможности или не желая строиться, предпочитают, в надежде на повышение земельных ценностей, удерживать их в своих руках, выжидая более высокой цены, чем та, по какой участки эти в данное время могут быть проданы лицам, желающим ими воспользоваться. А вследствие того, что эти земли оставляются вне употребления или вне полного употребления, к какому они пригодны, окраины города отодвигаются от центра дальше, чем следовало бы. [-180-]

А затем, когда мы достигаем пределов растущего города, — действительного предела построек, соответствующего пределу культуры в земледелии, — то не находим тут земли, которую можно бы было купить по той цене, какую она имеет для земледельческих целей, как это должно бы быть в том случае, если бы рента определялась просто теперешним спросом на эту землю; но замечаем, что на большом расстоянии от города земля имеет спекулятивную ценность, основанную на том предположении, что она потребуется в будущем для городских целей, и чтобы достигнуть той точки, где землю уже можно купить по цене, не основанной на городской ренте, мы должны бы были отойти много дальше действительного предела городского пользования землей.

Или возьмем пример в другом роде, пример, подобный которому можно, без сомнения, встретить повсюду. В графстве Марин, в удобном сообщении с Сан-Франциско, имеется прекрасный строевой лес. Естественно было бы ожидать, что будут вырубать этот лес, прежде чем обращаться для снабжения лесного рынка в Сан-Франциско к лесам, расположенным на гораздо более далеком расстоянии. Но лес этот однако остается нетронутым, и лесной материал, заготовленный на расстоянии многих миль, ежедневно провозится мимо этого леса по железной дороге, потому что владелец этого леса предпочитает сохранять его ради более высокой цены, которую он может получить в будущем. Таким образом, благодаря недопущению до пользования этим лесом, предел производства лесных материалов оттесняется много дальше, к склонам Кость Ренджа. Что земли, содержащие в себе минеральные богатства, будучи обращены в частную собственность, часто не допускаются до эксплуатации, тогда как более бедные залежи разрабатываются, — это факт общеизвестный, и в новых штатах часто можно встретить индивидуумов, известных под именем нищенствующих землевладельцев «land poor», людей, которые остаются бедными, иногда даже почти терпят лишения, потому что крепко держатся за землю, которой они и сами не могут пользоваться, и всякий другой человек не может с выгодой владеть при той цене, какую они назначают.

Вернемся теперь к тому примеру, который мы рассматривали в предыдущей главе. Положим, что при пределе культуры, стоящем на 20, наступает повышение производительности, которое дает возможность достигать того же результата с затратой на одну десятую меньшего количества труда. В силу указанных ранее причин, предел производства должен бы был понизиться, и если бы он остановился на 1, то вознаграждение труда и капитала осталось бы таким же как и прежде, когда предел этот стоял на 20. А будет ли он оттеснен до 18 или будет принужден опуститься еще ниже, это зависело бы от того, что я назвал площадью производительности, лежащей между 20 и 18. Но если твердая надежда на будущий рост ренты будет побуждать [-181-] землевладельцев требовать ренты равной 3 с земли, оцениваемой в 20, равной 2 при 19, и 1 при 18, и удерживать эти земли вне обработки до тех пор, пока не будут приняты эти условия, то площадь производительности может настолько сократиться, что предел культуры должен будет упасть на 17 и даже ниже; и таким образом, в результате увеличения производительности труда, представители труда станут получать менее, чем прежде, процент пропорционально понизится, а рента возрастет в больше мере, чем увеличилась производительная способность.

Влияние земельной спекуляции на повышение ренты есть великий факт, который не может быть игнорируем в сколь-нибудь полной теории распределения богатства в прогрессивных странах, все равно будем ли мы формулировать его, как распространение предела производства, или как переход линии ренты за предел производства. Спекуляция эта представляет из себя силу, развиваемую материальным прогрессом, которая стремится постоянно увеличивать ренту в большем размере, чем производство расширяется, благодаря прогрессу, силу которая, таким образом, с развитием материального прогресса и ростом производительных сил, постоянно стремится уменьшить заработную плату не только относительно, но и абсолютно. Это та возрастающая сила действующая особенно энергично в новых странах, вызывает там общественные болезни более старых стан, по-видимому, еще преждевременные; разводит бродяг на девственной почве и порождает бедность на полуобработанной земле.

Словом, общее и постоянное повышение земельных ценностей в прогрессирующей стране необходимо вызывает то добавочное стремление к повышению, какое наблюдается по отношению к товарам, когда какая либо общая и постоянная причина влияет на повышение их цены. Как во время быстрого падения денежного курса, которым ознаменованы были последние дни Южной Конфедерации, тот факт, что всякая вещь, купленная сегодня, могла быть продана завтра по более высокой цене, вызывал такое повышение цен товаров, которое опережало даже падение курса, так и постоянное повышение земельных ценностей, которое производится прогрессом, вызывает еще более быстрое повышение их. Мы видим действие этой вторичной причины в полной силе во время тех бешеных приступов земельной спекуляции, которыми сопутствуется развитие новых стран; и хотя эти приступы представляют из себя ненормальные и случайные явления, тем не менее нельзя отрицать, что сама причина их действует постоянно, с большей или меньшей силой, во всех прогрессирующих странах.

Та причина, которая ограничивает спекуляцию с товарами, а именно тенденция возрастающей цены вызывать добавочное предложение, не может ограничивать спекулятивного роста земельных ценностей, так как земля представляет из себя постоянное количество, которого человеческая деятельность не может ни увеличить, ни [-182-] уменьшить; тем не менее существует предел и для цены земли, в том минимуме, какого требуют труд и капитал, как условия их участия в производстве. Если бы было возможно непрерывно сокращать заработную плату до тех пор, пока она не достигла бы до нуля, то было бы возможно непрерывно повышать ренту до тех пор, пока она не поглотила бы всего производимого. Но так как и заработная плата не может быть опущена на более или менее долгое время ниже той точки, при которой рабочие соглашаются работать и поддерживать свою численность, и процент — ниже той точки, при которой капитал будет обращаться на производство, то и существует некоторый предел, которым ограничивается спекулятивное повышение ренты. Потому-то спекуляция не может иметь такого простора в деле повышения ренты в странах, где заработная плата и процент уже близки к их минимуму, как в тех странах, где они значительно выше его. Тем не менее, что во всех прогрессивных странах спекулятивное повышение ренты имеет тенденцию перейти тот предел, за которым производство должно останавливаться, в этом, я полагаю, вполне убеждают нас повторяющиеся от поры до времени периоды промышленного застоя, — предмет, который будет более подробно рассмотрен в следующей книге.

КНИГА V.
Решение проблемы

Кому в какое либо время принадлежит земля, тому принадлежат и плоды ее. Белые зонтики и слоны, безумные от гордости, суть цветы жалованной грамоты на землю.
Вил Джонс.

(Перевод одной индийской жалованной грамоты на землю, найдено в Танне).

Вдова собирает крапиву на обед своим детям; раздушенный господин, весело и беззаботно проводящий время в Версале, знает алхимию, при помощи которой он отбирает от нее третью часть всего, что она соберет, и называет это рентой.
Карлейль.

Глава I.
Первичная причина повторяющихся приступов промышленного застоя

Наше долго исследование окончено. Мы можем теперь привести в порядок результаты.

Займемся сначала промышленными застоями, для объяснения которых [-183-] выдвигается такое множество взаимно противоречивых и внутренне противоречивых теорий.

Рассмотрение того способа, посредством которого спекулятивный рост земельных ценностей поглощает все приобретения труда и капитала и задерживает производство, я полагаю, неизбежно приводит к заключению что в этом-то росте и кроется главная причина тех периодических застоев промышленности, к которым любая цивилизованная страна, да и все цивилизованные страны вместе, по-видимому, выказывают все большую и большую наклонность.

Я не хочу сказать, чтобы не было других ближайших причин. Возрастающая сложность в механизме производства и увеличивающаяся взаимная зависимость между его частями, ведущая к тому, что всякий толчок или задержка начинают чувствовать все на большем и большом протяжении; недостаток, присущий всем системам денежного обращения заключающийся в уменьшении денег в обращении как раз в то время, когда они наиболее нужны; поразительные колебания в размерах коммерческого кредита, в его более простых формах, кредита, который является в гораздо большей степени, чем денежные знаки какого-то ни было вида, посредником и орудием обмена; покровительственные тарифы, которые представляют из себя искусственные преграды к взаимодействию производительных сил, и другие подобные причины, без сомнения, играют видную роль в создании и поддержании промышленных застоев. Но как из рассмотрения принципов, так и из наблюдения фактов, ясно, что великая основная причина промышленных застоев кроется все же в спекулятивном росте земельных ценностей.

В предыдущей главе я показал, что спекулятивный рост земельных ценностей стремится отодвигать границу культуры или производства далее ее нормального предела, принуждая таким образом труд и капитал довольствоваться меньшим вознаграждением, или (единственный способ, которым они могут давать отпор этому стремлению) прекращать производство. Нельзя не признать вполне естественным, что труд и капитал сопротивляются понижению заработной платы и процента вследствие спекулятивного роста ренты; их побуждает к этому простое самосохранение, ибо существует известный минимум вознаграждения, перейдя за который труд не может существовать и капитал не может поддерживаться. Отсюда, из факта существования спекуляции на землю, мы можем вывести все те явления, которыми характеризуются эти периодические промышленные застои.

Возьмем какую-либо прогрессивную страну, в которой народонаселение увеличивается, усовершенствования следуют за усовершенствованиями, а земля постоянно повышается в цене. Это постоянное повышение естественно вызывает спекуляцию, которой предваряется будущее повышение, и цены на землю начинают переходить за ту точку, при которой, согласно существующим условиям производства, [-184-] труд и капитал могли бы получать свое обычное вознаграждение. Производство, следовательно, начинает останавливаться. Отнюдь не необходимо и далеко не всегда оказывается при этом абсолютное уменьшение производимых продуктов; но обыкновенно оказывается то, что для прогрессивного общества равносильно абсолютному уменьшению производства в отсталом обществе, оказывается, что производство не в состоянии увеличиваться в должной пропорциональности, вследствие невозможности для возрастающего труда и капитала находить себе занятие на обычных условиях.

Эта задержка производства в некоторых местах должна необходимо выразиться в прочих пунктах промышленной сети прекращением спроса.который опять в свою очередь будет оказывать задерживающее влияние на производство в этих последних пунктах, и таким образом, парализованное состояние будет распространяться по всем отраслям промышленности и торговли, расстраивая согласие между производством и обменом и приводя к явлениям, которые, смотря по тому с какой точки зрения их рассматривать, будут казаться то зависящими от перепроизводства, то от перепотребления.

Возникший таким образом период застоя будет продолжаться 1) до тех пор, пока не минует спекулятивное повышение ренты, или 2) до тех пор, пока увеличение производительности труда, зависящее от роста народонаселения и прогресса техники, не сделают того, то нормальная граница ренты расширится до границы, созданной спекуляцией, или 3) до тех пор, пока труд и капитал не согласятся участвовать в производстве за меньшее вознаграждение. Или, всего вероятнее, все эти три причины будут работать совместно над установлением нового равновесия, при котором все производительные силы снова получать занятие, и тогда наступит период деятельности; вслед затем рента снова начнет подыматься, снова появится спекулятивное повышение, снова окажутся задержки в производстве, и снова завершится тот же круг.

При чрезвычайно выработанной и сложной системе производства, которой характеризуется современная цивилизация, да притом еще в такое время, когда в сущности нет раздельных и независимых в промышленном отношении стран, и страны, географически и политически отдельные, разнообразными способами и в разнообразных степенях перепутываются и переплетаются своей промышленной организацией, нельзя ожидать того, чтобы следствие можно было проследить до его причины с такой же ясностью и определенностью, с какой это было бы возможно, при подобном же развитии промышленности, в стране, образующей замкнутое и независимое промышленное целое; тем не менее, явления, в действительности представляемые этими чередующимися периодами деятельности и застоя, вполне соответствуют тем, которые были выведены нами из спекулятивного возвышения ренты.

Дедукция, таким образом, объясняет нам существующие явления, [-185-] как вытекающие из некоторого принципа. Если мы пойдем обратным путем, то нам также легко будет, исходя из явлений, посредством индукции, достигнуть до этого принципа.

Этим периодам застоя всегда предшествуют периоды деятельности и спекуляции, и всюду признается связь между этими двумя состояниями, — застой рассматривается, как реакция, наступающая вслед за спекуляцией, все равно как головная боль утром является реакцией, следующей за кутежом ночью. Но что касается того пути, каким застой вытекает из спекуляции, то тут мнения делятся на два класса или школы, насколько можно судить по попыткам, которые делаются на обеих сторонах Атлантического океана для объяснения настоящего промышленного застоя.

Одна школа утверждает, что спекуляция произвела застой, вызвать перепроизводство; и указывает на склады, наполненные товарами, которые не могут быть проданы по выгодной цене, на фабрики закрытые или работающие только половину времени, на брошенные рудники, на бездействующие пароходы, на деньги, лежащие без движения в банковых подвалах, и на рабочих, осужденных на праздность и лишения, приводя эти факты, как доказывающие то, что производство превзошло спрос со стороны потребителей, указывают еще на тот факт, что когда правительство во время войн выступает в качестве крупного потребителя, дела идут прекрасно, как это можно было видеть в Соединенных Штатах во время гражданской войны, или в Англии во время борьбы с Наполеоном.

Другая школа говорит, что спекуляция произвела застой, вызвав перепотребление; и указывает на переполненные склады, на ржавеющие пароходы, на закрытые фабрики и на праздных рабочих, как на доказательство прекращения деятельного спроса, которое, утверждает эта школа, очевидно является последствием того факта, что люди, сделавшись расточительными благодаря мнимому изобилию, жили свыше своих средств и принуждены теперь сокращать расходы, — другими словами, потреблять меньше богатства. Она указывает, сверх того, на огромное потребление богатства, на войны, на постройку железных дорог, на ссуды обанкротившимся правительствам, и пр., как на растраты которые, хотя и не были замечены в свое время, как мот не замечает тотчас же уменьшения своего состояния, тем не менее должны пополниться теперь, благодаря периоду уменьшенного потребления.

Таким образом, каждая из этих теорий, очевидно, выражает одну сторону или фазу некоторой общей истины, но каждой из них очевидно недостает понимания истины во всей ее полноте. Как объяснение явления, обе они в равной мере и в крайней степени несостоятельны.

Ибо каким образом может оказаться перепроизводство в то время, когда огромные массы народа нуждаются в большем количестве богатства, чем то, какое они могут получить, и в то время, когда они готовы [-186-] отдавать за него как раз то, что составляет основу и сырой материал богатства, — свой труд? И каким образом может оказаться перепотребление в то время, когда рушится самый механизм производства и производители осуждены на невольную праздность?

Когда желание более потреблять сопутствуется способностью и готовностью более производить, парализованное состояние промышленности и торговли нельзя уже относить ни на счет перепроизводства, ни на счет перепотребления. Ясно, что причина зла кроется в том, что производству и потреблению невозможно встать в соответствие и удовлетворять друг друга.

Откуда же происходить эта невозможность? Очевидно, да и согласно общему признанию, эта невозможность есть результат спекуляции. Но какого же рода спекуляции?

Конечно, не спекуляции на вещи, которые суть произведения труда, не спекуляции на земледельческие или горнозаводские продукты, или фабричные изделия; ибо спекуляция на такого рода вещи, как это прекрасно объясняется в общераспространенных трактатах, — что и избавляет меня от необходимости входить в подробности, — просто ведет к уравнению предложения и спроса и к регулированию взаимодействия между производством и потреблением, при чем спекуляция в этом случае играет роль аналогичную роли махового колеса в машине. Следовательно, если причиной этих промышленных застоев является спекуляция, то именно спекуляция на вещи, которые не суть произведения труда, а тем не менее необходимы для того, чтобы труд мог применяться к производству богатства, — спекуляция на вещи, количество которых постоянно; другими словами, причиной их должна быть спекуляция на землю.

Что земельная спекуляция есть истинная причина промышленных застоев, это, в Соединенных Штатах, вполне очевидно. В каждом периоде промышленного оживления цены на землю постоянно росли, достигая своего кульминационного пункта при спекуляции, которая подымала их сильными толчками. Вслед за этим неизменно наступало частичное прекращение производства и связанное с ним прекращение деятельного спроса (застой в торговле), обыкновенно сопровождаемое коммерческим кризисом; затем следовал период сравнительного затишья, в течение которого равновесие медленно восстанавливалось, а там опять наступал тот же круговорот. Такое течение дел можно наблюдать всюду в цивилизованном мире. Периоды промышленного Оживления всегда завершаются спекулятивным ростом земельных ценностей, за которым появляются симптомы задержанного производства, обнаруживающиеся сначала в прекращении спроса из более новых стран, где рост земельных ценностей бывает наибольшим.

Что таково должно быть главное объяснение этих периодов застоя, в этом можно убедиться, анализируя факты.

Всякая торговля, и этого не следует забывать, есть обмен товаров [-187-] на товары, и таким образом, прекращение спроса на некоторые товары, которым характеризуется застой торговли, есть в действительности прекращение предложения других товаров. Если торговец находить, что он менее продает, а фабрикант, что он менее получает заказов, в то время как те предметы, которые они продают или готовы производить, желательны для множества лиц, то это просто доказывает, что уменьшилось предложение других предметов, которые, при посредстве торговли, были бы даны за них. На разговорном языке мы говорим, что «у покупателей нет денег», или что «денег становится мало»; но говоря так, мы игнорируем тот факт, что деньги есть лишь посредник обмена. Чего недостает тем людям, которые могли бы быть покупателями, так это не денег, а товаров, которые могли бы быть покупателями, так это не денег, а товаров, которые они могли бы превратить в деньги; чего на самом деле стало меньше, так это продуктов известного рода. Сокращение действительного спроса со стороны потребителей есть, следовательно, лишь результат сокращения в производстве.

Это хорошо видят лавочники в каком-нибудь фабричном городе, когда фабрики закрываются и распускаются рабочие. Прекращение производства лишает рабочего средств приобрести то, что он желает, и таким образом оставляет торговцев, в виду уменьшенного спроса, как-бы с слишком обильными запасами товара и заставлять их рассчитывать кой-кого из своих приказчиков, или так или иначе сокращать расходы. Таким же образом возникает и то сокращение спроса, которое приводит к скоплению запасов у фабриканта и заставляет его рассчитывать своих рабочих (я говорю, конечно, об общих случаях, а не о каком либо изменении спроса, зависящем от перемены моды). Где-нибудь (может быть на другом конце земли) задержка в производстве произвела задержку в спросе для потребления. Если уменьшается спрос, когда нужда остается неудовлетворенной, то, несомненно, где-нибудь производство останавливается.

Люди нуждаются в тех предметах, которые производит фабрикант столько же, как и прежде, как и фабричные нуждаются в тех предметах, которые имеются для продажи у лавочника. Но они не могут дать за них столько же, сколько давали прежде. Производство где-нибудь задержано, и это уменьшение предложения каких либо товаров выразилось в прекращении спроса на другие товары, ибо всякая задержка сказывается на всей системе производства и обмена. Но промышленная пирамида, очевидно, покоится на земле. Первичные и основные занятия, которые создают спрос на все прочие, очевидно, суть те, которые извлекают богатство из природы, и следовательно, если мы будем прослеживать от одного пункта обмена до другого и от одного занятия до другого эту задержку в производстве, сказывающуюся в уменьшении покупательной способности, то мы должны будем в конце концов найти ее в некотором препятствии, которое не допускает того, [-188-] чтобы труд мог применяться к земле. И таким препятствием, очевидно, является спекулятивный рост ренты или земельных ценностей, который производит то же .самое действие (да и на самом деле есть не что иное), как прямое недопущение труда и капитала до земли ее владельцами. Эта задержка в производстве, начинаясь в самом основании промышленности, все отрасли которой переплетены между собою подобно нитям сетки, распространяется от одного пункта обмена к другому, прекращение предложения сказывается в отсутствии спроса, пока, так сказать, не разладится вся машина, и тогда всюду представляется зрелище труда, пропадающего даром, в то время как рабочие страдают от нужды.

Это странное и неестественное зрелище огромной массы людей, желающих, но немогущих найти занятия, само по себе уже может указать на истинную причину всякому, кто в состоянии последовательно думать. Ибо странно и неестественно, хоть мы в силу привычки и не чувствуем этого, видеть людей, которые желают трудиться, ради удовлетворения своих потребностей, и не имеют к этому возможности, ибо ведь труд-то и создает богатство, и рабочий, который ищет обменять труд на пищу, одежду или иную какую-либо форму богатства, подобен человеку, который предлагает дать слиток золота за монету или пшеницы за муку. Мы говорим о предложении труда и о спросе на труд, но, очевидно, это не более как относительные термины. Предложение труда повсюду одно и тоже, — две руки всегда являются на свет с одним ртом, каждые двадцать один мальчик с двадцатью девочками; и спрос на труд должен существовать все время, пока люди будут иметь нужду в тех вещах, которые может доставить один только труд. Мы говорим «мало работы», но, очевидно, работы не мало, если существует нужда; очевидно, что и предложение труда не может быть слишком большим, и спрос на труд слишком малым в то время, когда люди страдают вследствие отсутствия тех предметов, которые производит труд. Действительное затруднение должно заключаться в том, что предложение так или иначе лишено возможности пойти навстречу спросу, что где-нибудь существует некоторое препятствие, не дозволяющее труду производить предметы, в которых нуждаются трудящиеся.

Возьмите кого-нибудь из этой огромной массы незанятого народа, человека, которому кажется, хотя он никогда и не слыхал о Мальтусе, что теперь на земле слишком много народа. В его собственных нуждах, в желаниях его измученной жены, в потребностях его полузаброшенных детей, быть может даже голодных и холодных, видит Бог, как много спроса на труд. А его рабочие руки представляют из себя предложение. Отправьте его на какой-нибудь уединенный остров, и он, лишенный всех тех огромных преимуществ, которые дают в цивилизованной стране производительным силам человека общественная жизнь и промышленный строй, будет однако в состоянии кормить и одевать [-189-] себя и свою семью. А там, где производительные силы находятся в состоянии самого высокого развития, он не может. Почему? Не потому ли, что в одном случае он имеет доступ к веществу и силам природы, а в другом — лишен этого доступа?

Разве одного факта, что труд таким образом открывается от природы, недостаточно, чтобы объяснить то состояние вещей, когда остаются праздными люди, которые охотно стали бы удовлетворять свои нужды своим трудом? Ближайшей причиной вынужденной праздности у одного класса людей может быть прекращение спроса со стороны других людей именно на те предметы, которые этот класс производить; но проследите эту причину от пункта до пункта, от занятия до занятия, и вы заметите, что вынужденная праздность в одной группе промышленников причиняется вынужденной праздностью в другой, и что то расстройство, которое вызывает застой во всех отраслях промышленности, не может быть приписываемо ни слишком большому предложению труда, ни слишком малому спросу на труд, но должно быть поставлено в зависимость от того факта, что предложение труда не может пойти навстречу спросу на труд, что труд не может направиться на производство тех предметов, которые пошли бы на удовлетворение нужды и были бы объектом труда.

Но для того, чтобы сделать труд способным производить эти предметы, необходима земля. Когда мы говорим, что труд создает богатство, мы говорим метафорически. Человек ничего не создает. Весь человеческий род, работай он вечно, не мог бы создать и мельчайшей пылинки, плавающей в солнечном луче, не мог бы сделать нашей планеты ни на один атом тяжелее, ни на один атом легче. В деле производства богатства, труд, при помощи сил природы, лишь перерабатывает в желаемые формы уже существующее вещество, и, чтобы производить богатство, должен, следовательно, иметь доступ к этому веществу и к этим силам, — то есть, к земле. Земля есть источник всякого богатства. Она есть рудник из которого должна быть извлечена руда, которую труд перерабатывает. Она есть то вещество, которому труд дает форму. И следовательно, если мы видим, что трудящиеся не может удовлетворить своих нужд, то разве не можем мы с уверенностью заключить, что это происходит не от другой какой причины, как от того, что труду прекращен доступ к земле?

Когда все отрасли промышленности страдают от недостатка занятий, когда повсюду труд теряется попусту, хотя желания остаются неудовлетворенными, то не должно ли и препятствие, мешающее труду производить богатство, в котором он нуждается, находиться в самом основании промышленного строя? А таким основанием является земля, Модистки, оптические мастера, золотильщики и шлифовальщики не бывают пионерами в деле заселения новых стран. Рудокопы шли в Калифорнию или в Австралию не потому, чтобы там были сапожники, портные, слесаря и наборщики. Но эти ремесленники шли вслед за [-190-] рудокопами, все равно как теперь они идут за золотопромышленниками на Черные Холмы или за искателями бриллиантов в Южную Африку. Не лавочник тянет за собой крестьянина, но крестьянин лавочника. Не рост города вызывает развитие деревни, но развитие деревни ведет к росту города. И следовательно, когда во всех отраслях промышленности люди, желающие работать, не могут найти к тому возможности, то причина этого кроется в том занятии, которое создает спрос на все другие занятия, кроется в том обстоятельстве, что труд отрезан от земли.

В Лидсе или Лоуэлле, в Филадельфии или Манчестере, в Лондоне или Нью-Йорке, нужно бывает вникнуть в основные принципы, чтобы заметить это; но там, где промышленное развитие не зашло еще так далеко, где крайние звенья цепи не настолько еще удалены, стоит только для этого не закрывать глаз пред фактами, стоящими на виду. Не имея еще и тридцати лет, город Сан Франциско, и по своему народонаселению, и по своему торговому значению, стоит уже в ряду великих городов мира, и вслед за Нью-Йорком является одним из важнейших американских городов. Не имея еще и тридцати лет, он вот уже несколько лет, как имеет дело все с возрастающим числом людей, не имеющих работы. В этом случае ясно, что в городе так много незанятого народа именно потому, что люди не могут найти себе занятия в деревне; ибо, когда начинается жатва, они уходят толпами, а когда кончается, то снова толпами возвращаются в город. Если бы эти теперь незанятые люди производили богатство из земли, то они не только сами имели бы занятие, но давали бы занятие, и всем ремесленникам города, делали бы заборы у лавочников, давали дело торговцам, были посетителями театров, давали подписчиков и объявления газетам, — создавая действительный спрос, который чувствовался бы в Новой Англии, и в Старой Англии, и повсюду на свете, откуда только идут те вещи, которые этот люд потребляет, имея средства заплатить за них.

Но почему же эти незанятые люди не могут применить своих сил к земле? Не потому, чтобы вся земля была уже обработана. Хотя все те симптомы, которые в более старых странах признаются показателями излишка в народонаселении, начинают обнаруживаться и в Сан-Франциско, тем не менее нелепо было бы говорить об излишке народонаселения в стране, которая при больших естественных удобствах, чем Франция, не насчитывает в себе еще и миллиона жителей, В пределах нескольких миль от Сан-Франциско имеется необрабатываемой земли достаточно, чтобы дать занятие всякому, кто нуждается в нем. Я не хочу сказать, чтобы всякий человек, не имеющий занятия, мог сделаться фермером или выстроить себе дом, имей он землю; но я хочу сказать, что это могло бы сделать и сделало бы достаточное число лиц, чтобы дать занятие всем остальным, Что же, в таком случае, мешает трудящимся приложить свои силы к этой земле? Просто-напросто [-191-] то, что она монополизирована и сдается за спекулятивные цены, основанные не на теперешней ценности, но на добавочной ценности, которая должна явиться при будущем росте народонаселения.

То, что всякий таким образом может видеть, если пожелает видеть, в Сан-Франциско, также ясно видно, я не сомневаюсь в этом, и в других местах.

Теперешний торговый и промышленный застой, который впервые с ясностью обнаружился в Соединенных Штатах в 1872 году и охватил с большей или меньшей силой весь цивилизованный мир, обыкновенно приписывается несоразмерному развитию железнодорожного дела, и многие факты указывают на то, что между этими явлениями существует некоторая связь. Я вполне признаю, что постройка железных дорог ранее того времени, когда в них чувствуется действительная надобность, может отвращать капитал и труд от более производительного к менее производительному употреблению и делать страну более бедной, вместо того, чтобы сделать ее более богатой; и в то время, когда железнодорожная горячка достигала своего высшего развития, я указывал на это в политической брошюре, обращенной к населению Калифорнии («Вопрос о субсидиях и демократическая партия», 1871); но приписывать этому истреблению капитала столь широко распространенный промышленный застой, мне кажется, то же самое, что приписывать необычайно низкий прилив тому обстоятельству, что из моря взято было несколько лишних ведер воды. Растрата капитала и труда во время гражданской войны была неизмеримо больше той, какая могла быть при постройке излишних железных дорог; но в результате она не вела ни к чему подобному. И конечно, нельзя не считать за бессмыслицу, когда говорят, что растрата капитала и труда причинила этот застой, когда выдающейся чертой застоя являлось крайнее изобилие капитала и труда, ищущих применения.

Тем не менее существует связь между быстрой постройкой железных дорог и промышленных застоем, и это легко может заметить всякий, кто понимает, что означает собой увеличение ценности земли и кто следил за тем влиянием, которое оказывала постройка наших железных дорог на земельную спекуляцию. Чуть где строилась или проектировалась железная дорога, как земли сразу подымались в цене, и тысячи миллионов долларов прикидывались к тем номинальным ценностям, которые приходилось выплачивать капиталу и труду, разом или по частям, как плату за дозволение трудиться и производить богатство. Неизбежным результатом оказывалась задержка производства, и эта задержка, сказываясь в прекращении спроса, достигала самого крайнего предела обширного менового круга, выступая с особенной силой в центрах того великого промышленного целого, в которое торговля объединяет цивилизованный мир.

Ближайшие действия этой причины, пожалуй, нигде не могут быть прослежены с большей ясностью, чем в Калифорнии, где, благодаря ее [-192-] сравнительно изолированному положению, все явления вырисовывались в высшей степени резко.

Последнее десятилетие почти до самого конца (шестидесятые годы) было отмечено в Калифорнии тем же промышленным оживлением, какое замечалось в Северных Штатах и, в сущности, повсюду в цивилизованном мире, если исключить тот перерыв в торговле и то расстройство промышленности, которые вызваны были гражданской войной и блокадой Южных гаваней. Оживление это нельзя было приписывать приливу денежных знаков или необузданным расходам Центрального правительства, обстоятельствам, которым приписывали сравнительное оживление того же периода в Восточных Штатах; ибо, невзирая на законы о государственных кредитных билетах,. Тихоокеанский берег крепко держался звонкой монеты, а налоги Федерального правительства уносили несравненно больше, чем сколько возвращалось его расходами. Оживление это можно было приписать только лишь нормальным причинам, ибо, хотя промывка золота и падала, тем не менее в Неваде были открыты серебряные рудники, пшеница и шерсть начинали заступать место золота в таблице экспорта, и возрастающее народонаселение и улучшения в способах производства и обмена постоянно увеличивали производительность труда.

Материальный прогресс этот сопровождался постоянным ростом земельных ценностей, — его следствием. Этот постоянный рост повел к спекулятивному повышению, которое, во время железнодорожной горячки, обнаруживалось с особенной силой. Если население Калифорнии постоянно росло в то время, когда путь через Панамский перешеек, длинный, дорогой, опасный в виду свирепствовавших лихорадок, был главным способом сообщения с Атлантическими штатами; то, как полагали, население должно в огромной степени возрасти с открытием железной дороги, которая свяжет Нью-йоркскую гавань с заливом Сан-Франциско и даст возможность с удобством, в какие-нибудь семь дней, проезжать расстояние между ними, когда и в самом штате локомотив заменит собой дилижансы и фуры. Ожидаемый рост земельных ценностей, который таким образом должен был наступить, учитывался уже наперед. Участки земли на окраинах Сан-Франциско повышались в цене на целые сотни и тысячи процентов, а земли, пригодные для обработки, снимались и сдавались по высоким ценам всюду, куда только, по предложению, мог направиться переселенец.

Предполагавшегося наплыва переселенцев, однако, не последовало. А труд и капитал оказались не в состоянии платить так много за землю и получать должную прибыль. Производство остановилось, если не абсолютно, то по крайней мере относительно. По мере того, как постройка междуокеанской дороги приближалась к концу, начинали обнаруживаться симптомы не возрастающего оживления, а застоя; а когда она была окончена, пора оживления сменилась периодом застоя, от которого мы еще не отделались вполне и теперь, и во время которого [-193-] заработная плата и процент постоянно падали. Теперь то, что я назвал действительной линией ренты или пределом земледельческой культуры, приближается таким образом к спекулятивной линии ренты, чему содействует также развитие техники и рост народонаселения, который продолжался, хотя и медленнее, чем при других обстоятельствах; тем не менее хорошо известно упорство, с каким держится спекулятивное повышение цен на землю в прогрессирующей стране [Просто удивительно, как стойко удерживаются спекулятивные цены на землю в новой стране, подающей большие надежды. Обычное дело слышать такое выражение: «Совсем нет спроса на поместья; вы не можете продать его ни по какой цене», но, в то же время, если вы пожелаете купить землю, — если только вы не встретили человека, который неизбежно должен продать ее — вы должны будете платить по тем временам, которые преобладали во время разгара спекуляции. Ибо собственники, уверенные в том, что земельные ценности должны в конце концов повыситься, стараются сколь возможно дольше удержать их в своих руках].

Что совершалось таким образом в Калифорнии, совершалось и во всех прогрессирующих местностях Союза. Всюду, где только проводилась или проектировалась железная дорога, земля уже заблаговременно монополизировалась, и будущие блага учитывались в повышенных ценах на нее. Когда, таким образом, спекулятивное повышение ренты заходило далее ее нормального повышения, производство останавливалось, спрос падал, и труд и капитал удалялись от занятий, непосредственно связанных с землей, чтобы переполнять собой те занятия, в которых земельная ценность является менее заметным элементом. В этом то и состояла связь между быстрым развитием железнодорожной сети и последующим застоем.

И что совершалось в Соединенных Штатах, совершалось в более или менее заметной степени и повсюду в цивилизованном мире. Повсюду земельные ценности непрерывно возрастали с развитием материального прогресса, и повсюду это возрастание вызывало их спекулятивное повышение. Толчок со стороны этой основной причины не просто передавался от более новых местностей союза к более старым, и от Соединенных Штатов к Европе, но эта основная причина являлась повсюду и непосредственно действующей. Так что всемирный застой в промышленности и торговле являлся следствием всемирного материального прогресса.

Существует одно обстоятельство, которое, может показаться, я упустил из виду, приписывая промышленные застои спекулятивному повышению ренты или земельных ценностей, как главой и основной причине. Действие такой причины, хотя и может быть быстрым, должно возрастать прогрессивно, — походя на давление, а не удар. Тогда как промышленные застои, по-видимому, наступают внезапно, — они имеют с самого начала характер пароксизма, за которым следует сравнительное затишье, как бы от истощения. Все, кажется, идет своим порядком, торговля и промышленность во всей своей силе и развитии, [-194-] как вдруг чувствуется удар, как бы молния из ясного неба, — лопается банк. Оказывается несостоятельным крупный фабрикант или купец, банкротство следует за банкротством, словно внезапный удар потряс всю промышленную организацию, повсюду рассчитывают рабочих, и капитал не находит себе более прибыльного помещения.

Позвольте же мне объяснить, насколько я понимаю, почему это так. С этой целью, мы должны будем принять во внимание самый способ, каким совершаются меновые сделки, ибо именно меновые сделки и объединяют все разнообразные формы промышленности в одну организацию, все части которой находятся между собой в тесной связи и зависимости. Чтобы дать возможность меновым сделкам совершаться между производителями, которые далеко отстоят друг от друга по пространству и времени, необходимы обширные запасы товаров в складах и в дороге, поддерживать которые, как уже ранее объяснено было мной, я считаю великой функцией капитала, в прибавку к его функции доставлять орудия и семена. Эти меновые сделки, быть может, по необходимости, совершаются главным образом в кредит, — другими словами, выдача с одной стороны делается ранее, чем получится возврат с другой.

Далее, не входя в рассмотрение причин, очевидно, что эти выдачи, делаются как правило, в направлении от выше организованных и позднее развившихся отраслей промышленности к более основным. Житель западного побережья Африки, который выменивает пальмовое масло и кокосовые орехи на пестрый ситец или Бирмингамских идолов, получает немедленно то, что следует ему в возврате; английскому купцу, напротив того, приходится отпускать товары задолго до получения того, что ему следует в возврат. Крестьянин может продать свой хлеб тотчас после уборки и продать его за наличные деньги; крупный фабрикант должен иметь огромный запас, пересылать свои товары на далекие расстояния к агентам и, обыкновенно, продавать на срок. Вот по этой то причине, потому, что те отрасли промышленности, которые мы называем вторичными, кредитуют те отрасли промышленности, которые можно назвать первичными, всякая остановка в производстве, происходящая в последней области будет не тотчас же обнаруживаться в первой. Система предварительных высылок и сделок в кредит, представляет из себя как бы эластическую связь, которая будет значительно поддаваться, прежде чем порваться, но которая, если уже рвется, то рвется с треском.

Поясню свою мысль несколько иначе: великая Гизехская пирамида состоит из слоев каменной кладки, так что нижний слой поддерживает все остальное. Если бы мы стали каким-нибудь образом постепенно сокращать этот нижний слой, то верхняя часть пирамиды в течение некоторого времени сохранила бы свои размеры, а затем, когда, наконец, сила земного притяжения начала бы преодолевать силу сцепления частиц строительного материала, пирамида не стала бы [-195-] правильно и постепенно уменьшаться, но внезапно бы обрушилась огромными глыбами. Промышленная организация и может быть уподоблена такой пирамиде. В каком отношении друг к другу находятся различные отрасли промышленности, при данном состоянии общественного развития, сказать трудно и, может быть, невозможно; но очевидно, что известная пропорциональность между ними существует, как в комплекте типографского шрифта существует известная пропорциональность между различными буквами. Каждая отрасль промышленности, развиваясь благодаря разделению труда, возникает и вырастает из других, а все в конце концов опирается на землю; ибо без земли труд столь же бессилен, как бессилен был бы человек в пустом пространстве. Чтобы сделать сравнение еще более подходящим к условиям прогрессирующей страны, вообразим пирамиду, составленную из ряда лежащих один над другим слоев, которая постоянно растет и расширяется. Вообразите, что остановился рост слоя, ближайшего к основанию. Другие слои в течение некоторого времени будут еще расширяться; и как обыкновенно бывает в первый момент, проявится даже стремление к более быстрому расширению, ибо жизненные силы лишившись приложения в слое лежащем у основания, будут искать себе выхода в вышележащих слоях, но, наконец, равновесия нарушится, и последует внезапный обвал со всех сторон пирамиды.

Я полагаю, ясно, что эти соображения объясняют главную причину, а также и общее течение возвращающихся пароксизмов промышленного расстройства, пароксизмов, делающихся такой выдающейся чертой современной общественной жизни. Пусть читатель только не забывает, что мы стремимся проследить с некоторой точностью лишь главные причины и общий ход такого рода явлений; только это, в сущности, и возможно. Политическая экономия изучает и имеет надобность изучать только общие стремления. Производные же силы столь многообразны, действия и противодействия их настолько сложны, разнообразны, что точный характер явлений никогда не может быть предсказан. Мы знаем, .что если перерубить дерево, то оно упадет, а в каком именно направлении оно будет падать, определяется наклонением ствола, расположением ветвей, местом, в какое наносятся удары, направлением и силой ветра, и даже птица, которая садится на сучек, или испуганная белка, которая прыгает с ветки на ветку, будут оказывать свою долю влияния. Мы знаем, что обида воспламеняет в человеческой груди чувство мести, но чтобы сказать, с какой силой и каким образом проявится это чувство, потребовался бы синтез, который воспроизвел бы всего человека и все окружающие его условия, прежние и теперешние.

Способ, каким объясняются главные черты этих пароксизмов промышленного застоя помощью этой вполне достаточной причины, к какой я их отнес, представляет из себя поразительный контраст с теми внутренне противоречивыми и взаимно противоречащими попытками, [-196-] какие делались для объяснения этих пароксизмов помощью господствующих теорий распределения богатства. Что спекулятивный рост ренты и земельных ценностей неизменно предшествует этим периодам промышленного застоя, это повсюду ясно. Что они стоят друг к другу в отношении причины к следствию, очевидно для всякого, кто примет во внимание необходимое отношение между землей и трудом.

В Соединенных Штатах мы уже можем заметить, что теперешний застой подходит к концу, и что устанавливается, указанным ранее способом, новое равновесие, которое приведет к новому периоду сравнительного оживления. Нормальная линия ренты и спекулятивная линия ренты стремятся совпасть: 1) Вследствие падения спекулятивных земельных ценностей, которое очень заметно на уменьшении арендной платы и на упадке цен недвижимостей в главных городах. 2) Вследствие возросшей производительности труда, зависящей от роста народонаселения и применения новых изобретений и открытий, из которых некоторые, почти столь же важные как утилизация пара, по-видимому, стоят уже на очереди. 3) Вследствие понижения обычного размера процента и заработной платы; это понижение, по отношению к проценту, можно видеть из факта заключения правительством займа из четырех процентов, а по отношению к заработной плате оно слишком очевидно, чтобы нуждаться в доказательстве. Когда равновесие таким образом восстановится, наступить пора возобновления деятельности, завершающаяся спекулятивным ростом земельных ценностей [Это было писано год тому назад. В настоящее время (Июль, 1879) уже очевидно, что начался новый период деятельности, как выше было предсказано, и в Нью-Йорке в Чикаго недвижимая собственность уже начинает подвигаться к прежней цене]. Но заработная плата и процент уже не вернутся к своему прежнему положению. Конечным результатом всех этих пертурбаций или волнообразных движений, будет постепенное оттеснение заработной платы и процента к их минимуму. Эти временные, повторяющиеся периоды застоя представляют из себя, как то было уже замечено во вступительной главе, в сущности, лишь более сильное проявление тех тенденций, которыми сопутствуется материальный прогресс.

Глава II.
Устойчивость бедности среди растущего богатства

Великая проблема, которой охватываются и эти повторяющиеся периоды застоя, оказывается теперь, я полагаю, вполне решенной, и те общественные явления, которые повсюду в цивилизованном мире заставляют бледнеть филантропов и смущаться государственных людей, которых, как тучи, застилают будущее наиболее развитых наций и внушают сомнение в действительности и конечной цели того движения, [-197-] которое мы напрасно величаем прогрессом, — получают теперь свое объяснение.

Причина того явления, что заработная плата, несмотря на рост производительных сил, постоянно стремится к минимуму, при котором возможно лишь голое существование, заключается в том обстоятельстве, что с ростом производительных сил в еще больше мере стремится расти рента, вызывая таким образом постоянную тенденцию к понижению заработной платы.

Прогрессирующая цивилизация стремится во всех направлениях увеличить способность человеческого труда к удовлетворению человеческих желаний, — стремится искоренить бедность и прогнать нужду и страх нужды. Все те элементы, из которых слагается прогресс, все те условия, которых добиваются прогрессивные страны, имеют своим прямым и естественным результатом улучшение материального (и следовательно, интеллектуального и нравственного) положения всех тех лиц, которые находятся в сфере их влияния. Рост народонаселения, развитие и расширение торговых сношений, научные открытия, успехи в области изобретений, распространение образования, улучшение в управлении и облагораживание нравов, рассматриваемые как материальные силы, все непосредственно обнаруживают стремление к увеличению производительной способности труда, — и не одного какого либо вида труда, но всех видов труда, не в одной какой либо отрасли промышленности, но во всех отраслях промышленности, ибо закон производства богатства в обществе есть закон «каждый для всех, и все для каждого».

Но труд не может воспользоваться теми благами, которые приносит с собой развивающаяся цивилизация, ибо эти блага перехватываются по пути. Земля необходима для труда, и раз она обращена в частную собственность, всякий рост производительной силы труда будет лишь увеличивать ренту, — ту цену, которую должен уплачивать труд за возможность пользоваться своими силами; и таким образом, все выгоды, которые создает прогрессивное движение, достаются собственникам земли, а заработная плата не увеличивается. Заработная плата и не может увеличиваться; ибо чем больше вырабатывает труд, тем больше он должен выплачивать из вырабатываемого им за возможность вообще иметь какую либо работу. Простой рабочий, таким образом, заинтересован в общем повышении производительных сил не более, чем раб на острове Куба в повышении цены на сахар. И все равно, как повышение цены на сахар может ухудшить положение раба, понудив хозяина предъявлять к нему большие требования, так и жизнь свободного рабочего, как абсолютно, так и относительно, может измениться к худшему вследствие увеличенной производительности его труда. Ибо непрерывный рост ренты вызывает к жизни спекуляцию, которая учитывает влияние будущих улучшений в виде еще большего повышения ренты, и, таким образом, видеть где это еще не произошло благодаря [-198-] нормальному возвышению ренты, к понижению заработной платы до рабской нормы, — той нормы, при которой рабочий может только лишь существовать.

Лишаемый, таким образом, всех благодеяний от увеличения производительной силы, труд предоставляется таким влияниям прогрессирующей цивилизации, которые, — без тех выгод, которые являются их естественными спутниками, — оказываются положительным злом и которые, сами по себе стремятся низвести рабочего до беспомощного и унизительного положения раба.

Ибо все те усовершенствования, благодаря которым с развитием цивилизации увеличиваются производительные силы, состоят в еще большем подразделении труда, или необходимо ведут к такому подразделению, и производительная способность всей армии рабочих увеличивается на счет независимости составляющих ее единиц. Отдельный рабочий приобретает знание или навык только лишь в бесконечно малой части того разнообразия процессов, какое необходимо для удовлетворения даже самых обыкновенных потребностей. Совокупный продукт труда какого либо дикого племени ничтожен, но каждый член способен к независимому существованию. Он может построить себе жилище, выдолбить или сколотить лодку, сшить одежду, приготовить для себя оружие, снаряды, инструменты и украшения. Он обладает всеми теми познаниями о природе, которые доступны его племени, — знает, какие растительные произведения годятся в пищу, знает где их можно найти; знает, какие имеют привычки и где держатся звери, птицы, рыбы и насекомые; может находить дорогу по солнцу или по звездам, по наклонению цветков или по мху на деревьях; короче, он способен удовлетворять всем своим желаниям. Он может быть отрезан от своих товарищей, и все же будет существовать; таким образом, он обладает независимой силой, которая делает из него свободную договаривающую сторону в его отношениях к тому обществу, членом которого он состоит.

Сравните с этим дикарем рабочего на самых низких ступенях цивилизованного общества, рабочего, жизнь которого сосредоточивается лишь на производстве одного только предмета или, чаще, лишь на производстве бесконечно малой части одного предмета из всего того разнообразия предметов, которые составляют богатство общества и идут на удовлетворение хотя бы самых основных потребностей; который не только не может приготовить инструментов, потребных для его работы, но даже часто работает инструментами, которые ему не принадлежат, и которыми он не может и надеяться когда либо обладать. Принужденный трудиться неустанно и непрерывно, даже более, чем дикарь, и зарабатывая при этом не более, чем сколько получает дикарь, — только лишь самое необходимое для жизни, — он утрачивает независимость дикаря. Он не только неспособен непосредственно применять своих сил к удовлетворению своих желаний, но без содействия [-199-] множества других лиц неспособен применять их и вообще как бы то ни было. Он является не более, как звеном в огромной цепи производителей и потребителей; он не может от них отделиться и не может двигаться иначе, чем движутся они. Чем хуже его положение в обществе, тем более он зависит от общества и тем более удаляется от возможности делать что-либо от себя. Даже сама возможность применения его собственного труда к удовлетворению его нужд становится вне его воли и может быть отнимаема у него или возвращена ему действиями других лиц, или действием причин общего характера, на которые он может оказывать не более влияния, чем на движения солнечной системы, на традиционное проклятие начинают смотреть как на милость, и люди думают, толкуют, предъявляют требования и составляют законы так, как будто однообразный ручной труд сам по себе есть благо, а не зло, цель, а не средство. При таких обстоятельствах, человек утрачивает основное свойство человеческой природы, — утрачивает божественную способность изменять свои жизненные условия и управлять ими. Он становится рабом, машиной, товаром, чем-то, в некоторых отношениях, более низким, чем животное.

Я не из числа сентиментальных поклонников дикого состояния. И не у Руссо, Шатобриана или Купера заимствовал я свои представления о безыскусственных детях природы. Я сознаю их материальную и умственную бедность, и их низкое и жалкое положение. Я верю, что цивилизация не только есть естественный удел человека, но есть также освобождение, возвышение и облагораживание всех его способностей, и думаю, что человек, которому доступны блага цивилизации, может пожалеть о диком состоянии, лишь при таком настроении духа, когда он наклонен завидовать отрыгающему жвачку скоту. Тем не менее, я полагаю, ни один человек, смотрящий на факты открытыми глазами, не станет возражать против того заключения, что в самом сердце нашей цивилизации имеются обширные классы людей, с которыми самый грубый дикарь не поменялся бы своим положением. Я глубоко уверен, что если бы такому человеку, в преддверии существования, предложены были на выбор жизнь обитателя Огненной земли, жизнь чернокожего Австралийца, жизнь эскимоса в Полярной области или жизнь среди низших классов в такой высоко-цивилизованной стране, как Англия, то он сделал бы бесконечно лучший выбор, избрав себе удел дикого. Ибо эти классы, посреди богатства осужденные на нужду, испытывают все лишения дикаря, не имея его чувства личной свободы; они осуждены на нечто большее, чем его ограниченность и ничтожество, не имея возможности развить в себе его грубых добродетелей; если и шире их горизонт, то только лишь в том отношении, что они видят блага, которыми они не могут пользоваться.

Найдутся люди, которым это может показаться как бы преувеличением; но покажется им это преувеличением только лишь потому, что они никогда не имели случая уяснить себе истинного положения [-200-] тех классов, на которые всей своей тяжестью опирается железная пята современной цивилизации. Как замечает Токквиль, в одном из своих писем к г-же Свечиной, «мы скоро привыкаем к мысли о нужде, которой мы не испытываем, ибо зло, которое для человека, испытывающего его на себе, становится все больше и больше, по мере того как оно продолжается, для наблюдателя становится все меньше и меньше уже в силу самого факта своего продолжения», и, быть может, самым лучшим доказательством справедливости этого замечания является тот факт, что в городах, где есть класс бедняков и класс преступников, где молодые девушки разрушают свое здоровье, добывая себе пропитание иглой, и где оборванные и босоногие дети проводят день и ночь на улице, — регулярно собираются деньги для того, чтобы отправлять миссионеров к язычникам! Это было бы смешно, когда бы не было так грустно. Ваал не простирает более своих гнусных, ненасытных рук; но в христианских странах матери убивают своих детей из-за денег, выдаваемых на похороны! И я очень сомневаюсь, чтобы в каком либо достоверном описании жизни диких можно было натолкнуться на такие картины падения, какие встречаются в официальных документах высоко-цивилизованных стран, — в донесениях санитарных комиссий и комиссий, изучавших положение трудящейся бедноты.

Простая теория, которую я изложил [если на самом деле может быть названо теорией одно только признание самых очевидных отношений] объясняет этот союз бедности с богатством, низкой заработной платы с высоким развитием производительных сил, это невежество среди просвещения, это рабство, таящееся в политической свободе. Она объединяет, как следствия, вытекающие из общего и неумолимого закона, факты, которые иначе кажутся чрезвычайно запутанными, и определяет последовательность и отношение между явлениями, которые без ее посредства кажутся бессвязными и противоречащими. Она объясняет, почему процент и заработная плата бывает в новых странах выше, чем в более старых, хотя среднее, так же как ~к общее, количество производимого богатства бывает там меньше. Она объясняет, почему усовершенствования, которые увеличивают производительную способность труда и капитала, не увеличивают их вознаграждения. Она объясняет то, что обыкновенно называется конфликтом между трудом и капиталом, в то же время доказывая, что между их интересами в действительности существует гармония. Она лишает последней опоры заблуждения протекционизма, показывая в то же время, почему свободная торговля не дает более или менее постоянных выгод для рабочих классов. Она объясняет, почему нужда растет вместе с изобилием, а богатство стремится все к большему и большему скоплению в руках немногих лиц. Она объясняет периодически появляющиеся состояния застоя промышленности, не прибегая ни к нелепице «перепроизводства», ни к нелепице «пере-потребления». Она объясняет, почему огромное число людей, которые могли бы быть производителями, [-201-] осуждены на невольную праздность, подрывающую производительную силу прогрессирующих стран, обходясь без нелепого допущения, будто требуется слишком мало работы или имеется слишком много людей, которые ищут ее. Она объясняет те несчастные последствия, которые часто испытывают на себе трудящиеся классы от введения машин, не отрицая естественных выгод, которые дает употребление машин. Она объясняет порок и нищету, которые обнаруживаются среди густого народонаселения, не приписывая законам Всемудрого и Всеблагого недостатков, которые свойственны только близоруким и себялюбивым установлениям людей.

И это объяснение стоит в согласии со всеми фактами.

Взгляните на современный мир. В странах, чрезвычайно различающихся между собой, — при условиях, в высшей степени различных, в отношении управления, промышленной деятельности, тарифов, денежного обращения, — всюду вы находите бедность среди рабочих классов; но всюду, где вы находите таким образом бедность и нищету посреди богатства, вы находите и землю монополизированую; землю вместо того, чтобы быть общей собственностью всего народа, считается частной собственностью отдельных лиц; и, чтобы пользоваться ею, труд вынужден бывает отдавать огромную долю производимого им. Взгляните на современный мир, сравните друг с другом различные страны, и вы увидите, что более или менее высокий уровень заработной платы зависит не от большого или меньшего изобилия капитала и не от большей или меньшей производительности труда, но зависит от того размера, в каком лица, монополизировавшие землю, могут облагать в виде ренты налогом то, что добывается трудом. Разве не бросается повсюду в глаза тот факт, известный даже людям наименее сведущим, что в новых странах, где общая совокупность богатства незначительна, но где земля дешева, рабочим классам во всяком случае живется лучше, чем в богатых странах, где земля дорога? Разве там, где земля имеет сравнительно малую цену, не встречаем мы сравнительно высокой заработной платы? И разве там, где земля дорога, не встречаемся мы с низкой заработной платой? По мере того, как земля дорожает, усиливается бедность и появляется пауперизм. Во вновь заселяемых странах, где земля дешева, вы не встретите нищего, и неравенство состояний бывает весьма незначительным. Но вы встретите крайние степени нищеты и роскоши в больших городах, где земля на столько дорога, что измеряется футами. И различие в положении двух крайних ступеней общественной лестнице всегда может быть измеряемо ценой земли. Земля в Нью-Йорке дороже, чем в Сан-Франциско; и житель Сан-Франциско, попав в Нью-Йорк, придет в ужас от той грязи и нищеты, которые он увидит. Земля в Лондоне дороже, чем в Нью-Йорке; и в Лондоне грязь и нищета страшнее, чем в Нью-Йорке.

Сравните одну и ту же страну в различные времена, и вы снова [-202-] заметите то же отношение. В результате длинного ряда исследований, Геллам пришел к убеждению, что плата за ручной труд в средние века в Англии была в общем выше, чем теперь. Так ли это, или нет, но очевидно, что она не могла быть значительно ниже, если и была ниже. Огромное увеличение производительности труда, которое даже в земледелии оценивается процентов в семьсот или восемьсот, а во многих отраслях промышленности является почти неисчислимым, только лишь подымало ренту. Рента с обрабатываемых земель в Англии в настоящее время, согласно утверждениям профессора Родджерса, будучи исчисляема на деньги, во сто двадцать раз, а будучи исчисляема на пшеницу, — в сорок раз больше той, какая существовала пятьсот лет тому назад; тогда как рента с земель под постройками и рента с земель, содержащих в себе минеральные богатства, увеличилась за это время значительно больше. Согласно оценке профессора Фосетта, капитализированная рента с земель Англии достигает теперь цифры 4 500 000 000 ф. стерлингов, или 21 870 000 000 долларов, -другими словами, несколько тысяч жителей Англии имеет право на такую долю труда остальных, что капитализированная ценность ее более чем вдвое превысила бы ценность всего народонаселения Англии, если бы оно состояло из рабов и учитывалось по средней цене негра в Южных Штатах за 1860 год.

В Бельгии и Фландрии, во Франции и в Германии, рента и продажная цена обрабатываемых земель удвоились в течение последних тридцати лет [«Системы земельной аренды» падение Кобденского клуба]. Словом, рост производительных сил всюду увеличивал ценность земли, и нигде не увеличил ценности труда; ибо, хотя реальная заработная плата кое-где, может быть, и возросла, но возрастание это, очевидно, должно быть приписано иным причинам. По большей части заработная плата упала, упала всюду, где только возможно было для нее упасть, — ибо существует некоторый минимум, за пределами которого рабочие перестают поддерживать свою численность. А как известная доля продукта, заработная плата уменьшалась повсюду. Что чума вызвала огромный рост заработной платы в Англии в четырнадцатом столетии, ясно можно заметить по тем усилиям, с какими землевладельцы добивались регулирования заработной платы правительственными постановлениями. Что эти ужасные потери в народонаселении, вместо того чтобы увеличить, в действительности уменьшили производительность труда, в этом не может быть сомнения; но уменьшение конкуренции из-за земли в еще того большей степени понизило ренту, и заработная плата поднялась так высоко, что для понижения ее прибегли к силе и карательным законам. Совершенно противоположное действие оказала монополизация земли в Англии в царствование Генриха VII, а именно захват общинных земель и разделение церковных земель между разными случайными лицами, которые [-203-] таким образом получили возможность сделаться родоначальниками аристократических фамилий. Результатом было как раз то самое, к чему ведет и спекулятивное повышение земельных ценностей. Согласно Мальтусу (который, в своих «Принципах политической экономии» упоминает факт, не ставя его в связь с формами землевладения), в царствование Генриха VII, пол-бушеля пшеницы равнялось по ценности без малого одному рабочему дню простого рабочего, а в последнее время царствования Елизаветы пол-бушеля пшеницы равнялось уже трем таким рабочим дням. Я с трудом могу верить, чтобы сокращение заработной платы могло быть столь значительным, как указывает это сравнение; но что заработная плата падала, и среди рабочих классов обнаруживалась крайняя бедность, ясно уже из жалоб на «упорных бродяг» и из постановлений направленных к подавлению бродяжничества. Быстрая монополизация земли, переход спекулятивной линии ренты за пределы нормальной, вызывали бродяжничество и пауперизм, все равно как в недавнее время подобные же результаты и от подобных же причин проявлялись в Соединенных Штатах.

«Земля, которая ранее сдавалась за двадцать или за сорок фунтов в год», говорил Гюго Летимер, «теперь сдается за пятьдесят или за сто. Мой отец был арендатором и не имел собственной земли; он только арендовал ферму самое большее фунта за три или за четыре в год, обрабатывая столько земли, что кормил семейство из шести человек. Он имел пастбище на сто баранов, а моя мать доила тридцать штук коров; чтобы служить королю, он в состоянии был приобрести воинские доспехи для себя и для своей лошади и надевал их, когда отправлялся в то место, где должен был получать плату от своего короля. У меня еще сохранилось в памяти, как я застегивал его латы, когда он отправлялся на Блекхитское поле. Он посылал меня в школу; он выдал замуж моих сестер, дав за каждой по пяти фунтов, и воспитав их в благочестии и страхе Божием. Он оказывал гостеприимство своим соседям и подавал милостыню бедняку. И все это он делал благодаря той ферме, за которую теперешний арендатор ее уплачивает ежегодно по шестнадцати фунтов и более, оказываясь не в состоянии делать что-либо для своего государя, для себя, или для своих детей, не имея даже возможности напоить бедняка».

«Таким-то образом и происходит», говорил Томас Мор, указывая на изгнание мелких фермеров, которым характеризовался рост ренты, «что все эти несчастные существа, мужчины, женщины, супруги, вдовы, родители с малыми детьми, главы семейств более многочисленных, чем богатых, — покидают свои родные поля, не зная куда им деваться».

И вот из плоти и крови Летимеров и Моров, — из того могучего духа, который дал силу кричать из пламени оксфордского костра: «Будь мужчиной, Мистер Ридли!», и из той смеси силы и нежности, на которую не влияло богатство и не действовал топор палача, — стали [-204-] вырабатываться воры и бродяги, вся та масса преступников и нищих, которая теперь, как ржа, поражает самые нежные лепестки английской и, как червь, точит ее при самом корне.

Впрочем, говорит об этом все равно, что приводит исторические примеры для силы всемирного тяготения. Наш принцип столь же всеобщ и столь же очевиден. Что рента должна уменьшать заработную плату, столь же ясно, как и то, что остаток должен уменьшаться, когда увеличивается вычитаемое. Что рента и на самом деле уменьшает заработную плату, это всякий, где бы он ни был, может увидеть, только оглянувшись вокруг себя.

Отнюдь не представляют из себя тайны те причины, которые так внезапно и столь значительно подняли заработную плату в Калифорнии в 1849 году и в Австралии в 1852. Именно открытие россыпей на никому не принадлежавших землях, к которым труд имел свободный доступ, подняло заработок поваров в ресторанах Сан-Франциско до 500 долларов в месяц и сделало то, что судам приходилось гнить в заливе без офицеров или команды, пока их собственники не соглашались платить такого жалованья, какое во всяком другом месте земного шара показалось бы баснословным. Будь эти россыпи на чьей-нибудь земле или будь эти земли немедленно монополизированы, так что могла бы возникнуть рента, и уже не заработная плата, а земельные ценности устремились бы вверх. Кемстокская залежь была богаче, чем россыпи, но Кемстокская залежь была быстро монополизирована, и только лишь благодаря могущественной организации Ассоциации Рудокопов и опасениям того вреда, какой она может нанести — лишь благодаря этому люди имеют возможность получать четыре доллара в день за работу, при которой они обливаются потом от жары на глубине двух тысяч футов, куда воздух, которым они дышат, приходится накачивать сверху. Богатство Кемстока пошло на увеличение ренты. Продажная цена этих копей поднялась до сотен миллионов, и благодаря им в руках частных лиц образовались такие состояния, что один только месячный доход с них оценивается сотнями тысяч, если не миллионами. Не представляет тайны и та причина, которая вызвала понижение заработной платы в Калифорнии от максимума прежних времен почти до одного уровня с заработной платой в Восточных Штатах, понижение, продолжающееся и теперь. Производительность труда не уменьшилась, напротив того, как было доказано мной ранее, увеличилась; но из того, что труд производит, ему приходится теперь уплачивать ренту. По мере того как истощались россыпи, труду приходилось обращаться к рудникам и к полевым землям, а так как была допущена монополизация их, то люди и ходят теперь по улицам Сан-Франциско, и ищут работы хотя бы за какую-нибудь плату, — ибо к природе и ее силам труд уже не имеет более свободного доступа.

Истина очевидна сама по себе. Предложите какому-нибудь человеку, способному к последовательному мышлению, такой вопрос: [-205-]

«Предположите, что из Ла-Манша или из Немецкого моря показалась бы никому не принадлежащая земля, на которой простые рабочие и в неограниченном числе могли бы зарабатывать по десяти шиллингов в день, и которая оставалась бы никому непринадлежащей и доступной для каждого, подобно тем общинным землям, которые некогда составляли столь значительную часть английской земли. Какое действие оказало бы это на заработную плату в Англии?»

Всякий человек вам сразу ответил бы, что обычная заработная плата повсюду в Англии должна бы была вскоре возрасти до десяти шиллингов в день.

А в ответ на другой вопрос: «Какое бы действие оказало это на арендную плату?», он, после минутного размышления, сказал бы, что арендная плата необходимо должна бы была упасть, и, вникнув в ближайшие последствия, сказал бы, что все это совершилось бы без отклонения сколь-нибудь значительной доли английского труда к этим новым естественным источникам богатства и без сколь-нибудь серьезного изменения в формах и направлении промышленности; и только тот род производства был бы брошен, который дает теперь труду и собственнику земли вместе меньше, чем сколько труд мог бы добыть себе в этих новых областях применения. Огромное повышение заработной платы совершилось бы на счет ренты.

Возьмите теперь этого человека или какого-нибудь другого, — какого-нибудь крепкоголового делового человека, у которого нет теорий, но который умеет наживать деньги. Скажите ему: «Вот маленькая деревушка; через десять лет она будет большим городом, — через десять лет железная дорога заменит собой почтовые кареты, и электрический свет — свечу; в ней будет множество разных машин и улучшений, которые в такой огромной степени увеличивают производительность труда. Повысится ли на сколько-нибудь за эти десять лет процент?» Он вам ответит: «Нет»!

«Повысится ли заработок простого рабочего: будет ли легче человеку, у которого нет ничего, кроме его труда, устроит себе независимую жизнь?»

Он вам скажет, «Нет, заработная плата обыкновенного рабочего нимало не повысится; напротив того, можно думать, что она будет ниже; для простого рабочего не будет легче устроить себе независимую жизнь; можно думать, что это будет труднее». «Что же, в таком случае, повысится?» «Рента, ценность земли. Приобретайте-ка себе участок земли, да и держитесь за него».

И если, при таких обстоятельствах, вы последуете его совету, то от вас ничего больше и не потребуется. Вы можете посиживать себе, да покуривать трубочку; вы можете улечься в кружок как неаполитанские лаццарони или как мексиканские леперос; вы можете подняться в воздушном шаре или опуститься в какое-нибудь углубление в земле; [-206-] и не ударив пальца о палец, не прибавив ни йоты к богатству общества, через десять лет вы сделаетесь богачом! В новом городе вы будете иметь роскошный дворец; но среди его общественных зданий будет и богадельня.

В течение всего нашего долгого исследования мы приближались к такой простой истине: так как земля необходима для затраты труда на производство богатства, то владеть землей, которая необходима для труда, значит владеть всеми плодами труда, за вычетом той доли, которой достаточно для того, чтобы дать возможность труду существовать. Мы шли вперед как бы по неприятельской земле, где каждый шаг должен быть обеспечен, каждая позиция укреплена и каждый закоулок обыскан; ибо эта простая истина, в ее применении к общественным и политическим проблемам, бывает скрыта от народных масс частью вследствие самой своей простоты, а главным образом вследствие тех широко распространенных заблуждений и ошибочных привычек мысли, которые побуждают людей искать во всех направлениях, за исключением истинного, объяснения тех зол, которые гнетут и держат в страхе цивилизованный мир. А за этими выработанными заблуждениями и запутанными теориями стоит деятельная, энергичная сила, которая во всех странах, каковы бы ни были их политические формы, — Диктует законы и формует мысль, сила могучего и властного денежного интереса.

Но так проста и ясна эта истина, что стоит ее только раз заметить, чтобы потом уже всегда ее узнавать, есть, такие картинки, на которые смотришь и видишь только какие-то смутные очертания или завитки, /какой-нибудь пейзаж, деревья или что-нибудь в этом роде, — пока не i заметишь того, что все эти изображения вместе образуют какое-нибудь лицо или фигуру. Раз замечено это отношение, и оно уже всегда потом остается на виду. Вот также и в нашем случае. При свете этой истины все общественные факты группируются в стройном порядке, и самые разнородные явления оказываются вытекающими из одного великого принципа. Не в отношениях между трудом и капиталом и не в стеснении народонаселения пределами средств существования следует искать объяснения уродливого развития нашей цивилизации. Великая причина неравенства в распределении богатства заключается в неравенстве в землевладении. Землевладение есть великий основной факт, который в конце концов определяет собой общественное, политическое, а, следовательно, и интеллектуальное и нравственное положение народа. Да так это и должно быть. Ибо земля есть жилище человека; склад, из которого он должен получать все необходимое, материал, к которому должен быть прилагаем его труд ради удовлетворения всех его желаний; ибо человек не может даже взять того, что дает море, не может пользоваться светом солнца или утилизировать какую либо из сил природы без того, чтобы не пользоваться землей или ее произведениями. [-207-] На земле мы родимся, от нее мы живем, в нее мы возвращаемся; мы дети земли, такие же дети, как какая-нибудь былинка или полевой цветок. Возьмите от человека все то, что принадлежит земле, и останется лишь бесплотный дух. Материальный прогресс не может освободить нас от нашей зависимости от земли; он может только увеличивать способность производить богатство из земли; и следовательно, когда земля монополизирована, прогресс может идти бесконечно, нимало не увеличивая заработной платы и не улучшая положения тех, у кого есть только их труд. Прогресс может лишь увеличивать ценность земли и ту власть, какую дает владение ее.

Повсюду, во все времена, среди всех народов, владение землей является опорой аристократии, основой крупных состояний, источником власти. Как выразились брамины, века тому назад:

«Кому в какое либо время принадлежит земля, тому принадлежат плоды ее. Белые зонтики и слоны, безумные от гордости, суть цветы жалованной грамоты на землю».

Книга VI.
Средство избавления

Новое и справедливое деление благ и прав этого мира должно быть главной целью тех, которые руководят человеческими делами.
Токвилль.

Когда цель состоит в том, чтобы надолго улучшить положение народа, тогда незначительные средства не просто производят незначительное действие, а вовсе не производят никакого действия.
Джон Стюарт Милль.

Глава I.
Неудовлетворительность средств, обыкновенно предлагаемых

Проследивши до источника причину увеличивающейся бедности среди растущего богатства, мы открыли и средство избавления; но прежде чем перейти к этой стороне нашего предмета, будет полезно сделать обзор тех мероприятий или тех средств, которые обыкновенно признаются за действительные в борьбе со злом, или предлагаются как таковые. Средство, к которому приводят нас наши заключения, есть в одно и то же время и радикальное и простое; настолько радикальное, что, с одной стороны, оно не будет должным образом принято во внимание, пока будет оставаться какая либо вера в действительность [-208-] менее крутых мер; настолько простое, что, с другой стороны, его несомненная действительность и простота, вероятно, не будут замечены, пока не будет оценено действие более сложных мер.

Средства и мероприятия, которые, судя по текущей литературе и публицистике, более или менее признаются и предлагаются, как способные облегчить бедность и горе среди народных масс, могут быть разделены на шесть классов. Я не говорю, чтобы существовало столько различных партий или политико-экономических школ, но просто полагаю, что для целей нашего исследования господствующие мнения и предложенные меры, могут быть таким образом сгруппированы для обзора. Средства, которые ради большого удобства и ясности мы будем рассматривать отдельно, часто комбинируются в умах людей.

Есть много лиц, которые еще сохраняют ту удобную веру, что материальный прогресс в конце концов уничтожить бедность, и много таких которые в благоразумном ограничении роста народонаселения видят самое сильное врачующее средство; однако, ошибочность такого рода взглядов была уже достаточно выяснена. Рассмотрим теперь, чего мы можем ожидать:

I. От большей экономии в правительственных расходах.

II. От высшего уровня образования среди рабочих классов и от развития среди них трудолюбия и бережливости.

III. От соглашения рабочих с целью поднятия заработной платы.

IV. От кооперации труда и капитала.

V. От правительственного руководства и вмешательства.

VI. От более равномерного распределения земли.

Под этими шестью заголовками мы можем, я полагаю, минуя частности, обозреть все стремления и предложения, имеющие целью облегчить общественное бедствие, кроме той простой, но серьезной меры, которую я имею предложить.

I. От большей экономии в правительственных расходах.

Весьма немного лет тому назад основных догматом веры у Американцев, который разделялся и европейскими либералами, было то положение, что бедность угнетенных масе Старого Света зависит от аристократических и монархических учреждений. Это верование быстро исчезло с появлением в Соединенных Штатах, при республиканских учреждениях, общественного бедствия того же рода, если не той же силы, как то, которое замечается в Европе. Однако общественное бедствие это еще в широкой мере приписывается чрезмерным тягостям, которые налагают существующие правительства, — огромным долгам, военным и морским расходам, расточительности, которой характеризуется как республиканские, так и монархические правители и, в особенности, администрация больших городов. К этому, в Соединенных Штатах, следует еще прибавить грабеж, заключающийся в покровительственном [-209-] тарифе, который ради каждых двадцати пяти центов, которые он дает казне, берет доллар, а может быть и четыре или пять из кармана потребителя. По-видимому, существует явная связь между огромными суммами, которые таким образом берут с народа, и лишениями низших классов, и при поверхностном взгляде естественно предположить, что уменьшение чрезмерных тягостей, так бесполезно налагаемых, облегчило бы бедняку добывание средств к жизни. Однако, рассмотрение предмета при свете тех экономических принципов, которые мы перед этим установили, показывает, что следствие будет не таково. Уменьшение той части, которую берут посредством налогов с суммы всего производимого известным обществом, было бы просто равнозначаще увеличению силы, непосредственно направленной на производство. Оно действительно подняло бы производительность труда, все равно как подняло бы ее увеличивающаяся плотность народонаселения или развитие техники. Но как в первом случае выгода достается и должна доставаться владельцам земли в виде увеличенной ренты, так эта выгода досталась бы землевладельцам и во втором случае.

В настоящее время на продукте труда и капитала Англии лежит бремя огромного долга, установленной церкви, чрезмерных расходов королевского дома, многочисленных синекуристов, огромной армии и флота. Предположите, что долг был бы отвергнут, церковь отделена от государства, королевскому дому предоставлено, как и всем людям, добывать себе средства к жизни, синекуры уничтожены, армия распущена, офицеры и матросы уволены и суда проданы. Таким образом сделалось бы возможным огромное сокращение в налогах. Оказалось бы значительная прибавка к той части продуктов, которая приходится на долю лиц, принимающих участие в производстве. Однако, это была бы лишь такая прибавка, какую в течение долгого времени постоянно давали технические усовершенствования, притом не настолько большая, как та, которую дали пар и машины в последние двадцать или тридцать лет. И как прежние прибавки не облегчили пауперизма, но увеличили только ренту, так не помогла бы и эта. Всю выгоду получили бы английские землевладельцы. Не буду оспаривать, что если бы все это могло быть сделано внезапно и без разрушения и излишних издержек, связанных с революцией, то могло бы наступить временное улучшение в положении низшего класса; но очевидно, такая внезапная и мирная реформа невозможна. Да будь она и возможна, все же это временное улучшение было бы в конце концов поглощено возросшей стоимостью земли при помощи того процесса, который совершается в настоящее время на наших глазах в Соединенных Штатах.

Так и в соединенных Штатах, если бы мы сократили общественные расходы до возможного минимума и стали бы покрывать их посредством подоходного налога, то наверное от такого сокращения было бы не больше пользы, чем сколько принесли железные дороги. Оставалось [-210-] бы более богатства в руках народа, в его целом, как более богатства поступало в руки народа в его целом и благодаря железным дорогам, но те же самые неумолимые законы управляли бы его распределением. И положение тех людей, которые живут своим трудом, в конце концов нисколько бы не улучшилось.

Смутное сознание этой истины проникает, или, скорее, начинает проникать в массы и является для американской республики одним из наиболее опасных явлений. Те, кто ничего не имеет, кроме своего труда, и главным образом городские пролетарии, — растущий класс, — мало тревожатся расточительностью правительства и во многих случаях склонны смотреть на эту расточительность как на нечто хорошее, — «дают, мол, работу», или «пускают деньги в оборот». Твид, который обобрал Нью-Йорк так, как мог обобрать, под видом дани, захваченный город только какой-нибудь герильясский предводитель (а Твид был лишь одним из представителей тех новых бандитов, которые захватывают в свои руки управление всех наших городов), был без сомнения популярен среди большинства избирателей, хотя воровство его было общеизвестно и захваты его всем бросались в глаза по крупным бриллиантам и чрезмерным личным расходам. А после того, как против него было возбуждено судебное преследование, он был с триумфом избран в сената. И даже когда он был пойман после побега, к нему часто обращались с радостными приветствиями на его пути от суда до тюрьмы, он обобрал общество на много миллионов, но пролетарии чувствовали, что он обобрал не их. И приговор политической экономии таков же, как их.

Меня могут неверно понять. Я не верю, чтобы экономия в правительственных расходах была нежелательна; но говорю только, что сокращение в расходах правительства не может оказывать прямого действия на искоренение бедности и увеличение заработной платы до тех пор, пока земля будет оставаться монополизированной.

И хотя это и верно, однако, даже имея в виду только интересы низшего класса, не должно щадить никаких усилий для того, чтобы устранить бесполезные расходы. Чем сложнее и расточительнее становится правительство, тем более оно стремится сделаться силой, отличной и независимой от народа, и тем труднее становится доводить до народного решения вопросы серьезного общественного значения. Посмотрите на наши выборы в Соединенных Штатах, — во что они превращаются? Самые серьезные проблемы стоят перед нами, однако так велико значение денег в общественной деятельности, так сильно сказываются личные интересы, что самые важные государственные вопросы рассматриваются лишь слегка. Средний американский избиратель имеет предрассудки, партийные чувства, общие понятия известного рода, но он думает о важнейших государственных вопросах немногим более, чем лошадь на конно-железной дороге о доходах линии. Не будь этого, не могло бы сохраниться так много старинных злоупотреблений [-211-] и не прибавилось бы так много новых. Все, что стремится сделать правительство простым и недорогим, стремится поставить его под контроль народа и поставить на очередь вопросы действительной важности. Но сокращение правительственных расходов само по себе не может устранить или уменьшить зла, которое возникает от постоянного стремления к неравномерному распределению богатства.

II. От распространения образования и развития трудолюбия и бережливости.

Существует, и всегда существовало верование широко-распространенное между более зажиточными классами, что бедность и страдание массы зависят от того, что этой массе недостает трудолюбия, бережливости и умственного развития. Это верование, в одно и то же время заглушающее сознание ответственности и льстящее своим намеком на превосходство, вероятно, даже более распространено в таких странах, как Соединенные Штаты, — где все люди политически равны, и где, благодаря новизне общества, разделение на классы касалось, скорее отдельных лиц, чем семейств, — нежели в странах более старых, где линии раздела были проведены дальше и глубже. Для тех, которые могут приписать свое собственное лучшее положение большему трудолюбию и бережливости, которые дали им возможность стать на ноги, и большему развитию умственных способностей, которое .сделало их способными пользоваться каждым удобным случаем [Не будем говорить о большем недостатке совести, который часто бывает причиной того, что делается миллионером человек, который иначе мог бы остаться бедняком], вполне естественно вообразить, что другие остались бедными просто вследствие недостатка в этих качествах.

Однако всякий, кто понял законы распределения богатства изложенные в предыдущих главах, заметит ошибочность такого взгляда. Заблуждение это подобно тому, как если бы кто сказал, что все состязающиеся могут обогнать прочих. Что каждый может обогнать — верно, но чтобы все могли обогнать друг друга — это невозможно.

Ибо, как скоро земля получила ценность, рабочая плата, как мы видели, уже не зависит от действительной доходности или производительности труда, но обусловливается тем богатством, которое остается на долю труда за вычетом ренты; и когда земля совершенно монополизируется, как это имеет место повсюду, кроме самых новых стран, рента должна низвести рабочую плату до такого состояния, при котором наименее оплачиваемый класс будет способен только существовать и плодиться, и потому рабочая плата неизбежно стремится к минимуму, который определяется тем что называется уровнем существования, то есть суммой средств для удовлетворения необходимых и привычных потребностей, которую в силу обычая требуют рабочие [-212-] классы, как самое меньшее, на что они согласятся, не уменьшаясь в своей численности. При таком положении дела, трудолюбие, искусство, бережливость и умственное развитие могут быть выгодны для индивидуума только до тех пор, пока он стоят выше общего уровня; — все равно как во время бега быстрота может быть выгодна для состязающегося лишь постольку, поскольку она превосходит быстроту прочих участвующих в беге, если какой-либо человек работает сильнее или с большим искусством и пониманием, чем другие, он опередит их; но если средний уровень трудолюбия, искусства или умственного развития подымается до этой высшей точки, то эта высшая степень прилежания будет обеспечивать лишь прежний размер заработной платы, и кто пожелал бы заработать больше, должен бы был работать еще сильнее.

Известное лицо может откладывать деньги из своего заработка, следуя тому образу жизни, какой вел Д-р Франклин, когда он, во время своего ученичества и первое время по окончании его, решился придерживаться вегетарианизма; и многие бедные семейства могли бы жить в большем довольстве, если бы научились приготовлять те дешевые кушанья, которыми Франклин пытался ограничивать аппетит своего хозяина Кеймера, приняв на себя, под этим условием, обязанность опровергать противников той новой религии, провозвестником которой желал сделаться Кеймер [Франклин, с своим неподражаемым искусством, рассказывает, как Кеймер, наконец, не выдержал и, заказав жареного поросенка, пригласил к себе обедать двух своих приятельниц; поросенка однако принесли ранее, чем прибыли гости, Кеймер не устоял против искушения и съел его один]; но если бы рабочие классы вообще решились жить таким образом, то рабочая плата в конце концов соответственно упала бы, и тот, кто пожелал бы увеличить свои средства, придерживаясь экономии такого рода, или облегчить бедность, рекомендуя такую экономию, принужден бы был придумать еще более дешевый способ удерживать вместе душу и тело. Если бы, при существующих условиях, американские ремесленники опустились до китайской нормы существования, то они в конце концов должны бы были опуститься и до китайской нормы заработной платы; или если бы английские рабочие удовольствовались небольшой порцией риса и едва прикрывающей тело одеждой жителя бенгальской области, то и труд в Англии в скором времени стал бы также плохо оплачиваться, как в Бенгальской области. От введения картофеля в Ирландии ожидали улучшения в положении более бедных классов общества, в виду увеличения разницы между заработной платой, которую они получали, и стоимостью их жизни. Последствия, обнаружившиеся на самом деле, были возвышение ренты и понижение заработной платы, а при неурожае картофеля ужасы голода среди населения, которое уже настолько понизило свою норму благосостояния что ближайшей ступенью сделалось голодание. [-213-]

Таким же образом, если один какой-либо человек работает более часов, чем прочие, то он увеличивает свой заработок; но заработок у всех не может быть увеличен таким способом. Всем известно, что в занятиях, в которых работают большее число часов, заработная плата бывает не выше, чем в тех, где работают меньшее число часов; вообще бывает наоборот, потому что чем длиннее рабочий день, тем более беспомощным становится рабочих, — тем менее времени имеет он, чтобы оглянуться вокруг себя и развить в себе другие силы помимо тех, которые требуются его работой, тем меньше он становится способен переменить свое занятие и воспользоваться обстоятельствами на пользу себе; таким же образом, какой-нибудь отдельный рабочий, который заставит свою жену и детей помогать ему, может тем самым увеличить свой доход; однако в тех занятиях, где сделалось обычным для жены и детей рабочего помогать ему своей работой, как всем известно, заработок, добываемый всем семейством, в среднем, не превосходит заработка главы семейства в тех занятиях, где существует обычай, чтобы работал только он. Труд швейцарского семейства в часовом промысле конкурирует дешевизной с американским машинным производством. Чешские сигарные мастера в Нью-Йорке, работающие вместе с своими женами и детьми в ночлежных приютах, понизили плату за выработку сигар до меньшего размера, чем сколько получали китайцы в Сан-Франциско.

Эти общие факты хорошо известны. Они вполне признаются в классических политико-экономических сочинениях, где, однако, они объясняются на основании теории Мальтуса — стремления населения размножаться свыше предела существования, истинное объяснение, как я достаточно показал, заключается в стремлении ренты понижать заработную плату.

Относительно значения образования следует сказать несколько слов особо, в виду господствующего расположения приписывать ему нечто вроде магического влияния. Ведь образование лишь постольку может считаться образованием, поскольку он делает человека способным более производительно пользоваться своими природными способностями, а то, что мы называем образованием, в большинстве случаев не имеет такого действия. Я припоминаю одну маленькую девочку, довольно сильную в своей школьной географии и астрономии, которая была весьма удивлена, когда узнала, что поверхность двора ее матери есть на самом деле часть земной поверхности, и если вы поговорите с лицами, имеющими ученые степени, вы заметите, что. значительная часть их знаний весьма похожа на познания этой маленькой девочки. Они редко рассуждают лучше людей, которые никогда не были в высших учебных заведениях, иногда даже уступая им.

Один господин, который много лет провел в Австралии и близко ознакомился с нравами туземцев (Д-р Близдел, миссионер), приведя в разговоре со мной несколько примеров их удивительного искусства в [-214-] употреблении их оружия, в предсказывании перемен ветра и погоды и в ловле самых пугливых птиц, выразился таким образом: «Я считаю большой ошибкой смотреть на этих чернокожих приятелей как на невежд. Их знания отличаются от наших, но они вообще лучше научаются им. едва только они начинают ходить в детстве, как уже учатся играть маленьким бумерангом и прочим оружием, наблюдать и рассуждать, а когда достигают возраста, в котором люди уже сами заботятся о себе, они бывают вполне способны к этому, бывают, действительно, принимая во внимание характер их знания, тем, что я должен бы был назвать хорошо образованными людьми; и я могу назвать их так с большим правом, чем многих наших молодых людей, которые, как мы выражаемся, имели все удобства для своего развития, но которые вступают в зрелый возраст неспособными делать что либо для себя или для других».

Как бы то ни было, очевидно, что умственное развитие, которое есть и должно быть целью образования, до тех пор пока оно не побуждает и не делает способной народную массу к открытию и устранению причины неравномерного распределения богатства, может влиять на заработную плату, только лишь увеличивая производительность труда. Оно оказывает тоже действие, как развитие искусства или трудолюбия, и может повышать заработную плату отдельных личностей лишь до тех пор, пока эти лица выделяются из ряда прочих. В то время, когда чтение и письмо были редкими искусствами, клерк пользовался высоким уважением и получал высокую плату, а теперь умение читать и писать сделалось настолько распространенным, что почти не дает преимущества. Китайцы, кажется, все без исключения умеют читать и писать, однако заработная плата в Китае стоит на самой низкой, какая только возможна, точке. Распространение образования, если исключить то обстоятельство, что он может делать людей недовольными тем состоянием вещей, при котором производители ведут труженическую жизнь, а не производители живут себе в роскоши, не может повсюду повысить заработной платы или каким либо способом улучшить положение низшего класса, — этого «грязного основания», общества, как однажды назвал его один сенатор из южных штатов, — остающегося на земле, как бы. высоко не подымалось над ним здание. Никакое увеличение производительной силы труда не может в общем увеличить заработной платы до тех пор пока рента будет поглощать всю выгоду. Это не просто вывод из принципов. Это факт, изведанный на опыте. Рост знания и прогресс изобретений уже неоднократно в огромной степени увеличивали производительную силу труда, не повышая заработной платы. В Англии считается свыше миллиона жертв пауперизма. В Соединенных Штатах богадельни растут, а заработная плата падает.

Правда, большее трудолюбие и искусство, большее благоразумие и более высокое умственное развитие встречаются, как правило, в тесной [-215-] связи с лучшим материальным положением рабочих классов; однако факты показывают, что это есть следствие, а не причина. Всюду за улучшением материального положения рабочих классов следовало повышение их личных качеств, и всюду результатом ухудшения их материального положения был упадок этих качеств; но нигде нельзя было заметить, чтобы улучшение материального положения являлось результатом развития трудолюбия, искусства, благоразумия или образования среди класса общества, осужденного на тяжелый труд из-за самых ограниченных средств к жизни, хотя качества эти, будучи раз достигнуты (или, скорее, сопутствующее им повышение нормы благосостояния), оказывают сильное и во многих случаях достаточное сопротивление ухудшению его материального положения.

Дело в том, что те качества, которые ставят человека выше животных, покоятся на тех, которые он разделяет с животными, и его умственная и нравственная природа может развиваться лишь тогда, когда он освобождается от нужд своей животной природы. Принудите человека к тяжелой и грязной работе ради удовлетворения одних только животных потребностей, и он утратит побуждение к трудолюбию, этой основе искусства, — и будет делать лишь то, что его заставляют делать. Доведите его до такого положения, которое не может много ухудшиться, пусть в то же время у него будет мало надежды на то, чтобы все, что он может сделать, существенно улучшило его положение, и он перестанет заботиться о завтрашнем дне. Отымите у людей досуг, а досуг означает собой не недостаток занятия, а отсутствие той крайности, которая принуждает людей к занятию не по душе, и вы не можете сделать их просвещенными, даже посылая детей в общественную школу и снабжая каждого газетой.

Правда, улучшение материального положения какого либо народа или класса общества может не обнаружить непосредственно в умственном и нравственном улучшении. Увеличение заработной платы может сначала сказаться в праздности и беспутной жизни. Но оно поведет в конце концов к развитию трудолюбия, искусства, просвещения и благосостояния. Сравнение между различными странами, между различными классами общества в одной и той же стране, между одними и теми же людьми в различные периоды времени и между одними и теми же людьми, когда их условия изменились вследствие эмиграции, показывает, что те личные качества, о которых мы говорим, обязательно являются, если улучшаются материальные условия, и неизбежно пропадают, когда материальные условия ухудшаются. Бедность есть та Бездна Отчаяния, которую в своем воображении видел Беньэн, и в которую вечно можно валить прекрасные книги без всякого результата. Чтобы сделать людей трудолюбивыми, благоразумными, искусными и просвещенными, должно освободить их от нужды. И если вы хотите, чтобы раб проявил доблести свободного человека, вы должны дать ему сначала свободу. [-216-]

III. От соглашений рабочих.

Из законов распределения, которые мы предварительно выяснили, очевидно, что соглашения рабочих могут повысить заработную плату, и притом не на счет других рабочих, как иногда утверждают, и не на счет капитала, как вообще полагают; но в конце концов на счет ренты. Что никакое общее повышение заработной платы не может быть достигнуто посредством соглашения, что всякое повышение известного вида заработной платы, достигаемое таким образом, должно понизить другие виды заработной платы или проценты на капитал, или и то и другое, — все это идеи, вытекающие из ложного взгляда, будто заработная плата берется из капитала. Ложность этих идей доказывается не только теми законами распределения, которые мы установили, но и опытом, поскольку он имел место. Повышение заработной платы в отдельных отраслях промышленности благодаря соглашениям рабочих, а такого повышения существует много примеров, нигде не обнаруживало какого либо влияния в смысле понижения заработной платы в других отраслях промышленности или уменьшении размеров процента. Что касается предпринимателя, то поскольку этим не затрагивается его основной капитал или текущие обязательства, всякое падение заработной платы может быть благодетельным для него, а повышение вредным лишь до тех пор, пока оно дает ему выгоду или наносит ущерб сравнительно с другими предпринимателями. Предприниматель, который первый понижает плату своим рабочим или который первый бывает принужден платить им больше, получает выгоду или несет ущерб, сравнительно с своими конкурентами, но эта выгода или ущерб прекращается, когда движение охватывает также и этих последних. Однако, поскольку изменение заработной платы касается уже заключенных обязательств предпринимателя или его запасов, изменяя относительную стоимость производства, постольку изменение это может быть для него действительной выгодой или потерей, хотя эта выгода или потеря, будучи чисто относительными, исчезают для наблюдателя рассматривающего целое общество. Если изменение в заработной плате производит изменение в относительном спросе, оно может сделать основной капитал заключающийся в машинах, зданиях или в чем-либо ином, более или менее прибыльным. Однако, в этом случае вскоре наступает новое равновесие; ибо основной каптал, особенно в прогрессирующей стране, бывает лишь немногим менее подвижен, чем оборотный, если его слишком мало в известной форме, то стремление капитала принимать эту форму вскоре увеличивает количество его до потребной суммы; если его слишком много, то вскоре восстанавливается уровень остановкой в приращении капитала.

Но, хотя изменение в размере заработной платы в каком либо отдельном занятии и может вызвать изменение в относительном спросе на труд, все же оно не может произвести никакого изменения в спросе на труд в его совокупности.- Например, предложив что стачка рабочих, [-218-] занятых в каком либо отдельном фабричном производстве, подымает заработную плату в одной стране, тогда как стачка предпринимателей понижает заработную плату в том же самом производстве в другой стране. Если это изменение будет достаточно велико, то спрос или часть спроса в первой стране будет покрываться ввозом таких же фабрикатов из другой страны. Но, очевидно, увеличение ввоза известного рода товара должно необходимо вызвать или соответственное уменьшение ввоза других товаров, или соответственное увеличение вывоза. Ибо всякая страна может требовать или получать произведения труда и капитала какой либо другой страны в обмен лишь на произведения своего труда. Мысль, что понижение заработной платы может увеличить, или повышение заработной платы может уменьшить промышленность какой либо страны, так же бессознательна, как мысль, что благоденствие какой либо страны может быть увеличено посредством пошлин на ввозимые товары или уменьшено посредством отмены ограничений торговли. Если бы в какой либо стране заработная плата в всех отраслях промышленности удвоилась, то страна эта продолжала бы вывозить или ввозить те же самые товары и в одной и той же пропорции; ибо обмен определяется не абсолютной, а относительной стоимостью производства. Но если бы заработная плата в некоторых отраслях производства удвоилась, а в других не увеличилась, или увеличилась не в такой мере, то изменилась бы пропорция ввоза различных товаров, хотя и не было бы изменения в пропорции между ввозом и вывозом.

Хотя большая часть возражений, делаемых против соглашений рабочих с целью поднятия заработной платы, оказывается таким образом лишенной основания, — успех таких соглашений не может уменьшить заработка других рабочих или понизить процента на капитал, или вредно отразиться на национальном благоденствии, — тем не менее настолько велики трудности на пути к соглашениям работников, действительно достигающим цели, что то благо, которое может быть достигнуто посредством их, представляется крайне ограниченным, между тем как с самым существом дела связаны известные неудобства.

Повысить заработную плату в одном или нескольких занятиях, а это все, чего могло добиться какое либо соглашение рабочих из устраивающихся до сего времени, очевидно составляет задачу, трудность которой прогрессивно возрастает. Ибо чем выше подымается заработная плата в какой либо отрасли промышленности над ее обычным уровнем, тем с большей силой проявляются стремления вернуть ее назад. Так, если какой либо союз типографщиков посредством осуществленной или угрожаемой забастовки подымает плату за набор на десять процентов выше ее нормального размера, сравнительно с другими видами заработной платы, то это сразу сказывается на относительном спросе и предложении труда. С одной стороны, является стремление к [-218-] понижению спроса на набор, а с другой, более высокий размер заработной платы стремится увеличить число наборщиков, чего самое сильное соглашение не может совершенно предупредить. Если бы увеличение было на двадцать процентов, то эти стремления были бы еще сильнее; если бы оно равнялось пятидесяти процентам, то они сделались бы еще сильнее, и так далее. Так что практически, — даже в странах, подобных Англии, где границы между различными промыслами гораздо резче и где переход от одного занятия к другому труднее, чем в Соединенных Штатах, — то, чего могут достигнуть в деле поднятия заработной платы рабочие союзы, хотя бы и поддерживая друг друга, представляет из себя сравнительно немногое, и это немногое, кроме того, ограничивается их собственной сферой и не оказывает никакого влияния на более низкий слой неорганизованных работников, положение которых всего более нуждается в облегчении и в конце концов определяет собой положение всех тех, которые находятся выше их. единственный путь, посредством которого, пользуясь этим методом, заработная плата могла быть повышена до некоторой степени и на более или менее продолжительное время, состоит в том всеобщем соглашении рабочих, к которой стремилась Интернациональ и которое должно было бы включить в себя рабочих всех родов. Но такое соглашение можно считать практически невозможным, ибо трудности соглашения, достаточно большие в случае наиболее высоко оплачиваемых и самых ограниченных промыслов, становятся все значительнее и значительнее по мере того как мы опускаемся до более низких ступеней промышленности.

Не должно забывать и тех партий, которые в действительности стоят одна против другой в упорной и продолжительной борьбе, представляющей единственный способ, посредством которого соглашение не работать за плату меньшую известного минимума, может влиять на повышение заработной платы. Это не труд и капитал. Это рабочие с одной стороны и землевладельцы с другой. Если бы борьба велась между трудом и капиталом, она велась бы при значительно более равных условиях. Ибо капитал может выдерживать сопротивление лишь немногим более, чем труд. Капитал не только перестает приносить что-либо, когда им не пользуются, но даже теряется, — ибо почти во всех своих формах он может поддерживаться лишь путем постоянного воспроизведения. Но земля не будет голодать подобно рабочим и не будет теряться подобно капиталу, — ее владельцы могут ждать. Правда, им можно причинить неудобство, но то, что для них неудобство, есть разрушение для капитала и голодная смерть для рабочего.

В некоторых частях Англии земледельческие рабочие в настоящее время стремятся соединиться для повышения их нищенски низкой платы, если бы огромная разница между действительной производительностью их труда и теми крохами, которые они получают, доставалась капиталу, то им стоило бы только устроить действительное соглашение, [-219-] чтобы добиться успеха; ибо фермеры, их прямые хозяева, могут обходиться без рабочих лишь немногим легче, если только легче, чем рабочие без заработка. Но фермеры не могут прибавить много к заработной плате без понижения ренты; и таким образом, в действительности, борьба должна завязаться между землевладельцами и рабочими. Предположите, что соглашение было бы настолько полно что включало бы в себя всех земледельческих рабочих и воспрепятствовало бы занять их места всем тем, которые покушались бы это сделать. Рабочие отказываются работать без значительного повышения заработной платы, фермеры могут согласиться на это повышение лишь достигнув значительного понижения ренты, и не могут поддержать своих требований иначе, как рабочие поддерживают свои — отказываясь от продолжения производства. Если бы в земледелии таким образом наступила полная остановка, то землевладельцы теряли бы только свою ренту, земля в это время улучшалась бы, оставаясь невспаханной, тогда как рабочие умирали бы с голода. И если бы английские рабочие всех родов соединились в одну великую лигу с целью всеобщего повышения заработной платы, то борьба, которую им пришлось бы вести, в действительности была бы тождественна с этой и велась бы при тех же самых условиях. Ибо заработная плата не могла бы увеличиться иначе, как при уменьшении ренты; а при общей остановке дел, землевладельцы могли бы существовать, тогда как рабочие всех родов должны бы были умирать с голоду или эмигрировать. Землевладельцы Англии уже в силу своего владения суть хозяева Англии. Так справедливы слова, «кому принадлежит земля в какое либо время, тому принадлежат плоды ее». Белые зонтики и слоны, безумные от гордости, явились вместе с пожалованием английской земли, и народ в его целом никогда не вернет своей власти, пока не будет это пожалование отобрано назад. Это верно относительно Англии, это верно и повсюду. Могут сказать, что такая полная остановка производства никогда не могла бы наступить. Это верно; но верно только потому, что невозможно такое повсеместное соглашение рабочих, которое было бы в состоянии произвести такую остановку; тогда как ограниченность и неизменность земли дает возможность землевладельцам соединяться с гораздо большей легкостью и успешностью, чем это могут делать рабочие или капиталисты. Насколько исполнимо и действительно соглашение землевладельцев, этому существует много исторических примеров. И абсолютная необходимость пользования землей, и уверенность существующая во всех прогрессивных странах, что земля должна увеличиваться в цене, производят среди землевладельцев, без всякого формального соглашения, все те действия, которые могли, бы быть произведены самым строгим соглашением среди рабочих или капиталистов. Лишите работника случая иметь занятие, и он скоро будет рад взять работу на каких бы то ни было условиях; но всякий, кто жил в развивающейся стране, знает, с какой настойчивостью держатся на [-220-] своем землевладельцы, когда уходящая волна спекуляции оставляет номинальную ценность земли очевидно выше ее действительной ценности.

И кроме этих практических трудностей, на которые наталкивается всякий план вынудить увеличение заработной платы большой выносливостью в борьбе, существуют во всех способах такого рода присущие им невыгоду, которых не должны скрывать от себя рабочие люди. Я говорю без предубеждения, ибо я еще состою почетным членом того союза, который я, занимаясь своим промыслом [Автор был типографским наборщиком], всегда честно поддерживал. Подумайте только: способы, которыми только и может пользоваться всякий рабочий союз, суть неизбежно разрушительные способы; а организация этих союзов по необходимости тиранична. Забастовка, к которой только и может прибегнуть всякий рабочий союз для поддержания своих требований, есть разрушительная борьба, — как раз такая же борьба, как та, на которую в давнее время один чудак в Сан-Франциско, известный под именем «Денежного короля» вызвал однажды какого-то человека, подсмеявшегося над его скупостью, — он предложит, чтобы они вышли на набережную и поочередно бросали двадцатидолларовые монеты в залив до тех пор, пока один из них не сдастся. Борьба выносливостью, заключающаяся в забастовке, есть, по самой сущности своей именно то, с чем ее часто сравнивали, — война, и, подобно всякой войне, она уменьшает богатство. И организация для нее, подобно организации для войны, должна быть тиранической. Даже человек, который бился бы за свободу, должен, когда он поступает в армию, расстаться с своей личной свободой и сделаться просто частью какой то великой машины; так должно быть и с рабочими, которые организуются для забастовки. Стачки эти, следовательно, неизбежно разрушают те самые вещи, которых рабочие стремятся достигнуть, — богатство и свободу.

Существует старинный индусский обычай принудить к уплате справедливого долга, обычай, следы которого сер Генри Мэн нашел и в древних ирландских законах (Irish Brehons). Он называется, сидение Дарна (dharna), — кредитор добивающийся уплаты своего долга усаживается у двери своего должника, и отказывается есть или пить до тех пор, пока не получит долга.

Способ борьбы рабочих союзов похож на этот способ. В своих забастовках рабочие союзы высиживают дарна. Но, в отличие от Индусов, здесь нет силы суеверия, которая помогала бы им.

IV. От кооперативных обществ.

С некоторого времени вошло в моду проповедовать кооперацию, как превосходное средство от бедствий, угнетающих рабочие классы. Но к несчастью для действительности этого средства от общественных [-221-] бедствий, бедствия эти, как мы видели, вытекают не из столкновения между трудом и капиталом; и если бы кооперативные общества распространились повсеместно, они не могли бы поднять заработной платы или уменьшить бедности. В этом не трудно убедиться.

Кооперация бывает двух родов: кооперация в области снабжения, и кооперация в области производства. Но всякое потребительное и складочное товарищество (кооперация в области снабжения), допуская, что оно достигает всего, что только возможно для него в деле устранения посредников, лишь сокращает меновые расходы. Оно есть просто лишь один из способов сбережения труда и устранения риска, и действие его на распределение может быть лишь таким, каким было действие тех усовершенствований и изобретений, которые в последнее время так удивительно удешевили и облегчили обмен; то есть, оно может вызвать лишь увеличение ренты. А всякое производительное товарищество (кооперация в области производства) есть не более как возврат к той форме заработной платы, которая еще господствует в китобойном промысле, где рабочий получает известную долю добываемого, есть не более как замена постоянной платы пропорциональной платой, — замена, случайные примеры которой можно встретить почти во всех занятиях; а в тех случаях, когда заведование делом предоставляется рабочим, а капиталист получает лишь свою долю чистой прибыли, представляется ничем иным как применением той системы, которая в широкой мере господствовала в европейском земледелии со времен Римской империи, — системы колоната или испольной системы. Все, что может быть с полным правом относимо на счет действия производительных товариществ, сводится к тому, что всякое товарищество такого рода делает рабочих более деятельными трудолюбивыми, — другими словами, что оно увеличивает производительность труда. Таким образом оно действует в том же направлении, как паровая машина, как хлопкоотделитель, как жатвенная машина, короче, как все то, что составляет материальный прогресс, и потому оно может произвести лишь тот же результат, — именно увеличение ренты.

Что в текущей экономической и полуэкономической литературе придают так много значения кооперации, как одному из средств для повышения заработной платы и облегчения бедности, это служит лишь поразительным доказательством того, как игнорируются основные принципы при рассмотрении общественных проблем. Что кооперация не приводит ни к чему подобному, очевидно.

Оставим в стороне все трудности, с которыми при настоящих условиях должны считаться кооперативные общества, как в области снабжения, так и производства, и предположим, что эта форма организации труда распространилась так, что вытеснила все прочие, — что кооперативные склады довели расходы на сношение между производителями и потребителями до минимума, а кооперативные мастерские, фабрики, фермы и рудники устранили хозяев капиталистов, выдающих [-222-] рабочим постоянную плату, и значительно увеличили производительность труда, — что было бы тогда? Да просто то, что сделалось бы возможным производить ту же самую сумму богатства с меньшей затратой труда, и, следовательно, владельцы земли, источника всякого богатства, оказались бы в состоянии требовать большей суммы богатства за пользование их землей. Это не просто теоретический вывод; это доказывается опытом и существующими фактами. Усовершенствование в методах, и машинах производят то самое действие, произвести которое стремятся кооперативные общества, то есть, сокращают расходы по снабжению товарами потребителей и увеличивают производительность труда; именно в этом то отношении старые страны и имеют преимущество над новыми. Но как вполне доказал опыт, усовершенствования в методах и машинах, относящихся к производству и обмену, не обнаруживают ни малейшего стремления к улучшению положения самых низших классов, и заработная плата бывает ниже, а бедность глубже именно там, где обмен совершается с наименьшими расходами, а для производства пользуются наилучшими машинами. Вся выгода приводит лишь к увеличению ренты.

Но если предположить товарищество между производителями и землевладельцами? В этом случае все дело сводилось бы к платежу ренты натурой, — к той самой системе, на основании которой сдается множество земли в Калифорнии и в Южных штатах, где землевладельцы получают известную долю жатвы. За исключением способа расчета, система эта ничем не отличается от системы определенной денежной ренты, которая преобладает в Англии. Называйте это кооперацией, если вам нравится, но условия этой кооперации все же будут устанавливаться тем законом, который определяет ренту, и всюду, где земля монополизирована, увеличении производительной силы будет лишь давать владельцам земли возможность требовать большей доли.

Если кооперативные общества считаются столь многими решением «рабочего вопроса», то это происходит от того обстоятельства, что всюду, где пробовали их устраивать, они в большинстве случаев заметно улучшали положение лиц, непосредственно принимавших в них участие. Но они имели такое действие лишь от того, что стояли изолированно. Все равно как трудолюбие, бережливость или искусство могут улучшать положение тех рабочих, которые обладают ими в большей степени, чем другие и перестают оказывать это действие, когда обладание ими в той же степени становится общим, так и какое либо особое удобство в получении продовольствия, или какая либо особая производительность, приобретаемая некоторыми видами труда, могут давать до времени преимущество, но перестают давать его, как скоро это удобство или высшая производительность становятся в такой мере общими, что уже влияют на весь строй распределения. На самом деле кооперативные общества, за исключением, быть может, их воспитательного значения, не могут произвести никакого общего действия, [-223-] которого не могла бы произвести конкуренция. Дешевые магазины, ведущие дело на наличные деньги, оказывают такое же действие на цены, как и товарищеские склады, а конкуренция в производстве ведет к такому же распределению сил и разделению прибылей, как и производство на кооперативных началах. И то обстоятельство, что рост производительных сил не увеличивает вознаграждения труда, — зависит не от конкуренции вообще, но от того, что конкуренция односторонняя. Земля, без которой не может быть никакого производства, монополизирован, и конкуренция между производителями из-за пользования ею гонит заработную плату к минимуму, отдавая всю выгоду от увеличения производительности труда землевладельцам в виде более высокой ренты и увеличенной стоимости земли. Уничтожьте эту монополию, и конкуренция будет существовать, лишь преследуя ту цель, к которой стремится кооперация, — дать каждому то, что он действительно зарабатывает. Уничтожьте эту монополию, и промышленность должна будет сделаться кооперацией равноправных личностей.

V. От правительственного руководства и вмешательства.

Размеры, в которых я желаю удержать эту книгу, не позволяют мне рассмотреть в отдельности всех тех методов, которые предлагаются с целью уменьшить или уничтожить бедность путем правительственного регулирования производства и накопления богатства, и которые в своей наиболее развитой форме называются социалистическими. Да в этом и нет необходимости, ибо всем им присущи одни и те же недостатки. Недостатки эти состоят в замене правительственным руководством свободных проявлений индивидуальной деятельности и в попытке достигнуть путем ограничения того, что может быть легче достигнуто путем свободы. Относительно истин, заключающихся в социалистических идеях, я имею нечто сказать впоследствии; но, очевидно, все, что отзывается регулированием и ограничением, само по себе уже дурно, и не должно быть пускаемо в ход, если представляется какой либо другой способ достигнуть той же цели. Возьмем, например, одну из самых простых и скромных мер того рода, о котором идет речь, — прогрессивный подоходный налог. Цель, к которой он. стремится, сокращение или предупреждение огромной концентрации богатства, прекрасна; но средство это предполагает назначение огромного числа чиновников, облеченных инквизиторской властью, поводы к подкупу, клятвопреступлению и все те способы уклонения, которые порождают деморализацию общественного мнения, выдают награду за обман и облагают пошлиной добросовестность, и в конце конов налог этот, как раз в той мере, в какой он производит свое действие, — уменьшает побуждение к накоплению богатства, одну из могущественных сил промышленного прогресса. Да и все многосложные [-224-] планы такого рода, все регулирующие и всякому указывающие место, будь они осуществимы, могли бы лишь привести общество к состоянию, похожему на состояние древнего Перу и на то состояние, которое создали и долгое время поддерживали, блаженной памяти, иезуиты в Парагвае.

Я не скажу, чтобы такое общественное состояние было хуже того, к которому, кажется, мы стремимся в настоящее время, ибо в древнем Перу, хотя производство и находилось в самых невыгодных условиях за неимением железа и домашних животных, все же не было нужды и народ шел на работу с песнями. Да нет и необходимости разбирать лучше оно или хуже. Стремление к социализму такого рода среди современного общества не может иметь успеха, единственная сила, которая когда либо была способна провести его в жизнь, — твердая и ясная вера,5 теперь слаба и с каждым днем убывает. Мы уже ушли от социализма родового быта и вернуться снова к нему не можем, иначе как регрессивным движением, которое привело бы к анархии и, может быть, к варварству. Наши правительства, как уже теперь можно видеть, не выдержали бы такой попытки. Вместо разумного распределения обязанностей и вознаграждений, мы достигли бы римского распределения социлийского хлеба, и вскоре какой-нибудь демагог сделался бы императором.

Идея социализма величественна и благородна, и, по моему мнению, осуществление ее возможно; но такого рода состояние общества не может быть сфабриковано, — оно должно постепенно развиться. Общество есть организм, а не машина. Оно может жить лишь индивидуальной жизнью своих частей, и лишь при свободном и естественном развитии всех частей будет достигнута гармония целого.

VI. От более равномерного распределения земли.

Сознание того, что общественная неурядица, которая обнаруживается в наиболее прогрессивных странах, некоторым образом связано с характером владения землей, уже быстро растет; но оно проявляется пока главным образом в предложениях, направленных к более общему распределению земельной собственности, каковы, — в Англии, — предложения о свободной торговле землей, о правах арендаторов или о равном делении земельных владений между наследниками, и в Соединенных Штатах, — предложение об ограничении размера индивидуальных владений. Предлагали также в Англии, чтобы государство выкупало земли лендлордов, и в Соединенных Штатах, чтобы производились денежные выдачи, неподлежащие возврату, для того, чтобы сделать возможным учреждение колоний на общественных землях. Этого первого предложения о выкупе мы не будем теперь касаться; а последнее предложение по своему характеру подпадает под категорию мер, только что рассмотренных нами. Излишне было бы доказывать [-225-] неизбежность тех злоупотреблений и деморализации, к которым повела бы выдача общественных денег или государственный кредит.

Каким образом реформа, известная у английских писателей под именем установления «свободной торговли землей», т. е. отмена налогов и ограничений при переходе земли из рук в руки, — может облегчить деление сельской земельной собственности, этого я не могу понять, хотя я и допускаю, что она может до некоторой степени оказывать такое действие на городскую собственность. Устранение ограничений для покупки и продажи просто позволило бы землевладению с большей быстротой принимать ту форму, к которой оно стремится. А в Великобритании оно стремится к концентрации, в чем нетрудно убедиться из того факта, что несмотря на затруднения, какие представляются там в расходах при переходе земли от одного лица к другому, земельная собственность там постоянно концентрировалась и концентрируется,, и это есть общее стремление, ибо тот же самый процесс концентрации наблюдается и в Соединенных Штатах.

Я не колеблясь утверждаю это относительно Соединенных Штатов, хотя иногда ссылаются на статистические таблицы, чтобы доказать иное стремление. Однако нетрудно заметить, каким образом в таких странах, как Соединенные Штаты, землевладение в действительности может концентрироваться, в то время как ревизские таблицы будут указывать пожалуй на уменьшение среднего размера владения. Когда возникает земледелие и когда оно, с ростом народонаселения, переходит от низших форм развития к высшим и интенсивным, величина владений обыкновенно стремится уменьшиться. Небольшое пастбище для степи будет большой фермой, небольшая ферма будет большим плодовитым садом, виноградником, питомником или огородом, и клочок земли, малый даже для этих целей, может составить весьма обширное владение в городе. Таким образом, рост народонаселения, вызывающий более высокую и интенсивную обработку земли, естественно стремится уменьшить величину владений, посредством процесса весьма заметного в новых странах, и вместе с тем может развиваться стремление к концентрации земельной собственности, которое, хотя и не будет обнаруживаться таблицами, показывающими средний размер владений, а все же может быть весьма заметным. Средний размер владений в каком-нибудь большом городе в один акр может указывать на большую степень концентрации земельной собственности, чем средний размер владений в 640 акров (237 лес), в какой-либо вновь заселенной стране. Я упоминаю об этом обстоятельстве, чтобы указать на ошибочность заключений, делаемых на основании статистических таблиц, на которые часто ссылаются в Соединенных Штатах для доказательства того, что земельная монополия есть одно из тех зол, которые излечиваются сами собой. Напротив того, очевидно, что число землевладельцев в отношении ко всему народонаселению постоянно уменьшается. [-226-]

Что в Соединенных Штатах, как и в Англии, существует сильное стремление к концентрации землевладения в области земледелия, это нетрудно заметить. Как в Англии и Ирландии маленькие поместья заменяются более крупными, так в новой Англии, согласно отчетам Массачузетского бюро статистики труда, размеры поместий увеличиваются. Это стремление еще заметнее в более новых Штатах и территориях. Всего только несколько лет тому назад ферма в 320 акров (118,4 лес.), при системе земледелия, господствующей в северных частях Союза, считалась крупной фермой, вероятно настолько крупной, что большей фермой не мог бы с выгодой заведывать один человек. А в Калифорнии в настоящее время есть поместья (не то, чтобы пастбища) в пять, десять, двадцать, сорок и шестьдесят тысяч акров (1850- 22,200 лес.), а образцовая ферма в Дакоте должна иметь сто тысяч акров (37 т. дес.). И причина такой перемены очевидна. Она заключается в применении машин к земледелию и в общем стремлении производства к крупным размерам. То самое стремление, которое заменило фабрикой с ее армией рабочих множество независимых ткачей с их ручными станками, начинает обнаруживаться и в земледелии.

Существование этого стремления доказывает две вещи, во-первых, что все те меры, которые просто допускают или облегчают большее подразделение земли, будут недействительны, и, во-вторых, что все те меры, которые принуждают к такому подразделению, будут задерживать производство, если земля в больших количествах может быть обрабатываема дешевле, чем в малых, то ограничение землевладения лишь малыми участками будет уменьшать всю сумму производимого богатства, и в той мере, в какой налагаются эти ограничения и производят должное действие, они будут стремиться уменьшить общую производительность труда и капитала.

Следовательно, старание достигнуть более справедливого деления богатства путем такого рода ограничений связано с той невыгодой, что оно уменьшает саму сумму, которую делят. Способ этот подобен тому, которым пользовалась обезьяна, когда она, разделяя сыр между кошками, уравнивала доли, откусывая кусочек от самой большой из них.

И не одно только это возражение, сила которого возрастает вместе с значением предложенной мере, можно сделать против всякого предложения к ограничению землевладения, есть другое и роковое возражение, то, что это ограничение не достигает самой цели, которую имеют в виду, — т. е. справедливого деления продукта. Оно не уменьшает ренты и, следовательно, не может увеличивать заработной платы. Оно может сделать достаточные классы более многочисленными, но оно не может улучшить положения низшего класса.

Если бы арендное право, известное под именем Ольстерского (Ulster tenant right) было распространено на всю Великобританию, то оно лишь выкроило бы из владений помещиков владения для арендаторов. [-227-] Положение рабочего нисколько не улучшилось бы. Если бы землевладельцам было запрещено требовать от своих арендаторов увеличенной ренты и прогонять их до тех пор, пока они выплачивают установленную ренту, вся масса производителей ничего не выиграла бы от этого. Рента, в политико-экономическом смысле, все увеличивалась бы и постоянно уменьшала бы ту часть продукта, которая приходится на долю труда и капитала. Только выгоду от этого увеличения ренты стали бы получать арендаторы первоначальных землевладельцев, сделавшись в свою очередь землевладельцами, и в этом состояла бы вся разница.

Если бы благодаря ограничению количества земли, которым может владеть один человек, благодаря регулированию завещаний и наследств, или благодаря прогрессивному налогу, несколько тысяч землевладельцев превратились в два или три миллиона, то только эти два или три миллиона, и оказались в выигрыше. Остальное население ничего не выиграло бы. Его доля в выгодах землевладения оказалась бы не больше, чем прежде. Допустим даже нечто невозможное; допустим что было бы установлено справедливое распределение земли среди всего народонаселения, при чем каждый член общества получил бы равную с прочими долю, и были бы изданы законы, которые поставили бы преграду стремлению к концентрации, и не дозволяли бы того, чтобы кто либо владел большим количеством земли, чем назначено; что же тогда должно бы был произойти при увеличении народонаселения?

Все то, чего можно бы было достигнуть более дробным делением земли, можно видеть в тех провинциях Франции и Бельгии, в которых преобладает мелкое землевладение. Что такое деление земли в общем гораздо лучше, и что оно представляет гораздо более устойчивое основание для государства, чем господствующее в Англии, в этом не может быть сомнения. Но равным образом ясно и то, что оно не повышает сколь-нибудь заработной платы и не улучшает положение того класса, который живет только своим трудом. Французские и бельгийские крестьяне соблюдают суровую экономию, неизвестную ни в одной стране, где говорят по-английски. И если там не заметно таких ужасных проявлений бедности и нужды низшего класса, как по другую сторону канала в Англии, то это должно быть приписано, я полагаю, не только указанному, но еще другому обстоятельству, которым объясняется и факт сохранения в этих странах мелкого землевладения, именно тому обстоятельству, что материальный прогресс в этих странах не был столь быстр.

И население там не увеличивалось с такой быстротой (напротив оно оставалось почти постоянным), и улучшения в способах производства не были столь заметны. Тем не менее, де-Лавелэ, все симпатии которого клонятся в сторону мелкого землевладения и мнение которого, следовательно, должно иметь больший вес, чем мнение английских [-228-] наблюдателей, которых могут заподозрить в слепом пристрастии в системе землевладения своего отечества, утверждает в своей статье о системах землевладения в Бельгии и Голландии, изданной Кобденским клубом, что положение рабочего при системе мелкого землевладения хуже, чем в Англии; фермеры — арендаторы, (арендование земли широко распространено даже там, где всего более раздроблены земельные владения) уплачивают такую немилосердную ренту, какой не знают в Англии и даже в Ирландии, а политическая свобода, «далекая от того, чтобы подымать их на общественной лестнице, является для них лишь источником оскорблений и унижения, ибо они принуждены бывают вотировать согласно указаниям землевладельца, вместо того чтобы следовать указаниям своих собственных склонностей и убеждений».

И этого мало. Более дробное деление земли, не устраняя таким образом зол земельной монополии, и не оказывая влияния на повышение заработной платы или на улучшение положения низших классов, вместе с тем стремится воспрепятствовать принятию или даже защите более действительных мер и стремится укрепить существующую несправедливую систему, заинтересовывая большее число лиц в ее сохранении. Г. де-Лавелэ, в заключении той статьи, которую я цитировал, указывает на более дробное деление земли, как на самое верное средство предохранить крупных землевладельцев Англии от чего-либо более радикального. Хотя в тех провинциях, где земля так мелко раздроблена, положение рабочего, утверждает он, можно считать наихудшим в Европе, а фермер, снимающий землю, гораздо более угнетается землевладельцем, чем ирландский арендатор, тем не менее, «чувств враждебных общественному порядку» продолжает г. де-Лавелэ, «совсем там незаметно», потому что:

"Арендатор, хотя и угнетаемый постоянным повышением ренты, живет среди ему равных, таких же крестьян как и он, которые сами имеют арендаторов, с которыми крестьяне обращаются совсем так, как крупный землевладелец обращается с своими арендаторами, его отец, его брат, он сам, — быть может, владеет, ну хоть, одним акром земли, .которую он сдает за такую высокую плату, какую только возможно получить. В трактире крестьяне собственники хвастаются тем, за какую высокую плату они сдали свою землю, все равно как они хвастались бы тем, что продали по очень дорогой цене своих поросят или картофель. Сдача земли в аренду по самой высокой, какая только возможна, цене, является таким образом, для землевладельца совсем обыкновенным делом, и он никогда и не подумает критически отнестись к существованию класса землевладельцев или земельной собственности. Его мысль не остановится на представлении об особой касте землевладельцев — господ, «кровожадных тиранов», которые живут, трудом разоряемых арендаторов, а сами ничего не работают; ибо кто назначает самую беспощадную цену, так это не крупные землевладельцы, [-229-] а товарищи нашего земледельца. Таким образом, развитие некоторого количества мелкой собственности среди крестьян образует род оплота или охраны для владельцев крупных имений, и крестьянская собственность без преувеличения может быть названа громоотводом, который отвращает от общества те опасности, которые иначе могли бы почести к жестоким катастрофам.

Концентрация земли в крупные имения, принадлежащие ограниченному числу семейств, составляет в некотором роде побуждение к уравнивающему законодательству. Положение Англии, столь завидное во многих отношениях, в этом отношении кажется мне исполненным опасности для будущего.

Для меня, по той же самой причине, которую выставляет г. де-Лавелэ, положение Англии кажется исполненным надежды.

Оставим же все попытки освободиться от вредных последствий земельной монополии помощью ограничения размеров землевладения. Равное распределение земли невозможно, а все кроме такого распределения будет лишь облегчением, а не исцелением, и притом облегчением, отделяющим исцеление. Никакое средство не заслуживает рассмотрения, если оно не совпадает с естественным направлением общественного развития и не сливается, так сказать, с течениями-времени. Что концентрация соответствует ходу развития, в этом не может быть сомнения, — ибо она обнаруживается повсюду: концентрация населения в больших городах, концентрация ремесленников на больших фабриках, концентрация перевозочных средств на железнодорожных и пароходных линиях, и земледельческих работ на обширных полях. Самые обиходные занятия концентрируются тем же путем, — в настоящее время особые корпорации посыльных исполняют поручения и относят по назначению дорожные вещи. Все течения времени направлены к концентрации. И чтобы успешно противиться ей, мы должны будем отстранить пар и электричество от служения людям.

Глава II.
Истинное средство

Мы исследовали причину неравномерного распределения богатства, этого проклятия и угрозы нашей цивилизации, и остановились на учреждении частной собственности на землю. Мы видели, что до тех пор, пока будет существовать это учреждение, никакое увеличение производительных сил не будет содействовать более или менее прочному поднятию благосостояния народных масс, а напротив должно будет все более и более стеснять их положение. Мы рассмотрели все средства, которые обыкновенно предлагаются, как пригодные, или считаются пригодными для облегчения бедности и для установления более справедливого распределения богатства, за исключением отмены [-230-] частной собственности на землю, и все их нашли недействительными или невыполнимыми.

Есть только один путь устранить зло, это — устранить причину зла. Бедность становится все глубже и глубже по мере того, как увеличивается богатство, и заработная плата падает в то время, как производительные силы растут, потому что монополизирована земля, которая есть единственный источник богатства и единственное место применения для труда. Чтобы вырвать бедность, чтобы сделать заработную плату тем, чем ей по справедливости следует быть, полным заработком работника, мы должны, следовательно, заменить личную собственность на землю общей собственностью. Ничто иное не коснется причины зла, — ни на что иное нет ни малейшей надежды.

Вот, следовательно, средство избавления от несправедливого и неравномерного распределения богатства бросающегося в глаза среди нашей цивилизации, и от всех зол, которые из него вытекают.

Мы должны сделать землю общей собственностью.

Мы достигли этого заключения путем исследования, во время которого каждый шаг был сделан нами осмотрительно и твердо. И в цепи нашего рассуждения нет ни недостающих, ни слабых звеньев. И дедуктивным и индуктивным путем мы пришли к одной и той же истине, к той истине, что неравенство во владении землей неизбежно ведет к неравенству в распределении богатства. А так как в природе вещей неравенство владений землей неотделимо от признания частной собственности на землю, то отсюда необходимо следует, что единственное средство против несправедливого распределения богатства должно состоять в том, чтобы сделать землю общей собственностью.

Но эта истина, при настоящем положении общества, возбудит самый острый антагонизм и должна будет брать с боем каждый шаг. Необходимо, следовательно, предупредить возражения тех лиц, которые, даже будучи принуждены допустить эту истину, станут Заявлять, что она практически неприменима.

При этом, мы подвергнем наше предшествующее рассуждение новому и перекрестному испытанию. Все равно как мы поверяем сложение вычитанием, а умножение делением, так мы можем, испытывая достаточность предложенного средства, доказать правильность наших заключений относительно причины зла.

Законы вселенной исполнены гармонии. И если то средство, на котором мы остановились, есть верное средство, оно будет удовлетворять требованиям справедливости; оно должно быть практически применимым; оно будет согласоваться с стремлениями общественного развития и будет гармонировать с другими реформами.

Все это я и предполагаю показать. Я предполагаю разобрать все те практические возражения, которые могут быть сделаны, и доказать, что эта простая мера не только легко применима, но и представляет [-231-] из себя достаточное средство против всех тех зол, которые возникают вместе с развитием материального прогресса вследствие все большего и большего неравенства в распределении богатства, — что она заменит неравенство равенством, нужду довольством, несправедливость справедливостью, общественную слабость общественной силой и откроет путь к более величественным и благородным успехам цивилизации.

Я предполагаю таким образом показать, что законы вселенной не противоречат естественным влечениям человеческого сердца; что прогресс общества может совершаться и, если будет продолжаться, должен совершаться в направлении равенства, а не неравенства; и что гармония экономических отношений еще раз доказывает истину постигнутую императором — стоиком:

«Мы созданы для совместной деятельности, — подобно ногам, подобно рукам, подобно глазным векам, подобно зубам верхней и нижней челюсти».

КНИГА VII.
Справедливость предложенного средства

Справедливость есть отношение соответствия, которое действительно

уществует между двумя вещами. Отношение это всегда одно и то же, какое бы
ущество не рассматривало его, будь то Бог, или ангел, или наконец человек.

Монтескье.

Глава I.
Частная собственность на землю с этической точки зрения

Когда предложено будет отменить частную собственность на землю, тогда первым делом возникнет вопрос о справедливости такой меры. Чувство справедливости, хотя и искажаемое часто обычаями, суевериями и себялюбием до самых извращенных форм, все же есть основное чувство человеческого духа, и какой бы спор ни возбуждал страсти людей, вопрос о том «Разумно ли это?» — никогда не вызывает такого бурного столкновения, как вопрос о том «Справедливо ли это?»

И это стремление мысли людей принимать этическую форму имеет свою причину. Она вытекает из закона человеческого духа; оно покоится на смутном и инстинктивном признании того, что вероятно, является, глубочайшей истиной, какую только мы можем постигнуть, а именно что только то разумно, что справедливо; что только то имеет [-232-] продолжительное существование, что разумно. В тесной рамке индивидуальных действий и индивидуальной жизни истина эта кое-где может казаться неясной, но она повсюду обнаруживается на широком поле национальной жизни.

Я преклонюсь пред приговором справедливости и принимаю это испытание. Если наше исследование той причины, которая делает низкую заработную плату и пауперизм спутниками материального прогресса, привело нас к правильному заключению, оно выдержит перевод с терминов политической экономии на термины этики и укажет на несправедливость, как на источник общественных зол. Если оно не сделает этого, оно будет опровергнуто. Если оно сделает это, оно получит окончательно подтверждение. Если частная собственность на землю справедлива, то средство, которое я предлагаю, есть негодное средство; если, напротив того частная собственность на землю несправедлива, то и средство это есть верное средство.

Что же составляет справедливое основание для собственности? Что дает возможность человеку справедливо сказать о какой-либо вещи, «она моя»? Откуда возникает то чувство, в силу которого признают исключительное право человека пред всем миром? Не есть ли это прежде всего сознание права человека на самого себя, на употребление своих собственных сил, на пользование плодами своих собственных трудов? Не это ли право личности, имеющее начало и опору в естественных фактах индивидуальной организации, — в том факте, что каждая отдельная пара рук подчиняется отдельному мозгу и соответствуют отдельному желудку; в том факте, что каждый человек есть определенное, связанное, независимое целое, — не это ли право только и делает справедливой индивидуальную собственность? Как человек принадлежит самому себе, так ему принадлежит и его труд; проявленный в конкретной форме.

На этом-то основании, все, что человек делает или производит, принадлежит ему; только он один, пред целым миром, может пользоваться произведенным им предметом, уничтожить его, променять или отдать другому. Никто другой не имеет законного права на предмет, а его исключительное право на этот предмет не заключает в себе никакой несправедливости ни для кого другого. Таким образом, на все, произведенное человеческим трудом, существует ясное и неоспоримое право исключительного владения и пользования, которое вполне согласуется с справедливостью, так как право это восходит от первоначального производителя вещи, который получает его в силу естественного закона. Перо, которым я пишу, по справедливости мое. Никакое другое человеческое существо не может предъявить на него законного права, ибо я пользуюсь правом производителя, который сделает это перо. Перо сделалось моим, потому что передано мне местным торговцем, которому оно было передано импортером, который получил исключительное право на перо от фабриканта, которому, путем того же [-233-] процесса покупки, достались права тех, которые вырыли руду из земли и превратили в перо. Таким образом, мое исключительное право собственности на это перо вытекает из естественного права индивидуума на употребление его собственных способностей.

И это не только первичный источник, из которого вытекают все представления об исключительной собственности, — как это очевидно по естественному стремлению мысли обращаться к этому факту всякий раз, когда идея исключительной собственности подвергается сомнению, а также очевидно и по ходу развития общественных отношений, — но это по необходимости единственный источник исключительного права собственности. На владение какой-либо вещью не может быть законного права, которое не вытекало бы из права производителя и не покоилось бы на естественном праве человека на самого себя. Не может быть никакого иного законного права, в 1-х, потому, что не существует другого естественного права, из которого могло бы быть выведено какое-либо иное основание для права собственности, и, во 2-х потому, что признание какого-либо иного основания было бы несостоятельно с правом производителя и уничтожило бы его.

1-е. Не существует никакого другого права, из которого могло бы быть выведено право на исключительное владение предметов, кроме права человека на самого себя. Ибо какой другой властью облечен человек от природы, кроме власти проявлять свои собственные способности? Каким образом может он иначе действовать или влиять на материальный мир или на других людей? Парализуйте двигательные нервы, и человек будет иметь не больше внешнего влияния или власти, чем бревно или камень. Из чего же иного, в таком случае, может быть выводимо право собственности или владения чем бы то ни было? если оно возникает не из самого человека, то из чего же еще оно может возникнуть? природа не признает за человеком иного права собственности или права владения, кроме как на результат его труда. Никаким другим путем нельзя добывать ее сокровищ, направлять ее сил, пользоваться и владеть ими. Она не делает различия между людьми и ко всем абсолютно беспристрастна. Она не знает разницы между хозяином и рабом, королем и подданным, святым и грешником. Все люди для нее одинаковы и имеют равные права. Она не признает иного права кроме права труда, а это право признает без всякого отношения к личности, которая им обладает. Когда пират ставит паруса, то ветер надувает их также, как он надувает паруса мирного торгового или миссионерского судна; если бы какой-нибудь король и обыкновенный человек были брошены за борт, то ни тот, ни другой не могли бы держаться на воде иначе как плавая; птицы летят на выстрел собственника земли не скорее, чем они летят на выстрел браконьера; рыба клюет или нет приманку с полным невниманием к тому, кто предлагает ее: милый ли мальчик, который ходит в воскресную школу, или дрянной мальчишка, который прогуливает уроки; хлеба подымаются [-234-] лишь там, где земля обработана и посеяно семя; только лишь на призыв труда руда может подняться из рудника; солнце светит и дождь падает одинаково на праведных и не праведных. Законы природы суть веления Творца. В них не начертано признания какого-либо иного права, кроме права труда, и в них широко и ясно начертано право каждого человека пользоваться и владеть природой, отдавать ей свои труды и брать себе ее награду. И так как природа вознаграждает лишь труд, то затрата труда на производство есть единственное законное основание для исключительного владения.

2-ое. Право собственности, вытекающее из труда, исключает возможность всякого другого права собственности. Если всякий человек имеет законное право на произведение своего труда, то никто не может иметь законного права собственности на что либо такое, что не есть произведение его труда или труда какого-нибудь другого человека, право которого перешло к нему. Если затрата труда на производство дает производителю право на исключительное владение или пользование чем либо, то по справедливости не может быть никакого исключительного владения или пользования чем либо таким, что не есть произведение труда, и признание частной собственности на землю есть не справедливость. Ибо право на произведения труда не может иметь применения без права на свободное пользование теми удобствами, которые предлагает природа, и допускать право собственности на них значит отрицать право собственности на произведения труда. Если не производители могут требовать в виде ренты известной доли богатства, создаваемого производителями, то значит, в известной мере отрицается право производителей на плоды их труда.

И нельзя вывернуться из этого положения. Утверждать, что человек по справедливости может иметь право исключительной собственности на свой труд, когда труд воплощен в материальных вещах, значит не признавать, чтобы кто либо мог иметь законное право на исключительное владение землей. Утверждать законность собственности на землю, значит поддерживать право, которое не имеет опоры в природе, против права, которое основывается на организации человека и на законах материального мира.

Действительно и естественно различие между вещами, которые суть произведение труда, и вещами, которые суть даровые предложения природы, или, пользуясь терминами политической экономии, между богатством и землей.

Эти два класса вещей в свое сущности и отношениях широко различны, и классифицировать их вместе как собственность значит совершенно запутывать мысль при рассмотрении справедливости или несправедливости, законности или незаконности какой-либо собственности.

Дом и участок земли, на котором он стоит, суть одинаково собственность, будучи предметом владения, и одинаково классифицируются [-235-] юристами как недвижимость. Однако по своей природе и отношениям они широко различаются. Один произведен человеческим трудом и принадлежит к классу, обозначаемому в политической экономии терминов богатство- Другой есть часть природы и принадлежит к классу, обозначаемому в политической экономии термином земли.

Существенная черта первого класса вещей состоит в том, что они воплощают в себе труд, созданы человеческой деятельностью, и их существование, и ли несуществование, их увеличение или уменьшение зависят от человека. Существенная черта второго класса вещей состоит в том, что они не воплощают труда, существуют независимо от человеческой деятельности и независимо от человека, являясь пространством или средой, в которой находится человек, складом; из которого должны удовлетворяться его нужды; сырым материалом, на который может воздействовать, и силами, с помощью которых может действовать труд.

Лишь только будет усвоено это различие, как сделается ясным что той санкции, которую дает естественная справедливость одному виду собственности, не имеется для другого; что законность, присущая личной собственности на произведения труда, обусловливает собой незаконность личной собственности на землю; что, в то время как признание одного вида собственности ставит всех людей в равное положение, обеспечивая за каждым должное вознаграждение за его труд, признание другого есть отрицание равноправности людей, позволяющее тем, которые не трудятся брат себе естественное вознаграждение трудящихся.

Чтобы ни говорили в защиту частной собственности на землю, ясно, следовательно, что ее нельзя защищать с точки зрения справедливости.

Равное право всех людей на пользование землей столь же ясно, как их равное право дышать воздухом, — это есть право, устанавливаемое самым фактом их существования. Ибо мы не можем предположить чтобы некоторые люди имели право находиться в этом мире, а другие не имели такого права.

И если мы все находимся здесь благодаря в равной мере дозволению Создателя, то мы все имеем равное право на пользование Его благостью, имеем равное право на пользование всем тем, что так беспристрастно предлагает природа [Говоря, что частная собственность на землю, в конечном анализе, может быть оправдываема лишь на основании теории, что одни люди имеют более права на существование, чем другие, я лишь высказываю то, что заметили сами защитники существующей системы. Что дало Мальтусу его популярность среди правящих классов, что было причиной того, что его нелогичная книга была принята, как новое откровение, что побуждало монархов посылать ему знаки отличия и самых скаредных богачей Англии предлагать ему пенсии, как не тот факт, что он придумал благовидное основание для предположения, что некоторые имеют больше права на существование, чем другие, — предположения, которое необходимо для оправдания частной собственности на землю, а его ясно выставил Мальтус, объявив, что рост народонаселения постоянно стремится вводить в мир человеческих существ, которым природа отказывает в продовольствии, и которые, следовательно, «не имеют ни малейшего права на какую либо долю в существующем запасе средств существования», которых она как контрабандистов обрекает на гибель "и не замедлить силой принудить к повиновению ее приказам, « пуская в ход для своих целей, „голод и чуму, войны и преступления, смертность и небрежный уход в младенческом возрасте, проституцию и сифилис“. И в настоящее время именно доктрина Мальтуса является защитой, к которой прибегают лица, оправдывающие частную собственность на землю. Они на каком другом основании нельзя логически защищать частную собственность на землю]. Это есть право естественное и неотчуждаемое; [-236-] это есть право, которым наделяется каждое человеческое существо, когда оно вступает в мир, и которое во время его пребывания в мире, может быть ограничиваемо лишь равными правами других.

Всемогущий, который создал землю для человека и человека для земли, укрепил ее за всеми поколениями сынов человеческих посредством повеления, начертанного на строе всего существующего, — посредством повеления, которое не может быть уничтожено никаким человеческим действием и не может быть ограничено никаким правом давности.

Наши предшествующие заключения, неопровержимые сами по себе, таким образом оправдываются наивысшей и окончательной поверкой. Переведенные с термином политической экономии на термины этики, они указывают на несправедливость, как на источник тех зол, которые увеличиваются вместе с развитием материального прогресса.

Народные массы, которые среди изобилия терпят нужду; которые, будучи политически свободными, осуждены на заработную плату рабов, которые не только не получают облегчения в своих трудах от сберегающих труд изобретений, но скорее, кажется, теряют благодаря им свою власть, инстинктивно чувствуют, что „тут есть какая-то неправда“. И они правы.

Тяжелые общественные бедствия, которые среди развивающейся цивилизации всюду угнетают людей, вытекают из великой начальной неправды, из присвоения, в виде исключительной собственности некоторых людей, земли, на которой и от которой должны кормиться все люди. В этой то основной неправде и коренятся все не несправедливости, которые искажают и ставят в опасное положение современную цивилизацию.

И нет ничего странного или необъяснимого в тех явлениях, которые смущают теперь мир. Не потому, чтобы материальный прогресс не был сам по себе благом; не потому, чтобы природа вызывала к жизни детей, о продовольствии которых она не позаботилась бы; не потому, чтобы создатель оставил на законах природы отпечаток несправедливости, которым даже человеческий разум может возмущаться; не [-237-] потому материальный прогресс приносит такие горькие плоды. Что среди нашей высокой цивилизации люди чахнут и умирают от нужды, зависит не от скаредности природы, но от несправедливости человека. Порок и страдание, бедность и нужда не суть законные следствия увеличения народонаселения и промышленного развития; они только следуют за ростом народонаселения и за промышленным развитием, только потому что земля признается частной собственностью, — они суть прямые и необходимые следствия нарушения верховного закона справедливости, заключающегося в предоставлении в исключительное владение некоторых лиц того, что природа предназначала для всех людей.

Признание личной собственности на землю есть отрицание естественного права прочих лиц, — есть неправда, которая должна проявиться в неравномерном распределении богатства. Ибо труд не может производить, не пользуясь землей, и отрицание равного права на пользование землей неизбежно является отрицанием права труда на его произведения. Если один человек может владеть землей, на которой другие люди должны трудиться, он может брать себе и произведения их труда, как вознаграждение за то, что он позволяет им работать. И вот таким образом нарушается тот основной закон природы, что удовлетворение потребностей человека должно быть следствием его труда. Один получает, не производя; другие производят, не получая. Один несправедливо обогащается, других грабят. В этой то основной неправде и кроется причина того несправедливого распределения богатства, которое разделяет современное общество на очень богатых и на очень бедных. А постоянный рост ренты, — той цены, которую труд принужден выплачивать за пользование землей, лишает массу честно заработанного богатства.

Минутного размышления достаточно, чтобы заметить крайнюю нелепость тех юридических актов, на которые мы опираемся, дозволяя формальный переход от Джона Ду к Ричарду Ру права на исключительное владение землей, дающее абсолютное господство над всеми прочими людьми. В Калифорнии наши земельные права восходят до Верховного правительства Мексики, которое получило эти права от испанского короля, а он получил их от папы, когда тот одним почерком пера разделил земли, которые еще предстояло открыть, между испанцами и португальцами, — или, если вам угодно, права наши покоятся на завоевании. В Восточных штатах они восходят до трактатов с индейцами и до жалованных грамот английских королей, в Луизиане до французского правительства; во Флориде до испанского правительства; тогда как в Англии они восходят до норманнских завоевателей. Повсюду они возникают не из права, которые обязывает, но из силы, которая принуждает. А когда право покоится только на силе, тогда и жаловаться нельзя, если сила уничтожает его. Когда бы ни пожелал народ, имея власть, отменить эти права, никакого возражения против [-238-] этого нельзя было бы сделать во имя справедливости. Существовали люди, которые имели власть удержать за собой или передать другим исключительное владение кусочками земной поверхности, но когда и где существовали люди, которые имели на это право?

Право на исключительное владение каким либо человеческим произведением бесспорно. Все равно через сколько бы рук оно не переходило, но в этом случае в начале цепи всегда оказывается человеческий труд, — какой-нибудь человек, который, добыв или произведя такую-то вещь своими трудами, имел на нее ясное право предо всей остальной частью человеческого рода, и это право по справедливости может переходить от одного человека к другому путем продажи или дарения. Но в конце какого ряда передаточных или жалованных записей можно доказать или предположить подобное право на какую либо часть земного шара? Что касается улучшений, то за ними подобное первичное право может быть признано, но это право, есть лишь право на улучшения, а не на саму землю. Если я расчищаю заросль, осушаю болото или засыпаю топь, то все то, на что я по справедливости получаю право, есть ценность, создаваемая моими трудами. Но я не получаю никакого права на саму землю, и я вправе рассчитывать лишь на равную со всяким прочим членом общества долю ценности, прибавляемой к земле ростом общества.

Но скажут: Существуют улучшения, которые со временем становятся неотличимыми от самой земли! Очень хорошо; в таком случае право на улучшения сливается с правом на землю; индивидуальное право теряется в общем праве. Ведь меньшее поглощается большим, а не большее поглощается меньшим. Природа не происходит от человека, но человек происходит от природы, и в недра природы должны снова вернуться и он и все его дела.

Тут мы встречаем возражение такого рода: Так как каждый человек, скажут нам, имеет право пользоваться природой для удовлетворения своих нужд и потребностей, то мы, для того чтобы человек, пользующийся землей, мог получать полное вознаграждение за свой труд, должны признать за ним и исключительное право на пользование землей. Однако мы без всякого труда можем определять, где кончается индивидуальное право и начинается общественное. Тонкое и точное средство для этого находим мы в ценности, и с ее помощью будет совсем не трудно определять и сохранять как точные права каждого, так и равные права всех, все равно сколько бы не увеличивалась плотность народонаселения. Ценность земли, как мы видели, есть цена монополии. Ценность эта определяется не абсолютным, а относительным достоинством земли. Все равно, каковы бы не были внутренние качества земли, но если она не лучше, чем какая либо другая земля, которой можно пользоваться, она не имеет ценности. И ценность земли всегда определяет собой разницу в качестве между данным участком и наилучшей землей, которую можно иметь для обработки [-239-] без платежа ренты. Таким образом ценность земли в точной и осязательной форме выражает собой право общества на землю, которой владеет какой-либо индивидуум; а рента выражает точную сумму того, что этот индивидуум должен платить обществу для удовлетворения равных прав всех прочих членов общества. Таким образом, если мы сохраним за лицами, имеющими первенство владения, безмятежное пользование землей, конфискуя ренту в пользу общества, то мы согласим устойчивость владения, необходимую для улучшений, с полным и совершенным признанием равных прав всех людей на пользование землей.

Что касается до обоснования первенством захвата полного и исключительного индивидуального права на землю, то такая защита земельной собственности является, если возможно, самой нелепой. Первенство завладения дает исключительное и вечное право на поверхность земли, на которой, следуя законам природы, бессчетные поколения сменяются одно другим! Имели ли люди, предшествовавшего поколения или люди, жившие сто, тысячу лет тому назад, высшее право на этот мир, чем какое имеют люди нашего поколения? Или высшее право на этот мир имели пещерные жители, современники мастодонта и трехпалой лошади, или те еще более ранние поколения, которые, в те темные времена, которые мы можем представить только в виде геологических периодов, сменяли друг друга на земле, которой мы теперь владеем в течение нашей короткой жизни?

Имеет ли право пришедший первым на пир удалить все стулья и требовать, чтобы никто из гостей не ел приготовленных блюд иначе, как с его дозволения? Приобретает ли право человек, представивший первым билет при входе в театр и вошедший в него, в силу своего первенства, запереть двери и требовать, чтобы представление шло для него одного? Получает ли тот пассажир, который первым входит в железнодорожный вагон, право разбросать свои вещи по всем скамейкам и заставить стоять всех пассажиров, которые войдут после него?

А случаи эти совершенно аналогичны. Мы появляемся и уходим, как гости на пиру непрерывно продолжающемся, как зрители и участники при представлении, при котором для всех, кто бы ни пришел, есть место; как пассажиры от станции до станции на планете, которая несется в пространстве, — наши права захвата и владения не могут быть исключительными, они должны повсюду ограничиваться равными правами других людей. Все равно, как пассажир в железнодорожном вагоне может разместиться со своими вещами на скольких ему угодно скамейках, пока не явятся другие пассажиры, так и поселенец может владеть и пользоваться каким ему угодно количеством земли, пока она еще не нужна другим, — показателем чего является приобретение землей ценности, — и тогда право поселенца должно быть ограничено равными правами других людей, и никакое первенство присвоения не может дать такого права, которое отрицало бы эти равные [-240-] права прочих. В противном случае, в силу первенства присвоения, один человек мог бы приобретать и мог бы передавать кому угодно не только исключительное право на 160 акров, или на 640 акров, но и на целый округ, на целый штат и на целый континент.

Признание личного права на землю, в его крайнем выражении, ведет к такой явной нелепице, что одно какое либо человеческое существо, если бы оно могло сосредоточить в себе индивидуальные права на землю какой либо страны, могло бы прогнать с земли все остальное ее население; а если бы оно могло таким образом сосредоточить индивидуальные права на всю поверхность нашей планеты, то оно одно из всего многомиллионного населения земли имело бы право жить.

То, что произошло бы при этом предположении, осуществляется в малом виде на самом деле. Территориальные властители Великобритании, которым жалованные грамоты на землю дали „белые зонтики и слонов, безумных от гордости“, то и дело сгоняли с обширных земель природное население, предки которого жили на этих землях с незапамятных времен, заставляя людей эмигрировать, делаться нищими или умирать с голоду. А на необрабатываемых землях нового штата калифорнии виднеются закоптелые очаги жилище, обитатели которых были изгнаны силой законов, не знающих естественного права; огромные пространства земли, которые могли бы быть населенными, пустынны, потому, что признание исключительной собственности на землю дало власть одному человеческом созданию запрещать другим людям пользоваться этой землей. Какая-нибудь кучка собственников, владеющих поверхностью Британских островов если бы она захотела сделать то, на что английский закон дает им полное право и что многие из них уже делали в малом размере, могла бы прогнать миллионы британского народа с его родных островов. И такое изгнание, при котором несколько сотен тысяч людей по своему желанию удалили бы тридцать миллионов человек из их родной страны, хотя и было бы более поразительным, но отнюдь не более противным естественному праву, чем то зрелище, которое совершается в настоящее время, когда огромная масса британского народа принуждена выплачивать громадные суммы нескольким лицам из своей среды за привилегию жить на той земле и пользоваться той землей, которую этот народ с такой любовью называет своей, которая дорога ему по воспоминаниям столь трогательным и столь славным, и за которую он должен, в случае надобности, проливать свою кровь и жертвовать своей жизнью.

Я говорю только о Британских островах потому, что земельная собственность там более концентрирована и таким образом они представляют более поразительную картину того, к чему неизбежно ведет частная собственность на землю. „Кому в какое либо время принадлежит земля, тому принадлежат плоды ее“ это истина, которая становится все более и более явной по мере того, как уплотняется народонаселение и, вследствие изобретений и усовершенствований, увеличиваются [-241-] производительные силы, но она повсюду остается истиной, — как в наших новых штатах, так на Британских островах или на берегах Инда.

Глава II.
Порабощение рабочих — конечный результат частной собственности на землю

Если рабство несправедливо, то и частная собственность на землю несправедлива.

Ибо, каковы бы ни были прочие обстоятельства, — владение землей всегда приведет к владению людьми, в той мере, которая определяется необходимостью (действительной или искусственной) пользования землей. Это есть лишь иная форма выражения закона ренты.

А когда эта необходимость становится абсолютной, — когда голодная смерть становится альтернативой пользования землей, тогда и владение людьми, заключающееся во владении землей, становится абсолютным.

Поместите сотню людей на какой-нибудь остров, откуда они не могут бежать, и сделаете ли вы одного из них абсолютным собственником прочих девяносто девяти или абсолютным собственником земли этого острова, — это не составит никакой разницы ни для него, ни для них.

И в том и другом случае, один будет абсолютным владыкой девяносто девяти, при чем его власть будет распространяться на жизнь и смерть, ибо отказать этим людям в позволении жить на острове значило бы ввергнуть их в море.

Та же самая причина должна обнаруживать свое действие таким же образом и в том же направлении и в стране более крупного размера и при более сложных общественных отношениях, при чем конечный результат, порабощение рабочего, будет обнаруживаться тотчас же как увеличится давление, принуждающее рабочих жить на той земле и от той земли, которая считается исключительной собственностью других лиц. Возьмите какую-нибудь страну, где земля была бы разделена между некоторым числом собственников, вместо того, чтобы быть в руках одного, и где, как в современном производстве, капиталисты отдельны от рабочих, а промышленность и торговля, со всею массой своих подразделений, отделены от земледелия. И в этом случае отношения между владельцами земли и рабочими, при увеличении народонаселения и усовершенствовании техники, будут стремиться, хотя с меньшей определенностью и ясностью, к тому же самому абсолютному владычеству с одной стороны и к тому же самому унизительному и беспомощному подчинению с другой, как и в случае того острова, который мы предполагали. Рента будет возрастать, в то время как заработная плата будет падать. Из общей суммы производимого [-242-] землевладельцы будут получать постоянно увеличивающуюся долю, а рабочие постоянно уменьшающуюся. Лишь только переход на более дешевую землю сделается затруднительным или невозможным, рабочие, асе равно что бы они не производили, станут довольствоваться самыми ограниченными средствами к жизни, а свободная конкуренция между ними, там, где земля монополизирована, будет доводить их до такого положения, которое в сущности будет рабством, хотя их и будут морочить титулами и эмблемами свободы.

И нет ничего странного в том факте, что вопреки огромному росту производительных сил, которого было свидетелем ваше столетие, и который еще продолжается и теперь, заработная плата рабочего в более низких и обширных слоях промышленности должна была повсюду стремиться к заработной плате раба, — как раз к тому уровню, при котором ее хватает лишь на поддержание рабочего в состоянии работать. Ибо право собственности на землю, на которой и от которой должен жить человек, есть в сущности право собственности на самого человека, и признавая за некоторыми лицами право исключительного владения и пользования землей, мы осуждаем прочих людей на рабство столь же полное и совершенное, как если бы мы их формально делали движимой собственностью.

Каким образом при более простом состоянии общества, когда производство состоит главным образом в непосредственном приложении труда к земле, рабство является необходимым результатом дарования некоторым лицам исключительного права на землю, от которой все должны жить, это ясно можно видеть на возникновении илотизма, института вилленов, крепостного права.

Рабство, возникавшее из захвата пленников на войну, хотя и существовало в разных формах во всех странах земного тара, однако имело незначительное распространение и оказывало ничтожное влияние сравнительно с теми формами рабства, которые вытекали из присвоения земли. Никогда не было того, чтобы какой-либо народ в своей массе превращался -в рабов нескольких лиц из его же среды или чтобы сколь-нибудь многочисленный народ был обращен в рабство путем завоевания. Общее подчинение множества лиц немногим лицам, с которым мы встречаемся всюду, где только общество достигало известного развития, всегда являлось результатом присвоения земли в виде индивидуальной собственности. Всюду собственность на землю приводила к собственности на людей, живущих на ней. Именно такого рода было то рабство, о котором до сих пор свидетельствуют многовековые пирамиды и колоссальные памятники Египта; быть может, мы имеем смутное предание о том, каким образом возникло это рабство, в библейском рассказе о голоде, во время которого фараон скупал земли народа. Именно такого рода было то рабство, в которое, в сумраке истории, завоеватели Греции обратили первоначальное население этого полуострова, обративши его в илотов, заставив уплачивать аренду за [-243-] его земли. Развитие латифундий или огромных земельных владений, вот что превратило население древней Италии, из расы смелых крестьян земледельцев, грубые добродетели которых завоевали мир, в расу пресмыкающихся рабов; присвоение земли как абсолютной собственности начальников, вот что постепенно обратило потоков свободных и равноправных галльских, тевтонских и гуннских воинов в колонов и вилленов; вот что превратило независимых членов славянских сельских общин в русских мужиков и польских холопов; вот что учредило феодализм в Китае и Японии, так же как в Европе, и что сделало Верховных начальников Полинезии почти абсолютными владыками их земляков. И каким образом произошло, что пастушеские и воинственные арийские племена, пришедшие, как показывает сравнительная филология, из общей родины индогерманской расы в низменности Индии, превратились в покорных и раболепных индусов, на это дает нам намек тот санскритский стих, который я ранее приводил. Белые зонтики и слоны индусского раджи, безумные от гордости, суть цветы жалованных грамот на землю. А если бы мы могли найти ключ к тем памятникам давно погибших цивилизаций, которые лежат погребенными в гигантских развалинах Юкатана и Гватемалы, свидетельствующих в одно и то же время о гордости правящего класса и о даровом труде, на который осуждены были массы, мы прочли бы, по всей человеческой вероятности, о рабстве, в которое обращена была большая часть народа путем захвата земли в собственность немногих лиц, — натолкнулись бы на новое подтверждение той всеобщей истины.

Необходимое отношение между трудом и землей, абсолютная власть, которую дает владение землей над людьми, которые не могут жить, не пользуясь ею, и объясняет то, что иначе представляется необъяснимым, — развитие и сохранение учреждений, нравов и понятий столь глубоко противных естественному чувству свободы и равенства.

Когда понятие об индивидуальной собственности, которая столь справедливо естественно приурочивается к вещам, создаваемым человеком, распространяется на землю, тогда и все остальное становится просто делом времени. Самые сильные и самые ловкие легко приобретают львиные доли в том роде собственности, которая получается не путем производства, а путем присвоения, и, делаясь властелинами земли, роковым образом становятся властелинами своих, земляков, право собственности на землю есть основа аристократии. Не высшее звание давало землю, а владение землей давало высшее звание. Все огромные привилегии высшего класса средневековой Европы вытекали из его положения, как собственника земли. Простей принцип собственности на землю создавал, с одной стороны, господина, с другой — вассала, — человека, имеющего всевозможные права и человека, не имеющего никаких. Раз было признано и утверждено за господином право на землю, и те люди, которые жили на ней, могли оставаться [-244-] на земле лишь на его условиях. Нравы и обстоятельства того времени заставляли включать в эти условия повинности и услуги, наряду с оброками в виде произведений или денег, но то главное, чем определялись эти условия, было право собственности на землю. Власть, какую оно дает, существует всюду, где существует собственность на землю, и может проявиться всюду, где конкуренция из-за пользования землей достаточно сильна, чтобы дать возможность землевладельцу выставить свои собственные условия. Английский лендлорд нашего времени благодаря закону, который признает за ним исключительное право на землю, имеет в сущности всю ту власть, которую имел его предшественник, феодальный барон. Тот мог назначать ренту в виде повинностей или услуг; мог заставлять своих арендаторов одеваться известным образом, исповедывать известную веру, посылать своих детей в известную школу, подчинять свои споры его решению, падать на колена, когда он говорит с ним, составлять в ливреях его свиту или приносить ему в жертву женскую честь, если только они предпочли бы все это тому, чтобы быть согнанными с его земли. Он мог поставить, короче, всякие условия, на каких только люди согласились бы жить на его земле, и закон мог бы воспрепятствовать ему не иначе, как ограничив его права собственности, ибо обязательства эти имели бы форму свободного договора или добровольного действия. И английские лендлорды нашего времени берут себе все то, что при современных нравах представляет для них интерес. Будучи избавлены от обязательства заботиться о защите страны, они более не нуждаются в военной службе своих арендаторов, а так как обладание богатством и властью теперь выражается иными способами, чем длинными хвостами челяди, то их не интересует более и личная услуга. Но они обыкновенно следят за голосами своих арендаторов на выборах и выражают им свою волю множеством милых способов. Вот „его высокопреподобие отец во Христе“, епископ Пленкет лишает имущества множество своих несчастных ирландских арендаторов, потому что они не хотели посылать своих детей в протестантские воскресные школы; а графу Литрим приписывают даже более тяжкие преступления; и много, много сносилось коттеджей и выгонялось на улицу семей просто из-за холодных побуждений жадности, принцип, который делает это возможным, есть тот самый принцип, который в более грубое время и при более простом состоянии общества поработил огромные массы простого народа и разделил такой огромной пропастью барина и мужика. Крестьянин был превращен в крепостного просто благодаря тому, что ему запрещено было покидать землю, на которой он родился, при чем искусственно создавалось то положение, которое мы предполагали на острове. В малозаселенных странах это был необходимо для того, чтобы создать абсолютное рабство, но, где земля вполне занята, конкуренция может создать, по существу те же самые условия. И сравнивая положение угнетенного рентой ирландского крестьянина [-245-] и положение русского крепостного, нетрудно заметить, что преимущество во многих случаях оставалось на стороне крепостного. Крепостной по крайней мере не умирал от голода.

И, мне думается, я вполне достаточно доказал, что та причина, которая проявляет свое действие в современном цивилизованном мире, есть именно та самая причина, которая во все времена унижала и порабощала рабочие массы. Личная свобода, — то есть, свобода передвижения, — признается повсюду, а от политического и гражданского неравенства в Соединенных Штатах, по крайней мере, не осталось и следов, да немного их найдется и в самых отсталых цивилизованных странах. Тем не менее, великая причина неравенства остается и проявляется в неравномерном распределении богатства. Сущность рабства состоит в том, что оно отбирает от рабочего все, что он производит, за исключением необходимого для поддержания голого животного существования, и к этому-то минимуму несомненно стремится, при существующих условиях, заработная плата свободного рабочего. Как бы быстро не возрастали производительные силы, рента неуклонно стремится поглотить всю выгоду от этого возрастания, и даже более чем всю выгоду.

Таким образом, положение масс во всех цивилизованных странах превращается или стремится превратиться в положение рабства, скрытого под формами свободы. И, вероятно, из всех родов рабства этот род есть самый жестокий и безжалостный. Ибо у рабочего отнимают произведения его труда и принуждают его трудиться из-за голого животного существования, а вместе с тем то, что принуждает его к этому, является не в виде человеческого существа, в формах какой-то повелительной необходимости. Те люди, которым он сдает свою работу и от которых он получает свою плату, часто, в свою очередь, находятся в неволе, — соприкосновение между рабочими и конечными владельцами их труда устраняется и утрачивается всякая индивидуальность. Прямой ответственности хозяина по отношению к рабу, ответственности, которая оказывает столь смягчающее влияние на огромное большинство людей, более уже не существует; по-видимому, не человек понуждает человека к неослабному и плохо оплачиваемому труду, но „неизбежные законы предложения и спроса“, за которые никто в частности не ответственен. Правило Катана Цензора, — правило, на которое смотрели с отвращением даже в век жестокости и всеобщего рабовладения, — что после того, как от раба будет взято столько работы, сколько возможно, должно прогнать раба — пусть он умирает, делается руководящим принципом; утрачивается даже собственный интерес, побуждающий хозяина заботиться о жизненных удобствах и благосостоянии раба. Труд сделался товаром, а работник машиной. Нет более хозяев и рабов, нет господ и крепостных, а есть только покупатели и продавцы. Рыночные инстинкты заглушают собой все прочие чувства. [-246-]

И нет ничего удивительного в том, что рабовладельцы Юга, останавливая свое взимание на положении свободных тружеников в самых передовых цивилизованных странах, легко приходили к убеждению в божественном учреждении рабства. Что полевые рабочие Юга в общем лучше питались, имели лучшее помещение и лучше одевались; что они имели меньше заботы и более наслаждений и радостей жизни, чем земледельческие рабочие Англии, в этом не может быть никакого сомнения; и даже в городах Севера приехавшие рабовладельцы могли видеть и слышать такие вещи, какие были невозможны притом, что они называли их собственной организацией труда. В Южных штатах во времена рабства хозяин, который принуждал бы своих негров работать и жить так, как в свободных странах принуждали работать и жить огромные массы свободных белых мужчин и женщин, считался бы человеком бесчестным, в если не общественное мнение, то его собственный интерес заставил бы его позаботиться о поддержании здоровья и сил его рабов. А в Лондоне, Нью-Йорке и Бостоне, среди людей, которые жертвовали и всегда готовы жертвовать деньгами и кровью за освобождение раба, где никто не может публично дурно обращаться с животными, не подвергаясь аресту и наказанию, вы видите даже в зимнее время босоногих и оборванных Детей, бегающих по улицам, и на грязных чердаках и в вонючих подвалах встречаете женщин, всю жизнь свою проводящих в работе из-за платы, которой недостаточно даже для того, чтобы- снабдить их должным образом теплом и пищей. Есть ли что удивительного в том, что требование об уничтожении рабства казалось рабовладельцам Юга выражением лицемерия?

И теперь, после того, как рабство было отменено плантаторы Юга находят, что они не потерпели убытка. Их право собственности на землю, на которой освобожденные люди должны жить, дает им практически такую же власть над трудом, как прежде, между тем как они освобождены теперь от ответственности, иногда весьма убыточной. Негры пока имеют возможность эмигрировать и по-видимому, в этом направлении начинается великое движение, но так как народонаселение растет, а земля дорожает, то плантаторы все же будут получать относительно большую долю из выработанного их рабочими, сравнительно с той, которую они получали при рабовладельческой системе, а рабочие будут получать меньшую, ибо при рабовладельческой системе рабы всегда получали по меньшей мере столько, сколько вообще необходимо для поддержания их в добром здоровье, а в таких странах, как Англия, существуют огромные массы рабочих, которые не получают и этого [Одним из антинеполинических агитаторов (полков. Дж, А. Колинз) во время поездки в Англию произнес речь перед многочисленным собранием в одном из шотландских мануфактурных городов и закончил ее, как он часто делал в Соединенных Штатах, приведя тот размер ежедневного продовольствия, которые в рабовладельческих кодексах некоторых Штатов определял собой минимум содержания, даваемого рабу. Он сейчас же заметил, что на многих из его слушателей такое заключение произвело действие обратное ожидаемому]. [-247-]

Те влияния, которые возникают всюду, где существуют личные отношения между хозяином и рабом, и которые смягчают рабство и не дозволяют хозяину проявлять во всей полноте свою власть над рабом, обнаружились также и при более грубых формах крепостного права, которыми характеризуются более ранние периоды развития Европы; эти влияния, укрепляемые обычаем, поддерживаемые религией и, пожалуй, как при личном рабстве, более просвещенными, но все же себялюбивыми интересами господина, устанавливали повсюду предел, далее которого не мог идти владелец земли в своих требованиях от крепостного или крестьянина, так что конкуренция людей, не имеющих средств существования и на перерыв возвышающих плату за доступ к этим средствам, нигде не имела возможности достигнуть своего предела и развить до конца присущую ей способность порождать лишения и унижения. Илоты Греции, половники Италии, крепостные России и Польши, крестьяне феодальной Европы, отдавали своим помещикам известную часть своих продуктов или своего труда, и свыше этой нормы от них обыкновенно ничего не требовали. Но смягчающие влияния такого рода, которые можно еще наблюдать в тех английских поместьях, где землевладелец и его семейство думают, что их долг требует посылать лекарства и пособия больному и слабому и заботиться о благосостоянии своих крестьян, все равно как плантаторы Юга согласно обычаю заботились о своих неграх, — уже утрачиваются при более утонченной и менее явной форме, которую крепостничество принимает при тех более усложненных процессах современного производства, которые разделяют так широко и таким множеством промежуточных градаций лицо, труд которого отчуждается, от лиц, в пользу которого происходит это отчуждение, и которые делают отношения между членами этих двух классов не прямыми и частными, а непрямыми и общими. В современном обществе конкуренция имеет полный простор вынуждать от рабочего все, что он может дать, и с какой ужасной силой конкуренция проявляет свое действие можно видеть на положении низшего класса в центрах богатства и промышленной деятельности. То обстоятельство, что положение этого низшего класса пока не является еще более общим, должно быть приписано обширным пространствам плодородной земли, которые до сего времени оставались свободными на нашем континенте и которые не только представляли из себя убежище для возраставшего населения более старых частей Союза, но в огромной степени смягчали давление и в Европе, — где в одной только стране, в Ирландии, эмиграция была так велика, что даже сократила народонаселение. О и этот путь облечения не может оставаться вечно открытым. Он уже быстро закрывается, а [-248-] по мере того как он закрывается, давление будет все усиливаться и усиливаться.

Мудрая ворона в Рамаяне, ворона Бушанда, „которая живала во всех частях вселенной и знает все события от начала времени“ не без основания заявляет, что хотя презрение к мирским благам и необходимо для высшего счастья, тем не менее самая жестокая мука, какая только возможна, налагается крайней бедностью. Бедность, на которую с прогрессом цивилизации осуждаются огромные массы людей, не есть та свобода от суеты и соблазна, которой искали мудрецы и которую восхваляли философы: бедность эта есть унижающее и оскотинивающее рабство, которое гнетет более высокие натуры, притупляет более нежные чувства и своей мукой понуждает людей на поступки, от которых отказались бы животные. Вот в эту то беспомощную, безнадежную бедность, которая убивает проявления мужества и уничтожает женственность, которая даже детство лишает его невинности и радостей, в эту то бедность и низвергаются рабочие классы силой, которая давит на них, подобно непреодолимой и безжалостной машине. Хозяин белошвейного заведения в Бостоне, который платит своим работницам по два сента за час, может с сожалением относиться к их положению, но и он, как и его работницы, управляется законом конкуренции, и он не может платить им более и продолжать своего дела, ибо обмен не руководствуется чувством. И таким образом, через все промежуточные градации вплоть до тех лиц, которые получают в виде ренты за землю без всякой оплаты выработанные трудом, всюду царят — неумолимые законы предложения и спроса, — сила, с которой индивидуум может спорить и бороться не более, чем с ветром и морскими приливами, законы которые погружают низшие классы в рабство нужды.

Но на самом деле причиной этой кабалы является то обстоятельство, которое всегда приводило и всегда должно приводить к рабству, — монополизация несколькими лицами того, что природа предназначила для всех.

Наша хваленая свобода роковым образом будет приводит к рабству, до тех пор, пока мы будем признавать право частной собственности на землю. До тех пор пока это право не будет отменено — декларации независимости и акты эмансипации будут тщетны. До тех пор пока один человек будет иметь право требовать исключительного владения землей, от которой должны кормиться все прочие люди, рабство будет существовать, и вместе с развитием материального прогресса будет расти и в ширь, и глубь.

Процесс, который мы проследили шаг за шагом в предыдущих главах этой книги и который всюду совершается в цивилизованном мире в настоящее время, может быть представлен таким образом. Частная собственность на землю есть нижний жернов. Материальный [-249-] прогресс есть верхний жернов. Между ними, с возрастающей силой, перетираются рабочие классы.

Глава III.

Право землевладельцев на вознаграждение

Нет и не может быть справедливого права на исключительное владение землей, и частная собственность на землю есть великая несправедливость, подобная рабству, — это истина, от которой никуда не спрячешься.

И большинство людей в цивилизованных странах не признает ее просто потому, что большинство людей живет не думая. Для них что существует, то и справедливо, пока несправедливость существующего не будет много раз доказана, и в общем люди бывают готовы хоть бы распять того, кто первый пытается им доказать эту несправедливость.

Тем не менее никто не может изучать политической экономии, даже в том виде, в каком она преподается в настоящее время, или размышлять сколь-нибудь о производстве и распределении богатства, чтобы не заметить, что собственность на землю существенно отличается от собственности на предметы, произведенные человеком, и что она не имеет оправдания в отвлеченной справедливости. И это признается, открыто или молчаливо, во всех классических сочинениях по политической экономии, но признается вообще лишь посредством смутных допущений или опущений. Вообще же стараются отвлечь внимание от этой истины, как, профессор нравственной философии в рабовладельческой стране мог бы отвлекать внимание от слишком близкого рассмотрения естественных прав человека, и частная собственность на землю принимается без объяснения, как существующий факт, или предполагается необходимой для надлежащего пользования землей и существования цивилизованного общества.

Исследование, предпринятое нами, окончательно доказало, что частная собственность на землю не может быть оправдываема на основании полезности, — что, напротив того, она есть та великая причина, к которой должны быть отнесены бедность, страдания и нравственное падение, общественные расстройства и политическая слабость, которые проявляются в столь угрожающем виде среди прогрессирующей цивилизации. Целесообразность, следовательно, не расходится с справедливостью в требовании, чтобы мы отменили частную собственность на землю.

Если и целесообразность, таким образом, не расходится с справедливостью в требовании, чтобы мы отменили учреждение, которое имеет не более широкое основание и не более сильную опору, чем простое общественное постановление, то каким образом можно колебаться?

Что, по-видимому, вызывает колебание, даже со стороны людей, которые ясно видеть, что земля по праву есть общая собственность, так это то соображение, что, позволяя обращаться с землей как с частной [-250-] собственностью в течение столь долгого времени, мы поступили бы, отменивши это право, несправедливо по отношению к тем лицам, которым дозволялось основывать все свои расчеты на сохранение частной собственности на землю; что раз мы позволили пользоваться землей, как законной собственностью, мы оказали бы несправедливость, восстановивши общие права, по отношению к тем лицам, которые приобрели землю в обмен на то, что, без всякого сомнения, было их законной собственностью. Таким образом полагают, что мы должны по справедливости, при отмене частной собственности на землю, вполне вознаградить тех лиц, которые владеют ею, при чем приводят в примере факты вроде того, что Британское правительство, отменяя покупку и продажу патентов на военные должности, вознаградило тех лиц, которые владели патентами, купленными в уверенности, что патенты могут перепроданы, или что при отмене рабства в Британской Вест-Индии уплачено было 100,000,000 долларов рабовладельцам.

Даже Герберт Спенсер, который в своей „Общественной Статике“ с такой ясностью показал шаткость всех оснований, на которые опирается право исключительного владения землей, поддерживает эту мысль (хотя, мне кажется, и неудачно), заявляя, что справедливая оценка и ликвидация прав теперешних землевладельцев, „которые или сами, или в лице своих предков, получили свои поместья в обмен на честно приобретенное богатство“, представляет из себя „одну из наиболее запутанных задач, которую со временем придется решать человечеству“.

Именно эта мысль внушила предложение, которое находит защитников в Великобритании, чтобы правительство скупало, по рыночной цене, права индивидуальной собственности на землю страны, и именно эта мысль привела Джона Стюарта Милля, хотя и ясно видевшего существенную несправедливость частной собственности на землю, к защите не полного отобрания земли, но лишь отобрания возрастающих выгод от земли в будущем. Его план состоял в том, чтобы была сделана справедливая и даже щедрая опенка рыночной стоимости всей земли в королевстве, и чтобы будущие прибавки к этой стоимости всей земли в королевстве, и чтобы будущие прибавки к этой стоимости, не зависящие от улучшений со стороны собственника, отбираемы были государством.

Не говоря уже о практических трудностях, с которыми сопряжены такие громоздкие планы, не говоря уже о расширении функций правительства, которого они потребовали бы, и о растлении, которое они причинили бы, неустранимый и существенный недостаток их заключается в невозможности уничтожить путем какого-либо компромисса радикальное различие между справедливостью и несправедливостью. В какой мере охраняются интересы землевладельцев, в той самой мере пренебрегают общими интересами и общими правами, и если землевладельцы ничего не должны потерять из своих узких привилегий, то [-251-] и народ, в его целом, никогда ничего не может выиграть. Выкупить права индивидуальной собственности просто значило бы дать землевладельцам в другой форме право того же рода и объема, как то, которым они в настоящее время пользуются благодаря владению землей; просто значило бы начать собирать для них посредством налогов ту самую долю из создаваемого трудом и капиталом, которую они в настоящее время имеют возможность присваивать в виде ренты. Их несправедливые выгоды были бы сохранены, и несправедливые потери не землевладельцев продолжались бы. без сомнения, для народа, в его целом, была бы выгода, когда, вследствие роста ренты, та сумма, которую землевладельцы получили бы при теперешней системе, превысила бы проценты с покупной цены земли в настоящее время, но это была бы лишь будущая выгода, а до тех пор не только не было бы облегчения, но даже значительно увеличилась бы тягость, налагаемая теперь на труд и капитал землевладельцами. Ибо одним из элементов теперешней рыночной стоимости земли является ожидание будущего увеличения стоимости ее, и таким образом, скупить земли по рыночным ценам и затем уплачивать проценты на покупную сумму значило бы взвалить на производителей не только уплату действительной ренты, но и уплату полностью спекулятивной ренты. Или, выражаясь иначе: земля была бы куплена по ценам, рассчитанным на размере процента .низший обыкновенного (ибо предполагаемое в будущем увеличение ценности земли постоянно подымает рыночную цену земли значительно выше той цены, какую имела бы какая бы то ни было другая собственность, принося в данное время такой же доход), а проценты на покупную сумму уплачивались бы в обыкновенном размере. Пришлось бы уплачивать землевладельцам не просто то, что земля, дает им в настоящее время, но значительно большую сумму. В сущности это было бы все равно, как если бы государство заключило непрерывный договор с теперешними землевладельцами при значительном подъеме ренты свыше того, что они получают теперь. В этом случае государство просто сделалось бы агентом землевладельцев по собиранию их ренты, с обязательством уплачивать им не просто то, что они получают, но значительно большую сумму.

Предложенный Миллем план национализации будущего „незаработанного прироста в ценности земли“ посредством фиксирования теперешней рыночной цены всех земель и передачи в собственность государства будущего прироста в ценности, не увеличивал бы несправедливости теперешнего распределения богатства, но и не устранял бы ее. Дальнейшее спекулятивное увеличение ренты прекратилось бы, и в будущем народ в его целом получал бы в свою пользу разность между приростом ренты и той суммой, в которую этот прирост был оценен при фиксировании в настоящее время ценности земли, элементом которой, является, конечно, как настоящая, так и будущая ценность. Один класс общества тем не менее остался бы на все будущее время в [-252-] обладании тем огромным преимуществом над прочими, которое он имеет теперь. Все, что можно сказать об этом плане, это то, что он все же лучше чем ничего.

О таких недействительных и невыполнимых планах можно говорить лишь тогда, когда не имеется более действительного предложения, и их обсуждение есть хороший признак, свидетельствующий о том, что тонкий конец клина истины уже входит. Справедливость в устах людей бывает унизительно смиренна, когда она впервые начинает протест против освященной временем неправды, а мы, нации говорящие по-английски, еще носим иго саксонского рабства и по привычке смотрим на „законные права“ землевладельцев с таким же суеверным благоговением, с каким в древности египтяне смотрели на крокодила. Но когда наступает время, идеи растут, хотя бы они и казались незначительными при своем первом появлении. Антиневольническое движение в Соединенных Штатах началось с разговоров о вознаграждении владельцев за отпускаемых рабов, а когда были освобождены четыре миллиона рабов, то владельцы не только не получили вознаграждения за них, но даже и не подумали требовать его. И когда населению таких стран, как Англия или Соединенные Штаты, несправедливость и невыгоды частной собственности на землю будут настолько бросаться в глаза, что станут побуждать его к попыткам ее национализации, оно найдет в себе достаточно сил для того, чтобы национализировать ее гораздо более прямым и легким способом, чем путем покупки. Оно не смутится вопросом о вознаграждении собственников земли.

Да и неправда, будто при этом должна быть какая-либо забота о собственниках земли. Бели такой человек, как Джон Стюарт Милль, мог придавать столько значения вознаграждению землевладельцев, что требовал конфискации лишь будущего прироста ренты, то это можно объяснить лишь его согласием с общепринятыми учениями, будто заработная плата получается от капитала и будто народонаселение постоянно стремится превзойти средства к существованию. Именно эти учения не позволили ему заметить во всей полноте последствий обращения земли в частную собственность. Он видел, что „право землевладельца должно быть целиком подчинено общей политике государства“, и что „если частная собственность на землю нецелесообразна, то она несправедлива“ [Принципы политической экономии, книга I, гл. II, отд. VI], но, запутавшись в сетях доктрины Мальтуса, он приписывал, как это ясно выражено им в ранее цитированном мною месте, нужду и страдания, которые видел вокруг себя „скаредности природы, а не несправедливости человека“, и потому национализация земли казалась ему сравнительно неважной вещью, которая ничего не могла бы сделать в смысле радикального исцеления от пауперизма и избавления от нужды, чего можно было бы достигнуть лишь [-253-] тогда, когда люди научились бы подавлять свой естественный инстинкт. Но как Милль ни был велик я как он ни был чист, с его горячим сердцем и благородным умом, оа однако никогда не замечал истинной гармонии экономических законов и не понимал, каким образом из одной этой великой основной неправды вытекают нужда и лишения, порок и позор. Иначе он никогда не мог бы написать таких строк: „Земля Ирландия, земля всякой страны, принадлежит населению этой страны. Индивидуумы, называемые землевладельцами, с точки зрения нравственности и справедливости, имеют право лишь на ренту или на вознаграждение в размере ее продажной цены“.

Ну разве это не чепуха! Если земля какой либо страны принадлежит населению этой страны, то какое же право, с точки зрения нравственности и справедливости, могут иметь индивидуумы, называемые землевладельцами, на ренту? если земля принадлежит народу, то почему же народ во имя нравственного закона и справедливости должен уплачивать за свою собственность ее продажную стоимость?

Герберт Спенсер выражается так: „Будь перед нами лица, которые первоначально похитили у человеческого рода его наследие, мы могли бы быстро покончить с делом“ [„Общественная статика“, стр. 142. (англ. изд.)]. Почему же не покончить быстро с делом и во всяком другом случае? Ведь это похищение не похоже на похищение лошади или известной суммы денег, на похищение, которое оканчивается вместе с самых актом. Это есть все новое и новое непрерывное похищение, которое продолжается каждый день и каждый час. Ведь не из произведений прошедшего времени берется рента, а из произведений настоящего. Она есть пошлина, налагаемая на труд постоянно и непрерывно. Каждый удар молота, каждый взмах кирки, каждый толчок челнока, каждый оборот паровой машины уплачивает свою подать землевладельцам. Она налагается на заработок людей, которые среди пенящихся волн висят на качающихся мачтах; она захватывает справедливое вознаграждение капиталиста и плоды терпеливых усилий изобретателя, она отрывает малых детей от игры и от школы и заставляет их работать, прежде чем отвердеют их кости я окрепнут их мускулы; она похищает тепло у зябнущего, я пищу у голодающего, лекарство у больного я спокойствие у человека страждущего. Она унижает, ожесточает, огорчает. Она скучивает семейства из восьми и десяти человек в единственной убогой комнате; она гоняет артели земледельческих рабочих, мужчин и женщин, как стада свиней; она наполняет кабаки портерные людьми, которым противно у себя в доме, она превращает парней, которые могли бы быть полезными людьми в кандидатов тюрьмы и рабочего дома; она наполняет вертепы девушками, которые могли бы знать чистые радости семейной жизни; она высылает жадность и все злые страсти бродить среди общества, подобно тому, как жестокая зима выгоняет волков к жилищам [-254-] людей; она гасит веру в человеческой душе, и мысль о справедливом и милосердном Создателе заменяет образом суровой, слепой и жестокой судьбы.

Это не просто похищение в давно прошедшее время; это похищение в настоящее время, — похищение, которое лишает детей, вступающих теперь в мир, их природного права!

Если земля принадлежит народу, то зачем же позволят долее землевладельцам брать ренту, или вознаграждать их каким-либо способом за потерю ее? Вникните, что такое рента. Она не возникает самопроизвольно из земли; она не зависит ни от чего такого, что было бы сделано землевладельцами. Она представляет собой стоимость, создаваемую целым обществом. Пусть землевладельцы имеют, если вам угодно, все то, что владение землей давало бы им в отсутствии остального общества. Но рента, создание всего общества, необходимо должна принадлежать всему обществу.

Примените к данному случаю те положения гражданского закона, которыми определяются права того или другого лица. Гражданский закон, говорят нам, есть осуществление справедливости и конечно землевладельцы не могут жаловаться на его решение, ибо он создавался ими и для них. Что же дает закон добросовестному владельцу в том случае, когда земля, за которую он заплатил свои деньги, присуждается другому лицу, как законная собственность последнего? Оно ничего. То обстоятельство, что земля была приобретена вполне добросовестно, не дает ее владельцу никаких прав. Закон не касается „запутанного вопроса о вознаграждения“ добросовестного покупателя. Закон не скажет, как говорят Джон Стюарт Милль. „Земля принадлежит некоему А, следовательно Б, который считал себя собственником земли, не имеет на нее никакого права, кроме права на ренту или на вознаграждение в размере ее продажной стоимости“. Ибо это было бы на самом деле похоже на пресловутый приговор по делу о беглом рабе, когда суд, по преданию, постановил отдать закон Северу, а негра Югу. Закон просто говорит: „Земля принадлежит такому то А, пусть шериф введет его во владение“! Он не дает неповинному приобретателю ложного права на владение никакого права иска, не назначает ему никакого вознаграждения. Мало того, закон отбирает от владельца все те улучшения, которые он, ничего не подозревая, сделал на этой земле. Вы могли заплатить высокую цену за землю, сделав все возможное, чтобы убедиться в действительности прав на нее; вы могли безмятежно владеть ею в течение нескольких лет без мысли, без намека о противнике, могущем потребовать себе ее; сделать ее плодородной посредством своего труда или воздвигнуть на ней дорогое здание, стоящее больше, чем сама земля, или построить скромный домик, в котором вы надеялись было, окруженный смоковницами, которые вы насадили и виноградником, который вы развели, провести закат своих дней; но если крючкотворству, обману и хищничеству удастся сделать [-255-] свое дело, если им представится возможность откопать какую-нибудь чисто формальную ошибку в ваших документах или отыскать какого-нибудь забытого наследника, никогда не слыхавшего о своих правах, то не только земля, но и все сделанные вами улучшения могут быть отобраны от вас. И этого мало, — согласно гражданскому закону, после того, как вы уступите землю и отдадите сделанные вами улучшения, от вас могут потребовать отчета в тех доходах, которые вы получили от земли, за время вашего владения ею. (Русский гражданский закон смотрит иначе: X т. I ч. ст. 626 и далее. Прим. перев.)

Таким образом, если мы приложим к данному случаю, к отношениям между народом и землевладельцами, те самые принципы, которые были формулированы землевладельцами в законе, и которые прилагаются каждый день в английских и американских судах к спорам между различными лицами, то мы должны будем не только оставить всякую мысль о том, чтобы давать землевладельцам какое-либо вознаграждение за землю, но должны будем отобрать все улучшения и все прочее, чем они могут владеть.

Тем не менее я не предлагаю, да и не думаю, чтобы другой кто предложил, идти так далеко. Достаточно, если народ восстановит свои права на землю. Пусть землевладельцы удержат за собой сделанные ими улучшения и свою личную собственность в их непоколебимом владении.

И в этой мере справедливости не было бы никакого угнетения, никакой обиды в отношении кого-либо класса общества. Великая причина теперешнего неравномерного распределения богатства, с тем страданием, растлением и хищением, которое им обусловливается, была бы устранена. И в общем выигрыше имели бы долю сами землевладельцы: был бы осязателен даже выигрыш крупных землевладельцев, а выигрыш мелких был бы чрезвычайно велик. Ибо идя на встречу Справедливости, люди идут навстречу Любви. Мир и довольство следуют за нею, принося не некоторым, а всем свои благие дары.

Насколько это верно, мы увидим потом.

Если в этой главе я говорил о справедливости и целесообразности так, как будто бы справедливость была одно, а целесообразность нечто другое, то только для того, чтобы предупредить возражения лиц, которые придерживаются такого деления. В сущности с справедливостью связана самая высокая и самая верная целесообразность.

Глава IV.
Частная собственность на землю с исторической точки зрения

Что всего более препятствует признанию основной несправедливости частной собственности на землю и беспристрастному рассмотрению предложений, направленных к отмене ее, так эта та умственная [-256-] привычка, в силу которой все, существующее в течение долгого времени, кажется естественным и необходимым.

Мы настолько привыкли распоряжаться землей, как частной собственностью, этот порядок так полно признается в наших законах, нравах и обычаях, что огромному большинству людей никогда и в голову не приходило усомниться в нем; большинство людей смотрит на него как на нечто необходимое для пользования землей. Люди неспособны представить себе, или по крайней мере им никогда не приходит на мысль представить себе общество, существующее или могущее существовать без обращения земли в частную собственность. Первым шагом к обработке и улучшению земли кажется им назначение ей отдельного собственника, и земля какого-либо человека также полно и чистосердечно признается ими его собственностью, если дело идет о продаже, отдаче в аренду, дарении или завещании, как и его дом, его скот, его товар или его движимое имущество. „Святость собственности“ проповедовалась так настойчиво и с таким успехом, особенно этими „хранителями древнего варварства“, как Вольтер назвал юристов, что большая часть людей смотрит на частную земельную собственность, как на самый фундамент общества, а если кто говорит о возврате земли снова в общественную собственность, то видит в этом, при первом взгляде, или химерическую затею, которая никогда не была и никогда не может быть осуществлена, или предложение, направленное к тому, чтобы низвергнуть общество с его основания и вернуть его к состоянию варварства.

Но если бы и было справедливо, что с землей всегда обращались, как с частной собственностью, то это доказывало бы справедливость и необходимость дальнейшего такого обращения с ней не более, чем всеобщее существование рабства, наличность которого некогда можно было признавать с полным основанием, доказывало справедливость и необходимость обращения в предмет собственности человеческой плоти и крови.

Немногим более ста лет тому назад епископ Бетлер, автор знаменитой „Аналогии“, заявлял, „что установление гражданского управления без какого-либо религиозного учреждения есть химерический проект, которому не было и примера“. Говоря, что не было примера, он был прав. В то время не существовало ни одного правительства без чего либо подобного установленной церкви, и не легко было бы назвать такое правительство и из числа когда-либо существовавших; однако в соединенных Штатах мы доказали с тех пор столетней практикой, что гражданское правительство может существовать и без государственной церкви.

Если бы и было доказано, что с землей всегда и всюду обращались как с частной собственностью, то это все же не доказывало бы, что с ней навсегда должно обращаться таким образом. Но этого нельзя доказать. Напротив того, первоначально повсюду признавалось общее [-257-] право на землю, а частная собственность нище не возникала иначе как в результате узурпации. Согласно первоначальному и устойчивому представлению человечества, все люди имеют равное право на землю, а мнение, что частная собственность на землю необходима для общества есть плод невежества, которое не видит более того, что его непосредственно окружает, — есть идея сравнительно нового образования, идея искусственная и неосновательная.

Наблюдения путешественников, критические изыскания историков, которые в последнее время так далеко подвинули вперед восстановление забытых летописей народа, исследования таких ученых, как Генри Мэн, Эмиль де Лавелэ, боннский профессор Нассэ, а также других ученых, относящиеся к развитию учреждений, — доказывают, что всюду, где образовывалось человеческое общество, признавалось и общее право людей на пользование землей, и что нигде свободно не допускалось неограниченное индивидуальное право собственности. Оно нигде не возникало из договора; оно нигде не может быть связано с понятиями о справедливости и целесообразности; оно повсюду брало свое начало в войне и завоевании, и в том себялюбивом употреблении, которое люди ловкие делали из суеверия и закона.

Всюду, где только мы можем проследить раннюю историю общества, в Азии, в Европе, в Африке, в Америке или в Полинезии, всюду земля рассматривалась, согласно с теми необходимыми отношениями, какие имеет к ней человеческая жизнь, как общая собственность, относительно которой равны права всех, имеющих вообще какие-либо права, то есть, все члены общины (все граждане, как мы сказали бы) имели равные права на владение и пользование землей общины. Признание общего права на землю не мешало полному признанию особенного и исключительного права на вещи, которые были результатом труда. Признание земли общей собственностью не утрачивалось и тогда, когда развитие земледелия приводило к необходимости признавать исключительное владение землей, с целью обеспечить исключительное пользование результатами труда, затрачиваемого на ее обработку. Деление земли между промышленными единицами, будь то семейство, соединившиеся семьи или индивидуумы, производилось лишь постольку поскольку это было необходимо для этой цели: пастбища и лесные земли оставались общими, а равенство в отношении полевой земли обеспечивалось или посредством периодического передела, как среди тевтонских племен, или посредством запрета отчуждения, как в законе Моисея.

Это первоначальное устройство до сих пор существует, в более или менее неприкосновенной форме, в сельских общинах Индии, России и славянских странах, еще находящихся или до недавнего времени находившихся под турецким управлением; в горных кантонах Швейцарии, среди кабилов в северной Африке и каффров в южной; среди природного населения Явы и туземцев Новой Зеландии, — то есть, [-258-] всюду, где внешние влияния оставляли неприкосновенной форму первобытной общественной организации. Что оно и повсюду существовало, было за последние годы обстоятельно доказано независимо друг от друга изысканиями многих ученых и наблюдателей. Изыскания эти, насколько мне известно, всего лучше суммированы в „Системах пользования землей в различных странах“, изданных Кобденским клубом и в „Первобытной собственности“ Эмиля де Лавелэ, к ним я и отсылаю читателя, желающего рассмотреть эту истину в ее подробностях.

„Во всех первобытных обществах“, так резюмирует де Лавелэ результат исследования, не оставившего без внимания ни одной части света, — „во всех первобытных обществах, земля была общей собственностью племени и подвергалась периодическому переделу между всеми семействами, так что все могли жить своим трудом, как предписывает природа. Благоденствие каждого таким образом соразмерялось с его энергией и умом; никто, каким бы то ни было образом, не был лишен средств существования, и против неравенства, увеличивающегося из поколения в поколение, были приняты меры“.

Если де Лавелэ прав в этом заключении, а что он прав, в том не может быть и сомнения, то, спросят, каким же образом обращение земли в частную собственность могло сделаться столь общим?

Причины, в силу которых эта первоначальная идея равного права на пользование землей вытеснялась идеей исключительных и неравных прав, я полагаю, могут быть повсюду прослежены, хотя и в общих чертах, но с полной точностью. Это повсюду те самые причины, которые вели к отрицанию равенства личных прав и учреждению привилегированых сословий.

Причины эти могут быть сведены к концентрации власти в руках вождей и военного класса, бывшей следствием войн, которые дали им возможность монополизировать общие земли; к действию завоевания, когда завоеванные обращались в состояние поземельного рабства, а земли их разделялись между завоевателями, при чем несоразмерные доли доставались начальникам; к дифференциации и влиянию священнического класса и к дифференциации и влиянию класса профессиональных юристов, интересам которых соответствовало установление исключительной, вместо общей, собственности на землю [Влияние юристов было весьма заметно в Европе, как на континенте, так и в Великобритании, в деле уничтожения всех следов древнего права владения и в деле замены его идеей римского закона, правом исключительной собственности], а неравенство, раз возникнув, всегда стремится, по закону притяжения, к еще большему неравенству.

Борьба между этой то идеей равных прав на землю и стремлением монополизировать землю в индивидуальной собственности, была причиной внутренних раздоров в Греции и Риме; остановка, вызванная на пути этого стремления, в Греции учреждениями Ликурга и Солона, [-259-] а в Риме Лициниевым законом и последующими делениями земли, дала этим странам их дни могущества и славы; а конечное торжество этого стремления привело их к падению. Крупные поместья погубили Грецию, как после того „крупные поместья погубили Италию“ [Latifundia perdidere italiam — Плиний], и когда земля, несмотря на предупреждения великих законодателей и государственных людей, перешла наконец во владение немногих лиц, народонаселение уменьшилось, искусство упало, мысль сделалась как бы оскопленной, и народ, в лице которого человечество достигало наибольшего блеска, сделался ходячим предостережением и упреком.

Идея абсолютной индивидуальной собственности на землю, которую новая цивилизация наследовала от Рима, достигла там своего полного развития в исторические времена. Когда будущий владыка мира еще только начинал свою жизнь в то время каждый гражданин в Риме имел там свой клочек усадебной земли, который считался неотчуждаемым, и общественная земля — „земля под хлебом, которая была общественным достоянием“, — находилась в общем пользовании, без сомнения, при постановлениях и обычаях, которые обеспечивали равенство, как в тевтонской марке и швейцарской алльменде. Это то общественное достояние, постоянно расширявшееся вследствие завоеваний, и досталось патрициям, выкроившим из него себе крупные поместья. Как бы в силу того закона, что меньшее притягивается большим, эти крупные поместья, несмотря на временные задержки, в виде законодательных ограничений и повторявшихся от поры до времени разделов, уничтожили наконец всех мелких собственников; их маленькие вотчины присоединялись к латифундиям огромных богачей, а сами они сгонялись в толпы рабов, становились платящими ренту колонами, а то волей-неволей уходили во вновь завоеванные провинции, где давалась земля ветеранам-легионерам, или в столицу, увеличивая собой ряды пролетариев, которым ничего более не оставалось, как только торговать своими голосами.

Цезаризм, вскоре переходящий в необузданный деспотизм восточного типа, был неизбежным политическим результатом такого положения дел, и империя, даже в том время, когда она обнимала собой мир, сохраняла в действительности только свой внешний вид, удерживаясь от окончательного падения лишь благодаря более здоровой жизни пограничных областей, где земля была разделена между военными поселенцами или где больше сохранились первобытные обычаи. Но латифундии, которые поглотили силу Италии, постоянно распространялись все дальше и дальше, разделяя поверхность Сицилии, Африки, Испании и Галлии на крупные поместья обрабатываемые рабами или съемщиками-крестьянами. Не стало мужественных доблестей, порожденных личной независимостью, хищническая культура истощила почву и дикие звери стали вытеснять людей, пока, наконец, не ворвались [-260-] варвары, сила которых основывалась на их равенстве. Рим погиб, и от цивилизации, некогда столь гордой, не осталось ничего, кроме развалян.

Таким образом и свершилось то удивительное событие, которое во время величия Рима показалось бы таким же невозможным, каким нам теперь покажется завоевание Соединенных Штатов команчами и плоскоголовыми или опустошение Европы лапландцами. И основную причину этого события следует искать во владении землей. С одной стороны отрицание общего права на землю вело к упадку, с другой равенство давало силу.

„Свобода“, говорит де Лавелэ („Первобытная собственность“, стр. 116 англ, изд.) „свобода и, как следствие ее, владение нераздельной долей общей собственности, которой располагает глава каждого семейства в племени безразлично, были в германской деревне основными правами. Эта система абсолютного равенства наложила на индивидуума замечательный отпечаток, которым и объясняется то обстоятельство, что маленькие кучки варваров сделались хозяевами Римской империи, несмотря на ее искусную администрацию, на ее совершенную централизацию и на ее гражданский закон, за которым сохранилось название писаного разума“.

С другой стороны, само сердце было выедено из великой империи. „Рим погиб“, говорит профессор Сили, „от неурожая на людей“.

В своих лекциях по „Истории цивилизации в Европе“ и, более полно, в своих лекциях по „Истории Цивилизации во Франции“ Гизо представил живую картину того хаоса, который следовал в Европе за падением Римской империи, — хаоса, который, как он выражается, „нес все в своих недрах“, и из которого медленно развился строй современного общества. Картина эта не может быть передана в немногих словах, но достаточно будет сказать, что результатом этого воздействия грубой, но сильной жизни на романизированное общество была дезорганизация как германского, так и римского строя, — соединение и смешение идеи общих прав на землю с идеей исключительной собственности; тоже самое произошло и в тех провинциях Восточной империи, которые потом завоеваны были турками. Феодальная система, так легко принятая и так широко распространившаяся, явилась результатом этого соединения; но под феодальной системой и рядом с ней пустила корни и ожила более ранняя организация, основанная на общих правах земледельцев, которая и оставила свои следы по всей Европе. Эта первоначальная организация, предоставлявшая членам общины равные доли обрабатываемой земли, а необрабатываемую землю оставлявшая в общем пользовании, которая существовала в древней Италии и в Саксонской Англии, сохранилась под крепостным правом в России, под мусульманским гнетом в Сербии, а в Индии была сметена, но не уничтожена целиком, рядом завоеваний и целыми столетиями угнетения. [-261-]

Феодальная система, которая не есть что либо исключительно свойственное Европе, но является, по-видимому, как естественный результат завоевания населенной страны расой, среди которой сильны еще равенство и личная независимость, открыто признавала, в теории по крайней мере, что земля принадлежит обществу, в его целом, а не индивидууму. Грубое создание века, в котором сила заменяла собой право так полно, как только возможно в какое-либо время (ибо идея права неискоренима из человеческого духа и должна в той или другой форме проявляться даже в шайке пиратов или разбойников), феодальная система однако ни за кем не признавала неограниченного и исключительного права на землю. Лен был в сущности имением, управляемым по доверенности, и пользование им было связано с обязательствами. Суверен, теоретические представитель коллективной власти и прав целого народа, был, с феодальной точки зрения, единственным абсолютным собственником земли. И хотя земля жаловалась в индивидуальное владение, однако владение это предполагало обязанности, выполняя которые лицо, пользующееся доходами с земли, возвращало обществу эквивалент тех благ, которые оно получало от передачи ему общего права.

По феодальной схеме, коронные земли поддерживали общественные расходы, которые в настоящее время включаются в так называемый „цивильный лист“ (расходы на содержание царствующего дома), церковные земли были источником для уплаты расходов на общественное богослужение и образование, на призрение больных и нуждающихся и на содержание класса людей, которые, как это предполагалось и как это без сомнения в значительной мере я было, посвящали себя служению общественному благу, тогда как владения военного класса доставляли средства для общественной обороны. И в том обязательстве, в силу которого военный владелец должен был выставить в поле столько то войска, когда в том представится надобность, также как и в той помощи, которую он должен был оказывать, когда посвящался в рыцари старший сын Суверена, когда выходила замуж его дочь или когда сам Суверен делался военнопленным, заключалось грубое и недействительное признание, но все же бесспорное признание того факта, ясного для естественного понимания людей, что земля есть не индивидуальная, но общая собственность.

Кроме того, не допускалась, чтобы власть владельца земли переходила за пределы его жизни. Хотя принцип наследования скоро встал на место принципа избрания, как всегда должно случиться там, где власть концентрирована, однако феодальный закон требовал, чтобы всегда был некоторый представитель лена, способный выполнять обязанности и получать доходы, которые были связаны с земельным владением, и кто должен быть таким представителем это зависело не от личного каприза, но строго определялось наперед. Отсюда своеобразная опека и прочие феодальные учреждения. Система первородства и, [-262-] как ее развитие, имения с ограничениями, касательно перехода по наследству, не были в своем первоначальном виде теми нелегалами, какими они сделались потом.

Основанием феодальной системы было абсолютное право собственности на землю, идея, которую варвары легко усвоили в среде завоеванного населения, свыкшегося с ней; но поверх этого права феодализм установил другое высшее право, и процесс феодализации состоял в подчинении индивидуального владычества тому высшему владычеству, которое признавалось за обществом или нацией, единицами в феодальной системе были землевладельцы, которые в силу своего права собственности считались абсолютными властителями в своих поместьях, и которые выполняли там ту обязанность покровительства, которую Тэн так картинно описал, хотя быть может и в слишком ярких красках, во вступительной главе своего „Ancient Regime“. Дело феодальной системы заключалось в объединении этих единиц в нации, подчинении власти и прав индивидуальных владельцев земли власти и правам коллективного целого, общества, которое представлялось сюзереном или королем.

Таким образом, феодальная система, в своем возникновении и развитии, была триумфом идеи общего права на землю. Она заменила абсолютное владение условным и наложила особые обязательства в возмездие за привилегию получать ренту. В то же время власть землевладельца подкапывалась, так сказать, и снизу, так как арендование земли крестьянами по добровольному соглашению весьма обыкновенно отвердевало в аренду согласно обычаю, и рента, которую господин мог требовать от крестьянина, становилась постоянной и определенной.

В то же время и при феодальной системе оставались или возникали, более или менее подчиненные феодальным повинностям, общины земледельцев, которые обрабатывали землю, как общую собственность; и хотя господа, где или когда они имели власть, заявляли свои права почти на все, что только казалось им ценным, однако идея общего права была достаточно могущественна, чтобы удержать силой обычая от их захвата значительную, часть земли. Общинные земли в феодальные века, можно думать, охватывали собой значительную часть поверхности большинства европейских стран. Во Франции, хотя захваты этих земель аристократией, до некоторой степени задержанные королевским эдиктом, продолжались в течение нескольких столетий до Революции, да и за время Революции и Первой Империи сделаны были обширные раздачи и продажи общинных земель, все же еще насчитывается, согласно Лавелэ, до 4 000 000 гектаров или до 9 884 400 акров общинных земель. А о протяжении общинных земель в Англии в феодальную эпоху можно судить по такому факту: хотя захваты земельной аристократии начались там во время царствования Генриха VII, и не менее 7 660 413 акров общинных земель было захвачено [-263-] на основании актов парламента, изданных между 1710 и 1843 годами, при чем до 600 000 акров было огорожено уже после 1845 года; тем не менее в Англии все насчитывается до 2 000 000 акров, еще остающихся в общем пользовании, хотя, конечно, земли эти из числа самых худших.

Помимо этих общинных земель существовал обычай, во Франции до Революции, а в Испании, местами, и до наших дней, имевший всю силу закона, — в силу которого поля, после того как снята была жатва, становились общими для пастьбы и прохода, пока не наступало время их снова обрабатывать; а в некоторых местах существовал обычай, в силу которого всякий имел право занять землю, которую собственник ее не обрабатывал, засеять ее, снять жатву, без всяких опасений. А если этот человек удобрял ее под первую жатву, то он приобретал право засеять и собрать вторую жатву без всякого препятствия или помехи со стороны собственника.

Не только швейцарская алльменда, дитмарская марка, сербская и русская сельские общины; не только длинные борозды, на английских землях, составляющих в настоящее время исключительную собственность отдельных лиц, еще теперь дающие возможность археологу указать обширные поля, занятые в древнее время трехпольным севооборотом, где каждый поселянин ежегодно получал в надел равную полоску; не только документальные доказательства, которые внимательные ученые в течение последних лет извлекли из древних летописей; но и те самые учреждения, при господстве которых развивалась современная цивилизация, указывают на повсеместное распространение и продолжительное существование общего права на пользование землей.

На него указывают, подобно еще существующим остаткам древних общинных земель в Англии, и остатки прошлого, утратившие свое значение, которые еще существуют в наших законодательных системах, доктрина верховного владения, существующая также в магометанском законе, которая делает монарха теоретически единственным абсолютным собственником земли, вытекает не из чего иного, как из признания монарха представителем коллективных прав народа; первородство и ограничения, касающиеся перехода по наследству имений в некоторых случаях, еще существующие в Англии и существовавшие кое-где в американских штатах сто лет тому назад, суть лишь исковерканные формы того, что некогда было результатом признания земли общей собственностью. Самое различение между реальной и личной собственностью, делаемое в английской юридической терминологии, есть лишь остаток первобытного различения между тем, на что первоначально смотрели как на общую собственность, и тем, что по своей природе всегда рассматривалось, как исключительная собственность отдельных лиц. А большие предосторожности и торжественность, которые и теперь еще требуются при продаже земли, есть лишь остаток, теперь бессмысленный и бесполезный, более общего и торжественного [-264-] согласия, некогда требовавшегося для передачи прав, на которые смотрели, как на принадлежащие не одному какому-либо члену, но всем членам семейства или племени.

Общий ход развития современной цивилизации после феодального периода направлен был к ниспровержению этих естественных и первоначальных идей коллективной собственности на землю. Хотя это и может показаться парадоксальным, но развитие свободы, сбрасывавшей феодальные оковы, сопровождалось стремлением облечь землевладение в ту форму собственности, которая ведет к порабощению рабочих классов и которая в настоящее время начинает сильно сказываться во всем цивилизованном свете в том давлении железного ига, которое не может быть ослаблено никаким расширением чисто политических прав или личной свободы, и которое экономисты ошибочно принимают за давление естественных законов, а рабочие за давление капитала.

Ясно, что в Великобритании в наше время право народа, в его целом, на территорию родной страны признается менее полно, чем в феодальные времена. Крайне малая часть народа владеет землей и ее право собственности является гораздо абсолютнее. Общинные земли, некогда столь обширные и столь широко содействовавшие независимости и благосостоянию низших классов, за исключением небольшого остатка земли, пока не имеющей цены, захвачены в частную собственность и огорожены; обширные церковные земли, которые были в сущности общей собственностью, предназначенной для общественных целей, лишены этого назначения, чтобы обогащать отдельных личностей; обязанности военных владельцев уничтожены, а расходы на содержание войска и на уплату процентов по огромному долгу, накопившемуся вследствие войн, взвалены на весь народ, в виде налогов на предметы первой необходимости и жизненных удобств. Английский мелкий собственник, йомен, — смелый и грубый народ, одержавший победы при Кресв, Пуатье и Азинкуре, вымер также, как мастодонт. Член шотландского клана, право которого на землю его родных гор было в свое время столь же неоспоримо, как право его вождя, прогнан, чтобы очистить место для пастбища баранов и для охотничьего парка потомков этого вождя; племенное право ирландца превращено в аренду по соглашению. Тридцать тысяч человек имеют законное право согнать все население с пяти шестых территории Британских островов, а огромное большинство Британского народа не имеет иного права на свою родную землю, кроме права ходить по улицам и таскаться по дорогам. К ним с полным основанием могут быть применены слова трибуна Римского народа: „Люди римские“, говорил Тиберий Гракх, „люди римские, вы называетесь властелинами мира, а не имеете права, даже на квадратный фут земли! У диких зверей есть свои логовища, а у воинов италийских есть только вода и воздух“!

Результаты стремления такого рода, пожалуй, более заметны в Англии, [-265-] чем где-либо в другом месте, но само стремление может быть наблюдаемо повсюду, и в Англии оно зашло дальше лишь благодаря некоторым обстоятельствам, благоприятствовавшим его более быстрому росту.

Одновременное развитие идеи личной свободы и идеи частной собственности на землю, мне кажется, обусловливалось тем обстоятельством, что за все то время, как с прогрессом цивилизации, сглаживались, уничтожались или становились менее явными более грубые формы владычества, связанные с земельной собственностью, отвлечено было внимание от более затаенных, но в действительности более могущественных форм, и землевладельцы имели полную возможность свести собственность на землю к тому же основанию, как и всякую другую собственность.

Рост национальной силы, в форме королевской власти или в форме парламентского правительства, лишал крупных владельцев индивидуальной власти и значения, а также юрисдикции и власти над крестьянами, и таким образом подавлял вопиющее зло, как и рост римского империализма подавлял еще более вопиющую жестокость рабовладельцев. Распадение крупных феодальных поместий, увеличивавшее число землевладельцев, — пока не почувствовалось стремление к концентрации вследствие современной тенденции к крупному производству — тогда еще не давало себя чувствовать, и отмена тех стеснений, которыми землевладельцы, при более редком народонаселении, старались принудить работников оставаться на своих поместьях, также с своей стороны не мало отвлекала внимание от более существенной несправедливости, заключающейся в частной собственности на землю; да и постоянный прогресс правовых идей римского закона, который был огромным рудником и запасным магазином нашей юриспруденции, направлен был к тому, чтобы сгладить естественное различие между собственностью на землю и собственностью на все прочее. И таким путем рядом с расширением личной свободы шло расширение права индивидуальной собственности на землю.

Помимо того, политическая власть баронов была сломана не возмущением тех классов, которые могли ясно чувствовать несправедливость земельной собственности. Возмущения с их стороны имели место, и не один, а много раз, но были подавляемы всегда с ужасной жестокостью. Власть баронов сломила рост ремесленного и торгового классов, между заработком которых и рентой уже не существует того очевидного отношения. Притом, классы эти развились под господством системы замкнутых гильдий и корпораций, которые, как я объяснял ранее. Говоря о промышленных союзах и монополиях, давали им возможность ограждать себя до некоторой степени от действия общего закона заработной платы, и поддерживались в то время с гораздо большей легкостью, чем теперь, когда вследствие улучшенных способов передвижения и большего распространения первоначального образования [-266-] и разного рода сведений, народонаселение делается все более и более подвижным. Классы эти не замечали, да и теперь не замечают того, что владение землей есть основной факт, которым должны в конце концов определяться условия промышленной, общественной и политической жизни. Таким образом, с этой стороны все было направлено к тому, чтобы ассимилировать идею собственности на землю с идеей собственности на вещи, созданные человеком, и даже всякий шаг назад делался и приветствовался как шаг вперед. Французское Национальное Собрание, в 1789 году, думало, что оно уничтожало остатки тирании, когда оно отменяло десятину и вводило общий налог на содержание духовенства. Аббат Сийес стоял одиноко, когда говорил собранию, что оно просто освобождает собственников от налога, который был одним из условий, на которых они владели землей, и перелагает его на труд нации. Его не слушали. Аббат Сийес был из духовенства, и потому решили, что он защищает интересы своего сословия, тогда как он на самом деле защищал права человека. В этих десятинах французский народ мог бы сохранить обширный общественный доход, который не отнимал бы ни одного сантима от заработка труда или от доходов капитала.

Таким же образом, отмена военных повинностей, лежавших на поместьях в Англии; отмена, произведенная Долгим парламентом и затем утвержденная Карлом II, являвшаяся просто присвоением общественного достояния феодальными владельцами, освобождавшимися таким образом от того обязательства, под условием которого они владели тем, что было общим достоянием всей нации, с переложением этих обязательств на всю нацию, в виде налогов на потребление, отмена эта долго рассматривалась, и теперь еще рассматривается в юридических книгах как торжество свободы.

А в этой отмене именно и кроется источник огромного долга и тяжелых налогов в Англии. Если бы только форма этих феодальных повинностей была изменена в соответствии с изменившимися условиями, и Английские войны никогда не привели бы к образованию хотя бы одного фунта стерлингов долга, а труд и капитал Англии не платили бы ни гроша налога на содержание войска. Все это получалось бы от ренты, которую с того времени присвоили себе землевладельцы, — из того налога, который землевладение берет из добываемого трудом и капиталом. Землевладельцы Англии получили свои земли на условиях, которые обязывали их, даже при редком народонаселении норманнской эпохи выставлять на поле, по первому требованию, шестьдесят тысяч вполне снаряженных всадников [Андрей Бисетт в своей книге „Сила наций“, Лондон, 1856, где он обращает внимание английского народа на ту меру, посредством которой землевладельцы избавились от уплаты нации следуемой ей ренты, оспаривает мнение Блэкстона, будто служба рыцаря продолжалась лишь в течение сорока дней, и утверждает, что она продолжалась столько времени сколько требовалось], и сверх того исполнить разные [-267-] повинности и уплачивать разные денежные взносы, которые в сумме поглощали значительную часть ренты. По всей вероятности, было бы слишком низкой оценкой оценить денежную стоимость всех этих повинностей и обязательств в половину всей ренты. Если бы землевладельцы были удержаны в пределах этого договора и если бы землю дозволялось огораживать не иначе, как на подобных условиях, то доход, который доставался бы нации от английской земли, был бы теперь на много миллионов больше всех государственных доходов Соединенного Королевства. Англия в настоящее время могла бы уже пользоваться абсолютной свободой торговли. Не было бы надобности ни в таможенных пошлинах, ни в акцизе, ни в патентах или подоходном налоге, и притом не только покрывались бы все теперешние расходы, но еще оставался бы огромный излишек, из которого можно бы было уделять на всякое дело, увеличивающее жизненные удобства и благосостояние всего народа.

Обращаясь к прошлому, мы можем видеть всюду, где только пробивается луч света, что все народы, на первых ступенях своего развития, признавали право общей собственности на землю, и что частная собственность явилась, как узурпация, как создание силы и обмана.

„Свобода — древнего происхождения“ заметила Г-жа Сталь. И справедливость, если мы обратимся к самым древним летописям, всегда окажется имеющей право давности.

Глава V.
О земельной собственности в Соединенных Штатах

Мы видим, что на более ранних ступенях цивилизации земля повсюду рассматривалась, как общая собственность. И обращаясь от туманного прошлого к нашим собственным временам, мы можем заметить, что естественные понятия .людей остаются еще все теми же, что люди, будучи поставлены в положение, в котором влияние воспитания и привычки бывает ослаблено, инстинктивно признают равенство прав на дары природы.

Открытие золота в Калифорнии село в новой стране людей, которые привыкли смотреть на землю, как на законный предмет индивидуальной собственности, и из числа которых вероятно и одному на тысячу никогда не приходило в голову проводить какое-либо различие между собственностью на землю и собственностью на что-либо иное. В первый раз в истории Англо-саксонской расы, люди эти очутились на земле, из которой можно было получать золото посредством простой операции, путем промывки.

Если бы земля, с которой им таким образом пришлось иметь дело, была полевой, пастбищной и лесной, особенно изобильной; если бы [-268-] земля получала особенную ценность вследствие своего положения в виду торговых целей, или благодаря водяной силе, которая на ней имелась бы, или даже вследствие богатых каменноугольных, железных или свинцовых месторождений, и к ней была бы применена земельная система, к которой эти люди были привычны; на огромных пространствах она была бы обращена в частную собственность, как были обращены в частную собственность, без всякого протеста, достойного упоминания, даже те городские земли (pueblo lands), в Сан-Франциско (в сущности самые ценные в штате), которые, согласно испанскому закону, были оставлены для снабжения жилищами будущих обитателей города. Но новизна случая выбила мысль из ее обычной колеи и вернула людей назад к первым принципам, так что с общего согласия было объявлено, что золотоносная земля эта должна оставаться общей собственностью, из которой никто не может брать больше того количества, каким он может разумно пользоваться, и удерживать землю в своем владении долее того, пока он продолжает пользоваться ей. К этому решению, проникнутому сознанием естественной справедливости, не замедлили присоединиться центральное правительство и суд; и все время, пока промывка золота сохраняла значение, не было сделано ни одной попытки уклониться от этого возврата к первобытным идеям. Право на землю оставалось за правительством, и ни одно лицо не могло приобрести чего-либо большего, кроме права на пользование. Золотопромышленники в каждом округе определяли количество земли, какое одно лицо могло взять, и количество работы, которое надо было выполнить, чтобы можно было признать факт пользования. И раз на известном участке это количество работы не было выполнено, всякий получал право занять его.

Таким путем никому не было дозволено захватить наперед в свои руки естественные средства страны и преградить к ним доступ для других людей. Труд был признан творцом богатства, ему дан был полный простор, и за ним сохранена была его награда. Средство это не обеспечило бы полного равенства прав при условиях, господствующих в большинстве теперешних стран; но при условиях, которые существовали в том месте и в то время, — редкое население, неизведанная страна и занятие, по своей природе являвшееся лотереей, оно обеспечивало справедливость во всех существенных нуждах. Один человек мог натолкнуться на чрезвычайно богатое отложение, а другие могли тщетно искать целые месяцы и годы, но все имели одинаковые права. Никому не было дозволено разыгрывать относительно милостей Создателя роль собаки на сене. Существенной идеей постановлений, регулировавших приисковое дело, было предупреждение предварительных захватов и монополии. На том же самом принципе были основаны приисковые законы Мексики; и тот же самый принцип был принят в Австралии, в Британской Колумбии и на алмазных полях южной Африки, ибо он согласуется с естественными понятиями справедливости. [-269-]

С падением приискового дела в Калифорнии привычная идея частной собственности на землю в конце концов одержала верх в издании закона, дозволяющего ограждение патентом земель, содержащих ископаемые. Единственным следствием этого закона было то, что он прекратил свободный доступ к естественным богатствам, и дал собственнику рудоносной земли власть сказать, что никто другой не может пользоваться тем, чем он не хочет пользоваться сам. Во многих случаях рудоносная земля таким образом удерживается вне употребления из-за спекулятивных целей, все равно как удерживаются вне употребления ценные участки для построек и полевая земля. Препятствуя таким образом пользованию, это распространение на рудоносную землю того самого принципа частной собственности, которым характеризуется владение прочими землями, ничего однако не сделало для обеспечения за владельцами земли сделанных ими улучшений; самые большие расходы капитала на закладку и на разработку рудников, расходы в некоторых случаях исчисляемые миллионами долларов, — были произведены при господстве прежнего права, права пользования.

Если бы обстоятельства побудили первых английских поселенцев в Северной Америке обратиться de novo к вопросу о земельной собственности, то, без сомнения поселенцы эти при решении этого вопроса вернулись бы к первоначальным принципам, все равно как они вернулись к первоначальным принципам в делах управления, и индивидуальная собственность на землю была бы отвергнута, как были отвергнуты аристократия и наследственный режим. Но они прибыли из стран, где эта система землевладения еще не достигла своего полного развития, и следствия ее еще не давали себя чувствовать во всей своей полноте, и имели перед собой в новой стране огромный материк свободный для переселения, а потому среди них никому и в голову не приходило подымать вопрос о справедливости и целесообразности частной собственности на землю. Ибо в новой стране, равенство кажется достаточно обеспеченным, если никому не дозволяется брать землю при исключении всех прочих. Сначала кажется, что не делают никакого вреда, обращаясь с землей, как с абсолютной собственностью. Ведь остается вдоволь земли для тех, которые пожелают иметь ее, и незаметно бывает рабство, которое необходимо возникает из индивидуальной собственности на землю на более поздней ступени развития.

В Виргинии и на Юге, где колонизация имела аристократический характер, естественным дополнением крупных поместий, на которые была разделена земля, явилось рабство негров. Но первые поселенцы Новой Англии разделили землю так, как за двенадцать столетий до того времени их предки разделили землю Британии, дав каждому главе семейства участок усадебной и участок полевой земли, за которыми была расположена свободная земля, находившаяся а общем пользовании. Поскольку дело шло о крупных собственниках, которых английские [-270-] короли стремились создать своими грамотами, переселенцы видели достаточно ясно несправедливость навязываемой монополии, и ни один из этих собственников не получил многого от своей жалованной грамоты; но изобилие земли отклоняло внимание от той монополии, к которой должно привести право индивидуальной собственности на землю, даже при незначительных размерах владений, когда станет земли мало. И таким образом произошло, что великая республика нового мира восприняла вначале своего поприща учреждение, которое погубило республики древности: что народ, провозгласивший неотчуждаемые права всех людей на жизнь, на свободу и на стремление к счастью, принял, ни мало не задумываясь, принцип, который, отрицая равное и неотчуждаемое право на землю, в конце концов отрицает равное право на жизнь и свободу; что народ, который ценой кровавой войны уничтожил личное рабство, дозволил однако укорениться рабству в более опасный и глубоко-проникающей форме.

Материк казался таким огромным, поверхность, по которой народонаселение могло разливаться, такой обширной, что, освоившись в силу привычки с идеей частной собственности на землю, мы и не замечали ее существенной несправедливости. Ибо не только этот запас не населенной земли не давал возможности, даже в более старинных частях союза, почувствовать полного действия обращения земли в частную собственность, но и самое позволение одному человеку брать земли больше чем он мог пользоваться, позволение, благодаря которому человек получает власть принудить тех, которые после будут иметь надобность в земле, платить ему за привилегию пользования ее, — не казалось столь несправедливым в то время, когда и другие в свою очередь могли делать то же самое, подвинувшись несколько далее. Более этого; те самые состояния, которые являлись следствием такого захвата земли, которые таким образом в действительности получались от налога, собираемого с приобретений труда, казались и провозглашались наградами, предназначенными для трудящегося. Во всех более новых штатах, и даже в значительной степени в более старых, наша земельная аристократия находится еще только в своем первом поколении. Те лица, которым досталась выгода от увеличившейся стоимости земли, были по большей части людьми, которые начали свою жизнь без копейки. Их крупные состояния, а многие из них имеют миллионы, понятно кажутся им да и многим другим людям, лучшим доказательством справедливости существующих общественных условий, награждающих благоразумие, предусмотрительность, трудолюбие и бережливость; тогда как на самом деле состояния эти суть лишь плоды монополии и неизбежно создаются на счет труда. Тем не менее тот факт, что лица, которые таким образом обогатились, начали свой путь в качестве рабочих, заслоняет эту истину, и то чувство, которое заставляет каждого владельца лотерейного билета наслаждаться в воображении величиной выигрышей, удержало даже бедняка [-271-] от сетования на систему, сделавшую многих бедных людей богачами.

Короче, американский народ не замечал существенной несправедливости частной собственности на землю, потому что он пока еще не чувствовал ее полного действия. Это общественное достояние, обширные земли, которые еще предстояло обратить в частное владение, огромные пространства государственной земли, которую имели в виду все энергичные люди, и было тем великим фактором, который, начиная с того времени как первые поселения стали окаймлять Атлантический берег, формировал наш национальный характер и клал свой отпечаток на нашу национальную мысль. Не потому, что мы избегли титулованной аристократии и уничтожили право первородства; не потому, что мы избираем всех наших должностных лиц от школьного директора и до президента; не потому, что наши законы пишутся от имени народа, а не от имени государя; не потому, что наша страна не знает государственной религии и наши судьи не носят париков, — не потому были мы избавлены от тех зол, на которые ораторы четвертого июля обыкновенно указывали, как на принадлежность отживших деспотических правительств Старого Света. Общая образованность, общее благосостояние, деятельная изобретательность, способность приспособления и ассимиляции, свободный, независимый дух, энергия и вера в будущее, которыми отличался наш народ, суть не причины, но результаты, — и они обусловливались существованием свободной земли. Это общественное владение и было той творческой силой, которая превратила бесхозяйственного, приниженного европейского крестьянина в самоуверенного фермера американского запада; оно давало сознание свободы даже жителям многолюдных городов, и было источником надежды для тех, которым никогда не пришлось воспользоваться этим достоянием.

В Европе, человек из народа, делаясь взрослым, находит все лучшие места на жизненном пиру занятыми и должен бороться с своими товарищами из-за крох, которые падают со стола, не имея и одного шанса на тысячу пробиться или прокрасться до места. В Америке, каково бы ни было положение такого человека, у него всегда есть сознание того, что это общественное достояние лежит у него в запасе; и сознание этого факта, в своем действии и противодействии, проникало во всю нашу национальную жизнь, внося в нее элементы великодушия и независимости, подвижности и самолюбия. Все, чем мы гордимся в американском характере, все, что делает наши жизненные условия и учреждения лучше условий и учреждений более старых стран, все мы можем свести к тому факту, что земля была дешева в Соединенных Штатах, потому что новые земли были открыты для поселенцев.

Но вот, в своем поступательном движении, мы достигли Тихого океана. Далее к западу мы не можем идти, и увеличивающееся народонаселение [-272-] может лишь распространяться к северу и югу и заполнять то, что уже было пройдено. К северу оно уже заполняет долину Красной Реки, вдвигаясь в долину Саскачевана и территорию Вашингтона; к югу, оно заселяет Западных Техас и занимает пригодные для обработки долины Новой Мексики и Аризоны.

Республика вступила в новую эру, эру, в которой монополия земли будет сказаться с возрастающей силой. Великий фактор, действие которого было столь могущественно, прекращает свое существование. Государственной земли почти уже не стало; еще весьма немного лет, и кончится ее влияние, уже быстро падающее. Я не хочу сказать того, что вовсе не будет государственной земли. Ибо еще в течение долгого времени миллионы акров государственных земель будут значиться в книгах Земельного Департамента. Но не должно забывать, что лучшая в земледельческом отношении часть континента уже занята, и что остается земля самая бедная. Не должно забывать, что в списке остающихся земель числятся огромные горные цепи, бесплодные пустыни, плоскогорья, годные только для пастбищ. Не должно забывать, что значительная часть земли, которая фигурирует и отчетах, как открытая для поселения, есть земля без всякого публичного надзора, которая уже обращена в частную собственность в силу владельческих прав или поселения, что не может обнаружиться, пока не будет произведена межевая опись земли. Калифорния фигурирует в книгах Земельного Департамента, как самый многоземельный штат Союджа, содержащий около 100.000.000 акров общественной земли, — чуть не одна двенадцатая часть всей государственной земли. Однако так много этой земли занято по железнодорожным концессиям или перешло уже в частное владение разными способами; так много состоит из гор, которые не могут быть обрабатываемы, или равнин, которые требуют орошения; так много монополизировано тем владениями, которые имеют в своем распоряжении воду, что на самом то деле трудно указать прибывшему переселенцу на какое-либо место в штате, где он мог бы занят клочок земли, на котором бы он мог поселиться и содержать семью, и таким образом люди, утомленные поисками, обыкновенно кончают тем, что покупают землю или снимают ее из известной доли. Не то, чтобы был какой-либо действительный недостаток в земле в Калифорнии, — ибо весь штат сам по себе, Калифорния, будет в состоянии в свое время прокармливать столь же многочисленное народонаселение, как народонаселение Франции, — но захват земли в частную собственность опередил переселенца и умеет держаться как раз впереди его.

Лет двенадцать или пятнадцать тому назад, покойный Веньямин Уэд из Огейо в одной из своих речей в сенате Соединенный Штатов заметил, что к концу этого столетия каждый акр обыкновенной пахотной земли в Соединенных Штатах будет стоить 50 долларов золотом. Теперь стало ясно, что если он и ошибся, то только лишь в том, что [-273-] назначил слишком далекий срок. Если наше народонаселение будет увеличиваться в том же размере, в каком оно увеличивалось со времени учреждения республики, за исключением того десятилетия, на которое приходится гражданская война, то в двадцать один год, который остается от теперешнего столетия, получится прибавка к нашему теперешнему народонаселению почти в сорок пять миллионов, прибавка миллионов на семь превышающая все народонаселение Соединенных Штатов по переписи 1870 года и приблизительно в полтора раза превышающая теперешнее народонаселение Великобритании. Не может быть и сомнения в способности Соединенных Штатов поддерживать такое народонаселение и еще многие сотни миллионов и, при надлежащих общественных отношениях, поддерживать в большем благосостоянии, чем теперь; но в виду такого прироста народонаселения, что станется с государственной землей, еще не перешедшей в частную собственность? В сущности ее вскоре совсем не будет. Пройдет еще очень много времени, прежде чем она вся будет в употреблении; но через весьма короткое время, судя по тому как идут наши дела, всякая земля, к которой люди могли бы обратиться для применения своих трудов, будет уже иметь собственника.

Пагубные следствия обращения земли целого народа в исключительную собственность нескольких лиц, чтобы проявить себя, не ждут окончательного исчезновения общественной земли. Нет необходимости созерцать их в будущем; мы можем видеть их в настоящем. Они выросли вместе с нашим ростом, и продолжают еще расти.

Мы распахиваем новые поля, мы открываем новые рудники, мы основываем новые города; мы оттесняем индейцев и истребляем буйволов; мы опоясываем землю железными дорогами и пронизываем воздух телеграфными проволоками; мы прибавляем знание к знанию и утилизируем изобретение за изобретением; мы строим школы и жертвуем на университеты; однако для масс нашего народа не делается легче добывание средств к жизни. Напротив того, оно становится труднее. Богатый класс делается более богатым, но более бедный класс делается все более и более зависимым. Пропасть между хозяином и работником все расширяется; общественные контрасты становятся более резкими, и вместе с появлением ливрейных экипажей, появляются босоногие дети. У нас уже входит в привычку говорить о рабочих классах и о классах состоятельных; нищие становятся столь обыкновенными, что там, где никогда считалось преступлением, немногим меньшим грабежа на большой дороге, отказать в хлебе тому, кто просит его, теперь запирают ворота и спускают бульдогов, а против бродяг издаются законы, напоминающие законы Генриха VII.

Мы называем себя самым прогрессивным народом на земле. Но какова же конечная цель нашего прогресса, если уже теперь он приносит такие плоды?

Таковы результаты частной собственности на землю, таковы следствия [-274-] принципа, который должен давать себя чувствовать все сильнее и сильнее. Не потому, чтобы рабочие умножались быстрее, чем капитал; не потому, чтобы народонаселение вступало за пределы средств существования; не потому, чтобы машины уменьшали спрос на рабочие руки; не потому, чтобы существовал какой-либо действительной антагонизм между трудом и капиталом; — а просто потому, что земля становится более ценной, ставятся все более и более тяжелыми те условия, на которых труд может получать доступ к естественным удобствам, безусловно необходимым для производства. Общественная земля отодвигается все дальше и количество ее уменьшается. Земельная собственность концентрируется и постоянно увеличивается та часть нашего народа, которая не имеет законного права на землю, на которой живет.

Как выражается Нью-Йорская газета „World“: „Собственник, не живущий в своем поместье, как в Ирландии, становится характеристичным явлением в обширных земледельческих округах Новой Англии. Он ежегодно увеличивает номинальную стоимость арендуемых участков; ежегодно повышает требуемую ренту и постоянно унижает достоинство фермеров“. А, газета „Nation“, ссылаясь на те же местности сою пишет: „Возросшая номинальная стоимость земли, более высокая арендная плата, меньшее число ферм, занимаемых собственниками, уменьшенная производительность, более низкая заработная плата; более невежественное население, увеличивающееся число женщин, занятых в тяжелых работах, труд вне дома (вернейший признак падающей цивилизации), и постоянное ухудшение в способах пользования землей, — вот общественные перемены, описываемые такой массой свидетелей, что не может быть тени сомнения“.

Те же самые стремления заметны в новых Штатах, где крупные размеры обработки уже напоминают те латифундии, которые погубили древнюю Италию. В Калифорнии весьма значительная часть обрабатываемых земель сдается из году в год по ценам, изменяющимся от одной четвертой и до половины жатвы.

Расстройства в делах, понижение заработной платы, возрастающая бедность, заметные в Соединенных Штатах, суть лишь результаты те естественных законов, которые мы проследили, — законов столь же всеобщих и непреодолимых, как закон всемирного тяготения. Мы еще учредили республики, в том момент, когда мы перед лицом держав властей выпустили декларацию о неотчуждаемых правах человека; и до тех пор не учредим республики, пока на деле не осуществим эти декларации, обеспечив за самым бедным ребенком, рождающимся среди нас, равное с прочими право на родную землю! Мы еще не уничтожили рабства, приняв Четырнадцатое Дополнение к конституции; чтобы уничтожить рабство, мы должны уничтожить частную собственность на землю, до тех пор пока мы не вернемся назад к первичным принципам, до тех пор пока мы не усвоим естественных понятий равенства, [-275-] до тех пор пока мы не признаем равного права всех людей на землю, тщетны будут наши свободные учреждения, тщетны будут наши народные школы и наши открытия и изобретения будут лишь увеличивать ту силу, которая гнетет народные массы.

КНИГА VIII .
Применение средства исцеления

Глава I.
Частная собственность на землю несовместима с наилучшим пользованием землей

Нам надлежит теперь рассмотреть заблуждение, вытекающее из склонности смешивать случайное с существенным, — заблуждение, которое юристы всеми силами стараются распространять, а экономисты вообще скорее поддерживают, чем разъясняют, — будто частная собственность на землю необходима для надлежащего пользования землей, и будто сделать снова землю общим достоянием значит уничтожить цивилизацию и вернуться к состоянию варварства.

Заблуждение это может быть уподоблено той мысли, которая, следуя Чарльзу Лэмбу долгое время господствовала среди китайцев, после того, как вкус жареной свинины был случайно открыт при пожаре хижины Го-ти, — будто для того, чтобы изжарить свинью, необходимо поджечь дом. Но, в то время, как в очаровательном очерке Лэмба надо было явиться мудрецу, чтобы внушить людям каким образом они могут жарить свинину, не сжигая своих домов, нет надобности обращаться к мудрецу, чтобы заметить, что для сельскохозяйственных улучшений требуется не абсолютная собственность на землю, а лишь обеспечение этих улучшений. Это станет очевидным для всякого, кто посмотрит вокруг себя. Делать человека абсолютным и исключительным собственником земли, с целью побудить его улучшить ее. не более необходимо чем сжигать дом с целью изжарить свинину; и обращение земли в частную собственность является таким же грубым, хищническим и неверным способом обеспечения улучшений, как способ сжигания дома для жарения свинины, причем, настаивая на нем, мы не имеем даже того извинения, какое имели китайцы Лэмба. До того времени, как явился мудрец, который изобрел грубый рашпер (следуя Лэмбу, рашпер этот предшествовал вертелу и печке), никто из них не знал и не слыхал, чтобы свинину можно было жарить, не сжигая дома. Но среди нас нет ничего обыкновеннее того, чтобы улучшения в земле делались теми, которые ею не владеют. Большая часть земли в Великобритании обрабатывается арендаторами, большая часть [-276-] зданий в Лондоне построена на наемной земле, и даже в Соединенных Штатах в большей или меньшей степени также система господствует повсюду. Для нас является делом обыкновенным видеть пользование отделенным от владения.

Разве вся эта земля не была бы обрабатываема и улучшаема столь же старательно, когда рента поступала бы государству или обществу, как теперь, когда рента достается частным лицам? Если бы частная собственность на землю не была признаваема, а вся земля находилась бы во владении такого рода, что лицо, занимающее землю или пользующееся ею, платило бы ренту государству, то разве земля не была бы эксплуатируема и улучшаема столь же хорошо и столь же верно, как и теперь? На это может быть только один ответ: конечно так. Таким образом, возврат земли в общую собственность никоим образом не был бы помехой для надлежащего пользования землей и улучшения ее.

Что необходимо для пользования землей, так это не частная собственность, а обеспечение улучшений. Нет необходимости говорить человеку: „земля эта твоя“, с целью побудить его обрабатывать и улучшать ее. Необходимо только сказать ему: „все, что приведет на этой земле твой труд или капитал будет твоим“. Дайте человеку уверенность в том, что он будет иметь право снять жатву, и он будет сеять; обеспечьте за ним владение домом, который он желал бы построить, и он будет строить его. Все это суть естественные награды труда. Ведь для того, чтобы жать, люди сеют; для того, чтобы владеть домами, люди строят. Собственность на землю тут не при чем.

Именно, для того, чтобы достигнуть такого обеспечения, в начале феодального периода, столь много мелких землевладельцев уступали право собственности на свою землю военачальнику, получая взамен право на пользование этой землей в виде лена или доверенности, и, преклонив колена перед сюзереном, обнажив голову и сложив руки в его руках, клялись служить ему жизнью, и членами своими, и честью мирской. Подобные же примеры уступки права собственности на землю ради обеспечения в пользовании ее можно видеть в Турции, где особое изъятие от податей и поборов применяется к вакуфам, или церковным землям, и где является обычным делом, что землевладелец продает свою землю в мечеть за чисто номинальную цену, при условии, что он останется на ней в качестве арендатора, внося определенную ренту.

Нет, не магическое влияние собственности, как выразился Артур Юнг, превратило фламандские пески в плодоносные поля. Сделало это магическое влияние обеспечения труда. А оно может быть достигнуто иным путем, помимо обращения земли в частную собственность, все равно как тепло, необходимое для жарения свинины, может быть добыто, помимо сжигания домов. Простое ручательство ирландского лэндлорда, что он в течение двадцати лет не будет требовать в виде [-277-] ренты никакой доли продуктов, побуждало ирландских крестьян превращать голые горы в сады; при простом обеспечении определенной земельной ренты на известное число лет самые дорогие здания таких городов, как Лондон и Нью-Йорк, воздвигнуты на наемной земле. И если мы дадим лицам, которые вносят в землю свой труд или капитал, такое же обеспечение, то мы спокойно можем отменить частную собственность на землю.

Полное признание общего права на землю никоим образом не может противоречить полному признанию индивидуального права на улучшения и на произведения. Два человека могут владеть кораблем, не разрезая его пополам. Право собственности на железную дорогу может быть разделено между сотней тысяч акционеров, а однако поезда будут ходить с такой же правильностью и точностью, как если бы был только один собственник. Ведь образовывались же в Лондоне акционерные общества для приобретения и заведования недвижимой собственностью. Все могло бы идти как и теперь, и однако общее право на землю было бы вполне признано, если бы рента поступала в общую пользу. В центре Сан-Франциско есть участок земли, по отношению к которому законом еще до сих пор признаются общие права населения этого города. Участок этот не разрезается на бесконечно малые доли, и не остается пустырем. Она застроен прекрасными зданиями, собственностью частных лиц, и владение этими зданиями является вполне обеспеченным. Единственная разница между этим участком и смежными с ним заключается в том, что рента с него поступает в фонд общественных школ, тогда как рента с других участков поступает в карманы частных лиц. Что же может препятствовать тому, чтобы земля целой страны таким же образом находилась во владении народонаселения этой страны?

Трудно было бы отыскать часть территории Соединенных Штатов, где те условия, которые, по общему мнению, приводят к необходимости обращения земли в частную собственность, осуществлены бы были в большей мере, чем на маленьких островках Святого Петра и Святого Павла, в Алеутском Архипелаге, приобретенных от России при покупке Аляски. Острова эти суть лежбища пушного тюленя, животного столь робкого и осторожного, что малейший испуг заставляет его покидать свое привычное пристанище, чтобы никогда более туда не вернуться. Чтобы предупредить полное расстройство этого промысла, а без него острова эти непригодны ни для какого дела, не только нужно избегать бить самок и детенышей, нужно избегать даже такого шума, как выстрел из пистолета или лай собаки. Убойщики отнюдь не должны торопиться, но должны спокойно прогуливаться посреди тюленей, которые лежат на каменистом берегу, до тех пор пока робкие животные, столь неуклюжие на земле, но столь грациозные в воде, не будут более выказывать никакого признака страха, кроме как лениво переваливаться с дороги. Тогда животные, которые могут быть убиты [-278-] без уменьшения будущего прироста, заботливо отделяются и тихонько отгоняются внутрь острова, в такое место, где их уже не может видеть или слышать стадо; там их и убивают дубинами. Оставить этот промысел открытым для всякого, кто только пожелал бы идти и бить, и таким образом сделать выгодным каждой партии бить столько, сколько возможно в данное время без всякого отношения к будущему, — значило бы в конец уничтожить этот промысел в течение немногих лет, как подобные промыслы и уничтожались в других океанах. Но это обстоятельство не вынуждает к обращению этих островов в частную собственность. Хотя по причинам гораздо менее важным великое общественное достояние американского народа передавалось в частную собственность тотчас же как находился кто-либо, кто его соглашался взять, тем не менее эти острова были отданы в аренду за ежегодную плату 317500 долларов» [Ежегодная плата на основании договора с Аляскинской Меховой Компанией назначена в 55000 долларов с уплатой 2 дол. 621/2 сентов с каждой шкуры; на 10000 шкур, которыми ограничен промысел, приходится 262500 долларов, — а вся арендная плата равна 317500 долларов], плату, вероятно, не на много меньшую той цены, за которую их можно бы было продать во время покупки Аляски, острова эти уже доставили в общественную казну два с половиной миллиона долларов, и все же, сохраняя свою стоимость (ибо при заботливом заведовании Аляскинской Меховой Компании число тюленей скорее увеличивается, чем уменьшается) остаются общей собственностью населения Соединенных Штатов.

Признание частной собственности на землю не только не необходимо для надлежащего пользования землей, но скорее как раз наоборот. Распоряжение землей, как частной собственностью, является препятствием для надлежащего пользования ею. Если бы земля считалась общественной собственностью, то к ней применялся бы труд и капитал тотчас же, как являлась в том надобность; тогда как если земля считается частной собственностью, то индивидуальный собственник имеет право воспрепятствовать тому, чтобы другие лица применяли свой труд или капитал к той земле, к которой он не может, или не хочет применять своего труда и капитала. Чуть начинается спор из-за прав владения, и самая ценная земля лежит много лет без надлежащего применения; во многих частях Англии, улучшение земли приостанавливается, потому что, вследствие ограничений в праве наследования поместий, нельзя дать никакого обеспечения лицам, улучшающим землю; а обширные пространства земли, которые, были бы застроены или засеяны, если бы считалась общественной собственностью, остаются пустырями, ради удовлетворения прихоти их владельцев. В густо населенных частях Соединенных Штатов лежит без употребления такое количество земли, что его хватило бы на народонаселение втрое или вчетверо превышающее наше теперешнее, и лежит без употребления потому, что владельцы этой земли держат ее, ожидая более высоких [-279-] цен, и переселенцы принуждены, минуя эти пустующие земли, искать мет там, где их труд далеко не будет так производителен Да и в каждом городе можно видеть ценные участки земли, остающиеся пустырями по той же самой причине. Если наилучшее пользование принять за пробный камень, то частная собственность на землю должна быть осуждена, как она должна быть осуждена и в силу всех прочих соображений. Она представляет такой же хищнический и невероятный способ для обеспечения надлежащего пользования землей, как сжигание домов для жарения свинины.

Глава II.
Каким образом равные права на землю могут быть установлены и обеспечены

Мы видели, что нужда и страдания, господствующие повсюду среди рабочих классов, повторяющиеся от поры до времени припадки промышленного застоя, трудность находить работу, стесненное положение капитала, стремление рабочей платы к точке голодания, которые обнаруживаются все с большей и большей силой по мере того, как развивается материальный прогресс, зависят от того факта, что земля, на которой и от которой должны жить все люди, сделана исключительной собственностью немногих лиц.

Мы видели, что не может быть иного средства исцеления от этих зол, кроме устранения их причины; мы видели, что частная собственность на землю не имеет никакого оправдания с точки зрения справедливости,, но должна быть осуждена, как отрицание естественного права, что она является извращением закона природы, которое с развитием общества должно вести людей к рабству самому тяжелому и наиболее унизительному.

Мы взвешивали каждое возражение и видели, что ни со стороны справедливости, ни со стороны целесообразности нет ничего такого, что удерживало бы нас от возврата земли в общую собственность путем конфискации ренты.

Но является вопрос о методе. Каким образом мы можем сделать это.

Мы выполнили бы закон справедливости, мы удовлетворили бы всем экономическим требованиям, если бы одним ударом уничтожили все земельные права частных лиц, объявили землю общественной собственностью, и стали бы сдавать ее внаймы лицам, дающим наибольшую цену, соответственными участками, на условиях, которые свято охраняли бы права частных лиц на улучшения.

Таким образом мы обеспечили бы, при более сложном состоянии общества, то самое равенство прав, которое при более грубом его состоянии обеспечивалось равномерными разделами земли, а передавая пользование землей тому, кто бы мог получать от нее всего более, мы обеспечили бы за трудом наивысшую производительность. [-280-]

И план этот, далекий от того, чтобы быть дикой, невыполнимой фантазией, поддерживался таким выдающимся мыслителем, как Герберт Спенсер (с тем исключением, что он предлагал вознаградить теперешних владельцев земли, — без сомнения такая неосторожная уступка, что он отказался бы от нее по размышлений); вот что он говорит об этом в своей «Социальной Статике» (глава IX, отд. VIII):

«Такой план согласуется с наивысшим состоянием цивилизации; может быть выполнен, не вводя общности имущества, и не должен причинить очень-то серьезного переворота в существующих порядках. Требуемая перемена была бы просто переменой землевладельцев. Отдельная собственность исчезла бы в соединенной собственности народа. Вместо того, чтобы быть во владении отдельных лиц, страна находилась бы во владении великого совокупного целого, — общества. Вместо того, чтобы снимать землю у отдельного собственника, фермер снимал бы ее у народа. Вместо того, чтобы передавать плату агенту какого-нибудь господина или вельможи, он передавал бы ее агенту или доверенному лицу общества. Управляющие сделались бы общественными должностными лицами, вместо частных, а аренда — единственным видом землевладения. Порядок вещей такого рода был бы в совершенной гармонии с нравственным законом. При нем все люди были бы одинаково землевладельцами и всем без различия было бы предоставлено право сделаться арендаторами. Ясно, следовательно, что при такой системе земля могла бы быть огораживаема, занимаема и обрабатываема в полном соответствии с законом равной свободы».

Такой план, хотя и совершенно выполнимый, не кажется мне однако наилучшим. Или, вероятно, я предлагаю достигнуть той же цели путем более простым, легким и покойным, помимо формальной конфискации всей земли и формальной сдачи ее в аренду лицам, дающим наивысшую плату.

Следуя такому плану, пришлось бы без нужды сталкиваться с теперешними обычаями и привычками мысли, — чего следует избегать.

Следуя такому плану, пришлось бы без нужды расширять правительственный механизм, — чего тоже следует избегать.

В области политики существует аксиома, которую понимали и которой следовали удачные деспоты, — состоящая в том, что великие перемены всего лучше могут быть совершаемы, сохраняя старые формы. И мы, желая освободить людей, должны следовать той же истине. Это есть естественный метод. Когда природа стремится создать высший тип, то она берет низший и развивает его. И это, вместе с тем, есть закон общественного роста. Будем же действовать согласно с ним. По течению мы можем скользить быстро и далеко. Против его и грести тяжело и вперед подвигаешься медленно.

Я не предлагаю ни выкупать, ни конфисковать право частной собственности на землю. Первое было бы несправедливо; второе бесполезно. Пусть те лица, которые в настоящее время обладают этим правом, [-281-] сохраняют за собой, если им это нужно, владение тем, что им угодно называть своей землей. Пусть они продолжают называть это своей землей, пусть они покупают и продают, отказывают и завещают это. Мы спокойно можем оставить им скорлупу, если возьмем зерно, нет никакой необходимости конфисковать землю; необходимо только конфисковать ренту.

Но чтобы взять ренту в пользу общества, нет необходимости в том, чтобы государство путалось со сдачей земель и допускало те случаи фаворитизма, мошенничества и подкупов, которые при этом могли бы возникать. Нет необходимости и создавать какой-либо новый механизм. Механизм уже существует. Вместо того, чтобы расширять, нам предстояло бы только упростить и сократить его. Оставив землевладельцам некоторый процент ренты, который будет вероятно гораздо меньше расходов и потерь, связанных с попыткой сдавать земли посредством государственных агентов, и воспользовавшись этим уже существующим в их лице механизмом, мы могли бы, без всяких споров и столкновений, восстановить общее право на земли посредством отобрания ренты в пользу общества.

Мы уже берем часть ренты в виде налогов. Нам предстоит только сделать несколько изменений в наших способах обложения, чтобы взять ее всю.

Что я, следовательно, предлагаю, как простое, но самое действительное средство, которое подымет заработную плату, увеличит доходы капитала, вырвет с корнем пауперизм, уничтожит бедность, даст прибыльное занятие всякому, кто пожелает его, предоставит полный простор человеческим способностям, уменьшит число преступлений, возвысит нравственность, вкус и образование, очистит правительство, и поднимет цивилизацию до высот еще более благородных, так это — отобрать ренту посредством налога.

Таким путем, государство может сделаться всеобщим землевладельцем, не называя так себя и не присваивая себе ни единой новой функции. По форме, собственность на землю оставалась бы такой же, как теперь. Ни один собственник земли не лишился бы своего владения, и никакого ограничения не было бы введено относительно количества земли, которым может владеть одно лицо. Ибо, когда рента была бы взята государством в виде налогов, земля, все равно на чье бы имя она ни была и из каких бы мелких владений она ни состояла, сделалась бы в сущности общей собственностью, и каждый член общества участвовал бы в выгодах, которые дает право собственности на землю.

Далее, так как обложение ренты или земельных ценностей должно по необходимости увеличиться постольку, поскольку мы уничтожим прочие налоги, то мы можем придать этому предложению практическую форму, предложив:

Отменить все налоги, кроме налога на земельные ценности. [-282-]

Как мы видели, ценность земли в начале развития общества ничтожна, но затем, по мере развития общества вследствие роста населения и прогресса промышленности, все увеличивается и увеличивается. Во всякой цивилизованной стране, даже самой новой, ценность земли, взятая в целом, достаточно велика, чтобы нести все расходы правительства. А в более развитых странах ее гораздо более, чем достаточно для этих целей. Следовательно, оказалось бы недостаточным просто возложить все налоги на земельную ценность. Необходимо было бы там, где рента превышает теперешние правительственные доходы, соответственно увеличить сумму, требуемую в виде налогов, я продолжать это увеличение все время как будет прогрессировать общество и расти рента. Но это настолько естественное и простое дело, что на него можно смотреть как на естественно заключающееся в предложении возложить все налоги на земельную ценность, или, по крайней мере, как на предполагаемое этим последним предложением. И это предложение есть первый шаг, на котором в сущности должна закончиться борьба. Раз заяц пойман и убит, то изжарить его будет делом, которое само собой разумеется. Когда общее право на землю будет настолько признано, что будут отменены все налоги, кроме налогов, падающих на ренту, тогда уже не будет опасности, если у индивидуальных землевладельцев будет оставаться значительно больше того, чем сколько необходимо, чтобы побудить их собирать общественные доходы.

Опыт научил меня (ибо я в течение нескольких лет старался популяризировать это предложение), что всюду, где только мысль концентрировать все налоги на земельных ценностях достаточно находить почву, чтобы вызвать размышление, она неизменно прокладывает себе дорогу; но что среди тех классов общества, которые при этом были бы всего более облагодетельствованы, встречается немного таких людей, которые сначала, или даже долгое время спустя, поняли бы ее полное значение и силу. Трудно для рабочих людей отделаться от мысли, будто на самом деле существует антагонизм между капиталом и трудом. Трудно для мелких землевладельцев или домовладельцев отрешиться от мысли, будто возложить все налоги на земельную ценность значит несправедливо обложить их налогами. Трудно для обоих классов отделаться от мысли, будто изъять капитал от обложения значило бы сделать богатого богаче, а бедного беднее. Такого рода представления суть следствия неясности в мыслях. Но помимо невежества и предрассудка их поддерживает еще и могущественный интерес, который до сего времени господствовал в литературе, в деле воспитании общественного мнения. Великие несправедливости всегда умирают с трудом, и та великая несправедливость, которая во всех цивилизованных странах обрекает народные массы людей на бедность и нужду, не умрет без жестокой борьбы.

Я не думаю, чтобы те представления, о которых идет речь, мог разделять читатель, который до сего времени следовал за мною; но [-283-] так как всякое популярное обсуждение скорее должно иметь дело с конкретным, чем с абстрактным, то я попрошу его последовать за мной несколько далее, чтобы мы могли испытать средство, которое я предложил, помощью признанных правил обложения. При этом могут быть замечены многие побочные стороны предмета, которые иначе могли бы ускользнуть от внимания.

Глава III.
Проверка предложения помощью правил обложения

Для признания какого-либо налога наиболее пригодным для собирания общественных доходов, надо требовать от него возможно более полного удовлетворения следующим условиям:

1) Чтобы налог возможно легче ложился на производство, — чтобы он всего менее задерживал рост того общего фонда, из которого должны уплачиваться налоги и содержаться общества.

2) Чтобы он был собираем легко и дешево, и падал, насколько это возможно, прямо на конечных плательщиков, — так чтобы он брал от народа возможно менее сверх того, что он доставлял бы правительству.

3) Чтобы он был точен, — так чтобы представлял всего менее удобств для тирании и взяточничества со стороны должностных лиц, и всего менее соблазнов к нарушению закона и уклонениям со стороны плательщиков.

4) Чтобы он ложился равномерно, — чтобы никому из граждан не давал преимуществ и никого не ставил в невыгодное положение, сравнительно с другими.

Посмотрим же, какого рода налог всего более согласуется с этими условиями. Именно этого рода налог очевидно будет представлять из себя наилучший способ собирания общественных доходов.

I. Влияние налогов на производство.

Все налоги должны, очевидно, браться из производимого землей и трудом, так как не существует иного источника богатства, помимо соединения человеческого труда с веществом и силами природы. Но самый способ, которым могут быть собираемы хотя бы и равные суммы дохода, может весьма различно влиять на производство богатства. Налог, который уменьшает вознаграждение производителя, необходимо ослабляет побуждение к производству; налог, который приурочен к акту производства или применения какого-либо из трех факторов производства, необходимо задерживает само производство. Так налог, который уменьшает заработки рабочего или доходы капиталиста, стремится сделать первого менее трудолюбивым и развитым, а второго менее расположенным сберегать и пускать в оборот капитал. Налог, который падает на процессы производства, ставит искусственное препятствие [-284-] к созиданию богатства. Налог, который падает на труд, поскольку труд применяется к делу, на богатство, поскольку им пользуются, как капиталом, на землю, поскольку она обрабатывается, очевидно, будет стремиться задерживать производство гораздо сильнее, чем налог, собираемый в том же самом размере с рабочих, независимо от того, работают ли они или играют, с богатства, независимо от того, употребляется ли оно производительно или непроизводительно, или с земли, независимо от того обрабатывается ли она или гуляет.

Способ обложения бывает на деле столь же важен, как и его размер. Как небольшой груз, неловко положенный, может утомить лошадь, которая несла бы с легкостью гораздо больший груз, надлежащим образом прилаженный, так и народ может быть разорен и производительные силы его истощены налогами, которые могли бы выноситься с легкостью, если бы собирались иным способом. Пошлина на финиковые пальмы, наложенная Магометом Али, заставляла египетских феллахов вырубить свои дерева; а пошлина в два раза большая, наложенная на землю, не произвела бы такого действия. Пошлина в десять процентов на всякую продажу, наложенная герцогом Альбою в Нидерландах, если бы она сохранилась, почти остановила бы торговлю, хотя могла бы доставлять лишь незначительный доход.

Но нам нет надобности ходить далеко за примерами. У нас в Соединенных Штатах производство богатства в немалой мере терпит от налогов, которые падают на самые процессы производства. Судостроение, в котором мы отличались, почти уничтожено, поскольку это касается внешней торговли, и многие отрасли производства и обмена серьезно пострадали от налогов, отклонявших промышленность от более производительных к менее производительным формам.

И такое стеснение производства является в большой или меньшей степени характеристичной чертой большей части налогов, посредством которых собираются доходы современных правительств. Все налоги на промышленные заведения, все налоги на торговлю, все налоги на капитал, все налоги на улучшения, суть налоги именно такого рода. Они имеют то же стремление, как и налог Магомета Али на фруктовые деревья, хотя их действие может быть и не настолько ясным.

Всем таким налогам присуща тенденция уменьшать производство богатства, и к ним, следовательно, никогда не должно прибегать, если есть возможность собирать общественные доходы посредством налогов, которые не задерживают производства. И эта возможность является вместе с развитием общества и с накоплением богатства. Вот например налоги, которые падают на роскошь; они просто доставляли бы в государственное казначейство те суммы, которые иначе были бы растрачены на пустой блеск ради блеска; или налоги на завещания богачей, которые, вероятно, оказывали бы слабой действие, в смысле уменьшения желания накоплять, ибо желание это, овладев человеком, становится слепой страстью. Но огромный класс налогов, от которых может [-285-] получаться доход без всякого стеснения производства, представляют из себя налоги на монополии, ибо доход от монополии сам по себе является налогом, падающим на производство, и облагать его налогом, значит просто направлять в общественные сундуки то, что производство должно во всяком случае уплатить.

У нас имеются различные виды монополий. Существуют, например, временные монополии, создаваемые законами, ограждающими права на открытия или изобретения и право литературной собственности. Облагать эти монополии налогом было бы крайне несправедливо и безрассудно, так как в них выражается лишь признание права труда на его неосязаемые продукты и они представляют из себя лишь средство для вознаграждения за изобретения и литературные произведения. Существуют также тягостные монополии, упомянутые в IV главе П-ей книги, которые являются следствием соединения капитала в таких предприятиях, которые по самому своему существу имеют характер монополий. Но в виду того, что было бы крайне трудно, если не 'совершенно невозможно, вводить налоги путем общего закона, так чтобы они падали исключительно на доходы таких монополий и не сделались бы налогами на производство или обмен, то было бы гораздо лучше уничтожить самые эти монополии. По большей части монополии эти берут свое начало в законодательной деятельности или бездеятельности; как например, конечная причина того, что торговцы в Сан-Франциско принуждены платить за пересылку своих товаров прямо из Нью-Йорка в Сан-Франциско через панамский перешеек дороже, чем стоит везти эти товары морем из Нью-Йорка в Ливерпуль или Соугамптон и оттуда в Сан-Франциско, заключается в «покровительственных» законах, которые делают то, что постройка американских пароходов обходится столь дорого, и которые запрещают иностранным пароходам перевозить товары между американскими портами, причина того факта, что жители Невады принуждены платить за провоз товаров из восточных штатов столько же, как если бы их везли до Сан-Франциско и потом назад, кроется в том обстоятельстве, что власть, которая предупреждает вымогательство со стороны извозчика, бездействует, когда дело касается железнодорожной компании. И можно сказать вообще, что дела, которые по природе своей суть монополии, составляют собственно часть функций государства и должны быть взяты на себя государством. Правительство должно пересылать телеграфную корреспонденцию по той причине, по какой оно пересылает письма; и железные дороги должны принадлежать народу по той причине, по какой принадлежат ему обыкновенные дороги.

Однако все другие монополии ничтожны по своему размеру сравнительно с земельной монополией. А ценность земли, выражающая монополию в ее чистом и простом виде, является во всех отношениях приспособленной для обложения. То есть, в то время как ценность железной дороги или телеграфной линии, цена газа или патентованного [-286-] лекарства, может выражать цену монополии, но выражает также затрату труда и капитала, — ценность земли или рента, в экономическом смысле, как мы видели, слагается без всякого участия этих факторов и выражает только лишь выгоду от присвоения. Налоги, падающие на ценность земли, ни в малейшей степени не могут задерживать производства, если только они не превосходят ренты или ежегодного дохода от земли, ибо, в отличие от налогов на товары, на меновые сделки, на капитал, на орудия или процессы производства, налоги эти не падают на производство. Ценность земли не выражает вознаграждения за производство, как ценность жатвы, скота, строений и тому подобного, она выражает меновую ценность монополии. Она ни в каком случае не есть создание того лица, которое является собственником земли; она создается ростом общества, следовательно, общество может брать всю эту ценность, ни мало не уменьшая при этом побуждения применять к земле труд и капитал или ни мало не уменьшая производства богатства. Налоги на ценность земли могут быть повышаемы до тех пор, пока вся рента не будет взята государством, не уменьшая ни на йоту вознаграждения труда или дохода капитала, не увеличивая цены ни одного товара и ни мало не затрудняя производства.

Более того. Налоги на земельную ценность не только не задерживают производства, как прочие налоги, но стремятся увеличивать производство, уничтожая спекулятивную ренту. А как спекулятивная рента задерживает производство, можно видеть не только потому, что ценная земля остается вне пользования, но и на тех пароксизмах промышленного застоя, которые, получая начало в спекулятивном росте земельных ценностей, охватывают весь цивилизованный мир, повсюду парализуя промышленность и причиняя более опустошения и, вероятно, более страдания, чем какая-либо всеобщая война. Налог, который брал бы ренту на общественные надобности, предупреждал бы все это; ибо, если бы земля была обложена приблизительно до размера ренты, никто не был бы в состоянии владеть землей, не пользуясь ей; и, следовательно, земля, находящаяся вне употребления, была бы открыта для пользования всех желающих. Земля была бы заселена более плотно и, следовательно, явилась бы возможность более производить с той же затратой труда и капитала. Таким образом нес на сене, который особенно в нашей стране, так истощает производительные силы, был бы схвачен за шиворот.

Кроме того, отобрание ренты на общественные надобности помощью обложения увеличивало бы производство богатства еще одним, еще более важным путем, именно, действуя на распределение. Но этой стороны вопроса мы пока не будем касаться. Уже достаточно ясно, что в отношении производства, налог на земельную ценность был бы наилучшим из всех, какие только возможны. Обложите мануфактуры, и в результате будет задержка производства; обложите применения [-287-] труда и капитала к земле, и в результате будет уменьшение таких применений; обложите торговлю, и в результате будет задержка обмена; обложите капитал, и в результате будет растрата капитала. Но весь доход от земли можно взять в виде налога, и единственным результатом будет создание лишних стимулов для промышленности, открытие новых применений для капитала и расширение производства богатства.

II. Легкость и дешевизна собирания.

Налог на земельные ценности может быть собираем изо всех налогов всего легче и дешевле, за исключением патентных сборов и гербовых пошлин, которые могут собираться почти сами собой, но дают лишь незначительную сумму дохода. Земля не может быть ни скрыта, ни унесена; ее ценность легко определяется, и раз сделана оценка, требуется только лишь лицо, которое принимало бы налог.

А так как при всех финансовых системах некоторая часть общественных доходов получается из налога на землю, и механизм для этой цели уже существует и может быть приведен в действие для собирания всего, также как для собирания части, то и издержки на собирание дохода, получаемого теперь от прочих налогов, могли бы быть целиком устранены посредством замены налогом на земельные ценности всех прочих налогов. А об огромном сбережении расходов, которое было бы сделано при отмене этих налогов, можно судить уже хотя бы по той орде чиновников, которая занята теперь их собиранием.

Уже через одно это сбережение сильно уменьшилась бы разница между тем, во что обходятся в настоящее время народу налоги, и тем, что они доставляют казне, — но замена налогом на земельные ценности всех прочих налогов повлияла бы на уменьшение этой разницы другим еще более важным путем.

Налог на земельные ценности не прибавляется к ценам и таким образом уплачивается прямо теми лицами, на которых он падает; тогда как все налоги на вещи, имеющиеся в непостоянном количестве, повышают цены и при обмене перелагаются от продавца к покупателю, все возрастая и возрастая, если мы введем налог на ссуды денег, что нередко пробовали делать, то заимодавец переложит этот налог на заемщика, и заемщик должен будет или платить, или не получать ссуды, если заемщик дает этой ссуде применение в своем деле, то он в свою очередь должен будет обратно получить этот налог с своих покупателей, иначе дело его стало бы невыгодным, если мы введем налог на дома, то его в конце концов должны будут платить квартиранты, ибо постройка домов приостановится до тех пор, пока цены на квартиры не повысятся настолько, что дома будут давать обычный процент плюс этот налог. Если мы обложим налогом фабричные изделия или ввозимые товары, то фабрикант или импортер переложат их в виде более высокой цены на оптового торговца, оптовый торговец на розничного, [-288-] а розничный на потребителя. Притом потребитель, на которого таким образом упадет налог в конце концов, должен будет уплачивать не только сумму налога, но также и процент на эту сумму каждому, кто ранее затрачивал ее, — ибо каждый торговец будет требовать и процента на капитал, который он затрачивал, уплачивая за товары, и процента на капитал, который он затрачивал, уплачивая налоги. Манилльские сигары стоят, при покупке у импортера в Сан-Франциско, 70 долларов тысяча, из коих 14 долларов есть цена сигары, уплачиваемая в этом порте, и 56 долларов — таможенная пошлина. Но торговец, который покупает эти сигары, чтобы продать их снова, должен рассчитывать процент не на 14 долларов, действительная стоимость сигар, а на 70 — стоимость сигар плюс пошлина. Таким-то путем все налоги, которые прибавляются к ценам, передаются из рук в руки, увеличиваясь вместе с каждой передачей, до тех пор, пока в конце концов не ложатся на потребителей, и те таким образом платят гораздо более того, что получается правительством. Налоги такого рода повышают цены, увеличивая стоимость производства и сокращая предложение. Но земля не есть дело рук человека и налоги на ренту не могут сокращать предложения со стороны землевладельцев, следовательно, налог на ренту, хотя и увеличивает платежи землевладельцев, тем не менее не дает им возможности требовать большего за пользование их землей, ибо он никоим образом не стремится сокращать предложение земли. Напротив, заставляя людей, которые владеют землей из-за спекулятивных целей, продав или сдавать ее за ту цену, которую они могут получить, налог на земельные ценности стремится увеличивать конкуренцию между собственниками и через это понижать цену земли.

Таким образом, налог на земельные ценности во всяком случае должен представлять из себя самый выгодный налог, посредством которого может быть собираем более или менее значительный доход, — есть налог, дающий правительству всего более чистого дохода в отношении к той сумме, которая берется от народа.

III. Точность.

Точность есть важный элемент в деле установления налогов, ибо лишь только собирание известного налога ставится в зависимость от усердия и добросовестности сборщиков и общественного духа и чувства чести тех, которые платят его, как тотчас же открывается простор для тирании и взяточничества, с одной стороны, и для уклонений и обманов — с другой.

И вот те способы, которыми собирается главная часть наших доходов, осуждаются уже на этом основании, если не на каком-либо другом. Всем известны крупное взяточничество и обманы, порождаемые в Соединенных Штатах налогами на водку и табак; постоянные оценки ниже стоимости в таможнях, крайняя неправдоподобность показаний, [-289-] относящихся к подоходному налогу, и абсолютная невозможность получить что-либо похожее на справедливую оценку недвижимой собственности — и тоже вещи общеизвестные. Материальная потеря, которую применяют такие налоги, — тот излишек, который неточность такого рода прибавляет к сумме, уплачиваемой народом, свыше получаемого правительством, представляет из себя весьма значительную цифру. Так во времена покровительственной системы в Англии, берега ее окаймлены были армией людей, старавшихся предупреждать контрабанду, и другой армией людей, старавшихся ускользать от них, и содержание обеих этих армий, очевидно, должно было получаться из производимого трудом и капиталом; и расходы и барыши контрабандистов, также как жалованье и взятки таможенных служащих, составляли налог на промышленность страны, добавочный к тому, который получался правительством. Таким же образом и все подарки оценщикам; все взятки таможенных служащих; все деньги, расходованные на избрание податливых чиновников и на издание постановлений и разъяснений, делавших недействительным обложение; все те дорогие способы привоза товаров, не платя пошлин, и производства, не платя налогов; все премии и расходы сыщиков и шпионов; все расходы при судебных преследованиях и наказаниях, не только со стороны правительства, но и со стороны обвиняемых, входят в состав суммы, которую этот налог брал из общего фонда богатства, не увеличивая дохода государства.

И все это лишь самая малая доля потери. Налоги, которым недостает элемента точности, оказывают самое ужасное влияние на нравственность. Наши законы о налогах и пошлинах в их целости можно бы было хорошо озаглавить «Постановления, изданные для распространения взяточничества среди лиц, состоящих на государственной службе, для уничтожения честности и поощрения обмана, для назначения награды за клятвопреступление и за понуждение к клятвопреступлению, и для отделения идеи закона от идеи права». Это их истинная роль, и в ней оказывают они удивительные успехи. Таможенная клятва у нас, в Америке, вошла в пословицу; наши оценщики регулярно дают присягу оценивать товар каждый раз согласно его полной, истинной и торговой ценности, а обыкновенно не делают ничего похожего; люди, которые гордятся своей личной и торговой репутацией, подкупают чиновников и делают ложные показания; и у всех постоянно на виду деморализующее зрелище, как один и тот же суд сегодня судит убийцу, а завтра — продавца спичек без бандероли.

Наши обычные способы обложения являются такими неточными и деморализующими, что Нью-Йорская комиссия, составленная из Давида Уэлльса, Эдвина Доджа и Георга Кейлера, исследовавшая организацию налогов в этом штате, предложила заменить большую часть налогов, собираемых в настоящее время, за исключением налога на недвижимость, одним изменяющимся налогом с каждого гражданина. [-290-]

Тем не менее нет необходимости прибегать к какой-либо произвольной норме обложения. Налог на земельные ценности, который представляет из себя наименее произвольный из всех налогов, обладает в наивысшей степени элементом точности. Он может быть назначаем и собираем с определенностью, которая подходит к характеру неподвижности и неукрываемости самой земли, налоги, падающие на землю, могут быть собираемы с точностью чуть не до одного цента, и хотя обложение земли в настоящее время часто представляет случаи неравномерности, то все же обложение недвижимой собственности представляется гораздо более неравномерным, да и неравномерность в обложении земли в огромной мере обусловливается обложением вместе с землей и улучшений, вложенных в землю, и той деморализацией, которая, возникая из вышеуказанных причин, влияет на весь строй обложения, будь все налоги приурочены к земельным ценностям, минуя все улучшения, и систем обложения стала бы так проста и ясна, а общественное внимание настолько чутким, что исчисление налога могло бы делаться и делалось бы с такой точностью, с какой агент по продаже недвижимой собственности определяет цену, по которой земля может быть продана.

IV. Равномерность.

Правило Адама Смита гласит: «Подданные всякого государства должны участвовать в содержании правительства насколько возможно пропорционально средствам каждого из них; то есть, пропорционально доходу, которым каждый из них пользуется под покровительством государства». Всякий налог, говорит он далее, который падает только на ренту, или только на заработную плату, или только на процент, необходимо бывает неравномерным. В согласии с этим стоит и господствующая идея, которую тщетно стараются провести в жизнь наши системы обложения, — та идея, что каждый должен платить налоги пропорционально своим средствам или пропорционально своему доходу.

Тем не менее, даже минуя все непреодолимые практические затруднения, препятствующие обложению всякого согласно его средствам, нетрудно заметить, что и при нем не была бы достигнута справедливость.

Вот, например, два человека с равными средствами или с одинаковым доходом; у одного многочисленное семейство, а другому не о ком заботиться, кроме как о самом себе. Косвенные налоги на этих двух людей падали бы весьма неравномерно, так как первый не мог бы избегнуть налогов на пищу, платье и пр., потребляемые его семейством, а другому приходилось бы платить лишь налоги на вещи, потребляемые им самим, да и при прямых налогах, когда каждый из них платил бы одну и ту же сумму, мы не избегли бы несправедливости. Доход одного шел бы на содержание шести, восьми или десяти человек; доход другого — лишь на содержание одного. И если только не давать [-291-] одного шел бы на содержание шести, восьми или десяти человек; доход другого — лишь на содержание одного. И если только не давать доктрине Мальтуса такого развития, чтобы воспитание нового гражданина считать за ущерб государству, то и в этом случае пришлось бы признать крупную несправедливость.

Могут сказать однако, что в этом случае мы наталкиваемся на трудность, которой невозможно устранить; что сама природа вносить в мир беспомощных человеческих существ и возлагает содержание их на родителей, давая им в вознаграждение за это нежные и великие радости. Отлично, в таком случае обратимся к природе и будем искать предписаний справедливости в ее законе.

Природа дает труду, и только труду. В самом Эдемском саду человек умирал бы с голоду, если бы не человеческий труд. И вот перед нами два человека с одинаковыми доходами, — доход одного состоит из вознаграждения за его труд, доход другого — из земельной ренты. Справедливо ли, чтобы они несли равные доли участия в расходах государства? Очевидно, нет. Доход одного представляет богатство, которое он создает и прибавляет к общему богатству государства; доход другого представляет просто богатство, которое он берет из общего имущества, ничего не возвращая. Право одного на пользование доходом опирается на авторитет природы, которая дает богатство труду; право другого на пользование доходом есть чисто фиктивное право, создание известного общественного порядка, которое не ведается и не признается природой. Отец, которому говорят, что он должен от своего труда содержать своих детей, должен согласиться с этим, ибо действительно таково предписание природы; но он может по справедливости требовать, чтобы из дохода, который получается благодаря его труду, не брали ни единой копейки, пока оставались бы доходы, которые получаются благодаря монополии на те естественные богатства, которые беспристрастно предлагает всем природа, и в которых его дети должны иметь по праву рождения долю, равную с прочими людьми. Адам Смит говорит, что доходы «получаются под покровительством государства»; и в силу этого факта обыкновенно настаивают на необходимости равномерного обложения всех видов собственности, — ибо все они пользуются одинаковым покровительством государства. В этом случае, очевидно, предполагается, что пользование собственностью становится возможным лишь благодаря государству, — что существуют ценности, создаваемые и поддерживаемые обществом, и к ним по справедливости можно обращаться для покрытия общественных расходов. Что же это за ценности? Да только земельные ценности. Именно ценность земли является только тогда, когда образуется общество, и только лишь она, в отличие от прочих ценностей, растет вместе в ростом общества. Ценность эта существует только постольку, поскольку существует общество. Рассейте снова самое крупное общество, и земля, теперь столь ценная, потеряет всякую цену. С каждым приростом [-292-] в народонаселении возвышается и ценность земли, падая с каждым приростом в народонаселении возвышается и ценность земли, падая с каждым уменьшением народонаселения. А это бывает лишь с вещами, которые, по самой природе своей, подобно земельной собственности, суть монополии.

Налог на земельные ценности является, следовательно, самым справедливым и равномерным из всех налогов. Он падает только на тех, которые получают от общества особое и ценное благодеяние, и падает на них в той мере, в какой они получают его. Он представляет из себя отобрание обществом на пользу общества той ценности, которая есть создание общества. Он является применением общей собственности к удовлетворению общих потребностей. Когда налогом была бы взята вся рента на нужды общества, тогда достигнуто было бы равенство, предписываемое природой. Ни один гражданин не имел бы никакого преимущества перед каким-либо другим гражданином, кроме того, какое дают ему его трудолюбие, искусство и образование; и каждый стал бы получать то, что на самом деле он зарабатывает. Тогда, по не ранее, труд стал бы получать свое полное вознаграждение, а капитал — свой естественный доход.

Глава IV.
Мнения за и против

Основания, на каких мы вывели заключение, что налог на земельные ценности или ренту является наилучшим способом собирания общественных доходов, признавались, явно или неявно, всеми выдающимися экономистами, со времени определения природы и закона ренты.

Рикардо говорит так (гл. X): «налог на ренту падал бы целиком на землевладельцев и не мог бы перекладываться на потребителей», ибо он «составлял бы неизменной разницу между продуктом, получаемым с наименее производительной находящейся в обработке земли, и продуктом, получаемым с земли всякого другого качества»… «Налог на ренту не препятствовал бы разработке новых земель, ибо с таких земель не платилось бы ренты и они были бы свободны от налога».

Мэк-Келлок [примечание XXIV к «Богатству Народов»] заявляет, что «с практической точки зрения налоги на ренту принадлежат к числу самых несправедливых и неблагоразумных, какие только можно придумать», но он утверждает это единственно на основании своего допущения, будто в налогах практически невозможно отличить суммы, платимые за пользование землей от сумм, платимых в счет капитала, положенного в эту землю. Но если такое отношение было возможно, он допускает, что сумма, платимая землевладельцам за пользование естественными силами земли, могла бы быть целиком отобрана в казну посредством налога, причем землевладельцы не могли бы [-293-] взвалить хотя бы части бремени на кого-либо другого, и все цены продуктов оставались бы без изменения.

Джон Стюарт Милль, допуская все это, не только признает целесообразность и справедливость особого налога на ренту, но даже спрашивает, какое право имеют землевладельцы на то приращение богатства, которое достается им от общего прогресса общества без труда, риска и сбережений с их стороны; и безусловно осуждая всякое движение против права землевладельцев на теперешнюю ценность земли, он тем не менее предлагает отобрать в казну весь будущий прирост этой ценности как принадлежащий обществу в силу естественного права.

Г-жа Фосетт, в маленьком компендиуме сочинений своего мужа, озаглавленном «Политическая экономия для начинающих», — выражается таким образом: «Налог на землю, велик ли он или мал, подходит к ренте, уплачиваемой собственником земли государству. В больше части Индии земля считается собственностью правительства, и потому земельный налог является рентой, уплачиваемой прямо государству. Экономическое совершенство такой системы стоит вне сомнения».

В самом деле, что положение, что рента, и с точки зрения целесообразности, и с точки зрения справедливости, должна представлять особый предмет обложения, уже заключается в принятом учении о ренте, и может быть найдено в зародышном состоянии в трудах всех экономистов, которые признавали закон Рикардо. И если сами принципы науки не были доведены до необходимых следствий из них, как это сделал я, то очевидно, это зависело от нерасположения подергать опасности или задевать огромные интересы, связанные с частной собственностью на землю, и от тех ложных теорий, касающихся заработной платы и причин бедности, которые руководители экономической мыслью.

Тем не менее существовала школа экономистов, вполне понимавшим ту истину, ясную для естественного разумения людей, на которых не сказалось еще влияние привычки, — что доходы от общей собственности, земли должны поступать на общую пользу. Французские экономисты прошлого столетия, с Кенэ и Тюрго во главе, предлагали как раз то, что предложил я, — отменит все налоги, за исключением налога на земельную ценность. Так как я знаком с учениями Кенэ и его учеников лишь из вторых рук, при посредстве английских писателей, то я и не в состоянии сказать, в какой мере разного рода своеобразные мнения Кенэ, каковы например, будто земледелие есть единственное производительное занятие и т. п., обусловливаются ошибочными взглядами его и в какой мере они сводятся просто к особенностям его терминологии. Однако, зная предложение, которое является кульминационным пунктом в его теории, — я уверен, что он понимал основное отношение между землей и трудом с тех пор упущенное из виду, [-294-] и достиг практической истины, хотя бы и путем несовершенно выраженного рассуждения. Причины, в силу которых остается в руках землевладельца чистый продукт — produit net, объяснялись физиократами не лучше, чем объяснялось поднятие воды в насос помощью предположения, будто природа боится пустоты; но самый факт, в его практических отношениях к общественной экономии, был усмотрен ими; и то благодеяние, которое вытекало бы из совершенной свободы, предоставленной промышленности и торговле при замене налогом на ренту всех тех поборов, которые затрудняют и искажают приложение труда, они без сомнения видели так же ясно, как его вижу я. И если о чем приходится особенно пожалеть, по отношению к французской революции, так именно о том, что она подавила идеи этих экономистов в то самое время, как идеи эти стали получать распространение среди мыслящих классов и, по-видимому, готовы были оказать влияние на ход финансового законодательства.

Ничего не зная ни о Кенэ, ни о его учениях, я достиг того же самого практического заключения путем, относительно которого не может быть спора, и утвердил его на основаниях, относительно которых не может быть сомнения со стороны господствующей школы экономистов.

Единственное возражение против налога на ренту или на земельные ценности, которое встречается в классических политико-экономических сочинениях, есть в сущности возражение, которое признает преимущества этого налога, — ибо состоит оно в том, что облагая налогом земельную ренту, мы можем обложить, в виду трудностей отделения, налогом и нечто иное. Так, Мэк-Келлок заявляет, что налоги на земельную ренту неблагоразумны и несправедливы, потому что доход получаемый за счет естественных и постоянных сил земли не может быть ясно отличаем от дохода, получаемого с сооружений и мелиорации, а облагать их налогом значит стеснять производство. Маколей где-то выразился, что если бы допущение всемирного тяготения было враждебно какому-либо значительному денежному интересу, то не было бы недостатка в аргументах против признания его, — истина, примером которой является и это возражение. Если и допустит, что невозможно всегда и всюду отделить ценность земли от ценности улучшений, то все же необходимость облагать налогом некоторые улучшения не может служить оправданием того, чтобы мы продолжали облагать налогом все улучшения. Если стесняют производительную деятельность, когда облагают налогом те ценности, которые труд и капитал ближайшим образом соединили с ценностью земли, то не в большей ли мере стесняют ее, когда облагают налогом не только эти, но и все прочие, даже ясно отличаемые ценности, создаваемые трудом и капиталом?

Но, на самом деле, ценность земли всюду легко отличается от ценности улучшений. В таких странах, как Соединенные Штаты, есть немало [-295-] ценных земель, которые никогда не видали никаких улучшений; и во многих штатах ценность земли и ценность улучшений обыкновенно определяются отдельно оценщиками, и уже потом соединяются вновь под общим названием «владения». Да и в таких странах где земля занята с незапамятных времен, не представляет никакой трудности определить ценность собственно земли, ибо часто земля состоит во владении одного лица, а здания — во владении другого, и когда случается пожар и уничтожаются сооружения, земля сохраняет свою ясную и определенную ценность. Даже в самой древней стране на свете не встретилось бы никакой трудности на пути такого разделения, если бы все, к чему стремились при этом, состояло лишь в отделении ценности ясно отличаемых улучшений, сделанных за известный умеренный период времени, от ценности земли, в том случае если бы улучшения эти были уничтожены. А это, очевидно, и есть все, чего требуют справедливость и благоразумие. Абсолютная точность невозможна ни при какой системе, и пытаться отделить все, что создал человеческий род от того, что первоначально дала природа, значило бы стремиться к нелепой и недостижимой цели. Болото осушенное, или холм, выровненный римлянами составляют в настоящее время в такой же мере часть естественных богатств Британских островов; как и в том случае, если бы работы эти были выполнены землетрясением или ледниками, тот факт, что спустя известный период времени ценность таких постоянных улучшений соединялась, бы с ценностью земли, и соответственно этому облагалась бы налогом, не имел бы на них задерживающего влияния, ибо работы такого рода зачастую предпринимаются и при контрактах на известное число лет. Несомненно, что каждое поколение строит и создает улучшения для самого себя, а не ради отдаленного будущего. И несомненно, также, что всякое поколение должно наследовать не только естественные силы земли, но и все то, что остается от трудов минувших поколений.

Может быть сделано возражение совсем другого рода. Могут сказать, что там, где политическая власть не есть достояние ограниченного кружка лиц, является делом в высшей степени желательным, чтобы налоги падали не на один какой-либо класс, хотя бы на землевладельцев, но на все классы общества, чтобы все те лица, которые пользуются политической властью, всегда чувствовали собственный интерес в бережливом управлении. Налоги и представительство, скажут, не могут быть разделены друг от друга без вредных последствий.

Но как бы ни было желательно такое соединение политической власти с сознанием общественных тягостей, тем не менее, теперешняя система уж ни в коем случае не ведет к нему. Всюду косвенные налоги в широкой мере собираются с лиц, которые мало или ничего не платят сознательно. И в Соединенных Штатах быстро растет класс людей, которые не только ни мало не интересуются налогами, но которым и вообще нет дела до хорошего управления. В наших крупных [-296-] городах выборы ухе в огромной мере определяются не соображениями общественного блага, а теми влияниями, какими определялись выборы в Риме, когда массы перестали заботиться о чем либо, кроме хлеба и зрелищ.

Замена многочисленных налогов, собираемых в настоящее время, единственным налогом на земельные ценности не должна бы была уменьшить число сознательных налогоплательщиков, ибо разделение земли, удерживаемой теперь во владении из за спекулятивных целей, значительно увеличило бы число землевладельцев. И во всяком случае замена эта настолько уравняла бы распределение богатства, что подняла бы даже самого бедного выше состояния той отвратительной бедности, при которой соображения общественного характера уже не имеют цены; и в то же самое время положила бы конец тем огромным состояниям, благодаря которым их владельцы становятся уже выше забот об управлении. Опасными разрядами людей в политическом отношении всегда бывают самые богатые и самые бедные. Не налоги, плательщиком которых сознает себе человек, заставляют его относиться с участием к своей стране и относиться с интересом к управлению ее, а наличность сознания, что он есть нераздельная часть общества: что преуспеяние общества есть его преуспеяние, и бесчестие общества — его позор. Пусть только гражданин будет чувствовать это; пусть только он будет окружен всеми теми влияниями, которые являются следствиями и спутниками более или менее достаточной жизни, и общество может положиться на него, как на человека, преданного ему душей и телом. Люди вотируют патриотически, все равно как они сражаются патриотически, отнюдь не потому, что они платят налоги. И все то, что ведет к материально обеспеченному и независимому положению масс, должно всего сильнее развивать общественный дух, и делать конечную правящую силу более просвещенной и доблестной.

Но спросят: если налог на земельные ценности представляет из себя столь выгодный способ собирания дохода, то почему же так много других налогов пользуется предпочтением со стороны всех правительств?

Ответ ясен: налог на земельные ценности есть единственный более или менее значительный налог, который не перелагается. Он падает на собственников земли, и они уже никоим образом не могут переложить его тягость на кого-либо другого. Так что в недопущении налога на земельные ценности и замене его, в качестве средства для собирания потребных расходов, другими налогами, непосредственно заинтересован обширный и могущественный класс, тот самый класс, который в лице землевладельцев Англии, двести лет тому назад, добился учреждения акциза, падавшего на всех потребителей, вместо повинностей, связанных с феодальными поместьями, которые падали только на этот класс.

Таким образом, обложению земельных ценностей противодействует [-297-] определенный и могущественный интерес; а установление прочих налогов, к которым в столь широкой мере обращаются современные правительства, не встречает никакого особого противодействия. Потому-то изобретательность государственных людей и была направлена на придумывании таких систем обложения, которые вытягивают заработок труда и доход капитала подобно тому, как, по рассказам, вампир высасывает кровь своей жертвы. Почти все налоги такого рода уплачиваются, в конце концов, каким-то неопределимым существом, потребителем; и он платит их путем, который не останавливает его внимания, на том факте, что он платит налог, — уплачивает их такими маленькими суммами и такими предательскими способами, что и не замечает их, да, пожалуй, и не стал бы беспокоить себя серьезным протестом против них. А те лица, которые непосредственно платят деньги в казну, оказываются не только не заинтересованным в противодействии налогам, которые они так легко сваливают с своих плеч, но даже наоборот, весьма часто бывают сильно заинтересованы в установлении их и сохранении, получая выгоду или надеясь получать выгоду от повышения цен, к которому ведут эти налоги.

Чуть не все многочисленные косвенные налоги, которыми обременено в настоящее время население Соединенных Штатов, вводились скорее ради выгоды частных лиц, чем ради собирания дохода, и великим препятствием к упрощению нашего обложения всегда являлись именно интересы этих частных лиц, представители которых трутся в коридорах палаты, всякий раз как заходит речь о сокращении пошлин и зорко следят за тем, чтобы не были уменьшены те из них, которые им выгодны. И именно от этих влияний, а отнюдь не от признания нелепых теорий покровительства, ради их внутренних достоинств, зависело установление в Соединенных Штатах покровительственного тарифа. Усиление дохода, которое сделала необходимым гражданская война, оказалось в высшей степени благоприятным обстоятельством для разного рода частных интересов, и пошлины стали наваливать на что ни попадя, не столько для того, чтобы собирать доход, сколько для того, чтобы дать возможность некоторым классам принимать участие в выгодах собирания пошлин и их прикарманивания. А со времени войны, именно эти заинтересованные партии составляли великую помеху к уменьшению пошлин, и потому те пошлины которые всего дешевле обходятся народу, всегда оказывалось легче отменять, чем те, которые обходятся народу всего дороже. Таким образом, даже народные правительства, открыто признающие руководящим началом своих действий обеспечение наибольшего блага наибольшему числу лиц, предоставляли обыкновенно, в делах касавшихся их наиболее важной функции, сомнительное благо незначительному числу лиц, ценой великого зла для массы.

Патентные сборы также обыкновенно пользуются большим расположением тех лиц, на которых они налагаются, ибо сборы эти в известной [-298-] степени удерживают других лиц от занятия их делом; налоги на фабричные предприятия, в виду подобных же соображений, тоже нередко выгодны крупным предпринимателям, как это можно было наблюдать в Соединенных Штатах хотя бы на оппозиции водочных заводчиков сокращению налога на водку; пошлины на ввозимые товары обыкновенно не только стремятся к предоставлению известным производителям особых выгод, но и прибавляются к прибыли импортеров и торговцев, у которых уже имеются значительные запасы; таким образом, в установлении и сохранении такого рода налогов всегда оказываются заинтересованными обширные общественные группы способные к быстрой организации и дружному действию, тогда как всякая попытка к введению налога на земельную ценность, задевающая сильный и чуткий интерес, должна роковым образом вызывать упорное и ожесточенное сопротивление.

Но нетрудно видеть, что раз только истина, которую я пытаюсь выяснить, будет понята массами, как станет возможным и союз политических сил, достаточно могущественный, чтобы провести ее в жизнь.

Книга IX.
Действие предложенного средства

Я не умею играть ни на каком струнном инструменте; но я могу научить

вас, как можно на маленькой деревушки сделать великий и славный город.

Фемистокл.

Вместо терновника вырастет кипарис и вместо крапивы возрастет мирт.

будут строить дома и жить в них; и насаждать виноградники и есть плоды их.
не будут строить, чтобы другой жил, не будут насаждать, чтобы другой ел.

Исайя.

Глава I.
Влияние этого средства на производство богатства

Говорят, Мирабо старший, считал предложение Кенэ заменить единственным налогом на ренту все прочие налоги (L’import unique, единый налог) за открытие, равное по полезности изобретению письма или монеты.

И всякому, кто вникнет в этот предмет, его выражение покажется скорее доказательством его проницательности, чем склонности к преувеличению. Выгоды, как можно бы было достигнуть при замене многочисленных [-299-] налогов, собираемых в настоящее время, единственных налогов, падающих на земельную ценность, чем более вдумываешься в них, представляются все более и более важными, в них то именно и заключается тот секрет, который можно преобразить маленькую деревушку в великий город. Лишь только будет устранено бремя, тяготеющее теперь над промышленностью и стесняющее обмен, как производство богатства станет совершаться с такой быстротой, о которой теперь мы не можем и мечтать. Это, в свою очередь поведет к повышению ценности земли, — к новому излишку дохода, который общество может брать общеполезных целей. А освободившись от трудностей, связанных с собиранием дохода тем способом, который вызывает нравственную порчу и делает законодательство орудием специальных интересов, общество может принять на себя отправление некоторых новых функций, что делает желательным возрастающая сложность жизни, но чего в настоящее время боятся мыслящие люди в виду политической деморализации, которая присуща теперешней системе.

Рассмотрим то действие, которое оказало бы предложенное средство на производство богатства.

Уничтожить налоги, которые, действуя и противодействуя, тормозят теперь каждое колесо обмена и гнетут все формы промышленности, значило бы сдвинуть огромный груз с могущественного источника. Получивши новые силы, производство вступило бы в новую фазу, а торговля получила бы толчок, который чувствовался бы до самых отдаленных меновых артерий. Теперешние способы обложения влияют на обмен подобно искусственным пустыням и горам; благодаря им провести товары через таможню теперь стоит дороже, чем обвезти их вокруг света. Они влияют на энергию, на трудолюбие, на искусство, на бережливость так, как влиял бы денежный штраф за эти качества. Если я усердней работал и выстроил себе хороший дом, в то время как вы довольствуетесь жизнью в шалаше, то меня ежегодно наказывают денежной пеней за мою энергию и трудолюбие, облагая меня налогом более, чем вас. Если я сберегал в то время как вы расточали, меня наказывают штрафом, от которого вы избавлены. Если кто-либо строит корабль, мы заставляем, его платить за эту дерзость, как будто бы он сделал какой то вред государству; открывается железная дорога, и сейчас же является казна со своими поборами, как будто здесь был какой ущерб обществу; устраивается фабрика, и мы облагаем ее ежегодным платежом такой суммы, которой было бы за глаза достаточно, чтобы составить порядочный доход. Мы говорим, что чувствуется недостаток в капиталах, а если кто-нибудь скопляет капитал или является к нам с капиталом мы наваливаем на него известный платеж за это, как будто бы мы давали ему какую-нибудь привилегию. Мы наказываем налогом человека, который покрывает голые поля зреющим хлебом; мы налагаем штраф на того, кто пускает в ход машины, и на того, кто осушает болота. А каким тяжелым гнетом ложатся эти налоги [-300-] на производство, может представить себе лишь тот, кто пытается проследить нашу систему сближения во всех ее разветвлениях, ибо, как я говорил ранее, самая тяжелая часть налогов падает на население в виде увеличенных цен. Но во всяком случае, очевидно, что налоги эти по своей природе сходны с налогом египетского паши на финиковые пальмы. Если они и не приводят к тому, чтобы срубали деревья, то во всяком случае препятствует насаждать их.

Отменить эти налоги значило бы сложить всю огромную тяжесть обложения с производительной деятельности. Игла швеи и огромная мануфактура, ломовая лошадь и локомотив, рыбачья лодка и пароход, соха крестьянина и товары купца, одинаково не знали бы налогов. Все были бы свободны делать или сберегать, покупать или продавать, не облагаемые штрафом в виде налогов, недосаждаемые сборщикам податей. Вместо того, чтобы говорить производителю, как это делается теперь, «чем более ты прибавляешь к общему богатству, тем более тебе следует платить налогов», государство говорило бы производителю: «Будь трудолюбив, бережлив и предприимчив в такой мере, в какой для тебя это возможно, ты будешь получать свою полную награду! Ты не будешь подвергаться пени за то, что заставишь расти две былинки там, где ранее росла одна; ты не будешь платить налогов за то: что увеличил совокупность богатства».

И разве общество ничего не выиграет, если оно таким образом откажется резать курицу, которая несет золотые яйца; если оно таким образом перестанет зажимать рот у работающего вола; если оно таким образом будет оставлять трудолюбию, бережливости и искусству их естественное вознаграждение, во всей его полноте и неприкосновенности? Ведь для общества существует также естественная награда. Закон общества есть: каждый для всех, как все для каждого. Никто не может удержать для себя одного то доброе, что он может сделать, равно как не может удержать и злого. Каждое производительное предприятие, кроме того дохода, который оно дает участвующим в нем, доставляет побочные выгоды в других людях. Если человек сажает фруктовое дерево, то выгода этого человека состоит в том, что он собирает плоды в известное время и пору. Но в добавление к этой выгоде, существует выгода и для всего общества. Помимо этого собственника, другие люди будут получать выгоды благодаря увеличенному предложению плодов; птицы, которым дерево это будет давать приют, будут летать повсюду; дождик, появлению которого оно будет содействовать, будет падать не на одно только поле этого собственника, и даже для глаза, который остановится на нем издалека, оно будет давать ощущение красоты. Также и все другое. Постройка дома, фабрики, корабля или железной дороги приносит пользу и другим, кроме тех, кому оно непосредственно дает доход. Природа смеется над скрягой. Он похож бывает на белку, которая зарывает свои орехи, и удерживается, чтобы не выкопать их опять. А между тем орехи прорастают и вырастают в [-301-] деревья. Прячут мумию, завернутую в такое полотно, напитанную драгоценными маслами. Проходит несколько тысячелетии, и бедуин готовит себе обед на огне от ее оболочек; а сама она служить топливом для локомотива, который мчит путешественника, или увозится в далекие страны для удовлетворения любопытства иного племени. Пчела наполняет дупло медом, а его разыскивает медведь или человек.

Общество с полным основанием может оставлять индивидуальному производителю все, что побуждает его к труду, оно с полным основанием может предоставлять работнику полную награду за его труд, а капиталисту полный доход на его капиталы. Ибо чем более производить труд в капитале, тем быстрее растет то общее богатство, в котором каждый может иметь долю. Л свое полное и конкретное выражение эта общая выгода получает в земельной ценности или ренте. Она то и есть тот фонд, который государство может брать, оставляя в то же время труду и капиталу их полную награду. А с возрастанием производительной деятельности, должен соразмерно возрастать и этот фонд. Переложить тягость обложения с производства и обмена на земельную ценность или ренту значило бы не просто дать новый толчок производству богатства; но значило бы также открыть больший простор для применения труда. Ибо при такой системе никто не имел бы интереса владеть землей, не пользуясь ей, и земля, в настоящее время удерживаемая вне употребления, сделалась бы повсюду доступной для надлежащего пользования ею.

Продажные цены на землю упали бы; земельной спекуляции был бы нанесен смертельный удар, и земельная монополия, перестала бы приносить выгоду. Целые миллионы десятин, которые вследствие высоких цен теперь закрыты для поселенцев, были бы оставлены их теперешними собственниками или лишь номинально проданы поселенцам. И это должно было бы совершиться не только по окраинам, но и в тех местах, которые считаются теперь вполне населенными. В пределах одной только сотни миль от Сан-Франциско было бы таким образом сделано доступным для пользования такое количество земли, которого достаточно бы было, даже при теперешних способах обработки, для поддержания земледельческого населения равного тому, которое рассыпано теперь между Орегонской границей и Мексиканской линией, на протяжении 800 миль. То же самое и в той же самой мере должно бы было произойти в большинстве западных штатов и в значительной мере в более древних восточных штатах, ибо даже в Нью-Йорке и Пенсильвании население еще редко, сравнительно с тем сколько его могла бы прокормить там земля. И даже в плотно населенной Англии такая политика сделала бы открытыми многие сотни тысяч акров земли, находящейся теперь под парками, зелеными рощами и охотничьими полями частных владельцев.

Ибо последовать этому простому плану и сосредоточить все налоги на земельной ценности значило бы в сущности установить сдачу земли [-302-] с публичного торга тому, кто стал бы платить государству наивысшую ренту. Ценность земли определяется спросом на нее, и следовательно, когда налоги были бы установлены так, что стали бы поглощать почти всю доходность земли, тогда всякий человек, желающий владеть землей не пользуясь ею, должен был уплачивать почти всю ту цену, которую имела бы эта земля для человека, желающего пользоваться ею.

Не должно забывать также, что это влияние сказывалось бы не только по отношению к обрабатываемой земле, но и ко всякой другой земле. Земли с залежами минералов были бы открыты для пользования, наравне с обрабатываемыми землями; также в центральных частях города никто не был бы в состоянии удерживать землю от ее самого выгодного употребления, или на окраинах требовать за нее более того, сколько можно бы было допустить согласно тому употреблению, для которого она пригодна в данное время. Всюду, где только земля получала бы известную ценность, налог на нее, вместо того, чтобы быть, как теперь, штрафом за улучшения, действовал бы так, что побуждал бы к возможному пользованию этой землей. Всякий, кто насадил бы фруктовый сад или засеял поле, или выстроил дом, или устроил фабрику, все равно сколько бы это ни стоило, должен бы был платить в виде налогов не более того, сколько бы он платил, если бы держал такое же количество земли под пустырями. Человек, монополизирующий обрабатываемую землю, нес бы те же самые денежные повинности, какие он нес бы в том случае, если бы на его земле построены были дома и житницы, засеян хлеб, или паслись стада. Владелец незастроенного участка городской земли должен бы был платить за привилегию не допускать до этого участка других, пока он сам не пожелает пользоваться им, столько же, как и его сосед, у которого на таком же участке выстроен прекрасный дом. Имей кто-нибудь ряд полуразвалившихся хижин на ценной земле, и это ему стоило бы столько же, как если бы земля его была занята великолепным отелем или множеством огромных магазинов, наполненных ценными товарами.

Таким образом была бы уничтожена та премия, которая в настоящее время всюду, где только труд находит себе наиболее производительное употребление, должна уплачиваться прежде, нежели будет затрачен самый труд. Крестьянину, чтобы добыть земли для обработки, не приходилось бы отдавать половину своего дохода или на несколько лет закабалять свой труд; кто строил бы себе в городе дом, не должен бы был затрачивать на покупку маленького участка земли столько же, сколько на постройку самого дома; компания, предполагающая устроить мануфактуру, не должна бы была тратить значительной части своего капитала на приобретение земли. И та сумма, которую приходилось бы из года год уплачивать государству, заступила бы на место тех налогов, которые теперь падают на улучшение, машины и капитал. [-303-]

Посмотрите теперь, какое действие оказала бы такая перемена на рабочий рынок. Конкуренция перестала бы быть односторонней, как теперь. Вместо рабочих, конкурирующих друг с другом из-за занятия, и при этом сбивающих заработную плату до нормы, едва дающей возможность существовать, повсюду бы работодатели стали наперерыв гнаться за рабочим, и заработная плата поднялась бы до действительного вознаграждения труду. Ибо на рабочий рынок вступил бы величайший из всех конкурентов, дающих занятие труду, конкурент, которого спрос не может быть удовлетворен до тех пор, пока нужда не будет удовлетворена, — спрос со стороны самих трудящихся. Работодателям при назначении платы пришлось бы считаться не только с другими работодателями, у которых у всех одно на уме: расширить дело и побольше нажить, но пришлось бы считаться и со способностью рабочих сделаться своими собственными хозяевами в тех местах, к которым они получили бы свободный доступ благодаря налогу, предупреждающему монополизацию.

Когда естественные богатства таким образом были бы открыты для труда; когда капитал и его применение к земле были бы изъяты от налога, а обмен освобожден от ограничений, тогда зрелище людей, желающих, но не могущих направить свой труд на добывание того, в чем они нуждаются, сделалось бы невозможным; повторяющиеся от поры до времени пароксизмы промышленного застоя прекратились бы, и каждое колесо обмена пришло бы в движение. Спрос не отставал бы уже от предложения, предложение от спроса; торговля росла бы во всех направлениях, и богатство повсюду увеличивалось.

Глава II.
О действии предложенного средства на распределение и через него на производство

Какой бы великой не казалась выгода от замены всех общественных повинностей одним налогом на земельную ценность, она однако не может быть вполне оценена, если не будет рассмотрено влияние этой замены на распределение богатства.

Изыскивая причину неравномерного распределения богатства, которое обнаруживается во всех цивилизованных странах проявляясь все с большей и большей силой, по мере того, как развивается материальный прогресс, мы нашли ее в том обстоятельстве, что земельная собственность, находящаяся в настоящее время в руках частных лиц, дает этим лицам, по мере развития цивилизации, все большую и большую власть захватывать в свое богатство, создаваемое трудом и капиталом.

Таким образом, стремясь освободить труд и капитал от всяких налогов, прямых или косвенных и возложить бремя их на ренту, мы в сущности, в той мере, в какой достигали бы намеченной цели, противодействовали [-304-] бы этому стремлению к неравенству, и если бы мы достигли того, чтобы вся рента стала бы тогда содействовать равенству. Труд и капитал стали бы получать тогда все, что они производят, за вычетом той доли, которую брало бы государство в виде налога на земельные ценности, и которые, уходя на общественные надобности, равномерно распределялись бы в виде благодеяний, доставляемых обществом.

Другими словами, богатство, производимое в каждом обществе, стало бы разделяться тогда на две части. Одна часть распределялась бы, как заработная плата и процент, между индивидуальными производителями, согласной той доле участия, которую каждый имеет в деле производства; а другая часть шла бы обществу в его целом, распределялась в виде благодеяний, оказываемых обществом всем его членам. В этой последней части все имели бы одинаковую долю, — слабый наравне с сильным, малые дети и дряхлые старики, увечные, хромые и слепые наравне со здоровыми. И это было бы вполне справедливо, — ибо в то время как первая часть представляла бы результат индивидуального усилия в производстве, вторая представляла бы созидание той возрастающей силы, с которой общество, в его целом, помогает индивидууму.

А так как материальный прогресс стремится увеличивать ренту, то стало быть, когда рента была бы взята обществом на общие потребности, та самая причина, которая теперь вместе с развитием материального прогресса стремится производить неравенство, стала бы уже все более и более стремиться к произведению равенства. Но чтобы вполне уяснить себе это действие нашего средства, вернемся к установленным ранее принципам.

Мы видели, что заработная плата и процент повсюду должны определяться линией ренты или пределом обработки, — другими словами, тем доходом, который могут получать труд и капитал на земле, за которую не платится ренты; что всей суммой богатства, которую получают в совокупности труд и капитал, занятые в производстве, будет сумма производимого богатства (или вернее, если мы примем во внимание налоги, сумма богатства, за вычетом налогов), минус то, что берется в виде ренты.

Мы видели, что материальный прогресс, при теперешнем положении дел, стремится повышать ренту и в общем ведет к увеличению той доли производимого богатства, которое идет на ренту, и к уменьшению той доли, которая поступает на заработную плату и процент. С одной стороны, мы замечаем естественную тенденцию прогресса, вытекающую из законов общественного развития, повышать ренту, как количество, без умаления заработной платы и процента, как количеств, или даже при количественном их увеличении; а с другой, — как бы неестественную тенденцию, вытекающую из захвата земли в частную собственность, повышать ренту, как количество, путем абсолютного [-305-] уменьшения заработной платы и процента. И таким образом, взять ренту на общественные надобности в виде налога, мера которая в сущности уничтожала бы частную собственность на землю, очевидно, значило бы уничтожить это стремление к абсолютному уменьшению заработной платы и процента, уничтожить спекулятивную монополизацию земли и спекулятивное приращение ренты — значило в огромной мере увеличить заработную плату и процент, сделав доступными естественные богатства, теперь монополизированные, и понизив цену земли. Труд и капитал выгадывали бы при этом не только то, что теперь берут от них в налогах, но пользовались бы выгодой и от положительного падения ренты, вызванного уменьшением спекулятивной ценности земли. Ибо должно бы было установиться новое равновесие, при котором общий размер заработной платы и процента был бы гораздо выше, чем теперь.

И раз установилось бы это новое равновесие, как дальнейшие успехи в развитии производительных сил (к которым все должно бы было клониться) начали бы сказываться в дальнейшем увеличения ренты, а на счет заработной платы и капитала, а на счет новый выигрышей в производстве, которые, если бы рента отбиралась государством на общественные надобности, были бы выгодны всем членам общества. Таким образом с развитием материального прогресса, постоянно улучшались бы и жизненные условия массы. Не один только класс богател бы, но все богатели бы; не один только класс стал бы иметь их более. Ибо никто не мог бы монополизировать того прироста в производительных силах, который является с каждым приростом в народонаселении, с каждым новым открытием в технике, с каждым изобретением сокращающим труд, с каждым расширением и облегчением обмена. Та часть выгоды, которая прямо не доставалась бы в виде увеличенного вознаграждения труду и капиталу, доставалась бы государству, — другими словами, всему обществу. И во всеми огромными выгодами более плотного народонаселения, материальными и духовными, соединены были бы свобода и равенство, которые теперь являются достоянием лишь новых и мало заселенных стран.

А затем подумайте, как это уравнение распределения богатства стало бы влиять в свою очередь на производство, всюду предупреждая опустошение, всюду увеличивая силы.

Бели бы возможно было выразить в цифрах ту прямую денежную потерю, которую общество несет теперь вследствие социального неустройства, осуждающего обширные классы людей на бедность и парок, то получился бы ужасающий итог. Только в Англии содержится на счет общественной благотворительности свыше миллиона бедняков; один только город Нью-Йорк тратит на этот предмет свыше семи миллионов долларов ежегодно. А то, что тратится из государственных сумм, что тратится благотворительными обществами и что тратится индивидуальными благотворителями, составило бы в сумме лишь первую [-306-] и самую малую статью счета. Теряющиеся при этом возможные заработки труда, привычки к нерадивости и непредусмотрительности, порождаемы праздностью; денежная потеря (не говоря уже ни о чем другом), которую предполагают ужасающие цифры смертности и особенно смертности в детском возрасте среди более бедных классов; расточение, на которое указывают кабаки и грязные трактиры, растущие вместе с усилением бедности; ущерб, наносимый исчадиями общества, порождаемыми бедностью и лишениями, — ворами, проститутками, нищими и бродягами; стоимость охраны общества от них, — все это суть отдельная слагающая в той сумме, которая вследствие теперешнего несправедливого и неравномерного распределения богатства теряется из того дохода, которым, при теперешних способах производства, могло бы пользоваться общество. Да мы еще и не исчислили всего. Невежество и порок, нерадивость и безнравственность, порождаемые неравенством в распределении богатства, сказываются также в бессилии и испорченности правительства, причем расхищение общественных доходов, и еще большее расхищение, заключающееся в невежественном и корыстном искажении общественных прав и обязанностей, являются уже не более как их следствиями.

Но повышение заработной платы и открытие новых областей для применения труда, которые последовали бы за обращением ренты на общественные надобности, не просто остановили бы эти опустошения и избавили общество от этих великих потерь — вместе с этим была бы придана новая сила труду. Ведь это избитая истина, что труд бывает наиболее производительным там, где он всего лучше оплачивается. Плохо оплачиваемый труд, всюду на свете, бывает трудом малоуспешным.

То, что замечают, сравнивая производительность труда в земледельческих округах Англии, где господствуют различные нормы заработной платы; то, что заметил Брассей, сопоставляя работу, лучше оплачиваемых английских землекопов с работой хуже оплачиваемых континентальных рабочих; то, что обнаруживалось в Соединенных Штатах при сравнении рабского труда с свободным трудом; то, о чем свидетельствует огромное число ремесленников и слуг, потребных в Индии или Китае для выполнения какого-либо дела, то оказывается истинным и повсюду на свете. Успешность труда всюду возрастает вместе с возрастанием обычной заработной платы, — ибо высокая плата означает самоуважение, просвещенность, надежду и энергию. Человек не есть машина, которая может производить такую-то работу и не более; он не есть животное, которого силы могут достигать известного предела, его же не прейдешь. Как дух, в не как мускул является он великим деятелем производства. Физическая сила, развиваемая в человеческом теле, есть одна из слабейших сил, но человеческий разум управляет непреодолимыми течениями природы, и материя подчиняется человеческой воли. Увеличить удобства, досуг, независимость [-307-] народных масс значит увеличить их разум, значит послать мозг на помощь руке; значит запрячь в обычные житейские дела ту силу, которая измеряется инфузорией и определяет орбиты планет.

Кто может сказать, до какой бесконечной степени может возвыситься производительная способность труда, благодаря тем общественным порядка, при которых производители богатства получали бы их заслуженную долю преимуществ и радостей. Уже при теперешних способах производства, выгоды были бы просто неисчислимы, по мере того, как повышается заработная плата, изобретение и утилизация улучшенных способов производства и машин свершается все с большей быстротой и легкостью. Что пшеница в Южной России до сих пор снимается косой и вымолачивается цепом, зависит просто от того, что там чрезвычайно низка заработная плата. Американская изобретательность и американская склонность к процессам и машинам сокращающим труд суть не более как результаты сравнительно высокой нормы заработной платы, которая держалась в Соединенных Штатах. Будь наши производители осуждены на жалкое вознаграждение египетских феллахов или китайских кулиев, и мы наравне с ними поднимали бы воду руками и пользовались человеческими плечами для перемещения товаров. Увеличение в вознаграждении труда и капитала в свою очередь вызвало бы новые изобретения и ускорило бы принятие улучшенных способов производства, которые и на деле являлись бы тем, что они есть по своей сущности, — несомненным благом. Машины, сокращающие труд, перестали бы оказывать на рабочие классы то вредное действие, которое теперь так часто приходится наблюдать, и из-за которого столь многие видят в машинах зло, вместо благословения. Каждая новая сила, назначаемая на служение человеку, стала бы улучшать положение всех. А из общей просвещенности и умственной деятельности, этого следствия повышенного уровня благосостояния, вытекало бы такое развитие производительных сил, о каком мы теперь не можем и мечтать.

Но вместе с тем я не хочу отрицать, и не хочу упускать из виду того факта, что уравнение в распределении богатства последовало бы за принятием предлагаемого мною простого плана организации налогов, предупреждая всюду опустошение и увеличивая всюду успешность труда, должно бы было уменьшить энергию, с какой люди гонятся за богатством. Мне кажется, что при том положении общества, когда никому не приходилось бы бояться бедности, никто не стал бы желать большого богатства, по крайней мере, никто не стал бы как теперь лишать себя спокойствие в погоне за наживой. Ибо, конечно, зрелище людей, весь век которых сводится лишь к немногим годам, закабаляющих свою жизнь ради того, чтобы умереть богатыми, представляется само по себе настолько неестественным и нелепым, что при том состоянии общества, когда уничтожен бы был страх нужды и потому рассеяно было то завистливое удивление, с каким массы людей [-308-] относятся теперь к владению большим богатством, стали бы смотреть, на всякого, кто стремился бы приобрести более, чем сколько может ему понадобиться, как на человека, который покрывает свою голову полудюжиной шляп или прогуливается под палящим солнцем в теплом пальто. Когда всякий был бы уверен в том, что он может добыть себе все необходимое, тогда никто не стал бы превращать себя во вьючную лошадь.

Да хотя бы это пробуждение к производству и было удалено, разве мы не могли бы обойтись без него? Каково бы ни было значение этого побуждения на более ранней ступени развития, оно уже не нужно теперь. Опасности, которые грозят нашей цивилизации, происходят не от слабости побуждений к производству. Отчего она страдает, и от чего, если не будет принято мер, она должна погибнуть, так это только лишь от неравномерного распределения богатства.

Да даже и по отношению к производству, устранение этого побуждения не было бы абсолютной потерей. Ибо факты, что общая сумма производимого богатства в огромной мере уменьшается благодаря той жадности, с какой преследуется богатство, является одним из наиболее бросающихся в глаза в современном обществе. И будь это безумное желание сделаться во что бы то ни стало богатым уменьшено как вся та умственная деятельность, которая теперь направлена на накопление богатства, стали бы искать себе гораздо более высокого и полезного применения.

Глава III.
О действии на отдельных лиц и на различные классы общества

Когда впервые будет предложено предложить все налоги на земельную ценность и таким образом конфисковать ренту, все землевладельцы забьют, вероятно, тревогу, и между прочим не будет недостатка в указаниях на опасности, которым якобы подвергаются при этом мелкие владельцы в городах и деревнях; им будут говорить, что предложение это направлено к тому, чтобы лишить их собственности, приобретенной столь тяжелым трудом. Однако достаточно минутного размышления, чтобы заметить, что предложение это было бы благотворно для всех тех, интересы которых, как землевладельцев, не слишком преобладают над их интересами, как рабочих или капиталистов, или тех и других вместе. И при дальнейшем рассмотрении нетрудно заметить, что хотя крупные землевладельцы и могли относительно потерять, однако даже и для них была бы абсолютная выгода. Ибо производство возросло бы столь значительно, что труд и капитал выигрывали бы гораздо более того, что теряло частное землевладение, а в этих выгодах, и в еще больших выгодах, связанных с более здоровым [-309-] общественным состоянием, участвовало бы все общество, включая и самих землевладельцев.

В одной из предыдущих глав я разбирал вопрос о том, что должно быть уплачено теперешним землевладельцам, и показать, что они не имеют права на вознаграждение. Существует еще другое основание, в силу которого мы должны отвергнуть всякую мысль о вознаграждении. Ибо землевладельцев не было бы в действительности нанесено никакого ущерба.

Ясно, конечно, что перемена, которую я предлагаю, была бы в высшей степени благодетельная для всех тех, которые живут от своего труда, физического или умственного, — для чернорабочих, фабричных, ремесленников, приказчиков и лиц различных профессий; ясно, также, что она была бы благодательна и для всех тех, которые живут частью от своего труда и частью от доходов на капитал, для розничных и оптовых торговцев, фабрикантов, хозяев и предпринимателей в различных отраслях производства и обмена, — от разносчика и ломового до железнодорожного туза и пароходовладельца; равным образом ясно, что она увеличила бы доход тех, которые пользуются лишь процентами на капитал или доходами с капитала, помещенного в предприятия, иные чем земля, за исключением может быть, владельцев правительственных облигаций и других бумаг, приносящих постоянный процент, которые вероятно упали бы в биржевой цене, вследствие повышения общего размера процента, хотя доход от них и оставался бы без изменения.

Возьмем теперь случай мелкого городского собственника: ремесленника, лавочника или человека какой-либо свободной профессии; он приобрел себе дом с землей, в котором живет и о котором думает с удовольствием, как о месте, из которого никто не может выгнать его семейство в случае смерти. И он не пострадал бы; напротив того, он оказался бы в выигрыше. Продажная цена его участка уменьшилась бы, — теоретически, совершенно уничтожилась бы. Но полезность этого участка для его хозяина не уничтожилась бы. Земля служила бы его целям так же хорошо, как и прежде. А за нашим собственником, в виду того, что цена всех прочих участков уничтожилась или и уменьшилась бы в той же самой мере, была бы обеспечена возможность иметь всегда такой же участок. Другими словами, он терял бы лишь в том смысле, в каком человек, купивший себе сапоги, теряет при последующем понижении цен на сапоги. Его сапоги будут для него одинаково полезны, а следующую пару сапог он может приобрести дешевле. Для домохозяина его участок оставался бы столь же полезным, а имей он в виду приобрести впоследствии больший участок или случись его детям, когда они вырастут, обзаводиться собственными домами, он был бы в выигрыше, даже и относительно самой земли. Да и теперь, приняв во внимание все прочее, он был бы пожалуй в выигрыше. [-310-] Ибо, хотя ему и приходилось бы платить более налогов на землю, но он хотя ему и приходилось бы платить более налогов на землю, но он был бы свободен от налогов на дом и сооружения, на обстановку и недвижимость, на все, что он и его семейство едят, пьют или носят, и его доходы в огромной мере увеличились бы благодаря росту заработной платы, постоянству занятия и большему оживлению торговли. Он терял бы единственно в том случае, если бы ему пришлось продать свой участок, не покупая нового, а это была бы ничтожная потеря сравнительно с огромным выигрышем.

Также и для фермера. Я говорю теперь не о тех фермерах, которые никогда не касаясь плуга, обрабатывают тысячи акров и пользуются доходами, напоминающими доход богатых плантаторов Юга, перед войной, не о тех, перед войной, но о тех работающих фермерах, которые образуют столь обширный класс в Соединенных Штатах, — о людях, которые владеют маленькими фермами, и обрабатывают их при помощи своих сыновей и лишь в крайности при помощи наемной силы, и которые в Европе были бы названы крестьянами-собственниками. Пока люди эти не поймут всего значения нашего предложения, им будет казаться парадоксом, что из всех классов общества, стоящих выше простых рабочих, именно они должны бы были всего более выгадать от перемещения всех налогов на земельную ценность. Они вообще сознают, что в настоящее время не имеют того довольства, какое должен был бы давать им их тяжелый труд. Но они не в состоянии заметить причины этого; не замечают того, что в сущности все налоги, при теперешней организации и их строй, падают на них с особенной силой. Налогами обложено все их хозяйство, — дома, житницы, загородки, жатва, скот. А их собственность не может быть с такой легкостью скрыта или оценена ниже стоимости, как более ценные виды собственности, сосредоточивающиеся в городах. Им не только приходится уплачивать налоги на строения и сельскохозяйственные принадлежности, от чего избавлены владельцы пустопорожней земли, но и самая земля их сравнительно с землей, которую держат ради спекуляции, вообще облагается в большем размере и просто потому, что на ней имеются уже разные улучшения. Мало этого, на ферме падают без всякого смягчения и все налоги на товары, и особенно налоги, которые, подобно нашим покровительственным пошлинам, вводятся с целью поднять цены товаров. Ибо в стране, подобной Соединенным Штатам, которая вывозит земледельческие продукты, фермер не может пользоваться никаким покровительством. Кто бы ни выгадывал от такого рода покровительства, а фермер во всяком случае теряет от него. Несколько лет тому назад Нью-Йорская Лига Свободной Торговли выпустила в свет таблицу, на которой изображены были различные предметы первой необходимости и отмечены были пошлины, налагаемые на них тарифом, при чем напечатано было нечто в таком роде: [-311-]

«Фермер встает утром, надевает штаны, оплаченные 40 процентами пошлины, и сапоги, оплаченные 30 процентами, зажигает огонь спичкой, оплаченной 200 процентов пошлины», и т. д., во весь его день и во всю его жизнь, до тех пор пока он, убитый налогами, не спускается в могилу при помощи веревки, оплаченной 40 процентами пошлины. А это есть лишь картинное изображение того, каким образом в конце концов распределяются такого рода налоги. Фермер оказался бы в огромном выигрыше от замены единым налогом на земельную ценность всех этих налогов, ибо налог на землю падал бы с наибольшей силой не в земледельческих округах, где ценность земель сравнительно значительна, нов городах, где ценность земли высока; тогда как налоги на постройки и содержания ложатся также тяжело в деревне, как в городе. В мало заселенных округах фермеру едва ли бы и вовсе приходилось платить какие-либо налоги и вот почему. Налоги, собираемые с ценности одной только земли, падают с такой же силой на неустроенную землю, как и на устроенную. Вполне обставленная и устроенная ферма, с ее строениями, загородками, фруктовыми садами, посевами и скотом, несла бы на себе не более налогов, чем такой же по величине участок необработанной земли равного качества. И в результате был бы уничтожен спекулятивный рост цен земли, и обработанным и благоустроенным фермам не приходилось бы платить налогов до тех пор, пока вся страна кругом их не была бы достаточно населена. Для наиболее трудящихся фермеров, сколь бы парадоксальным на первый взгляд это не казалось им, переложение всех налогов на земельную ценность в сущности было бы равнозначно освобождению от всякого налога.

Однако великий выигрыш работящего фермера можно вполне понять, лишь рассмотреть влияние предложенной меры на распределение народонаселения. Уничтожение спекулятивных земельных ценностей вело бы к рассеянию народонаселения там, где оно слишком плотно, и концентрации его там, где оно слишком редко; к замене наемных квартир домиками, окруженными садами, и к полному заселению земледельческих округов, из которых люди уходят теперь на чужбину в поисках за землей. Городские жители таким образом стали бы иметь больше чистого воздуха и солнечного света полей, а жители деревень больше жизненных прелестей и удобств городской жизни. И если, в чем нельзя сомневаться, применение машин наиболее выгодно при значительном размере полей, то и земледельческое население можно думать усвоило бы первоначальную форму и стало бы селиться деревнями. Жизнь фермера средней руки в настоящее время без нужды сурова. Они не только принуждены работать рано и поздно, но и лишены тех удобств, увеселений и преимуществ, которые становятся возможными при более тесном соприкосновении людей между собою. Лишены всех пособий для воспитания детей и для собственного умственного [-312-] и общественного развития. Их положение много улучшилось бы во всех этих отношениях, и их труд сделался бы гораздо более производительным, если бы они и все живущие вокруг них имели земли не более того, чем сколько нужно им для собственного употребления. А их дети, вырастая, не увлекались бы надеждами на город и не имели бы нужды уходить далеко от родины, чтобы обзавестись собственным хозяйством. Их средства к жизни были бы в их руках и под руками.

Вкратце, работающий фермер — одновременно рабочий и капиталист, также как и землевладелец, и живет он на счет своего труда и капитала. Его потери будут чисто номинальны; его выгоды будут действительны и громадны.

Это верно в различной степени по отношению ко всем землевладельцам. Многие землевладельцы суть вместе с тем и рабочие того или другого рода. Вряд ли можно найти землевладельца нерабочего, который в то же время не был бы капиталистом; общее правило, что чем крупнее землевладелец, тем более он капиталист. Это настолько верно, что обыкновенно их и не различают. Поэтому возложение всех налогов на землю, хотя благодаря ему крупные состояние и сократились бы, отнюдь не оставило бы богатых людей без копейки. Герцог Вестминстерский, владеющий значительной частью территории Лондона, по всей вероятности богатейший землевладелец мира. Если бы его земельная рента была взята налогом, то очень уменьшило бы его огромный доход, но все же ему остались бы его здания и весь доход с последних, и, без сомнения, кроме этого много движимой собственности в самых различных видах. У него все таки осталось бы вполне достаточно для его личного потребления, и при том при таком состоянии общества, когда он мог бы гораздо более наслаждаться тем, что имеет.

Точно также Асторы в Нью-Йорке остались бы очень богаты, Так это было бы и в других местах; только те стали бы беднее от указанной меры, кто мог бы очень обеднеть без существенного ущерба для себя. Большие состояния пострадали бы, но никто бы действительно не впал в бедность.

Не только богатство возросло бы чрезвычайно; его распределение сделалось бы равномерным. Я не думаю, что каждый получил бы одинаковую сумму богатства. Это не было бы равномерным распределением, так как различные личности имеют различные силы и потребности. Но я думаю, что богатство было бы распределено в соответствии с тем, насколько каждый содействовал общему производству деятельностью, искусством, знанием или благоразумием. Великая причина соединения богатства в тех руках, которые ничего не производили, и лишения богатства тех, которые его производят, исчезла бы. Неравенства, которые продолжали бы существовать, были бы уже естественными, а отнюдь не искусственными, вытекающими из отрицания [-313-] естественного закона. Непроизводитель не мог бы более утопать в роскоши, в то время как производитель получает лишь безусловно необходимое для голого животного существования.

Когда не осталось бы земельной монополии, тогда уже нечего бы было бояться и крупных состояний. Ибо тогда имущество какого-либо индивидуума могло бы состоять лишь из богатства, в собственном смысле этого слова, — богатства, которое является продуктом труда и которое постоянно стремится к уничтожению, да и государственные долги, мне думается, не надолго бы пережили ту систему, которая их порождает. Всякая боязнь крупных состояний утратила бы смысл, ибо когда каждый получал бы то, что он действительно зарабатывает, никто не мог бы получать более того, что он действительно зарабатывает. А много ли найдется людей, которые на самом деле зарабатывали бы по миллиону долларов?

Глава IV.
О переменах, которые должны бы были последовать в общественной организации и общественной жизни

Мы имеем дело лишь с общими принципами. И хотя при применении этих принципов нужно разрешить некоторые частные вопросы, хотя бы, касательно деления доходов между местным и центральным правительством и т. под., тем не менее все же нам нет никакой необходимости их осуждать. Раз будут установлены общие принципы, и с частностями легко будет справиться [Рядом с огромным увеличением производительности труда, которое было бы следствием лучшего распределения народонаселения, получилась бы также огромная экономия и производительной силы земли. Концентрация народонаселения в городах, прокармливающихся на счет хищнической культуры обширных малонаселенных пространств, ведет, буквально к извержению в море элементов плодородия. Как велико опустошение такого рода, можно видеть из тех вычислений, которые сделаны относительно клоачных жидкостей наших городов, и практический результат этого опустошения обнаруживается уже в уменьшенной производительности земледелия на обширных районах. Замечено, что в большей части Соединенных Штатов, земля из году в год все тощает и тощает].

Равным образом, мы не могли бы указать не входя в излишние подробности и всех тех перемен, которые сделались бы необходимыми или возможными, вследствие преобразования, касающегося самых основ общества; тем не менее некоторые из этих перемен в главных чертах я позволю себе отметить.

Между ними заслуживает внимания чрезвычайная простота, которая сделалась бы возможной в деле государственного управления. Собирание налогов, предупреждение и наказание за уклонение от них, учет и контроль доходов, получаемых из великого множества различных источников, составляют теперь, вероятно, три четверти, если не [-314-] семь восьмых, всех занятий правительства, если не считать охранения порядка, содержания войска и отправления правосудия. И таким образом была бы сделана излишней обширная и запутанная часть правительственного механизма.

Подобное же сбережение труда оказалось бы в отправлении правосудия. Множество гражданских дел наших судов возникает из споров относительно права собственности на землю. Дел этих не возникало бы, когда государство признано было бы фактически единственным собственником земли, и лица, занимающие ее, сделались бы просто арендаторами. Развитие нравственности, которое последовало бы за прекращением нужды, повело бы к подобному же сокращению других гражданских дел в судах, при чем сокращение это можно бы было ускорять, принять благоразумное предложение Бентама отменить все законы, касающиеся взыскания долгов и понуждения к выполнению частных контрактов. Повышение заработной платы, предоставление каждому возможности к легкой и приятной жизни, разом уменьшило бы, а вскоре и вовсе устранило бы из общества воров, мошенников и прочих преступников, которых создает неравномерное распределение богатства. И таким образом, отправление уголовного судопроизводства со всеми его принадлежностями: полицейскими, сыщиками тюремщиками и исправительными домами, как и отправление гражданского судопроизводства, перестало бы в такой мере привлекать к себе его внимание. Мы освободились бы не только от множества судей, приставов, писарей и тюремщиков, но и от великой армии адвокатов, которые содержатся теперь на счет производителей; и таланты, расточаемые теперь на судейские тонкости, нашли бы себе более возвышенное применение.

Законодательные, судебные и исполнительные функции правительства бы таким путем в огромной степени упрощены. Да и не думается мне, чтобы государственные долги и постоянные армии, которые исторически являются следствием перехода от феодального к аллодиальному владению землей, надолго пережили такого рода возврат к прежнему взгляду, что земля какой-либо страны общая собственность населения этой страны. Государственные долги легко могли бы быть погашены посредством налога, который не уменьшал бы заработной платы и не задерживал бы производства, и постоянные армия должны бы были вскоре исчезнуть благодаря развитию образования и .независимости среди масс, чему содействовал бы, быть может, также и прогресс в сфере изобретений, придающий совершенно новый вид военному искусству.

Общество приблизилось бы таким образом к идеалу Джефферсоновской демократии, к обетованной земле Герберта Спенсера. Все такого рода упрощения и уничтожения теперешних функций правительства делали бы возможным принятие правительством на себя некоторых других функций, которые в настоящее время еще ждут своего [-315-] признания. Правительство могло бы принять на себя пересылку телеграфной корреспонденции, как и почтовой, постройку и эксплуатацию железных дорог, наравне с устройством и содержанием шоссейных. Бели бы теперешние функции подобные вышеупомянутым могли бы быть допущены без всякий опасений и неудобств, тем более, что и внимание общества, теперь развлекаемое, было бы уже постоянно сосредоточено на них. Стал бы получаться огромный и все возрастающий и возрастающий излишек дохода от обложения земельных ценностей, ибо материальный прогресс, который развивался бы тогда с чрезвычайной силой, все время стремился бы к увеличению ренты. И этот доход, от общей собственности, мог бы употребляться на общее благо, как доходы Спарты. Нам можно бы было и не заводить общественных столов, — в них не было бы необходимости; но мы могли бы устраивать общественные бани, музеи, библиотеки, сады, читальни, концертные и танцевальные залы, театры, университеты, технические школы, галереи для стрельбы, площадки для игр и атлетических упражнений и т. под. Мы могли бы на общественный счет проводить по нашим улицам тепло, свет и движущую силу, также как и воду; садить по краям наших дорог фруктовые деревья; вознаграждать лиц, делающих открытия и изобретения; оказывать поддержку научным исследованиям и тысячами способов направлять общественные доходы на споспешествование усилиям ради общего блага. Мы достигли бы идеала социалистов, но не путем правительственного понуждения. Правительство изменило бы свой характер и сделалось бы правлением великого кооперативного общества. Оно сделалось бы просто учреждением, которое заведовало бы общей собственностью на общую пользу. Можно ли считать это невыполненным? Примите только во внимание те глубокие перемены, которые вызваны бы были в общественной жизни преобразованием, долженствующим обеспечить за трудом его полное вознаграждение; прогнать нужду и страх нужды и дать самому приниженному полный простор развиваться в естественной симметрии.

Рисуя себе возможное будущее нашей общественной организации, мы склонны бываем считать жадность наисильнейшим мотивом человеческой деятельности, считать единственным надежным основанием какой-либо административной системы лишь ту идею, что страх наказания необходим, склонны бываем думать, что себялюбивые интересы могут удерживать людей на пути чести сильнее, чем общий интерес. Ничто однако не может быть далее от истины.

Откуда, спрашивается, возникает та жажда наживы, ради удовлетворения которой люди топчат ногами все чистое и благородное; которой в жертву они приносят все более возвышенное, возможное и в их жизни; которая превращает вежливость в пустую форму, патриотизм в нечто позорное, а религию в ханжество; которая делает зачастую цивилизованную жизнь столь похожей на войну Измаилтян с ее оружием хитрости и обмана? [-316-]

Разве она возникает не из существования нужды? Карлейль где-то выразился, что бедность есть тот ад, которого всего более страшится современный англичанин. И он прав. Бедность есть ненасытный и неумолимый ад, зияющий внизу цивилизованного общества. Ад в полном смысле этого слова. И глубокую истину высказывают Веды, когда мудрая ворона Бушанда говорить орлоносителю божества Вишну, что сама жгучая мука есть удел бедности. Ибо бедность на самом деле есть не просто лишнее, а есть позор, унижение; прижигание самых чувствительных частей нашей нравственной и умственной природы, как бы раскаленным железом; отрицание самых сильных побуждений и самых нежных душевных движений; выдергивание самых жизненных нервов. Вы любите вашу жену, вы любите ваших детей; но разве не легче видеть их умирающими, чем видеть их доведенными до того бедственного состояния, в котором обыкновенно живут обширные классы людей во всех цивилизованных странах? Самая сильная из животных страстей есть та, которая заставляет нас цепляться за нашу жизнь, и тем не менее то и дело люди в цивилизованных обществах подносят яд к своим губам или пистолет к своему лбу из-за страха бедности, а на одного, который делает это, приходится, вероятно, не менее сотни, которые желали бы сделать то же, да удерживаются инстинктивным страхом, религиозными размышлениями или семейными связями.

Вполне естественно, что люди бывают готовы на все, чтобы избежать этого ада бедности. С стремление к самосохранению и самоудовлетворению тут комбинируются более высокие чувства; любовь, как и страх, одинаково побуждают к борьбе. Множество низких, позорных, эгоистичных, хищных или несправедливых вещей делается вследствие стремления избавить от бедности или от страха бедности мать, жену или детей.

Такое положение дел дает начало общественному мнению, которое пускает в ход, как понудительную силу к борьбе ради захвата и защиты, одно из сильнейших побуждений, у многих, может быть, самое сильное побуждение к человеческой деятельности: желание одобрения, — чувство, которое побуждает нас добиваться уважения удивления или симпатии наших собратьев, — чувство всеобщее и инстинктивное. Хотя и искаженное иногда до самых ненормальных проявлений, чувство это однако, всюду можно наблюдать. Оно могущественно как среди самых грубых дикарей, так и среди наиболее высокообразованных членов самого утонченного общества; оно является с первым проблеском разума и остается до последнего издыхания. Оно торжествует над любовью к спокойствию, над чувством муки, над страхом смерти. Оно внушает самые обыкновенные и самые важные поступки.

Дитя, только что начинающее ходить и говорить, делает новые усилия, лишь только замечает, что его маленькие проделки привлекают внимание и возбуждают смех; умирающий повелитель мира собирает [-317-] вокруг себя свои одеяния, чтобы отойти, как подобает царю; китайские матери искалечивают ноги своих дочерей жестокими колодками, а европейские женщины жертвуют своим собственным удобством и удобством своих семейств из-за подобных же предписаний моды; полинезиец, чтобы возбуждать удивлению красотой своей татуировки, спокойно стоит в то время как его мясо рвут зубом акулы; северо-американский индеец, привязанный к столбу, будет выносить самые дьявольские пытки без всякого храбреца, будет издеваться над своими мучителями и подзадоривать их к новым жестокостям. Именно это чувство заставляет охотников идти первыми на приступ; именно оно зажигает лампу бедного учащегося; именно оно заставляет людей изо всей силы напрягать свои мускулы и мозг, мучиться и умирать. Именно оно соорудило пирамиды и сожгло ефесский храм.

Люди восхваляют то, в чем они нуждаются. Какой привлекательной кажется безопасная гавань застигнутым бурею; пища голодному, питье жаждущему, тепло дрожащему от холода, покой усталому, сила слабому, знание тому, в ком пробудились интеллектуальные стремления души. Таким же образом горечь нужды и страх бедности заставляют людей выше всего ценить обладание богатством; сделаться богатым получает то же значение, как сделаться уважаемым, восхваляемым и влиятельным. Наживайте деньги, — честно, если вы можете, но во что бы то ни стало наживайте деньги! Вот урок, который общество ежедневно и ежечасно твердит своим членам. Люди инстинктивно чтут добродетель и истину, но горечь нужды и страх нужды заставляют их еще более почитать богатство и завидовать счастью. Хорошо если вы честный и справедливый человек, и люди будут одобрять вас, но того, кто обманом или несправедливостью приобретет миллион долларов, они будут более уважать и хвалить, тот будет иметь больше влияния, будет встречать более почтения в глазах и устах людей, если не в их сердцах, чем человек, который откажется от миллиона. Вы будете иметь свою награду в будущем; вы можете быть уверены, что имя ваше вписано в книгу жизни, и что вам даны будут белое одеяние в пальмовая ветвь победителя над искушением; но тот имеет свою награду в настоящем. Его имя значится в списке «наших состоятельных граждан»; он окружен заискиванием мужчин и лестью женщин; в церкви ему предоставлено лучшее место, и с особенным почтением относится к нему красноречивый священник, который во имя Христа читает проповедь на тему Евангелия о богаче и Лазаре, и сводит к лишенным значения цветам восточного красноречия грозную метафору о верблюде и игольном ушке. Он может быть покровителем искусств, меценатом писателей; может расширить свои познания благодаря сношениям с людьми образованными, и усвоить изящные манеры, понатеревшись коло воспитанных людей. Своею милостыней он может накормить бедного, помочь слабому, направить солнечный свет в места унынья, а когда его не станет, благородные общественные учреждения [-318-] будут сохранять память о его имени и о его делах. Нет, не в шкуре отвратительного чудовища, с рогами и хвостом, искушает сатана сынов человеческих, но как ангел света. Его обещания касаются не одних только царств сего мира, но также умственного и нравственного превосходства и владычества. Он обращается не только к животным инстинктам, но и к тем чувствам, которые возникают в человеке потому, что он есть более, чем животное.

Возьмите хотя бы тех несчастных «людей с навозными вилами», которых можно видеть во всяком обществе с той же отчетливостью, с какой видел Беньэнь их прообраз в своем видении, — людей, которые давно уже накопили себе богатства достаточно, чтоб бы удовлетворять всем своим желаниям, но которые продолжают еще работать, строить планы, делать усилия, с целью прибавить богатства к братству. Что направило их на путь денежной наживы, так это желание «быть чем-нибудь», более того, желание делать вещи благородные и великодушные. И что удерживать их на этом пути долгое время спустя, после того как всевозможные нужды их уже были удовлетворены, что еще поддерживает в них ненасытную и неотступную жажду, так это не просто сила тиранической привычки, но более утонченные наслаждения, которые доставляет обладание богатством, — чувство силы и влияния, сознание того, что их почитают и уважают, сознание того, что их богатство не просто ограждает их от нужды, но и дает им высокое положение в обществе, среди которого они живут. Вот что делает богатого столь нерасположенным расставаться с своими деньгами, столь склонным наживать еще более.

Против искушений, которые затрагивают таким образом сильнейшие стремления нашей природы, повеления закона и предписания религии могут сделать лишь очень немного; и удивительно не то, что люди эгоистичны, а то, что они не эгоистичны в гораздо большей мере. Что при теперешних обстоятельствах люди еще не более хищны, не более бесчестны, не более эгоистичны, чем она есть, доказывает доброту и энергию человеческой природы, неиссякаемую силу тех источников, на счет которых поддерживается нравственность людей. У всех у нас есть матери, у многих дети, и потому верность, чистота и бескорыстие никогда не могут быть совершенно изгнаны аз мира, как бы ни были плохи общественные учреждения.

Но всего, что проявляет такую салу во зло, может проявить ту же силу в добре. Перемена, которую я предлагаю, уничтожала бы те условия, которые извращают побуждения благодетельные по своему существу, в те силы, которые теперь стремятся разъединять общество, преобразила бы в силы, которые стремилась бы объединять в облагораживать его.

Дайте труду полный простор и его полную награду; возьмите в пользу всего общества тот фонд, который создается ростом общества, и не станет более нужды в опасения ей. Производительным силам дан [-319-] будет выход, и огромный рост богатства обеспечил бы даже за наиболее бедным полное благосостояние. Люди, чтобы отыскать занятие, будут хлопотать не более, чем сколько они хлопочут, отыскивая воздух, которым дышат; и будут заботиться об удовлетворении своих физических потребностей не более, чем лилии полевые. Прогресс науки, успехи изобретений, распространение знаний будет благодеянием для всех.

Когда таким образом не станет нужды и страха нужды, тогда ослабнет и преклонение пред богатством, и люди станут добиваться уважения и одобрения своих собратьев иначе, чем приобретением и выставлением богатства. Таким путем в управление общественными делами и в заведовании общественным достоянием внесено было бы столько искусства, внимания, преданности и честности, сколько возможно встретить теперь лишь в частных предприятиях, и железнодорожные или газопроводные сооружения могли бы тогда эксплуатироваться на общественный счет не только с большей бережливостью и энергией, чем теперь при акционерном хозяйстве, но даже с энергией и бережливостью, возможными лишь при единоличном собственнике. Наградой на Олимпийских играх, вызывавших самые ревностные усилия всей Греции, был только венок из дикой маслины, и из-за клочка ленты люди зачастую выполняют такие дела, к каким не понудишь их никакими деньгами.

Близорука та философия, которая видит в себялюбии главный мотив человеческой деятельность. Она слепа к фактам, которыми полон мир. Она не ведает настоящего и не понимает надлежащим образом прошлого. Случись вам побудить людей к какому-либо действию, и на что вам следовало бы опереться в своем призыве? Отнюдь не на их денежный интерес, а на их патриотизм; не на их себялюбие, но на их сочувствие. Любовь к себе есть, так сказать, механическая сила, — могущественная, это правда; способная давать обширные и разносторонние результаты. Но в человеческой природе есть нечто такое, что может быть уподоблено химической силе; что топит, плавит и поглощает; для чего, по-видимому, нет невозможного. «Все, что есть у человек, отдает он за жизнь свою», — вот любовь к себе. Но в силу более возвышенных стремлений, люди отдают и свою жизнь.

Нет, не себялюбие наполняет летописи народов героями и святыми. Нет, не себялюбие выбивается наружу на каждой странице всемирной истории в ярком блеске благородных подвигов и в мягком свете благотворных деяний. Не себялюбие увело Будду из его царского дома и заставило Орлеанскую Деву взять меч с престола; не оно удержало триста юношей в Фермопильском ущелье, и не оно собрало в груди Винкельрида целый сноп копий; не оно приковало Винсента де-Поля к скамье галеры, и не оно, в Индии во время голода, приводило голодающих малых детей, едва держащихся на ногах, к пунктам помощи с еще более слабыми голодными детьми в руках! Называйте [-320-] это религией, патриотизмом, сочувствием, энтузиазмом к человечеству или любовью к Богу, давайте какие угодно имена, но существует сила, которая побеждает и оттесняет себялюбие; сила, которая есть как бы электричество нравственного мира; сила, рядом с которой слабы все прочие. Всюду, где жили люди, она проявляла свое могущество, и теперь, как и всегда, мир полон ею. Достоин сожаления тот человек, который никогда не видал и не чувствовал ее. Посмотрите кругом. В среде обыкновенных людей мужчин и женщин, среди обычной жизненной заботы и борьбы, в сутолоке шумной улицы и среди грязи, окутывающей нужду, — всюду то там, то тут тьма освещается дрожащими лучами ее мерцающего света. Тот, кто не видел ее, ходит с закрытыми глазами. И всякий, кто смотрит, заметит, как выражается Плутарх, что «душа заключает в себе самой начало доброты, и рождена, чтобы любить, также как наблюдать, мыслить илн вспоминать».

И этой-то силой сил, — которая теперь уничтожается ли принимает искаженные формы, — мы, если пожелаем, можем пользоваться, чтобы усиливать, объединять и облагораживать общество, как пользуемся мы теперь физическими силами, которые некогда представлялись лишь силами разрушительными. И все, что нам нужно сделать, так это только дать ей свободу и простор. Несправедливость, которая производит неравенство; несправедливость, которая среди изобилия мучает людей нуждой или страхом нужды; которая расслабляет людей физически, унижает их умственно и развращает нравственно, только она мешает гармоническому развитию общества. Ибо «все, что от богов, исполнено предусмотрительности. Мы созданы для совместной деятельности, — подобно ногам, подобно рукам, подобно глазным векам, подобно зубам верхней и нижней челюсти».

Есть люди, которым и в голову не приходит подумать о состоянии общества сколь-нибудь лучшем существующего теперь, — которые воображают, что мысль, будто возможно такое состояние общества, когда жадности не было бы более тюрьмы, пустовали, бы, личные интересы были бы подчинены общим интересам, и никто не стремился бы грабить или теснить своего соседа, что мысль эта есть лишь несбыточная фантазия мечтателей, к которым эти практичные люди, с своим шаблонным мозгом, гордящиеся тем, что они знают факты такими, каковы они есть, печатают глубокое презрение. Но люди эти, хоть они и пишут книги, занимают кафедры в университетах и произносят публичные речи, — неспособны думать. Если бы им приходилось обедать в таких кухмистерских, какие встречаются в грязных кварталах Лондона и Парижа, где ножи и вилки привязывают цепочками к столу, то они стали бы считать естественным, неискоренимым расположением человека, утаскивает с собой ножик и вилку, которыми он ел.

Возьмите общество благовоспитанных людей, мужчин и женщин, обедающих вместе. Тут вы не встретите никакой борьбы из-за еды, ни малейшей попытки со стороны кого-либо взять больше, чем его сосед; [-321-] ни малейшей попытки к захвату или вопросу. Напротив, каждый стремится передать своему соседу, прежде чем положить чего-либо себе, предложить другим что получше, скорее чем взять для себя; и случись кому выказать малейшее расположение предпочитать удовлетворение своего собственного аппетита удовлетворению своего собственного аппетита удовлетворению других или как бы то ни было показать себя свиньей или нечистым на руку, как быстрое и тяжелое наказание в виде общественного презрения и остракизма даст понять, насколько такое поведение осуждается общественным мнением.

Все это так обыкновенно, что и не возбуждает внимания и кажется как бы естественным положением вещей. Однако, людям быть не .жадными к беде не более естественно, чем быть не жадным к богатству. Они бывают жадны к беде, когда они не уверены в том, что все будет распределено равномерно и справедливо, и всякому будет дано достаточно. Но когда эти условия на лицо, они перестают быть жадными к еде. Таким же образом в обществе, при его теперешнем складе, люди жадны к богатству, ибо условия распределения настолько несправедливы, что никто не может быть уверенным в том, что он получит достаточно, и многие знают наперед, что они осуждены на нужду. Вот этот-то «дьявол, хватающий последнего», при теперешних общественных порядках, и порождает ту гонку, и борьбу из-за богатства, при которой все соображения справедливости, милосердие, религия и чувствах топчутся под ногами, при которой люди забывают свои собственные души и борятся до самой могилы ради того, чего они не могут взять с собой. Но справедливое распределение богатства избавило бы всех от страха нужды и жадность к богатству уничтожилась бы, как уничтожилась в приличном обществе жадность к еде.

На битком-набитых пароходах, прежних калифорнийских линий, часто бросалось а глаза различие в поведение пассажиров первого и второго класса, которое может наглядно пояснить то начало человеческой природы, о котором идет речь. Пищи на пароходах заготовлялось в изобилии как для первого, так и для второго класса, но во втором классе не было правил, которые мало-мальски обеспечивали бы порядок за столом, и обед превращался бы в свалку. Тогда как в первом классе, где каждому назначено было место и где не могло быть опасения, где каждому назначено было место и где не могло быть опасения, что кому-либо не хватит, не было и того карабканья и опустошения, какое приходилось наблюдать во втором классе. Разница обусловливалась не характером пассажиров, но именно этим обстоятельством. Пассажиры первого класса, переведенные во второй; бросались бы к пище с такой же жадностью, как и пассажиры второго, а пассажиры второго, переведенные в первый, сразу сделались бы приличными и учтивыми. Разница того же рода обнаружилась бы и в обществе, во всей его массе, будь теперешнее несправедливое распределение богатства заменен справедливым. [-322-]

Примите также во внимание факт существования образованного и утонченного общества, в котором все более грубые страсти сдерживаются не силой, не законом, но общественным мнением и взаимным желанием нравиться. И если это возможно для известной части человечества, то это возможно и для человечества во всей его совокупности. Существуют такие состояния общества, когда каждый носит оружие, когда каждый должен быть наготове сильной рукой защищать свою личность и собственность. Если мы оставили уже их позади, то мы можем пойти и еще далее.

Но может быть скажут, что прогнать нужду и страх нужды значило бы уничтожить стимул к труду; люди сделались бы просто лентяями, и такое счастливое состояние общего благосостояния и довольства было бы смертью прогресса. Это старинный рабовладельческий аргумент, что людей может понудить к труду лишь один кнут. Ничто не может быть более неверным.

Нужды могло бы и не быть и все же остались бы желания. Человек есть ненасытное животное. Он только еще вступает на свою дорогу, и целый мир лежит перед ним. Каждый шаг, который он делает, открывает перед ним новые перспективы и возбуждает в нем новые желания. Он есть созидающее животное; он строит, он улучшает, изобретает и комбинирует, и чем больше то, что он делает, тем большего он желает достигнуть. Он есть более, чем животное. Какой бы разум ни сквозил всюду в природе, но нечто ему подобное есть достояние человека. Пароход, движимый своими сотрясающимися машинами, бегущий по волнам, по роду, хотя не по степени, такое же создание, как кит, который плавает в море. Телескоп и микроскоп суть, в сущности, добавочные глаза, которые человек сделал для себя; а нежные ткани и прекрасные цвета, в которые рядятся наши женщины, разве не соответствуют оперению, которое природа дает птицам? Человек всегда должен что-нибудь делать или воображать, что что-то делает, ибо в нем бьется творческий импульс; простой лежебока на солнышке не есть естественный человек, а есть нечто ненормальное.

Лишь только ребенок оказывается в состоянии управлять своими мускулами, как уже начинает выделывать пироги из песка и одевать кукол; его игра есть лишь подражание делу его старших; самые его разрушительные наклонности возникают из желания делать что-либо, из удовлетворения, которое он получает, видя себя выполняющим что-то такое, и никогда не бывает того, чтобы кто-либо стремился к удовольствию ради самого удовольствия. Самые наши увеселения лишь в том случае увеселяют нас, если они являются, или кажутся, изучением или выполнением какого-либо дела. В ту самую минуту, как они перестают затрагивать нашу любознательную или нашу созидавшую способность, они перестают и увеселять. Сказать читателю романа чем окончится рассказ — значит уничтожить в нем интерес; только лишь неизвестность и искусство, связанные с игрой, дают возможность [-323-] картежнику «убивать время», тасуя кусочки картона. Роскошные затеи Версаля были возможны для человеческих существ только потому, что король воображал, будто они входят в круг его дел по управлению государством, а придворные добивались через них новых отличий и крупных пенсий. Люда, которые ведут то, что называется жизнью по моде и в свое удовольствие, всегда должны иметь в виду какой-либо иной объект, а не самую эту жизнь, или они будут умирать от скуки, они поддерживают такую жизнь только потому, что воображают, будто они добиваются положения в обществе, приобретают друзей, улучшают шансы своих детей. Заприте куда-нибудь человека и лишите его занятия, и он должен будет умереть или сойти с ума.

Не труд сам по себе отвратителен для человека; не естественная необходимость трудиться есть проклятие Но лишь труд, который ничего не производит, — усилия, результата которых человек не может заметить. Трудиться изо дня в день, и все же получать лишь безусловно необходимое для жизни, вот что действительно тяжело; вот что похоже на адское наказание заставить человека откачивать воду, чтобы его не затопило, или ступать в мельничном колесе, чтобы его не раздавило. Но избавленные от такой необходимости, люди стали бы работать и сильнее и лучше бы, ибо они стали бы работать так, как указывают им их наклонности, и стали бы замечать, что они действительно делают нечто и для себя и для других. Разве жизнь Гумбольдта была праздная жизнь? Разве Франклин не нашел себе дела, когда он бросил типографию, имея средств достаточно чтобы существовать? Разве Герберта Спенсера можно назвать праздно шатающимся? Разве из-за пищи и одежды писал Микеланджело?

В сущности труд, который улучшает положение человеческого рода труд, который расширяет значение и увеличивает силы, обогащает литературу и возвышает мысль, выполняется не ради приобретения средств к существованию. Это не труд рабов, понуждаемых к работе или кнутом хозяина, или животными потребностями, а труд людей, которые трудятся ради своей собственной цели, отнюдь не для того чтобы получать больше на еду, на питье, на одежду и на хвастовство. А при состоянии общества, когда нужда была бы уничтожена, в огромной степени увеличился бы и труд такого рода.

Я склонен думать, что вместе с тем в результате конфискации ренты предложенным мною способом, было бы то, что и организация труда, всюду, где применяются крупные капиталы, должна бы была принять кооперативную форму, так как более равномерное распределение богатства стоило бы соединять капиталиста и работника в одном лице. Но было бы это так или нет, — не имеет большого значения. Мучения рутинного труда во всяком случае не стало бы более. Заработная плата была бы слишком высока и возможность найти занятие велика, чтобы кто-либо стал подавлять или убивать в себе высшие качества [-324-] своей природы, и в каждом занятии мозг стал бы помогать руке. Труд, даже более грубых родов, стал бы представлять из себя нечто веселое, а стремление теперешнего производства к подразделению не приводило бы более к однообразию и не суживало бы способностей работающего; а было бы облегчено сокращением рабочих часов, переменой и чередование умственных занятий с физическими. При этом не только стали бы утилизироваться производительные силы, теряющиеся теперь даром; не только стали бы прилагаться в полной мере наши теперешние знания, в настоящее время столь несовершенно применяемые; но благодаря подвижности труда и оживлению умственной деятельности, которое при этом должны бы были возникнуть, обнаружились бы еще новые успехи в способах производства, каких мы теперь не можем себе и представить.

Ибо наибольшая из тех огромных растрат, к которым неминуемо ведет теперешний строй общества, есть растрата умственной силы, как бесконечно малы еще все те силы, которые двигают теперь цивилизацию, сравнительно с теми силами, которые ещё остаются в бездействии. Как ничтожно число мыслителей, исследователей, изобретателей, организаторов сравнительно с огромной массой всего народа. А тем не менее, такие люди родятся в изобилии, и только лишь жизненные условия позволяют развиться столь немногим. Разнообразие способностей и склонностей, среди людей есть бесконечно, как я разнообразие их физических особенностей; мы знаем, что из миллиона людей не найдется и двоих, которых нельзя бы было отличить по их внешности. Однако, насколько я в состоянии понимать, разница в естественных способностях людей бывает не больше разницы в их росте или в физической силы. Обратитесь к жизни великих людей и посмотрите, как легко могло бы случиться, что о них никто ничего и не слышал бы. Произойди Цезарь из семьи пролетария; явись на свет Наполеон несколькими годами ранее; вступи Колумб в церковь вместо того, чтобы уйти на море; будь Шекспир отдан в сапожники или в трубочисты, а Исаак Ньютон обречен судьбой на воспитание и на труд земледельческого рабочего; будь Адам Смит рожден углекопом, а Герберт Спенсер принужден зарабатывать себе пропитание в качестве фабричного рабочего; и какую бы цену имели их таланты? Но, скажут, были бы другое Цезари или Наполеоны, Колумбы или Шекспиры, Ньютоны, Смиты или Спенсеры. Это правда. И это доказывает, лишь богатство человеческой природы, как обыкновенная рабочая пчела в случае надобности преобразуется в царицу; так и человек, который мог бы остаться в числе обыкновенных людей, когда обстоятельства благоприятствуют его развитию героем или предводителем, ученым или учителем, мудрецом или святым. Так широко разбросал сеятель семя так сильна производительная сила, развивающая почи и цветы. Но, увы, то каменистая почва, то птицы, то плевелы… И, сколько на одно семя, которое достигает своего полного развития и роста, приходится таких, [-325-] которые останавливаются в росте или вырастают в изуродованном виде.

Воля внутри нас есть конечный факт сознания. Однако, как мало найдется хотя бы у наилучших из нас, в их познаниях, в их положении, даже в их характере, чего-либо такого, что можно бы было целиком приписать им самим; и сколько всего такого, что можно бы было целиком приписать им самим; и сколько всего такого, что можно относить лишь на счет тех влияний, которые формировали их? Найдется ли такой человек, мудрый, ученый, рассудительный, или энергичный, который, случись ему проследить внутреннюю историю своей жизни, не обратился бы, подобно стоику императору, к богам с восхвалением за то, что благодаря тому-то и тому-то, то здесь, то там, ему приходилось видеть благие примеры, до него достигали благородные мысли и ему представлялись разного рода счастливые случаи? Какой человек, зорко следя за собою и достигнув зенита своей жизни, не повторял бы иногда в душе слов сказанных каким-то благочестивым англичанином, когда перед ним вели преступника на виселицу: «Если бы не милость Божия, так и я шел бы так-то». Какое малое значение может иметь наследственность сравнительно с окружающими условиями. Вот этот человек, говорим мы, есть результат тысячелетнего европейского прогресса, а тот вот тысячелетнего китайского застоя: однако отправьте какого-нибудь младенца в сердце Китая, и, если исключить личный уголь и оттенок волос, он, не смотря на свою принадлежность к кавказской расе, вырастет совсем таким же как и окружающие его, будет пользоваться тем же самым языком, иметь те же самые мысли, и обнаруживать те же самые вкусы. Пусть бы леди Вирь-де-Вирь еще с колыбели попала на место какого-нибудь ребенка в захолустье, и дала бы вам кровь сотни графов изящную и образованную женщину?

Устранить нужду и страх нужды, дать всем классам общества досуг, благосостояние я независимость, приличную и приглядную жизнь в обстановке, благоприятствующей умственному и нравственному развитию, значило бы сделать нечто подобное тому, как воду направить в пустыню. Бесплодная степь осталась бы яркой зеленью, и оголенные места, над которыми как будто тяготело проклятие вскоре поросли бы тенистыми деревьями и огласились пением птиц. Таланты, теперь таящиеся, доблести неподозреваемые, выступали бы наружу, чтобы делать человеческую жизнь богаче, полнее, счастливее, благороднее. Ибо в этих круглых людях, забитых в треугольные отверстия, и треугольных людях, вдавленных в круглые отверстия; в этих людях, растрачивающих попусту свои силы в погоне за богатством; в этих людях, превращенных в машины на фабриках или прикованных необходимостью к верстакам и плугам; в этих детях, растущих в грязи, в нужде, в невежестве, кроятся способности высочайшего порядка, таланты наиболее блестящие. И требуется лишь благоприятная обстановка, чтобы они выступили наружу. [-320-]

Подумайте о том, что сделалось бы возможным для общества, когда всем членам его дана бы была такого рода обстановка. Пусть воображение дополнит картину; ее краски слишком ярки, чтобы словами можно было передать их. Подумайте о нравственном возвышении, об умственном оживлении, об общественной жизни. Подумайте о том, как тысячью действий и взаимодействий связываются вместе члены каждого общества, и как при теперешнем положении вещей даже счастливое меньшинство, стоящее на вершине общественно и пирамиды, должно страдать, хотя бы оно и не знало этого, от нужды, от невежества и от нравственной порчи людей, которые образуют ее основание. Подумайте обо всем этом, и тогда скажите, точно ли преобразование, которое я предлагаю, ну будет на пользу каждому человеку, хотя бы даже самому крупному землевладельцу? Разве он не был бы более спокоен за будущее своих детей, оставляя их без копейки при таком положении общества, чем оставляя им самое крупное состояние при теперешнем положении его? И если бы такое общество где-либо существовало, разве он не приобрел бы доступ в него за дешевую цену, отдав все свои владения?

Я проследил теперь до их источника общественную слабость и болезни. Я указал врачующее средство. Я внимательно изучал каждый представляющийся вопрос и заботливо предупреждал возможные возражения. Но проблемы, которые мы рассматривали, в высшей степени каждыми сами по себе, нечувствительно переходят в проблемы еще того более важные, — в величайшие проблемы, каких только может касаться человеческий ум. И я намерен просить читателя, который следовал за мною так далеко, последовать за мною еще далее, в еще более возвышенную область. При этом, однако, я попрошу его сохранить в памяти что в виду малого места, которое остается в тех пределах, которыми должна ограничиваться моя книга, я не могу во всей полноте рассмотреть представляющихся вопросов. Я могу лишь набросить некоторые мысли, надеясь что они послужат читателю как бы вехами для дальнейших размышлений.

КНИГА X.
Закон человеческого прогресса

Глава I.
Господствующая теория человеческого прогресса; ее неудовлетворительность

Если заключения, которых мы достигли, правильны, то они будут совпадать и с более широким обобщением.

Обратимся же к нашему исследованию с новой точки зрения, посмотрим [-327-] с более высокого пункта, откуда открывается более обширный горизонт. Спросим:

В чем состоит закон человеческого прогресса?

На этот вопрос, который явно или скрытно обнимает собой некоторые из наиболее возвышенных задач, доступных человеческому разумению, я отнюдь не решился бы отвечать, в особенности в виду малого места, которое я могу ему отвести, не будь это необходимо в виду всего предыдущего. Тем не менее это вопрос, который возникает сам собою. Совместимы или несовместимы с великим законом, по которому совершается человеческое развитие, те заключения, к которым мы пришли?

Что же это за закон? Мы должны сами заняться его изысканием; ибо господствующая философия, хотя открыто и признает существование такого закона, тем не менее дает о нем не более отчетливое представление, чем политическая экономия — о причинах бедности, упорно развивающейся среди растущего богатства.

Будем же, насколько возможно, держаться твердой фактической почвы. Нам нет необходимости знать, развился ли постепенно человек из животного или нет. Как ни близка связь между вопросами о человеке в его теперешнем виде, и вопросами о его происхождении, тем не менее только лишь вопросы первого рода могут проливать свет на вопросы второго. В мышлении нельзя идти от неизвестного к известному. И только лишь по фактам доступным наблюдению мы можем судить о том, что ускользает от наблюдения.

Все равно каким бы образом ни произошел человек, но все, что мы знаем о нем, относится лишь к теперешнему состоянию человека. Преданий или памятников, которые указывали бы на состояние человека низшее, чем то, в котором находятся теперь дикари, не существует. Не сохранилось даже и следов того моста, по которому человек мог перейти когда-то страшную бездну, которая в настоящее время определяет его от животного. А теперь между самым низшим из известных нам дикарей и самым высшим животных существует непримиримое различие, — различие не просто в степени, но различие в роде. Многие из душевных особенностей человека, из его действий и чувств обнаруживаются также и низшими животными; но ни одно животное не выказывает и малейших признаков одного свойства, без которого никто никогда не видал человека, на какой бы то НЕ было низкой ступени развития, того легко узнаваемого, но почта неопределимого свойства, которое делает человека способным к улучшениям, — делает его прогрессивным животным.

Бобр строит плотину, птица вьет гнездо, а пчела выкладывает ячейки; но и плотины бобров, и гнезда птиц и ячейки пчел строятся всегда на один и тот же лад, тогда как жилище человека изменяется от грубой хижины из листьев и ветвей -до великолепного дворца, обставленного со всеми современными удобствами. Собака также может [-328-] до известного предела связывать причину со следствием, и ее можно обучить разным штукам; но такого рода способности ее ни мало не развились за все века ее совместной жизни с человеком, все это время совершенствовавшимся, и собаки цивилизованных народов, по своему уму и образованию стоят не выше собак бродячих дикарей. Мы не знаем ни одного животного, которое носило бы одежду, варило бы пищу, приготовляло бы для себя орудие и оружие, выращивало бы для своего прокормления других животных, или которое владело бы членораздельной речью, Но людей, которым было бы недоступно все это, и не видано и не слыхано, — кроме как в сказках. Другими словами, всюду, где только мы знаем человека, всюду он пользуется способностью дополнять то, что дает ему природа, тем, что он делает для себя сам; да в сущности, человек так слаб от природы, что без этой способности он едва ли бы мог в какой-либо части земного шара, если только исключить некоторые мелкие острова Тихого океана, поддерживать свое существование.

Во все времена и всюду обладал человек этой способностью и, насколько мы знаем, во все времена и всюду так или иначе применял ее к делу. Но он применял и применяет ее в весьма различной степени, что можно видеть хотя бы из огромной разницы между грубым челноком и пароходом, между бумерангом и магазинным ружьем, между грубо вырезанным из дерева идолом и дышащим мрамором греческого художника, между познаниями диких и современной наукой, между индейцем и белым переселенцем; между готтентотской женщиной и изящной светской дамой.

Различия в степени применения этой способности не могут быть относимы на счет различий природного дарования, — народы, в настоящее время наиболее развитые, еще в историческое время были дикарями, и народы одного и того же племени в самой широкой мере различаются между собой. Различия эти не могут быть целиком относимы и на счет различий в физической обстановке: таким, где была колыбель наших знаний и искусств, в настоящее время обитают полудикие племена и в тех местах, где охотились дикари, в короткое время вырастают обширные города. Все эти различия очевидно связаны с развитием общества. Выйти за пределы, пожалуй, самых зачаточных улучшений или усовершенствований человек может, лишь живя вместе с другими людьми. И потому все улучшения или усовершенствования в добывании средств жизни и в условиях существования человека мы определяем словом цивилизация. Люди совершенствуются, цивилизуясь, т. е. научаясь совместной деятельности в обществе.

В чем состоит закон этого совершенствования? Помощью какого руководящего начала можем мы объяснить различие ступеней цивилизации; которых достигли различные общества? В чем заключается самая суть этого поступательного движения цивилизации и где тот принцип, опираясь на который мы могли бы сказать, что такое-то изменение [-329-] в общественных обычаях будет содействовать этому движению, а такое-то нет, и объясняет, почему в одном случае такое-то учреждение или условие ускоряет прогресс, а в другом тормозит?

По этому предмету господствует мнение, что прогресс цивилизации есть развитие или эволюция; способности человека увеличиваются и качества его улучшаются благодаря действию факторов подобных тем, на которые ссылаются при объяснении происхождения видов, т. е. путем переживания способнейшего и путем наследственной передачи приобретения качеств.

Что цивилизация есть развитие, что она есть, говоря языком Герберта Спенсера, движение от неопределенной и бессвязной однородности к определенной и связной разнородности, — в этом не может быть и тени сомнения; тем не менее сказать это отнюдь еще не значит отметить или выставить на вид причины, которые ускоряют или замедляют прогресс. В какой мере обширные обобщения Спенсера, стремящиеся объяснить все явления в терминах материи и силы, могут, надлежащим образом понятия, дать отчет обо всех этих причинах, я не берусь сказать; но философия раз>ития в своем научном изложении или не решила вполне определенно поставленного вопроса или являлась только исходным, вернее — опорным пунктом для мнения, которое расходится с фактами.

Обычное объяснение прогресса, на мой взгляд, очень похоже на то объяснение причин неравномерного распределения богатства, которого обыкновенно придерживаются деловые люди. Согласно их теории, если только таковая существует, обыкновенно выходит, что всякий энергичный и способный человек может заработать вдоволь денег, а различие между бедным и богатым создают или невежество, или лень или мотовство. Так и согласно обычному объяснению выходит, что различия в цивилизации зависят от различий в даровании. Цивилизованные нации это высшие расы и их успехи в цивилизации суть следствия их превосходства, совсем так, как бывало победы англичан, в глазах англичан, являлись следствием их природного превосходства над лягушатниками-французами; или как народное правление, дух изобретения и более высокий уровень благосостояния американцев признаются или до последнего времени признавались в среде американцев следствием большей энергии и предприимчивости, вообще свойственной янки.

И вот, также как политико-экономические учения, которые мы разбирали и опровергали в начале нашего исследования, оказывались в гармонии с обычным представлением людей, будто рабочую плату уплачивают капиталисты, а конкуренция лишь уменьшает ее; как теория Мальтуса оказывалась в гармонии с существующими предрассудками людей и богатых и бедных насчет излишка в народонаселении земли; — так и теория прогресса, как постепенного улучшения расы, оказалась в гармонии с общераспространенным мнением, согласно [-330-] которому различие в цивилизация определяются различием в самих расах. Теория эта лишь придала связность и научное выражение и без того уже господствовавшим мнениям. И ее удивительное распространение с того времени, как Дарвин впервые поразил мир своим «Происхождением видов», было не столько завоеванием, сколько ассимиляцией.

Среди людей мысли теперь установился такой взгляд. Борьба за существование, усиливаясь все более и более, побуждает людей все к новым и новым трудам и изобретениям. Человек совершенствуется. Его совершенствование и способность к такому сохраняется путем наследственной передачи и захватывает все больший и больший круг, благодаря тому обстоятельству, что наиболее приспособленные и наиболее совершенные индивидуумы переживают и вытесняют других индивидуумов, а наиболее приспособленные и совершенные племена и народы в борьбе общественных групп переживают другие племена и народы. Все различия между человеком и животными и различия в относительном прогрессе людей объясняются теперь этой теорией также уверенно и почти также просто, как незадолго перед тем объяснялись они теорией специального творения и божественного вмешательства.

Практическим следствием этой теории является тот исполненный надежды фатализм, каким пропитана текущая литература [В полунаучной или популярной форме и в самом откровенном и, потому, наилучшем выражении его можно, пожалуй встретить у Уинвуда Рида, писателя замечательной живости и силы, в его «Мученичестве человека». Книга эта есть в сущности история прогресса или, вернее, исследование причин и хода прогресса и, как бы ни ценили способность автора к философскому обобщению, но его книга все же вполне заслуживает внимание из-за тех ярких картин, на которые то и дело наталкиваешься в ней. Связь между заглавием ее и предметом объясняется в заключении: «Я даю всеобщий истории странное, но верное название — „Мученичество человека“. Каждое поколение человеческого рода претерпевало страдания с тем, чтобы ценою этих мук могло совершенствоваться следующее за ним поколение. Наше собственно процветание основано на агонии наших предшественников. А потому, можно ли считать несправедливым, что и мы должны страдать ради блага будущих поколений?»]. Выходит, что прогресс есть результат сил, которые медленно, неуклонно и безучастно работают на возвышение человека. Война, рабство, тирания, суеверие, голод, мор, нужда и нищета, эти ужасные спутники современной цивилизации, — оказываются обстоятельствами, которые двигают вперед человечество, выбрасывая более слабые типы, и давая ход более сильным; а наследственная передача — тем фактором, который сохраняет достигнутые успехи и делает их опорой при достижении новых. Индивидуум оказывается результатом перемен, таким образом отпечатывавшихся и закрепляющихся на длинном ряде прежде живших индивидуумом, а от индивидуумов получает свою форму и общественная организация, которая из них бывает составлена. Так что теория [-331-] эта, как говорит Герберт Спенсер [«Изучение социологии», — заключение], представляется радикальной в большей мере, чем может даже вообразить обычны радикализм, так как она указывает на изменения в самой природе человека4 но в то же время представляется и «консервативной в большей мере, чем может вообразить обычный консерватизм», так как она придает значение лишь этим медленным изменениям в человеческой природе. Философы могут учить, что такого рода взгляд не умаляет обязанности стремиться к искоренению злоупотреблений, все равно как и богословы, проповедуя веру в предопределение, учили, что каждый обязан бороться ради спасения души; но, при обычном понимании, в результате все же получается фатализм — «мы будем делать, что возможно, а мельницы богов будут молоть, не заботясь о нашем содействии, ни о помехе». О такого рода взглядах я упоминаю только потому, что ими, как мне кажется, уясняется несколько та теория, которая теперь быстро распространяется и становится общим достоянием, а отнюдь не потому, чтобы с ними надо было считаться при исследовании истины. Все же я признаю господствующим взглядом на цивилизацию тот взгляд, что она есть результат сил, действующих указанным путем, которые медленно изменяют характер и улучшают и возвышают силы человека; что разница между цивилизованным человеком и дикарем создалась вследствие долгого воспитания расы, которое клало неизгладимы отпечаток на душевную организацию человека, и что усовершенствование людей, возрастая, будет вести все к высшим и высшим формам цивилизации. Мы достигли такой точки, что прогресс представляется как бы присущим нам и мы уверенно видим впереди еще большие успехи грядущих поколений, — некоторые из нас даже уверены, что прогресс науки даст в конце концов людям бессмертие и возможность лично посетить не только планеты, но и неподвижные звезды, а напоследок и самим выделывать солнца и планетные системы [Уинвуд Рид, «Мученичество человека»].

Но оставим звезды в стороне; эта теория прогресса, кажущаяся нам среди прогрессивной цивилизации столь естественной, уже и на нашей планете наталкивается на серьезные противоречия, — я говорю о неподвижных, окаменевших цивилизациях. Большая часть современного человечества и понятия не имеет о прогрессе; большая часть современного человечества видит только в прошлом время человеческого совершенствования (как в прошлом видели его несколько поколений тому назад и наши предки). Разницу между диким и цивилизованным человеком можно, пожалуй, объяснить тем, что дикарь до сих пор еще слишком несовершенно развился, и прогресс его едва заметен; но каким образом на основании теории, что человеческий прогресс, есть результат повсеместных и постоянных сил, можем мы объяснить факт существования цивилизаций, которые так далеко заходили [-332-] вперед и затем останавливались? Ведь нельзя же сказать о китайце или индусе, как говорят о дикаре, что наше превосходство перед ним есть результат продолжительного воспитания расы, мы, мол, взрослые люди в природе, а они — дети. Индус и китаец были цивилизованным людьми в то время, когда мы еще были дикарями. У них были большие города, высоко организованные и могущественные правительства, литература, философские системы, утонченные нравы, значительное деление труда, обширная торговля и выработанные ремесла в то время, когда наши предки пребывали бродячими варварами, жили в землянках и кожаных палатках и по своему развитию были не выше американских индейцев, и все то время как мы прогрессировали от этого дикого состояния до цивилизации девятнадцатого столетия, они оставались на месте. Если прогресс есть результат неизменных законов, неизбежных и вечных, двигающих вперед человечество, то как же объяснить себе это факт?

Один из наилучших популярных истолкователей теории развития, Вальтер Бэджгот [«Естествознание и политика»], признает силу этого возражения и таким образом пытается разъяснить дело: чтобы цивилизовать человека, сначала необходимо приручить его; необходимо побудить его жить в обществе себе подобных в повиновении закону; отсюда возникновение строя или слоя законов и обычаев, который все укрепляется и увеличивается в силу естественного отбора, вследствие перевеса над другими племенами народа, объединенного таким образом. Этот слой обычаев и законов в конце концов становится настолько плотным и твердым, что уже не допускает дальнейшего прогресса, который становится возможным лишь тогда, когда обстоятельства несколько размягчают этот «слой» и таким образом дают свободу и подвижность необходимую для улучшений.

Это объяснение, которое Бэджгот предлагает, как он выражается, с некоторыми опасениями, по моему мнению, вносить разлад в самую теорию. Но мы не имеем надобности распространяться об этом, так как объяснение это очевидно, не вяжется фактами.

Наклонность к затвердению, о которой говорит Бэджгот, проявилась бы уже в самом раннем периоде развития, и примеры ее, приводимые им, почти все взяты из дикой или полудикой жизни. Тогда как эти застывшие цивилизации прошли долгий путь, прежде чем остановиться. Было время, когда они находились уже далеко от дикого состояния, и все еще оставались пластичными, свободными и прогрессирующими. Эти застывшие цивилизации остановились в то время, когда они были едва ли чем ниже, а во многих отношениях были выше европейской цивилизации, ну так, шестнадцатого, и во всяком случае, пятнадцатого века. А до той поры застоя не было там заметно, люди спорили, любили новизну, увлекались умственной деятельностью разного рода. Там были архитектора, которые конечно посредством целого ряда нововведений и улучшений довели строительное искусство до [-333-] весьма высокого состояния; кораблестроители, которые, без сомнения тоже после целого ряда нововведений, стали строить примерно такие же суда, как военные корабли Генриха VIII; изобретатели, которые немного не добрались до наших самых важных усовершенствований и от которых могли бы поучиться кой чему и мы; там были инженеры, которые строили обширные оросительные и судоходные каналы; так боролись философские школы и сталкивались религиозные убеждения. Вот в Индии хотя бы возникает великая религия, во многих отношениях похожая на христианскую, вытесняет прежнюю религию, переходить в Китай, распространяется по этой стране, и в свою очередь вытесняется с своей родины, подобно тому как и христианство было вытеснено с своей. Там была длительная жизнь, там были и нововведения, создававшие прогресс — уже много спустя после того, как люди научились жить вместе. Да, кроме того, и в Индию и Китай вливалась новая жизнь вместе с народами, покорявшими эти страны, народами, имевшими иные обычаи и иной склад мысли.

Из всех известных нам цивилизаций самой неподвижной и наиболее окоченевшей была цивилизация Египта: там даже искусство приняло условную и неизменную форму. Но мы знаем, что некогда и там была пора жизни и силы, что некогда и там, как теперь у нас, цивилизация росла и крепла, иначе искусства и науки никогда не достигли бы там столь высокой ступени. А недавние раскопки показали нам еще более ранний Египет, чем тот, о котором мы что-либо знали; найденные при них статуи и барельефы, не похожие на неподвижные и формальные типы последующего времени, блещут жизнью и выражением и указывают на сильное, страстное, естественное и свободное искусство, несомненный признак деятельной и кипучей жизни. Так должно было быть и со всеми теперь непрогрессивными цивилизациями.

Но ни одни только эти остановившиеся цивилизации не находят себе объяснения с точки зрения господствующей теории развития. Мало того, что люди заходили так далеко по пути прогресса и затем останавливались; бывало и так, что люди далеко заходили по пути прогресса и шли потом назад. И это не просто единичный случай, на который натолкнулась бы теория — это универсальное правило. Каждая цивилизация, которую до сих пор видел мир, имела свое время могучего роста, остановки и застоя, склонения и упадка. Из всех возникавших и процветавших цивилизаций к нашему времени остались только те, которые остановились, и наша собственная, которая еще не так стара, как были стары пирамиды, когда на них смотрел Авраам, — ибо позади пирамид было двадцать веков писаной истории.

Что наша цивилизация имеет более широкое основание, что она принадлежит к более совершенному типу, что она движется быстрее и несется, выше, чем любая из предыдущих цивилизаций, — все это без сомнения верно; но в этих отношениях она едва ли настолько опередила греко-римскую цивилизация, насколько та опережала азиатскую; [-334-] да если бы и так, так все же ничто не говорило бы в пользу ее прочности и будущих успехов до тех пор, пока не было бы доказано, что цивилизация наша выше своих предшественников и в тех вещах, которые причинили их конечное падение. А общепринятая теория не может дать такого доказательства.

В сущности, факты всемирной истории отнюдь не объясняются теорией, по которой цивилизация есть результат естественного подбора, улучшающего и возвышающего силы человека. То обстоятельство, что цивилизация возникала в различные времена, в различных местах и подвигалась с различной быстротой, — еще не находится в противоречии с теорией. Его еще можно объяснить различием соотношения между силой движущей вперед и силой сопротивления; но факт, что прогресс, начинаясь повсюду (ибо полагают, что даже и среди самых отсталых племен имел место некоторый прогресс), тем не менее нигде не был непрерывным, а везде приводил к застою или регрессу, это факт уже совершенно несовместим с теорией. Если бы прогресс действовал, накоплял улучшения в человеческой природе и через это производя дальнейший прогресс, то, хоть и можно бы было допустить случайны перерыв, но было бы общим правилом постоянство прогресса: одно улучшение вело бы к другому, и цивилизация подымалась все выше и выше.

Между тем, это не только общим правилом, но мировым правилом оказывается как раз прямая противоположность этому. Земля представляется могилой не только умерших людей, но и умерших царств. Прогресс не подготовлял людей к еще большему прогрессу, и цивилизации, бывшие в свое время столь же сильными и бодрыми, как теперь наша, сами собой приходили к концу. Шаг за шагом падало искусство, утрачивались значения, слабели силы, редело население, и от народа, который строил величественные храмы и обширные города, изменял направление рек и пронизывал горы, превращал пустыни в сады и вводил крайнюю утонченность во все мелочи жизни, оставалась лишь кучка грязных варваров, которые утрачивали даже воспоминание о делах своих предков, и в сохранившихся остатках их величия видели работу гениев или какого-то могущественного допотопного племени. Это так верно, что представляется, когда мы думаем о прошедшем, как бы неумолимым законом, избавиться от которого у нас может быть не более надежды, чем сколько может быть надежды у молодого человека, чувствующего жизнь во всех своих членах, — избегнуть разложения, которое есть общий удел всех… «О Рим, когда-нибудь тоже будет и с тобою!» с грустью произнес Сципион на развалинах Карфагена, а нарисованная Маколеем картина новозеландца, задумавшегося пред развалившейся аркой Лондонского моста, должна подействовать на воображение даже тех, которые видят возникновение городов пустыне и содействуют основанию новых государств. И недаром закладывая какое-нибудь публичное здание, делаем мы углубление [-335-] в самом широком краеугольном камне и заботливо заделываем в него на память о нашем времени разные вещицы, предвидя время, когда наши постройки будут разрушены, а мы будем забыты.

Но, скажут, не есть ли этот попеременный подъем и упадок цивилизации, этот обратный ход, всегда следующий за движением вперед, — ритмическое движение в восходящем направлении? Я не стану решать этого вопроса; но думаю, что утвердительный ответ гораздо труднее обосновать, чем то обыкновенно полагают. И отрицательный и положительный ответы для нас безразличны; в обоих случаях общепринятая теория рушилась бы. Цивилизации бесследно погибали и с трудом достигнутый прогресс терялся для расы навсегда; и если бы даже мы допустили что каждая волна прогресса делала возможной более высокую волну и каждая цивилизация прокладывала путь для другой более высокой цивилизации, то все же и тогда теория, согласно которой цивилизация подвигается вперед, опираясь на перемены, вызванные в самой природе человека, оставалась бы несовместимой с фактами; так как во всяком случае начало новой цивилизации кладет не та раса, которая воспитывалась и из рода в род изменялась старой цивилизацией, а какая-нибудь другая раса, стоявшая на более низкой ступени развития. Варвары — сначала, становятся потом цивилизованными людьми, и в свою очередь уступают место новым варваром. И до сего времени всегда было так, что люди под сложным влиянием цивилизации, хотя сначала и совершенствовались, но затем вырождались. Современный цивилизованный человек на много превосходит нецивилизованного; но в свое время такое же превосходство было и на стороне цивилизованного человека любой из погибших цивилизаций. И тем не менее всегда наступал известный момент и обнаруживались порча, разложение, расслабление цивилизации. И в сущности любая из уничтоженных варварами цивилизаций погибала от внутреннего растления.

Признавая этот мировой факт, мы тем самым отвергаем теорию прогресса через наследственную передачу, просматривая всемирную историю, мы видим, что линия наибольшего прогресса никогда не совпадает на продолжительное время с линией наследования, и каждой отдельной линии наследования, по-видимому, всегда соответствует упадок цивилизации, следующий за ее прогрессом.

Мы могли бы сказать, что существуют различные возрасты национальной или расовой жизни, подобно возрастам индивидуально жизни, что каждый общественный агрегат имеет как бы определенный запас силы, за израсходованием которого наступает разложение. Это старое и широко распространенное представление; оно еще крепко держится, и частенько, хоть и случайно встречается в сочинениях сторонников философии развития. А в сущности, я не вижу почему бы его нельзя было выразить в терминах материи и движения, и через то прямо подвести [-336-] под общее положение теории развития. Приняв индивидуумов хотя бы за атомы, мы могли бы определить рост общества как «интеграцию материи и сопутствующее ей разъяснение движения, при котором материя переходит от состояние непреодоленной, бессвязной однородности к состоянию определенной, связной разнородности, а задержанное движение подвергается параллельному преобразованию» [Определение эволюции Гербера Спенсера, «Основные начала», р. 306]. Таким же образом можно бы было провести аналогию между жизнью общества и жизнью солнечной системы, положив в основу гипотезу туманных масс. Тепло и свет солнца производятся агрегацией атомов, развивающих движение, движение это прекращается наконец, когда атомы с о временем приходят в состояние равновесия или покоя; и тогда наступает состояние неподвижности, могущее снова нарушиться лишь от толчка внешних сил, которые, объединив движение и рассеяв в форме газа материю, направляли бы эволюционный процесс на развитие движения при конденсации материи; так, могли бы мы сказать, и объединение индивидуумов в общество развивает силу, производящую свет и тепло цивилизации; а когда этот процесс объединения прекращается и индивидуальные слагающие приходят в состояние равновесия, заняв постоянные места, тогда наступает окаменение, и для возобновления процесса и нового роста цивилизации являются уже необходимыми разрушение и рассеяние, причиняемые нашествием варваров.

Однако аналогия — один из опаснейших приемов в мышлении. Она может связать подобное и, вместе с тем, извратить или скрыть истину. Да и все такие аналогии поверхностны. Так как члены общества постоянно возобновляются со всею свежей энергией молодости, то и общество не может стереться, как старится человек с упадком его сил. Так как составная сила общества должна быть суммой сил ее индивидуальных слагающих, то и общество не может терять жизненной силы до тех пор, пока не уменьшатся жизненные силы его составляющих.

Тем не менее, и в обычной аналогии, когда жизненная сила общества уподобляется индивидуальной жизненной силе, и в той аналогии, которую строил я, в них обоих кроется признание одной очевидной истины, той истины, что помехи, проводящие наконец прогресс к остановке, вызываются течением прогресса, что причиной, разрушившей все прежние цивилизации, были условия, созданные ростом самой цивилизации.

Вот эту-то истину и игнорирует господствующая философия; тем не менее это весьма важная истина. И всякая сколь-нибудь устойчивая теория человеческого прогресса должна дать в ней отчет. [-337-]

Глава II.
Различия в цивилизации; чем они обусловливаются

Приступая к изысканию закона человеческого прогресса, первым делом следует определить сущность и природу тех различий, которые мы называем различиями в цивилизации.

Мы уже видели, что господствующая философия, приписывая общественный прогресс переменам в природе человека, расходится с историческими фактами, при ближайшем рассмотрении мы можем также заметить, что различия между обществами, стоящими на различных ступенях цивилизации, не могут быть приписываемы врожденным различиям индивидуумов, составляющих зги общества. Что существуют природные различия, — это верно; что существует и наследственная передача особенностей, также вне сомнения, верно; но однако нельзя, опираясь на них, объяснить громадные различия между человеком при различных состояниях общества. Влияние наследственности, которое теперь в моде оценивать так высоко, ничто сравнительно с теми влияниями, которые формуют человека уже после его появления на свет. Что, например обращается в привычку более, чем язык, который становится не просто автоматичной работой мускулов, но и посредником мысли? Что долее держится и быстрее выказывает национальность? И однако мы не рождаемся с предрасположением к какому-либо языку. Наш родной язык только потому наш родной язык, что мы научились ему в детстве. И ребенок, не смотря на то, что предки его думали и говорили на каком-либо .языке бессчетное число поколений, может с равной легкостью научиться всякому другому языку, если с самого начала не будет слышать иного. Тоже и другие национальные, местные или классовые особенности. Они видимо являются результатом воспитания или привычки, а вовсе не наследственной передачи. Это доказывают хотя бы случаи былых детей, захваченных в детстве индейцами и воспитанных в их хижинах. Они совершенно становились индейцами. Подобное же, я полагаю, бывает и с детьми, воспитанными цыганами.

Что это замечание не в такой мере оправдывается на детях индейцев или другого какого-либо резко отличающегося племени, воспитанных белыми, это, я полагаю, зависит от того обстоятельства, что с ними никогда не обращаются совершенно одинаково с их белыми товарищами. Мой знакомый, одно время преподававший в негритянской школе, ках то говорил мне, что по его мнению дети негров лет до десяти или двенадцати бывали развитие и охотнее учились, чем дети белых, но потом становились глупыми и нерадивыми. Он принимал это за доказательство врожденно неспособности расы, и я в то время разделял с ним его мнение. Но позднее мне пришлось слышать замечание одного высокообразованного господина (епископа Хиллери), негра, которое, в моих глазах дало более удовлетворительное объяснение [-338-] указанному факту. «Наши дети, — говорил он, — пока они еще малы, бывают так же живы, как и дети белых, и учатся так же охотно; но когда они подрастают настолько, что начинают оценивать свое положением и замечать, что на них смотрят, как на людей низшей расы, что для них не может быть надежды на что-либо более, как сделаться поварами, лакеями или кем-нибудь в этом роде, тогда они теряют самолюбие и становятся вялыми». К этому он мог бы прибавить, что на них, как детей бедных, необразованных и невзыскательных родителей, и домашняя обстановка влияет неблагоприятно. Ибо, мне кажется, это общеизвестный факт, что на первых ступенях образования, дети необразованных родителей бывают совершенно так же восприимчивы, как и дети образованных, но затем последние, как общее правило, более выдаются вперед и становятся более образованными людьми. Очевидна и причина этого явления. Относительно тех первых простых вещей, которым дети учатся только в школе, они находятся в одинаковом положении; но чуть школьные занятия становятся более сложными, и у тех детей, которые у себя дома выражаются правильным языком, слышат умные разговоры, имеют доступ к книгам, и получают объяснения на интересующие их вопросы, и пр., — оказываются уже значительные преимущества. Тоже самое можно заметить и у взрослы людей. Возьмите человека собственными силами выдвинувшегося из ряда обыкновенных рабочих; лишь только он приходит в соприкосновение с людьми образованными и деловыми, как и сам делается более развитым и ловким. Возьмите двух братьев, сыновей бедных родителей, воспитанных совершенно одинаково в одной и той же семье. Один из них занят, положим каким-нибудь грубым промыслом и не может подняться выше необходимости зарабатывать себе дневное пропитание тяжелым трудом; другой, начав с побегушек, идет иным путем и наконец, делается известным адвокатом, купцом ил и политическим деятелем. К сорока или пятидесяти года разница между ними станет поразительной, и неразмышляющий человек скажет, что это большая врожденная даровитость второго, дела ему возможность так выдвинуться вперед. Столь же поразительное различие в манерах и развитии обнаружится и между двумя сестрами, из которых одна вышла, скажем, замуж за человека, живущего в бедности, проводит жизнь, исполненную мелких забот и лишений, а другая вышла замуж за более счастливого человека, который поднявшись, ввел ее в образованное общество и дал ей возможность развить свой вкус и расширить кругозор. Можно было бы привести подобные же примеры и ухудшающего влияния среды. Известная сентенция: «дурное знакомство портит хорошие манеры» есть только лишь одно из выражений того общего правила, что условия жизни и все окружающее глубоко изменяет характер человеке.

Мне припоминается такой случай. В одной бразильской гавани вижу я негра, одетого с очевидной претензией на самую залихватскую [-339-] моду, но щеголяющего без башмаков и без чулок. Один нз моряков, принимавший некоторое участие в торговле неграми, беседуя со мной, сильно настаивал на теории, что негр не человек, а обезьяна, вот он и указал на этого негра, как на очевидное доказательство любезной ему истины, заметив, что негру несвойственно носить башмаки и что в своем диком состоянии он вовсе обходился бы без платья. После я узнал, что в Бразилии было не «принято», чтобы безукоризненно одетые слуги носили ценные украшения (потом мне случалось видать и белых людей, во власти которых было одеться согласно своему вкусу, но которые однако имели не менее несообразный вид, чем тот бразильский раб). В сущности и большая часть фактов, приводимых как доказательство наследственной передачи, иметь такое же значение, как и факт, указанный нашим корабельным последователем Дарвина.

Было показано, например, что у значительного числа преступников и лип, прибегающих к общественно и благотворительности в Нью-Йорке, имеется три или четыре поколения предков, входивших в состав пауперов, и на это обстоятельство часто ссылаются, как на пример наследственной передачи. Однако в этом случае нет ничего подобного, и для этого факта существует более подходящее объяснение. Бедняки вырастят бедняков, даже если бы дети были не родные им, также как постоянно соприкосновение с преступниками сделает преступниками и детей честных родителей. Привыкнуть жить на счет благотворительности значит по необходимости потерять самоуважение и независимость, необходимые для самозащиты в тяжелой борьбе. Это настолько справедливо, что, как хорошо известно, благотворительность в результате увеличивает спрос на благотворительность, и остается открытым вопросом, не приносят ли таким путем общественная помощь и частная милостыня более вреда, чем пользы. Тоже можно сказать и относительно наклонности детей выказывать чувства, вкусы, предрассудки или таланты своих родителей. Они всасывают их совершенно так, как они усваивают привычки своих близких товарищей. И те исключения, где пробуждается неприязнь и отвращение к таким привычкам, только подтверждать правило.

Кроме этого влияния среды, мне кажется, существует еще одно более тонкое влияние, которым часто объясняются черты характера принимаемые за наследственные, — то влияние, которое вызывает желание сделаться морским разбойником у мальчика, читающего романы с необычайными приключениями. Я знал некогда одного господина, в жилах которого текла кровь индейских начальников. Он нередко рассказывал мне придания, слышанные им от его деда, в которых обыкновенно обнаруживались особенности индейского характера, столь-мало понятные белым: сильная, и упорная жажда крови у преследователя и твердость духа у погибающего на костре. В виду той страстности, с какой он выражался, я не сомневаюсь, что при известных обстоятельствах он, высокообразованный, цивилизованный человек, выказал [-340-] бы такие черты характера, которые приписали бы его индейской крови, но которые на самом деле достаточно объяснились бы с тем обстоятельством, что его воображение слишком долго останавливалось на подвигах его прадедов [Водоворот в своей «Песни на пиру в Бругамском замке» в высокопоэтической форме рисует его влияние: «Заржавленные латы, высящие в залах, волнуют кровь Клиффорда. „Уничтожь шотландцев“, вопит копье, „Неси меня в самое сердце Франции“, умоляет щит»].

В каждой крупной стране, между различными классами и группами ее населения, мы можем заметить различия того же рода, как различия между странами, о которых мы говорим как о различных по цивилизации, — различия в знании, вере, обычаях, вкусах и речи, различия среди одного и того же племени, живущего в одной и той же стране почти столь же значительные в своих крайних проявлениях, как и различия между цивилизованным населением и дикарями, как все стадии общественного развития, начиная с каменного века, можно еще встретить в различных странах, существующих в настоящее время, так и в одной и той же стране, в одном и том же городе можно встретить, бок о бок группы людей столь же далекие одна от другой по своему развитию. В таких странах, как Англия или Германия, дети одного и того же племени, рожденные и воспитанные в одном и том же месте, вырастают, говоря различно на своем языке, придерживаясь различных верований, следуя различным привычкам и выказывая различные вкусы; и даже в такой стране, как Соединенные Штаты, между различными слоями и группами общества еще можно встретить различия в том же роде, хотя и не в той же степени.

И эти различия, конечно, не врождены. Ребенок не родится методистом или католиком, с простонародным или утонченным произношением. Все эти особенности, отличающие различные слои или группы общества, усваиваются входящими в их состав индивидуумами лишь благодаря их пребыванию в этих группах или слоях.

Янычары составлялись из молодых людей, в раннем возрасте оторванных от их христианских родителей; тем не менее они становились фанатичными мусульманами и обладали всеми особенностями турецкого характера; иезуиты и другие монашеские ордена обнаруживают характерные особенности, но эти особенности, конечно, удерживаются не путем наследственной передачи; даже ассоциации такого рода, как школы или полки, в которых составляющие их единицы остаются лишь короткое время, и постоянно меняются, проявляют характеристичные особенности, которые являются результатом душевных впечатлений, сохраняемых ассоциацией.

Все эти предания, верования, обычаи, законы, привычки и ассоциации, эта «надорганическая среда», как их называет Герберт Спенсер, вот что, по моему мнению, составляет великий элемент, определяющий делает англичанина отличным от француза, немца от итальянца, [-341-] американца от китайца .и цивилизованного человека от дикаря. И вот благодаря чему удерживаются, развиваются и изменяются национальные черты характера.

Наследственная передача в известных пределах (а, пожалуй, сама по себе и беспредельно) может развивать или изменять разного рода качества, но это верно гораздо более относительно физической природы человека, чем относительно его духовной природы, и верно гораздо более относительно животных, чем даже относительно физической природы человека. Опыты над разведением голубей и скота не позволяют еще делать никаких выводов по отношению к человеку, и ясно почему. Жизнь человека, даже в его самом грубом состоянии, является бесконечно более сложной. Он постоянно находится под действием бесконечно большого числа влияний, среди которых относительное влияние наследственности все уменьшается и уменьшается, порода людей не большей душевной деятельностью, чем животные, — людей, которые только бы ели, пили, спали и размножались, без сомнения могла бы быть доведена, с течением времени, помощью заботливого ухода и подбора при размножении, до того, что стала бы обнаруживать столь же значительные различия во внешнем виде и характер, как те различия, которые вызваны бы были подобными же средствами в домашних животных. Но таких людей не существует; а у людей таких, каковы они есть, душевные влияния, действуя на тело, постоянно прерывали бы процесс. Вы не

Можете откармливать человека, душевно-здорового, заключать его в клетку и подавая ему пищу, как вы откармливали бы свинью. Люди существовали на земле по всей вероятности более долгое время, чем многие виды животных. Разделенные между собой, они жили при таких различиях в климате, которые вызывали самые резкие различия в животных; и однако физическое различие между различными племенами людей едва ли больше различия между белыми лошадьми и черными, — и, во всяком случае не больше различия между собаками одного и, того же подвида, хотя бы между разновидностями таксы или сеттера. И даже эти физические различия между племенами, как утверждают лица, объясняющие их естественным подбором и наследственной передачей, возникли в то врем, когда человек стоял еще гораздо ближе к животному, то есть когда он был еще в меньшей мере духовным существом.

И если это верно относительно физической природы человека, насколько более это верно относительно его духовной природы? Все части нашей физической природы мы приносим с собой в мир; дух же развивается лишь потом.

В развитии каждого организма существует такая стадия, когда еще нельзя бывает сказать, иначе как по окружающей обстановке, чем будет развившееся животное, рыбой или пресмыкающимся, обезьяной или человеком. Так и новорожденный ребенок; будут ли душевные [-342-] способности его, развиваясь и усиливаясь, душевными особенностями англичанина или немца, американца или китайца, особенностями цивилизованного человека или дикаря, — целиком будет определяться той общественной средой, которой он будет окружен.

Возьмите несколько человек детей, рожденных от наиболее цивилизованных родителей, и отправьте их в какую-нибудь необитаемую страну. Предположите, что каким-нибудь чудом они дожили бы там до того возраста, когда люди уже сами заботятся о себе; — скажите, что представляли бы они из себя? Да более беспомощных дикарей, чем те, которых мы знаем, им предстояло бы открыть огонь, изобрести самые грубые орудия и оружие, создать язык. Короче, им пришлось бы, спотыкаясь на каждом шагу, как ребенок, который учится ходить, добираться до тех наипростейших знаний, которыми уже обладают теперь самые низшие племена. Что они со временем добрались бы до всего этого, в этом я не имею ни малейшего сомнения, ибо способность выполнить все это присуща человеческому духу, все равно как способность ходить присуща человеческому телу; но я не могу верить, чтобы они сделали все это сколь-нибудь лучше или хуже, медленнее или быстрее, чем дети нецивилизованных родителей, поставленные в те же условия. Допустите, что человеческий род наделён бы был самыми высшими способностями, какими когда-либо обладали исключительные личности, и подумайте, что с ним сталось бы, если бы одно поколение было отделено от другого некоторым промежутком времени, как саранча, являющаяся через семнадцать лет? Один такой промежуток довел бы человеческий род не просто до дикого состояния, но до такого состояния, сравнительно с которым и дикое состояние, каким мы его знаем, показалось бы цивилизацией.

И наоборот, предположить, что несколько детей какого-либо дикого племени, удалось бы подменить, неведомо для их матерей (обстоятельство необходимое, чтобы сделать опыт сколь-нибудь убедительным), детьми цивилизованных родителей, можем ли .мы допустить, чтобы эти последние, вырастая, стали выказывать какие-либо особенности? Я думаю, ни один человек, много бывавший среди различных народов классов общества, не стал бы утверждать этого. А отсюда следует тот великий урок, что «человеческая природа на всей земле остается человеческой природой». Тому же можно научиться также и из книги. Я говорю не об отчетах путешественников, ибо очерки быта дикарей, делаемые цивилизованными людьми, пишущими книги, бывают обыкновенно очень похожи на описания нашей жизни, которые сделали бы дикари, если бы они ездили к нам на короткое время и писали потом книги; но главным образом о тех памятниках жизни и мысли других времен и других народов, которые будучи выражены на нашем современном языке, являются как бы проявлением нашей собственной жизни и проблесками нашей собственной мысли. Чувство, какое они внушают, есть сознание близкого сходства людей во всем [-343-] существенном. «В конце всякого исследования по истории или искусству, говорит Эмануил Дейч, всегда приходишь к такому заключению: И они были теми же, что и мы».

Есть народ, рассеянный по всему свету, на котором прекрасно можно проследить, какие особенности зависят от наследственной передачи и какие передаются при посредстве общества, я говорю об евреях. Евреи сохраняли чистоту своей крови с большей щепетильностью и в течение более долгого времени, чем какой-либо из Европейских народов, и тем не менее, единственной характеристичной чертой их, которая являлась бы следствием этого обстоятельства, мне думается можно считать лишь особенность их физиономии, да и она в сущности гораздо менее выделяется, чем обыкновенно думают, в чем может убедиться всякий, кто даст себе труд лично наблюдать. Но хотя евреи вступали в брак всегда только лишь с лицами своей национальности, и английские, русские, польские, немецкие и восточные евреи различаются между собой во многих отношениях столь же значительно, как и другие народы тех стран. Бесспорно между евреями есть и много общего, и они всюду сохранили свою индивидуальность. Но не трудно заметить причину этого. Она кроется в иудейской религии, и конечно религия передается не через наследственность, а при посредстве общества. Именно благодаря своей религии еврейский народ повсюду сохранял свои отличительные черты. Его религия, которую дети наследуют на так, как они наследуют свои физические особенности, но лишь путем обучения и чрез общество, не только исключительна по своим постановлениям, но даже оказывает на ее адептов чисто внешнее давление, порождая подозрение и отвращение, которое даже более чем ее постановлении, делало повсюду из евреев государство в государстве. Религией создалась и поддерживалась некоторая своеобразная среда, а она-то и клала свой отпечаток. Браки евреев исключительно в среде своей национальности можно рассматривать скорее, как следствие, а не как причину. И чего не могло сделать преследование, доходившее до того, что отрывали еврейских детей от родителей и воспитывали вне этой своеобразной среды, то сделается само собой при менее страстном отношении к религиозным верованиям, что уже можно наблюдать в Соединенных Штатах, где почти совсем сглаживается различие между евреями и лицами других вероисповеданий.

И именно влияние общественной среды такого рода объясняется, по моему мнению то обстоятельство, которое так часто принимают за доказательство существования расовых особенностей, — та трудность, с какою менее цивилизованные расы усваивают более высокую цивилизацию, при чем некоторые из них даже вымирают под ее влиянием, пока еще держится известная общественная среда, для лиц, входящих в ее состав, переход к иной среде бывает делом трудным ил и невозможным.

Китайский характер постоянен, как только может быть постоянен [-344-] характер какого-либо народа. Однако китаец в Калифорнии научается американским приемам работы, торговли, употреблению машин и т. под., с легкостью, которая доказывает, что у них нет недостатка ни в гибкости, ни в природном даровании. И если они не изменяются в других отношениях, то только потому, что их китайская среда все же еще держится и там все еще окружает их. Приезжая из Китая, они всегда имеют в виду возвратиться в Китай и во время своего пребывания здесь (в Соед. Шт.) образуют свой собственный маленький Китай, все равно как англичане в Индии образуют там маленькую Англию. Уже в силу естественного влечения люди ищут общества тех, которые разделяют их особенности, и благодаря этому сохраняется язык, религия и обычаи всюду, где только люди не совершенно разобщены, а тут еще является внешнее давление, создаваемое особенностями людей той или иной национальности, которое еще того сильнее побуждает их искать общества себе подобных.

Этими простыми принципами вполне объясняются все те явления, какие наблюдаются при встрече какой-либо культуры с другой культурой или иной ступенью той же культуры, помимо всякого обращения к теории прирожденных различий. Так например, сравнительная филология доказала, что индус одного племени с его английским завоевателем, а примеры отдельных личностей то и дело показывают, что, если бы можно было поместить индусов вполне и исключительно в английскую среду, а это, как было ранее указано, могло бы быть сделано как следует, только поместив детей в английские семьи, да так, чтобы ни эти дети, вырастая, ни окружающие их, не знали об их чужеземном происхождении, — так потребовалось бы только одно поколение, чтобы вполне насадить среди них европейскую цивилизацию. Однако на деле прогресс английских понятий и обычаев в Индии должен быть по необходимости весьма медленным, так как они встречают там понятия и обычаи, которые упорно сохраняются среди многочисленного населения, обнимая все случаи его жизни.

Г. Бэджгот («Естествознание и Политика») старается объяснить причину того, что нецивилизованные племена исчезают перед нашей цивилизацией, хотя перед цивилизацией древних они не исчезали, исходя из предположения, что прогресс цивилизации выработал в нас более гибкую физическую организацию. Отметив тот факт, что ни у одного классического писателя не встречается указаний на вымирание варваров, но что варвары, видимо, повсюду выдерживали соприкосновение с римлянами, а римляне соединялись с варварами, он рассуждает таким образом (стр. 47-8).

«Дикари в начале христианской эры были тем же, чем они были и в восемнадцатом столетии; и из того, что они выдерживали соприкосновение с древним цивилизованным человеком и не выдерживают соприкосновения с нами, мы вправе заключить, что наша раса гибче древних рас; что нам приходится переносить я мы переносим более [-345-] тяжкие болезни, чем те, которые выносили древние. Мы можем, пожалуй, пользоваться неизменяющимся дикарем, как мерилом для определения крепости организации тех рас, в соприкосновение с которыми он приходит».

Г. Бэджгот не пытается объяснить, почему это восемнадцать веков тому назад цивилизация не давала такого относительного преимущества над варварством, какое она дает теперь. Однако было бы бесполезно толковать об этом, как бесполезно было бы толковать и об недостатке доказательств того, чтобы человеческая организация сколь-ни-будь улучшалась. Всякий, кто видал как действует на низшие расы соприкосновение с вашей цивилизацией, остановиться на более простом, хотя и на менее лестном для нас объяснении.

Не потому, чтобы наша организация была от природы более гибкой, чем организация дикаря, болезни, которые для нас сравнительно безвредны, бывают безусловно смертельны для него; но потому, что мы знаем как надо обращаться с этими болезнями и имеем средства для борьбы с ними, тогда как дикарь лишен и знания и средств. Те самые болезни, которыми заражают дикаря подонки цивилизации, плывущие впереди ее, оказались бы столь же опустошительными и среди цивилизованных людей, если бы они не знали ничего лучшего, как предоставлять этим болезням течь своим порядком, как это делает дикарь в своем невежестве; да на самом деле болезни эти и были столь же опустошительны, пока мы не узнали как надо обращаться с ними. Но этого мало; цивилизация, проникая в дикие страны, обыкновенно только ослабляет силы дикаря, но отнюдь не ставит его в те условия, которые дают силу цивилизованному человеку. В то время как дикарь еще стремится сохранить свои привычки и обычаи и, поскольку это возможно, действительно их сохраняет, условия, к которым эти обычаи и привычки были приспособлены, могущественно изменяются. Он оказывается охотником в стране, лишенной дичи; воином, лишенным оружия и принужденным путаться в судейских формальностях. И он не только отстает от одного берега и не пристает к другому в отношении культуры, как выразился г. Бэджгот о смешанных потомках европейцев в Индии, но отстает от одного берега и не пристает к другому и в отношении нравственности, и научается порокам цивилизованных людей, не усваивая их добродетелей. Он утрачивает свои привычные средства существования, теряет самоуважение, теряет нравственность; он падает и вымирает. Те несчастные создания, которых можно видеть скитающимися близ пограничных городов и железнодорожных станций, готовые нищенствовать, воровать и промышлять еще того более подлым ремеслом, еще не суть действительные представители индейцев, какими они были до того времени, как белые захватили земли, на которых они охотились. Они утратили уже силу и добродетели своего прежнего состояния, не приобретя силы и добродетелей свойственных более высокой культуре. Да в сущности, цивилизация, которая устремляется [-346-] на краснокожих, и не высказывает никаких добродетелей. Для пограничного англо-сакса, как общее правило, туземцы не имеют прав, которые должен бы был уважать белый. Их разоряют, преследуют, обманывают. Они вымирают, как при подобных обстоятельствах вымирали бы и мы. Они исчезают пред цивилизацией, также как исчезали романизированные бритты пред варварством саксов.

Истинная причина того, что ни у одного классического писателя не встречается жалоб на вымирание варваров, истинная причина того, что римская цивилизация усваивала вместо того, чтобы истреблять, заключается, по моему мнению, не только в том обстоятельстве, что древняя цивилизация была гораздо более доступна варварам, которых встречала, но также и в том более важном обстоятельстве, что она и распространялась иначе, чем наша. Она продвигалась вперед не надвигающейся линией колонистов, а путем завоевания, которое только подчиняло новую провинцию общей власти, оставляя общественную и вообще политическую организацию народа неизменной в сколь-ни-будь значительной степени, и процесс ассимиляции совершался своим порядком, нигде не вызывая никаких разрушений или потрясений. Кажется несколько подобным путем цивилизация Японии воспринимает теперь основные элементы европейской цивилизации.

В Америке англо-саксы истребляли индейцев, вместо того чтобы цивилизовать их, просто потому, что они не вводили индейцев в свою среду, и соприкосновение совершалось таким образом, что не вызывало и не допускало в привычных индейских понятиях и обычаях перемен достаточно быстрых для того, чтобы дикари могли освоиться с теми новыми условиями, в которые они были поставлены близостью новых и могущественных соседей. Что не существует врожденной помехи к принятию этими нецивилизованными расами нашей цивилизации — это неоднократно обнаруживалось в отдельных случаях. Это было доказано в достаточной мере и опытами иезуитов в Парагвае, францисканцев в Калифорнии и протестантских миссионеров на некоторых островах Тихого океана.

Допущение какого-либо физического усовершенствования расы за то время, о каком мы имеем сведения, крайне произвольно, а за то время, о каком говорит г. Бэджгот, и вовсе несостоятельно. По классическим статуям, по тяжестям, которые переносили древние воины, и переходам, которые они совершали, по преданиям о состязаниях в беге, о подвигах гимнастов мы знаем, что за две тысячи лет люди нашей расы не изменились ни в росте, ни в силе. А допущение какого-либо душевного, усовершенствования, которое делают даже более уверенно и часто, является еще более нелепым. Можно ли среди нашей цивилизации указать из числа поэтов, художников, архитекторов, философов, ораторов, государственных людей или полководцев личностей с большей умственной силой, чем те, каких знала древность? Нет надобности напоминать их имена, — они известны каждому школьнику. [-347-]

За образцами и примерами выдающейся умственной силы мы обращаемся к древним, и если бы мы могли на минуту признать возможным то, чему учит одно из самых древних и наиболее распространенных верований, — верование, которое Лессинг, ввиду этого признавал наиболее правдоподобным, хоть и допускал его на чисто метафизических основаниях, — и предположили, что Гомер или Вергилий, Демосфен или Цицерон, Александр, Ганнибал или Цезарь, Платон или Лукреций, Евклид или Аристотель возвратились бы снова к жизни в девятнадцатом столетии, то разве могли бы мы допустить, что они оказались бы сколь-нибудь ниже теперешних людей? И взяв какой-либо период из следующих за классическим веком, даже один из самых невежественных, или какой-либо период до классического века, о котором мы что-либо знаем, разве мы не нашли бы людей, которые при условиях и уровне знаний своего времени проявляли умственную силу столь же высокого порядка, как та, которую обнаруживают люди теперь? Да и среди наименее развитых рас нашего времени, всюду где только мы останавливаем наше внимание, разве мы не встретим людей, которые в своих условиях высказывают душевные качества столь же выдающиеся, как те, которые обыкновенно считаются достоянием цивилизованных людей? Разве изобретение железной дороги в наше время указывается на изобретательность, большую той, какая требовалась для изобретения тачки, в то время, когда тачки еще не существовало? Мы, люди новой цивилизации, заметно возвышаемся над нашими предшественниками и над нашими современниками из среды менее развитых рас. Но возвышаемся лишь потому, что стоим на пирамиде, а не потому, чтобы мы были выше ростом. Минувшие века не увеличивали нашего роста, а лишь строили те подмостки, на которых мы можем стоять.

Повторяю сказанное: я вовсе не думаю утверждать, чтобы все люди обладали одинаковыми способностями или в умственном отношении были одинаковы, как я не думаю утверждать, чтобы они были одинаковы в физическом отношении. Среди всех тех бессчетных миллионов, которые приходили на землю и уходили с нее, вероятно, не нашлось бы и двух человек, которые были бы совершенно сходны, по своим физическим или по душевным особенностям. Я не думаю утверждать и того, чтобы душевные особенности расы были менее ясно выражены, чем ее физические' особенности. Я не отрицаю влияния наследственности на передачу душевных особенностей, которые проявляются в этом случае тем же путем и, возможно, в такой же мере, как при передаче телесных особенностей. Но тем не менее, мне кажется, что и для духа, как для тела, существует некоторый общий образец и естественная симметрия, к которым все стремится возвращаться в случае отклонения. Условия, в которые мы бываем поставлены, могут производить в вас такие же уродства, какие производят Плоскоголовые, сдавливая головы своих детей, или китайцы, перевязывая ноги своих [-348-] дочерей. Но как дети Плоскоголовых продолжают родиться с правильно развитыми головами и дети китайцев с правильно развитыми ногами, так и душевная природа человека видимо всюду возвращается к нормальному типу. Дитя не наследует знаний отца так, как он не наследует его стеклянного глаза или искусственной ноги; и ребенок самых невежественных родителей может впоследствии сделаться пионером науки или передовым мыслителем.

Но вот великий факт, который наиболее важен для нас: Различия между народами различных стран и различных эпох, которые мы называем различиями в цивилизации, коренятся не в личностях, а в обществе; различия эти не вытекают, как утверждает Герберт Спенсер, из различий в единицах; но вытекают из тех условий, в которые эти единицы бывают поставлены обществом. Короче, я принимаю такое объяснение различий, замечаемых между обществами: Каждое общество, маленькое или большое, необходимо вырабатывает для себя ткань знаний, верований, обычаев, языка, вкусов, учреждений и законов. В эту ткань, вырабатываемую каждым обществом (или, скорее, в эти ткани, так как каждое общество, кроме самых простейших, составлено из меньших обществ, которые, охватываются друг другом и переплетаются между собой), принимается личностью при рождении и в ней пребывает до смерти. Эта-то ткань и является той формой, в которую отливается дух и от которой он получает свои особенности. Именно при посредстве этой ткани развиваются и поддерживаются обычаи, религии, предрассудки, вкусы и язык. Именно при посредстве ее передаются навыки и накапливаются знания, и открытия одного времени становятся в будущем общим достоянием и опорой для дальнейших открытий. Хотя ткань и ставит часто самые серьезные препятствия к прогрессу, но суть другой стороны именно она делает возможным прогресс. Именно она делает способным всякого школьника в наше время узнать в несколько часов о вселенной более, чем сколько знал о ней Птолемей, и ставит самого заурядного ученого гораздо выше уровня, достигнутого могучим духом Аристотеля. Ткань эта для расы тоже, что память для индивидуума. Наши утонченные искусства, наша всеобъемлющая наука, наши чудные изобретения — стали возможными лишь благодаря ей.

Человеческий прогресс подвигается вперед, по мере того как успехи, достигнутые одним поколением, становятся таким путем общим достоянием следующего поколения и делаются исходным пунктом для новых успехов.

Глава III.
Закон человеческого прогресса

В чем же состоит тогда закон человеческого прогресса, — закон, следуя которому подвигается вперед цивилизация. [-349-]

Закон этот должен быть такого рода, чтобы исходя из него, можно было просто и определенно, а не путем смутных обобщений и поверхностных аналогий объяснить тот факт, что теперь существуют столь значительные различия в общественном развитии, хотя человечество, вероятно, начало свой путь всюду в одно и то же время, и обладая всюду одинаковыми способностями; чтобы можно было дать отчет в остановившихся цивилизациях и в цивилизациях, пришедших в упадок и погибших; в общих явлениях, относящихся к возникновению цивилизации и к той каменеющей и мертвящей силе, которую до сего времени повсюду развивал прогресс цивилизации; чтобы можно было дать отчет в движении назад, как и в движении вперед; в различиях общего характера между азиатской и европейской цивилизациями, в различии между классической и современной цивилизацией? в различной быстроте, с какой идет прогресс, в тех взрывах, толчках и остановках прогресса, которые бывают столь заметны, как менее важные явления.- Таким образом, закон этот должен уяснить существенные условия прогресса и дать возможность различать, какие общественные порядки ускоряют прогресс и какие замедляют его.

Нетрудно открыть такой закон. Будем только смотреть и мы его заметим. Я не имею притязания выразить его с научной точностью, но постараюсь лишь несколько выяснить его.

Побудителями к прогрессу являются желания, присущие человеческой природе: желание удовлетворить потребность животной природы, потребностям умственной природы и потребностям чувства; желание существовать, знать и делать, желания, которым нет предела и которые никогда не могут быть удовлетворены, так как они все растут, по мере того как их удовлетворяют.

Интеллект человека есть тот снаряд, посредством которого он подвигается вперед и посредством которого каждый успех его обеспечивается и становится опорным пунктом для достижения новых успехов. И хотя человек своей волей не может прибавить и одного локтя к своему росту, тем не менее он может своей волей расширять свое познание вселенной и свою власть над ней и, насколько мы можем судить, расширять до бесконечности. Скоротечность человеческой жизни дозволяет отдельной личности пройти лишь короткое расстояние, и, что может сделать каждое поколение, сводится лишь к очень немногому; однако передавая свои приобретения из поколения в поколение, люди могут подыматься все выше и выше, как подымаются со дна моря коралловые полипы, у которых тоже одно поколение продолжает работу другого.

Умственная сила, стало быть, есть двигатель прогресса, и люди стремятся к усовершенствованию в той мере, в какой их умственная сила расходуется на поступательное движение — т. е. в какой мере она посвящается на расширение знании, на усовершенствование способов производства и на улучшение общественных условий. [-350-]

Но умственная сила представляет из себя некоторое постоянное oколичество, — то есть существует некоторый предел для работы, которую может выполнить человек своим духом, как существует некоторый предел для работы, которую он может выполнить своим телом; и стало быть, количество умственной силы, которое может расходоваться на прогрессивное движение, всегда будет лишь некоторой частью всей умственной силы остающейся от того, что будет расходоваться из нее на непрогрессивные применения.

Непрогрессивные применения, на которые уходит умственная сила, могут быть разделены на два класса. К первому мы отнесем поддержание существования, сохранение общественного состояния и успехов уже достигнутых; ко второму войну и приготовление к войне и случаи расходования умственной силы в погоне за удовлетворением желания на счет других и на сопротивление такому посягательству.

Сравним общество с лодкой: ее движение вперед зависит не вообще от работы ее экипажа, а лишь от той работы, которая уходит на проведение ее в движение. Л эта работа будет уменьшаться всяким расходом силы на вычерпывайте воды, на ссоры экипажа между собой, и на греблю в различных направлениях.

Так как все силы человека, когда он живет отдельно, уходят на поддержание существования, и умственная сила становится свободной для высшего применения только при соединении людей в общество, которое делает возможным разделение труда и все сбережения, присущие совместной деятельности значительного числа лиц, то, стало быть, ассоциация есть первое существенное условие прогресса. Всякий раз как люди соединяются в мирную ассоциацию, становится возможным и их совершенствование, и вероятность такого усовершенствования тем выше, чем обширнее и теснее ассоциация. Л так как разорительная затрата умственной силы на столкновения между людьми увеличивается или уменьшается в той мере, в какой игнорируется или признается нравственный закон, дающий всем равенство прав, то, стало быть равенство (или справедливость) оказывается вторым существенным условием прогресса.

И таким образом ассоциация в равенстве есть закон прогресса. Ассоциация освобождает умственную силу для расходования на улучшения, а равенство (или справедливость, или свобода, — слова эти в нашем случае означают одно и то же, признание нравственного закона) предупреждает рассеяние этой силы на бесплодную борьбу.

И так, вот закон прогресса, которым объясняются все различия в цивилизации, все ее успехи, все остановки прогресса и регресс. Люди стремятся к прогрессу всякий раз, как вступают в более тесное общение между собой и через совместную деятельность увеличивают ту умственную силу, которая может уделяться на усовершенствование; но лишь только возникает столкновение между ними или чуть только ассоциация начинает развивать неравенство прав или положений, как [-351-] это стремление к прогрессу начинает уменьшаться, останавливаться, и наконец заменяется прямо противоположным стремлением.

При наличности одной и той же врожденной способности, общественное развитие будет идти быстрее или медленнее, остановится или пойдет назад, очевидно, в зависимости от того сопротивления, которое оно будет встречать. А разного рода препятствия к усовершенствованию вообще, могут быть разделены, по отношению к самому обществу, на два класса, на внешние и внутренние, — первые действуют с большей силой на более ранних ступенях цивилизации, последние приобретают более значения при позднейшем ее развитии.

Человек по своей природе есть общественное животное. Его не надо ловить и приручать, чтобы заставить жить со своими собратьями. Крайняя беспомощность, с какой он вступает в мир, и долгий период, потребный для развития его сил, делают необходимым семейный союз, который, как мы можем наблюдать, захватывает более обширные группы и имеет большую силу среди более грубых, чем среди более культурных народов. Первыми обществами бывают семьи, которые разрастаются в племена, еще признающие кровное родство и сохраняющие память об общем происхождении даже тогда, когда они становятся великими нациями.

Предположите, что существа такого-то рода помещены на планету, столь различающуюся по своей поверхности и климату, как наша, и вам станет очевидным, что даже при равных способностях и одной и той же исходной точке общественное развитие их будет идти весьма различно. Первые ограничения или помехи к ассоциации они встретят в условиях окружающей природы, а так как эти условия весьма сильно различаются, смотря по местности, то и в общественном прогрессе будут обнаруживаться соответственные различия. Рост народонаселения и та близость, с какой люди при увеличении народонаселения могут держаться вместе, при том грубом состоянии знания, когда средствами существования являются главным образом добровольные дары природы, в весьма широкой мере зависит от климата, почвы и физического устройства. Где требуется много животной пищи и теплой одежды, где земля имеет вид бедной и скупой, где роскошная жизнь тропических лесов насмехается над слабыми усилиями дикого человека властвовать над ней, где горы, пустыни или моря разделяют и уединяют людей, там ассоциация и способность к улучшениям, которую она создает, может развиться сначала только лишь очень слабо. Тогда как на плодородных равнинах теплых стран, где для прокормления требуется и меньше сил и меньше земли, люди могут теснее держаться вместе, и умственная сила, которая с самого начала может уделяться на усовершенствование, бывает значительно больше. Потому-то цивилизация естественно сперва и возникает в обширных долинах и на плоскогорьях, где и встречаются ее самые ранние памятники.

Но эти различия в естественных условиях влияют на прогресс, не [-352-] только непосредственно вызывая различия в общественном развитии, но влияют на него также, и вызывая при этом в самом человеке некоторое препятствие или скорее некоторое активное противодействие усовершенствованию. Когда семьи или племена отделяются друг от друга, общественное чувство между ними перестает действовать, и возникают различия в языке, в обычаях, в преданиях, в религии, короче, во всей той общественной ткани, которую постоянно ткет каждое общество, как бы оно ни было велико или мало. Л вместе с этими различиями растут предрассудки, разгорается вражда, соприкосновение легко производит раздоры, на вызов отвечают вызовом и обида возбуждает месть [Как легко невежеству перейти в презрение и отвращение; как естественно для нас рассматривать всякую разницу в нравах, обычаях, религии и т. п., как доказательство более низкой степени развития людей отличающихся от нас, — может наблюдать в любой цивилизованной стране всякий человек, который р известной степени освободился от предрассудков и вращается в различных классах общества. В религии, например, во всех сектах можно заметить тот дух, который выражается в известном гимне: «Лучше быть баптистом, чтобы иметь светлый лик, чем быть методистом и навсегда лишиться благодати».- «Истинная вера — это моя вера, а иноверие есть всякая другая вера», выразился один английский епископ, тогда как все-то вообще бывают склонны считать всякое отклонение от ортодоксии и всякую иную веру, кроме господствующей, за язычество и атеизм. Подобная же наклонность проявляется и в отношении всех других различий]. И таким образом между отделенными общественными агрегатами развивается чувство Измаила и дух Каина, война становится постоянным и, по-видимому, естественным явлением, и силы людей начинают расходоваться на нападение и защиту, на взаимное избиение, и истребление богатства или на военные приготовления. И как долго держится эта враждебность, о том свидетельствуют покровительственные тарифы и постоянные армии современного цивилизованного мира; как трудно отделаться от мысли, что кража у иностранца не есть воровство, показывает трудность добиться международного права литературной собственности. Можем ли мы удивляться постоянной вражде древних племен и родов? Можем ли мы удивляться, что в то время, когда каждое общество было уединено от других и, находясь вне влияния других, вырабатывало себе отдельную ткань общественных условий, выйти из которой не может ни один индивидуум, война была правилом и мир исключением? «И они были тоже, что мы».

А война есть отрицание ассоциации. И потому разделение людей на различные племена, увеличивая число войн, тем самым задерживает прогресс; и в местностях, где возможен значительный прирост народонаселения без значительного разъединения последнего, цивилизация уже имеет за собой то преимущество, что бывает исключена межродовая война, хотя бы общество, в его целом, еще и продолжало вести войны вне своих границ. Таким образом, там, где встречается всего менее препятствий к тесной ассоциации людей со стороны природы [-353-] и, противодействие прогрессу со стороны войн, сначала по крайней мере, бывает наименее ощутительным, и на плодородных равнинах, где обыкновенно возникает сперва цивилизация, люди могут подняться до высоких ступеней ее, в то время как разбросанные и разъединенные племена будут еще оставаться в варварском состоянии. Таким же образом, там, где маленькие, разъединенные общества пребывают в состоянии постоянных войн, не допускающем усовершенствования, первым шагом к цивилизации бывает появление какого-нибудь завоевывающего племени или народа, который объединяет эти более мелкие общества в одно более крупное, и обеспечивает среди него внутренний мир. А чуть расстраивается эта умиротворяющая ассоциация вследствие ли внешних нападений, или вследствие внутренних раздоров, как прекращается и прогресс, заменяясь регрессивным движением.

Но не одно только завоевание содействует ассоциации людей и, освобождая умственную силу от военных применений, двигает вперед цивилизацию. Содействует ей также и различия в климате, почве и очертаниях земной поверхности; правда сначала они оказывают разъединяющее влияние на людей, но затем влияют уже в смысле покровительства обмену. А торговля, которая сама по себе является некоторой формой ассоциации или кооперации, содействует распространению цивилизации не только прямо, но также и косвенно, вызывая интересы, направленные против войны, и разгоняя невежество, этот великий источник предрассудков и вражды.

Также и религия. Хотя формы, которые она принимала, и вражда, которую она возбуждала, нередко разъединяли людей и приводили к войнам, тем не менее в иные времена религия тоже являлась фактором содействующим распространению ассоциации. Для примера укажем на греков, у которых общность богослужения -часто смягчала войны, и давала основу союзам, и на нашу собственную цивилизацию, которая возникла благодаря торжеству христианства над варварами Европы. Если бы христианской церкви не существовало в то время, когда Римская империя распадалась на части, то Европа, лишенная всякой ассоциирующей связи, могла бы впасть в состояние немногим высшее того, в каком пребывают североамериканские индейцы, или приняла бы цивилизацию с азиатским отпечатком от победных мечей нахлынувших орд, которые были сплочены в могущественную силу тоже религией, возникшей в пустынях Аравии и соединившей разъединенные племена, и объединившей с незапамятного времени в своем дальнейшем распространении, в ассоциацию на основе общей веры значительную часть человечества.

Обращаясь к тому, что нам известно из истории мира, мы всюду замечаем, что цивилизация возникает лишь только люди сходятся в ассоциацию, и обязательно исчезает, лишь только их ассоциация распадается. Так римская цивилизация, распространилась по Европе благодаря [-354-] завоеваниям, которыми обеспечивался внутренний мир, и была опрокинута набегами северных народов, снова разбивших общество на бессвязные части; а прогресс современной цивилизации начался лишь только феодальная система снова стала собирать людей в более обширные группы, а духовное главенство Рима стало объединять эти группы так, как объединяли их ранее римские легионы. По мере того как феодальные союзы разрастались до национальных автономий, а христианство оказывало смягчающее влияние на нравы, распространяло знания, которые в течение смутных времен оно скрывало, подготовляло мирный союз своей всеобъемлющей организацией и в своих религиозных орденах научало ассоциации, становился возможным и больший прогресс, тем более быстрый, чем теснее становилось общение и сотрудничество людей.

Но мы никогда не поняли бы хода цивилизации и различных явлений, которые представляет ее история, без рассмотрения того, что я хотел бы назвать внутренними сопротивлениями или противодействиями прогрессу, возникающими в среде прогрессирующего общества, которыми только и можно объяснить, почему цивилизация, начавшись должным образом, может или сама собой прийти к остановке, или погибнуть от варваров.

Умственная сила, этот двигатель общественного прогресса, освобождается ассоциацией людей, или точнее их интеграцией. Общество при этой интеграции становится более сложным; его индивидуумы более зависимыми друг от друга. Занятия и назначения его членов специализируются. Вместо кочевого, население становится оседлым. Вместо прежнего порядка, когда каждому человеку приходилось самолично удовлетворять всем своим желаниям, выделяются разные промыслы и ремесла, и один человек делается искусным в одном деле, другой-в другом. Знание, круг которого постоянно стремится расшириться за пределы того, что может обнять один человек, также разбивается на отдельные части, которые изучаются и разрабатываются различными индивидуумами. Отправления религиозных обрядов тоже стремятся перейти в руки людей, специально посвящающих себя этому делу, а сохранение порядка, отправление правосудия, назначение общественных повинностей и исполнение приговоров, ведение войны и т. п. дела, стремятся сделаться особыми функциями организованного правительства. Короче, пользуясь выражением Герберта Спенсера — его определением эволюции развития общества является, по отношению к составляющим его индивидуумам, переходом от неопределенной, бессвязной однородности к определенной, связной разнородности. Чем ниже ступень общественного развития, тем более общество походит на тех низших животных, без органов и членов, от которых можно отсечь часть и оно еще будет жить. Чем выше общественное развитие, тем более общество походит на те более высшие организмы, которых функции и способности уже специализированы, и [-355-] каждый член которых находится в жизненной зависимости от прочих членов.

А этот процесс интеграции, специализации функций и способностей, среди человеческого общества, всегда сопровождался, в силу одного из глубочайших по-видимому законов человеческой природы, постоянной наклонностью к неравенству. Я не хочу сказать, чтобы неравенство было необходимым следствием общественного роста, но хочу сказать только, что к нему всегда стремится общественный рост, раз он не сопровождается переменами в общественных учреждениях, обеспечивающими равенство при новых условиях, создаваемых ростом общества. Общество, так сказать, стремится вырастать из той ткани законов, обычаев и политических учреждений, которую оно вырабатывает для себя, — она становится слишком узкой для него. Человек, когда он совершенствуется, проходит как бы лабиринт, где он непременно потеряет свою дорогу, если будет идти все прямо, и где только разум и справедливость могут держать его все время на истинном пути.

И таким образом, хотя интеграция, которой сопутствуется рост общества, сама по себе и стремится к освобождению умственной силы для работы на усовершенствование, тем не менее с увеличением народонаселения и с осложнением общественной организации всегда возникает обратная склонность, обратное стремление, наступает состояние неравенства, которое ведет к расточению умственной силы и при дальнейшем развитии к остановке прогресса.

Дать наиболее общее выражение тому закону, согласно которому вырастает таким образом вместе с прогрессом сила, останавливающая прогресс, значило бы, мне кажется, близко подойти к решению вопроса более сложного, чем вопрос о происхождении вещественного мира, к решению вопроса о происхождении зла. Я удовольствуюсь лишь тем, что намечу тот способ, каким, при развитии общества, возникают стремления останавливающие его развитие.

Две особенности присущи человеческой природе, о которых полезно будет для наших целей сначала напомнить. Во-первых, сила привычки, — стремление продолжать все по-прежнему; во-вторых, возможность умственного и нравственного вырождения. В силу первой особенности с развитием общества продолжаются привычки, обычаи, законы и методы еще долгое время после того, как они уже утрачивают свою первоначальную полезность, в силу второй делается возможным рост общественных учреждений и понятий, от которых инстинктивно отвращается нормальное чувство человека.

Далее, рост и развитие общества не только делают каждого все более и более зависимым от всех и не только уменьшают власть индивидуума даже над его собственными условиями сравнительно с властью общества, но вызывают также к действию некоторую коллективную силу, отличную от суммы индивидуальных сил. Явление аналогичное, [-356-] и пожалуй даже тождественное тому, что можно наблюдать и повсюду в природе. Когда, например, осложняются животные организмы, то возникают, сверх жизни и силы частей, жизнь и сила составного целого; сверх способности к невольным движениям, способность к произвольным движениям. Действия и побуждения группы людей, как то зачастую бывает заметно, отличаются от действий и побуждений, которые при тех же обстоятельствах были бы вызваны в отдельных личностях. Боевые качества полка могут весьма сильно отличаться от боевых качеств составляющих его солдат. Да и нет надобности далеко ходить за примерами. В нашем исследовании природы и возникновении ренты, мы имели дел как раз с теми явлениями, о которых идет речь. При редком населении земля не имеет ценности; но лишь только люди ближе сходятся вместе, как возникает и растет ценность земли, нечто резко отличающееся от ценностей, производимых индивидуальным трудом; ценность, которая вытекает из ассоциации, которая растет, когда растет ассоциация, и пропадает, когда ассоциация растрачивается. Тоже бывает с этой коллективной силой и в тех случаях, когда о ней приходится говорить иначе, чем в терминах богатства.

И вот с ростом общества первая из указанных особенностей, расположение продолжать прежние общественные порядки, стремится сосредоточивать эту коллективную силу по мере ее возникновения в руках лишь некоторой части общества; а возникающая таким образом неравномерность в распределении богатства и сил, являющихся с ростом общества, роковым образом ведет все к большему и большему неравенству, ибо посягательства растут по мере того, как они удаются, а идея справедливости утрачивает свою ясность среди обычной терпимости к неправде.

Таким-то путем патриархальная организация общества может легко вырасти в азиатскую деспотию, в котором властелин будет как бы богом на земле, а массы народа просто рабами его каприза. Естественно, чтобы отец был правящей главой семьи, и чтобы по его смерти наследовал его главенство старший сын, как самый пожилой и наиболее опытный член маленького общества. Но продолжать такой порядок и тогда, когда семейство становится уже целым родом или племенем, значит сосредотачивать власть в отдельной линии, а власть, таким образом сосредоточенная, необходимо будет усиливаться вместе с тем, как будет увеличиваться состав семьи или рода и усиливаться власть общества. Глава семьи превратится в наследственного властелина, который начнет смотреть на себя и на которого начнут смотреть другие как на существо с высшими правами. И чем более будет увеличиваться коллективная сила общества, сравнительно с силой индивидуума, тем более будет увеличиваться и власть властелина награждать и наказывать, а с ней вместе будут расти побуждения льстить ему или бояться его, а наконец, если процесс этот не будет нарушен, дело дойдет до того, что вся нация будет ползать у подножия властелина и целые [-357-] тысячи народа будут работать в течение десятков лет над сооружением гробницы для подобного им смертного существа.

Таким же образом предводителем небольшой толпы дикарей бывает лишь один из их числа, за которым они следуют, как за самым храбрым и благоразумным. Но когда начинают действовать совместно обширные группы, тогда выбор становится затруднительным, делается необходимым и возможным слепое повиновение, и уже самые потребности войны, раз ее ведут в большом размере, создают абсолютную власть. То же можно заметить и на специализации общественных функций. Выигрыш в производительных силах очевиден, когда общественный рост заходит так далеко, что может специализироваться регулярное войско и каждый производитель уже не отрывается от своей работы ради военных целей; тем не менее эта специализация неизбежно приводит к концентрации власти в рукаx военного класса или военных начальников. Охрана общественного порядка, отправление правосудия, устройство путей сообщения и заведование ими и, как замечено, и религиозные обряды, все стремится подобным же путем перейти в руки отдельных классов, склонных увеличивать свои функции и расширять свою власть.

Но великой причиной неравенства всюду является та естественная монополия, которая создается владением землей. Первичным представлением людей, кажется, всегда бывает то, что земля есть общая собственность, однако те грубые средства, какими обеспечивают сначала общее право на нее, как то ежегодные переделы или обработка сообща, бывают совместимы только с низким уровнем развития. А потом понятие о собственности, которое естественно возникает в отношении вещей, производимых людьми, легко переносится на землю, и учреждение, которое, при редком народонаселении, только обеспечивает за человеком, улучшающим и обрабатывающим землю, должное вознаграждение за его труд, в конце концов, когда население уплотняется и когда возникает рента, начинает уже отнимать у производителя его заработок. Мало этого, даже присвоение ренты в пользу общества, единственный способ, посредством которого, при мало-мальски высокой цивилизации, за землей может быть легко упрочен характер общей собственности, даже это присвоение становится уже, когда политическая и религиозная власть переходит в руки одного класса, актом передачи земли в собственность этого класса, причем все остальное общество превращается просто в класс арендаторов. А войны и завоевания, стремящиеся к концентрации политической власти и к учреждению рабства, естественно приводят к захвату земли, лишь только земля, вследствие роста общества, получает ценность. Господствующий класс, который сосредотачивает власть в своих руках, скоро также сосредотачивает в своих руках и право собственности на землю. Ему достаются обширные участки завоеванной земли, которую первоначальные владельцы обрабатывают уже как арендаторы [-358-] или рабы, ему же достаются также и государственные имущества или общественные земли, которые при естественном ходе общественного роста еще сохраняются на некоторое время в каждой стране (и которые при первоначальной системе сельскохозяйственной культуры остаются под пастбищами и лесами), а как легко они прибираются к рукам, тому было немало примеров и в недавнее время. А раз неравенство установилось, земельная собственность будет стремиться все к большей и большей концентрации, по мере того как будет подвигаться вперед развитие общества.

Я лишь пытаюсь установить тот общий факт, что с развитием общества всегда возникает неравенство, не касаясь самой последовательности явлений, которая необходимо будет различаться в зависимости от различия в условиях. Тем не менее этот главный факт делает понятными все явления застоя и регресса. Неравенство в распределении власти и богатства, возникающее при интеграции людей в общество, стремится сдерживать и наконец совсем уравновешивает ту силу, которая создает улучшения и двигает вперед общество. С одной стороны, масса народа бывает вынуждена расходовать свою умственную силу единственно на поддержание существования. С другой стороны, идет расход умственной силы на сохранение и усиление системы неравенства, на тщеславие, роскошь и войну. Общество, разделенное на очень богатых и очень бедных, может «строить подобно гигантам и отделывать подобно ювелирам»; но то будут памятники надменной гордости и бессмысленной суеты, или религии, отклонившейся от своего долга возвышать человека. Изобретения до известной степени еще могут некоторое время продолжаться; но то будут изобретения по части утонченностей роскоши, а не те изобретения, которые облегчают труд и увеличивают силу. В глубине храмов или в кабинетах придворных врачей знание еще может находить приют; но оно будет удерживаться в тайне, как нечто секретное, а если отважится показаться на свете, чтобы возвысить народную мысль или облагородить народную жизнь, то будет преследуемо, как нечто опасное. Ибо неравенство не только стремится уменьшить умственную силу, посвящаемую на усовершенствование, но стремится также сделать людей враждебными усовершенствованиям. Как сильно расположены придерживаться старых порядков те классы общества, которые удерживаются в невежестве, будучи принуждены трудиться изо всех сил, ради одного только насущного пропитания, слишком хорошо известно, чтобы об этом нужно было распространяться; с другой стороны, не менее известен и консерватизм тех классов, которым существующий общественный строй дает особые выгоды. Такая склонность противиться нововведениям, даже в тех случаях, когда, они являются улучшением, замечается в каждой специальной организации, среди духовенства, юристов, врачей, ученых и торговцев, и выражается тем сильнее, чем более замкнутой является сама организация. Замкнутая корпорация питает всегда инстинктивное [-359-] отвращение к нововведениям и к нововводителям, это отвращение есть не более как выражение инстинктивной боязни за то, как бы эти перемены не повели к разрушению той стены, которая отгораживает эту корпорацию от массы простых смертных, и таким образом не лишили бы ее значения и власти; и она всегда бывает склонна заботливо оберегать свои исключительные знания или искусство.

Вот каким путем окаменение заступает место прогресса. Развитие неравенства необходимо ведет к остановке усовершенствований, а продолжаясь далее, или вызывая лишь бессильное противодействие, начинает поглощать даже умственную силу, необходимую для текущих дел, и вызывает регресс.

Эти принципы делают понятной историю цивилизации.

В местностях, где климат, почва и устройство поверхности наименее способствовали разъединению растущего народонаселения и где, стало быть, впервые возникла цивилизация, внутренние сопротивления прогрессу должны были естественно развиваться более правильным и совершенным образом, чем тем, где более мелкие общества, врозь развившиеся на различный лад, были потом сдвинуты в более тесную ассоциацию. Этим обстоятельством, мне кажется, и объясняются общие характеристические черты, отличающие ранние цивилизации от более поздних европейских. Однородные общества, развиваясь с самого начала помимо всякого столкновения различающихся обычаев, законов, религий и т. п., должны обнаруживать во всем гораздо большее однообразие. Концентрирующие и консервативные силы, все, так сказать, толкают в одну сторону. Соперничествующие начальники не сдерживают друг друга, различия в вере не задерживают растущего влияния духовенства. Политическая и религиозная власть, богатство и знание, таким образом, стремятся сосредоточиться в одних и тех же центрах. Те самые причины, которые создают наследственных правителей или наследственных жрецов, стремятся создать наследственного ремесленника или земледельца и разделить общество на касты. Сила, которую ассоциация освобождает для прогресса, таким образом, расточается, и мало-помалу начинают воздвигаться преграды для дальнейшего прогресса. Избыток народной силы уходит на постройку храмов, дворцов и пирамид; на служение гордости и на удовлетворение роскоши правителей; и если среди классов общества имеющих досуг возникает какое-нибудь расположение к усовершенствованию, то оно тотчас же подавляется из-за боязни нововведений. Общество, развивающееся таким путем, должно наконец остановиться на консерватизме, не допускающем дальнейшего прогресса.

Как долго может тянуться такое состояние полного окаменения, раз наступив, это, по-видимому, зависит от внешних причин, ибо железные оковы возникающей общественной среды подавляют как дезинтегрирующие силы, так и всякое усовершенствование. Такое общество может быть чрезвычайно легко завоевано, так как массы народа [-360-] приучаются лишь к пассивному повиновению при жизни в безнадежном труде. Если завоеватели просто займут место правящего класса, как гиксы в Египте или татары в Китае, то все пойдет по-прежнему. Если же они станут опустошать и разрушать, то от великих дворцов и храмов останутся только развалины, население сделается редким, а знания и искусства утратятся.

Европейская цивилизация имеет иной характер, сравнительно с цивилизациями египетского типа, потому что она возникла не при ассоциации однородного населения, развивавшегося с самого начала или, по крайней мере, в течение долгого времени в одних и тех же условиях, но при ассоциации народов, которые в разъединении приобретали различные социальные особенности и среди которых, благодаря их незначительной численности, долгое время не могла установиться полная концентрация власти и богатства. На Греческом полуострове уже вследствие устройства поверхности народонаселение с самого начала должно было образовать множество мелких стран. А как только маленькие республики и номинальные царства перестали расточать свои силы на войну и начали развивать мирные торговые сношения, заблестел среди них и свет цивилизации. Однако в Греции принцип ассоциации никогда не был достаточно силен, чтобы предупредить междоусобные войны, а когда им положен был конец завоеванием, наклонность к неравенству, с которой боролись различными средствами греческие мудрецы и государственные люди, сделала свое дело, и греческая доблесть, искусство и литература стали достоянием прошлого. Также и на возникновении и росте, на упадке и окончательном падении римской цивилизации можно проследить действие этих двух принципов ассоциации и равенства, комбинация которых ведет к прогрессу.

Возникнув из ассоциации независимых крестьян и свободных граждан Италии и получив новую силу от завоеваний, объединявших враждебные народы под общей властью, римское владычество дало человечеству мир. Но наклонность к неравенству, задерживая с самого начала истинный прогресс, возрастала в Риме вместе с распространением его цивилизации. Римская цивилизация не могла окаменеть, как каменели однородные цивилизации, где крепкие оковы обычая и суеверия, удерживая народ в подчинении, вместе с тем, несколько защищали его от притеснений и, во всяком случае, сохраняли мир между управителями и управляемыми; она гнила, постепенно приходила в упадок и наконец пала. Рим был в сущности мертв задолго до того, как готы или вандалы прорвались сквозь цепь его легионов, был мертв даже в то время, когда границы его еще расширялись. Крупные поместья погубили Италию. Неравенство иссушило силу и уничтожило доблесть римского мира. Управление превратилось в деспотизм, который не могли умерить даже тайные убийства; патриотизм выродился в раболепство; самые грязные пороки вошли, так сказать, в домашний [-361-] обиход; литература занялась ребячествами; науку бросили; плодородные области, не ведая опустошений войны, стали превращаться в пустыню; неравенство всюду производило упадок, политический, умственный, нравственный и материальный. Варварство, погубившее Рим, пришло не извне, а изнутри. Оно было необходимым последствием системы, которая заменяла рабами и колонами независимых крестьян Италии, и разбивала провинции на поместья сенаторских родов.

Наша новая цивилизация обязана своим превосходством развитию равенства вместе с расширением ассоциации. А этому развитию содействовали две великие причины: распадение концентрированной силы на множество мелких центров, причиненное наплывом северных народов, и влияние христианства. Без первого наступило бы окаменение и медленный упадок, как это имело место в Восточной империи, где церковь и государство были теснейшим образом связаны между собой и где потеря внешней власти не вела к облегчению внутренней тирании. Л без второго наступило бы такое состояние варварства, исключающее начало ассоциации или улучшения. Мелкие вожди и владетельные господа, повсюду захватывавшие верховную власть при ее распадении в свои руки, стали обуздывать друг друга. И вот Итальянские города вернули свою древнюю свободу, основались вольные города, стали укрепляться сельские общины, и крепостные стали приобретать права на землю, которую они обрабатывали. Закваска тевтонских идей равенства производила свое действие и среди расстроенного и разъединенного общества. Но вместе с тем хотя все общество и было разбито на бесчисленное множество отдельных частей, тем не менее среди них все же жива была идея более тесной ассоциации, — она сохранялась в воспоминаниях о всемирной империи, она поддерживалась и в стремлении к установлению всемирной церкви.

Хотя христианство среди разлагавшейся цивилизации искажалось и утрачивало свою чистоту, хотя языческие боги проникали в его пантеон, языческие обряды в его богослужение, а языческие понятия в его верования, тем не менее его основная идея равенства людей никогда совершенно не утрачивалась. Между прочим особенное значение для возникавшей цивилизации получили два обстоятельства: учреждение папства и безбрачие духовенства. Первое удержало духовную власть от концентрации в одних и тех руках со светской властью; а второе воспрепятствовало учреждению жреческой касты в такое время, когда всякая власть стремилась к наследственной форме.

В своих усилиях к отмене рабства, в своих Божьих перемириях; в своих монашеских орденах; в своих соборах, объединявших нации, и в своих эдиктах, рассылавшихся без всякого внимания к политическим границам; в тех простолюдинах, которым она вручала символ, заставлявший преклонять колена самых гордых, и епископах, которые через одно ее посвящение становились равными с самыми знатными; в своем «рабе рабов», как гласил официальный титул папы который требовал в [-362-] силу кольца простого рыбака, права быть третейским судьей между нациями, и стремя которого поддерживали цари; в силу всего этого церковь, несмотря ни на что, .все же являлась проводником ассоциации, защитницей естественного равенства людей; и именно церковь на первых порах поддержала те стремления, которые затем, когда было уже почти завершено ее первое дело ассоциации и освобождения, — когда окреп союз, ею установленный, и распространилось знание, ею сохраненное, — разбили оковы, наложенные было ею на человеческий дух, и в большей части Европы опрокинули ее организацию. Возникновение и рост Европейской цивилизации — предмет слишком обширный и сложный, чтобы его можно было представить в немногих словах в надлежащем виде и отношении, тем не менее, и в этом случае, как на главном, так и на частностях, подтверждается та истина, что прогресс продолжается лишь тогда, когда общество стремится к более тесной ассоциации и более полному равенству. Цивилизация есть кооперация. Единение и свобода суть ее факторы. Великое развитие принципа ассоциации, выразившееся не только в образовании обширных и плотно населенных государств, но также в развитии торговли и разного рода меновых сделок, которые являются связующим элементом внутри каждой страны и как бы объединяют страны, даже отделенные друг от друга огромными расстояниями; развитие международного и общественного права; развитие имущественной и личной безопасности, личной свободы и демократического управления, — короче, успехи на пути признания равных прав на жизнь, свободу и искание счастья, — вот что делает нашу новую цивилизацию столь великой и высокой, сравнительно с прежде существовавшими цивилизациями. И именно эти успехи освобождали умственную силу, открывавшую завесу невежества, которая скрывала от человеческого познания все, кроме маленькой части земли, измерившую орбиты обращающихся небесных тел и позволившую нам видеть движущуюся и бьющуюся жизнь в капле воды, открывшую нам путь к таинствам природы и разгадавшую тайны давно минувших времен, предоставившую в наше распоряжение физические силы, рядом с которыми человеческие усилия ничтожны, и увеличившую производительность труда множеством великих изобретений.

В духе того фатализма, которым, как я указывал, пропитана текущая литература, принято говорить даже о войне и рабстве, как о средствах человеческого прогресса. Но война, противник ассоциации, может только тогда содействовать прогрессу, когда ею предупреждаются дальнейшие войны или разрушаются антисоциальные преграды, которые сами по себе являются как бы пассивной войной.

Что же касается рабства, то я решительно отказываюсь понять, каким образом оно могло когда-либо содействовать установлению свободы, а свобода, синоним равенства, уже начиная с самого грубого состояния, в каком только можно представить себе человека, всюду является [-363-] двигателем и необходимым условием прогресса. Идея Огюста Конта, что учреждение рабства уничтожило людоедство — столь же фантастична, как и забавный рассказ Чарльза Лэма о том, как человечество узнало вкус жареного поросенка. Эта идея признает за самобытное побуждение ту наклонность, которая никогда не проявлялась в человеке, иначе как вследствие самых неестественных условий, — вследствие самой ужасной нужды или самых грубых суеверий [Жители Сандвичевых островов оказывали честь своим добрым начальникам, съедая их тела. До своих плохих и тиранических начальников они и не коснулись бы. Новозеландцы воображали, что поедая своих врагов, они приобретали их силу и храбрость. И видимо, именно эта мысль вызывала повсюду возникновение обычая поедать военнопленных], и допускает, что человеку, который даже в его самом низком состоянии является наивысшим из всех животных, присущи такие желания, каких не обнаруживают и более или менее благородные животные. Не более основательна и та мысль, будто рабство дало начало цивилизации, предоставив рабовладельцам досуг для усовершенствования.

Рабство никогда не содействовало и никогда не могло содействовать усовершенствованию. Будет ли общество состоять из одного господина и одного раба, или из тысячи господ и миллиона рабов, рабство неизбежно будет вызывать расточение человеческой силы; ибо и труд раба бывает менее производительным, сравнительно с трудом свободного человека, да и сила господина уходит лишь на поддержание власти над рабами и на надзор за ними, отвлекаясь от того направления, в котором возможны серьезные усовершенствования. Всюду и во все времена, рабство, подобно всякому другому отрицанию естественного равенства людей, подавляло прогресс и служило помехой к нему. Чуть только оно принимало где-либо более или менее значительные размеры, как немедленно останавливалось и усовершенствование. И несомненно столь всеобщее распространение рабства в классическом мире было причиной того явления, что умственная деятельность его, так возвысившая литературу и облагородившая искусство, не натолкнулось ни на одно из тех великих открытий и изобретений, которыми отличается новая цивилизация. Ни один рабовладельческий народ не был изобретательным народом. В рабовладельческом государстве высшие классы могут дойти до роскоши и утонченности; но никогда не дойдут до изобретений. Все, что принижает трудящегося человека и отнимает у него плоды его трудов, губит также и дух изобретения, не дозволяя пользоваться даже открытиями и изобретениями уже сделанными. Только свобода обладает чудесной властью повелевать духами, которые охраняют сокровища земли и невидимые силы неба.

Да и может ли закон человеческого прогресса быть чем-либо иным, как не нравственным законом? Если общественные учреждения опираются на справедливость, если они признают равенство прав [-364-] опираются на справедливость, если они признают равенство прав между всеми людьми и обеспечивают за каждым гражданином полную свободу, ограниченную лишь такой же свободой прочих граждан, то и цивилизация должна прогрессировать. А раз этого нет, то развивавшаяся цивилизация начнет склоняться к упадку и перейдет в регресс. Политическая экономия и общественная наука не могут учить ничему такому, что не заключалось бы в тех простых истинах, которым учил бедных рыбаков и еврейских крестьян Распятый на кресте восемнадцать веков тому назад — в тех истинах, которые можно усмотреть под слоем себялюбивых извращений и суеверных искажений в основе всякой религии, когда-либо стремившейся дать удовлетворение высшим потребностям человеческого духа.

Глава IV.
Каким образом современная цивилизация может прийти в упадок

Заключения, которых мы достигли, оказываются таким образом в полном согласии с нашими прежними заключениями.

Изучая закон человеческого прогресса, мы не только свели к некоторому высшему закону, — быть может наивысшему закону, какой только может постигнуть человеческий дух, изученные нами ранее политико-экономические законы, но и доказали также, что сделать землю общей собственностью путем, предложенным мною, значило бы дать цивилизации огромный толчок, без которого она неминуемо должна повернуть назад. Цивилизация подобная нашей не может стоять на месте. Она должна или идти вперед или идти назад. Она непохожа на те однородные цивилизации, подобные цивилизации Нильской долины, которые формировали людей применительно к их местам и укладывали их, как кирпичи, в пирамиду. Она более похожа на ту цивилизацию, рост и падение которой завершилось в пределах исторического времени, на ту цивилизацию, которая дала ей начало.

Теперь люди склонны смеяться над каждым, кто усомнится в том, что мы во всех отношениях прогрессируем; и дух нашего времени есть дух указа, написанного льстивым премьером для Китайского императора, сжегшего древние книги: — «все те, которые дерзнут говорить между собой о Ши и о Шу, будут преданы смерти; а те, которые будут упоминать о прошлом с тем, чтобы порицать настоящее, будут преданы смерти вместе с их сродниками».

Очевидно, несомненно, что времена упадка существовали, как существовали времена прогресса; и несомненно тоже, — что такие эпохи упадка не могли быть узнаны всеми с самого же начала.

Когда при Августе кирпичный Рим превращался в Рим мраморный, когда богатство росло и увеличивалось, а победоносные легионы расширяли границы государства, когда нравы становились более утонченными, [-365-] язык более изящным, а литература достигала наивысшего блеска, тогда только человек безрассудно смелый мог бы сказать, что Рим вступил в период упадка. А на деле было именно так.

И всякий, кто вглядится, заметит, что и среди нашей цивилизации, по-видимому, движущейся теперь вперед с большей быстротой, чем когда бы то ни было, обнаруживает уже свое действие та самая причина, которая привела к упадку римскую цивилизацию.

Что губило все прежние цивилизации, — так это стремление к неравномерному распределению богатства и власти. И это самое стремление, действующее с возрастающей силой, можно заметить среди нашей современной цивилизации; оно обнаруживается само собой во всякой прогрессивной стране, и с тем большей силой, чем более она прогрессивна. Заработная плата и процент всюду падают, рента возрастает, богатые делаются еще богаче, бедные — еще более беспомощными и безнадежными, а средний класс — совершенно уничтожается.

Я проследил это стремление до его причины. Я указал каким простым средством мы можем устранить эту причину. Теперь я хочу показать каким образом, если этого не будет сделано, прогресс должен будет достигнуть поворотного пункта, а современная цивилизация впасть в состояние варварства, подобно всем прежним цивилизациям. Показать каким образом может это случиться — дело далеко не лишнее, так как многие, не будучи в состоянии видеть тот путь, каким прогресс может перейти в регрессивное движение, считают и самый этот переход невозможным. Гиббон, например, полагал, что современная цивилизация никак не может погибнуть, уже потому, что не осталось более варваров, которые могли бы ее опрокинуть, а вообще господствует то мнение, что изобретение книгопечатания, увеличив в огромной мере число книг, тем самым устранило уже самую возможность того, чтобы знание когда-либо снова утратилось.

Условия общественного прогресса, согласно найденному нами закону, состоят в ассоциации и равенстве. И стремление нашей цивилизации, начиная с того времени, в котором мы впервые можем различить ее проблески среди мрака, следовавшего за падением западной Империи, — в общем было направлено к установлению политического и гражданского равенства, — к уничтожению рабства, крепостной зависимости, к более равному обеспечению личности и собственности, высшего и низшего, слабого и сильного; к большей свободе передвижения и занятия, слова и печати. История современной цивилизации есть история успехов в этом направлении, история борьбы и побед личной, политической и религиозной свободы. А общность этого закона видна из того факта, что когда только это стремление поддерживалось, цивилизация прогрессировала, а когда оно подавлялось или пересиливалось, останавливалась и цивилизация.

Это стремление достигло своего полного выражения в Американской республике, где политические и гражданские права приведены к [-366-] абсолютному равенству, и где, благодаря порядку замещения государственных должностей, предупрежден даже рост бюрократии, где всякая религиозная вера или неверие пользуется полной свободой, где каждый мальчик может надеяться сделаться президентом, каждый человек имеет равный с прочими голос в общественных делах, и где каждый чиновник на короткий срок своей службы избирается прямо или косвенно через народное голосование. Соединенные Штаты представляют из себя, следовательно, в этом отношении нацию, наиболее подвинувшуюся из всех великих наций в направлении, в котором все они двигаются, и именно на Соединенных Штатах мы можем видеть, что может сделать само по себе это стремление к личной и политической свободе.

Первым следствием этого стремления к политическому равенству было более равномерное распределение богатства и власти; ибо в то время, когда население еще сравнительно редко, неравенство в распределении богатства обуславливается главным образом неравенством личных прав, и только лишь с развитием материального прогресса начинает резко сказываться то стремление к неравенству, которое обуславливается переходом земли в частную собственность. Но теперь очевидно, что абсолютное политическое равенство отнюдь не может само по себе устранить стремления к неравенству, зависящего от частной собственности на землю, и далее очевидно, что политическое равенство, сопутствуемое усиливающимся стремлениям к неравномерному распределению богатства, должно привести в конце концов или к деспотизму организованной тирании или к еще худшему деспотизму анархии.

Чтобы превратить республиканское правительство в самый низкий и самый зверский деспотизм, нет надобности в формальном изменении его конституции или в уничтожении народных выборов. Прошли целые столетия после Цезаря, прежде чем абсолютный властитель римского мира вздумал управлять иначе, чем именем сената, трепетавшего перед ним.

Формы — ничего не значат, если утратилась сущность, а формы народного правления суть именно те, в которых сущность свободы всего легче может утратиться. Крайности сходятся,. и правительство всеобщего голосования и теоретического равенства может, при условиях вызывающих перемену, чрезвычайно быстро превратиться в деспотизм. Ибо в этом случае деспотизм развивается именем и властью народа. Раз обеспечен единственный источник власти, — все прочее обеспечено. В этом случае нет несвободного класса, к которому можно бы было обратиться с призывом, нет привилегированных сословий, которые, защищая свои права, защищали бы и права всех. Нет плотин, которые сдерживали бы разлив, нет высот, на которых бы можно было спасаться от него. Вооруженные бароны, предводительствуемые архиепископом в митре, обуздали Плантагенетов Великой Хартией; средние [-367-] классы сломили надменность Стюартов; но просто аристократия богатства никогда не вступит в борьбу, пока она может надеяться подкупить тирана.

А когда растет неравенство положений, тогда само всеобщее голосование все более и более облегчает захват источника власти, ибо при этом все большее и большее количество власти начинает доставаться в руки людей, которые не видят прямого интереса в руководстве общественными делами, людей, замученных нуждой и одуревших от бедности, готовых продавать свои голоса тому, кто дороже даст, готовых следовать за самым разъяренным демагогом, людей, ожесточенных лишениями, которые будут смотреть на разнузданное и тираническое правительство, пожалуй, даже с тем удовольствием, какое, мы можем представить себе, чувствовали римские пролетарии и рабы, видя как Калигула или Нерон неистовствовали над богатыми патрициями. Предположим общество с республиканскими учреждениями, в котором один класс был бы слишком богат, чтобы лишиться своего роскошного образа жизни, как бы плохо ни шло управление общественными делами, а другой был бы настолько беден, что несколько долларов в день выборов в его глазах имели бы больше значения, чем любое отвлеченное рассуждение, общество, в котором немногие утопали бы в богатстве, а большинство со злобой смотрело бы на положение вещей, которому они не знали бы как помочь; — ив таком случае власть должна перейти или в руки барышников, которые покупали бы ее и продавали, как преторианцы продавали римский пурпур, или в руки демагогов, которые захватывали бы ее и удерживали известное время с тем, чтоб уступить свое место еще худшим демагогам.

Там, где существует нечто подобное равномерному распределению богатства, — другими словами, где повсюду распространены патриотизм, порядочность и образование, там правительство будет тем лучше, чем оно демократичнее; но там, где существует крупное неравенство в распределении богатства, там правительство будет наоборот чем демократичнее, тем хуже; ибо, хотя сама по себе испорченная демократия и не может быть хуже испорченной аристократии, тем не менее хуже бывает ее действие на национальный характер. Дать право голоса бродягам, нищим, людям, для которых самая возможность получить работу есть уже благодеяние, людям, которые должны просить, воровать или голодать, — значит вызывать общественное разложение; передать политическую власть в руки людей ожесточенных и униженных бедностью, значит привязать горящие головни к лисицам и пустить их в поля с созревающим хлебом, значит выколоть глаза Самсону и скрестить его руки на колонне национальной жизни.

Случайности престолонаследия или избрания по жребию (обычай некоторых республик древнего мира) еще могут иногда сделать властелином мудрого и справедливого; но испорченная демократия всегда стремится отдать власть наихудшему. Честность и патриотизм бывают [-368-] в угнетении, за недобросовестностью обеспечен успех. Лучшие прячутся вглубь, худшие всплывают наружу, и негодяй сменяется лишь еще большим негодяем. А так как национальный характер должен постепенно усваивать те качества, которые ведут к власти, и, следовательно, к уважению, то при этом роковым образом развивается та деморализация общественного мнения, которая, от времени до времени в длинной панораме истории, превращает расы свободных людей в расы рабов.

Подобно тому как в Англии прошлого столетия, когда парламент был ничем иным, как замкнутой аристократической корпорацией, так и всюду испорченная олигархия, резко отделенная от массы, может существовать, не оказывая значительного действия на национальный характер, ибо в этом случае власть ассоциируется в народном представлении отнюдь не с испорченностью. Но тем, где не существует наследственных отличий, а то и дело видишь, что люди благодаря своим порочным качествам подымаются из низших положений до богатства и власти, — там терпимость к этим качествам наконец заменяется удивлением. Порочное демократическое правительство должно в конце концов развратить народ, а где развращен народ, — там возврата нет. Жизнь уже вымерла, остаются только развалины; и нужно только лишь удара судьбы, чтобы не стало и их.

То превращение народного правительства в самый гнусный и унизительный деспотизм, которое должно быть неизбежным результатом неравномерного распределения богатства, отнюдь не есть еще дело отдаленного будущего. Оно ужа началось в Соединенных Штатах и быстро развивается на наших глазах. Состав наших законодательных учреждений в общем постоянно ухудшается, люди высокого ума и характера волей-неволей уклоняются от политической деятельности, приемы продажных агитаторов начинают получать больше значения, чем репутация государственного мужа, к голосованию относятся все с большим равнодушием, сила денег растет, становится более трудным делом побуждать народ к необходимым реформам и более тяжелым их осуществлять; политические различия перестают быть различиями в принципах, а отвлеченные идеи теряют свою силу в то время, как партии начинают пользоваться такой властью, какую при обыкновенном правительстве имеют только олигархия и диктатура. Все это черты политического падения.

Типичным проявлением современной цивилизации является большой город. Здесь мы встречаем самое крупное богатство и самую горькую бедность. И здесь мы всего яснее можем видеть, что сталось с несчастным народным правительством. Во всех больших американских городах в настоящее время существует правящий класс, столь же резко обособленный, как и в наиболее аристократических странах света. Члены этого класса распоряжаются по своему произволу голосами целых кварталов, вписывают и вычеркивают имена кандидатов на сходках [-369-] избирателей, распределяют правительственные должности, как бы торгуясь между собой, и неведомо из каких средств, одеваются по последней моде и бросают деньгами направо и налево. Они люди власти, милости их честолюбивый человек должен искать и гнева их должен бояться. А что это за люди? Может быть это мудрые, добрые, ученые, люди которые заслужили доверие своих товарищей-сограждан чистотой своей жизни, блеском своих талантов, испытанной честностью, глубоким изучением государственных вопросов? Нет, это карточные игроки, содержатели вертепов, кулачные бойцы или что-нибудь и того хуже, которые сделали себе промысел из покупки и продажи избирательных голосов, общественных должностей и правительственных распоряжений. Их роль в управлении этих городов та же, что роль преторианцев в Риме в период его падения. Хотел кто носить пурпур, сидеть в курульном кресле или ходить в свите ликторов, так отправлялся к ним лично, или посылал своего доверенного, делал им подарки и давал обещания. Эти люди, через которых богатые корпораций и могущественные денежные интересы имеют возможность наполнять сенат и суд своими креатурами. Это люди, которые дают места школьных директоров, городских инспекторов, оценщиков, членов законодательного корпуса и конгресса. И в Соединенных Штатах найдется немало избирательных округов, в которых Георгию Вашингтону, Веньямину Франклину или Томасу Джефферсону было бы так же трудно попасть в нижнюю палату законодательного корпуса, как перед первой революцией подлому крестьянину сделаться Маршалом Франции. Самая их репутация была бы непреодолимым препятствием к этому.

В теории мы яркие демократы. Предложение принести в жертву свинью в храме едва ли бы вызвало в древнем Иерусалиме больший ужас и негодование, чем среди нас предложение наградить чином самого выдающегося гражданина. А разве не возвышается среди нас класс людей, который имеет всю власть аристократии, не имея ни одного из ее достоинств? У нас есть простые граждане, которые владеют тысячами миль железных дорог, миллионами акров земли, средствами существования огромной массы людей, которые назначают губернаторов самодержавных штатов; все равно как они назначают своих приказчиков, выбирают сенаторов тем же порядком, каким они подыскивают себе стряпчих, воля которых имеет такое же решающее значение в законодательстве, как и воля французского короля, сидевшего на троне в старинном парламенте. Обратным течением несет нас снова к тем старым порядкам, к которым, казалось, мы никогда не вернемся. Рост ремесленного и торгового класса постепенно разрушил феодализм, достигнувший такого развития, что люди даже небо представляли себе организованным на феодальный лад, а первое и второе лицо Святой Троицы представляли себе как сюзерена и его главноуправляющего. Но теперь развитие мануфактурной промышленности и торговли, совершаясь среди общественной организации, в которой земля [-370-] сделана частной собственностью, грозит заставить каждого работника искать себе хозяина, как отсутствие безопасности, следовавшее за окончательным падением Римской империи, заставляло каждого свободного человека искать себе господина. Ничто, кажется, не чуждо этого стремления. Промышленность повсюду клонится к тем формам, когда один является хозяином, а множество его работниками. А где один является хозяином, а прочие лишь исполняют, что он прикажет, там этот один будет повелевать другими, даже и в таких вещах, как выборы. Все равно как английский землевладелец распоряжается голосами своих арендаторов, так в Новой Англии фабрикант распоряжается голосами своих рабочих.

Не может быть сомнения в том, что самые основы общества рушатся на наших глазах, в то время как мы спрашиваем, как может погибнуть такая цивилизация как наша, с ее железными дорогами, ежедневными газетами и электрическими телеграфами. В то время как литература проникнута тем верованием, что мы удалились, удаляемся и будем удаляться все более и более от дикого состояния, у нас на виду появляются несомненные признаки того, что мы в действительности возвращаемся снова к состоянию варварства. Посмотрите: одной из характеристичных черт варварского состояния признается малое уважение к правам личности и собственности. Что законы наших предков, Англо-Саксов, в наказание за убийство налагали штраф, пропорциональный званию жертвы, а наши законы не знают сословного различия и защищают низшего от высшего, самого бедного от самого богатого, одинаковой смертной казнью, рассматривается как доказательство их варварства и нашей цивилизованности. А то, что пиратство, разбой, работорговля, мародерство, некогда считались законными занятиями, считается окончательным доказательством грубости того состояния развития, от которого мы далеко ушли вперед.

И тем не менее на самом деле, несмотря на наши законы, всякий имеющий значительное состояние и желающий убить кого-либо, может отправиться в один из наших больших центров народонаселения и деловой жизни и удовлетворить своему желанию, а затем отдаться в руки правосудия, имея сто шансов против одного, что он будет наказан не более, как временным тюремным заключением и потерей суммы денег, пропорциональной частью его собственному богатству и частью богатству и общественному положению убитого им человека. Деньги эти отданы будут не семейству убитого человека, которое лишилось в нем кормильца; не государству, которое лишилось гражданина, а адвокатам, которые умеют затянуть дело, подыскать свидетелей и спутать присяжных.

И таким же образом, если кто-либо украдет солидный куш, то может быть спокоен, что его наказание будет состоять на самом деле только лишь в потере части украденного им; а если он украдет столько, что сделается богатым человеком, то его будут поздравлять его [-371-] разбоя. Даже если бы кто обобрал людей, которые доверились ему, даже если бы кто обобрал вдову и сирот, но если только он украл солидный куш, он может спокойно на глазах у всех хвастаться своим состоянием. И стремление в этом направлении все более растет. Оно сказывается с наибольшей силой там, где всего больше неравенства в распределении богатства, и являются всюду, где возникает это неравенство. Если это не возврат к состоянию варварства, то что же это? Недостатки правосудия, на которые я указывал, суть только одно из проявлений расшатанности всего состава правительственного механизма. Становится делом обыкновенным слышать такие разговоры, что лучше бы, мол, было возвратиться к первоначальным принципам и отменить закон, так как тогда народ для собственной защиты учредил бы комитеты общественной безопасности и взял бы правосудие в свои собственные руки. На что же это указывает, на прогресс или на регресс?

Все это вещи, которые можно наблюдать повсюду. Хотя мы этого не говорим открыто, но общее доверие к республиканским учреждениям там, где они достигли своего наиболее полного развития, суживается и слабеет. Мы уже не встречаем более той твердой веры в республиканский принцип, как источник национального благоденствия, какая некогда существовала. Мыслящие люди начинают замечать его опасности, не понимая как их устранить; начинают усваивать взгляд Маколея и сомневаться во взглядах Джефферсона [См. письмо Маколея к Рэндэлю, биографу Джефферсона]. А народные массы начинают свыкаться с растущей развращенностью. Самый зловещий признак в современных Соединенных Штатах, это тот, что там все более и более начинают сомневаться в существовании честных людей на общественной службе или смотреть на них, как на дураков, которые не умеют воспользоваться выгодами своего положения. Другими словами, сам народ становится развращенным. Таким образом в современных Соединенных Штатах республиканское правительство вступает на путь, которым оно должно неизбежно идти при условиях, создающих неравенство в распределении богатства.

Куда ведет этот путь, — ясно для всякого, кто только поразмыслит. Когда развращенность становится хронической, когда общественных дух утрачивается, когда предания чести, добродетели и патриотизма ослабевают, когда к закону относятся с пренебрежением, а реформы становятся безнадежными, тогда в гноящейся народной массе развиваются вулканические силы, которые и рвут и мечут, лишь только подходящий случай даст им выход. Сильные, ни перед чем не останавливающиеся люди, являющиеся при этом случае, становятся выразителями слепых народных желаний и лютых народных страстей, и сбрасывают формы, потерявшие свою жизненность. Меч снова становится могущественнее пера, и, в чаду разрушения, неистовства грубой силы и дикого бешенства чередуется лишь с периодами летаргии погибающей [-372-] цивилизации.

Откуда же могут прийти новые варвары? Прогуляйтесь по грязным кварталам больших городов и вы, уже теперь, можете увидеть их собирающиеся орды! Но как погибнет знание? Люди перестанут читать, а книгами воспользуются для поджогов и для изготовления ружейных патронов.

Страшно подумать, какие ничтожные следы остались бы от нашей цивилизации, если бы она прошла сквозь те муки, которыми сопровождалось падение каждой из прежних цивилизаций. Бумага не может сохраняться так долго, как пергамент, а наши самые массивные постройки и монументы нельзя и сравнивать по прочности с храмами, высеченными из скал, и титаническими зданиями древних цивилизаций [При этом считаю поучительным заметить, как недостаточно и как обманчиво было бы то представление о нашей цивилизации, какое могло бы быть составлено по религиозным и надгробным памятникам нашего времени, а они ведь составляют единственный источник, из которого мы почерпаем наши сведения о погребенных цивилизациях]. К тому же наша изобретательность дала нам не только паровую машину и печатный станок но и керосин, нитроглицерин и динамит.

Тем не менее в наше время всякий намек на возможность того, что наша цивилизация склоняется к упадку, кажется признаком безграничного пессимизма. Те особые течения, о которых я говорил, очевидны для мыслящих людей, однако и среди большинства мыслящих людей, как и среди народных масс, вера в конечный прогресс еще глубока и сильна, и представляет из себя как бы догмат, не допускающий тени сомнения.

Однако всякий, кто вдумается в предмет, поймет, что так в сущности и должно обстоять дело там, где прогресс постепенно переходит в регресс. В общественном развитии, как и повсюду вообще, движение стремится сохранить прямолинейность, и потому, где прежде был прогресс, там в высшей степени трудно усмотреть упадок, даже когда он вполне начался, — существует почти непреодолимое влечение верить, что поступательное движение, бывшее прогрессом, и в своем продолжении остается прогрессом. Та ткань верований, обычаев, законов, учреждений и умственных привычек, которую постоянно вырабатывает каждое общество, и которая производит в личности, окутанной ею, все особенности национального характера, — никогда не разбирается в том же порядке, в каком она вырабатывалась. Другими словами, при падении цивилизации, общество не идет назад тем самым путем, каким оно шло вперед. Так, по отношению к форме правления, падение цивилизации не поведет нас назад от республики к конституционной монархии и затем к феодальной системе; а поведет к диктатуре и анархии. По отношению к религии, оно не поведет нас назад к вере наших праотцов, к протестантизму или католичеству, но поведет нас к новым формам суеверия, смутное представление о которых мы можем [-373-] составить себе по мормонизму и другим, того более грубым «измам». По отношению к науке, оно поведет нас не к Бэкону, а к учености Китая. И нетрудно понять, почему регресс цивилизации, следующий за периодом ее прогресса, может быть настолько постепенным, что до известного времени будет оставаться незамеченным; нетрудно понять, почему такой упадок цивилизации неизбежно должен большинством людей ошибочно приниматься даже за прогресс. Существует, например, огромная разница между греческим искусством классического периода и искусством восточной римской империи; однако переход от одного к другому сопровождался или скорее вызывался соответственной переменой вкуса; и потому художники, всего быстрее следовавшие за этой переменой вкуса, считались в свое время за выдающихся артистов. То же было и с литературой. Делаясь все более бездушной, ребяческой и напыщенной, она оставалась в соответствии с изменявшимся вкусом; и возраставшую слабость ее принимали за возраставшую силу и красоту. Действительно — хороший писатель не нашел бы читателей; его сочли бы грубым сухим или скучным. Таким же образом падала драма; не оттого, чтобы был бы недостаток в хороших пьесах, но оттого, что господствующим вкусом все более и более становился вкус менее образованного класса, который, конечно, смотрел на то, чем он всего более восхищался, как на лучшее в своем роде. Так и в религии; суеверия, вносимые в нее суеверной толпой, обыкновенно понимаются ею как улучшения. Притом же если при падении цивилизации, возврат к варварскому состоянию и не считается прогрессом, то обыкновенно все же представляется необходимым для удовлетворения требований времени.

Недавно, например, были восстановлены в английском уложении о наказаниях розги, как наказание за известные проступки, причем их очень настойчиво расхваливали на нашей стороне Атлантического океана. Я не стану решать вопроса о том, насколько розги, как наказание за преступление, хуже или лучше тюремного заключения. И указываю на этот факт, только как например того, как увеличивающееся количество преступлений и затруднения в содержании заключенных (вещи очевидные в настоящее время) могут повести за собой более полный возврат к физическим мучениям варварских кодексов. Нетрудно также понять, что и употребление пытки, при судебных следствиях, постоянно развивавшееся с падением римской цивилизации, могло казаться в то время, когда нравы грубели, а преступления увеличивались, необходимым улучшением уголовного закона.

Существует ли в настоящих течениях мысли и вкуса какие-либо указания на регресс, этого нам нет надобности исследовать; многое тем не менее несомненно указывает на то, что наша цивилизация достигает критического периода, и что если не будет сделано новых усилий в направлении общественного равенства, то девятнадцатый век [-374-] …тия. Эти промышленные застои, причиняющие такие же опустошения и страданий, как голод или война, подобны болям и припадкам, предшествующим параличу. Повсюду очевидно, что стремление к неравенству, это необходимое следствие материального прогресса там, где земля монополизирована, не может развиваться значительно далее, без того, чтобы не выдвинуть нашу цивилизацию на тот наклонный путь, на который так легко вступить и который так нелегко покинуть. Возрастающая трудность борьбы за существование, увеличивающаяся необходимость напрягать каждый нерв, чтобы не быть опрокинутым и растоптанным под ногами в погоне за богатством, всюду высасывает те силы, которые должны бы были служить прогрессу. Во всех цивилизованных странах увеличивается нищета, преступления, сумасшествия и самоубийства. Во всех цивилизованных странах увеличиваются болезни, происходящие от чрезмерного напряжения нервов, от недостаточного питания, от скверных помещений, от нездоровых и однообразных занятий, от преждевременной работы детей, от трудов и преступлений, на которые бедность обрекает женщин. Во всех цивилизованных странах средняя продолжительность жизни, постепенно возраставшая в течение многих столетий и, кажется, достигавшая своей кульминационной точки приблизительно в первой четверти нашего столетия, теперь, по-видимому, уже уменьшается [Статистические данные, показывающие это, в удобной форме собраны в книге, озаглавленной «Вырождение и воспитание расы» Самуила Ройса (Deterioration and Race Education, by Samuel Royce), которая получила широкое распространение благодаря почтенному Петру Куперу из Нью-Йорка. Как это ни странно, но единственным средством для борьбы со злом, предложенным г. Рейсом, является учреждение детских садов].

Нет, не на прогресс цивилизации указывает все это, а на цивилизацию, в своих низовых течениях уже начавшую отступать назад. Прилив в заливе или реке не весь разлом переходит в отлив; тут вода еще прибывает, а там уже начала упадать. Когда солнце проходит через меридиан, можно заметить лишь по направлению кратчайшей тени; дневной жар еще и после того увеличивается. Но мы уверены, что кончающийся прилив скоро должен превратиться в полный отлив; мы уверены, что за склоняющимся солнцем должна последовать темнота, и мы уверены, что цивилизация уже начала падать, если, по отношению к числу народонаселения, люди должны теперь строить все больше и больше тюрем, все больше и больше богаделен, все больше и больше домов для умалишенных, — хотя бы знание росли, изобретения прибавлялись к изобретениям, заселялись новые страны и расширялись города. Общество умирает не от вершины к корням, но умирает от корней к вершине.

Существует однако доказательство стремления нашей цивилизации к упадку гораздо более ясное, чем то, какое может нам дать статистика. Всюду заметно смутное, но общее чувство разочарования, усиливающееся [-375-] озлобление среди рабочих классов, какое-то беспокойство и революционное брожение. Если бы такое состояние сопровождалось определенным представлением о том, как можно помочь беде, то у нас было бы еще хорошее предзнаменование; а этого-то и нет. Люди имели достаточно времени, чтобы научиться, но их способность относить следствие к причине видимо ни на чуточку не подвинулась вперед. И вот на наших глазах совершается реакция в направлении протекционизма, и в направлении других явных политических заблуждений [В смысле акта государственной мудрости, — в отношении понимания основных принципов и приспособления средств к целям, конституция Соединенных Штатов, установленная сто лет тому назад, стоит неизмеримо выше новейших конституций отдельных штатов, из которых самая новая, конституция Калифорнии, представляет из себя лишь жалкий набор слов]. А та огромная перемена в религиозных понятиях, которая в настоящее время совершается в цивилизованном мире даже и свободомыслящему философу не может не казаться фактом ужасным, могущим иметь самые важные последствия в будущем. Ибо совершающаяся перемена касается не только формы религии, а является отрицанием и разрушением самих основ, на которые опирается всякая религия. Христианство не просто освобождается от суеверий, но в народном сознании умирает уже в самом корне, как умирали древние языческие верования, в то время когда христианство вступало в мир. И нигде ничего не видно, что могло бы занять его место. Среди народных масс быстро утрачиваются основные понятия о разумном Творце и о будущей жизни. Оставляя в стороне вопрос о том считать ли совершающуюся перемену за прогресс или нет, мы во всяком случае, ввиду той роли, которую религия играла в мировой истории, должны признать эту перемену за перемену величайшей важности. И если только человеческая природа не изменилась внезапно в том, что за все время, как показывает история человечества, являлось ее глубочайшей характеристичной чертой, мы вправе ожидать великих событий и переворотов. И в прежнее время подобные состояния мысли всегда являлись особенностью переходных эпох. Менее сильное и менее глубокое (ибо, в настоящее время материалистические идеи захватывают самую глубь почвы, а не одну только поверхность) подобное же брожение мысли предшествовало Французской Революции. А самое близкое подобие совершающегося теперь крушения религиозных идей находим мы в том периоде, когда древняя цивилизация стала переладить от блеска к упадку. Какая перемена должна наступить, этого не может сказать ни один смертный; но что должна наступить какая-то великая перемена, это начинают сознавать все мыслящие люди. Цивилизованный мир ждет какого-то великого движения. Или это будет прыжок кверху, который откроет путь к успехам, о каких мы и не мечтали, или это будет движение вниз, которое вернет нас снова к варварскому состоянию. [-376-]

Глава V.
Центральная истина

В виду того малого места, каким по необходимости я должен ограничить эту последнюю часть нашего исследования, я принужден опускать многое из того, что мне хотелось бы сказать, и только слегка касаться того, что заслуживает, пожалуй, всестороннего рассмотрения.

Тем не менее, полагаю, мне все же удалось показать, что истина, к которой мы пришли в политико-экономической части нашего исследования, также обнаруживается на фактах возвышения и падения наций, роста и упадка цивилизации, и согласуется с тем глубоко коренящимся сознанием связи и порядка, которое мы называем нравственным чувством. И таким путем наши заключения получили наибольшую вероятность и наивысшую санкцию.

Истина эта заключает в себе и угрозу и обещание. С одной стороны она убеждает нас в том, что зло, происходящее от того несправедливого и неравномерного распределения богатства, которое выражается все более и более резко, по мере того, как развивается наша цивилизация, что зло это не есть случайное следствие прогресса, но есть сила, которая должна остановить прогресс; что зло это не придет само собой, а напротив если не будет устранена его причини, должно все расти и расти, пока не приведет нас назад к варварскому состоянию тем путем, каким проходили и прежние цивилизации. Но с другой стороны истина эта убеждает нас также в том, что зло не налагается естественными законами; что оно вытекает единственно из дурных общественных учреждений, игнорирующих естественные законы, и что устранив причину зла мы дадим прогрессу огромную силу движения.

Бедность, которая посреди изобилия мучает и ожесточает людей, и все те разнообразные несчастья, которые бывают ее спутниками, вытекают из непризнания справедливости. Допуская монополизацию благ, которые природа щедро предлагает каждому, мы игнорируем основной закон справедливости, — ибо, насколько мы можем видеть, внимательно вглядываясь в окружающее нас, справедливость, вне сомнения, составляет высший закон вселенной. Но устранив эту несправедливость и утвердив права всех людей на дары природы, мы станет в соответствие с законом, устраним великую причину неестественного неравенства в распределении богатства и власти, уничтожим бедность, укротим безжалостную жадность, иссушим источники порока и горя, внесем во тьму свет знания, дадим новую силу изобретательности и свежий импульс к открытиям, заменим политической силой политическую слабость и сделаем невозможными тиранию и анархию.

Реформа, которую я предложил, согласуется со всем, что представляется желательным в политическом, общественном или нравственном отношении. Она имеет свойства истинной реформы, ибо она делает все [-377-] другие реформы более легкими. Она есть ничто иное, как применение, согласное букве и смыслу, истины, провозглашенной в Декларации о Независимости, той «самопонятной» истины, которая составляет сердце и душу Декларации — «Что все люди созданы равными, что они наделены их Творцом известными неотчуждаемыми правами, и между ними правом на жизнь, свободу и искание счастья!»

Права эти отрицают, когда отрицают равенство прав на землю, на которой и от которой люди только и могут существовать. Равенство политических прав не может вознаградить за лишение равного права на щедрость природы. Политическая свобода, когда не признается равное право на землю, становится, по мере того как растет народонаселение и совершаются изобретения, просто свободой доводить конкуренцией заработную плату до точки голодания. Мы пренебрегли этой истиной. И вот являются нищие на наших улицах и бродяги на наших дорогах; бедность превращает в рабов тех людей, которых мы величаем политическими властелинами; а нужда выращивает невежество, которого не в силах просветить наши школы; граждане вотируют так, как диктуют им их хозяева; вместо государственных людей делами управляют демагоги, и на весах правосудия взвешивается золото; высшие должности занимают люди, не имеющие и понятия о гражданской доблести; и самые устои республики, которые мы считали такими крепкими, уже гнутся под увеличивающимся давлением.

Мы почитаем свободу только по имени и внешним образом. Мы воздвигаем ее статуи и воспеваем ее в хвалебных гимнах. Но мы никогда вполне еще не доверяли ей. И с нашим ростом растут и ее требования. Она не хочет более служения двум господам.

Свобода! этим словом следует заклинать, а не раздражать слух в пустых величаниях. Ибо свобода значит справедливость, а справедливость есть естественный закон, — закон здоровья, красоты и силы, братства и совместной деятельности. Те, которые полагают, что свобода уже выполнила свою миссию, уничтожив наследственные привилегии и дав людям избирательные шары, те, которые думают, что она не имеет дальнейших отношений к занятиям повседневной жизни, те не поняли ее истинного величия, — для них поэты, которые ее воспевали, должны казаться рифмоплетами, а ее мученики — безумцами! Как солнце в природе есть владыка жизни и света; как его лучи, просвечивая сквозь облака, дают возможность всему расти, поддерживают всюду движение и вызывают из той массы, которая иначе была бы холодной и недвижимой, бесконечное разнообразие жизни и красоты, так и свобода среди человечества. Нет, не ради какой-то отвлеченности люди изнурялись и умирали; нет, не из-за какой-то отвлеченности во все века выступали люди на защиту Свободы и погибали в мучениях за нее.

Мы говорим о свободе, с одной стороны, и о добродетели, богатстве, знании, изобретательности, национальной силе и национальной [-378-] независимости, — с другой, как о чем-то различном. Но, ведь, свобода есть источник всего прочего, его мать, его необходимое условие. Она для добродетели то же, что свет для краски; для богатства то же, что солнечное сияние для колоса; для знания то же, что глаза для зрения. Она есть гений изобретения, мышца национальной силы, дух национальной независимости. Где развивается свобода, там развивается добродетель, увеличивается богатство, распространяется знание, и изобретательность усугубляет человеческие силы, так что народ более свободный по силе и духу вырастает в кругу своих соседей подобно Саулу между его братьями, — и более высоким и более красивым. Где свобода падает, там блекнет добродетель, уменьшается богатство, забывается знание, изобретательность останавливается, и государства, некогда могущественные и на войне и в мире, становятся беспомощной добычей более свободных варваров!

До сих пор свобода сияла между людьми отраженными лучами и неполным блеском; тем не менее весь прогресс вызывала лишь она.

Свобода явилась к племени рабов, пресмыкавшемуся под египетскими плетьми, и вывела его вон из Дома Неволи. Она закалила его в пустыне и сделала из него племя завоевателей. Свободный дух Моисеева Закона поднял его мыслителей до такой высоты, что они постигали единство божье, и внушил его поэтам такие образы, которые еще и теперь выражают самые возвышенные настроения мысли. Заря свободы показалась на Финикийском прибрежье, и корабли прошли за Геркулесовы Столбы, чтобы бороздить неведомое море. Она осветила неполным светом Грецию, и мрамор превратился в образы идеальной красоты, слово сделалось выразителем самой утонченной мысли, и о немногочисленную милицию свободных городов должны были разбиться несметные полчища Великого Царя подобно волнам об утес. Она бросила свои лучи на полутородесятинные хозяйства италийских крестьян, и из ее могущества возникла сила, которая завоевала свет. Она блеснула на щитах германских воинов, и Августу пришлось оплакивать свои легионы. Во мраке, который последовал за ее затмением, косвенные лучи ее упали снова на свободные города, и снова явилось утраченное знание, возникла новая цивилизация, открыт был новый свет; и вместе с тем как росла свобода, росло искусство, богатство, могущество, знание и утонченность. До и в истории каждого народа мы можем проследить ту же истину. Разве не сила, порожденная Великой Хартией, победила при Креси и Азинкуре? Разве не оживление свободы вслед за деспотизмом Тюдоров прославило век Елизаветы. Разве не энергия древней свободы сделала Испанию в тот момент, когда она достигла единства, могущественнейшей державой в свете, только для того, чтобы бросить ее в самую глубь бессилия в то время, когда тирания заступила место свободы. Посмотрите, как во Франции вся интеллектуальная сила утрачивается при тирании семнадцатого века, и возрождается при пробуждении свободы в блеске восемнадцатого века, [-379-] как из освобождения французских крестьян во время Великой Революции возникает та чудесная сила, которая еще и в наше время может смеяться над поражением.

Можем ли мы не доверять свободе?

И в наше время, как бывало и в прежние времена, ползут отовсюду коварные силы, которые, производя неравенство, уничтожают Свободу. И тучи на горизонте начинают принимать мрачный, угрожающий вид. Свобода снова зовет нас. Мы должны последовать за ней; мы должны довериться ей вполне. Или мы должны повсюду допустить ее, или она покинет нас. Еще недостаточно, чтобы люди вмели право голоса; еще недостаточно, чтобы они были теоретически равными перед законом. Надо еще, чтобы они имели свободу пользоваться благами и средствами жизни; чтобы они стояли на правах равенства в отношении щедрот природы. Или это, или Свобода унесет свой свет. Или это, или наступит тьма, и те самые силы, которые развивал прогресс обратятся в силы, направленные на разрушение. Таков мировой закон. Это урок столетий. Общественный строй не может держаться, если его основы не опираются на справедливость.

Наше основное общественное учреждение есть отрицание справедливости. Допустить одного человека владеть землей, на которой и от которой должны кормиться прочие люди, мы сделаем их рабами в степени, которая увеличивается вместе с развитием материального прогресса. Именно это учреждение во всех цивилизованных странах выжимает из народной массы, непонятными для нее путями, плоды ее тяжелого труда; на место уничтоженного рабства ставит рабство более жестокое и более безнадежное, вырабатывает из политической свободы политический деспотизм и вскоре заменит демократические учреждения анархией.

Именно оно превращает благословения материального прогресса в проклятие. Именно оно загоняет человеческие существа в отвратительные подвалы и в грязные ночлежные дома; наполняет тюрьмы и вертепы разврата, мучает людей нуждой и морит их голодом, лишает женщин грации и красоты совершенной женственности, и отнимает у маленьких детей радость и невинность жизненного утра.

Цивилизация, таким образом основанная, не может продолжаться. Вечные законы вселенной не дозволят ей этого. Развалины погибших царств свидетельствуют и внутренний голос человека подтверждает, что так она не может продолжаться. Нечто более возвышенное, чем благотворительность, нечто более величественное, чем милосердие, — сама справедливость требует от нас устранить указанную неправду. Справедливость, которая не допустит чтоб ее пренебрегли, и с которой разделаться нелегко. Справедливость, которая вместе с весами носит меч. Творец ниспослал нам своих даров более, чем достаточно для всех. А мы, подобно свиньям, которые лезут к еде, топчем их в грязи, и в то же время рвем и терзаем друг друга. [-380-]

В самых центрах нашей цивилизации в настоящее время столько нужды и страдания, что сердце болит у всякого, кто не закрывает своих глаз и не закаляет своих нервов. А дерзнем ли мы обращаться к Создателю и просить его помощи? Предположите, что молитва была бы услышана, и по слову, по которому начал существовать мир, солнце стало бы греть с большей силой, вместо каждой одной былинки, растущей теперь, явились бы две, и то семя, которое теперь родится сам-пятьдесят, стало бы родиться сам-сто. Могло ли это уменьшить бедность и облегчить нужду? Очевидно, нет. Какое бы благодеяние не было сделано, оно принесло бы только временное облегчение. Новые силы, явившиеся в материальный мир, могли бы быть утилизированы только лишь при посредстве земли. А так как земля составляет частную собственность, то те люди, которые в настоящее время монополизируют благость Создателя, монополизировали бы и всякую новую Его благость. Были бы облагодетельствованы единственно землевладельцы. Рента возрастала бы, а заработная плата все продолжала бы стремиться к точке голодания.

Это не просто один из выводов политической экономии; это дело опыта. Мы знаем это потому, что мы видели это. В пределах нашего времени, на самых глазах у нас, та Сила, которая выше всего, во всем и через все; та Сила, которой весь мир есть лишь одно из проявлений, та Сила, которая создала все и без которой ничто не начало быть, умножала благость, которой люди могли пользоваться совсем так же, как если бы увеличивалось плодородие природы. В голову одного человека пришла мысль, как запрячь пар для служения людям. Внутренний голос шепнул другому секрет, как заставить молнию летать с вестями вокруг света. Во всех направлениях изучались законы материи и во всех отраслях промышленности брались за работу железные руки и стальные пальцы, а это оказывало то же действие на производство, как если бы увеличивалась щедрость природы. Что же оказывалось в результате? Да просто то, что вся выгода досталась землевладельцам. Чудные открытия и изобретения нашего века не увеличивали заработной платы, не облегчали труда. Следствием их оказалось просто то, что немногие делались более богатыми, а масса становилась все более беспомощной.

Может ли быть, чтобы дары Создателя могли таким образом расхищаться безнаказанно? Разве уж это такая неважная вещь, что труд лишается своих приобретений, в то время как жадность утопает в богатстве, — что масса терпит нужду, в то время как немногие страдают от излишества? Обратитесь к истории, и на каждой странице вы будете наталкиваться на доказательства того, что подобная неправда никогда не проходит безнаказанной; что Немезида, преследующая несправедливость, никогда не колеблется и никогда не спит. Да оглянитесь и теперь кругом себя. Может ли продолжаться такое состояние вещей? Можно ли даже сказать теперь «После нас хоть потоп»? Нет, [-381-] устои государства дрожат даже теперь, и самые основы общества начинают колебаться от могучих сил, ищущих выхода. Борьба, которая должна или дать новую жизнь, или обратить все в развалины, уже близка, если только не началась.

Приказание отдано. Вместе с паром, электричеством и новыми силами, порожденными прогрессом, в мир вступили силы, которые иди поднимут нас еще выше или низвергнут нас, как ранее были низвергаемы народ за народом, цивилизация за цивилизацией. Только обольщение, предшествующее поражению, может видеть в том лихорадочном народном беспокойстве, какое мы видим всюду в цивилизованном мире, лишь преходящее следствие эфемерных причин. Между нашими демократическими идеями и аристократическими учреждениями общества существует непримиримое разногласие. И как в Соединенных Штатах, так и в Европе, оно становится все более и более резким. Мы не можем более допускать людей до голосования и заставлять их бродяжничать; мы не можем более воспитывать мальчиков и девочек в общественных школах и в то же время лишать их права добиваться независимого существования; мы не можем более болтать о неотчуждаемых правах человека и в то же время не признавать его неотчуждаемого права на благость Творца. Уже теперь в старых мехах новое вино начинает бродить, и стихийные силы собираются для борьбы.

Но если пока еще есть время, мы обратимся к Справедливости и подчинимся ей, если мы доверимся Свободе и последуем за ней, то мы минуем опасности, грозящие нам теперь, и силы, ныне враждебные нам, сделаются орудиями нашего возвышения. Подумайте только о тех средствах, которые теперь, растрачиваются; о тех бесконечных полях, которые еще предстоит исследовать знанию; о тех усовершенствованиях, на которые лишь намекают чудные изобретения нашего века. Пусть не станет нужды, пусть заменится жадность благородными стремлениями; пусть братство, как следствие равенства, займет место зависти и страха, которые теперь восстанавливают людей друг против друга; пусть освободится умственная сила вследствие тех условий, которые дадут самому малому удобство и досуг, и кто скажет тогда, до какой высоты в состоянии будет подняться наша цивилизация? Слов не хватает для выражения ее. То будет Золотой Век, который воспевали поэты и о котором говорили в образах вдохновенные пророки. То будет то самое, что видел человек на острове Патмосе, глаза которого закрывались в исступлении. То будет высшее состояние Христианства, — то будет Град Божий на земле, с его стенами из яшмы и воротами из жемчуга. То будет царство Князя Мира! [-382-]