I
правитьПонятие «дикая природа» (англ. wilderness) не имеет общепринятого определения, и страшно представить себе, сколько сил было потрачено в бесплодных спорах об этом. Доктор Джонсон (англ. Dr. Johnson) определяет его как «участок одиночества и дикости»[прим. перев. 1] — определение скорее поэтическое, нежели точное. Современные лексикографы определяют дикую природу как «участок суши, где может быть лес или пустынная равнина, не обрабатываемый и не населённый людьми»[прим. перев. 2][1]. На таком определение лучше основываться, однако и у него есть «полутень» не вполне ясных коннотаций.
Здесь и далее я буду использовать словосочетание «дикая природа» для обозначения региона, в котором нет постоянных жителей и нет проезда для каких-либо механических транспортных средств — притом региона настолько обширного, что пеший путешественник не сможет пересечь его за один день и будет вынужден там ночевать. У такой территории есть две главные особенности. Первая — любой человек, находящийся на ней, может полагаться только на свои собственные усилия и навыки выживания. Вторая — такая территория сохраняется в первозданном состоянии, насколько это возможно. Это означает, что там не должно быть никаких дорог, линий электропередач и населённых пунктов. Однако тропы и временные убежища (которые нередко существовали здесь ещё задолго до прихода белой расы) вполне допустимы.
Когда Колумб впервые ступил на американский берег, он оказался среди дикой природы, занимавшей тогда почти половину земного шара. У индейцев не было такой философии, что прогресс измеряется степенью переделки природы. Даже такие племена, как инки, ацтеки и пуэбло внесли немного изменений в окружающую природную среду, в которой они родились. «К земле и ко всему, что на ней, они относились с почтением; не пытаясь её улучшить, они её никогда не оскверняли»[прим. перев. 3][2]. Вследствие этого, на многих миллиардах акров[прим. перев. 4] кочевники-аборигены продолжали странствовать, дикие животные продолжали пастись на нетронутых лугах, а деревья в лесах — расти, падать, гнить и снова расти точно так же, как они это делали на протяжении бесчисленных столетий.
Это продолжалось и после того, как в 1607 году была основана колония Джеймстаун; она была лишь зародышем того непрекращающегося разрушения природных условий, которое мы наблюдаем во всей дальнейшей истории Америки. На первых порах экспансия была очень медленной. Самые храбрые редко отваживались поселиться дальше от своих соседей, чем в соседней речной долине. И во времена Революции практически вся зона цивилизации оставалась внутри узкого пояса между Атлантическим океаном и долинами Аппалачей. Но четверть века спустя, когда совершилась Луизианская покупка, аванпосты цивилизации достигли Миссисипи; граница [зоны сплошной цивилизации] ещё оставалась к востоку от Аппалачей, но с полдюжины отдельных очагов колонизации уже возникло к западу от них[3].
Экспедиция Льюиса и Кларка в 1804—1805 годах ещё могла пересечь две трети континента — и не увидеть [никаких признаков существования] культуры более развитой, чем [культуры] Среднекаменного века. Те путешественники могли передвигаться только по рекам, которых не было на картах, и почти непроходимым индейским тропам. И путь той экспедиции постоянно преграждали «воистину величественные и потрясающе грандиозные объекты, от начала времён скрытые от глаз цивилизованного человека»[прим. перев. 5][4].
С этих географических исследований началось столетие непрерывно растущей эмиграции, подобной которой мир ещё не знал. В это сумасшедшее время никто всерьёз не задумывался о дикой природе — разве что о том, как её уничтожить. Продвигавшимся всё дальше на запад пионерам дикая природа казалась врагом, дьявольски жестоким и опасным, возводящим огромные препятствия промышленности и развитию. Им казалось очевидным, что для полного счастья нужно скорее спустить шкуру с этого «дьявола», который всё время мешает. Империя на своём пути стремилась к замене уединения непотревоженной природы на победные достижения человека. Хайвеи рассекли долины, знавшие прежде лишь следы зверей; аккуратные сады и огороды заменили запутанные дебри девственного леса; а там, где деревья веками к небу тянулись, над фабриками огромные тучи дыма взметнулись, а земляной ковёр, украшенный щавелем и линнеями, превратился в асфальт, запятнанный угольной пылью, жевательными резинками и бензином.
Сегодня осталось менее дюжины диких природных территорий площадью миллион акров, но даже эти сокращающиеся остатки неиспорченного континента каждый год расхищаются. Альдо Леопольд верно сказал:
Недалёк тот день, когда путешествие на каноэ будет состоять из подъёмов на шумные волны от моторных судов и переправ волоком через задние дворы летних коттеджей. Когда такой день настанет, путешествие на каноэ умрёт, и вместе с ним умрёт часть нашего американизма … Недалёк и тот день, когда вьючный обоз, куда бы он ни ехал, неизбежно выедет на гравийную дорогу и потом выгонит свою кобылу с колокольчиком пастись у летнего отеля. В этот день и вьючные обозы вымрут, алмазная уздечка станет простой верёвкой, а имена Кита Карсона и Джима Бриджера будут звучать только на уроках истории[прим. перев. 6][5].
В предстоящие несколько лет судьба территорий дикой природы должна быть решена. Эта проблема должна быть решена с продуманной рациональностью, а не по чьему-либо предубеждению. По существу, это вопрос балансирования [на грани между] полным счастьем, достижимым при условии, если немногие неосквернённые территории будут сохранены навсегда, — и тем, что будет преобладать, если они будут разрушены. Для достижения этой цели необходимо, во-первых, понять те экстраординарные преимущества, которые даёт дикая природа, а во-вторых — перечислить недостатки отказа от освоения территорий, ну а в-третьих — рассчитать относительную важность этих конфликтующих факторов, и, наконец, сформулировать план действий.
II
правитьВыгоды, получаемые от дикой природы, можно подразделить на три основные категории: физические, умственные и эстетические.
В первой категории наиболее очевидной является польза для здоровья, которую приносит дикая природа. Это больше, чем просто чистый воздух и тишина, которые мы также сможем найти практически в любой сельской местности. Но поход с пятидесятифунтовым[прим. перев. 7] рюкзаком по сложной тропе, или на снегоступах по продуваемому штормовыми ветрами плато, или восхождения на некоторые зазубренные горные пики, высоко вздымающиеся над окружающим лесом — всё это придаёт телу выдающуюся крепость, выносливость и стремительность, которые неведомы живущим в «нормальном» окружении.
Но ещё более важной, чем хорошая физическая форма, является физическая независимость, которой можно научиться только вдалеке от изнеженной цивилизации. Среди по-настоящему дикой природы человек просто не сможет выжить, если его навыки и знания не соответствуют тем требованиям существования, которые она предъявляет. И раз мы высоко ценим индивидуальность и компетентность, мы безусловно должны предоставить возможность полной самодостаточности. А это просто немыслимо среди бесплодной городской суперструктуры; это требует суровых условий на бескрайних просторах.
С ними же тесно связано и стремление к физическому познанию[прим. перев. 8], вырывающееся изо всех пут, в которых общество пытается его удержать. Тут мы можем привести в пример Линдберга, Амундсена, Бёрда, которые смело бросили вызов неизвестному: отчасти ради нового знания, но в основном для того, чтобы утолить жажду приключений. А приключение, будь оно физическое или умственное, подразумевает проникновение туда, куда раньше никто не проникал, смелый взгляд в лицо опасности и риск выхода за рамки обычных человеческих способностей — до предела своих сил. Жизнь, в которой некуда прикладывать такие усилия, будет для многих людей нудной игрой, невыносимой в своей банальности.
Правда, некоторые люди с большой эрудицией «неминуемо приходят к ощущению того, что если жизнь вообще имеет какую-то ценность, то эта ценность возникает только в мыслях»[прим. перев. 9][6], и они считают ребяческой непоследовательностью [стремление получить] чисто физические удовольствия. Но в то же время другие люди, тоже вполне способные понять теорию относительности или квантовую теорию, приходят в такой же восторг от неинтеллектуальных приключений. Но вопрос о том, какая из этих точек зрения правильна, к делу вообще не относится; каждая из них применима к тому, кто её поддерживает. Важно то, что каждая из двух вышеназванных групп следует своим желаниям, и то, что для второй группы исполнение желаний вряд ли будет возможным без свободы дикой природы.
III
правитьОдно из величайших преимуществ дикой природы — её способность пробуждать независимое размышление. Это лишь отчасти обусловлено физическими стимулами; более существенно то, что новые идеи требуют [беспристрастной] объективности и [созерцания] перспективы — а это редко бывает возможным при отвлекающем присутствии другого человека неподалёку. Необходимо «выйти за пределы людского мира и посмотреть на его установления, как на поганки у дороги»[прим. перев. 10][7]. Справедливость этих утверждений была эмпирически подтверждена лучшими умами Америки, включая Томаса Джефферсона, Генри Торо, Луи Агассиса, Германа Мелвилла, Марка Твена, Джона Мьюра и Уильяма Джеймса, у которых была явная тяга к периодическому уходу в места, где можно побыть в одиночестве. Вдали от соседей с их предубеждениями, эти мыслители имели возможность сосредоточиться и думать непредвзято, не под влиянием замуровывающей цивилизации.
Другая умственная ценность связана не с побуждением, а, напротив, с покоем. В цивилизации, где большинство живущих вынуждены постоянно испытывать давление, вмешательство, чрезмерный диссонанс, возможность выйти из всего этого в тишину и приватность леса становится для некоторых людей психической необходимостью. Единственная возможность восстановления сил — среди дикой природы, спасающей от разрушительного нервного перенапряжения современной жизни.
Есть ещё одна психологическая особенность дикой природы, касающаяся не только того меньшинства людей, для которых отдых на природе жизненно необходим, а всего рода человеческого. Одним из важнейших открытий в психологии стала выявление страшного вреда, наносимого подавлением желаний. А желание испытать приключения очень сильно развито у большинства людей на Земле. Но в эпоху машин лишь очень немногие счастливчики имеют возможность удовлетворить его, кроме как косвенно. В результате люди настолько задыхаются от своей монотонной жизни, что действительно способны поддаться любому страшному отклонению. Особенно в битве, воображают они, найдётся славный романс тщетных мечтаний[прим. перев. 11]. И они с энтузиазмом одобряют войну и уходят под бравурную музыку — чтобы однажды обнаружить, что их приключение оказалось химерой, и вообще этот мир — жалкое зрелище. Всё это трагически нелепо, и [так оно будет,] пока существует эта страсть, которую нельзя изгнать презрительным отношением к ней как к юношескому донкихотству. Уильям Джеймс говорил, что «милитаризм — великий хранитель идеалов храбрости, и человеческая жизнь, в которой храбрость некуда применить, была бы презренной»[прим. перев. 12][8]. Это проблема, которую он обозначил как проблему нахождения «морального эквивалента войны» — то есть мирной стимуляции храбрости и других способностей, побуждающих к кровопролитию. Возможность для любого человека испытать безвредное возбуждение от пребывания в диких местах вполне может оказаться таким эквивалентом. Бертран Рассел квалифицированно развил эти идеи в статье «Машины и эмоции» (англ. Machines and the Emotions). Там он приходит к важному выводу о том, что «многие люди перестанут желать войны, если получат возможность рисковать своими жизнями в альпийских горных восхождениях»[прим. перев. 13][9].
IV
правитьРассматривая вопрос об эстетической важности дикой природы, я не буду заниматься решением невыгодной задачи[прим. перев. 14] сравнительной оценки ценности различных видов красоты, например, не буду утверждать, что Большой Каньон на закате более ценен, чем Аполлон Праксителя. Любой такой рейтинг всегда будет основан на том или ином субъективном стандарте, в то время как для любой меры требуется безличность. Вместо бесполезной метафизики я хотел бы обратить внимание на некоторые вещи, в свете которых бесспорная красота первобытности, хоть она и является относительным качеством, оказывается вне всякого сомнения уникальной.
Среди бесчисленных проявлений красоты, только природные явления вроде диких пейзажей не зависят ни от каких вре́менных взаимоотношений. А красота любых изменений (даже при малейшей роли человека в них) всегда окажется крепко привязанной к какой-то конкретной эпохе. Будь то храмы Египта, римские риторики, полотна Возрождения или музыка классицистов. Но дикие места меняются разве что вместе с геологическими эпохами. Молчаливый странник, вбирающийся на прибрежные скалы бурной реки, может быть и дикарём доисторической эпохи, и сбежавшим от механизации двадцатого века.
Совершенная грандиозность дикой природы придаёт ей качество непостижимости, неизвестное в обычных проявлениях наглядной красоты. Те всегда являются очень ограниченными двух- или трёхмерными объектами, которые можно быстро очертить и физически объять. Но ту «золотистую красоту, что сияет в октябре после полудня — может ли кто-нибудь уловить?»[прим. перев. 15][10] Любой, кто созерцал призрачную долину в полночь, когда лунный свет ваяет бесформенные фигуры из дрейфующего тумана, знает, что в природе часто бывает невозможно отличить весомое от кажущегося. И каждый, кто стоял на высокой вершине, глядя вдаль поверх нескончаемого спутанного клубка глубоких каньонов и оскалившихся гор, залитых солнечным светом озёрок и чёрных лесных просторов — осознаёт нечто захватывающее: то, что [в природе] нет расстояний, нет измерений, и просто несоотносимые вещи взрастают и падают, и тому нет никаких аналогий в банальной геометрии ширины, толщины и высоты. Четвёртое измерение — необъятность, которая делает расположение некоторых сумеречных возвышенностей, очерченных закатом, столь же несопоставимым с топографической картой, сколь и сама жизнь несопоставима с химическим элементным составом живого организма[прим. перев. 16].
Ещё природные объекты, благодаря их размерам, обладают [взаимосвязанным с ними] физическим окружением, которого лишены большинство красивых вещей. Только взгляните со стороны на произведения искусства и архитектуры, послушайте стихи или музыку. Но стоит кому-то всмотреться или вслушаться в дикую природу — и это будет захватывающим переживанием красоты, живущей в сердцевине его эстетической вселенной.
Четвёртая особенность дикой природы — в том, что она проявляет динамическую красоту. Симфония Бетховена или драма Шекспира, пейзаж Коро или готический собор — все они, будучи однажды законченными, становятся по сути неизменными. Но дикая природа находится в постоянном движении. Семена прорастают, и чахлые ростки десятилетиями борются с тенью девственного леса. Некоторые престарелые деревья падают, и тогда отложенная юность долго подавляемых растений внезапно вступает в полную силу, и они быстро вырастают из побегов до зрелости; потом и они упадут в грибную дряхлость на многие столетия, успев рассеять миллионы семян, из которых вырастет новый лес над гниющими дебрями деревьев-предков; и каждое дерево однажды внезапно упадёт, чтобы позволить солнечному свету пробиться к молодым растениям и дать силу новому лесному поколению.
Ещё одна исключительная особенность дикой природы состоит в том, что она способна всем чувствам доставлять удовольствие. Есть единодушие в благоговении перед лесными видами и звуками. Но и «младшими» чувствами нельзя пренебрегать. Каждый, кто хоть раз весною гулял по бескрайним морям цветущих фиалок, или ночью лежал на ветках свежего бальзамина, или ранним утром бродил по влажным [от росы] холмам — навсегда запомнит восхитительные запахи первобытной природы. И никто из осязавших суровый ветер на вершинах гор или мягкость неистоптанного мха [в низинах] никогда не забудет радость этих прикосновений. «Самое вкусное в лесу готовят» (англ. Nothing ever tastes as good as when it’s cooked in the woods) — эта довольно банальная поговорка замечательно описывает вкус дикой природы. Даже чувство равновесия приносит жизнерадостное ликование, когда много раз переходишь речки по тонким жердочкам, побеждая опасность обрывов.
Наконец, нужно заметить, что дикая природная обстановка даёт лучшую возможность получить чистое эстетическое удовольствие, требующее, чтобы красота воспринималась во всей своей целостности, чтобы даже кратковременное её созерцание до краёв наполняло гармонией. Там не может быть никаких посторонних суетных мыслей, никаких вопросов о создателе и устройстве всего этого, или о том, на что оно похоже. «По-настоящему эстетствующий наблюдатель на мгновенье забывает о своей душе»[прим. перев. 17][11], и у него остаётся лишь одно чувство — чувство изысканности. В дикой природе, полностью свободной от проявлений воли человека, совершенное беспристрастие, необходимое для чистого эстетического восхищения, по всей видимости достигается легче, чем среди любых других красот.
V
правитьОднако у любой проблемы есть две стороны. Говоря о громадных преимуществах дикой природы, правильным будет теперь подумать и о недостатках ненаселённых территорий.
Во-первых, это чрезмерная пожарная опасность — без должного развития пожарной охраны дикая природа раньше или позже превратиться в дым и пепел.
Второй недостаток — прямые экономические потери. Сохранив на Земле территорию дикой природы, придётся «убрать с Земли» все имеющиеся на данной территории лесоматериалы, минералы, природные пастбища, возможности для развития гидроэнергетики и сельского хозяйства. При наличии громадного спроса на эти ресурсы многим кажется непростительным отказаться от такого потенциального материального богатства.
Третья трудность, неизбежно возникающая при отказе от хозяйственного освоения определённых районов — в том, что у значительной части населения будут ограничены возможности удовлетворения потребностей за счёт ресурсов этих земель. Здесь следует признать, что в настоящее время лишь меньшинство представителей рода Homo желают отдыхать среди дикой природы, и лишь часть этого меньшинства обладает достаточным мужеством, чтобы поддаться такому желанию. Гораздо больше людей предпочитают любоваться лесами из окна автомобиля. Намного больше людей предпочтут провести отпуск в роскошном летнем отеле с ухоженными лужайками вокруг, чем в неплотных, продуваемых всеми ветрами вигвамах. Почему же тогда это большинство должно отказываться от своих прав?
VI
правитьВ результате подобных соображений, незаменимые ценности дикой природы чаще всего игнорируются, и проявляется фаталистическое отношение к тому, что все нетронутые места в конце концов исчезнут. С моей точки зрения, подобные взгляды совершенно не обоснованы, а почти все недостатки дикой природы могут быть минимизированы с помощью продуманных действий и некоторых компромиссов.
Ради обеспечения защиты от пожаров недопустимо оставлять крупные абсолютно неосвоенные территории, если на этих территориях существует высокая пожароопасность. Более того, некоторые отступления от концепции совершенно нетронутой дикой природы будут неизбежны почти в любом случае. Тропы, телефонные линии и дозорные будки придётся сделать, ибо без этих предосторожностей большинство лесов на западе будут уничтожены. Но и при наличие всего этого одно базовое первичное качество остаётся неизменным: зависимость выживания человека от его собственных усилий.
Экономические потери можно намного сократить, если резервировать недоступные и непродуктивные территории. Ввиду того, что большинство высокоценных земель уже используются, будет несложно ограничить большую часть участков дикой природы регионами с высокими горами, где возможная материальная прибыль будет незначительной. При таких обстоятельствах, будет крайне нелогично возражать против изъятия [из хозяйственного использования] нескольких миллионов акров малоценного леса, когда сто миллионов акров потенциальных лесов уничтожены[12]. Если одна десятая этой оголённой земли будет использоваться на максимально возможной продуктивности, то там можно вырастить больше древесины, чем на всех предлагаемых территориях дикой природы, вместе взятых. Или если наши леса, вместо 22 процентов от их возможной продукции[13] будут давать всё возможное — мы сможет воздержаться от использования трёх четвёртых строевого леса страны, и нам будет даже лучше, чем сегодня. Чтобы удовлетворить наши коммерческие потребности, нужно не ставить под угрозу legitimate divertisement[прим. перев. 18], а искоренить явное зло лесных пожаров и разрушительных рубок. Пришло время признать, что реальная экономическая проблема состоит в том, чтобы увидеть, насколько мало земли необходимо для производства древесины, а значит, остальным лесам найдётся иное жизненно важное применение, несовместимое с промышленной эксплуатацией.
И даже если получится недопроизводство древесины, хорошо бы вспомнить о том, что намного дешевле обойдётся импорт пиломатериалов, чем экспорт людей для развлечений[прим. перев. 19]. Расходы на перевозку грузов из Сибири вряд ли будут больше, чем расходы на перевозку пассажиров в Швейцарию.
Те незначительные финансовые издержки, которые в итоге образуются в результате установления территорий дикой природы, должны быть приняты как справедливая цена их недостижимого совершенства. Мы тратим около двадцати одного миллиона долларов в год на всевозможные развлечения[14]. По сравнению с этим, незначительной будет потеря максимум пары миллионов долларов в год, которая потребуются [для сохранения] дикой природы. Подумайте: один только город Нью-Йорк на содержание Центрального парка тратит бо́льшую сумму.
Но автомобилисты утверждают, что дикие территории не дают большинству искателей отдыха возможности насладиться ими. Это почти так же иррационально, как утверждение о том, что если большинству людей больше нравится купаться, чем посещать выставки произведений искусства, то нужно перестроить картинные галереи в плавательные бассейны. У нас, несомненно, уже есть столько дорог, что один автомобилист за всю жизнь их не объедет. Уже более 3 000 000[15] миль[прим. перев. 20] общественных дорог в Соединённых Штатах, и они пересекают многие красивые места по всей стране. Чем ещё могут возразить сторонники дикой природы против строительства новых миль вблизи старых дорог? Только тем, что не надо повреждать немногие уже оставшиеся первобытные места. Но когда мотористы требуют ещё и незначительный остаток диких мест для своих индивидуальных развлечений — по сравнению с ними даже Мидас выглядит филантропом.
У разных людей — разные источники удовольствия, и если не будет существовать соответствующего разнообразия образов жизни, они не смогут ни получить свою справедливую долю счастья, ни вырасти в умственном, этическом и эстетическом отношении настолько, насколько позволяет их натура. Почему же толерантность должна проявляться только по отношению ко вкусам и образу жизни тех, которые вымогают уступки лишь на том основании, что их больше?[16]
Предельно важно признать право на счастье и для тех людей, которые находят своё наслаждение не обычными способами. Это их законная прерогатива, даже если её осуществление может слегка задевать удовольствие большинства; дело здесь в том, что [в противном случае] увеличение удовольствия многих приведёт к совершенно несоразмерному уменьшению удовольствия немногих. Это не только было полностью признано такими философами демократии, как Пейн, Джефферсон и Милл, но и [нашло своё выражение] в практическом администрировании правительства, которое тратит непомерные суммы денег на удовлетворение дорогостоящих нужд всего лишь части общества. Существуют государственные фонды поддержки музеев, картинных галерей, концертов, ботанических садов, зверинцев и площадок для игры в гольф — несмотря на то, что все эти вещи большинству людей много счастья не прибавят. Все они, как и территории дикой природы, доступны для всех, но жизненно важны лишь для части населения. И тем не менее, всё вышеперечисленное почти единогласно одобряется, и ассигнования на его поддержку растут феноменально.
VII
правитьИз всего вышесказанного можно сделать вывод о том, что сохранение немногих неосвоенных территорий — это одна из самых неотложных задач, стоящих перед нами сегодня. Ещё несколько лет нерешительности — и от дикой природы, выковавшей американский характер, останутся следы лишь на заплесневелых страницах книг первопоселенцев да в бормотании ковыляющих антиквариев. Чтобы избежать такой катастрофы, надо действовать незамедлительно.
Шаг в правильном направлении уже был сделан на Национальной конференции по отдыху на природе (англ. National Conference on Outdoor Recreation)[17], которая предложила двадцать одну возможную территорию дикой природы.
Создание некоторых из них Лесной службой было отложено на будущее на не вполне определённый срок; другие находятся под особым наблюдением. Но это только начало того, что должно быть сделано.
Следует немедленно начать всестороннее исследование с целью определения возможных потребностей страны в территориях дикой природы. Конечно, точный расчёт не получится сделать, но радикальный расчёт вполне осуществим. Он должен быть радикальным по трём причинам: потому что легко превратить природную территорию в промышленную или автомобильную, но невозможно сделать обратное; потому что количество людей, желающих отдыхать среди дикой природы, стремительно увеличивается; и ещё потому, что предполагаемое повышение уровня жизни даст миллионам людей экономическую силу осуществлять то, о чём они сегодня лишь мечтают. Как только эти прикидки будут сделаны, нужно будет немедленно предпринять следующие шаги по установлению достаточно больших участков, чтобы у каждого желающего была благородная возможность наслаждаться уединением среди дикой природы.
Чтобы выполнить такие планы, настоятельно требуется объединение всех сторонников идеала дикой природы. Если они не сумеют быстро это сделать, то массовую поддержку несомненно получит другая сторона. Затем останется всего несколько лет, прежде чем последний путь побега от общества будет забаррикадирован. Если такой день однажды настанет, бесчисленные души будут с рождения обречены жить в удушье, бесчисленные человеческие существа будут раздавлены искусственными строениями, возведёнными человеком. Есть лишь одна надежда на отражение тиранических амбиций цивилизации, стремящейся завоевать каждую нишу на всей Земле. Эта надежда — организация активных людей, которые будут бороться за свободу дикой природы.
