Пришелъ.
правитьНа лужкѣ, около бани, всю недѣлю бѣлились холсты: семь бѣлыхъ дорожекъ тянулись рядкомъ черезъ весь лужокъ отъ самой бани до черемухъ.
Наканунѣ Ивана Купала, послѣ обѣда, Анна вышла къ холстамъ, посмотрѣла, потрогала рукой, подумала: «почитай, готовы, къ вечеру сымать надо», — и пошла тихонько къ овину.
Аннѣ съ утра не весело. Опять прошла весна, и опять надо цѣлое лѣто гнуть спину на работѣ. А какой въ этомъ толкъ, на кого работать? Кто она въ домѣ? Не баба и не дѣвка — одна издѣвка: свекру своему даровая батрачка.
Вотъ уже шестой годъ, какъ мужъ Анны пропалъ безъ вѣсти. Одни говорили, что его въ Петербургѣ разстрѣляли въ толпѣ на заводѣ, а другіе, что въ чужіе края, къ французамъ уѣхалъ. А что правда — кто знаетъ? Пріѣхали жандармы съ обыскомъ, да развѣ отъ нихъ добьешься чего?
Осталась на память отъ Василія полуторамѣсячная Маринка — теперь ей уже шестой годъ идетъ.
Тяжело въ чужой семьѣ жить безъ мужика молодой бабѣ. Свекоръ со свекровью хоть и не притѣсняютъ, а все какъ будто не дома. Какъ весна — Анна и загруститъ о мужѣ, и запечалится, и начнетъ онъ ей сниться каждую ночь. И какъ только не снится: и веселымъ, и невеселымъ, и въ арестантской одежѣ и въ вольной; разъ даже монахомъ приснился, а другой разъ — старымъ старикомъ. Борода большая, какъ снѣгъ, бѣла, а въ рукѣ клюка. Постучался въ окошко: «дай, говоритъ, Аннушка, напиться». А самъ усмѣхается.
Утромъ сосѣдка Дарья пришла за квасомъ и сообщаетъ:
— А вѣдь твоего-то сокола Прохоръ на Прогонной видѣлъ.
Она разсказала, какъ Прохоръ, возвращаясь изъ города вмѣстѣ съ другими плотниками, вдругъ увидѣлъ на станціи Егора, хотѣлъ крикнуть, да побоялся обознаться, а тотъ взялъ да гдѣ-то и сошелъ.
Это извѣстіе ошеломило Анну и не выходитъ у нея изъ головы. Она и вѣритъ и боится вѣрить. Навалившись грудью на изгородь, она стоитъ съ затуманенными отъ слезъ глазами, смотритъ и ничего не видитъ. А изъ-за подосиновской рощи показалась маленькая тучка и плыла какъ разъ надъ баней. Тучка закрыла солнце и темной тѣнью пробѣжала по распаханной желтизнѣ парового поля. Подулъ вѣтеръ.
«Дожжевое облако, али не дожжевое, — озабоченно думаетъ Анна, вытирая фартукомъ слезы. — Надо быть, что дожжевое. Ужъ лучше убрать отъ грѣха».
Анна побѣжала собирать холсты, смотритъ, а баня ужъ лысая: какъ будто слизнуло чѣмъ соломенную крышу. Слизнуло да и закрутило вихремъ, а вмѣстѣ съ крышей подхватило двѣ бѣленькихъ дорожки холста.
Такъ все это скоро, что Анна даже удивиться не успѣла — только холодокъ по спинѣ пробѣжалъ.
Крыша сѣла на гуменникъ, одну дорожку холста закинуло на гряды къ сосѣду, къ дядѣ Прохору, а другую всю скомкало и подняло выше березъ.
Вотъ уже и нѣтъ вихря, и солнце снова свѣтитъ, а холстина поднимается все выше и выше, расправляется, вытягивается во всю длину и, какъ змѣй бѣлый, летитъ надъ полемъ.
Анна не можетъ оторвать глазъ отъ холстины, а въ головѣ жуткая мысль:
— Вихорь-вихревикъ завихорилъ. Не къ добру это!
Холстина вытянулась во всю длину, на мгновеніе неподвижно повисла въ вышинѣ и, медленно поворачиваясь въ воздухѣ, стала спускаться. Только бы ей упасть на землю, какъ снова налетѣлъ вѣтеръ, протащилъ ее съ десятокъ саженей надъ самой землей, и замоталъ вокругъ старой, обожженной молніями, сосны — много десятковъ лѣтъ одиноко стоитъ она въ полѣ на межѣ у дороги.
У Анны подкосились ноги отъ испуга.
— Охъ, не къ добру вихорь набѣжалъ, — тоскливо думаетъ она: — быть бѣдѣ!
Вечеръ, все какъ всегда, а Анна сама не своя: доитъ ли коровъ, воду ли черпаетъ изъ колодца — не выходитъ изъ головы про мужа и про вихорь. Поужинали рано. Свекоръ Илья Макаровичъ ушелъ спать, свекровь яйца считала и все сбивалась, а деверь Игоша и Настасья-невѣстка готовили на продажу холсты — завтра въ городѣ ярмарка. Надо было и Аннѣ свои приготовить.
— Я ужъ заодно и твои вытяну, коли на полбутылки не пожалѣешь, — сказалъ Игоша.
Онъ взялъ желѣзный аршинъ и одну за другой смѣрилъ всѣ семь холстинъ Анны. Каждая вышла по восемнадцать аршинъ съ двумя вершками.
— Эхъ! Ежели бы да натянуть аршинника по два, — мечтательно сказалъ Игоша.
Выдвинувъ, на середину избы столъ, чтобы было свѣтлѣе, онъ усердно принялся за работу. Дѣлалось это такъ. Конецъ холста перекидывался черезъ столъ и тянулся съ угла на уголъ; вытягивался одинъ кусокъ, опускался за столъ на полъ и тянулся новый, такъ вся холстина.
Игоша развеселился и дурачится:
«Эхъ, тянемъ-потянемъ,
Еще разокъ, еще разокъ».
Руки по локоть засучилъ, изо всѣхъ силъ старается. Вытянувъ всѣ семь холстинъ, онъ снова сталъ мѣрять. Теперь намѣрялось больше ста сорока аршинъ.
— Вотъ и заработалъ себѣ на полбутылки ради праздника, — весело сказалъ Игоша. Онъ бросилъ аршинъ и началъ скатывать холсты трубками.
Въ другое время Анну все это очень бы порадовало, но теперь ей было все равно.
Въ клѣти прохладно и темно. Въ маленькое окошечко съ двумя желѣзными прутьями крестъ-на-крестъ падаетъ ночной свѣтъ. Гдѣ-то играютъ парни на гармошкѣ, калиткой гдѣ-то громко хлопнули, на задахъ громко переклиниваются дѣвичьи голоса — должно быть, дѣвки въ рожь гадать пошли, — а въ луговинѣ поскрипываетъ коростель Маринка свернулась клубочкомъ, прижалась къ Аннѣ и сладко посапываетъ подъ ватнымъ одѣяломъ.
Аннѣ жарко. Отъ коростелинаго ли скрипа, или отъ духоты — сухимъ жаромъ охватило ее всю, отъ головы до ногъ. Въ полузабытьи Анна перевернулась на другой бокъ и обнажила ноги и грудь. И кажется ей, что Василій спитъ рядомъ, откинулъ за голову мускулистую руку, всхрапываетъ и поскрипываетъ во снѣ зубами.
Анну это нисколько не удивило.
«Значитъ, пріѣхалъ», — догадалась она. Анна подвинулась къ нему, крѣпко обняла мужа и тихонько, два раза, позвала:
— Вась… Вася!
— А? Чего ты? — спросилъ онъ спросонья.
— Вася… Не къ добру, вѣдь, это давеча вихорь набѣжалъ. А?
— Ну?
Василій какой-то чужой: говоритъ, а не просыпается. Обидно это Аннѣ.
— Не спится мнѣ, Вася. Поговори со мной маленько, — говоритъ она: — Экое, вѣдь, время не видались…
— Дня-то мало тебѣ, — не открывая глазъ, сердито говоритъ Василій, — ишь, выдумала. Ну-ко подвинься. Жарко отъ тебя, какъ отъ печки.
Анна стиснула зубы, чтобы не расплакаться, скатилась съ постели на холодный полъ и проснулась.
Было душно. Въ окошечкѣ съ желѣзными прутьями чувствовался разсвѣтъ. Въ сѣняхъ скрипнула половица, и послышались тяжелые шаги Ильи Макаровича. Онъ вышелъ на крылечко и, кряхтя и зѣвая, сталъ умываться изъ глинянаго рукомойника.
Славный праздникъ — Ивановъ день. Въ городѣ ярмарка. Улицы и площадь полны народомъ. Всюду телѣги съ поднятыми оглоблями, бѣлыя крыши палатокъ и балагановъ. Мужики прицѣниваются къ серпамъ, звенятъ косами, выбираютъ точильные бруски, грабли, топоры, покупаютъ для сѣнокосовъ сухую соленую рыбу, пьютъ квасъ; бабы толкутся около посуды, а ребятишки рвутся къ игрушечнымъ балаганамъ.
Иной карапузъ — глядитъ, глядитъ и раскутится. Одиннадцать дней возилъ онъ навозъ, по три копейки за день, а тутъ единымъ махомъ спуститъ весь свой капиталъ: за тринадцать копеекъ купитъ глинянаго коня, на которомъ гордо возсѣдаетъ бравый, раскрашенный воинъ съ черными усищами и глазами на выкатѣ, за пятачекъ — оловяннаго пѣтушка-свистульку, за четыре копейки: — размалеванную глиняную барыню, сестренкѣ въ подарокъ, а на остальное — полный карманъ маковниковъ и сѣмячекъ.
Торгъ на площади въ самомъ разгарѣ. Мелькаютъ аршинами скупщики холста, бросая въ углы палатокъ все новые и новые свертки, звякаютъ мѣдныя деньги, надсаживаются отъ крика продавцы игрушекъ, галдятъ мужики и тутъ же на площади, между телѣгъ, соединяются кучками, чтобы распить полбутылочки и закусить бѣлымъ пирогомъ изъ обжорнаго ряда съ начинкою изъ рыбы. А солнышко жаритъ все сильнѣе и сильнѣе, и изъ телѣгъ пахнетъ травой, сѣномъ и дегтемъ.
Анна, вмѣстѣ съ невѣсткой Настасьей, продала холсты, постояла около палатокъ и балагановъ на площади, потомъ прошла на Верхній базаръ, посмотрѣть на конскую выставку, куда свекоръ Илья Макаровичъ вывелъ своего красавца — двухлѣтняго жеребенка, и, сославшись на нездоровье, одна пошла домой.
Дома она пообѣдала, но на душѣ все время было неспокойно. Чтобы какъ-нибудь скоротать тоскливый праздничный день, надумала она постирать къ покосу кое-что изъ бѣлья. День длинный, пріѣдутъ изъ города поздно, къ вечеру высохнетъ, если на солнцѣ повѣсить.
Бѣлыя собралось немного, самые пустяки. Аннѣ даже неловко съ такими пустяками на рѣчку итти, да ужъ не захотѣлось ворочаться.
Итти надо было овсянымъ полемъ. Среди зеленыхъ овсовъ свѣтлѣли узкія и рѣдкія полоски ячменя, и темнозелеными прямоугольниками выдѣлялись льны, горохи и пшеница.
Справа за изгородью волновалось ржаное поле. Рожь точно выцвѣла: зеленый цвѣтъ потеряла, а пожелтѣть еще не успѣла.
Дорога шла серединой поля и терялась въ лѣсу. Здѣсь, въ лощинѣ около лѣса, протекала маленькая, ржавая, съ стоячими омутами, рѣчка Чибисовка.
Водой обидѣлъ Богъ Сусловку. До Широкова, гдѣ протекаетъ прекрасная рѣчка Тимерсянка — больше двухъ верстъ, а до Ивкина и три будетъ. Приходится сусловскимъ довольствоваться гнилой водой рѣчки Чибисовки. Вода въ рѣчкѣ сильно нагрѣлась за день. Пахло сладкими запахами цвѣтовъ и болотной гнилью. Анна выбрала омутокъ посвѣтлѣе, разулась, подоткнула юбку и принялась полоскать бѣлье. Она не торопилась: выполощетъ, выжметъ на-сухо, снова выполощетъ и снова выжметъ, и тутъ же на ольшанникѣ повѣситъ сушить.
— Здравствуй, Анна, Богъ на помочь! — проговорилъ вдругъ надъ самымъ ухомъ знакомый голосъ.
Анна ахнула и едва на ногахъ устояла: передъ ней стоялъ Василій. Стоитъ и улыбается, а у нея точно языкъ отнялся: уставилась на мужа, слова сказать не можетъ и не знаетъ, радоваться или плакать надо.
— Что же ты… али не рада?
— Вася… Да какъ же ты это… Господи! — растерянно пробормотала Анна и расплакалась.
— А такъ… взялъ да и пришелъ, — растерянно говоритъ Василій, какъ будто ему это ровно ничего не стоило, и обнимаетъ, и цѣлуетъ жену: — ты вотъ что скажи, — старикъ-отъ какъ… все такой же… крутой?
— Эдакой же…
— Обижаетъ тебя?
— Нѣ-тъ, — отвѣчаетъ Анна и плачетъ.
— Мнѣ бы только съ тобой повидаться, да на Маринку бы…
Василій вдругъ испуганно присѣлъ за кустъ.
— Несутъ кого-то лѣшіе, — сказалъ онъ: — убираться надо. По дорогѣ полемъ шли два мужика.
— Ну, пока прощай. Я вечеромъ на сѣновалъ приду. Слышишь? А ты мнѣ Маринку-то, Маринку-то…
Онъ юркнулъ въ кусты и скрылся.
Все это вышло, какъ сонъ, но у Анны горѣли отъ поцѣлуя губы, колотилось сердце, и въ памяти ясно стояло осунувшееся и обросшее бородой лицо мужа, черные усики и бѣлые зубы. Запомнила еще Анна картузъ съ пуговкой на верхушкѣ и охотничьи сапоги съ ремешками: остальное какъ-то не замѣтилось.
Старикъ съ Игошей и Настасья пріѣхали изъ города въ восьмомъ часу. Мужики выпили и были очень веселы На конской выставкѣ, устроенной земствомъ, старикъ получилъ за своего двухлѣтка золотую медаль и похвальный листъ и отъ радости готовъ былъ пуститься въ плясъ, хотя и сдерживался.
— Ну-ко, сваргонь-ко намъ самоварчикъ да поскорѣй, — весело сказалъ Аннѣ Илья Макаровичъ.
Сидя у окна, онъ самодовольно разглаживалъ сивую бороду. Съ разрумянившагося лица не сходила довольная улыбка.
Косачъ пришелъ какъ разъ кстати. Онъ ежегодно снималъ у старика маленькую сѣнокосную поженку за Быстрицей.
— Здраствуй, здраствуй, Кузьмичъ, — обрадовался старикъ, уже потерявшій было надежду сдать въ этомъ году пожню: — Чайку стаканчикъ.
— Да ужъ больно недосугъ разсиживаться-то, Илья Макаровичъ, на покосъ надо собираться — вздохнулъ Косачъ, присаживаясь, однако, къ столу: — Я ужъ прямо о дѣлѣ… насчетъ, стало быть, поженки. Отдашь ли нонче?
Волосы у Косача на рѣдкость густые, подрублены въ кружокъ, рѣчь тяжелая, а глаза острые.
— А ты не торопись, дѣло не убѣжитъ, чайку, вотъ попьемъ, да водочки, какъ тому и быть слѣдуетъ. Нукось…
Всѣ трое выпили. Не закусывая, повторили. Игоша весь раскисъ и едва сидѣлъ на мѣстѣ, тупо уставившись на столъ; зарядившись на старые дрожжи, старикъ тоже сильно опьянѣлъ. Лицо у него побагровѣло, ротъ скривился, сивая борода спуталась, и только въ глазахъ свѣтились насмѣшливые огоньки.
Въ такомъ состояніи онъ любилъ философствовать, ставилъ, себя всѣмъ въ примѣръ, и горе тому, кто долженъ былъ его слушать.
— Въ городѣ-то шибко нонче торговали? — спросилъ Косачъ.
— А и не знаю, какъ тебѣ сказать. Я больше былъ на верхнемъ базарѣ, жеребенка выводилъ на выставку. Ну, а коней много было.
— Медаль, поди, получилъ?
— А ты какъ думалъ? Самую большую золотую медаль, — расплылся старикъ отъ удовольствія: — Какъ же… Изо всѣхъ двугодовалыхъ мой лучше всѣхъ себя оказалъ. Самъ членъ, земскій, по шеѣ похлопалъ. «Кабы, — говоритъ, — да у всѣхъ мужиковъ да такіе кони». А Ветлугинъ, Михайло Нилычъ, знаешь, краснымъ товаромъ торгуетъ? — отвелъ меня въ сторонку да и говоритъ: «хошь, говоритъ, семь четвертныхъ!» Ну, конечно, какой мнѣ резонъ. Подожду до Катерины, а то и до велика говѣнья. Дѣло терпитъ. А въ тѣ поры мнѣ ужъ два ста съ половиной, а то и три припасай… Хе-хе-хе!
— Хе-хе! — неопредѣленно отозвался Косачъ, сохраняя на лицѣ суровое выраженіе.
— Дай Богъ земству здоровья, — выпивъ, продолжалъ Илья Макароівичъ: — Хорошее оно дѣло для нашего брата задумало. Самъ посуди: захотѣлъ мужикъ траву сѣять — на тебѣ сѣмена; зерно захотѣлъ очистить — сортиловку получай; соху плугомъ замѣнить охота — и плугъ тебѣ по дешевой цѣнѣ отпуститъ. Хе-хе! Который человѣкъ ежели съ умомъ — большая ему выгода отъ этого выходитъ. Я вотъ весь вѣкъ сохой да деревянной бороной ковырялъ землю. Такъ бы и ковырялся до самой до смерти, коли бы не земство. Ну-кося…
Опять выпили. Еще болѣе опьянѣвшій Илья Макаровичъ повернулся къ Игошѣ и крикнулъ:
— Чувствуй, какъ для насъ, для дураковъ, люди стараются! — И снова обернулся къ Косачу: — Опять же касательно случки. Подумай, милъ человѣкъ, ежели бы да не было у земства случнаго пункта — гдѣ бы намъ экихъ жеребятъ видать? То-то вотъ и оно! А я ужъ, слава те Господи, третьяго кормлю. Перваго двугодовалаго за сто восемьдесятъ продалъ, а за второго и всѣ двѣсти сорокъ взялъ. Вотъ и ругай опосля того земство, что зря, молъ, деньги ему платимъ.
— Дда-а… Инымъ это на пользу… Прямо въ карманъ. А инымъ изъ кармана, — тянулъ Косачъ. — Не всякому это подъ силу. Для такого дѣла и кобыла веселая требуется. Вотъ какъ у тебя.
Онъ осторожно откалывалъ зубами маленькія крупинки сахару — одну на каждое блюдце.
— Кобылѣ моей цѣны нѣтъ, это вѣрно. Ну, а только ты не говори… Не въ кобылѣ тутъ дѣло. Я вотъ на выставкѣ видѣлъ: матку соплей перешибить, а жеребенокъ картина. А почему? А потому что — производитель… Отъ его вся сила!
— Вотъ, вотъ… къ этому я и веду — инымъ, молъ, это на пользу, а инымъ безъ толку, — медленно говорилъ Косачъ съ хитрой улыбкой въ маленькихъ, острыхъ глазкахъ. — Въ его, въ жеребенка-то, одного хлѣба сколь вторкать надо. Доведись дѣло до меня — гдѣ я взялъ? Это вотъ тебѣ сподручно кормить-то, Илья Макарычъ. У тебя отъ хлѣба сусѣки ломятся.
— Слава Богу, слава Богу, — хвастливо и уже совсѣмъ пьяно бормоталъ старикъ. — Слава Богу, всего у меня довольно. Грѣхъ жаловаться, грѣхъ. Только, вотъ… Васька, сукинъ сынъ… Самъ вѣдь я его въ ремесленномъ выучилъ.. На позоръ дому… женилъ, въ Питеръ самъ отправилъ. На большіе заработки пожаловалъ.
— Вотъ то-то и оно, — пряча въ усахъ насмѣшливую улыбку, перебилъ Косачъ. — Какъ можно безъ достатку? Гдѣ ужъ тутъ жеребятъ кормить, дай Богъ самому прокормиться. У меня вотъ тоже кобыленка, да одно горе съ ей Берёжая она была, а я и надсади ее. Ну она и выкинула. Горе одно, истинный Господь. Хотѣлъ на меринка промѣнять, да ужъ лѣто промаюсь. Что Богъ дастъ осенью.
— Мда-а, — пьяно мотнулъ, головой Илья Макаровичъ. — Вели-икое дѣло — берёжая кобыла… То-есть, ахъ какое великое… я тебѣ скажу! Ну… А ежели бы Васька… путной былъ — завелъ бы я кирпичное дѣло. — Онъ вскинулъ голову и уставился на Косача мутными глазами. — Думаешь, земство ссуду не дастъ? Мнѣ-то? Ого!
Анна слушала пьяную, хвастливую рѣчь свекра, наливала чай и не могла дождаться, когда всѣ разойдутся. На сѣновалѣ ее ждалъ Василій — она видѣла., какъ онъ прошмыгнулъ, когда выходила поить лошадей.
Долго еще хвастался Илья Макаровичъ. А когда всѣ, кромѣ свекра, улеглись спать, Анна уложила Маринку и, крадучись, пошла на сѣновалъ.
Василій дремалъ, но какъ только она зашуршала сѣномъ, сразу же очнулся.
— Поѣсть не хочешь ли, — шопотомъ сказала она. — Старикъ-отъ не спитъ. Съ Косачемъ сидятъ. Я на минутку.
Анна не знала, что говорить, и тихонько плакала.
— Ну, вотъ, чего ты? — съ дрожью въ голосѣ говорилъ Василій. — Чего ревѣть-то! Всѣ спятъ… кромѣ старика?
— Всѣ.
— И Маринка спитъ?
— Спитъ.
— Жалко! На покосъ завтра поѣдете?
— Ужъ все готово, — всхлипывая, отвѣчала она. — Вонъ и телѣга сложена. Какъ встанемъ, такъ и поѣдемъ.
— Досадно. Мнѣ вѣдь долго-то здѣсь нельзя. Хоть бы на Маринку-то взглянуть. Выросла, поди, шибко?
Анна затряслась отъ рыданій и не могла сказать ни слова.
— Ну-ко и вправду брось ревѣть-то, — едва самъ удерживаясь отъ слезъ, говорилъ Василій. — Ты мнѣ лучше вотъ что скажи: что, если я утромъ всѣмъ дома объявлюсь? Старикъ-отъ какъ?
— Не знаю, что и сказать, тебѣ, — кусая губы, говорила Анна. — Ругалъ онъ тебя въ тѣ поры, какъ жандармы пріѣзжали. Не сынъ, говоритъ, онъ мнѣ, ежели противъ царя пошелъ.
— А не проклялъ?
— Н-нѣтъ…
— Правду говори, чего скрывать-то?
— Проклялъ, — тихо сказала Анна — Будь, говоритъ, онъ трижды х проклятъ.
— Та-акъ. Плохо дѣло. Значитъ, показываться мнѣ нельзя.
Въ голосѣ мужа Анна почувствовала невеселую усмѣшку.
Настала долгая, томительная тишина. Слышно было, какъ вздыхаетъ во снѣ кобыла, и спросонья бьетъ ногой по деревянной настилкѣ жеребенокъ.
— Такъ-съ… Значитъ и Маринку нельзя повидать?
На дворѣ послышались неувѣренные шаги, потомъ хлопнула калитка. Это Косачъ ушелъ. Анна испуганно вскочила:
— Хватится, вѣдь, меня старикъ-отъ. Я сейчасъ приду, только со стола убрать.
— Погоди, Анна, Ты скажи матери, что я пришелъ.
— Спитъ, вѣдь, она.
— Да ты не сейчасъ, а утречкомъ, какъ ѣхать, ты и упреди. А я съ ней повидаюсь, и на Маринку погляжу.
— Скажу, скажу. Она какъ вспомнитъ тебя, такъ и въ слезы.
— Ну, вотъ… А я тутъ безъ васъ денекъ-два, можетъ, побуду.
— Я сейчасъ, Вася, сейчасъ приду.
Анна задвинула на запоръ ворота и пошла въ избу. Илья Макаровичъ храпѣлъ за столомъ, упавъ на окно.
Василій еще больше зарылся въ сѣно. Снизу пахло лошадиной конюшней, а отъ сѣна — пылью. Василій съ большимъ трудомъ сдерживался, чтобы не чихнуть. Онъ опять чутко задремалъ. Явь и сонъ все ожесточеннѣе боролись въ его усталой головѣ. Еще недѣлю тому назадъ онъ былъ въ большомъ чужомъ городѣ, среди людей, которымъ рѣшительно не было никакого дѣла до токаря по металлу Василія Истомина, страстно тоскующаго, по родной сторонѣ, по женѣ и ребенку, и теперь было странно думать, что онъ — дома, и что лошадиный запахъ снизу — родной запахъ. Хотя Василій и не предполагалъ открыто объявиться всѣмъ своимъ — все же обидно и горько было ему прятаться въ родномъ домѣ. Усталое тѣло его все еще испытывало вагонную качку; казалось, что самъ онъ и все крутомъ движется быстрымъ, размѣренымъ, неизвѣстно куда направленнымъ движеніемъ, которымъ руководитъ невидимый и неизвѣстный машинистъ. Въ полусонномъ мозгу Василія, какъ тѣнь, промелькнуло воспоминаніе о тепломъ парижскомъ весеннемъ вечерѣ, когда онъ возвращался изъ русской читальни домой. На бульварѣ было особенно многолюдно и шумно по-весеннему. И тогда Василій съ особенною тоскою вспомнилъ Россію съ ея полями, просторомъ и большими дорогами, съ деревушками и бѣлыми церковками. Тогда же онъ твердо рѣшилъ уѣхать. На сѣверномъ вокзалѣ суета и шумъ, а провожающіе — слесарь Никита и студентъ Симычъ — оба пьяненькіе. Студентъ плакалъ и все говорилъ: «плюнь».
— Слышишь, — возбужденно восклицалъ онъ. — Такъ и запомни: студентъ Симычъ плюетъ. Плачетъ, а плюетъ. Потомъ онъ, можетъ быть, цѣловать будетъ родную землю… ну, а теперь… слышишь? На все плюетъ!
А Никита ругался, рычалъ и готовъ былъ избить пьяненькаго кощунствующаго Симыча.
Скрипнуло крылечко, и Василій чуткимъ слухомъ уловилъ осторожные шаги Анны.
Коротки часы лѣтней ночи. Первымъ проснулся старикъ, а за нимъ поднялись и всѣ остальные. Анна все же успѣла заблаговременно убраться съ сѣновала и, какъ будто ничего не случилось, суетилась и хлопотала по хозяйству.
Выѣхали на покосъ очень рано. Въ низинахъ держался еще ночной сизый туманъ; бодрящій утренній холодокъ заставлялъ зябко вздрагивать, хотя огромное горячее солнце, только что, о показавшееся надъ лѣсомъ, и разбросало по землѣ свои лучи.
Впереди ѣхалъ сосѣдъ Прохоръ, поднимая стожаромъ, привязаннымъ къ телѣгѣ, холодную, слежавшуюся на дорогѣ пыль, за нимъ Илья Макаровичъ съ семействомъ, а сзади — нѣсколько семействъ изъ сосѣдней деревни Пески.
До города, за всѣ пять верстъ, никто не проронилъ ни слова. Старикъ былъ не въ духѣ: у него съ похмѣлья болѣла голова. Анна за всю ночь не сомкнула глазъ. Словно окаменѣла, она безжизненно глядѣла по сторонамъ, ничего не видя и не. слыша.
Но когда переправились на паромѣ черезъ рѣку, оставивъ городъ съ соборомъ, монастыремъ, остроконечными верхушками борисоглѣбской и никитской церквей и бѣлыми домиками въ зелени — позади и выѣхали на трактъ, по правую сторону котораго раскинулись луга съ рѣдкими кустарниками и болотцами, а по лѣвую — мелколѣсье, и когда Анна подумала, что въ этихъ лугахъ, у Стараго Озера, ей суждено изжить свою боль, безъ надежды, хотя бы на короткій мигъ, снова взглянуть въ родные глаза — всѣ отравленныя горечью мгновенія промелькнувшей ночи съ отчетливостью неожиданной встали въ ея воспаленномъ мозгу.
И особенно горько было думать не о томъ, что разсказалъ о себѣ Василій: какъ и гдѣ онъ жилъ, а о томъ, что она, Анна, столько лѣтъ тосковавшая и ожидавшая, вдругъ испугалась и отвергла его ласки.
— Зачежелѣю, вѣдь, я! — вырвалось у нея.
Эта фраза все еще звенѣла въ ея ушахъ.
— И какъ это я — зачѣмъ! — съ болью думала Анна. — Солдатки и дѣвки дѣтей приживаютъ, а я отъ мужа побоялась!
Это было всего больнѣе.
— Теперь, поди, съ матушкой чай пьютъ, а Маринка на колѣняхъ.
— Эхъ, Анна, а мнѣ думаешь легко? — звучали въ ушахъ страстныя слова мужа, — Ежели бы да мнѣ сказали: «Клади, Василій, подъ топоръ лѣвую руку и живи гдѣ хочешь», да я бы глазомъ не моргнулъ.
Щекочущій клубокъ подкатился къ горлу, но Анна стиснула зубы и напряженно замерла, боясь разрыдаться.
Съ тракта давно уже свернули влѣво и ѣхали знакомой веретеей къ Старому Озеру. Но Анна только теперь замѣтила это. Телѣга подскакивала; дребезжало привязанное сзади ведро. Къ запаху смытыхъ росою травъ и цвѣтовъ рѣзко примѣшивался запахъ нагрѣтаго колеснаго дегтя.
Слѣва, низко надъ болотцемъ, со свистомъ пролетѣла пара дикихъ утокъ.
— Ахъ, штобъ имъ… Стрѣли, Игошъ, хоть лаптемъ, — шутливо воскликнулъ Илья Макаровичъ. — Жареха-то какая пролетѣла.
Всѣ засмѣялись и весело заговорили о косьбѣ, о дождѣ и о томъ, что нужно надѣлать березовыхъ вѣниковъ.
До обѣда подкосили весь Логъ. Съ самаго завтрака Анну морилъ сонъ. Съ большимъ трудомъ она продержалась до обѣда, а какъ только пообѣдали, она легла въ тѣни березокъ на веретеѣ и заснула тревожнымъ сномъ. Игоша съ Настасьей легли въ шалашѣ, а самъ Илья Макаровичъ забрался отъ солнышка подъ телѣгу.
Жуткій сонъ приснилая Аннѣ. Будто лежитъ она на веретеѣ, а рядомъ съ ней — Саватѣйко Селезневъ — самый никудышный мужичонка въ деревнѣ. «И чего я, несчастная, пошла за него», — думаетъ она. И сердце ея рвется отъ боли. А въ воздухѣ паритъ. Саватѣйко совсѣмъ разомлѣлъ отъ жары и храпитъ. Изо рта по грязно-бѣлой бородѣ у него течетъ слюна. Аннѣ тошно смотрѣть на него, но изъ какого-то злого упрямства она не можетъ оторвать отъ него своего брезгливаго взгляда, и чѣмъ больше смотритъ, тѣмъ сильнѣе овладѣваетъ ею злоба. А Саватѣйка взмахнулъ рукой, отгоняя муху, повернулся на другой бокъ и, захлебнувшись слюною, захлопалъ и замычалъ:
— Блл… Бллы-ы…
Не помня себя отъ гнѣва и отвращенія, Анна схватила его за шею руками, повернула лицомъ къ землѣ и изо всей силы принялась стукать носомъ въ маленькій муравейникъ.
— Что? Что? Что? — какъ ошалѣлый бормоталъ Саватѣйко, а когда Анна оставила его, испуганно приподнялся, выплевывая изо рта землю и хвою и вытирая кровь изъ носа. — Ну, чего ты?
— Змѣя, — сказала Анна. — Вотъ тутъ уползла, подъ листья. Ты какъ убитый, а она прямо на тебя… Прямо на тебя!
— Гдѣ змѣя? — сморкаясь кровью и продолжая отплевываться, говоритъ Саватѣйко. — Врешь ты все. Какая змѣя?
Онъ вдругъ пристально поглядѣлъ на Анну, весь побѣлѣлъ, отшатнулся и прохрипѣлъ:
— А-а-а.. Вотъ ты что удумала!
— Молчи, молчи! — испуганно шепчетъ Анна, и сердце у нея замираетъ.
— Нѣтъ, врешь… Ты меня уду…
— Молчи… Охъ, молчи! — дико вскрикнула Анна и проснулась.
На крикъ сбѣжались — всѣ заспанные, оеовѣлые, съ красными лицами — и Илья Макаровичъ, и Настасья, и Игоша. Анна же, еще не освободившись отъ власти кошмара, почувствовала въ сердцѣ острую боль дѣйствительности и судорожно заметалась.
— Что ты, Христосъ съ тобой, — сказала Настасья, съ испугомъ глядя въ жуткіе, мутные глаза на перекошенномъ лицѣ.
Но Анна уже не слышала. Чувствуя, что она теряетъ сознаніе и задыхается отъ подступающихъ къ горлу клубковъ, она дико вскрикнула и, подпрыгивая на травѣ, забидась, какъ выброшенная на песокъ рыба. Лицо ея почернѣло, на губахъ показалась бѣлая пѣна.
Игоша побѣжалъ на озеро за водой, а Илья Макаровичъ и Настасья растерянно и безъ толку суетились.
— Святой бы водицы, да гдѣ возьмешь, — съ сожалѣніемъ сказалъ Илья Макаровичъ. Игоша притащилъ ведро воды и съ размаху ухнулъ на Анну.
Она испуганно охнула и медленно открыла глаза.
— Ничего, тошно, отойдетъ, — оказалъ Игоша и вперевалочку пошелъ къ телѣгѣ.
— Что это ты, Аннушка? — необычно ласково заговорилъ старикъ. — Хворать-то, глико, задумала въ какую пору?
Анна опять открыла глаза, но молчала.
— Кабы и вправду ты здѣсь не расхворалась. Поѣзжай-ко лучше домой, да выздоравливай скорѣе. Игоша тебя отвезетъ по вечерку.
— Я лучше пѣшкомъ, — слабо сказала Анна. — Я ничего…
— Ну-ну, какъ знаешь. Только, мотри, дойдешь ли?
Черезъ полчаса Анна, все еще слабая и разбитая, точно съ похмѣлья, шагала вдоль веретеи по знакомой дорожкѣ. Сердце то колотилось, то замирало и безумно рвалось впередъ. А ноги были слабы, непослушны и спотыкались.
— Господи, неужели не застану? Мати Божья? — съ тоскою и мольбою взывала Анна. — Хоть бы на одну маленькую минуточку… Однимъ бы глазкомъ хоть взглянуть!