М. Н. Катков
правитьПричины единодушия наших консерваторов и радикалов в вопросах национальной политики России
правитьОтчего наши консерваторы и наши радикалы действуют всегда в одном и том же смысле, когда речь идет о государственных интересах России? Отчего при каждом вопросе национальной политики нашего отечества обе партии так единодушны и, рознясь во всем, тут помогают друг другу? Оттого, что этот барин, сыплющий на французском диалекте отборные консервативные фразы, и этот неумытый нечаевец служат бессознательными органами чужой мысли, которая равно пользуется ими для своих целей и стратегически употребляет их то порознь, то вместе, смотря по надобности. Интрига уверена, что никто в России не задумается над тем странным обстоятельством, что русское патриотическое мнение встречает себе ожесточенных противников самого противоположного цвета, что в одно и то же время это несчастное русское мнение обвиняется зараз и в мрачном консерватизме, и в столь же мрачном радикализме. Достаточно иметь здравый смысл и смотреть на вещи с русской точки зрения, для того чтобы прослыть в одно и то же время и красным демагогом, опасным для общественного порядка, и вместе раболепным орудием деспотизма.
Остроумные противники наши смеются над нами, говоря, что мы во всем будто бы видим измену и всех будто бы считаем за изменников. Нет, это не так; мы сожалеем только, что у нас имеется слишком много людей, умственно недеятельных и склонных пользоваться чужими суждениями во всем, что выходит из сферы их личных интересов.
Какой-то великий «земский деятель», рекомендуемый «С.-Петербургскими Ведомостями» как лицо с громким именем, скрывший или, пожалуй, открывший свое громкое имя под знамением букв К.А.В., высказался недавно в упомянутой газете весьма решительным тоном о политических вопросах, висящих теперь над Европой и над нашим отечеством вследствие франко-прусской войны. Этот персонаж видит в нас орган необразованной черни и выражает свое сочувствие «С.-Петербургским Ведомостям» как органу просвещенной части публики. Этому «земскому» политику недостаточно, что Пруссия торжествует над своею противницей; он хочет еще, чтобы победы ее торжествовались и в Петербурге, и в Москве как в Берлине. Он находит, что Франция есть исконный враг наш, и потому мы должны-де радоваться ее унижению и падению. Почему же Франция есть исконный враг наш? Потому, утверждает он, что Россия вела с Францией войны. Но Россия была в войне и с Пруссией. Политик с громким именем позабыл, что еще задолго до наших первых столкновений с Францией войска наши били Фридриха Великого, основателя прусского могущества. Но это не помешало нам впоследствии быть в крепком союзе с Пруссией. Что же касается до войн, бывших между Францией и Россией, то «земский» политик «С.-Петербургских Ведомостей» не разбирает, происходили ли эти войны между Францией и Россией просто или между ними как союзницами других держав. Политику этому нет надобности до того, что войны между Россией и Францией отнюдь не требовались национальными интересами ни той, ни другой державы и что возникавшие между ними столкновения были последствием комбинаций, чуждых и нередко враждебных как той, так и другой стороне. Разве история не полна ошибками правительств, упадками государств и бедствиями народов? Мы никогда не слыхали о национальной ненависти между французами и русскими; мы слыхали, напротив, что в промежутки ожесточенных битв на бастионах Севастополя русские солдаты встречались с французскими самым дружелюбным образом. Могло ли бы что-либо подобное быть, если бы между ними была народная ненависть? Да и откуда взяться этой ненависти? Франция и Россия не соседи; между ними не могло и не может быть никаких споров о границе; они не могут делать друг у друга территориальных захватов; у них нет племенных счетов; им нечего делить между собой. Если два человека, точно так же как и две нации, сталкиваются между собой по недоразумению, ошибке или под влиянием чужих интересов, то при всем зле, которое они друг другу делают, отнюдь нельзя сказать, чтоб они были естественными врагами; напротив, надобно желать, чтобы как та, так и другая сторона лучше поняла свои собственные интересы. Враги по ошибке — не враги, напротив, это естественные союзники; точно так же друзья по ошибке — не друзья, а естественные враги. До Крымской войны мы почти вовсе не воевали с Англией; но надобно быть «земским» политиком с «громким именем» и иметь своим органом «С.-Петербургские Ведомости», для того чтоб отрицать ту глубокую неприязнь и опасение, с какими Англия искони следит за ходом русской политики. Англия всегда была непримиримым врагом нашим в самых существенных интересах наших. Ущерб, причиняемый России, никогда не может обратиться в выгоду для Франции, а напротив, как свидетельствует история, всегда обращался во вред и пагубу ей; для Англии же всякая неудача России всегда была и всегда будет выгодой, пока существенно не изменятся все основания английской политики.
Сближение и союзы между державами определяются не сантиментальными симпатиями, не родством душ, не сходством учреждений, а просто-напросто выгодами, которые могут проистекать для государства от его сближения с другими. Англия не имела ничего общего с императорскою Францией; но она была в «сердечном» союзе с нею, который оказался столь выгодным для английской политики и столь пагубным для злополучной французской нации, которую доконали ее демагоги и ее императоры. Точно так же между Пруссией и Россией, к сожалению, весьма мало сходства по образованию и по учреждениям; однако Пруссия всегда держалась союза с Россией. Нигде нет такого презрения и недоброжелательства к русскому народу, как в Германии, но это отнюдь не мешало германским правительствам пользоваться кровью и потом русского народа. История навеки сохранит печальное признание канцлера Российской Империи пред началом Восточной войны, что Россия постоянно жертвовала Германии своими интересами как материальными, так и нравственными. Какого мнения Пруссия вообще и граф Бисмарк в особенности о бонапартизме, это теперь всем известно; но за несколько лет пред сим, когда бонапартизм был в разгаре своей зловредной деятельности, прусское правительство жило с ним в ладах и дружбе, и тот же самый г. фон Бисмарк ездил к императору Наполеону на поклонение, совещался с ним о европейских делах и пользовался им, подготовляя пути грядущих событий, которые втихомолку замышлялись в Берлине.
Между Северною Америкой и Россией установились отношения доброго свойства. Нельзя не пожелать, чтобы дружба между ними упрочилась, ибо союз их равно выгоден для обеих сторон. Однако между Россией и Северною Америкой нет ничего общего ни в быте, ни в учреждениях, ни в судьбах.
Точно так же, как бы ни была глубока разница в судьбах Франции и России, интересы самого положительного свойства указывали им друг на друга. Но так как обе страны в своей политике руководились более чужими интересами, чем своими собственными, то оне враждовали между собою, и вражда их вредила им обеим, обращаясь в пользу другим.
Мы не имеем никаких пристрастий ко Франции, точно так же как не имеем антипатий к Германии. Напротив, когда нужно было искать нашему отечеству примеров для соревнования, наши взоры гораздо более обращались к Германии и Англии, нежели ко Франции. Никто, например, более нас не желает, чтобы политика нашего правительства была так же национальна, как политика Пруссии, и чтобы русский патриотизм был так же ценим в России, как германский в Германии. Никто, с другой стороны, не скорбел более нас, видя, как наши политики и консервативного, и либерального свойства, которые теперь так неистово ругают и бонапартизм, и Францию, восхищались бонапартовскими мерами и французскими порядками и навязывали их нашему отечеству… Но мы не можем оставаться совершенно равнодушны к судьбам Франции, потому что в судьбах ее заинтересована Европа, к которой мы все-таки принадлежим, и судьбы страны, которой мы дети. Мы не призваны защищать ни французские, ни прусские интересы; но мы считаем себя обязанными применять все, что ни случается в мipe, к судьбам нашего народа, к интересам нашего отечества.
«Земский политик» «С.-Петербургских Ведомостей» издевается над нашими опасениями ввиду могущества, которое приобретает теперь Германия. Он утешает нас тем, что в Германии, по его расчету, не более 37 миллионов населения, а в России — до 80. Потому-то, видно, так иным господам и хочется, чтобы Германия приобрела Эльзас и Лотарингию: это немножко пополнит численность ее населения. Присоединение Богемии и Моравии вместе с другими цислейтанскими землями увеличили бы его гораздо значительнее; не порадоваться ли нам, если и эти земли захватит Германия? Наш политик так серьезно отдавал себе отчет в своих словах, что не подумал о том военном могуществе, которым уже и теперь располагает Пруссия, имея возможность при 37-миллионном населении сразу двинуть на любой пункт миллион отлично вооруженного и превосходно обученного войска. Он не подумал, что численность населения находится в обратном отношении к пространству занимаемой им территории и что если в России можно насчитывать до 80 миллионов населения, то по безмерности ее территории, по бесконечной протяженности ее границы это превосходство теряет все свое значение. К тому же условия нашей военной организации, степень нашего народного просвещения, состояние наших финансов при самых благоприятных обстоятельствах долго не дозволят нам сравняться с Германией даже в ее теперешнем виде, не говоря уже о том, какою она явится после окончательного торжества своего над Францией. Кто из здравомыслящих и непредубежденных людей может сомневаться, что положение России было несравненно выгоднее, когда Франция стояла на ногах и могла внушать опасение объединяющейся и все вокруг захватывающей Германии? Мы верим в судьбы нашего народа, мы надеемся, что Бог поможет ему сохранить себя целым и невредимым при всех кризисах, какие могут потрясать Европу, и при всякой борьбе, которая может предстоять ему; но, говорит пословица, на Бога надейся, а сам не плошай. Во всяком случае, стыдно обманываться так, чтобы минус принимать за плюс. Можно помириться со всяким неудобством и освоиться со всякою опасностью, но надобно по крайней мере знать их размеры и цену…
Политик с громким именем игриво издевается над органами необразованной черни, которые опасаются «коварного Альбиона». Но веселый политик в своем добродушии не замечает, какую жалкую роль он играет, повторяя то, что не могло бы придти ему самому в голову, если б он ввиду важности вопроса дал ей труд подумать серьёзно. Он доходит до того, что готов почти оспаривать самое участие Англии в Восточной войне. Вся ответственность за Севастопольский разгром лежит, по его мнению, на Франции; Англия же тут ни при чем.
Много доводилось нам встречать куриозов в нашей печати; но в деле курьёзов мы идем, по-видимому, crescendo [с нарастанием (ит.)], и Бог знает, до чего еще дойдем…
Итак, исключительно вся ответственность пред Россией за Севастопольский раздел и Восточную войну падает, по мнению публициста «С.-Петербургских Ведомостей» (и его ли одного!), на Францию. Англия же совсем не повинна в этом деле.
Обманутая жертва, она была, по неопытности, завлечена ехидством Наполеона, искавшего стяжаний на Востоке.
И это говорится о событии, которое происходило у всех на глазах! Вот как дурачат нас, вот как водят нас за нос!
Мы понимаем, что эти мнения выгодно теперь распространять пруссакам и англичанам, чтобы подействовать на нашу дипломатию; но, спрашивается, какое собственное побуждение могут иметь теперь русские люди в неверном представлении дел, о которых речь? Из каких источников может произойти в них желание усилить всячески ответственность Франции за наши несчастия в 1853—1855 годах и ослабить до нуля ответственность Англии?
Парижский мир был последствием несчастной для России войны. Он был невыгоден для нам, но он был лучшее из того, что могло угрожать нам в ту пору Заключением мира, — будем же справедливы, — хотя и невыгодного, но давшего нам возможность отдохнуть, собраться с силами и предпринять впоследствии великие реформы, мы были обязаны не Англии. Англия желала продолжения войны, ей хотелось довести Россию до крайнего истощения сил и принудить ее к заключению позорного и убийственного мира. Англии было мало осилить нас; ей хотелось отнять у нас самую возможность подняться когда-нибудь на ноги. Англия хотела сделать с нами то, что теперь хочет сделать Пруссия с Францией; но эта последняя настояла на заключении мира, которого основания были приняты на Венской конференции и подписаны Пруссией.
Это не умозаключение; это факты, о которых всякий легко может справиться. Речь идет не о каком-либо спорном событии из Вавилонской истории, а о том, что происходило у нас на глазах и о чем память запечатлена в несомненных фактах.
Но особенно интересно вот что: политик «С.-Петербургских Ведомостей» обязывает русскую публику радоваться поражению Франции, так как она угрожала нашему отечеству великою опасностию… Какою же?.. Поднятием польского вопроса!.. Публицисты «С.-Петербургских Ведомостей» озабочены польским вопросом: вот интересная новость! Нет никакого сомнения, что если бы жива была «Весть», то и она точно так же одушевилась бы в эту минуту патриотическими опасениями польского вопроса. Мы убеждены в этом, ибо те самые консервативные мужи, которые и вдохновляли этот орган, и сами вдохновлялись им, теперь более всего озабочены этим несчастным польским вопросом, над которым вчера еще издевались они как над выдумкой du parti ultra-russe [ультрарусской партии (фр.)]. Теперь наши консерваторы заодно с нашими либералами только и речи ведут, что о польском вопросе, и не могут нарадоваться победам Пруссии над злокозненною Францией, которая угрожала нам этим вопросом. Если бы Франция, рассуждает «земский» публицист «С.-Петербургских Ведомостей», одержала верх в борьбе своей над Пруссией, то она подняла бы польский вопрос. Озабоченный этим вопросом, он упустил из виду, что борьба с Пруссией, обладающею столь громадными военными средствами, — не такое легкое дело, чтобы воюющая с нею держава захотела навязать себе вдобавок еще войну с Россией. Очень может быть и даже несомненно, что Франция постаралась бы выдвинуть против России батарею польского вопроса, но, конечно, не в том случае, если бы Россия благоприятствовала ей.
Коль скоро польский вопрос грозит России опасностию, то и всякая держава, с которою нам случится быть в столкновении, пожелает возбудить его. Да и одна ли Франция возбуждала его? Будет ли публицист с «громким именем» отрицать участие Англии в возбуждении польского вопроса в 1863 году? Мы советуем ему справиться с актами этого года и побеседовать с людьми сведущими, и он убедится, что в 1863 году польский вопрос был поднят преимущественно Англией. Это был один из ловких маневров английской политики, которая была встревожена начинавшимся тогда сближением между Россией и Францией на Востоке, и маневр этот удался отлично.
Итак, если польский вопрос представляет для России великую опасность, если он так важен, что им должно определяться европейское положение нашего отечества, если он так грозен, что мы должны желать конечного падения одной из великих держав Европы потому только, что она поднимала этот вопрос, то не следовало бы этим господам из всех сил заботиться о его разрешении? Надобно, чтоб этого вопроса вовсе не было, если возбуждение его так пагубно. Если вопрос этот остается, то его может поднять всякий, кому это понадобится. Его может поднять Англия, которая уже и поднимала его, и Австрия, которая тоже участвовала в его поднятии, и, наконец, сама Пруссия, потому что в ее собственных владениях польский вопрос есть уже поконченное дело.
Теперь мы спрашиваем наших консерваторов и наших радикалов, для чего же они, вместо того чтобы способствовать благополучному разрешению этого вопроса, постоянно делали все возможное, чтобы сохранить это готовое оружие всякой вражды против России?
Заметьте еще: когда принимались меры к решению польского вопроса, над ним смеялись как над выдумкой ультрарусской партии; теперь вдруг он приобрел значение великой для России опасности; зато теперь смеются над остзейским вопросом как над выдумкой той же ультрарусской партии.
Впервые опубликовано: Московские ведомости. 1870. 29 августа. № 186.